Повести о чекистах

Часть 1

Теплая августовская ночь неслышно скатилась по косогору в глубокий и долгий овраг, туда, где среди черемушника и дуплистых ветел приютились домишки усть-лиманской бедноты. Старая Агафья намаялась и припозднилась сегодня, помогая дочке с зятем на их огороде, возвращалась домой знакомой тропкой почти на ощупь. Глаза ее плохи стали, да, как говорится, сапоги дорогу знают, ноги сами каждый камушек, каждую коряжину на пять чуют. Только было спустилась она к развилке двух тропок, что возле колодца, как услышала рядом, шагах в пяти всего, негромкие мужские голоса. Отпрянула с испуга в кусты — кому она вроде бы старая нужна, но ведь береженого и бог бережет, времечко-то нынче лихое. Да и говорили невидимые ею мужички заговорщически, потаенно.

— Слышь, Платон, — гунявит один бабьим голосом, — а отваливать как будем?

— Не егози, — оборвал, приглушая бас, второй, — не твоя забота. Лага там каждую стежку знает.

— От, гад, сколько же наших-то?.. — опять кипятится первый.

— Тихо вы, черти! Разбазарились, — осаживает этих двоих кто-то третий, видать, у них главный. — Значит, так, встречаемся у Монастырки в пять, — говорит он. — Винты у всех?

— Мой на хуторе, заскочим по пути, все равно за лошадьми.

— Ладно. А ты, Яшка, керосина с собой захвати.

— Это петуха им, значит?

— Слышь, Платон, дождется он у меня, отрежу я ему язык болтливый.

— Давно пора, — соглашается хрипатый.

— Ну ладно, отвал, братаны!

Один затрещал кустами совсем близко, махорочным дымом пыхнул в самый нос Агафье. Обомлела вся, захолонуло сердце. Раздышалась только дома, когда, заперев дощатые двери на все крючки и щеколды, забилась в теплый закуток за печкой: «Страхи-то какие, господи! Ничего, кажись, и не поняла, а страхи-то!»

Всю-то ноченьку не спалось старой женщине. Ведь зять у нее в милиционерах. Редкую ночь дома ночует. Все разбойников вылавливает. Ей уж ее одногодок Гаврила Тарасович, мудрый старик, так прошамкал своим беззубым ртом: не сносить-де Федору, зятю ее, головы; быть, мол, дочке ее, Танюхе, вдовой во цвете лет. Смекнула Агафья из услышанного нынче разговора (жизнь-то на своем веку повидала и с изнанки, и с лицевой стороны), что разбойное дело затевается. А того, кого Платоном назвали, тоже признала, по голосу его хрипатому определила. И брательника его, Яшку-чоконутого, тоже срисовала — известные в Загорщине хулиганы — оторви да брось! Достойные отпрыски отца своего, сквалыги, Химичева Мокея-целовальника. За свои почти тридцать лет инструмента доброго в руках не держали, ничему не научились еще, а пакость какую сотворить — человека безответного до смерти напугать, парня в их околотке чужого покалечить, девку честную испортить — на это они мастера!

Нет, не будет говорить Федору о нынешнем, решила Агафья. Как пить дать, встрянет зятек-то. Он таковский! И откуда в нем чего взялось? Когда Танюшка привела его в дом, в первый-то раз, до чего же робким он Агафье показался. Головой под притолоку, на тело мослястый, плечи саженные, руки тяжелые, работой слесарной разбитые — с десяти годков в депо паровозном мозоли натирал, стоит с ноги на ногу переминается, слова не найдет, как ответить, руки куда деть. И после того, как поженились, хорошим человеком оказался — с ней, тещей, уважительный, к жене всегда приветливый, по хозяйству охочий. И деньгу зашибить, а потом попридержать до нужного момента тоже вроде бы умеет. Непьющий попался. Ну чем не мужик! Да тут, в эту самую революцию, пристал он до «большаков». То слово не знал откуда взять, чтобы ей, старухе темной, ответить, коль спросит чего, а то на собраниях — возьми его! — стал беспременно говорить. Откуда чего взялось-то? Суждения всякие. Послали его в милицию — пошел. Наган на ремень нацепил. Ну что ты, Федот, да не тот!

Профессия лесника потомственная среди Туркиных. И его дед Панкрат, и отец Иван были лесниками. Служили князьям Разумовским. Не за страх служили, за совесть. Особенно Иван: попробуй кто из окрестных крестьян палку в лесу срубить, одним ему известным способом дознается и «иди-ка, милый, сюда!». Моли не моли его — бесполезно, сердце деревянное у него, что ли, было.

За такую службу верную жаловали баре Туркиных. По наезде в родные места из далекого Петербурга непременно посещали дом лесников. Не брезговали и за стол сесть. Правда и то, что нескудно жили Туркины. Еда подавалась хоть и простая, да для городского жителя заманчивая. На скобленной ножом столешнице громоздились в глиняных чашках соленья, ягоды, орехи, грибы — все дары леса; дичь, на вертеле жаренная, в деревянной баклажке мед с сотами, хлеб подовый из печи вынимался, водка пшеничная, на травах настоянная. Помнит Серафим, тогда еще парень, как часто заскакивал к ним с охоты молодой блестящий поручик Николай Павлович Разумовский. Веселый, с красавицей невестой, с двумя-тремя товарищами. Отцу руку жал, деда Панкрата в щеку чмокал, его, Серафима, бил с размаху кулаком в грудь: уж больно литая была она у него, мышцами, как обручами, обвитая. «Люблю сердечно Туркиных», — говорил молодой наследник. За это вот слово барское, ласковое готов был псом преданным в глотку вцепиться любому врагу князей Разумовских Иван Панкратович. Когда умер дед, а сына Серафима на службу царскую призвали, вдвоем с женой лесные княжеские угодья каждую ночь обходил. Заметит порубщиков, жену с двуствольной «тулкой» в кустах оставляет для подстраховки: «Смотри, Нюрка, случь чего — бей прямо по башкам!» А сам без малейшего страха пер на любую ватагу, хоть десять мужиков будь, да у каждого по топору. А все-таки однажды едва не вышел у него с Разумовским разлад. То ли промотался молодой офицер в Петербурге, то ли на какую-то затею, надуманную им, тысячи понадобились, только продал он на выруб местному купцу десятки десятин строевого леса — рощу березовую, сосновую гриву, вдоль речки Идолги дубняк. Купец был с размахом — нарядил ватагу дровосеков с лошадьми, в неделю вымахали они сосняк, как проплешину в кудрях шелковых выстригли. Принялись было и за рощу «куинджевскую». В ту неделю словно тифом переболел Иван. Не стволы корабельных сосен секли лесорубы, живое сердце лесника рубцевали они своими топорами. Самолично приостановил порубку рощи: «Убью, кто еще хоть одну березу свалит! Ждите! К купцу вашему поеду». Принарядился и в городишко. Купец его принял. Долго толковали о чем-то, водя пальцами по карте лесных угодий. Вернулся, передал распоряжение хозяина, что работы еще на неделю откладываются. В тот же вечер на поезде укатил к Разумовскому. Доказал своему барину, что нельзя рубить молодой, здоровый массив, мол, нарушит это лесной режим, мол, убытки будут велики. Предложил произвести порубку выборочно и указал на карте места: «И купец согласен».

— Послушай, — вдруг сообразил князь, — да ведь этот участок, что ты предлагаешь вырубить, вокруг твоего собственного дома!

— Пущай. Перенесу избу сюда вот.

— Да уж больно место у тебя удобное.

— Пущай. Мне лес жальчее.

— Ну-ну! Смотри, убытки тебе нести.

— Пущай.

Революцию девятьсот семнадцатого уже совсем старый, больной Иван Панкратович неожиданно принял умом и сердцем. И примирил его с новой властью ленинский Декрет о земле. «По совести это, Серафим, — говорил он своему сыну. — Нельзя, чтобы лесом один человек владел. Богом он данный, лес-то… всем людям». А вскоре дед умер.

Хоть и мудра пословица, что яблоко от яблони недалеко падает, а не ко всякому человеку ее приспособишь. Человек-то еще мудренее выходит. По характеру дед Панкрат и сын его Иван — два сапога пара: угрюмые, сердцем жесткие, к людям свысока. А Серафим пошел в мать, в Анку-молдаванку. Так прозывалась она средь деревенских. Подарок Ивану от князя Павла Разумовского за верную службу. Вывез он ее с юга девчонкой пятнадцати лет, подержал при себе и подарил, как надоела, холопу своему. А Иван на все имел свой взгляд. На то, что скажут другие, плевать хотел. Девка хоть куда — поищи-ка такую. И то, что у нее на всем свете ни души, тоже семейной жизни не помеха. Преданной и беспрекословной, как и полагал, стала мужу. А сына Серафима (остальные трое его сестер и братьев поумирали в самом младенчестве) любила самозабвенно. Играла с ним, как сверстница, частенько вдвоем-то оставались.

Приняв из рук отца и деда дело лесника, Серафим готов был исполнять его, не роняя фамильной чести. Порубщиков не жаловал, нюх на них имел собачий. Но все-таки к людям был много мягче и сердечнее. Когда в ближайшей деревушке Клещевке умер в одной семье кормилец, а вдова решилась тайком в лесу хворосту нарубить, застиг он ее на месте и не только отпустил с миром, но и сам, пособив, навалил целый воз сушняку. Зима та была лютая, детишки могли померзнуть. Вздумали деревенские у барина участок леса выторговать, передоверил тот это дело своему леснику. А Серафим так по-божески отнесся, что крестьяне перед ним, когда встречали в своей деревне, еще издали стали шапку снимать. «Не в папаню сынок-то вышел, — было общее мнение. — Разговорчивый и приветный». Жену себе взял первую девку в округе, двух сынов она ему родила. Настоящее большое горе Серафим пережил, когда в августе девятьсот пятнадцатого получил он на них на обоих похоронки. Болью схватилось сердце, будто рысь лесная запустила в него когтистую лапу. Недели две не отпускало. Спозаранку уходил потихоньку из дома и брел туда, где не встретишь человека, на лесное болото. Сидел часами на кочках, уставив глаза в рыжую болотную воду. Бог весть, что за дума зарождалась в его воспаленном мозгу. Однажды, возвращаясь домой на закате, вышел на дорогу, ведущую вдоль опушки, и здесь лицом к лицу повстречался со снохой, с нелюбимой им женой старшего из сыновей. Девка была красавица, да родом-то из семьи, с которой издавна, уж и не вспомнить, с какого случая, враждовали Туркины. Сын женился, не испросив благословения, и ушел от отца в село. И вот стоит перед ним молодая вдова, в широко распахнутых голубых глазах дрожат слезы; подалась вся к нему, покривилась губами и, не в силах больше сдерживаться, зарыдала с тягучими всхлипами. Будто что-то толкнуло Серафима под вздох, захлестнуло чем-то горячим голову, и слезы, так нужные человеку в горе, полились обильными ручьями. Долго плакали, обнявшись, свекор со снохою. «Ты приходи к нам, приходи и внучоночка, Санечку, с собой приводи!» С тех пор нет для Серафима никого дороже на свете.

К событиям революционным, что прокатились по Прихоперью продразверсткой, организацией коммун, террором против «совдеповцев», у Серафима было особое отношение. После смерти сынов, через год жены, а затем еще через год отца Ивана Панкратовича последний из лесников Туркиных ударился в богоискательство, одну заповедь Христову исповедуя — «Не убий!». И ружье свое в мешок запрятал и в подпол сунул. «Природа, она человека добру учит, — говорил он внуку, с которым полюбил гулять и разговаривать. — Вон, смотри, воробей — бойкая, вороватая птаха. А ты примечай: кинул я ему семечек, а он упорхнул. Думаешь, испугался? Нет, это он за другими воробушками полетел. Сейчас явятся. Артельное племя».

Что красных, что зеленых, что белых — всех привечал на своем хуторе Серафим. С каждым, кто ни забредет, хлебом-солью делился. О политике слушать не любил:

— Ты мне не толкуй, винтовку, шашку носишь, значит, не правое твое дело. Ты, как Христос, иди к людям без оружия, словом убеждай.

— Да ты, отец, никак толстовец, непротивление злу насилием проповедуешь? — сказал ему однажды комиссар, что попросился переночевать с продотрядовцами.

— Льва Николаевича шибко почитаю, даром что его от церкви отлучили, — с достоинством ответил Серафим.

Но проповедь проповедью, а жизнь есть жизнь. Однажды толстовец Серафим круто отступил от своей миротворской политики.

Та зима была лютая. Будто по расписанию отстучала никольскими, рождественскими и крещенскими морозами, снегу навалила горы. И вот, в начале марта это было, постучался к нему как-то ночью человек. Передал записку от князя Разумовского, от самого Николая Павловича: «Милый сердцу моему Серафим! Посылаю к тебе людей. Приюти, спрячь где-либо от глаз чужих. Заеду сам-к тебе вскорости. А услуги твоей не забуду». И хорошо знакомая подпись: «Разумовский».

От присутствия посторонних тесно стало в пятистенной рубленной из вековых деревьев избе лесника. Прислал к нему князь семерых, вооруженных, хорошо хоть пеших, а то где сена напасти, своя бы скотина средь зимы без корма осталась. По разговору, когда вечеряли (самогонку гости пили свою, а хлеб и сало хозяйские), понял Серафим, что народец этот лихой, как будто из отряда самого Попова, а князь вроде бы и сам по себе, и с их атаманом связан каким-то общим там интересом. Толком ему про князя никто рассказать и не смог. А хотелось Серафиму послушать про старого хозяина, которого он вспоминал до сих пор тепло, как покровителя всей их лесной династии. Немощен, поди, стал, а может, и убог — по лесам ведь прячется, куску хлеба рад. Жаль, что не приехал вместе с этими. Чего у него с ними только общего-то? Встретил бы его сегодня Туркин не хуже, чем раньше, когда зависим еще от князя был. Эти, сразу видно, разбойное племя, а князь — да разве ж им чета, всем наукам обучен. Последний раз виделись, как войне начаться, осенью в четырнадцатом. В военной форме штабс-капитан Разумовский держался молодцом, несмотря на годы. В одном из номеров журнала «Нива» среди портретов героев, награжденных Георгиевским оружием, видел его Серафим уже подполковником. «Далеко пойдет наш-то, — подумалось, — до генерала, не меньше». А тут и революция…

— Сколь жить у меня думаете? — спросил Серафим пришельцев.

— До зеленой тропки, — ответили.

— Поведу вас завтра на сельник, — решил лесник. — Место глухое. Живите, не балуйте.

Сельником Туркины называли свою заимку на острове средь лесного болота, где стоял охотничий домик и большой сарай для заготовленного за лето сена. Когда устанавливался санный путь, сено подвозилось к хутору. По уже забитому недавними снегопадами зимнику пробирались на место часа три. Шли след в след. Продукты — мясо, картошку, крупу — тащили на себе в заплечных мешках.

— Ты к нам, батя, зря не ходи. Сами придем, когда надо. На, бери деньги. Самогонки добудь, хоть сдохни. Без нее, родимой, здесь волком завоешь.

За самогонкой по уговору пришли через неделю двое. А у Серафима, как быть тому, новые гости. Двое советских работников от Усть-Лиманского исполкома. Дело-то у них серьезное — заготовка дров для школы и больницы. Морозы в зиму стояли такие, что не рассчитали в городе с топкой, попалили все запасы. Приехали к леснику договариваться, где и что рубить можно. Днем Серафим поводил их по лесу, показывая разработанные им еще осенью делянки осинника, дубняка. Возвратились, когда уже стемнело.

Один уже в годах, другой помоложе — исполкомовцы хотели возвращаться в город без ужина, да не тот Серафим Туркин хозяин, чтобы отпустить гостей голодными. Когда вытянул из печи горшок гречневой каши да кинул в его горячее нутро кусок топленого масла, такой-то сытный дух по горнице занялся, что катанулся по худенькой шее у молодого вверх-вниз комок. «А тоже мне, еще ерепенился! — усмехнулся про себя лесник. — Даром что начальнички, а, поди, на голодном пайке. Мать моя родительница, — вздохнул, жалея, Серафим, — картошки, поди, и той не вволю». От сытной пищи гости будто захмелели. Прикуривая козьи ножки от керосиновой лампы, разморенные теплом, уже не спешили покинуть гостеприимный дом. Как оказалось, были они, который постарше — доктором, другой — учителем. Так много поведали Серафиму в благодарность за его кашу с маслом и о международном положении республики и о внутреннем, что леснику-отшельнику до зимы конца хватило бы пищи для раздумий, другой заботушки не накатило бы! Именно за такие вот беседы тянулся Серафим к людям знающим, особенно ежели умственного труда. А более из двоих расположил к себе лесника молодой учитель, когда выяснилось в разговоре, что внучек Серафима Санечка учится в его же классе. И еще привычку внучонка, сердцу деда милую, подметил и пересказал учитель — это, когда смеется внук, глаза ладошкой закрывать. Если бы не на работу им с утра, ни за что не отпустил гостей на ночь глядючи хозяин.

Сторожкий стук в оконце раздался, когда доктор и учитель собирались уже в неблизкий путь.

— Погодите-ка в избе, — попросил гостей Серафим. Он сразу же смекнул, кто мог к нему пожаловать. — Я счас выйду, побалакаю. Это ко мне из Ивановки, — назвал он ближайшую деревушку.

Вышел. На крыльце, ссутулившись, побрякивают оледеневшими сапогами двое.

— Чего копаешься, старый? — с тревогой в голосе спросил один. Оба были из той самой семерки. — Кто это у тебя? Мы тут часа три ошиваемся. Что за фраеров греешь? Мать их в душу! Околеем, думали.

— Да это из города, за дровами для школы. Собираются уже.

— Советские работнички, что ли?

— Ну да, учителя. От исполкома их.

— Лошадь, что ль, у них?

— А вам-то что?

— Самогонки достал? — не ответили на вопрос Туркина.

— Достал.

— И сколько?

— А сколь унести под силу.

— Слышь, они что, на лошади?

— А чего ты меня об этом пытаешь? — насупился лесник. — Какого тебе рожна до их кобылы?

— Охолонь, дедок, — с угрозой в голосе проговорил один, — не шуми!.. Ему вон это, — смягчил тон, — в поселок надо, жинку проведать. А пешим рази дойдешь… Мы, слышь, вот как сделаем: встретим их с полверсты отсюда. Он им: подвезите, мол, ребята. А я вернусь. Ты приготовь пока поклажу, к салазкам привяжи… Да задержи их малость.

Двое, скрипя снежком, зашагали от дома по запорошенной санной колее.

Часа через полтора вернулся тот длинный за самогонкой. Начиналась пурга.

— Куда пойдешь-то, может, останешься?

— Ладно, дед, помалкивай! Ждут меня тама.

Дня через три, как отыгралась снежная замять, пробились сквозь забитый сугробами лес к Серафимову хутору из Усть-Лиманска трое: «Где заготовители? Отвечай!»

Через месяц только, после двух мощных ростепелей, отыскал Серафим в лесном овраге, метрах в ста от дороги, вмерзшие в лед трупы. Оба были без валенок и даже без носков. Вспомнилось Серафиму, как те бандюги, что пришли в тот раз за самогонкой, чечетку отбивали в сапожишках дырявых на его крыльце.

Самолично, как при медвежьей охоте на берлогу навел и расставил чекистский отряд вокруг того сельника Серафим. Ни один из семерых не ушел. Били по ним сначала из винтовок, насквозь прошивая обветшавшие стены. А когда ответной пулей зацепило в отряде молодяка, закидали чекисты избенку гранатами. Разнесли ее в дым.

Никто бы и не дознался о роли Туркина в разгроме той банды, да не счел нужным Серафим скрывать это от Разумовского. Когда опять пришел к нему от князя человек, передал с ним Серафим записку: «А люди твои, князь-батюшка, оказались убивцами. На свою душу взял я их грехи». И старательно вывел подпись под приговором самому себе.

Николай Журлов и Федор Вельдяев выехали из уездного города рано поутру, с тем чтобы дотемна успеть к месту назначения в волостной центр поселок Усть-Лиманск, туда, где Федор, местный житель, служит уже третий год милиционером, а Николай только вчера был назначен начальником уголовно-розыскного стола, а сказать проще, начальником волостной милиции.

Дорога, как только выехали из города и переехали по деревянному мосту реку Хопер, сразу же повела в обширный, временами густой и сумрачный, а временами редкоствольный, пронизанный солнцем разнолиственный лес. По сторонам дороги встречаются отвоеванные у леса сенокосные луга со стогами душистого, придавленного поверху тяжелыми, свежевырубленными слегами сена, и огороды возле хуторов, на которых об эту пору сохранилась лишь побуревшая в стеблях картошка да матово-сизая коченастая капуста, и небольшие крестьянские наделы ячменя и пшеницы.

Первая треть пути прошла в молчании. Николай был весь еще там, в событиях вчерашнего дня, а Федор молчал из деликатности, да и по натуре своей не был он шибко говорливым. На хороший разговор его еще надо было раскачать да настроить. Поэтому он молча правил, похлестывая для порядка вожжой по гладкому крупу резвую каурую лошадку, и, свесив с двуколки ноги в яловых сапогах, беззаботно посматривал по сторонам. Только изредка косил Федор глазами на своего нового начальника, будто желая узнать, что за мысли тот переваривает под надвинутой на самые глаза фуражкой и каков он будет на деле человек. Постепенно и его лицо приняло сосредоточенно-задумчивое выражение.

А Журлову было о чем подумать. Сейчас до мельчайших подробностей вспоминает он разговор в кабинете секретаря уездного комитета партии, куда он, заместитель начальника отдела милиции, был вызван для получения нового назначения. О том, что оно ему будет сделано, его предупредили заранее, приказав срочно произвести сдачу следственных дел, которыми занимался.

В кабинете секретаря находился товарищ из губернского ОГПУ. Когда Журлов назвал себя, тот бросил на него цепкий взгляд из-под насупи бровей, коротко и сильно тиснул руку. «Чурбанов», — назвался он и, не дожидаясь приглашений хозяина кабинета, заговорил о деле.

Краткий смысл сообщения его был таков: согласно решению вышестоящих инстанций губерния сроком на три месяца объявлена неблагополучной по уголовному бандитизму. В губернии, не успевшей оправиться после жестокой засухи двадцать первого года, на фоне тяжелого положения в городах с продуктами и работой, все большего недовольства крестьян продразверсткой, усиления эксплуатации бедноты кулаками и частным сектором, резко активизировался уголовный элемент. За последние три месяца, как сообщил Чурбанов, было выявлено и арестовано более трехсот человек из наиболее опасного уголовно-рецидивного элемента — грабителей и конокрадов. Народные суды повсюду были перегружены работой, а задержанных, число которых все прибывало и прибывало, даже негде было содержать. Опасных преступников вынужденно помещали в неприспособленные для этой цели помещения, откуда они, разумеется, и совершали побеги. В связи с этим дела по уголовному бандитизму были переданы на внесудебное рассмотрение специальной тройке под председательством начальника губотдела ОГПУ. За три месяца этой особой выездной комиссией было рассмотрено двести сорок таких дел. Решительные и строгие меры дали наконец свои результаты.

— По всей губернии, — продолжал свою информацию Чурбанов, — за исключением одного вашего уезда, товарищи, — представитель ОГПУ сделал в этом месте смысловую паузу, — бандитизм, как таковой, сведен на нет. И только в вашем уезде еще орудует особо опасная бандгруппа Федора Козобродова — Царя ночи, слышал о таком? — Сотрудник губчека резко развернул на заскрипевшем под ним стуле свой могучий корпус и пытливо посмотрел на Журлова. — Ага, разумеется! Ну, если слышал, тогда найди его и обезвредь. Вот такая тебе задача! Как хочешь там — руки ему назад или голову с плеч, но чтобы гидра эта не маячила на горизонте Советской власти. Понял? И еще учти, Козобродов очень опасен. Грамотный, сукин сын. Империалистическую прошел, в гражданскую сначала за нас воевал, артиллерией бронепоезда командовал, а потом переметнулся вдруг к Антонову. А когда тому Котовский кровя пустил, в наших местах объявился, на родине своей, он из Усть-Лиманска…

— Так, значит, вы считаете, вдруг? — с иронией перебил чекиста секретарь укома.

— Да, тут ты, товарищ, прав, — признал свою промашку Чурбанов. — Не совсем вдруг этот Козобродов бандюгой стал. Папаня его мельницей владеет, чужим трудом копейку жмет. Так что в этом ты абсолютно прав. Видать, сынок его Федька свои какие-то выгоды чаял получить от революции, да не сбылось. Вот как твой секретарь, выдвиженец, — Чурбанов положил свою тяжелую ладонь на плечо Николая, — представит нам Царя ночи, мы тогда его и поспрошаем, с какой это белены тот в бандиты подался.

Чекист подвинулся к Николаю и заговорил с ним, оставив назидательность, как с товарищем и другом, проникновенно и озабоченно.

— Знаешь, Коля, — сказал, он, — чем опасен этот тип, почему мы его доселе взять не смогли? Во-первых, местный — знает всех и все. Во-вторых, и это тоже надо признать, умеет он, подлец, вербовать себе помощников — антоновская школа. Постоянно при нем три-четыре самых преданных. Скрывается он с ними в лесах, по хуторам. А остальные члены банды, человек до тридцати, по нашим сведениям, живут себе в селах с семьями как вполне приличные люди. Свистнет им Федька, собьются они в стаю, ограбят теплушку на перегоне, контору ли, а недавно, ты изучи это по документам, попа обидели, ворвались к нему в дом средь бела дня и добро его мешками на телегу грузили: хапанут добычу и — в разные стороны, забьются, как тараканы в щели, попробуй их возьми! Потому вот какое решение: создать в поселке Усть-Лиманске, откуда этот Козобродов и его главные помощники родом, уголовно-розыскной стол, считай, отдел милиции. Начальником будешь ты. Ясно?

