Повести и рассказы

Еще позже приехали Толя Петров с братом Борисом (хрусть чем-нибудь); Володя, брат завклубом, и другие ребята.

Валерка учился играть на баяне и трубе. Получалось неплохо. Особенно мелодия: "Раз пчела в теплый день весной..." Была у него сестра, позднее - красавица девка.

У Николы тоже была сестра Люся, постарше его. Они жили с матерью в каменном здании ДЭУ. Никола часто к месту и не к месту криво улыбался, как будто с пренебрежением, надменно и хитро, за что его еще звали косоротым.

Борис с Толей поселились в бараке их сестры Нины, которая проживала с мужем Иваном Владимировичем Семиным и сыном Колькой. Муж был старше ее намного. Насупленный, он казался соседям нелюдимым, но это впечатление было обманчивым. Он со всеми сходился довольно быстро. В компании любил выпить. Людей же притягивало к нему то, что он был мастер на все

руки, а главное - первоклассный печник.

У Семиных ребята иногда коротали ненастные дни, слушали хорошую музыку - у Нины был проигрыватель и много пластинок.

В хорошую погоду чаще ходили на озеро. Озеро было чистое и просторное. Там можно было вволю поплавать, понырять, позагорать. На озере был хороший вид, и друзья любили там фотографироваться. Фотографировал обычно Толя.

Больше всего Женька сдружился с Колькой и Иваном. Иван приехал в Саперную примерно на полгода позже Женьки из Псковской области и был моложе его почти на три года. Это их дружбе не мешало. Иван жил с семьей старшей сестры Клавдии (Клавди, как говорили в Саперной). Она ему была, словно вторая мать. Женьку Иван еще притягивал к себе тем, что тоже играл на гармошке. Да как играл?!. Не только лучше его, но и лучше многих саппернских взрослых гармонистов.

Часто ребята собирались у Клавдии, играли в подростковые настольные игры. Это на первых порах их дружбы. Иногда ходили в недалекие походы. Любили ходить в гости к цыганам, которые раскидывались табором на пологом берегу Невы, в устье ее умершего притока, не доходя до противотанкового рва. Нравились ребятам костры, шатры, цыганские песни. Иногда оставались ночевать в таборе. Позднее ходили в гости к солдатам стройбата, подразделения которых располагались в поселке. А чаще всего просто сидели на берегу Невы, у лодочной переправы и, глядя на могучий разлив реки, на суда, идущие по ее мощной водной глади, слушали игры и песни тех, кто по праву считался и назывался молодежью. К ним относился и Славка Мидин, Женькин ровесник, так как он был всегда при баяне, и местные женихи и невесты считали его совсем взрослым.

2

Светлый июньский вечер был ясен и тих. Все обещало отличную погоду на завтра. А завтра - воскресенье. Впрочем, нашим героям было все равно. Всем работающим - другое дело. К воскресенью готовились все. Большинство после окончания рабочего дня успели навести дома порядок, постирать, выкупаться в заводской бане, в Неве, где обычно полоскали белье, или в озере, там и вода теплее, и течения сильного нет. Завтра люди намеревались отдыхать: одни с утра, другие после физической зарядки на небольших огородиках на окраине поселка.

По пыльной дороге, бегущей вдоль Невы, по направлению к городу со стороны Ивановских порогов шли четверо ребятишек: Женька, братья Шорины и Колька из "собачника". За их плечами висели за день изрядно похудевшие рюкзаки. Лица ребят были усталые и загорелые, обувь, одежда и волосы - в придорожной пыли. Они возвращались из туристического похода. Поход был расчитан на двое суток. Планировалось разбить палатку на берегу старого Ладожского канала...

Но прошли только четверть пути. Погода стояла такая солнечная, а небо было такое чистое и светлое, и все вокруг так пело и плясало радостью, что "четверка дружная", не успев даже по-настоящему устать, остановилась у Ивановских порогов. Сначала просто решили искупаться и перекусить. После перекуса было окончательно решено именно здесь разбить палатку и не ходить дальше.

Купались, загорали, бегали взапуски... Продуктов заготовлено на два дня. Но первый же обед отправил в четыре проголодавшиеся от активного отдыха глотки добрую половину всех запасов. Остальное доели за ужином.

К вечеру похолодало. Для туристов, почти целый день не вылезавших из воды, похолодание было особенно ощутимо. Сказывалась усталость, полученная за день. Романтика ночевки в палатке поблекла. Затосковалось по дому.В обратный путь двинулись с чувством облегчения: ночевать будем дома! Но в следующий раз обязательно договорились дойти до Ладоги.

Сначала шли с песнями. Немного поустав, пошли молча, позевывая. При

подходе к Саперной снова взбодрились (мало ли кто увидит) и запели снова: "Шел отряд по берегу..."

Пели проникновенно, видимо, представляя свою четверку отважным щорсовским отрядом.

На берегу Невы, напротив мидинского дома - множество народа: и молодежь, и пожилые. Наши туристы остановились, решили посидеть, послушать. Так сказать, последний привал.

Славка Мидин играл на баяне. Парочки танцевали прямо на траве. Девчата пели. Затем Славка стал импровизировать. Это он умел! Он пел сочиненные им стихи на мотив куплетов Курочкина из кинофильма "Свадьба с приданым". Каждый слушал и смеялся, впрочем, ожидая, что очередной куплет может быть и про него.

- Что вы, девки, загордились,

Нас сменяли на Лаум, - Лаум - это другое название поселка Корчмино.

- Пред лаумскими завились

За конфеты "Кара-Кум"?

Или:

- Есть в Понтонной мальчик Веня,

Он по росту - просто гном.

Но за этим самым Веней

Девки ходят табуном. - И Веня, понтонновский ухажер, до того хохотавший едва ли не громче всех, смолкал, и даже в сумерки было видно, как густо он покраснел. Но это было безобидно.

- Завивает Нина кудри,

Чтобы Веня полюбил.

Ну, а Тоня носик пудрит,

Чтоб Первак не изменил, - продолжал Славка.

И снова - смех.

Славка еще в школе проявил свои незаурядные способности песенникапародиста. Он даже на экзаменах отвечал стихами. А про президента Вильсона он сочинил экспромт: "Ах, Вильсон, Вильсон, Вильсон.

Вильсон ходит без кальсон".

Сейчас он пел вдохновенно, выговаривая каждое слово, и все задерживали дыхание, чтобы услышать это слово, и разражались взрывами смеха во время проигрыша.

Про Нину с Тоней было несколько куплетов. Нина и Тоня сестры. Их мать, чрезвычайно полная дама, была известна в Саперной как "толстая Маша". Именно так и величал ее Славка в своих куплетах. Но когда он обнаруживал, что толстая Маша находится среди слушателей, он заменял слово "толстая" на "тетя", и получалось:

"Только девки тети Маши

Очень сильно любят их..." - и так далее.

Юрка Иванов (по-местному Иванес) стоял по привычке весь перекосившись, и притоптывая ногой в такт музыке, слушал Славкин концерт. Этой привычке Юрка был обязан приобретению второго (хоть и менее распространенного) прозвища - Кила.

Как взрослый ребенка, слушал Славку Никола, снисходительно скривив губы. А веселый куплетист после небольшого проигрыша вдруг с куплетов Курочкина перешел на мелодию песни: "Сорвала я цветок полевой".

- Что, Никола, скривил ты свой рот?

Иль в компании нашей невесело?

Посмотри, как у Юрки кила

На бок левый совсем перевесила.

И, словно во время салюта, при очередном фейерверке, всплеск голосов над Невой. Люди, уставшие за день, отдыхали. Люди готовились к воскресенью.

3

Болезнью игры в войну наверное переболели все подростки той поры. Женькина компания из этой игры несколько выросла. Сам он в Саперной в войну вообще не играл. За оружием ходил одно время. Но и это было давно. Ребята вырастали.

А оружия п присапернских лесах было очень много. И днем, и ночью из лесу доносились звуки взрывов - саперы уничтожали обнаруженные мины и снаряды. В Саперной в редкой семье, где жил подросток, не нашлось бы какого-нибудь карабина или автомата. Поискать - нашлись бы и пулеметы. А уж о патронах к ним уж и говорить не приходилось. Они были у каждого пацана. Любимым занятием мальчишек было уйти на бережок Невы, сесть у какого-нибудь голыша и разбивать на нем другим камнем капсюли патронов. Пули от выстрелов улетали куда-то в небо или через Неву во Всеволожские леса.

Лучше бы играли в настольные игры... Или в кинофильмы... Сегодня

вечером Женька решил всех обыграть. Со всего барака собрал газеты и сложил их в комнате. После всех домашних дел он намеревался выписать из репертуаров, что на четвертых страницах газет, все фильмы на отдельный листок, и - выигрыш обеспечен.

С утра он разгружал на территории АБЗ вагон со щебнем. Платили не ахти как. Но прибавка к материной зарплате была не лишней. После работы он зашел к Кольке (было по пути), но тот был в магазине. Ждать Женька не стал. В "собачнике" на столе он увидел тоже целую кипу газет и догадался: хорошие мысли приходят не в одну голову.

А с приходом домой Женька узнал, что кому-то на Неве оторвало кисть руки. Выяснилось, что это был его друг Ваня Осипов. Позже они с Колькой видели следы крови на асфальтовой дорожке, ведущей через деревянный мостик на болотце к медпункту. Говорили, будто Вовка Никола слышал взрыв и видел плачущего Ивана с оторванной кистью, но испугался и убежал.

А было до противного просто...

Выбрав хороший валун на берегу Невы, Иван приготовил несколько патронов и стал один за другим разбивать капсюли, то есть производить выстрелы в никуда. Среди патронов попался запал от противотанковой гранаты. Удар, взрыв, проходящий пароход в дыму от взрыва запала и ощущение песка на зубах. Так запомнился самому Ивану тот страшный момент. Оторвало правую кисть почти начисто, она еле держалась на связках и коже. Придя в себя, Иван пошел в медпункт (хорошо, что догадался), придерживая оторванную кисть левой рукой. В медпункте, уже в ожидании скорой помощи, потерял сознание.

Женьку и других Ваниных друзей потряс этот несчастный случай. Бывали случаи подобного рода с другими пацанами, и не раз. Об этом они слышали, обсуждали это... Но тут - случай произошел с другом. А это совсем другое дело.

Четыре месяца пролежал Иван в больнице. Потом долго привыкал к протезу, а ребята - к нему, новому, без кисти. Друг оставался с ними, но одним гармонистом стало меньше.

4

Игра в карты намного безопасней, хоть и считается азартной. Ребята так полагали: на деньги - азартная, просто так - не азартная. В подкидного дурачка играли, не прячась.

Женьке светила явная перспектива на этот раз остаться в дураках. Он уже хотел было расстроиться, как неожиданно над головами картежников раздался голос Бориса Ильича, завклубом поселка:

- Ну, что, молодежь, соревнование на лучшего дурачка? Ребята

смешали карты, и Женька расстроиться не успел. - А что, если бы

вам полезным делом заняться? - продолжал Борис Ильич. Да нет, я знаю, что вы не бездельники: и дома помогаете, и вагоны, бывает, разгружаете. Вижу по своему брательнику. - Он кивнул на одного из игроков. - Претензий никаких. Однако, и свободное время не за картами же проводить. Я давно наблюдаю за вами: хороший бы клубный актив получился. Из вас кто-нибудь занимался в самодеятельности? А может быть кто из вас музыкант, поэт, художник?

"Музыкантами" были все: каждый, кто как мог, пиликал на гармошке. У Женьки выходило неплохо. Все, конечно, поняли, что Борис Ильич имел ввиду. Речь шла о хорошей, грамотной игре на каком-либо инструменте, пусть даже на гармошке или балалайке. Поэтому они, попросту говоря, скрыли свои музыкальные таланты.

Участвовать в самодеятельности доводилось одному Кольке, он-то и попался на "крючок" завклубом. Хотя в Саперную Колька приезжал только на каникулы. Другие ребята не захотели становиться "активом клуба". Танцы их не прельщали, биллиарда в клубе еще не было. А рисовать и сочинять стихи вообще никто не умел.

Все же Борис Ильич не напрасно беседовал с ними. Они согласились вступить в Добровольную народную дружину и помогать ему в проведении клубных мероприятий и поддержании общественного порядка на должном уровне во время их проведения.

В основном беседовал Женька. Среди ребят он был старшим, закончил ФЗУ при мясокомбинате и уже знал, что его распределяют работать на второй колбасный завод, на Лиговке. Кроме того, у него по причине прерванной игры поднялось настроение, он шутил, и первый согласился вступить в ДНД.

Ему и было поручено заняться организацией группы при клубе для поддержания общественного порядка из числа желающих. Друзья в знак солидарности записались все. Толя помогал Женьке. Он буквально загорелся этим делом, недаром после службы в армии пошел на работу в милицию. Они записали данные Кольки и Володи, взяли с них по фотокарточке и по характеристике-рекомендации из их школ.

С документами организаторам пришлось работать впервые. Не обошлось и без ошибки. Из-за отчеств. Отчеств-то друг друга ребята не знали. С Володей было проще, у него брат - Борис Ильич, значит, и он - Ильич; а Колька уехал в Ленинград и отчества не оставил. Женька написал ему свое: Павлович. Так и ходил Колька с удостоверением на имя Николая Павловича. Да и кто там проверять бы стал? Сходило все время. Позже на дежурствах они уже не по имени друг друга величали, а по фамилии (официальнее) или по имени-отчеству (значимее). В этом, первом их, по-взрослому серьезном деле, все же был элемент игры. Особенно, когда дело касалось Володи, брата завклубом. перед тем, например, как вывести из клуба "клюкнувшего" и хорохорящегося мужичонку, рассуждали:

- Надо бы удалить из зала этого петушка-забияку. Как вы полагаете, Владимир Ильич?

- Пойдемте вместе. Архисквернейший мужичок в поселке. Но ничего, батенька, ничего. Не с такими справлялись.

5

Со временем беззаботных дней у ребят становилось все меньше и меньше. Друзья понемногу взрослели. Женька уже работал. К тому же, его сильно стал интересовать противоположный пол. А девчонки в Саперной были что надо. Женька больше других интересовался рыженькой шуструшкой, голенастой полячкой Ядзей. Он и сам ей нравился. Даже посторонним было видно, что она к нему "неровно дышит", как говорили в Саперной. С Ядзей встречались недолго.

