Повести. Рассказы

Предисловие

Биография художника — это его творчество: книги, картины, фильмы, спектакли, сценарии.

В кино я уже более сорока лет. В 1966 году мы с моим товарищем и однокурсником Борисом Дуровым сняли нашу дипломную работу, фильм «Вертикаль». Его до сих пор показывают по телевидению, смотрят на видео.

А вообще — за сорок-то лет! — я много чего «настрогал». Написал полтора десятка сценариев, четыре книги, поставил два спектакля (они много лет идут во МХАТе им. Горького и в Школе современной пьесы), снял 14 художественных и четыре документальных фильма, сыграл десятка два киноролей. Конечно, это много, а поэтому и не все удалось. Несомненными удачами (если ориентироваться на вкусы моих зрителей, людей, выросших в Советском Союзе), можно считать фильмы «Место встречи изменить нельзя», «Ворошиловский стрелок» и «Благословите женщину». У меня несколько иные предпочтения, но не будем сейчас об этом.

В этой книге собраны мои киноповести, снятые в основном другими кинорежиссерами. Как правило, автор недоволен фильмом, снятым по его произведению. Ему кажется, что сам бы он сделал лучше. Той же болезнью страдаю и я. Один только раз, посмотрев фильм, снятый по моей повести, я сказал себе: «Нет, сам бы я не мог сделать так мастерски». Это был фильм «Пираты XX века». Снял его Борис Дуров, с которым мы вместе начинали свой путь в кино.

«Пираты XX века» стали суперчемпионом советского проката. За год его посмотрели около ста миллионов зрителей. А за тридцать лет (фильм жив и сегодня), наверное, миллиарды. В России и в других странах.

Станислав Говорухин

Вторжение

В конце февраля 1941 года в Берлине состоялся митинг, посвященный 21 годовщине Национал-социалистической партии. С речью выступил рейхсканцлер Адольф Гитлер.

Наклонив вперед корпус, прижав голову к плечу, он быстрым шагом взошел на трибуну и, как истый актер, начал тихо с какой-то незначащей фразы, слова которой потонули в восторженном реве коричневой толпы. Сразу за этим установилась мертвая тишина, и в этой тишине рейхсканцлер начал свою речь:

«Нам предстоит новый год борьбы, — голосом оракула возвестил он. — Мы знаем, что он принесет великие решения и с уверенностью смотрим в будущее…»

На экране появилось название фильма:

…Вниз к пристани спускалась по волжскому обрыву ветхая деревянная лестница в тысячу ступеней, которые всхлипывали под ногами, стонали, пели на разные голоса. Лиза устала, ногу на ступеньку ставила нетвердо, мешали туфли на высоких каблуках. Она сняла бы их, да руки заняты — в одной был ридикюль и авоська с продуктами, другую оттягивал крашеный фанерный чемодан, который бил углом по ступеням и оттого приходилось держать его в согнутой руке.

Заплывшим слезой глазом Лиза увидела, как слева из-за излучины реки выплыла белая, окутанная дымом точка — пароход. Надо спешить. Мертвыми пальцами она поддернула чемодан — что-то хрустнуло, ручка осталась в руке, а сам чемодан полетел вниз, стукаясь о ступени, упал на дощатую площадку и рассыпался. Слезы, дрожавшие в глазах, только этого и ждали — тут же пролились по щекам двумя солеными ручейками. Да плакать было некогда, — белая точка крупнела на глазах, пароход приближался; она нагнулась и давай собирать свое нехитрое имущество.

— Ай-яй-яй! — услышала она вдруг голос. — Вот плакать-то совсем ни к чему…

Лиза подняла голову, увидела хромовые, подернутые пылью сапоги, широкие галифе, ремень с портупеей, орден-звездочку в красной глазури, кубики в петлицах и, наконец, строгое лицо с веселыми карими глазами. Слезы тут же пересохли, расширенными вымытыми глазами уставилась она на стройное великолепие, которое как-то уж очень не вязалось с этой скрипучей извилистой лестницей, скособоченными домишками, лепившимися по обрыву, с маленькой пристанкой-дебаркадером внизу.

А военный уже нагнулся над ее пожитками, поднял один сверток, другой, протягивал вещи, краем глаза рассматривая ее. Лиза была хороша, чего там: каштановые, коротко подстриженные по моде волосы под белым беретом, яркие полные губы, вздернутый, но не курносый, а прямой, хорошенький носик… Словом, впечатление она произвела — военный даже разволновался, папиросу вынул, закурил.

Лиза закрыла крышку, стала возиться с замком.

— Сломался, — сказала она и виновато улыбнулась.

— Позвольте, я?.. — Военный присел, пощелкал замком. — Починить можно. Но потом… Вы к пароходу?

Она кивнула.

— Выходит, попутчики? — Наконец, он открыто взглянул ей в глаза. — А сейчас бы веревочку?.. Эй, ребятки!

Двое мальцов с удочками бегом спускались по тропе рядом с лестницей. Увидев военного, да еще командира, они и так остановились, робко перешептываясь друг с другом.

— Ну! — повторил военный. — Ко мне!

Ребята пролезли под перилами, восхищенно уставились на него.

— Дяденька, Вы танкист?

Военный снисходительно усмехнулся:

— Пограничник.

— Ух ты! — восторженно ахнули ребята. — А наган у Вас есть?

— Вот вам задача, ребята, — строго оборвал их военный. — Надо добыть веревочку, чемодан перевязать…

— Кукан, дядь, годится? — Один из мальцов вынул из кармана бечевку, смотанную узелком, другой протянул такую же.

Военный подергал кусок бечевки.

— Куда же рыбу денете?

— А-а… — отмахнулся старший из ребят. — Была бы рыба…

Пока военный перевязывал чемодан, ребята закидывали его вопросами.

— Дядь, Вы лейтенант?

— Старший.

— У-у! А у танка и пушка и пулемет?

Военный поднял оба чемодана, все четверо пошли вниз.

— А у фашистов танки есть?

— К сожалению, — военный посмотрел на Лизу и улыбнулся.

— Тетя, давайте мы Вашу сетку понесем? — Маленькие подлизы вцепились в сетку; она отдала, нагнулась, сняла туфли.

— Дядь, а что сильнее: пушка или гаубица?

— Дядь, а правда, у Гитлера одна нога хромая?

Военный засмеялся.

— Не знаю. С Гитлером лично не знаком. Но, по-моему, это у Геббельса…

— Дядь? — младший хитро посмотрел на военного. — А Вы можете название парохода прочитать? У пограничника глаз должен быть зоркий, да? Чтобы диверсанта углядеть…

Пароход приближался, просматривались уже палубы, заполненные пассажирами, лопасти колес поблескивали в лучах низкого солнца.

— Нет, не могу, — военный оторвал взгляд. — Далеко еще.

— А я могу, я могу! — затанцевал малец. — «Клим Ворошилов».

— Да ну? — искренне удивился военный. Казалось, он был задет за живое, приостановился, еще раз всмотрелся вдаль — не может быть, неужто разглядел?

— Врет он всё, Петька… — Старший строго посмотрел на приятеля. — Бесстыжий! Мы тут, товарищ командир, все пароходы наизусть знаем, по гудку можем определить. Этот вот «Клим» — видите, какая у него труба? А там, у дебаркадера — «Память Маркина». Он снизу идет, из Астрахани.

К пристани действительно прилепился маленький пароходик, сверху он поначалу и не был заметен.

«Клим Ворошилов» между тем пропел басовым гудком и стал разворачиваться против течения.

— Ой, надо спешить, — испугалась Лиза. — У меня еще и билета нет.

— Вы далеко? — спросил военный.

— До Ульяновска.

— Замечательно. И я туда. Там на поезд — и к себе на заставу!

— Дядь, а Вы на какой границе служите?

— Сейчас проверим, как вы знаете географию. Река Буг где?

— Знаем! — хором запели пацаны. — Польская…

Пограничник помрачнел:

— То-то и беда, что теперь германская…

…У маленького базарчика, где бабы торговали вяленой рыбой, топленым молоком, ягодой и прочей разностью, стояла деревянная будочка — касса. В окошечке надпись: «Билетов нету». Очередь, однако, была. На что-то надеялись.

Лиза хотела стать в очередь, но военный не пустил.

— Время только терять, — сказал он. — Пошли, что-нибудь придумаем.

Шла посадка на пароход. Пассажиры на «Клим» проходили через «Память Маркина» — два парохода стояли лагом друг к другу. У трапа матрос с усами проверял билеты.

— Вы идите, — сказала Лиза.

— А Вы?

— Я как-нибудь… У Вас служба.

— Нет, пограничники так не поступают. Вот что, берите мой билет. И оба чемодана. Донесете?

— Да, но Вы?..

Вместо ответа он поднял чемоданы, протянул ей.

— Нет, — заупрямилась она. — Я так не могу. Вдруг Вас не пустят…

— Смешная, ей богу. Раз я говорю, значит знаю.

— А вдруг… — хитро прищурилась она. — Такой солидный человек, с орденом… И без билета. Конфуз! Я дак себе век не прощу…

— А-а! — досадливо взмахнул он рукой. — Смотрите, как это делается!

Он быстро стянул ремень с портупеей, скатал, положил в карман. Расстегнул ворот гимнастерки, снял фуражку, взбил пятерней волосы, взлохматил брови — сразу приобрел домашний затрапезный вид, стал похож на заспавшегося после бурного веселья служивого.

— Прямиком на гауптвахту! — пошутил он над собой. — Сейчас и пропуск добуду…

Он сбежал по сходням на берег к базарчику. Тут транзитные пассажиры бранились с торговками, покупали разную снедь; кто нес обратно на пароход дымящуюся картошку, кто огурчики — славные здесь были огурчики, маленькие, в темных пупырышках, один к одному. Военный наскоро выбрал у крайней в ряду торговки связку прозрачного серебряного чехня и побежал обратно.

— Здравия желаем, товарищ командир, — приветствовал его усатый матрос у трапа. — Эх, к этой рыбке пивца бы! Жаль, нету. Придется Жигулей ждать…

Военный сунул ему в руку самую большую рыбину.

— Благодарствую, — сказал матрос и рассмотрел чехня на свет. — Ах, ядреный корень, вот произведения!.. Чудо природы! — восхитился он. — Солнце не застит — до чего хорош! — Откашлялся начальственно на напиравших пассажиров. — Билеты готовьте, граждане, билеты!

Лиза, наблюдавшая сцену, улыбнулась, подняла чемоданы и пошла к трапу.

Пароход отошел и посыпались с его кормы мальчишки, которые в последнюю минуту все-таки проникли на судно, чтобы прокатиться пару сот метров да заодно нырнуть с верхотуры.

Лиза и пограничник стояли на верхней палубе. В гладкой воде отражался крутой берег, город поверх обрыва весь в вишневых и яблоневых садах, «знаменитая» лестница, самая высокая на всем правобережье. Вдоль берега по колено в воде стояли рыбаки, ловили баклешку «внахлест».

Двое мальчишек, размахивая удилищами, приветствовали пароход.

— Никак наши мальцы? — сказал военный.

Они помахали ребятам в ответ. И тут же отозвался на приветствие гудок парохода — густо пропел он над водной ширью, и долго еще висела в воздухе его последняя нота.

— Мне кажется, пора познакомиться, — улыбнулся военный.

Лиза протянула руку «лодочкой»:

— Лиза.

— Павел Глазков.

— А по отчеству?

— Это лишнее. А вообще — Павел Иванович. Возвращаюсь из очередного отпуска. Я из Троицкого, не слыхали? Все село Глазковы…

— Нет, я не местная. У меня тут в Тетюшах тетя живет.

— В гостях были? Хорошо на Волге! Что же не загорели?

— Да так… — Лиза замялась, перевела разговор. — Ловко у Вас получилось.

— Что? Ах, это… Не впервой. Вся юность на Волге прошла. Ездить-то приходилось много, а денег на билет не всегда… Знаете, что… — Павел Иванович искоса посмотрел на спутницу, предложил не очень уверенно: — Давайте пойдем в ресторан? Так сказать, отметим знакомство.

— Зачем? — возразила Лиза. — У меня полная сетка продуктов. Мне тетка подорожников напекла — и пироги с морковкой, и шанежки…

— А в ресторане веселее, — тянул свое Павел Иванович. — Там музыка играет…

— Ой, как это неожиданно, — она наклонила голову и осмотрела себя. — Я в дорогу оделась…

— Вы очень подходяще одеты, — успокоил ее Павел Иванович. — И даже красиво.

— Правда? — вспыхнула Лиза.

— Конечно. Вам эта кофточка к лицу. И берет удачно подобран.

Они еще немного поспорили — идти или нет — и Лиза сдалась.

Подошел весь в белом официант и молча встал у столика, а Павел Иванович с Лизой все не могли решить, что выбрать.

Он предлагал выпить по рюмочке портвейна за знакомство, но она наотрез отказалась пить крепкие вина и с испугом оглядывала просторное ресторанное помещение, дерево и медь отделки, накрахмаленные скатерти, белоснежных, похожих на эстрадных артистов, официантов. В конце концов сошлись на ликере, напитке более дамском и подходящем случаю. Его принесли в пузатом графинчике — тягучую изумрудного цвета жидкость.

— За знакомство! — Павел Иванович поднял свою рюмку. — Я очень рад, поверьте…

— Ой, какая крепкая! — удивилась Лиза. — Но вкусно…

— Вы замужем? — спросил он.

— Нет, — ответила она быстро. — А Вы?

— Я тоже не женат. Когда? Семилетка, армия, потом училище… И снова служба…

— Насквозь военный, — засмеялась она.

— В общем, да. Из двадцати семи девять лет отдал армии…

— Я думала, Вам гораздо больше, — простодушно удивилась она. — Лет тридцать…

— Неужели выгляжу таким старым?

— Извините, — смутилась Лиза. — Я вовсе не это хотела сказать. Просто Вы такой… Ну, как бы это выразиться — много повидавший…

— А сколько Вам, если не секрет?

— Девятнадцать… Почти двадцать… Собственно, двадцать уже. Через неделю день рождения.

— Какая у нас огромная разница в годах, — сказал он полувопросительно. Она промолчала.

Он вдруг засмеялся.

— Чему это Вы? — насторожилась она.

— Так… Вспомнил одно предсказание.

— Оно сбылось?

— Не знаю. Нет… Может быть, потом я Вам расскажу. Вам нравится здесь?

— Очень. Я никогда не ездила в первом классе. Даже на верхнюю палубу ни разу не поднималась…

— Извиняйте, — седой благообразного вида старичок в белом чесучовом костюме с газетой в руках тронул рукой свободный стул напротив молодой пары. — Не прогоните? — спросил он, сильно ударяя на «о». Кстати, Павел Иванович тоже «окал», как вся Средняя Волга от Горького до Самары.

— Присаживайтесь, милости просим, — живо откликнулась Лиза.

— Минутку, — сказал старичок и засеменил между столиками к выходу. Через минуту он вернулся, держа под руку такую же чистенькую, просто одетую, чем-то очень похожую на него жену. — Вот, Зоя Ксенофонтовна, молодые люди не возражают принять нас в компанию.

Старушка поклонилась, села, Лиза протянула ей меню. Павел Иванович наклонился к старичку.

— Не выпьете с нами?

— Благодарю. Не станем мешать, — старичок раскрыл газету и отгородился ею от соседей по столику. Газету отставлял далеко от глаз — очки взяла жена; держа, как монокль, изучала через них меню.

— Макароны по-флотски, — прочитала она. — Что это за блюдо такое, Афанасий? Ты не знаешь?

— Думаю, что-то острое, — ответил супруг, не отрываясь от газеты. — Моряки — народ крепкий, возьми какое-нибудь знакомое…

Завели патефон в углу и несколько пар пошли танцевать модное танго. Лиза поспешно отвернулась от танцующих, боясь, что Павлу Ивановичу взбредет на ум тоже отправиться в круг. Танец был медленный, бесстыже стонали скрипки, пары тесно прижимались друг к другу и, закрыв глаза, перебирали ногами, почти не сходя с места.

— Жаль, что я не умею танцевать, — сказал Павел Иванович.

— Ой, нет, что Вы! — почти обрадовалась Лиза. — Хорошо!

— Что же тут хорошего?

— Хорошо, что не этому учились. За танцы бы Вам орден не дали, правда?

— Пожалуй, — рассмеялся Павел Иванович. — Какая верная, черт побери, мысль! А я, признаться, чувствовал себя круглым лопухом там, где танцуют.

— Ну и напрасно…

— А Вы разве не любите танцы?

— Люблю, — призналась Лиза. — Но эти мне не нравятся. Какие же это танцы? Просто обнимаются при народе…

— А ведь это война! — Старичок вдруг резко ударил костяшками пальцев по газетному листу. — Вы поглядите, — запальчиво обратился он к Павлу Ивановичу и ткнул пальцем в газету: — Везде война. Всюду! В Китае, в Греции, на Балканах… В Африке, и в той воюют! Англичан, которые за всю свою историю не видели у себя вражеского солдата, бомбят… Что это, я Вас спрашиваю, как не Вторая мировая война?

— Тише, Афанасий! Ради бога, тише! — заволновалась старушка. — Весь ресторан переполошишь.

— Кто же спорит? — улыбнулся Павел Иванович.

— Да, но как же Вы свою-то роль представляете в этой войне? Своего народа? Армии… А-а! Не знаете. Или не хотите знать. А может быть, боитесь посмотреть правде в лицо. А вот я, старый человек, не боюсь. И так же откровенно, как Вам, скажу любому. Хотя бы самому маршалу Тимошенко…

— Что же Вы ему скажете?

— Скажу, что не таков русский характер, чтобы не ввязаться в драку, которая кипит вокруг него. Только для этого надо, чтобы кто-нибудь ему крепкую оплеуху влепил…

— Бог с тобой, Афанасий Трофимович! Или сейчас же прекрати, или я уйду!

— Разве я ересь какую несу? — обиделся старик. — Мы с тобой, сударыня, четыре войны пережили, и ни одна ничего, кроме горя, нам не принесла. Я не толстовец, не миротворишка какой-нибудь, не паникер, но события надо оценивать трезво, эту самую газету уметь читать, если хочешь знать, между строк… И мне важно, чтобы этот молодой человек, которому доверено охранять нашу матушку Россию, понимал это. Я и сам мог бы еще взять винтовку в руки, да вот беда — в берег тот вон высокий не попаду…

— Вот ведь какой он у меня агрессивный, Афанасий-то Трофимович, — смущенно улыбнулась старушка, переводя взгляд с Лизы на Павла Ивановича. — Вы уж извините его, ради Христа…

— А я извинений просить не собираюсь, — строго оборвал ее супруг. — У нас мужской разговор, крутой, ты в него не вмешивайся…

— Мне как раз нравится Ваша горячность, — серьезно заметил Павел Иванович. — Разве можно говорить спокойно о том, что волнует? Но Вы напрасно упрекаете меня в легкомыслии…

— Да ведь Вы тут сидите, батюшка. Тут! А не там!

— У меня отпуск.

— Не время-с, — строго сказал старик. — Вот именно, не время-с!

— Ты, Афанасий, границы-то не переходи! Встрял в чужой разговор… Налетел коршуном… — Она обернулась к Лизе. — Счастье, что у вашего супруга ангельский характер. Моего ведь не каждый вынесет…

Павел Иванович благодарно улыбнулся ей, заметил:

— И все-таки Вы преувеличиваете серьезность положения. Право преувеличиваете. Во-первых, у нас с Германией Договор…

— Да плевали они на этот Договор! — вскрикнул старик. — Для них святыня не святыня! А тут Договор — бумажка, тьфу!..

Вы сами посудите, батюшка… Карту Европы себе представьте!.. — уже более миролюбиво он придвинулся к Павлу Ивановичу и все еще тыкал пальцем в газету, где на пятой полосе были набраны короткие сообщения с многочисленных театров военных действий. — Куда же ему теперь двинуться? На юге — союзники. На западе уже дошел до океана. То же и на севере. Англия, конечно, соперница. Но не враг! Враг истинный, кровный, классовый — на востоке. Миллионные армии даром не держат. Нет. Они сами должны себя прокормить. А Россия, лакомое блюдо, не так ли?..

Они стояли на палубе, облокотившись о перила. Внизу шумно ворочалось колесо, широкие плицы мерно падали в сонную воду.

— Не холодно? — спросил Павел Иванович.

— Что Вы? Прелесть, как хорошо! — отозвалась Лиза. — Вот навязалась я Вам на голову, право слово, — засмеялась она. — Ехали бы себе без хлопот… Да Вы на меня и не обращайте внимания. Идите спать, утомились ведь за день. А я бы так хоть всю ночь простояла…

— И я с Вами, коль не прогоните.

— Вам просто неудобно меня бросить. Я же вижу.

— Вовсе нет. С чего это Вы? — настороженно спросил Павел Иванович, которому в словах Лизы почудился другой смысл.

— Я уж и так, не знаю, как Вам благодарна. Что бы я делала? Пришлось бы домой возвращаться… С чемоданами-то да узлами в гору…

— Что же Вас никто не провожал?

— А некому. Одна тетка. И та старенькая.

— Родители в Ульяновске?

— В Сызрани. В Ульяновске я учусь в медтехникуме. Этим летом и домой не удастся съездить. Практика.

— Вот и я своих давно не видел. За три года в первый раз отпуск дали.

— Не время-с! — Лиза подняла палец и строго погрозила им.

Вниз по реке сгоняли плоты. Один такой плот, изгибистый, чуть не в километр длиной, ведомый пыхтящим буксиром, поравнялся с пароходом, который нагонял его. На плоту жгли костер, сидели около него люди, слова их, вернее, бессвязные отзвуки человеческой речи, далеко разносились над поверхностью воды.

По палубам судна еще гуляли редкие пассажиры, сидели на скамейках пары, но пароход уже затихал, исчезали с досок палубы резко очерченные отсветы окон.

— Морсу хочется, — слышался из темноты чьей-то каюты томный женский голос.

Измученный мужской отвечал:

— Ну где я тебе возьму морсу? Ресторан закрыт… Давай спать.

— Ах, как хочется морсу…

Из закрывшегося уже ресторана вывалились припозднившиеся посетители. Центром шумной компании была высокая, немолодая уже женщина с хорошо поставленным, чуть хрипловатым голосом — может быть артистка.

— Благодать, а! — говорила она, закрывая глаза и вдыхая чистый воздух. — Неужели все это кончится? Эта луна, это шлеп-шлеп по воде, этот блаженный сон? Бог мой, и вправду, как во сне. Я ничего не помню… Где мы? Какое сегодня число?

— 17 июня 1941 года, милая Нина Васильевна, — подсказал ей один из мужчин, кругленький, верткий, в косоворотке навыпуск, подпоясанной узким кавказским ремешком. — И завтра с утра нас с вами ждет тяжелая работа. Так что пора баиньки…

— Вы бухгалтер, Васильчиков, — потухшим голосом сказала женщина. — Как Вам самому-то не скучно от себя?

— О! — вспомнил кто-то из компании. — И правда, семнадцатое… Сегодня же «Динамо» со «Стахановцем» играют. Сыграли уже…

— Вот и влындют, наконец, чемпиону…

— Кто влындит-то?

— Тот же «Стахановец». У них форвард хороший…

— Путятов? Ой, уморил! Кто такой Путятов рядом с Дементьевым?

— Пари?

— Пари.

— А ведь эти плотогоны, друзья, — прервал их спор высокий, седой, державшийся рядом с актрисой мужчина, — сейчас там ушицу едят, смею вас уверить. С дымком, из стерлядки… И не всухую… Э-э-эй! — пропел он высоким голосом. — Приятного аппетита-а-а!..

Костер на плоту, и сам плот, темный на светлом зеркале реки, уплывали влево, вверх, пароход уже обгонял маленький с высоко выдвинутой трубой буксирчик. Кто-то сидел на корме, курил.

— И куда он так торопится, наш капитан? — капризно сказала женщина. — Вот Вы, Васильчиков, все можете… Остановили бы пароход, уговорили капитана. Мы бы сейчас купанье устроили…

— Славно бы!

— Водица, небось, шелковая…

— Купеческие у Вас замашки, Нина Васильевна, — отозвался скучный Васильчиков. — Кто-как, а я лично — «у койку»… Пойду тихонечко, чтобы не расплескать сон. Оревуар…

Лиза, прикрыв ладошкой рот, зевнула.

— Вот что, Лиза, — Павел Иванович накрыл ладонью ее руку. — Пойдемте-ка спать…

— Как? Что? — Лиза тряхнула ресницами. — Я не хочу…

Он засмеялся:

— «Не хочу», а глаза с поволокой… Пойдете ко мне в каюту и ляжете спать. И никаких разговоров. Всё! Это приказ!

— Как же? Там мужчина…

— Он Вас не съест…

— А Вы?

— Я пограничник. Ночью привык бодрствовать. Словом… Я же сказал — прекратить разговорчики! — И он, легонько взяв Лизу за локоть, повел ее вдоль палубы.

— Я — часик… — лепетала она. — Ох, беда Вам со мной…

Через минуту она уже крепко спала в свежей постели, рядом через проход похрапывал пассажир-гора, так высоко и значительно возвышался под простыней его огромный живот. От одной неожиданно громкой рулады его храпа Лиза вздрогнула, подняла голову, плохо, видимо, соображая, где она находится, наконец, вспомнила, улыбнулась и тут же уснула успокоенно и крепко.

А Павел Иванович, прохаживаясь, обошел по палубе весь пароход, постоял на корме, глядя, как выделяется на черной маслянистой глади белый бурун развороченной лопастями воды. С правого борта плыл высокий, лесистый, загадочный в темноте берег без единого огонька.

Он присел на скамейку, вытянул уставшие ноги, раскинул руки и в этой блаженной позе, закрыв глаза, застыл, задумался и вдруг широко улыбнулся, вспомнив что-то. И чем-то неотразимо похожа была эта улыбка на улыбку Лизы, которая сейчас крепко спала в его каюте.

Мимо прошлепал низенький с сердитым заспанным лицом человечек в пижаме, прижимавший к груди три бутылки брусничного морсу. Недоуменно посмотрел он на улыбающегося во сне лейтенанта и оглянулся дважды.

На баке пробили склянку — звонко и мелодично пропел во влажном воздухе удар колокола. И с этим ударом выплыла, словно появилась на сцене дама из рассыпавшейся уже шумной компании. Она переоделась в халат, длинное полотенце через плечо; взбитые недавно высоким валиком над лбом волосы теперь были по-девичьи схвачены лентой на затылке. Она прошлась вдоль борта, дойдя до лейтенанта остановилась, разглядывая его. Потом присела на краешек скамейки.

Павел Иванович открыл глаза, смутившись, подобрал ноги, выпрямился.

— Угостите даму папиросой, товарищ командир, — сказала она, бесцеремонно разглядывая его.

Павел Иванович вынул из кармана галифе пачку «Северной Пальмиры», узкими худыми пальцами она смяла в двух местах мундштук папиросы, наклонилась к протянутому огоньку, жадно и глубоко затянулась. Тут же сказала:

— Какие мы с Вами дураки. Эдакую прелесть, — узкой кистью она очертила вокруг себя полукруг, дуга которого уперлась в горящую папиросу, — оскорбляем такой, извините, гадостью. Ведь гадость, гадость! А неймется…

Павел Иванович тоже закурил, отгоняя рукой дым, который тянуло в сторону соседки.

— Что это значит? — Кончиком пальца она погладила кубики на петлицах. — Никак не выучусь разбираться.

— Старший лейтенант.

— А три таких же, но продолговатых?

— Подполковник.

— Значит, подполковник, — повторила она задумчиво. — Чин немалый… Был у меня школьный приятель. Двоечник… Девчонкам от него житья не было. А вот смотри-ка — подполковник. Сейчас бы он кто был? Убили его, — грустно пояснила она. — Про «линию Маннергейма» слышали? Вот там… — И вдруг спросила строго: — Чему это Вы улыбались во сне?

— Так… — засмеялся Павел Иванович. — Своим мыслям…

— Знаем мы Ваши «мысли», — шутливо погрозила она пальцем. — Видели… Хороша, не возразишь! Небось спит сейчас матушка в вашей каюте, а Вы вот тут, на воздусях… Вы уж не обижайтесь на старуху…

— Какая же Вы старуха? — непритворно изумился Павел Иванович.

— Да уж не молода, сударь, — нарочито старушечьим голосом, пришамкивая, возразила она. — Пятый десяток в разгаре…

— Вы, верно, актриса?

— И даже знаменитая, — сказала она просто и с гордостью. — Одолжите-ка мне левую ладонь, я посмотрю — не напрасно ли стараетесь.

Она взяла в свои руки его широкую ладонь и, поворачивая ее к свету луны, стала вглядываться в тонкие линии на ней, проводя по ним остро отточенным лакированным ногтем.

— Так… Пояс Венеры у Вас есть. Слабо очерчен, но есть. Так что желаю успеха! А вот линия Жизни как-то странно обрывается… Впрочем, — тут же спохватилась она, — на ваш век хватит…

— Нина Васильевна, голубушка! — К ним подходил высокий мужчина в пижамной паре. — Вот ты где! Я волнуюсь, ищу ее, а она, извольте радоваться, с молодым лейтенантом при луне…

— Знакомьтесь, мой муж, — кивнула в его сторону Нина Ивановна.

Тот протянул руку:

— Кулинич.

— Глазков.

Кулинич сел рядом с ними, раздраженно отмахнулся от дыма из папиросы, которую докуривала жена.

— Что она Вам тут нагадала? Не слушайте. Нельзя гадать солдатам и цыганам. А тут хорошо. В каюте душно, не спится… В шезлонг, что ли, лечь? — повернулся он к жене. — Возьмем одеяла…

Нина Васильевна встала.

— Попытаюсь уснуть. Надо все-таки… желаю успеха!

Кулинич тяжело поднялся, опершись руками о колени.

— Э-эх! — потянулся он. — Спокойной ночи…

А Павел Иванович снова пошел вымеривать шагами палубное пространство. На носу дуло, он постоял немного, придерживая рукой фуражку, и повернул назад. Уютный затишек образовался на корме, но там целовалась молодая пара, и он, не задерживаясь, прошагал мимо них.

Большой пассажирский пароход шел снизу. С притушенными огнями он проплыл совсем рядом, унеся с собой обрывок какой-то тихой и печальной музыки.

Незаметно стал наваливаться сон, пощипывало глаза. Облокотившись на перила, он долго тер виски и разминал лицо, чтобы подавить зевоту. Кто-то положил руку ему на плечо, он обернулся. Рядом стояла Лиза, смотрела на него чистым, просветленным коротким сном взглядом.

— Смена пришла, — сказала она.

— Что так рано? — спросил он удивленно и обрадованно. — Обо мне не беспокойтесь, я же сказал…

— Мне достаточно, — успокоила его Лиза. — Я привыкла. Мне теперь часто ночью приходится вставать. Правда, я выспалась, — вдруг заторопилась она. — Пойдите и Вы прилягте…

— Я Вас не брошу.

— Какой упрямый, — засмеялась она, встала рядом с ним у перил и наклонила вниз голову. — Здесь не жарко…

— Ветерком потянуло, — согласился Павел Иванович. — К утру. Скоро светать начнет…

— Уже светает…

Июньская ночь коротка, рассвет наступает быстро и незаметно, задолго до того, как выкатится солнце. Выбелилось небо с редкими облаками на нем, вода в реке из черной сделалась свинцовой, легкий туман наползал с берега, и сам берег, обрывистый и лесистый, окрасился наконец в свой естественный густо-зеленый цвет.

— О чем Вы сейчас думаете?

— О чем?.. Жаль, что я не штатский.

— Почему?

— Тогда бы у меня был пиджак… Я бы накинул его Вам на плечи. А так… Могу только фуражку предложить…

— Годится, — быстро согласилась Лиза. Она приподнялась на цыпочки, сама сняла с него зеленую фуражку, поправив рукой откинувшуюся прядь волос, и, стащив берет, нахлобучила ее себе на голову. Приставила левую руку к козырьку.

— Товарищ командир! На вверенной Вам заставе все прекрасно и замечательно…

— Вольно!

Он поправил ей фуражку, чуть сдвинул назад, чтобы не сваливалась на лоб, и вдруг увидел ее глаза, глядящие из-под лакированного козырька куда-то мимо него. Он потянулся к ним, наклонился — она не отодвинулась — и накрыл их губами.

Ее тонкие руки скользнули к нему на плечи, она сама нашла его губы, а потом, через минуту, облегченно вздохнув, шептала:

— Давай сядем, у меня колени дрожат…

Они сели, он прижал ее голову к губам, к носу — фуражка свалилась — вдыхал запах ее волос и слушал, как она бормотала у него на груди:

— Откуда ты взялся?.. Еще вчера я ничего не знала про тебя и мне было все равно, есть ты или нет…

— А сейчас? — спросил он с оттенком мужского самодовольства и даже чуть приподнял ее голову, чтобы лучше слышать ответ. — А сейчас?..

Она не ответила, только глубже зарылась лицом в его гимнастерку.

— Зачем это все? Зачем? Паша… Пашенька! — вдруг вскрикнула она и разрыдалась совсем по-детски, всхлипывая и подрагивая плечами.

— Ты что? — испугался он. — Что ты?

— Я люблю-ю тебя-я… — захлебываясь слезами, сказала она.

— Глупая, — он прижался лицом к ее лицу и стал целовать глаза, щеки, мокрые от слез. — Я тебя тоже очень люблю. Я полюбил тебя сразу, как только увидел там, на лестнице…

— Нет… — всхлипывая, говорила она. — Ты не сможешь меня любить, я знаю…

Он достал платок, стал вытирать ей глаза, она прятала от него лицо, все еще вздрагивая, но уже от счастливого сквозь слезы смеха.

— Видишь, как все получилось… — сказал он, как бы самому себе.

— Ты не рад?

— Знаешь, что мне сказал мой дед, когда я приехал в отпуск? Он, собственно, прадед мне, ему уж за восемьдесят, но мужик крепкий и плотник замечательный. Последнее время предсказаниями стал баловаться. Раза два у него получилось — насчет видов на урожай, то да се — вот и стал пророка из себя корчить. Приходит это он и заявляет: «Твоя, — говорит, — планета, Пашка, начисто в небе исчезла». «Как? Что?» — это уж моя мамаша. «А так, — отвечает дед. — Не видно. Вчера смотрю — а ее нет». Мать в слезы: «Батюшки, убьют!» «Погоди, не реви, — утешает ее дед. — Она не то, чтобы совсем пропала, а другая звезда ее заслонила». «Что же это будет, дедушка?» — спрашивает мать — и в погреб за бутылкой. «А то будет, что звезда эта есть жена. Причем своя, нашенская, с Волги. Потому что по конфигурации такая же, как у Пашки, оттого, — говорит, — я вначале и подумал, что она совсем исчезла. Так что при народе тебе, Павел, объявляю — без жены от нас не уедешь.

Коли ошибусь, весь мой плотницкий инструмент забирай!» Это у деда самое большое сокровище. Посмеялся я, а вышло-то по его. Надо телеграмму отбить — пусть порадуется…

Павел помолчал, потом сказал твердо, как хорошо обдуманное:

— Мы поженимся.