— Ясно.

— А тебе, секретарь, — чекист обратился к хозяину кабинета, — губкомом партии было дано указание. — Чурбанов вынул из кармана бумагу, расправил на столе и стал читать, найдя нужное место: «…решительно подтянуть уездную милицию и УРО, пополнить их опытными работниками, способными вести не показную, а настоящую борьбу с преступностью». А твой Журлов, — спросил он, — способен?

И он перевел, снова ставший тяжелым и испытующим, взгляд на Николая. Тот сидел перед ним спокойный, в плотно облегающей тугие плечи косоворотке, широколицый, с волнистым, откинутым назад льняного цвета чубом. Немигаючи, смело выдерживал упорный взгляд.

— Да, эта мы его рекомендовали, — с некоторой обидой за своего выдвиженца заговорил партийный секретарь. — Оно известно, из чужой деревни невесты всегда краше. Думали, наверное, коммунисты, когда рекомендовали Журлова на такой ответственный участок. Нам этот. Царь ночи знаешь где? Во-от!.. Неделю назад мельницу ограбил. Сто рабочих три месяца зарплаты не получали. Денег в уезде не было. Понимаешь? А он, гад, за час до выдачи нагрянул со своими архаровцами, под маузером сгреб десять тысяч в мешок да еще потребовал ведомость у кассира и чин по чину расписался для куража: «Деньги — 10 тысяч 40 рублей получил сполна. Царь ночи», — и ниже еще одну подпись поставил «Ф. Козобродов». Ну, не гад ли он после этого! Не контра ли? А у нас еще спорят: политическая у него банда или чисто уголовная!

— Ты меня об этом теперь не спрашивай, — неожиданно добродушно улыбнулся губернский начальник. — Ты, секретарь, ему теперь загадки загадывай… Хотя бы вот такую: отчего, мол, этот Федька нагрянул на мельницу именно в день получки, да всего за час до ее выдачи? Поинтересуйся у своего Журлова эдак через недельку. А он парень, кажись, и вправду ничего. С виду башкастый, да и силенкой бог не обидел. Ты только смотри, холостячок, там бабоньки на Хопре огонь, враз голову закружат! И зачем мы тебя послали туда — забудешь.

— Человек он стойкий, — по-прежнему остался на своей деловой позиции секретарь.

— Стойкий — это хорошо, значит, неподдающийся, — чекист посмотрел на Журлова будто и оценивая, но уже и с одобрением. — Ты прежде всего, как приедешь, поинтересуйся, слышь, Николай, — посоветовал он, — чем там твой предшественник занимался. Мы его ведь под суд отдаем, понял? В том, что этот Федька, Лага по первой своей уличной кличке, вдруг самочинно себя «царем» объявил, заслуга твоего предшественника Пинюгина. И не малая. Поинтересуйся, как он этого Федьку дома с полатей брал, что, мол, там за бомбу Федька в него шуранул, на кого в артельном саду Пинюгин засаду устраивал, поузнавай! Ну и, слышь ты, Николай, — совершенно неожиданно добавляет Чурбанов, — девицу красную тоже самое не очень-то строй. В народ окунись. Всего, что положено человеку, не чурайся. Помощников у тебя по штату раз-два и обчелся. Прежде всего актив создавай и с людьми, с людьми, понял? Это не значит, что это самое…

— Я понял, — ответил сдержанно Николай.

— Вот и хорошо. Проинструктировал я тебя, значит. Отправляйся завтра же на место. Ни часа не медли.

Герка Галанский возвращался домой от дружка своего Сереги Самотеева, студента технического вуза, приехавшего погостить на недельку из губернского города к матери. Говорит, деньжат у родичей подзанять. Да, ему-то есть у кого, родной дядя — хозяин собственной в Усть-Лиманске пекарни. На него, на живоглота, и Герка спину гнет. Хотя Герке грех сетовать на Ивана Ивановича — для кого хозяин живоглот, а для него, пожалуй, благодетель. А «живоглотом» это он его уж так, под общую мерку. Нэпман — одним словом. Учится в институте Серега второй год. Поначалу завидовал Герка ему, своему однокашнику, черной завистью. А теперь — шалишь, брат! Теперь пусть ему, Герке, другие завидуют. Что он там, Серега-то? Оно конечно, специалистом станет, они сейчас дорогие, на вес золота, специалисты-то. Да ничего он, Галанский, своего тоже не упустит. Кончится же когда-нибудь эта канитель, придет иное времечко!

Одними только намеками поведал Герка Сереге о своем нынешнем житье-бытье и по тому, как у дружка аж голос надтреснулся, понял, что не он Сереге, а тот ему завидовать-то должен. Романтика! Не книжная, не выдуманная, а настоящая, мужская… Эх! Жизнь… Плачет по нас свинцовая пуля да железная решетка… Да что уж там, судьба! Эх…

Возвращаясь по освещенному луной переулку, Герка от полноты чувств запел в голос эту блатную, недавно слышанную в его новой компании песню. Но в этот момент из плотной тени от избы отделилась и встала на его пути фигура.

— А?! Кто?!

Геркина рука сама собой хватнулась за рифленую холодь нагана.

— Убери пушку-то, ну-у! — осипшим голосом с угрозой проговорил человек. — Сдурел, что ли, Гимназист, своих не признаешь.

— Платон? Ты, что ли? А я думал… Кто ж так из темноты выскакивает!

— Да-а, — протянула фигура, — а ты, я вижу, малый шустрый. Ну что ж, пушечка твоя тебе завтра очень может сгодиться. Я от Федора. В пять утра у Свешникова сада, там у мостков будем ждать. Шорник лошадь тебе приведет. Верхом можешь? Поедем на дело. Ты понял?

— Ага. Буду. Понял я.

Ответил так, а сердце будто вынули. Когда, отомкнув своим ключом замок, прошел на веранду, где ему стелила, чтобы не будил по ночам, мать, почувствовал: холодный пот наклеил на голые лопатки рубаху.

В третий раз приглашает его на дело Царь ночи. Господи, обойдется ли?

А ведь совсем еще недавно, месяца три тому назад, кто бы подумал, что он, Герка Галанский, Гимназист по уличной кличке, прилежный и хорошо успевающий в школе, которую окончил два года назад, станет вдруг членом банды самого Царя ночи, одно имя которого наводило страх на обывателей. Как же это получилось? Отец был начальником почты и телеграфа. Мать (дед у Герки был портным и держал свою мастерскую) окончила гимназию. У них был свой дом, жили в достатке. Правда, сразу после революции доходы семьи поуменьшились, но вскоре отца снова пригласили на должность и платили опять вполне прилично. За его месячную зарплату лошадь хорошую можно было сторговать на базаре. Но Галанские лошадей не держали, покупали продукты, хорошую одежду. Мать одевалась барыней, потому ей в улице все кланялись, хотя и не любили. Сыночка своего единственного одевала как куклу. Пацанва же усть-лиманская ему за это не то что кланялась, а лупила его как сидорову козу, хоть за ворота не выходи. Помнится, приехал в их поселок цирк-шапито. Пацаны туда — со всей округи. Геру тоже мать пустила. Дала денег на билет и на сладости. Одела его в новую клетчатую курточку, штаны до колен на пуговках и белые гольфы. На челочку — беретку с кисточкой и духами спрыснула. Ровесники же его, дети местных ремесленников да рабочих-путейцев, одевались бедно. А на ноги чтобы ботинки? Летом-то! Босиком, и ноги в цыпках. Как увидели Германа, с криком «Гимназист! Бей его!» окружили и давай потешаться. Кто беретку сдернет, кто семечек — за шиворот, кто — щелбана, а насмешек! Заплакал Герка от обиды и домой теку. А ватага: «У-лю-лю!»

Прибежал, заскочил в прохладную темь дровяного сарая и дал здесь полную волю слезам — горьким, злым, жгучим. Плакал и ненавидел. Прежде всего самого себя: «Зачем он такой несуразный?! Зачем не такой, как все?! Зачем не умеет дать сдачи?! Господи, отравиться, что ли?» Последняя мысль оказалась бальзамом для души: злость и ненависть вытеснило чувство жалости, а следовательно, и возвратившейся любви к самому себе. Пришло и успокоение, а за ним мечтания. Воображение у Герки было очень развито. Представлял он себя всегда великим героем: то графом Монте-Кристо, то юнгой на пиратском корабле. Чаще других любил возбуждать в своем воображении такую сцену: сидит он себе в школе на уроке. Урок идет скучно, что-то пишут, отвечают. Вдруг дверь в класс отворяется и входит кавалерист, усатый, увешанный оружием и, отдавая честь и ни на кого не обращая внимания, — прямо к Герке: «Товарищ Галанский, вас вызывает комбриг». «Ясно. Сейчас буду», — сухо отвечает ему Герка. Спокойненько встает из-за парты, укладывает в портфель книги и тетради и вежливенько просит соседа, чтобы занес портфель домой: «Передай матери, что буду не скоро». Только и молвил, и под обалденные взгляды всех присутствующих спокойно и озабоченно вышел из класса. А все бросаются к окошкам. А под окнами Герке подводят коня. Он легко вспрыгивает в седло, а на боку у него уже шашка, на поясе кобура. «За мной!» — командует он отряду. И «ца-цак! ца-цак!» Галопом! Ни на кого не глядя, главное, ни на кого не глядя! У-уу! Гады! Подохнут же от зависти.

В мечтаниях Герка никогда не додумывал до конца своих подвигов, но очень явственно, живо, почти наяву представлял: как его награждают, возвеличивают и как его сегодняшние обидчики лопаются от зависти, и, главное, восхищение в глазах Танечки, дочки директора их школы, в которую Герка был безнадежно влюблен еще с шестого класса. Из всех книг ему больше всего нравилась «Двадцать лет спустя» Дюма. Там герои не только действовали, но и принимали безо всякой ложной скромности комплименты от королевских особ — кожаные мешочки, туго набитые золотыми соверенами. Вот это была жизнь!

Отец у Герки был замкнутый, немногословный, но, по мнению подчиненных, хорошо знающий свое дело специалист и справедливый человек. Он был лет на пятнадцать старше матери. Любви промеж них, кажется, не было. Герка больше тянулся к матери, чем к сдержанному, всегда в трудах и заботах отцу. Но к образу жизни, привычкам отца в их доме относились уважительно, его слово всегда имело вес. Мать ставила Герке отца в пример и если не любила, то очень уважала хотя бы за то, что от него зависело их семейное благополучие. Но вот однажды станцию и поселок Усть-Лиманск захватила банда атамана Вакулина. Три дня бандиты были хозяевами. Грабили население, реквизировали лошадей, стреляли за кладбищенской оградой партийцев и совработников. На второй день после налета пришли за отцом, вежливо попросили начать работу телеграфа. Отец не возражал. А на третий, когда бандиты спешно покидали поселок, отца самолично расстрелял их главарь. В почтовой кассе было два миллиона рублей, и отец оформил их переводами на ряд почтовых отделений округа, оставив в сейфе лишь тысячу. Остальные сумел спрятать. Когда на окраине поселка уже разгорелся бой, кто-то из почтовиков предал отца. Атаман с охраной прискакал на почту, а в поселок уже входили красноармейцы: «Где деньги?» Отец клялся, что денег нет, и получил за свою стойкость награду от атамана — пулю в живот. Так и умирал, истекая кровью, на деревянном обшарпанном крыльце.

После того как похоронили отца, к ним пришел комиссар, говорил о его геройском поступке, о том, что им выплатят пособие, предложил матери работу секретарши в исполкоме. Никогда и нигде не работавшая ранее мать дала согласие.

Вдова, почитавшая мужа при его жизни, озлобилась на покойника, считая его одного виновником своей изломанной судьбы. Бандитов она не кляла. По ее мнению, они-то хоть знали, чего хотели. «Он-то с какой стати? — со злостью думала она. — Ладно бы, если бы был партийным. Подумал ли он о ней, такой еще молодой, красивой? О сыне-школьнике?» Первое время со смертью мужа ее примиряла мысль: не для семьи ли он хотел сохранить те деньги? «А, Герочка, как ты думаешь? — советовалась с сыном. — Спрятать, а потом свалить на бандитов? Это было бы умно, а? Риск, конечно… сам видишь, чем кончилось, но ведь миллионы!» Потом, когда хорошенько вникла во все, поняла, что погиб ее муж не за те миллионы — за принцип. Всего-то! Ну, не дурак ли после этого? А она за ним так ухаживала, так заботилась! Э-го-ист! — вот определение, которое нашла она Геркиному отцу. Почему эгоист? Да потому, что думал о ком и о чем угодно, только не о ней. Подобную же мысль об отце сумела внушить и сыну. А он в тот год уже заканчивал школу.

На сладкой еде, в тепле да в холе видный получался из Герки парень, красивый, рослый. На корке хлеба да картошке, в нетопленых избах произрастали его сверстники. На самый налив мужской силою пришлись им голодные двадцатые годы. В мальчишеских свалках, устраиваемых на переменках, до хрипа и синюшной бледноты давил Галанский своих бывших обидчиков, исподволь, пока без вызова, проверяя на них свое физическое превосходство. С затаенной радостью наблюдал, с каким трудом раздыхивались крепко мятые им однокашники. Сумел Герка подластиться и к парням постарше, что были в поселке в авторитете. С непривычной смелостью разгуливал теперь Гимназист по поселку. На одной из вечеринок неожиданно легко и просто объяснился с Танечкой.

После школы Галанский пошел работать к хозяину пекарни. Тот взял его вроде экспедитора, а проще — мальчиком на побегушках, но жалованье положил приличное. За такие денежки пекарь у «живоглота» к концу дня с ног валился. Нэпман Иван Иванович Самотеев хозяин был крутой, прижимистый и к Герке благоволил не за его красивый чуб и не за то, что был дружком племянника, он и племяннику не давал бы поблажек. Причина была в том, что мать у Герки работала в исполкоме и, как женщина без предрассудков и приятной внешности, имела уже поклонников, которые могли быть Самотееву по тем смурным временам как полезными, так и опасными.

Дорога от волости к уезду все бежит и бежит, открывая взору новые, пока незнакомые леса, луговины, поля. Вельдяев, милиционер из Усть-Лиманска, все понуживает лошадку да пошлепывает ее кожаной вожжой по гладкому крупу. Их таратайка то подпрыгивает на корневищах, то заваливается опасно набок при крутых выездах из оврагов и промоин, которые шальная Машка, так зовут каурую, преодолевает бешеным скоком, норовя, как видно, выкинуть молчаливых ездоков. Небо, грозившее с утра дождевыми тучками, наконец развиднелось, и на душе у Николая и Федора заметно посветлело.

Как это обычно бывает среди погодков и людей одного интереса и судьбы, невидимыми токами, без одного слова попутчики сумели расположиться друг к другу и заговорили наконец так, будто прервали затянувшуюся в их беседе паузу.

— Ну и как? — Журлов тронул Вельдяева за колено. — Ну, и как у вас насчет рыбалки?

— Ага… — Федор очнулся, заморгал растерянно белесыми ресницами, не вполне еще вникая в смысл вопроса. — Да ведь тоже хорошо, — заулыбался. — Богато у нас с рыбою… А грибов!

Сосредоточенно-суровое, обычное для него выражение лица преобразилось улыбкой. Видать по всему, вопрос Николая пробудил нечто дорогое сердцу.

— Я больше по грибы. А с рыбалкой тоже богат! Так ведь некогда. А так, бабы соберутся в лес, сходишь с ними — у нас без охраны нельзя, — за час полные короба. Каких твоей душеньке угодно — беляки, свинухи, грузди, маслята. А боровики — во!

Николай представил, тоже заулыбался. И как-то без всякой связи вдруг спросил:

— Послушай, Федор, а чего это мне вчера сотрудник ГПУ из С—а намекал на какие-то грехи ваши? Я имею в виду Пинюгина и Царя ночи, это вы ему такую кличку придумали или же он самолично себя короновал? Про какую-то там бомбу, говорит, порасспроси. А-а? Историю с яблоками знаешь?

Николай задал этот вопрос без всякого умысла, но детски счастливую улыбку с лица Вельдяева будто стерло, и оно стало сумрачным и некрасивым. На нем еще резче проступила худоба, височные жилы. Насупился Федор. А Николай уж было и пожалел: чего это он поспешил задеть человека за больное, не успев как следует и рассмотреть его. Но пожалел не очень. Интуиция ему подсказывала: свой парень, правильный. А если свой, от своего, что ли, таиться? Души же не хватит, если еще и на своих напрягаться. Да с их работой столько расходуешься на всякую сволочь!

— Слушай, Вельдяев, ну чо вы там? Боитесь, что ли, этого Козоброда?! Чем он вас запугал-то?

— Да кто его боится! — Федор ответил зло, с обидой, но тут же и осекся. После паузы, когда обида стала уступать чувству вины, ведь и его была косвенная причастность к тому случаю, в котором обвиняли их бывшего начальника, заговорил по-иному — раздумчиво, откровенно и явно переживая за свой маленький милицейский коллектив.

— Боитесь… А ты не забоишься? Тогда, значит, будет дело. — Вельдяев натянуто хохотнул. И тут же снова нахмурил рыжие брови. Задумался. Заговорил:

— Вообще-то Козобродов… я его с мальства знал. Он, конечно, старше, я — еще пацаненок, а он уже был парень… Ты знаешь, у нас поселок — бойцы! На три района делится: Пески, Тюлевка, Загорщина. Я в Загорщине жил, и сейчас там живу. Всю дорогу друг на дружку войной шли. Пески — это как вроде центр. Парни там хитрованы: то за одних мазу держат, то за других. И Козобродов там проживал. У него отец мельник, хорошо жили. Но Козобродов, по-уличному Лага, всегда был в авторитете во всех районах: и на Песках, и у нас, и в Тюлевке. Я и сам на него смотрел разиня рот — герой, одно слово. Раз, помню, я еще пацаненком был, тогда возле садика… Это у нас при станции хороший садик, ну, парк, по-городскому. Там павильончики летом работают, оркестр духовой от пожарной части, парни собираются, девки. Гуляют по дорожкам. Эти дорожки кирпичом тертым посыпаются. Сирень. Хорошо! Я и сам в том садике свою Танюху встретил. Там же завсегда и заварухи… Чтоб одному туда вечером — дураков нету. Только кодлой, это у нас по-местному так, ватагой, значит. Когда человек десять соберутся, можно и в садик пойти. А ежели один — успевай только лови фингалы. Навешают таких — неделю светить будешь. Это и сейчас так ведется.

— Прекратить надо, — строго заметил Журлов.

— Надо, это так, — согласился Вельдяев. — Ну так вот, я раз наблюдал. Поймали с Тюлевки там двоих, зажали к палисаду. Кодла человек пятнадцать, а тех двое: Венка Ефрейтор, правда, здоровый, как бык, кулаки, как гири. А второй щуплый. И учесть, что двое. Метелить, конечно, будут! Мы, пацаны, смотрим издали. А в этой кодле Федька Лага — этак в сторонке стоит. Бежать некуда. Но тут Венка им говорит: «Слухай, парни, а может, один на один с кем стукнемся? Оно ведь интересней, чего так-то!» Кодла, конечно, за животики — нашел, мол, дураков. «Мы тебе счас, — говорят, — ребра-то пересчитаем. Все припомним!» Этот Венка многих бил, большая на него была обида. Но тут вдруг вперед выходит Федька Лага и говорит: «Ну что же, Венка, давай и стукнемся. Как хочешь, на кула́чки или на пики?» «Давай на кула́чки», — Венка отвечает. Кодла: «Да ты чо, Лага! С грузла съехал, с Ефрейтором стукаться, да мы его счас и так отметелим!» — «Цыц! — как глазищами зыркнет. — Кто меж нас встрянет, башку сверну!»

Ты знаешь, я такую драку только в кинематографе видел. Федька… Ростом-то они одинаковые, но Федька тощее. Тот как бугай, а Лага одни жилы, а кулаки тоже дай бог. Он Венке — трах! трах! трах! Тот только — бух! Как булыжом. Убил, ежели б хорошо попал. А Федька нырк ему под руку и дуплетом — в висок и в челюсть. Тот снова — бух! А Федька ему с левой, с правой да под дых. Все — сошел Венка с рельсов. Упал и встать не может. А Федька целковый из кармана вынимает: «На, — говорит, — выпей за мое здоровье. Хорошо дерешься». А у самого тоже из-под кудрей кровь на рубашку каплет. В поселке после этого месяц только и разговору было среди парней что о Федькиной удали. За то его и девки любят.

— И сейчас?

— А то! У него одна, я тебе ее покажу. Ох и баба! На весь поселок. Зинаида. Королева, в общем.

— Слушай, ты мне так расписал этого Козобродова, что впору в кореша к нему, прямо — герой парень.

— Знаешь, Николай Алексеевич, — Вельдяев проговорил с обидой, — ты меня за дурня не держи. К Федьке в кореша! Парень был вроде как парень, а стал бандит. Я тебе и говорю, кто же знал. Но я Пинюгину так и заявил: «Знаешь чего, — говорю, — или дело делать будем, или я к чертовой маме из милиции!» Да я в депо раза в три зарабатывать больше буду. А здесь из-за казенных штанов ваньку валять не стану. Я коммунист. Партийный билет — он здесь вот. Брать, говорю, надо Козобродова! Царь — тоже мне! Николка третий, понимаешь!

Я, говорю, не боялся его и не собираюсь. А вообще, между нами, Федька мужик серьезный, отчаянный, с ним так: или ты его, или он тебя. А в той истории я не замешан. Не было тогда меня в Усть-Лиманске. В город меня посылали с задержанным.

— Да что там было-то, расскажи толком. Чего там ваш начальничек смараковал?

— Да Пинюгин этот, Василий Мироныч, Васька, словом…

— Ну и что?

— Да, понимаешь, после того, как упустил он Козобродова, крепенько взяли нас в оборот. Начальство то есть… Приезжали из уезда, проверяли, объяснение заставили Пинюгина писать, а это ж для него — нож острый. В общем, помотали ему нервишки. Оно знаешь, как прицепятся!

— А как он упустил-то Козобродова?

— А ты и не слышал? — Вельдяев почему-то удивился. — Да-а, — протянул, будто раздумывая: говорить — не говорить.

— Ну, ну!..

— Ну так, значит, раз получил Пинюгин сигнал от своего человека, что Козобродов в поселке, дома у родителей. Ну и Василий Мироныч позвал с собой одного Матвеича, конюхом он у нас: «Бери, — говорит. — винтовку и за мной!»

— А вы-то куда подевались, остальные, я имею в виду? — Журлов спросил об этом с недоумением и укоризной. — Что, никого больше и не нашлось, как вдвоем с конюхом главаря банды брать?

— Нет, — спокойно мотнул головой рассказчик, — никого.

— Дисципли-инка!

— Да я же тебе пояснял, — продолжал, не реагируя на укор, Вельдяев, — сам я был в городе, а остальные… картошку сажали на своих огородах.

В ответе Вельдяева не было и тени смущения за это, казалось бы, их сугубо личное дело. В те годы подсобное хозяйство давало единственный шанс милиционеру при его двенадцатирублевом окладе (минимальный для рабочего заработок) удержаться на должности, кормить себя и семью.

— И лошадей отдельских Пинюгин позволил взять, и плуг у нас общий, и борона. А огороды у нас далече… Хотя все одно, — вынужден был признать Федор, — оно конечно, идти вдвоем за Козобродовым было не резон.

— Да это же факт! Ну, а дальше-то что?

— Стыдоба вышла, вот что! — Вельдяев досадливо махнул рукой. — Пришли, значит, к Царю. Заходят в избу. А он на печке отсыпается. У Зинки гулял. Мать — в избе у порога. Ей Василь Мироныч, Пинюгин то есть: «Давай, — говорит, — буди сына!» Она только к печке, а Федька как заорет: «Мать, беги из дому, я бомбу бросаю!» Да сам валенком, резиной подшитым, как о пол шмякнет! Так Пинюгин через порожек задом в сени и вывалился. А Матвеич на пол упал и голову руками накрыл. Козобродов же — к окошку, и нет его. Теперь весь поселок зубы скалит: «А ну как вас Царь ночи валенком-то напужал!» Хоть бы и впрямь бомбу кинул! Козобродов после того случая, как дома его потревожили, три ограбления одно за одним провел. Два раза в поездах, раз — контору. Сторожа кокнул. Начальство на нас и навалилось. А у нас только одно — приезжаем на место происшествия к Матренину заговенью. Толку? Записку лишь пишем, как дело было. Ну, Пинюгин чует, что по шапке ему скоро дадут за бездеятельность, надумал… — Вельдяев опять запнулся. И стыдно, видать, было ему за своего бывшего начальника, и вроде как бы ябедничать на него новому-то не больно гоже.

— Давай, давай, чего уж, все выкладывай! — надавил на него Журлов, почуяв колебание.

— Только я опять в этом деле не участник, — предупредил Федор.

— С хозяйством, поди, занимался? — не утерпел зацепить Журлов.

— Не-е, — отвечал простодушно, не заметив зацепки Вельдяев. — Он, Васька-то, нас и не посвятил в свою задумку-то. Как надумал, то опять с Матвеичем… Знает с кем. Вдвоем засаду устроили на дороге к колхозному саду. Как раз яблочки в налив пошли. Подговорил нашенских, поселковых. «Нарвите, — говорит, — себе яблок, а как домой пойдете, мы в вас палить начнем, а вы в ответ в нашу сторону из ружья стрельните. Над головами, конечно. А яблоки, — говорит, — не бросайте — это вам в уплату». Ну, а те, как над ними пули засвистели, и мешки с яблоками, и даже ружья кинули. Дай бог ноги! А Пинюгин, где его совесть? Но-о! — Вельдяев в сердцах незаслуженно стеганул кнутом ровно бегущую лошадку. — Фуражку себе прострелил — бандитская, мол, пуля. Эх, — махнул рукой, — должность, понимаешь, боялся потерять, а вышло курам на смех.