Лебедью из "гадкого утенка" становилась Люська Титова. Они с Тонькой толстой Маши часто ночевали в сарае, на сеновале, и мальчишки иногда лазали к ним, рискуя быть замеченными кем-либо из жителей. Лазали далеко не все, а только те, кому был адресован девичий призывный свист с сеновала, когда ребята проходили мимо сараев. Домой в таком случае возвращались, когда добрые люди уже готовились просыпаться. Хорошо, что и сами летом ночевали в сараях - никому лишнего беспокойства.

У каждого из Женькиных друзей была своя симпатия. Словно магнитом притягивала парней своей свежей юностью Оля, племянница Музы Петровны, руководительницы местной художественной самодеятельности. Муза и сама была молода и красива и являлась желанным объектом ухаживаний самодеятельных артистов, большинство из которых были солдатами.

Все это было не совсем в Женькином вкусе. Его внимание привлекла еще очень молоденькая чернявая девчушка Нина, старшая из многодетной семьи Кулиничей. Но к ней он сначала не смел и подступиться. Она была еще совсем юной, а он уже имел опыт "общения с девушками". Несмотря на усталость (работа на колбасном заводе не из легких, да и дорога не близкая) он старался не пропускать таких мероприятий, как танцы, на которые раньше, бывало, и не затянешь. Причем, если в клубе по какой-либо причине танцев не было, ездил в Ивановское, Никольское, Отрадное, ходил в Корчмино или даже перебирался на другой берег Невы, в Овцыно. Нужны были не сами танцы, а новые впечатления, новые знакомства и встречи со старыми знакомыми.

Одному было ходить скучно да и не безопасно. Ходили по два-три человека. Когда возвращались домой по железной дороге, напрмер, из Ивановского, то часто приходилось прыгать на ходу поезда, так как не все поезда останавливались в Саперной. Из Корчмино возвращались обычно с песнями.

Однажды Женька пригласил Кольку в Корчмино на танцы. А танцев почему-то не было, и они пошли к Женькиной знакомой Вале. Родителей у Вали дома не оказалось, но оказалась подруга из Ленинграда, тоже Валя. И была приготовлена закуска: салаты, огурчики, колбаса, тушеное мясо и другие вкусные вещи. Было много спиртного. Женька понял, что танцев не предвиделось, а приглашали его под видом танцев на запланированную, как он стал догадываться, вечеринку. Ему знакомые давно говорили, что Валька его хочет "захомутать". Он же решил, что в "хомут" лезть не обязательно, а погулять не грех.

Валька была завлекательна. Но о молодых людях, которые ходили к ней, соседи высказывались с неодобрением. Про нее же все говорили, что она - "оторви да брось". Об этом чуть позже Женька узнал и сам. А подруга ее ему не понравилась. Но подруга-то предназначалась не ему, а Кольке. Женька нет-нет, да поглядит на друга: улыбается, значит, все нормально. Хотя может быть - из вежливости.

Пили, ели, веселились... Слушали музыку и сами пели. "Расцвела сирень в моем садочке" сменялась "Красной розочкой", "Розочку сменяло: "Кап,

кап, кап, кап, каплет дождик...", затем - "утки кря-кря-кря..." и так далее.

Валька Женьку совсем замучила. Сначала она вела себя сдержанно, потом в танцах стала всем телом тереться о него, а когда он, стесняясь, старался отстраниться, вдруг зло бросала его и бежала разбивать другую пару. Женька тянулся к ней и боялся ее. Он-то мог сдерживать свои порывы, а Валька - нет. Она заваливала его на диван, несколько раз укусила... Отбиваясь, Женька видел, что у друга с его дамой все идет нормально, спокойно. А Валька постепенно, потихоньку возбудилась до такой степени, что вот-вот с ней случится истерика. И она случилась. Уже ближе к утру темпераментная хозяйка утащила Женьку в другую комнату и стала насильно его раздевать, дрожа всем телом, целуя его и со стоном кусая. Женька сопротивлялся из последних сил. А Валька дошла до бешенства, и когда из соседней комнаты раздался дружный дуэт: "Кап, кап, кап, кап, каплет дождик", - она остервенело заорала:

- У кого там закапало, так вашу мать!?.

С Валькой началась истерика.

Больше Женька к ней не ходил. И вообще два месяца избегал женщин.

6

Лучше все же танцевать в своем клубе, чем ездить к черту на кулички за поцелуями, а иногда за синяками. Тем более, что Женька как дружинник должен быть в клубе во время танцев, среди танцующих. Мало ли кто, особенно в нетрезвом виде, начнет себя вызывающе вести, угрожать или просто мешать окружающим. Женька всегда дежурил в клубе с удовольствием. С ним, как всегда, дежурили его друзья. И делом занимаются, и отдыхают. Вон танцует стройный, подтянутый Толя. Вон Борис, его брат, что-то рассказывает девчатам, а те смеются. Борис мастер рассказывать смешные истории с самым серьезным выражением лица, что больше всего и смешило собеседника. Он мог закатывать глаза, как у покойника. Но главное - он мог хрустнуть любым суставом. Хрустел пальцами, кистями, ключицами, шеей. Причем, громко. Часто подходили к нему любопытные: "Боря, хрустни чем-нибудь". И он хрустел. Отсюда и прозвище: "Хрусть чем-нибудь". Он не обижался. В походе зп грибами он собирал цветы. Любил декламировать стихи. Пробовал сочинять и сам, но лучше, чем "Я сижу средь зеленых ветвей" придумать ничего не мог. Любил говорить в рифму. Встречая, например, Кольку, вместо обычного "Привет!" говорил: "Келя, ты откеля?" Он был невозмутим. Даже в азартной картежной игре, в то время, когда его ход, он мог пространно о чем-то рассказывать. Как-то один из партнеров не выдержал:

- Ну, чего ты сидишь? Дергайся!

Борис посмотрел на него, спокойно отложил карты в сторону и начал дергаться. Всем телом. Вот и сейчас, он смешил народ.

Вон Витька Шорин танцует с какой-то нездешней и все не может никак обойти пьяного Колю Карандаша.

- Во, пенек! - сердится Витька. А Коля и впрямь похож на пенек: коренастый, кряжистый. А прозвище - Карандаш, что тоже верно. Он наверное поругался со своей супругой Машкой Рыжей. Она приехала с Охты, завлекла Карандаша и женила на себе. А до него была гулящей, даже на учете в милиции стояла. А разве сразу перестроишься? Родила она Кольке девку. Сначала материнское взяло верх. Она нежно баюкала дочку, пеленала, кормила грудью. Бывало, при всех во время кормления наставит грудь на соседок и давай их поливать молоком, как из спринцовки. А сама смеется:

- Ага! А говорили, что Машка и родить не сможет, и молока, мол, у нее не будет... А это что?!.

В полгода отняла дочь от груди и загуляла. А Коля стал выпивать с горя.

Пары кружились в вальсе. А у сцены Колька из "собачника" разговаривал с Борисом Ильичем, вероятно о стихах. Заразил-таки завклубом поэзией Женькиного друга. Последнее время Кольку как подменили: он ходил рассеянным, словно во сне, что-то шептал про себя. Часто бегал к Борису Ильичу. Тот давал ему всякие книжки о стихотворчестве. Женька помнит, как друг выступал на концерте со своим стихотворением о Саперной. Оно начиналось лирически: "Рассвет голубой над Невою встает". Но потом шла сплошная критика сапернского быта: условия работы на заводе, нехватка продуктов в магазине, пьянство рабочих. Ему тогда аплодировали стоя. Борис Ильич цвел: первое Колькино стихотворение было написано с его помощью. Друзья поздравляли Кольку с успехом. Взрослые отнеслись к выступлению по-разному: участковый врач Гельчинский, полковник в отставке, заведующая детским садом Лидия Павловна и ее ухажер бухгалтер Донов, хвалили Женькина друга. А десятник Андрей Иванович назвал стихи антисоветскими и вредными, а Колькина деда обозвал английским шпионом. Женька хотел ему тогда сказать: "Дурак!", но передумал и почему-то продекламировал: "Грабили нас грамотеи-десятники..." Андрей Иванович обиделся и отошел. Ну и пусть.

Женькино внимание вновь привлекла уже повзрослевшая Нина Кулинич. И судя по тому, что танцевала она с разными кавалерами, ухажеров у нее не было. Женька только отошел от своих любовных приключений в Корчмино. Он пригласил Нину на танец. Потом еще. Потом проводил домой. Так оно начиналось.

В Саперной своими силами (дорожно-строительный район все же) строили кирпичные четырехэтажные дома. Из бараков старожилы перебирались в эти дома, а бараки заселяли вновь прибывшие. Женькина семья одной из первых въехала в новый дом. В гости к ним приехал его дедушка Маркел. Деду квартира понравилась, и вообще поселок понравился. Вот только парикмахерская работала через пень-колоду. На время приезда деда она как раз не работала по "техническим причинам". А дед все рвался подстричься. Женьке необходимо было везти его в Понтонную, вот он и сказал деду, что, мол, Колька подстригает лучше всякого мастера, хотя тот в жизни никого ни разу не подстригал. Но Женька строго предупредил друга, что ломаться не надо, а то дед обидится. Он не поверит, что Колька не умеет стричь. Конечно, не боги горшки обжигают. Колька подстриг деда Маркела. Подстриг, не высказав ни взглядом, ни вздохом, что не умеет. Каких усилий это ему стоило, знает один он. Женька, глядя на него улыбался и сочувствовал ему в душе. Однако, подстриг "мастер" неплохо. И дед позднее с гордостью говорил, что его стриг сам Колька Михин. И слово "сам" он выговаривал, как будто этот "сам" был Маршал Жуков или по меньшей мере начальник ДСР-3 Чекин.

Самому Женьке как-то непривычно сначала было в новой квартире. Он тосковал по просторной, с небольшой кухонькой и печкой, комнате в бараке. Там, как-никак, прожито более пяти лет. В ту комнату вмещалось много гостей Женька помнит, как они с друзьями встречали Новый год. Человек пятнадцать. И не было тесно. Часа в два вышли на улицу, кричали "ура", пускали ракеты в небо, бросались снежками друг в друга. А Нинки среди них не было. Она могла быть в клубе, где в честь Нового года танцы были до утра. Женька всех поволок в клуб. Дома остался один Колька - следить за печкой и смотреть праздничную передачу по телевизору.

А Нинка... Ах, эта Нинка! Не было ее на танцах. Говорили, была, но ушла. Настроение Женькино испортилось, но по возвращении домой, где друг за время их отсутствия обновил закуску на столе, приготовил горячую картошечку, настроение снова поднялось. Новый год все-таки.

С Нинкой были у него и встречи, и разлуки; и ссоры, и поцелуи; и прогулки под луной, и обиженные сидения по разным углам. Как-то раз под наплывом наисквернейших чувств они с Колькой дали клятву друг другу не жениться, как можно дольше. Оба женились в двадцать лет. А потом еще женились. Женька сам понимал опрометчивость своего поступка, но, видно, судьба такова. В любви, как в государственной политике, возможно достижение любых договоренностей при взаимных уступках и уважении одной стороны к другой. А у Женьки и Нинки дух свободы преобладал над всем прочим. Ложная гордость, капризы, мучения и обиды. Одни ошибки приводили к другим. И в результате: Женька сам по себе, а

Нинка - сама.

7

В шестидесятом году была Женькина свадьба.

Невеста выглядела белой лебедушкой, жених - орлом. Ее звали Валентина. Жила она в Корчмино. Нет, не та Валя, боже упаси! Нормальная девушка, как и многие другие, пока не стали чьими-то женами.

Свадьба проходила в доме невесты. Столы ломились от снеди. Жениховы друзья сидели за столом молодоженов. Сам он был весел, держался солидно, пил в меру, лихо целовался при дружных криках "Горько!"

На другом конце стола, напротив молодых сидели Борис, Колька и Иван. Слева от Кольки сидела корчминская девушка Феня, довольно интересная и привлекательная. Женька смеялся, наблюдая за Колькиным с ней разговором. Колька вел себя по-джентельментски, ухаживал за дамой, развлекал ее беседой. Женька знал, что Феня от рождения глухая и понимает собеседника только по губам. Видно было, что Кольку она понимает не во всем. Звонко смеялась, когда ее веселый сосед, чтобы посмешить молодых, дергал за веревочку висящего на стене Буратино, а тот в ответ забавно дрыгал ногами и руками. Смеялись не только молодожены, смеялись все. Затем за веревочку дергал Борис, а Колька читал стихи, посвященные свадьбе друга:

- Чтоб не стало в семье разлада,

Чтоб любви не увял цветок,

Пожелать вам согласья надо

И детей пожелать пяток.

Забегая вперед, следует заметить, что у них родился парень. Один. На других не хватило времени. Что было бы, если бы пожелания друга исполнились, можно только представить...

А свадьба, как говорят, пела и плясала. Во время перепляса Женька улучил момент и перекинулся с Колькой несколькими фразами. В том числе:

- Ну, как свадьба?

- Прекрасная свадьба.

- А соседка Феня?

- Прекрасная девушка.

- Ты ее завлеки.

- Прекрасная мысль.

- Она уже к тебе неравнодушна. Расспрашивала. А когда узнала, что - моряк... Туши лампу. Да еще стихи... Хоть она и не поняла... Он хотел

еще сказать, что она не слышит, но не успел, молодая суп руга поволокла его за руку куда-то из комнаты.

Уже после свадьбы Борис рассказывал Женьке, как их друг с Феней под ручку ходил по ночному Корчмино и целый час перед сном ( а спать легли часа в три) читал ей стихи. Ночью-то?.. Ведь она только по губам... Но она делала вид, что понимала. А он пьяненький и тронутый ее вниманием, заливался соловьем. Когда его позвали спать, он и спать хотел с Феней. Это его предложение она поняла точно. Еле уложила она своего ухажера в постель на полу большой комнаты, где была (только через занавеску) и постель новобрачных.