— Ты что, Паша? — она подняла на него растерянный взгляд. — Разве можно так легко?

— А что нам мешает? — беззаботно сказал он.

— Многое… — глаза ее снова наполнились слезами.

— И-и! — засмеялся он. — Какая ты у меня! Какой в тебе химический состав-то мокрый… Чуть меди в волосах, а остальное — чистая Н₂0…

Она улыбнулась.

— В общем, ты моя жена, — весело отрубил он. — И закончим на этом. Давай-ка для начала накорми мужа. Что-то ты там говорила насчет пирогов и шанег? Я здорово проголодался…

— Ой, правда ведь, — заспешила она. — Сейчас сбегаю в каюту…

Сразу за пристанью начинался подъем в гору. Та же деревянная лестница, те же сады, зелеными уступами опоясывающие город. Большой красный плакат на столбах: «Трудящиеся Ульяновска досрочно завершили подписку на Государственный заем третьей пятилетки».

Голубой автобус встречал артистов с Ниной Васильевной в центре. Она что-то раздраженно выговаривала администратору в вышитой украинской рубашке, встречавшему ее. Увидев Глазкова, кивнула ему холодно и вежливо.

Лиза и Павел поднимались по лестнице, часто останавливаясь, чтобы оглядеться.

— Это Венец, — показывала она. — Помнишь, есть картина «Ленин-гимназист на Волге»? Это тут. Тебе когда надо быть на заставе?

— Двадцать второго.

— Восемнадцатое, девятнадцатое, — считала она, загибая пальцы. — На двадцатое на вечер можно взять билет… Три дня мы вместе…

Она вздохнула. Он приобнял ее, пальцами перебирал волосы над ухом. Она закрыла глаза.

По реке сновали лодки, груженые баржи швартовались к дебаркадерам, три раза ударил колокол на пароходе, привезшем их.

— Я ничего не знаю про тебя. И ты ничего не знаешь… Может быть, у тебя там есть кто-нибудь…

— Где «там»?

— Там… — она отклонила голову назад, в ту сторону, куда падали их длинные сомкнутые тени.

— Есть, — сознался он. — Одна дама. Много времени отнимает и характер, я тебе скажу…

— Кто она? — встрепенулась Лиза.

— Служба, — засмеялся Павел.

— А вдруг тебя убьют? — как-то особенно серьезно спросила она, приподнялась на носках, долго и пытливо всматривалась в его глаза. — А?.. Тогда и меня убьют.

Но глаза у Павла были веселые, они так и светились жизнью.

— Нет! — сказал он убежденно. — У нас в роду долго живут, до девяноста… И все своей смертью умирали…

— А вон чего говорят.

— Чепуха. Видишь, меня даже в отпуск пустили. Раньше отпуска были запрещены…

Они снова поднимались по лестнице. На самом верху ее, там, где начиналась зеленая улица с низкими деревянными и каменными домами, стоял газетный киоск. Он как раз открывался. Молодящаяся женщина-киоскер с ярко накрашенными губами только что сняла замок.

— Доброе утро, — Павел открыл дверь перед дамой. Она остановилась, заинтересованно рассматривая старшего лейтенанта. — Что-нибудь свеженькое имеется?

— Рано еще, товарищ командир, — она покосилась на Лизу. — Через часок, заходите…

— Нет ли у Вас «Правды» за 14 июня?

— Вам «Сообщение ТАСС»? Подождите-ка… — Она открыла сумочку, вынула газетный сверток. Газета оказалась «Известиями» за четырнадцатое число. В них был завернут завтрак.

Павел развернул газету — на второй полосе было набрано «Сообщение ТАСС».

— Вот смотри, — кивнул он Лизе, пробегая глазами строчки «Сообщения». Некоторые фразы читал вслух: — Видишь, что пишут… «Муссируемые в иностранной печати слухи о близости войны между СССР и Германией есть не что иное, как неуклюже состряпанная пропаганда враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в развязывании войны…» А ты говоришь…

— Слава богу! — кивнула киоскер, внимательно вслушиваясь в хорошо знакомый ей текст.

— И дальше вот… «Происходящая в последнее время переброска германских сил, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами…»

— Все-таки что-то там передвигают, шевелятся, — сказала женщина.

— Не посмеют! — твердо сказал Павел. Он улыбнулся киоскеру: — Подарите мне эту газету?

— Пожалуйста, пожалуйста, — заторопилась она. — И свеженькие могу отложить, заходите…

— Спасибо, — Павел приложил руку к козырьку. Лиза уже тащила его за рукав.

Общежитие, где жила Лиза, еще только просыпалось. На обоих этажах хлопали двери, заспанные тени девиц шмыгали в умывальные комнаты и обратно. Вахтер, немолодая уже женщина со скрипучим голосом и каменным лицом, вся в узелках завитых резинками волос, убирала складную деревянную кровать, на которой провела ночь.

— Здравствуйте, тетя Клава, — робко сказала Лиза, проходя мимо вахтера.

— Здравствуй-то здравствуй, документ все-таки оставьте, — проскрипела та, не взглянув ни на Лизу, ни на ее спутника.

Павел поставил чемоданы, вынул красное командирское удостоверение, протянул книжку вахтеру.

— Однако прошу быть осторожным, — нарочито официальным тоном произнес он и незаметно подмигнул Лизе: — Это военный документ и он может представлять интерес для разных заинтересованных лиц…

Тетя Клава отдернула, словно обжегшись, руку.

— Ну уж не надо, милый… Иди давай! — замахала она на него. — Мне и своих хлопот хватит…

Она еще долго ворчала что-то, возясь с постелью и поглядывая вслед уходящему гостю.

Комната Лизы оказалась на первом этаже в конце коридора. Лиза приоткрыла дверь и просунула в комнату голову. Оттуда раздался радостный визг и она, улыбнувшись, сказала Павлу:

— Не оделись еще. Подожди тут минутку…

Павел отошел к окну, закурил.

В комнате в это время шел аврал. Кроме Лизы тут проживали еще три девушки. Староста комнаты Александра, старшая из всех троих, высокая, с грубоватыми крупными формами, лучшая в техникуме физкультурница, осовиахимовская активистка, ворошиловский стрелок, а также член многих других спортивных и военно-прикладных кружков. У зеркала накручивала волосы и причесывалась Тамара, полненькая аппетитная блондинка, добродушная, смешливая, с голубым беззаботным взглядом. Третьей была Венера — молчаливая красавица татарка; черные волосы ее были заплетены в несколько тонких косичек, на которых позвякивало монисто — десятка полтора серебряных царской чеканки монет.

— Вот корова, — беззлобно ругала Александра Тамару. — Глаза не успела умыть, а уж в зеркало выпялилась. Постель же убрать рук нет.

Она сама Взбила подушки на кровати подруги, поставила их углышком одна на другую, накрыла кружевной салфеткой.

— Он красивый? — сквозь зубы спросила Тамара — во рту у нее были шпильки.

— Увидишь, успеешь, — ответила Александра и опять накинулась на нее: — Сколько тебе надо талдычить — не оставляй волос в гребенке? Посмотри, какую копну вычесала…

Она выкинула катышек волос за окно, расправила складки на скатерти, села у стола, закинув одну ногу на другую, и строго сказала Лизе:

— Вводи!

Девушки расселись вокруг стола и вперили взгляды в дверь.

Вошли Лиза с Павлом.

— Знакомьтесь, девочки, — волнуясь, сказала Лиза, — Павел Иванович Глазков.

Александра встала, сильно встряхнув, пожала ему руку.

— Шура.

— Павел.

— Очень рада познакомиться, — сказала Тамара.

Венера протянула ладонь, не поднимая глаз.

Снова все сели, Лизе стула не хватило, она присела на краешек кровати. Помолчали.

— Чайник! — вспомнила Александра и толкнула Тамару в локоть.

Та бровью не повела — во все глаза рассматривала лейтенанта.

Венера молча вышла из комнаты.

Из черного блюдца репродуктора, похрипывая, лилась музыка марша из кинофильма «Встречный».

— Неплохо живете, — оглядывая комнату, сказал Павел. — Чисто…

— Стараемся, — откликнулась Тамара.

— Сколько напрыгали? — спросил Павел, чуть наклонясь и рассматривая ряд оборонных значков на лацкане жакета Александры. Среди них один был значок парашютиста с цифрой «10» в кружочке.

— Завтра двадцатый, да, Шура? — с гордостью за подругу ответила Тамара. — Мы все пойдем на аэродром. Хотите с нами, товарищ старший лейтенант?..

Александра оборвала ее:

— Очень интересно это Павел Ивановичу…

— Отчего же, я с удовольствием, если пригласите…

— Конечно, пригласим. Правда, Шурочка?

— Если хотите, — смущаясь, сказала Александра.

Вошла Венера с горячим чайником, поставила его на пепельницу посреди стола.

— Будем завтракать, — поднялась Александра. — Венерка тоже сегодня только приехала, — посмотрела она на Лизу. — Прямо перед тобой…

— Да?

Венера кивнула.

— Час назад. Поездом…

— Ой, как здорово, девочки! — всплеснула руками Лиза. — Опять вместе…

— О-о… Соскучилась, — добро нахмурилась Александра. — А я дак без вас надышаться не могла…

Лиза обняла ее за плечи.

— Очень соскучилась, верно… Вы домой так и не съездили?

— Когда? У меня соревнования, у этой… — она кивнула на Тамару, — всё амуры…

— «Лишь только вечер затеплится синий…» — запела Тамара, подмигивая Лизе и помогая Венере выгружать из чемодана снедь.

Венера развернула полотенце, в нем были завернуты поджаристые треугольные пироги с дыркой посредине.

— Эч-пичмяч, — объяснила Венера. — Татарский пирог… Мама специально для вас напекла.

— Мама твоя — мастерица, — заметила Александра, потирая руки. — Вкуснотища, наверное…

— Надо их разогреть.

— Да у вас пир! — Забытый на минуту Павел поднялся. — Не помешало бы винца… Хоть сладенького… Где тут магазин?

— Я провожу, — предложила Тамара. — Разрешишь, Лизка?

— Тебя только за смертью посылать, — сказала Александра. — С Лизаветой бы и сходили, Павел Иванович…

— Пусть идет, — отмахнулась Лиза.

— Только быстренько, ждать не будем. Десять минут вам даем. По-военному…

— Слушаюсь, товарищ командир, — ответил Павел и открыл дверь, пропуская впереди себя Тамару.

— Как он вам, девочки? — сказала Лиза, когда закрылась дверь.

— Он все знает? — спросила Александра.

— Нет.

— Дак чего тянешь? Хочешь, чтобы злые языки донесли? — Лиза подошла к окну.

— Жалко ломать. Так все началось хорошо… А зачем я ему такая?

— Вот дура! — ругнулась Александра. — Недоросль! Дак ведь не скроешь, ведь все равно узнает!

— Пока узнает… Не хочу эти три дня портить… Потом напишу… — она повернула к подругам лицо с навернувшимися на глаза слезами. — Люблю я его, девочки…

Магазин оказался квартала за три.

— Можно я Вас под руку возьму? — спросила Тамара.

Она была с правой стороны; обошла лейтенанта и просунула полную руку ему под левый локоть. Павел усмехнулся:

— Были друзья-военные?

Тамара неопределенно хмыкнула. Она шла, высоко подняв голову, косясь по сторонам — все ли видят, как она идет под руку с молодым пограничником.

Какой-то парень в полосатой футболке остановил велосипед, не доехав до них метров двадцать; отставил ногу с зашпиленной штаниной на тротуар.

— Здравствуй, — сказала Тамара, едва повернув к нему голову.

Павел поднес руку к козырьку — мимо шагал взвод розоволицых, только что из бани, красноармейцев с вениками и полотенцами в руках. Взвод развернулся и вошел в ворота военного городка. На воротах плакат:

«Трудящиеся Советского Союза. Не забывайте о капиталистическом окружении. Будем неуклонно укреплять нашу Красную Армию и социалистическую разведку — ВЧК!»

— Лизка красивая, правда? — спросила Тамара. Павел кивнул.

— Вы когда познакомились?

— Вчера.

— Вчера? — испугалась Тамара и посмотрела на лейтенанта — не шутит ли. — И уже решили пожениться?

— А что? Напрасно?

— Нет, что Вы… Жена у Вас — клад. Я только удивляюсь, как Вы быстро разглядели…

— У пограничника глаз зоркий, — усмехнулся Павел, вспомнив ребят с тетюшской лестницы.

— Вы на какой границе служите?

— На западной.

— А-а… — протянула Тамара с уважением. — Диверсанта приходилось брать?

— Приходилось.

— Лично?

— Лично — нет. Всей заставой…

— Орден у Вас за это? — она кивнула на «Красную Звезду».

— Нет. За Хасан.

— Воевали! — ахнула она.

— Это еще не война. Пограничный конфликт…

— Вот и дошли… — сказала Тамара. Около магазина торговали мороженым.

— Хотите мороженого?

Продавщица выдавила формочкой кружок обложенного вафлями мороженого.

— А себе?

— Вы пока угощайтесь — я в магазин на минутку. — Он взглянул на часы. — Десять минут, отпущенные нам, кончились. А еще обратно топать…

— А вон оно, наше общежитие, — кивнула Тамара.

И правда — за высокими тополями совсем рядом белело знакомое двухэтажное здание.

— Чего же мы кружили? — Павел подозрительно поглядел на Тамару.

Она расхохоталась.

— За ваше счастье! — подняла бокал Александра. — Венера, вылей! Хотя бы пригуби… За Лизавету!

Венера чокнулась с Лизой и Павлом, но пить не стала. Навалились на пироги.

— Вкусный перемяч, — похвалила Тамара.

— Эч-пичмяч, — поправила Венера. — Перемяч — другое, по-вашему беляш…

— Давайте, девки, после практики к Венерке закатимся, — предложила Александра. — Лес, речка, ягоды. Каждый день будем этот эчемяч трескать…

— Эч-пичмяч…

— Когда у Вас практика? — спросил Павел.

— С понедельника. А Вам когда на службу?

— 22-го.

— Говорят, войны не будет? — полуутвердительно спросила Тамара.

— Это почему? — повернулась к ней Александра.

— Газеты пишут.

— Ты готовься к худшему, как в песне поется: «Если завтра война…» А ты и палец, как следует перевязать не сможешь… Я дак, если война, сразу в действующую попрошусь. Девка здоровая — самый раз раненых из огня таскать… А Вы как думаете, Павел Иванович? Как там немцы себя ведут?

Павел вынул из кармана газету.

— Вот, говорят, передвигаются, новые части перебрасывают…

— Это мы знаем, читали. Ваши собственные наблюдения?

Павел улыбнулся:

— Уезжал, было тихо. Они рядом, за Бугом…

Лиза придвинулась к Павлу, легла щекой на плечо. Он разлил по стаканам портвейн. И обнял Лизу.

Александра покосилась на них, подняла свой стакан.

— И все-таки за то, чтобы ее не было! — сказала она проникновенно и отпила глоток. — А теперь давайте чай пить с вареньем…

— А что, если за Волгу махнуть? — предложила Тамара. — Лодка будет, я сговорюсь…

— Мне в техникум надо слетать, — сказала Александра. — Разве часика через два…

— Раньше я и не успею, — сказала Тамара. — Значит, договорились — в одиннадцать? Вы как, Павел Иванович?

— Я не прочь искупаться…

— Ты бы отдохнул, Паша… — тихо сказала Лиза. — Он всю ночь не спал. Я на его койке дрыхла…

— Я совсем не хочу.

— Дак мы всё равно сейчас разбежимся, — сказала Александра. — В одиннадцать встретимся. Хорошо, Лизавета? А вы отдыхайте…

— Не беспокойтесь, я действительно не хочу.

— Так… — поднялась Тамара. — Не желает добром — мы его свяжем. Нас много… Ну? — Она грозно надвинулась на него. — Будете сопротивляться?

Павел поднял руки:

— Сдаюсь…

Он проснулся, когда солнце стояло уже достаточно высоко. Прямые лучи его падали на подоконник — дальше, в глубь комнаты не доставали. На краю кровати сидела Лиза и смотрела на него.

— Кто тебе снился? Не женщина, нет?

Он привлек ее к себе и снова закрыл глаза. Она прошептала ему в шею, щекоча ее губами:

— Я люблю тебя… Очень… А ты?

Он приподнял ее, перенес через себя, уронил одетую на постель рядом с собой. Целовал, расстегивая кофточку, сходя с ума от жаркой упругости молодого тела.

— Дверь… — сдавленным, мучительным шепотом сказала она. — Дверь…

Лодка шла споро, держа к противоположному берегу чуть наискосок, чтобы не сносило течением. Павел разделся до пояса, греб сильно, легко, радуясь забытой работе.

— Ладно гребешь, старшой, — оценил его мастерство рябой загорелый рыбак — хозяин лодки, правивший кормовушкой. — Видно, что речной человек.

— Свой, волжский, — подтвердил Павел.

— На зорьку со мной не хочешь съездить? Тут на озерах окунь хорошо берет…

— Ему скоро уезжать, — опередила ответ Павла Лиза и положила ему руку на плечо.

Рыбак улыбнулся:

— Строгая у тебя жена… Ну, ладно… Как там германец себя ведет? Не поумнел? Бивали мы его в шестнадцатом… Но, надо признать, солдат крепкий. Дисциплина у них, я тебе скажу…

Тамара вдруг с визгом выпрыгнула из лодки, обдав сидевших в ней брызгами, вынырнула, поплыла саженками к берегу — он был уже близко, низкий, песчаный, весь в отмелях.

— Черт — девка! — рыбак отер с лица брызги, сказал: — Купайтесь тут. А я поеду тальника наломаю…

Они шли, обнявшись, вдоль кромки воды. Два следа — большой и маленький вились на отполированном водой песке. Следы то сближались и путались, то расходились в стороны, вот они снова сошлись, повернулись друг к другу носками — дальше повел один большой, глубоко отпечатавшийся в песке след.

— Отпусти меня! Тяжело ведь… Ну, хорошо, хорошо — сильный… Вижу…

Он закрыл ей губы поцелуем, мягко опустил на песок.

— Пусти! Девчонки увидят…

Он откинулся на спину, раскинул руки на горячем песке.

— Хорошо-о!

— Идите-е к на-ам! — звали из воды три черные в костровом свету фигурки. Оттуда слышался и далеко разносился над водой смех, визги.

Снизу, против течения шла лодка, груженная ворохом сучьев. На корме сидел мальчишка, правил веслом. Отец его, впрягшись в бурлачью лямку, шел берегом, тянул лодку «бечевой».

— Поцелуй меня…

— Нельзя, — Лиза возилась около него, засыпала горячим песком. — Увидят…

Она легла рядом, положив голову ему на руку. Перевернулась, уткнулась губами в сгиб у локтя.

— Как вкусно ты пахнешь…

…А уже работала Машина Смерти.

Сходили с ее конвейеров новенькие автоматы и какие-то руки жадно расхватывали их, стирая смазку… Из черных зевов цехов выкатывались, скрежеща гусеницами, танки… Ввинчивались взрыватели в металлические болванки бомб… Какие-то люди в чужих одеждах целились и стреляли в мишени… И генералы склонялись над картой, исполосованной черными стрелами…

Словно все злые силы срочно объединялись и договаривались как скорее растоптать, убить, уничтожить эту неуместную, оскорбляющую их Любовь, что соединила сейчас двух людей на узком солнечном берегу…

Уставшие, они играли после обеда в лото по пятачку карта.

Как всегда, на полную мощь работало радио, передавали музыку. Тамара, набрав полную горсть бочоночков с цифрами, выкрикивала каждый раз с новой интонацией:

— Барабанные палочки! Двадцать пять! Семнадцать!

— Квартира, — тихо сказала Венера.

— Вот тихоня — везунья! — Тамара долго шарила в мешке, выискивая новую цифру. — Пять!

— И у меня квартира, — довольно заулыбался Павел, накрывая пятерку пуговицей.

По радио объявили: «Шопен. Второй концерт для фортепьяно с оркестром. Исполняет юный пианист Слава Рихтер…»

Из тишины эфира тихо выплыли и пролились в комнату нежные звуки рояля.

В дверь постучали.

— Да! — сказала Александра. — Да входите же!

В дверь просунул голову парень, большой, рыжий, робко таращивший глаза на большую компанию за столом. Из коридора донесся звук патефона, игравшего «Прекрасную маркизу» с заезженной пластинки.

— Тому можно?

— Входи, чего мнешься! — велела Александра.

Парень неловко, боком просунулся в проем двери, покосился на лейтенанта, на Тамару, соображая, нет ли между ними какой-нибудь связи, и облокотился о косяк, небрежно засунув руки в карманы. Чувствовалось, что он смущен и развязность эта деланная. Одет он был парадно: темный шевиотовый костюм, галстук, парусиновые туфли крепко намазаны зубным порошком — облачко белой пыли поднималось с них при малейшем движении, незапыленными оставались только следы на полу.

— Кончим? — предложила Лиза. — Все равно Венерка выиграет.

— Вот еще, — небрежно отмахнулась Тамара от ухажера. — Подождет… «Чертова дюжина»!

— На танцы пойдешь? — спросил ухажер.

— «69» — туды-сюды!

— В летнем театре концерт, да билеты давно расхватали. За неделю еще… Какая-то знаменитость…

— Приглашаешь даму, а о билетах не позаботился… «Семь»!

— Я кончала, — ровным голосом сказала Венера. — Внизу.

— Что я говорила? — заметила Лиза.

— Пойдем лучше в кино?

Тамара лениво потянулась.

— Если комедия…

— Не знаю. Афишу только повесили. Называется «Большой вальс»…

— Хороший фильм, — одобрительно кивнул Павел.

— А билеты? — строго спросила Тамара.

— Достанем, — ободрился ухажер.

— Сходить, что ли? Венерка, я одену твои туфли?

— Возьми.

— Выйди, — кивнула она парню. — Переоденусь. Ухажер покосился на лейтенанта. Павел поднялся.

— Пойдем, перекурим…

Они вышли в коридор, закурили.

— С характером! — ухажер кивнул на дверь. — Не знаешь, как и подступиться.

Павел сдержал улыбку.

— А ты смелее.

— Трудно, — признался парень. — Обхождение надо знать… А откуда?

— Сам-то чей?

— Буинский.

— Земляк. Я из Троицкого, под Тетюшами…

— А-а…

— Учишься?

— Не, я на заводе…

— Вышла Тамара: на сгибе руки ридикюль, маркизетовое платье в горошек с буфами на плечах, носочки — в тон. Небрежно кивнула ухажеру:

— Пошли, что ли?..

Тот тяжело вздохнул, подмигнул лейтенанту. Павел вернулся в комнату.

— Я, пожалуй, тоже пойду.

Лиза вздрогнула, умоляюще посмотрела на подруг.

— Оставайтесь, Павел Иванович, — предложила Александра. — Куда Вы на ночь глядя?

— Переночую в гостинице.

— Дак если не пустят? Гостиница у нас одна. Право, оставайтесь. Общежитие пустое — лето, мы спать к девчонкам уйдем… Ну?

Павел пожал плечами.

— Вахтерша, что ли? Она с виду только такая сердитая…

Павел подошел к окну, заглянул вниз.

— Можно и через окно, — угадала его мысль Александра. — Мы и сами так делаем, когда поздно возвращаемся. Или Вам форма не позволяет?

Он засмеялся:

— Ладно… Раз вы мне сдали угол, позвольте вас куда-нибудь пригласить, скажем, в ресторан?..

— Пойдемте в парк, — предложила Лиза. — Мороженого поедим…

— Идите одни, — сказала Венера. — У нас с Шурой дела…

— Не будем расставаться, — потребовал Павел. — Тут я категорически настаиваю…

Между деревьями парка, нависшего над самой рекой, таилось много соблазнов. Высоко взмывали вверх качели, играл духовой оркестр на открытой веранде, за полотняными стенами цирка шапито ревел мотор, афиша у входа извещала: «Круг смелости. Лев на мотоцикле…»

Они выпили по стакану воды с сиропом, постояли в очереди за мороженым — Павел купил восемь порций, по паре на каждого.

— Не транжирьте на нас деньги, Павел Иванович, — хозяйственно заметила Александра. — У Вас еще дорога впереди…

— Что это за деньги? — отмахнулся Павел.

— Дак ведь копейка рубль золотит. Сядем?

Они устроились на свободной скамейке. Лиза сказала:

— Ужас, как люблю мороженое. Мы один раз с Тамаркой после стипендии двенадцать порций съели…

— Ну и жена Вам попалась, Павел Иванович, — засмеялась Александра. — Не прокормите… Как в прорву…

— Я прошлым летом в Казани, — вспомнила Венера, — такое вкусное мороженое ела — называется «эскимо». На палочке и сверху шоколадом облито…

— Эскимос, наверное? — поправила Александра.

— Нет, эскимо. Хорошо помню — «о» на конце.

— Удумают же… Нет, девки, что не говорите, а жизнь стала богаче, вот и карточки отменили… Жаль, тятя с мамой не дожили до этого дня, — загрустила Александра.

— У нее родители в тридцать третьем от голода умерли, — объяснила Лиза.

— А у нас в деревне, — сказала Венера, — один кузнец в лотерею автомобиль выиграл. ЗИС-101. Он, конечно, деньгами взял. 27 тысяч. С ума сойти!..

Был вечер, но еще не стемнело. Снизу сквозь зелень деревьев пробивались отсветы реки, оттуда волнами наплывала свежесть и прохлада. Духовой оркестр грянул «Кукарачу». За их спинами у освещенного входа в летний театр толпились люди, стояла очередь у касс.

— Что же с практикой будет, девочки? — спросила Лиза.

— «Скорая помощь» просит десять человек, — сказала Венера. — На все лето. Заработок хороший…

— И практика замечательная, — обрадовалась Лиза.

— Что же тут замечательного? — рассердилась Александра. — Инфаркты, простуда… Колор, долор, рубор эт функциолеза… Неужели вы не понимаете, в какое время мы живем? Война случится, а мы только и умеем, что банки ставить. Я считаю, мы все должны проситься в больницу, в хирургическое отделение.

— Ой, я крови боюсь, — сказала Венера.

— Здрасьте! — Александра пристукнула ладонью по колену.

— Я смотрю, Вы деятельно готовитесь к войне, — вставил Павел.

— А Вы не готовитесь? — Александра повернулась к нему. Лиза тоже с интересом ждала его ответа.

— Я — другое. У меня профессия такая — быть готовым к ней. — Он посерьезнел. — А если начистоту, девочки, — война будет. Надо быть, не скоро — через два, через три года, но будет. Не дадут они нам жить спокойно. И смотреть, как мы строим коммунизм, не будут. Но сейчас у фашистов руки связаны… Товарищ Сталин знает, что делает. Никогда бы не пошел он на этот Пакт с Германией, если бы это не было выгодно стране. И с японцами бы договор не подписал… Все это не так просто. Тут, конечно, есть второй смысл. Надо выгадать время. Идет огромная перестройка армии, военной промышленности… Война должна быть выиграна малой кровью. Нашей, солдатской. Нельзя, чтобы она коснулась всего народа, вас, мои дорогие…

— Ага, — обиделась Александра. — Вы будете кровь проливать, а мы в тылу семечки лузгать…

— Правильно, Шура, — согласилась Лиза. — Когда распределение?

— Завтра. В 16.00…

— А пока, — Павел обнял Лизу за плечи, — надо жить. Жить и радоваться жизни…

Венера вдруг толкнула Лизу в бок. Она повернула голову — в дальнем конце аллеи показалось трое парней. Александра поднялась.

— Давайте двигаться к выходу…

— Тут хорошо, — удивился Павел.

Они свернули в боковую аллею, прошли мимо театра. В это время около служебного входа остановилась черная «эмка». Из нее вышла Нина Васильевна в длинном вечернем платье. Она сразу узнала Павла.

— Уходите? — удивилась она. — Я-то думала, если не мой скромный талант, то хотя бы личное знакомство не позволит Вам убежать с моего концерта…

— Вы? — Павел ошарашенно перевел взгляд с Нины Васильевны на огромную афишу, где было нарисовано то же смеющееся лицо.

— Я не знал…

— А если бы знали? — Нина Ивановна хитро посмотрела на него.

— Разбился бы, но достал билеты…

— Какой самонадеянный молодой человек. Врете — не достали бы. Я — знаменитость, — она засмеялась. — Это ваши друзья? Вас я уже видела, — сказала она Лизе. — У вас такое счастливое лицо. Можно уже поздравить, или ошибаюсь?

— Можно, — сказал Павел.

На аллею выкатился толстенький запыхавшийся директор театра.

— Нина Васильевна, пора!

— Четыре места моим друзьям…

Директор свел на груди пухлые ладошки.

— Нина Васильевна!..

— Слышать ничего не хочу. Четыре самых лучших места! — Директор схватился за голову:

— Ладно, идемте… Ради Бога, идемте!

Она вышла на сцену, глубоко поклонилась, спокойно, как должное, приняла цветы и, наклонив к ним голову, долго слушала аплодисменты, которыми зал приветствовал ее. Потом неожиданно сказала:

— Среди вас находится молодой пограничник — мой друг… — Еле заметно она улыбнулась Павлу, перевела взгляд в зал. — Вы не обидитесь, если эту песню я посвящу ему?

Ему и его молодой жене, которой тоже предстоит нелегкое испытание — завтра ее муж уедет на границу, где сейчас неспокойная и сложная обстановка… — Все еще прижимая к груди цветы, она задумалась, вспомнив что-то, потом продолжала: — Я смотрю на него и думаю, нет, знаю — он, такие, как он, скорее погибнут, чем допустят врага на нашу священную землю…

Зал взорвался аплодисментами, Нина Васильевна спустилась со сцены, подала цветы растроганной заплаканной Лизе, прижалась щекой к ее щеке.

Потом она пела «Катюшу»…

Ночью сквозь сон Лиза шептала ему:

— Она ошиблась — не завтра ведь, послезавтра…

Павел взял с тумбочки часы, всмотрелся в циферблат.

— Без десяти двенадцать. Считай, завтра уже наступило…

— Как быстро течет время. А мы еще тратим его на сон…

Она уже спала, ровно дышала, прижавшись щекой к его плечу.

Стало тихо и тогда в комнату вполз еле слышимый до этого голос радио. Передавали последние события дня:

«…В Северной Африке продолжается бомбардировка отступающих английских войск. В боях на фронте Соллума выведено из строя 200 английских танков. Успеху операции способствовала германская и итальянская авиация. За четыре дня боев англичане потеряли 42 самолета…

…В провинции Аньхуэй японские войска 10 июня начали наступление на подразделения китайских войск, расположенных в 25 километрах к юго-востоку от Шанхая. Сведений о положении на фронтах в Северном и Южном Китае нет…

…В текущем году Канада отправит в Англию еще две дивизии, в том числе одну бронетанковую…

…В Швеции спущено на воду три новых военных корабля…

…Из Виши сообщают: площадь оккупированной зоны составляет 55 процентов общей территории Франции. Здесь сосредоточено 67 процентов французского населения…»

Влюбленные спали, не слышали этого. Уже раскалывалась, горела в огне мировой войны планета, и далекие громы этой войны докатывались сюда.

«…Продолжается англо-германская воздушная война. Согласно сведениям из компетентного источника, в воздушных боях, происходящих 15,17 июня над Ла-Маншем, сбито 34 английских самолета, 25 германских не вернулись на свои базы…

…Сегодня в 21 час московского времени в Анкаре был подписан Договор о дружбе между Германией и Турцией. С германской стороны Договор подписали посол Германии Фон Папен, с турецкой — министр иностранных дел Сараджоглу…»

Лиза застонала во сне и Павел, не просыпаясь, обнял ее, погладил по голове. Война была далеко, она еще не коснулась их, и они пока жили заботами друг о друге…

…А из-под крыла самолета уже вываливались на Нашу Землю грязно-серые фигурки, и купола парашютов раскрывались над ними и опускались на ночной лес, на темную пашню…

И чьи-то руки закапывали парашют…

И кто-то срывал одежду и напяливал на себя красноармейскую форму…

И другой парашют в светло-голубом небе.

И еще один.

Они, как капли, обрываются с большого эллипсоидального дирижабля, застывшего в небе.

Павел с Лизой смотрят вверх, щурясь от солнца. Смеются. К ним подбежала Александра — в комбинезоне, в летном шлеме.

— Дак не забудь! В четыре… — крикнула она Лизе.

Потом они шли по улице мимо белого классически строгого здания бывшей гимназии с мемориальной доской у входа. Останавливались, читали надписи, глазели по сторонам. Уютный зеленый городок шумел голосами прохожих, шелестом шин по булыжнику, криками продавцов мороженого и леденцов.

Остановились около чистильщика. Павел сел в высокое деревянное кресло и чистильщик — старый с бритой загорелой головой татарин, выкрикивая на своем языке какие-то заклинания, до блеска начистил ему сапоги.

Покачиваясь, проехала рессорная карета с красным крестом на боку, запряженная парой сытых лошадей. На облучке рядом с кучером сидел фельдшер в белом халате.

— Откуда такая древность? — удивился Павел.

— Одна осталась на весь город. Кругом теперь машины. А мне жаль эту чеховскую карету…

Около кинотеатра «Унион» было пусто — сеанс уже начался. Оба не однажды видели эту картину, однако, не сговариваясь, купили билеты, прошли в прохладном сумраке неполного зала в последний ряд, там, в темноте, нашли руки друг друга и сплели их.

На экране шла война, маленькие, похожие на фанерных танки Т-26 громили вымышленного врага и, совершая акробатические номера, прыгали через полуразрушенный мост.

А они с внезапной жадностью соскучившихся любовников бесстыдно целовались за спинами зрителей, вызывая зависть одних и осуждение других.

Перед тем как зажгли свет, они тихонько выбрались из зала.

— Я люблю тебя, — сказала она. — Я так люблю тебя, что сейчас упаду в обморок…

На тихой улице стоял одноэтажный, выкрашенный зеленым дом, где все сохранилось таким же, каким было и шестьдесят, и семьдесят лет назад. Рука в руке они молча бродили по его чисто вымытым комнатам, смешно переставляя ноги, обутые в брезентовые чулки с длинными тесемками.

Так же молча, не сказав за все время ни единого слова, они вышли на улицу, освободившись перед этим от брезентовой обуви. Лиза завернула у него на руке манжет гимнастерки, посмотрела на часы.

— Мне уже надо идти. Я быстро… Через два, нет — через полтора часа буду дома… Поцелуй меня на прощанье…

Он нагнулся, легко коснулся губами ее сомкнутых ресниц.

Она прижалась щекой к рукаву с вшитыми в него золотыми шевронами.

— Не могу оторваться… Бог мой, что я буду делать, когда ты уедешь?..

Выстояв небольшую очередь и пропустив впереди себя усатого полковника-кавалериста, Павел попал наконец к военному коменданту. Навстречу поднялся из-за стола старший лейтенант с такой же, как у него Красной Звездой на груди и двумя нашивками за ранение.

— А-а, пограничник! — улыбнулся ему комендант, как знакомому, и кивнул на орден. — За что?

— Хасан.

— А я на Халхин-Голе оторвал.

— И это оттуда? — Павел тронул пальцем желтые нашивки. — Как это ты успел?