— Бог шельму метит, — со злым удовлетворением согласился Журлов.

— Ну да, — поддакнул Вельдяев. — И как быть тому, — оживился, — ровно через неделю (Пинюгина-то от нас уже того) поспели мы наконец-то вовремя на бандитский налет. Трое залетных, с поезда, магазин подломали. Это не Царя, но тоже… Так я одного в ногу стрельнул. Всех повязали. Не ушли.

— Это молодцы! — похвалил Николай. — Выходит, зря поспешил Пинюгин комедь-то разыгрывать?

— Глупость, она и есть. От людей же стыдно.

— Ладно, Федя, забудем пока. Дело делать будем… А грибов, говоришь, богато?

— Да что ты, каких душе! Некогда только ими заниматься.

И снова удивился про себя Журлов, как улыбка преображает некоторых, и снова сердцем почуял: свой этот парень, можно будет на него положиться.

Свешников сад находился в версте от поселка. Это был старый помещичий сад, последние годы без хозяина и ухода приходивший в полное запустение. За садом находился заросший пруд. Мостки — это остатки купальни. Место заброшенное, по поселковым понятиям — дурное. Сюда даже ребятишки за рыбою да за кислицею из сада ходили с неохотою. Галанский же пришел сюда ранее обусловленного времени. Солнце еще не всходило. Дорогу, сад, водную гладь пруда плотно укутывал сырой предутренний туман. С собою Герка прихватил из дому удочки, садок и хлеба, чтобы оправдать цель своего сюда прихода: вдруг все-таки принесет нелегкая кого не надо. Не доходя до мостков, он спустился к берегу.

Затаился под густой, макающей ветви в воду ветлой. Сделал себе подстилку из сухого прошлогоднего тростника и чутко стал вслушиваться в туман, ожидая услышать знакомые голоса. Тягостно и тревожно было у него на душе.

Когда же и каким образом он, Герка Галанский, по кличке Гимназист, затесался, казалось бы, в совершенно чуждую ему компанию, стал равноправным членом одной из самых опасных в губернии бандгрупп?

Последний год Герка наладился проводить вечера в поселковом «клубе», каковым стал, по существу, буфет на железнодорожной станции. Начинал буфетчик свою ежедневную работу с десяти вечера и продолжал до четырех утра. За это время станция пропускала три пассажирских поезда. В буфете качали пиво, продавали воблу, вареные яйца. В зале буфета стояли с десяток столиков, и всю ночь напролет не было за ними ни одного свободного места. Это ночное заведение стало настолько популярным, что гости сюда приезжали на лошадях и из соседних деревень. Самогонку, продукт властями строго запрещенный, привозили с собой. Пили сами, продавали стаканами и четвертями усть-лиманским завсегдатаям и пассажирам поездов. Шум, гам, у стойки длинная очередь. Пиво качалось медленно, посуды не хватало: стоит один, а берет на целую свадьбу. Да ведь никто и не спешил: ночь долга. А что делать в глухом поселке скучными непогожими вечерами? Ни электричества во многих домах, ни свечей, ни керосина. Буфет на станции сбил с панталыку не одного хорошего парня, развалил не одну хорошую семью. Страстились люди к немудреной радости застольного общения. У кого денег хватало всего на одну кружку, сосал ее, родимую, с долгими передыхами, чтобы как-то оправдать смысл своего пребывания в обществе. Искал глазами, у кого бы еще занять на кружечку, и жадно слушал разговоры за жизнь веселую, что велись за столиками слева и справа.

Был этот ночной «клуб» настоящей малиной для Царя ночи и блатной его братии. Здесь они пропивали добычу, отсюда, столковавшись предварительно с покупателем, выходили ненадолго под тусклый фонарь в станционный садик и «толкали бочата, прохоря и колеса» и всякую иную носильную вещь. За сходную цену шли даже драгоценности. За каждую бандит рисковал шкурой, а умненький мужичок из деревни за четверть мутной самогонки мог схапать и золотое кольцо с бриллиантом.

Эту-то атмосферу, блатную, ядовитую, как губкой впитывал в себя восемнадцатилетний Герка Галанский. Сам Козобродов бывал в «клубе» не часто, и если бывал, то на исходе ночи, обычно под утро. Но дружки его околачивались здесь частенько. Их, конечно, знали, о них перешептывались, им молча и уважительно уступали очередь у стойки, столики в углу зала. Опасливо, но с особой ревностью и завистливостью наблюдал Галанский за парнем цыганской внешности и вызывающего поведения по кличке Щегол. Одет он был, по местным понятиям, с шиком. Почти ровесник Галанскому, лет двадцати, не старше, а ходил по «клубу» шепоток, что Щегол чуть ли не правая рука Царя. «Скажи слово супроть — враз на пику посадят», — говорил с опаской, кивая на Щегла, здоровенный мужик своему приятелю. И вот этот самый Щегол, такой недосягаемый для Геркиного понимания — случилось же этакое! — сам обратился к нему: «Слышь, друг, выручай!»

Блюстители порядка заглядывали в станционный буфет крайне редко. Да и то сказать, драки, тем более поножовщина, здесь почти не случались. Лишь однажды крепко били парни сапогами на заплеванном кафельном полу заезжего уркагана, которого в поселке и знать никто не знал. На другой день буфетчика вызвал к себе предисполкома: «Передай там своим, — сказал, — еще раз такое случится, закрою я вашу богадельню к чертовой матери! Давно у меня руки чешутся сделать это доброе дело». А чтобы у кого сомнения не возникло, что он так и поступит, закрыл буфет на целых три дня: «пивникам на раздумье». Председателева угроза подействовала чрезвычайно. А буфетчик, доселе будто богом обиженный, стал смотреть из-за стойки соколом, чуть что — фистулой: «А ну-ка, прекратите в помещении!» И со всех сторон: «Кончай! Кончай в помещении! Местов больше нетути? Геть отсюдова!» И все стихало. Всякому, даже самому отчаянному, было ясно и понятно, что в помещении буянить уже нельзя. Матюкнуться? Без этого как? А чтобы кулаки в ход либо финку — баста!

Поэтому, наверное, и оставляла милиция сей «клуб» без внимания. Но однажды и в эту заводь была закинута сеть. Видать, поступили в уездное ОГПУ сигналы о тех чертях, что водятся и в этом омуте. Облава была устроена часа в два ночи, а ее участники прибыли на втором по счету за ночь пассажирском поезде. Вооруженные винтовками красноармейцы блокировали, окна и двери, сотрудники ОГПУ и уголовного розыска вошли в зал и сразу же начали обыск. Делали это споро и умело, тасовали присутствующих, кого вправо — кого влево, как колоду карт.

И вот тут-то Герка и услышал приглушенный голос Щегла: «Слышь, друг, выручай!» Ответил Галанский взглядом с готовностью: «Согласен. А чего надо?» Щегол поднял ему со спины куртку и под брючный ремень засунул нечто тяжелое. «Пистолет!» — обомлел Гимназист. Но, спасая Щегла, своего кумира, сумел перебороть страх. Когда настал его черед, пожилой сотрудник прохлопал его по карманам и, глядя укоризненно, проворчал: «Молод ты еще, парень, по кабакам-то шляться».

Щегла, хотя у него ничего не нашли, увели с группой задержанных во время обыска. Настроение у завсегдатаев буфета было испорчено. Один за другим они начали расходиться. На улице Герку окликнул мужик лет сорока — это был Химичев-старший: «Давай сюда, Гимназист, чего тебе Щегол передал». «Смотри-ка ты, — удивился Галанский, — и кличку мою знает». Ничего не ответив, он отдал пистолет. «Прикуси язык», — услыхал вслед угрожающе.

Дня через три Щегла отпустили. За оказанную услугу, чего Герка меньше всего ожидал, тот выказал ему свою большую благодарность. Демонстрируя дружкам свое расположение к Галанскому, приглашал его за свой столик, заставляя ему уступать место таких известных в поселке оторвяг, при встрече с которыми у Герки голова в плечи уходила. После нескольких выпивок Щегол сдружился с Геркой окончательно, даже домой к нему стал заходить. Хмелея, откровенничал, рассказывал и о сегодняшних своих похождениях с Царем ночи, и о том, как веселился и шкодничал в Тамбове — Щегол пожил и там. А однажды, видимо проникнувшись к Герке полнейшим доверием, предложил: «Пойдем завтра с нами. Фартовое дельце Козоброд затевает». Галанский был так зачарован своим героическим корешом, что согласился с охотою. Здесь он во второй раз столкнулся с Химичевым-старшим. В то время он еще не знал, что это не менее опасный бандит, чем сам Царь ночи.

В тот раз они бандой в восемь человек остановили, разложив на рельсах костер, товарный поезд и ограбили пассажиров двух прицепленных к поезду теплушек. Все было сделано ловко, весело и нагло. На лица себе налетчики повязали косынки, и Герка потому никого из них не запомнил. Награбленное в мешках и баулах погрузили на сани и увезли куда-то в лес. А Гимназист и его новый приятель возвращались домой одни и налегке. Через неделю Щегол передал Галанскому сто рублей — долю в деле. Таких денег Герка и в руках-то не держал, но, сказать откровенно, и вкуса к ним у него еще не было. Гораздо более он обрадовался пятизарядному нагану — «это тебе от Царя ночи» — и десятку патронов к нему.

Во второй раз Герка участвовал в ограблении квартиры нэпмана в крупном селе соседнего уезда, куда они добирались поездом почти всю ночь. В пути Герке было ужасно весело сознавать, что вот они, два верных, лихих товарища, едут среди этих ничего не подозревающих мешочников и сами как будто не отличаются от них, а на деле! Галанский каждую минуту ощущал под рукой в кармане опасную сталь своего нагана.

Сбор банды был назначен на два часа дня в поселковой чайной. Из всех Герка узнал только Козобродова и Химичева. К дому нэпмана шли семеро. Хозяин, трусливый и жадный, никак не хотел показывать, где у него запрятаны деньги, пока атаман не пальнул у него над ухом из пистолета. Тогда только сообразил «классовая вражина», что шутки с ним шутить не станут. Банда, получив деньги, увязывала все, что поценнее, в узлы, когда произошла потеха: к дому подбежал поселковый милиционер. «Граждане! Где здесь стреляли?» — обратился он с вопросом к трем бандитам, стоящим на страже перед воротами. «Пойдем, мы тебе покажем», — ответили ему. Пока шли через двор, отобрали у молодяка винтовку и дали раза, чтобы не сомневался, с кем имеет дело. Перед атаманом предстал уже не полномочный представитель власти, а перепуганный деревенский парень, которого лишь месяц назад уговорили работать в милиции и всего лишь с неделю, как доверили оружие. Козобродов долго и строго смотрел на блюстителя порядка, потом изрек: «Вот что, паря, полезай-ка ты на печку и лежи там, как мышь, носом к стенке. А ты, — бандит ткнул пальцем в Герку, — возьми его винтовку и чуть что, прямо в…» Дружным хохотом встретила банда такое мудрое решение. А Герка, он и сам не предполагал, что такой он молодец, поддел блюстителя под тощий зад, когда тот чуть было замешкался, и крикнул на общую потеху: «А ну, стрекозел, швыдче давай!» Ловко это у него получилось.

И снова возвращались с налета приятели налегке. А через неделю Герке — опять его доля. Денег столько, и с матерью не грех бы поделиться, вот только как скажешь? Эти два дела были для Герки чем-то вроде бы и не реальным, вроде игры. Только денежки в кармане оказывались всамделишные, на которые можно было пить, гулять, купить себе кепи, туфли-штиблеты, подарить торгсиновскую кофту Татьянке.

Почему же после третьего приглашения, сделанного Химичевым, так тоскливо заныло сердце? Может быть, именно потому, что не Щегол позвал его на дело? Так или иначе, до липкого пота давило на душу нехорошее предчувствие.

Чутко вслушивался он в предутреннюю тишь, но услышал и увидел всадников, уже когда они с шумом скатывались по сыпучему откосу к пруду. Лошади их, уйдя по самые бабки в топкий берег, раздувая ноздри и фыркая, потянулись к воде.

— Где этот мамкин сынок? Спит, поди, — прогугнил голос, и Герка узнал младшего Химичева. — И чего этот Козоброд велел нам его с собою тянуть?

— Не твоего ума дело, — осадил его суровый Платон и, зыркнув по сторонам, негромко свистнул.

— Здесь я, здесь, — выходя из своей засады, заговорил Галанский. Платон еще раз зло и с укором поглядел на болтливого Якова.

— Молодец, Гимназист, — сказал Герке. — Давай за нами.

В саду, держа в поводу оседланную лошадь, стоял незнакомый Галанскому мужик. Поддержал Герке стремя, бросил Платону: «Ну, как договорились!» — и, махнув на прощание рукой, зашагал вниз по дороге к поселку. Трое поехали к лесу.

Лошадей почти не понукали. Платон раза два вынимал из жилетки часы, сверял время. Герка понял, что направляются они с кем-то на встречу к условленному заранее сроку. Ехали больше часа. Густой туман рассеялся, поднималось над деревьями нежаркое сентябрьское солнце, весело и чисто цвиркали лесные птахи, гулкими очередями выстукивали по сухим макушкам сосен дятлы.

— Во-о! Вот ведь птица-то поганая! Хошь, собью? — не выдержав долгого для него молчания, обратился к Герке громко и весело трепливый и, по всему видать, не шибко умный Яков. Из-за пазухи он вытащил обрез.

— Тьфу! Ну и шухарной, а?! Наградил же ты меня, господи, братцем! За какие только грехи, не пойму, — заругался со злобой старший Химичев.

Яшке только этого и надо, загыкал в смехе: «Та шутю же я, шутю! Непонятливый, во-о!» — Отсмеявшись, вновь обратился, приглушив голос, к Герке: «Слышь, Гимназист, давай маленько отстанем. Што я те счас расскажу! Мне эти долбачи, дятлы эти, пулеметы как вроде, мерещатся, понял? Раз был у нас такой кандебобер…»

Но и на сей раз Яшке не повезло. Прямо из-за куста, напугав и лошадей и всадников, на дорогу, гикнув, выскочил и завертелся перед ними на горячем коньке человек.

— А, братаны! — закричал он. — Что, черти рыжие, забалакались?! Проглядели, мать вашу!

Перед ними был Царь ночи. Широкоплечий, хоть и ростом невысок, жилистый и ловкий, был он для Герки в своей бесшабашной удали олицетворением всего того, что выражает в блатном мире понятие «свобода». И смеялся он, как никто, с такой бесшабашной удалью, будто всем бросал вызов. Похоже на него смеялся и Щегол. Но теперь Герка понял, что Левка только копирует. «Да, а почему все-таки Щегла не позвали? Его, Гимназиста, позвали, а Щегла нет. Странно…»

— Здравствуй, Герман, — из всех поздоровался только с ним одним за руку Козобродов. — Рад, что и ты сегодня с нами.

Улыбка под черной подковой усов одобрительная, а глаза будто иглами колют Геркину душу. Поддергивая кверху повод, осаживая прыть конька, Козобродов продолжал, обращаясь к Галанскому:

— Братанам известно, куда и зачем, хочу, чтобы и ты знал. Едем мы, парень, на хуторок к Серафиму, божьему человечку; должок за ним. Ба-альшой должок! Инда в семь душ христианских! — Царь ночи совсем сомкнул к переносью разлетные брови. — Продал, Иуда! Всех оптом продал, зараз и за одну цену. Дело, значит, это, я так думаю, будет, значит, недолгим. Но святое ж дело! Так аль не так?! Святое ж дело — должок получить!

Внутри у Герки похолодело.

— А для тебя, Герман, — продолжал дырявить его взглядом Козобродов, — очень полезно будет в святом деле поучаствовать. Но-о!!

И атаман, вытянув нагайкой коня, пустил его галопом.

До хутора Серафима от места встречи оказалось рукой подать. Из густого леса кони вынесли четверых на веселую, поросшую по пояс травой и цветами поляну. Дом лесника, пятистенок, приземистый, под тесовою крышею и с резными ставнями, неширокий двор, огород позади двора — все это было огорожено от скотины слегами, пущенными в три ряда. Это препятствие шедший впереди Козобродов перемахнул по-гусарски, не сбавляя коню хода, и картинно осадил его у самого крыльца. Примеру атамана пытался последовать Химичев-младший, но едва не вывалился из седла.

Все трое спешились. А на крыльце перед Федором уже стоял сам хозяин. По внешности был этот Серафим очень схожим с графом Толстым Львом Николаевичем, учению которого пытался следовать в жизни. Он был обряжен в холщовую рубаху навыпуск, такие же, как у графа, у него были лаптастая борода, высокий лоб с залысинами, кустистые брови, сутулина и большие, покорно опущенные к земле, тяжелые крестьянские руки. Химичевы пошли во двор, а Герка остался за оградой, подвязывая к слеге лошадей. Он делал это и неумело и сознательно мешкая, надеясь и моля судьбу оградить его от всего того, что должно было произойти. Козобродов разговаривал со стариком, не сходя с коня и не повышая голоса, не делая никаких угрожающих жестов. «Господи! — коснулась Геркиного сердца надежда, — авось пронесет! Авось все обойдется, авось не такой понял нынешние слова атамана насчет оплаты долга!» Вот старик спокойно сошел с крыльца, поддержал под уздцы атаманову лошадь, пока тот спешивался, затем развернул ее мордой в Геркину сторону и, крепко хлопнув ладонью по крупу, направил трусцой к коновязи. Когда конек подбежал, Герка поймал его за повод и также начал вязать к слеге. Когда же Герка закончил свое занятие и обернулся: старик уже лежал на земле лицом вниз, раскинув руки, а над ним, наступив ногой ему на крестец и наведя на него дуло обреза, стоял Яков. Как все это, в какой миг произошло? А Козобродов уже зовет Герку к себе, велит достать наган и идти за ним в избу.

В избе навстречу им троим, держащим оружие в руках мужикам, поднялась с лавки, где сидела, и стала пятиться задом, пока не наткнулась на стол, страшно напуганная их видом молодая красивая женщина.

— Ты кто такая? — сурово спросил Козобродов.

— Мария я, Туркина. Сноха деда Серафима, — без голоса, на одних выдохах отвечала она.

— А где малец?

— Кто?

— Да сын твой.

— В деревне он у бабушки… Захворал сынка. Я к деду вот еще вечор за травами пришла.

И в самом деле, на столе и лавках, издавая тонкий аромат, были разложены пучки самых разных высушенных трав.

— Слава тебе, господи! — услышав будто бы добрую весть для себя, громко проговорил Козобродов, стянул с головы каракулевую кубанку и, повернувшись лицом в правый угол, к завешенным белым ситчиком иконам, размашисто перекрестился. — Не привел господь взять греха тяжкого — загубить душу невинную. А ты, хозяюшка, — Федор обратился к снохе лесника, и его смуглое, красиво обрамленное татарской бородкой лицо показалось Герке даже доброжелательным, — выходи, милая, на свет на божий.

— Давай, давай, ну-у! — Платон грубо, не желая, видимо, ломать атаманову комедь, почти выволок молодую женщину из избы на крыльцо. Столкнул ее вниз к старику. Герка вышел за всеми. Серафим Туркин стоял уже на ногах, кренясь вперед и задирая кверху седую бороду, с туго стянутыми за спиной руками. Рядом с ним, уперши обрез в спину, стоял Яков.

— Ну вот что, ребята, — приказал атаман, — кончайте обоих. Его — как Иуду: товарищей наших легавым продал, ее — как свидетеля. Бог, видать, так ей судил. — С минуту молчал. — Ты, Платон, иди за мной, — позвал старшего Химичева, — золотишко у них пошукаем. А вы, — бандит ткнул пальцем в Герку и Якова, — кончайте их разом. Да не тяните, не палачествуйте страхом, пущай не маются, — великодушно закончил он и, махнув рукой на обреченных, крупно зашагал к дому.

— Да что же это такое?! — вскричала, словно очнувшись, женщина. — За что-о?! Отец! Отец! За что они нас, а?!

— Неужто рука у вас поднимется на мать? — заговорил, обращаясь к ним двоим, Серафим. — Стреляйте меня, ежели виноват перед вами, а ее отпустите. Отпустите мать, сынки!.. Беги же, беги, Марея, к сыну, внучоночку моему Санечке. Бе-ги! — закричал вдруг с надрывом старик.

Женщина охнула, отступила на шаг. Глаза ее с мольбой и отчаянием глядели на совсем еще мальчишку с наганом в безвольно опущенной руке и на мужика, хоть и с обрезом, но тоже совсем не страшного, не злого. В ее душе затеплилась надежда, и она, словно поверив и в свое спасение, отступила еще на шаг, другой, повернулась и сначала оглядываясь и спотыкаясь, а затем уже без оглядки и со всех ног бросилась бежать через огород к лесу. Замелькало белое платье.

— Стреляй же в нее, ну-у!! — завопил в самое Геркино ухо Яшка. Завопил так, будто бы сам он был безоружен.

И Герка выстрелил. Совсем не целясь, куда-то перед собой. И тут же пастушечьим бичом хлестнули с крыльца еще два пистолетных выстрела. Женщина, как подкошенная, рухнула меж капустных гряд. Сзади Герки ахнул четвертый выстрел из обреза. Это Яшка по кличке Хорек пальнул в упор в старика со связанными назад руками. И тот тоже ткнулся головою в землю и завалился, хрипя, набок.

Галанский стоял, парализованный ужасом содеянного и увиденного. С крыльца же от дома спускался Федор. Он спокойно прошагал на огород, наклонился над убитой. Долго смотрел. Затем повернулся и пошел назад. Подошел вплотную к Герке и, глядя на него весело и жестоко, сказал: «Молодец! Твоя была пуля. С первой кровью тебя, сынок! — положил на плечо тяжелую, будто свинцом налитую руку, тряхнул дружески: — Молодец!» Обернулся к Химичевым: «Обоих в дом, и огня! Пущай только пепел по ветру. А ты, — Козобродов вновь обратился к Галанскому, — иди к коням. Хватит с тебя на сегодня. Тяжело попервой кровь людскую пролить. По себе знаю… Ну да что ж, сам ты, Гимназист, выбрал себе тропку в жизни: на роду, видать, тебе так написано — идти с нами до гробовой доски, до могильного, брат, крестика… Ну, ступай к коням! А вечером пить, гулять будем».

«Не стрелял! Не стрелял я в нее! — завопил в чистое осеннее небо Герка. — Не у-би-вал!!!» Но видно, сухой комок застрял у него в горле. Никто не услышал так и не вырвавшегося наружу Геркиного вопля. Только чуткие кони запрядали ушами.

Часть 2

— Послушай, голубчик, — князь раздраженно толкнул холеной рукою маузер, который лежал дулом к нему на парчовой, цвета червонного золота скатерти меж винных; бутылок и тарелок со снедью. Его всегда злила эта каторжная манера чуждого ему людского элемента, среди которого князь вынужден обретаться в последние годы, обвешивать себя с головы до ног оружием, выставлять его напоказ и дело не в дело держать на взводе и под рукой.

— Послушай, голубчик, — повторил он, едва сдерживая свой гнев, — неужели непонятно, что мне нужен максимальный вариант. Все, что ты мне предлагаешь, мелочь, вздор! Вот уж год, как мы с тобой объявились в родных пенатах. Объявился ты, сказать надо, как тать ночной, но объявился же. А я? Что, по-твоему, князь Разумовский крыса?! Скорпион? Забился в щель — в этот утлый домишко, к старухе, бывшей своей гувернантке, — и жалит? Да ладно бы по-скорпионьи, а то по-комариному, и то не своей рукою… Нет, не желаю… Князья Разумовские никогда не теряли своего достоинства, не были мелкими пакостниками. Ты меня понял, Федор?

Князь Николай Павлович потянулся к наполненной вином серебряной стопке, воспаленным, но трезвым взором по-соколиному глянул в закаменевшее лицо Козобродова.

— Все, — князь выпил вино и заговорил тихо, четко, разделяя слова. — Возможность вести реальную борьбу с совдепией за восхождение на трон царя-батюшки исчерпала себя полностью. До самого донышка этой вот фамильного серебра стопки. — Князь помолчал, опустив седеющую голову, и усмехнулся в усы. — Понимать это я, конечно, начал не сегодня… Но теперь толкую тебе об этом, Федор, своему денщику и другу… Вспомни, как на германской четыре года я — князь! — и ты — мельников сын — делили на равных и смерти опасность, а было, и кусок хлеба. Так слушай же меня, Федор, и верь: нам с тобой сегодня нужен только максимальный вариант.

Федор Козобродов, он же Лага, он же Царь ночи, бережно переложил маузер от князя к себе, посмотрел на Разумовского долгим и преданным взглядом. Заговорил прочувствованно:

— Эх, Николай Павлович, да разве ж я сомневался когда в вашем слове! Ведь я же у большевиков-то в начале гражданской командиром был, а встретил вас и повернул за вами.

Федор тоже влил в себя дозу спиртного, понюхал корку, тряхнул удалой головой.

— Эх! Да я же ведь ни в жизнь не верил во все их лозунги! Братство, равенство, — передразнил кого-то, — глупости это. Я как обмозговал себе поначалу? Идеи эти, мыслю, нужны им будут до срока, чтобы таких, как вы, Николай Павлович, способней было раздеть и обобрать, все ваши земли, богатства — все… и поделиться. Только как поделиться-то? По-братски? Ну уж это, думаю, на-кось, выкуси! Мерси, господа большевички, дурачков из нас не делайте! Дележка, думаю, будет по заслугам, кто ихней революции больше подсобит, Ленину ихнему, тому и куш. Промашка вышла. Признаюся. А кто первый мне тогда глаза раскрыл? Вы, ваше сиятельство. И все ведь сбывается! Хуже и некуда. Кто я сейчас? Бандит. По знати-то мы с вами были на разных ступеньках: я внизу, на вас, князь, глянуть — шапка с головы свалится. А по достатку матерьяльному ежели? Это еще, ваше сиятельство, порассудить надоть — мы с батяней такие б дела закрутили, что народишко местный и перед нами на брюхе бы ползал. А сейчас — все, как вы, князь Николай Павлович, предсказывать изволили, все сбывается. Кому же и верить-то, как не вам. И будет он вам этот самый, вариант. Дайте только срок!