Женька слышал, как укладывала Феня Кольку, как на его: "А ты придешь?" - отвечала: "Конечно, вот только скажу дома, чтоб не волновались". Через пять минут после ее ухода Колька так захрапел, что молодые расхохотались. Что происходило между им и женой, Женька, безусловно, помнит, но вспоминает редко. Такое дело. А о поведении Кольки в их первую брачную ночь вспоминает охотно. Уже светало, когда на полу, где спал их друг, послышалась какая-то возня, сопение, затем послышался рассерженный голос Володи-баяниста, спавшего рядом с Колькой:

- Ну, что же ты меня ворочаешь-то?..

Женька с женой даже сели в своей двуспальной кровати и отодвинули занавеску. Володя отбивался, как мог, а Колька настойчиво пытался перевернуть его лицом к себе, спросонья, повидимому, принимая его за Феню. Так он дважды рассмешил молодоженов: когда ложился спать и перед тем, как проснуться. И рассмешил гораздо больше, чем дергая за веревочку Буратино.

На другой день веселье продолжалось. Кольке не веселилось. Хотел плясать и не мог - баянист Володя ему все время подмигивал. Феню удивило и даже обескуражило Колькино поведение, так не похожее на вчерашнее. А молодоженам было весело. Ах, если б так всю жизнь!

Но, увы, семейная жизнь оказалась недолгой. Осенью этого же года Женьку призвали в армию, где он пробыл четыре долгих года, включая пребывание на Кубе. После армии он жене оказался не нужен. Вобщем, "прости меня, но я не виновата..." Что ж, у жизни свои законы, а у законов свои исключения.

А наше повествование на этом заканчивается. В соответствии с названием. Женька Малышев стал Евгением Павловичем, а это уже герой другого рассказа.

ХОДИЛИ МЫ ПОХОДАМИ

Нет, речь пойдет не о морских походах. И даже не о моряках, но о будущих моряках, курсантов Ленинградской мореходной школы. Сокращенно моршколу редко называли эЛэМШа, а чаще по-старому - ШМО, то есть школа мореходного обучения. С гласной как-то звучнее. Да, к тому же, порядки в школе были строгие, за нарушения дисциплины могли отчислить, а особенно грозным в этом отношении был завуч ( ранее - начальник школы) по фамилии Шприц. Поэтому ШМО расшифровывалось также и "Шприц может отчислить". А еще школу величали "академией Шприца".

Обучались в мореходной школе на матросов, мотористов, машинистов паровых котлов и кочегаров дальнего плавания. Обучение было одногодичным. В программу входила предучебная практика на парусниках, так сказать, ознакомление с морем, и обязательная практика на полях подшефного колхоза. Выпускники мореходной школы распределялись на суда Балтийского пароходства, и потому брали в школу только ленинградцев со средним образованием в возрасте не моложе семнадцати лет, чтобы по окончании школы они стали совершеннолетними и могли работать на судах загранплавания. В основном и поступали в таком возрасте. Исключение составляла небольшая прослойка отслуживших в армии срочную службу молодых людей. Из их числа назначались старшины учебных рот, групп, командиры отделений.

Володю назначили старшиной второй учебной роты матросов, хотя в армии он не служил. Он был в течение шести лет воспитанником школы военных музыкантов. Отец его погиб на фронте, мать же, участница войны, работала на Адмиралтейском заводе, и кроме Володи у нее была еще маленькая дочка Надя.

Его и в мореходную-то школу приняли не как всех. Семнадцать ему исполнялось в ноябре, а начало занятий - в сентябре. Пошли навстречу его настырным домоганиям, учли биографические моменты и приняли.

Первый морской поход, в котором он принимал участие, был переходом из Ленинграда в Таллин на баркентине "Сириус". Неоглядная ширь балтийских вод да стремительный бег по ней многопарусного красавца - это на всю жизнь осталось в Володином сердце

Первым же самостоятельным походом был его рейс на ледоколе "Сибиряков" после окончания мореходной школы уже не в качестве курсанта, а в качестве матроса. До совершеннолетия он учеником матроса был зачислен на пароход "Иван Ползунов", стоявший несколько месяцев в доке Канонерского судоремонтного завода. Потом было великое множество походов "по различным островам и странам" на разных судах и в разных должностях.

Но между этими двумя походами был еще один, весьма памятный для будущего капитана дальнего плавания поход - на лыжах по маршруту Ленинград - Новгород.

Учиться в мореходной школе было несложно. Володя любил занятия по морской практике и основам судовождения. Веселыми были занятия по английскому языку. "Англичанка" Евгения Павловна была по натуре женщиной доброй и с чувством юмора. Для успешного овладения курсантами английским она старалась пробудить в них чувства собственного достоинства. При помощи иронических комментариев с шутками и подковырками. Все разговоры на уроке проводились только по-английски, но себе Евгения Павловна разрешала к английской фразе добавлять своеобразное выражение типа : "труля-ля", "лим-бом-бом", "морячишки" и тому подобные приложения. Однажды Юра Воробьев мялся-мялся у доски, путался в грамматике. Наконец, классная леди не выдержала, посмотрела на беднягу поверх очков (а он пришел в моршколу из театрального института или училища, и звали его в ШМО артистом), горестно вздохнула и произнесла:

- Э пуа атист... - что означало "бедный артист", - и добавила свое коронное "тру-ля-ля".

Некоторые курсанты при малейшем недомогании, или используя любой другой, самый незначительный повод, старались пропустить денек-другой от занятий и побыть дома. Дело в том, что они были на полном пансионе (обмундирование, питание) и неполученные завтраки и обеды им компенсировались деньгами. Ежемесячно курсант получал за воскресные дни обычную компенсацию - около сорока рублей. А "проболел" недельку, получишь все сто.

Для Володи учебная программа была очень простой. Он успевал не только учиться, но и заниматься в духовом оркестре (кларнет, флейта) при ДК Урицкого. Кроме этого он сам руководил оркестром школы, а позднее и всего пароходства.

О предстоящем лыжном походе он узнал одним из первых, но не из официальных источников, а через ребят. Его группа дежурила по школе, и он был помощником дежурного офицера. Проверяя несение службы личным составом, он зашел в гардероб, где дневалили двое курсантов. Этот наряд считался самым блатным. Во время уроков всегда можно было и посидеть, и даже почитать книгу. Заговорили о музыке. В разговоре один из курсантов спросил:

- А ты-то в поход записался?

- В какой?

- Ну, как "в какой"?.. Собираются на лыжах, что ли, куда-то идти и давать по пути концерты, где будут останавливаться... Мне Володя Бойцов рассказывал, ему предлагали...

Володю Бойцова он знал еще по практике на "Сириусе". Это был талантливый парень, невысокого роста, веснушчатый, подвижный и шустрый. Он читал стихи, пел сатирические куплеты, участвовал в интермедиях, но главное... Он был превосходным чечеточником! Для самодеятельности он - находка.

Узнав от ребят о походе, Володя сразу же пошел в комитет комсомола. Комсомольский секретарь Женя (официально Евгений Семенович) Верисоцкий

был руководителем плавательской практики его группы на "Сириусе". Он удивился, что слух о походе так быстро распространяется по школе. Впервые речь о нем пошла вчера в узком кругу: начальник, замполит, завуч и два инициатора - он и преподаватель физкультуры Грошев Зигфрид Олегович. С Грошевым-то они говорили об этом и раньше, но, как говорится, тет-а-тет. Вчера идею поддержали. Еще проект распоряжения о подготовке к походу не был готов. Грошев давно вынашивал идею лыжного похода, что само по себе замечательно для здоровья. Но для большого похода этого было мало. Тогда решили собирать в поход не только тех, кто хорошо стоит на лыжах, но и обладающих художественно-музыкальными способностями. Задача усложнилась. Но кое-кого в виду уже имели. В конце концов, костяк отряда был намечен, и инициаторы обратились со своим предложением к руководству школы. Просто лыжный поход с концертами на привалах могли не разрешить. Поэтому был разработан маршрут - по следам боевых действий моряков-партизан в 1941 - 1942 годы. Идея руководству школы понравилась, а в Управлении пароходства маршрут одобрили и рекомендовали посвятить поход девяностолетию со дня рождения Ленина. Как бы там ни было, добро на поход было получено. Что и требовалось.

Володя был уже в списках участников похода. Оставалось согласовать это с ним самим. А он как раз сам пришел...

Кроме Володи в предварительных списках был и его тезка Бойцов, а также Коля Михин, тоже молодой, как Володя, и розовощекий парень, Юра Иванов (тоже проходил практику на "Сириусе"), Женя Портов, красивый черноглазый тенор, баянисты Вадут Сафин и Миша Шахов, аккордеонист Юра Прохоров. Потом в список по рекомендации Бойцова включили Диму Ракова и Толю Щипарева. Буквально напросился на должность завхоза Витя Акишин, и чтоб не было "чертовой дюжины", в список включили Виктора Гуназина, запасным артистом и "первым в лыжне".

Отряд назвали агитбригадой. Скомплектовать ее оказалось проще, чем утвердить репертуар. Пришлось составить несколько вариантов концерта, а один из них утвердить, в любом случае по какой-либо причине номер или два могли заменяться другими.

Перед выходом несколько раз собирались на репетиции. Было два инструктивных совещания с присутствием на них представителей администрации пароходства. Больше всего Володе запомнилось, что надо надевать теплые плавки, чтобы не "отморозить хозяйство". На это инструктирующие делали особый упор.

- Наверное, они отмораживали, - подумал Володя и чуть не рассмеялся.

Все во время инструктажей мысленно были уже в походе, думали о предстоящих переходах и концертных выступлениях. Потом, как выяснилось, из инструктажей только и запомнили, что о плавках и "хозяйстве".

Наконец: в пути. Позади - Ленинград, Шушары. Впереди Волосовский район. Шли именно через этот район, в котором во время войны действовали против фашистов, скомплектованные из моряков Балтийского пароходства небольшие партизанские отряды. Кроме того, здесь располагалось подшефное пароходству хозяйство - колхоз с центральной усадьбой в селе Гомонтово.

Впереди, словно мощный ледокол, прокладывал путь судам-лыжникам Гуназин. За ним следовал командир отряда (или бригады) Грошев. Назначенный комиссаром Женя Верисоцкий шел то впереди, то сзади группы, то в ее середине. Всегда был в массе. До первого привала ребята, к собственному удивлению, устали не очень. Остановились на окраине Гомонтова в пустовавшем, построенном, видимо, для проезжих и прохожих, доме. В нем была кухня с хорошей большой печкой. Через стенку от кухни большущая комната с двухярусными деревянными нарами.

Пока наводился порядок и растапливалась печка, на улице было еще светло. Курсанты бегали около домика, бросались снежками. С сумерками все собрались в доме. Забренчали струны гитары. Юра не жил без подруги семиструнной ни одной свободной минуты. Несколько видоизменив известное высказывание, про Юру говорили: "Мы с гитарой ходим парой".

В его руках гитара делала чудеса. Если даже все здорово устали, а привал был коротким, то после отдыха под гитару усталость проходила, и люди готовы были к продолжению пути. Недаром про его игру Коля Михин написал:

"И усталость, груз чугунный,

Словно ветром сдуло с плеч.

Он вложил всю душу в струны,

Чтобы в нас огонь зажечь".

Он - это Юра Иванов. Вот и сейчас ребята облепили его со всех сторон. Печка разогревалась, песня разрасталась, рвалась на улицу сквозь плотную дубовую дверь, сосновые стены и начинающие постепенно оттаивать морозные стекла окон.

Вдруг почуялся резкий неприятный запах. Подремывающие на верхних нарах мигом очутились внизу. Песня смолкла. Начался галдеж. После команды Грошева: "Все на улицу!", - курсанты выскочили из дома. Володя с Гуназиным и Акишиным быстро устранили "аварию" - обнаружили на плите и выбросили вон оставленный кем-то пакетик перца. После небольшого проветривания запаха и следа не осталось. Помещение согрелось быстро. Спали ребята крепко и безмятежно.

Утром дневальный сделал всем подъем. Сразу растопили печку, еще не совсем остывшую за ночь. Стали готовить завтрак. На плиту поставили два ведра со снегом - умываться. Большинство предпочло умываться свежим снегом, и не только умываться, но и натираться по пояс. После этого немного побегали на лыжах в окрестностях дома. Завтрак прошел весело и активно. Едва убрали посуду, как за ребятами приехала машина из Гомонтова. Она увезла всех с музыкальными инструментами до колхозного клуба. А в клубе уже был народ - полный клуб народу. Через несколько минут курсанты должны были дать здесь первый программный концерт для работников подшефного пароходству колхоза. Концерт прошел великолепно. Не отступили от утвержденной программы ни на один номер. И ни один номер не встречался равнодушно. Представил ребят Верисоцкий, а вел концерт Михин, после Володи самый молодой в походе, да и в школе. Его конферанс был богат и интересен. Самостоятельным номером он выступал как чтец. Читал Твардовского и Солоухина. Он любил стихи. Пописывал и сам.

После интермедий в исполнении Ракова и Бойцова выступил и Володя. Он исполнил на кларнете три вещи и среди них заставивший аплодисменты зрительного зала превратиться в овацию, "Маленький цветок".

Не меньшую овацию вызвало выступление инструментального квинтета под руководством Юры Иванова. Юра в игре преображался. Забывал все, кроме исполнения мелодии.

Об успехе Володи Бойцова и говорить нечего. Его номер чечетка - покорил всех. И объявлял его Николай торжественно, как позднее на партийных форумах выдвигали почетный президиум:

- В составе ленинского политбюро Центрального комитета КПСС во главе с генеральным секретарем... - и так далее, на все более высокой ноте.

Так и Бойцова объявляли, кстати, не Бойцова, а Аркадия Кукушкина, таков был псевдоним их главного артиста.

Он делал зрителей соучастниками своей игры. Они принимали его вызов и вместе с ним чувствовали себя там, в разыгрываемой им сценке.

- Батька - щелком, батька - дробью,

Батька с вывертом пошел. - И все это сопровождается четким степом, чечеткой с таким щелком и с такой дробью, с такими вывертами, что Кукушкину позавидовал бы сам герой Твардовского, роль которого он исполнял.

И конец выступления:

- Эх, надо б лучше, да нельзя! - разражался шквалом рукоплесканий. Немудрено, что его постоянно вызывали на бис...