— Так ведь только в газетах писали — пограничный инцидент. На самом деле — война, — прихрамывая, он обошел вокруг стола, сел в кресло. — Меня в мае, в первый же день ранили, месяц в госпитале провалялся, навоеваться успел, и опять пулю поймал. В последний день, прямо перед замирением. Теперь хромаю… А ты где в 39-м кантовался?

— В училище.

— Ну, что скажешь?

— На завтра в Москву?

Комендант развел руками.

— Пусто… И на завтра, и на послезавтра. Бронь и ту обком забрал. Делегация от области едет на Сельскохозяйственную выставку. Тебе куда?

Павел объяснил.

— Слышал. Красивые, говорят, места… Только зачем же через Москву? Не выберешься ты оттуда сейчас. У нас прямой шпарит, до Львова. Через Курск, Киев… 21-го июня вечером будешь во Львове, к утру — на заставе…

— Когда он отходит?

— Завтра утром. Павел помрачнел.

— Думал завтрашний день здесь побыть…

— Зазноба?

Павел кивнул.

— Понимаю. Сочувствую. Но другого выхода у тебя нет. Придется развивать наступление более быстрыми темпами. Пусти в ход резервы, — засмеялся он и вынул из кармана вечное перо. — Записку писать в кассу?..

Подходя к общежитию, Павел заметил на скамейке перед домом одиноко сидящего парня, который, кажется, с интересом смотрел на него.

— Эй, лейтенант, разговор есть.

Он был широк в плечах, ярко красив — какой-то грубой мужской красотой, полной скрытой силы. Впечатление портили только глаза, насмешливые, чуть цыгановатые — они, не мигая, буравили собеседника, была откровенная наглость в этих глазах. Он был стрижен под «бокс», одет в голубую тенниску и черные клеши.

— Вы меня? — спросил Павел.

— А кого же? Ни у кого тут кубарей нет на петлицах. — Он улыбнулся одними губами, взгляд остался неподвижен. — Не плохо устроился, командир. Целый гарем завел…

— Давай короче, — сказал Павел, начиная уже догадываться, о чем предстоит разговор.

— Короче — от тебя будет зависеть. У меня увольнительной нет, я не спешу. — Он сел. — Закурить найдется?

Павел вытащил «Пальмиру».

— Богато живем, — одобрительно улыбнулся парень, выуживая длинную папиросу из пачки. — Метр курим, два бросаем…

— Я Вас слушаю…

— Фу ты, ну ты — лапти гнуты, — парень насмешливо откинулся назад, глубоко затянулся. — «Я вас слушаю…» К чему эти церемонии между родственниками? Мы вроде бы уже побратались…

— Ну, ты… — наклонившись к нему, прохрипел Павел.

— Тихо! — ничуть не испугался тот и перешел на шепот: — Тихо, товарищ командир. Мы не в казарме. Если я испорчу тебе портрет, никто меня на «губу» не посадит. Чего побледнел-то?

— Отойдем? — кивнул Павел.

— Успеем. Сначала побеседуем. Ты чего от Лизаветы хочешь?

— А по какому праву ты лезешь в наши дела?

— Ишь ты, — опять усмехнулся парень. — Может, я не хочу, чтобы у моей дочери отчим был. Имею право, как думаешь?

— У какой еще дочери?

— У такой, которая еще в пеленки ходит, — ответил парень, наслаждаясь растерянностью Павла. — И не умеет пока сказать, какой отец ей больше по душе. Ну, ладно, — добавил он примирительно. — Садись. Вижу, что не знал. С тебя взятки гладки. Сама должна была сказать, прежде чем в койку лезть…

— Ах, ты!.. — что-то сдавило в горле, Павел сглотнул, чтобы сказать. — Ах, ты… Провокатор…

Тот угрожающе поднялся.

И тут выбежала из дома Лиза, за ней, прихрамывая, надевая на бегу сандалию, — Александра.

— Паша! — крикнула Лиза и повисла на нем.

— Это я провокатор? — переспросил парень, надвигаясь. — Не веришь мне, спроси у нее, спроси у этой суки!

— Павел сбросил с себя Лизу и, подавшись вперед всем корпусом, выкинул кулак. Но Александра успела повиснуть на руке.

— Что Вы делаете, Павел Иванович?

Из окон выглядывали люди.

— Ах, ах, ах, — парень насмешливо подпер бока. — Батюшки, страхи какие! Держите меня крепче…

— Это правда? — спросил Павел. — Лицо Лизы, которая удерживала его, было перед ним.

— Правда, правда, — ответила за нее Александра. — Лизавета хотела вам сказать, да мы запретили, чтоб хоть эти три дня потешились… — Она повернулась к парню: — Какая же ты сволочь, Михаил! Как тебя земля держит…

Они вернулись в дом. Повисло молчание. Александра прервала его:

— Вы, Павел Иванович, про Лизавету не подумайте. Она — святой человек.

Александра вышла из комнаты. Лиза подошла к Павлу, который стоял у окна спиной к ней, положила ему руку на плечо.

— Где нашла это сокровище? — спросил Павел.

— Не надо о нем.

— Нет уж, давай все, как есть. Я тебе не чужой.

— Дура была, — вздохнула Лиза. — Приехала из Сызрани молодая, ветер в голове, все нравится… А тут он — веселый, сильный… На качелях качал, за Волгу ездили купаться…

Павел поморщился.

Лиза посмотрела на него, заторопилась, чтобы высказать все разом — не растягивать это мученье.

— Так вот… Я на веслах, а он рядом плывет. Это через Волгу-то! Туда да обратно… Он не такой был тогда. Не пил, работал, дружков этих не было еще… А может, я другая была. Не знаю, что было… Будто тяжелый сон… Опомнилась — уже поздно… Ребенок-то не виноват. Я и оставила. Он, когда узнал, что забеременела, исчез было. Я уж обрадовалась. А когда Алька родилась — видит, что я не в претензии — стал появляться. Конфет принесет, игрушку. Мы его не пускали, и подарки за окно выкидывали. Но он, как клещ — схватил, не отпустит. На улице появиться боюсь. Встретит, орет: «Я ей дочь сделал, а она морду воротит!» Ребенка я увезла к тетке в Тетюши — родители-то знают… Что делать, Паша? — спросила она подавленно.

— Дочь? Сколько ей?

— Годик. Лето там отдохнет, а осенью заберу…

Он докурил папиросу, втоптал ее в землю, достал и прижег другую.

— Ты не расстраивайся, Паша… Тебе-то что за дело? Сама понимаю — какая я тебе жена…

— Это брось! — строго оборвал он ее. — Я не флюгер — куда подуло, туда и повернулся… Как ты можешь так? — сказал он огорченно. — Ничего не изменилось, запомни! Просто нас теперь трое…

— Паша!.. — задохнулась она от счастья.

— Приеду на заставу, сообщу командиру об изменении в семейном положении и тут же вызову вас обеих…

— Ты не спеши. Осмотрись, подумай. Зачем тебе такая обуза?

— Не балабонь! Сказано — вызову… А если сама сомневаешься, реши сейчас.

— Что ты, Паша, счастье мое…

— Тогда вот так и договоримся. А сейчас дай мне его адрес.

— Нет! — напугалась Лиза. — Не связывайся с ним!

— Не могу я тебя так оставить. Сама же говорила… Не бойся, я мирно… Объясню, что мы поженились… он же мужик…

— Не поймет он…

— Не поймет — втолкую…

Она обхватила его руками за шею.

— Нет, нет, не пущу! Бог с ним, Паша! Оставь его! Я как-нибудь…

— Ну, будет… — Он отнял ее руки, встал, одернул гимнастерку. — Я пули не боялся, а шпаны испугаюсь?

— Ты его не знаешь, он на все способен.

— Вот поэтому мне и надо его опередить…

В сумерках Павел подошел к двухэтажному деревянному дому на пыльной окраине города. Спросил что-то у двух женщин, сидевших на лавочке. Те указали в сторону низких, прилепленных друг к другу дровяников, замыкавших двор. Он направился туда.

На высокой голубятне, среди двух подростков лет четырнадцати, Павел издали увидел коренастую фигуру Михаила. Тот тоже узнал его издалека.

— Что, пограничник? — Михаил передал одному из подростков длинную палку. — Пришел мне джиу-джитсу показывать?

Только сейчас Павел заметил внизу две темные фигуры дружков Михаила. Один держал руку за пазухой — там шевелились голуби.

— Слезай, поговорим! — сказал Павел почти дружелюбно.

— Что это за фрайер? — лениво спросил один из дружков, глядя мимо Павла.

— Лизаветы хахаль…

— Он что, прощения у тебя пришел просить? — поинтересовался дружок. Другой хмыкнул, в темноте блеснула золотая фикса. — Ай-яй, как не стыдно? На вид приличный человек, орден…

— Орден-то ему не за эти ли дела дали? — сострил фиксатый и первый засмеялся своей шутке.

Михаил что-то вполголоса сказал одному из подростков, тот еле заметно кивнул, слез с голубятни.

— Дядь, дай закурить? — спросил он, отводя глаза.

— Соплив еще.

Парнишка отступил, за спину Павлу. И тут же надвинулся дружок Михаила.

— Зачем ребенка обижаешь? Вали отсюда! — легонько ладонью он толкнул Павла в грудь.

«Ребенок» в это время быстро присел на корточки у ног лейтенанта, Павел от толчка качнулся назад, наткнулся на препятствие и, потеряв равновесие, упал на спину в пыль.

Сразу же вскочил на ноги.

— Не ушибся, дядь? — спросил с безопасного расстояния парнишка. Голос у него был бесцветный — привычная мальчишеская игра не доставляла ему на этот раз удовольствия.

Михаил уже спрыгнул с голубятни, все трое хохотали, расставив ноги. Особенно смешно было фиксатому, он тоненько повизгивал, захлебываясь от смеха.

— Что ж телохранителей не привел? — Михаил смеялся только ртом, глаза ненавидяще смотрели на лейтенанта. — Тащил бы сюда весь гарем — нас как раз четверо…

Павел медленно двинулся на него, держа в поле зрения всю троицу.

— Смотри, нарвешься! — предупредил Михаил, двое по бокам разомкнулись, обходя лейтенанта. — Иди, откуда пришел. Показал себя и ладно. Бить не будем на первый раз. Езжай, охраняй границу…

Вдруг Павел резко подался вперед, сделал ложный выпад, Михаил отпрыгнул и оба дружка его, как по команде, бросились на лейтенанта. Этого Павел и хотел — снизу, с разворота всем весом тела хрястнул фиксатого. Тот сковырнулся, сел наземь. Сразу стал подниматься, блуждая бессмысленным взглядом. Двое других перестроились, загородив дружка, разом кинулись на Павла. Он нагнулся, пронырнул между ними и снова с налета обрушился на фиксатого, левой согнутой ударил в живот, правой — в челюсть. Этот маневр не прошел ему даром, несколько сильных ударов, пока он находился спиной к противникам, пришлись ему в ухо и в затылок, но зато один из троих был окончательно выведен из игры — он валялся, скорчившись, в пыли и судорожно глотал воздух.

Двое оставшихся теперь не спешили, не лезли напролом, решили действовать обдуманно — тяжело дыша, расходились бочком, чтобы одному зайти за спину лейтенанту, заставить его работать на два фронта.

— Падло, — шипел Михаил. — Гемафродей! Боксом? Сейчас мы тебе покажем бокс… А-а-а! — с озверелым криком он бросился на него.

«Дружок» остался на месте, чего-то выжидал. Противник Павла дрался размашисто, по-деревенски, но удары наносил сильные, неожиданные. Оба задыхались от усталости.

— Дядя-а! — вдруг истошно закричал парнишка.

Павел отпрянул в сторону, и вовремя — «дружок» был уже в метре от него. В руке он держал стамеску.

Она могла стать грозным оружием. Не сводя глаз от заточенной стали, Павел отступал к стене дровяника, а тот, пригнувшись, шел на него, обшаривая его взглядом, словно выискивая место, куда можно ударить наверняка. Слева, косясь по сторонам — нет ли свидетелей — наступал Михаил.

Павел остановился, коснувшись спиной стены, и противники его тоже замерли на секунду перед тем, как броситься на него в последний раз.

Наверное, ему пришлось бы плохо, очень плохо. Но тут он, не отрывавший взгляда от тусклой стали, скорее почувствовал, чем увидел, как Михаил вдруг хрястнулся боком о стену сарая, словно на него свалилось что-то непомерно тяжелое, и тут же, не понимая еще, что произошло, Павел рывком отделился от стены и резко ударил ногой в руку, сжимавшую оружие. Но промахнулся — «дружок» успел отвести руку в сторону. Но Павел был уже в ярости атаки, весь сфокусировавшись на размытом лице противника, он бросился на него и, наконец, поймал это лицо кулаком, вложив в удар всю свою мощь и силу. «Дружок» упал, покатился по земле, Павел в два прыжка настиг его и с силой, как придавливают голову ядовитой змее, прижал сапогом руку, сжимавшую оружие. Тот взвизгнул, Павел нагнулся и поднял стамеску, на широком отточенном конце которой висела капелька крови.

И тут только Павел вспомнил о другом противнике. Он поднял голову и увидел сначала Лизу с прижатыми к лицу ладонями, глядевшую на него в ужасе, затем Михаила, прислоненного к стене сарая, — рыжий парень, приятель Тамары и земляк Павла одной рукой придерживал его, чтобы не упал, а другой сильно бил по щекам, приговаривая:

— Это тебе, тварь за Лизавету!.. Это за моего земляка! — он, отпустил его, и Михаил мешком осел на землю.

Рыжий наклонился над ним, двумя пальцами брезгливо поднял кверху его подбородок:

— Запомни! Он уедет, а я останусь! Мало будет, весь завод сюда приведу — все ваше осиное гнездо к черту выжгем! Запомни!.. — рыжий перевел дух, обессилев от такого длинного монолога. Он распрямился и улыбнулся Павлу смущенно.

Лиза, наконец, приблизилась, беззвучно шевеля губами, силясь произнести что-то. И тут Павел увидел, что рукав гимнастерки ниже локтя залит кровью. Сквозь разорванную ткань из длинного пореза на руке хлестала кровь.

— Чепуха, — сказал он, бледнея. — Царапина.

— Чего дрожишь? — рыжий толкнул Лизу в локоть. — Ты же медик.

— Сейчас, сейчас… — трясущимися губами бормотала она. — Бинт?..

Рыжий подмигнул Павлу.

— Ты случайно, лейтенант, аптеку с собой не носишь? Эх ты! — Большой своей веснушчатой рукой он погладил Лизу по голове. — Не дрейфь! Заживет до свадьбы. На вот тебе платок…

Лиза, слизывая языком слезы, стала накладывать жгут.

— Чепуха, — снова повторил Павел и улыбнулся рыжему: — Спасибо, земляк…

— Мне за что?.. Это она… Всю дорогу бежать заставила… Как мы вовремя, а?!

Павел все еще сжимал стамеску со своей кровью на лезвии. Рыжий взял её, повертел в руках и зашвырнул на крыши сараев.

— У, тварь! — Носком ботинка он легко ткнул дружка Михаила в бок. Тот сидел на земле и подвывал, держась за раздавленную руку. — Пошли, дома перевяжем… Делать здесь больше нечего…

Они прошли мимо парнишки, так и не двинувшегося с места за все время драки. Тот опустил голову, Павел, было, остановился, хотел что-то сказать, но только поморщился и прошел мимо.

У колонки он обмыл руку вместе с рукавом — порез оказался неглубоким. Спросил рыжего:

— Как тебя зовут?

— Григорий.

— Плохо бы мне пришлось без тебя…

— Забудь, земляки все же… А за Лизу не беспокойся. Мы ее в обиду не дадим.

На несколько минут угловая комната на первом этаже общежития превратилась в лазарет. Подруги с удовольствием возились над лейтенантом — обработали и продезинфицировали рану, крепко перевязали ее, заставили съесть какие-то таблетки. Выстиранная гимнастерка уже сушилась над подоконником.

Ощущение было такое, словно оба вернулись из боя. Даже рыжий Григорий осмелел, уже не мялся на пороге, а сидел в красном углу на табурете. Тамара еще покрикивала на него, заставляла то что-нибудь принести, то подать, но делала это мягко, поощрительно. И добрый тихий Григорий с улыбкой принес кипятку, сбегал в аптеку и снова садился на табурет, остро завидуя лейтенанту, над которым кружили четыре пары женских рук.

— Завидуешь? — смеялся Павел.

— Надо отпраздновать эту битву при Полтаве, — предложила Тамара и Григорий тут же унесся в магазин.

Павел сидел в белой гражданской рубахе, блаженствовал. Только сейчас заметил он фотографию над кроватью — пухлая девочка лежала на спине и тянулась вверх ручонками.

— Твоя? — спросил он Лизу. — Как назвали?

— Альвита. Аля…

— Альвита? Странное имя…

— По именам мам. У нее ведь еще три, кроме меня — Александра, Венера, Тамара.

— Молодцы, — похвалил Павел. — Умно придумали, девочка у вас славная…

— Ну дак, — хмыкнула Тамара. — А мамы какие!

— Ты взял билет, Паша? — спросила Лиза.

Он кивнул.

— На завтра? На вечер?..

Тут появился Григорий с портвейном.

— Эх, гулять, так гулять! — сказала Тамара, потирая руки. Идемте со мной, Павел Иванович! Поможете патефон принести…

— Боже мой! — шептала она ночью. — Остался день, всего только день…

— Павел приподнялся на локте.

— Знаешь, Лиза…

Она что-то почувствовала в его голосе, встрепенулась.

— Ну… Говори…

— Ничего, так… Я люблю тебя. Спи. Уже светает. Завтра встанем пораньше.

— Так бы взяла и приросла к тебе. Что бы стал делать, а?.. Ты сейчас заснешь и уйдешь от меня. Я обниму тебя… Вот так… Не тяжело? Видишь, моя голова прямо над твоим сердцем. Это, чтобы ты все время чувствовал меня. И чтобы никто другой не смел тебе присниться… Теперь засыпай, ты устал. А я буду лежать и думать о нас с тобой. Мы будем хорошо жить. У меня, знаешь, какой характер — со мной невозможно поссориться. И Альку ты полюбишь, ты добрый… А за это я рожу тебе мальчика. О, какого я произведу на свет малыша! Пал Палыча, ладно? Пусть он тоже будет Павел? Ты спишь? Только бы не было войны! Неужели она все-таки случится? Они же там совсем рядом с тобой, за речкой… Какие они?

— Обыкновенные. Спи! — Павел прижал ее голову к себе, зарылся в волосы. — Молодые здоровые парни с автоматами…

— Ну да… Они ведь тоже люди. И у них есть девушки там, в Германии. Зачем они полезут к нам, что мы у них отняли?..

— Не думай об этом. Мы будем жить сто лет…

— Ты любил кого-нибудь?

— Не так, как тебя. Мне нравились некоторые девушки. Тянуло к ним иногда. Но проходило время, и я их забывал…

— А меня? — испугалась она. — Меня ты не сможешь забыть?

— С тобой — другое. Ты все перевернула во мне, переставила по-своему. Я сел на пароход одним, а сошел совсем другим человеком…

…Они не знали, что война уже шла. Пока еще тайная, вероломная, исподтишка, и поэтому еще более страшная.

В эту ночь на одной из проселочных дорог приграничной полосы «красноармейский патруль» остановил штабную машину. Седой полковник ворча полез за документами и тут же был убит наповал двумя выстрелами в упор. Пули сразили его шофера и адъютанта — такого же, как наш герой, молодого старшего лейтенанта. Напавшие сели в машину и уехали…

Работала рация в лесу. Радист, торопясь, выбивал на ключе шифр…

И какой-то безусый красноармеец, охранявший водокачку, вдруг вскрикнул и упал лицом в землю — между лопатками у него торчал нож. Серые тени, не останавливаясь, пробегали над его телом.

И кто-то сквозь окуляры бинокля изучал наш берег — столбы, «секреты», заставу у реки. И что-то наносил на карту…

Война уже шла…

Павел проснулся и рывком сел на постели. На подушке, где сохранилась вмятина от головы Лизы, лежало солнечное пятно. Он посмотрел на часы и торопливо стал одеваться.

В комнату постучали.

— Встали? — спросила Тамара, приоткрыв дверь. — Как рука? Ой, доброе утро!

— Доброе утро, Тамарочка. А рука — ничего… — Он взмахнул перевязанной рукой, чуть поморщился. — Свербит немного…

— Где Лиза?

— Где-нибудь тут. Я только проснулся. Спал, как убитый.

Тамара выглянула в коридор.

— Входи! — За руку она втащила в комнату стеснительного юношу в гимнастерке, обтянутой портупеей, в зеленых юнгштурмовских галифе. — На живого пограничника полюбоваться пришел. Знакомьтесь, Павел Иванович — мой брательник. Знакомься, Сергей.

Павел протянул ему руку, тот пожал, не спуская глаз с ордена на гимнастерке.

— Какой жених вымахал — в десятый класс перешел. Мечтает стать пограничником.

— Вы специальное училище заканчивали? — робко спросил Сергей.

— Специальное. Войск НКВД.

— А где оно находится?

— Ишь ты! — улыбнулся Павел, доставая из чемодана помазок и бритвенные принадлежности. — Вот будешь поступать — в военкомате узнаешь. А пока военная тайна.

— День сегодня восхитительный, — протяжно сказала Тамара, отходя от окна. — Поехать бы купаться… — Она подошла к столу, взяла в руки записку. — Это Вы читали?

— Где? Нет…

— «Ушла на базар. Скоро вернусь, и будем завтракать. Целую. Лиза», — прочла она и подала записку Павлу Ивановичу. Вам бы фруктов в дорогу взять. У нас здесь вишни вкусные…

— Какой базар? — недоуменно сказал Павел, пробегая глазами записку. — У меня поезд через полтора часа…

— Как? — удивилась Тамара. — Вы же вечером…

— Да нет, на вечер не получилось. Ах, черт, вчера не сказал, не хотел расстраивать.

— Она что, не знает? — растерянно спросила Тамара.

— Нет. Где этот базар?

— Не близко. Да Вы не волнуйтесь, Павел Иванович, давно она ушла?

— Я же спал…

— Ах, батюшки, беда какая! — засуетилась Тамара. — Вы ждите, а мы с Сергеем помчим ей навстречу. Вы ждите! Вокзал тут близко за полчаса добежим.

Постучась, вошли Александра с Венерой.

— Доброе утро. Что случилось?

— У Павла Ивановича поезд через полтора часа, а эта балда не знает — на базар унеслась… — В глазах у Тамары дрожали слезы, она почти плакала. — Мы с Сергеем побежим ей навстречу, а вы, если нас через час не будет, прямо на вокзал идите. Мы туда примчимся…

— Она же с ума сойдет! — тихо сказала Александра. — Как же это Вы, Павел Иванович?..

Павел заходил по комнате.

— Ну, чего стоите? Марш! — прикрикнула Александра на Тамару.

— Тамара с Сергеем выбежали из комнаты.

Все трое замолчали. Тикали часы-ходики. Репродуктор играл бодрый спортивный марш:

— Вот незадача! — Павел вздохнул, поднялся: — Побреюсь и пойдём…

Он ушел в умывальную комнату.

— Хороший человек, — вдруг сказала Венера.

— Мы тоже не какую-нибудь фифу за него отдаем, — серьезно заметила Александра.

— Да, — согласилась Венера. — Славная пара. Он ее любит, ты заметила?

— Ну, как дети, ей богу! — Александра ударила кулаком по коленке. — Как малые дети! Жених на границу уезжает, а ее нет!

Венера встала.

— Я ему пирогов заверну на дорогу…

В маленькой кассе-будочке Павел купил шесть перронных билетов, подал их контролеру.

— Тут должны подойти две девушки и юноша с ними. Наверное, будут опаздывать. Пропустите их, пожалуйста… Скажите, ждем у восьмого вагона…

— Будет сделано, товарищ военный, — полная женщина контролер взяла билеты.

— Такие, знаете… очень красивые девушки… Контролер улыбнулась:

— У нас в Ульяновске все девушки красивые, — она хитро посмотрела на пограничника. — Разве не так?

— Так, — согласился Павел.

— То-то! На всю Волгу гремим! Вы не беспокойтесь, товарищ командир, — узнаю…

Обежав весь базар, Тамара с Сергеем снова встретились у входа.

— Нет?

— Нет.

— Где же она? Ах, несчастье!

Другой дорогой они побежали к дому. Лизу увидели издалека, около киоска. Придерживая коленкой полную сумку с продуктами, она придирчиво выбирала мужской одеколон.

— Возьмите тогда «Двадцать лет РККА», гражданочка! — предлагал продавец, теряя терпение. — Немного дороже, зато запах, как в саду царя Соломона.

— Лизка-а! — голос у Тамары сорвался на плач.

Лиза повернула к ней лицо. Секунду назад счастливое и спокойное, оно вдруг разом переменилось, посерело, сникло от предчувствия чего-то ужасного, потому что и этот женский крик, и сама фигура Тамары, приближающейся к ней, несли с собой огромное и неотвратимое несчастье. Лиза это почувствовала и, не успев еще узнать, в чем дело, уронила на землю сумку — упали и рассыпались в пыли ягоды, спелые вишни… Тамара подошла, бессильно прислонилась к киоску. Глотнув воздуху, сказала:

— Павел уезжает.

— Когда?

Тамара посмотрела на маленькие ручные часики.

— В десять двадцать. Сейчас…

— Я побегу?.. — не двигаясь с места, скорее спросила, чем сказала Лиза.

Тамара покачала головой.

— Поздно… Осталось семь минут…

— Я все-таки побегу, — бесцветным голосом сказала она и снова осталась на месте. Тамара обняла ее, уронила голову на плечо, заплакала…

— Будем прощаться, — сказал Павел. — Что ж, ничего страшного. Все равно скоро увидимся. Скажите — пусть собирается в дорогу…

Они стояли спинами к вагону, смотрели в сторону входа на перрон. Печально пробил колокол. Пассажиры, теснясь, залезали в вагон, толпились за спиной кондуктора.

— Ничего страшного, — повторил Павел. — Жаль, конечно, что так глупо… — Улыбнувшись, протянул руку Александре. — Желаю успеха!

Подал руку Венере.

— Буду есть пироги и всю дорогу вспоминать Вас. Опять помолчали немного.

— За Лизавету не беспокойтесь…

— Я спокоен. Это счастье, что у нее такие подруги… В следующие каникулы приедете к нам в гости. Хорошо?

— Пора! — сказала Александра.

Он ступил на подножку.

— Скажите Лизе — пусть напишет. А я, в воскресенье приеду, — сразу дам телеграмму…

Поезд тронулся. Девушки замахали руками.

— Счастливо, Павел Иванович! Счастливо!

Вагон удалялся, а Павел, выглядывая из-за спины кондуктора, все смотрел туда, мимо подруг, где был вход на перрон. Потом прошел в угол тамбура к противоположной закрытой двери. Дрожащими пальцами достал папиросу…

В воскресенье утром Лизу разбудил репродуктор. Диктор объявил: «Московское время шесть часов утра. Сегодня воскресенье, 22 июня…»

Подруги спали или делали вид, что спят. Репродуктор все-таки здорово гремел. Лиза встала и убрала звук.

Она снова легла, но уже не спалось. Лежала с открытыми глазами, вспоминала…

Она встала и подошла к окну. В тени тополей дворник поливал цветы, его дочь, маленькая девочка играла в «классы» на расчерченном мелом тротуаре. Усталая пара — парень и девушка, держась за руки, возвращались домой, пробродив всю ночь. Город пробудился, но здесь, в строгой казенной комнате, куда не достало еще солнце, было тихо. Подруги спали. Она спрыгнула с подоконника, подошла к столу и опять задумалась… Взяла лист бумаги и села писать письмо. Написала: «Милый Паша…» И зачеркнула, смяла листок тетрадочной бумаги. Крупным ученическим почерком вывела:

«Дорогой Павел…» Но, помедлив, забраковала и это обращение.

Сидела и смотрела в тополиную листву за окном, кусала ученическую ручку. Потом быстро, размашисто написала: «Любимый…» И дальше уже не останавливалась. «Любимый, — писала она. — Я не могу жить без тебя. Каждый день, каждый час, каждую секунду я думаю о тебе. Где ты? Что теперь с тобой?..»

Она плакала, слезы скатывались по щекам, падали на руки, на бумагу. Она не вытирала их, и все ниже склонялась над столом, продолжая писать это первое из бесконечной серии страшных, кричащих о любви писем, которым так и не суждено было быть прочитанными.

Письмо это не нашло адресата.

Два часа сорок минут назад через все западные границы страны началось и сейчас продолжалось страшное, невиданное по мощи ВТОРЖЕНИЕ.

152 дивизии, оснащенные самыми современными орудиями смерти, обученные жечь и убивать, уже жгли наши дома и убивали советских людей, и первыми приняли смерть солдаты на линии пограничных столбов.

Ничего этого еще не знает она. Даже сейчас, через несколько минут, когда нарком иностранных дел произнесет по радио полные гнева и боли слова, обращенные к советскому народу, она не поверит и никогда не смирится с мыслью, что ее любимого уже нет в живых.

Такими, как эти девочки сороковых годов, были тогда наши матери. У многих из них война отняла любимых, но они выстояли и помогли победить. Их вела любовь. Любовь, которую нельзя убить. И они жили, надеялись, работали на победу и писали, писали эти страшные, склеенные слезами письма, торопясь высказать в них все, что не успелось в мирной жизни, выплескивая на листки ученических тетрадей самое чистое и дорогое, что только есть в глубинах человеческого сердца, что могло бы помочь солдату на его трудном пути к Победе.

1977 год

Катенька Измайлова[2] Криминальные страсти

Долгие годы я мечтал перенести на экран повесть Лескова «Леди Макбет Мценского уезда». Не разрешали. Но вот повеяло духом свобод, я решил: пора!

И тут узнаю: в Киеве режиссер Роман Балаян снимает «Леди Макбет». Я огорчился. Фильм меня, зрителя и страстного поклонника лесковской вещи, совсем не удовлетворил. Эстетская картина, рассчитанная на публику Дома кино. Все красиво, но — ни духа Лескова, ни гнетущей атмосферы провинциального Мценска, ни бешеного темперамента Катерины Измайловой, ни ее животной страсти, толкнувшей на преступления.

Мнение, конечно, личное, к тому же пристрастное.

Вот тогда я решил перенести лесковский сюжет на современную почву и все-таки снять свою «Леди Макбет». Пригласил талантливого сценариста, Машу Шептунову, и мы придумали с ней эту киноповесть. Придумывал больше я, писала больше она; это ее неподражаемый литературный стиль.

Судьба сценария печальна. Начались трудные для кинематографа дни: я с головой — в политике… Тут приходит ко мне продюсер Игорь Толстунов и просит отдать сценарий Валерию Тодоровскому. Молодой Тодоровский — я его знаю с детства — хороший режиссер, я занят… короче, согласился. И двадцать лет жалею об этой минутной слабости.

Купили они у нас за бесценок сценарий и сняли фильм «Подмосковные вечера». Даже если судить только по названию — ничего от Лескова там не осталось.

Остался наш с Машей сценарий. Мне кажется, он представляет самостоятельную литературную ценность.

На дачу они выезжали рано, в начале мая. Иногда даже в апреле, если позволяла погода и гипертония Ирины Дмитриевны.

Тяжело груженная старая «Волга» неторопливо волоклась по проспекту, и свекровь привычно бормотала Кате в спину:

— Градусник! Ты забыла положить градусник. Вот я так и знала. Я чувствовала, что-нибудь непременно забудем…

А Митя сидел рядом с мамой и блаженно улыбался, бережно обнимая обеими руками могучую пишущую машинку «Роботрон», Катино орудие производства.

— И потом папино одеяло! — ужасалась свекровь. — Если вдруг ударит мороз…

— И грянет гром, — говорил Митя.

— Надо вернуться. А ты положила мою кастрюлечку, ту, с черной ручкой? — Катя кивала.

— А куда ты ее положила?

Катя пожимала плечами.

— Ты ее не положила. Ты даже не помнишь, куда ты ее положила, потому что ты ее не положила. Мы непременно должны вернуться! Катя, не спи, уже зеленый! (Это — о светофоре.)

Зато когда выезжали на Кольцевую, Катя с наслаждением выжимала из машины все силы, на какие старушка еще была способна.

И тогда свекровь поневоле отвлекалась от своих забот. Она вздрагивала, когда мимо проносились встречные машины. Она холодела от будничной близости смерти и лепетала, с ужасом глядя на стриженый затылок невестки:

— Катя, перестань. Катя, так нормальные люди не ездят. Ты посмотри, как люди ездят. Что ты делаешь? Не гони же, говорят тебе.

— Ямщик, не гони лошадей, — вполне приличным баритоном заводил Митя. — Мне некуда больше спешить, мне некого больше любить…

Ирина Дмитриевна длинно смотрела на сына.

— Не издевайся над родной матерью, — говорила она.

— Родная, — нежно говорил Митя и терся носом о мамино плечико.

Катя их не слышала. Она неслась на машине, как ведьма на помеле. Скорость завораживала ее. А когда въезжали на мост, молодая женщина едва справлялась с острым желанием направить машину за перила, такой доступной и естественной представлялась ей возможность полета.

Но потом с шоссе сворачивали в сторону, а еще потом — с асфальтовой дороги на грунтовую, и оно забывалось: то легкое, ослепительное чувство власти и свободы.

Историк по образованию, Катя работала машинисткой-надомницей в Архиве древних актов. Она сутками тарахтела на пишущей машинке в комнате коммунальной квартиры, где проживала вместе с матерью, прикованной к постели инсультом. Веселенькая была жизнь. Во всяком случае, мать нуждалась в Катиной помощи и тем придавала смысл Катиной жизни. Со смертью матери как будто бы улетучился и смысл жизни дочери, тридцатилетней девушки, неловкой, нескладной, с кротким, доброжелательным, вечно виноватым выражением вполне милого, вполне заурядного лица. Таких обижать неловко и стыдно: и так судьбой обиженные.

Проснувшись утром в день своего тридцатилетия и осознав, что надо встать, умыться, причесаться, одеться и все такое прочее, именуемое глаголом «жить», Катя вдруг усомнилась: а зачем? И тут появился Митя. Очень вовремя. Он приехал к Кате домой по просьбе какого-то своего приятеля-коллеги — забрать рукопись, которую тот отдавал перепечатать. Что-то физико-математическое, недоступное Катиной гуманитарной головке. Пуговица небрежно выглаженной Митиной рубашки сиротливо болталась на ниточке. Катя пришила пуговицу. Тут же договорились, что Катя придет к Мите и поможет привести квартиру в божеский вид. Разумеется, не бесплатно. Три комнаты, а мама — в санатории, снижает давление и уменьшает печень, и пробудет там еще две недели, а через две недели это будет уже не квартира, а трехкомнатный сарай. Бедная мама! Митя страдал, и Катя отозвалась на его страдания. Охотничий инстинкт старой девы тоже сыграл не последнюю роль.

Это была трехкомнатная квартира генеральской вдовы. На шкафах серебристые модели самолетиков. В шкафах — военно-патриотическая литература и та, что приобретается на сданную макулатуру. В серванте — шикарная, с перламутром и позолотой посуда, неудобная в употреблении. И — ковры, ковры, ковры.

