Леонид Жуховицкий

КОЛЬКИН КЛЮЧ

Из вагона он вышел неторопливо и позже других, хотя вполне мог выпрыгнуть первым: прочие были с вещами, а он с нетяжелым дряблым рюкзачком.

— Ну, спасибо, Маруся, — сказал он немолодой проводнице и, пожав ей руку, приятельски задержал в своей. — Может, и увидимся когда.

— В нашем деле все бывает, — согласилась проводница. Она отдежурила полночи, до смены еще оставалось часа два, и в глазах ее стояла терпеливая усталость.

— Днем хоть отоспись, — пожалел он женщину.

— Отоспишься с ними, — отозвалась она, поведя взглядом в глубь комбинированного вагона.

— Тоже верно, — вздохнул он. — Так что там с меня причитается?

Женщина вяло отмахнулась:

— Да ладно…

Она пустила его вечером на узловой станции и вполне могла рассчитывать на пятерку. Но как взять деньги с человека, который до полуночи пил с тобой чай в служебном купе, ел пирожки с картошкой, угощал своими конфетами, а главное охотно слушал и охотно сам говорил, понятно отвечая на все вопросы, будь то про Москву, про политику или про цены на Кавказе.

Перед станцией, на маленькой площади, неровно усыпанной трамбованным щебнем, было тесно от машин. Больше всего стояло бортовых. Но было также несколько самосвалов, панелевоз, газик и даже два автобуса, хотя и без маршрутных дощечек.

Люди, сошедшие с поезда, суетились среди машин, ища нужную, выспрашивая шоферов и рядясь. Он же суетиться не стал. Еще стоя у вагона, оглядел маленькую станцию, понял ее, по слуху уловил направление дороги и теперь сразу же двинулся туда, где крепкая, улучшенная щебенкой грунтовка делала петлю и устремлялась на север.

Ну и судьба, думал он про станцию. Еще небось года два назад была нормальная тишь да глушь, с минусами, конечно, но ведь и с плюсами: спокойные нервы, огородики, разные сезонные радости — грибы, рыбалка, ружьишко, кедровый орех в тугих холщовых мешках, облепиха от всех болезней… Но вот возникла в отдалении стройка и, исходя из своих надобностей, мимоходом приладила тихий поселочек к своей длиннющей хваткой руке в качестве локтевого сустава между двумя дорогами, железной и шоссейной. Вот тебе и спокойные нервы. Рыба ушла, звери разбежались, облепиху ободрали приезжие. Из благ цивилизации — только грохот под окнами…

Хотя, с другой стороны, подумал он и усмехнулся, для местных девок прямо новая эра.

А вообще-то совсем как человек, — пришла к нему новая мысль, — живет, процветает, планы строит, а его вдруг схватит, завертит, хрястнет, хребтиной о стену, и будь здоров, начинай новую, горбатую жизнь. Хоть криком кричи:

«За что?!» — никто даже не услышит.

Так размышлял он о маленькой станции — с оттенком жалости, но в общем равнодушно. Лично к нему она касательства не имела — еще сотня метров, и останется за спиной. Его теперь касалась дорога — грязная, разбитая колесами и гусеницами, в самых тяжелых местах вылезающая на обочины, но до ближайшего бугра терпимая. А что за бугром, пока угадать было нельзя.

Он шел небрежной, неторопкой походкой, перекинув рюкзак через плечо, как студентка сумочку, словно путь намечался квартала в полтора. Его обогнал газик, потом бортовая с людьми в кузове, потом автобус, хоть и без маршрутной дощечки, но набитый битком.

На этот попутный транспорт он не реагировал никак, даже не оборачивался на шум мотора. И, лишь угадав по гулу самосвал, замедлил шаг, огляделся и вскинул руку легким независимым движением, так что непонятно было, чего он хочет: то ли просит остановиться, то ли желает водителю счастливого пути.

Из-за этой неопределенности водитель замешкался, тормознул поздно и потому резко. На грязи самосвал повело, кузов рвануло к обочине, где стоял прохожий. Тот не отпрыгнул, только чуть отстранился и с сочувственным любопытством глядел, как водитель, бледнея, выкручивал руль.

Машину развернуло боком, и водитель, излив душу в длинной фразе, лишь в самом ее конце выкрикнул с искренним недоумением:

— … тебе что, жизнь недорога?

На что прохожий ответил, пожав плечами:

— Да не так, чтобы очень…

После чего оба улыбнулись: водитель потому, что ценил юмор, прохожий потому, что в общем-то сказал правду.

— Куда хоть тебе? — спросил водитель, остывая. Тот ответил:

— А куда хошь. Можно до конца, можно до поворота. Вези, пока не надоем.

Он знал, что самосвальщики с попутных обычно не берут — на стройках не принято. Но здесь было лишь преддверие стройки, дорога, а у дороги свой обычай. Но и у прохожего был свой обычай — за попутки он давно уже не платил. Не хотел. Деньги были, но лишних не было.

— Садись, там разберемся, — бросил водитель, выравнивая машину. — Геолог, что ли?

— Куда мне.

— А кто?

— Я-то? — Прохожий посмотрел на водителя, понял его, устроился поудобней и ответил с удовольствием — Путешественник.

Водителю слово тоже понравилось.

— Подзаработать, что ли?

— Это никогда не мешает.

— Значит, прямая тебе дорога на Колькин ключ.

— Ну, раз советуешь, — сказал путешественник, — можно и на Колькин ключ.

Он как раз туда и добирался.

Дорога пошла ровней, не требовала ежесекундного глаза, и водитель, парень молодой и любопытный, разглядел попутчика повнимательней. На путешественнике были резиновые сапоги, в этих местах неизбежные, старые вытертые брюки, — вроде синие и форменные, но что за форма, не разберешь. Толстый свитер домашней вязки, серый и грязный, а поверх — защитная куртка студенческого стройотряда, выцветшая чуть не до белизны. Но не студент же — лет сорок небось…

Когда закурили и путешественник, пуская дым, повернулся к окну, водитель разобрал буквы на спине куртки.

— В Норильске, значит, бывал?

— Не приходилось.

— А чего ж на спине написано?

Путешественник усмехнулся:

— Так это можно и Париж написать.

Дальше дорога пошла совсем битая, и водитель притих — колея не отпускала.

А путешественник задремал, и во сне его худое моложавое лицо стало старше и угрюмей. В отросших русых волосах, спутанных и грязных, явственно посверкивала проседь. Но щеки были выбриты чисто, до зеркальной гладкости.

Из моряков небось, подумал водитель. Или к бабе торопится.

Путешественник дремал недолго, но проснулся свежий и сразу затеял с водителем разговор о жизни.

— Вот ты чего сюда приехал?

— Надо же мир поглядеть. Ну и тугрики, само собой.

— Много выходит?

— Сотни четыре, если без напряжения.

— С калымом?

— Не, законные. Калым тут слабый, не стоит унижаться.

— Тебя как зовут?

— Михалыч. Со школы кликуха такая, я уж привык.

— А тебя?

— Ну, раз ты Михалыч, значит, я Антоныч.

— Очень приятно, — блеснул воспитанием водитель.

— Значит, четыре сотни?

— Примерно.

— А уходит?

— Думаю, половина. Баба чего-то припрятывает, ну а сколько — это нам с тобой не узнать.

— А скопит?

— Может, машину купим. Или пианино — дочка вон растет. Были бы тугрики, а уж куда деть… Нынче такая эпоха — без денег нельзя.

— Почему нельзя? — спросил Антоныч и вскинул на водителя светлые нахальные глаза. — Я ведь живу.

— Без денег никто не живет, — отмахнулся водитель, — сколько-нибудь, да получаешь.

— Нисколько, — сказал Антоныч.

— Уволился, что ли?

— Да уж три года.

— И чего делаешь?

— Мир гляжу, — с ухмылкой сказал Антоныч, — тебе надо, и мне хочется.

— А живешь на что?

Антоныч ответил косвенно:

— Ты в своей жизни много померших с голоду видел? Вот и я не встречал.

Подождал возражений, не дождался и заключил твердо:

— Все живут. Честные, жулики, трудяги, тунеядцы — все живут.

— А семья? — спросил водитель.

— Холостяк! — сказал Антоныч с некоторым даже злорадством.

— Тогда другое дело, — обрадовался водитель, найдя оправдание странному человеку, — тебе легче. А у меня дочь. Куда от нее денешься?

Он явно хотел разойтись мирно.

Но Антоныч гнул свою линию:

— Ну и что — дочь? Много на нее надо? Ты вот вдумайся, в чем твоя жизнь заключается? Сперва зарабатываешь, потом тратишь. На хрена тебе это колесо?

— Ну, а чего делать? — растерялся водитель.

— А плюнь. У бабы небось на пять лет скоплено. Вот и живи пять лет в свое удовольствие. Мир посмотри. Помрешь — назад не пустят.

— Бичевать, что ли?

— А хотя бы. Зачем-то ведь люди бичуют. Тоже себе не враги.

На этот раз водитель думал долго и ответил серьезно:

— Нельзя. Избалуюсь. Я за баранкой восемь лет, с армии. Всего две аварии, и то не я виноват, меня стукнули. Так что водить умею. А больше мне себя уважать не за что.

— Ну раз так, — пожал плечами Антоныч и не окончил фразу — потерял интерес к разговору.

— Мир поглядеть — оно, конечно, ничего, — проговорил водитель. — Только ведь надо человеком остаться.

Антоныч выслушал это равнодушно и не возразил. Он уже был человеком. Отработал. Хватит.

На развилке самосвал повернул к карьеру, а Антоныч сошел и оказался в поселке дорожников. Поселок был небольшой, домов на тридцать, но при всех атрибутах населенного пункта: среди изб и бараков стояли магазин, столовая и даже парикмахерская.

В столовой было четыре блюда. Антоныч пообедал винегретом и борщом, хлеба взял побольше, а на гуляш с компотом тратиться не стал.

Выйдя на улицу, посмотрел на небо — до темна оставалось часа четыре. Пока попутка, пока дорога… Приезжать на новое место вечером он не любил.

Он медленно оглядел поселочек, понял его и, почти не колеблясь, сделал выбор между магазином и парикмахерской. Заодно и постригусь, подумал он и усмехнулся старому, еще школьных лет, анекдоту.

Парикмахерше было лет тридцать пять, глаза робкие, не по профессии. Он повесил рюкзак на вешалку, расстегнул куртку и спросил:

— Сессон делаете?

— Чего? — испугалась парикмахерша.

— Сессон, — повторил он, — самая мода, весь Копенгаген носит.

— А это когда уши закрыты?

Он посмотрел на парикмахершу, понял ее и сказал:

— Да черт с ним, с сессоном. Стриги, как умеешь, и не мучайся.

— Я ж не знаю, как вам нравится.

— Как сделаешь, так и понравится. Он сел в кресло и прикрыл глаза. Руки у женщины были легкие и бережные, хорошие руки.

— Чему вы улыбаетесь? — спросила она.

— От удовольствия…

А забавно, думал он, ведь как пострижет, так и выпадет жить дальше. Сюда пришел вроде как бичом. Оставит гриву подлинней — придется хипповать. Оболванит — значит, только из заключения, тоже неплохо: мужики опасаются, бабы жалеют.

— Голоду помыть?

Он кивнул, и женщина принесла железный кувшин с горячей водой. Ручка была обмотана тряпкой.

— Сервис у вас тут, — сказал он, — как в Амстердаме.

Женщина постригла коротко, но не оболванила: лицо в зеркале выглядело уверенным и даже красивым — густые брови, волосы от пробора крутой волной, длинный шрам на худой щеке.

А ничего, подумал Антоныч, годится. Следователь по особо важным делам. Или аферист.

— Молодец, — сказал он женщине, — как для себя старалась.

И глянув ей прямо в глаза:

— Может, и вправду для себя?

— Да нет уж, для кого другого, — ответила женщина и покраснела.

Ночевал он у нее.

Утром женщина готовила завтрак, а он лежал в постели, курил и без особого любопытства, больше из вежливости, спрашивал, чего она подалась на восток из своей Костромы.

— Жизнь так сложилась, — ответила женщина.

— Замуж думала выйти?

— И это тоже, — просто согласилась она. Горечи в голосе не было — видно, привыкла принимать жизнь такой, какая есть.

Работала она без сменщицы и ушла рано, показав, куда прятать ключ. Рубашку, свитер и портянки она ему выстирала с вечера. Хорошая баба, думал он, добрая. Надо уходить.

Он натянул еще влажный свитер, сунул ключ в условное место и ушел.

На стройку он подгадывал к обеду, но не вышло: на малой речке пополз берег и перекосило временный мост. Один торопливый шоферишко все же рискнул — машину завалило набок. Остальные пошли в объезд, что было дольше и неприятней, ибо несколько раз машину приходилось толкать.

Так что в Колькин ключ Антоныч добрался поздно, в сумерки, причем в мокрых портянках, и это было хуже опоздания, поскольку временем он был очень богат, а портянок запасных не имелось.

Он вышел там, где вышло большинство, хотел поставить рюкзак у ног, но сухого места поблизости не оказалось: новый асфальт был весь загваздан ошметками глины в рубчатых вмятинах.

— Центр, что ли? — полюбопытствовал Антоныч у худенького паренька.

— Тут центра вообще нету, — ответил тот не без удовольствия и, выждав паузу, объяснил: — Центр по проекту у реки. Вот лет через пять тут будет…

Парень был смешной, хрупкий, совсем молоденький, со светлыми глазами и почти бумажной белизны волосенками. Он старался держаться старожилом, но его типовая зеленая спецовка еще не обносилась и на спине свежо белела единственная надпись «Новотайгинск».

Антоныч посмотрел на парня, понял его и спросил без дальних подходов:

— Ну, и что тут у вас вечерами творится?

— А! — махнул рукой парень и улыбнулся. — Кто во что горазд.

— А ты во что?

— Я? Сегодня, например, костер.

Костер Антонычу был ни к чему, но на всякий случай поинтересовался:

— Далеко?

— Вон, на берегу, — показал парень. — Видно будет. Только вправо не идите, там асфальт плавят. А если по берегу идти, обязательно наткнетесь.

— И далеко этот берег тянется?

— Берег-то? — переспросил парень. Он опять выждал паузу и ответил с неумелой небрежностью: — Да не так чтобы очень. Примерно до Северного Ледовитого океана.

Молодец, усмехнувшись, подумал Антоныч, хорошую фразу запомнил.

Он узнал, где столовая, и сразу двинул туда, потому что время шло к закрытию.

Успеть-то он успел, но на раздаче было пусто — даже хлеб убрали.

— Ну хоть что-нибудь да есть, — убежденно сказал Антоныч.

Раздатчица развела руками:

— Закрылись уже. Вот котлета осталась, но ведь холодная и без гарнира.

— Компот, — сказал Антоныч и взял с подноса последний стакан. — Норма! Как в Букингемском дворце.

Он поел быстро и с удовольствием, хотя котлету пришлось облагородить столовой ложкой горчицы. Губы он утер салфеткой, добыв ее из стаканчика на соседнем столе. После чего со вздохом сказал раздатчице:

— Вот говорят — ужин отдай врагу. У меня врагов до черта, а ужин свой никто ни разу не отдал!

Раздатчица была молодая, некрасивая и замкнутая. Вникать в ее суть Антоныч не стал и лишь спросил, уже подняв свой рюкзачок:

— Ну и где же здесь Колькин ключ?

— Как где? Вот это и есть Ключ, — ответила она с некоторым недоумением.

— Да знаю, — отмахнулся Антоныч, — сам ключ где? Ну, родничок. От которого название пошло.

— Не знаю, — сказала она, пожав плечами, — у реки, наверное.

Антоныч вышел на улицу, угадал направление, обошел по отмостке ближний дом и увидел пустое пространство, где изрытое, где заросшее кустами, метрах в двухстах оборванное рекой и вновь возникшее в отдалении. Он перебросил рюкзачок через плечо и пошел к берегу.

Там над обрывом пологой горкой лежали бревна. Он подошел и сел на толстый, плохо ошкуренный ствол.

Он вдруг почувствовал пустоту и усталость. Ехал, старался, все же цель была. Теперь достиг. Вот он, Колькин ключ. Все.

Антоныч посмотрел на довольно широкую реку, в сумерках тугую и темную, на тяжелую черноту тайги вдали, привычным медленным взглядом прошелся по стройке, чтобы разом охватить ее и понять, и вдруг резко обернулся к реке.

Стройка как стройка, сказал он себе. Чего ее понимать? Вот тебе река, вот лес. Природа. Туда и смотри.

Он ценил в себе жесткую хватку взгляда, рентгеновскую точность оценки — это пришло недавно, стоило дорого и теперь помогало жить. Вокзалы, попутки, ночлеги — там просто необходима была трезвая пронзительность, понимание с первого взгляда. Но здесь — другое. Может, и не пересадка, может, жить придется. Берлога. Нора. Прийти в себя, встать на ноги. Надо! А то, глядишь, и отпуск кончится, подумал он и усмехнулся.

Два года назад судьба подкинула ему это название:

«Колькин ключ». Месяц назад вдруг решился, двинулся в путь и вот добрался — ловко, умело, можно даже сказать, красиво, ни разу, как и было задумано, не потратившись на билет. Необходимости в столь строгой экономии не было, зато удлинился путь и создавались ежедневные трудности, которые приходилось преодолевать: эти временные стимулы, при всей их игрушечности, удерживали на плаву. Теперь игра кончилась.

Он свел брови, снова отпустил. И этим движением лицевых мышц как бы смахнул с себя простоватую покладистость, так помогавшую в чужих домах, в поездах и кабинах машин, покладистость, позволявшую легко и сразу включиться в мысль собеседника — он даже думать начинал чужими словами…

Ладно, сказал он себе, добрался, и слава богу. Может, что и получится. Завтра поглядим.

Между тем стемнело. Он медленно выкурил сигарету, поднялся и пошел вдоль берега. Проблема ночлега не волновала: в городе, где столько общежитий, на улице не спят. Просто стало холодновато, а ему вроде бы обещали костер. Где-то здесь, поблизости. На берегу. Не доходя Северного Ледовитого океана.

Он услыхал голоса и сквозь кустарник вышел к кострищу. Слабо пахло гарью. На довольно высоком берегу вокруг пепельного круглого пятна собралось с десяток ребят и девушек. Каждый был занят своим.

Рослый парень в красивой нейлоновой куртке выкладывал хворост по-особому, домиком, а помогавшая ему девушка в модненьких, черного вельвета брючатах, худая и лохматая, сворачивала газету в жгут.

Две другие девушки хозяйничали — мыли картошку, резали хлеб и колбасу на бутерброды. Кто-то у реки шумно споласкивал ведро. Кто-то хрустел сушняком в кустарнике.

А возле кострища на самодельной лавочке недавний знакомец — тощенький, с белесыми волосенками парнишка — решал личную проблему: пытался пристроиться к мясистой девчонке, толстощекой, с неприступно поджатыми губами. Уже по просительной интонации ясно было, что малому не светит.

— Свободно? — спросил он, хотя уже сидел рядом с ней.

— А тебе какое дело?

— Да нет, если ты думаешь…

— Не думаю и думать не собираюсь, — с достоинством ответила девчонка и еще больше надулась.

Кубышка, подумал Антоныч, с какой стороны ни глянь, кубышка, а ведь тоже кому-то нужна.

Он сел на край лавки, сел удобно, нога на ногу, под локоть приспособив рюкзачок. Ему тут понравилось. Понравилась и деловая компания, и груда хвороста, ждущая спички, и картошка, ждущая золы, и растущая горка бутербродов. Хорошее место Колькин ключ!

Те двое заметили рядом незнакомого человека. Белесый парнишка при свидетеле вовсе замолчал.

Антоныч спросил, подмигнув:

— Нарушил компанию?

Кубышка смерила его взглядом:

— А у нас, к вашему сведению, никакой компании нет. К вашему сведению, просто сидим на лавочке.

— Ну-ну, — сказал Антоныч. Потом обратился к белесому пареньку: — Видишь, вот и пришел на ваш костер.

— И правильно! — одобрил тот с преувеличенным воодушевлением: после жалкого разговора с кубышкой ему было приятно хоть что-нибудь произнести решительным тоном.

— По этому случаю не худо бы познакомиться, — сказал Антоныч, — а? Как твое мнение?

— Тут почти все наши, — зачем-то объяснил белесый. — Вот эти вот, у костра, — Олег и Даша. С бутербродами — Раиса. Я — Павлик. А она, — он кивнул на кубышку, — Маша.

— Ну, раз она Маша, — сказал Антоныч, — то и я Коля.

— А отчество? — процедила Кубышка, презрительным тоном отодвигая непрошеного знакомца на положенное его возрасту отдаленное место.

Коля миролюбиво развел руками:

— А отчества в данный момент нет.

— Куда же оно девалось?

Он посмотрел на ее надутую физиономию и позволил себе малость поразвлечься:

— Куда все девалось, туда и отчество. Без него жить легче — вроде еще молодой, все впереди. А то копишь всю жизнь — отчество, деньги, чины, вещички, репутацию, а накопил — глядишь, уже на столе и руки крестом. Без отчества спокойней.

Парень с ведром воды вернулся от реки. Девушки наделали бутербродов. Одна из них крикнула костровому:

— Ну, скоро ты там?

Голос был громкий, начальственный.

— Перебьешься, — ответил парень, возившийся с костром.

Коля негромко посоветовал:

— Шалашик повыше сделай. И к ветру повернись спиной.

Тот, не оборачиваясь, спросил:

— Еще указания будут?

Девушка в вельветовых джинсиках сказала:

— Олег, не заводись. Человек говорит, значит, знает. Ей парень не ответил. Насвистывая демонстративно и зло, он снял куртку и стал махать ею, раздувая пламя. На этот раз прутики взялись, костер, хоть и медленно, разгорался.

Коля спросил белесого Павлика:

— Земляки, что ли?

Тот кивнул:

— Ага. Мы вот трое — я, Даша и Олег. Еще подойдут. Каждый четверг тут собираемся.

— Пикничок?

Парнишка снисходительно усмехнулся:

— Не, у нас сухой закон. Даже вино только по праздникам… Песни поем, разговариваем. Картошку печем.

Кубышка так и сидела между ними, разговор шел как бы сквозь нее. Как вести себя в такой ситуации, она не знала и на всякий случай презрительно оттопырила губы.

Коля спросил:

— А посторонних погреться пускаете?

Павлик ответил, прикрывая гордость будничной интонацией:

— А у нас тут нет посторонних. Пришел — значит, свой. Картошки на всех хватит!

Он хмыкнул, будто вспомнил смешное:

— Раз охотник пришел, совсем оборвался в тайге. Мы ему сапоги дали. Потом девушка — смысл жизни искала.

— Нашла? — поинтересовался Коля.

— Вроде все нормально, в столовой работает… Не, многим помогли. А как про наш костер в многотиражке написали…

— Да вранье все это, — уверенно бросил парень в красной куртке, Олег. Он все же разжег костер и стоял теперь во весь рост, длинной палкой пошевеливая хворост, — ладный, плечистый, тело как пружина.

— Что вранье? — переспросил Павлик и весь подобрался.

— Да все, — сказал Олег. — Многотиражка. И вообще вся эта благотворительность. Надо же где-то собираться!

— А что, кому-нибудь в чем-нибудь отказали? — с вызовом спросил белесый.

— Олег, хватит, — негромко проговорила девушка в джинсиках.

— Нет, ты скажи — отказали? Тунеядец приходил — в общагу устроили? Сам же, кстати, устраивал! — уличил он.

— Свистнул одеяло и сбежал, — сказал Олег.

— Но ведь устроили?

— Но ведь сбежал?

— Постой-ка, — отвлек Коля Павлика. — Так у вас что, вроде месткома?

— Зачем? Мы сами по себе, — возразил тот, остывая. — Просто если человек голодный, или денег нет, или ночевать негде…

Коля сказал:

— Тогда я вам самый нужный клиент. И голодный, и денег нет, и ночевать негде.

Павлик усмехнулся:

— Ну, если только это — вполне в наших силах. Раз пришли к костру…

— Я смотрю, у вас тут не костер, а прямо гордый символ.

Олег, повернувшись к ним спиной, поворошил хворост.

— Стараемся, — сказал Павлик и покраснел.

Коля спросил:

— А нельзя ли, пока самые торжества не начались, у вашего гордого символа портянки посушить?

Кубышка презрительно фыркнула, но промолчала. Павлик растерянно пожал плечами:

— Пожалуйста…

Коля улыбнулся ему и снова подмигнул:

— Ладно уж, не будем осквернять святыню. А то отскочит уголек — и ходи потом на босу ногу.

Павлик заулыбался в ответ и опять начал объяснять:

— У нас еще дома одна компания была. Все рядом жили. В волейбол вместе, за город вместе. И сюда вот — тоже вместе… А вы издалека?

— С запада, — сказал Коля.

— А город у вас какой?

— Города у меня, к сожалению, нет. Ни города, ни дома, ни профессии. Человек без определенных занятий.

Рослый Олег сказал не оборачиваясь:

— Сплошная романтика. Не иначе как вор в законе.

Самолюбивый парень, подумал Коля без обиды, даже с симпатией. Не умеет быть вторым. Пять минут и то не умеет.

Так подумал, а вслух сказал:

— Воры без денег не бывают. Как раз профессия, и выгодная.

— Но ведь и вы, наверное, что-нибудь можете? Алюминиевая тарелка с бутербродами пошла по рукам, и Павлик взял три ломтя с кружками колбасы — один себе и два соседу. Коля кивнул в благодарность, откусил, прожевал и лишь тогда ответил:

— Что-нибудь каждый может.

— В очко играть? — спросил Олег.

Вот и обживаюсь на новом месте, подумал Коля, уже врага приобрел. Он и сейчас не чувствовал неприязни к Олегу, скорее жалость. Уж очень ставки были не равны. Парень изо всех сил утверждал себя, старался перед приятелями, перед лохматой девчонкой в вельветовых брючатах. Мог выиграть, а мог и проиграть. А Коля — чем он рисковал? Сегодня сюда, завтра отсюда. Если, конечно… А, ладно!

— Так уж сразу и в очко, — сказал он благодушно, — У меня профиль широкий. Мысли угадывать, судьбу предсказывать… Вот ты небось спортсмен?

Штаны на Олеге были шерстяные, тренировочные, синие с красным кантом.

— Допустим, — сказал Олег.

— А спичку с земли подымешь?

— Зубами, что ли?

— Ну, зачем зубы пачкать! Потом чистить придется…

Коля дожевал бутерброд и буднично уточнил:

— Взглядом. Взглядом — и в воздух.

Стало тихо. Ребята вытянули шеи, и даже Кубышка повернула к Коле щекастое лицо.

— А вы поднимете? — спросил Олег.

В ответ так же буднично прозвучало:

— А я подниму.

Белесый Павлик не выдержал — прервал повисшую паузу:

— Бывает, я читал. Йоги так делают. Передвигают предметы силой воли.

Олег сказал с вызовом:

— Йоги много чего делают. Они вон и стекло едят, и водку не пьют.

Возразить Коля не успел — в кустарнике зашуршало, и к костру шумно вышел новый человек. Ему было лет сорок. Шагал он крупно, и сам был крупный, и, еще не разглядев сидящих, спросил весело и громко:

— Ну что, молодые люди, к огоньку пустите?

— Костер для всех, — сказала девушка в джинсиках и подвинулась.

— Демократия? — уточнил тот и бросил на землю темный плащ. — А что, демократия мать порядка…

С легкостью, странной в крупном человеке, он сел на плащ и, достав сигарету, прикурил от уголька:

— Заодно и спичку сэкономим.

Раскрытую пачку он пустил по кругу. Олег отказался, худая и лохматая Даша закурила, а Павлик сигарету взял, но закуривать не стал — так и держал в руках. Чуть наклонившись к Коле, он спросил:

— Так как вы спичку-то?

И опять тот не успел ответить, потому что пришедший громко проговорил:

— А выпить не имеется?

Олег ответил с ехидной вежливостью:

— Видите ли, у нас в Ключе сухой закон. А законы — они для всех. Даже для начальника стройки.

Коля наклонился к Павлику:

— Начальник, что ли?

Тот кивнул:

— Ага. Викентьев.

Вот оно что, подумал Коля. Значит, начальник. Большой человек.

— Ну и как начальствует? Не обижает?

Павлик улыбнулся:

— Не… Шикарный мужик.

— А в чем его шик?

— Умный. Юморной.

— Это хорошо, — кивнул Коля, — эпоха такая, без юмора нельзя.

Парнишка ему нравился, соглашаться с ним было приятно.

Между тем Викентьев полулег на плаще, оперся о локоть и расположился с большими удобствами. Пожалуй, в костюме было холодновато, но, видно, начальник привык от погоды не зависеть.

— Значит, сухой закон? — переспросил он, — Жаль, что такие строгости. Сегодня я бы этот закон с наслаждением нарушил.

Ему протянули крупную, в обугленной кожуре, картофелину. Начальник покатал ее в ладонях.

— Золотая вещь! И сыт, и руки не зябнут. Он говорил негромко, внимания окружающих не искал, но ребята молчали и слушали, словно все, что он может сказать, заведомо интересно и важно, даже суждение о печеной картошке.

— Нарушил бы закон, — повторил он мечтательно, — уж больно повод подходящий. Вы вот у костерчика греетесь, а скоро вашим романтическим костерчикам конец. Тепло сегодня дали! Горячая вода пошла. Нынче проба, а с понедельника — все, служба. Так что, молодые люди, впредь греться будете у батарей центрального отопления. А в костерчиках только картошку печь… На теплоцентрали никто не работал?

Он обвел ребят веселыми глазами, и Павлик, на котором взгляд начальника задержался, пожал плечами:

— Вроде никто…

— Все равно молодцы, — щедро похвалил Викентьев, — сегодня мы все молодцы.

— Горячая вода это здорово, — поддержал Павлик. Но прежний оборванный разговор, видно, так и сидел в нем занозой. Он повернулся к Коле — Значит, как, вы говорите, йоги? Ну, со спичкой?

Коля сказал уклончиво:

— Йоги-то? Йоги люди серьезные. Они не то что спичку — сами в воздухе висят.

— Как висят? — изумился Павлик.

— Плашмя, — ответил Коля.

— И долго висят?

— Не полчаса, конечно, но висят. Фото было в журнале. А так бы и сам не поверил.

— Йоги под грузовик ложатся, и ничего, — поделился информацией кто-то из темноты.

Викентьев пожертвовал удобствами — сел на своем плаще и даже подался вперед.

— Любопытно, — проговорил он, — любопытно. Вы что же, молодые люди, все новички?

Спрошено было негромко, как бы даже с ленцой, но фраза вышла жестковатой.