Первый блин получился не комом. Цвел Верисоцкий. К Володе подошел сияющий Михин и спросил:

- Ну, как?..

- Спрашиваешь... Во! - Володя показал большой палец. А как я, ничего?

- Все прекрасно. Теперь: так держать. Не задирать нос. Иначе - провал.

Во второй половине дня ушли на лыжах в Волосово районный центр. И там ребят встречали хорошо. В Волосовском доме культуры после концерта силами курсантов были устроены танцы. Не под радиолу, а под аккомпонемент настоящих музыкантов - курсантов мореходной школы.

Первые концерты, танцы, первые километры. Это вместо генеральной репетиции. Вроде разведки боем.

На следующий день лыжи сами вынесли будущих мореходов к большому старинному поселку Извары. Остановились в клубе, жарко натопленном, уютном помещении с небольшой эстрадой и зрительным залом с десятью скамейками. Лыжники раскраснелись - кровь с молоком - лица их так и пылали, как пламя за дверцей круглой железной печки клуба, растопляемой молоденькой клубной уборщицей. Володя засек, что эта прелестная девушка дважды стрельнула в него из-под тонких бровей молниями синих, как море, глаз. И тоже покраснела, став даже похожей на курсантов.

Концерт должен был состояться вечером и, как выяснилось, не в этом, а в другом клубе, большом, в котором собирались очень редко. Надо было где-то разместиться, определиться с ночлегом, перекусить (поздний обед или ранний ужин) и согласовать программу очередного концерта. Поужинали (все же больше ужин, чем обед) прямо в клубе. С ночлегом было хуже: ни гостиницы, ни дома приезжих в Изварах не было. Заведующая клубом, молодая, чернобровая приняла к себе командира Грошева. Ее подружка, та самая клубная уборщица, согласилась в одну комнату принять сразу трех курсантов, а потом, уже после концерта, приняла и четвертого, уже в свою комнату. Остальные решили разместиться прямо в клубе: тепло и ни от кого не зависишь.

Вечером все собрались в большом клубе. Этот клуб - бывшая старинная просторная церковь. Местные говорили, что здесь располагалась мастерская Рериха, но к общему стыду курсантов, тогда это им ничего не говорило. Что здание использовалось для сбора людей исключительно редко, ребята быстро почувствовали сами. Протопить здание не успели. В зале, за кулисами, в уборных было промозгло. Постепенно оттаивающие стены клуба были в слизи.

Удивительный случай произошел с Володей. На сцене, на одной из кулис он нашел замерзшую бабочку, не очень яркой, но по-своему красивой расцветки. Он держал ее в ладони, рассуждая о бренности всего земного. Крылья бабочки вдруг шевельнулись, как от дуновения ветерка... Летняя красавица ожила!?. Да. Через минуту она шевелила крыльями и усиками. Она ожила!.. Удивлению ребят не было предела. Готовящиеся к выходу на сцену и уже выступившие толпились около Володи. Всем хотелось взглянуть на это чудо - ожившую бабочку. В этот вечер особенно легко и проникновенно звучал "Маленький цветок". Кларнет рыдал и пел. Рыдала и пела Володина душа.

К концу концерта потеплело, но незначительно. В результате перенесенной промозглости и перехода по морозу от клуба до места ночлега состояние ребят было близко к ознобу. У Володи от усталости побаливала голова. Когда они с Николаем прибежали домой, Бойцов с Шаховым, уже отогревшиеся, играли в шахматы в "своей" комнате, а у их миловидной хозяйки был накрыт шикарный стол. Аппетитно дымилась картошечка. На столе стояла здоровая бутыль с мутной жидкостью - самогон. За столом сидели: хозяйка, ее подруга завклубом, живущая в

другом крыле этого же, полубарачного типа строения, и... командир славного курсантского отряда. Две пустых тубаретки стояли справа от хозяйки.

Володю сразу же стали усаживать за стол, а Николай ушел в другую комнату, к Бойцову с Шаховым. Но хозяйка запротестовала:

- Парень совсем замерз, согреться б не мешало, он же заболеет.

Грошев вопросительно посмотрел на Володю, но тот, не дожидаясь, что он скажет, поднялся и пошел за товарищем.

Коля отнекиваться не стал, он продрог здорово. Сел вместе со всеми, рядом с Володей. Потом выяснилось, что до них на этом месте сидел комиссар, но ушел до их прихода. Второе место и предназначалось Володе.

Налили по полному. Володя так никогда не пил. Самогон обжигал горло. Сразу закусили и стало хорошо. Володя почувствовал, как щеки его становятся горячими. Он посмотрел на друга: и тот пламенел. После второго стакана заговорили, причем, все громче и громче. Николая (Володина инициатива) попросили почитать стихи, что-нибудь для души. Он читал, подчеркивая ударные слоги, как читают большинство поэтов, видно, ему нравилось читать именно так. Грошев слушал внимательно, а хозяйка, немного осоловев, левой рукой все поглаживала Володину стриженую голову, а правой подкладывала и подкладывала ему тарелку то огурец, то картошечку, то капустки...

Расходиться стали за полночь. Николай ушел, когда ребята уже погасили свет и беззаботно спали. Грошев ушел в обнимку с подругой в "свое крыло". Володя сидел за столом и смотрел, как хозяйка стелит постель. Он уже подремывал. "На кушетке или на кровати?" - думал он, наблюдая за ловкими руками хозяйки. А она, застелив кровать, достала из шкафа вторую подушку и, укладывая ее рядом с первой, со значением посмотрела на Володю. Володя даже почувствовал, как кровь прилила к голове, сердце застучало в висках быстро и громко. Она стелила на двоих!..

Это была первая его женщина. Ранее он целовался не раз, но такого сладостного состояния доселе не испытывал. Он целовал ее глаза, волосы, щеки, плечи, шею, грудь. Он чувствовал, как жарки и нежны ее ответные поцелуи, ее объятия. Мелькнула мысль: "Что же это я с закрытыми глазами, она же так красива". Он открыл глаза: она лежала с сияющим счастливым лицом и... тоже с закрытыми глазами.

Успокоились только под утро.

Проснувшись, Володя высвободил затекшую руку из-под головы возлюбленной. За окном рассвело. Резкий порывистый ветер энергично раскачивал прикрепленный к верху столба металлический ржавый колпак от электрической лампочки, который нудно и досадливо скрипел. На душе было муторно. Хотелось пить. И есть. Он посмотрел на спящую подругу. Она мерно посапывала. Лицо ее было спокойно-безмятежным, волосы раскинулись черной шалью на обоих подушках. А все-таки она чертовски хороша! Даже спящая.

Его размышления были прерваны ввалившимися без стука соседями: Мишкой, Володей и Колей. У каждого в руках было по полбатона и по большой кружке молока. Бойцов вручил тезке свой кусок и кружку с молоком:

- Смена караула! Пост сдал, пост принял.

- Смены не будет. Караул остается бессменным, парировал Володя.

Хозяйка проснулась. Она слегка улыбнулась, оглядев всех: - Вы,

ребята, ешьте там, на столе... Огурчики, картошка... Ничего, что холодная. Потом я лапши сварю.

Ребята упрашивать себя не заставили. С шутками и прибаутками они попеременно подходили к столу, хватали пищу, жевали ее и, продолжая балагурить, снова возвращались к лежащей под одеялом хозяйке. Они все выглядели посетителями в больничной палате, у постели больной. Бойцов

не отлипал:

- А вот мы у самого объекта спросим, нужна ли смена караула. Ответь нам, милая, нужна?..

Хозяйка засмеялась. Володе стало обидно, что она так реагирует на бойцовские шутки, казавшиеся Володе ничуть не смешными. А ей, видно, нравился его юмор. Она смеялась, Как будто и не помнит, с кем она была этой ночью. От этих мыслей, а может быть от бессонной ночи, а скорее всего от выпитого молока и съеденных огурцов с картошкой у Володи вдруг схватило живот. "Этого еще не хватало", - подумал он с горечью.

Потом заговорили о прошедшем концерте. Коля сказал:

- Вов, расскажи, как ты бабочку отогрел.

- Нет, нет, нет, - запротестовала хозяйка. - Вовочка, никому ничего не смей рассказывать. Об этом должны знать и помнить только мы с тобой.

Все рассмеялись. Она не знала про случай с бабочкой на клубной сцене и все приняла на свой счет.

А Володя Бойцов, наш весельчак Аркаша Кукушкин, смеялся-смеялся, вдруг как-то посерьезнел, сосредоточился и к двери. "Вперед меня прихватило", - догадался Володя, а Коля крикнул:

- Куда же ты? А смена караула?..

Но Бойцова уже и след простыл.

Минут через пять за Бойцовым побежал Шахов, за ним Михин. Володя выдержал дольше всех. Очень неприятно бежать без верхней одежды под метелью к деревянной уборной, что в двухстах метрах от дома. Но ничего не поделаешь. Надо. По пути встретился облегченный Коля.

- Пост сдал, - крикнул он при встрече.

Володя только рукой махнул.

Потом снова побежал Бойцов, затем - Шахов и так далее. Смена караула все же происходила, правда, у другого объекта.

А через час всех подняли по тревоге. Оказывается, брачная ночь была не только у Володи. Удивительного в этом не было, тем более, что ночевавшие в малом клубе и годами были постарше его. Многие отслужили в армии. Некоторые, как и Володя, были согреты сердечной лаской. Самогон же согревал всех.

Разоблачив все это, комиссар расстроился, заволновался. Предполагалось устроить вечер отдыха в отоплявшемся целых четыре часа клубе, а на утро двинуться в путь. Командир ничего страшного в происшедшем не видел. Но комиссар есть комиссар. Он видел намного вперед. А когда он узнал, что в Изварах недавно размещалась женская колония и что освобождающиеся зечки оседали по месту отбытия наказания, он стал настаивать на "снятии с якоря". Сведения о "смене караула" у поселковой уборной окончательно убедили комиссара в его правоте. Командир вынужден был уступить.

Еще засветло были уже в следующем населенном пункте в пятидесяти километрах от Извар.

Прямо на лыжах подошли к дверям местного медпункта. Две молоденькие медички (врач и медсестра) широко открытыми глазами смотрели на лыжников, внезапно откуда-то появившихся при затихающей метели. Кто в свитере, кто в куртке, кто во фланелевке, надетой поверх тельняшки - они походили на небольшой партизанский отряд времен войны.

- Необходимо произвести осмотр хлопцев, - сказал Верисоцкий в медпункте. Будут больные - придется изолировать.

Девушки помялись. Должны ли они это делать? Потом согласились. Ребята

уж больно хороши на вид. К тому же, обещали вечером дать концерт, а после - танцы.

Больных выявлено не было. Очень сипел Володя Бойцов, но ему дали полную горсть таблеток и сказали, как лечить горло. А он сипел:

- А спирта у вас не найдется?

Девушки поняли его юмор.

- Ну, на нет и суда нет, - сказал Бойцов уже нормальным чистым голосом.

Ребята не обманули. Вечером был концерт. Были и танцы под курсантскую музыку. Играли все, что вспоминалось. Даже популярную в курсантской среде песенку "Мариманы". Под нее танцевалось весело. Иногда оркестранты пели. Все курсанты подхватывали лихой припев:

- Мы - мариманы, веселый народ.

Все пароходство пляшет и поет...

Быстрые мелодии сменялись медленными, грустными, и пары, естественно, переставали прыгать, а интимно кружились по просторному залу поселкового клуба.

- Но однажды на берег спустился,

Каждому того не миновать.

Встретился, влюбился и женился,

И малютку в люльке стал качать.

Ребятам это было очень близко. Без пяти минут моряки торгового флота. Скоро пароходы и теплоходы станут их домами, их работой, местом их отдыха. На судах они будут проводить большую часть своей жизни, а дома - только в отпусках, отгулах, на пенсии. Ребятам заранее уже было грустновато. Они песней как бы приобщались к вечной истине: "Я живу на берегу жить без моря не могу, а на море истерика - не могу без берега". Все они побывали уже в море на парусниках: кто на "Сириусе", кто на "Кропоткине", - и знали, что так просто с морем им будет не расстаться.

- Только от семейного уюта

Он с тоской поглядывал в окно.

И сказал своей жене: "Анюта!

Мне с тобой совсем не скучно, но..."

Когда оркестр уставал, его сменял кто-нибудь из баянистов. Танцевали и под песни концертной программы: любимый Володин "Маленький цветок", песенки композитора Андрея Петрова из только что увидевшего свет кинофильма "Человек-амфибия", и (под баян) - "Тот, кто рожден был у моря..." Танцевали и под аргентинское танго, хотя его слова "Прости меня, но я не виновата, что я любить и ждать тебя устала" растравляли сердца будущих моряков. Это танго было своеобразным сигналом окончания танцев. Начинали эту мелодию, но до конца не доигрывали. После этого следовало что-нибудь веселое, хорошее и - последнее. Дольше часа ночи танцы не устраивали, так как утром часов в шесть надо было вставать и после легкого завтрака двигаться дальше. Поход продолжался.

Володя, будучи по натуре энергичным человеком, чувствовал избыток сил и помогал всем. Командиру с комиссаром, что касалось маршрута, конферансье - в корректировании программы каждого концерта, завхозу Акишину помогал в хозяйственных делах, причем, было бы правильней сказать, что Акишин ему помогал, Володя вез львиную долю его забот, даже готовил пищу.

А с Николаем он не только корректировал программу, но и помогал ему в

создании самого конферанса. Так, для конферанса на тему о русском языке ( читатель, вероятно, помнит: "Не выбивайте мозги, а выбивайте почки", "Гражданам с узким горлом керосин не отпускается" и тому подобное) он собирал смешные объявления, расклеенные по столбам и заборам. Одно из таких объявлений, снятое им с крыльца правления одного из колхозов, действительно можно было считать удачей охотника. Оно гласило: "Граждане! Помните, что бык без сена жить не может. Поэтому коровы граждан, не принесших сена быку, будут допускаться на случку с ним в последнюю очередь. Правление колхоза". На первом же концерте, когда это объявление было прочитано со сцены, оно имело огромный успех у зрителей. До их сведений доводилось, где оно было раздобыто, в каком селе.