Катя привела квартиру в божеский вид. Заодно приготовила обед оголодавшему на столовской пище Мите. Она чувствовала себя нужной и за это была благодарна ему. Младше на пять лет, крепкий такой мальчонка, ведущий инженер в НИИ, с зарплатой в три раза больше Катиной, но — беспомощный, как ребенок. Очень трогательное сочетание. Катя умилялась. Она приходила к Мите по нечетным дням. У нее были запасные ключи от квартиры. Почти семейная идиллия царила в доме. Но до возвращения мамы оставалось уже только трое суток. Через трое суток Кате суждено было исчезнуть из Митиной жизни. Вероятно, навсегда. Недолго пометавшись между мальчишеским страхом перед мамой и мужской тоской по женщине, Митя выбрал женщину. Он уговорил Катю остаться. Митя, скажем мягко, не очень разбирался в том, что он собирался с Катей сделать. Но, к счастью для него, и Катины познания в этой области жизни ограничивались византийской любовной лирикой, современной латиноамериканской литературой и отвратительной брошюрой «Вопросы пола», читанной еще в подростковом возрасте. Они выпили коньяку для придания смелости душам и телам. А потом еще выпили, и еще, и еще. В общем они порядком надрались, но все-таки исхитрились проделать друг с другом нечто такое, что при большом желании можно было назвать актом, и уж, во всяком случае, достаточное, чтобы по возвращении Ирины Дмитриевны из санатория можно было представить ей Катю как фактическую жену.

Аферистка, шлюха, змея — мысленно окрестила новоявленную невестку оскорбленная свекровь. Ее наивный мальчик стал жертвой собственной доверчивости. Двадцать пять лет Ирина Дмитриевна лелеяла своего сына, чтобы какая-то случайная машинистка пробралась тайком в их дом и залезла в Митенькину постель, а ведь он мог бы защитить диссертацию! В голове Ирины Дмитриевны постель и диссертация почему-то были несовместимы.

По ночам бессонная Ирина Дмитриевна ломилась в комнату сына, чтобы уточнить погоду на завтра, взять последний номер «Октября», напомнить, что забыли забрать белье из прачечной, пожаловаться на боль в сердце (вариант: голова, печень, ноги). Катя плакала и предлагала врезать в дверь замок. Митя справедливо утверждал, что это обидит маму.

Но в конце концов женщины свыклись, сжились, даже по-своему привязались друг к другу. Они любили одного человека — это сближало. Кроме того, за годы болезни матери Катя стала специалистом по сердечно-сосудистым заболеваниям и к физическим мучениям свекрови относилась с пониманием и искренним участием.

Как договорились со старухой, так он и пришел — в обед. Собственно, обеда уже второй день не было, потому что второй день не было работы и второй день они всей бригадой развлекались, кто как умел. И вот теперь Сергей стоял у забора и смотрел на старухин дом, когда-то, очевидно, роскошный, а теперь разваливающийся на глазах. Хозяина бы сюда!

Сергею нравилось наблюдать здешнюю дачную жизнь. Дачники не вызывали у него ни зависти, ни ненависти, как кое у кого из его бригады. Сергея привлекало не материальное благополучие, предполагавшееся за этими людьми, а сам образ их жизни, их взаимоотношения. Они редко когда кричали друг на друга, а тем более — на своих и чужих детей. Их пьянки обходились без мордобоя. Молодые женщины изящно матерились. Старые — ходили в шортах. Взрослые мужики резвились и хулиганили, как дети. А дети запоем читали толстые книжки, сидя в шезлонгах. В домах были камины, телефоны и котельное отопление. Сергей знал это, потому что бывал в домах — случалось, дачники нанимали его для мелкого домашнего ремонта.

И вот теперь он стоял у забора перед запертой калиткой и смотрел на дом.

В огородике копалась какая-то девчонка в коротком халатике, выгоревшем на солнце.

— Девочка.

Даже головы не повернула.

— Девочка, хозяйку позови!

Никакого внимания. Она не могла не слышать, и Сергей, было, подумал, что девчонка просто глухая. Можно, конечно, и через забор махнуть, но он все-таки рявкнул еще:

— Девочка!

Она вздрогнула и чуть не плюхнулась на грядки, а когда встала и повернулась, Сергей увидел — «девочке» минимум тридцать лет.

— Здрасьте, — глаза у нее посветлели от улыбки.

Сергей не улыбнулся в ответ, тогда и ее улыбка сначала стала застенчивой, а потом исчезла совсем.

— Привет. Бабка твоя где?

— Бабка? — она не поняла, растерялась.

Туповатая, однако, барышня.

— Хозяйку позови, — теряя терпение, попросил Сергей.

Она пошла в дом, оглядываясь.

Сергей машинально, без особого интереса рассмотрел ее всю — от ушей до пяток. Нормальная девочка, выше среднего уровня, хотя и не намного. Не молодая, но Сергея устраивали женщины старше его по возрасту: они не строили иллюзий и были благодарны тому, что получали. Эта, правда, уж очень зажата. Какие-то комплексы. Целка, что ли?

Катя ушла в дом, деревенея под мужским взглядом, стиснув в руке веничек укропа. И Сергей тут же забыл о ней.

Из крана в кухне не текла холодная вода, зато горячая — непрерывно, тоненькой струйкой.

— И еще унитаз, — сказала Ирина Дмитриевна.

— Грязное дело, — сказал Сергей.

— Я знаю. Я заплачу.

Кто-то в доме с невероятной скоростью стучал на пишущей машинке.

Старуха болталась в кухне. Вроде как по хозяйским делам. Хотя хозяйские дела она уже все закончила. От плиты хорошо пахло и шел жар. Сергей понял, что старуха задерживается в кухне, чтобы присмотреть за ним, как бы чего не украл.

Сергей занимался вентилями, прокладками, сальниками и прочей санитарно-технической лабудой, когда в кухню всунулся парень, которого Сергей мгновенно определил как хозяйского сынка.

— Пожрать бы, — сказал сынок.

— Что за выражения! — сказала мамаша. — Ты вещи собрал?

— В общем и целом.

— Она такси вызвала?.. Катюша! Катя, прервись!

Стук машинки оборвался.

— Не ходи босая, — сказала Ирина Дмитриевна, нарезая хлеб.

Сергей оглянулся на босые женские ноги, а потом еще увидел, что хозяйский сынок привычно прихватил Катю за талию. Сестренок так не лапают, стало быть — жена.

— Ты вызвала такси?.. Накрой там. Я покормлю Митю.

— А вы? — это Митя.

— Мы — потом. Что это?! — Ирина Дмитриевна с ужасом смотрела в кастрюлю.

— А что? — Катя тоже заглянула.

— Я же тебя просила — ломтиками резать! Ломтиками, Катюша! Чем занята твоя голова? Неси салат… Как я ненавижу эти командировки… Катюша, тарелку, пожалуйста, другую, Митину желтенькую.

— В ней рыба, — сказала Катя.

— Рыба?! В желтенькой?! Зачем?!

«Уж я бы знал, что тебе ответить», — подумал Сергей.

— Жрать хочу, — игриво-капризный голос сынка из комнаты.

— Подождешь, — мамаша перекладывала рыбу. — Я поеду с тобой. Переночую в городе и дождусь твоего звонка.

Сергей взглянул на милый Катюшин профиль и принял к сведению сообщение старухи.

— Тарелку вымой, — это уже Кате.

Катя подошла и остановилась возле Сергея с этой самой дурацкой желтенькой тарелкой в руках. Сергей посмотрел на женщину сверху и не двинулся с места.

— Не вымоет она вашу тарелку, — с удовольствием сообщил он. — Я воду перекрыл.

Катя подняла на него вдруг лукавые глаза и закусила губу, чтобы не рассмеяться.

Митя расположился на диване с толстой книжкой и не читал ее, слушал, улыбаясь, как ветер шумит листьями за окном. А хорошо было бы никуда не ехать. И вообще — не ходить на работу. Жил бы себе эдаким барином, книжки бы читал.

— Ты должен хоть немного поспать, — сказала мама.

— Я уже лег.

— Эти перепады давления кого хочешь доконают, — мама бросила в рот таблеточку и запила водой, а потом еще одну и опять запила. — Тебе еще всю ночь в поезде трястись…

— Это славно, — пробормотал Митя.

— …на казенном белье. Оно у них всегда сырое. Это ужасно.

Она посмотрела на сына трагическим прощальным взором.

— Я решил сделать татуировку, — сообщил Митя. — Вот так, через всю грудь: «Не забуду мать родную!» Ты не против?

— Шут гороховый! — растроганно улыбнулась мама. — Спи, — и вышла, наконец, поцеловав сыночка в лоб, поправив край одеяльца.

Когда Сергей починил что требовалось и пустил воду, а сам ушел в ванную комнату, чтобы и там починить что требуется, Катя осталась в кухне одна и могла спокойно мыть посуду и перебирать в памяти, как это было, когда он окликнул ее во дворе. Какой у него взгляд, прямой, ласковый, наглый, особенно невыносимый, если он смотрит не в глаза, а на ее рот или грудь, так что хочется закрыться руками. На нее никто никогда так не смотрел. Она перестала мыть посуду и подумала: вот в чем дело, в том, что на меня никто никогда так не смотрел, даже Митя; я, наверное, испорченная женщина, но мне тридцать четыре года. Господи, тридцать четыре года, а я…

— Очнитесь, леди! — позвал Сергей и увидел, как она вздрогнула, прежде чем повернуть голову. Он уже забыл, какая она бывает, домашняя еда, и в кухню пришел с единственным желанием.

— И чем же нас накормят в этом доме? — Он зашуровал у плиты, поднимая крышки, заглядывая, и остался доволен. — Нормально! Тарелку дай. Катя протянула ему ту, злополучную, драгоценную.

— Ну уж нет! С Митиной пусть твой Митя и ест.

Это получилось у него непреднамеренно. Сергей подошел к мойке и протянул руку, чтобы взять другую тарелку, только и всего, но оказался слишком близко к Кате, так близко, что вдохнул запах ее волос, увидел нежный изгиб ее шеи, убегающий в открытый вырез сарафанчика, и ошалел. Он положил левую руку на край мойки, чтобы женщина не смогла отодвинуться, если захочет. Она не захотела.

— Слушай, мать, — сказал он, — ты чем это голову моешь?

— Мастикой для ванн, — сказала она.

Они стояли, тесно прикасаясь друг к другу, она — чувствуя его дыхание на шее, он — едва справляясь с желанием наклониться и поцеловать. Она подняла к нему лицо и посоветовала по возможности строго:

— Не валяйте дурака, — но увидела очень близко его глаза и отвернулась.

— А тарелку-то, — напомнил Сергей.

Протянула, не глядя.

Так что, когда Ирина Дмитриевна вплыла в кухню, Сергей ел, стоя возле стола. Она задохнулась от возмущения. Ей, конечно, не жалко, пусть ест, но следовало бы спросить разрешения, все-таки в доме есть хозяйка, а эта разгильдяйка, интересно, куда смотрела?

— Что это вы, молодой человек?! Катя, ты, по-моему…

— Присоединяйтесь, — пригласил Сергей, ногой вытянув из-под стола табуретку.

Катя поморщилась, предчувствуя скандал.

— Молодой человек, — очень медленно и очень внятно начала свекровь, — вы не полагаете, что в чужом доме следует…

— Не полагаю, — отрезал он. — У вас сантиметр есть?

— Что? — свекровь растерялась, озадачилась.

— Я насчет стекла. Вы просили вставить. Или передумали?

Катя искоса посмотрела на Сергея, завидуя и восхищаясь. Обаятельный наглец. Она бы так не смогла. Сергей ей подмигнул.

— Сейчас посмотрю, — смирилась свекровь и вышла.

— Как ты эту графиню терпишь?

— Она — старый, больной человек, — вступилась Катя.

— Жалостливая ты моя. А себя не жалко?

Она пожала плечами.

Бог его знает, что в ней такое особенное. Вроде бы и ничего особенного, но лучше бы он до нее не дотрагивался тогда, в кухне. Это было, как ожог, как электрический удар, и воспоминание теперь жгло невыносимо.

Он смотрел, как они прощаются у калитки, такси ждет, старушка нервничает, а Митя, обняв и уже поцеловав жену, все что-то бормочет и бормочет ей в плечо, и жена улыбается ему. Стерва. Мальбрук в поход собрался, Бог весть, когда вернется. Докатился! — стою, спрятавшись у чужого забора и, затаив дыхание, наблюдаю за чужой женой, как восьмиклассник за учительницей физкультуры.

Он злился на себя, но что-то мучительно и сладко ныло внутри, не отпускало и, похоже, не собиралось отпустить.

Машина, наконец, поехала, мягко переваливаясь и пыля, а женщина еще стояла, смотрела вслед. Стояла и тогда, когда машина исчезла, а потом не сразу, медленно пошла в дом.

Он смотрел на нее и вдруг понял: женственность — вот что. В ней, наверное, есть то, что называют этим словом — «женственность», что так нравилось ему всегда в некоторых киногероинях заграничных фильмов, и чего он никогда не встречал ни в одной из перетраханных им баб… пардон, женщин, но когда тебя по-мужски бьют по плечу и говорят: «Серый, давай вмажем!», — слово «женственность» как-то не приходит в голову.

А занятно, однако, наблюдать за человеком, уверенным, что его никто не видит. Сергею показалось, что Катя рада их отъезду, то есть не их отъезду, а своему одиночеству… Ничего, сейчас я тебе испорчу твою радость. Она печатала. Спина прямая, подбородок вскинут. Не машинистка, а балерина у станка.

Она знала, что он придет. Она хотела этого и боялась. Поэтому, когда Сергей возник за окном и, подтянувшись на руках, сел на подоконник, Катя строго спросила, всем видом демонстрируя деловую увлеченность:

— Вы что-то забыли?

— Можешь говорить мне «ты», — разрешил он.

— Конечно. Могу, — согласилась она, повернулась к нему и, глядя со снисходительной, материнской нежностью, поинтересовалась: — Тебе сколько лет, мальчик?

Она перестаралась. Не стоило этого говорить. Он глянул вдруг бешено, спросил почти грубо:

— А тебе?

— Тридцать четыре!

Он присвистнул:

— Я думал, больше, — и спустил ноги с подоконника в комнату.

Катя растерялась. Ей никто не давал больше тридцати. Она собралась было обидеться, но по плутовскому любопытству, с которым он наблюдал за ней, поняла, что попалась на розыгрыш, и улыбнулась.

— Если хочешь, — предложил Сергей, — я буду называть тебя тетей. Тетя Катя.

— Так, — она встала. — Будет лучше, если ты уйдешь.

— Кому будет лучше?

Ответа у нее не нашлось. Да он ответа и не ждал.

— Не гони меня, — попросил вдруг тихо и серьезно.

— Тогда веди себя прилично.

— Прилично — это как?

Ответа опять не последовало.

Сергей шагнул к ней и обнял. Она затрепыхалась, пытаясь вырваться.

— А так? — спрашивал он, целуя ей рот, шею, плечи. — Так прилично? — И почувствовал, как она ослабела в его руках.

— Отпусти же ты, — взмолилась она.

— Зачем? — спросил он и, в третий раз не получив никому не нужный ответ, поднял ее на руки и отнес в глубь комнаты.

Свекровь говорила:

— …что доехал благополучно и поселился один в номере. Наврал, конечно. Он рассчитывал меня обмануть! А я перезвонила через десять минут, — она торжествовала, — и к телефону подошел, естественно, напарник. Я так и знала. Я чувствовала…

Свекровь говорила и ела. Куда-то исчезло то уютное, успокаивающее обаяние старости, которому Катя всегда с готовностью поддавалась. Теперь раздражало все: жеманность жеста, когда свекровь вытирала салфеткой рот, ее отвратительная привычка внимательно рассматривать суп в ложке (вариант: кусок на вилке), прежде чем отправить его в рот, мелкие, суетливые движения ее пальцев, когда она собирала со скатерти хлебные крошки.

— …И, как назло, нигде нет горчичников, а они так хорошо оттягивают, хоть как-то облегчают. Три часа я проторчала в очереди к врачу! Так теперь эта корова предполагает, что мои страдания почечного происхождения. Где она была раньше?!

Катя встала и отошла к окну.

— …Я хочу, чтобы ты знала, где лежит мое завещание…

— Ирина Дмитриевна, — перебила Катя, — а давайте-ка передвинем мебель.

Свекровь замерла.

— Мебель?! Куда?!

— Куда-нибудь. Просто — с места на место. Может быть, хоть что-то изменится, — сказала Катя почти отчаянно, но поймала на себе пристальный взгляд свекрови и закончила по возможности легкомысленно: — Все-таки какое-то разнообразие. Нельзя же так всегда.

— Можно! — сказала свекровь. — Мне так понятны твои чувства, — она увидела удивленное лицо невестки и закивала, значительно улыбаясь. — Да, да, поверь, Катюша. Очень даже понятны. Но женщина должна быть терпеливой. Это наш удел — ждать. Наше счастье и крест. И надо учиться ждать. Это особое искусство. Когда был жив Митенькин папа…

Катя смотрела на нее, жалея и ужасаясь. Боже мой, да неужели же я тоже стану такой?! А может быть, она права и это самый верный и спокойный способ жить — сдохнуть заживо, и все. И ничего не надо.

Уже третий час Сергей болтался в бесполезном ожидании возле их дома. По его расчету старушенции пора было бы залечь и отлететь в сновидения, но она все торчала изваянием перед телевизором и комментировала происходящее на экране — это Сергей видел через окно: как она разговаривает, как бы обращаясь к кому-то, но сидя в одиночестве. Катя, яростно молотившая на своей печатной машинке в другой комнате, вряд ли могла ее слышать.

Вдруг разом смолкли и телевизор, и машинка. Свет в доме погас.

— Я видела, видела, там кто-то ходит! — истерический шепот-взвизг старухи. — Я тебе клянусь! Катя, я боюсь! Фонарик возьми! Катя же!

Он слышал, как повернулся ключ в замке, как скрипнула, отворяясь, дверь.

— Я тебя умоляю, не уходи далеко!

Катя спустилась с крыльца, и они сразу увидели друг друга. Сергей изобразил жестами: когда свекровь заснет, я приду. Катя отрицательно покачала головой, строго и категорично, а потом указала подбородком на забор: брысь отсюда! Сергей в ответ показал ей кукиш.

— Катя, ты где?! Катюша!

— Никого здесь нет, — отозвалась она и добавила, обращаясь к Сергею, холодно глядя: — И никто сюда не придет!

Он обиделся. Он не привык, чтобы женщина за него решала, и привыкать к этому не собирался. А она повернулась и ушла в дом. Скажите, какие мы гордые, какие мы независимые! Возьму вот и уйду. Тебе же хуже будет.

Но он не ушел.

У него никогда не было склонности к самоанализу, рефлексии и прочей умственной чепухе. То, что у этой женщины был муж и другая своя какая-то жизнь, вызывало у Сергея только недоумение и легкое раздражение, вроде ночного стона комара над ухом. Решение было принято помимо воли и сознания: это была его женщина — и все. И не о чем больше размышлять, нечего больше обдумывать.

Катя стояла сбоку от окна и воровато, осторожно приотодвинув край занавески так, чтобы он, не дай Бог, не заметил, посматривала, ушел он или нет. Она знала: если свекровь там, наверху, у себя в комнате подойдет к своему окну, она тоже увидит, как белеет в темноте его рубашка на почтительном расстоянии от дома, но пока еще — по эту сторону забора.

Катя опустилась на корточки у стены, локти — на колени, голову — в ладони. И замерла.

Пусть он уйдет. Пусть он уйдет. Поступать надо благоразумно. Вести себя надо прилично. Неуправляемую стихию чувств следует оставить для высокой литературы и наслаждаться только чтением. А если вы хотите женщину (вариант: мужчину), употребите свои силы на общественно полезный труд, лучше — физический, полезны также занятия спортом.

Катя чуть не закричала от отчаяния и тоски, но вовремя зажала рот рукой. Сквозь пальцы вырвался какой-то животный стонущий хрип. Лучше ли — головой о стену? Она вскочила, откинула занавеску и дернула оконную раму, та не поддалась. Она дернула еще и еще раз и заплакала, вцепившись в ручку окна. А Сергей стоял, как оказалось, уже под самым окном, смотрел на нее и улыбался. Он передразнил Катю, изобразив жалкое, плачущее лицо. Непохоже, но смешно, — она улыбнулась. Рама, наконец, послушалась и отворилась легко и бесшумно.

Минувший день, прожитый ими в суетливом одиночестве, был на редкость бездарен. Только ожидание друг друга сообщало ему смысл и цель.

Их руки встретились над подоконником и соединились.

Что-то случилось, что-то с ней случилось — этими словами Ирина Дмитриевна обозначила перемену, так вдруг, сразу произошедшую в невестке. Двинуться дальше обозначения Ирина Дмитриевна не сумела. Катя совершенно вышла из-под ее контроля, то есть внешне все оставалось вроде бы по-прежнему, но за привычной невесткиной покорностью свекрови чудилась дерзость. Дерзость, определенно дерзость появилась во внимательном, вежливом взгляде холодных, точно стеклянных Катиных глаз. Она слушала указания Ирины Дмитриевны, но вполне равнодушно, без обычной готовности. Катя собиралась ехать в город сдать выполненную работу, получить новую плюс зарплату. Она укладывала в цветной полиэтиленовый мешок столовое и постельное белье, предназначенное для прачечной.

— Я вот тут список составила, — сказала свекровь, глядя на склоненную Катину голову и быстрые руки. — Чтобы ты ничего не забыла. Обязательно зайди в сберкассу, узнай, не пришла ли пенсия. В квартире главное — пыль. Пол протирать не надо, а мебель — обязательно.

С бельевым мешком в руках Катя прошла мимо свекрови, как мимо вешалки. Мешок бросила на пол в коридоре и скрылась в своей комнате.

Свекровь побрела следом. Она почему-то робела перед невесткой и злилась за это на себя.

— Рецепты не забудь! Но в аптеку зайдешь не в нашу, а в ту, что на углу. И обязательно проверяй срок годности, а то старье подсунут.

Катя складывала в сумку законченную работу и рукописные архивные документы в огромных, чуть не полметра длиной книгах. Она улыбалась чему-то.

— Чему ты улыбаешься?! Чему ты все время улыбаешься?!

Катя выпрямилась.

— Настроение хорошее, — сказала она.

— А почему, собственно, у тебя хорошее настроение?!

Но эта соплячка только снисходительно усмехнулась и даже ответить не удосужилась.

— Ирина Дмитриевна, — очень вежливо сказала она, — выйдите, пожалуйста, из комнаты, мне надо переодеться.

И вежливость-то у нее какая-то наглая. Нужно бы одернуть, поставить на место, чтобы не забывалась, но подходящие слова отчего-то не находились. Ирина Дмитриевна оскорбилась и вышла. Она остановилась под дверью.

— Непременно зайди на почту. Счета за переговоры возьми. Пора бы уже им прийти. И сразу оплати. Слышишь? Сразу! И не потеряй квитанции, — она замолчала, послушала. Катя чем-то шелестела и тоже молчала. — Их надо сохранять в течение двух лет, — добавила свекровь, опять помолчала, послушала. — Так, что сначала тебе лучше на почту зайти, а уже потом в сберкассу, — и опять помолчала. — Катя?.. Катя, ты меня слышишь?!

— Естественно, — невозмутимо отозвалась Катя и возникла на пороге.

— Что вообще происходит? — не выдержала свекровь.

— А что такое? — приподняла брови невестка. Она смотрела со спокойным недоумением. Тяжеленные сумки держала в руках.

— Приедешь — сразу позвони…

— Хорошо, — Катя пошла к двери.

— …чтобы я не волновалась. И возвращайся скорее. До темноты, — свекровь поплелась за невесткой. — Ты же знаешь, я боюсь, если темно и я одна в доме, — голос ее был слаб и неуверен. Она не приказывала — она просила.

Машина стояла у ворот.

Катя устраивала на сиденье сумки, потом возвращалась в дом за мешком с бельем, снова шла к машине. Свекровь следила за ней взглядом настороженно и бессильно. Она вдруг заметила, что Катя не сутулится, как раньше, вообще как-то иначе двигается, свободно, уверенно. И Мити, как назло, нет. Некому пожаловаться, не с кем поделиться. А ведь что-то с ней случилось.

Километра через два Катя остановила машину неподалеку от строительных вагончиков. Мотор выключать не стала. Коротко погудела два раза и увидела, как на оконце шевельнулась занавеска. Сергей уже выходил из вагончика, а из-за занавески кто-то все наблюдал, как он идет к машине и садится в нее и как машина отъезжает и двигается по дороге не к городу, а в обратную сторону, к лесу.

Рабочие в вагончике лениво переговаривались, похохатывая:

— Мог бы хоть одеялко прихватить.

— Чего им твое одеялко? Они в машине…

…Унылое заблуждение безрадостной фантазии: они не в машине, они совсем даже не в машине: потолком для них было небо, деревья — стенами, постелью — земля.

Одеялко, впрочем, Катя прихватила, но очень скоро оно комкалось, съеживалось и отползало, вконец истерзанное, куда-то в сторону, под куст, так что эти двое после увлекательного, утомительного парного заплыва, кончавшегося феерической победой обоих, засыпали прямо на траве.

Листики-стебелечки, иголочки сосновые, ласкаясь, впечатывались в плечо, в бедро, в голень.

Солнце, золотистым бесстыжим взором взглядывая сквозь зыбко качающиеся ветви, грело ей лицо, грудь, живот, ему — затылок, спину, зад, потому что засыпали они чаще всего так: она — лежа на спине, он — на животе, к ней привалившись, в нее уткнувшись лицом, протянув через ее грудь тяжелую расслабленную руку и уронив ладонь на ее плечо.

Трава, выпрямляясь, окружала спящих, обнимала их сплетенные ноги, спутанные руки.

В эти сонные послеобеденные часы лес пустовал, и они оставались, кажется, совсем одни. Два голых человека на голой земле. Среди папоротников, лопухов. Поодаль от крапивы.

Она вышла из лифта на лестничной площадке и услышала, как за дверью орет телефон. Он орал, пока Катя возилась с дверными замками, входила в дом и шла к отчаянно звенящему телефону через всю квартиру.

— Где ты была?! — закричала свекровь. — Я уже хотела звонить в милицию. Нельзя же так! Надо же хоть немного думать о старом больном человеке… — она продолжала кричать еще что-то. Катя не стала слушать. Она опустилась на диван, положила телефонную трубку рядом с собой и терпеливо ждала, когда, наконец, замолкнет неразборчивый механический голос.

Ирина Дмитриевна любила читать перед сном газеты. Вооружившись карандашом и ножницами, она отмечала и вырезала все, что представлялось ей занятным, полезным и поучительным. По преимуществу — из области медицины, кулинарии и права. Прочитанные страницы она роняла на пол возле кровати. Газеты и телевизор были основным способом общения Ирины Дмитриевны с внешним миром. Подруг она старалась избегать: подруги старели и умирали, бестактно напоминая об участи, общей для всех без исключения. Но и мир последнее время не слишком радовал Ирину Дмитриевну. Он становился все более непристоен, агрессивен, а главное, свински равнодушен к ней, к ее прошлому, к ее надеждам. Примчалось веселое стадо сильных, расчетливых, оскорбительно молодых и растоптало, оплевало все, чем жила Ирина Дмитриевна, на что потратила свою жизнь. И вот тут, подумав об оскорбительной молодости, Ирина Дмитриевна вспомнила, как переменилась невестка в последние дни. Отчасти эта перемена приятно будоражила. Ирина Дмитриевна привыкла и любила, чтобы жизнь в доме вертелась согласно ее воле, а теперь вот возник некий диссонанс, молчаливый вызов, требующий от нее как от хозяйки и главы концентрации душевных сил и применения власти с целью наведения порядка — так сформулировала сама бедная старушка, одуревшая к часу ночи от газетного лексикона. Применение силы и власти — это было именно то, чего Ирине Дмитриевне не хватало.

В глубине души Ирина Дмитриевна надеялась, что судьба однажды сведет ее сына с некоей женщиной, достойной его, равной ему по интеллектуальному развитию и положению в обществе, и тогда Митя бросит эту свою машинисточку, старшую его на пять лет. Ирина Дмитриевна с умилением представляла себе, как она будет утешать Катю, говорить ей о смирении, и что жизнь мудрее нас, и о необходимости прощать тому, кого любишь.

Вот так вот Ирина Дмитриевна лежала, вяло читала, вяло размышляла и не заметила, как ее взял сон. Она забыла выключить лампу, но не свет разбудил ее, а какой-то посторонний звук, который она не сразу осознала. Ирина Дмитриевна погасила свет и собралась снова заснуть, но тут поняла: ее разбудили шаги и чей-то смех, кто-то ходил по дому.

— Катя! — позвала она, приподнимаясь в постели.

Шаги стихли. Кто-то остановился на первом этаже и молчал.

— Катя, это ты?! — Она испугалась, села.

— Я, конечно, я, — погодя отозвался голос, в общем-то Катин, но какой-то чужой, фальшивый, как если бы среди ночи Катя шла воровать серебряные ложки из буфета, а ее застукали.

От окна в комнату плыл серый воздух. Ирина Дмитриевна не понимала: вечер ли еще или уже рассвет. Пришлось зажечь лампу и удостовериться: пять часов. Стало быть, рассвет. Нашла время болтаться по дому, Ирина Дмитриевна снова забылась сном и некоторое время пребывала в непрочном тревожном забытьи, а потом резко очнулась с определившейся вдруг во сне тревогой: смех! Она ведь не только шаги слышала, но еще и смех. Не зря она опасалась за Катю.

Она встала и вышла из комнаты. В доме была покойная сонная тишина. Только где-то снаружи, за просторным окном гостиной уже вскрикивали птички. Ирина Дмитриевна сползла по лестнице на первый этаж, нашаривая ногами ступени, вошла в спальную невестки и сына и окаменела.

Она постояла, в бессильном ужасе глядя на этих… двоих. Да что же это?! Господи! В моем доме?! Да как же это можно?! Губы ее задрожали. Ирина Дмитриевна повернулась и пошла наверх, в свою комнату. Когда взбиралась по лестнице, у нее прихватило затылок. Она еле добралась до постели и приняла кое-что из лекарств, имевшихся в изобилии в ее тумбочке.

Она лежала и смотрела на золотящиеся от солнечного света занавески. Что же это за бесстыдство такое?! Притащить с улицы какого-то кобеля! Это же до чего надо докатиться?! А впрочем, она всегда ждала от этой девицы что-либо подобное. Дыхание, наконец, выровнялось. Сердце перестало колотиться. Ирина Дмитриевна уже улыбалась злорадно. Она всегда чувствовала, что этим кончится, она предостерегала Митю, а он не желал ее слушать, и вот результат. Ирина Дмитриевна заснула, почти умиротворенная.

Решение было принято: как только Митя возвращается, они подают на развод. И пусть она живет, как ей заблагорассудится. Конечно, очень жаль Митю. Он будет тяжело страдать, а эта… девка будет, конечно, раскаиваться и клясться-божиться, что больше никогда, ни с кем. Но где гарантия, что такое у нее впервые?! Нет гарантий.

И неизвестно еще, какой образ жизни она вела до того, как влезла в их семью.

Утром все происходило так обыкновенно, как будто ночью ничего не случилось. Женщины вставали и сталкивались перед дверью ванной комнаты, невестка уступала свекрови, а потом они мирно завтракали на кухне, мирно беседуя. Катя ловила на себе иногда любопытно-брезгливый взгляд Ирины Дмитриевны, но не придавала этому значения. Она была слишком безнадежно больна счастливым, женским своим безумием, чтобы прислушиваться к инстинкту самосохранения, соблюдать осторожность и предусмотрительность.

«Вы будете еще?» — «Нет, достаточно, а молоко ты все-таки перелей в молочник, будь так любезна». — «Буду, буду, обязательно». — «А Ольга Петровна мне вчера сказала, что ей вчера сказали, что сегодня на станцию, может быть, завезут сметану. Катя, ты слышишь?» — «Слышу, я все поняла, я сбегаю…»

Так они привычно ворковали, пока сидели за столом и позже, когда Катя мыла посуду. А когда она домыла посуду и ушла к себе работать, Ирина Дмитриевна затосковала от невостребованности чувств и жажды действия.

Ей стало пронзительно жаль себя, все свое несбывшееся, несостоявшееся. Она бы, пожалуй, и всплакнула теперь вслед ускользающей и, наверное, не лучшим образом использованной жизни, но увидела: по тропинке от калитки к дому идет этот тип, шагает, как хозяин, ягодки с кустиков по дороге ухватывает. Совсем уже обнаглел, явился средь бела дня, как ни в чем не бывало.

Перестук печатной машинки стих. Заметила, стало быть, сучка своего кобеля.

Сергей приблизился к самому дому, и тогда Ирина Дмитриевна разглядела: он принес стекло, обещанное для веранды. Вот зачем он здесь. Как договаривались. Сволочь. Вор. Она сошла вниз. Печатная машинка застрекотала с прежней скоростью. Этот возился у верандного окна, зачищал, что ли, раму от старой замазки рашпилем. Сергей не заметил Ирину Дмитриевну, и она могла спокойно наблюдать его. Да чем же, чем он лучше Митеньки? Что в нем такого? Просто красивое, сильное животное. Глядя на него, она вдруг особенно ясно поняла собственную женскую старость. Ускользнуло время, ускользнуло. Она пришла в ярость от путаницы чувств и мыслей. Нельзя сомневаться в собственной правоте — это малодушие.

Она отправилась в коридор, сняла со стены плетку, четырехгранную, коричневой кожи, с плетеной ручкой, и вернулась к веранде.

Сергей уже вставил стекло, гвоздики забил и разминал в пальцах замазку, когда заметил Ирину Дмитриевну, стоявшую молча, смотревшую на него. По тому, как она молчала и смотрела, он понял: она все знает и намерена устроить душераздирающую сцену. Он не повернул головы, по-прежнему делал вид, что не замечает ее присутствия. «Валяйте, мадам, а уж я вам подыграю, не извольте беспокоиться».

Она все молчала.

Тогда он взглянул на нее и спросил:

— Доброе утро?

— Вот что, голубчик, — медленно сказала она, — денег я тебе за работу не дам. С тобой ведь невестка моя уже расплатилась. Так сказать, натурой. Верно?

Катя возникла за ее спиной. Свекровь покосилась через плечо и продолжала смотреть на этого прохвоста.

— Вы, что же, в лучшие годы проституткой работали? — Старушка ахнула, а он пошел на нее, счищая с пальцев замазку. — А то я смотрю, вы так по-деловому, — сказал Сергей с уважением, — как профессионалка. И ничто другое про нас с Катей вам в головенку не пришло?

— Это что ж такое «другое»? — Ирина Дмитриевна препохабно заусмехалась. — Любовь, что ли? Это у вас любовь, да? — жест пальцем в сторону спальни. — Может, ты и жениться собрался? На этой девке? — движение подбородком в сторону Кати.

— Может, и собрался. А Катю вы не обижайте. Ой, как не советую. А то как бы вам самой не пришлось сильно обидеться.