— Почему же новички? — за всю компанию возразил Олег. — Зимовали.

— Так ведь и мерзли, небось?

— Естественно.

— А тогда где же восторги по поводу горячей воды? Это прозвучало благодушно, начальник пошучивал, но воспитанный Павлик на всякий случай примирительно заговорил:

— Нет, горячая вода, конечно, здорово…

— Однако как йоги висят, все же интересней?

— Одно другому… — рассудительно начал было Павлик, но Олег перебил:

— Да ладно тебе мямлить! Конечно, интересней. Понимаете, Виктор Васильевич, горячая вода у меня и дома была. А вот плашмя в воздухе там никто не висел.

Он говорил напористо, даже нахально, явно нарываясь — вот только на что? Колю внезапно возникший спор касался лишь краешком, результат не волновал, так что вполне можно было наблюдать его и слушать со стороны. Коля и слушал, причем с удовольствием. Забавно было глядеть, как вежливо сцепились два самолюбивых мужика, один в самой поре, другой мальчишка, один начальник, другой никто, но тем не менее неизвестно, у кого на лапе козыри. Пожалуй, начальнику даже потрудней — ему проигрывать не положено. Хотя, с другой стороны, и мальчишке не хочется — девочка в черных брючатах хоть и худа, хоть и лохмата, а хороша. Есть что-то в лице… порядочное, что ли…

Видно, и Викентьев обратил на нее внимание — повернулся именно к ней:

— И вам йоги интересней?

Девочка чуть помедлила:

— Во всяком случае, в словах Олега есть доля истины. За чем бы мы сюда ни ехали, но уж никак не за горячей водой.

— Так, так, — поощрил Викентьев, — умница. Понимаю и поддерживаю. Но разрешите все же поинтересоваться: а за чем вы сюда ехали?

Девочка замялась, и Олег пришел на выручку:

— Вероятно, каждый за своим.

Викентьев как бы отодвинул его добродушным движением ладони:

— Это само собой…

Худая девочка решилась:

— Дело в том, что я не столько сюда, сколько оттуда.

Начальник кивнул:

— Вполне разумное решение. Уж если бежать из родимого дома, то лучше на молодежную стройку… Ну а еще какие причины? А, ребята?

Он явно нашел в споре какую-то свою линию, твердо на ней стоял, и теперь разговор ему тоже доставлял одно удовольствие. Держался он хладнокровно и весело. Как в бильярд играет, подумал Коля.

Ребят несложный вопрос Викентьева все же озадачил. Кто-то сказал неуверенно, что хотел посмотреть тайгу. Еще один — себя проверить. Вытолкнули Павлика — он смутился:

— А что я? Я с ребятами поехал. Все едут, а я рыжий?

Умненький спокойный паренек, вежливо улыбаясь, объяснил, что приехал на стройку ставить свой личный эксперимент: можно ли работать честно, без приписок и халтуры.

— Холостой? — спросил Викентьев.

— Холостой.

— Тогда экспериментируй.

Он поднялся, а плащ бросил через плечо. Хоть и крупный, стоял он легко и красиво, в неспешных жестах чувствовалась щеголеватая уверенность дровосека, нашедшего топор точно по руке.

Коля следил за дискуссией не слишком внимательно. Больше всего ему нравилось в происходящем собственное положение: беспроигрышная позиция наблюдателя, для которого нет ни победы, ни поражения, а одно только зрелище. Разговор шел вполне равный, молодежь не поддавалась, порой, наоборот, уступал начальник, но за словами Коля явственно просматривал другое: взрослый мужик играется с ребятишками.

Тактика Викентьева была понятна: в иные времена Коля сам вот так же баловался с молодняком, подначивал, дразнил, злил даже, а сам прикидывал, что за парни и на что годны. Одно было неясно: вот здесь, у костра, какой толк Викентьеву приглядываться к случайной компании? Завтра небось и в лицо никого не узнает…

Работает начальник, подумал Коля сочувственно, надо не надо, а работает — машина запущена, инерция, попробуй останови…

Сам он, слава богу, в эти игры отыграл, дорожка пройдена и вся видна, от старта до финиша. Тут уж старайся не старайся, конец один. Сколько ни лезь в гору, потом все равно с горы. Выше залезешь — ниже скатишься…

Девушку, резавшую бутерброды, тоже вытащили на свет. Она подошла недовольно ворча.

— Раиса? — удивился Викентьев. — И ты тут?

— И я. Привет, Виктор Васильевич.

— Они с начальником по-приятельски поздоровались за руку.

Коля разглядел ее: невысокая, плотненькая, на крепких коротковатых ногах. Глаза черные, большие, вообще мордашка ничего, но уж очень уверенно смотрит. Такая в любом доме хозяйка.

С характером бабенка, подумал Коля, и грубоватое это слово хорошо к ней пришлось. Бабенка. Молодая, а бабенка.

— Давай, — потеребил ее за рукав Олег, — выкладывай, чего дома не сиделось.

— Так тебе всё и скажи! — усмехнулась она. Потом повернулась к Викентьеву. — А чего интересного? Как все, так и я. Город строить, Новотайгинск.

Тот сказал:

— Ну-ка дай руку.

— Зачем? — спросила она недоверчиво.

— Ну дай, раз человек просит, — усмехнулся Олег. Он держался в компании главным.

Начальник обнадежил:

— Не бойся, я обратно отдам. На худой конец, другая останется.

— Пожалуйста! — двинула плечами Раиса и протянула Викентьеву руку.

Тот ее почти торжественно пожал:

— Молодец. Утешила. А то, смотрю, у всех личные сложности! Слава богу, хоть одна приехала просто строить город.

Глаза его откровенно смеялись.

— Ищем героев, а они среди нас, — сказал умненький экспериментатор и обнял Раису за плечи. Она стряхнула его руку и брезгливо дунула на плечо.

Характер, снова подумал Коля.

Олег сказал Викентьеву:

— Жаль. Значит, и я не гожусь.

— Тоже личные проблемы?

— Сугубо. Абсолютно эгоистическая цель — приехал делать карьеру.

Сказано было без интонации: шутка не шутка, как хочешь, так и понимай.

Викентьев так же, без интонации поинтересовался:

— Ну и как, удается?

— Мастер — ведущая фигура на стройке.

— Что ж, для начала…

Олег нахально возразил:

— Нет, даже для начала мало. Молодежными стройками должны руководить молодые. Ребята заулыбались. Викентьев, словно подначивая, покачал головой:

— Н-да… Странно делаете карьеру. Начальству полагается льстить, а вы…

Олег невозмутимо объяснил:

— Не та эпоха. Это в ваше время льстили. А нынешний карьерист ходит в рваных джинсах, поет под гитару блатные песни и хамит начальству. Вот вы, например, в конце концов поймете, что единственный способ от меня обезопаситься — это дать мне шанс… Я вас еще не уговорил?

Тот чуть подумал, как бы прикидывая:

— А что, карьеристы люди полезные. Если, конечно, работают, а не интриги плетут.

— Не по моей части, — холодновато успокоил Олег.

— Что кончали-то? — словно мимоходом полюбопытствовал начальник.

— Строительный, факультет механизации.

— Угу…

Что-то в разговоре неуловимо изменилось, он начал набухать серьезностью. И Олег смотрел на Викентьева напряженно, будто ждал. И начальник смотрел на парня, будто оценивая.

— Ну что же, — сказал он наконец — шанс так шанс. Карьер у Горелой сопки знаете?

— Бывал. Это где Запасов?

— Был Запасов. Слишком оказался компанейский человек. Мало, что сам запил, еще и подчиненных привлек для душевной теплоты. Кончилось тем, что бетонный завод простоял полдня… Вам нужен шанс? Пожалуйста! Место что надо: девять километров от города, народ разный, дисциплины никакой. Романтики навалом, грязи еще больше. Самый трамплин для карьеры.

Ого, подумал Коля, цепкий мужик.

Олег молчал, хмуро сведя брови. Потом спросил:

— Отвечать сейчас?

— Ну, зачем. Дело серьезное.

— И сколько можно думать?

— Хоть всю ночь, — разрешил начальник. — Дал бы и побольше, да бетон нужен. Завтра в восемь утра у меня планерка. А без четверти восемь жду с положительным ответом. Ради отказа не стоит подметки трепать.

Олег покусывал нижнюю губу — колебался.

— И людей придется менять?

— Вот этого не знаю, — сказал Викентьев, — кадровые вопросы будет решать начальник карьера.

— А какие у этого начальника будут права?

— Какие возьмет, — было отвечено с усмешкой. Теперь Коля посочувствовал Олегу. Попал малый в ситуацию! Должность-то явно не сахарная. Но и отказаться с его самолюбием… Тем более тощенькая смотрит во все глаза…

Видимо, и Олег понял, что отступать некуда, на усмешку начальника ответил своей:

— Ну что же. Раз так, то и ради положительного ответа не стоит подметки трепать. Могу согласиться прямо сейчас.

— Вот это разговор! — похвалил Викентьев. Но тут же добавил деловито: — Зайти все же придется, есть детали. Недели три будете исполнять обязанности. А там решим…

Словесные забавы кончились, тайные пружины вышли наружу, каждый получил, что искал. Придется малому дело вытягивать…

— Эй! Картошку берите, остынет, — громко проговорила Раиса и пошла вокруг огня с той же алюминиевой миской. Кто-то похвалил Раису, кто-то картошку. Разговор приувял. И в эту полупаузу теперь уже настойчиво вклинился белесый мальчик:

— Ну а йоги — они все же как это делают, а? Со спичкой?

От костра дышало теплом, мягкий жар печеной картошки плавно перетекал в пальцы, а разговор, забавляя, не беспокоил. Жаль было отпускать эту уютную минуту, и Коля ответил белесому мальчику негромко, показывая прочим, что у них беседа своя, на двоих:

— Вот этого не знаю. Делать делал, а объяснить не могу.

Но Викентьев эту интонацию не понял, а может, и понял, да не принял во внимание. Переспросил:

— Что делал?

— Да вот товарищ взглядом спичку поднимает, — охотно объяснил Павлик, — как йоги.

Олег уточнил:

— Говорит, что поднимает. Угадывает судьбу и взглядом поднимает спичку. Наш простой советский чудотворец.

— А-а, — протянул Викентьев, — я-то думал, у вас йоги абстрактно возникли. Ну, раз так — другое дело.

Он окинул Колю медленным взглядом, от резиновых сапог до студенческой, с чужого плеча, куртки, кивнул раза два и пожевал губами — видно, составил впечатление.

Бич, подумал Коля за начальника, явный бич. А то и аферист. Тем более с такой прической.

— Значит, спичку — взглядом? — проговорил Викентьев. — Ну, ну.

Лохматая Даша вдруг сказала:

— А я, например, верю, что так может быть.

Олег холодновато поинтересовался:

— И основания для веры имеются?

— Не. Никаких. Просто — хочется. Хочется, чтобы было, и все. И телепатия, и морской змей, и снежный человек, и летающие тарелки.

— И любовь на всю жизнь? — спросил Олег.

— Ага. И любовь на всю жизнь.

Коля посмотрел на обоих, понял их и подумал, что лохматой придется тяжело.

И опять белесый мальчик вклинился в паузу:

— А сейчас вы можете поднять? — Голос был просящий, даже жалобный — видно, парня здорово забрало.

— Тут настроение нужно, — объяснил Коля.

— А в данный момент его, естественно, нет, — со скрытым торжеством сказал Олег худенькой.

— Ну вы хоть попробуйте, вдруг выйдет, — возбужденно умолял белесый. — А не выйдет, так в другой раз.

— И темно сейчас.

— Да увидим!

— Если будет что видеть — увидим, — наслаждался Олег.

Загоняют, подумал Коля и про себя усмехнулся: как зверя обложили. Хлебом не корми, дай поглядеть на чужой позор.

Он помолчал, уже без всякой мысли, просто вслушиваясь в себя. Вокруг продолжали галдеть, но это пролетало мимо. Потом он хрипло проговорил.

— Ладно. Тогда тихо. Совсем тихо. Должен сосредоточиться.

— А как же, — сказал Олег.

Лохматая резко бросила:

— Сделай милость, помолчи!

Коля встал с лавки, подошел к костру и, согнувшись, осмотрел землю под ногами. Выбрал место почище и поровней. Затем достал из кармана коробок, вынул одну спичку.

Кто-то из ребят посветил фонариком.

— Не надо, — сказал Коля, и фонарик погас. Встав на колени, он положил коробок на землю, сверху — спичку.

— Значит, так, — пробормотал он и, убрав руки за спину, наклонился над коробком…

Минуты три спустя он встал, сунул коробок в карман, отер пот с лица и вновь услышал, как потрескивает костер. Стали долетать слова:

— Да…

— Слыхал, но чтобы своими глазами…

— А писали — противоречит физике…

Олег взял его за рукав:

— Стоп! Как вы это делаете?

Коля молчал, приходя в себя.

— Правда — как?

Он не ответил — развел руками.

Павлик глядел вокруг, блестящими глазами:

— Здорово, а? Здорово, правда? Его взгляд остановился на Викентьеве, и тот лениво проговорил:

— Такие эксперименты лучше ставить без меня.

— Почему? — не понял белесый.

— Зрение хорошее.

— Ну и что?

— Жаль разочаровывать компанию, — сказал Викентьев и, повернувшись к Коле, добродушно спросил: — Нитку выбросили? Или съели?

Коля не ответил.

— Какую нитку? — спросил белесый, и голосок его подрагивал, как бы в предчувствии беды.

— Которая в зубах была. Тоненькая черная ниточка. Днем видна, а в сумерках ее как бы и нет.

— Фокус? — разочарованно спросила лохматая.

Павлик жалобно посмотрел на Колю:

— Правда, нитка была?

— Ну, раз товарищ с его-то зрением… — сказал Коля. Ему было все равно — скука и опустошенность.

— Не было? — с надеждой вскинулся паренек.

— А ты ее видел?

— Я? Нет.

— Ну, вот и соображай.

Коля опустился на лавку, закурил. Павлик подчеркнуто сел рядом, плечо к плечу. Хороший малый, подумал Коля, и как жить будет? Он пожалел белесого, но одернул себя. Что толку? Как получится, так и будет жить. Глупое дело — жалеть. На всех жалости не хватит, на себя бы хватило.

Олег восхищенно сказал Викентьеву:

— И как вы ее в такой темноте углядели!

Коля автоматически уловил интонацию и так же автоматически понял, что этот самолюбивый парень весь вечер хотел польстить начальнику, но так, чтобы достоинство не страдало. Вот и удалось. И слава богу. Викентьев ответил:

— А я не углядел. Я просто знал, что она должна быть. Нитка, а еще лучше — волосок. К спичке приклеивается.

Коля докурил, вялым движением швырнул окурок в угли и встал. Павлик тоже вскочил.

— Да, — сказал Олег без злорадства, просто констатируя факт, — факир был пьян, и фокус не удался.

— Оставь человека в покое! — с досадой попросила Даша и грустно усмехнулась. — Так хотелось поверить… Ну что ж, мальчики, гасите костер.

Коля перебросил рюкзачок через плечо и пошел от костра в сторону домов. Сразу же его догнал Павлик и, тронув за рукав, сказал:

— Вы ведь к нам, да?

— А не затрудню?

Его не слишком тянуло пользоваться этим гостеприимством. Не злился и не стеснялся, а просто компания не задалась. Бывает так. Можно, конечно, поусердствовать, повернуть колесо. Только стоит ли? Компаний много — не та, так эта.

— Нас в комнате двое, — сказал Павлик, — я да Жорка. А койки три.

— Ну, гляди.

В общем-то все равно. Без разницы.

— Помочь? — спросил Павлик и протянул руку к рюкзачку.

— Я не инвалид, — отказался Коля.

— Здесь тропка, — сказал Павлик и пошел быстро вперед.

Но тут сзади окликнули:

— Эй!

Коля обернулся. Их догоняла Раиса. Он молча ждал.

— Постой! — сказала она.

— Стою.

— Угадай-ка мне судьбу.

Коле фраза не понравилась, а еще больше не понравился тон — уверенный, почти приказный. Видно, к отказам не привыкла. За последние годы Коля приспособился ко многому, в том числе и к приказному тону. Но любить его так и не стал.

— Зачем тебе? — спросил он не сразу, лениво и пренебрежительно, своей интонацией кроя ее тон.

Начальственная бабенка, подумал он, и это неприязненное словцо малость его успокоило, хотя и не было произнесено вслух.

Но и усмешку его, и интонацию Раиса пропустила мимо.

— А так, — сказала она.

— Ну, и чего ты хочешь знать?

— А все равно.

Лицо у нее стало малость растерянным и даже глуповатым, и до него дошла простая вещь: бабенка эта хотела вовсе его не унизить, а даже наоборот — поддержать. Но интонация разговору была задана, и он спросил все так же пренебрежительно, только глаза глядели повеселей:

— Ну-ка, давай конкретно.

— Конкретно? — она пожала плечами. — Ну, когда замуж выйду.

Коля посмотрел внимательней, понял ее и сказал честно, как увидел:

— Совсем не выйдешь. А выйдешь, так разойдешься. Одна будешь жить. Она поразилась:

— А как ты узнал!

— Не верно, что ли?

— Похоже, верно.

— Смотреть надо уметь.

Помедлив, она спросила:

— Ночевать у Пашки будешь?

— Если пустит.

— Да я ж сам зову! — возмутился тот.

Павлик жил в типовой панельной пятиэтажке, временно отданной под общежитие. Внизу, в особом загончике, сидела вахтерша. Павлик внушительно произнес:

— Под мою ответственность!

Вахтерше было под шестьдесят — уже не мамаша, еще не бабуся. Она недавно заступила, днем отоспалась и теперь искала случая размяться перед дремотным однообразием ночного дежурства.

— Это под какую твою ответственность? — возразила она. — Ишь ты! А случись что?

— Я член совета общежития!

— Ах ты! — похвалила вахтерша, и глаза ее заблестели от удовольствия.

Пустит, подумал Коля.

— А он тебе кто?

Коля сунулся было сказать, что родственник, но благополучный этот вариант сорвался, ибо Павлик успел ответить свое:

— Товарищ.

— Товарищ? — в голосе вахтерши появилось сомнение. — Это где же ты себе таких товарищей нашел?

…Хотя может и не пустить…

— Есть порядок, — поскучневшим голосом сказала вахтерша, — вот возьмет завтра пропуск, как положено, тогда пускай. А так… Чего ему на ночь глядя тут делать?

Коля досмотрел на вахтершу, понял ее и сказал весело, подыграв не скучным ее словам, а скрытому настроению:

— Что люди добрые ночью делают! Чайники с кухни воруют!

Та подумала немного и сказала Павлику:

— Смотри — под твою ответственность!

Еще поднимались по лестнице, а Коля уже почувствовал теплую усталость и покой. Незадавшийся вечер не слишком его беспокоил: не поняли — ну и черт с ними. Зато здесь, в этой общаге, все было нормально: и вахтерша, и затертая подметками казенная лестница. А когда Павлик открыл дверь, Коля увидел на полу в прихожей груду обуви, и груда эта тоже была нормальная, лучше нормы на свете ничего нет, ибо в равнодушном мире каждому человеку нужны собственные поплавки. В данный момент у Коли на земле своего было мало, но достаточно — все, что он понимал. А эту груду обуви он понимал хорошо. Пар двадцать, и все по делу. Резиновые сапоги — ясно. И ботинки на байке — ясно. И нарядные туфли для праздника. И кеды для малой грязи. И тапочки…

— Бери тапочки, — сказал Павлик.

Тапочки тоже были по делу, и, значит, на полу в прихожей никакой свалки не было, а царил разумный порядок.

Павлик жил хорошо и просторно — однокомнатная квартира и всего три койки. На одной спал парень — когда зажегся свет, он не проснулся.

— Жорка, — сказал Павлик, — шофер, у него смена с пяти.

И комната была нормальная: три тумбочки, три стула, общий стол посередине, а на столе, в бутылке из-под кефира, еловая ветка.

— Гранд-отель, — сказал Коля, но без выражения, потому что устал. Не ноги, не тело, а что-то внутри стерлось и обвисло, как сношенная портянка. Душа, что ли?

— Вот это вот койка Рустама, — показал Павлик, — он на курсы уехал, а у окна моя. Где хочешь?

— Где скажешь, — ответил Коля. Ему было без разницы, и проще было лечь на пустую. Но он решил побыть гостем, чтобы дать Павлику возможность побыть хозяином.

— Ложись на мою, все же у окна, — решил Павлик. — Есть хочешь?

— Кто ж по два раза в вечер ужинает, — отказался Коля. Картошкой он не насытился, но сработало правило — с первого момента вести себя независимо, чтобы не ты просил, а тебя. Тогда и дальше станут просить и радоваться, если согласишься.

Разделись и легли почти молча. Правда, Павлик попытался утешить гостя:

— Ты не обращай внимания, что так вышло… не огорчайся…

Но Коля удивился:

— Я-то?

И тем пресек разговор.

Уже когда легли и погасили свет, Павлик вдруг позвал:

— Коль!

— Ну?

— Можно тебя спросить?

— Давай, — без охоты согласился Коля. Сегодня он говорил много, больше не хотелось.

— Коль, вот ты спичку поднял, да?

— Ну, поднял.

— А правда, была там нитка или нет?

Он отозвался не сразу:

— А тебе как надо?

Павлик мужественно ответил:

— Да нет, как есть. Правду.

— Правду, значит?.. Но смотри — только тебе.

— Само собой.

— Ты и я, без трепа.

— Что я, баба?

А голосишко-то увял, отметил Коля. В голосе Павлика было еще не разочарование, а как бы предчувствие разочарования.

— Так вот, если честно, — сказал Коля, — если совсем честно — не было. Никакой нитки там не было.

— Я так и думал, — обрадовано выдохнул Павлик. — Честное слово, так и думал… Коль, а насчет судьбы?

— А это, профессор, уже второй вопрос, — ответил Коля. — Спи.

Он повернулся на живот, и сон охватил его, как теплое море, даль вскипала барашками, а сквозь пробитую солнцем толщу туманно виделось дно. Он сделал медленный выдох в воду, наполнив ее бисерными пузырьками, и развел руки в плавном гребке. А может, и не развел, может, это было во сне.

Утром он встал вместе с Павликом. Жорки уже не было. Коля прошел в ванную, долго мылся холодной водой (горячую еще не пустили), а потом, уже в комнате, деловито обтирался жестким полотенцем, добытым в рюкзаке. Тело у него было сухое, крепкое и, как ни странно, темное от загара.

— Когда это ты успел? — удивился Павлик.

— С осени держится, — объяснил Коля.

— Долго жарился?

— Все лето.

— Где?

— Где умные люди загорают? В Сочи, естественно.

Павлик с готовностью засмеялся.

— Уходить будешь — ключ под половик, — сказал он.

— А убегу? Сопру вон твою джинсу — и видали вы меня.

Павлик снова засмеялся и ушел. Везет малому, подумал Коля, плохих людей не встречал. До девяти оставалось с полчасика. Коля посмотрел в окно, но оно выходило на пустырь, огороженный и изрытый. На Жоркиной тумбочке лежал какой-то журнал, посередке заложенный перочинным ножом. Коля открыл заложенное место и стал читать: «Уже несколько дней, с той поры как начальником участка назначили Колесова, в котловане не слышалось шуток, смеха, веселых возгласов, которыми обычно подзадоривали друг друга во время работы молодые энтузиасты. Некоторые упрекали Абатурова, что он заодно с новым начальством. Но не он назначил Муравьева, и не ему учить Петрухина. Да разве же Барабаненко отпустил бы от себя Легоцкого, если бы не Чугунов?»

Вконец запутавшись в фамилиях, Коля произнес вслух:

«Красиво пишут!» — и закрыл журнал. Потом напился из-под крана, сунул ключ под половик и ушел.

Если кто однажды перетрясет половики в общежитиях — богатым человеком станет!

Было как раз девять, самое время, все конторы открываются. Но приходить одним из первых Коля не любил — суета к добру не приводит. Поэтому ближайшие полчаса он потратил на то, чтобы осмотреться в городе.

Впрочем, слово «город» к тому, что виделось, подходило мало. Коля уже бывал на стройках, четырех или пяти, и сразу понял, что теперешний период в жизни Новотайгинска самый неприглядный и, на внешний взгляд, бестолковый. Будущий город был осилен примерно на четверть. Но поднимали его не улицами, не кварталами, а объектами: вон дом, вон баня, вон котельная, вон еще дом. И все это торчало вразброс, и никакая грядущая гармония в нынешнем беспорядке не угадывалась. Вид был такой, словно запасливый великан купил в ларьке сразу на трояк великанских спичек да и поскользнулся со своей авоськой как попало, расшвыряв коробки…

Лишь в отдалении, где поднимались цеха будущего комбината, улавливалась система: четыре корпуса строились одновременно, были подведены под крышу, и коричневые каркасы уже одевались светло-серыми панелями.

Тайга от стройплощадки была отброшена, ближняя кромка ее выглядела скомканной и грязной — рыжие подтеки апрельских дорог, канав и всяких необходимых проплешин подползали вплотную к деревьям, а то и вовсе терялись меж стволами или переходили в грубо пробитые просеки. Кусок тайги выгорел — черные лиственницы торчали, как обгорелые спички.

А что делать, с пониманием думал Коля. Стройка смотрится в палаточную пору, когда природная красота еще не потеряна, смотрится перед концом, когда город уже набрал собственную красоту. А посередке все определяет текущая возможность и надобность.

Довольно быстро Коля вышел на единственную уже сформированную улицу, которая при всей своей скромности — сплошь панельные пятиэтажки — была для города как бы временным центром. Первые этажи отсвечивали витринами, даже над обычными жилыми подъездами кое-где темнели казенные вывески.

Потому что никуда не деться, думал Коля, сто лет стоит город или год, а человеку все равно свое надо. И продуктовый нужен, и промтоварный, и столовая, и сберкасса, и милиция.

Милиция и ему была нужна. Зайдя, он спросил адресный стол. Дежурный позвал:

— Михеев!

Полный лысоватый Михеев велел обождать, вышел минут на пять — не Москва, не Чита, не так уж полны ящики — и лихо отчеканил, что гражданка Пантюхова Инна Михайловна, года рождения приблизительно пятидесятого, в городе Новотайгинске в данный момент не числится.

— Нет — значит, убыла, — вслух рассудил Коля и сочувственно развел руками, словно новость эта могла огорчить не его, а лысоватого лейтенанта.

— Уж это точно, — весело согласился тот, и оба остались довольны: лейтенант — что быстро и ловко выполнил свою служебную миссию, Коля — что с ходу, с полуфразы нашел общий язык с малой властью.

Особого разочарования он не почувствовал. Нет — так ведь и не очень ждал. Месяца четыре собирался написать, тянул, а бросил письмишко — без ответа. Под Новый год послал открытку с дедом-морозом — и опять как в колодец.

Ладно, дело прошлое, подумал он. За два года не то что любовь — спирт выдыхается.

Коля прошел дальше по улице, до самого ее конца, верней, до той грани, за которой грязный асфальт переходит в грязь без асфальта, и медленный его взгляд автоматически вбирал совсем еще сырой городской быт.

Вот базарчик — два прилавка под серым небом, соленые огурцы, маринованная черемша и какая-то сушеная таежная травка. Вот новая, с витринными окнами, столовая, а рядом, между домами, длинный дощатый барак с такой же вывеской — «Столовая». Не торопятся сносить, и разумно: лишняя харчевня никому никогда не мешала.

Коля повернул назад, вновь прошелся улицей и сделал еще несколько наблюдений над окружающей действительностью. Но какая-то жилка под ключицей все же подрагивала и ныла.

Конечно, ни на что особое он не рассчитывал. Ну, было когда-то, так ведь когда? Да и многого ли теперь хотелось? Поговорить, посоветоваться? Но о чем? Годы прошли, все нитки порваны. Так — посидеть рядышком, помолчать, чаю попить.

Не могла же она два года ждать, пока он соберется с ней чаю попить!

Юмор все это был, один юмор…

И все же возникло и не проходило знобящее ощущение пустоты и потери. Будто два года таскал в тайном кармане заначку — не много, трешник какой-нибудь, но вот понадобилось, полез, а в подкладке дыра…

А могла и фамилию сменить, подумал он вдруг. Странно, раньше в голову не приходило. Вполне ведь могла. Так что, может, еще столкнутся вот на таком тротуарчике. Уж тут-то она на нем отоспится — какой был дурак и что в жизни упустил.

Напротив почты стояла доска Почета с двумя лавочками по бокам. Коля сел на лавку и полез за пазуху — к рубахе изнутри был приколот булавкой мешочек с паспортом и деньгами. А в паспорт было заложено письмо.

За два года оно порядком обтрепалось, хотя перечитывалось нечасто, раза четыре, в последний раз Коля развернул его перед Новым годом. Теперь перечитал заново.

«Здравствуй, Николай!

Пишу тебе потому, что дура. И еще потому, что поселок, где я сейчас обитаю, называется Колькин ключ. Глупо, конечно: если уж раньше никакими ключами открыть тебя не удалось, то этот и подавно не поможет. Тем не менее тайга тут что надо, народ простой и хороший — так что прихожу в себя. Очень хотелось порвать с тобой с треском и до конца, но, видно, я однолюбка, что в моем положении предельно паскудно — тебя нет и не будет, а другого не хочется. В общем, самый момент забыться в работе — глядишь, и карьеру сделаю.

Слышала краем уха о твоих делах. Все понимаю и утешать не хочу. Но все же помни, что Земля вертится, и ночь, даже длинная, когда-нибудь кончается. Так что, друг мой, жди солнышка, как я его жду.

Мне тут, между прочим, сделали предложение. Любви нет, а семьи хочется, устала одна. Что посоветуешь? Он изыскатель, полгода в поле, деньги хорошие — идеальный муж, только, боюсь, не для такой кретинки, как я. Но уговаривает сильно. Так что если месяца через два пришлешь поздравительную телеграмму — наверное, попадет в самый раз.

Надумаешь черкнуть — Колькин ключ, до востребования, а то в общаге вахтерши чересчур любопытные, не могут спокойно переносить, что молодая баба ни с кем не спит и на стену по этому поводу не лезет.

Вот так вот.

Анекдот, но до сих пор только твоя.

Гнедая кобылка».

Письму было уже два года. Но только сейчас он прочел его трезво, без иллюзий: и то, что в строчках, и то, что за.

Прочел и успокоился.