— В том-то и дело, Федор, — по-прежнему брюзгливо отвечал князь, — сроку-то я тебе и не хочу давать. Ты что, не чуешь, как события разворачиваются? По всей губернии столы розыска открывают. Вспомни, как мы охотились на волков, с флажками красными да с егерями, загоном… Как бы и нам с тобой в этот их загон не угодить!

Князь помолчал, усилием воли подавляя в себе раздраженность.

— Послушай, — заговорил уже другим тоном, — а кого это к вам назначили вместо Пинюгина, крестника-то твоего, которого ты с печки валенком шуганул? — Князь знал, как приятна его бывшему денщику такая княжеская похвала. — А? Такого же, поди, Анику-воина? Не разобрался в нем? Может, тоже…

— Да нет, Николай Павлович, — позволил себе перебить князя Козобродов, — этого так просто не испугаешь.

— Ну вот, видишь! — Князь разом стал серьезен, поглядел обеспокоенно. — А что ты о нем сказать можешь?

Федор помолчал, раздумывая, взял в широкую ладонь стопку… Отставил:

— Хотите, расскажу, как я его в лесу встретил, это когда мы от вашего лесника, от Туркина, возвращались.

— Царствие ему небесное, — перекрестился князь. — Хороший был человек Туркин. Сбили мужика с панталыку. Они, эти… — князь выругался грязно. Выругался и поймал себя на том, что он, столбовой дворянин, русский интеллигент, выпускник Оксфордского университета, говорить и мыслить начал на языке «хорьков» и «лагов». Поймал и скрипнул зубами: — У-у, зараза большевистская! Многих добрых людишек они с пути сбили! Жаль Туркина Серафима. Ты хоть, черт лютый, не глумился над ним перед смертью? — повысил он голос.

— Да я же сказывал, и не в моем это обычае — палачествовать. На тот свет отправить хоть кого рука не дрогнет, а мучительствовать не люблю, не знаете меня, что ли?

— Ну ладно, — примиряясь, ответил князь, — рассказывай тогда, как встретились-то.

Та встреча, о которой, рассказал Козобродов князю, произошла на дороге средь молодого ельника. Когда шустрая лошадка выносила таратайку из неглубокого овражка, Вельдяеву и Журлову повстречался верховой. Он будто нарочно поджидал их здесь.

— Здорово, тезка! — зычно и весело обратился он к Вельдяеву. Лет под сорок. Подковой книзу черные усы, на бритой голове кубанка. Все на верховом новое. Кобылка под ним плясучая. Глаза у мужика дерзкие, веселые.

— Здорово, — как-то вяло и недоверчиво протянул в ответ милиционер. И оглянулся. Журлов, который заметил беспокойство напарника, ощупал глазами костюм незнакомца. А тот склабится приветливо и понимающе.

— Кого везешь, Федор? Не начальство ли себе поменял? — обращается вновь к Вельдяеву, а смотрит только на Журлова. Одобрительно смотрит. — Что, угадал? А? — И улыбка еще шире.

— Уга-дал, — так же вяло и недоверчиво протянул Вельдяев.

— Что ж, давно пора. Он, товарищ… не знаю, как вас… Будем знакомы, моя фамилия Царев. — Наездник перевесился с лошади и протянул Журлову жесткую, короткопалую ладонь.

— Журлов, — представился Николай.

— Он, товарищ Журлов, предшественник ваш, Пинюгин то исть, мышей, откровенно говоря, не ловил, а народ, понимаешь, страдай. А вообще-то, мужик, говоря между нами, был неплохой. Смекалка у него, где надо, была. — Царев объехал их телегу с другой стороны. — Я вам вот что скажу, товарищ Журлов, — наклонился к нему с седла и заговорил доверительно, — вы на нас опирайтесь, на беспартийный актив, так сказать, и дело у вас пойдет. Пойдет дело, не сомневайтесь. Ну, ладно. До скорого свиданьица! Привет супруге, тезка! Но-о!!

Еще стоял в ушах отрывистый голос и смех незнакомца, а звук копыт его коня уже затихал. Федор крепко огрел лошадку.

— Кто был такой? — спросил Журлов с некоторой даже симпатией, глядя в простывший след лихого наездника. Заговорил Федор, когда отъехали метров на двести.

— Козобродов, — отвечал. — Царь ночи, кто же еще-то?

— Царев?!

— Да это ж он так, пошутковал. Царь, мол, я, Царев-то…

— Да ты что-о! Ты что это! — Журлов даже растерялся. — Под суд захотел?! Меня с бандитом знакомить! Ты почему это оружие не применил? Почему не дал мне знать?!

— Да-а, под суд… — Вельдяев покрутил головой с усмешкой, — под божий суд, что ли? Троих наверху-то, по-над дорогой, в ельнике, и не заметил? На мушке мы у них сидели, как зайчики. Он, Федька Козобродов, дурачок вам, да? Прямо в руки: берите, вот он я! Да они нас, поди, еще раньше заприметили, когда мы луговиной ехали, и ложбинку специально для встречи выбрали. Местечко-то лучше не надо. Он сейчас с дружками посовещается и в обратную за нами, у речки как раз и накроют. Погонять бы надо. За речкой-то место будет чистое, а до нее ведь еще с версту. Я, чай, поди, Николай Алексеевич, и за вашу жизнь ответственный. А вы — «под суд»!

— Стой, Федор! — твердо приказал Журлов. — Давай вертаться, покажи давай, где это ты заприметил троих.

Вельдяев как-то со значением, внимательно посмотрел на Журлова и остановил телегу.

— Что ж, Николай Алексеевич, — ответил, будто смиряясь, — поехали.

На влажном перегное метрах в сорока над дорогой в густой еловой поросли Журлов обнаружил следы лошадей, привязанных к дереву. Ниже — следы хоронившихся за деревьями людей.

Можно было понять, что их было трое. «Чего же они хотели?»

— Та-ак, — констатировал Журлов, — дерзкий у нас с тобой, по всему видать, противник, нахальный. Но уж и то неплохо, что в глаза я его увидал. Это даже очень хорошо! Слышь, Федя, а меня валенком он не напугает.

— Меня, между тем, тоже, — почему-то с обидой в голосе ответил Вельдяев. — Только у него, товарищ начальник, и кроме валенка кое-что есть. У него наган-то в сапоге был, видать, тоже не заметили?

— Не заметил, Федя, — признался Николай. — Только ведь мы с тобой тоже не лыком шиты, а?

— Лыком? — Федор все еще с сердитой недоверчивостью обмеривал глазами незнакомого доселе человека. — Да вроде бы и не лыком, — согласился наконец. — Но-о! — придал резвости своей лошадке.

— Так, так, — заговорил князь Николай Павлович, когда Федор рассказал ему о той встрече. — Вернулся, значит, начальничек? А ведь вы могли их обоих и шлепнуть.

— Как пташек. У Хорьков здорово руки чесались на это, да я им запретил. Успеем, когда надо. Поглядеть на него еще… Пристукнешь одного — отряд пришлют. Из леса тогда не вылезешь.

— Вот это ты умно. С прежним-то ведь можно было ладить. Волк и тот овец не режет возле логова, зверь, а соображает. А мы, Феденька, такие же волки. А этот, как его?..

— Журлов.

— Видать по всему, не овца, а? Говоришь, из себя видный?

— Здоро-ов, таких бабы любят.

— Ну что ж, шерше ля фам.

— Чего это?

— По-французски я. В переводе примерно: «Ищи ему бабу». — Князь в душе посмеялся над собеседником и продолжал назидательно: — Нет такого мужчины, Федор, который бы не споткнулся на женщине.

— Французы, они не дураки, — согласился с этим Козобродов, — подумаем после об этом. А слышьте-ка, Николай Павлович, а как вы сами-то понимаете нашу дальнейшую жизнь? И для чего нам этот вариант?

— Максимальный вариант, Федя? — князь выдержал паузу. — А это значит еще лишь раз сделать игру, настоящую, по-крупному, и поставить точку. Завязать, скажу проще. Но на кону должно быть прилично. И не одни бумажки, но и золотишко, и бриллиантики. Вот какой куш нам надо сорвать! А потом двинем мы с тобой, друг мой Федор, и не угадаешь куда… Ха-ароший есть город, круглый год лето. Совсем другая жизнь. Там тоже совдепия, но порядки еще не те.

— Это где же такой город-то есть? — спросил с большим сомнением Козобродов.

— В Средней Азии, Федор, — ответил князь. — Ташкент называется. Был я там, знаю.

— А что, Николай Павлович, здесь-то навеки, что ли, власть-то Советская? — Царь ночи аж рот приоткрыл в ожидании ответа на вопрос, который уже не один год саднил ему сердце и голову.

— Во всяком случае, — ответил ему на это князь, — скажу тебе, Федор, что думаю: не от нас теперь это будет зависеть. Только Европа и Америка, при условии, что объединят свои силы, смогут свалить ее. Да они-то как раз, видать, еще и не уразумели, какая им это зараза — большевизм российский. О мошне своей только и заботы! — Князь не на шутку расстроился. — Есть такая книжка, Федор, — раздумчиво продолжал он, — «Капитал». Ее один очень мудрый человек написал, так он их в ней, этих капиталистов, донага раздел, всю суть их гнилую показал. У них корабль идет ко дну, а они за копейку душат друг друга. Вот и гадай, Федор, когда на них просветление сойдет и уразумеют они наконец, что им спасать себя надо, а не о прибылях думать.

— В таком разе, Николай Павлович, пока суд да дело, нам самим о себе надо бы позаботиться. Я так вас понял?

— Абсолютно верно, — похвалил Козобродова князь. Хватит нам подставлять себя. Рискнем последний, может, раз, а потом и побережем свои умные головы, они нам еще пригодятся. Рано или поздно, а спохватятся же там! Ну пять, десять лет — максимум, а там, я так мыслю, грянет очень большая война. Кровушки прольется море! Но исход ее будет в нашу пользу… Хотелось бы дожить. А на сегодняшний день расстановка сил в мире…

— Погодите-ка, Николай Павлович, — позволил себе приземлить князя из высоких сфер политики Козобродов, — а о каком это варианте вы мне толковали? Банк, что ли, взять в С—ве? Так ведь для этого квалификация особая нужна. Банк не поезд, его на «гоп-стоп» не возьмешь.

Нет, какое это все-таки наказание для русского интеллигента — вынужденное общение с такими вот конкретно мыслящими людишками. В последнее время князь испытывал истинный голод по умному, образованному собеседнику, чтобы выговориться наконец, подискутировать, убедить себя, убедить других, сломить, если нужно, силой логики ума чью-то чужую убежденность. Но только бы не этих вот убогих лесных татей уму-разуму учить. На «гоп-стоп»! Да ведомо ли ему, дураку, такое понятие, как «экспроприация»? Нашел, вишь, себе напарника: его, князя, в шайку свою зачислил! Все эти мысли как-то разом прокружились в голове, вызывая обиду и острое желание опрокинуть в себя хорошую дозу спиртного. И последнее князь исполнил. Эх! Утоли мои печали! Горькая, обжигающая влага разом смыла с души все, что дела некасаемо, и помогла Разумовскому без дальнейших отвлечений перейти на конкретные размышления.

— Так вот, Федор, есть у меня план. — Николай Павлович заговорил тоном, каким и положено говорить руководителю, когда он ставит серьезную задачу. — Разработано мною все, до деталей, тебе только исполнять. Но нужны надежные люди, и число их надо свести до минимума, чтобы большую часть того, что возьмем, оставить себе.

— Да ежели мы с вами, князь, в Ташкент подадимся, — Козобродов посмотрел на Разумовского хитрым глазом, — тогда зачем нам и делиться с кем-то, все себе оставить надо. Только и об этом хорошенько подумайте, Николай Павлович.

Тонкие губы князя тронула улыбка:

— Подумал, Феденька, и об этом уже подумал.

— Так сколько же людишек надо? — озабоченно и деловито спросил Царь ночи.

— Человек пятнадцать, не меньше.

— Ежели дело серьезное… — Козобродов запнулся.

— Такого, Федор, — в голосе Разумовского прозвучала торжественность, — на Руси еще со времен Степана Разина не помнят.

— Ну тогда, — Козобродов аж растерялся на подобное заявление князя, а потом усмехнулся с недоверием и ответил, определенно: — Нету у меня их сегодня столько-то. Четыре-пять, на которых, как на себя… а остальные для счета, ежели…

— Для счета?! — осерчал на усмешку Федора Разумовский. — Да ты лучше послушай, какое дело-то.

Когда князь изложил Козобродову свой план, тот очень крепко озадачился заманчивой, да уж невероятно сложной задачей.

— Что, Федор, не хорош мой план? Чего молчишь? — проявил нетерпение Разумовский.

— Да-а, — протянул как видно не собравшийся еще с духом Царь ночи, — план-то уж больно хорош…

— Так в чем же дело?! — возвысил голос князь. — Разве это не по силам нам? Или пороха не хватит, или смелости? А может, только попов деревенских нам грабить да теплушки на «гоп-стоп» брать? А на настоящее мужское дело уже и неспособны?!

— Да погодите вы, Николай Павлович, — досадливо поморщился Козобродов, — что меня касается, любой ваш приказ исполню. Но где же столько людей взять, да на такое дело?

— А ты ищи мне их, ищи! — приказал Разумовский. А он умел приказывать, повелевать людьми.

— Буду стараться, ваше сиятельство, — отвечал, обретая уверенность, бывшему своему командиру бывший денщик, и в его взгляде проявилось былое восхищение: «Это ж надо замахнуться на эдакое! В чем душа, а порода-то княжеская!.. Эх, — подумалось, — а что, если выгорит!»

Чурбанов приехал в волостной центр уже затемно и без предупреждения. Мог бы и не застать Журлова дома: мало ли дел у начальника УРСа по волости. Но застал.

Постучал в окошко:

— Хозяйка, — постарался смягчить свой бас, — постоялец дома?

— У хате, сынку, у хате, — хозяйка у Николая была украинка.

Чурбанов, крупный мужик, на полголовы выше Николая, вошел в хату, шапкой волос задев за притолоку, и загромоздил собою всю тесную горницу. Заколебалось в подвешенной над столом семилинейке желтенькое жало огня, задвигалась по стенам и потолку расчетверенная тень. Хозяйка, женщина уже в годах преклонных, предложила гостю сидать на кушетку здесь же, в зальце, пока за перегородкой возился, натягивая амуницию, только вставший с постели постоялец. Сегодня у Журлова была запланирована ночная вылазка, потому, придя пораньше из отдела, он лег соснуть часика на два.

— Ну здравствуй, здравствуй, большой начальник! — загудел басом гость и протянул Николаю для пожатия руку.

— Здравия желаю, товарищ Чурбанов, — заулыбался, искренне радуясь неожиданному гостю, Журлов.

— Вы туточки трошки погутарьте, сынки, а я Зорьку свою доить пийшла, — засобиралась хозяйка. — Посля того мне до Нюшки зайтись, занемогла совсем соседка-то, расхворалась.

— Хорошо, хозяюшка, спасибо, — поблагодарил понятливую женщину Чурбанов. — Только недолго там, все секреты мы друг дружке быстро выложим.

— Гутарьте, гутарьте, сыночки, — уже из сеней, двигая щеколдой и гремя подойником, бормотала хозяйка, — а я вам и молочка парного подам…

— Ну что же, начальник, докладывай, — прихлопнув ладонью по столу, отчего опять взметнулся и едва не погас огонь в коптюшке, приказал не признающий никаких вступлений к серьезному разговору губчекист.

И Николай, отбросив готовое было сорваться «Ну что там нового в губернии?», заговорил об обстановке во вверенной его попечению волости, пересказывая по памяти последнюю, посланную им по инстанции бандсводку: там случилось то-то и то-то, задержаны те-то и тогда-то. Когда Журлов кончил, Чурбанов попросил показать ему копии докладных за время работы здесь за два с половиной месяца. Изучив, долго мял горстью тяжелый подбородок.

— Послушай, сынку, — позволил себе усмешку, — послушай… — И снова замолчал, перекладывая одну за другой бумаги. — Это что же выходит, Царь-то будто испугался тебя, а? Ни одной серьезной заявы, как ты здесь появился. Убийство на хуторе Туркиных в день твоего сюда приезда, и все. Как затаился, а?

— Конокрадство вот…

— Но это же не Царь, не его это занятие. И убийство исполкомовца тоже не его рук дело: ты ведь сам это дело распутал. То недели не проходило, а то…

— За ум, видать, взялся.

— За ум? И ты об этом спокойно говоришь! Когда такой волчара берется за ум, жди большой беды. Хорошо, ежели только за свой-то ум, а ежели у него еще и толковый помощник! Да-а, — Чурбанов долго и мрачно следил за огоньком лампы, — есть у меня сведения (откуда, я пока помолчу), — затевает Козобродов что-то новое, крупное, не по твоим волостным масштабам. И в этом деле есть у него руководитель, кто — это тоже пока помолчу… Понял? А тебя я хочу спросить: а что делать нам, пока они там кумекают? Дожидаться, пока он размахнется да ахнет? Не-ет, брат, это может аукнуться знаешь где?! Дорого может обойтись нам наше выжидательство. Дорого!

— А я и не жду, — с некоторой даже обидой в голосе возразил Журлов, — я работаю. Есть люди… Вот и сегодня ночью засаду сделаем. Третью ночь сидим.

— Давай, давай… Только на Козобродова ежели, то сегодня его не будет, — спокойно глянул Чурбанов. — Сведения точные. В отъезде Царь ночи. Послал его куда-то шеф… Разумовский… Тьфу! Дьявол! Проговорился, — раздосадованно махнул на себя рукой и тут же хитро уставился на Николая: как, мол, ему его «оговорка».

— Это который Разумовский? — раздумчиво проговорил Николай. — Из тех, что княжили здесь когда-то?

— А-а, знаешь уже кое-что… Ну-ну, и что же тебе известно о князьке? — живо отозвался Чурбанов.

— Да есть у меня сведения, что был он у Антонова. Затем куда-то исчез. А нынешним летом видели его в С—ве на вокзале, садился в поезд, который идет через Никольское… Так что, может быть, где-то рядом, в родных местах обретается. — Немного помолчав, Николай добавил: — Туркин ведь у него лесником был. Не князь ли ему тех постояльцев послал, за которых человеку и смерть выпала?

— Да ты, я смотрю, и впрямь башковитый, — одобрительно прогудел гость-начальник. — Значит, тут копаешь? Правильно, копай глубже. Глубже копай! Именно из-за князя этого я к тебе сюда и приехал. Все мне выложишь, что тебе о нем стало известно. И не устно, а справку пиши. Это уж завтра. А сейчас расскажи, как тебе удалось взять Горбуновых-братанов.

…Случай этот из практики местного уголовного розыска — один из тех, которые становятся достоянием окрестных жителей, обсуждаются ими на все лады и создают большой авторитет отличившемуся сотруднику. Перед ноябрьским праздником, когда уже ударили морозцы и выпал снег, поздним вечером запряженная в легкие санки саврасая, закуржавленная инеем лошадка прибежала в поселок. Ею никто не правил, но она сама остановилась у ворот дома, где жил ее хозяин, заместитель председателя поселкового Совета Игнатов. Сам же хозяин, уже застывший, лежал, уткнув проломленную голову в задний угол саней.

С трудом удалось Журлову, прибывшему сюда через час, добиться от плачущей женщины ответа на вопросы: откуда должен был возвращаться ее муж, какой дорогой, что пропало из его вещей и поклажи. Оказалось, что еще с обеда поехал Игнатов в село, верст за двадцать, где проживала теща, привезти забитого ею телка: полтушки продать, половину оставить себе. Телок пропал, шуба, шапка, пиджак с убитого — тоже, а еще не оказалось в санях топора и двустволки, которую Игнатов прихватил из дому для безопасности.

Потеряв на опросе более часа, Журлов уже за полночь вдвоем с Вельдяевым на лошади отправились по пути следования погибшего. Решению задачи хорошо помогала светившая вовсю луна. Довольно крепенький морозец чувствительно прохватывал сквозь галифе еще непообвыкшее к зиме тело. Лошадка бежала ровно, похрапывая. Где-то через час пути внимательно следившие по сторонам дороги Журлов и Вельдяев заметили следы на снегу, ведущие от дороги через поле к оврагу. А за оврагом чернел лес.

— А за лесом село Марьевка, — сказал Вельдяев, когда остановились и стали изучать следы, — а ежели чуть вправо, то деревня Сосновка.

Снег был неглубокий, местами до земли сметен ветром, но в ложбинках его было достаточно, чтобы ясно определить следы двух пар сапог и салазок, с которых свисало что-то тяжелое и громоздкое. В одном месте, где была ребристая наледь, обнаружили кусочки содранного с туши мяса, то есть нашли то, что искали. А в овраге, куда спустились двое с салазками, подобрали потерянную меховую рукавицу. (Наутро ее распознает жена Игнатова.) Двое продолжали свой путь через реденький лесок, затем через вспаханное и совершенно не заснеженное поле. Но на краю поля — вот удача! — они, те дурни безграмотные, оставили салазки. Бросили их за ненадобностью. Здесь они решили поделить телка, разрубили его на две части и потащили на горбине каждый свою долю. Но куда? Дальше следы преступников были потеряны, и нельзя было уже определить, куда пошли мужики: в село — большое и богатое — Марьевку или в деревушку — десяток дворов — Сосновку. Оба населенных пункта находились за речкой на расстоянии километра один от другого.

В руках угрозыска остались только салазки. Самые обыкновенные, самодельные, сколоченные из досок, — такие имеются почти в каждом дворе. К передней планке салазок была привязана сплетенная из лыка бечева. Никаких других пометок не было. Салазки старенькие, не жалко и бросить.

И все-таки преступников Журлов обнаружил по этим самым бросовым салазкам. И вот что он придумал на другой же день.

Багряным диском солнце едва успело закатиться за гряду соснового леса, как зимние голубые сумерки уже опустились на Марьевку. В окнах там и здесь начали зажигаться огни. Все взрослое население разошлось по домам, занимаясь кто скотиной, кто готовкой ужина. Где-то гнали запрещенный законом самогон, где-то топили баньку. Откуда-то доносился звук гармошки. По всему селу перекатывался незлобный собачий гав. И только ребятишки вовсе и не думали еще убираться с вольной воли в душные тесные избы. Веселой ватагой собрались они на крутом и высоком, раскатанном до блеска речном берегу. Далеко и шибко катились с обрыва на звонкую гладь льда до самой проруби. Кто катился на ледянках, кто просто, подвернув под себя ногу, обутую в валенок, лишь некоторые из пацанов неслись лихо и дальше всех на салазках. Всю эту картину с интересом наблюдал остановившийся у самого раската неказистый мужичонка. В телогрейке, стеганых штанах, заправленных в латаные сапоги, в старенькой шапке-ушанке, уши у которой, как у дворняги, — одно книзу, другое — кверху. Шел он откуда-то вдоль по речке, везя за собой салазки, по делу, видно, да уж больно весело показалось ему наблюдать за шумливой ребятней.

— Дядь! А дядь! — раздался за его спиной звонкий мальчишеский голосок. — Ты чего это наши салазки себе забрал?

Мужичок оглянулся. Задиристо и смело наступал на него пацан лет десяти-одиннадцати.

— Ты чего это салазки с нашего двора утягал?! Я вот щас за батянькой побежу, он те да-аст!

Незнакомца окружила сразу же вся ватага.

— Да, дяденька, отдай их ему лучше подобру. Это Горбуновых салазки, — поддержал мальчишку самый рослый и старший по возрасту паренек.

— Горбуновых так Горбуновых, — даже не подумал воспротивиться добродушный мужичонок. — Салазки-то эти я, ребятки, вон в том овраге, что у леса, нашел. Только это каких же Горбуновых?

— Да вон! Вон их изба! Под железной крышей. Третья от колодца, — дружно загалдела ребятня.

— А-а, — как бы в нерешительности — отдавать или не отдавать — протянул незнакомец. — Это как уж его кличут-то?

— Дядя Никола. А рядом с ним брательник его живет, дядя Илья.

— А-а, — будто вспомнил их мужичок. — Ну, бери салазки, коли твои, да больше не теряй.

— А это вовсе и не я. Это, верно, батянька их потерял.

— А как же ты их признал-то, пострел?

— А вот глянь, — услужливо пояснил страшно довольный возвращением салазок парнишка, — я вот здесь сам вот эту досочку заменил. Видишь? Заместо сломанной. И еще веревочка вот эта. Из мочалы, ее у нас целая подловка.

— Ну что ж, катайся теперь с богом, а я пошел.

Еще галдела весело на речке пацанва, а к дому Горбуновых подходила вооруженная группа людей. Среди них были Журлов, Вельдяев и тот самый неказистый мужичок, так успешно справившийся с поставленной ему задачей милиционер Матвеев, которого в отделе все называли Степанычем и который исполнял в основном обязанности завхоза.

Братья Горбуновы находились в недельном загуле после очередного, с представителем из уезда, собрания в сельском Совете. Нахальные, бойкие на язык подкулачники, они под дудку известного в волости мироеда Степана Чувякина такую комедию разыграли на сходе, что фактически сорвали всю спланированную укомом партии повестку. А вопрос был очень серьезным — о хлебозаготовках в тот тяжелый, голодный год. Не скупясь, расплатился Чувякин с братанами.