— А тебя? Тебя обижать можно? — И улыбочка у нее такая ласковая.

— Можно, — кивнул Сергей. — Я разрешаю.

Тогда она хлестнула его плеткой, но — слегка, так сказать, для пробы.

— Ох ты! — он удивился, даже восхитился, не ожидая от старушки такой прыти.

Она занесла, было, руку, собираясь еще ударить, но Катя перехватила плетку.

— Будет вам беситься!

— Поди прочь! — взвизгнула старуха.

— Что вы, как маленькая, честное слово, — миролюбиво сказала Катя.

Свекровь беспомощно дергала плетку, пытаясь вырвать, — сил не хватало.

— Да, девчата, с вами не скучно, — сообщил Сергей. — Да отпусти ты ее.

— Она ж дерется.

— Катя!

Оглянулась. Он сказал ей жестко, глядя в глаза:

— Отойди.

И Катя послушалась, отошла, а Сергей повернулся к Ирине Дмитриевне:

— Ну что, звезда моя?

Вид у «звезды» был довольно жалкий и бешеный.

— Ты, — сказала она, — сопляк, ты еще вспомнишь, — и принялась хлестать его, все бормоча, — ты у меня… узнаешь боль… запомнишь… чтоб к чужой жене… не сунешься… будешь помнить…

Катя вздрагивала от каждого удара, отворачивалась, стараясь не смотреть, но все-таки смотрела. А Сергей стоял неподвижно, только лицо локтем прикрывал, чтобы плетка глаза не задела.

Ирина Дмитриевна остановилась, наконец, обессилев, трудно дыша.

— Утомилась, родная? А ты отдохни, — он двинул ей стул. — Потом продолжим.

— Ненавижу, — сказала она и села. — Ненавижу тебя.

— Да и я от тебя не в большом восторге, — Сергей слизнул кровь с руки там, где плетка достала особенно глубоко.

Ирина Дмитриевна повернулась к Кате:

— Бардак в моем доме — не позволю. Вон отсюда, дрянь!

Ей было трудно смотреть на свекровь. Во всей этой дурацкой потасовке с плеткой самым отвратительным было лицо старухи, искаженное яростью и диким, животным каким-то наслаждением. Она улыбалась, когда избивала. Что-то надломилось в Катином отношении к свекрови — жалость ушла, осталось презрение и унизительное чувство зависимости.

— Я Митю дождусь, — сказала Катя. — Поговорить надо.

— Кого?! — закричала свекровь. — С кем?! Ты его предала! Ты на коленях перед ним стоять недостойна… И не усмехайся мне тут! Я тебе поусмехаюсь!.. Чего ради ты нашу жизнь угробила? На кого ты Митю променяла, дурочка ты наивная?! Думаешь, этому кобелю глазки твои нужны?! Прописка ему нужна! И квартиру у нас оттяпать…

— Да, я такой, — согласился Сергей. — Мне палец в рот не клади.

— …А через полгода он себе другую девку найдет, — свекровь перевела дыхание и спросила почти с состраданием: — Тебе сколько лет, Катя?.. Вспомни!.. А этому?..

Сергей взглянул на Катю и оторопел: чужое, незнакомое лицо, она очень внимательно слушала Ирину Дмитриевну, на губах — слабое подобие улыбки, а глаза черные, старые, мрачные, — ведьма.

— …Слава Богу, что у тебя нет детей, — радостно сказала свекровь. — У таких, как ты, не может и не должно быть детей… — она вдруг замолчала.

— Все?.. — поинтересовался Сергей. — Высказалась?.. Ты что?.. Эй, подруга!

Ирина Дмитриевна ловила воздух приоткрытым синим ртом. Хотела руками за голову схватиться и так и замерла с поднятыми ладонями, начала валиться со стула.

Катя равнодушно наблюдала, как Сергей перетаскивает старуху в кресло, как он распахивает окно. Она не услышала — догадалась, что он просит ее принести, дать свекрови какое-нибудь лекарство.

Катя поднялась наверх. Недолго и бесполезно искала на тумбочке, на чистенькой салфетке под абажурчиком. Дернув, Катя вытянула тумбочный ящик, вывернула убогое содержание на шелк покрывала.

Рассыпались: непременный дамский арсенал — зеркало, пудреница, помада, какие-то узкие ленточки, завязанные в бантики, зубочистки в плоском футляре, тяжелая, гладкая чечевица лупы, нательный крестик на веревочке, пластмассовая головоломка, фарфоровый мопсик с отколотой лапкой, отбившиеся от стада таблетки в ядовито-ярких облатках вперемешку с бусинами, ракушками, скрепками, шпильками, одинокая длинная янтарная серьга и перламутровая пуговица. И лекарство нашлось.

Катя ладонью перекатывала по шелку сокровища. Головоломка вывалилась из прозрачной коробочки и распалась на части. Катя машинально взялась составлять геометрически правильные обломки-близнецы, прилаживать друг к другу строптивые плоскости, грани.

— Нашла, что ли?.. Катя! — нетерпеливо-беспомощный, на два тона выше обычного голос Сергея.

— Да, иду! — Но задерживала головоломка, кажется, важнее нее ничего сейчас нет.

А ведь как все могло бы быть просто: не успела дать свекрови лекарство и та — увы! — скончалась, похоронная суета, бедный Митя, розовый гроб, безутешные подруги, новогодний запах ели, нетрезвый могильщик, похоронное застолье, всеобщее веселье.

— Катя, — сказал снизу Сергей.

Голос его был такой ровный, такой бесцветный, что она сразу поняла: теперь можно и не торопиться.

Головоломка осталась лежать несобранной на покрывале.

Внизу, на диване протянулась старуха, неловко вывернув шею, точно собиралась оглянуться на сад в окне позади себя, но бестактная смерть не позволила бедняжке завершить невинное движение. Приоткрытый мокрый рот, костяная лапка, затянутая восковой старчески пятнистой кожей.

Сергей растерянно смотрел на старуху, пытался сказать что-то, указующе протягивая руку в сторону усопшей, но только беззвучно приоткрывал рот, облизывая губы, а слова все никак не выговаривались.

Катя подошла. Склонившись низко, с боязливым любопытством заглянула в лицо свекрови. Она опустилась на ковер и сидела так, упершись локтями в высоко поднятые расставленные колени. Потом она засмеялась.

— Боже мой, — изумленно сказала Катя, — столько лет?! Ведь столько лет и — зачем?!

Недобрый насмешливый смех. Глаза — точно пьяные. Совершенно сумасшедшие глаза.

«Мама тяжелом состоянии приезжай немедленно Катя» — такую телеграмму она отправила мужу утром другого дня. Митя будет подготовлен к худшему — это раз, телеграмма поможет ему достать билет на самолет — это два, наконец, три — телеграмма — документ, оправдывающий внезапно прерванную командировку. Все очень разумно. Пугающе разумно.

Митя вышел в гудящий, шаркающий вестибюль аэропорта, сжимая в руке бледный телеграммный бланк, сам — такого же цвета. Он и в самолете не расставался с этой бумажкой, все перечитывал шесть лаконичных слов, точно надеялся вычитать что-то еще, что-то утешительное. Митя вышел в вестибюль, сразу увидел жену и улыбнулся.

Катя стояла в толпе встречающих, но так странно — отчужденностью своей, что ли, — выделялась из нервной, нетерпеливой толпы, что невольно обращала на себя внимание. Это оттого, что она очень красивая, гордо подумал Митя, и оттого, что ей очень идет быть в черном. Очень идет быть в черном, подумал он и похолодел. Улыбка так и осталась висеть на его губах. Он все понял. К жене Митя подошел с недоверчивым жалко-просительным выражением лица. Он все еще надеялся.

Но жена кивнула, не здороваясь, а подтверждая его догадку, глядя пристально и почему-то настороженно.

— Ее больше нет, — сказала она. — Идем, — взяла его за локоть и повела через вестибюль к стоянке машин, как слепого — поводырь.

Слез не было. Митя сидел на заднем сиденье, подавшись вперед так, чтобы по возможности видеть лицо жены. Он ждал от нее каких-то объяснений, уточнений, подробностей… леший знает, чего там еще? — Митя и сам не понимал, что он хочет услышать, о чем спросить, но смотрел он так, как если бы вопрос был уже задан и оставалось терпеливо ждать ответа.

Катю раздражал его взгляд. Оказалось, что ей ничуть не жаль Митю. Она поняла это в аэропорту, когда увидела мужа — совершенно постороннего, неинтересного ей человека с какой-то своей неинтересной ей бедой, в которой Катя отчего-то должна была принимать участие и, наверное, испытывать определенное сострадание, но никакого сострадания она не испытывала, а изображать его не могла, да и не хотела. Больше всего она хотела сейчас остаться одна, но Митя мешал, все заглядывая сбоку ей в лицо. Катя сказала:

— Врач просит о вскрытии.

— Что?

— Врач настаивает на вскрытии тела, но я…

— Нет, нет, ни за что, никогда.

— …я сказала, что ты возражаешь.

— Я возражаю!

— Не кричи, пожалуйста. Я же за рулем, а ты — в самое ухо.

— Но ведь они не могут?! Без разрешения, то есть согласия, — Митя держался обеими руками за спинку Катиного сиденья.

— Нет, конечно. Если родственники против…

— Я против!

— Не кричи, Бога ради! Как скажешь, так и будет.

И тогда он вдруг заплакал, скорчившись на сиденье, почти опустившись в него лицом.

— Это я виноват, — голос вдруг тонкий, девчачий. — Я не должен был уезжать, — и услышал, как жена засмеялась. Впрочем, смех был невеселый.

— Да нет, — сказала она. — Это я виновата.

Ехать на кладбище они собирались из городской квартиры. На лестничной площадке возвышалась прислоненная к стене розовая крышка гроба и казалась огромной.

В комнате в длинном ящике на столе лежала мама, остроносая, с обиженно поджатым ртом, кротко сложив на груди ручки. Митя сидел около, на продавленном диванчике, жалко и благодарно кивая каким-то смущенным людям, наклонявшимся к нему, пожимавшим кто руку, кто плечо и тихо говорившим, что надо держаться, не падать духом, что теперь уж все равно ничего не поделаешь и надо жить дальше. Смущенные люди приносили разнообразные, влажные цветы и клали их либо на сервант, либо прямо на маму, на ее живот и ноги.

Мите мерещилось во всем этом какое-то чудовищное недоразумение, чей-то неумный розыгрыш, в котором ему уготовили очень неловкую, но ответственную роль, и он не понимал, как с нею лучше справиться, никого при этом не насмешив и не обидев. Митя старался придать лицу выражение достоинства и скорби, но на самом деле он мог думать сейчас только об одном: ему страшно хотелось есть.

Он слышал кухонную возню, перезвон посуды, чуял раздражающие, прельстительные запахи и стыдился своей каменной бесчувственности. Вот ведь — таинство смерти, горечь сиротства… чем там еще, возвышенным и суровым, должна быть занята его голова? А он?! По запахам и звукам Митя с безошибочностью маньяка определял характер кухонных работ и тосковал.

Три приятельницы пришли к Кате помочь организовать поминальный стол. Две — помогали, третья — что называется, путалась под ногами. Надя и Таня помогали, Даша — путалась.

Надя ловко орудовала с ножом у стола — салат. Таня сливала из кастрюли через дуршлаг в умывальник — рис. Катя чистила картошку. Даша жадно курила, примостившись на широком подоконнике, уставленном банками и кастрюлями. Она сказала:

— Зато теперь у вас с Митей все будет легко и просто.

— А может, я от него уйду, — сообщила Катя.

— Иди ты! — Даша.

— Ну и правильно! — Надя.

А Таня проницательно сощурилась через плечо и сказала:

— Ты влюбилась.

— Как же иначе, — улыбнулась ей Катя.

— А ты отдай Митьку мне, — предложила Даша. — Я ему буду дивной женой.

— Бери, — согласилась Катя.

— Дуры, — сказала Таня.

— А что с квартирой? — спросила Надя.

— Разберемся, — успокоила Даша. — Свои люди.

— Я жрать хочу, — прошептал Митя, когда Кате пришлось войти и стать совсем близко от гроба, чтобы извлечь из серванта кувшин. — Кишки просто слиплись. Может, ты тут посидишь вместо меня, а я пока…

— Бог с тобой! Как это «вместо»?! — изумилась жена и, подумав, приказала: — Идем.

Они прошли мимо комнаты, где в ожидании, тихо переговариваясь, сидели и стояли люди, в большинстве — немолодые, дурно причесанные женщины в трикотажных кофтах.

Катя затолкнула мужа в ванную комнату, отвернула краны в ванне, чтобы шумело, и велела Мите ждать.

— Плакать пошел, — удовлетворенно покивали друг другу женщины.

Притворив дверь, Катя сунула мужу холодец на тарелке и хлеб.

— Вилку забыла! Я сейчас.

Она несла из кухни вилку для страдальца, но взгляд, случайно брошенный в сторону, заставил ее замереть на полушаге, полувдохе: положив руку на притолоку, кто-то стоял в дверях комнаты, и эта рука, эта желтая рука с пересохшей старческой кожей в коричневых пигментных пятнах была знакома до такого ужаса, что Катя отшатнулась, прислонилась к стене.

А видение скользнуло и исчезло.

Катя заглянула в комнату.

Женщины посмотрели на нее, дружно притихнув.

Она оглядела их с подозрением, как заговорщиков.

— Катенька, тебе помочь? — шепнула та, что сидела ближе, увидев вилку в Катиной руке, она хотела встать, но не встала, встретившись с безумным Катиным взглядом.

Когда Катя открыла дверь в ванную, Митя жадно ел, опустив лицо в тарелку, влипая в холодец носом и подбородком, подталкивая его хлебом в рот. Он поднял к жене счастливое, перемазанное лицо и улыбнулся.

Он проснулся Бог знает в котором часу — во всяком случае, было далеко за полдень — и не сразу сообразил, где же это он находится. Он лежал на даче, в той комнате, которую когда-то занимал его отец и которую позже мама, мечтавшая о научной карьере сынули, окрестила «Митенькин кабинет».

Жаркие охровые пятна вяло качались на стене в такт ветру. На соседней даче хохотали и звенели, кажется, ведрами. Жена энергично стучала на своем «Роботроне» за стеной. Митя лежал, тупо уставясь перед собой, обреченно просыпаясь и наполняясь чувством горя почти с наслаждением, до обморока. Никому не было до него никакого дела.

Так он подумал — «никому нет до меня никакого дела», и сердце защемило от жалости к самому себе.

Прежде, еще до женитьбы, по утрам заходила мама — будить, и Митя, если и не спал, то лукавил, делая вид, что спит, чтобы с нежностью ощутить на щеке сухое, мягкое прикосновение маминых губ. Так она будила его, когда он учился в школе, а потом — в институте, а потом — когда ходил на работу. Но с появлением Кати утренний обряд был отменен естественным образом. А теперь уж и вовсе никогда, никогда…

Митя свернулся под одеялом, напрасно надеясь улизнуть в сон, в прошлое, в исчезнувшую радость. Фигушки тебе! — стучала над ухом печатная машинка и не пускала.

Митя вдруг вспомнил, как, вырвавшись из шумной духоты поминального пира, он отыскал в маминой комнате семейный альбом с фотографиями, по преимуществу — любительскими, бесценными, и тогда же решил прихватить альбом с собой, чтобы здесь, в дачном покое тем материальнее, тем доказательнее восстановить в памяти прошлое. Взял ли он альбом? Сказал ли Кате, чтобы не забыла взять? Ах, да она же всегда все забывает.

Митя сел. Он торопливо зашарил ногами, ловя шлепанцы, одновременно натягивая халат, но запутался в вывернутом наизнанку рукаве, а шлепанец поймал только один и отшвырнул. Сердясь, он натянул носки и поднялся, кособочась в сраженье со строптивым рукавом халата.

Митя судорожно искал среди книг и журналов на столе, искал в гостиной в ворохе газет на столике перед камином, искал зачем-то на веранде и — не находил. И отчаивался. Казалось: нет в жизни ничего сейчас важнее — отыскать этот альбом. Митя метнулся в спальную.

— Что ты? — спросила Катя, прижавшись к спинке кресла, глядя, как муж переворачивает ее бумаги.

— Такой коричневый. С цветочками.

— С цветочками?

Руки его дрожали, как с перепоя.

— Что ли, ромашки там… или васильки… Альбом, — объяснил он, наконец. — Ну, альбом же. С фотографиями. Я же просил взять. Ты, конечно, забыла. И вот так всегда.

И пошел, и пошел. Митя раскапризничался, как недоспавший ребеночек-малолетка. Ни плавные Катины слова утешений, ни ее трезвые конструктивные предложения цели не достигали.

«Милый мой, хороший, успокойся. Завтра буду в городе и непременно, непременно захвачу… Завтра?! Нет, я не могу. Я не могу, чтобы завтра. Я… Так сам съезди, Митенька. Все ж лучше, чем сутками валяться. Дорога тебя развле…» — «Валяться»?! Ах так, значит, по-твоему, я…»

И пошел, и пошел, и пошел, все дальше, дальше, дальше.

Катя слушала, терпеливо пережидая. Потом поднялась с легким вздохом и начала собираться в город. В конце концов, работа подождет. Можно и вечером успеть закончить. Можно, если что, и ночь прихватить — не беда.

Возвращались они уже на закате. Тени были густы и длинны. Умиротворенный Митя, привычно устроившись позади жены, сжимал обеими руками и нежно поглаживал старый альбом, коричневый, с бледными, как и вспоминалось, васильками.

— Была ведь жизнь, — бормотал Митя, — светло улыбаясь. — Была. Хочется вернуть, повторить, пройти еще раз.

— Пройди, пройди, — соглашалась Катя, не слыша.

Ее занимала только дорога, стремительно бросающаяся под колеса машины.

Старая «Волга» и так невольно выделялась среди прочих машин ностальгической мощной прелестью фрегата. Несущаяся на скорости, близкой к дозволенному пределу, — она привлекала внимание вдвойне. А если еще за рулем сидит, елки-палки, такая женщина?

— Бешеная! — восторженно проорали из «Москвича», настигнув и сопровождая какое-то время, пытаясь знаками завлечь стриженую амазонку в загородный ресторанчик.

Катя бегло улыбнулась наездникам «Москвича» и забыла о них: впереди ее ждал мост.

— Нужно как-то осознать, осмыслить, — вдумчиво бормотал Митя. — Нужно остановиться и подумать.

— Подумай, подумай, — согласилась Катя.

Митя понял, что его не слышат.

— Это целый мир был, понимаешь? Был, был и рассыпался.

Жена молчала. Она взлетала с машиной на мост. Далеко внизу оказывалась коротко посверкивающая солнцем река, темные приречные кустики и деревья, слабые голые человечки среди них, под ними. Горизонт, вытягиваясь, обнаруживал себя и приближал высокое, свободное небо. Различие между верхом и низом грозило стать условным, точно переставал срабатывать уютный, унизительный закон тяготения.

Митя искоса посматривал на жену, обеспокоенный ее молчанием, ее холодной мрачной улыбкой, а глаз Жены он вовсе не мог видеть и беспокоился тем более.

Но мост кончился. Горизонт исчез. Небо и дорога расстались, как чужие — каждому свое. Все приблизилось, обступило — серые заборы, грудастые женщины с тяжелыми сумками, их крикливые дети, их нетрезвые мужчины в пиджаках. Машина сразу как-то постарела, сникла и ползла теперь осторожно, аккуратно.

— А знаешь, как это страшно, — успокоившись, сказал Митя. — Когда умирает твоя мать.

— Знаю, — усмехнулась Катя. — Моя ведь тоже умерла. Забыл? — она уронила через плечо иронический взгляд.

Да, он забыл. Простая истина, что его утрата не единственная в своем роде, что и другие люди — непредставимое множество людей — теряли и хоронили родных и трудно переживали, и как-то выкарабкивались и продолжали жить дальше, — эта грубая истина совсем не утешала, она оскорбляла Митю рассудочным равнодушием к его чувствам.

— Но ведь твоя мама долго болела, кажется, — запальчиво заметил он. — И потом — когда это было!

— Действительно, — покивала Катя.

— Вот видишь.

Машина стояла перед воротами.

— Иди-ка ты лучше открой ворота, — посоветовала жена.

Митя выбрался из машины и, прижимая к себе драгоценный фотографический альбом, поплелся открывать ворота.

В первом часу ночи, когда Катя, отстучав положенную дневную норму, вышла в гостиную, Митя спал, неловко развалившись в кресле. Вечером он долго рассматривал фотографии в надежде «как-то осознать, осмыслить» и заснул, не достигнув желанной цели, растревоженный, недоуменный. Настоящее никак не пересекалось с людьми, навсегда застывшими на плотных глянцевых листочках бумаги.

Катя сгребла фотографии, стараясь не слишком присматриваться к далекой чужой жизни. Мелькали жанровые сцены из быта незнакомых людей, но в тощем мальчике с неуверенными, часто унылыми глазами легко узнавался Митя, а в пышной даме, имевшей на лице неизменное выражение вне зависимости от ситуации — сидела ли она на качелях между высоких сосен, лежала ли на белом балтийском песке или царила над тесным банкетным столом — выражение неизменно было одно — властность и недовольство, в этой даме легко узнавалась Ирина Дмитриевна. Только на фотографиях с крохотным пеленочным Митей глаза ее смотрели неожиданно измученно и нежно. Одна такая фотография скользнула в Катину руку и, коротко, больно тронув, быстро спряталась среди других.

Жена потрясла мужа за плечо.

— Подъем, юноша. Умываться и спать.

— Мне же снилось, — Митя зашевелился, забормотал. — Мне так снилось… мне такое, а ты…

— В постели досмотришь.

— Вот так всегда, — сказал он с мамулечкиной интонацией и побрел в ванную.

Когда пришел в спальню, Катя стелила постель. Митя посмотрел, как жена ловко управляется, и окончательно проснулся. Уж с чем, с чем, а с женой ему решительно повезло. Это точно. И как она славно, непостижимо переменилась за эти дни. Но отчего-то Митя оробел, наблюдая собственную жену, сильную гибкость ее тела. Точно в трех шагах от него стояла не родная супружница, привычно удобная, как домашние туфли, — какая уж тут робость, какие церемонии! — и чужая женщина, очаровательная и недоступная. Такое неистовое желание женщины смутно и стыдно помнилось ему только в давнем отроческом бешенстве. Митя всегда считал это чем-то темным, не вполне приличным, и вот оно опять поднялось из глубины и нахлынуло, ослепляя, удушая.

Руку на плечо жены он положил почти просительно и потянул к себе, но вместо мягкой податливости встретил холодное недоумение.

Катя посмотрела вопросительно.

— Между прочим, я по тебе скучал, — толсто намекнул Митя.

Не пожелала услышать. С тем же успехом можно добиваться взаимности от статуи.

— Что это? — вдруг замерев, резко спросила Катя.

Какой-то посторонний звук раздался в доме, звякнуло что-то стеклянное.

— Мало ли, — сказал муж и попробовал атаковать жену вторично.

Катя отстранила его, как вещь.

А звук повторился, тонкий, стеклянный.

— Это птица о стекло, — предположил Митя. — Или бабочка.

Катя покачала головой.

— Ну, привидение шастает, — сказал он с натужной, противной самому себе игривой развязностью.

— Да, это в ее комнате, — согласилась жена, напряженно вслушиваясь.

Постояли, послушали тишину.

— Глупости это все, — неуверенно сказал Митя. Он увидел глаза жены и испугался, не привидения, конечно, что он, псих? А вот этих безумных Катиных глаз.

— Да. Глупости, — сказала она, — голос был чужой, низкий, грубый. — Чушь собачья. Ладно, ты ложись.

— А ты?

— А я в ванную, — тем же голосом. Лицо у нее неуловимо сразу постарело.

Катя ушла в ванную. Надолго ушла. Митя даже начинал подремывать, пока ждал, терпеливо кутаясь в одеяло, предвкушая супружеские радости, утвержденные законом.

Вода уходила из ванны, оставив на голом Катином плече воздушно-пенный эполетик, чуть сбившийся назад, к лопатке.

Катя ополоснула под краном руку, отерла мокрое лицо, показавшееся вдруг до странности чужим, так что пальцы замерли, как бы прислушиваясь. Катя легко коснулась, скользнула по очертаниям бровей, закругленью лба, впадине виска, линии рта и, не ограничив любопытство лицом, пустилась в долгое странствие по собственному телу.

Она пропутешествовала от упругой мочки уха к беззащитному горлу, спустившись на — нарушение закона ньютонова плода — холмик скулы, а там и дальше, дальше, вниз, вниз, через ступеньку ключицы к прохладной нежности груди, бесчувственно и грустно неотозвавшейся на ласку, обернувшуюся лишь бедным напоминанием о ласке других рук.

Катя исследовала собственное тело как неизвестную страну, — с младенческим любопытством, безгрешным и потому неподвластным стыду и прочим греховным порождениям, с вниманием, с которым неглупый человек иногда рассматривает незаметное в своей будничной обыкновенности чудо.

Путешествие ее было прервано шуршанием шагов у самого порога ванной комнаты.

Катя оглянулась затравленно.

— Ка-атя, — тихий вкрадчивый Митин голос и царапанье, глуховатое, тупенькое, когда — по дереву притолоки, тонко звенящее, резонирующее, когда — по молочному стеклу двери.

— Катюша, сколько же можно, а?

Она уже на полу стояла возле ванны, на резиновом коврике… Не спит. Не заснул. Вот ведь беда. Тоска, тоска. А я так надеялась. Так надеялась. Так…

Жарко, душно, тесно. С терпеливой обреченностью Катя стояла в магазинной очереди, не включаясь во всеобщее усталое раздражение, пытаясь читать прихваченный из дома журнальчик.

Катя услышала знакомый смех и подняла голову.

Он не замечал ее, стоял к ней почти спиной. Ей показалось, что он еще сильнее загорел за эти… дни? годы?.. за ту вечность, что она пыталась не думать о нем и не умела думать ни о чем, кроме. А он смеялся так, что Катя сама начала невольно улыбаться, но улыбка, слабо тронув губы, увяла. Он там сок пил, собака, и легко трепался с буфетчицей, а та смотрела нахально, щурясь в золотозубой улыбочке. И часто он здесь сок пьет, хотела бы я знать? Ревность аккуратно провела бритвой по всему телу — от горла до живота.

Катю ткнули кулаком в спину. Заснула, что ли?

Она улыбнулась рассеянно, виновато, двинулась на два шага. Снова замерла, ожидая.

Буфетчица выбирала мокрыми пальцами монетки с его протянутой ладони. Тварь. Нечистый халат — прямо на голое тело.

В Кате поднялась ненависть, какую не подозревала в себе. И — тоска. Ноги вдруг ослабели. Говорливая очередь откатилась и исчезла в темноте жарко дрожащего тумана. Катя воспринимала все как через температурный обморочный озноб. Вот сейчас, здесь, у прилавка сползти на заплеванный, зашарканный пол и сдохнуть.

Катю вернула в реальность тихая фраза, произнесенная в спину беззлобно, даже с оттенком удовлетворения:

— Вот ведь, бесстыжая. Довела свекровь, чтоб от мужа гулять вольнее. И ничего, не чешется.

Она оглянулась удивленно, затравленно искала взглядом. Но лица, плотно окружавшие ее, были будничные, равнодушные. Тусклые глаза смотрели в ее лицо, как в пустоту. Катя рванулась и пошла из толпы напролом, по ногам, расталкивая спины, локти.

Очередь заколыхалась, забормотала, сопротивляясь: «Куда же вы прете, милочка?! Ну ты, больная, полегче! Совсем, что ли, безглазая!»

Катя выбралась на улицу. Горячий ветер мел пыль и бумажный мусор, но стало легче. Она слепо, нетвердо передвигая ноги, пошла по улице прочь, прочь, прочь отсюда.

«…И ничего не хочется. Кажется, начнись в доме пожар, не двинулась бы с места. Такое было безразличие, такая пустота внутри. А все дело в том, что я ему не нужна. Обо мне он и вспоминать забыл. Вот и не хочется ничего. Жить ли, умереть ли — особой разницы нет. Да ведь я и не живу. Разве можно вот это состояние назвать словом «жизнь»? Что-то жалкое, ущербное, бессмысленное. Я тихо умираю, наверное. Оттого и не хочется ничего, даже смерти».

Все утро Митя то бесцельно слонялся по саду, по дому, то лежал, пытаясь читать, мучительно осиливал не более пяти фраз, после чего ронял читаемое на грудь. Он не получал ровным счетом никакого удовольствия от любимого пустого ничегонеделания. Было только досадное непривычное чувство бездарно уходящего лета. Жена со своей постоянной занятостью только усугубляла. И Митя начинал раздражаться на нее.

Катя то ползала на корточках в огородике, мелко копошась руками в травке, то молотила на печатной машинке, то стирала — он как раз лежал и, услышав, как она стирает и поет, пошел к ней, но Катя при виде мужа умолкла, прекратила терзать белье и спросила: «Что тебе?», не разгибая однако спину. Пришлось пожать плечами и убраться восвояси, и Катя больше уже не пела. А потом она опять молотила на печатной машинке, а еще потом готовила в кухне обед.

Вот таким вот образом их семейная жизнь еще тянулась дня два или три. Интересно, как долго могло бы тянуться то отчуждение, что установилось между супругами «с легкой руки Кати», как с замечательной фразеологической неточностью обозначил Митя.

Но отчуждение это так стремительно, так беспощадно разрасталось, что даже тень ненаглядной мамулечки отступила, отодвинулась с авансцены в полутьму кулис и маячила там, наподобие тени отца Гамлета, словно поджидая свой выход для последнего, все разрешающего объяснения.

Митя начал бояться собственную жену — вот ведь странность какая. Брезгливость, ненависть, безнадежность мерещились ему за Катиной мертвенной покорностью.

В интимных отношениях с супругой бедняга с растерянностью и недоумением отмечал некоторый оттенок извращения, ни одному известному Мите определению, впрочем, не поддающийся. Не так-то легко признаться самому себе, что тебя просто не хотят. Верно?

Как человек, склонный ускользать от необходимости принятия независимых решений — это же не дай Бог, если в случае неудачи вся тяжесть расплаты навалится на хрупкие плечики твоей непривычной к свободе совести! — Митя ускользнул и на этот раз: он просто уехал в командировку, так сказать, вернулся к своему служебному долгу, хотя нам следовало бы в данном случае употребить слово «удрал» или, скажем, «бежал».

— Знаешь, ты, пожалуй, права, — плотно отобедав, произнес муж, коротко взглядывая на жену и быстро отводя глаза. — Мне нужно заняться делом. В конце концов, жизнь ведь продолжается, и я не должен… я не имею права… Я ведь командировку прервал. Пожалуй, мне лучше вернуться, — выдохнул он.

Была еще слабенькая надежда, что жена возразит, будет его удерживать, но она согласилась вполне равнодушно.

— Поезжай, — сказала она.

Ни радости, ни огорчения не было в ее глазах — безжизненная пустота.

Проводив мужа в аэропорт, — тягостная необходимость что-то говорить друг другу в тесной очереди на регистрацию, как только устроюсь, сразу позвоню, да, конечно, звони, неловкость прощания, рассеянно-виноватые улыбки, они пожали друг другу руки — проводив, стало быть, мужа, Катя вернулась в пустой дом.

Ее знобило — она поставила чайник. Попыталась работать — пальцы мазали мимо клавиш. Чайник закипел — она выключила. Катя вытерла пыль с экрана телевизора и опустилась в кресло, кутаясь в платок.

Она просидела неподвижно весь день, следя, как меняется освещение за окном и в доме, как густеют тени, как предметы меняют очертания.

В спальной комнате звонил телефон. Она слушала, как он надрывается, и не двигалась с места.

В котором-то часу Катя опять поставила на плиту чайник, а когда вода закипела, выключила и вернулась в кресло.

При Мите жила механически, то, что принято называть — на автопилоте. Теперь не нужно было ничего изображать. Она ждала. Она просто ждала его безотчетно, обреченно. А ведь он не придет. С чего бы вдруг? Зачем ему приходить?.. Пойти самой? Немыслимо — некуда и не к кому идти… Ничего, ничего, ничего, все проходит, время лечит, жизнь мудрее нас… что там еще есть в нашем убогом запасе из призрачных утешений?

Но она ждала и совершенно не удивилась, когда он, пройдя через веранду, — она слышала его шаги — замер на пороге комнаты.

Глаза в глаза и — ничего не надо объяснять, все просто, ясно.

Она только еще потянулась встать из кресла ему навстречу, а он уже был возле, поднимал ее, обнимая, целуя. Она почти повисла в его руках.

— Но ведь так же нельзя, — сказал он. — Так же свихнуться можно.

— Ты не приходил, — сказала она. — Тебя не было.

— Да я-то приходил, — иронически, с оттенком обиды. — А вы тут славно проводили время…

— А я тебя зато видела. В магазине.

— Видела? И не подошла. Знаешь, кто ты после этого? Поросенок ты и больше никто.

Говорили и целовались, но фразы рвались, слова терялись, пропадали в поцелуях, для них дыхания уже не оставалось. И они перестали держаться за слова. Дыхания смешивались, сливались, как губы, как руки, лаская, вспоминая, заново узнавая друг друга.

Они медленно продвигались по направлению спальни, как бы совершая па странноватого, довольно плавного танца, на ходу раздевая самих себя и друг друга, от нетерпения обязательно недорасстегнув какую-нибудь пуговицу, молнию, застежку. Нетерпение — да, но — никакой торопливости, никакой суеты. Как справедливо заметил лукавый историк-беллетрист, «торопливость в политике, как и в любви, никого по-настоящему не удовлетворяет». Лукавый огорчался судорожному пьянящему соитию императора с властью и — как следствие — обманному чувству свободы. Ну да Бог с нею, с политикой. У нас разговор идет о любви. Разговор идет о неторопливости в любви.

Сергей — не в первый уже раз — изумлялся непостижимой метаморфозе, совершившейся с его пассией, совсем ведь недавно такой застенчивой, покорно-беспомощной в постели, такой — прости, читатель! — без-ини-циа-тив-ной — выговорил, милый? — едем дальше. Из робкой полудевицы, плотно стискивавшей загорелые коленки, Катенька превратилась в лихую нежную девку с бесстыжими веселыми пальцами и ртом, особенно внимательным к скрытым деталям, к тайным подробностям. Сергей чувствовал себя мальчишкой, сопляком, когда она множила и уточняла нюансы его нестерпимо-сладких страданий.

Странно это было для бедного счастливца, непривычно: не он ее — она его брала и вела, вела, подводила к самому краю обрыва, где уже не хватало дыхания, а она еще удерживала его, не пуская, не позволяя соскользнуть и полететь, удерживала на самом краю, чтобы потом, измучив, властно, легко столкнуть его в пропасть и жадно следить угрюмыми смеющимися глазами за его лицом. Сука.

Почти сутки они не выбирались из постели, предаваясь вольной борьбе, лишь изредка утоляя слабо выраженную потребность в еде и питье, а также совершая отправление естественных нужд, ну и душ, конечно, как же без душа?

Был, помнится, синенький такой вечер, когда зазвонил телефон. Сергей машинально нашарил трубку и снял.