Письмо как письмо, всего понемногу. И симпатии, и досады, и правды, и хитрости. Подпись резанула фальшью — что говорится лежа, в других случаях не звучит…

Они познакомились лет пять назад, вышло что-то вроде современного романа — цепочка необязывающих, обоим приятных встреч. Потом она понадобилась всерьез — да, видно, что-то не совпало: выскользнула из-под руки, с удовольствием упрекнув мимоходом, что поздно оценил. Спустя год то ли передумала, то ли случилось что — достала его вот этим письмом. Но тут уже ему понадобился срок, чтобы поверить…

Ладно, подумал он, что было, то было. А ничего кроме не было…

Третий раз мерить ту же улицу не хотелось, Коля пошел дворами, но, обогнув длинную, подъездов на десять, пятиэтажку, почти уперся в реку. Сейчас, при свете дня, она выглядела прямей, проще и ничего особого не обещала. От серой воды несло сыростью. Тайга на том берегу была малорослой, редкой и просматривалась далеко. От болотистых проплешин веяло холодом и жестоким одиночеством.

Он вспомнил вчерашний костер, как он распинался, а те искали, на чем поймать. Ладно, подумал он, картошку и соль я им отработал. Так что будем считать — идея себя изжила. Слава богу, страна большая. Вон в Якутии еще не бывал.

Подошел мужичок в бушлате, попросил закурить. Подымили на пару.

— Давно тут? — спросил Коля.

— Третий год.

— И как оно?

— Сперва по шестьсот выгоняли, а теперь три сотни — и гуляй.

— А ключ где?

— Какой ключ? — не понял тот.

— Ну, назвали-то не случайно.

— А, родничок. Был. Вон там где-то. Пристань начали строить — завалили.

Мужичок плюнул на окурок, швырнул его в мертвую, из-под снега, траву и сказал веско:

— Был Колькин ключ! А теперь нету. Теперь есть город Новотайгинск. Знаменитое место, в газетах пишут.

Коля повернулся и пошел к домам.

Да, изжила себя идея…

В общаге он разулся и лег на кровать. Мысли были вялые и в основном дорожные. Можно и в самом деле в Якутию. Еще Алтай хвалят, Чуйский тракт, говорят, редкой красоты. Или, допустим, в Астрахань мотануть. А там и лето.

На лето у Коли было забито классное место: матрос спасательной станции в большом санатории. В том году полтора месяца отслужил, поздно попал, уже под осень. Шота, начальник станции, любил шахматы и преферанс. Хороший мужик, вежливый. Платят, правда, мало, но на что там деньги? И кормят бесплатно, и рабочий день — на пляже. Очень правильно высказывался тамошний культурник: жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо в Сочи.

Завтра же, решил Коля, с утра и уйду.

Он и ушел бы, да случилось нелепое: через час, спускаясь по лестнице, оступился. Упасть не упал, успел схватиться за перила, но ногу подвернул основательно. Еле допрыгал до своего третьего этажа. Там размял мышцу и, безуспешно поискав бинт, перетянул щиколотку толстым шерстяным носком. Стало полегче.

Теперь делов на неделю, подумал Коля, вот тебе и Алтай.

Он лег на кровать, выкурил сигарету. Подушка под головой была мягкая, наволочка довольно свежая. Откуда-то сбоку негромко доносилась музыка.

А чего, подумал он, в общем-то ничего страшного. Слава богу, не на вокзале. Неделя туда, неделя сюда. А Алтай — он и через год будет Алтай. Куда он денется? Горы. Как стояли, так и будут стоять.

Коля лежал так с часок, может, больше. Захотелось есть, но не хотелось вставать.

Потом в дверь стукнули — уверенно, кулаком, — и тут же в прихожей застучали шаги.

Вошла вчерашняя плотненькая бабенка, та, что интересовалась судьбой. Любка, что ли, подумал он. Нет, вроде Райка.

Она была в лыжном костюме и почему-то в модных туфлях.

— Павлуха где? — спросила она, и даже этот простой вопрос прозвучал у нее начальственно.

Райка, окончательно вспомнил Коля. Раиса. Он потянулся и сквозь зевок ответил:

— А хрен его знает!

— А Жорка? — спросила Раиса.

Коля ухмыльнулся ей в лицо:

— Этот не доложился.

— Вот прохиндеи, — сказала Раиса.

Она села к столу, нога на ногу, взгляд сверху вниз.

— Чего лежишь-то?

Не дождавшись ответа, определила:

— Как куль с мукой!

Он вновь не отозвался, но на нее это впечатления не произвело.

— В кадры еще не ходил?

— Не, — ответил Коля и вновь зевнул. Он не притворялся, просто во всем теле была дремотная вялость — видно, чистая койка располагала.

— Куда устраиваться-то будешь?

— Там увидим.

— А точнее?

Колю злил ее дурацкий начальственный тон, и он ответил резче, чем хотелось:

— А точнее — никуда.

— Это как?

— А вот так.

— Тунеядец, что ли?

— Ага.

— Все равно придется! — весело сказала она. — В ларьке ящики грузить.

— Это с какой стати?

— Ну, совсем-то не работать нельзя.

— Почему ж нельзя? Я вот не работаю — и ничего. Значит, можно.

— А есть что будешь?

— Ты накормишь, — сказал он.

— Делать мне больше нечего! — с удовольствием возразила Раиса.

Ни равнодушие, ни ирония, ни прямая издевка ее не прошибали, даже наоборот, повышали настроение.

Коля посмотрел на нее и понял, что весь их резкий разговор имел для нее другой, вне фраз, притягательный и приятный смысл: мужик с ней заигрывал и даже кадрил, скрывая свои подлинные чувства в лучшем стиле провинциальных танцплощадок.

Кончать надо, решил Коля. Он не любил таких уверенных, начальственных баб с их мужской хваткой и мужским ощущением бесконтрольного права на все земные удовольствия. Да и просто многое в ней раздражало: крупная при коротких ногах походка, властные жесты…

Но пока он соображал, как бы пресечь разговор пооткровенней и погрубей, Раиса вдруг спросила с обыкновенным девчоночьим любопытством, даже приоткрыв рот:

— Коль, а судьбу ты правда угадываешь?

Надо же — имя запомнила.

— Не так уж и трудно, — сказал он.

— А как?

— Подойди к зеркалу и посмотри. Вся твоя жизнь у тебя на морде, и прошлая, и будущая.

Она не поленилась, подошла к Жоркиной тумбочке, взяла круглое зеркальце для бритья и с минуту гляделась, от старания сдвинув брови и морща лоб.

— Ну и не видно ничего.

— Плохо смотришь.

— А тебе чего видно?

— Умишко умеренный, — сказал Коля, — подруг мало или совсем нет, мужики пока что балуют, упрямство как у осла, самомнение — половину выкинуть, останется как раз норма. Возраст, — он помедлил, прикидывая, — года примерно двадцать три…

— Точно! — вставила она.

— Двадцать три года, — закончил он, — и состояние средней потасканности.

— Все-то ты знаешь, — сказала Раиса и улыбнулась довольно, будто услышала комплимент. Так парни ухмыляются, когда их ругают бабниками.

И тут равноправие, подумал Коля.

Раиса вернулась на свой стул и опять посмотрела на Колю сверху вниз:

— А ты всегда умел?

— Я ж не бог.

— А когда научился?

— Когда понадобилось.

— А я могу?

— Может, и можешь. Только тебе ни к чему. Это дело не для сытых. Вот прижмет как следует, враз начнешь в судьбе разбираться, — сказал он зло.

Ему надоело выглядеть равнодушным и сонным, вообще надоело как-то выглядеть ради нее — актер он, что ли? И все больше раздражало, что вот пришла и сидит, ублажает свое любопытство, разглядывает незнакомого мужика и употребляет в своих интересах с тем бездумным победительным эгоизмом, который обычно встречается у красивых и наглых баб, привыкших к успеху, объевшихся успехом и все равно жадных до него. Но эта-то не красавица! Обычная рабочая бабенка, и руки вон то ли разбитые, то ли помороженные, и жизнь, сразу видно, не раз приложила мордой об асфальт. И откуда у нее эта начальственность? В месткомах, что ли, заседает? Она сказала, вздохнув:

— Как прижмет, тут уж не до гаданий… Ладно, пошли, что ли?

— Куда? — удивился Коля.

— Как куда? Сам же сказал — есть хочешь.

Это был другой разговор. Коля свесил ноги с кровати.

— А ты далеко живешь?

— Рядом. Но у нас сегодня пусто. В столовку пойдем.

— В столовку неинтересно, — сказал Коля.

— Да ладно, не боись, — успокоила Раиса, — я девушка богатая.

Он встал.

— Чего хромаешь-то?

— Ногу подвернул.

— Не мужик, а кляча, — сказала Раиса и подставила плечо.

В столовой была очередь. Раиса посадила Колю за свободный стол, сдвинула в сторону грязные тарелки и пошла к раздаче. Из-за барьерчика, отделявшего очередь от зала, приказала какому-то верзиле в грязном свитере — он уже приближался к кассе:

— Эй, ты, хмырь! Дай-ка четыре сметаны. Тот заулыбался и передал ей четыре стакана со сметаной.

— И борща два.

Он дал и борщ.

— И шницеля два… И пирожных два… И сыра два… И чая четыре…

Коля смотрел на стоящих сзади. И чего оторопели? Давно пора скандалить.

Но Раиса командовала так громко и уверенно, что очередь молчала.

Раиса до предела загрузила поднос и сунула верзиле червонец:

— Сдачу принесешь.

Притащила поднос к столу, поставила на край.

— На пятерых набрала? — поинтересовался Коля.

— Один смолотишь!

Другой бы спорил, а он не стал. Раз надо — смолотит. Верзила в свитере принес сдачу и присел на свободный стул.

— Спрашивать надо, — прикрикнула Раиса, — может, у нас тет-а-тет.

Слова знает, подумал Коля. Впрочем, на стройке слов хватает…

— Земляк? — спросил верзила.

— Тебе что за дело? — с ходу отбрила Раиса. — Жених.

— А я тогда кто? — заулыбался верзила.

— А ты дурак. Катись к своим лопухам, простынет все.

Тот облапил Раису, получил по шее и, вполне довольный, пошел к своей компании.

— Приятель? — спросил Коля.

Пока они развлекались, он как раз доел борщ.

— Да ну… Из нашей бригады. Здоров — прямо ломовой. Баллоны мне таскает.

— А ты кто?

— Эх, ты, — сказала она, — а еще судьбу угадываешь.

Разговор шел простой, легкий, вдумываться не хотелось. Но раз так повернулось, Коля глянул на нее повнимательней, прикинул, что к чему, и сказал почти утвердительно:

— Сварщица?

— Само собой, — ответила Раиса. — Кто на стройке богатые девушки?

— И много выходит?

— Надо, так и четыре.

— А надо?

— Не мешает.

— Ну и зачем тебе?

— Знать будешь много, — сказала она, — и так вон седой.

Они как раз доели горячее.

Раиса тылом ладони утерла губы и спросила:

— А правда, тебе сколько лет?

От борща и шницеля Коля подобрел, Раиса его больше не раздражала. Девка как девка. И душа жива, и человеческий язык понимает. Ну а тон командирский — что поделаешь, время такое: нынче что ни баба, то фельдфебель…

Он ответил, как есть:

— Сорок один.

— А смотришься помоложе. Но не слишком. Года на три.

Доела пирожное, отхлебнула чаю и невесело заключила:

— Дурак ты…

Коля удивился:

— Почему дурак?

— А что, нет, что ли?

Он подумал немного и согласился:

— Может, и дурак.

Странное дело — поел, и ноге стало легче. Хромал, конечно, но уже не так. Хотя не исключено, что просто приспособился, ставил ступню боком, и мышца не напрягалась.

— Проводить? — спросила Раиса.

— Да ничего, дойду.

Уже на улице полюбопытствовал:

— А ты откуда знаешь, что дурак?

Она отмахнулась:

— А чего тут знать-то? Тоже еще, человек-амфибия. Загадка века. Да я тебя сразу раскусила.

— Ну и чего ты раскусила?

— Все раскусила. Кто ты есть. Алкаш и бич. И больше никто.

Раиса посмотрела на него.

— А что, нет, что ли?

И опять он, подумав, согласился:

— Можно и так сказать.

У подъезда общежития они сели на скамейку. Раиса с досадой проговорила:

— Ну чего ты себе думаешь? Ведь уже старый. Скоро вон седой будешь. Кому ты тогда нужен? Разведенный небось?

Он покачал головой:

— А ведь угадала!

Она бросила в сердцах:

— Тоже мне тайна! Когда мужику сорок лет, а он бичует… Небось раз пять в загс шлялся?

— И разу хватило, — ответил Коля.

Забавно было говорить ей правду, потому что цена этой правде грош базарный. Он мог и дальше отвечать на любые вопросы, отвечать долго и вполне искренне, все равно узнала бы она о нем не больше, чем по конверту мы узнаем о письме. Боль, судьба — это все внутри, а конвертов на целковый дают двадцать штук.

— Специальность-то есть? Или потерял?

— Потерял, — признался Коля.

— А чем живешь? Где что обломится?

— Да в общем так.

— Хоть что-нибудь зарабатываешь?

— А как же! На сплаве прилично подкалымил. С геодезистами ходил. У них хорошо — коэффициент. Да полевые, да безводные…

— Постоянное что-то надо, — сказала Раиса, — надежное. Чтобы всегда при тебе… Ты в прошлой-то жизни кем был?

— В какой такой прошлой? — переспросил Коля. В первый раз она его озадачила. Может, соврать?

— Да будет тебе. У каждого есть какая-нибудь прошлая жизнь.

— И у тебя?

— Что я, не человек, что ли?.. Ну, так кем?

Коля уже собрался с мыслями. Зачем грешить без надобности? Прошлая его жизнь была как раз вполне нормальная.

— Прошлая жизнь у меня была скучная, — сказал Коля. — В конторе сидел. Чиновником. Бумажку туда, бумажку сюда. Оно, может, и неплохо, да не по мне.

— И жена?

— А как же!

— И дети?

— От них не отмолишься!

— И квартира?

— Надо ж где-то жить.

— Ну и чего ж ты?

— Да так, вышло помаленьку.

Раиса вдруг тряхнула рукавом, высвобождая часы, и заторопилась:

— Ладно, смена у меня. Ты вот чего. Видишь дом? Вон, за булочной? Так вот — дом четыре, подъезд четыре, квартира шестьдесят семь. Три цифры запомнишь?

— Это могу, — сказал Коля. — Ну и чего мне с этими цифрами делать?

— Дурак! — сказала Раиса и пошла к автобусной остановке.

Коля смотрел ей вслед и улыбался. Любопытно, что за мысли копошатся сейчас в этой коротко стриженной голове? Да, собрала информацию…

Забавно это было, очень забавно. Ибо прошлая Колина жизнь была короткая, странная и чужая. И развалилась сразу, потому что держаться ей было не на чем.

Позапрошлая была несложней. Про нее Раиса не спрашивала.

…Коля встал, снова попробовал ногу. Да нет, не страшно. Ступать аккуратно, и ничего.

Он подумал немного, вздохнул и сказал себе: ладно, раз уж все равно вышел…

У проходившего парня спросил, где ближний магазин нужного профиля, сходил туда и принес в общежитие пять бутылок пива и одну портвейна. Портвейн был паршивый, но и тот потребовал знакомства и приятельского разговора, а выносить бутылку пришлось под полой.

Вечером, когда пришли ребята, он все это выставил на стол. Кроме Павлика и Жорки был еще курчавый паренек с умными черными глазами — тот, что на костре говорил Викентьеву про личный эксперимент.

— Ты чего? — удивился Павлик. — Праздник, что ли? Он почему-то с первого вечера стал с Колей на «ты».

— Для знакомства, — ответил Коля, — положено. Он быстро и ровно разлил портвейн, свой стакан оставив пустым.

— А себе? — напомнил курчавый.

— Я, ребята, пас. Мимо.

— Чего так?

— Нельзя.

— Может, пива? — предложил Павлик.

— Ни капли, — сказал Коля. — Не могу: в глухой завязке.

Эту причину ребята приняли с уважением. Павлик сбегал куда-то и принес две бутылки лимонада змеино-зеленого цвета. Выпили за знакомство, за хорошую компанию. Парни взялись за пиво. Разговор шел вежливый и скучноватый, но с внутренним напряжением: ребята словно подкрадывались к тому, что их интересовало.

Сейчас про спичку заведут, понял Коля. Нет, не пойдет.

В общем-то он мог поговорить и про спичку. Но тогда пристанут: покажи. А этого как раз и не хотелось.

Но, с другой стороны, и обижать ребят было не за что.

Ладно, решил Коля, поговорим про судьбу. Тоже тема интересная.

Коля беспокоился не зря: шофер Жорка, глухо молчавший, под вторую бутылку пива спросил:

— Тут вот говорят, вы вчера спичку поднимали. Я-то не был, только слыхал. Любопытно, как оно…

— А-а, — сказал Коля. — Это в самом деле любопытно. Вообще любопытного на свете много. Кому-нибудь из вас цыганка гадала?

Павлик и Жорка пожали плечами, а курчавый, засмеявшись, признался:

— Мне.

— Ну, и как?

— Рубль с полтиной.

— Мало, — удивился Коля.

— Больше с собой не было.

— Ну и чего нагадала?

— Чушь какую-то. Дальняя дорога, казенный дом, червонная дама, сперва неудачи, потом удача.

— Сбылось?

— Да ну…

— А где гадала-то? Здесь?

— Еще дома.

Коля поднял брови и пожевал губами.

— А между прочим, — сказал он и покачал пальцем, — между прочим, все сказала верно. Дальняя дорога была. Казенный дом — вот он. Неудачи — эти не залежатся. А потом наберешься ума, и повезет. Ну, а дамы всех мастей — тут, я думаю, все ясно.

— Так гадать и я могу, — усмехнулся курчавый.

— У нас социализм, — развел руками Коля, — каждый получает по труду. А трудится по получке. Ты ей сколько дал — рубль пятьдесят? Вот она и наработала на рубль с полтиной.

Эта логическая конструкция компанию не устроила. Да Коля иного и не ожидал: плоско высказался, примитивно. Но в этом был свой смысл и кайф — Коля любил хорошую беседу, понимал ее и всегда помнил, что интересную тему, как и мотор автомобиля, нужно запускать постепенно, а выключать сразу.

Как он и предполагал, дальше пошли возражения. Курчавый сказал, что гадания — типично дамское развлечение, а Павлик примирительно вставил, что прошлое человека угадать еще можно, а вот будущее — это уж какой-то идеализм.

Харч на столе был холостяцкий: хлеб, сыр, кабачковая икра и что-то мелкое в томате. Коля мазал икру на хлеб, пил лимонад, слушал ребят и удовлетворенно кивал: сегодня до спички не дойдет.

— Так, — сказал он, — стоп! Значит, будущее предсказать нельзя?

И посмотрел на Павлика. Тот ответил без особой уверенности:

— Будущее — нет.

— Ну, а допустим, приходишь ты к врачу, и он тебе говорит… ну, не говорит, а думает: у тебя, мой дорогой, рак, еще год проскрипишь — и в ящик.

— У врача — анализы, — уперся Павлик.

— Анализы сто лет существуют, а диагнозы ставили и раньше.

Палик замялся. Курчавый пришел ему на помощь:

— Медицина — это частный случай.

— Ладно, — легко согласился Коля. — Тебя Илья зовут?

— Илья, — подтвердил курчавый.

— Двадцать три года?

— Двадцать четыре.

— Допустим, ты чемпион по боксу. И вот я смотрю на тебя и говорю: через пять лет в твоей жизни предстоят большие перемены. Могу так сказать?

— Ну, ясно, за пять лет кто-нибудь побьет. И вообще к тридцати сходить пора. В спорте…

— Стоп! — поднял ладонь Коля. — В семейной жизни тоже большие перемены.

— А при чем тут семья? — начал было Павлик, но Илья перебил:

— Ну, ясно, дома тоже перемены.

Коля повернулся к Павлику, объяснил:

— Выпал из чемпионов — славы меньше, друзей меньше, денег куда меньше, а бабы на такие вещи реагируют быстро…

— Но спорт — это тоже частный случай, — стоял на своем Илья.

Увлекся, подумал Коля и улыбнулся. Все — разогрелся двигатель.

— Ладно, — и на этот раз согласился он, — не надо спорта. Ну а любовь — не частный случай?

Илья немного подумал:

— Нет.

— Так. А теперь посмотри вот на него, — Коля кивнул на Павлика, — как у него с девками сложится?

Илья посмотрел и еще подумал. Павлик оторопело молчал, только густо краснел.

— Ну, допустим, — признал наконец Илья.

— Вот видишь, — сказал Коля.

— Э! — возмутился Павлик. — Чего допустим-то?

— Да я так, вообще, — гуманно замял Илья.

— Все случаи частные, — подытожил Коля, — и все можно понять. Только суетиться не надо: человек — конструкция тонкая.

Он поискал пример помягче, не нашел и с виноватым вздохом выложил то, что вертелось в голове:

— Вот представьте — не к ночи будь помянуто — война. Не атомная, там предсказывать легко, а обычная, нормальная война. Как у кого сложится?

Парни задумались.

Коля еще раз вздохнул и сказал Илье:

— Ты погибнешь. Жаль, но погибнешь. Павлику тоже не светит. А вот ваш Олег выживет. И Викентьев выживет.

— Почему? — жадно уставился на него Павлик.

— Объяснять ничего не буду.

— А Жорка? — спросил белесый мальчик — не из любопытства спросил, а из товарищеской солидарности.

— Жорка?

Коля посмотрел на молчаливого, осмотрительного, надежного Жорку и кивнул удовлетворенно:

— Вернется. Причем героем.

— А ты?

Вопрос Павлика застал врасплох. Но думал Коля недолго. С горечью скривил губы и сказал устало:

— Уцелею. Лет пять назад бы погиб. А теперь, к сожалению, уцелею.

Допил свой лимонад и отодвинул стакан:

— Вот так, ребята.

Запускай постепенно — выключай сразу…

На новых местах Коля обживался быстро. Вот и к Павликовой комнатухе привык, ощутил ее домом и в последующие два дня никуда, кроме столовки, не ходил.

С одним, правда, исключением: в трехкомнатной квартире обычной жилой пятиэтажки отыскал временную библиотеку, с некоторыми трудностями записался и, не спеша побродив вдоль полок, взял три толстенных тома Мамина-Сибиряка, первый, второй и третий. Читать так читать!

Библиотекарша сказала:

— Вы бы прочли один, а уж потом взяли второй. Коля посмотрел на нее — ну и город, сплошь молодые — и возразил теми же словами, что сперва произнес про себя:

— Читать так читать!

Она пожала плечами и заполнила формуляр. А Коля пришел домой, завалился в постель и с удовольствием углубился в роман про золотодобытчиков.

Находить удовольствие — это он умел.

Он бывал доволен, успевая на поезд, и доволен, опаздывая — всего сутки лишние, зато неведомый городишко станет знакомым. Радовался, поужинав вкусно и плотно, и радовался, ложась натощак, ибо, согласно современной науке, именно голодуха сохраняет здоровье и бодрость.

Находить удовольствие — это была его манера жить, идея и принцип. День, прожитый приятно, ни в каком дополнительном оправдании не нуждался, он как бы сам себе и был целью. А вот пустой и горький невольно заставлял задуматься о смысле всех последующих дней, то есть толкал заглянуть в колодец, куда разумному человеку без крайней надобности лучше не смотреть.

Вот и сейчас он думал не о том, что два его плана подряд лопнули — ив Ключ добирался зря, и уйти не вышло, а о том, как хорошо лежать в теплой комнате и читать солидную книгу, написанную классиком, знаменитым человеком.

Фамилию сколько раз слыхал, а вот прочесть руки не доходили. Не оступись тогда на лестнице, может, так бы и не сподобился.

А планы — бог с ними! Лопнули и лопнули, другие будут. А то и без них можно, ничуть, между прочим, не хуже. Было время, все загадывал наперед, но жизнь парой здоровых пинков научила — это дело бестолковое. Только дурак без конца целится в будущее, и в этих заботах проходит весь отмеренный ему век. А умный плывет по жизни, как по реке, не тратясь на борьбу с течением — куда ни вынесет, везде берег. Самое нужное правило: где существуешь, там и живи, так и бери сегодняшнюю доступную радость — хоть в дороге, хоть вот в этой общаге. А про завтра думать будем завтра…

Нога почти прошла. Но расставаться с приятным положением полубольного было жаль, и, когда ребята пришли, на сочувственный вопрос Коля ответил со вздохом:

— Да побаливает…

Так было проще.

Роман оказался медленный, но ничего, в конце стало совсем интересно. Однако, дочитав, в новый роман Коля погружаться не стал, а принялся глядеть, что покороче: примечания ко всем трем томам. Затем прочел и предисловие — про жизнь писателя.

Прочел — и успокоился.

Все выходило ладно, одно к одному. Что в романе, что в прочих вещах, что в биографии.

Бедные — те, само собой, были несчастны. Ну а кому фартило — им в конце концов приходилось еще суровей: чем выше вспрыгивали, тем больней падали. Но и по наследству богатых судьба брала в капкан: как ни ловчили, а финал выходил один. Если сам почему-либо не разорится, то уж детки точно пустят на распыл родительские миллионы. А детки зазеваются — внуки свое возьмут…

Нет счастья в жизни!

А сам писатель? Жил, маялся, старался, не тонкую книжечку, восемь томов есть. А что в результате? Вот он результат, в примечаниях: такой-то критик похвалил, такой-то поругал, и все равно не Лев Толстой. Под самую смерть друзья подсуетились — спроворили юбилей. Но и тот, как авторитетно указывалось в предисловии, походил на поминки.

А что, подумал Коля, нормально. Так уж жизнь устроена: верная карта никому не идет.

Зато никому и не обидно.

От таких размышлений Колино настроение совсем поднялось.

В этом вот приподнятом настроении он и пересчитал финансы. Вышло сто сорок, да еще по карманам мелочишка. С одной стороны — не деньги. Но с другой — вполне даже деньги, умный человек полгода проживет и в долг не попросит. Тем более что все равно не дадут.

Коля сложил бумажки тонкой стопочкой, сунул на прежнее место, к паспорту, и вдруг почувствовал, что отдохнул, что жизнь, в общем-то, приятна и что, с третьей стороны, сто сорок хоть и деньги, но добавить к ним не мешает.

Что же там излагала Раиса про ящики в ларьке?

Тот ларек Коля нашел быстро, а может, и не тот, тем более что это был вообще не ларек, а магазин «Продукты», где Коля прошлый раз разжился пивком и портвейном.

С продавщицей он поздоровался по-приятельски, причем так уверенно, что ей только и оставалось, хоть и с некоторым недоумением, принять его залихватский тон. Коля спросил, не надо ли чего по хозяйству. Она, подумав, велела пока что разобраться в подсобке. После обеда пришла машина. Шоферила девка, Коля от ее помощи отказался и один, в охотку, сгрузил и выстроил ровненькой стенкой сотню ящиков, после чего совсем уже легко покидал в фургон пустую тару. Машина ушла, а Коля еще часа два подтаскивал продавщице товар.

Перед вечером она выдала ему в подсобке бутылку белой.

— Только смотри — чтоб ни одна душа! У нас ведь сухой закон.

Коля покачал головой:

— Не, мне деньгами.

Продавщица аж рот разинула.

— Ну и ну! Впервые вижу. Чтоб мужик от водки отказывался…

— Мы такие, — сказал Коля.

Она вздохнула:

— Где ж ты раньше был? Мужа хоть завтра бы бросила, да вот девки две… Кому ж это так повезло?

— Кому повезло, те не ценят, — в тон ей ответил Коля. Отвечать в тон — это у него здорово получалось. Что умел, то умел.

Он взял пятерку и спросил — может, еще когда чего…

— Да хоть завтра, — сказала продавщица, — к обеду приходи, минут без двадцати.

Назавтра Коля пришел точно по уговору и разбогател еще на полчервонца. Сговорились и на следующий день, и совсем было собрался пойти, да не пошел. Охота пропала.

Всех денег не заработаешь.

А и заработаешь — дальше что? Ковер купить? В рюкзаке не уместится. Даже отдать и то некому. А тогда зачем?

Это был опасный вопрос. Тут же вылезали и сбивались в кучу разные другие «зачем?». Зачем притащился в Ключ? Зачем остался? А если вдруг уйдет отсюда — зачем? Полстраны проехал, мудрил, комбинировал, выигрывал. И дальше так можно — опыт есть, башка варит. Но потом все его выигрыши и победы собираются в бестолковый, неряшливый ряд, как дохлые мухи на ленте-липучке. Зачем?

В общем-то, все это было давно продумано, понято и даже сформулировано. Все в норме, жизнь такая. Но порой, вот как сейчас, настигала апатия, и становилось муторно, жутковато, потому что каждый народившийся день, как голый птенец, начинал ворочаться и истошно пищать, требуя своего маленького смысла.

Забот захотел, сказал себе Коля, ишь ты! Деньги некому отдать. Ну что ж, подработай. Авось какая лапа и протянется…

На люди надо, суетливо подумал он, на люди. И побыстрей.

Среди людей было спокойно, как в трамвае: то попросят, то прикрикнут, то на ногу наступят. Все при деле! И некогда думать, куда катит тот трамвай…

Коля пошел в библиотеку, сдал три тома Мамина-Сибиряка и взял три новых.

— Уже? — удивилась библиотекарша.

— Читать так читать, — сказал Коля и затеял с девушкой богатый фактами разговор о несчастной судьбе писателя-классика. Библиотекарша, с примечаниями не знакомая, слушала с уважением и интересом.

— У нас помещение временное, — сказала она, — в основной фонд открытого доступа нет, но если вы хотите…

— Вот спасибо! — с душой поблагодарил Коля. Подумал, что бы еще сказать приятного хорошему человеку, и добавил: — Для меня любой город начинается с библиотеки.

Девушка ему понравилась. И личико умненькое, и держится как надо — вежливо и без лишних улыбок. С такой и поговорить интересно. Хорошее знакомство…

Дома его ждала целая капелла: штук семь ребят Павликова возраста смирно сидели на койках. Коля поздоровался, и они дружно ответили. Он их понял с порога.

— Мероприятие какое? — спросил Коля.

— Да нет, так, — ответил Павлик и покраснел. — Коль, оладьи будешь?

— А компания? — возразил Коля.

— Мы уже, — за всех отозвался Павлик. Оладьи оказались неожиданно вкусные, и еще к ним прилагался абрикосовый джем.

— Твоя работа? — спросил он Павлика.

— Это Костя, — ответит тот, указав на рыженького пацана в мохнатом свитере.

— Талант! — оценил Коля.

Он ел, он пил чай, а ребятишки сидели молча в напряженных позах, будто ждали, что вот сейчас он поставит стакан, отодвинет блюдечко и тут же, без антракта, начнет поднимать взглядом спички.