Два концерта ведущий зачитывал смешное объявление про быка, а на третий... На третий произошел конфуз. С привычным жестом достал он из кармана тетрадочный листок, а там какие-то цифры... Не тот листок. Буквально секундная заминка, и Николай, держа в руках этот, неудачно вытащенный из кармана листок, начал воспроизводить текст объявления по памяти. А Володя стоял за кулисами и переживал. Текст объявления находился у него, в концертной суете конферансье забыл забрать его у помощника. Но, слава Богу, шло все хорошо... Но... Что он несет? Володя не успел сообразить, а все уже было сказано, и зрители рукоплескали.

А нагоняй его друг все же получил от комиссара, несмотря на рукоплескания. За то, что листок потерял (неважно, что он был у Володи) и за то, что нагородил по памяти. Ошибся-то он всего в одном слове, но от этого весь смысл становился похабным и циничным. Вместо "коровы тех граждан, которые не принесли сена быку" он сказал "граждане, которые не принесли..." Много в нашей жизни очевидного и невероятного. Поверили ли зрители, что так и было написано?.. Наверное, поверили. Более того смеялись. А это уже хорошо. Кому не весело, тот не смеется.

Чем радушнее встречали местные жители наших артистов, тем веселее и непринужденнее проходили организуемые после концерта танцы. В крупных населенных пунктах, таких, как Толмачево, Батецкий, проводились целые вечера отдыха, организовывались встречные выступления участников художественной самодеятельности, различные игры, викторины. На такие мероприятия народу приходило тьма-тьмущая. Залы домов культуры еле вмещали всех желающих танцевать и веселиться.

Впрочем, в сельских клубах недостатка в людях тоже не было. Слух о лыжной агитбригаде приходил в деревни, поселки, городки раньше ее самой. В тот населенный пункт, где останавливались курсанты, сходилась и съезжалась молодежь из общежитий, квартир, изб соседних населенных пунктов.

За время похода не произошло ни одного конфликта с местным населением. Да и конфликтовать-то было не с кем. Девяносто процентов молодежи по округе составляли девушки. И не только по той причине, что в предвоенные и военные годы девочек родилось больше, чем мальчиков ( одна из верных народных примет, что войны не будет), но и потому, что сразу три возраста (а на флоте - четыре) проходили срочную службу в вооруженных силах, а многие молодые люди учились, работали, вобщем, устраивали свои судьбы в Ленинграде, Новгороде и других городах страны. Девушкам было сложнее уехать из села, разве только на учебу или замуж... А парни обманывали тогдашнее крепостное право, просто не возвращаясь из армии к родному очагу.

Ну, а с девушками какие могли быть конфликты у молодых и симпатичных парней в морских фланелевках и тельняшках? Девушки от них были в восторге, как ранее, бывало, провинциальные красотки - от гусар.

В знак полной взаимности курсанты на концертах и танцах выкладывались окончательно. Музыканты не жалели ни сил, ни таланта. Совсем по-человечески, звучно и проникновенно разговаривал саксофон. За руками ударника невозможно было уследить, и сам он был весь в сплошном движении, будто олицетворял собой танцующий многоликий и многоголосый зал. Плакала и смеялась гитара в руках Юры Иванова, музыканта по призванию. Во время исполнения его любимой "Чучи" все курсанты преображались и походили скорее не на курсантов, а на веселящихся

запорожцев во время большого праздника.

После таких вечеров спали ребята, как убитые.

Хорошо спалось в гостинице или в доме колхозника (или приезжего), но чаще их все же распределяли по домам, по людям. Не по всем, конечно, а кто сам предложит ночлег. Несколько стеснительно, но всегда тепло, уютно. А утром всегда угощали немудреным крестьянским завтраком: хлеб, картошка, молоко... Еще в селах каждый имел корову. В пригородах таковых уже не имелось - страна выполняла указания партии и правительства: догнать и перегнать Америку по производству мяса и молока на душу населения. Готовилась программа, по которой все должны были через двадцать лет жить при коммунизме. Понятия "развитой социализм" еще не существовало. Действие происходило в десяти-пятнадцати годах до этого социализма и в десяти-пятнадцати днях до Новгорода.

Володе нравилось ночевать в гостинице. Он не хотел возможности повторения брачной ночи. Ему это казалось изменой первой женщине.

Однажды молоденькая студентка агротехникума Ирочка пригласила в дом родителей на ночлег сразу троих ребят: Володю, Юру и Николая. По всему было видно, что Юра ей нравился, но она старалась и виду не подать, полагая, что о ее отношении к музыканту никто не ведает. Володя лег на раскладушке, а Юрка с Колькой - на двух спаренных скамейках, накрытых матрацем и поставленных к стенке. В этой же комнате спали и родители Ирочки, еще совсем не старые колхозники. Сама же Ирочка ночевала в другой комнате. Володя не мог уснуть всю ночь. Сначала приходила Ирина и, присев на краешек спаренных скамеек, долго шепталась с Юрием ( тут, надо сказать, и Кольке было не уснуть); потом Ира ушла, но так захрапел ее батя... А потом к бате подключился Николай, и трудно было определить, кто из них сильнее храпит: Ирин отец или Володин друг. А Юрка вроде бы спал спокойно. Володя уснул, когда уже надо было вставать, а хозяйка (мама Иры) уже полчаса, как хлопотала по хозяйству.

Зато в другой раз, когда тоже ночевали в крестьянской избе, Володя выспался, как в детстве. Девушка, которая привела ночлежников к дедушке с бабушкой, жила с родителями в другом доме. Одной помехи уже не было. Володя лежал на лежанке возле печки, а Николай и баянист Вадут Сафин лежали на печке. На старинной деревянной двуспальной кровати с резными шишаками спали дед и баба. Они не храпели. И Колька не храпел. Там, на печке было уютно, Володя тоже хотел было там расположиться, но троим было тесновато. На печке в сетках и просто связками-косицами висело много репчатого лука. Утром, когда Володя проснулся, на печке велась беседа, Колька читал Вадуту стихи:

- На печи вдвоем не тесно,

Мой товарищ спит со мной.

Пахнет луком, пахнет детством,

Пахнет русской стариной.

Колька и Вадут, видимо, тоже выспались хорошо. Правда, это удавалось не всегда.

До железнодорожной станции Батецкая (поселок Батецкий) они на лыжах не дошли. За ними был выслан небольшой автобус, который встретил их и привез прямо к Батецкому дому культуры. Сдав лыжи и вещмешки местному завхозу, ребята гуськом вошли в концертный зал. Несколько передних рядов стульев были убраны, так что зал, если вернее сказать, был концертно-танцевальным. Входили курсанты под марш "Прощание славянки", исполняемый батецкими музыкантами. Сцена в доме культуры была высокая. В глубине ее стояло черное пианино. Внизу, у самой сцены - еще одно пианино, за которым при исполнении марша находилась тоненькая нежная девушка, как позже выяснилось, преподаватель английского языка и ведущая немечающегося вечера. Впрочем, уже начавшегося. Пока музыканты исполняли еще один номер, ведущие успели ознакомиться с программами друг друга и составили общую программу вечера. В столовую при доме культуры ходили по мере высвобождения от исполнения номеров. В этом

отношении сложнее всех было оркестрантам и конферансье. Но все поужинали нормально. Номера самодеятельности сменялись танцами, танцы - викторинами, викторины снова заменяли концертные номера и так далее.

Симпатичная ведущая буквально покорила курсантов. Володя, впервые увидев ее, подумал: "Как соломинка, или принцесса на горошине". Но потом это мнение изменилось. Особенно восхищался ей Юра Иванов. И понятно: две родственные музыкальные души. Она же вообще была очарована Юркиной игрой, но более, и это было заметно всем, она очаровалась не игрой Юры и не им самим, а оркестровым барабанщиком Толей Щипаревым, красивым двадцатидвухлетним курсантом. Ее интерес не ускользнул и от внимания самого Толи. Они довольно быстро поняли друг друга.

Володя танцевал с разными партнершами. Танцевал он красиво. И пропускал танец только, когда сам, с оркестром или сольно, исполнял на кларнете какую-либо вещь. Приятно было не только танцевать, но и наблюдать за танцующими. Он, пожалуй первый заметил тягу пианистки к барабанщику. Он же засек и взаимоотношения двух чтецов: их ведущего и местной пионервожатой. Он даже запомнил ее имя и фамилию, так как она была тезкой известной актрисы - Тамара Логинова. Она обратила на Кольку внимаение, когда он читал что-то нежное, лирическое. После его чтения пригласила на "белый" танец. Интересно, о чем они говорили? Наверное о стихах. Николай в те времена, как правило, ни о чем другом не говорил. После "белого" танца Тамара читала стихотворение под названием "Восемьдесят восемь", предварительно прокомментировав, что это число на языке радистов означает "целую". Понятно, стихотворение было о любви и, читая его, она смотрела на сидящего в зале Кольку.

Это был самый большой по продолжительности и насыщенности программы вечер отдыха за все время их похода. Заканчивался уже одиннадцатый день, как они вышли из Ленинграда. До Новгорода оставалось дать еще два концерта, то есть сделать два привала с ночлегом.

В Батецком была гостиница. Двенадцать человек разместили в три трехместных номера, сделав их четырехместными, благо, в каждом номере имелся диван. Но двоих разместить пока было некуда. Стали искать жилье для командира и комиссара, но комиссар заявил, что он будет ночевать в гостинице с курсантами... Неожиданно внесла предложение "принцесса на горошине". Она заявила, что двух человек берется определить на ночлег, но эти двое: Анатолий и Николай. Они с Тамарой были подругами.

Володя ночевал в гостинице. Утром поднялись рано, надо было пройти около двадцати километров до следующего населенного пункта. Обедать планировалось там. Время поджимало. К завтраку появился Колька, а вслед за ним и Толя Щипарев. На расспросы ребят один отвечал, что до двух часов читал стихи на кухне, а потом спал на полу в комнате родителей, второй вообще ничего не сказал. Зато они информировали товарищей, что торопиться не надо, руководство поселка выделило фургон, на котором их доставят к месту назначения. Это было неожиданно даже для командира с комиссаром. Николай и Анатолий получили эту информацию от своих подруг. Хотелось верить, но верилось с трудом. Комиссар ходил уточнять. По его сияющему лицу все поняли, что поедут они на машине. А, следовательно, было время и отдохнуть часок-другой.

Когда уже все расселись по своим местам в кузове, и машина была готова тронуться в путь, появились Тамара с подружкой. Их кавалеры спрыгнули к ним. Беседовали три минуты. Простились. Но при первом же движении идти к машине оба курсанта были властно остановлены девушками. Остановлены и крепко расцелованы на виду у всех под бурные аплодисменты.

- Вот такое прощание по правилам, - одобрил Володя Бойцов. А завхоз Акишин добавил: - Это был лучший номер всех наших концертов. Поэтому так и аплодировали.

По прибытии на новое место все стали готовиться к обеду. Володя и еще двое курсантов помогали девчатам чистить картошку. Два котла начистили. Работа за шутками да прибаутками спорилась.Девчата были хороши собой. Одна особенно приглянулась Володе. Первую свою женщину он не забывал, но знал, что вряд ли когда они встретятся вновь. Он же

у нее был не первый да и наверняка не последний. А эта... Где она глаза-то такие манящие отыскала. Он решил с ней поближе познакомиться, потанцевать, постараться понравиться и напороситься на ночлег. А пока в разговоре (типа разведопроса) ребята выяснили, что женихов у этих троих нет. Очень мило.

Концерт прошел быстро. Но едва он закончился, артистам пришлось прямо из клуба садиться опять в фургон, только другой. Вечером надо давать еще один концерт в небольшом поселке, уже неподалеку от Господина Великого Новгорода. Вот тебе и потанцевали.

Всех ребят, особенно Кольку и Толю, ожидал сюрприз. Их батецкие верные подруги приехали к ним, и теперь рассаживались с ними в кузове, ехать дальше вместе. Но до поселка они не доехали, высадились около какого-то железнодорожного полустанка, откуда им удобнее было возвращаться домой.

- До свидания, декабристочки, - ласково прощались с ними курсанты. Кто-то так их назвал и сразу пристало "декабристки".

- Приезжайте в Ленинград.

- Не забывайте и вы нас, ребята. Помните нас.

- Не забудем, - дружно ответьили им, и в этом дружном многоголосье были слышны голоса Анатолия и Николая, тех, к кому это "не забывайте" относилось в первую очередь.

Но вот дан последнгий концерт в преддверии Новгорода. Поздним вечером лыжники подошли к древнему граду на Волхове. У городской окраины сняли лыжи и на автобусе доехали до гостиницы, где их уже ждали. Гостиница "Ильмень", как и положено быть гостинице для моряков, хотя и для будущих, была плавучей, то есть находилась на дебаркадере. Разместились со всеми удобствами. Других проживающих было мало. В ресторан ввалились всей бригадой со своим сухим пайком. Но и в ресторане наварили для ребят большой чугун картошки. На брата - по селедке местного производства, с луком и подсолнечным маслом. На спиртное не тратились, запаслись предварительно в дороге. Своего оркестра в ресторане не имелось. А зачем он, если сами с усами?

Нет, не обузой для работников пищеблока и гостиницы были ребята, а скорее приятной ношей. Не лишние хлопоты доставляли они хозяевам дебаркадера, а огромное удовольствие. Совместный дружеский ужин, а затем целых три часа танцы-шманцы. До упаду. Такого в этой гостинице еще не бывало.

В городе дали еще два концерта на крупных заводах. Жаль, что город почти не видели. Проезжали на заводы да обратно. От гостиницы не уходили дальше трех-четырех кварталов. Ездили и на экскурсию по городу, но это, что называется, "галопом по Европам". Правда, в экскурсию входило посещение Кремля. А это было здорово. Трудно описать. Появлялось какоето чувство приобщения что ли к древней своей истории, к древней культуре нашей Родины, наших предков. Володю особенно потряс памятник тысячелетия России, огромный колокол с крестом. И все этапы русской истории на этом колоколе. Фотографировались. У гостиницы тоже фотографировались, но в Кремле - тем более.

Уезжали из гостиницы во второй половине дня - поезд уходил вечером. На прощание все же поиграли немного для хозяев.