— Слушаю вас, — и спохватился, и неотчетливо матюгнулся.

А в трубке — короткие гудки. Он положил ее.

— А вдруг это твой муж?

— Это уже не важно.

Он наклонился к ней.

— Ты что, сказала ему?

— О чем?

— О нас. О чем же еще? — уже произнеся это, он понял, он вспомнил, в чем еще она могла признаться мужу.

— Нет, — сказала Катя. — Я не могла. После похорон? Слишком много потерь для одного человека. Это нельзя.

Митя позвонил на дачу днем, как они договорились, — никто не подходил к телефону. Он позвонил в городскую квартиру, и там телефон молчал. Митя решил обидеться, но вечером, когда сидел в гостинице за разоренным ресторанным столом с напарником и заводскими ребятами, его вдруг пронзило: а что, если беда, ведь она же гоняет на машине, как бешеная, да еще была в таком состоянии. Митя встал и вышел. Руки дрожали, когда набирал номер по пятнадцатикопеечному автомату. Он судорожно соображал, что делать, куда звонить, если и теперь не ответят. Тане? Даше? Он не знал номеров их телефонов.

— Слушаю вас, — отозвался мужской голос, такой спокойный, домашний.

В первое мгновение Митя подумал, что ошибся номером, что неправильно соединилось, но во второе мгновение понял, что не ошибся, что все соединилось очень даже правильно. Вот почему Катя была такая чужая в эти дни. «Слушаю вас», — сказал этот мерзавец. Никогда не предполагал, что это возможно с ним, в его, в их жизни — муж в командировку, а у жены любовник. Какая пошлость. Какая грязь. Он никогда не сочувствовал обманутым мужьям, высокомерно считая, что — сами виноваты, он посмеивался над ними, презирал. Вот и посмеивайся теперь над собой, презирай себя.

Не заходя в номер, никого ни о чем ни предупредив, Митя приехал в аэропорт. Он едва наскреб денег на авиационный билет.

…В Московском аэропорту он подошел к царькам автостоянки «такси» и только тут вспомнил, что у него нет больше денег. Взъерошенный человек, в галстуке, криво болтающемся на шее, с пятном побелки на рукаве, но при всем том совершенно трезвый. На него посмотрели с интересом.

— У меня нет денег, — сразу сказал он.

— Парень, это твои проблемы, — было сказано ему.

— Мне очень надо ехать.

— Всем очень надо.

— Мне надо! — закричал он. — Хотите, я на колени встану. А вот у меня часы, — он уже расстегивал браслет. — Я часы отдам.

— Часы-то какие? — заинтересовались.

— А хрен их знает, какие, — он уже протягивал часы.

— Иди туда, — указал подбородком один царек. — Надо ехать, значит, поедем.

Митя сел в машину, сжимая в кулаке часы.

Он им устроит. Он им покажет. Он торжествовал, предчувствуя их суетливый испуг, жалкие попытки оправдания, она будет беспомощно плакать, просить прощения, и он ее, быть может, простит, а этот похотливый ублюдок трусливо ретируется в ночь, прихватив с собой штаны. При мысли о снятых штанах Митя чуть не застонал. Шофер покосился боязливо — ночью на пустом шоссе с шизиком в машине — это тебе не двести грамм с перцем.

Сука, блядь, убью. Он с наслаждением подумал, как оттрахает ее в постели так, чтоб орала. И, кстати, о штанах — кто он такой? Уж не тот ли улыбчивый, бородатый виршеплет, которому она печатала? Едва ли, Катя сама жаловалась, что графоман, хотя, с другой стороны, при чем здесь литературные изыски? Странное чувство удовлетворения поднималось в нем: Митя был уверен, что измена жены давала ему власть над нею.

Он не стал подъезжать к самому дому, остановил машину в начале поселка, чуть ли не в поле, отдал часы и вышел.

Шофер с настороженным любопытством смотрел ему вслед. Какой-то псих ненормальный. А может, беда у человека какая. Он открыл «бардачок», где уже лежала пара наручных часов, и положил Митины туда же.

В доме горел свет. Посреди гостиной стоял давешний ханыга и тянул минеральную воду из горлышка бутылки. Он был в халате, распахнутом на голом теле, — в Митином халате, твою мать! Вода шумела в ванной комнате, и дверь туда была отворена. Она там, понял Митя, Катя в ванной.

Муж молча ждал, пока его заметит любовник.

— Ого! — изумился тот, заметив, наконец. — Уже?! — И быстро запахнул халат. — Как это ты лихо обернулся.

Митя растерялся. Все началось совершенно не так, как он рассчитывал.

— Катя, он все-таки примчался, — громко сказал Сергей.

— Что? — сквозь шум воды голос жены.

— Дорогая, у нас гости! — сказал Сергей.

Когда жена вошла, Митя поразился, какое у нее светлое, юное лицо. Увидев мужа, она тоже почему-то не испугалась, не устыдилась. Она почти обрадовалась, выдохнула с облегчением:

— Это ты. Хорошо. Как хорошо, что ты приехал.

Она заговорила быстро, виновато:

— Мне надо было раньше, но я не могла. Так трудно лгать, ты знаешь. Я старалась, но у меня не получилось. Ты видел, у меня не получается обманывать. Я не умею.

Этот ее виноватый тон очень не понравился Сергею. Чего уж так унижаться, житейское дело.

— Женщина, — строго сказал он, — иди в кухню. Человек с дороги. Должен отдохнуть.

Катя посмотрела на этого мерзавца снизу вверх, как на божество, вся лучась, сияя от счастья, и ушла.

— Митя, ты есть будешь? — спросила из кухни.

— Не буду, — буркнул Митя.

— Будет, — сказал Сергей, направляясь в спальню.

И тут Митя, наконец, опомнился.

— А что здесь вообще происходит?! По какому праву вы распоряжаетесь моей женой?

— Это уже не твоя жена. Это моя жена.

— И не смейте говорить мне «ты»! — тонким голосом вскрикнул Митя.

— Позвольте, я хотя бы частично оденусь, — и уже из спальни: — Кстати, мы ведь незнакомы. Меня…

— А я не собираюсь с вами знакомиться!

— …зовут Сергей.

— Убирайтесь вон из моего дома!

— Может, вы лучше…

— Вон отсюда!

— …выспитесь, а утром мы спокойно поболтаем о наших делах.

— «Наших»?! У меня нет с вами никаких дел. У меня с вами не может…

— Ну как хотите. Но ты же… пардон, Вы же в таком состоянии, что…

— Катя! — закричал Митя вошедшей жене.

— Не кричи так, Бога ради. Сейчас я тебя кормить буду, — она вытирала руки о полотенце. Вернулся Сергей, одетый, как и намеревался, «частично», то есть в брюках, но без майки, без рубашки.

— Катя, очнись! Что ж ты делаешь?! Ведь ты и я… Ведь это же нельзя! Нельзя вот так вот взять и все — псу под хвост. Всю жизнь…

— Ой, Митя, не надо, — устало попросила жена. Она даже не собиралась спорить с мужем, точно все было решено и от него уже ничего не зависело.

— Хорошо. Хорошо. Да. Хорошо, — быстро проговорил Митя, вскинув подбородок.

Он говорил, глядя не на них, не на этих двоих, а исключительно в пространство перед собой; вернее будет сказать, глядя внутрь себя, всматриваясь, вслушиваясь с мазохистской приятностью в оттенки собственных пронзительных ощущений — ах, как он был трогателен, несчастен, как благороден он был.

— Я все понимаю, — говорил Митя. — Я согласен. Пусть будет так, как хочешь ты. Я не надеюсь на благодарность. Я не жду понимания. Я мешаю тебе. Да, хорошо. Я тебе не нужен больше. Я понимаю это, и я уйду из этого дома.

— Господи, — всплеснула руками Катя, — да кто тебя гонит-то? О чем ты вообще?

Она накрывала на стол и даже жевала что-то. Какое безразличие. Какая жестокость.

— Я должен уйти. И я уйду! — звонким пионерским голосом. — Я могу совсем уйти, чтобы не мешать вам.

Митя заметил, что Сергей, вооружившись фруктовым ножичком, приводит в порядок ногти, и задохнулся от бешенства. Плебей! Он понаблюдал за Сергеевыми манипуляциями.

— А Вы, наверное, футбол любите? — спросил Митя, как сумел, ядовито.

— А? — Сергей не понял, яд не подействовал.

— А пиво? — не успокаивался Митя. — Вы пиво любите?

— Ну, — кивнул Сергей, так и не поняв.

А вот Катя поняла сразу. У нее даже лицо побелело. Она усмехалась недобро, презрительно.

— Зато ты у нас милорд, — сказала Катя. — Белая кость, голубая кровь. Ну и дерьмо же ты. И всегда был дерьмом.

Митя просто и ясно понял, что Катю вернуть нельзя: она не уходила — она уже ушла, и в ее глазах он вовсе не благородно-несчастен и возвышенно-трогателен, а жалок, мелок, нелеп. У Мити подбородок задрожал. Губы его не слушались. Но он все-таки выговорил обиженно:

— Ты выбрала очень удачный момент, чтобы ударить меня. Ты именно теперь, когда умерла моя мама…

— А она не умерла, — сказала Катя, мягко улыбаясь. — Я ее убила.

Митя засмеялся.

— Я всегда ее ненавидела. И я ее убила, — сказала Катя все с той же мягкой ласковой улыбкой.

— Ведь ты же не нарочно, — пожал плечами Сергей. — Так неудачно все получилось.

— Получилось так, как я хотела, — сказала Катя. — Я хотела ее смерти, и я ее убила.

— Что ты несешь? — сказал Сергей.

— Я больше не могу, — сказала Катя. — Я устала. Пусть знает.

— Он же теперь всем расскажет.

— Кому? Зачем? Что он расскажет?

Странно было, что они в его присутствии говорят о нем в третьем лице. Как о мертвом. Митя переводил злобный взгляд с его лица на ее и обратно, вслушиваясь в их разговор со вниманием и особого рода довольством, подобно судье или следователю, наблюдающему удавшуюся очную ставку.

Сергей перехватил этот его взгляд.

— Ты ничего не понял, — слишком поспешно и слишком, пожалуй, серьезно, сказал Сергей Мите.

Тот лишь улыбнулся снисходительно, зубы оскалил, явно чувствуя себя хозяином положения, и перевел взгляд на Катю.

Взлохмаченные волосы, непричесанные еще после душа. Крохотная родинка у правого уголка рта. Бело-розовые следы комариных укусов на босых ногах. Халат прираспахнулся на груди, и было видно, что линия кофейного загара на коже повторяет вырез платья.

Какой там хозяин положения! Глядя на нее, на эту женщину, шлюху, убийцу, эту тварь, Митя понимал просто, беспомощно, с неотвратимым ужасом, как бесконечно он ее любит и теперь отчего-то любит даже более, чем прежде, вопреки всякому разуму, всякому здравому смыслу.

С машинальной застенчивостью, как под взглядом чужого, Катя запахнула халат.

— Я тебя посажу, — сказал Митя, едва справляясь с ласковым бешенством желания.

— И ведь посадит, — весело подтвердил Сергей.

Он опять уже присосался к минералочке и бутербродик уминал, этих двоих не дождавшись, челюстями работал.

— И тебя, кстати, тоже, — Митя уронил в сторону Сергея брезгливый взгляд.

— Ну уж меня-то хоть не впутывайте, — все так же весело взмолился Сергей, но увидел, что Митя направился к двери. — Эй, куда пошел?

— Пусть уходит, — равнодушно сказала Катя.

— Как это — «пусть уходит»?! Он ведь сейчас… Э, лапулька моя! — Сергей встал на Митином пути. — Не спеши. Мы ведь еще…

Но разность весовых категорий была не в пользу Сергея. Митя легко оттолкнул его прочь, и Сергей распластался на полу нелепейшим, унизительнейшим образом. Да еще в салат попутно вляпался, так сказать, пролетая мимо и неосторожно задев. Огурчики, помидорчики. Да и сметана оставит на брюках характерные пятна.

Обманутый супруг прощально усмехнулся поверженному сопернику, но покинуть поле боя не сумел, так как был настигнут прытким соперником почти уже у самой двери.

В спину Сергей не бил. Как воспитанный хомо сапиенс, он сначала развернул Митю лицом к себе и только тогда вломил ему по морде.

Игривая мелодрама, плавно преобразившись в тягостную драму, стремительно перерастала в будничную трагедию.

Сервировочный столик откатился, дребезжа пластиковыми и никелированными деталями. С грохотом опрокинулась подставка для цветочных горшков.

Митя рухнул возле камина с разбитым ртом. И для головы нашлось к чему крепко приложиться, теперь вот шишка будет, вот ведь незадача, а Катюша, кстати сказать, и внимания не обратила, обсметаненные брюки, конечно, волнуют куда как сильнее. А прямо перед глазами — неплохое орудие для выяснения семейных отношений: тяжелые каминные щипцы, антиквариат, можно сказать, наследие царизма.

Катя заорала очень вовремя, заметив это самое наследие царизма, занесенное над головой Сергея.

Он успел увернуться, так что чудовищный удар пришелся лишь по касательной, задев, однако, голову, плечо, руку.

Митя вознамерился было совершить вторую попытку, но Сергей энергично возразил ему. Он орудовал каминными щипцами и тогда, когда Митя уже лежал на паркете и от ударов вполне можно было и воздержаться.

Результат был естественен, страшен, грязен: Митя валялся на полу с размозженным черепом.

Молодая вдова сидела на корточках у стены, зажимая ладонями рот. Иногда через ладони вместе с дыханием прорывалось нечто среднее между воем и хрипом.

Сергей отшвырнул щипцы, поднял с полу бутылку и, далеко запрокинув голову, вытянул остатки минеральной воды. Рубашка на его спине потемнела от пота.

Катя поднялась и, дошаркав до новоявленного убийцы, обняла его, прижалась лицом к темному пятну на спине.

Тело убитого супруга они зарыли у забора. Дом их был крайний в ряду. За тем забором темнел лес и бесшумно ронял листву. Они обошлись без фонаря — ночь была чистая, звездная.

Опершись о лопату, Катя засмотрелась на молочный круглый лик луны. Не было в темноте ее души ни сентиментального сожаления, ни тени сомнения, ни света раскаяния, ни хотя бы страха перед расплатой — только радость, тихая, злобная. Рот кривился в ласковой улыбке, а взгляд был тяжел, мрачен, горяч. Она перевела бесовский свой взгляд на Сергея, то ли любуясь им, то ли его ненавидя. Сказала, как тайну, с детским удовольствием:

— Мы с тобой, Сереженька, теперь кровью венчанные.

— Ну и что? — он на Катю не посмотрел.

— Если изменишь мне, я с тобой, ты уж прости, родной, живая не расстанусь.

Тогда Сергей посмотрел на нее, обнял, ткнулся лицом в волосы.

— Полоумная ты. Зачем мне другая?

— Да и тебе тогда вряд ли жить, — прошептала она нежно.

Он хотел отстраниться, в глаза ей заглянуть — Катя не пустила, обнимая, крепко прижала к себе.

Когда знакомились, он представился, но имя-отчество тотчас улетучилось из Катиной головки, а фамилия — Романов — весело задержалась: Романов — да не тот. «Мишка косолапый, — подумала Катя, — шкаф двухстворчатый, диноцефал травоядный», — вспомнился ей душераздирающий портретик представителя угасшей фауны из познавательной детской книжки.

Романов усадил ее за желтый канцелярский стол и диктовал текст, присев на подоконник рядом с нежным деревцем малиновой герани.

— …от гражданки такой-то, проживающей по такому-то адресу.

— А по какому адресу? — уточнила Катя. — Я в Москве прописана. Здесь у нас дача.

— Оба укажите, — сказал он, глядя через плечо в окно. — И номера телефонов, пожалуйста.

Катя послушно корябала шариковой ручкой жесткий от одиночества лист бумаги. Глазами поискала, хоть что подложить, но стол был безобразно пуст.

Как должна вести себя женщина, у которой пропал муж? Дома, собираясь в поселковое отделение милиции, Катя пыталась найти правильную линию поведения. Так она сама обозначила — «найти правильную…», ну и так далее. Но вовремя одумалась, догадавшись, что едва ли сумеет сыграть нужную роль и, пожалуй еще, выдаст себя с головой. Она решила по возможности не обнаруживать никаких чувств, в глаза смотреть поменьше, побольше молчать и юбку надеть с карманами, чтоб было, куда прятать руки, если что.

— Угу, написала.

— Заявление. Мой муж, такой-то, пропал без вести. Последний раз я видела его…

— Подождите, — взмолилась Катя. — Не так быстро. Я не успеваю.

— А вы не волнуйтесь, — голос его насмешливо улыбался.

Катя подняла глаза, но улыбку не застала — постная физиономия флегматика.

— Вот если бы ваша жена…

— В последний раз я видела его… — напористо, почти грубо, повысив голос, перебил Романов.

Катя покорно склонила голову к бумаге.

Он диктовал скучным голосом, и вид у него был то ли рассеянный, то ли усталый, но это если не встречаться с ним глазами, а если встретиться, сразу видно: и совсем даже не флегматик, и глазки ой какие! — неприятно умные, пристальные. А впрочем, мнительность, мнительность это все. Катя ловила на себе его взгляд, и ей мерещилось куда большее понимание им происходящего, чем было на самом деле.

— Последний раз я видела его… А дальше?

— А дальше — укажите, когда видели. Он был одет в то-то и то-то. Особые приметы у него такие-то.

Волею судьбы между нею и вот этим типом в добротном пиджаке — карманы отвисают, цвет немаркий — устанавливалась еще туманная, непрояснившаяся еще связь, зависимость какая-то. Они присматривались, пристраивались друг к другу, не точно понимая, что можно друг от друга ждать. Так присматриваются, пристраиваются друг к другу потревоженные разнообразием чувств грядущие партнеры, — скажем, врач и пациент, читатель и книга, сутенер и проститутка, повар и капуста, — с корыстным интересом, с надеждой на понимание, с чисто человеческим любопытством, с желанием поскорее отделаться.

— Какие у вас с мужем отношения?

— Нормальные, — она не подняла головы.

— «Нормальные» — это что? Бил, но только по субботам?

Катя засмеялась, ткнувшись носом в ладонь, лежавшую на столе.

— А то, знаете, как бывает: жена заявление строчит, а муж по соседству ночует, у подруги.

Она вскинулась, собираясь изобразить оскорбленную добродетель.

— Бывает, бывает, — остановил ее Романов. — Так бывает. Всяко бывает, — он говорил и открывал тугую дверцу желтого шкафа. Достал и поставил на стол чемодан из синего кожзаменителя.

— Да, — сказала Катя. — Это наш, это его, это Митин чемодан. Он с ним обычно…

— Откройте.

Она расстегнула «молнии», отбросила мягкую крышку. Тупо уставилась на вещи мужа, небрежно, кое-как затолкнутые в чемодан.

— Вы можете взять вещи под расписку. В случае необходимости вы обязаны предоставить их нам. Проверьте, все ли на месте. Может быть, есть незнакомые вам предметы.

Катя посмотрела на Романова, точно пощады попросила.

— Проверьте, проверьте, — сказал он настойчиво, но мягко.

Перебирая тряпки, она ощутила запах, родной до ужаса, знакомый до дрожи в руках. «Сейчас как разревусь! Сейчас как…» Катя подумала, что слезы были бы даже кстати. Но Романов сказал:

— Катя, — и по тому, как он произнес ее имя, она поняла, что мишка косолапый — браво, детка! Итак попался, без всяких сентиментальных капканчиков.

— Катя, — сказал он, — вы уезжать никуда не собираетесь?

— В Австралию, — сказала Катя. — Шучу.

— Воздержитесь пока. От Австралии. А то вдруг… мало ли что…

— Что «мало ли что»? — напряглась Катя.

— Вы можете понадобиться, — сказал он и вдруг улыбнулся. Кате померещилось — насмешливо.

Она не улыбнулась в ответ, смотрела настороженно.

В тот момент, когда она, волоча в руке синий чемодан внушительных размеров, проковыляла через двор и, весело смеясь — явное следствие нервного перенапряжения, объявила из полумрака прихожей: «Можешь нас поздравить, меня вызывал следователь!» — в этот именно момент страх, присутствие которого Сергей по малодушию гордости не желал признать, тоскливый, серенький поганый страх обнаружил себя, дал себе волю.

— И что теперь будет? — бесцветным голосом спросил Сергей.

А что могло теперь быть, кроме хронического, наподобие радикулита, ожидания расплаты с мучительными неврастенического характера обострениями, либо — со вздохами временного облегчения в период отсутствия таковых.

Из многообразного спектра мощных человеческих переживаний Сергею достался страх. Не муки любви или, скажем, голода, не жажда власти или, скажем, денег, но страх, то есть наиболее гадкое, мелкое, унизительное из возможного.

— А что, что теперь будет? — Катя только плечами пожала. — Поищут, поищут да и забудут. Оказалось, что шесть месяцев спустя после исчезновения мужа его жена автоматически получает право на оформление развода. Ах, как это все просто, кто б мог подумать!

— И все! — Катя светилась. — И ты здесь — хозяин!

Блестящая перспектива: московская прописка — жена — квартира — дача — и — машина… что еще надо для счастья нашему человеку?

Если бы не кровь, совместно пролитая лихими любовниками и потому соединившая их неразрывно, но и непреодолимо разделившая их, если бы не бессмысленная кровь, безусловно, они смогли бы соорудить вполне приличное семейство, вполне традиционное, из тех, что внезапно родятся от взаимного вожделения полов, а потом сохраняются годы привычкой и неразрешимыми без существенных потерь жилищными условиями.

Однако наш бедный персонаж изначально определился как натура цельная и потому довольно примитивная, то есть собственною цельностью и ограниченная. Вожделение и страх были несовместимы в нем. А уж если ты хочешь женщину, но и боишься при этом за себя, то однажды рано или поздно все-таки придется выбирать. Что поделаешь, выбор — это не только предпочтение чего-либо, выбор — это и отказ от кое-чего.

Некоторое время Сергею удавалось прятаться от необходимости выбора, прибегая к незатруднительному самообману. С мальчишеской обиженной задиристостью и невинным лукавством Сергей уговорил себя в отсутствии какой бы то ни было вины. В конце концов, Митя сам напросился, он сам виноват, это он, он первый начал, а я чего? Я ничего, я только защищался, а что до старушки, так тут я совсем уж ни при чем, это все Катя, Катя, Катя… Вот так, извилистым путем несложных самооправданий Сергей убедил себя, что он не только ни в чем не виноват, но вроде даже как бы и жертва, трогательная такая, нежная жертвочка. Безудержная ли Катина страсть тому виной, Митина ли бездарная ревность, но — главное — лично он здесь совершенно ни при чем. Ни при чем!

Все переменилось враз. Переменилось, что называется, в одночасье. От мутноватого спасительного самообмана не осталось и тени.

Телефонный звонок прогрохотал в доме, и ватно-мягкий, приторный от усердного сочувствия женский голос уведомил Катю «об обнаружении утопленного мужского тела»… «Необходимо опознание. В силу утраты документов тела. Установление личности. Поскольку ваш супруг… то не могли бы вы… А когда?.. Чудненько».

Катя отправилась опознавать «утопленное мужское тело». Она упросила Сергея, чтобы и он поехал тоже.

Романов знал, что женщина должна вот-вот появиться, с минуты на минуту. Сколько ей ехать? От силы десять минут. Он ждал на дворе, вяло обсуждая с шофером желтого казенного газика текущий политический момент, и видел, как из тумана вырастает и приближается серая «Волга». Но в машине сидели два человека. Он удивился. Само собой, устная поселковая «газета», местная полиция нравов довели до его сведения, что Катя в отсутствие мужа не коротает ночи в текстильных трудах Пенелопы и уж подавно не плачет, как Ярославна на стене Путивля, но он не предполагал, что она рискнет прихватить этого парня сюда с собой. То ли безрассудная наглость, то ли легкомыслие чистой совести.

Катя вышла из машины и направилась к крыльцу. На крыльце оглянулась напоследок, уронила взгляд на этого… своего и вошла. Дверь при этом заскрипела омерзительно.

Романов порассматривал еще этого парня, обозвал его Сильвестром Сталлоне, присовокупив непристойный эпитет, и пошел в дом.

В коридоре он столкнулся с Катей, уже выяснившей, что Романова следует искать во дворе, и направлявшейся туда, и, посмотрев сверху в ее совершенно круглые глаза, понял, что не наглость, не легкомыслие, а страх управляет ею сейчас. Чего доброго в обморок кувырнется или попробует удрать. Во избежание того и другого он крепко взял Катю за локоть и отвел за дом, к строению а-ля сарай, где на земляном полу под нечистым ярким куском целлофана лежало то, что могло оказаться Катиным мужем. Как записали в протоколе нынешним утром, — труп неизвестного мужчины.

Катя отрицательно покачала головой, когда Романов, отвернув часть зашелестевшего целлофана, продемонстрировал женщине лицо покойника.

— Вы уверены? — беспощадно спросил Романов. — Внимательно посмотрите.

— О Господи, — сказала Катя, глядя не на то, что лежало на холодном полу у ее ног, а на Романова. — Неужели вы думаете, что я…

— Ладно, — сказал он.

…Сергей видел, как они появились из-за угла дома. К машине Катя шла одна, а легавый остановился и смотрел на Сергея, сидевшего перед ним за стеклом, как рыбка в аквариуме.

— Он меня видел, — сказал Сергей, как только Катя села.

— Сейчас домой поедем, — сказала она устало.

— Заводи скорее. Надо было дальше машину ставить. Зря так близко подъехала. А легавый все стоял и смотрел.

— Какая разница?

— Он же меня видел.

— Ну и что?

А он стоял и смотрел.

— А почему он на меня так смотрит?

Катя повернула голову удостовериться.

— Не смотри! Поймет, что про него говорим.

— Пусть себе понимает. Он на все так смотрит. Работа у него такая.

— Ладно, поехали отсюда, — нервничая, торопил Сергей.

Он ясно и прочно почувствовал, что влип. Что если возьмут Катю, теперь уж не отвертеться и ему. И никакая он не трогательная жертва ревности и страсти, а заурядный соучастник преступления. Понимание этого отчего-то явила Сергею физиономия Романова, выражение тупого беззастенчивого, холодноватого любопытства, с которым тот рассматривал Сергея.

Захотелось выскочить из машины навстречу равнодушной Судьбе и энергично покаяться.

По дороге небыстро шли две подружки, волокли тяжело и приятно груженные сумки. Женщины посторонились, услышав нарастающий рокот автомобильного мотора.

— Ой, Светка, твой катит! — с удовольствием сказала та, что помоложе.

— Че это мой-то? — едва оглянувшись, польщенно пробормотала та, что постарше. — Перепихнулись пару раз — всех делов-то.

Это была та пышнотелая, замученная семейными неурядицами буфетчица, в которой Кате не без некоторых оснований привиделась соперница.

— А как же любовь?! — переигрывая возмущение, заорала молодая. — Вечная, чистая, обалденная! А вот мы сейчас его спросим.

— Сонька, не дури! — только и успела сказать Светлана.

Соня, «голосуя», подняла руку с цветастым пакетом.

— Подвезем, — сказала Катя, не узнав Светлану.

— Да ну их, — сказал Сергей, узнав тотчас.

Соня далеко всунула в машину лохматую головку, одарив Сергея нежной волной хороших духов, перебегая до влюбленности восторженным, умоляющим взглядом с Кати на Сергея.

— Ребятишки, проявите к девушкам сострадание, нам только до пансионата.

…Ехали вчетвером. Девушки радостно загромоздили заднее сиденье сумками.

— Хорошо отоварились, — сказал Сергей.

— Ну! — крикнула Соня. — Человек — кузнец своего счастья! Все в наших руках!

Светлана с готовностью зашуршала бумагой.

— Хочете колбаски? — вежливо спросила она.

— Нет, спасибо, — сказала Катя.

— Валяй, — Сергей, не оглядываясь, протянул назад руку.

— А давай погадаю, — Соня быстро скользнула пальцами по его запястью.

Сергей оглянулся и налетел на смеющийся Сонин взгляд.

— Сиди уж, — подруга легко и сердито ударила Соню по руке.

Они жевали бутерброды с колбасой, и Кате стало нехорошо от мясного запаха. Сразу вспомнился другой запах, тот, что стоял в сарае, — сырой, сладковатый запах тлена. И еще кое-какие подробности вспомнились, которые очень хотелось забыть. К самому горлу подкатило. Катя остановила машину.

— Что ты? — спросил Сергей.

Она только головой замотала, и, зажав ладонью рот, выскочила из машины.

— Укачало бедняжку, — посочувствовала Соня. — Вот ведь какая нежная. Свекровь угробить, мужа засобачить — это ничего, а в машине ука…

— Заткнись! — вскрикнула Светлана, локтем ткнув Соню.

Сергей повернулся к попутчицам.

— Ну-ка, иди помоги ей, — приказал он Светлане, глядя не на нее.

— Дура ненормальная, — сказала Светлана, послушно выбираясь из машины.

— Сама ты это слово, — парировала Соня.

Светлана пошла к Кате. И они там стояли вдвоем на траве.

Сергей развернулся на сиденье, рассматривал в упор юное, бойкое создание — от черных ажурных колготок до бронзовой челки над смеющимися глазами.

— Так чего ты там вякаешь? — с отчетливой угрозой спросил он.

— Правду, — сказала она, недоумевающе кругля глаза. — А что, нет, что ли?.. А вообще-то, если честно говорить, я кошечке твоей ох как завидую. У меня б ума не хватило так лихо мужика повязать. — Соня улыбалась ласково, насмешливо. — А ты теперь хорошо повязанный, с потрохами. — И, мгновенно согнав улыбку, она добавила печально, жалея Сергея: — Несчастливый ты. И не будет у тебя ничего.

Он аккуратно потрогал золотую сережку в ее ушке, полуспрятанном в гриве волос.

— Нравится? Хочешь, поносить дам?

— Ты у нас очень счастливая, — усмехнулся Сергей.

— Так я ж свободная, Сашенька… или как там тебя? Каждому — своя радость. У тебя ведь тоже своя радость: баба при тебе личным шофером. Сам-то что водить не выучился? Или она тебя за руль не пускает?

— Балаболка ты, — сказал Сергей беззлобно.

— А ты меня не слушай, — просто согласилась она.

Сергей положил руку на ее ажурное колено.

— Ты коленкой не ошибся? — поинтересовалась Соня.

— Да вроде нет, — он гладил ее ногу.

Тогда Соня, все улыбаясь, вонзила коготки свои сиреневые в натруженную руку наглеца.

Он руку отдернул. Посмотрел: хорошо вонзила, до крови.

— Звать тебя как, свободная?

— Да хоть как зови, милый! Я же все равно не отзовусь.

Женщины уже возвращались к машине.

— Найти тебя где? Ну, быстро!

— Ищи ветра в поле, — она смеялась и закончила вдруг жестко, сквозь зубы.

А дверцы уже открывались, женщины садились в машину.

Сергей отвернулся. На Катино посеревшее, осунувшееся лицо он не посмотрел, точно вовсе забыл о ней.

Остаток пути ехали молча.

— Огромнейшее вам спасибочко, — сказала Соня, прощально улыбаясь Кате. В сторону Сергея она не посмотрела.

Зато он проводил ее уязвленным, больным взглядом.

Он нашел ее очень скоро. Это уж само собой.

Соня трудилась на должности медицинской сестры в физиотерапевтическом кабинете пансионата «Красный сокол» или, скажем, «Вешние воды». Коротковатый синтетический халатик в обтяжечку, подсолнечные семечки в карманах, махонькая рыжая дырочка на подоле выше колена, прожженная сигаретой, смешливость, резкость, неопрятность для медицинского работника едва ли простительная.

Кушетки кабинета физиотерапии были жестки и узки.

— Вам спокойно! Мышцы бедер и ягодиц полностью расслаблены! — рычал за хилой стенкой неутомимый психотерапевт на беззащитных доверчивых пациентов.

В прошлом у Сони было детство, оскверненное родительским пьянством, был ранний гнусный опыт мужского внимания, было хамство и насилие как норма отношения меж людьми. Очень хотелось для себя иной жизни — с прохладным запахом чистого постельного белья, с тугим стуком теннисной ракетки о пушистый мячик, с одеждой не штопаной-перештопанной в пятый раз и в том же месте, и чтобы подбирать небрежным жестом мягкую полу шубы, садясь в автомобиль.

Сергею было понятно все это. Ах, как хорошо он понимал Соню, ах, как хорошо понимала его она, ах, как хорошо понимали они друг друга — ну, просто умереть и не встать: созданы друг для друга.

И разве не разумнее, не честнее разве прийти к Кате и эдак задушевно, доверительно, смело брякнуть с порога: прости, звезда моя, прощай, или ты сама не видишь, девочка моя оголтелая, мое вранье, твоя любовь, ключи на гвоздике в прихожей буду помнить всегда, набросать еще кой-какие подходящие слова, нечто успокоительное, истерико-смягчающее.

Но когда перешагивал злосчастный порог немилого жилища и вступал в напряженно дрожащее поле женского сумасбродства, ее блаженства, ее игры, разум и честность пасовали: они были здесь неуместны. Торжествующая животная нежность ее глаз была трудно отличима от ненависти. Правильно, правильно Катя сказала в ту ночь — «кровью венчанные». И от этого теперь — никуда?

Дорога бежала навстречу, ровно уходила под колеса. Рядом на сиденье лежали запечатанные пачки чистой бумаги, выданные Кате на службе, две коробочки лент для пишущей машинки и новая порция работы — рукописные тексты позапрошлого века.

На губах, готовых улыбаться и петь, беззвучно возникали стихотворные строки и обрывались на полувздохе, вольно перетекали друг в друга, завершаясь компромиссным «та-та, та-та».

А за окнами — запах пыли, прибитой дождем, целеустремленный полет глупого осеннего листа, дети в школьном обмундировании, отягощенные ранцами и портфелями… Есть в осени первоначальной короткая, но дивная та-та…

Катя подвела машину к воротам, вышла отворить, а потом, уже вернувшись, собираясь сесть за руль, обнаружила вяловатую человеческую суету на дороге возле леса, недалеко от участка, в той стороне, где когда-то ночью совершилось тайное погребение убиенного супруга.

Апельсиновые безрукавки дорожно-строительных рабочих, тусклая униформа каких-то других рабочих. Грузовичок с откинутым бортом, зубастая, печально склоненная голова экскаватора.

Они там трубу какую-то прокладывать собирались. Их бригадир, прораб или кто он там был, кругленький, вежливый, обстоятельный, заверил Катю, что все будет по-аккуратному, по-быстренькому… заборчик?.. да, заборчик придется двинуть, но совсем чу-чуточку, а после на место поставим, а как же ж иначе, все будет нормалек, дочка, ты не переживай.

Бригадир уважал хозяйское чувство порядка.

Катя нервно позвякивала на ладони связкой ключей.

Луна, как соглядатай, сквозь деревья заглядывает в сад, сырой и синий. Дождь будто бы прошел в саду: так ослепительно блестят листьями кусты.

Сергей вонзает в землю лезвие лопаты.