Коля доел оладьи, последним огрызком добрал с блюдца последний джем и запил все это последним глотком чая. Со вкусом, как актер в фильме про аристократию, вытер губы носовым платком. Разочаровывать компанию было жаль… Но и записываться в иллюзионисты желания не имелось.

Тут же, на столе, Коля раскрыл четвертый том Мамина-Сибиряка и с удовольствием погрузился в примечания. Хороший раздел! Коротко и вся суть! Столько-то лет писал, столько то раз переписывал, там-то похвалили, там-то поругали…

Компания между тем скованно молчала. Краем глаза Коля поймал Павлика — вид у того был растерянный и виноватый.

— Что, мужики, — невинно спохватился Коля, — я, часом, не помешал?

— Да нет, что ты! — опять-таки за всех смущенно возмутился Павлик.

Рыженький создатель оладий вдруг прорезался:

— Коль, а вы кто по профессии?

— По профессии? — удивился Коля и посмотрел на рыжего. Тот молчал, будто губы склеились. Видно, интересовало его другое, но спросилось об этом.

— Значит, по профессии? — Коля задумался и помедлил. — Так ведь это как понимать профессию.

Кто-то из ребят робко уточнил вопрос:

— Ну, по образованию. Вы кончали что-нибудь?

— А как же! — сказал Коля. — В наше время без науки никак нельзя. Образование у меня, братцы, вполне высшее. Но есть и среднее. Хотя я лично считаю, что главное — это самообразование. Если по самой сути, то человек сам себя и воспитывает, и образовывает. Диплом тебе дядя дает — вот он и лежит в комоде, если, конечно, есть комод. Но то, что ты сам у жизни зубами вырвал…

Коля со значением поднял палец.

— А кем вы до Ключа работали?

Это рыженький пришел в себя.

— Ребята, ну чего вы, ей-богу! — не выдержал Павлик. — Прямо допрос какой-то!

Коля заступился за компанию:

— А что? Для знакомства самый разговор. Потом и я спрошу.

Он сделал паузу для возражений, не дождался их и заговорил неторопливо:

— Вообще-то я в жизни кем только не работал. Чего-чего, а специальностей хватает, могу даже одолжить. — Он повернулся к рыженькому: — Тебя какие интересуют?

Тот неловко улыбнулся — не понял.

— Специальности — они ведь бывают разные, — пояснил Коля. — Вот, допустим, у меня: есть основные, но есть и смежные, а также побочные. Ну и, само собой, случайные. Между прочим, они всего интересней. Я, например, прокладчиком маршрутов был. За такую службу не то что деньги получать — самому платить не жалко.

Он дождался естественного вопроса и ответил словоохотливо:

— Прокладчик маршрутов — это специальность такая. Вот, допустим, строят турбазу. Тут тебе домики, столовка, душевые — ну и прочее, без чего не обойтись. Но ведь турист за что деньги платит? Ему ходить надо. А где? Чтобы не заблудиться, чтобы места интересные посмотреть, ну и палатки на ночь где-то поставить. Вот, значит, и идет специальный человек, этот самый маршрут пробивает.

— А еще кем работали?

— Ну вот, скажем…

Коля замялся — что бы вспомнить позабавней?

— Коль, а вообще ты много ездил?

Это Павлик его выручил. Коля сказал:

— Ездил я порядочно. По крайней мере, во всех пятнадцати союзных республиках побывал. Это я точно знаю, поскольку такую себе цель поставил.

— Здорово! — позавидовал рыженький. — А интересно вот так — ездить?

Вопрос был обычный, из тех, на которые ответ сам собой предполагается. А Коля медлил.

Потому медлил, что ребятишки вокруг сидели молодые, на подначку легкие и готовые без долгих размышлений, так, для интереса, на пробу, повернуть и переиначить судьбу. А ломать их судьбы он никоим образом не собирался. Скромней была задача, скромней и привычней: побаловаться разговором, ответить на все без изъятия вопросы и все же не пустить собеседников за тот барьер, за которым начинались тоска и боль. Да еще по возможности и не соврать при этом. Врут пускай дураки. А человек умный, он и чистой правдой мозги запудрит. Самый шик.

Вот и сейчас Коля старался придерживаться истины — как думал, так и отвечал:

— Ездить-то? Если по сути, оно без разницы. Можно ездить, а можно и не ездить. Вот у меня друг есть, Алексей. Он когда-то красиво сформулировал. Примерно вот так: «Даже если жизнь дает тебе совсем мало, этого все равно достаточно». Крепко, а?

Ребятишки не оценили — им по молодости лет требовалось много.

Коля попробовал доказать.

— Вот, например, ты, — сказал он Павлику, — живешь в комнате с Жоркой, так? И знаешь его как родного брата. Верно?

Павлик кивнул:

— Жорку-то? Конечно!

— Ну а посели тебя в гостиницу? Полно людей, каждый день новые. Прибыл, убыл. За неделю десяток просвистит. Так?

— Примерно, — неуверенно согласился Павлик — он в гостиницах не жил.

— Ну и много ты в них поймешь?

Ребятишки задумались.

— Резонно, — сказал рыженький.

— Вот то же самое и езда, — назидательно проговорил Коля, — умеешь смотреть — ты и на месте жизнь поймешь. А не умеешь — хоть все государство пробеги, ничего не увидишь, кроме станций. А они, между прочим, все одинаковые, нигде билетов даром не дают.

— А чего же вы тогда ездите? — спросил рыженький. По-хорошему спросил: не ловил на слове, а просто добирался до истины.

Коля и ответил по-хорошему:

— У меня, ребята, так жизнь сложилась.

Парни проявили тактичность — в душу не полезли.

На память Коля не обижался, с детства была хорошая — легко, без нажима вбирала и нужное, и лишнее. Впрочем, по прошествии времени лишнее так часто оказывалось нужным, что в последние годы он перестал отделять ценное от бессмысленного: помнится, и ладно.

Вот и Раисины три цифры нашли в мозгу подходящую клеточку и улеглись в надлежащем порядке в ожидании своей минуты. Дом четыре, подъезд четыре, квартира шестьдесят семь.

Но доставать их из тайного хранилища Коля не собирался. Ни сейчас, ни после. Желания такого не было. Уж больно девка заносчивая. Надо будет, сама придет.

Раиса пришла в первую же субботу.

Коля, лежа на койке, дочитывал примечания к тому пятому. Павлик сидел за столом, строчил письма — он вел богатую и регулярную переписку с родными, с бывшими однокашниками, с приятелем по двору, а также с двумя полузнакомыми девочками, которые ему отвечали, хотя с паузами и кратко.

Раиса сказала:

— Ты чего, всю неделю не вставал?

— Садись, — бросил Коля с некоторым запозданием, ибо она уже сидела. — Хоть бы поздоровалась для порядка.

— Чести много, — ответила Раиса. Минуты три молчали. Коля все так же читал. Поскрипывала бумага под Павликовой ручкой.

— Ну что, пошли, что ли? — сказала наконец Раиса.

— Куда?

— К нам, куда же еще.

— Зачем?

— Там видно будет.

Коля не двинулся, лишь страничку перелистнул.

Раиса, уже не столь уверенно, объяснила:

— Посоветоваться надо.

— Я сейчас ухожу, — заторопился Павлик и стал собирать свои листки.

— Да сиди, — сказала Раиса. Она встала, подошла к Коле и потянула за рукав: — Ну, чего разлегся-то? Пошли!

Вот это был нормальный разговор: просьба, даже с оттенком жалобы.

Коля поднялся. Пошли так пошли.

Уже три с лишним года он шел, когда звали и куда звали. Шел — и ничего. Можно жить и так. Очень даже неплохо.

На улице Раиса говорила ему разного рода мелкие гадости, и Коля невозмутимо отвечал тем же: он понял ее, как только в дверь вошла.

Раисина комната была точь-в-точь как Павликова, на три стандартных койки. Но антураж был куда роскошней, и это сразу лезло в глаза: салфеточки, занавесочки, еловая ветка в вазе… Живут же люди!

Раиса сразу ушла на кухню. Коля послонялся вдоль стен, разглядывая фотографии.

Тематика их была довольно однообразна: хозяйки дома в различных видах, поодиночке и компанией. Менялся только фон — то комната, то стройка, то зимняя тайга, то летняя речка — девчонки в купальничках стояли обнявшись, по колено в воде. Этот снимок Коля разглядел поподробней и решил, что Раисе в купальных костюмах на стенке лучше не висеть. Низковата, тяжеловата — не Брижжит Бардо.

Вернулась Раиса. Коля спросил:

— Так о чем будем советоваться?

Она проворчала:

— Разбежался… Садись вон. Он сел.

— Ну?

— Подруга у меня, — сказала Раиса, — дела у нее всякие.

— Это бывает. — посочувствовал Коля.

— Ну, и, значит… Сейчас.

Она снова вышла и возвратилась с большой тарелкой пельменей.

— На вот! Девок побаловала, остались. И, глядя, как он цепляет на вилку скользкий от масла комочек, добавила:

— Все лучше, чем выбрасывать.

Первый пельмень Коля съел сразу. Второй подержал во рту, понял и лишь тогда проглотил.

— Свинина, говядина и… лось, что ли?

— Знаток, — неодобрительно буркнула Раиса. Он ел, хвалил хозяйку, а она смотрела искоса и огрызалась. Добавку тем не менее принесла и, спохватившись, выложила на стол бумажные салфетки. Прямо гранд-отель…

Коля убрал последний пельмень, утер губы салфеткой и сказал истинную правду:

— Ну, спасибо. Так мне давно никто не угождал.

— Ха! Еще угождать ему! — возмутилась Раиса. — Барахла-то!

Он откинулся на стуле, ухмыльнулся ей в лицо и поинтересовался:

— Ну? Так и будем развлекаться?

Она сказала упавшим голосом:

— А если ты такой дурак…

Коля спросил деловито:

— Девки твои не заявятся?

Раиса не ответила — глянула на него исподлобья и презрительно фыркнула.

…Когда пришли в себя и дыхание выровнялось, он спросил:

— У тебя тут чего — нету сейчас парня?

— В Ключе, что ли?

— Ну да.

— И не было.

— Чего ж так? — удивился он.

— Парни не те, — пренебрежительно обронила Раиса.

Коля не поверил:

— Тут ведь одна молодежь. Вон сколько! Так уж все и не годятся?

Она скосила на него глаза, усмехнулась и лишь тогда ответила:

— Другим, может, и годятся.

— Разборчивая девушка?

— А ты думал!

— Но ты же не каменная.

— Мало ли что…

Помолчав, она все же объяснила:

— Мне нельзя с кем попало, я ведь на виду. Тебе вон хорошо, а меня в Ключе каждая собака знает. Я же депутат горсовета.

— Ты? — изумился Коля.

— Не ты же, — сказала Раиса.

— Ну и чем ты там занимаешься?

— Жильем, общежитиями. Что надо, то и делаю.

— Что велят?

Она посмотрела с жалостью:

— Дурак ты! Похожа я на тех, кто — чего изволите? Да я, если уверена, что справедливо, зубами вырву.

— А начальство упрется?

Раиса спокойно возразила:

— Ты еще мою глотку не знаешь. Полежали молча.

— Так… Значит, депутат, — проговорил Коля, свыкаясь с новой для себя информацией. Он приподнялся на локте и с любопытством повернулся к Раисе: — Ну и как же, депутатам того самого не положено?

— А я вообще гордая, — сказала она. — Чем кто попало, уж лучше совсем никого. Чтоб перед людьми было стыдно — зачем мне это надо?

— А влюбишься? — допытывался он.

— Чего?! — скривилась она. — Я, мой милый, свое отворковала.

Помолчала и произнесла равнодушно:

— Замуж, может, когда и придется. Но это дело другое. Тут нужен достойный человек. Или, по крайней мере, очень хороший. Ты таких много встречал?

— Павлик хороший, — уверенно сказал Коля.

— Ну, вот и нечего мне его портить, — ответила Раиса. — Я ведь тоже не подарок, сама знаю. Самолюбивая, как сказала, так и должно быть. А права бываю через раз.

— Через три на четвертый.

— Тем более.

Опять помолчали. Раиса вздохнула:

— Ладно, черт с ним. Я уже привыкла одна.

— Стой! — вдруг заинтересовался Коля. — А я как же? Я кто — хороший или достойный?

— Ты?!

Она в голос расхохоталась.

Коля не обиделся. Из чистого любопытства спросил:

— Со мной-то перед людьми не стыдно?

Раиса отмахнулась от несерьезного вопроса:

— А кто ты такой, чтобы тебя стыдиться? С тобой — все равно, что ни с кем. Да тебя и нет вовсе. Ни работы, ни прописки, ни черта. Ты вот Коля, а может, и не Коля. Может, Федя. Или какой-нибудь Муххамед. Уйдешь — никто и не заметит… Так что в моем положении ты самый подходящий вариант.

— Н-да, — пробормотал Коля, лег на спину и уставился в потолок. Отшучиваться не хотелось — он умел ценить хорошие фразы не только свои, но и чужие.

— Ты не обижайся, — сказала Раиса, — другая бы врать стала, а я не люблю.

— Да я разве обижаюсь?

Она подумала немного:

— Вообще-то мне с тобой хорошо. Интересно. К тому же ты в годах.

— Это разве плюс?

— А ты думал! — уверенно возразила она. — Когда мужик в возрасте, пусть даже ума не нажил, а все равно чего-нибудь да повидал. Вот представь себе — есть парень. Ну и что про него сказать? С парнем гуляла?.. А например, про тебя — есть один человек. То парень, а то человек. Чуешь разницу?

Он хмыкнул:

— Ну что ж, спасибо, хоть человеком назвала. Она вдруг прижалась к нему и крепко-крепко поцеловала. Коля обнял ее, мягко провел ладонью по спине, по крепким бедрам. Но она проговорила с сожалением:

— Вставать надо, миленький. Сейчас девчонки из кино придут.

Оделись быстро. И быстро, но без спешки, Раиса прибрала постель.

Коля хотел уходить. Раиса остановила:

— Сиди.

— Так придут же.

— Ну и придут. Не укусят!.. Может, еще поешь? Он подумал и со вздохом развел руками:

— Я не прорва.

— А то скажи.

— В другой раз.

Раиса спросила:

— Тебе денег не надо?

— Да пока не требуется.

— Если что — гляди. Я не разорюсь.

Коля не обиделся. И у него так бывало. Людям, совсем и не близким, порой и вовсе чужим, совал десятку-другую не для того, чтобы унизить или щегольнуть возможностями, а просто потому, что у него деньги имелись, а у них — нет.

Раиса прошлась по комнате, подвинула стул, поправила подушку и полностью восстановила холодноватый порядок прибранного жилья. Они присели к столу — глаженая скатерть, вышитая салфеточка, — и Коля вновь почувствовал себя вежливым гостем в малознакомом доме. Раисины соседки должны были вот-вот прийти. Времени оставалось только на светскую беседу.

— Шатался-то много? — спросила Раиса.

— Да порядком.

— И давно так бродишь?

— Года четыре.

— А раньше что было?

Он пресек тему:

— Что было, того нет.

— Ну и не скучно вот так — без толку?

Коля выдержал паузу и безразличным тоном поинтересовался:

— Ты из дома зачем уехала?

— Ну мало ли зачем…

За фразой что-то стояло. Но он не стал отвлекаться — подсказал:

— Белый свет посмотреть?

— А хотя бы.

— Ну и много ты его посмотрела?

— Пока — вот тут, — сказала Раиса, — а дальше…

— А я, — перебил Коля, — полстраны промахал. — Он не хотел спорить, но Раисино самодовольное спокойствие его все же завело: — На Камчатке был! В Долине гейзеров, поняла? В Киргизии по горам лазил! В Вологде был, в Тюмени, в Салехарде… — Хотел продолжать перечисление, но махнул рукой. Городом больше, городом меньше — какая разница. Посмотрел на нее и наставительно закончил — Вот так белый свет смотрят.

На Раису это впечатления не произвело.

— Так ты шляешься, — сказала она, — а я работаю.

— Город строишь?

— Ну!

— А раньше в деревне жила?

Раиса с достоинством возразила:

— Почему в деревне? В городе!

— Ну и жила бы там. Чего ж сбежала?

— Значит, надо было, — сказала она.

— Не нравилось?

— Значит, не нравилось.

Коля даже улыбнулся: с глупой своей уверенностью она сама лезла в ловушку.

— Ну и где же тут толк? — спросил он. — В одном городе жила — сбежала. Другой построишь — опять сбежишь. Так зачем строить?

Раиса уставилась на него круглыми глазами:

— Как зачем?

— Так — зачем?

— Да… — пробормотала она и задумалась, морща лоб. Потом вздохнула и проговорила невесело: — Может, и сбегу. Но город-то останется. А от тебя чего останется? Бродяга — он бродяга и есть.

— Ох и дура! — бросил Коля в сердцах.

Раиса оживилась, глаза заблестели.

— Наконец-то заело, — сказала она и заулыбалась.

— Да бродяги, если хочешь, — почти крикнул он, — в сто раз нужней таких, как ты!

— Кому это вы нужны? — подначила она.

Но Коля уже взял себя в руки.

Он не мог понять, чего вдруг сорвался. Вроде и обидного не сказала. А хоть бы и сказала? Мало ли за последние годы наслушался? Ну и что? Умному человеку ругань как дождь за окном: прикрой фортку и потягивай себе чаек или пиво…

Он сказал рассудительно:

— Ты вот глупа, и башка у тебя набита чужими мыслями. А ты напрягись. Настоящие бродяги — люди ценные и необходимые. Горький сколько бродил по России? А Джек Лондон по Америке?

— Ты, что ли, Джек Лондон? — с удовольствием поддела она.

Коля на эту мелочь не отвлекся.

— А Колумб кто был? — гнул он свое. — Тот же самый бродяга, только морской. А Ермак Тимофеевич? На диком бреге Иртыша и так далее? Самый настоящий бродяга, да еще и разбойник — местных жителей грабил.

— Прямо! — с издевкой сказала Раиса.

Тут пришли девчонки. Раиса их познакомила, разговор затеялся общий и пустой.

Но Коля был слишком заведен прерванным спором. Он говорил зло и весело, цепляясь в основном к Раисе. Девчонки хихикали. Но Раису это не задевало, скорее наоборот — посматривала на девчонок не без хвастливости.

Она вышла его проводить. Во дворе сели на лавочку. Дерево было сыроватое, Коля снял штормовку и подстелил.

— Ну, чего? — спросила Раиса.

Вопрос был бессмысленный, Коля пожал плечами. На душе у него было сумбурно и муторно: недоспорить все равно что недопить. В последние годы, когда времени стало навалом, не привык он кончать разговоры вот так, на рваной фразе. В вещах посерьезней, наоборот, стал равнодушен и покладист: койку, деньги, а то и женщину уступал легко и без обиды. А вот в спорах был упрям, и порой сам не мог понять, чего в них ищет — истину или просто словесную победу. Хотя, если разобраться, зачем ему истина? И зачем победа?..

Он спросил в лоб, без повода и всякой связи с предыдущим:

— Вот ты, например, зачем живешь?

— Что значит — зачем?

— То и значит.

— Я же работаю.

— Знаю, сварщица. Сварщица живет, чтобы варить. А вот ты, Раиса, — ты зачем?

Она уставилась на него растерянно и глупо. Но потом, видно, поймала узкую суть вопроса, и взгляд вновь стал осмысленным.

— Для себя, что ли? — уточнила она и сморщила лоб.

— Для себя.

— Цель жизни?

— Ну, допустим, цель.

Она усмехнулась, вновь обретя уверенность:

— Так бы и говорил. А то — зачем живешь…

И добавила буднично:

— Сперва надо денег скопить.

— Много?

— Порядком. Для начала — тысячи четыре.

— Машину купишь?

— Прямо!

— А чего?

Она посмотрела на него, оценила, подумала и решила все-таки сказать:

— Дом построю.

Это было не слишком интересно. Но — что делать? — видно, баба всегда баба. Вот хоть и эта: и молода, и романтикой накачана, а все равно лапкой к себе. Сперва ухватить, а там видно будет… Легко и зримо представилось, как лет через десяток Раиса, располневшая, еще более самоуверенная, твердой рукой ведет хозяйство, командно покрикивает на мужа и гоняет по двору выводок детей.

Да, подумал Коля, все по одному кругу ходят…

Из чистой вежливости спросил:

— Где строить думаешь? У себя?

Она мотнула головой:

— Нет. Где-нибудь в хорошем месте. Лучше всего у моря. Но можно в лесу или в горах.

— Вроде дачи?

— Не, дом. Капитальный.

— Это дело, — похвалил Коля голосом, пустым от скуки. — Хозяйством займешься?

— Нужно больно! — сказала Раиса.

— Квартирантов пустишь?

— Еще не хватало!

— А тогда зачем?

Раиса глянула на него с сомнением:

— Трепло небось?

Коля успокоил:

— Этим не отличаюсь. А что, тайна?

— Тайна, не тайна, а лишнего звона не люблю.

— Можешь не опасаться.

— Смотри, — предупредила она, — я тебе как человеку.

— Ладно! — махнул он рукой. — Ты или рассказывай, или голову не морочь.

— Я еще в школе решила, в восьмом классе, — сказала она, — а у меня такой характер: решила — значит, все.

— Ну и чего ты решила?

Она испытующе посмотрела на него:

— Читать любишь?

— А как же! Читать так читать, — ответил Коля. Он не мог понять, куда она клонит.

— Вот и я тоже, — сказала Раиса. — Сейчас не так, а в школе все время читала. Особенно классическую литературу. У нас учительница очень хорошая была.

— И чего она тебе ставила?

— Четыре. Иногда три. Я учила, но память плохая… Так вот, я тогда еще заметила: очень многие выдающиеся люди жили в нищете. Например, Некрасов даже в столовках ел один хлеб.

— Некрасов в карты тысячи выигрывал, — вставил Коля во имя истины.

Раису это не смутило:

— Картами не проживешь, сегодня выиграл, завтра проиграл. А хлеб ел, это и в учебниках написано. Закрывался газетой, чтобы стыдно не было, и ел.

— Ладно, ел, — согласился Коля, — ну и что?

— Даже Пушкин не мог долги отдать, — сказала Раиса. — То же самое Достоевский. Александр Грин уж на что красивый писатель, а был бездомный, скитался всю жизнь.

— Он потом купил дом, — снова вставил Коля, — в Крыму, я ездил. Небольшой, но ничего. Там теперь музей.

— Под старость, может, и купил, — возразила Раиса, — зато всю жизнь пластался, жилы рвал. А американский писатель Эдгар По — его вообще только после смерти признали, умер в крайней нищете.

Она замолчала.

— Ну? — заторопил Коля, — Ну и что?

— Ну и то!

Он вдруг догадался:

— Так ты чего, для Эдгара По, что ли, дом будешь строить?

— А хотя бы! — сказала она заносчиво, даже враждебно.

— М-да, — ошарашено протянул Коля. Покачал головой, похмыкал растерянно и спросил: — Много накопила?

— Рублей восемьсот. Я ведь еще домой посылаю.

— А участок где возьмешь?

— Ха! Были бы деньги.

— С удобствами будешь строить?

— Ну не сарай же!

— Кирпич нужен, трубы, цемент, — вслух размышлял он. — Выбьешь?

На столь глупый вопрос Раиса отвечать не пожелала, только презрительно повела плечом.

Коля прикинул, как будет выглядеть этот дом, хорошо будет выглядеть! — и с сомнением проговорил:

— Тут мужики нужны серьезные, это ведь не из самана лепить. В Грузии, конечно, строят прилично, но и берут прилично.

Вскинул глаза на Раису и сказал жестко, как потребовал:

— Мастера нужны.

Она с пренебрежением переждала его суетливые слова, усмехнулась и ответила спокойно:

— А у нас в бригаде кто? Да они за отпуск дворец поставят, только волю дай.

Ему вдруг открылась вся изначальная бессмысленность этой идеи:

— Ну-ка, погоди. А где ты возьмешь Эдгара По?

Но у Раисы все было продумано.

— Добра-то! — буркнула она. — У нас на Жилстрое парень стихи писал, уволился, правда. Девочка одна поет под гитару и картины рисует. А дома у нас так вообще целые фестивали бардов устраивали, их там пруд пруди.

— Так они и без тебя не голодают.

— Молодые пока, — возразила Раиса.

— Оптимистка, — пробормотал Коля. От неожиданности он не мог понять, всерьез она или дурака валяет.

— Сперва надо дом построить, — деловито сказала Раиса, — была бы крыша, а кому жить, найдется.

— И Мамин-Сибиряк, — неожиданно вырвалось у Коли. Он ничего не мог с собой поделать: Раисина анекдотическая затея и его втягивала в свою нелепую воронку.

— Стой, — сказал он озабоченно, — дом такой содержать, это ж деньги нужны.

— Ну и что? Руки-то — вот они.

— Так ты сварщица. У себя в огороде, что ли, будешь варить?

Раиса уставилась на него:

— Ты что, мыло ел? На стройке!

— А дом пока развалится. Кто его будет сторожить?

— Не проблема, — сказала она убежденно. — Вся работа — есть да лаять. Это вкалывать желающих мало, а на собачью должность всегда кто-нибудь найдется.

Подумала и предложила:

— Да вот хоть ты.

Коля даже крякнул:

— Любезная девушка…

— А чего? Плохо, что ли? И квартира бесплатная, и харчи.

— Харчи даже?

Раиса успокоила:

— Не боись, с голоду не помрешь. В Заполярье поеду. Там коэффициент знаешь какой!

Коля покачал головой:

— М-да… Давненько мне такой выгодной работы не предлагали.

— Ну? — давила Раиса. — Договорились?

Он сказал, улыбнувшись:

— Ладно, девушка, катись домой. Ближе к делу разберемся.

Помолчали. Она тоже встала, помедлила и спросила глуховато:

— Когда придешь-то?

— А когда надо? — поинтересовался он.

— Завтра девчонки на день рождения уйдут. Часов в полвосьмого.

— Ясно…

Снова помолчали. Раиса ждала ответа, а он не отвечал. Он смотрел поверх ее короткой стрижки, поверх временной котельной, приземистой, с железной трубой, поверх плоских крыш панельных пятиэтажек, смотрел на небо, сумрачное и сырое. Он смотрел в просвет между домами и видел экскаватор, задравший хобот над котлованом, а за ним, в отдалении, другие, еще не достроенные дома с расплывчатыми в полутьме контурами. За теми домами начиналась тайга, но ее видно не было.

Коля смотрел на все это и думал, что в Ташкенте вот-вот пойдет абрикос, а в Молдавии черешня, а в Сухуми отпускники-северяне небось уже купаются, а в какой-нибудь Новой Гвинее — там хоть весь год из моря не вылезай…

— Ну так чего, придешь? Голос у Раисы был ранодушно-ворчливый.

Коля неопределенно шевельнул губами. С одной стороны, неплохо бы и прийти. Но с другой стороны, завтра не сегодня, мало ли, куда потянет…

— Там видно будет, — уклончиво сказал он.

— Ох и гад ты! — зло бросила Раиса, повернулась и пошла в подъезд.

Коля посмотрел ей вслед. Обиделась все же. Жаль, не хотел… А, ладно!

Он шел домой по улице, по утоптанной тропке вдоль котлована, и приятно было твердо ступать на обе ноги. Кончилась инвалидность!

Вот и работенку нашел, подумал Коля. Сторож несуществующего дома! Ничего работенка, как раз по мне…

Остановился, достал сигарету и опять спрятал: пока доставал, курить расхотелось.

За ночь в природе многое произошло. Южный ветер тугой волной подошел к городу и к утру начисто убрал безликую серую хмарь, с самого Колиного приезда вяло, но плотно лежавшую на округе. И — словно штору отдернули — ударило такое сильное, свежее солнце, что стало ясно: пришла наконец поздняя, сухая весна. Новая травка и зеленый пух на низких березах сразу стали заметны, будто вдруг, за ночь, появились.

Коля с удовольствием прошелся по городку, снес в библиотеку три очередных тома Мамина-Сибиряка и взял два оставшихся, последних.

— Читать так читать, — сказал он библиотекарше, и та улыбнулась приятельски, словно это был их пароль.

В продмаге Коля купил рыбу свежемороженую, лавровый лист, прочую мелочь и, придя домой, сочинил очень даже приличную уху. Парни схлебали ее молниеносно, а обстоятельный Жорка даже рецепт записал. Обычно он был замкнут, посматривал угрюмо, а тут наконец заулыбался.

Перед вечером Жорка ушел, а Павлик неожиданно позвал Колю на танцы.

— Да ты что? — удивился Коля.

— Пойдем!

— А юмор не получится? Я свое оттанцевал, и довольно давно.

— Во-первых, это ерунда, — возразил Павлик, — а во-вторых, анкету там не заполняют.

— Засмеют, — засомневался Коля.

— Ты же со мной пойдешь, — веско сказал Павлик.

— Ну, разве что с тобой…

Вообще-то он настроился идти к Раисе. Но ведь и парень просит…

Решило то, что Павлик был рядом, а до Раисы полтора квартала. Зовут — надо идти…

Уже на улице Павлик безразлично проговорил:

— Коль, я тебе там двух баб покажу — приглядись, ладно?

— Твои, что ли?

— Не совсем, но к тому идет. Понимаешь, они подруги.

— Да, это осложняет.

— В том-то и дело!

— А тебе какая нравится?

— Да я пока…

— Ясно. Ну а они к тебе как?

— По-моему, хорошо, — сказал Павлик.

— Обе?

— Вроде обе.

— М-да, ситуация…

— В общем, глянь, ладно?

— Это можно, — пообещал Коля.

Танцевали между двумя общежитиями, в самом пока что благоустроенном дворе — на дорожках, устланных бетонными плитами, на тротуаре, на асфальте внутреннего проезда и на пустой площадке для будущих частных машин. На балконе третьего этажа старалась магнитола. Почти все огни ближнего общежития были зажжены, и казенные лампочки, пробиваясь сквозь одинаковые розовые занавески, бросали на шевелящуюся толпу веселый и загадочный отсвет праздника.

Лавочки вокруг были заняты. Но Коля с Павликом прочувствовали момент и, едва начался новый танец, внедрились на освободившиеся места. Коля ловил доступный кайф, разглядывал танцующих — модные ребятишки! Павлик нервничал, тянул шею — высматривал свое.

Потом он исчез куда-то. Одному Коле стало еще спокойнее. Ему нравились эти танцы, ритмичная сутолока на пятачке, сладкий вой магнитолы: ведь черт-те какая даль, а люди везде люди. И приятно было смотреть на этих нарядненьких, напряженных, ждущих радостного случая ребятишек. И жалко их было — слишком уж много в этой лотерее пустых номеров.

Ладно, может, кому и повезет…

Павлик вернулся с двумя девушками. К Коле он подходить не стал, придумал похитрее: устроился на ближней скамейке — девушки по бокам — и раза два сделал Коле нервный знак бровями, вправо и влево — мол, вот они.