А в вагоне уже была только гитара. И "великий маэстро" Юра Иванов. Заняли четыре последних купе в плацкартном вагоне. Все в тельняшках, все молодые. Проводницы и пассажиры, их было человек десять, против гитары не возражали. Играли тихо. Пели вполголоса. Одна из проводниц не отходила от гитариста, сама слушала морские песни под гитару, а другой Володя в служебном купе рассказывал что-то "за жизнь". Знал он много. Приврать было тоже "святым" делом. В ее то ли наивных, то ли плутовских глазах (все-таки, женщина это загадка) он выглядел бывалым моряком. Да и все были не лыком шиты.

Прибыли в Питер в воскресенье (и зачем было торопиться?),

невыспавшиеся, усталые. Суматоха, суетня со сдачей походного инвентаря, и - домой.

Позже, через несколько дней, ребята дали еще два концерта: в ДК моряков и в портовой поликлинике.

А на одном из школьных собраний говорили об их походе. Хвалили их. Награждали грамотами и книгами. Присутствовали представители пароходства. Один из руководителей, инструктировавший их когда-то перед походом, сказал целую речь. Руководство пароходства сделало вывод, что поход проведен удачно.

- И главное, что "хозяйство не отморозили", - с места сказал Володя Бойцов (наш Аркаша Кукушкин был в своем репертуаре).

Ребята негромко рассмеялись, а докладчик его слова, повидимому, не расслышал.

"СОБАЧЬИ" ВАХТЫ

Не знаю, кому как, а мне нравятся вахты с нуля до четырех и с двенадцати до шестнадцати. Днем - суматошные, а ночью спокойные, они являются своеобразным средством для успокоения нервной системы, настраивают человека на философский лад, склоняют к размышлениям. Днем- то не очень поразмышляешь, особенно неподалеку от берега, когда идешь узкостями, там, где часты изменения курса. Там уж не до размышлений: успевай следить за картушкой да быстро и четко исполнять команды вахтенного штурмана. А он сам, бедняга, в поте лица бегает по мостику: то на левое крыло, то на правое, то в рубку. Достается ему за четыре часа вахты. В такие минуты на мостике чаще появляется да и дольше обычного задерживается сам капитан. Из матросов на ходовых вахтах обычно стоят двое: один - на мостике, другой - на палубе, помогает боцману в его работе, но по первому зову с мостика бежит наверх. Через два часа, как правило, (а когда - через час) они меняются. Дело в том, что в узкостях приходится стоять на руле, а все четыре часа подряд отстоять слишком утомительно. Зато в открытом океане... У руля стоять не надо - включается автопилот, а матрос смотрит вперед, либо по указанию штурмана занимается наведением порядка на мостике.

Хуже всего - в тумане. Идешь тихо: малым, в лучшем случае, средним, а в густом тумане (особенно характерно для Ла-Манша) - даже самым малым, как слепые, наощупь. Вокруг сплошная пелена тумана, ничего не видно. Поэтому суда дают время от времени предупредительные гудки, а на носу и корме выставляется по матросу, которые ежеминутно бьют в рынду и (на корме) колотушкой в бронзовое било. Про них говорят, что их поставили "метлой разгонять туман". Вот так, с постоянным звоном и гудками, движется теплоход в тумане. То слева, то справа, то прямо по курсу (реже - вдогонку, с кормы) раздаются такие же сигналы с других судов. А туман бывает настолько плотным, что вздрогнешь, когда неожиданно над самым ухом раздастся звук сирены с проходящего совсем рядом судна.

Ночью в тумане и того хуже. Огни сквозь туман не пробиваются. Идешь, как в большом-большом мешке - ничего не видно вокруг. Штурман то и дело в локатор смотрит, а там: вот где ясное тропическое небо со множеством незаметно перемещающихся звезд. Эти звезды обозначают предметы в море и по береговой линии. В основном - это суда. Такие же горемыки, как и мы. Машинная сущность их горит нетерпением развить скорость, корпус напряжен в ожидании этой скорости. Вахта тоже напряжена. И как только первые порывы легкого ветерка начинают делать просветы в туманной пелене, и она постепенно становится похожей на рваные облака, все как будто оживает. Машина, корпус, люди...

А в нормальных условиях ночные вахты ( а именно они-то и зовутся "собачьими") прекрасны.

После ужина, если не "крутят" кино и нет общественных заморочек, можно

заняться наведением порядка в каюте, посидеть в читальном зале или просто поспать, все равно в двадцать три тридцать разбудят. Заправка койки, легкая зарядка, умывание и - на мостик. Обычное: вахту сдал, вахту принял...

"Собачья" вахта - вахта второго штурмана, грузового помощника капитана, судоводителя, прошедшего три ступени штурманской лестницы. Следующая ступенька - старпом, а затем - высшая на судне - капитан, хозяин судна, или, как зовут капитанов дальнего плавания - мастер.

Мне "собачьи" вахты довелось стоять с интереснейшим человеком. Анатолий Андреевич, а для бывалых матросов, если вне службы - просто Андреич, был опытным специалистом и хорошим собеседником. Много знал интересного. Умел рассказывать, не заливая, и слушать, не перебивая. Как всякий полный человек, он отличался доброй душой и спокойным нравом. Было в нем что-то от Карлсона, частенько в разговорах прорывались мальчишеские нотки восхищения чем-либо. За словом в карман никогда не лез, четко реагировал на шаржевые намеки в отношении своей личности и сам мог разыграть товарища, если это, конечно, не касалось службы. В экипаже его уважали и любили. Неугомонный кок-пекарь Саша Матин при встрече с ним не упускал случая подтрунить:

- Андреич, я все хотел спросить...

- Чего?

- Каюту второго, что, правда, собираются оборудовать в первой надстройке?

- Не понял. Из каких соображений?

- Ну, тебе, наверное, тяжело спускаться вниз, переходить из одной надстройки в другую, подниматься в рубку... с таким животом-то?..

Добродушная улыбка (могла сопровождаться дружеским, но хлестким щелчком в Санькин лоб):

- У настоящего мужчины это все - грудь. А что у тебя? Тоже мне - кок: что сзади, то и спереди. Как тошнотик. Уж повару-то стыдно таким хилым быть. Люди скажут: готовит плохо, если сам не ест.

С этими словами Андреич идет дальше, а Саша вслед пытается что-то сказать про свою конституцию. Получается, что подковырнул и сам же оправдывается.

Вообще-то над Андреичем подтрунивали редко, в основном, по причине его полноты. Сам он не против был поддержать шутку, если она беззлобна. Но не допускал шуток, связанных со службой. Но однажды его достали. Рассказывают (сам он об этом никогда не рассказывал), как он отплатил пьянице-капитану, под началом которого он, тогда салаженок, юный штурманец, начинал свою морскую карьеру на одном из старых, еще твердого топлива, пароходов.

Тот капитан был из шкиперов, учился на курсах, затем война, штурманил на вспомогательных судах, потом - еще курсы, и вот - капитан малого плавания. Больше всего он не любил грамотных специалистов и всем поведением старался показать свое превосходство над ними. Доходило до унижения. Многие терпели: не век же с ним плавать, зачем себе характеристику портить? Андреич тоже все сносил молча. Известно: ты - начальник, я дурак... Капитана же трезвым видели исключительно редко. Причем, трезвый он был зол, придирчив к каждой мелочи. Грубо иронизировал на правильные действия. Одна такая ирония обошлась ему не дешево. В ответ на краткий доклад штурмана, где судно находится, что предпринималось в связи с тем-то и тем-то, капитан издевательски заскоморошничал:

- Ах, как правильно вы сделали, как точно соориентировались. Какая смекалка!.. Какое тонкое морское чутье!!. Да это впору занести в судовой журнал...

Известно, что в судовой журнал заносятся толлько самые важные события. Естественно, Андреич не записал в журнал, что, изгаляясь, рекомендовал

капитан. Но зато записал: "Сегодня капитан вышел на мостик трезвый". Для капитана, которого уже давно готовились списывать с судна за профессиональную непригодность, это было последней каплей, ускорившей его переход на береговую работу.

Помню, заступили мы на вахту с началом первого апреля. Никто из нас не вспомнил, что этот день - день шуток и обмана. А нам по вахте помимо обычного передали по просьбе электромеханика собрать по каютам все вентиляторы к нему в каюту, чтобы он с утра мог распределить их между электриками для приведения в исправное состояние. Ничего удивительного в этом не было - 90 процентов вентиляторов требовали ремонта, а мы уже вторые сутки шли в тропических широтах, в каютах было ужасно душно.

Когда мы с напарником благополучно перетащили все вентиляторы в каюту электромеханика и вернулись на мостик, Андреич сказал:

- Теперь наверняка отремонтируют. Хорошо мужики придумали: вроде первоапрельская шутка, а на самом деле - для пользы экипажа. Сделаем вид, что мы не догадались о шутке, поймались на удочку. Честно выполнили, что нам передали по вахте.

Нам на это оставалось только удивленно переглянуться. Мы даже и не подумали, что нас "купили" с первым апреля. А Андреич понял, но не подал и виду.

... В океане хорошо и спокойно даже когда штормит, а в тихую пого- ду - благодать. Можно уделить время легкому трепу. При Андреиче запрещались байки про женскую неверность, про измену и прочие интимные недоразумения. Это скверно сказывалось на настроении. Сам он был примером хорошего семьянина, любящего мужа и отца. Жена была подстать мужу. Моряки любовались этой парой. Супруги были даже похожи друг на друга. Это бывает от любви и привязанности друг к другу полагали они. Наверное, это было правдой.

В ходу были веселые истории, происходившие с рассказчиком или с кем из его знакомых, как правило, приукрашенные или даже выдуманные на три четверти. Рассказывались интересные случаи из морской жизни, о старых моряках. Как-то заговорили о прозвищах.

Прозвища были на судне не у каждого, но если они имелись, то были точны и являлись как бы второй фамилией, заменяли ее. На прозвища никто не обижался, так как оскорбительных прозвищ не было. К хорошим людям плохие клички не приставали. А прозвища были самые разные: Дундич - от фамилии Дудинов; Енгибаров - похож на знаменитого клоуна; Беззубый - всего одного зуба не было, но уж очень долго собирался он его вставить, да все не получалось, все было недосуг; Намек - по поговорке "понял намек, приду", - и другие прозвища.

Мой напарник Женя Мамаев (или Мамай) очень интересовался "откуда есть пошла", как он любил выражаться, та или иная кличка.

- А кто мне скажет, почему Витю Шапина иногда, я слышал, Ревизором называют? Он что, проверял что-нибудь? Или как?

- Или как. Ты же должен помнить. Три года тому назад. Стояли в Ростоке, в Германии, под разгрузкой. Я был на вахте. Уже начало темнеть, когда синоптики сообщили, что ожидается сильный ветер, поэтому краны прекратили работу, а капитан, чтобы не простаивать, распорядился продолжать разгрузку судовыми стрелами. Их же было нужно настраивать, а матросы часа два как закончили работу и отдыхали, часть их была в увольнении, на берегу. Понятно, такую весть до отдыхающих довести - весьма неприятная штука. Поэтому, заходя в каюты, я начинал словами гоголевского городничего: "Господа! Я пришел сообщить вам пренеприятное известие. К нам едет ревизор". Потом уж излагал суть дела: необходимо в связи с усилением ветра завести стрелы, настроить их, подготовить к работе... Все с неудовольствием, но все же без ругани выслушивали это, переодевались и выходили к трюмам. Вышел и Витя. Но он спросонья (а поспать он любил) не совсем понял, зачем едет к нам ревизор, и почему для этого мы должны настраивать грузовые стрелы. Он у всех спрашивал, когда он приедет, надолго ли и ворчал: "Не фига делать этим ревизорам... Ходили бы днем, а то нет - после

работы. Гады..." Сначала никто не врубался, что он там про какого-то ревизора бормочет, а когда поняли, долго не умолкал веселый смех. Затем потешаться перестали, но прозвище "Ревизор" так и осталось.

- А я вот что-то не слышал обидных кликух.

- Ну, как же, есть и такие, только ими называют человека за глаза, чтоб не обиделся: "Зажигалка", например, "Клоп", "Гнилая скула". Когда я был на "Кисловодске", тогда там и была "Гнилая скула". Я не помню, как его звали, но сам по себе это был неприятный тип, не потому, что зубы гнили, а какой-то весь с ужимками, улыбается, а в глазах - злость. Все считали, что он связан с оперативником из КГБ, короче - стукач. С ним никто не дружил. Вот и кличка - "Гнилая скула". За одну и ту же примету разных людей по-разному назовут: один рыжий будет "Ванька рыжий", другой - "Рыжик", а третий - "Ржавый гвоздь".

Морской соленый треп продолжался и в судовой столовой, где собирались после вахты в пятом часу утра (чтобы не вставать ради завтрака в восемь) вся "собачья" вахта: и палуба, и машина. Тут уж было и про "рогалей" и "духов", и воспоминания о береге. Таким образом завтракали примерно 40 - 45 минут, а иногда и до часа. Но когда ложились спать, засыпали сразу привычка. А перед тем, как придут тебя будить в одиннадцать часов, ты уже все равно просыпаешься сам.

Удивительно, почему эти вахты прозвали "собачьими"? Скорее всего потому, что с нуля до четырех спят все нормальные люди. Да и животные тоже. Кроме собак. Немного обидно звучит "собачьи". Но я люблю эти вахты. И дело здесь не только в привычке. Известно, что в длительном плаваньи постоянное общение одних и тех же лиц, в особенности, соседей по каюте, часто приводит к беспричинной неприязни друг к другу. Мы же, то есть представители "собачьих" вахт, соседей по каюте видим не так часто. Да и других членов экипажа - тоже, так как по половине ночи и дня - до 11часов - спим, затем - вахта, время отдыха, снова вахта и так далее. Нас, наоборот - тянет к взаимному общению. Почти все услышанное нами в беседе с соседями по каюте интересно и ново. Наши собеседники с неменьшим интересом, и мы это видим, выслушивают от нас наши говости и истории, уже приевшиеся самим нам на мостике и в столовой. Так что, в отличие от других моряков, которым в дальнем плавании грозит опасность "особачивания", мы в течение всего рейса являемся для всех самыми коммуникабельными. И одна из главных причин этого - "собачьи" вахты.