Яма перед глазами, под ногами бездонна и черна. На дальнем ее краю на корточках сидит Катя, прижав к коленям остренький подбородок, и улыбается бессмысленно, как блаженная.

Лопата взрезает землю со стеклянным звоном. Монотонное паденье капель — с мокрых листьев, что ли? — невыносимо. Невыносимо — собственное дыхание, предательское, неостановимое. Звуки ударяются о ночную тишину, твердую, плоскую, как стена, и гулко отлетают, множась, расползаясь.

Из тишины приходит неблизкий мягкий шорох автомобильных шин и ровный звук мотора.

Импровизированная могила, наконец, открыта. И Катя медленно поднимается, чтобы помочь Сергею. Босые ноги ее перемазаны влажной землей.

А звук мотора приближается и стихает.

Катя наклоняется, протягивая вниз руки, но так и застывает в полупоклоне, глядя безумными, нежными глазами куда-то за спину Сергея, и все улыбается, улыбается.

Пот, стекая по лбу, жжет глаза. Сергей бесполезно облизывает пересохшие губы.

С усилием, обреченно, он все же поворачивает голову: с той стороны забора, о забор небрежно облокотясь, стоит Романов. Он смотрит дружелюбно. Кажется, сейчас он улыбнется и приветливо кивнет Сергею, как дачный сосед — дачному соседу. А на дороге — машина с отворенной дверцей, и машина эта отчего-то Катина старая «Волга».

— Пора, — произносит ласковый настойчивый Катин голосок. — Пора. Время уходит.

Сергей открыл глаза.

Ночь. Удивленное терпеливое Катино лицо. Истерзанное одеяло на полу.

Сел. Вытер ладонью мокрый лоб.

— Чертовщина какая-то, — сказал хрипло.

Сон отодвинулся, забываясь почти сразу, — только этот невыносимый звук остался — капли воды все падали и падали монотонно. Сергей понял, прислушиваясь: это в кухне из неплотно завернутого крана.

— Пора, — сказала Катя.

Луна катилась в облаках, влажная, как человеческий глаз, съеденный бельмом. Листья блестели зеркально. Но тишина сада была другая, не та, что во сне, живая, отвечавшая шагам, прикосновениям, движениям.

Сергей копал.

Катя сидела на корточках, прижав к коленям подбородок, смотрела, как он копает, по-детски сосредоточенно хмуря лоб.

— Сейчас мы его вывозить не будем, — сказала Катя. — Утром закончим, а то мотор услышат.

Она встала, отошла к забору, шурша палыми листьями, и стояла там, чутко прислушиваясь к спящим соседним дачам, положив ладони на забор.

На земле лежал яркий полиэтиленовый мешок из тех, что предназначены для хранения одежды и снабжены для удобства пользования застежкой «молния».

Когда Сергей откопал, Катя прошуршала к другой стороне ямы, чтобы помочь, и наклонилась, протянув вниз руки.

Мягкий шорох автомобильных шин дурным навязчивым повторением сна пришел к ним из тишины.

Сергей слушал, замерев.

— Ну же, — позвала Катя.

Он оглянулся затравленно на дорогу: она была пуста.

Не докатившись до них, автомобильный голос начал отдаляться и стих совсем.

— Берись, — сказала Катя. — Чего ты?

— Так. Ничего, — он вытер пот со лба.

— Неврастеник ты у меня, — нежно сказала Катя, наклоняясь.

Сергей смотрел на нее, недоумевая. Стоит ведь, милая, над телом мужа, а на лице ни тени страха, волнения, отвращения… какие там еще чувства могли бы и должны были бы возникнуть в ее душе, а она… в самом деле, безумная она, что ли?

Они сделали так, как решила Катя. Спать уже не ложились. С трудом, накачиваясь кофе, дождались утра. А утром Катя вывела машину.

Они затолкали в багажник тело убиенного, запакованное в полиэтиленовый мешок, и отправились в лес, где тело было предано земле вторично.

Возвращались молча. Бессонная ночь не располагала к разговорам. Солнце уже веселилось, ослепляя.

— Спать, спать, спать, — пробормотала Катя с усталой радостью славно и не без пользы потрудившегося человека. Они уехали, и Сергей, холодея, все посматривал искоса на изящный Катенькин профиль.

Так она осталась одна, но ее сознанию не сразу открылся смысл случившегося.

Сначала Катя ждала, стараясь отвлечь себя хозяйственной суетой, с привычным замиранием посматривая на дорогу, думая нетерпеливо — вот ведь оно как, уже вечер приближается, а его все нет и нет.

Но потом была ночь, пустая, холодная, ей предстояли еще и еще такие ночи — с шорохом листьев за окном, что ей мерещится — под его ногами, и тогда она стремительно поднимала от подушки голову, думая с тревогой — вот оно как, ночь тянется и тянется, и его все нет и нет.

В ту ночь ей все-таки удалось заснуть, но на рассвете ее разбудила глухая тишина: это замолчали часы, стоявшие на каминной полке. Она лежала, прислушиваясь, и вдруг отчетливо и просто поняла, что он ушел, что его не будет больше.

Она поднялась и пошла в ванную комнату, где висела его выстиранная, влажная еще рубашка. Только теперь она заметила, что со стеклянной полочки перед зеркалом исчезли характерные свидетельства присутствия мужчины в доме — и бритва его, и тюбик с мыльным кремом, и помазок.

После той ночи времени не стало. Утро ли, день, вечер ли был за стенами дома, оставалось неясно, да и безразлично. За стеклом сменяли друг друга то что-то серенькое, тусклое, сырое, то нечто солнечное, великолепное. Катя отмечала только сумерки. Они воспринимались тяжелее всего: необъяснимый холодный ужас опутывал ее паутиной с приходом сумерек. Катя закутывалась в одеяло и пережидала, забившись в какое-нибудь узкое пространство, вроде угла между шкафом и диваном или стеной и столом. А когда за стеклом становилось темно, ужас отпускал ее, и она послушно ложилась в постель, честно закрывала глаза, лежала так, может быть, минуты, может быть, часы.

Она ходила по дому в ночной рубашке. Естественно, не умывалась. Естественно, ничего не ела. Иногда она пила воду в кухне из-под крана.

Однажды позвонили в дверь. Катя легко взлетела на второй этаж и, воровато приотодвинув занавеску, посмотрела вниз, это пришел Романов.

Он потоптался под дверью, постоял под окном, вытягивая шею, бесполезно всматриваясь в недра дома.

Катя наблюдала за ним с лукавой радостью, как ученица, притаившаяся от надоевшего учителя. Он был для нее как посланец иного мира, потому что с Митенькою был заодно. Но тот тянулся жалобными истлевшими ручонками из минувшего, а этот из грядущего взывал заботливо и гневно к ее полузадохшейся совести. Жрец Фемиды.

Жрец Фемиды ушел.

— Вот так, — сказала Катя и засмеялась.

Впрочем, сам того не ведая, наш несбывшийся Порфирий Петрович сыграл-таки определенную роль: он помог женщине очнуться от изнурительного оцепенения чувств.

Прежде чем выйти из дому и вывести на дорогу железную свою лошадку, Катя долго умывалась, тщательно одевалась и даже выпила кофе. Она отправилась на розыски бесценной, ненаглядной своей пропажи. Нет, бедная женщина вовсе не рассчитывала вернуть утраченное на место… «Да и вообще — ничего, ничего мне от него не нужно, я только хочу спросить его: почему? пусть он скажет, я спрошу его: за что? пусть объяснит, и больше ничего, ни-че-го больше, а уж я-то справлюсь, я-то сумею, я выживу, но вот так, так, так я не могу больше — когда воздух точно разреженный и я заглатываю его старательно, судорожно, а мне дышать нечем!»

После ряда несложных разнообразных усилий розыски утраченного очень скоро примчали Катю к пансионату, привели ее, можно сказать, прямехонько в кабинет физиотерапии.

Она теперь знала и понимала все, что ей было нужно, а что ей было не нужно, что ей просто не хотелось знать и понимать, она отбрасывала как несуществующее.

Коварного медицинского работника Катя нашла на его рабочем месте. Пчелиное гудение целебного аппарата где-то за плотной шторой в ряду кабинок. Астматическое дыхание невидимого пациента. Невнятный — из соседнего кабинета — концерт по заявкам радиослушателей.

Соня сказала:

— Слушаю вас.

Она бросила невнимательный взгляд на подошедшую, тихо застывшую по ту сторону стола Катю и продолжала скрести авторучкой по трупно-зеленой бумаге физиотерапевтических анналов, подперев ладошкой левой руки пушистую голову. Прелестный Нестор прогреваний и ультразвука.

Катя молчала. Ей, собственно, и говорить-то было нечего и незачем. Она просто ждала, когда ее узнают, вспомнят.

Ее узнали, вспомнили. Авторучка зависла неподвижно, целясь в текст. Потом Соня неторопливо, неуверенно, будто бы что ища, потянулась, зашелестела бумажонками на краю стола, по виду медицинскими, направления-рецепты, деловито перекладывая, вроде как для вящего порядка — меньшие поверх больших. Аккуратность маньяка. Очевидно, это увлекательное физическое действие произвело на Соню психотерапевтический эффект («Вам спокойно! Мышцы ваших бедер…»), потому что Соня подняла к Кате уже достаточно наглые, вопрошающие глаза.

— Слушаю вас, — повторила с легким, едва заметным напряжением, с подчеркнутой предупредительностью.

Катя смотрела на нее, улыбаясь. Она бы, может, и ответила, но рот свело от ненависти, челюсти не разжать.

И, увидев, как она смотрит и улыбается — одними только плотно стиснутыми губами, а глаза холодные, неподвижные, как у мертвой, Соня пролепетала:

— Сережа, — и, втягивая голову в плечи, отстраняясь, как от удара, уже в полный голос: — Сережа! — но захлебнулась в крике с таким умопомрачительным всхлипом, точно кто-то вовремя и грубо пережал ее нежное горлышко.

Он — на ходу натягивая на голое тело рубашку, припрыгивая и ковыляя неловко на полувсунутых в кроссовки ногах. Он. Сережа. Се-ре-жа.

Сразу понял все. Схватил Катю за руку, поволок ее за собой. Он быстро тащил ее по каким-то светлым узким коридорам, пустым лестницам.

Катя торопилась следом, не успевая, прыгая через две ступеньки, счастливая.

Так, в бодром спринтерском темпе они выбрались на задний двор. Нечистый развал вокруг помоечного контейнера, глухая бетонная стена с куриной лапкой пацификов и матерным словом, счастливая толстая кошка на газоне. Здесь они остановились, оба — тяжело дыша, она — уставясь на него, как на идола, он — оглядываясь по сторонам.

— Я не могу без тебя, — сказала Катя. — Не уходи.

— Только давай без вот этого, — попросил Сергей, морщась.

— Не уходи, — сказала она. — У меня не получается без тебя жить.

Он застегивал рубашку, заправлял ее в джинсы.

— Ты только не дергайся, Катенька, — сказал он. — Все будет хорошо. Ты же умница. Ты красивая женщина. У тебя квартира, дача, машина. У тебя все еще будет.

Она слушала его внимательно, как собака — хозяина.

— Я не могу без тебя жить, — сказала она потом. — Я без тебя умираю.

Она улыбалась растерянно и виновато, смотрела вопросительно.

— Ой, мать, — он вздохнул, — я из-за тебя в психушку соскочу.

Тогда она сказала:

— Живи, как хочешь. Только не уходи. Тебе девка эта нужна? Пусть будет. Живи с ней. В дом ее приводи. Только не уходи.

— У тебя с головой все в порядке?

С рубашкой Сергей покончил и теперь завязывал шнурки, вольно болтавшиеся на кроссовках.

— Я понимаю, я мешаю тебе, — сказала она и вдруг предложила: — А ты меня убей.

Он обернулся, вздрогнув, и увидел ее смеющиеся глаза.

— Тебе же не привыкать, родной ты мой! — весело напомнила она.

Он ненавидел сейчас эту женщину и боялся ее.

Он шагнул к ней, ухватил пальцами за волосы — и как только голову не отвернул? — и увидел ее взгляд, радостный, властный, высокомерный.

— Ты приходи, — сказала она. — Я тебя ждать буду.

Он и в самом деле мог бы убить ее сейчас. Он понял это и оттолкнул, почти отшвырнул ее от себя.

— Я тебя всегда жду, — сказала она и смотрела так нежно, так преданно, лапушка.

— Ведьма, — сказал он, сатанея от бессилия и злости. Катя улыбнулась ему виновато, развела руками: что, мол, поделаешь, какая есть.

Она неслась не через поселок, а кружным путем, по старой дороге, теперь осиротевшей без машин и людей и потому позволившей Кате выжать из ее скакуна все его лошадиные силы.

Слепящее мельканье вытянутых теней. Задержанное на вдохе дыхание. Холодок в, — Соня сказала бы, — грудной полости.

В замшелом сумраке полудетской памяти скользнуло что-то библейско-былинно-мифологическое, о каких-то врагах, хазарах-халдеях, что ли, которые сами — суд и власть и нет над ними закона, и кони их прытче вечерних волков. Вот это — о вечерних волках — особенно запомнилось, видимо, изумив магнетической дикостью словосочетания. Катя, вспомнив, подумала о себе в поэтическом злобном упоении скоростью — я тоже вечерняя волчица (ах, ах, какое самомнение, деточка!), но она думала — и плевала я на всех вас, и будьте вы все прокляты; она думала — я тоже сама суд и власть, — и это было уже опасно.

На приятно-основательном старом диване в «Митенькином кабинете» под стоны и взвизги пружин энергично совокуплялись полуодетые Соня и Сергей.

— Уедем, уедем, — бормотал он, тыкаясь лицом в ее пушистые волосы, в ее душистую шею. — Уедем давай. Спрячемся где-нибудь.

— В мужья просишься, детка? А на фиг ты мне сдался? — она улыбалась польщенно.

— Ну и сучка же ты, — беззлобно сообщил он.

— От кобеля слышу, — бойко отозвалась она.

Пауза прервала диалог влюбленных по естественным физиологическим причинам.

После чего Сергей отвалился к стене, а Соня одернула юбку.

— Вот бы Катька твоя пришла! — мечтательно ужаснулась она. — Ой, что тогда будет!

— Ничего не будет. Она разрешила.

— Иди ты! — изумилась девушка. — Ну баба у тебя! Класс!

— Катю не тронь, — предупредил Сергей.

Ревность легкой тенью неприятно исказила хорошенькое Сонино личико.

— Всю юбку помял, сволочь. А чего это — «не тронь»?

Не ответил.

Соня приподнялась на локте, целовала его закрытые глаза, поглаживая ласковой лапкой его влажную грудь.

— Слушай, расскажи, как ты мужика-то ее прикончил?

Сергей открыл глаза.

— Ну расскажи, — канючила она.

— Ты что, совсем, что ли?

— Ну как, как ты его? Топором, да? Нет? А как? Задушил? Да? — Она навалилась вдруг на Сергея, смеясь, схватила руками за горло. — Жалко, что ли, рассказать? У, жадина-говядина!

И тут Сергей выдал ей хор-рошую оплеуху, пришедшуюся по розовой щечке. Ну не хватило у него чувства юмора, что поделаешь, бывает. Зато у Сони хватило.

— Ах ты дрянь! — захохотала она, садясь.

Растрепанные бронзовые волосы, золоченый кооперативный крестик, вскочивший с груди на загорелое плечо, смазанная тушь на веках.

Сергей опрокинул Соню, подмял ее под себя.

— Убивают, — лукаво хихикнула снизу Соня.

Он зажал ее рот своим.

На площади перед загородным рестораном был базар. Катя уже купила яблоки, помидоры и еще кой-чего, не произраставшее в саду ее дома, когда заметила тех двоих.

Соня и Сергей не столько покупали, сколько приценивались, болтали с торговками, рассматривали ужас до чего трогательных котят в картонных ящиках и ярких попугайчиков, развлекались, меряя меховые шапки.

«У него есть одна особенная улыбка, очень явная, откровенная, но такая стремительная, такая мимолетная: он не улыбается — он дарит тогда улыбку. А на руке выше запястья тривиальнейшая лиловая татуировка — толстенькая, расплывшаяся буковка «С». А еще есть такой жест — он меня очень забавляет — в моменты озабоченности морщить лоб и мелко-мелко поглаживать кончик носа согнутым указательным пальцем. А на внутренней стороне предплечья — беловатый шрамик, воспоминание о ноже, нежный, как складка на молочной пенке. И вот я принимаю его всего, все его жесты, манеры, словечки, болезни, и это уже не его, это такая же часть меня, как мое дыхание или взгляд, и даже эту его девку я готова принять наподобие дурной привычки, вроде как неумение пользоваться носовым платком. Я готова, готова, я готова принять, но меня-то об этом никто не просит, вот ведь незадача».

Катя повернулась и деревянными ногами пошла прочь.

Она уже сидела в машине, когда они ее заметили.

— Какие люди! — крикнула Соня, раскинув руки.

Катя опустила стекло.

— Радостная встреча, — без улыбки сказала она.

— Будет врать-то, — тоже без улыбки сказала Соня. — Только это ведь не моя вина, подруга. Так что зла на меня ты не держи. Лучше подбрось до поселка.

Сергей подошел и встал за ее спиной. Он смотрел на Катю.

— Садитесь, — сказала она, не глядя ни на него, ни на нее.

— Не надо, — сказал Сергей. — И так дотопаем, ножками.

— Вот сам и давай ножками, а я прокачусь.

Соня первой забралась на заднее сиденье. Сергей еще постоял возле Кати, — но она не смотрела на него, и он поплелся следом за Соней, устроился рядом с ней.

Катя вела машину, вцепившись в руль. Она смотрела перед собой глазами, слепыми от ненависти и отчаяния, и слушала короткие смешки на заднем сиденье, невнятные переговоры.

Еще раньше, прежде чем они подъехали к мосту, Катя поняла, что она будет делать теперь. Она думала: я ее не звала, видит Бог, я этого не хотела, она села в машину сама, так что, выходит, она сама попросила меня об этом.

Перед въездом на мост, Катя остановила машину. Она так долго сидела молча и неподвижно, что Сергей не выдержал.

— Что ты? — спросил он.

Она ответила не сразу:

— По-моему, колесо спустило.

— Ну вот, — расстроилась Соня. — А может, дотянем? Тут ехать-то всего ничего.

— Может, и дотянем, — сквозь зубы отозвалась Катя. — Пойди посмотри.

Сергей послушно полез из машины.

— Стой, — сказала Катя.

Он замер, уже вытянув одну ногу из машины, уже нырнув головой в дверь.

Катя посмотрела на него очень внимательно. Она прощалась с ним, но он этого не понял, хотя мог бы догадаться, все ведь только к тому и шло.

— Что? — спросил Сергей.

Она улыбнулась ему и сказала:

— Заднее левое.

Катя видела через зеркальце, как Сергей обходит машину. Она не стала дожидаться, когда он, проверяя, стукнет ногой по резине, нажала педаль газа и рванула вперед.

Соня крикнула сердито:

— Дура! Куда?! — Поняв случившееся только как ревнивое бабье хамство, но Катя глянула на нее коротко через плечо и Соня все поняла, увидев ее страшные глаза, их безумное бесовское веселье.

Машина взлетела на середину моста, резко повернула через полосу встречного движения и, пробив парапет, перевернувшись в воздухе, рухнула в реку.

Жалкой, жестокой пародией сбылось давнее желание Кати, мучавшее ее иллюзией власти и свободы.

И ничего не переменилось. Безмятежное небо, ветер в голых деревьях. Только одинокий мужчина на мосту, маленький человечек, распахивая в крике рот, присел на корточки, сжав ладонями лицо, да вода недолго бурлила в том месте реки, куда ушли две человеческие жизни, лишенные сознания вины и потому недоступные для раскаяния.

1991 год

Пираты XX века

Тайны мадам Вонг

Контрабанда

Шел досмотр отъезжающих за границу.

За высокими столами таможенники осматривали багаж проходивших мимо людей. Для одних пассажиров досмотр выглядел легкой формальностью, другие подвергались тщательной проверке. Что ж, такова особенность этой трудной работы, где все зависит от того, насколько наметан глаз таможенного инспектора, от того, как ведет себя пассажир, и от тысячи других труднообъяснимых деталей, часто психологического порядка. Бывает, запарится инспектор, истратит все силы на пассажиров, везущих мелкие излишки, не указанные в таможенной декларации, а тут-то и идет настоящий контрабандист, пальцы ног которого унизаны бриллиантами, а в узле галстука спрятан скатанный шарик советских сотенных.

Надо сказать, махровый контрабандист, живописно обрисованный в старой литературе, нынче редкость. Однако нет-нет да расправит крылышки жучок контрабанды, неуловимо быстро среагирует на его появление зарубежный «черный рынок», закопошатся на всем пути длинного контрабандистского «канала» темные людишки с суетливыми и жадными руками, и вот тогда… Но не будем опережать события.

Итак, досмотр благополучно шел к концу. Из огромного зала-накопителя пассажиры — в общей массе своей иностранцы — проходили мимо пограничников на борт теплохода, на мостике которого уже заняли места капитан и его помощники. Внизу под белым боком судна у концов швартовых канатов застыли швартовщики, готовые в любую минуту освободить теплоход от последних нитей, связывающих его с берегом, с родной землей.

У входа в досмотровый зал быстро убывала очередь оставшихся пассажиров. Худой, плохо одетый араб, только что кончивший заполнять таможенную декларацию, кивнул носильщику, погрузил на его тележку два тяжелых кожаных кофра и направился в зал. У входа он неожиданно резко остановился, как перед внезапно возникшей опасностью, суетливо обежал глазами большое помещение и обернулся назад, выискивая кого-то беспомощными глазами. Подъехала тележка носильщика, пассажир сделал ему знак обождать, снял один из кофров и, подойдя к деревянной скамье в углу зала, стал открывать его.

Тут к арабу приблизился высокий, в светлом костюме парень, давно и издалека следивший за ним глазами. Араб, быстро-быстро замотав головой, кинул ему короткую фразу, вынул из кофра сверток, похожий на кулек с конфетами, и бросил его на скамью — не положил, а именно бросил, как бы освобождаясь от неприятного и опасного предмета.

Компаньон араба побледнел, опасливо пригнул голову — вокруг было людно, сновали туда-сюда таможенники, милиционер прохаживался за стеклом у выхода из таможни, потом нагнулся, поднял кулек, выдавил на араба деланную улыбку и сказал нарочито громко:

— Хорошо, хорошо. Я передам. Напрасно вы беспокоились…

Араб тем временем водрузил свой кофр на тележку, кивнул носильщику и, не попрощавшись, не подав руки провожавшему его человеку, направился в досмотровый зал.

Вся эта сцена выглядела странно, подозрительно и нечисто, но вокруг кипела обычная предотъездная суматоха, каждый был занят своим делом, и поэтому никто не обратил на нее внимания.

Выйдя из здания морского вокзала, человек со свертком направился в город; прошел привокзальную площадь, спустился по эскалатору, пересек узкую улицу и вошел в застекленный подъезд другого эскалатора, который должен был поднять его прямо в центр города. Едва он шагнул на движущийся транспортер, как снизу из-за его спины устремилось вверх длинноволосое чудище в джинсах, не то парень, не то девушка; за ним с визгом скакал по ступенькам еще один патлатый парнишка. Обгоняя человека со свертком, длинноволосый толкнул его локтем, кулек выпал, прыгая вниз по ступенькам, разорвался, и из него высыпались конфеты и еще какой-то плотный маленький сверток в черной бумаге. Сверток тоже треснул в углу, и оттуда с металлическим звоном брызнули на ступеньки маленькие блестящие предметы.

Первым чисто рефлекторным движением хозяина свертка было поднять черный пакет и высыпавшиеся из него предметы. Люди, поднимающиеся по эскалатору, со всех сторон бросились помогать ему. Пострадавшему протягивали конфеты и металлическую мелочь. Какой-то мужчина нагнулся, подобрал несколько блестящих предметов, протянул владельцу.

— Какой странный металл, — сказал он, устремив сквозь очки быстрый и заинтересованны]) взгляд на маленькую в виде угловатой восьмерки детальку. Хозяин свертка бросил на него растерянный взгляд, холодно поблагодарил, сунул деталь в карман и направился к выходу — лента эскалатора уже доползла доверху.

— Куда вы? — окликнул его мужчина в очках и снова нагнулся над движущейся лентой. — Тут есть еще!

Но хозяин пакета даже не обернулся.

А человек в очках все еще сидел на корточках, мешая поднимавшимся людям, быстро и зорко схватывал блестящие детальки с рифленой поверхности движущихся и уходящих под зубья верхнего настила ступенек. Вот он наконец разогнулся и теперь уже внимательно рассмотрел странные предметы у себя на ладони.

Подошли жена с дочкой.

— Что это? — спросила жена.

— Это?.. — переспросил мужчина и как-то странно посмотрел на нее. — Понимаешь, если из этих штучек сделать перстень, — он поиграл детальками, взвешивая их на ладони, — то моей годовой зарплаты, пожалуй, не хватит, чтобы купить его…

В пишущую машинку вставлен лист бумаги, на нем чья-то быстрая рука выбивает следующие строки:

«Заключение Государственной пробирной инспекции. Предъявленные детали в количестве шести штук взвешены на технических весах первого класса точности и опробованы пробирным реактивом.

Они представляют сплав платины в пределах 970-й пробы.

Выводы позволяют сделать заключение, что названные детали могут применяться в качестве контактов в приборах высокой точности».

А теперь обратимся к Звонареву, герою нашего рассказа.

Ему тридцать два года. Он высок, спортивен. Нрава спокойного, но общительного. Самое привлекательное в его лице — глаза. Серые, со скифским разрезом, они привлекают внимание и запоминаются, что, впрочем, не является достоинством в его профессии.

Вот, собственно, и все. Самолет, на котором он летит в далекий незнакомый город, поднялся в воздух точно по расписанию и взял курс на юг.

Соседом Звонарева в самолете оказался чернявый тип с усиками, крючковатым носом на вытянутом лице и застывшим, как бы отрешенным взглядом. Звонарев обернулся, ища глазами Мережко, но Василий Миронович уже шел к нему по проходу между креслами.

— Простите, — тронул он чернявого соседа Звонарева за локоть. — Вы не могли бы поменяться со мной местами?

Чернявый посмотрел на него немигающими глазами. Мережко, пожав плечами, повторил вопрос. Чернявый наконец понял, встал и молча ушел на другое место.

Мережко сел, раскрыл портфель, достал какие-то бумаги и, водрузив на нос очки, сказал:

— Порассуждаем, Саша.

Звонарев ухмыльнулся. «Порассуждаем» было болезненно-любимым выражением Мережко. Если бы они направлялись в командировку не на комфортабельном лайнере, а верхом на верблюдах, то и тогда Мережко не стал бы тратить времени даром, оказался бы рядом и сказал привычное: «Порассуждаем…»

Василий Миронович вынул из пакета фотографию и протянул Звонареву.

На фото, снятом из-за спины какого-то человека, был виден стол и на нем деньги. Доллары, фунты, советская валюта. Несколько пачек в разных купюрах.

— Что это? — спросил Звонарев.

— Советские деньги. Снято у менялы в Дамаске. — Мережко протянул другую фотографию. — Вот Бейрут. Вот Фамагуста. И все большие суммы! И покупатели находятся, представь себе… Значит, существует «канал», по которому советские деньги вывозятся за границу… А теперь вот платина!

— Но человек со свертком шел в обратную сторону от морского вокзала.

— Это ничего не значит, Саша. Знаешь, как бывает… Не удалось передать, изменилась ситуация… Мало ли что.

— Спугнул кто-то? — раздумывая, спросил Звонарев.

— Возможно.

— В этот день уходило какое-нибудь судно за границу?

— Вот бестолковый, из-за чего же сыр-бор? Ну конечно! И тоже на Ближний Восток.

— Та-ак, — протянул Звонарев. — Стало быть, валюта, а возможно, и платина уходят за границу через наш порт… Цепочка же начинается где-то там, в Ферзабаде…

Мережко достал из портфеля бумажный пакет, вынул из него платиновую детальку, повертел в пальцах. Звонарев взял, взвесил на ладони.

— Люди гибнут за металл…

— Это их дело, — сказал Мережко. — Никто не заставляет. Так вот, ферзабадский завод выпускает дорогие счетно-решающие устройства, которые экспортирует за границу. Недавно при осмотре готовой продукции на экспорт обнаружено, что платина в деталях заменена другим сплавом…

— Они что, только сейчас додумались до этого?

— Видишь ли, преступная группа на заводе работает чисто. Сплав очень похож на платину. И пока не поступил наш сигнал…

— Какой сигнал?

— Ну, когда этот инженер из Дубны принес нам платину, мы, естественно, стали беспокоить разные предприятия. И вот позвонили из Ферзабада…

В Ферзабаде, несмотря на осень, стояла жуткая жара. Горячий воздух струился над бетоном, шагнешь на трап и задохнешься от горячей волны — словно переступил порог финской бани.

От толпы встречающих отделились двое, одетые в рубашки с короткими рукавами.

— Товарищ Мережко?

— Здравствуйте…

— Прошу в машину…

Серая «Волга» вырулила со стоянки и по обсаженной кипарисами дороге, которую с обеих сторон обступали размытые в синеве горы, устремилась в город.

Сосед Звонарева по самолету, чернявый тип с усиками, выйдя со всеми пассажирами за ограду аэропорта, сел в переполненный троллейбус и проехал несколько остановок. Похоже, он дожидался сумерек, потому что, когда за окнами стало темнеть, чернявый вышел и зашагал в обратную сторону от той, откуда приехал. Пройдя несколько кварталов, застроенных одинаковыми пятиэтажными домами, он зашел в будку телефона-автомата и позвонил.

— Алло?.. Алло?.. — ответил женский голос.

Он молчал, глядя сквозь стекло будки на освещенные окна дома напротив.

В дверь позвонили.

Женщина вздрогнула, на цыпочках прокралась в прихожую, заглянула в «глазок».

Там стоял чернявый с портфелем.

Она все-таки спросила:

— Кто?

— А ты не видишь? — громко ответил он через дверь.

— Провалиться бы вам всем! — сказала женщина вместо приветствия, впустила гостя и тут же прикрыла за ним дверь.

Голос у нее был низкий, с акцентом. Худая, лет под сорок, не очень привлекательная, она все время запахивала на груди стеганый шелковый халат. Гостей, судя по всему, хозяйка не ждала и собиралась принять ванну на ночь — из крана в ванной комнате хлестала вода.

Акоп, так звали чернявого, прошел в кухню, сел.

— Не рассиживайся тут! — набросилась на него хозяйка.

— Нервы, Жанна, нервы…

— Трясусь от страха! Скрипа каждого боюсь! По телефону ты звонил? — спросила она вдруг и, не дожидаясь ответа, снова заметалась по кухне. — Дура я, дура! Связалась с тобой!..

— Иди настучи! Думаешь, меньше дадут?

— Михина, шофера, вызывали сегодня. — Жанна задернула штору, зябко поежилась. — Он-то про меня не знает, он вообще ничего не знает! Я его попросила на базар со мной съездить, потом домой отвезти… Говорю, зайди, Степан, кофе угощу… А в это время Гриша Суэтин платину с машины снял…

Акоп напрягся, жадно слушая, и только мертвые глаза его неподвижно сидели в глазницах. Вслух же сказал:

— Не мое это дело. Вот деньги принес… — Он вынул из кармана пачку десяток, любовно перелистал, погладил, положил на стол, ближе к себе — жаль было расставаться.

— Сколько здесь?

— Хватит всем. «Товар» где?

— В камере хранения. В автоматической. В-333… Учти, меня возьмут — у меня руки чистые. — Голос Жанны сорвался на крик.

Акоп побелел.

— Ладно, — одними губами усмехнулся он. — Вали все на меня!

Глаза его ощупывали Жанну. Он раскрыл портфель, поставил на стол бутылку вина, зубами выдернул пластмассовую пробку.

— Давай выпьем и успокойся…

— Уходи! — Жанна уронила голову на руки и заплакала. Была она маленькая и плакала по-детски, всхлипывая и не вытирая слез. — Уходи, изверг!

Акоп смотрел на нее пустыми глазами.

— Ой, горе мое! — захлебывалась рыданиями Жанна. — Будь ты проклят! Будь проклят тот день, когда встретила тебя!..

— У-эх, твою… — Акоп выругался, резко встал из-за стола, вышел в прихожую. Из кухни, заглушенные шумом воды из ванной, доносились громкие рыдания Жанны.

Он снял с гвоздика рядом с вешалкой связку ключей, положил в карман. Захлопнул дверь.

На улице Акоп осмотрелся, прошел в маленький скверик с детской площадкой посредине. Постоял там, глядя на окна дома и обдумывая что-то.

Наконец он решился, снова вошел в подъезд, поднялся на третий этаж, прислушался. Помедлив секунду, достал ключи и бесшумно открыл замок.

Из ванной доносился тихий плеск воды. Акоп мягко прикрыл дверь, неслышно прошел через прихожую.

— А-а-а! — Жанна вскрикнула от страха, сорвала с крючка полотенце, прикрылась им… — Ты… ты… — Губы ее свело судорогой, она забилась в угол ванны, беспомощно смотря оттуда на Акопа. — Ты… убить меня пришел?..

— Не кричи, умоляю, — прерывистым шепотом попросил Акоп и присел на угол ванны. — Ничего страшного…

Он протянул к ней руку, словно хотел погладить по волосам… Сдавленный ужасом крик погас в плеске воды…

Через минуту убийца вышел из ванной. Торопливо уничтожил свои следы — вино вылил в раковину, бутылку и стаканы спрятал в портфель, сунул в карман пачку денег. Сорвав со стены полотенце, вытер стол, ручки дверей…

В гараже завода стояла на яме черная легковая машина, двое людей, один в комбинезоне, другой в светлом, не к месту, костюме, осматривали ее, открывали мотор, заглядывали под корпус; тут же были Мережко со Звонаревым. Василий Миронович поманил Звонарева пальцем, вышел на воздух, сел на скамью под абрикосом. За ним чистые, как больничные корпуса, стояли цеха завода.

— Что ты думаешь об этом убийстве, Саша?

— Фу, какая жара! — Звонарев снял пиджак, расстегнул до пояса рубашку. — А это убийство?

— Похоже. Соседка видела, как ей звонил какой-то тип: портфель, плешь на затылке…

— Если связывать его с хищением платины, то вывод ясен. — Звонарев отвечал неспешно, как на экзамене. Это и был экзамен, чего уж там. — Знала много, Василий Миронович. Знала, в частности, посредника, того, кто перевозил платину. Думаю, поняв, что их засекли, преступники уничтожили последнее звено ферзабадской цепочки. Те, кто тащил детали с завода, вряд ли знают, куда идет платина. Не знают и не хотят знать. Меньше ответственности. Их дело: взять, передать, получить деньги…

— Правильно, — задумчиво согласился Мережко. — Секретарь директора — должность подходящая для того, скажем, чтобы организовать вывоз ворованных деталей с завода. Всегда можно воспользоваться директорской машиной, которая вне подозрений… А, черт! — Он стукнул себя кулаком по колену. — Как они сразу-то не догадались заняться ею? И человек бы остался жить!