Коля и сам догадался, что они.

Павликовы бабы были старше его года на четыре, а может, так казалось — девчонки взрослеют стремительно. Павлик обнимал обеих за плечи — заявлял права. И все посматривал на Колю — наблюдает ли.

Коля наблюдал, но без рвения. Он сразу понял и этих подруг, и всю суть Павликова дела и теперь не столько смотрел, сколько прикидывал, как бы в дальнейшем эту суть поделикатней изложить.

Начался новый танец, и они пошли втроем, Павлик держал обеих за талии. Двигаться так было неудобно. Но нестандартная группа бросалась в глаза, и Павликовы бабы терпели ради славы.

Музыка кончилась, и они уселись на лавочку в прежней позиции.

— Кавалер у нас прямо обалденный, — сказала одна.

— Плохих не держим, — подтвердила другая, кладя голову Павлику на плечо.

Потом обе оживились, и, проследив за их взглядами, Коля увидел возникших поодаль двух молодых мужиков, рослых и чем-то похожих — может, одинаковыми, под кожу, куртками. Мужики держались несуетливо, покуривали, переговаривались, и лишь по ленивым скучающим взглядам можно было понять, что сюда они ненадолго, а главные события их вечера развернутся в иных местах. Зато Павликовы бабы засуетились.

— Радость ты наша! — сказала одна и поцеловала Павлика в правую щеку.

— Красавчик ты наш! — сказала другая и поцеловала в левую.

После чего обе встали и отошли к своим мужикам… Домой шли молча. Уже у дома Павлик глухо предложил:

— Погулять не хочешь?

Догуляли до детского садика и сели на длинное, с крокодильей мордой, бревно.

— Закурить есть? — спросил Павлик.

— Уж больно ночь хорошая, неэстетично, — шутейно возразил Коля, — уж лучше на звезды смотреть.

— Можно и на звезды, — мрачно согласился Павлик. Они все же вытянули по сигаретке. Потом Павлик сказал:

— Коль, я у тебя хочу спросить.

— Ну?

— Со мной интересно или скучно?

— Кому? Мне?

Парнишка молчал.

— Или девкам?

Тот выдавил через силу:

— Хотя бы девкам.

Коля показал, что относится к делу серьезно — подумал:

— Да, пожалуй, как когда. Бывает и скучно.

— А почему? — с угрюмой деловитостью спросил Павлик.

Коля снова старательно подумал и объяснил:

— Тут даже не в тебе дело. Бабы — народ ненасытный. Все равно как человеческое брюхо: ты его хоть черной икрой набей, а завтра опять запросит. И вот в эту прорву надо каждый день что-нибудь кидать.

— И что именно? — ровным голосом поинтересовался Павлик.

— Вот тут полная свобода выбора. Что попало! Тряпки, поцелуи, деньги, комплименты, анекдоты, песенки. Что хочешь, хоть морду бей. Только почаще и неожиданно, а то заскучает и уйдет.

Все так же ровно Павлик спросил:

— А они меня за дурака не принимают?

Коля постарался ответить побеззаботней:

— Ну, видишь ли… В некоторых случаях, конечно, не исключено.

Они помолчали. Потом Павлик проговорил негромко, но твердо:

— Коль, ты только не ври, ладно? Я спрошу, а ты не ври. Как думаешь, так и скажи. Коля покладисто пожал плечами:

— Ладно.

— Я не дурак?

Коля невесело усмехнулся:

— Отчаянный ты парень — такие вопросы задаешь. Помедлил, вздохнул и ответил:

— Нет, Павлик, ты не дурак.

Парнишка смотрел на него ожидающе и недоверчиво.

Коля положил ладонь на грудь:

— Ну, совестью клянусь. Последнее, что осталось. Да и та…

Павлик спокойно попросил:

— Ты не смягчай, не надо. Мне ведь иногда и самому так кажется. Вот недавно мастер позвал — давай, говорит, в выходной поможем инвалиду квартиру отремонтировать. Конечно, говорю, давай, как же еще. А потом оказалось, он не столько инвалид, сколько зампредседателя постройкома… Выходного не жалко, но уж очень противно, что они со мной как с дураком. И главное, я мастеру даже ничего не сказал. За него же стыдно стало… Или сегодня эти две. В общем-то я понимаю. Но ведь можно было по-другому. Я же им ничего плохого не сделал…

Задачка, подумал Коля, чтобы успокоить себя. Но успокоение не получалось, он чувствовал, как нарастает внутри, как давит тревога, как тяжело слушать дальше беспомощные Павликовы слова. Хотелось отодвинуться и отключиться, как в кресле у зубного, когда проклятое сверло с зудением и свистом прокрадывается в зуб, и, хоть пока ничего страшного нет, весь напрягаешься и потеешь, потому что еще мгновение, ничтожный рывочек сверла — и разом ударит боль…

Он поймал паузу, выкинул вперед пятерню и сказал торопливо:

— Погоди! Ты погоди, послушай. Успокаивающе потряс ладонью и заговорил неспешно и задумчиво, как бы рассуждая на абстрактную тему:

— Дурак ты не дурак. Но что-то такое есть… Сейчас, секундочку… Во! Знаешь, в чем дело? Ты хороший человек. Добрый. Больно никому не делаешь. А с девками, например… Вот когда рыбу ловят, ей надо — р-раз! — крючком губу проткнуть. И с девкой то же самое. Конечно, ей больно! Но иначе сорвется. А ты не хочешь, чтобы больно. Вот и терпи за свою хорошесть.

— Хамства мало? — с угрюмой деловитостью уточнил Павлик.

— Мало! Боюсь, совсем нет.

— Понятно…

Из-за угла донесся рык и грохот большой машины. И куда она катит в ночь?

Чего бы такое повеселее, думал Коля, полегче бы?..

Ему вдруг пришла в голову любопытная мысль, и он стал развивать ее, постепенно увлекаясь:

— А ты знаешь что? Не хамей. Ну его к черту, не надо. Ты экземпляр редкий и должен себя беречь. Теперь даже шакалов берегут, чтобы гены не пропали для науки. Сегодня, может, и не нужны, а мало ли что завтра… Вдруг и понадобятся! Так что, брат, храни себя для грядущих поколений. Сейчас, конечно, эпоха трудная, кто в чести? Генералы да дипломаты. Но ведь когда-нибудь жизнь изменится, надоест друг друга грызть. И знаешь, кто понадобится? В первую голову хорошие люди. Просто хорошие. Добрые, отзывчивые, незлопамятные. Потому что без них никакая счастливая жизнь не получится… Вот тогда-то мировая наука и схватится за волосенки! Где гены? Неужто все доброе человечество на мыло извели?.. А ты тут как тут со всеми своими хромосомами. И начнут с твоей помощью восстанавливать на земле поголовье хороших людей…

Павлик слушал эту речь не улыбаясь, глядя в колени. А может, и не слушал, так сидел. Коля решил его утешить более прозаическими соображениями:

— А еще учти — жизнь, она ведь полосатая. Чтобы все время тебе одному карта шла, так не бывает. В очко баловался?

— Нет.

— Ну и не надо, бестолковая игра. Так вот там как? Один щиплет и щиплет по гривенничку, и все ему везет. А другой в глубочайшей яме. Но потом вдруг — бац! — и с одного кона взял весь банк.

Быстрым движением Коля сжал пятерню в кулак. Павлик задумчиво посмотрел на этот символ конечного успеха.

Коля, приободрившись, продолжал:

— Я вот заметил: добрым поначалу везет редко. В молодости в основном преуспевает нахал. Но дальше как получается? Он так и привыкает надеяться на одно свое нахальство. А им, между прочим, век не проживешь! И в конце концов банк берут как раз добрые. Вот так, брат!

Ему самому понравилось, как здорово и ловко у него все вышло. По самой точной логике!

Но на Павлика эта отдаленная грядущая справедливость впечатления не произвела. Едва Коля кончил, он сказал:

— Ну что, пошли?

В чистом небе было навалом звезд, все канавы и рытвины высветились, идти было, легко. Вблизи Раисиного дома Колю кольнула совесть — ведь ждала небось.

— Постоишь минуту? — спросил он Павлика.

— Иди, — разрешил тот невнимательно, думая о своем, и сел на разбитую, с горбатым изломом, стеновую панель.

Общежитие светилось редкими огнями, почти все окна были темны.

Коля походил вдоль фасада, пытаясь вычислить, которое окошко Раисино. Камушек, что ли, кинуть? Еще попадешь не туда…

Он решил положиться на судьбу — обогнул дом и вошел в Раисин подъезд. Судьба не подкачала — вахтерши на месте не было.

Коля быстро легкими кошачьими скачками взлетел на нужный этаж и поскребся в дверь.

Прислушался. Реакции не последовало. Тогда он тихонько постучал.

Но тут же дверь приоткрылась, и на лестничную площадку выскользнула Раиса в халатике и тапочках на босу ногу. Она прижала палец к губам и потащила его на пролет выше.

— Чего так поздно? — спросила она, не без труда, усаживаясь на узенький современный подоконник. — Девки спят уже.

— Да вот шел мимо, — нелепо начал Коля. — Понимаешь, Павлик попросил. Хороший парень…

— Такой ужин прозевал, идиотик, — пожалела Раиса и поцеловала его в щеку.

Это было совсем уж неожиданно — ни упрека, ни даже ворчания. Вот не думал…

— На танцах были, — стал оправдываться Коля, Павлик кадры свои показывал.

— Ну и как кадры?

Он махнул рукой:

— А-а…

Раиса заерзала, устраиваясь поудобнее.

— Главное, хотел ведь прийти, — сокрушенно вздохнул Коля.

— Тебя дождешься! — беззлобно возразила она. — У меня дома кот такой был. Все время шлялся! Когда хочет, уйдет, когда хочет, придет. Мышей сроду не ловил, зато колбаску… Представляешь, холодильник открывать научился! Ну не гад, а?

Коля расстегнул ей халатик, сунул руки под байку. Там ничего не было, даже рубашки.

— Ого! — сказал он. — Сюрприз.

— Так ведь легла уже, — объяснила Раиса.

— Всегда так спишь?

— Всю зиму. Весной не топят — все равно. Закаляюсь. Работа в основном на улице, простужаться нельзя. Ну, когда в вагончиках жили, там, конечно, по-всякому приходилось. Раз под утро графин лопнул — вода замерзла.

Она не прижималась к нему и не отстранялась — лишь чуть подвинулась, давая место рядом. И голос был ровен — как начала говорить, так и продолжала. Но именно эта женская естественность, с какой она отдавала послушное тело рукам своего мужика, пронзительно отозвалось в Коле почти забытой домашней сладостью и непроходимой тоской.

— Еще простынешь, — сказал он глухо, уводя руки и запахивая на ней халатик. И добавил, лишь бы не молчать, лишь бы не впускать в душу ненужное и опасное ощущение близости и покоя: — Я ведь к тебе наниматься пришел. Сторожем. Или истопником. Кем поставишь.

— Понял наконец-то, — усмехнулась Раиса.

— Что?

— То! — бросила она и, покачав головой, проговорила невесело: — До могилы шляться не будешь. Каждому человеку нужна крыша над головой!

— Это точно! — бодро отозвался Коля. И заторопился: — Ну, девушка, спасибо за должность, за компанию. Рад был повидать. Там Павлик небось уже окоченел.

— Сам-то не замерз?

— Свитер же! — возразил Коля и повернулся уходить.

— Погоди, — сказала Раиса.

Осторожными шагами она спустилась по лестнице и прошла к себе. Через минуту вернулась и отдала ему сверток в газете. Сдобно запахло печеным тестом.

— В счет жалованья, что ли? — спросил Коля. — Такая работенка мне годится.

— Вовремя надо было приходить. Больше бы досталось. Девчонки, хоть и с дня рождения, а знаешь как приложились!

Коля стоял у самой лестницы, даже руку положил на перила. И сам не понимал, чего теперь медлит.

— Я завтра в день, — сказала Раиса буднично, — а они в вечер.

— Понятно, — кивнул Коля.

— Смотри, — пообещала она так же буднично, без угрозы, — не придешь — сама приду. Таких дураков только на цепочке и водить.

Коля вдруг положил дареный сверток на подоконник, распахнул Раисин халатик и при блеклом свете лестничной лампочки долго и грустно на нее глядел. И сейчас, в полумраке, тяжеловатое Раисино тело выглядело некрасивым, но от этого казалось не хуже, а родней, что ли… Внезапно захотелось — вот уж дурость! — встать на колени. Конечно, он себя преодолел, только вздохнул, но вздох вышел странный, стонущий.

— Не насмотрелся? — спросила Раиса.

В голосе ее и глазах была почему-то жалость.

Коля аккуратно застегнул ее единственную одежку, тронул губами щеку — Раиса не шевельнулась — и пошел вниз.

Пирог, впрочем, не забыл.

Выйдя из подъезда, остановился, задрал взгляд к белому от звезд небу и грустно, потерянно выдохнул:

— Ой-ёй-ёй…

Павлик так и сидел на сломанной горбатой панели.

— Замерз? — виновато спросил Коля.

— Нет, я думал, — невпопад ответил тот. Коля развернул пирог, разломил надвое и больший кусок протянул пареньку.

— Мне вон тот, — показал глазами Павлик.

— Ешь, тебе расти надо.

Пирог оказался на редкость вкусный, с абрикосовым джемом и мягкими бугорками изюмин.

— Быстро кончилась сладкая жизнь, — сказал Коля, когда доели. — Ладно, авось еще когда перепадет.

Павлик вдруг спросил:

— Коль, а в мои годы ты каким был, добрым или злым?

— Я-то? — Коля хохотнул. — Да такой же лопух, как ты. Полный губошлеп. Все люди братья, весь мир — рай земной.

— Значит, добрый? — настаивал Павлик.

— Да, выходит, так, — весело согласился Коля и обнял парнишку за плечи, еще и этим подчеркнув свою с ним солидарность и общность судьбы.

— Но ведь ты сказал, банк берут добрые. Где же твой банк?

— Банк?

Коля растерялся — и от внезапности этой простенькой фразы, и оттого, что произнес ее именно Павлик, мягкий, болезненно тактичный. Банк…

Парнишка с ответом не торопил. Прошло минуты две, наверное. Повздыхав и подергав плечами, Коля ответил честно:

— С банком, брат, не очень получилось. Ну, да ладно — живем же! Пирог вон едим.

Больше утешить да и утешиться было нечем.

До дома шли молча, и каждого давила своя тяжесть.

Коля шарил мыслью по прошлому, искал — ну, не банк, так случай поприятнее, хоть какой-нибудь поплавок. Как назло, ничего не попадалось. Да и что прошлое, прошлое прошло…

Чтобы отвлечься, стал думать о Раисе. Представил ее себе там, на подоконнике, на площадке между этажами. Но виделся почему-то не распахнутый халатик, не тело в смуглом свете лампочки, а тот ее последний жалостливый взгляд.

Ночь была теплая, дышалось легко. В такую ночь хорошо идти — каждый шаг приносит свою маленькую радость.

На лето потянуло, на лето.

Двадцатого числа он наведался на почту. Вообще-то мог бы зайти и раньше. Но он всегда предпочитал переждать — стоит ли за одной бумажкой ходить дважды?

— Там перевод мне, — сказал он уверенно, сунув паспорт в окошечко.

Почтовая девушка побежала пальцами по картонкам с буквами.

— Николай Антонович, — прочла она вслух. — Да, есть.

— Вот и я говорю есть, — подмигнул Коля и взял листок.

— Еще письмо вам! — крикнула девушка уже ему в спину.

Он остановился:

— Какое письмо?

— Николай Антонович?

— Я, — растерянно подтвердил он, — я и никто иной.

— Вы что, не ждете письма?

— Письма-то? — Он вдруг сообразил: — Да нет, почему. Жду.

— От кого? — стала проверять девушка, повернув к нему конверт тыльной стороной.

— От Пантюховой Инны Михайловны, — сказал он и, еще не кончив фразу, понял, что несет глупость: откуда ей знать, что он здесь?

— Нет, — сказала девушка, — не от нее.

— Ну, тогда, значит, из Владимира, — уверенно предположил Коля.

Тут был резон, но очень малый: верный друг Лёшка знал все его адреса, однако писем не писал никогда.

— Нет, — повторила девушка и грустно, шевельнула губами — огорчилась за клиента. Поколебавшись, подсказала: — А из Горького не ждете?

— Вот это может быть, — сказал Коля, отворачивая лицо: он побледнел и сам почувствовал, что побледнел.

— Не ваше — отдадите, — сказала девушка, протягивая конверт.

— Само собой, — кивнул Коля, — но это, боюсь, мне.

Он отошел к измызганному чернилами столу, сел и принялся заполнять бланк перевода. Фамилия. Номер паспорта. Место постоянной прописки — вот смеху-то! — город Горький…

Коля вдруг отложил ручку и торопливо надорвал конверт. Но письмо вытаскивать, не стал, снова взялся за ручку. Ни к чему суетиться, сперва одно дело закончить.

Он вписал сумму прописью — семьдесят четыре руб. 00 коп. Строчка вышла кривая. Расписался. Вернулся к почтовой девушке, получил свои семь бумажек с мелочью и на вопрос, ему ли оказалось письмо, ответил бодро и как бы даже радостно:

— Мне, мне!

На улице, еще от двери не отойдя, вырвал письмо из конверта. От машинописных строк дохнуло роковым холодком казенной бумаги.

Коля бестолково завертел листки — не мог решить, с начала глядеть или с подписи. Руки тряслись, как у школьника.

Взгляд ухватился за обращение: «Здравствуй, папа!»

Ясно…

От этой ясности Коля словно бы обмяк, привалился спиной к стене, к грязноватой, в потеках, панели.

Ишь ты, выходит — папа!

Уже поспокойнее он перевернул последний листок. Дочка. Не сын, дочка.

Ну что ж, все законно. Как и быть должно. Она — дочка, он — папа.

Коля набрал воздуха, переждал дрожь в пальцах и начал читать подряд.

«Здравствуй, папа!

Ты, наверное, очень удивишься, получив это письмо. Но ничего сверхъестественного не произошло: стала перебирать всех, кто может о тебе что-нибудь знать, и «вычислила» дядю Лешу…»

Ишь ты… Коля скривился и сглотнул. Чего только не бывает! И сам он — папа, и Леша — дядя… Времена, что ли, меняются?

Он стал читать дальше.

«…Ну, а остальное просто. Нашла его адрес, написала, и он сразу ответил. Я была к нему несправедлива, а теперь поняла, что из всех твоих друзей он один оказался настоящим. Мы с Игорем к нему ездили, и он взял с меня слово, что, кроме меня, твой адрес никто не узнает. Разумеется, так оно и будет. Игорь — это мой друг, и я пишу тебе в связи с ним.

Я понимаю, что тебе надо побыть одному и прийти в себя, и не стала бы тебя тревожить, но у меня нет выхода. Мы с Игорем любим друг друга вот уже полгода. Мы почти не расстаемся и хотим не расставаться никогда. Посылаю тебе его фотокарточку, хотя она о нем говорит очень мало, потому что главное в нем это обаяние…»

Коля вновь сунулся в конверт — нет, карточки не было. Растворилась, что ли? Загадка! Ладно, значит, Игорь…

«…У него уже есть жизненный опыт, он до института два года работал, был женат, но теперь это, слава богу, позади, хотя и попортило крови нам обоим. Сейчас у него преддипломная практика, потом диплом. К этому времени мы должны уже расписаться и распишемся, потому что оба не мыслим жизни без этого. Ему очень нравится наш город, здесь ему предлагают работу, даже в двух местах, с этим проблем не будет. Но ни жилья, ни прописки, конечно, никто дать не может (он из Липецкой области). Но когда я об этом сказала матери, она неожиданно заявила, что категорически против нашего брака, что не доверяет Игорю и в любом случае его не пропишет. В ответ я просто проконстатировала тот факт, что квартира не ее, а твоя, куплена на твои деньги, и что я все-таки твоя дочь, а она всего-навсего бывшая жена. В общем, разговор вышел крайне неприятный, потому что она стала рассуждать о долге и порядочности, и мне пришлось прямо сказать, что эти темы ей лучше не затрагивать. Кончилось криками и даже попытками рукоприкладства (с ее стороны), хотя и безуспешными. Хорошо, что пришла Людка и кое-как нас разняла.

Через два дня мы восстановили дипломатические отношения, она сказала, что не хочет мешать мне жить по-своему, но не желает в сорок лет остаться без своего угла (между прочим, трехкомнатного!). Вот ее позиция: я имею право делать что хочу, но о прописке Игоря не может быть и речи. Я ей, разумеется, ответила, что мой муж будет жить со мной.

Сейчас у нас внешне все спокойно, но я ей не верю: по-моему, она просто хочет выиграть время. Она пытается настроить против меня Вовку и исподтишка внушает ему, что я хочу отнять квартиру у него (что конечно же абсолютная ложь, я Вовку очень люблю).

О ее личных делах писать не буду, они такие же, как всегда, лучше не стали. По-прежнему ее эгоизм отталкивает от нее всех людей. Но сейчас, мне кажется, она хочет форсировать события, быстренько расписаться (может быть, даже фиктивно) с одной серенькой личностью и поселить его у нас, а меня, Игоря и Вовку поставить перед свершившимся фактом. Как видишь, она не меняется — лишь бы ей было удобно, а остальные хоть вешайся. Но ваша с ней история меня многому научила, и в данном случае у нее номер не пройдет.

Я консультировалась с Людкиной тетей (она юрисконсульт на одном из предприятий, очень опытная), и она говорит, что, если за дело взяться с умом, у матери ничего не выйдет, потому что на всю квартиру у нее нет ни юридического, ни морального права и что суд всегда защищает интересы молодой семьи, потому что она перспективна в смысле детей. Но нужно вот что: было бы очень хорошо, чтобы ты написал мне письмо, где рассказывал бы про свои отношения с матерью, про квартиру, вещи, а также про все деньги, которые ты ей оставил на детей. Она теперь, правда, уже год работает кем-то в торговой фирме «Весна», но официальный оклад у нее девяносто рублей, и даже дурак не поверит, что наша семья живет на эти деньги. А самое главное, напиши, что согласен на прописку зятя Попадайченко Игоря Николаевича в своей квартире.

Папа, я тебя очень прошу, сделай это. Я знаю, что была к тебе недостаточно внимательна, но ведь теперь речь идет о счастье всей моей жизни. Кроме того, это касается и Вовки. Средний балл у него трояк, почти наверняка пойдет в армию, и надо, чтобы до его возвращения мать ничего не могла предпринять с квартирой в свою пользу.

Не удивляйся, что письмо на машинке. Дядя Леша на всякий случай назвал мне три города, где ты можешь оказаться, поэтому я попросила Люду перепечатать это письмо в трех экземплярах и теперь посылаю по всем адресам…»

Коля развернул последний листок и увидел фотографию, приклеенную за два уголка, наискось. Небольшая карточка, раза в два крупнее паспортной. Усики, галстучек, волосенки на пробор…

Углубляться в физиономию будущего зятя Коля не стал — торопливо дочитал письмо. Там и оставалось-то десять строк.

«…Как ты живешь? Я о тебе очень беспокоюсь. Напиши хоть что-нибудь.

Очень тебя прошу — с тем, о чем я написала, не задерживай. Просто очень прошу. Людкина тетя полагает…»

Абзац про тетю Коля промахнул, не читая. Полагает, и бог с ней. Она ведь юрисконсульт, вот и пусть полагает.

Дальше шло, как в лучших домах:

«…Целую тебя крепко.

Лариса.

P.S. Игорь передает тебе очень большой привет».

Коля сложил письмо и сунул в конверт. Привет от Игоря, задуманный, наверное, опытной теткой и размноженный Людкой в трех экземплярах, почему-то добил его совсем. Кривясь и хмыкая, он взял телеграфный бланк, резко, не дописывая буквы, накарябал адрес и мстительно бросил на голубую бумажку три слова: «Разбирайтесь сами. Папа». Заплатил полтинник, взял квитанцию и, выходя, так долбанул дверью, что какая-то бабуся, покрывавшая поздравительную открытку ровными красивыми строчками, подскочила, выронила ручку и истошно завопила:

— Да что же это делается?!

Но ушел Коля недалеко. И квартала не пройдя, он вдруг повернулся и бросился назад, чертя правой ногой нелепые полукружья: при беге подвернутая ступня все же давала себя знать..

— Девушка, — выдохнул он, — я тут телеграмму оставил…

Она мало что поняла, но бланк вернула.

— Только я ведь квитанцию выписала. Как же теперь?

— За тобой останется, — блекло улыбнулся Коля.

От сердца отлегло. Дочь все же. Какая ни есть, а дочь.

У почтовой девушки были свои заботы:

— Нет, так нельзя. Вы деньги заплатили. Чуть-чуть поторговались, и Коля уступил — на тот же полтинник придумал телеграмму Лешке: «Деньги получил. Держись. Николай».

Он с чувством поблагодарил девушку, да еще и от выхода, обернувшись, сделал ручкой. После чего прикрыл за собой дверь так деликатно, что и не скрипнула, — бабуся, проводившая Колю тревожным взглядом, вздохнула успокоенно.

— Да, — пробормотал он, — история… Что же делать-то? Тут же, не отходя от почты, сел на ступеньки. Бетон был холодный — ну да черт с ним.

Никакой путной идеи в голове не было. Только облегчение, что та телеграмма задержана, что беды не будет. И это облегчение дало ему возможность еще минуту спокойно и бездумно посидеть на ступеньках.

Впрочем, и в эту минуту краем души Коля ощущал, что беда есть и будет и спрятаться от нее некуда.

Значит, к дяде Леше, подумал он, за адресом. Видно, хваткая девка…

На дяде Леше тогда все и кончилось. Последняя тесемка порвалась.

Лешка был Колин однокашник, в четвертый класс вместе пришли. Лет тридцать знакомы. Да нет — надо же — больше тридцати…

В школе они с Лешкой контачили мало, другие имелись приятели. Хотя парень был умный и покладистый. Руки редкостные, вечно всякую всячину мастерил: то аквариумы, то почему-то настольные лампы. Сделает штук пять, добьется уровня — и хватит, берется за что-нибудь другое. А поделки свои раздавал.

Коля как-то попросил его перстень сделать — мода такая была, сделал из серебряного полтинника, с широкой печаткой. Классный вышел перстень, красивый и в драке помогал. Да, малый был хороший, все при нем. Но — и кое-что лишнее.

Лешка от рождения был горбат. Неведомая жестокая сила еще в материнской утробе скривившая ему позвоночник, скривила мальчишке и судьбу. Класса до седьмого был как все, только потише, а потом зажался. Девчонки приятельствовали с ним охотно и даже подчеркнуто, но дальше не шло. Он вроде бы в них и не нуждался, хотя кто знает, что у человека внутри?

Специальность он приобрел часовщика. А придя домой с работы, наконец-то брался за работу: мастерил, мастерил, мастерил…

Лет в двадцать семь у Лешки появилась женщина — неожиданно, как с облака свалилась. Была она старше его лет на восемь, плохая художница, довольно красивая и до крайности безалаберная. Жила с ним хорошо, гордилась Лешкиной умелостью, ласкалась и, похоже, любила, пока внезапная житейская волна не унесла ее в приамурский город Благовещенск. Через год вернулась, плакала, жалела Лешку и себя, отлеживалась и приходила в норму. А отлежавшись, уехала с творческой компанией на месяц в республику Коми подзаработать деньжат на плакатах и досках Почета. Возвратилась через полгода изможденная, подавленная, без деньжат, без этюдника и без мизинца на левой руке. И опять плакала, опять любила и клялась, что Лешка в ее жизни — единственная реальность, а все остальное — миражи, фантомы, если вдуматься, их просто нет. Однако же вскоре вышла замуж за одного из этих фантомов.

Брак оказался мучительным, муж унижал ее, сколько изобретательности хватало, но, может, ей того и надо было? Все же раза два-три в год она не выдерживала, за восемьсот километров прибегала к Лешке и неделю-другую «восстанавливалась»: жила у него, плакала, жаловалась, спала с ним, любила его, а «восстановившись», уходила. «Ты мой санаторий», — говорила она Лешке, целуя его на прощанье.

И деньги у него брала.

Как он мог так жить? А мог! И несчастным не смотрелся. Рассказывал о ней Коле спокойно и с юмором, как мудрый отец о любимой, но непутевой дочери.

Давно уже, сразу после школы, однокашники рассыпались кто куда, и только домосед Лешка всегда был на месте. Приезжая домой, Коля заходил к нему. Постепенно былой одноклассник стал приятелем, а там и другом. Потом же, когда Колина жизнь вздыбилась, рухнула и так, обломками, улеглась, когда его беда перестала быть тяжким случаем и стала бытом, когда сослуживцы и приятели устали советовать, а сам он сжался от ровной тоски и беспомощности перед новым своим состоянием, тогда вдруг высветилось, что Лешка ему не просто друг, а единственный друг.

Именно Лешку позвал он за двести километров на непрактический, но такой ему в тот момент необходимый разговор. Проще было съездить, а он позвал — из нищенской гордости, из упрямого желания самому себе доказать безнадежное: что в доме он хозяин, хотя ни дома, ни хозяйства для него уже не существовало. Именно Лешке задал тогда Коля такой простой и страшный, разросшийся в нем, как раковая опухоль, вопрос: зачем жить?

Они сидели вдвоем на кухне. Жены — хотя вроде уже и не жены — дома не было. Вовка у себя в комнате балдел под магнитофон. Они тогда выпили, но сколько? Бутылка на двоих, да еще под соленые помидоры, разве это водка для молодых мужиков?

— Понимаешь, — мягко внушал ему Лешка, — от жизни нельзя требовать смысла. Нет у нее смысла — ну и что? Бери, что дает, и будь благодарен. Я для себя понял одну великую вещь: даже если она дает очень мало, этого все же достаточно. Можно объездить весь мир, а можно всю жизнь ходить за грибами в один и тот же лес — все равно не будешь знать его до конца. Я думаю…

Что он тогда думал, Коля так и не узнал. В дверь кухни заглянула Лариска, и Лешка замолчал.

— Вот — дочка, — сказал Коля другу, как похвастался, но интонация получилась такой автоматической, сейчас ему было не до хвастовства.

Лариска отступила в коридор и встала там, не закрывая дверь. Коля вышел за ней, обнял за плечи и спросил, не к месту и вообще глупо:

— Ты меня любишь?

Лариска попятилась в большую комнату, там вывернулась из-под его руки и сдержанно поинтересовалась:

— Он долго здесь будет?

— Кто? — от неожиданности бестолково переспросил Коля.

— Он.

— А что такое?