АРМИНДА

В один из августовских туманных дней, закончив разгрузку сибирского высококачественного леса, мы вышли из английского порта Иммингам и взяли курс на Кубу. Шли балластом, то есть без груза. Август неспокоен для атлантических широт. Качка практически не прекращалась, бортовая сменяла килевую... Это худшим образом сказывалось на работоспособности экипажа. На палубе было невозможно не только производительно работать, но и безопасно передвигаться. Отдыха тоже не было. Лежишь в каюте на койке, а получается, что не лежишь, а стоишь попеременно то на ногах, то на голове. Сквозь наглухо задраенный иллюминатор наблюдаешь едва угадывающийся из-за сплошных облаков солнечный контур, который вдруг быстро-быстро уходит куда-то вверх и через три-четыре секунды иллюминатор заволакивает густая, непроглядная темнота океана.

Для многих это был первый рейс, так сказать - морское крещение. Первым он был и для наших поварих: шеф-повара и кок-пекаря. Они пришли на судно сразу после училища, и это особенно было ощутимо для экипажа. Кормить людей в штормовых условиях вообще особый талант нужен, но у наших кормилиц такого таланта не оказалось, и во время перехода через Атлантику многим порой пища казалась непригодной к употреблению. Даже судовой пес Султан, которого слепым щенком принесли на теплоход игаркские ребятишки, и который, очутившись на борту, сразу слопал здоровую миску горохового супа, больше недели не притрагивался к пище. Впрочем, если были пельмени, он выковыривал мясо и сЪедал. Качка выматывала и пса. Моряки смеялись, что зад у щенка постоянно в пепле и

окурках: он во время сильной качки прыгал на низенький столик в курительном салоне и садился в пепельницу, которая упиралась в бортики стола и этим препятствовала скольжению собаки. По палубе же приходилось беспомощно скользить. Но это была одна из второстепенных причин песьего голодания. Главная - пес оклемался, стал более разборчив в камбузном искусстве. Тем более, что Андрей (наш дневальный) украдкой подкармливал своего любимца.

Андрей - практикант судоводительского факультета Макаровки. В свободное от работы время он пропадал на мостике. Практика есть практика. Стройный, красивый, всем интересующийся парень, на стоянках он буквально рвался на берег, где старался увидеть, впитать в себя все новое, необычное. К неодобрению некоторых членов экипажа он успел жениться и к своему двадцатилетию предполагал стать папой.

С Андрюшей мы как-то сразу потянулись друг к другу. Оба не любили во время стоянок отдыхать на судне. Оба увлекались стихами. Мне было не безынтересно, что Андрей женатый: дома, на берегу меня ждала славная девушка - моя первая любовь.

Но вот, наконец - Касильда. Этот порт - небольшой городок, я бы даже сказал, поселок на берегу моря, состоящий всего из нескольких улиц. Два маленьких деревянных причала в полумиле друг от друга. У одного из них, расположенного неподалеку от нефтебаков, швартовались танкеры. Другой находился в районе складов сахарного сырца. У этого причала и ошвартовался наш "Кисловодск".

Мы были одними из первых советских моряков, посетивших Кубу. Интерес кубинцев к нам был немалый. К причалу подходили взрослые и дети, группами и поодиночке, подходили на плотах и лодчонках. Порт был открытый. Но на борт никого не пускали. Помимо нашего вахтенного матроса у трапа находился представитель народной милиции (вроде нашей Красной гвардии). На борт пропускались только грузчики и официальные лица, которых в Касильде было немного. Чаще других теплоход посещал шипшандлер (человек, занимающийся снабжением судов продовольствием) по имени Раймонд.

Нам с Андреем как-то довелось побывать в гостях у Раймонда. Многие из членов экипажа, в том числе капитан, побывали на организованной Раймондом экскурсии в латифундию его брата, где мне больше всего запомнилось обилие манговых деревьев и попугаев. Фотографировались верхом на мустангах. Брат, хоть и латифундист, революцию принял восторженно, видел в ней гарантию независимости страны от Соединенных Штатов. Он с семьей жил отдельно, за пределами Касильды. Раймонд жил неподалеку от порта с родителями и маленькой дочуркой. Дочка была беленькая, такая воздушная, как ангелочек, и звали ее Анжелой. Раймонд тоже принял революцию, но жена его, американка предпочла мир свободного бизнеса в одном из южных штатов Америки послереволюционному неустройству чужой для нее страны, в которой она оставила мужа и дочь.

Многим морякам показалось странным появление на борту симпатичной девушки на вид лет двадцати. Вахтенный штурман подвел ее ко мне, так как уборщики (а я был, простите, уборщиком) самые свободные на судне люди, в смысле свободного времени, и попросил поводить ее по теплоходу, рассказать о нашей жизни, ответить на вопросы. Показать было несложно. ОбЪяснить - сложнее. Ответить на вопросы - еще сложней. Из испанского языка я успел выучить десятка три слов. По-английски мог обЪясняться только с лоцманом да, с грехом пополам, с продавцом припортового магазина. Ее ярко выраженное испанское произношение подчас делало знакомые мне английские слова просто неузнаваемыми. Выручала жестикуляция, хотя к ней старались прибегать редко. Для начала мы представились друг другу. Ее звали Арминда. На вопрос, кем работает, ответила, что она революционерка. Уточнять я не стал. Показал ей каюты матросов и мотористов в кормовой надстройке. Поднимались на ботдек, посидели на перевернутой рабочей шлюпке. Водил ее в нашу столовую, но время было между завтраком и обедом, поэтому попробовать флотского борща я предложить ей не мог. Уже тогда, в столовой, я заметил, что ее заинтересовал стройный в белой форменной рубахе с гюйсом, молодой человек, наводящий там порядок. Это был Андрей. Потом, когда мы сидели с Арминдой в Красном уголке за журнальным столиком, Андрей вошел и приобщился к нашей беседе, в течение которой она время от времени поглядывала на нас (чаще - на

него), перелистывая подшивки газет. Разговор был ни о чем. Андрей неплохо говорил по-английски, чем еще больше заинтересовал нашу гостью.

На следующий день Арминда не поднималась на борт, а вызвала меня (а не Андрея) на причал и пригласила нас с ним вечером к себе в гости. Я согласился от имени обоих. Она обещала встретить нас в восемь часов вечера при входе в городок.

Андрей договорился с поварихой о замене его на время ужина, после чего мы записались в увольнение. Тогда с увольнением на берег на Кубе было просто, тем более, что помполита в этом рейсе не было. Мы выслушали наставления, как вести себя на берегу, и точно в условленный час были в условленном месте. Несмотря на вечернее время было очень жарко. На мне была безрукавка - "бобочка", Андрей был в той самой флотской парадной рубахе навыпуск наподобие робы. Сумерки еще не успели опуститься на землю. При переводе часов на местное время для удобства совместной работы экипажа и грузчиков капитан оставил разницу в один час, так что местное время было не двадцать, а девятнадцать часов.

Перед нашими глазами проходил нарядный карнавал, явление для кубинцев обычное. Мы же немного стеснялись, были скованы. Арминда появилась неожиданно, как из-под земли выросла. Она была весьма оживленной и радостной. Ее настроение поневоле передалось и нам. Скованности не стало. Вскоре мы совсем адаптировались, как бы даже слились с толпой. Вокруг гремели мелодии энергичных испанских ритмов. От разнообразия пестрых нарядов кружилась голова. Люди пели, плясали, что-то скандировали... Такого нам видеть доселе не приходилось.

Арминда жила в небольшом одноэтажном домике с мансардой в центре Касильды. Тихий тенистый дворик. Окна с резными ставнями, открытые настежь и обтянутые мелкой сеткой для защиты от назойливых кубинских комариков - москитов. Мы осмотрели домик. Прошли по комнатам. Все скромненько, ничего лишнего. Много цветов. Видно, что здесь живет молодая женщина. В ее рабочем кабинете (всю жизнь мечтал иметь рабочий кабинет в квартире) - письменный стол, полки с книгами. На столе тоже книги. И рукописи. На стене над столом - портрет какого-то военного. Елки-палки, да это же тот самый Василий, из-за которого мы с Андреем попали в неудобное положение!.. Когда мы беседовали трое в Красном уголке теплохода, а она во время беседы между прочим перелистывала подшивку "Правды", вдруг ее внимание привлек один портрет. Она радостно закричала: "Василий! Василий!.." - как будто старого доброго знакомого встретила. Мы с Андреем только недоуменно переглянулись, попытались прочитать на газетной странице, что же это за Василий. Это нам никак не удавалось, но мы согласно закивали головами: "Си, си. Василий..." А сразу же после ее ухода вернулись в Красный уголок и, найдя тот портрет, прочитали газетный репортаж о Василии Полякове, сбившем американский самолет-разведчик... И вот этот Василий красуется с портрета на стене рабочего кабинета нашей обворожительной спутницы.

Долго в домике мы задерживаться не стали, ибо Арминда обещала познакомить нас со своим отцом, а он жил в Тринидаде, это километрах в пяти от Касильды. Впрочем, это расстояние мы прошли незаметно быстро.

Это уже был город, хотя тоже небольшой. Мне он представлялся городом-садом. Позднее, когда я читал стихи Евтушенко о Тринидаде, я как бы снова переносился на тенистые улицы этого чудо-городка.

Отец Арминды, невысокого роста кряжистый старичок в сомбреро, которое он не снимал даже за столом, жил еще скромнее дочери. Кроме маленькой спаленки в его распоряжении находилась гостиная, тоже небольшая. По центру - стол, вокруг стола четыре кресла-качалки. Мы пили кофе, смотрели семейный альбом и тихо беседовали. Мы, правда, со стариком больше "беседовали" глазами, поскольку русского языка, как и других, кроме испанского, он не знал, а моего "багажа знаний" для разговора было явно недостаточно. Иногда он что-то скажет - Арминде, иногда я - Андрею. У них же, насколько я мог уловить, разговор был "за жизнь". Общая беседа несколько оживилась, когда я, просматривая альбом, обнаружил фотокарточку Арминды, где она была в военной форме. Вот это да! Так она не просто красивая девушка, а действительно - революционерка. Выяснилось, что она с юных лет работала в подполье, партизанила в горах в составе фиделевских "барбудос", и теперь она

лейтенант армии Свободы, как называли себя "компаньерос". Это меня так ошарашило, что расхотелось спать. Мы с Андреем бурно восхищались, Арминда скромничала, а ее отец сидел гордый, но невозмутимый, внешне напоминая своего далекого индейского предка.

Его невозмутимость быстро погасила наши эмоции. Разговор снова вошел в спокойное русло. А я покачивался-покачивался в качалке, пока не услышал: "Е френд вонтс ту слип..." Ну, надо же так опозориться. Я моментально открыл глаза, попытался что-то обЪяснить, но... Круглые стенные часы родителя Арминды показывали двадцать два часа. Увольнение было до двадцати трех. Мы извинились и быстренько распрощались. Арминда нас вывела на дорогу до Касильды и вернулась к отцу. Мы же весь путь проделали спортивным шагом.

В Касилдьде продолжался карнавал. Яркие пестрые краски тропического дня заменили многочисленные фейерверки и факелы. Факельного шествия я тоже ранее не видал. Это было впечатляюще. С факелами шли люди в черных одеждах, некоторые несли кресты. Нам сначала стало как-то не по себе, чем-то жутким веяло от этого шествия. Позднее нам обЪяснили, что это шло католическое монашество, которое поддерживало новый режим.

У самого порта встретили Раймонда с группой приятелей. Задерживаться не стали, обЪяснив, что опаздываем.

По трапу поднялись возбужденные, улыбающиеся. Вскоре улыбок не стало по той простой причине, что мы не учли разницы между судовым и местным временем и опоздали из увольнения почти на целый час. Вахтенный предупредил, что нас с волнением ждут старпом и второй штурман, бывший за замполита как секретарь парторганизации. Капитану они вроде не докладывали. Вахтенный пошел доложить по начальству о нашем прибытии, а нас отправил по каютам. Вызова на "ковер" мы в этот день не дождались, на утро - также. После завтрака увидели, что старпом со вторым ходят дружной парочкой по палубе от средней надстройки до кормовой и назад - прогуливаются, о чем-то беседуют. А нам каково? Действительно, хуже нет - ждать да догонять... Интересно, о чем они разговаривают? Оба они выпускники Макаровки, с большим плавательским стажем, оба интеллигентные люди. Наше начальство. Нам же, виновным, не терпелось получить по заслугам. Как же обратить их внимание на нас? Старпом любил хорошие песни, мы слышали как он пел под гитару "Мальчишку беспризорного". А Лев Аркадьевич (второй штурман) сам прекрасно играл на гитаре. Кроме того, он очень любил стихи. В его каюте на книжной полке стояли томики Есенина, Щипачева... А может быть они о поэзии говорят?.. Идея показалась нам блестящей: мы взяли большой том Маяковского и стали с Андреем прохаживаться по палубе второй дружной парой. Те - от средней надстройки к кормовой, ближе к люкам трюмов, мы - от кормовой к средней, ближе к фальшборту. Первый раз разошлись, "непринужденно" беседая. Не обратили внимания. При второй встрече: "Ну, что, мореходы? Прогуливаемся? Что это у вас?.." Ага, думаем, клюнуло. Лев Аркадьевич взял томик Маяковского, повертел его в руках и передал старпому, высказав свое неприятие поэта... Что ж, бывает... Нам вернули книгу, но прежде, чем снова продолжить променаж, Лев Аркадьевич пригласил нас на беседу в четырнадцать часов к себе в каюту.

Там мы получили все, что так стремились получить. Об этом рассказывать не стоит. Больше попало Андрею: он постарше на год, семейный, курсант ЛВИМУ. Особенно попало за увольнение в белой форменке навыпуск. До следующего инпорта нас лишили увольнения на берег. Свое время должны знать твердо. "Стоило б сообщить в училище, - отчитывал Лев Аркадьевич Андрея, - да руководитель у вас такой сволочной, что жалко вас. Должны стать моряком, раз пришли на флот".