Возвращались в ночь убийства Горбуновы с одного из хуторов, куда отвезли мешок муки, думая обменять его там на самогонку. Но возвращались с пустыми руками, хотя и в крепком подпитии. За самогонкой велено было им прийти вдругорядь: брага еще не выбродилась. «Не одни вы, чай, у меня», — прошамкала им старая ведьма, но стол на обратную дорожку все ж таки накрыла.

Игнатова Горбуновы встретили, когда уже стемнело. Плюхнулись к нему в сани: «Вези давай до поворота!». Бедолага (зачем тогда и ружьишко с собой брал?) повез их, докуда ему было сказано, уйдя вместе с шапкой в высокий бараний воротник. Да не спасла и шапка от лихого удара! Свалили его топором братаны за телка и добротный полушубок: по тому времени да по их хищнической морали причина для убийства вполне основательная.

Суд тройки после часа закрытого заседания приговорил обоих к расстрелу.

— Грамотно сработал, Николай, — похвалил, выслушав рассказ, Чурбанов и, помолчав, добавил: — Главное, оперативно. Я это больше всего ценю. Так и действуй. Хватайся за любую мелочь и крути!

Снова задумался чекист. Его крупное лицо будто отяжелело. Надолго задумался, прежде чем снова разжать плотно сжатые губы.

— Та-ак, никакого, выходит, контакта не было у Горбуновых с Козобродовым? — застыл взглядом на Николае.

— Мы этого не установили.

— Та-ак, — положил широкую ладонь на столешницу. — Значит, говоришь, за ум взялся Царь ночи? Сиди, говоришь, тишком да радуйся, жди, покамест он снова себя проявит?

— Положим, я этого не говорил, — настал черед насупиться Журлову.

— Не говорил! А что предложил заместо этого?!

И опять заметалось пламя в лампе.

— Не стучи так, крышку ведь проломишь, хозяйкина ж мебель, — урезонивающе проговорил Николай.

— А что, я разве сильно? — пришел в себя Чурбанов. — Эх, Коля, — продолжал укоризненно, но уже мягче, — обстановочку хотя бы изучил как следует? Концы хотя бы какие-нибудь?.. А главное, люди, на кого опереться можно, есть у тебя?

— Люди есть. На троих могу положиться.

— Себя четвертым считаешь?

— Четвертым.

— Ну, это уже неплохо. Молодец, — сменил старший гнев на милость. Раскрепостился лицом, распустил мышцы щек, губ, и стало оно мягче, добрее. А Николай нутром почуял: главный разговор у них только начинается.

— Послушай, Коля, — заговорил Чурбанов совсем уже весело, — послушай, опиши ты давай меня, мою внешность, свое впечатление обо мне, ну как бы мы с тобою сегодня впервые встретились и так вроде бы ни о чем разговорились, скажем, за столиком в чайной.

— Как газетчик, что ли, описать-то?

— Да нет, как оперативник или как просто человек, ну, каков я мужик, а?

Николай смущенно заулыбался, вообще-то он был ошарашен подобным вопросом.

— Ну, сильный ты мужик, красивый…

— Бабы, скажи еще, таких любят…

— А что, нет?

— Да, может, и любят, мне вот только их, Коля, некогда любить. Вредная все-таки, я скажу тебе, у нас профессия, — засокрушался Чурбанов, — взгляд от нее становится тяжелый. Мне одна хорошая, в общем, знакомая так сказала: «Взгляд, — говорит, — у вас, как дуло пистолета, страшно бывает под таким взглядом». Ведь глаза, говорят, отражают душу? А?.. Жестокая у нас работа, а нам нельзя ожесточаться. Нельзя… И баб, наверное, надо успевать любить. Они добрее нас, — Чурбанов вздохнул, — в общей, я имею в виду, массе, — уточнил.

И вот тут-то Николай действительно увидел губчекиста в ином свете. Перед ним сидел его сверстник, ну, может быть, года на два постарше, но ведь и тридцати еще нет. Защурились, утонули в глубоких впадинах глазищи.

А тот уже опять посерьезнел.

— Ну-ну, — требует, — давай, уголовный розыск, определяй меня. Давай, давай, я серьезно.

— Значит, так, — все еще не понимая, с улыбкой начал Николай, — парень ты что надо. Быка кулаком свалишь.

— Свалю. Только ты мне, брат, не так, ты определяй профессионально, как розыскник, понял?

— Ну что ж, можно и так. Рост у тебя примерно метр восемьдесят. Так? Плечи прямые, широкие. Телосложение плотное.

— Пло-отное?.. А вишь, живот как подвело.

— Сейчас ужинать будем. Та-ак, лицо, значит, у тебя овальное, лоб, пожалуй, низкий.

— Невысокий, — поправил Чурбанов. — Низкий! Скажет тоже, — чекист обиделся. — Волос у меня густой потому что.

— Ну правильно, — легко согласился Николай. — Брови тоже у тебя густые, широкие, подбородок прямой, уши средние, нос большой, толстый, с опущенным основанием…

— Стоп! Стоп! Закругляйся. Это у меня-то нос толстый, а бабам нравлюсь?! Слушай, где ты так насобачился? — В глазах Чурбанова искреннее изумление.

— В Москве был на курсах. Потом в группе вместе со Свитневым Иваном Александровичем по раскрытию кражи из ризницы…

— Вона как! С Иваном Александровичем…

— Да, и с Георгием Васильевичем знаком.

— Шнором? Так ты и экспертизой овладел?

В словах Чурбанова глубокая уважительность к называемым людям: Свитнев и Шнор — известные в стране сотрудники уголовного розыска, заслужившие благодарность правительства за раскрытие кражи ценностей из Московского кремля.

— Азы экспертизы немного знаю, — ответил Николай на вопрос.

— Ну, значит, мы с тобой, друг-братишка, — в голосе Чурбанова появились радостные нотки, — сварим кашу. А с системой Ломброзо ты как? Осведомлен или как?

— Ломброзо — это который теорию о врожденных преступниках создал?

— Ну-у, ты меня удивляешь! Ты сколько же классов кончил?

— Гимназию.

— Тогда с тобой все ясно, — Чурбанов даже вздохнул, завидуя, — а мне, брат, не пришлось. Я, брат, крючником был на Волге. Как сам Шаляпин, может, слышал?

— Читал.

— А потом война, Балтфлот, гражданская, чека — в общем, тоже школа. А культуру, между прочим, очень уважаю, ценю. Тебе сейчас сколько?

— Двадцать шесть.

— Молодец! Я тоже еще успею сюда вот, — Чурбанов указал на свою голову, — кое-что вложить. Погоди, — сказал уверенно, — дай срок, освободимся малость от этих Козобродовых, очистим от них Республику, вот и займемся образованием. А то без всякого, понимаешь, продыха… Ты вот не женат, и я холостой — некогда. Да, — спохватился чекист, — я чего тебе толкую про Ломброзо и свою внешность, не вник еще?

— Нет, не вник, — честно признался Николай. Он и на самом деле никак не мог понять, куда клонит его губернское начальство.

— А еще Ломброзо изучил, — не удержался уколоть чекист. — Тогда слушай, что я надумал. Не ждать нам надо, когда и что выкинет Козобродов, а заставить его самого выйти на нас. Понял?

— Как это самого? — удивился Николай. — С повинной, что ли? Плохо ты тогда Козобродова знаешь.

— Да зна-аю я его, знаю! — Чурбанов махнул рукой досадливо. — Ты думаешь, случайно он себе кличку придумал Царь ночи? Раз царь, значит, есть у него и царство, и в этом самом царстве, по-нашему в преступном мире, он хозяин. И власть свою делить не собирается. А тут вдруг появился залетный — представляешь?! — в глазах Чурбанова загорелись искорки, — атаман, который сам по себе, и плевать ему на Козобродова.

— А кто? — Николай аж привстал с топчана. — Кто этот новый? — Наконец-то Журлов поймал мысль губчекиста.

— Наш человек, — Чурбанов выдержал паузу, наслаждаясь минутой, — и не один, а во главе группы, для них — банды. Человека три-четыре, не больше, но чтобы ребята были очень авторитетные. Неделю назад в С—ве мы раскрыли бандгруппу Базилевского. Одесситы. Культурные ребятки. Спецы. По всей России проехались, не один банк ограбили. Такой банде и в Чикаго появиться не зазорно. А у нас им осечка — понял? Вернее, и у нас они сначала чисто сработали, средь бела дня в центре города промбанк накрыли. Сто тысяч в червончиках сняли — и на малину. Пять дней ховались. Но… взяли мы их, в общем, всех. Это тебя вроде бы и не касаемо, но есть у нас теперь, Коля, с кого картинку рисовать. Под таких и играть азартно. Как ты думаешь, гожусь я в Базилевские?

— Но почему именно эта банда? — Николай уже загорелся идеей, но старался сдерживаться и мыслить критично. — Я понял, — сказал он. — Создать, значит, параллельную банду и заставить Козобродова вступить с ней в контакт. Так?

— Ну так, — кивнул чекист.

— Это с тем, чтобы объединиться, а если те не пожелают, заставить их убраться.

— Вот видишь, Коля, что значит, ты человек образованный, сразу суть ухватил!

— Но почему именно этого Базилевского надо копировать, — не поддался на похвалу Журлов. — И чего им, одесситам, делать в этой глухомани?

— Почему Базилевский, спрашиваешь? — глаза Чурбанова стали очень хитрыми. — А слава о них? Это ты учитываешь? Нам нужна такая банда, чтобы Козобродов с князем сразу к ней потянулись. О том, что банк грабанули, весь С—в гудит, и слухи самые невероятные. Уверен, и до вас они докатятся. А то, что мы взяли эту банду, если кто и слышал, все равно не верит. «Таких чертей разве пымаешь?» — скопировал Чурбанов обывателя. — Взяли мы их чисто, без шума, в пять утра, тепленьких с постельки сняли. И что важно, у одного из налетчиков здесь, в Усть-Лиманске, дядька двоюродный проживает. На допросе узнали. Попросить пришлось, чтобы написал он нам записку к дяде под нашу диктовку. Вот с этой самой запиской мы к нему и заявимся. Ну как, гожусь я в атаманы? Как там по Ломброзо?

— И грима не надо, — заверил его Николай, — только бороду еще и топор в руки.

— Чего, чего?.. — Чурбанов, подыгрывая, сделал обиженное лицо, выпятил вперед свою квадратную челюсть и замигал глубоко посаженными глазами. Не выдержав, оба расхохотались, почувствовав при этом друг к другу особую приязнь, которую рождает обычно взаимопонимание.

— Нет, а ты вообще-то прав, — заговорил наконец Чурбанов, отсмеявшись. — Базилевского по внешности и манерам я, конечно, копировать не буду. Что делать, не похож я на одесского фраера. Сидит во мне потомственный бурлак, ну что ты хочешь!

— Да-а, вот под Стеньку Разина тебе…

— А что ты думаешь, таким-то я им еще больше по вкусу придусь. Он, Федька Лага, если на то пошло, в жисть не станет иметь дела с интеллигентами: надуют; как пить дать! Вот князюшка — этот, пожалуй. Ну да у меня есть легенда, которая и тому и другому по нраву придется. Кстати сказать, и Базилевский никогда бы не связался с Козобродовым. Это ребята знаешь какие? Артисты! Базилевский, например, когда мы его взяли, два дня пищу не принимал. Угадай причину? Привык он, видишь ли, культурно кушать — пришлось нам ему из ресторана прибор принести. Послушай, — окончательно посерьезнев, перешел на прежний тон Чурбанов, — есть у тебя верный человек из твоей команды, который знает всю подноготную вашего села: кто, кому, за что и почем? Ты меня понял?

— Есть, — без раздумий ответил Журлов и назвал Вельдяева. — Я его хочу аттестовать на старшего милиционера, — добавил. — Сейчас он у меня здесь будет. Познакомить?

Чурбанов подумал и распорядился:

— Значит, так, засаду на сегодня отменяй. Я с ним, с Вельдяевым твоим, потолкую и уйду. И давай договоримся о связи.

— А где остановишься, подумал? — спросил гостя хозяин.

— Не твоя та забота, Коля, — успокоил Журлова Чурбанов.

Прошло уже около трех месяцев с того злополучно-го утра, когда свершилось злодейское убийство лесника и его снохи, а для Герки не было дня и даже часа, на которые бы он сумел выдернуть из памяти острую занозу воспоминания. Оно, какие бы заботы ни одолевали его душу, находило в ней свое особенное, болевое место. И токало, и токало. Чего больше было в его душе — страха ли возмездия, жалости ли к убиенным, гадливости ли к себе, к своим новым друзьям, окунувшим руки в человечью кровь? На них, на своих дружков-приятелей, Герка смотрел теперь совсем другими глазами, будто сквозь запыленное, загаженное мухами оконце. Уныние, серость и тоска — вот фон, на котором развивались теперь события его молодой жизни. А они развивались. Его дружки не оставили Герку в покое. Наоборот. Теперь он был им свой, повязанный с ними самой крепкою веревкой.

А почему, собственно, на Герку так подействовало участие в убийстве старика и женщины? Ведь тем, кто пригласил его на то убийство, наверняка казалось, что он уже готов был к такому шагу. Однажды пьянствовал Герка со Щеглом у себя дома. Матери не было. Еще не привыкший к спиртному организм с готовностью воспринимал его пьянящую силу.

Уже после второй рюмки все стало казаться Герке легко и просто. Сам себе он представлялся удальцом, а его новый друг Щегол вызывал в кем такое восхищение и такую преданность, что, если бы кто наставил на него пистолет, Герка с абсолютной готовностью заслонил бы своего дружка собственным телом. Щегол, видимо, чувствовал Геркино настроение и был в этот вечер с ним, как никогда, откровенен. Он впервые тогда рассказал ему о своем участии в мокром деле. А было это, с его слов, так.

Встретили они втроем — дело было в Тамбове — поздним вечером прилично одетого, подвыпившего мужчину. Наставили ножи: «Гони монету!» Тот безропотно вытащил портмонет. «Все?» — «Ей-богу! Ни копейки». «Мы уже отпустить его хотели, — рассказывал лениво Щегол, — да был с нами один, такой дурило, трахнул его кастетом, тот и с катушек. «Это, — говорит нам, — так, на всякий случай». Присел потом над ним, обшмонал ему карманы, а они — битком монетой. Понял? Вот гад! Обмануть ведь хотел, кого! Мы ему за это — перо в бочину! И пикнуть не успел. А этот хохмач вынул у него из кармана пенсне и на грудь ему — вместо свечи, по-те-ха!».

Щегол от души хохотал, вспоминая ту картину. И Герка тоже смеялся. А потом спросил, почуяв при этом холодок под сердцем:

— А ты сам, лично, кого-нибудь убивал?

— Я? — переспросил Щегол и, разливая водку по стопкам, равнодушно ответил: — Лично я двоих угрохал. Вот этой вот рукой. — И он показал Герке свою сильную, но нерабочую руку. И тогда Герке не показалось отталкивающим и жутким, что его друг способен убить и даже убивал ни в чем перед ним не повинных людей. Его даже восхитило, как Щегол произнес: «двоих угрохал». Не убил, а «угрохал», лично!

И вот он тоже «угрохал». Кого? Женщину, мать! Он, маменькин сыночек! «Не убивал я! Не убивал!» Но напрасно вопиет он себе в оправдание эти слова. Царь ночи сказал тогда твердо, будто приговор вынес: «Ты убил!» Или нет, он, кажется, сказал не так. «С первой кровью тебя, сынок». Но ведь это то же самое: «Ты убил!» И никому не докажешь обратное. Да сейчас и для самого Герки, чем ни дальше уходит время от того страшного часа, становится все яснее: да, это он убил. Ведь он стрелял, и в этом все! Попал не попал, а пуля летела к цели. Желая того или не желая, а пулю выпустил в сторону мелькавшей на капустных грядах бегущей женской фигуры. Ее остановила, заставила рухнуть на сырую землю его, Геркина, пуля! И его, Геркина, подлость…

А вечером того страшного дня, как и обещал Козобродов, была пьянка. В какой-то тесной душной комнате, зажатый между столом и высокой, с никелированными шарами на спинке кроватью, сидел Герка и пил вместе со своими новыми дружками… с соучастниками, пожалуй, в самом тяжком на земле преступлении — убийстве человека.

В усть-лиманском народном доме (по-нынешнему, в Доме культуры) раз в неделю, обычно по воскресеньям, «пускали ленту» (кинокартину крутили). Народу всегда было много, билеты продавались и на сидячие и на стоячие места. До сеанса и после в большом фойе с колоннами и буфетом играл духовой оркестр. Оркестранты — пацаны из технического училища — наяривали поочередно и краковяк, и «Марсельезу», и вальс «На сопках Маньчжурии». Играли старательно и очень громко. Потому, наверное, оркестр слушали, толпясь в теплую погоду на улице, у входа в клуб. Когда же в буфет вкатывали бочку с пивом, в фойе было не протолкнуться.

В тот вечер перед началом сеанса качали пиво.

Начальник УРСа Журлов, когда бывал свободен, считал долгом посещать массовые мероприятия и, надо сказать, не тяготился этим. Молодому парню да разве ж неохота на людей посмотреть и себя показать. А местные девушки уже давно заприметили и глаз положили на светлоглазого молодца, жаль только, уж больно строгого и неприступного. Так ведь начальник же, понимали. Потому и не судили, а каждая про себя думала, как мосточек к нему навести.

Успешная работа сотрудника милиции немыслима без сочувствия и помощи населения. А они, эти помощь и сочувствие, приходят к сотруднику лишь вместе с авторитетом, который создает ему не должность, а личные качества и заслуги. Невеликие дела успел свершить в Усть-Лиманске Николай, а все-таки оценку себе уже получил. Доверять ему стали сегодня один, завтра — другой. И помогать стали. В основном информацией. Так ведь информация-то какого рода? Ненадежному ведь ее не доверишь. Доверь, поди, болтуну, дураку или пьянице — вмиг без головы останешься.

Что же заставило этого неказистого, первый раз его Николай видит, мужика подать ему знак: мол, разговор есть? А когда отошли, заговорил взахлеб, испуганно косясь по сторонам:

— Слышь, начальник, вон в том углу, где пиво, вишь того, высокого, в серой кепке и пиджак на нем серый? В сапогах который, в хромачах… Ну да, тот самый, а рядом с ним, вишь, какой-то еще пониже ростом? Так у того, длинного, наган за поясом. С правого бока, под пиджаком. Сам видел, когда он деньги доставал. Наган, слышь, это точно! — Сказал и тут же исчез в толпе.

Получив информацию, Николай огляделся, надеясь увидеть кого-либо из сотрудников. Вельдяев с женой обещал быть… Не увидав никого, решил действовать один. Смелость — это черта характера, это само собой, но, кроме того, у работника уголовного розыска вырабатывается и чисто профессиональное — действовать ради результата, когда личная безопасность не имеет значения. И помощника он поискал себе лишь с целью надежнее обеспечить задержание. Не найдя никого, стал приближаться к тем двоим. Подошел. Они его не замечали. В руках у них — по кружке пива. Тот, у кого наган, еще желторотик, ему года двадцать два, не больше, второй среднего роста, плотный, постарше, ему около тридцати. Пиво они выпили, и кружки у них тут же отобрали жаждущие из очереди. Кружек, как всегда, не хватает. Старший вытащил из кармана кисет. «Стоп! Пока не развязал, надо действовать — табак ведь это тоже оружие». Николай сделал шаг и, представившись, попросил длинного предъявить документы. Разумеется, документов не оказалось. «Оставил дома», — развел руками парень. Его однобортный пиджак застегнут на одну пуговицу. Резким движением пальца Николай расстегнул эту пуговицу, распахнул полы пиджака и разом выхватил наган, засунутый, как и сказал мужик, за брючный ремень с правой стороны.

— Откуда оружие? — спросил он громко, привлекая внимание, и поднял наган над головой ошеломленного желторотика. Парень рванулся в сторону, но толпа была как стена. «Куда!» — Николай успел схватить противника и одним махом завел ему руку за спину. К нему метнулся второй. Журлов подсечкой кинул длинного на пол и крюком в голову свалил второго.

Николай оглянулся, но тут пришел и ему черед: он получил такой силы удар ниже пояса, что едва не потерял сознание. Журлов не упал, но согнуло его почти надвое. Боль парализовала мышцы. Уплывающим сознанием Николай лишь зафиксировал, как длинный и тот, вынырнувший из толпы, третий, что так сильно и жестоко ударил Николая, уводили под руки своего нокаутированного приятеля из фойе на улицу. Прийти в себя Журлову помогала какая-то девушка. Незнакомый мужик совал ему кружку с пивом. «На-ка, глотни, — уговаривал он его, — сразу отпустит».

Через день после инцидента в «кинематографе» к Николаю пришел Чурбанов. Пришел поздним вечером, как и первый раз, соблюдая конспирацию. Несмотря на то что вечер был теплым, Чурбанов поверх пиджака надел тяжелый брезентовый плащ, до самых бровей насунул кепку.

— Здоров будь, драчун, — весело пробасил гость и крепко, будто меряясь силой, стиснул руку Журлова. — Поизуродовал моих ребят и радуешься, что бог силенкой не обидел. Ты знаешь, что Сергея мне пришлось к доктору посылать? Выбил ты ему челюсть, говорить человек не может. Разве позволено так кулаками махать! Знаешь, как у нас насчет рукоприкладства? Смотри!

Николай только моргал, ничего не понимая. А тот продолжал его отчитывать:

— А наган зачем забрал? Давай сюда. Казенное, понимаешь, оружие. Парень его под расписку получал. Руку ты ему из связок выдернул. Всю мою команду поизуродовал!

А потом двинул Николая в бок и засмеялся, довольный происшедшим.

— А вообще все получилось, не придумаешь лучше, — заговорил весело. — Расчудесно! Если бы даже задумали так разыграть, не получилось бы. Главное — без дураков. Теперь нам вера полная. Киреев мой, это который за ребят с тобой поквитался (здорово он тебя, а?), говорит, сегодня двое к нему уже подходили, заговаривали очень дружески, далее самогоночкой где-то угостился. В общем, все идет по плану, — Чурбанов не удержался, потер от удовольствия руки.

Николай, конечно, уже все понял и где-то даже радовался за дело, но не мог скрыть и досады, что не с кем стало ему теперь поквитаться, а он на это крепко уповал.

— По плану, — проворчал он, — а в твои планы не входит, чтобы мы еще раз стукнулись с твоим Киреевым, и тоже без дураков? Кто же бьет ниже пояса, тем более своего! По печени прямо, гад!

— Это Киреев мой гад? Ты думай, милый, что говоришь-то! Парень он золото. Но я ему тоже перцу всыпал. Зачем, говорю, ты Кольку моего по печени? А он мне: никак, мол, по-другому с таким не сладишь. И наган, мол, у него, перестреляет еще нас с пылу-то. Надо было, говорит, чтобы наверняка. Ты, говорит, скажи, чтобы не обижался. Слышь? Ребята к тебе всей душой, передавай, говорят, ему привет. А ты! Им гораздо обиднее от тебя, от своего, было получать, ведь они-то знали, что ты свой. Они где-то тебя жалели, а ты их как!

— Жалели-и! Это они меня так, жалеючи?!

— Ну ладно, прекрати! Работа есть работа.

— Разве что, — проворчал уже давно остывший Николай.

— Давай лучше поговорим о деле. Наметили мы тут одно мероприятие…

И Чурбанов рассказал Николаю о том, что было исполнено его группой три дня спустя.

На перегоне между Усть-Лиманском и соседней станцией, еще не село солнце, четверо вооруженных остановили поезд. Отстреляв из наганов висячие замки на вагоне с почтой, забрали из него мешок и скрылись в лесу. Произошло это на глазах многих пассажиров.

— С чем мешок-то?

— Здравствуй, с чем! С деньгами!

— Тыщи, поди?

— Ты-щи? Мильен!

Разговоры об этом «ограблении века» велись всюду.

— А сыскари-то, хе-хе! С ног сбились!

— А то! Ищи-свищи!

— Говорят, слышь, приезжие. С—е, слышь, говорят.

— А то нет.

— Дадут теперь по шапке нашему-то?

— Журлову-то? Поди… А жаль, парень-то боевой.

— Эта, слышь, в клубе-то с троими как он! Никто не подсобил, а то бы задержал залетных-то.

— А, слышь, не их ли рук дело?

— Знамо, их, кого ж еще!

Таким образом, в Усть-Лиманске появилась и утвердилась параллельная банда. Леса с наживкой была заброшена.

«Клюнет ли? Обязательно клюнет. Причем не сегодня, так завтра».

Последнее утверждение принадлежало «главарю банды» чекисту Чурбанову. И рыбка — да еще какая! — действительно клюнула. На встречу с Чурбановым вышел сам князь.

Их встреча состоялась в охотничьем домике. Пришедший в ветхость, он был одним из тех, что построили в свое время лесники Туркины. Еще дед Панкрат, основатель их лесной династии, его строил. В небольшой комнатке с двумя топчанами и грубо отесанным столом пахло овчиной и мышами. Некому стало новить и прибирать. Но эта запущенность обихода не повлияла отрицательно на состоявшуюся здесь беседу. Чурбанов и князь, по всему видать, глянулись один другому.

Чурбанов на эту встречу пришел не сразу, не по первому зову. Трижды выходил на него через своих дружков Козобродов, передавал приглашение перетолковать с одним очень хорошим и умным человеком.

— Да о чем нам толковать? — возразил тогда Чурбанов. — Мы ведь, братки, сами по себе, мы же здесь у вас по обстоятельствам. Вынужденно к вам. Как залетели, так и улетим. Ежели не ко двору пришлись — завтра же соберем манатки.

— Ну куда же вам спешить? — вежливо отвечали ему. — К лягавым в лапы? Нам же, робя, про все ваши художества очень хорошо известно. И про с—ские дела, и про почтовый вагончик… Земля ведь слухом полнится. Но мы же к вам с уважением. Общее дельце желаем предложить.