— Ничего. Просто он мне не нравится, — негромко сказала Лариска. — Понимаешь, не нравится.

Ей тогда исполнилось шестнадцать, может, и не красавица, но хороша была, это точно, и уже привязывала взгляды парней свежим энергичным лицом и крепким развитым телом.

— Чем же не угодил? — потемнев, спросил Коля.

— Не тем, — сказала Лариска, — а может, и тем. Имею я право не любить человека просто так?

Она говорила напористо, опьяняясь собственной откровенностью, возможностью говорить то, что еще недавно не решилась бы, и так, как еще недавно не посмела бы.

— Я не хочу его видеть. Понимаешь, не хочу! Он что, тут ночевать собирается?

— А где же ему еще ночевать? — возразил Коля, но встречный этот полувопрос прозвучал неуверенно — ни власти, ни силы.

— А если мне нужно вымыться? — сказала Лариска. — Или сготовить? Да мало ли что мне нужно?

— К тебе придут, что ли? — догадался он наконец. Она с вызовом вскинула голову:

— Да! Ко мне придут мои друзья!

В распаде и хаосе разваливающейся семьи она уловила некоторые для себя перспективы и теперь пользовалась случаем закрепиться на занятых рубежах.

— Так ведь и он мне друг, — напомнил Коля.

— Собутыльник, — презрительно бросила Лариска. Сколько раз потом вертел Коля в памяти эту сценку! Сорвись он тогда, шмякни ей по щеке — может, все по-иному вышло бы у обоих. Девчонка все же была! Но не шмякнул — разрозненные мысли, замедленные растерянностью и хоть малой, но водкой, так и не связались в решение. Только и хватило ума на угрюмую фразу:

— Если приятели тебе дороже отца — могу и уйти.

— Уйти! — со взрослой иронией повторила Лариска. — Да ты давно ушел. Всю жизнь только и делаешь, что уходишь.

Это были материны слова, и интонация материна.

— Работа такая, — тупо сказал он.

Так отвечал жене, так ответил и дочке — лучшего оправдания не. нашлось.

Она враждебно молчала.

Тем же вечером он уехал к Лешке.

К сыну заглянул попрощаться. Парень лежал на кушетке, животом вниз, носом в магнитофон.

— Сделай-ка потише, — сказал Коля. Тот чуть приглушил звук. Коля поставил чемодан на пол.

— Пока, сынок. Ухожу.

— Далеко? — спросил Вовка.

— К дяде Леше.

Парень выключил звук совсем.

— Так уж вышло, — объяснил Коля.

— Пап, ты приходи, — сказал Вовка. На столе лежал кусок ватмана. Коля достал ручку и написал Лешкин адрес.

— Вот тут я буду. Появится настроение — напиши.

— Обязательно, папа, — пообещал сын. И кивнул на чемодан: — Тебе помочь?

— Справлюсь…

Они поцеловались. Открывая входную дверь, Коля услышал музыку — магнитофон работал на обычную мощность.

Письма от Вовки он ждал месяца четыре, пока не понял — и тут отрезано…

А потом оказалось, Лешка прав: как бы мало ни давала жизнь, все равно достаточно…

Сзади хлопнули дверью, женский голос произнес:

— Скамеек, что ли, нету?

Коля не обернулся. Вновь достал письмо и отделил последний листок, с фотокарточкой. Пригляделся.

Лицо как лицо. На лбу ничего не написано. Ей жить. Он встал с холодных ступенек, вернулся на почту, купил конверт «авиа» с листом бумаги и написал, что согласен на прописку зятя Попадайченко Игоря Николаевича по адресу такому-то. Ее дело, замуж так замуж. Хочет — пускай. Дочка все же.

Но, написав, что положено, Коля смял ладонью щеку, посидел так с минуту и сунул готовый лист не в конверт, а в карман.

Ну что он знает про этого Попадайченко? И про нынешнюю Лариску? И про свою бывшую? Да еще Вовка в той же богом проклятой квартире, между двумя жерновами…

Бросит сейчас письмо — и закрутится неостановимая машина. Не бросит — так ведь другая машина уже крутится…

Когда за тобой выбор — жить можно. Когда от тебя, ничего не зависит — тоже терпимо, по крайней мере совесть не заест. Но вот так, вслепую, тянуть судьбу своим же детям…

Коля сидел, думал. Голова пухла. Бог ты мой, и за что такое человеку!

Он скрипнул зубами, застонал. Хотелось завыть, заорать, яростным матом выбросить из себя, как выблевать, эту грызущую душу заботу, хотелось запустить казенной засиженной табуреткой в толстое казенное окно…

Он не завыл, и окно осталось целым. Он встал, покаянно улыбнулся почтовой девушке и пошел лечить душевную боль.

Способ был накатан. Уже знакомая продавщица сперва отмахнулась толстопалой, с толстым золотым кольцом ладонью, но. вгляделась в лицо клиента и дискутировать не стала. С двумя пузырями за пазухой Коля обогнул дом и вышел к тому же магазину с фасада. В компанию годился не всякий, и Коля с минуту сортировал взглядом толпу, пока не выделил нужного собеседника — мрачноватого, лет примерно пятидесяти, мужчину в дорогом немодном костюме, мятом галстуке и резиновых сапогах.

Пристроились в соседнем дворе, на детской песочнице. Напарник оказался запасливый, достал из большого портфеля буханку черного, длинный кусок жилистой полукопченой колбасы и два пластмассовых стаканчика.

Раз и другой выпили без словесного оформления. Потом молчать стало невмоготу, и Коля начал разговор:

— Вот раньше попы считали самоубийство смертным грехом. Никакого прощения — ад, черти и так далее. Чтобы не было у человека такого соблазна. Лично я думаю — правильно и гуманно. А ты?

Напарник подумал и согласился.

— Но сейчас-то, — обнажил скрытую закавыку Коля, — бога нет! И ада нет. Так вот как же теперь?

Этого собеседник не знал, но полностью полагался на Колю. Вообще он оказался мужиком хорошим и правильным, все понимал молча и чем дальше, тем становился лучше. Когда ополовинили вторую бутылку, он достал бумажник и хотел внести свой пай, но Коля уперся, и тот прочувствовал, обижать не стал.

Потом к ним присоединился еще человек с большой бутылкой портвейна не то иркутского, не то якутского разлива. Этот гражданин сразу оказался хорошим. Первый Колин напарник достал из портфеля банку импортного компота «ассорти».

К сожалению, портвейн только растравил душу. Новый друг сразу понял это, взял у Коли пятерку и вскоре вернулся с тремя бутылками краснухи.

Тем временем мрачный мужчина предложил свою тему — о качестве раствора на Промстрое. Деталей Коля не улавливал, но нутром чувствовал — все справедливо! Новый друг тоже выступил очень удачно, он понимал жизнь верно и глубоко. Коля к нему сразу проникся и потом не мог вспомнить, из-за чего они все-таки подрались. Смутно удержалось в сознании, что домой его вел Павлик, а он обнимал парня за тощенькую шею и раза два, сбившись, назвал Вовкой…

Коля открыл глаза и увидел Раису.

Веки разлипались неохотно, он их вновь прикрыл и еще малость полежал в полудреме. Голова была как недозревший нарыв, который вроде бы и не болит, но то ноет, то дергает, и не дай бог случайно его зацепить…

Что-то шаркало, поскрипывало, лилось. Потом на лоб приятно опустилось холодное.

Коля полежал еще с минуту и окончательно проснулся.

Раиса сидела у постели на стуле. Была она в летнем зеленом платье и коричневой, домашней вязки, кофте нараспашку.

— Болит? — спросила она. Коля шевельнул плечами.

Она сняла с его лба согревшееся полотенце, встряхнула в воздухе, охлаждая, и положила вновь.

— Вот видишь, — пробормотал Коля медлительно и невнятно.

Было паршиво. Не хотелось ни спать, ни подниматься, ни разговаривать, ни думать. Больше всего — думать.

Потому что сквозь пустые, зевотные первые минуты бодрствования, сквозь дремоту, еще не до конца рассосавшуюся в мозгу, сквозь унылую похмельную тоску его все же доставало вчерашнее. И не думая о нем, все равно думал. И не желая ничего знать, все равно знал. Знал, что висит над ним эта тяжкая, нечистая забота, хоть чужая, но и его, и, как ни противно, надо что-то решать, потому что так и так придется, а если ничего не решит, это тоже обернется решением.

Коля пересилил себя, вялым движением откинул на спинку кровати влажное полотенце и опасливо шевельнул головой.

Нет, ничего. Терпимо.

— Дорвался все-таки, — покачала головой Раиса, — чуяла моя душа.

— Отвернись, — сказал Коля.

Он надел брюки, пошел в ванную и долго будил лицо холодной водой, а потом так же долго чистил зубы пахучей импортной настой.

Когда он вернулся в комнату, Раиса по-прежнему сидела на стуле, только кровать была застелена. Коля лег поверх одеяла, сам встряхнул полотенце и опять положил на лоб.

— Мутит? — спросила Раиса.

— Да нет, просто…

Он попытался определить свое состояние словами и не смог, только поморщился.

— Теперь похмеляться надо?

Коля покачал головой:

— До этого, слава богу, не дошел. Чаю бы покрепче…

Она вышла на кухню. Хлопнула дверца шкафчика. Прошелестела бумага.

— Как Мамай прошел, — сказала Раиса входя. — Ладно, сейчас сбегаю.

Уже у двери обернулась подозрительно:

— А не усвистишь?

Он усмехнулся, через силу шевельнув губами, и поправил полотенце на лбу.

Раиса ушла, и почти сразу появился Павлик.

— Райка у нас была?

— Ага. За чаем побежала.

— Я на минуту, — успокоил Павлик. Он был в своей зеленой спецовке, с «Новотайгинском» на спине, — в руках — рабочий чемоданчик.

— Да сиди, — сказал Коля.

— Мне же назад. Просто рядом был, в мастерской делал разводку.

Павлик работал на электромонтаже, в хорошей бригаде, но настоящую квалификацию пока что не набрал и в основном занимался мелочевкой.

— Сиди, — повторил Коля, — придет — чаю попьем. Он помялся немного, но все же спросил:

— Я вчера лишнего не натворил?

— Все нормально! — тут же возразил Павлик, будто этого как раз вопроса и ждал. — Все о'кей. Пришли, разделись и спать.

— А вахтерша?

— Я сказал, ты опять ногу подвернул.

Да, подумал Коля, небось зрелище было… Оставалось уточнить еще одну деталь:

— А где же мы с тобой встретились?

— На углу, у магазина. К тебе какой-то тип лез, а ты его оттолкнул.

— Сильно оттолкнул?

— Да нет, все нормально, он потом поднялся. Он пьяный был. Коль, ты просил напомнить.

— Что?

— Письмо тебе надо послать. Ларисе.

Коля насторожился:

— А что за Лариса — не сказал?

— Как что за Лариса? — удивился Павлик. — Твоя дочь.

— А-а, ясно. — Коля помедлил. — Много я тебе наговорил?

— Да нет, правда, все нормально. Вот только чтобы напомнил насчет письма.

— Это спасибо, пошлю. Надо послать.

— У тебя неприятности, да?

Павлик смотрел на него не с любопытством и даже не с сочувствием, а с той спокойной готовностью взять чужую беду на себя, какую и встретишь разве что в семнадцать лет. Хороший парнишка, с жалостью подумал Коля, хороший, но как жить будет? Если под каждое бревно подставлять хребет…

— Да как сказать? — поднял брови Коля. — Не то чтобы неприятность… Меня-то, в общем, и не касается. Но…

— Тебе полотенце намочить?

— Да не стоит. Это я так, по инерции.

— Приду с работы, расскажешь, ладно? — сказал Павлик. — Я в полшестого приду.

— Само собой! — тут же согласился Коля.

До полшестого можно не то что неприятность — роман сочинить.

Павлик встал, проверил замки чемоданчика. В просторной спецовке он смотрелся еще щуплей.

А Вовка небось рослый, подумал Коля. И неожиданно спросил:

— Старики твои оба живы?

Павлик не понял:

— Какие старики?

— Ну родители.

Павлик слабо улыбнулся:

— Они не старики. Отец в волейбол играет.

— Как ты с ними?

Парнишка словно бы удивился вопросу:

— Хорошо. Как же еще?

— А чего же тогда уехал?

Павлик поставил чемоданчик на пол и прислонился к дверному косяку.

— Во-первых, интересно, а во-вторых… Понимаешь, у нас очень хорошая семья. Ни скандалов, ни ссор. Даже с сестренкой бесконфликтное существование. Если что не так, спокойно выясняем, и все. Поэтому я еще в восьмом классе решил уехать. И отец, в общем, поддерживал. Только в последний момент возникли трения…

— Погоди, — остановил Коля, — связи не чувствую. Если все так нормально, уезжать-то зачем?

Павлик пожал плечами:

— Да как сказать… пожалуй, скучновато стало.

— Ясно…

Вот так оно, подумал Коля, так уж люди устроены. От плохого бегут и от хорошего тоже.

Вернулась Раиса. Павлик поднял свой чемоданчик и ушел.

Раиса поставила чайник, зашла в комнату и села у Коли в ногах.

— Ну, полегчало?

— Отошел.

— Сейчас заварю… Часто это у тебя?

— Не очень.

— А я сразу поняла — запойный.

А что, подумал Коля, запойный так запойный. На все случаи отговорка.

— Как догадалась? — спросил он.

— Тут и гадать не надо. Разве путного мужика станет носить с места на место?

Раиса пошла на кухню, Коля за ней.

— Слава богу, ходишь, — отметила она. — Я уж думала — все, околел.

Чайник кипел, позванивал крышечкой. Раиса отключила баллон, распечатала заварку.

Коля взял у нее пакетик:

— Дай-ка, я. В момент, по-узбекски.

Он сыпанул заварки в маленький чайник, плеснул кипятка, перелил бледный, едва наметившийся настой в чашку, оттуда вновь в чайник, еще раз туда-сюда…

— Вот так в Самарканде умные люди делают, — сказал он.

— Гляди, настоялся! — удивилась Раиса. — Что не надо, так умеешь.

Он вяло огрызнулся:

— Что надо, все умеют, а что не надо — я один.

На почту нужно, подумал он, попить чаю, и на почту. Отослать и забыть…

Чай он пил молча. Раиса не донимала, тоже помалкивала.

…Но что отослать-то? Вчера на свежую голову не придумал, а сегодня, на похмельную…

Он закрыл глаза и сдавил рукою лоб.

— Опять? — встревожено вскинулась Раиса. Отвлечься бы, подумал Коля, забыть на полчасика, а уж там… Что «там», он не знал. И как отвлечься, не знал. Вновь бутылка? Это не на полчасика. Книжка с примечаниями?

Проще всего было отвлечься разговором. Он и затеял разговор:

— Видишь? Самый тебе резон меня с работы уволить без выходного пособия.

Но на этот раз побросаться словами не удалось, Раиса цепляться к фразе не стала. Дождалась, пока он допьет чай, и спокойно спросила:

— Ну, чего случилось-то?

Коля покаянно развел руками:

— Да вот видишь — потянуло.

— Я не дура, — сказала она. — Чего у тебя стряслось?

Коля вдруг почувствовал, что устал. Устал давить голову задачей, которую все равно не решить. Устал мучить душу в одиночку. Наконец, просто устал молчать, держать тормоза.

Раиса все смотрела вопросительно, и он проинформировал:

— Дела у меня хреновые.

— Ну и чего надо сделать?

— Ничего тут не сделаешь. Безнадега.

Она возразила уверенно:

— Так не бывает.

— Много ты видала…

— Для своей жизни — достаточно.

— Так то для твоей…

Раиса не отводила от него глаз — ждала ответа по сути.

Ему вдруг захотелось с ней посоветоваться. Не потому, что подскажет — чего она подскажет? — а просто легче думать вслух.

— Понимаешь, я письмо получил.

— Из дому, что ли?

Он усмехнулся равнодушно — это уже отболело:

— Можно сказать и так.

— Ну?

— Война у них там. Все вразнотык. Бывшая жена и дочка…

Он остановился — фраза выходила косноязычной и двусмысленной: вроде бы и дочка бывшая. Но исправляться Коля не стал — в общем-то, так оно и есть…

— Короче, у дочки парень — ну, живет с ним. Замуж хочет. Он приезжий. А супруга бывшая прописывать отказывается. Вот дочка и просит, чтобы я бумагу прислал насчет прописки. Кто прав — пес их знает. Что за мужик — пес его знает. Как лучше…

— А ты как думаешь?

— Я думаю, лучше всего в такой ситуации повеситься.

Фраза получилась не по делу, и Раиса на нее внимания не обратила.

— Давно у них был?

— Года три.

И предупредил следующий вопрос:

— Что там сейчас, понятия не имею. Никаких данных. За все время первое письмо.

— Прочесть не дашь? А чего бы и не дать, подумал Коля. Куртка висела в прихожей. Коля вышел, порылся в карманах. Конверт был на месте, только помялся. Раиса прочитала, вернула ему письмо и сказала:

— Дочка тоже хороша.

— Какая есть.

Раиса подумала немного и решительно проговорила:

— Ладно! Кого ты из них больше любишь? Жену или дочь?

— Любишь… — Коля опять усмехнулся. — Любишь, не любишь, а дочь всегда дочь.

— Ну, вот и сделай, как она просит. Пошли эту бумагу.

— А ей же хуже не выйдет?

— Если этот мужик — гад?

— Вполне возможное дело.

Раиса уверенно сказала:

— Тогда ей все равно плохо будет. Так и так. А если уж мучиться, лучше по своей вине. По крайней мере, жизненный опыт. Думать начнет.

— Пошли, — сказал Коля.

— Куда?

— Пошли на почту. Не могу больше в голове это держать.

— А заверить сперва не надо?

— Где?

— Да хоть у коменданта. Коля подумал.

— Да нет, не стоит. Она бы так и написала. Там же у них тетка опытная. Я думаю, им бумажка пока что не для суда — так, когти показать.

Он нашел тот, вчера написанный листок. Нет, не годится, измят и надорван.

Тут же за столом Коля переписал бумажку — покончил с неприятным делом. После чего пошли на почту, и Коля вывел на конверте адрес, которым не пользовался так давно, что не грех бы и запамятовать. Отдал Раисе:

— Заклей.

— Она деловито провела языком по клейкому краешку, положив конверт на стол, разгладила пальцами и еще пристукнула для надежности крепким кулачком.

— Все, — сказал Коля, — в ящик, и забыть. Они вышли на улицу, и конверт исчез в бесповоротной щели почтового ящика.

Вот и все, подумал Коля. И башку ломать не надо. Он поглядел вдоль улицы. Хороший день, нормальный. Люди идут.

Ну и чем же теперь заняться, подумал он. В библиотеку, что ли?

Чего точно не хотелось — это идти домой, придумывать вранье для Павлика. Может, к реке? Но в такую погоду небось людно.

— У тебя сейчас кто? — спросил он Раису.

— Пусто, — сказала она, — потом девчонки придут. Ладно, пошли.

— А заявятся?

— Не пущу.

— Ну и чего скажешь?

— Мое дело…

Он был как выжатый. Одного хотелось — лежать на спине, отпустив все мышцы, нервы, мысли, и плыть по времени, как по реке. Он так и лежал — на спине, откинув руку Раисе под голову.

Раиса не мешала — с ней было даже лучше, чем одному. Он чувствовал рукой живую тяжесть, слышал живое дыхание. Самое лучшее — и один, и не один.

Он молчал, был рад, что Раиса молчит, и вяло думал о странностях существования, стараясь понять, бестолково или мудро раскидывает жизнь свои кубики.

Вот лежит с ним рядом Раиса. А почему она? Так, случайность — могла бы и другая. Но вот оказалась рядом в тяжелый день — и советует, заботится, расходует душу, не считаясь, отдает все, что может отдать мужику женщина, будто он для нее вовсе не случайность, а ее главная, коренная судьба.

Ну а упади кубики по иному, окажись на месте Раисы другая — тогда что? Да, пожалуй, то же и было бы — так же суетилась бы в меру своих силенок. Если, конечно, человек, а не урод…

Так чего же тогда ради, думал Коля, люди ищут и мечутся, бросают друг друга, затевают все по новой и по новой? Сколько сложностей, боли, а зачем? Чтобы сменить человека на человека? Может, надо попроще — кто подвернулся, того и люби?

— Чего улыбаешься, — спросила Раиса.

— Я-то? — он подумал. — Волосы твои щекочутся. Она чуть подвинулась на его руке.

— А так?

— Так нормально.

И вновь лежали молча.

А почта небось уже ушла, прикинул Коля…

В ящик, и забыть, сказал он тогда. В ящик-то бросил, а забыть не получилось. Вся эта история заняла свое прочное место в мозгу и существовала там, жила своей неприятной жизнью, гнила и зудела, как гниет на низком лугу какая-нибудь болотистая проплешина, дыша затхлостью и дымясь комарьем. И жалко было Лариску — злую эгоистичную дурочку. И жалко было Вовку, которого толком и представить не мог.

— Не грызи себя, — сказала Раиса, — вывернется.

— Почему так думаешь? — спросил он, удивившись ее фразе: кожей, что ли, она его поняла?

— Все выворачиваются, — ответила Раиса.

— У меня еще сын там, — сказал он.

— Большой?

— Через год в армию.

— Ну и что за парень?

Равнодушный, подумал Коля, и сказал:

— Слабый.

— Ну и чего думаешь — будет с ними жить?

— Не знаю.

— Не будет, — поморщив лоб, решила Раиса, — отслужит армию и уйдет.

— Куда?

— Страна, что ли, маленькая?

— Страна-то большая, да люди свой угол годами ищут, — возразил Коля. Усмехнувшись, добавил: — Разве что в твой дом дополнительный квартирант.

Раиса без улыбки произнесла:

— Может и так случиться.

Полежали молча, не торопясь преодолеть возникший холодок.

Потом Раиса спросила:

— Съездить туда не хочешь?

Коля ответил нехотя:

— Бесполезно.

Раиса ждала, и он объяснил:

— Не так расстались, чтобы приезжать. Да и не зовут, как видишь. Лариске бумажка нужна, а не я… У меня друг есть, Лешка, добрый, как дурак. Так вот даже он сказал: ты, говорит, туда не ходи, никому от этого лучше не будет.

Раиса сказала напористо:

— Тогда тем более себя не трави. От этого уж точно пользы ноль. Бумагу послал, и хорош. Сами разберутся, никто никого не съест.

— Чужую беду руками разведу, — раздраженно отозвался Коля, его задели не слова, в общем-то справедливые, а легкодумная Раисина напористость.

— А я и свою развела, — сдержанно возразила Раиса.

— Ну и много было твоей беды?

— С меня хватило, — Раиса приподнялась на локте. — Чего, ты думаешь, я из дому-то уехала?

— А зачем думать? Ты же сама объяснила: строить город Новотайгинск.

— Конечна — ответила она. — Не на печи же лежать!

Сейчас обидится, почувствовал Коля. Обижать ее не хотелось, и он спросил, придав голосу заинтересованность и даже как бы досаду:

— Да что у тебя там было-то? Скажи толком!

Она посмотрела на него нерешительно и промолчала.

— Ну? — подтолкнул он.

Раиса сказала:

— Только учти — здесь никто ничего не знает.

— Будь спокойна, — заверил Коля.

Ему было все равно: станет она рассказывать или нет. Тайной больше, тайной меньше — вся разница. А он и так под завязку был набит женскими исповедями.

То ли располагала его усмешливая благожелательность, то ли успокаивало положение прохожего человека — услышит на одном ночлеге, а если и разболтает, то уже на другом, но бабы часто донимали его своей многословной откровенностью. Истории повторялись и в общем-то сводились к двум-трем популярным анекдотам о супружеских изменах и так и не понятой душе. Постепенно Коля приловчился поддакивать не слушая и автоматически вклинивался в паузы с годными в любой ситуации «Ты смотри!», «Надо же!» или «Мда…». Но он знал, что внимание, даже поверхностное, успокаивает чужую боль, и теперь готов был помочь Раисе, как она помогла ему.

— Твоей сейчас сколько? — спросила она. — Ну дочке?

— Девятнадцать будет.

— А мне тогда шестнадцать только исполнилось.

— Тоже возраст не детский, — возразил Коля сурово, тем самым показав, что слушает и очень даже внимательно.

— Меня мать строго держала, — объяснила Раиса, словно оправдываясь. — Характерец — по мне можешь судить. До пятнадцати лет стегала, у нас даже специальная веревка висела за шкафом. Чтобы на улицу после девяти — что ты! Ну а потом нашла коса на камень. Она слово — я три. Она за веревку, а я отняла и в окно. В общем, стала жить своим умом.

— И много его было? — вставил Коля. Он и впрямь слушал внимательно: Лариске, когда расстались, тоже было шестнадцать.

— Ума-то? Да, может, и прожила бы, — подумав, ответила Раиса. — Но уж очень хотелось матери наперекор. Она велит в девять, а я в два заявлюсь — ведь за свободу боролась, не как-нибудь… С ребятами познакомилась, пошли компании. А в компании шестнадцатилетнюю дуру за так держать не станут — давай все, что имеешь…

— А куда же девался твой характер? — укорил Коля.

Раиса вздохнула:

— Упрямства-то у меня хватало. Но подружка переубедила. Она, понимаешь, базу подвела: мол, во всем мире уже давно сексуальная революция и как бы нам с ней к этому делу не опоздать.

— Успели? — спросил Коля.

— Успели, — успокоила она.

— И как, интересно было?

Она сказала:

— Так интересно, что через полгода решила покончить с собой. Строптивость моя все-таки сказалась: вошла в конфликт с коллективом, ну и получила в этой компании коленом под зад. Выкинули! Представляешь, одна-одинешенька, вся морда в дерьме, и крыть мне нечем. Ну кто я тогда была? Ноль без палочки, хуже, чем ты сейчас.

— Спасибо, — сказал Коля.

Раиса в запале не поняла:

— Нет, правда, у тебя хоть прошлое какое-то есть, а у меня в тот момент одно светлое будущее… В общем, сперва думала убить одного малого, а потом решила, что капитальней будет сразу себя. И не по-тихому, а со звоном: выйду, думаю, в воскресенье на главную улицу — и под трамвай! Всему белому свету разом отомщу…

Она вновь легла головой на Колину руку, перевела дыхание и уже ровней продолжала:

— В пятницу, значит, села писать записку. Бумагу приготовила хорошую, все как надо. А тут как раз мать. Ну я, чтобы никаких помех, — в библиотеку-читальню. А там спокойно, тихо, народу мало. Раз уж пришла, дай, думаю, напоследок свою любимую книжку почитаю, «Алые паруса». Начала — в десятый раз, наверное, и так обидно стало! Вот, думаю, умру — и никакого у меня дома не будет. А куда же, думаю, денется Александр Грин? Выходит, так и будет бездомным скитаться… Главное, знаю, что давно умер, а представляю, как будто живой…

Он перебил:

— Постой-ка! Вот все эти твои планы насчет Эдгара По — ты это чего, серьезно?

Раиса не то чтобы усмехнулась — так, дернула углом рта:

— Эдгар По — это детство, восьмой класс. Но дом-то все равно нужен. Пусть не гениям, просто людям. У тебя, что ли, так не было? Кажется, все, конец, кишки на асфальте. А спрятался, отлежался — глядишь, и опять человек.

— Мне бы твой дом и сейчас не повредил, — вздохнул он.

— То-то и оно, — сказала Раиса.

— Ну и как ты тогда? Сразу сюда уехала?

— Месяца через два. Сперва не собиралась, но уж очень много было позора. Может, не так обо мне и болтали — нужна я им! Но мне-то казалось, у соседей другой и темы нет.

— Так с тех пор дома и не была? — спросил Коля.

— Почему ж не была? Была. На третий год приехала в отпуск.

— Ну и как?

— А чего? Я тогда уже курсы кончила, меньше ста восьмидесяти не выходило. Цену себе поняла. Так что плевать я на них хотела.

— Компашку вашу встречала?

— А как же. Город-то не Москва.

— И ничего?

— Подумаешь!

— И парня того видела?

— А куда ж он денется? В одном дворе живем.

— И что?

— Да ну! Сопляк. — сказала Раиса..

Она так и лежала на спине, глаза в потолок. Лицо усталое и безразличное, как у человека, только что закончившего неприятную, но неизбежную работу.

Помолчали. Потом Коля спросил:

— Ну и чего?

Она не ответила, чуть скосила глаза и вновь уставила в потолок.

Он немного растерялся:

— Постой. Чего-то я не уловлю. Ты мне зачем это рассказала?

Раиса ответила, не повернув головы:

— Чтобы знал.

«Ну и что же теперь делать?» — автоматически подумал он, проснувшись на следующий день.

Вопрос был лишний, в ответе не нуждался и только бередил боль: Коля и так знал, что в теперешнем его положении самое лучшее и разумное не делать ничего и не думать ничего. Так что задача стояла другая: чем бы забить тоскливое пространство наступившего дня.

Парни попили чаю и ушли на работу. А Коля вгрызся в хозяйство.

Сперва подмел полы — на это ушло всего ничего, минут пятнадцать. Тогда решил их вымыть. Но и на этом занятии, более капитальном, он не выложился, а лишь разохотился и, понуждаемый инерцией, протер окно, вычистил кухонную раковину и довел до белого блеска прочие службы. После чего выстирал вещички, свои и Павликовы, прихватив заодно и Жоркину нейлоновую сорочку. Стирал он умело, быстро и с удовольствием: ему вообще нравились дела, результат которых виден сразу.

Забить вечер помог Павлик — позвал на берег, на костер.

На костер Коле идти не хотелось: ему уже порядком приелись романтические игры молодняка с их повторяющимся ритуалом. Но еще больше не хотелось оставаться одному.

Зовут — надо идти…

Народу у костра прибавилось. Многих Коля уже знал. С ним здоровались, он здоровался. Павликов приятель, рыжий Костя, обрадовался встрече и тут же пристроился рядом, под левый бок, справа сел Павлик.

Поговорили, попели под гитару. Дошло и до печеной картошки. Ею на этот раз командовал Костя. Колю он не обделил.

В антракте между песнями Павлик перебрался на лавочку, негромко буркнув:

— Я сейчас.

Коля вгляделся и понял, что отлучка эта надолго: на лавочке сидела та мясистая толстощекая девчонка, которую он видел тут же в первый свой вечер в Ключе. Точно, она. Кубышка.

Девчонка сидела сжавшись, сдвинув колени, выставив локти и прикрыв кулачками грудь. Маленькие ее глазки были настороже.

Молодец, подумал Коля, солидно, подстраховалась. Прямо крепость в обороне.

Когда шли домой, Павлик спросил негромко, как бы отключая от разговора чуть поотставших ребят:

— Марью не разглядел?