На следующий день Арминда приходила к нам на судно. Угощали ее чаем с лимоном. О своем опоздании ничего не сказали. Она подарила нам сувениры: мне - испано-русский словарь, Андрею - свой большой портрет в военной форме, как на фотокарточке из альбома. Мы с Андреем вручили ей макет парусника, приобретенный в Англии.

А еще через день мы уже готовились выйти в Сантьяго-де-Куба, добирать в трюмы сахар-сырец. Арминда знала, что мы уходим и за два часа до отхода пришла к трапу. Сначала вызвала меня, через меня - Андрея. Сама грустная... Во, думаю, втюрилась в Андрюху. Я позвал его. Минуты

две мы стояли на причале у трапа, о чем-то разговаривали. Затем Арминда протянула Андрею вчетверо сложенный тетрадочный листок и предупредила, чтобы он отвечал на каждый вопрос отдельно. На листке по- английски были записаны двенадцать вопросов, на которые он должен был ответить. Я хотел было уйти, но она просила остаться. "Как свидетель", - подумал я, оставаясь.

Андрей читал вслух вопросы и отвечал. Прочитал первый вопрос и ответил на него. Прочитал второй - ответил. Третий: "А ю мерид?" ("Ты женат?"). Ответ: "Йес, ай ду". ("Да, я женат".). Каковы были следующие вопросы, ни я, ни он не знаем. Вероятно, считая, что Андрей холост (его возраст был в пользу такого счета), Арминда хотела дополнительно что-то узнать о нем. Повидимому, его положительный ответ на третий вопрос зачеркнул для нее необходимость остальных вопросов. Она вырвала листок из рук Андрея и молниеносно спрятала его у себя на груди. Так и не узнали мы, что хотела выяснить Арминда.

Расставалась с улыбкой, но уходила с опущенной головой и такой медленой грустной походкой. Уже издалека, обернувшись, помахала рукой и крикнула: "Чао!" Так мы расстались.

Шло время. Минуты, дни, месяцы проходили, словно морские волны: то степенно переваливаясь, то обгоняя одна другую.

Андрей закончил училище и был распределен на одно из судов, но не Балтийского, а Черноморского пароходства. С тех памятных пор я больше его не встречал.

Я к тому времени, как и Андрей, стал женатым, у меня рос его маленький тезка - Андрюша. Работал я матросом первого класса на теплоходе "Льгов". Мы ходили в Европу, Канаду, не забывали и дорогу на Кубу.

Однажды получили назначение в Касильду. Перед глазами встали ее тенистые улочки, наш старый деревянный причал, знакомые лица Раймонда, Арминды. О, как я хотел в Касильду! Будто Касильда была моей малой родиной. Наконец, долгожданный причал, складские сооружения, нефтебаки... Как-то там, на ее зеленых улицах? Прошло ведь около трех лет. Между той Касильдой и Касильдой сегодня было множество разных рейсов, в том числе и на Кубу. Туда возили технику, оттуда - сахар. Были и спецрейсы: сложнейшая буксировка из Североморска в Мариэль МПК (малого противолодочного корабля), два рейса из Балтийска в Гавану с нашими браво-ребятушками в трюмах, по 360 человек в каждом рейсе. Операция "клетчатые рубашки".

У первых, поднявшихся на борт грузчиков, я спросил про Раймонда, про Арминду. Даже не очень верилось, когда грузчики дружно отвечали, что знают Арминду. Но попросил при встрече передать ей мою просьбу прийти на "Льгов".

На другой день один из грузчиков подошел ко мне, я стоял вахту у трапа, и обЪяснил жестами, что Арминда придет к концу рабочего дня. К концу вахты я все глаза проглядел, вглядываясь в каждую фигуру, появлявшуюся на причале со стороны берега...

А она появилась неожиданно с другой стороны. Какая-то лодчонка пристала к причалу с кормы нашего теплохода. Много их таких пристает. И тут появился опять тот же грузчик. Показывает в сторону лодчонки и говорит: "Арминда. Арминда." Действительно, по причалу к судну шла молодая женщина. Вглядываюсь пристальней - не могу узнать. Вот она подходит к подножию трапа и смотрит вверх. Да, конечно, это - она. Я сбегаю по трапу вниз. Видно, она тоже не узнает меня, но догадывается. Но вот, когда я уже перед ней: "Николя!" Мы породственному обнялись. Спросит про Андрея или нет?.. Первый вопрос был об Андрее. Я рассказал ей, что знал. Арминда пригласила меня на вечер отдыха в молодежный клуб. Сказала, что будет весело. Может быть я не совсем понял, но она еще сказала, что наших там будет много.

После вахты я пошел к помполиту и предложил организовать культпоход в молодежный клуб на вечер отдыха. "Помпей" согласился, что неплохо бы потанцевать, но мы уже официально приглашены в это же время на встречу с кубинскими военными моряками - вечер дружбы. Не пойти нельзя. Так что надо готовиться почитать стихи о Кубе. Я понял. Оставалась

надежда, хоть на минуту вырваться с этой встречи, найти Арминду и хотя бы извиниться за то, что не смог явиться на вечер.

Вечером нас человек пятнадцать прибыли в красивое здание на главной улице Касильды, внешне напоминающее наши дома культуры. Кубинцы нас радушно встретили, ввели в дом. Внутри тоже было все, как в наших клубах: сцена, трибуна, несколько рядов сЪемных на случай пожара и танцев стульев. Выскочить оказалось неудобно: вот-вот должны были начать. Однако, малость запаздывали.

Вдруг толпа ожила, задвигалась, стали занимать места. По рядам прошел гул, что-то вроде нашего: "Идут! Идут!" По коридору, образованному расступившимися людьми, шло долгожданное начальство, и впереди всех, как генерал, окруженный свитой, вышагивала, приветливо кивая головой направо и налево, моя знакомая Арминда. оказывается, встреча с моряками и вечер отдыха - одно и то же. И Арминда. Ах, Арминда!.. Комиссар! политический руководитель Касильды. Вот как!

Играли "Интернационал", произносили речи. Я читал стихи. Аплодировали. Но больше всех аплодировали нашему помполиту: он специально построил свое выступление из многочисленных "измов", лозунгов кубинской революции, и собравшимся казалось, что он говорил по -испански. После каждой фразы скандировали: "Куба си, янки - но!", что означало: "Куба - да, американцы нет!" И всем понятное: "Фидель - Хрущев, Фидель - Хрущев!"

А потом было весело.

К сожалению, мне не пришлось станцевать с Арминдой. Сразу после торжественной части она ушла. Перед уходом подошла ко мне, пожала руку, чмокнула в щечку и с обычным "Чао, Николя!" удалилась. Больше я ее не встречал. Честно говоря, не стремился, как раньше, когда шли на "Льгове" в Касильду. Своим ли положением она как-то отделилась от меня, не знаю. Но все-таки и позже, даже сейчас, хотелось бы получить какую-нибудь весточку о ее жизни, делах, судьбе. Где ты, Арминда? Как ты там?

А Раймонда я и в этот приход в Касильде не увидел. И не мог увидеть. Во время нашей с Арминдой встречи у трапа "Льгова" я спросил у нее о нем. Она коротко ответила: "Муэртэ". И на мой недоуменный взгляд: "Контра!" Мелькнуло: как же теперь его беленькая Анжела?..

СТАРЫЕ КАДРЫ

Мне приснился мой старый флотский товарищ, с которым мы не виделись по меньшей мере около пяти лет. Сон был сумбурный, как в тумане. Утром даже невозможно было вспомнить, что происходило в этом сне. Но он толкнул меня в восполминания. Я вспомнил свою курсантскую юность, мореходную школу, где старшиной группы матросов был он, Володя Романовский, молодой розовощекий парень, ныне - один из опытнейших боцманов Балтийского морского пароходства.

Казалось бы, совсем недавно мы выслушивали премудрости морского дела от наших преподавателей, бывалых моряков, строем маршировали в столовую, на практические занятия, учились ходить на шлюпках, получали назначения каждый на свое первое судно. Но нет. Прошло, к сожалению, много времени с тех пор. Все мы за это время не только обзавелись семьями, обдетились, но и многие из нас стали дедами. И редко кто из моих однокашников не осел на берегу в силу различных обстоятельств. И как бы они с тоской ни "поглядывали в окно", сохраняя в сердцах любовь к морю и самые лучшие в жизни воспоминания, море продолжало жить своей бурной, неугомонной жизнью, полной неожиданностей и тревог. Эти тревоги продолжает многие годы делить с морем старый моряк Владимир Романовский.

Воспоминания расстроили. Сами собой сочинились стихи, посвященные Володе:

"И судьбою по жизни разбросаны,

Не привыкшие жить, не спеша,

Мы с тобой остаемся матросами.

Не стареет морская душа."

Этими словами я словно вновь приобщил себя к морю, к морякам...

Примерно через полгода после того, взбудоражившего мою душу сна, как-то возвращаюсь с работы, а жена сообщает, что у нас - гость. Это был Романовский. Совершенно седой, прическа напоминала хорошо изготовленный парик, усы по-мюнхаузенски торчали в обе стороны, и удивительно было, как они могут сохранять строго горизонтальное положение, не свисая вниз. Впрочем, во всем остальном это был тот же худощавый и стройный парень с синими, как небо над океаном, глазами. Только не розовощекий, а с загорелым лицом, испещренным множеством мелких-мелких морщин.

- Сколько лет, сколько зим?!. - и, оглядывая меня, чуть склонив голову набок:

- Я вижу, ты осел на суше неподалеку от шикарной таверны? Гладко выглядим... Иди-ка сюда, я тебя обниму, если сумею.

Мы обнялись. Пока жена накрывала на стол, сообщили о себе друг другу вкратце: что и как. Потом уж, за столом, рассказывали о своей жизни подробнее.

- Я ведь, считай, на том свете побывал. И, как сейчас любят писать, в трубе-тоннеле летал, и себя видел со стороны лежащим на операционном столе.

В одном из иностранных портов на него с большой высоты упал полутонный груз: коробки, весом каждая по 50 кг. Очнулся только в госпитале. Перед лицом - мадмуазель в белом халате и косынке, сам - в койке, а в брюшной поллости - шесть дырок. Несколько операций выдержал. Глядя на него, не поверишь тому, что он перенес. И в то же время его поведение не было бодрячеством. Послушаешь его и сам начинаешь верить, что все обойдется лучшим образом. А он:

- Я еще плавать пойду, вот посмотришь.

Это с множественными-то повреждениями различных внутренних органов. Я уважительно поддакивал, искренне веря, что он встанет на ноги, не останется инвалидом... Но чтобы плавать... Он оказался прав. Но пока... Оба мы были поражены тем, что Володя мне приснился именно в ту ночь, когда произошел несчастный случай.

Рассказывая о работе (а больше ему было рассказывать не о чем, так как дома бывал редко, а в море боцман на работе круглосуточно, как домохозяйка или крестьянин в дедовские времена) он с такой укоризной говорил о молодежи, пополняющей флот, и таким словами характеризовал их, что напоминал мне старого нашего кадровика:

- Варить, варить молодежь надо. Им же - больше прислушиваться к совету старых кадров. От этого еще никто не терял, а только приобретали...

- Володя, ты помнишь Иванова? Ну, который окал: "Пойдешь на "Ладогу"!"?

- А при чем здесь Иванов, он же не на нашей группе судов был... Помню. Любил нравоучения. Переубедить его в чем-нибудь было трудно. В полемике увлекался, и многие этим пользовались. Даже, вот ты сказал: "Пойдешь на "ладогу"!"... Это он мариману говорит. А тот: "Не пойду на "Ладогу"!" Ясно: "Ладога" - не подарок. Вот и перепираются, пока морячок вместо "Ладоги" специально не оговорится: "Не пойду на "Колпино"!" Тогда, увлеченный спором инспектор, сурово и решительно заключал: "А я говорю, пойдешь на "Колпино", и баста!" И довольного моряка назначали на хороший пароход. Такие разговоры я слышал. Но в

данном случае при чем здесь Иванов-то?

- Да что-то ты мне его шибко напоминаешь, сетуя на молодежь. Да, корень, помнишь, еще вроде недавно мы чуть кому под сорок "сорокотами" называли? А тебе сейчас? Полвека!!. То-то. Вот за это давай и пропустим еще по одной, старый кадр.

- Я старый не в смысле возраста, хотя и тоже не молодой, а в смысле морского опыта. Мы же ведь учились жизни у кого? У старых кадров. Помимо собственных дедов и отцов. Вспомни.

Конечно, он был прав. Жизненный опыт вызревает и множится под влиянием стариков, то есть тех, у кого свой жизненный опыт богат. Человеку свойственно подражать тем чертам в людях, которые ему самому нравятся. Брать пример. У моряков же это особенно ярко выражено - круг общения узок в течение длительного времени.

За время работы в пароходстве мне довелось общаться с интереснейшими личностями, старыми кадрами с неординарными судьбами. По биографиям этих людей можно изучать историю пароходства, историю страны. Взять хотя бы старейшего капитана дальнего плавания Демидова Александра Африкановича, участника знаменитой Таллинской эпопеи, российского Робинзона. Откомандированный в блокадные годы на работу в Дальневосточное морское пароходство, капитан Демидов осуществлял морские перевозки вооружения, боеприпасов, продовольствия между портами Дальнего Востока и Соединенных штатов Америки. Транспорт, которым он командовал, в одном из рейсов был потоплен японской (нейтральной) авиацией, а экипаж во главе с Демидовым высадился на один из полудиких островов, где они прожили почти два года. Обо всем этом сам Демидов прекрасно описал в книге "Сорок лет на капитанском мостике". Можно сказать - живая легенда - в обращении с людьми он был прост, вежлив, корректен. Нам импонировала его интеллигентность, любовь к семье, к жене, к родному языку и морю.

В марте 1963 года в кубинском порту Исабелла наш теплоход "Льгов", экипажем которого руководил тогда Александр Африканович, был обстрелян с военного катера группой людей, враждебно настроенных по отношению к режиму Фиделя Кастро. Я восхищался мужеством и хладнокровием капитана, не растерявшегося в эти минуты, спасшего экипаж от паники и возможных жертв. Безусловно, здесь сказались и его военный, и огромный судоводительский опыт.