— Кооперативчик, что ли, в деревне подломить? — неосторожно хохотнул Чурбанов, но, увидя реакцию, дал задний ход. — Надо подумать, — ответил.

Во второй раз сказал: «Хорошо, пусть приходит ваш умный человек, послушаем его умные мысли». Но князь отказался встречаться в Усть-Лиманске: «Меня там каждая собака знает».

Наконец, видно, у тех лопнуло терпение, Чурбанова встретили трое. Грозно встретили — наставили ножи. Подошел четвертый — сам Царь ночи. Приказал убрать «пики». Протянул руку: «Федор Козобродов», «Николай», — назвал свое имя Чурбанов. Последовало то же предложение о встрече.

— А для чего ножом попробовать хотели? — спросил чекист.

— А для того, друг мой Коля, чтобы ты понял, что ежели нам нужна была твоя жизнь, то она у нас в руках. А мы хотим разговоры с тобой разговаривать. Авось и до хорошего чего договоримся.

— Согласен, — ответил наконец и махнул на все рукой, куда, мол, от вас денешься. — Ведите куда надо.

И вот они — один против другого. Лицо высокородного, привыкшего к светской жизни человека, — непроницаемая маска. Вернее, это маска хорошего актера. Перед Чурбановым сидит среднего роста, худощавый, очень опрятный, одетый в офицерскую форму без погон усталый господин, которому где-то за пятьдесят. Пенсне, седые виски, хороший доброжелательный взгляд, сухие жесты и ясная речь — портрет человека, которому меньше всего бы пристало якшаться с бандитами, самому подбивать людей на убийства и грабежи. А между тем князь, глядя на Чурбанова сквозь обрамленные в золотые дужки стекла, ровным голосом, в такт своей речи прикасаясь кончиками пальцев к руке собеседника, убеждает его и преданных ему людишек (въелось же в княжеский лексикон словцо!) принять участие в дерзком, опаснейшем и сулящем большой барыш деле, разработанном по его, князя Разумовского, плану.

Как он, князь, и ожидал, мог ли не согласиться на его столь лестное предложение человек такого типа, как этот, сидящий против него? Это вор, пожалуй, даже международного класса и, разумеется, не чета небритой братии Царя ночи. До князя во всех подробностях уже была доведена история ограбления С—ского отделения промышленного банка. Подумать только, средь бела дня шестеро молодцов на глазах у трех десятков служащих сумели взять из сейфов сто пять тысяч рублей в червонцах[1]. Это ли не ловкие ребята! И как раз такие, каких подыскивал себе князь для своего дела.

Чурбанов — Базилевский дал свое согласие. Его интересовали только детали.

— Действовать будем группой в тринадцать человек, но к месту действия — село Золотое — пойдем двумя группами, и маршруты будут разные. Я поведу вашу. Он, — князь указал на Царя ночи, — поведет свою. Время на сборы — три дня. Мы должны прибыть в Золотое к 12 августа. Опаздывать нельзя. Вам, надеюсь, ясно почему: вот, ознакомьтесь с расписанием… — И князь протянул чекисту график волжской навигации.

Часть 3

И снился Разумовскому сон. Будто находится он в своем родовом поместье и сидит у себя в кабинете. Потрескивает сырыми дровами камин. Пахнет дымом и сосной. Князь в комнате совершенно один. Над камином прибита голова кабана, когда-то застреленного князем на охоте. И будто бы голова эта жива и князь ведет с ней беседу. У кабана маленькие грустные глазки на свирепой морде с загнутыми клыками. Князю тоже до сердечной боли грустно. Он смотрит в эти рыжие слезящиеся глазки и рассказывает, вернее, жалится дикому вепрю, что в этом своем родовом поместье он уже не хозяин, а тайный гость. Пока никого здесь нет, но вот-вот должны прийти ОНИ — его враги и обидчики. Князь рассказывает своему собеседнику, как он измучен и физически и морально. У него ломит и грудь и спину. И князь плачется на свою горькую нынешнюю долю. «Перекати я поле, — говорит он и повторяет: — Перекати я поле». Ему очень понравилось это сравнение, и он ясно видит бурунные прикаспийские степи и гонимые по ним ветром серые клубки сухой колючки: «Да, вот и я такое же перекати-поле».

Кабан плачет, слушая князя.

«Боже мой, бессловесная, но любящая меня тварь», — с нежностью думает о голове зверя Николай Павлович, и вдруг кабан заговорил. Князь слышит его голос, он глух и тих:

— А знаешь, князь, я тебя скоро покину.

— Как?! — горестно и удивленно восклицает Николай Павлович.

— Да, да, — утверждает голова, — я тебя покину. Я от тебя ухожу, прощай, князь!

И князь видит, как глаза кабана сначала туманятся, а потом начинают тлеть, как угли, и вспыхивают огнем.

Тут Разумовский проснулся. Он лежал на овчине у догорающего костра. Как уснул лицом к костру, в той же позе и проснулся. Ломило мышцы плечевого пояса, а когда князь встал и пошел к ручью ополоснуть лицо, покусанное комарами, почуял, как болят ноги. Еще бы! Столько верст вчера отмахал, а от седла отвык, да и не молод уже. Вон они, его спутники, прямо на земле, а какого храповицкого задают. Только один, что на карауле, не спит. Этот одессит умеет держать своих хлопцев крепко, командует ими, как солдатами. Он все больше начинает нравиться князю. Даже жаль, что придется их крепко обидеть при расставании, когда дело будет сделано. Что ж, се ля ви! Такова уж наша жизнь волчья, думает князь.

У ручья он садится на поваленное дерево, лезет в карман за портсигаром, оглядывает местность. Остановились они после вчерашнего утомительного перехода в пологой ложбине, по которой протекает чистая, звонкая, воробью по колено, лесная речка-ручей. Из-за воды и остановились в этом месте. А лесная поросль вокруг жидкая, осинник, но сушняка много, наломали в костер прямо руками. Николай Павлович не стал дожидаться, пока сготовят кулеш, поел хлеба с салом и завалился на заботливо постланную ему овчину.

Где-то около трех, а нет пока и признаков раннего рассвета. Прямо над головой князя висит яркая, высвечивающая все своим мертвенным светом луна. Тихо, только слышно, как хрупают сухим сеном, натасканным ребятами из стога, их расседланные кони. Князю есть о чем поразмыслить, но он долго и с мучительной навязчивостью удерживает в памяти свой странный сон. Разумовский, будто от этого зависит все, пытается угадать, что же хотел сказать ему убитый им когда-то кабан, ведь не так же просто привидится эдакое.

Сейчас ему в этом потустороннем пейзаже кажется, будто сон еще не ушел и ужасно нужно довыспросить вещуна-кабана, что будет с ним, с князем Николаем Павловичем Разумовским, сегодня, завтра, через неделю? Так что же хотел сказать ему кабан?!

«Тьфу! Вот наваждение-то!» — Он опускает руку в холодную, бегущую по каменьям воду, омывает лицо, льет себе ее из пригоршни в расстегнутый ворот гимнастерки, потом вытирает руку о штаны, щелкает портсигаром, закуривает и жадно втягивает густой дым крепкого табака. Князь в свои пятьдесят четыре еще ладен и крепок на вид, но у него уже нездоровое сердце, иной раз будто кинжалом пронзает болью левую сторону груди. Ни во что уже больше не верит князь. И за границу он уже не желает, где сейчас его брат и дочь Лариса, — она так похожа на свою покойницу мать, такая же красивая и такая же своевольная. Потерял он дочь в Крыму во время эвакуации частей Врангеля — надо же ему было тогда, когда началось повальное бегство, самому напроситься командовать заслоном, вот ведь был идиот! Но верил же! Обиднее всего, когда приходится платить вот так, всею оставшейся жизнью за глупость собственную.

Князь делает еще несколько затяжек, прочищает мозги от ненужных дум. Надо, мыслить конкретно и о конкретном, понуждает себя он.

Сегодня в его группе — шестеро, включая самого князя и его человека, которого он сам выбрал из отряда Козобродова за его молчаливость и медвежью силу. Остальные четверо — люди Базилевского во главе с самим одесситом, как его обозначил про себя князь. Сегодняшний переход показал, что вся группа управляема и к делу годится. Сейчас их задача — совершить двухсотверстный марш-бросок от Усть-Лиманска до пункта, намеченного князем на берегу Волги. Прийти они туда должны за день до группы Царя ночи, которому идти будет дальше: ему надо дать крюк еще за двумя соучастниками, а главное, за станкачом «максимом». Итого при встрече их будет пятнадцать, вполне достаточное количество, чтобы совершить то, что задумано. Главное на сегодня — дойти и встретиться. А это не так-то просто. В отряде у князя все имеют красноармейскую форму, сойдут за отряд милиции. С Козобродовым хуже — ему надо экипироваться в деревнях, покупая у населения недостающее. Какие-либо эксцессы в пути следования князь строго запретил. Одна задача — вперед, соблюдая маршрут и время продвижения.

Разумовский вздрогнул, услышав за спиной хруст сухой ветки. Рядом стоял Базилевский.

— Что, князь, не спится?

— Встал… Пора уж и вам. Позавтракать да седлаться. На дневке доспим.

— Давай, князь, еще раз посмотрим карту, где мы и как дальше…

Разумовский достал из кармана наклеенный на материю лист «десятиверстки», расправил бережно. Оба склонились над картой.

— Вот пункты еще на три ночевки, а здесь будем дожидаться Козобродова.

То, что встреча их не состоялась, — вина «его величеству»: для Царя ночи понятие дисциплины стало слишком условным. Путь его группы навечно зафиксирован в документах госархива.

«С песнями и плясками» — так показали жители села Лапоть. А ведь, откровенно-то говоря, Козобродову и его правой руке Платону Хорьку было далеко не весело. Точнее сказать, они были угрюмы и даже более того — злы, как собаки. А Платон чуть было и пулю не влепил в своего непутевого братана Якова и в его пьяного дружка Левку Щегла. Вот они, эти два идиота, с них все беды-то и начались, это точно! Ведя в поводу лошадей, нагруженных пулеметом, лентами и другим оружием, вопили сорванными, сиплыми голосами похабные частушки, вихлялись и приплясывали под свой собственный аккомпанемент на глазах выглядывающего из-за плетней сельского люда.

Федор Козобродов тоже вел в поводу лошадь, где в седле еле держалась раненная в руку выше локтя пулей, выпущенной чоновцами в перестрелке у мельницы, одетая в мужское платье его зазноба Зинаида Меньшова. Ее Царь ночи взял с собой не как активного помощника в деле, а как будущую жену, когда дело удастся сделать и они с князем рванут в Ташкент. Не вертаться же за Зинаидой обратно в Усть-Лиманск и не оставлять же ее, такую кралю, какому-нибудь фраеру! И вот надо же, какая невезуха! Никого и не задели, а будто бы только в нее, в Зинку, метили — гады! Рана, по сути, чепуховая, но, во-первых, баба, опять же крови много вытекло; удирали, некогда было как следует перевязать. И знобит ее, бедную, побледнела, как полотно, говорит, земля в глазах плывет. Как быть? У Федора голова колется от заботы, а этим чертям полосатым, нарезались самогонки, и горя мало! Но когда Платон, выведенный из терпения, не на шутку схватился за оружие, Царь вышиб у него из руки наган — такие-то бесшабашные оторвяги, как Яшка и Левка, всегда были ему по душе. Беспокоит его Герка Гимназист. Что-то уж больно кислая у него рожа, задумчивый шибко стал.

— Эй вы, паяцы базарные! — крикнул он плясунам. — Налейте-ка Гимназисту, а то уж больно он… — не договорил мысли, обратился весело к парню: — Чего, Герман, приуныл, ай смерти боишься?

Окрик атамана заставил Герку подобраться, приободриться, напустить на лицо улыбку. Но кого обмануть захотел?

А вообще-то, какого дьявола надо было брать с собою этого мозгляка?! Но так уж вышло. Позвал его Щегол, не спросясь ни Хорька, ни Козобродова. Царь же согласился взять с собой Гимназиста в угоду вроде бы князю Разумовскому. Когда он как-то без умысла в разговоре упомянул о новом сотоварище, завербованном Левкой Щеглом, князь очень одобрил, даже обрадовался. «Именно таких, — воскликнул он, — грамотных, интеллигентных, молодых, и надо тянуть к себе! Ты пойми меня, Федор, если по большому счету, то не бандитов из них я хотел бы делать. А врагов! Врагов этой власти Советской! — Князь будто бы захлебнулся от ярости, голубые его глаза засверкали льдинками. Поуспокоившись, усмехнулся: — Не знаю, как в дальнейшем сложится его судьба, только ты, Федя, навсегда развел их пути-дорожки, сорок грехов тебе за это отпускается!» В тот вечер князь был добр и ласков, любил его Козобродов таким. А еще ему очень нравилось, как умел этот князь подводить политику под их паскудную бандитскую жизнь. Когда же Федор поведал князю, как он, исполняя княжеский завет, закрепил Гимназиста, повязав его кровью, Николай Павлович даже поцеловал Козобродова в губы, как делал в очень редких случаях, благодаря за особо выдающиеся дела. Вот потому-то он и согласился молчаливо с тем, что Щегол привлек к этому «максимальному варианту» чистоплюя Галанского.

…Но только ли для того, чтобы потрафить Николаю Павловичу, потянул Федор за собою Герку? Нет, если по совести, было и еще одно, что как-то вязало Козобродова с Галанским… Вот она, хитромудрая жизнь! Не сегодня бы об этом вспоминать, но так уж вышло-получилось, что мать Герки побывала в постели с Царем ночи… Пустилась бабочка во все тяжкие, красивая в свои сорок, а главное, состоящая при исполкоме по части выправления разных справок и документов. И в этом деле тоже князь — умная его голова! — направил Федора. Целую пригоршню колец и серег сыпанул к ногам Галанской Козобродов за их порочную любовь и не жалеет, что много! Не будь у него старой присухи Зинаиды, как в омут, ринулся бы за этой кралей интеллигентской, и пахнет от которой не как от других, привычных баб. Навсегда, что ли, впитались в кожу духи и помады?

— Плесните ему первача, да и мне тоже! — приказал Козобродов. — Ну-ка, Герман, держи хвост веселее! На милое ж дело идем! Не кровя пущать, а деньгу грести, которая тебе и не снилась. А? Братаны-разбойнички, пьяницы вы все и обормоты, за это и выпьем!

— А что ты, Зинаида, совсем скисла? — обратился он потом к Меньшовой. — Подумаешь, пулька царапнула!.. Хошь, братва, всем вам покажу, — оглянулся, — как мне в германскую осколком пузо разворотило. Дохтора-подлюги и шить отказывались, под пистолетом их князь-полковник штопать меня заставил… А тут, Зинуля, коханая ж ты моя, ведь пустяки! Чо приуныла-то?

Вымученной улыбкой ответила на бодрые слова Царя ночи Зинаида, трясло ее всю ознобом, и Федор понял, нельзя дальше тянуть ее с собою. Вот тогда-то и отступился он от намеченного князем маршрута, решил пересечь Волгу на лодке, чтобы оставить подругу в заволжском селе, что почти напротив Лаптя, у верного своего человека. Вместе с ним они были у Вакулина, но, когда разметали их банду по степи и почти всех изничтожили, тот, уйдя от возмездия, сумел зацепиться своим хозяйством за иную жизнь. «У него и оставлю пока Зинку, — решил Козобродов, — ежели полечить, так за неделю оклемается. А запускать рану нельзя, сгибнет ласточка», — подумал с непривычной нежностью к этой продажной когда-то и верной сегодня ему женщине.

князь Разумовский с неожиданным чувством продекламировал пришедшие на ум строки, сидя на уставшем после недельного перехода коне, то глядя невооруженным глазом с высокого волжского обрыва на утреннюю реку в одном из ее широких разливов, то поднося к глазам бинокль, наблюдая за показавшимся из верховья пароходом.

— Чьи это стихи, одессит? — спросил неожиданно князь у стоящего рядом с ним Чурбанова — Базилевского. Остальная их группа хоронилась внизу в ложбине.

— Я думаю, Пушкина, — неуверенно отвечал не ожидавший такого вопроса Чурбанов.

— Не-ет, милый друг, — возразил ему князь, вкладывая особый смысл в свое возражение. — Эти строки написал Блок, есть такой гений у русского народа. А Александр Сергеевич, вон он идет, смотри! — и князь сунул Чурбанову бинокль, указав на пароход.

— «Александр Пушкин», — Чурбанов прочитал в бинокль название.

— Да, да… Тебе это ни о чем не говорит? — спросил князь и сам же ответил: — Вряд ли… А этот пароход, милый друг, должен был быть нашим… вернее, моим максимальным вариантом. И вот он плывет себе белым лебедем, а мы стоим здесь с тобою два…

— А почему именно этот? Мало ли их? — живо отозвался Чурбанов. Он почуял неладное.

— А почему нет Козобродова с людьми? Спроси ты лучше меня об этом, — с еле сдерживаемым раздражением вопросом на вопрос ответил князь.

— Да, почему? Это твои люди, тебе и знать!

— А дьявол их знает!.. Вы спали, а я всю ночь глаз не сомкнул. Ровно в полночь Козобродов должен был быть на указанном месте, там, где мы остановились. Но что могло с ним случиться?.. А где-то через полчаса, — князь глянул на раскрытую им серебряную луковицу карманных часов, — видишь, этот «Пушкин» идет по расписанию, мы бы должны были грузиться на него с пристани села Золотое. Ну а часа бы через четыре заставили бы капитана причалить пароход к тому вон левому берегу, знаю место… А почему именно «Пушкин», спрашиваешь? Да потому, что груз на нем сегодня богатый. Понял? Вот когда ты со своими ребятами промбанк брал, проводил разведку, пусты или полны его сейфы? Вот потому и «Пушкин». Дьявол их побери!

— Что же теперь делать, князь?

Неизвестно, что почуялось князю в голосе и вопросе Чурбанова, но глянул он на него нескрываемо пристально, словно взором своим пытался проникнуть в самое нутро сидевшего напротив человека, будто тщился по напряжению мозговых извилин прочесть его мысли и чувства.

И будто бы что-то близкое к истине все-таки удалось прочесть князю. Голос его осекся, когда он поспешил с ответом:

— А что, как не ждать! Отойдем назад к лесу и будем ждать.

Да и что иное мог предложить князь в такой ситуации?

Тягостно для всех тянулись эти сутки.

На следующее утро Чурбанов по очевидному теперь для всех праву сильного взял на себя инициативу действий. Он известил князя о своем решении послать человека в центр кантона с целью разведать что-либо о судьбе без вести пропавших козобродовцев. «Вот только не знаю, под каким видом послать», — спросил все-таки княжеского совета. Князь, исчерпавший за эти сутки, казалось, все свои волевые запасы — да и сколько же можно человеку идти по тропе неудач! — долго молчал, устремив померкнувший взгляд в белесую пустоту августовского неба.

— Будет ему вид, — наконец разжал он побелевшие спекшиеся губы. — Назови фамилию. Пойдет как заготовитель.

И вытащил из нагрудного кармана несколько чистых, но уже с печатями Усть-Лиманского исполкома бланков.

Посланный Чурбановым человек отправился по прибытии в село Золотое не на базарную площадь, а прямиком в кантонный комитет партии, где, предъявив удостоверение сотрудника ОГПУ, получил исчерпывающие сведения о том событии, что произошло минувшей ночью.

Маленькая, под цвет жухлой травы козявка, с непостижимой быстротой и ловкостью работая всеми своими лапками, разбирала завал из прели — корешочков от прошлогодней листвы и перегнивших стебельков, и на глазах у жадно следившего за ней Герки углублялась, уходила, исчезала в заломе, спасаясь, как ему это думалось, от какого-то своего врага. А Герка лежал, припав всем телом к земле, в не очень-то густых и не очень-то обширных ивовых зарослях и, как только это может испуганный до знобящего ужаса человек, завидовал черной и белой завистью этой безмозглой божьей твари, которая сумела вот так изворотливо, искусно уйти от какой-то ей одной ведомой опасности. В то время как он — Человек! большой и всесильный, — вынужден лежать в таком, по представлению Герки, совершенно ненадежном укрытии и ждать расправы с ним ищущих его, доведенных им до яростного против себя гнева людей. И вот он слышит их тяжелый топот, возбужденные приближающиеся голоса. Неизвестно откуда взялись у него силы не закричать от леденящего душу страха и не броситься от них прочь, ломая цепкие ветки. И когда они остановились шагах в десяти от того места, где он вжался в землю, и он услышал: «Погодь, братва, дай-кось я тут пошарю, може, здесь, паскуда, схоронился», — и потом с минуту, растянутую до вечности, когда он следил одним глазом за порыжелым, обляпанным свежей грязью, тяжело мнущим почву перед самым его носом сапогом идущего над ним, раздвигая ветви, но так и не заметившего его мужика, у Герки хватило мужества переждать, не выдать хотя бы малейшим движением своего присутствия. И это, как в сказке, спасло ему жизнь.

В таком предельном напряжении сидел Герка в своем зеленом, убежище несколько часов. Потом, когда совсем уже затихли голоса людей и он решился было выйти из ивняка, услышал, содрогнувшись, шагов за двести от себя дикие, на разные голоса вопли: «Держи его! Лови! Бей!». Потом зазвучали частые выстрелы. Затем эти выстрелы стали производиться через относительно равные интервалы и продолжались довольно долго. Пережив все это, Герка решил не двигаться отсюда до темноты.

А случилось так, что мужики чуть было не схватили не усидевшего в такой же, как у Герки, засаде Левку Щегла. А когда он, молодой и сильный, все-таки опять сумел оторваться от преследователей, прыгнуть под обрыв речушки и затаиться, сидя по самую шею в холодной воде, под навесом куста черемушника, низко свесившего свои ветки с обрыва, мужики, поняв, что бандит схоронился где-то под обрывом, шли с ружьями и наганами вдоль берега и били дробью и пулями по всем казавшимся им удобными для его схоронения зарослям.

Повезло Щеглу, что жахнули по нему наугад не дробью, а булькнувшей в воде девятиграммовой свинцовой пулей. Не задело. Левкин бог оказался долготерпелив и милостив. Неудачливые преследователи ушли по берегу дальше.

А случилось все это ближе к полудню, уже после того как вся группа Козобродова, семь вооруженных мужиков, на одной тяжелой рыбацкой двухпарке с большим трудом пересекли Волгу. До кровавых мозолей натерли при этом ладони веслами, одолевая мощный речной течняк на стрежне, который широкой лентой тянется вдоль правого высокого обрывистого берега. Причалили гораздо ниже того места, которое себе намечали. Плохо и то, что ткнулись килем в песчаную отмель, за которой круто подымался голый косогор: ни куста, ни овражка, чтобы можно было схорониться на время или отойти от берега незамеченными. А там, куда сначала мыслили пристать, местность была удобно изрыта оврагами, заросшими густым красноталом и орешником. Слабаками оказались по части гребли пообвыкшие больше к крестьянскому труду, чем к реке, соловьи-разбойнички из шайки Царя ночи, не сумели круто выгрести из мощной волжской быстрины.

Сам атаман еще с утра был очень не в духе, черным коршуном согнулся на корме. Перво-наперво, перебрал с вечера самогонки, вторая причина беспокойства — покинутая Зинаида и, наконец, третье — как успеть в означенное место на соединение с группой князя. Это третье и было главным, что гнуло долу буйную голову атамана.

От места высадки до места встречи было никак не меньше верст тридцати, а то и все сорок. А лошадей-то они бросили тогда на берегу на произвол, даже седел и сбруи не взяли. Тот, кто дал им двухпарку, советовал тянуть на веслах вверх, сколь осилят по камышовым протокам левобережного мелководья, а потом где-нибудь к вечеру, когда будут насупроть места встречи с князем, перевалить через Волгу-матушку. Дельное дело советовал человек, так ведь эти же байбаки чуть покидали тяжелыми веслами: «Все, — кричат, — ну ее к дьяволу! Давай на ту сторону, а то мы так в усмерть ухайдакаемся». И пошли, едва толкаясь через течняк. Вот и еще отволокло их, почитай, верст на пять.

Пристав к берегу, потянулись узкой полоской отлива, хоронясь под обвалистыми меловыми обрывами, пока не дотащились (еду и оружие несли на себе в мешках) до первой заросшей чахлым мелколесьем балки. Сделав, привал в ненадежном зеленом схроне, атаман послал разведку до ближайшей деревни определиться, что за место, как и где раздобыть коней. Послал двоих самых резвых на ногу и менее других озабоченных похмельем — Щегла и Герку. Задачу ставил толково и строго: «Смотри, Левка, — обратился Козобродов к старшему, — нам здеся долго не схорониться, сидим, как на пупе, — быстро дело проворьте и без дуршков! Хотя бы пару лошадок с телегами, золотишком заплатим».

Заплатили…

А все Левка. Ведь ясно же толковал им Козобродов — дойти до ближайшей деревни, найти двор побогаче и, предложив хозяину червонцы, купить лошадок. У него и узнать, что это за деревня, чтобы сориентироваться на местности по имеющейся у атамана карте. «И никакого шухера!» — последнее было сказано угрожающим тоном.

Когда посланные ушли от затаившейся группы с километр, попали в пойму неизвестной речушки, густо заросшей по берегам осокой, камышом, и кустарником. Вдоль речушки, которую в узких местах можно было перемахнуть с разбега, тянулась по песку дорога. Тут и там — кущи кряжистых, развесистых ив. Выйдя на пригорок, сели у куста перекурить и посовещаться. Мнение Гимназиста — идти по дороге, куда выведет; Щегла — не трудить зря ноги, а дожидать здесь первого встречного, у него все и вызнать. Выслушав возражение Герки, Щегол помолчал, затем разул сапоги, размотал портянки, сладко зевнул и, забросив руки за голову, растянулся на сухой траве. «Красотища! — сказал он. — Ты вот что, я, может, вздремну, разбудишь, как кто появится».