— Это какую?

— На лавке сидела. Я вас знакомил в тот раз.

— Эту разглядел, — сказал Коля. — Очень даже хорошо.

— Ну и как?

— Вариант?

— Пока не знаю.

— А тебе самому как?

Павлик произнес, подумав:

— По-моему, она порядочная.

Коля согласился:

— Это да, порядок любит.

— Тебе она не нравится?

— Понимаешь, — объяснил Коля, — она кубышка. Куда деньги суют. Вроде копилки, только чугунная. Ты ей в щелочку что ни кинь, все возьмет. А обратно понадобится — гривенника не вытрясешь.

— По крайней мере, с двумя одновременно не ходит, — возразил было Павлик, но голос его упал, и фраза повисла.

Коля сказал, стараясь пободрее:

— Ты, брат, не огорчайся. Все эти варианты не для тебя. Твои девочки еще в седьмой класс ходят.

— И долго мне их ждать? — криво усмехнулся Павлик.

— Ждать не ждать, но…

Что «но», Коля не уточнил. Чего тут скажешь? У каждого свои тягостные заботы.

По счастью, ребятишки, шедшие сзади, догнали, обступили, стали прощаться — все по очереди за руку.

Ну и ну, подумал Коля, совсем обжился. Друг есть, женщина есть, даже компания имеется. Хорошо, куда лучше.

Ему и вправду было неплохо. Хотя внутри временами словно бы легонько познабливало: не беспокойство, а так, нечто…

Похоже было прошлой весной, когда путаная дорога завела его в подмосковный желудочный санаторий. Почему-то там задержался. Помогал культурнику, когда надо, подменял шоферов. Но больше контачил с больными и постепенно сделался как бы одним из них: вместе и в карты, и. в кино, и на танцы. Через неделю, наслушавшись, вполне квалифицированно судачил о язвах и гастритах. Даже тепловатую лечебную воду пил для компании.

Но и тогда жила в нем слабая, но стыдная, какая-то дезертирская тревога: в отличие от сотоварищей, у него живот не болел!

В пятницу на ужин затеяли жарить картошку. Но оказалось, нет масла. Коля предложил пережить, картошка и в мундире годится. Однако Павлик уже настроился на поджаристые ломтики, заупрямился и пошел по соседям.

Коля пока принялся чистить.

На третьей картофелине в дверь постучали. Коля крикнул, чтоб входили, открыто, и вошли два парня. Он, как был, с недочищенным клубнем и длинным кухонным ножом, выглянул к ним в прихожую.

Парни рядом смотрелись забавно — один малорослый и худощавый, другой едва в дверь пролез.

— Извините, — сказал маленький, — не подскажете, кто ответственный за комнату?

— Павлик вроде, — вспомнил Коля. — Вы посидите, он сейчас.

Парни так и стояли у двери.

— Да вон, проходите в комнату, — глазами показал Коля.

Но они все мялись на пороге. Наконец тот, что уже высказывался, вновь спросил:

— Извините, а с вами можно поговорить?

Коля радушно ответил:

— Это ради бога. Проходите, я сейчас. Хозяйственные заботы!

И показал нож.

Парни оказались крайне вежливые — дождались, пока он вытер руки, и лишь тогда прошли в комнату следом за ним.

Сели — Коля на кровать, гости на стулья. Теперь он разглядел обоих. Маленький был остроглаз, сухощав и ладен. Он чем-то походил на хулиганистого подростка, из тех, что нехватку силы и массы вполне успешно компенсируют смелостью, быстрой реакцией и взрывной, мгновенно вскипающей злобой. Другой же был не то что высок, а просто огромен: здоровенные плечи, грудь как ящик, руки как бы стол не продавили. Вместе парни выглядели как эстрадная пара силовых акробатов. Братья Битюговы или как их там? Ап!

— Так, значит, ответственного нету? — вновь заговорил маленький. В эстрадной паре он явно был главным. Он смотрел на Колю сразу и пристально, и неуверенно.

— Сейчас явится.

— Понятно…

— А что, дела какие? — полюбопытствовал Коля и глянул на здоровяка, флегматично молчавшего. Тот растерялся и забормотал:

— Мы вообще-то дружинники…

— Погоди! — оборвал маленький. Но сам, помедлив, начал с той же информации: — Мы вот с ним дружинники. Рейд у нас. Так что нужен ответственный по комнате.

— А повязки где же? — дружелюбно поинтересовался Коля.

— Жень! — скомандовал маленький. Огромный Женя достал из кармана две повязки, показал и вновь сунул в карман.

— Вот, пожалуйста, удостоверение, — вежливо сказал маленький и протянул книжечку.

Коля бегло глянул. Все точно, вполне официальный молодой человек.

— Артур, значит?

— Артур.

— А повязки чего прячете?

— Рейд у нас.

Причину конспирации Коля не понял, а выяснять не стал. Надо, так надо.

— А вы тут тоже живете? — спросил Артур.

— Отчасти, — ответил Коля.

— В каком смысле?

— Временно. Можно сказать, гощу.

— Понятно, — кивнул Артур.

Женя присутствовал при беседе с полным безучастием, не вслушиваясь и не вникая.

Коля слегка улыбнулся. Ну, классная пара! Прямо звезды. Этот внизу, этот наверху, в стойке. Ап!.. А что? Очень бы даже прилично получали. И пенсия в сорок лет, как у циркачей. О порядках у акробатов Коля представление имел — как-то целый месяц подрабатывал в шапито осветителем. Ничего был месячишко…

— Дружинники, значит? Хлопотная ваша жизнь, — посочувствовал он.

— Приходится, — сказал маленький Артур. — А вы тут, в общежитии, оформлены?

— Да не совсем.

— Понятно… Ну а вообще сюда, в Ключ, с какой целью?

Коля немного подумал:

— Да в общем-то определенной нет. В основном путешествую.

— А постоянная ваша работа?

— Да, пожалуй, вот эта и есть. Путешественник.

— Поскольку у нас рейд, — сказал Артур, — я вас попрошу пройти, тут недалеко. Мы. двое просто посланы, а там штаб. Проверят, что надо, и все.

— А что надо-то? — удивился Коля. — Может, сразу и проверите? Чего зря ходить?

— Да нет, придется пройти, — вежливо, но твердо возразил Артур.

Коля глянул на силача. Тот едва заметно развел руками — мол, решаю не я. Он все так же сидел на стуле. Впрочем, не совсем так же: слегка подобрался и краем глаза сторожил Колины руки.

Хорош малый, подумал Коля, понадобится — медведя скрутит.

— Ну что ж, придется так придется, — вздохнул Коля, — значит, такая наша с вами судьба.

Он встал. Зовут — надо идти.

Парни тоже встали. Здоровенный Женя оказался рядом, а быстрый Артур забежал вперед, в коридорчик между прихожей и кухней.

Ага, догадался Коля, это он меня от кухонного ножа отрезает. Ну, молодец! Все предусмотрел.

— Брать с собой ничего не надо?

— Только паспорт, — вежливо сказал Артур. Видно, приятно быть вежливым, когда конвоируешь человека…

Впрочем, выйти, им не удалось — снаружи дверь толкнули, и вошел Павлик с начатой бутылкой подсолнечного.

— Ты куда? — удивился он. — Вот же масло.

— Ребята приглашают.

— Далеко?

— Да, говорят, познакомиться, — сказал Коля и повернулся к дружинникам: — Вы вроде ответственного искали — вот вам как раз и ответственный.

— А в чем, собственно, дело? — спросил Павлик, настораживаясь, — он еще не уяснил ситуацию, но уже почувствовал ее скрытое напряжение.

— Ничего, мы сами разобрались, — сказал Артур.

— А он вам зачем? — Павлик уже не спрашивал, а как бы требовал отчета.

— Значит, нужен.

— А зачем нужен? — настаивал Павлик.

Артур смерил его взглядом и негромко скомандовал:

— Жень, покажи.

Здоровяк вновь вытащил из кармана повязки. Павлик повязкам не поверил, потребовал еще и документ. Изучил обе книжечки, вернул владельцам и сказал пренебрежительно:

— Ну и что? Вы дружинники, а я член совета общежития.

— Ладно, — сказал Артур, — раз он слов не понимает…

— Ничего не выйдет, — отрезал Павлик и занял позицию в дверях.

— Жень! — бросил негромко Артур. Огромный Женя аккуратным и даже нежным движением левой руки отодвинул Павлика к стене и шагнул к двери.

— Ничего, — сказал Коля, — я скоро, ты не беспокойся. Но тут случилось неожиданное:

— Но, но, но! — закричал Павлик, бросился к здоровяку и повис у него на рукаве. Тот растерялся и вопросительно посмотрел на своего малорослого руководителя.

— Ну, чего ты с ним… — начал было Артур. Но Павлик не дал договорить — сам крикнул:

— Да я сейчас весь подъезд подниму!

— Чего кричишь-то? — почти шепотом выдохнул Артур и уставился Павлику в глаза. — Чего хай поднимаешь? В нем явно закипала злость. Но Павлик не спасовал:

— А ты не командуй!

— Комсомолец?

— Само собой.

— А тогда чего мешаешь работать? У нас рейд, задание получили, выполняем…

Тут в дверь легонько стукнули, и вошел еще парень — интеллигентного вида, в свитере и очках. Он был постарше, лет двадцати семи.

— Ну, чего у вас тут? — сказал он. Я уж замерз. Ты смотри, восхитился Коля. У входа караулил! Это на случай, если в побег ударюсь. Ну, молодцы! Прямо профессионалы.

— Да вот, — объяснил Артур, — договорились с гражданином в штаб пройти, а этот пришел и права качает.

— А в чем, собственно, дело? — поинтересовался спокойно вновь вошедший.

Павлик сказал возмущенно:

— Вышел за подсолнечным маслом, а тут черт-те что началось! У меня товарищ, а его куда-то ведут!

Павлик даже отпустил Женин рукав, чтобы удобней было жестикулировать.

— Какой товарищ? — спросил парень в очках.

— Вот этот.

— А как фамилия товарища?

— При чем тут фамилия? — не понял Павлик.

— Но вы-то ее знаете?

Он не давил — просто спрашивал.

Павлик сказал, подумав:

— А мне она ни к чему.

— Кстати, чем ваш товарищ занимается?

Павлик слегка оторопел, а парень в очках подкинул еще вопрос:

— И где он раньше жил?

— Вот уж это мне совершенно безразлично! — с достоинством ответил Павлик.

— Хорошо, — тут же согласился очкастый. — Но хоть что-нибудь о нем вы все-таки знаете?

— Хороший человек!

Очкастый посмотрел на Павлика с жалостью и сказал, по-прежнему не повышая голоса:

— Вот мы и хотим поговорить с хорошим человеком в штабе добровольной народной дружины. Если вы не возражаете.

Павлик пристально посмотрел на очкастого и решительно рубанул пространство тонкой ладошкой:

— Ладно! Раз так — ладно! Я тоже с вами пойду. Тоже хочу поговорить с хорошими людьми. Если вы не возражаете.

Ну, молодец, подумал Коля про Павлика, все же подловил…

Вышли всей компанией, причем по лестнице спускались в таком порядке: впереди очкастый (он оглядывался только на площадках, но спина его все время была напряжена), в центре Коля, определявший суть и необходимость всего построения, по бокам эстрадная пара, а сзади — суровый, решительный Павлик.

Улица была почти пуста.

— Может, прямиком? — спросил Артур.

— Давай, — согласился очкастый.

Пошли дворами, потом тропкой, огибавшей стройплощадку, вдоль забора, длинной траншеи и котлована с геометричным узором фундамента. Траншея изгибалась, тропа перебегала ее по толстой широкой доске.

Так, прикинул Коля, самое подходящее место. Детектив так детектив. Главное, от Жени изолироваться, а то больно здоров. Допустим, он вперед, тогда я доску ногой в яму, Артуру в челюсть, очкастому по очкам и газу до отказу назад. А если Женя меня вперед пропустит, тогда, соответственно, в яму, в челюсть, по очкам, и газу до отказу вперед. А еще красивей — через котлован, по кирпичам, сзади выстрелы… Во детектив!

Хотя, с другой стороны, подумал он, Павлика поймают. Как сообщника. Ему, пожалуй, с Женей не сладить…

— Коль! — сказал вдруг Павлик, останавливаясь. — Я сейчас приду. Ты иди, не беспокойся. Я сейчас!

— А я не беспокоюсь, — заверил Коля. — Это одному страшно, а в такой компании…

— Я сейчас, — повторил Павлик и почти побежал по тропке назад.

Коля дошел до траншеи, вслед за Артуром перебрался через нее по доске и деликатно подождал, пока преодолеет препятствие тяжелый Женя.

Штаб ДНБ помещался в двухэтажном казенном доме с табличками чуть не десятка строительных контор. Однако у штаба был свой вход, своя особая табличка и свой фонарь над дверью.

Учреждение, подумал Коля, не как-нибудь.

Вошли. Коридорчик. Две двери. Комната метров в двадцать. И строгий румяный парень за столом. Года двадцать четыре, не больше. Костюм, галстук, короткая стрижка.

— Вот, пригласили, — доложил Артур.

Румяный выдержал паузу, поднял глаза и проговорил пробросом, как бы во власти иных, более значительных дел:

— Спасибо. Посидите пока.

Деятель, подумал Коля. Гражданин начальник.

Артур и Женя сели. Парень в очках сказал румяному:

— Как выяснится, позвоню.

Он вышел, а румяный взял Колин паспорт, проштудировал, страничку за страничкой, сверил фото с личностью и только тогда сказал:

— Пермяков?

— Пермяков, — подтвердил Пермяков, — так точно, гражданин начальник.

— Опыт, значит, имеете? — без улыбки спросил румяный.

— А как же! В кино хожу.

— Ну, если благодаря кино, — развел руками румяный, своей иронией кроя пермяковскую. — Чего ж не садитесь? Боюсь, разговор у нас не минутный.

— Так ведь пока вроде не предлагали, — заметил Пермяков и сел.

Румяный вновь поворошил бумажки.

Ну, поиграйся, поиграйся, подумал Пермяков. Тоже ведь небось в кино ходишь.

— А где работаете, Пермяков? — поинтересовался румяный, не поднимая головы.

— В данный момент?

— Ну, допустим, в данный.

— В данный момент как раз не работаю. Осматриваюсь.

— А не в данный момент? Профессию имеете?

— Да, вообще-то…

Артур подсказал:

— Я спрашивал, говорит — путешественник.

Румяный дал Пермякову время собраться с мыслями и лишь потом спросил:

— Так что, действительно путешественник?

А ничего парень, подумал Пермяков. Не пугает, не ловит. Ну, позирует малость — так ведь и возраст какой. Ему захотелось сказать румяному что-нибудь приятное. Увы, порадовать было нечем, и он проговорил чуть виновато:

— В данный момент пожалуй что и путешественник.

— Ясно, — сказал румяный.

Он прицелился взглядом и спросил негромко, но очень отчетливо:

— А где вы были во вторник?

— Во вторник?

— Да, во вторник. В этот вторник.

Пермяков задумался, даже лоб наморщил. Память хорошая, но за календарем следить отвык. День на день похож, что вторник, что пятница…

— А в какое именно время?

— Вечером, — сказал румяный, — после шести.

— А, после шести! — Пермяков вдруг вспомнил. — После шести гулял.

— А где вы гуляли?

— Да в основном по речке.

— Просто так или с какой-нибудь целью?

— Исключительно наслаждался природой, — ответил Пермяков.

— Путешествовал, — вставил Артур.

А ведь тоже не дурак, подумал Пермяков, с юмором.

— Природой вы наслаждались один или с кем-нибудь? — спросил румяный, и Пермяков уловил в его голосе легкий, совсем махонький налет жесткости. Видно, важный вопрос.

— Один, — сказал он огорченно, — пожалуй что один.

— А точно?

— И точно — один.

— Это очень жаль, — сказал румяный.

— Почему жаль? — удивился Пермяков.

— Тут мы спрашиваем, — быстро вставил Артур.

Ну, жизнь, подумал Пермяков, все подряд кинолюбители.

— Правильно, — поддержал коллегу румяный, — спрашиваем мы. Но в порядке исключения можем и ответить. Это, Пермяков, жаль потому, что как раз во вторник вечером в рудничном поселке ограбили магазин «Культтовары».

— Надо же! — поразился Пермяков. — И много взяли?

— Много, — проговорил румяный, — вполне достаточно. Трое золотых часов и восемнадцать обручальных колец.

— Восемнадцать?

— Восемнадцать.

Пермяков, подумав, покачал головой:

— Нет, не осилить. Лично мне не годится.

— Что не годится? — не понял румяный.

— Количество, — объяснил Пермяков. — Восемнадцать обручальных колец — это же целый гарем. Куда уж мне! Тут ищите парня помоложе.

— Острим? — сказал румяный. — Ну, ну.

Он повернулся к Артуру и проговорил недовольно:

— Ну, чего он там? Вроде пора бы.

— А черт его знает! — пожал плечами Артур.

— Жень, — сказал румяный, — не сходишь? Тот громоздко поднялся:

— Ну и чего?

— Просто напомни. Скажи, что сидим тут. Женя вышел. А румяный достал из стола тонкую стопочку писчей бумаги и придвинул Пермякову:

— Вот, пожалуйста. Напишите объяснение, где вы находились во вторник начиная с восемнадцати часов. И с кем в это время встречались, кто может подтвердить.

Пермяков взял казенную бумагу, достал собственную ручку и задумался. Чего писать-то? Ведь не просто бумажка — документ.

Хотя, с другой стороны, самый момент описать речные пейзажи. Красочно и в подробностях. Как Мамин-Сибиряк…

«Объяснительная записка», — написал он красиво и крупно, подчеркнув волнистой чертой.

Но потом потер лоб, сгорбился и машинально сунул ручку в карман. Взгляд его погас. Расхотелось.

С ним уже бывало такое. Не часто, но бывало. Посреди важного или забавного дела вдруг накатывала апатия, и становилось все равно. Просто — неохота. Можно, конечно, себя перебороть. Только зачем?

Вот хоть эта записка. Ну, напишет. Ну, отдаст румяному. Ну, посмотрит на его физиономию. И ради этого стараться?

— Давайте, Пермяков, давайте, — сказал румяный. — В ваших же интересах.

Пермяков кивнул — мол, понимаю.

Ну а не стану писать, подумал он, тогда что? В камеру? А что, вполне возможно. Так сказать, вплоть до выяснения…

Пермяков чмокнул губами и качнул головой, но больше для порядка. Ибо мысль о камере его не встревожила и не огорчила. Ну, камера. И что? Это только слово страшное. А по сути, небось, комната. И койка, надо думать, стоит. И подушка, скорей всего, имеется. И кормежку дают — не эскалоп с гарниром, но уж чего-нибудь да подкинут. Вот и вся камера…

Между тем у мужичков в комнате шел какой-то свой разговор, в основном, видимо, бессловесный, знаками и взглядами, ибо до Пермякова вдруг долетела уверенная фраза румяного:

— А я и не сомневаюсь: все сходится.

Везет ребятам, машинально подумал Пермяков, у других бы не сошлось, а у них ну все сходится!

Он так и сидел у стола — сгорбившись, лбом в ладонь.

— Не пишет, — уличающе сказал Артур.

— Его дело, — равнодушно ответил румяный, — значит, нечего писать.

Пермяков на эти важные слова не только не отреагировал, но как бы и вовсе их не уловил. В сон, что ли, клонит, подумал он. Но тут же понял, что сон ни при чем, что заторможенное, апатичное его состояние надо определить по-иному. Отдыхает человек. Просто отдыхает.

В последние годы с ним уже бывало такое.

В разгар серьезных событий, приятных или тревожных, когда надо было немедленно действовать, он вдруг выпадал из разумной и перспективной суеты и отдавался на милость ситуации, как пловец, что сверлил и резал волны, а потом вдруг лег на спину и покачивался безвольно, и вполне ему хорошо. Вот так нелепо Пермяков поступал и, пожалуй, ни разу в своей бездеятельности не раскаялся. Куда-нибудь да выносило. В таких случаях главное — ничего не иметь. Если ты на коне, тогда, конечно, полный смысл суетиться, не то добрые люди как раз коня и уведут. А пешему хорошо — ему терять нечего.

На спину, подумал он, на спину…

Пермяков поднял голову и увидел, что парни смотрят на него с любопытством и некоторым страхом, как на приговоренного или безнадежного больного. Разочаровывать их было жаль. Он виновато усмехнулся и развел, руками.

Румяный понял по-своему и спросил сочувственно, даже дружелюбно:

— Так где кольца-то?

Анекдот, подумал Пермяков и ответил:

— Это надо поискать.

Румяный посуровел:

— Ну, глядите, вам же хуже.

Пора бы и уводить, подумал Пермяков. А вот чего-то не уводят. Может, некуда? Может, в этом городе будущего и кутузка-то не предусмотрена? Да нет, так не бывает, без кутузки нельзя…

Размышляя, он до того отвлекся от реальности, что даже вопросительно посмотрел на румяного: когда же, мол, и куда? Но тот переглядываться не пожелал, лицо его было неподвижным и суровым.

А и уведут, так ненадолго, подумал Пермяков. И вдруг по сердцу паучком скользнуло трусоватое сожаление, что ненадолго, что нельзя, не получится года хоть на два залечь в эту глухую берлогу, уйти за проволоку и там, в скудном и замкнутом мире, надежно укрыться от забот, от чьих-то судеб, от ответственности за то, что творится на воле, от родственных писем под копирку…

Идея была глупая, стыдная и страшноватая. Пермяков хмыкнул, скривил губы и сам себе сказал, что толкать судьбу под руку самое последнее дело: монетку крутит она, вот и пусть себе крутит, что выпадет, то и ладно…

Он хотел ответить румяному, но не успел — звякнул телефон, и румяный вцепился в трубку:

— Ну?!.. Да здесь, у меня, объяснение пишет… То есть как? Точно?.. Ага. Ясно. Понял… Говорю же — понял.

Он положил трубку, перевел дух и спросил погасшим голосом:

— Так почему же вы, Пермяков, нигде не работаете? Пермяков посмотрел на телефон, вник в ситуацию и спросил без ехидства, просто уточняя:

— Объяснение можно не писать?

— Можно не писать. А работать все-таки надо. Тогда не будете давать повод для подозрений.

Молодец, подумал Пермяков, умно вывернулся. И извиняться не нужно. Не дурак малый. Самолюбивый, а не дурак.

— Кольца-то нашлись? — спросил он.

— Найдутся.

— Вора, значит, поймали?

— А куда он денется? — сказал румяный. — Тут вору деться некуда. Единственная дорога, перекрыли — все, капкан.

За спиной у Пермякова дернулась дверь. Голос, уже слышанный, как-то начальственно произнес:

— Ну, что тут у вас?

Пермяков обернулся и сразу узнал Викентьева. Тот был в хорошем костюме, свежей сорочке и галстуке. Неторопливый, уверенный, большой. С любого взгляда начальник.

— Да вот, занимаемся, — неопределенно ответил румяный и встал.

— Сиди, — сказал Викентьев. — Происшествие?

Румяный ответил без особой охоты:

— Выясняем. Вот товарищ живет — ни прописки, ни работы, место в общежитии занимает незаконно.

— А профессия?

— Говорит — путешественник.

Викентьев пригляделся:

— Ого! Знакомая личность. Значит, спичку поднимаете, да?

Молчать было невежливо, и Пермяков ответил:

— Бывает.

— А документы нормальные?

— Паспорт есть, — сказал румяный. — Вот. Пермяков Николай Антонович.

— Мда… — осуждающе протянул Викентьев, словно огорчившись тем, что такие прекрасные имя и отчество достались недостойному. Он развел руками и совсем уж дружелюбно пристыдил: — Что же вы так, Николай Антонович, а? Спички спичками, а работать надо.

— Это верно, — согласился Николай Антонович. Спорить ему не хотелось.

— А верно — так что же не работаете?

— Не получается.

— А живете на какие средства?

Николай Антонович криво усмехнулся:

— Какие средства, так и живу.

— Ребята кормят, — дал справку Артур. — А он им судьбу угадывает.

— М-да, — вновь сказал Викентьев и зевнул, — нехорошо. Он был вальяжен, ленив, явно никуда не торопился, и в штаб, скорей всего, заглянул поразвлечься после рабочего дня. Николая Антоновича он журил благодушно, как добряк учитель шаловливого первоклассника — не давал себе труда хоть фразу подыскать поядовитей. И эта ленивая снисходительность была хуже злости.

А чего ему на эмоции расходоваться при такой-то должности, подумал Николай Антонович себе в утешение. Но не утешился, ибо понимал, что причина не в должности. Просто само дело, которым уверенно и, видимо, удачливо ворочал этот крупный мужик, было так велико, что неприятности, которые мог вызвать затесавшийся на стройку случайный бич, в этих масштабах не просматривались и потому не стоили нервных затрат.

— Человек вы зрелый, — продолжал Викентьев, — должны молодежи пример показывать, а вы? На иждивении у мальчишек. Неужели не стыдно? Вот так, честно.

— Честно? — Николай Антонович вздохнул. — Если честно — нет, не стыдно.

Начальник наконец-то удивился:

— Как так? Почему?

— Так ведь люди и должны помогать друг другу.

В глазах у Викентьева засветился некоторый интерес:

— Любопытно у вас получается! Вам люди должны помогать. А вы им?

— Вчера я им помог, сегодня они мне.

— Вчерашним днем жить не годится, — уже рассеянно проговорил Викентьев. — В общем, Николай Антонович, давайте так: Новотайгинск город трудовой, бездельников у нас нет. Хотите работать — милости просим. Не хотите — путешествуйте в других местах.

— Понял, — проговорил Николай Антонович, оживляясь. Затянувшийся и уже надоевший разговор явно шел к концу. Еще парочка напутствий — и домой…

Однако вышло иначе.

За дверью возникло движение, голоса — и в комнату ворвалась Раиса. Не спросившись и не поздоровавшись, она прошла к столу и остановилась, в упор глядя на румяного. Поза была самая вызывающая, руки на груди.

— Ты чего? — опешил румяный.

Она недобро молчала.

— Видишь, заняты, — сказал он. — Выйди и подожди там.

— Жене приказывай! — крикнула вдруг Раиса и нагло села на край стола.

— Раиса! — изумился Викентьев. — Случилось что? Чего такая строгая?

— А как с ними еще? — возмущенно возразила она. — Приходят в общагу, хватают человека…

— Ты здесь не балагань! — резко повысил голос румяный. Он уже пришел в себя. — Ничего не знаешь и не балагань. Ты чего командуешь?

— Морду тебе давно не били, вот чего! — ответила Раиса.

Румяный презрительно усмехнулся:

— Слишком много вас таких на одну морду. Вот ты пришла и орешь. А чего орешь? Чего ты вообще-то знаешь? Он тебе кто?

— Любовник!

— Острить в клубе будешь! — обиделся румяный. — А здесь штаб.

Викентьев решил вмешаться. Сказал миролюбиво:

— Раиса, просьба к тебе.

Она глянула исподлобья:

— Ну?

— Гарантирую — никто твоего знакомого не обидит. Но есть к нему маленький разговор. Без женщин. Личная просьба: побудь пять минут в коридоре. А следом и он выйдет.

— Ладно, — буркнула Раиса и мрачно пошла к двери. Викентьев прошелся по комнате и остановился у стола:

— Пермяков? Я правильно запомнил?

— Точно.

— Так вот, Пермяков. Зла вам никто не желает. Но у нас тут стройка — свои порядки, свои традиции. Раиса за вас… — он поискал слово, — ходатайствует — очень хорошо. Пожалуйста, на любую работу. Торопить не буду, но и вы не тяните. А спичку поднимать — сделайте одолжение, но в свободное время. Вот так, Пермяков. Ясно?

— Ясно, — заверил Пермяков.

— А что за спичка? — заинтересовался румяный.

— Да вот, товарищ тут забавляет молодежь, — туманно объяснил Викентьев — видно, не желал сыпать соль на рану.

— Я слышал, — сказал Артур и ухмыльнулся.

— Ну и чего вы с этой спичкой делаете? — не унимался румяный.

Пермяков виновато проговорил:

— Да глупости. Фокус такой. Для развлечения. Ну вот, допустим, в компании… Спичек нет?

Румяный развел пустыми ладонями. Артур достал коробок и кинул Пермякову, тот поймал на лету. Раскрыл, вынул спичку.

— Только свет нужен не такой, — сказал он, — у вас тут свечей двести, все видно. А надо вечером, у костерчика. Можно и дома, но в сумерках.

— Ну и чего? — разочарованно спросил румяный. Он явно ждал большего.

— Ну, вот, значит, берешь спичку, — начал объяснять Пермяков. — Вот так вот ее кладешь. Лучше, чтобы место ровное, вот этот стол, допустим, годится… Ну, и…

Артур встал, зашел сбоку и с умеренным любопытством уставился на спичку.

— А теперь — тихо! — сказал вдруг хрипло Пермяков.

Он напрягся и побледнел. От лопаток к затылку поднималась знобящая дрожь. Пермяков почувствовал эту дрожь шеей, затылком, висками, почувствовал нарастающую тяжесть в зрачках. Тогда он отвел руки за спину и медленно наклонился над столом…

Когда он разогнулся и вяло, расслабленно выдохнул, было тихо, совсем тихо. Мужики смотрели на него молча, ошарашено приоткрыв рты.

Потом Викентьев сипловато спросил:

— А… А нитка где?

Пермяков не ответил. За него отозвался румяный:

— Какая нитка?

— Ну… — Викентьев пошевелил в воздухе пальцами. — Нитка?

Пермяков ответил устало:

— На месте нитка. В катушке. И никто ее оттуда не брал.

Он сел в жесткое казенное креслице, провел ладонью по лбу и проговорил со слабой улыбкой:

— Вот так, мужики…

У Артура брови недоуменно лезли вверх. Он сказал вконец растерянно:

— Но ведь так не бывает!

Отвечать было незачем, Пермяков и не ответил. Вдохнул, выдохнул, снова вдохнул и медленно, ватно поднялся:

— Ладно, мужики, пойду.

— Погодите, — попросил румяный. — А как у вас это получается?

Пермяков отрешенно пожал плечами:

— Вот этого не знаю. Выходит, и все.

— И давно?

— Да не очень. Года три, пожалуй. Все прочее развалилось, а это почему-то наладилось.

— А раньше, до того, не пробовали?

— Раньше я этим не занимался. Некогда было.

— А почему вдруг занялись? — допытывался румяный.

— Время оказалось свободное, — с тусклой усмешкой ответил Пермяков.

Викентьев вдруг подошел к румяному, тронул за плечо и сказал негромко:

— Погуляй-ка.

Обращался к одному, но ребята вышли все.