Но дремать ему не пришлось. Из-за деревьев, скрывающих петляющую дорогу, показались запряженные парой лошадей дроги, на которых сидели, свесив по сторонам ноги, трое мужиков.

— Смотри! Смотри туда! — приглушенно крикнул, указывая на повозку, Герка.

Щегол, а дроги уже были в пяти минутах хода, вскочил и, торопливо, с большим усилием натягивая на разопревшие ноги тугие сапоги, выдавил сквозь зубы без тени раздумий: «А вот мы их сейчас, лошадок-то, и реквизируем».

— Да ты что! — Герка аж всхлипнул от возмущения. — Ведь Козобродов приказал не грабить. Купить же велел! Не навлекать ведь чтобы!..

— Молчи, Гимназист! — взгляд Щегла блеснул синевою бритвы. — Запла-атим! Нашел базар. Действовать надо. Будем с ними цацкаться, возьмут нас всех, как гадов. Понял?! Удача сама к нам прет: две кобылы и телега, японский городовой!

— Да, но ведь Царь…

— Ца-арь! Был Царь да весь вышел! — Щегол выругался матерно и даже сплюнул с досады. — Что-то Козобродов стал шибко здорово умный. Не заметил? А на кой, скажи, ляд он бабу с собой увязал на такое наше дело? А? Мать ее!.. Сколько мы на ней потеряли? Что-о? Эти Хорьки, я их знаю, ежели дело сорвется, шлепнут и его, как гада, не посмотрят, что Царь. И ты смотри! Держись коло меня, а то и тебя… Понял?

Герка давно уже понял. Понял то, что не сносить ему головы не сегодня, так завтра. Что попал он во все это поганство, как кур в ощип. Господи! За что? За дурь свою несусветную!

А телега с седоками все ближе, коренник и пристяжная тянут ее играючи.

— Все! Готовь винт! За мной!

Щегол выскочил из засады и бросился к дороге наперерез телеге, держа в руке обрез.

— Стой, мужички! — закричал он. — Приехали! Хватай манатки и брысь отседова!

Герка забежал сбоку. В руке у него — наган.

Мужики, похватав котомки, без единого слова спрыгнули с телеги и, испуганно озираясь на бандюг, побежали в одну сторону, через узкую полянку, за деревья, куда-то вправо. Только один, что правил лошадьми, спрыгнув с телеги, упал сначала на землю возле колеса и вроде как бы зацепился за ступицу своим мешком. Дернул мешок, освобождая раз, другой, третий. Наконец сумел отцепиться и побежал за своими.

Герка с Левкой прыгнули в телегу.

— Но-о!!

Лошади рванулись с места. Понесли. Но где-то буквально на первом ухабе телега вдруг резко накренилась, и Левка, что правил стоя, вылетел из нее в пыль. Вскочил на ноги. «У, сволочь! Колесо слетело! А-а, гад!»

Оказалось, что вроде бы испуганный вусмерть мужичонка, зацепившийся мешком за ступицу, сумел выдернуть и захватить с собой крепежный шплинт. «Вот сволочь!» — завопил, поняв все это дело, Щегол.

Пока ладили на место колесо, впереди и сбоку от них послышались треск ломаемых веток, тяжелый топот многих ног, возбужденные голоса. Оказывается, те трое знали, куда им бежать. Там за деревьями была совхозная бахча, на которой работала целая артель. Поскольку крестьяне были уже предупреждены о том, что в окрестностях кантона появилась банда, у некоторых из них были ружья и даже наганы.

Только резвые ноги и воровская удача помогли этим двум оторваться от преследовавшей их толпы и, перескочив вброд мелкую речушку, поодиночке затаиться в изобильно заросшей лесом, камышом и осокой болотистой речной низине. Поиски их продолжались до самой ночи.

Левка Щегол, несмотря на все выпавшие сегодня на его долю передряги, еще засветло вышел из своей засады и сумел-таки уйти до своих. Герка же выбрался на дорогу, только когда уже совсем стемнело, и неизвестно, по каким ориентирам и звездам сумел добраться до Золотого, где-то около двух ночи постучался в дверь кантонного отдела милиции. Дежурный, принявший его показания, поднял на ноги чоновцев и милицию. В указанном направлении поскакал на полном галопе конный отряд… Опоздали.

Когда Щегол вернулся до Царя ночи, тот уже успел разведать местность и, взвесив обстановку, принял решение об исполнении силами только своей группы того плана, что разработал князь.

Двухпалубный почтово-пассажирский пароход «Володарский» поднимался вверх от Астрахани и шел вне расписания. В его каютах разместилось несколько сот пассажиров, спешивших своевременно попасть на Нижненовгородскую ярмарку. Среди них было немало и нэпманов, кошельки которых были набиты звонкой монетой, а жены увешаны драгоценностями. Трюмы парохода были полны товаром.

Вечером «Володарский» отвалил от Камышина. Где-то к полудню должны были быть уже в Саратове. Ночная душная тишина повисла в воздухе. Было слышно только, как мягко шлепают по воде лопасти колес парохода. Редкими рыбацкими кострами обозначался слева невидимый волжский берег.

Утомленные дневным августовским зноем пассажиры уже засыпали в своих каютах, когда в одиннадцатом часу ночи с пристани Щербаковка красным фонарем пароходу просигналили подойти к причалу.

— Что, груз есть? — прокричал с мостика капитан.

— Есть! — ответили в рупор с пристани.

Несуетливо-расторопный пожилой речник вязал канатом тяжелое судно к чугунным тумбам старенького, заходившего ходуном дебаркадера, а на поданном уже трапе стояло несколько вооруженных человек в красноармейской форме.

— Капитана сюда! — приказным тоном потребовал один из них.

…Тишину ночи вспорола короткая пулеметная очередь. Вся операция заняла около трех часов.

Известие, привезенное Чурбанову посланным им в Золотое человеком, ошеломило чекиста. Разом понял он, что все, так ладно задуманное, осуществилось едва ли наполовину. Один лишь князь оказался в его руках.

Тяжело переставляя ноги, засунув ладони за кожаный пояс, охвативший поверху ватник, направился он, давя сапогами древесную прель, к стоявшему поодаль князю. Подошел. Оба долго, будто изучая, уставили один в другого глаза. Чурбанов кратко пересказал князю суть событий, что произошли нынешней ночью на пристани Щербаковка. Ему хотелось увидеть реакцию князя на это известие. Чурбанов понял, что оно так же, как и его самого, ударило князя по разуму, но никаких, даже самых легких эмоций не удалось прочесть ему на лице Разумовского. Только еще сильнее запали в глазницы зрачки и обвисли небритые щеки.

— Мне очень это огорчительно, одессит, — проговорил после некоторого молчания, извинительно, но с явной для Чурбанова издевкой князь, — что наше дело уже не удастся… Что ж, видно, такова судьба… Сорвал я тебя с ребятами из тихой заводи. Бог видит, не виноват. На самую хитрую задумку, одессит, есть и свои обстоятельства, которых предугадать…

— Не то ты, князь говоришь, не то, — тяжело и грубо оборвал речь князя Чурбанов. — Умен ты и образован, а ужли еще не сообразил, кто я и что я?

Тонкие губы князя передернуло усмешкой.

— Отвечу тебе и на это, — глядя в самые зрачки Чурбанову, тихим голосом и уже отрешенно проговорил он. — Умом-то своим еще вчера я понял, но сердцем… Знаешь ли ты, одессит, или как теперь тебя величать? Есть такая слабость человеческая…

В это время за их спиной раздались два почти сдвоенных выстрела. Оба вздрогнули и оглянулись. Это тот, выбранный князем телохранитель не умом, звериным своим чутьем почуял, с какой целью направились к нему трое из их группы, и успел сорвать висевшую на его поясе гранату, да кинуть не успел. Рухнул на землю, пронзенный свинцом из двух стволов.

Князь долго и будто безразлично, даже с какой-то брезгливой гримасой смотрел на распростертое на земле тело преданного ему доселе человека. Потом повернул еще более посеревшее лицо к Чурбанову и договорил устало и равнодушно:

— А все-таки гениальный был поэт Саша Блок, а? Знать его тебе надо, одессит. Помнишь стихи? «И рухнула с разбега колесница, хоть цель вдали…» Понял ли ты тогда меня? Все рухнуло для меня на этом свете… Все!.. Россия-матушка лежит в пыли… Подымете ли вы ее?

— Подымем, князь, подымем!

На частых стыках рельсовой стали мерно стучали колеса вагона. За окном однообразно колыхались набегающими волнами провода, мелькали распятия телеграфных столбов, таинственно чернела посеребренная сверху снегом лесополоса. Узенький серпик месяца представлялся Журлову подвязанной к небосводу рождественской игрушкой. И вообще сегодняшние события и эта их совместная поездка казались ему и чем-то нереальным, и чем-то будто бы уже знакомым, вычитанным в детстве из какой-то романтической книжки.

В купе их было трое — Журлов, Зинаида Меньшова, заведующая клубом в пристанционном поселке, и молоденькая девушка-попутчица с большими пугливыми глазами, тесно прижимающая к себе плетеную корзину-сундучок. Присутствие третьего лица казалось Журлову кстати. Оно оправдывало их натянутое молчание или, вернее, пустячный костерок той беседы между ним и Зинаидой, который то чуть вспыхивал, то надолго затухал.

А нереальность нынешней ситуации была в том, что против Журлова, оперши красивую голову на согнутую в локте сильную руку, сидела женщина, пути к которой давно уже искал Николай: она была активным членом банды и любовницей Царя ночи. На нее у начальника УРСа было собрано достаточно показаний, чтобы арестовать и направить по инстанции, пожалуй, до самого господа бога. Но именно по ней, по Зинаиде Меньшовой, у местного розыска и были свои соображения.

…Родилась Зинаида в семье портного. Занесло их сюда, в Прихоперье, откуда-то с юга. Отец-еврей женился здесь на местной казачке. Оба не красавцы, а дочка получилась — загляденье. Гимназию окончила. Перед войной приехал в поселок театр на гастроли. Играли на летней сцене в пристанционном саду. Весь поселок только этим и жил. Огромный был успех. Месяц пробыли в Усть-Лиманске артисты, а когда убыли, недосчитались в поселке Зинаиды. Покружила же, видать, ее жизнь. В столицах, говорят, на сцене играла. А был и иной слушок: беспутную, мол, жизнь вела. Кто знает? Только в поселок вернулась Меньшова после революции. Как стиснул голод свои железные челюсти на городских кварталах, так и примчало Зинаиду на домашние харчи. В народном доме при железнодорожной станции — часа два езды теплушкой — устроилась заведующей и одновременно режиссером самодеятельного театра.

Многое слышал Журлов о красоте Меньшовой, а увидал — разочаровался: не такой представлял он себе ее. Что красивая она — этого не отнять. Но было в правильных чертах этой полнеющей, в самом разгаре бабьего лета брюнетки что-то тяжелое, и властное, и устало-равнодушное к окружающему. Матовая, туго натянутая, без морщинок даже у глаз кожа, невысокий выпуклый лоб, серые глаза, пунцовый прямого разреза рот, волевой подбородок с ямочкой, темный пух по верхней губе — это все детали портрета. Но не в его, Журлова, она вкусе. Не такого склада и образа женщины ему нравились. Но почему же тогда чем ни дольше он рассматривает ее, тем труднее отводить взгляд от этого красивого, хотя и не в его вкусе лица? А может быть, потому, что где-то в подсознании он уже чувствует, что может расслабиться хоть на минуту, полюбить до боли и самоотречения эту женщину. Бандитку!

Взгляд ее густо-серых глаз чаще был скучающе-тускл: он будто тонул в себе, но и тогда источал какую-то непонятную истому. И чем ни дольше смотрел на нее Журлов, тем увереннее вынужден был признать, что Зинаида была из той породы баб, что способны влюбить в себя умных и серьезных мужиков. А Зинаида была к тому же достаточно умна и начитанна.

Они сидят друг против друга и время от времени перебрасываются малозначащими фразами. Но это все не то, их мысли и чувства идут в одном направлении и, соприкасаясь, высекают одним лишь им видимые искры. Оба они возвращаются с происшествия, и оба переживают в сознании детали и картины случившегося. А Журлов перед этим, добираясь на санях в пургу до Безлесного, страшно перемерз и схватил простуду и теперь, пребывая в затуманенном простудным жаром сознании, смотрит на эту гадко-маняще-красивую женщину, и мысли его не могут подчиняться задаче оперативного работника, которому надо использовать эту встречу в оперативно-розыскных целях. И он направляет, используя все резервы своей воли, мысли на то, чтобы четко, планово, хитро вести их беседу к намеченной цели. Не удается…

В купе они остались вдвоем. Их пугливая соседка сошла на одной из остановок.

— Дай винтовку, товарищ начальник, — просит вдруг Зинаида.

Реквизированная винтовка лежит на полке за спиной Журлова. Она разряженная. И он, не понимая просьбы, достает ее и подает Зинаиде. Она принимает оружие за ствол неумело своими мягкими пальцами (приклад упирается в пол купе) и нюхает дуло.

— Жженою ватой пахнет, — говорит она и брезгливо отдает винтовку Журлова. — Мальчишечка какой талантливый был, ему бы поучиться, ведь он у меня в шекспировских сценках играл! Она, эта девчонка, как-то не запечатлелась у меня, хотя тоже с ним вместе ходила на кружок. А он — мужчина! Знаешь, мальчик (не сердись, ведь ты для меня еще зелен), сколько из-за меня настоящих мужиков пулю себе в сердце пускало? А?! Завидую я ей, этой дурехе, — глаза Зинаиды подернуло поволокой.

— Правда, что ли? — только и нашелся спросить Журлов.

— Правда. У меня всегда были мужчины. А ты тоже… Мне все равно — бандит ты или тот, кто их ловит, лишь бы был мужчина, личность: Айвенго, король Генрих Четвертый! Мне все равно. Я женщина, а женщины любят сильных. Дай-ка мне его письмо.

Журлов достает из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок серой бумаги, развертывает, разглаживает его на столике и поворачивает текстом к Зинаиде.

— Смотри! Читай! — Она отыскивает слова: — «Пусть поплачут люди и поймут, что нельзя победить любовь». А?! «Вот мы умираем, а не разлучаемся». А?! И тебе ведь это понятно, начальник? Вот Ромео и Джульетта из деревни Безлесное. А?! Вспомнят ли о них люди? Найдется ли Шекспир, чтобы описать все это? Мальчишечки! Деревенские, а какие страсти! Смотри, ведь это же их святая просьба: «Пусть напишут пьесу о нашей любви и гибели по вине жестоких несознательных родителей, пусть поставят ее на сцене нашего нардома. Пусть люди поймут, почему мы погибли». Хорошо ты нынче о них говорил там, в сельсовете.

А случилось это в первых числах января в селе Безлесное. Отстояло оно от Усть-Лиманска верст за сорок, но входило в зону обслуживания его учетно-розыскного стола.

Молодой крестьянский парень из бедной семьи полюбил свою ровесницу, соседку. Любовь их была взаимной. И вот влюбленные решили пожениться. Узнав о предстоящем сватовстве, другой парень, но уже из семьи более зажиточной, посылает своих сватов с предложением о свадьбе. Родители девушки предпочли того, кто побогаче, не посчитавшись с мнением дочери. Оскорбленные влюбленные решили покончить с жизнью и даже обговорили между собой, как это сделать.

И вот наступил роковой вечер, когда жених с товарищем пришел к невесте. По заведенному обычаю, родители невесты накрыли будущему зятю стол. Вышла к столу и невеста. Одетая в лучшее платье, она была бледна, как полотно, а глаза ее оставались сухими. Решительно прошла за стол и села против окна. Мать и отец были обрадованы покорностью дочери. По обе стороны от невесты уселись жених и его товарищ.

На улице смеркалось, стоял мороз, дул сильный ветер. В горнице зажгли висячую керосиновую лампу. И в это время раздался выстрел. Отвергнутый жених, как было условлено, подошел к окну и выстрелом из винтовки сразил возлюбленную наповал. А сам бросился к себе во двор и вторым выстрелом покончил с собой. То самое письмо-обращение было ими подписано и обнаружено Журловым в кармане пиджака самоубийцы. К письму была приписка, где он просил в хранении винтовки никого не обвинять, так как подобрал ее где-то там, «где проходила банда».

Известие о происшествии Журлов получил, будучи по делам службы в селе Ново-Покровка, что в двенадцати верстах от Безлесного. Надо было выезжать, но начиналась сильная метель, а время шло к вечеру. Председатель сельсовета пытался отговорить Журлова и его товарища милиционера Гусева не трогаться в опасный путь до завтрашнего утра. Но молодость упряма. Да и Гусев заверил обоих, что отлично знает дорогу, а ежели совсем запуржит, то все равно определит путь по вешкам, которые якобы установлены от села до села.

До границы совхоза — верст шесть — проехали довольно сносно, здесь действительно вдоль дороги стояли вешки. Но потом они исчезли, и дорога исчезла, и видимость стала ноль, и ветер так засвистел и завыл, что им и друг друга не услыхать. Куда ни направят лошадь, обязательно овраг. В одном месте она встала как вкопанная, не слушая ни вожжей, ни кнута. Тогда Гусев вышел из саней, намереваясь вести лошадь под уздцы. И вдруг исчез. Николай закричал что есть мочи: «Где ты?» И откуда-то из-под земли еле слышно донеслось: «Здесь!»

Умное животное, как выяснилось, отказывалось идти вперед потому, что прямо перед ними был крутой обрыв занесенного снегом оврага, куда и свалился возница. Пришлось Журлову развозжать лошадь и, бросив один конец вожжей товарищу, тащить его наверх.

Поиски дороги и борьба с метелью длились не один час. Снег, набившись в тулупы и валяные сапоги, начал таять, и оба почувствовали, что замерзают. Гусев заплакал: «Погибаем! Вам-то хорошо, вы один, а у меня жена, дети». Но холостяку Журлову тоже не спешилось на тот свет. И он сумел заставить и себя и товарища продолжать борьбу за жизнь. На ощупь по плотности снега стали они определять дорогу и из последних сил подвигаться вперед. По-настоящему страшно Журлову стало, когда они потеряли лошадь: без лошади их шансы выбраться к жилью сводились на нет. Только железное здоровье и воля позволили Николаю и самому идти вперед, и тащить за собой совсем обессилевшего Гусева. На лошадь наткнулись случайно. А уже на рассвете заметили впереди какую-то темную точку, вроде бы копну. Оказывается, это был занесенный снегом по самую крышу сарай. А за сараем рассмотрели и жилые дома. На стук в окошко ближайшего дома вышел хозяин.

— Что за село? — спросили сорванными голосами.

— Безлесное, — был ответ.

Надо же! Они добрались до цели, только вошли в село с обратной стороны, обогнув его по целине. Отогревались в крестьянской избе горячим чаем. Хозяин робко намекнул начальству, что можно было бы достать «для сугреву» по стаканчику самогонки, но Журлов в корне пресек эту мысль. В те голодные годы перегонять хлеб на самогон считалось тяжким преступлением и против закона, и против совести.

Кое-как отогревшись, пошли в сельсовет. Здесь на одном из столов — накрытый простыней труп самоубийцы. В кармане его пиджака при осмотре Журлов и нашел то самое письмо-послание. Несмотря на пургу, в сельсовете было людно. Женщины тихо плакали, мужчины молча супились. Погибший был рослым, плечистым, совсем юным парнем. Его чистое, высветленное смертью лицо было отрешено от этого мира.

Журлов пристально всматривался в понуривших головы крестьян, пытаясь понять, как же они могли допустить у себя такую жестокость. Затем зачитал им письмо погибших. Понимают ли они, думал он, кто истинный убийца? И он стал говорить им в наступившей гнетущей тишине о косности их деревенских устоев, о вековечной скаредности, когда ради денег, барыша втаптываются в грязь самые светлые чувства. Возможно, Николай, не привыкший выступать, не совсем точно выражал то, что кипело в груди, подменяя где-то свое вычитанной фразой, но говорил он от сердца, и слова его находили отклик в людях. А когда он нарисовал собравшимся картину того, как девушку хотели выдать насильно за нелюбимого, как она на коленях молила мать и отца пощадить ее, как влюбленные решили умереть, в толпе плакали уже в голос.

Протокол, решил Николай, можно будет составить потом, не здесь, ведь картина трагедии ясна. На выходе из сельсовета его тронули за рукав. Перед ним была Зинаида Меньшова. Нардом находился возле станции, верстах в пяти, и она пришла сюда довольно легко одетая, одна, проститься.

— Когда будете уезжать, — попросила, — возьмите меня до станции.

Но и в поезд они сели вместе. Поездка их длилась почти всю ночь. Хотя пурга прекратилась еще днем и небо очистилось от туч, заносы были по всему пути, и их не везде успевали расчистить. Под утро Журлов почти бредил, простуда крепко схватила его. Когда сходили с поезда в Усть-Лиманске, едва держался на ногах.

— Куда же тебе идти, начальник? — спросила Зинаида. — Идем пока ко мне, здесь рядом. Слыхала я, голова твоя бесшабашная, как ты ночью в степи мытарился. Идем, я тебя выхожу.

Понимал еще Николай, не стоило этого делать, но не было уже воли — земля уплывала из-под ног.

Как в глубокий омут, провалился Журлов в пуховую постель одинокой женщины. Две недели метался он в горячечном бреду жестокой простуды. Дефицитнейшим аспирином, банками, настоями на травах выхаживала его Зинаида. Не для других, для себя старалась. Себе стелила на топчане, подвинутом к изголовью широкой, с никелированными шарами по каретке кровати.

Наконец, на исходе второй недели, после особо тяжкой ночи кризис миновал, больной впал в глубокий, исцеляющий сон. Проспал и утро и день. Проснулся поздним вечером.

Сознание было совершенно ясным, а в изнуренном болезнью теле разлита какая-то легкая, радостная истома. Он лежал, раскинувшись, слушал себя, и не было у него на душе, как у ребенка, ни заботы, ни тревоги.

Первая тревога, что тронула бровь, — как я сюда попал и зачем я здесь?

И вот уже с трудом отрывается он от подушки, пытается сесть на постели.

— Зачем встаешь, Николушка? Лежи, лежи!.. Сейчас кормить тебя буду, — глубокий грудной голос Зинаиды еще более возвращает его в реальность бытия.

Она стоит возле кровати и загораживает собою лампу. Вот засмеялась, отошла в глубь комнаты и села к столу, вся освещенная желтым светом. Нарядной и необычайно красивой кажется она Николаю. А тревога охватывает пуще.

— Ну вот, вижу я, — говорит Зинаида, и голос ее осекся, — кончился мой праздник. Беспомощный, послушный такой… и родной такой ты мне стал. Мысли всякие в бабью голову глупую… Ан нет — чужие мы с тобой… Зачем, Николушка? Ты посмотри получше на меня — найдешь такую? А? Да неужто!

Улыбается, слова с задоринкой, а плечами уже понурилась.

Вот поднялась, сбросила с плеч пуховый платок; зеленое, тяжелого бархата платье с глубоким вырезом оттеняет тугую матовую кожу, червонного золота заколка в волосах, тяжелые серьги с бриллиантами — придвинулась, серые глаза потемнели, зрачки расширились, сказала с роздыхом:

— Ну что, Николай, скажи, разве я не хороша для тебя? — потянулась рукою к лампе. — Хочешь, сделаю больше света? Разглядишь, коли еще не успел… Нет, разглядел, — засмеялась удовлетворенно, — вижу. Дурачок, да я же для тебя — счастливый билет по лотерее, самый крупный выигрыш. Бери, коли ты настоящий мужчина и сам себе не враг. Бери!

Все смешалось в душе Журлова, захлестнула разум волна горячих чувств. Не было в жизни у него любви и радости. А что? Разве он не имеет на это права? Не заслужил?!

А Зинаида чует его состояние, зовет, внушает:

— И не бойся ничего, Николушка… Не бойся! Что нам люди? И начальства своего не страшись, не больно-то!.. Денег нам с тобой, Николушка, золота, бриллиантов на век хватит. Уедем отсюда, куда захочешь… А?

— Какого золота? О чем ты, Зинаида?

Николаю вдруг показалось, что он поскользнулся, сорвался и летит в глубокую промоину. Комсомольская совесть его жестоко и больно уколола душу.

— Это чьи же бриллианты? — спросил он тихо, будто сам себя. — Козобродовым, что ли, даренные? И что же ты хочешь, Зинаида? Чтобы я позарился, да в должниках у этого бандита, зверя ходил?..

— Постой, хватит! — Зинаида отступила от постели, скрестила руки, заговорила устало, отрешенно, но уже с упрямыми, злыми нотками: — Деньги тебя испугали… Деньги! А Козобродова зверем назвал… А ты его знаешь? Это для вас он зверь. Жизнь потому что вы ему поломали. Зверя бы я не любила… А знаешь, какие слова он мне говорил? Я ведь много книжек прочла, классиков… Они знаешь как заливают про любовь! А он малограмотный, да какие слова для меня находил. «Панночка ты моя, — говорит, — птичка райская. Оленюшечек мой». А ты говоришь, зверь. «Роди, — говорит, — мне сына. Я тебе за него столько… Пускай после меня семя мое на земле останется. Эх, — говорит, — сколько соколу ни кружить, а смерть моя рядом, чую. Оглянусь, — говорит, — а она стоит за плечами, смеется. Думаешь, — говорит, — страшная? Не-ет. Вот как ты, красивая, только бледная и губы синие. А глазами-так и манит!» Говорит он мне, а у меня мороз по коже от его слов. А потом как начнет хохотать! Бесшабашный! Жизнь мне тогда за него отдать не жалко.

А еще нравится мне, — размечталась Зинаида, — как он в избу входит. Все равно куда — в контору, в клуб ли, в буфет на станцию… Не постучит, не спросит, за ручку двери не возьмется: ногой дверь — раз! «Встречайте гостя! Вот он я!» Все вы для него знаете кто?!