Тет-а-тет, — подумал Пермяков. Он так устал, что было все равно.

Викентьев обошел стол, сел на место румяного и спросил с интересом и симпатией:

— Ну так что ж, Пермяков Николай Антонович? Выходит, серьезный человек?

Пермяков слабо пожал плечами — вам, дескать, видней. Серьезный, не серьезный, какая разница-Начальник покачал головой и проговорил, словно жалуясь:

— Вот ведь история, а? Серьезный человек — и в таком несерьезном положении.

Подумал немного и не столько спросил, сколько констатировал:

— И ведь не алкоголик. Нет?

— Нет, — равнодушно подтвердил Пермяков.

— И профессия, наверное, была?

— Так она у каждого.

— И приличная?

— Нормальная, — сказал Пермяков. И для ясности добавил: — Не хуже вашей.

Отвечая так, он не дерзил и не набивал себе цену. Просто по всему выходило, что пребывание его в данной местности подходит к концу, так что не было смысла врать и не было резона прибедняться. Как думал, так и сказал.

— Это что же за профессия? — не поверил Викентьев. Видно, свое ремесло он ставил непомерно высоко.

В иной раз Пермяков, может, и втянулся бы в дискуссию, но сейчас не хотел.

— Нормальная, — повторил он.

— Ясно, — проявил тактичность собеседник. Помолчал для приличия, пару раз кивнул, после чего задал довольно болезненный вопрос: — Ну и что же вы, Николай Антонович, такую хорошую профессию потеряли?

— Так жизнь сложилась, — сказал Пермяков.

Хороший был ответ. С одной стороны, вежливый, с другой — дальнейшие ответы как бы сами собой отсыхали. Викентьев все понял правильно:

— Ну что. ж, Николай Антонович, мы тут с товарищами хотели проявить строгость в рамках законности, но поскольку вы человек серьезный придется эти строгости отменить. Нравится у нас — живите.

— И на каких же правах?

— Сейчас ведь как-то существуете. Ребята с вами дружат хорошие, значит, что-то в вас находят. Ну, а на формальности можно временно и зажмуриться.

Это снисходительное благодеяние Пермяков не отклонил, но и не принял — возразил дипломатичным полувопросом:

— Так у вас вроде тунеядцев не держат.

— Стройка большая, богатая, — сказал Викентьев, — вполне может себе позволить одного… ну, допустим, гостя. А захотите свое положение изменить — ради бога! Уж тут поможем. Чего-чего, а работы в Ключе хватает.

— Это подумать надо, — произнес Пермяков уклончиво, не очень даже стараясь свою уклончивость скрыть. Строек в России много, начальников еще больше, и понравиться именно этому — такая задача не стояла.

В пермяковских интонациях собеседник разобрался, но не обиделся и не заскучал, а ответил с неожиданной спокойной трезвостью:

— На раздумья, Николай Антонович, нужно время. А у вас его нет. Бичевать хорошо в юном возрасте, пока имеешь вид — любая баба пожалеет. А стареющий бич — зрелище непривлекательное. В эти романтические игры лучше играть без седых волос.

— Так-то оно так, — неопределенно согласился Пермяков.

— А раз так — надо решать не откладывая.

Уговаривает, что ли, спросил себя Пермяков. А зачем? Ему-то что? Даже любопытно.

— Да, вышло времечко, — пробормотал он.

И вдруг понял, чего надо начальнику стройки.

Ничего ему не надо.

Рабочие руки не нужны. То есть, конечно, нужны, но не такие ненадежные и в ином количестве: счет небось на сотни, а то и на тысячи. Демонстрировать власть или гуманность опять же не надо — тогда бы парней из комнаты не выгонял, а, наоборот, еще зазвал бы других, что поблизости. Совесть ублажить? Так ведь и такой потребности явно нет: с совестью у начальника полный контакт, никаких разногласий, а если и возникла лакая зазубрина, то не пермяковской судьбой ее заглаживать.

В ином дело, в ином.

Просто — может себе позволить.

Так мужик в себе уверен, так независим, так покорна ему профессия, что в свободное время может позволить себе многое — даже заняться извилистой судьбой случайного бича. Крепко стоит мужик. Может позволить.

Пермяков в прежней своей удачливой жизни тоже позволял. Тоже помогал случайным людям, тратил, не жадничая, время, деньги, душевные силы, и все это без особых размышлений, ибо отдавал не последнее. Сам так поступал и даже малость собой гордился.

Однако сейчас эта щедрость от богатства вызывала досаду и раздражение.

— Бродить — оно, конечно, увлекательно, — сказал Викентьев. — Но дальше-то? Ну, обойдешь еще полстраны. А в финале? Что после тебя останется?

На «ты» так на «ты».

— То же, что и после тебя, — ответил Пермяков, — холмик останется. Может, твой будет чуть повыше.

Зачем он так нарывался и к чему это приведет, Пермяков не прикидывал. Хуже не будет, а будет — и черт с ним! Просто хотелось, чтобы самоуверенный собеседник за эту свою снисходительную, сверху вниз, доброжелательность хоть чем-нибудь заплатил — пусть даже минутой злости.

Но Викентьев не разозлился… Викентьев проговорил мягко, с жалостью:

— Хочешь дожить потихоньку? Так ведь все равно не получится. Это в семьдесят можно доживать. А в сорок жить надо. Хочешь не хочешь, а придется…

Эта жалость была больней всего. Пермяков выдавил угрюмо:

— Ладно. Там поглядим…

В коридоре его ждали. Раиса стояла у стенки прямо против двери, лицо у нее было решительное. На широкой лавке сидели Павлик и рыжий Костя. Еще два паренька из той же компании перетаптывались у выхода. Прямо в осаду взяли, подумал Пермяков. — Извинились хотя бы? — агрессивно спросила Раиса.

— Все в норме, — ответил он.

На улице она взяла его под руку. Павлик сзади спросил:

— Ужин греть?

— После придет, — сказала Раиса. Ребята проявили деликатность — молча отстали. Ночью стройка выглядела странно и красиво. Грязь, канавы, бетонный лом — все было скрыто темнотой. Редкие фонари вдоль не проложенных, а только намеченных улиц окраины лишь подчеркивали глухую огромность окружающей тайги. Вразброс поставленные дома светились теплыми окнами маняще и недосягаемо, как большие корабли на ночном рейде.

— Устал? — спросила Раиса.

— Не с чего. — ответил Пермяков.

Он чувствовал себя странно. С одной стороны, шел и говорил с Раисой, причем вполне внятно, даже в интонации попадал. С другой — все искал, что бы ответить Викентьеву на те его жалостливые слова. Прямо мать родная, думал он про начальника, но ухмылка не состраивалась.

Раиса озабоченно вздохнула, помедлила и вдруг предложила:

— Хочешь, уедем?

— Куда? — удивился он.

— Куда скажешь. Можно на Север.

— И чего делать будем?

— Что и здесь. Работать пойду. А ты — как настроение.

— Какой же тебе смысл хорошее место бросать? — возразил Пермяков.

Раиса спросила осторожно:

— А тебе тут… ничего?

Он пожал плечами:

— Нормально.

— А эти идиоты?

— Почему же идиоты? — не согласился Пермяков. — Ты вот на них напустилась, а зря. Кража у них. Никуда не денешься, надо искать.

— Не там ищут!

— А ты откуда знаешь, что не там?

Раиса остановилась и, придержав его за рукав, тревожно уставилась в глаза. Пермяков усмехнулся:

— Не бойся, не моя профессия.

— И за то спасибо, — пробурчала Раиса, — а то совсем бы полный набор…

Они шли просто так, без цели, гуляли, и все. Но Пермяков не удивился, когда в конце концов вышли не к Павликову общежитию, а к Раисиному.

Немного постояли на тротуаре под фонарем.

— Смотри, — удивился Пермяков, — уже ночь.

Раиса ворчливо сказала:

— Ночь не ночь, а ужинать-то надо. Пошли?

— Твои не спят?

— А хоть и спят. На кухне посидим.

— Павлик постное масло принес, — вспомнил он.

— До утра не скиснет! — отмахнулась Раиса. На кухне, куда прошли неслышно, она быстро собрала ужин. И, пока Пермяков ел, сидела, угрюмо задумавшись, бормоча:

— Чего же теперь делать-то, а? Надо же такое!

— Ты о чем? — спросил он.

— Да ну их! Я вот думаю — как бы дальше не цеплялись.

Поморщила лоб и неуверенно предложила:

— А может, сторожем пойти или вахтером? В универмаг, на базу… Сутки отработал, трое гуляй. На базе — там вообще сиди себе с книжечкой.

— Это можно, — сразу согласился Пермяков.

— Главное, числиться будешь, — обрадовалась она. — А ночь отдежурить, это и я за тебя могу.

— Тогда вообще милое дело, — с энтузиазмом, отозвался он, и Раиса вновь не уловила тонко позванивавшую в его голосе досадливую злость. Она снесла посуду в мойку и медленно перемыла под слабой, почти беззвучной струёй. Потом спросила:

— У тебя специальность хорошая была?

— Сперва хорошая, потом так себе.

— А я поняла, что ты был специалист. Хватка чувствуется.

Пермяков ждал, спросит, нельзя ли профессию восстановить. Однако Раиса больше на эту тему не заговаривала.

Они довольно долго сидели, обнявшись, в темноте кухни. Потом в комнате что-то зашевелилось. Одна из Раисиных девчонок вышла по своим делам, не обременяя себя излишней одеждой. Разглядев в кухне мужской силуэт, она с коротким визгом бросилась назад в комнату.

— Видишь, человека напугал, — огорчился Пермяков.

— Переживет, — сказала Раиса.

— Идти надо. Ты завтра как?

— В вечер.

— Ну вот и зайду с утра.

У двери снова обнялись. Он хотел идти, но Раиса не отпускала.

— Ты чего?

— Не было у дуры хлопот, — ответила она. Уже через порог спросила:

— Насчет вахтера узнать?

Так, подумал он, ничего себе. Весело. Кем только ни числился, а в сторожах еще не сидел. На пенсионные должностишки еще не сватали…

— Не, — ответил он, помедлив, — в вахтеры неохота. Вот в сторожа пойду.

Сказано это было с добродушной ленцой, интонацию он вполне контролировал, а вот настроение уже не мог удержать в положенной колее. Он ощущал, как нарастает внутри не то чтобы обида — на кого? — и даже не раздражение, а какая-то неясная злость. Это было глупо, но он чувствовал, что вот-вот сорвется.

Стоп, подумал он, ни к чему. Не по делу.

Но остановиться уже не мог…

— А разница? — спросила Раиса. — Что сторож, что вахтер, один черт.

— Не, — возразил Пермяков и упрямо потряс пальцем, — сторожем лучше.

— Ну, пусть сторожем, — терпеливо согласилась Раиса. — Узнавать?

— А сколько там платят?

Вопрос был риторический — сколько платят, знали оба.

— Хоть бы и даром, — сказала Раиса, — чего ты беспокоишься? С голоду не умрешь: уж одного мужика как-нибудь прокормлю.

Видно, пустой разговор вокруг ясного дела стал ей надоедать.

— Это конечно, — морща лоб, кивнул Пермяков. — Но, понимаешь, неловко как-то: мужику — и упираться за восемь червонцев. Ты вон баба, и то…

— Так я же на сварке. У нас книжечку не почитаешь!

Она начинала злиться, и от этой ее злости Пермяков сразу почувствовал себя, спокойнее. Он спросил беззаботным тоном стороннего человека:

— А вообще тут в Ключе кто больше всех огребает?

— Скреперисты, наверное, — хмуро бросила Раиса, — тоже давила в себе злость.

— По многу выходит?

— Как работают. А то и по восемьсот.

— Больше начальника стройки? — поднял брови Пермяков. — Вот это бы мне подошло..

— А кто мешает? — жестковато спросила Раиса. — Пойди на курсы, годик поучись, годик попрактикуйся — и все дела.

— Два года? Это долго, — отказался Пермяков. — Вот недели бы за две…

— Ну, попробуй, может, и получится.

— А на спор если — за два дня.

— И на что спорить? — спросила она, не слишком пряча пренебрежение к разболтавшемуся мужику.

— На что хочешь, — щедро сказал Пермяков и со спокойным азартом посмотрел в глаза Раисе. Она что-то заподозрила.

— Работал, что ли?

— Кем?

— На скрепере.

— И близко не подходил.

— А как же спорить собираешься?

Пермяков уверенно сказал:

— Нет такой машины, чтобы за двое суток ее не понять. Кроме, конечно, разных там… Ладно, Ключа это не касается.

Раиса посмотрела испытующе:

— А сломается что?

— В первый-то день не сломается! А за ночь я тебе не то что паршивый скрепер — дирижабль по винтику разберу, смажу и опять соберу.

От его напора Раиса совсем присмирела.

— Механик, что ли?

— Отчасти, — ответил Пермяков уже без азарта. Он был недоволен собой: завелся, расхвастался. Да и приврал — чего уж там…

Раиса вдруг спросила:

— Спать очень хочешь? Он удивился:

— Да пока нет.

— Давай чаю попьем.

— Мы же только из-за стола.

— Ну и что?

Снова прошли на кухню, только теперь, во избежание недоразумений, прикрыли за собой дверь. Пили чай, потом сидели так. Пермяков каялся:

— За ночь до винтика — это я, конечно, хватанул. Тут ночи в три бы управиться! И то лучше, чтобы умный человек рядом стоял. Узлы, конечно, типовые, докопаться можно. Но у каждого механизма свои тонкости. Так-то оно просто: подергал рычаги, понял, что к чему, — и рули! Но вот чтобы досконально…

— У меня в механизации мужик знакомый, — сказала Раиса, — начальник мастерской. Всех там знает. Хочешь, сходим?

Но в Пермякове взыграло самолюбие:

— Что я, мальчик — за ручку водить? Сам договорюсь!

А потом опять прощались на лестничной площадке…

Ночь была темная, и Пермякову нравилось, что темная. Он шел быстро, вскинув легкую голову, как двадцатилетний, и чернота над головой казалась ему мягкой и ворсистой, бархатной.

А что, думал он, можно и так повернуть, вполне даже забавно. Плоты ведь вязал, можно и железки подергать. Годика полтора-два, пока настроение. Любопытно же поглядеть, кто на что годится.

В себе он был уверен полностью. Машина незнакомая, но ведь машина. Машина, и не более того. Учитель, конечно, потребуется, самому вникать долго. Но за этим дело не станет: еще не родился мужик, с которым нельзя договориться…

Правда, скреперистов наверняка перебор — уж очень работа денежная. Ну и пусть! Зато самосвал или тем более бортовая — это реально. Для начала достаточно, и время будет подучиться втихаря. Пусть сперва не восемьсот в Месяц, пусть триста. И с этим что делать, еще придется решать. Разве что пайщиком идти в хорошее дело — дом для Эдгара По…

Права у него когда-то были. Правда, книжечка осталась, со многим прочим, в его иной, как Раиса сформулировала, «прошлой» жизни. Но права — что, можно и заново сдать, тут стройка, и тянуть с этими делами никому выгоды дет. В крайнем случае можно сперва на ремонт — там права не нужны…

Одно заботило и томило — объяснять придется. Много чего объяснять. Особенно если бумажки потребуют, а скорей всего, потребуют. Не хотелось объяснять! Так не хотелось — скулы сводило.

Но, с другой стороны, что делать? Клясться, конечно, не клялся, но все равно как бы обещал. И девка хорошая. Тут уж без дураков — хорошая…

Утром Пермяков, как обычно, позавтракал с Павликом. Тот начал было возмущаться вчерашней историей с дружинниками, но Пермяков сразу перевел разговор в план юмористический, и через три минуты оба хохотали, вспоминая в подробностях, как ловко и остроумно вели себя они и как нелепо — доморощенные детективы. Пермяков вышел в прихожую закрыть за парнишкой дверь и, вместо обычного кивка, попрощался с ним за руку.

Вернувшись в кухню, он перемыл посуду, и, подумав, вытер насухо. Выплеснул из чайника остывшую воду, а остаток заварки слил в чашку и выпил, как водку, одним большим глотком, радуясь крепкой бодрящей горечи. После чего споро, минуты за три, покидал свои немногочисленные вещички в рюкзак.

Над резиновыми сапогами заколебался: тяжелы, громоздки, а впереди долгое лето. Бросить, что ли? Но пока он не знал, куда вывернет дорога, на запад, на юг или, может, на север, и поэтому, уложив в рюкзак легкие, из заменителя, полуботинки, вынул и расправил портянки, добела отстиранные, отдохнувшие за две недели и не пахнущие ничем, кроме чистого полотна.

Уже в сапогах он посидел у стола, глядя на Павликову койку и виновато вздыхая. Потом принялся писать записку.

«Павлик, дружище, — написал он, — извини, что толком не попрощался. Так уж вышло — не могу дождаться, надо уходить. Спасибо тебе…»

Тут Пермяков остановился и задумался. Поблагодарить хотел, непременно хотел. Но разные слова, по смыслу подходящие, казались фальшивыми и даже лицемерными. Сокрушенно качнув головой, он просто поставил точку.

«…Спасибо тебе. С дороги, где остановлюсь, обязательно напишу. За меня не беспокойся, все нормально, просто так сложилось. А ты тут…»

Пермяков опять остановился. Что — тут? Чего пожелать-то?

Он вдруг понял, что записка эта ничего не объяснит и не поправит, что у Павлика все равно останется мучительная, и глубокая, на много дней, тревога за канувшего в неизвестные пространства друга. Да и просто тоска, а мальчишки в его годы тоскуют болезненно и долго.

Явилось вдруг до вздорности нереальное желание взять Павлика с собой. Но куда? Зачем? Не впутывать же парня в свою искореженную, горькую, давно уже бесцельную жизнь…

Уходить, подумал он, быстрей уходить. И закончил записку единственным советом, который мог дать, не кривя душой: «… А ты тут — держись!» И подписался внизу: «Твой друг Коля». Он положил записку на Павликову постель, поднял рюкзачок и ушел, сунув ключ, как и обычно, под половик…

На асфальтовом квадрате перед автостанцией стояло четыре автобуса. Пермяков на общественный транспорт отвлекаться не стал и зашагал дальше, к развилке, к шоссе.

Там он простоял минут двадцать, но попутных не было. Не было почему-то и встречных. Пермяков подождал еще немного, вдумался в ситуацию и пошел назад, к автостанции. Кассирша подтвердила: да, ремонт моста, до часа машины не пойдут.

Новость эта Пермякова не огорчила и даже не озадачила, но какой-то неуют создала. Вроде бы и ушел, и не ушел. Ни то ни се. Не судьба, что ли? — подумал он и усмехнулся.

Человек пятьдесят, не меньше, сидело возле автостанции на скамейках, узлах и чемоданах. Пермяков к этому множеству примыкать не стал. Он вообще не любил вокзалы, дороги любил, а вокзалы нет. Не любил бессмысленное, бестолковое ожидание, когда время своим большим куском как бы вываливается в никуда, в затхлую тягомотную пустоту. И особенно не любил вокзальную толпу с ее тяжелым, непрекращающимся гудом, давкой у касс, недоверчивостью и готовностью к скандалу, потому что все чего-то хотят, а на всех не хватает, и в результате даже сосед по лавке не столько сосед, сколько возможный конкурент.

Оставалось часа три свободных. Делать было нечего, и никуда не тянуло, ибо для себя он из города уже ушел. Пермяков прикинул, куда бы лучше эти три часа вытряхнуть, и решил, что правильней всего сходить к реке. Природа, она всегда природа.

Да и народу там меньше. Не встретишь, кого не надо. Он пошел к берегу напрямик, через пустырь и кустарник. По реке текло солнышко, и вода сверкала, казалась теплой, летней. Пермяков посидел на груде бревен, потом дошел до знакомого кострища и там, на лавке, опять посидел.

То ли день был хорош, то ли еще что, но с берега город вдруг показался Пермякову красивым. Разбросанные дома, правда, еще не выстроились в улицы, зато между ними, во дворах и на пустырях, зеленело все, что могло зеленеть. Подальше, на окраине, долговязо тянулись к веселому небу три бело-голубые башенки микрорайона. Городок был невелик, пространства вокруг подавляюще огромны, и тем не менее он существовал, занимался своими делами, шевелил кранами…

И откуда что взялось, подумал Пермяков.

Ему вдруг вспомнилось давнее, самую малость схожее ощущение: он, молодой, блаженный, глупый, выходит из роддома, а в руках нечто нежное, до ужаса хрупкое — только бы не споткнуться! — то, что впоследствие стало Лариской. И удивление: ничего ведь не было, а вот — есть…

Само собой вздохнулось.

Привык, усмехнулся Пермяков, своим человеком стал — все дружинники в корешах…

Потом он подумал, что у Павлика скоро обед.

Жалко было уходить, что и говорить, жалко. Но ведь и яблоневый, вишневый совхоз под Харьковом не хотелось покидать. И на сплаве тянуло остаться — уж очень мужики попались подходящие.

Тянуло остаться — потому и уходил.

Страшно было постепенно возникавших привязанностей, что исподволь, незаметно вползали в душу, прорастали, пускали корни, а потом, в проклятый момент, кто-нибудь вдруг выдернет их жестоким рывком вместе с кровоточащим мясом. Это ведь не гипс снимать — больнее…

Уходить надо, уходить.

А что жалко, тут уж ничего не поделаешь: на то и человек, чтобы жалеть…

Время шло, но медленно.

Краем неба прошумел самолет. «Антоха», — автоматически, не подняв головы, отметил Пермяков, и в тысячный, наверное, раз подосадовал на себя: от многих лишних привычек избавился, но эта — узнавать самолеты по гулу — осталась. Уже просто так, для забавы, Пермяков проверил себя — посмотрел в небо, убедился, что прав, и подумал: у былой его профессии подлая бабья манера, предав человека, все же не отпускать его до конца, придерживать на случай…

Когда в то утро на взлете неожиданно развалилась резина на левой «ноге», он в общем-то не испугался, потому что сразу подумал: в крайнем случае — на воду. Не сахар, конечно, но живы будем. Сяду, а там поглядим.

Однако водный вариант отпал так же быстро, как и возник. Это еще какой получится удар. Вполне реальна разгерметизация. В салоне полсотни пассажиров, кто-то зазевается, кому-то не повезет. Опять же, в аэропорту полная паника: всю речную спасательную службу надо дыбом поднять! А и обойдется — у парней из анекдотов не вылезешь, какой-нибудь там уткой прозовут или утопленником… Странно, но это соображение тоже сыграло свою роль.

Для приличия он подождал команды с земли. Команда была для таких ситуаций обычная: на усмотрение командира корабля. Улетели недалеко, но разворачиваться он не стал, так и пошел в порт назначения. Во-первых, надо было выработать горючее — с полными баками на аварийную посадку и дурак не пойдет. Во-вторых, летели домой, а бетонка хоть везде жесткая, но дома все же своя.

Он запросил погоду. Сказали — слабый дождь. Он еще строго кинул бортпроводнице Верке:

— Ты куда же смотришь? Дома дождь, а мы с тобой галошу потеряли!

Она с готовностью засмеялась, и вся сценка прошла содержательно, как в кино: командир в трудный миг шутит, стюардесса преодолевает страх. Что таить — еще подумал тогда, что Верка фразу запомнит, перескажет девкам в порту, а уж те разнесут по всему летному городку, по тому малому миру, который только и сможет понять и точно оценить происшедшее.

Любопытно — в те минуты, а их было порядочно, больше ста двадцати, он думал не о посадке, а лишь о том, что будет после нее. Думал, как встретят его в порту, как товарищи по отряду, едва событие поостынет, начнут деловито влезать в детали — осваивать аварийный опыт, как сам он после скромненько, пробросом, расскажет про чепе жене, как станет отшучиваться от тревожных вопросов аэродромных девчонок, а тревога их будет искренней, ибо все они летают в одном небе и у всех внизу одна твердая земля. Самой посадкой тогда мозги не терзал — не была необходимости. И так знал, что все будет зависеть от вещи элементарной: сумеет ли он, чуть накренив машину, приземлить ее на правую, здоровую «ногу» и, главное, сможет ли потом в течение секунд приблизительно двухсот, пока не погаснет скорость, удержать самолет в равновесия. Завалит вправо — авария, полетит крыло. Завалит влево — разутое колесо выбьет из бетона целую метелку искр, и мало ли чем это кончится…

В газетке потом написали, что, благодаря высокому мастерству всего экипажа, удалось избежать пожара. На радостях приврали: пожар, строго говоря, был, но маленький, его быстро задавили, хотя передний салон потом час откашливался, а в кабине вообще стало как в печной трубе. Пермяков выбрался сам и в «скорую» не полез — командир отряда подбросил его до медпункта на своей «Волге». Правое ухо кровило. Болела голова, а сильно или нормально, этого Пермяков не понимал, поскольку болела впервые. Он не тревожился — все позади, машина цела, люди целы, пустяком отделался. Он еще не знал, что больше никогда не поднимется в воздух, даже пассажиром…

Голова болела долго, чуть не полгода он лечился — странное занятие! Потом боли поутихли. Но финальная медкомиссия никаких иллюзий на дальнейшее не оставила.

Должность на. земле ему нашли приемлемую, с некоторой даже перспективой, в деньгах не так много и проиграл. Но для тридцатисемилетнего мужика это было все равно что пенсия…

До сих пор шевелилась в нем обида, нелепая, бессмысленная и — сам знал — несправедливая. Обида была не на врачей — врачи на должности! — а на друзей: не то сделали, не то сказали, не так посочувствовали. Хотя сам же, когда хотел вдуматься, прекрасно понимал — ничем, кроме сделанного, помочь они не могли. Их безвинная вина была в ином: они и сейчас летали, а его, как муху булавкой, безжалостно пришпилило к земле…

Может, и привык бы, приспособился. Но оказалось невозможным приспособиться к иному: в собственном доме, где прежде, в нерегулярные и краткие приезды, привык чувствовать себя веселым, щедрым, любимым хозяином, он оказался мешающим квартирантом, и все, до того скрытое, быстро и скандально полезло наружу…

Ладно, утешил себя Пермяков, главное — живу. И — ничего. Могло быть и хуже…

В отдалении виднелся причал. Пермяков подумал, хмыкнул — чем черт не шутит! — и двинул туда. Место оказалось грязное — доски, рассыпанный гравий, кучки песка, подтеки солярки.

Вот и сапоги пригодились, усмехнулся он. По корявому откосу он спустился к реке, пригнувшись, походил под сыро пахнущим настилом и все же обнаружил, что искал: под самым обрывом из-под осыпавшейся земли и разного бетонного лома сочилась вода. Струйка была слабенькая, с карандаш. Она даже до реки не добегала, расплываясь по песку темным пятном.

Пермяков поковырял песок сапогом. Ямка получилась некрасивая, со следом подошвы. Вода в ней скапливалась крохотной мутной лужицей.

Он посоображал немного, огляделся и принес доску. Положил ее возле родничка относительно чистой стороной вверх, встал на колени и принялся твердой щепкой углублять и расширять ямку. Рыхлить песок щепкой было удобно, но выгребать — плохо, и он стал орудовать руками. Под ногти набилась земля, одна брючина подмокла в колене, зато родничок получился очень даже ничего. Вполне получился родничок.

Пермяков подождал, пока ямка наполнится, и пригоршнями вычерпал мутноватую воду. Снова подождал, снова вычерпал. И так повторил раз десять.

А потом просто стоял на коленях, ожидая, пока осядет муть.

Наконец вода в лужице посветлела. А ничего… озерцо, подумал Пермяков. Называть дело своих рук лужей ему даже мысленно не хотелось.

Он сходил к реке, тщательно, без спешки, вымыл руки и вернулся к озерцу. Вода в лунке просвечивала до дна.

Он вновь встал на колени, горстью зачерпнул из родничка и напился. Вода была холодная, без привкуса.

Вот и нормально, подумал Пермяков. Родник, он и есть родник. Колькин ключ. Теперь будет существовать. Пустячок, а приятно. А что место вокруг грязное, не беда. Даже лучше, меньше будут лезть. Не затопчут.

Он еще постоял у родничка. Затем, не без сожаления, пошел назад, к автостанции.

Выйдя из кустарника, он увидел, что по шоссе к городу протрюхала груженая полуторка. Значит, все в норме, мост функционирует.

Возле автостанции теперь виднелись только два автобуса. Два, значит, ушли. Ну и бог с ними, попутного ветра.

Сориентировавшись, он зашагал пустырем прямо к развилке. Рюкзачок на спине был не тяжел и даже приятен.

Пермяков глядел только на шоссе впереди, на постороннее не отвлекался и двигался так, пока глаз автоматически не уловил нечто тревожащее. Тогда Пермяков сосредоточился и понял, в чем дело: от автобусов наперерез ему шла Раиса.

От неожиданности он остановился, глупо улыбаясь.

Значат, точно — не судьба, подумал он. Поймали…

Он вдруг почувствовал облегчение. Вот и решилось. Слава богу, само собой. Теперь уж не отвертишься, и ни к чему мучить мозги. Зовут — надо идти…

Он дурашливо развел руками и пошел ей навстречу. Потом опять остановился.

Раиса надвигалась набычившись, сжав губы, собрав пальцы в маленькие крепкие кулаки. Надвигалась угрюмо и решительно, как бесстрашный дворовый мальчишка идет на сильного обидчика, когда победа невозможна, но и унижение нестерпимо.

Пермяков так и стоял, глупо улыбаясь.

— Вот и встретились, — начал было он, но посмотрел на нее и замолчал.

— Ох и гад! — сказала Раиса.

— Ну вот, так сразу и гад…

— Гад, — повторила она, — с тобой как с человеком… Не договорив, она вдруг бросилась на него с кулаками.

Пермяков с трудом перехватил ее руки, сжал в запястьях. Легкий его рюкзачок свалился на землю, усеянную битым кирпичом.

— Ну, ты чего, — примирительно забормотал он, — ты чего?

Раиса вырывалась, удержать ее было трудно, но он удержал, сжав запястья сильней. Она скривилась от боли, и Пермяков тут же отпустил.

— Гад, — еще раз выругалась она. И вдруг заплакала, зло и беззвучно.

— Рай…

Она повернулась к нему спиной. Пермяков осторожно положил ей руку на плечо, но она вывернулась, резко и враждебно.

— Рай, — позвал он, — ну, чего ты?

Она не отозвалась.

Тогда он попытался объяснить:

— Рай, ну ты пойми… Это ведь одно мученье Мне что, мне с тобой только лучше. Но тебе-то на черта жилы рвать?

Раиса глянула через плечо и сказала почти с ненавистью:

— А вот это не твое дело!

Пермяков опустил плечи, вздохнул и проговорил подавленно:

— Тебя же пожалел.

Она ответила:

— Нужна мне твоя жалость…

Загрузка...