— Да-а, девка, — невесело усмехнулся Журлов, — заморочил, я вижу, он тебе головушку! Зачем тогда меня к себе привела? Где уж нам равняться с таким соколом? Ногою двери отворять мы не приучены… И бабам пули — вот сюда, по-над пупком, тоже самое — рука не поднимется.

А он орел! Мастак по этой части. Об одном я только мечтаю, Зинаида: с орлом твоим довелось бы мне на тропке узкой встретиться. С глазу на глаз. Кто бы помог, век не забыл бы этой услуги.

— Так он тебе…

— А это мы еще посмотрим! Прошу тебя, верни одежду… Пойду.

Зинаида, опершись локтями на стол, молча наблюдала, как собирался Журлов. Когда встал, его пошатывало. Он весь взмок, пока обувал высушенные у печки, севшие оттого сапоги.

Буря чувств разыгралась в душе у женщины: гнев, боль, обида, жалость… Но все пересилило одно — не отпустить, удержать любой ценой.

— Подожди, Николушка, — голос Зинаиды осекся, — не уходи, сказать хочу… Вижу, что дело твое для тебя жизни дороже… Да мне-то что! Знай, останешься — отдам тебе Федора. А без меня не поймать вам Царя. Знай!

Не остался. Ушел Николай от Зинаиды. Пошатываясь, брел он к себе на квартиру по путаным улочкам Усть-Лиманска, над которыми, как дух, повиснет ехидный бабий шепоток: «Не сладилось меж ними-то, не сладилось!».

Не раз и не два горько вздохнул, вспоминая князя, хозяина своего, царь без царства Федька Козобродов. Словно волк зафлаженный, мечется он по родной сторонке, которая все уже для него становится, как остров на реке в весеннее половодье. Было время — на каждом хуторе, в деревне, а в селе и подавно имелись у Федьки свои калитки и оконца: стукни условным стуком, в ночь-полночь отомкнут для него все засовы.

Вот говорят, тянет будто бы преступника на место преступления неудержимая и необъяснимая сила. Чушь, конечно. Было бы куда, бросил бы все к дьяволу и подался хоть на край света с награбленным. Когда, перевалив на лодке-двухпарке через Волгу на левый берег в заливные луга, начала братва делить добычу, Царь ночи отобрал себе по праву атамана камушки самые ценные. На деньги и вещички не зарился, золота и того взял в меру. Рассчитывал так, чтобы главный капитал в карманах можно было унести, да на всю б жизнь хватило. Документы бросили в кучу: «На кой они!» А Козобродов целый час в них шевырялся, искал себе подходящее. Наконец подобрал паспорт какого-то крестьянина с Царицынской губернии.

— Ну как, похож? — спросил, показывая карточку.

— Ого! Смотри-ка ты, физиомордия-то ну прямо в точности! — загалдела братва.

— Ищите и себе.

— Да ну, на кой!

Когда группа по указанию Царя раскололась и трое ушли своим путем, остались вместе Щегол, Хорьки и Козобродов.

— Ну что, братаны, — спросил Федор, — куда, в какие края России-матушки подадимся?

Яшка с Платоном, выдать, уже решили для себя твердо:

— Назад пойдем, поближе к дому.

— А ты? Со мной? — спросил Щегла. Тот кивнул согласно — авторитет Царя в его глазах после столь удачного дела опять возрос.

Повязали Щегла на станции Ртищево. Железнодорожник какой-то на него указал, когда выборочно в станционном зале проверялись сотрудниками транспортного ОГПУ документы. А Козобродова выручила его предусмотрительность, тот самый паспорт.

Вот когда остался один, тогда и понял, как плохо без князя. Какой теперь Ташкент! А куда податься? Крути не крути, а дома стоит побывать. Да и Зинка-заноза! С Платоном потолковать надо, мотануть, может, вместе куда… Хоть за границу смыться, да все не одному!

Решение это вызрело не сразу. Всю осень прокантовался Федор в Казахстане на хуторе за Лбищенском, был и там у него свой человек. До весны думал протянуть. Не выдержало ретивое. Как запуржило да понесло по скованной морозом зауральской земле песок вперемешку со снегом, сорвался с уже насиженного места Козобродов. Купив лошадку, за три недели проскакал на ней до родных краев. В урочищах Узеня, Еруслана, безымянных степных речушек кормил уставшее животное, сам спал у костерка на стылой земле. Прискакал! Куда спешил, рискуя жизнью?!

Первая новость, которую ему принес на дальнюю лесную заимку посланный им в Усть-Лиманск человек: Хорьков, обоих братанов, взяли! И кто?! Местная милиция во главе с этим Журловым или как его… Федор аж зубами захрустел и обложил себя трехэтажно, что не дал тогда пулю всадить в «желторотика» при первой встрече. Эх, как чесались руки у этих Хорей, особенно у Яшки. А все твоя школа, Николай Павлович, осторожность, мол, не повредит. Вот и не повредила… Хотя кто мог знать, что он такой прыткий! Ну ладно, поживем, бог даст, встретимся!

Вторая новость была еще обидней первой. Донесли Федору, что видели Журлова в Усть-Лиманске вместе с тем самым одесситом, которому князь Разумовский доверился. В открытую к нему чекист приезжал, собрание вместе проводили в депо среди железнодорожников. О борьбе с преступностью разговор вели, в помощь себе народ агитировали. Так-то, мол.

Вот тут только окончательно поверил Федор, что не видать ему больше князя на этом свете, что взяли его тогда. «Это надо же, бесы какие! — будто под вздох ударило обидой. — Как по нотам разыграли. А это… драку-то в клубе, а?! Ну, сволочь! Да разве такое прощают!»

Личным врагом стал Царю ночи Николай Журлов, когда не без ехидства и злорадства поведала ему Галанская (встретил ее Федор случайно, будучи в Тамбове по делам «коммерческим») о том, что отлеживался больной Журлов в доме его зазнобы. Уж такого Федор даже представить не мог… За сколько лет зашел в тот день Козобродов в церковь. Перед образом Серафима-великомученика, прославившегося кротостью, клятву дал своей рукой убить обоих. Жестокой смертью покарать. Свечу зажег на том. Стоял и плакал в полутьме. Злыми слезами плакал, но не оттаивал душою.

Последний месяц зимы Николай почти не ночевал дома, все находился в разъездах. Прибывший из губернии следователь вел допросы арестованных преступников и тех, кто им пособлял в их бандитской деятельности. Писал протоколы, проводил опознания, очные ставки обидчиков с обиженными, накапливая обвинительный материал, выявляя все новых лиц, причастных к преступлениям. Преуспели в этой работе немало, и стало ясно, что волость и уезд выходят в число благополучных по оперативной обстановке. Но давалось это нелегко.

Выпал наконец денек, когда Николай, с вечера помывшись в истопленной жарко баньке, завалился на чистые простыни и заснул как убитый. Проснулся часов в пять, когда еще не забрезжил рассвет, но хозяйка уже встала доить корову. И услышал в сенях возмущенный хозяйкин голос. Она громко и сердито отчитывала кого-то.

— А совесть у тебя есть чи нема? — вопрошала она, путая русский с украинским.

— Есть у меня совесть, тетка Полина, да только нужен он мне очень, — отвечала просительно женщина, и в этом голосе Николай узнал Зинаидин. Аж сердце екнуло: «Чего бы это она?»

Быстро встал, натянув кое-как на себя одежку, вышел в нетопленые темные сени.

— Что случилось? — спросил он.

— Постыдилась бы человека тревожить, нашла час, — ворчливо понизила голос хозяйка.

— Переговорить надо, — уже не обращая внимания на тетку Полину, требовательно отвечала Зинаида.

— Гутарьте здеся, — решила обиженная хозяйка. — Эх, Коля, Коля, мало тебе девок. Да хучь бы моя Галя, вот приедет из Тамбова, тогда побачишь!

— Обязательно побачу, — сказал Николай. — Красавица у вас дочка, все говорят. Но извините меня, Полина Антоновна, нам переговорить надо.

— Побачишь, Коля, да поздно будет. Мало тебе честных-то!

Хозяйка в сердцах громко затворила за собой дверь в хату.

Когда остались вдвоем, Николай сухо спросил Зинаиду, зачем пожаловала. Хотел выговорить ей за такой визит, но вовремя понял, что просто так Зинаида не пришла бы, случилось что-то серьезное. Протянул руку, нащупал плечо:

— Ну что там, рассказывай!

Зинаида прижалась щекой к руке, порывисто вздохнула:

— Прощай, Коля, не увижу тебя больше. Зовет он меня… Встречу назначил. Знает он, как я тебя выпестовала… Да еще чего и не было…

— Козобродов, что ли?

— Федор.

— И ты пойдешь?

— Куда ж мне от него, в Америку, что ли? Мне он свой приговор вынес.

— Послушай, Зинаида…

— Нет, поздно, Коля. Прощай!

— Нет, послушай!.. Не ради себя, людей ради. Никуда Царю твоему не уйти, а кровь невинная еще прольется… Дозволь мне с ним встретиться. Разве это будет не справедливо?

— Боюсь я его, Коля…

— Ну вот видишь.

— Скажи мне, только честно скажи, — спросила, будто решившись на что-то, Зинаида, — а ты правда крещеный?

— Конечно, — удивился Николай, — в деревне рос, в православной семье. Да тебе-то на что?

— Да ты ведь коммунист?

— Так меня же в детстве крестили.

— Тогда на, целуй крест!

Пахнуло на Николая теплом: Зинаида, распахнув овчинный полушубок, вытянула из-за ворота рубахи серебряный крестик.

— На, целуй!

Перехватило дыхание. Отвел Зинаидину руку, сказал охрипло:

— Зачем целовать, Зинаида, коль не верю?.. Ты не вяжи меня словом, прошу тебя… Говори, коли решилась. Ну же…

И тогда она, будто в реку с обрыва кинулась, заговорила горячо, взахлеб:

— Ну, Коля, пускай все будет так, как бог решит! Не за себя боюсь… «Я, — он мне говорит, — Царь. Я, — говорит, — ухожу, но они меня попомнят». А Козобродов, Коля, словами не бросается. Знаешь, в Тюлевке, где кузня? В овраге. Приходи туда сегодня, как стемнеет. Я ждать тебя буду. Один приходи. Или нет! Кого хочешь бери. Господи! Хороший-то какой!..

Наступившим днем Николай делал обыденную работу: принимал граждан, толковал задания милиционерам, посылая их по тому или иному адресу. Занимался хозяйственными делами, решая проблему ремонта пришедшего уже в ветхость бывшего купеческого особняка, где разместилась милиция. Но делал он все это вполголовы. Предстоящая встреча — вот была забота! Как назло, двоих наиболее толковых сотрудников отправил вчера по просьбе следователя с арестованными в С—в. Даже правую свою руку — Вельдяева, в начале зимы аттестованного старшим милиционером, отпустил на три дня заняться домом — жена собирается родить, а в избе холодище собачий, дитя заморозят. Вот ситуация! Действовать в одиночку — завалить дело, да и самому не за понюх табаку голову потерять. Послать за Вельдяевым, а дома ли он сейчас — не повез ли жену в Никольское?

Решил уж было Журлов послать за ним милиционера, да передумал: сам зайду. Что-то подсказывало ему, что замышляет Царь какую-то свою игру. И нынешний приход Зинаиды — рассчитанный ход Козобродова. С козырной карты ход. И что держит он его под наблюдением. Что делать?

Закрывшись наконец в кабинете, Николай составил список, в который включил трех сотрудников и трех партийных активистов-помощников. Список отдал дежурному милиционеру, наказав собрать всех к десяти вечера: пусть сидят и ждут указания.

Исполнив это, часа в три Николай пошел к себе на квартиру, где хозяйка сготовила обед. Пообедав, стал собираться.

Март месяц, еще морозит, но Николай оделся легко: вместо валенок — сапоги, вместо полушубка — шинель. Под брючный ремень хорошенько приладил семизарядный наган. В карман шинели опустил браунинг.

«Ну, готов», — сказал он сам себе и вышел из дому. Еще было светло, но он уже направился к месту встречи. Там в овраге, недалеко от заброшенной кузницы, — домишко старой Агафьи, тещи Вельдяева. Раза два бывал у нее Николай. Он решил зайти к ней сейчас, чтобы просить Агафью позвать к себе зятя, который проживает от нее за два порядка улиц, минутах в пятнадцати ходьбы.

Агафья возилась по дому. Обрадовалась гостю и не удивилась: у Николая была способность сходиться с людьми. Любил он и заходить в свободное время запросто домой к сотрудникам, посидеть с их стариками-родителями. Послушать разговоры, самому встрять. А разговор у стариков известный, ведь Усть-Лиманск для них — весь мир. Здесь безвыездно протекала худо-бедно вся их жизнь. Были в ней и свои радости, и горести, всякое было. И разговор крутился вокруг плетенных хитрым кружевом судеб. По мере знакомства с населением Усть-Лиманска и его окрестностей Николаю было все интереснее и полезнее слушать эти разговоры. Оно понятно, ведь даже грибы искать сподручнее, когда лес знакомый. Потому и удачлив, видно, стал в делах Журлов. За полгода работы основательно почистил от преступного элемента закрепленный за ним участок.

По дороге к дому Агафьи вспомнился Журлову разговор с Чурбановым, который состоялся у них в последнюю встречу. Когда чекист высказал Николаю одобрение по поводу проделанной им работы, в ответ Николай, все еще переживая неудачу с Царем, сказал с упреком, что зря его тогда не включили в операцию. Чурбанов на это возразил:

— Не то, Коля, главное, чтобы выследить и арестовать какую-либо особо громкую сволочь, гораздо важнее создать такую обстановку, при которой ни один нормальный человек и мыслить себя не мог бы противу закона. Понял?

— Да-а, — не остыл тогда еще в своей обиде Николай, — а как у нас в народе говорят, знаешь? Не гонись, говорят, за простым вором, а лови атамана.

— Чудак! — Чурбанов почему-то весело рассмеялся на это. — Аристократом в нашем деле хочешь стать? Не-ет, гражданин-товарищ, ты всякую работу делай… Ты думаешь, почему князь влип? — Посерьезнел. — Дурнее он нас с тобой? Не заблуждайся. Беседовал я с ним… у нас. Сам признал: выбили вы, говорит, у меня почву из-под ног. Так и сказал. Одного за одним терял князь своих сподручных. Не стало у него выходов, не стало людей, кому поручить можно серьезное дело. Ведь он, оказывается, — продолжал рассказывать Чурбанов, — пытался устроить проверочку одесситам — послал в С—в человека, а тот и не вернулся. Чует князь — не сегодня, так завтра самого возьмут. Вот и решай! Сидел он в своей норе, как мышь, надоело. Чуял, что затеял авантюру, а все-таки пошел! Заставили князька ошибиться… И ты и я, понял? А насчет того, что не гонись, мол, за простым вором… Не-ет, Коля, так и атаманов всех не переловишь. На Руси каждый третий в атаманы годится, народ уж больно характером твердый. На добрые дела надо людей поднимать — вот задача! На стройках коммунизма атаманствовать будем.

Вспомнилось об этом разговоре Николаю.

Агафья, усадив гостя на мягкую кушетку, сама уселась напротив на табурете и, распустив по переднику натруженные руки, завела бесхитростный разговор, даже не потрудившись задуматься, какие заботы привели к ней Журлова.

Мягко звучал ее голос, доверчиво смотрели глаза. Не сразу Николай заговорил о том, зачем пришел. В беседе со старой женщиной утрачивал он напряжение, обретал необходимое спокойствие.

— Ну как там, Агафья Тихоновна, дела у ваших? — спросил.

— У Танюшки-то? На сносях она. Зятек-то завтра лошадь хотел просить, везти Танюшку в Никольское. Дашь, поди?

— Пусть приходит… Значит, не сегодня завтра родит?..

— А то… вот-вот.

— Я вот о чем хотел просить вас, Агафья Тихоновна, — решается Николай, — сходите за Федором, нужен он мне.

— Дак что ж, услуга не велика. Я только чайку тебе согрею. Побалуешься чайком-то, пока хожу?

Отказался Журлов от чая — некогда уже. Ему есть чем занять себя, сказал, обмыслить надо хорошенько одно важное дело.

Легким духом снялась Агафья. Знала бы, куда и зачем хочет увести ее зятька начальник, не стала бы так спешить, не стала бы, верно, и так сокрушаться, что не оказалось Вельдяева дома. Захотелось ее Танюхе яблочек моченых, не долго думая встал Федор на лыжи — и в деревню Тепловку, что в семи верстах от их поселка. Там дед его проживает, сад имеет, большую кадушку антоновки замачивает.

— А ты ж не кручинься, сынок, — успокаивает его и себя Агафья, — он шементом, у него ж ноги долгие. С час, как из дому. Танюхе-то я строго наказала, чтоб без роздыху — сюда его. Ну надо ж, яблочек мочененьких — ну так, говорит, захотелося!

«Да-а, яблочки…» А за окном уже темнеет. И ждать больше некогда, и одному идти, что к волку в пасть. Самый надежный человек Федор у Журлова, и надо же такому быть, что дал он ему три дня отдыха — день и ночь работали, когда на Хорьков выходили.

— Да-а, яблочки, Агафья Тихоновна… Моченые, говорите?.. Придет Федор, в отдел его направьте. Пусть ждет моего распоряжения. Там есть уже люди. Пусть сидят и ждут… А Танюхе — сына!

— Спасибо за доброе слово, сынок.

«Эх, Чурбанов, Чурбанов, тебя бы да твоих орлов — в помощь!.. А ведь придется одному идти. Ничего не могу придумать!»

Голубые мартовские сумерки густеют прямо на глазах. Только стоит загореться в окошках изб свету, как сами избы уплывают в темную ночь. Николай, выйдя на улицу, постоял у калитки. Подождал, прежде чем идти, пока совсем стемнело. Улочка, петляющая по оврагу, не имела перспективы видимости, и это устраивало. Уплотненный оттепелями снег крепко держал ногу. Через несколько минут Николай, осторожно похрупывая ледяною корочкой, уже подходил к заброшенной кузне, когда из-за приоткрывшейся калитки сада, мимо которого он проходил, его окликнул женский голос: «Коля, иди сюда!» Зинаида стояла за изгородью в платке, шубе и валенках — сразу и не угадаешь: баба деревенская.

— А я тебя давно уже дожидаюсь здесь. Застыла вся. Ты один?

— Один, конечно.

— Рисковый же ты парень!

— Тебе доверился.

— Спасибо, Коля, только зря, что один.

Николай усмехнулся:

— С тобой нас двое.

— Все шутишь, Коля. — Зинаида загребла пуховой варежкой по краю заборной слеги снегу. — Он сегодня, Коля, поменял решение… Чего ему. Прислал записку… Вот она. — И Зинаида протянула Журлову скомканную в варежке бумажку. — Читай.

— Темно же, — возразил Николай.

— Ну, в общем, изменил он место встречи, зовет меня к Варьке Шмагиной. Это совсем в другом конце. За речкой. У нее ночует, гад!

— Ревнуешь, что ли?

— Да ну!.. Он не один там, учти. Козобродов теперь один не ходит. При Варьке-потаскухе хочет со мной посчитаться. Мало ему, наверное, убить — унизить хочет.

— Любишь все еще?

— Молчи, Коля, ты хоть не обижай… Да разве ж я… Иди! Собирай своих. Больше зови: он-то себя задешево не отдаст.

— Идем… Да, а когда он тебе прислал записку?

— Вечерело уже, я собиралась. Пришел от него Дылда.

— Слышал о таком… Что-то здесь не то… Ну, идем!

— А что не то, Коля?

— Сам не знаю. Ну ладно, идем.

Они вышли из сада и стали подниматься по улочке из оврага. Пока они там стояли и говорили, ночь посветлела. Вдруг за их спинами раздался негромкий смешок. Нарочитый, злой. Еще не обернувшись, Николай понял, что это Козобродов и что они у него на мушке.

Справа сверху раздалось: «Кхм!» Журлов поднял голову и различил шагах в пяти на обрыве у куста верзилу, направившего на него двуствольный обрез. Оглянулся назад и увидел Царя ночи с наганом, поднятым в прицеле на уровень плеча. «Это конец!» — подсказало сознание, и Николай почувствовал, как всей душой его овладела горькая, до горячей слезы обида. На себя ли? На судьбу, что так распорядилась?.. А потом появилась злость, холодная, ярая: «Выжить! Непременно выжить! И победить! Только бы не стреляли гады, потянули бы время». И Царь ночи, точно идя навстречу Журлову, заговорил, поигрывая оружием и расслабляясь.

— Ловко, а?.. Ловко мы вас… Так иль не так, начальник?!

Козобродов явно наслаждался минутой, а Журлов стоял перед ним, приподняв покорно руки, всем видом демонстрируя, что проиграл. Ну разве же мог Козобродов не посмаковать эдакое?

— Теперь послушай-ка меня, начальничек, — в голосе его ласка сытого кота. — Тебя-то я, сдается мне, не помилую… Хотя, как знать, разве попросишь хорошо… А вот ее, бабу нашу общую, может, и пожалею: от тебя зависеть будет. Ты вот что, вынай-ка пистолетик из кармана… Вон он как отвесил карман-то. И бросай его в сторону. Дылда, — окликнул соучастника, — не зевай!

Журлов, под напряженным зрачком нагана и чуя затылком обрез, опустил руку в карман шинели, послушно вытянул за ствол тяжелый браунинг и бросил его себе под ноги.

— Ага, вот та-ак! — Козобродов удовлетворенно засмеялся. И затем весело глянул на Меньшову. — Ну что, сероглазая, здорово мы его нагрели? Лягаша-то нашего. А? Молодец ты у меня, Зинуля, умница. Сделала все, как я велел. Привела-таки начальничка… Ловко мы с тобой его, а?

— Врет он! — истошно вскрикнула Зинаида. — Врет! Не верь, Коля. Не предатель я тебе. Дура — да. Это правда. Гольная дура, но не предатель. Крест тебя заставила целовать… Дура и есть.

— Что ж, Зинка, — проговорил Козобродов осевшим до хрипоты голосом, — сама ты себе, стерва, дорожку в могилу проторила… Меня, значит, со смертью повенчать хотела, а его к себе в постель, под бок под теплый, у-у!.. — Бандит ругнулся грязно, потом смолк, погашая ярость. Сильную волю имел, признать надо. — Ну, что мне с вами сделать? — сказал уже спокойно и раздумчиво, как бы советуясь.

— Слышь, Царь, загони им обоим по паре пуль в брюхо, — подал вдруг голос Дылда. — Пущай покорежатся, а мы на них сверху…

— Цыц, дубина! Тебя я спросил?! — Голос Федора звякнул металлом и снова осип. — Что же сделать? Ладно, голуби, — решил наконец он, — мучительствовать долго не стану. Одну радость позволю: вот этой рукой, вот этим финяком запорю вас, как поросей!

И Козобродов, перекинув наган в левую руку, вытащил, присев, из-за голенища финку. Поиграл на свету ее коротким лезвием.

— Слышь, Дылда, подними пистолет, — произнес властно и указал ножом на брошенный в снег браунинг.

Это была ошибка. Журлову был дан шанс, и он его не упустил.

Когда Дылда, оставив свою позицию, спустился сверху и нагнулся над оружием, Николай изо всей силы ударил его носком сапога в грудь. И в ту же долю секунды сорвал с головы кубанку и метнул ее в Царя ночи, а когда тот увернулся инстинктивно от летящего ему в лицо предмета, выбил в прыжке наган из левой его руки.

Выбил и упал на спину, поскользнувшись. И все-таки успел выхватить из-за пояса свой наган, спрятанный под шинелью, и упредил выстрелом кинувшегося с ножом Козобродова. Бандит отшатнулся, тут же схватил остолбеневшую от всего Зинаиду и прикрылся ею, притянув к себе согнутой в локте рукой за горло и выставив из-за нее сбоку нож.

Дылда не подавал признаков жизни.

— Ну, что будем делать, Лага? — спросил, вставая, Журлов.

— Не подходи! — вскрикнул Козобродов. — Видишь пику, живым не дамся. Кого-кого, а Зинку-стерву с собой возьму!

— Ладно, Федор, — примиряюще ответил Николай, — послушай меня — отпусти женщину. Слово даю: спрячу наган, с руками голыми пойду на твой нож.

— Врешь?! — прохрипел Царь.

— Смотри, Лага, передумаю, — с тихой угрозой отвечал Николай.

И тогда Козобродов оттолкнул от себя Зинаиду.

— Ну, начальник, прячь пушку, как сказывал.

И как только Журлов опустил наган в карман, Царь ночи прыгнул вперед. И попытался нанести удар ножом снизу.

Сработал «автомат»: Николай сумел, не включая мысли, выполнить прием — «уход, заход, захват». И вот уже рука бандита завернута за спину. Но рука эта, как толстый жгут, сплетенный из одних сухожилий, медленно, но верно выворачивается из его перехвата, из которого даже бывший тренер Николая не мог выйти. Поняв могучую силу Козобродова, Николай отпускает его руку и делает шаг назад. И тут же новый удар ножом сверху! И снова выручает отработанный до автоматизма прием самообороны. Нож — на снегу. Журлов сам идет в атаку и проводит свой коронный прием. Нет, как бы ни поднаторел бандит в поножовщине и драках — не устоять ему против школы, которую проходят люди, государством поставленные на борьбу с преступностью. Рывок — захват — еще рывок. Царь ночи гулко бьется затылком о твердую наледь, когда ноги его — еще в воздухе.

— Ну так, Зинаида, — с трудом проговорил Николай и задохнулся на фразе. Прижав ладонь к диафрагме и широко открыв рот, он, как рыба на суше, хватал морозный воздух. — Давай в отдел… Кто там будет… Скажи, я послал… Прости, Зинаида, дышать нечем… Быстро!!! — закричал он неожиданно звонко и радостно.