Звонарев невесело усмехнулся:

— Пожалуй, тюрьма для нее была бы спасением.

— А теперь порассуждаем дальше, Саша. Куда отправился «товар»?

— Скорее всего, по старому пути. Преступники, конечно, напуганы, растеряны, может быть… Пришлось убрать человека. Убийство вряд ли входило в их планы. Но пружина раскручена, деньги в «товар» вложены, не пропадать же добру…

— Вот и я думаю, Саша… Мы здесь будем сидеть, ждать… Дело сложное, запутанное — не на один день… А преступники дождутся очередной «коробки» за границу и передадут платину некоему лицу, назовем его X. Ведь «канал»-то есть, Саша? Существует он!

— Что вы предлагаете?

— За морем понаблюдать бы надо. Повнимательней… По крайней мере знаем, что искать…

— Мне обратно ехать, что ли?

— Поезжай, Саша, поезжай! Я тут один справлюсь. А появится что интересное — позвоню…

Уже убирали трап, когда на взлетное поле выскочила серая «Волга». После нескольких секунд объяснений с дежурным, трап снова подвинули, и Звонарев поднялся в самолет.

Получив команду на взлет, неповоротливый и неуклюжий на земле ИЛ медленно пополз к бетонной полосе.

Акоп, сидевший у иллюминатора, видел все и по-своему оценил ситуацию. Когда стюардесса ввела в пассажирский салон этого молодого крепкого парня, когда тот, проходя мимо, взглянул на него цепким, схватывающим взглядом, точно сфотографировал, Акоп решил, что попался. Сразу вдруг взмок, обмяк в кресле, суточное напряжение, в котором пребывало тело, ослабло и он погрузился в бессознательно-сомнамбулическое состояние, которое, впрочем, хорошо было тем, что означало конец мукам ожидания. А за окном самолета уже мелькали квадраты бетона, превращаясь в мутную, уносящуюся назад ленту.

Звонарев, идя по проходу салона, сразу увидел того странного, с отсутствующим взглядом типа, с которым вчера летел в Ферзабад. Он даже хотел кивнуть ему, но удержался, ибо тот, судя по всему, его не узнал. Стюардесса указала Звонареву место, он сел и еще раз взглянул на крючковатый с усиками профиль. «Нет, странный, очень странный и нехороший тип! И чего он мокрый весь, не так уж жарко», — подумал Звонарев и тут же забыл обо всем, целиком отдавшись остро-щекочущему ощущению взлета.

В Одессе Звонарев первым выскочил из самолета и, схватив подвернувшееся такси, помчался в управление.

Акоп шел к выходу на ватных ногах. Никто не ждал его у трапа! Недоумевая, убийца поплелся за группой пассажиров и даже чуть приотстал, словно ждал, что вот сейчас подойдут сзади…

Постепенно уверенность вернулась к нему, взгляд обострился, движения стали более энергичными, он еще немного покрутился на площади, наблюдая не «пасется» ли кто за ним, и спустился в камеру хранения. Озираясь и вздрагивая, нашел в ряду ящиков свободное место, положил в тесную ячейку портфель, дрожащими руками набрал шифр…

Чья-то рука легла ему на плечо. Акоп взвился штопором, отпрянул назад…

Высокий парень в светлом костюме усмехнулся. Нагнувшись, вынул из ящика портфель. Снова скривился в улыбке:

— С приездом!

Страх в глазах Акопа уступил место ярости.

— Все играешь, падло… — Он медленно двинулся на парня.

— Не здесь, — тихо сказал тот. Повернулся и пошел к выходу, неся в руке портфель.

Они вышли из аэровокзала и сели на площади в белую машину.

Высокий достал из кармана деньги, протянул Акопу.

— За работу…

Акоп раскинул веером четыре полсотни, задохнулся от возмущения:

— Не шути так, Француз… Не советую… — Француз ухмыльнулся.

— Ты знаешь, за какую работу-то?

Компаньон Акопа побледнел, тронул машину с места.

— Понял уже по тебе. Дрожишь весь…

— Сам бы попробовал!

— А тебя кто просил?

— Кто?! Лес рубить захотелось? Сами намусорили тут… — Акоп распалялся в гневе. — Все! Накрылась лавочка! Это последнее, так и передай…

— Ладно, — оборвал его Француз. — Хвоста не привел за собой?! Деньги будут.

— Когда-а?

— Через неделю.

— А мне тут неделю перед «мусорами» маячить?

— «Варенье», которое ты в первый раз привез, не ушло еще.

— Мне какое дело?

— Нет денег, понимаешь ты? — взревел наконец Француз. — Нет оборота, вот и денег нет! «Капитал» читать надо было…

— Е-есть! — Акоп с ненавистью похлопал по кожаной обшивке нового «фиата». — У тебя есть… И ты мне их отдашь! — Он улыбнулся чему-то своему и убежденно протянул: — Отда-ашь…

Француз покосился на его искривленное лицо.

— Сколько ты с собой в Ферзабад увез? Полтора куска? Передал кому следует?

— Тебе что?

— Вон они у тебя в правом кармане… Проверь…

— Тебя они не касаются. Это честно заработанные деньги.

Француз стал давиться смехом:

— Ну, будет… Неделю подождать сможешь?

— А если «товар» накроется?

— Не накроется. Сам повезет…

— Са-ам! — передразнил Акоп его уважительную интонацию. — «Самого» проверять не будут? Невидимка он?..

— В загранку они идут. На пароходе, знаешь, бегемота провезти можно.

— Он что, плавает, что ли?

— Ну.

— Ты же врал — по торговой части он.

— А там что? Ресторанов и баров мало?..

Белый «фиат» легко несся по шоссе в город. На одном из поворотов он проскочил мимо зеленого такси, капот которого был откинут, шофер копался во внутренностях.

В машине сидел Звонарев.

— Скоро? — спросил он у шофера.

Парень-таксист вернулся за баранку, включил зажигание, прислушался к шуму мотора.

— Но-о, милая-я! — понукнул он свою «телегу» и тронул с места.

Дальше случилось непредвиденное. При въезде в город на дорогу выскочил напуганный белый пудель с оборванным поводком. «Фиат», идущий впереди, резко притормозил, водитель такси не успел вовремя среагировать, и его машина, заканчивая торможение, крепко стукнулась в зад «фиата». Брызнули на асфальт осколки разбитой фары, автомобили оттолкнулись друг от друга, и на корпусе передней машины обозначилась крупная вмятина…

Акоп обернулся, взгляд его встретился со взглядом Звонарева. Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Акоп силился и не мог оторвать взгляд.

И Акоп сорвался. Только-только он обрел спокойствие внутри себя, перестал различать голоса погони сзади, и вдруг — так резко, так неожиданно, словно ниоткуда, появился этот человек с обличьем оперативного работника.

— Гони! — прошипел Акоп, удерживая компаньона, уже вылезавшего из машины. — «Мусор» сзади!

Француз растерянно заморгал глазами.

— Не оборачивайся! — Акоп повернул ключ зажигания. — Пошел!

Французу передалось смятение Акопа. Он тронул машину. «Фиат» медленно пересек перекресток и, набирая скорость, стал, удаляться по улице, ведущей в город.

Таксист вылез из машины, проводил его глазами и поскреб затылок.

— Во дает! — Он растерянно смотрел на свою без единой царапины машину, на брызги стекла под бампером, потом перевел недоуменный взгляд на Звонарева, тоже выскочившего из машины. — Рублей на двадцать я его «поцеловал»… А он уехал!

Звонарев задумчиво смотрел вслед удалявшемуся «фиату».

— Догнать можешь?

Таксист удивленно уставился на него.

— Зачем?

— Можешь или нет?

— В догонялки играть дорого стоит…

Звонарев достал удостоверение, протянул водителю.

Они сели в машину.

— Не догоним, начальник, — засомневался таксист. — Не потянет наша красотка…

— Попробуем! — Звонарев весь подался вперед. — Дуй на красный! Там разберемся…

— Кто он? — спросил таксист.

— Кто?

— Парень этот?

— Черт его знает! — искренне признался Звонарев. — Жми давай!

Таксист восхищенно покрутил головой.

— Во денек выдался!..

— Ну? — спросил Француз.

— Догоняют…

— Идиот! Сам себя продал! Сейчас приторможу, выйдешь!..

— Нет, нет… — испугался Акоп.

— Хочешь, чтобы оба влипли? Меня все равно первый же «гаишник» остановит… Видишь, ворота? Двор проходной… Да не вздумай бежать! Шагом иди! Знать ничего, мол, не знаешь…

Белый «фиат» впереди приостановился. Из машины вышел чернявый и не спеша направился под арку ворот. «Фиат» помчался дальше.

Звонарев проводил его глазами.

— Стой здесь! — сказал он шоферу, вылез из машины и пошел вслед за чернявым. Хотел было побежать, но глупо было бежать за человеком, спокойно идущим по своим, возможно не имеющим никакого отношения к Звонареву, делам. Когда тот уже входил под арку, Звонарев окликнул его:

— Извините, товарищ?

Чернявый как бы не слышал. Он вошел в ворота и заметался, не зная, куда бежать. Впереди, освещенный солнцем, белел квадрат двора, дальше — далеко простреливаемая взглядом арка ворот, ведущих в другой двор. Справа и слева — два подъезда.

Акоп вбежал в правый. Встал за дверью в черном провале. Вынул нож.

Когда Звонарев появился под аркой, чернявого нигде не было. Подумав секунду, он вошел в подъезд, за дверью которого стоял Акоп. Послушал, не донесутся ли шаги сверху.

Акоп крепче сжал нож.

Звонарев захлопнул дверь, вошел в подъезд напротив, поднялся ступеньки на три по лестнице. Тихо… Тогда он спустился и побежал в глубь двора, куда, по его мнению, мог уйти чернявый.

Акоп, высунув голову из двери, проводил его взглядом. Когда тот скрылся из виду, вышел на улицу и смешался с прохожими.

Но вернемся к таксисту. Он был молод, и с того момента, когда Звонарев предъявил ему свое служебное удостоверение, не раздумывая вступил в эту «игру» с гонками и преследованием.

Он видел, как его пассажир вошел, почти вбежал в ворота вслед за чернявым. А чуть позже из-под арки, оглядываясь, как нашкодивший пес, вышел тот, кого они преследовали, и, обгоняя толпу, зашагал вдоль улицы. Смутное беспокойство передалось таксисту, он еще подождал минуту, не покажется ли его пассажир, и, нажав на акселератор, поехал за чернявым.

Пару кварталов он ехал за ним, отстав метров на двести. Тот шел быстро, часто оглядываясь. Вдруг вышел на обочину, поднял руку, останавливая проезжающие машины. Ни одна не снизила скорости.

Таксист повернул ручку счетчика, сбросил набитые на нем цифры. Зажегся зеленый огонек. Таксист добавил газу, поехал быстрее. Проезжая мимо чернявого, увидел, как тот взмахнул рукой. Он притормозил. Хлопнула задняя дверца, тяжелое тело плюхнулось на сиденье, и запыхавшийся голос с акцентом сказал:

— На Пересыпь…

Такси медленно погромыхивало по булыжному спуску к порту.

Чернявый беспокойно заерзал на заднем сиденье.

— Быстрее, шеф! — сказал он, ища в зеркальце глаза шофера. — Тороплюсь…

Проехали мимо постового милиционера, который едва справлялся с густым движением этой всегда забитой транспортом портовой улицы. Таксист метнул на него взгляд и, не задерживаясь, пронесся мимо.

Впереди, мешая движению, тащились несколько грузовиков с прицепами. Такси с трудом перестроилось в левый ряд. Поехали чуть быстрее.

Сзади засигналили. Новая «Волга» с шашечками просила уступить дорогу. Таксист хотел было подать вправо, где имелся просвет между грузовиками, но вдруг раздумал. Бесовский огонек зажегся в глазах. Он остался в левом ряду, даже сбавил скорость.

Длинный гудок «Волги» выразил бурю негодования. Чернявый оглянулся назад, опять заерзал на сиденье. Таксист пыхтел над рычагом скорости, который никак не хотел переключаться.

Водитель второго такси выходил из себя. Он высовывался из машины, размахивал руками, что-то кричал, стараясь пересилить шум улицы.

Порядком истерзав торопившегося водителя, таксист свернул наконец в правый ряд. Новая «Волга» промчалась мимо, водитель, высунувшись из окна, крикнул, погрозив кулаком:

— Ну, Васька, подлец!..

Ждать возмездия пришлось недолго. На первом же освободившемся участке улицы стояло прижатое к тротуару такси, разъяренный водитель преградил дорогу Васькиной машине.

— Ты что, сукин сын, вправо подать не мог? — Огромная фигура водителя навалилась на дверь.

— Скорость заело… — стал оправдываться Васька.

— Смотреть надо, прежде чем на линию выезжать!.. — Водитель собрался разразиться потоком ругани, но осекся.

Лицом Васька делал какие-то жуткие гримасы. Вдруг он перевалился через спинку сиденья, упал на своего пассажира и завизжал:

— Держи его!

Чернявый ударил его по затылку, голова Васьки провалилась между сиденьями, ноги задрались вверх. Акоп дернул ручку двери, вывалился из машины.

Обалдевший водитель, ничего еще не соображая, успел подставить ногу. Акоп грохнулся на землю, схватился за нож. Тут ему на спину из машины прыгнул Васька, вдвоем они быстро прижали чернявого к земле, отняли ножик.

— Кто он? — спросил водитель.

— Черт его знает! — беззаботно ответил Васька, потирая ушибленный затылок. — Давай в милицию! Там разберемся…

Весь вечер и утро шел допрос задержанного Акопа Докарджи, жителя города Ферзабада, ранее судимого… В обед Звонарев опять вызвали к полковнику.

— Входи, входи, Мегрэ! — улыбнулся тот из-за стола. — Садись!

Звонарев увидел Мережко.

— Здрасте, товарищ майор. Вы когда прилетели?

— Только что. Как узнал, сразу сюда. Ну ты и выкинул номер, — не то одобрительно, не то осуждающе протянул Мережко.

— Так получилось, — стал оправдываться Звонарев. — Двор-то проходной. Я думал, он через него и — на улицу…

— Я не об этом, — отмахнулся Мережко. — Тут все правильно. Он и должен был тебя обмануть. «Университет» за плечами — дважды сидел… Как же ты номер «фиата» не запомнил?

— Так ведь машину нетрудно будет найти. Вмятина, фара разбита…

— Пока, видишь, не нашли… — вставил полковник.

— Встречались же они как-то? Свидания назначали… — вслух подумал Мережко. — С Французом-то с этим?.. Должен быть адрес какой-нибудь, телефон…

— Телефон есть. Вот он — 25-14-43. — Звонарев показал лист бумаги с записанным номером. — Только он беспризорный! Станция обслуживания автомобилей. Любой может подойти в определенное время и взять трубку…

— Ай, молодец! — искренне восхитился Мережко. — Ты подумай, хитрован какой! Кстати, а почему у него кличка такая — Француз?

— Думаю, из-за манеры одеваться, — предположил Звонарев. — Судя по описанию Акопа, тот одет под иностранца.

— Да, но не сам же он представился так Акопу. Кто-то третий, кто, вероятно, их и познакомил, назвал Француза «Французом»… Это надо немедленно выяснить! — Полковник подвинул стул, сел между Мережко и Звонаревым. — Итак, контрабанду на этот раз должен провезти сам гражданин X. Если верить Французу, он член экипажа.

— Предположим, — сказал Мережко. — Но тогда почему он раньше не делал этого сам, а использовал третье лицо?

— Возможно, не хотел рисковать. Возможно, зарабатывал репутацию, положение свое хотел упрочить. Или недавно начал плавать?

— Так, — согласился Мережко.

— А может быть, судно редко ходит за границу. Работает тут, на каботаже…

— Итак, какой это теплоход?

— Да! — спохватился Звонарев. — Француз торопился очень. Сам приехал за платиной…

— Верно. — Полковник резко поднялся, набрал номер телефона. — Голик? Что у нас в ближайшие пару дней за границу есть? Давай по порядку! «Физик Вавилов»?.. Куда?.. С заходом в Гибралтар?.. Еще?.. Так… — Полковник быстро записывал названия судов, перебивая Голика короткими вопросами: — А на Ближний Восток? «Грибоедов»?.. В Бейрут? Хорошо… — Он подмигнул Звонареву. — А куда он раньше ходил? Батуми — Одесса… Отлично! Что?! Сегодня?.. Сейчас?! — Он бросил трубку и обвел присутствующих обескураженным взглядом. Нажал клавишу селектора. — Машину!

— Значит, «Грибоедов»? — сказал Мережко, когда они уже ехали в машине.

— А что еще? Ничего подходящего в ближайшие дни нет. Помните, Француз обещал Акопу через неделю отдать деньги за «работу». Завтра «Грибоедов» в Варне. Еще через два дня — Фамагуста, Бейрут… Туда-обратно дней восемь… Все сходится.

Они подъехали, когда теплоход уже отходил. Маленький буксир толкал его в бок, разворачивая кормой к причалу.

Подошел Стриженюк, оперативный работник.

— Ничего не нашли? — спросил его полковник.

— Так… мелочи. Излишки…

Палубы парохода были заполнены пассажирами, членами экипажа, свободными от вахты. Они махали кому-то на берегу, кричали, смеялись. От берега их отделяли какие-нибудь пятнадцать метров воды.

Звонарев невольно стал всматриваться в лица людей, сгрудившихся у борта. А если преступник стоит сейчас там и смотрит на них?

— Может быть, задержать теплоход? — спросил он.

— Что это даст? Мы ничего не знаем. Кто? Где? — Полковник повернулся к Стриженюку. — Смотрели хорошо?

— Так точно.

Все четверо завороженно глядели на удалявшийся лайнер.

— Головы нам надо снять, — вздохнул полковник.

— Слушай-ка, Александр Иванович, — сказал Мережко, — а если послать кого из наших в Варну? Звонарева вот! Он там сядет на теплоход под видом туриста…

— …и нюхом выйдет на преступника, — продолжил за него полковник.

— Почему «нюхом»? Хотя и нюх у него есть, не отнимешь… Кое-что мы все-таки знаем об этом Иксе. Видимо, из обслуживающего персонала: повар, бармен, директор ресторана, метрдотель…

— …повар, пекарь, судомойка, — продолжил перечень полковник. — Их там двести человек. Найди-ка! И потом — откуда у нас эти сведения о преступнике? Кто источник информации? Тоже преступник! То-то!.. Может быть, сам Француз и повезет платину? Почему бы не предположить, что Икс и он одно и то же лицо?!

Полковник вдруг осекся, они обменялись с Мережко взглядами.

— А вообще-то мысль неплохая, Мироныч… Ты как думаешь? — обернулся он к Звонареву.

Тот пожал плечами.

— Я что?.. Я с удовольствием…

— Еще бы! — засмеялся полковник. — Туристская путевка за счет государства! Командировочные в валюте… Да! — спохватился он. — Как же мы визу-то успеем сделать? Нет, ничего не выйдет…

Объявили рейс на Киев.

Идя со Звонаревым к самолету, Мережко продолжал давно начатый монолог:

— …Один ты никто, запомни! Да и почему один? Теплоход это, брат, тоже территория Советского государства. Начни, как водится, со знакомства. Больше слушай, присматривайся. Считаю, и выпить не грех с нужным человеком. Мне все-таки кажется, что преступник человек новый на судне. Во всяком случае, чужой. Груз обладания тайной налагает свои особенности на поведение: замкнутость, подозрительность… Если, конечно, речь идет не о профессиональном преступнике. Но таких вроде бы давно нет. Последний был Яша Кеплер, известный на всю Одессу контрабандист. Не слыхал? Старик уж был. Помер. Советую как-нибудь посмотреть его дело. Много там любопытного…

Мережко приостановился, посмотрел на Звонарева:

— Ты сам-то как думаешь, выгорит у нас это дело? А?.. — Он прищурился. — А вдруг! Чем черт не шутит… Мы тут тоже пораскинем мозгами. Француза найдем, куда ему деваться… Новости — радиограммой. Да! Хорошо бы «покупателя» не проглядеть! Кому-то должен же он передать платину.

Пора было подниматься в самолет. Мережко еще раз осмотрел Звонарева, словно старался запомнить. Тот улыбнулся:

— Разрешите идти, товарищ майор?

— Вам бы только из Киева по расписанию вылететь, а там ты в порядке. Даже искупаться успеешь… Ну, с Богом!

Советский теплоход «Грибоедов» стоял у причала варненского порта.

Классная номерная, пухлая, с круглым розовым лицом девушка, открыла Звонареву каюту номер 13. Две койки, стол, квадратный иллюминатор, две двери в стенах каюты. Звонарев толкнул одну из них — душ, туалет.

— А эта дверь куда? — спросил он.

— В 12-ю каюту. Вот ваша постель, а тут едет другой пассажир. Ключ будете отдавать на вахту. Номерная собралась выйти.

— Э-э… Как вас зовут?

— Лю-ба… — немножко по-деревенски протянула она свое имя.

— А не утонем, Люба?

— Не должны-ы, — улыбнувшись, ответила она, но к вопросу отнеслась серьезно. Показала Звонареву оранжевый нагрудник в шкафу, кивнула на инструкцию под стеклом, оповещавшую, что делать пассажирам в случае шлюпочной тревоги.

— Сейчас почитайте, потом поздно будет! — Она опять взялась за ручку входной двери.

— И как же, Люба, развлекаются здесь?..

— Ну как развлека-аются… — говорила она медленно, немного нараспев. — Кто книжку читает, а кто в ба-аре сидит. В музыкальном салоне танцы…

— Много у вас баров?

— Хвата-ает. Да по вас не скажешь, что вы это…

— Что?

— Вином балуетесь… Лицо такое свежее. Выглядите молодо. — Люба подробно, как все, что она делает, рассматривала Звонарева. — Кушать будете в ресторане первого класса. Не прогуляйте ужин! Я пойду…

— Поговорите со мной еще!

— Нельзя-а. На вахте я. Да и не положено нам с пассажирами… — Люба задумалась на секунду, — уединя-аться.

— Мы же не больно что… Просто разговариваем.

— Просто не просто, а в каюте одни. Мало ли, кто что подумает…

Люба степенно вышла. Звонарев подошел к зеркалу, долго смотрел на себя, размышляя, потом разделся и нырнул под холодный душ.

Через час Звонарев ужинал в полупустом ресторане. Официантки убирали посуду.

Пожилой, полный строгого достоинства мужчина, видимо директор ресторана, разговаривал в углу зала с другим, маленьким, лысым, с бегающими глазками, точно у него обнаружена недостача. Он что-то сообщал, угодливо поднимаясь на носках к лицу собеседника…

— Лида, пассажир ждет! — крикнула одна из официанток.

Подошла официантка, брякнула стакан с чаем на угол стола — не дотянуться. Повернулась уйти.

Звонарев поморщился:

— Минутку!

Официантка скользнула по нему равнодушным взглядом.

— Вас ведь Лида зовут? — спросил Звонарев, пристально вглядываясь в ее лицо. — А, вспомнил! Вспомнил, где вас видел. Вы с Молдаванки, верно?

— Чепуха?! — фыркнула Лида.

Звонарев прищурился, как бы не веря:

— Вас трудно спутать с другой.

Комплимент подействовал, нечто живое мелькнуло в глазах официантки.

— Вы спутали, — уже мягче сказала она. — Никогда я там не жила и была-то несколько раз. У меня подруга с Мясоедовской…

— На Мясоедовской я вас и видел. Как же! И подругу вашу помню. Такая… некрасивая…

О, дружба женская! Лидочка таяла на глазах.

— Пейте чай, остынет. Это вообще-то не мой стол. Я вон те обслуживаю. Хотите, к себе пересажу?

— Ли-и-да! — укоризненно посмотрел на нее Звонарев. — Как же иначе?

— Вы сели тут, в Варне?

Он кивнул:

— У вас тут женское царство! Одни девушки. И очень хорошенькие… — Он взглянул ей прямо в глаза. — Мужчины только командуют…

— Почему же? На камбузе ребята есть. Повара… Во втором классе трое официантов — ребята из училища. — Лидочка считала, шевеля пухлыми губками. — Много… Человек сорок, наверное, если не больше…

Проходивший мимо директор ресторана бросил в их сторону взгляд. Лида сразу отошла.

— Приятного аппетита! — сказал он Звонареву. — Как покормили?

— Прекрасно.

— Опаздываете…

— Я только что поднялся на борт.

— Извините… Клячко! — окликнул директор мелькнувшего в дверях администратора. — Давай собирай комиссию! Инвентаризацию проводить будем. Радиограмма пришла — уценили иностранный коньяк…

Директор с длинным, чуть сутуловатым Клячко скрылись в дверях.

Судно еще стояло, но уже начало работать мощное сердце машины. Об этом говорила легкая вибрация под ногами.

Звонарев заглянул в музыкальный салон. Квартет музыкантов — все девушки — настраивал инструменты.

У стойки бара Звонарев заказал чашку кофе. Бармен, не удостоив его взглядом, нажал на ручку машины. Рука с перстнем на пальце поставила перед Звонаревым чашку. Бармен был блондин лет двадцати пяти. Под синим пиджаком угадывался хорошо развитый корпус. Он курил дорогую сигарету с душистым запахом. Не докурив и до половины, раздавил ее в пепельнице. Звонарев отметил этот жест. Возможно, он и предназначался для посетителя с одинокой чашкой кофе, сидевшего перед выставкой бутылок, по этикеткам которых можно было изучать географию.

— Во сколько отход? — спросил Звонарев.

— В вестибюле первого класса расписание…

Блондин вынул из пачки новую сигарету, щелкнул зажигалкой…

Включилась судовая радиотрансляция:

«По судну — аврал! Палубной команде занять места по швартовому расписанию!»

Оживились, замахали руками провожающие. Маленькая козявка — портовой буксир навалился на борт судна. Пассажиры высыпали на палубу.

Звонарев поймал на себе взгляд маленького, толстого, похожего на армянина пассажира. Причал медленно удалялся, и пассажиры перемещались по палубе в обратную сторону от движения теплохода; толстяк оказался рядом.

— Прекрасный курорт! — сказал Звонарев, кивнув на огни Варны.

— Не-ет! — запротестовал толстяк. — Сотщи! Ля мэрвэйёз! Харашо!

— Ах Сочи! — обрадовался Звонарев. — Долго вы были в Сочи?

— Ан, де, труа, кятр, сэнк… пять!

— Пять дней? Мало!

— Нет мало, нет! Плюс Эревань, Ферзабад, Одес… Много!

Звонарев с интересом посмотрел на него. Толстяк протянул руку и наклонил голову.

— Катарикос.

— Очень приятно. Звонарев.

— Я есть… — Катарикос запнулся, подыскивая слова. — Как это… вотр вуазэн… — Он вынул ключ от каюты, на брелоке которого была выбита цифра 12. — Нумеро дуз…

— Будем соседями, — улыбнулся Звонарев. — Вы в Бейрут?

— Фамагуста.

— Грек? Киприот?

— Арменьен, Армения! Арменский язык не понимайт. Абсолюман! — Он рассмеялся, рукой указал на светящиеся окна кормового бара: — Приглашаю… За дружбу!

— Можно, — обрадовался Звонарев возможности продолжить обход питейных заведений.

— Как это у вас?.. На «троих»…

— А где третий?

— Вот! — Катарикос хлопнул себя по огромному, как бочонок, животу и оглушительно захохотал.

Пил он действительно много. Пока Звонарев тянул свою единственную рюмку, в «бочонке» Катарикоса бесследно исчезли три или четыре порции коньяка.

Обслуживала их полная миловидная женщина лет сорока.

— Русский женчин… — восхищался Катарикос, нисколько не смущаясь присутствия барменши. — О-о!

На верхней открытой палубе над баром находился бассейн. Стены его трехметровой глубины опускались в центр бара, который занимал свободную площадь круга вокруг бассейна. Стены бассейна с круглыми иллюминаторами служили внутренней стеной бара. В иллюминаторах плескалась вода, плавали полуголые наяды, чье-то лицо беззвучно прилипло к стеклу и смотрело на сидевших в помещении людей.

Катарикос вертелся на стуле. Видно было, что ему не дают покоя скользящие в иллюминаторах женские формы, причудливо искаженные электрическим освещением.

Расплачиваясь, Катарикос вынул бумажник. Развернул, положил на стойку. В правом его отделении под прозрачной вставкой Звонарев увидел разорванную пополам фотографию какой-то женщины. Всего одну половинку…

Из подсобного помещения за стойкой бара показался на минуту худой морщинистый человек лет пятидесяти. Видимо, бармен. Опять скрылся за дверью.

Поздно вечером Звонарев стоял у борта, курил. Он вздохнул, бросил огонек сигареты в волну за бортом, поднялся на верхнюю палубу, куда вел узкий трап с табличкой на двери: «Пассажирам вход воспрещен». Пройдя вдоль темных зачехленных шлюпок на открытой палубе, он шагнул в освещенный коридор и увидел в глубине дверь с надписью: «Капитан».

Вдруг дверь отворилась, оттуда вышел моряк со стопкой бумаг в руке и пошел навстречу, внимательно вглядываясь в заблудившегося пассажира. Неожиданно лицо моряка расплылось в улыбке, он оторопело развел руками и сказал:

— Звонарь! Ты?.. Ты как тут?

Да, это был Сашка Тюриков, школьный приятель, его тезка.

— Привет, Тюля! — растерянно буркнул Звонарев.

— А я только вспоминал тебя! Постой, почему же? А! Радиограмма есть Звонареву. Тебе, что ли? А ну, пошли!

Он поволок Звонарева в радиорубку, засыпал там вопросами:

— Ну? Где кровь проливаешь?

— Инженерю…

— Институт кончил? Я вот плаваю. Ничего… Жить можно. Валюта идет… Всегда имеешь «пару копеек»… Да, радиограмма! Где она?

Из стопки бумаг он вынул нужный бланк.

— Вот! «Проект ваш получил полное одобрение. Дополнения к нему спешно разрабатываются…» Ну и так далее. Белиберда какая-то. Шифр, что ли? Постой… Недаром ребята говорили, что ты в «Белом доме» работаешь… Ну, честно?..

— Глупости! — поморщился Звонарев.

— Ты всегда был «темнила». Оставим… Далеко с нами?

— В Бейрут. Работать на три года. По назначению.

— Стоп! А куда ты шел? — Тюля подозрительно уставился на Звонарева. — Капитана нашего знаешь?

— Нет. То есть… немного знаю, — поправился Звонарев.

— Тогда учти — ты здесь не был. Сюда пассажирам ни-ни!..

Выходя из радиорубки, Звонарев столкнулся в дверях с плечистым моряком лет сорока пяти. Тот скользнул по нему мрачным взглядом. Обернулся и посмотрел вслед.

Из темного провала дачного сарайчика сидящий за рулем милиционер вывел белый «фиат ОДВ 37–55».

Двое оперативников нагнулись над крылом багажника. Фара была вставлена, вмятина тщательно зарихтована. Один из работников достал лупу…

Как установили, Француза звали Евгений Лович. Работник бытовой мастерской, двадцать девять лет, к суду и следствию не привлекался. Сам Лович исчез.

В скромно обставленной комнатке Мережко разговаривал с пожилой соседкой Ловича:

— Кто из мужчин к нему заходил? Попробуйте описать подробно…

— Господи! Это же десятки людей!

— Ничего, я не тороплюсь. Вы ведь меня еще не прогоняете?

Шла обычная оперативная работа.

В который раз уже допрашивался Акоп Докарджи.

— Ничего больше не знаю, — отупело твердил он. — В первый раз Француз попросил продать в Ферзабаде золотые монеты… Дал телефон…

И снова Мережко. Разговаривает с молодой девушкой, сотрудницей Ловича. В окне-витрине выставлена продукция, которую выпускает мастерская — мужские пояса, галстуки…

— Вам приходилось брать трубку, когда звонил этот человек? Какой у него голос?

Утром Люба вручила Звонареву радиограмму. Оставшись один, он перечитал ее дважды.

Завтрак заканчивался. Высокий сутулый администратор, Клячко, кажется, — так его вчера назвал директор — указал Звонареву его место за столиком.

— Извините, — отказался Звонарев, ища глазами Лидочку. — Мне поближе к окну…

— Не положено, — буркнул Клячко.

— Да мы договорились…

Лидочка уже улыбалась ему. Клячко недовольно отошел. Звонарев кивнул в сторону администратора.

— Хмурый тип?

— Клячко-то? Затурканный какой-то… Всего боится.

— Смешная фамилия — Клячко.

— Он и сам ни рыба ни мясо. Мы его Клячей зовем. Недавно он у нас, с начала навигации… Как спалось?

— Поздно лег. Армянин один попался иностранного производства. Все на «троих» предлагал сообразить.

— Кто же третьим был? Или была?

— Он сам. За двоих пил.

Лидочка убежала, а через минуту Звонарев рее сдирал вилкой белое мясо судака со шпангоута ребер.

— Так вот, — продолжал он. — Армянин этот без ума от «русский женщин». Особенно он втюрился в барменшу в ночном фаре. Знаешь, такая полная блондинка?

— Вера? Она не бармен. Бармен там Джутаев Казбек Артамонович.

— А-а! Знаю. Лицо все в морщинах? Он еще «л» плохо выговаривает? Вместо «лодка» произносит «водка»? Да?

Лидочка засмеялась, прямо-таки зашлась хохотом:

— Копия — Кондратюк.

— Это кто?

— На почте… хмырь один…

— Ухаживает за тобой? — Звонарев попытался изобразить ревность.

— Надо больно, — хмыкнула официантка. — «Видочка, выйдем на павубу», — передразнила она таинственного Кондратюка.

В просторном вестибюле за стойкой судового отделения связи Звонарев заполнял бланк радиограммы.

— Когда она будет в Одессе? — спросил он у сидящего за стойкой парня.

— К вечеру. — У парня было широкое доброе лицо, сонные голубые глаза.

— Платить валютой?

— Конечно.

— А советскими нельзя?

— После того как закрыли границу — все. Крышка.

И ни одного «л», как назло.

— Сколько стоит одно слово?

Кондратюк достал прейскурант.

— Если в довварах…

Звонарев смял исписанный бланк.

— Обойдется без поздравления.

— Жена?

— Племянница.

— Тогда, конечно. Ты лучше ей на Кипре игрушку купи, кукву какую-нибудь.

Сонный Кондратюк явно располагал к себе.

— Давно плаваешь?

— Не-е… Я птица не водоплавающая. Мне землю надо чувствовать под ногами.

— Чего же пошел?

— Надо поглядеть, как в заморских странах живут. — Он доверительно наклонился к Звонареву. — Слышь, кореш, есть такая река — Вимпопо?

— Лимпопо? — переспросил Звонарев. — Подожди… Это же Чуковский выдумал…

— А я думаю, все-таки есть, — убежденно вздохнул Кондратюк. — Крокодивы там пвавают, бегемоты… Бегемотов вюбью-у! До чего ж симпатичные зверюги!..

Приближался северный вход пролива Босфор. Почти все пассажиры торчали на верхних палубах, предвкушая интереснейшее зрелище. Скоро должен был показаться Стамбул.

На секунду вышел подышать воздухом морщинистый бармен Джугаев из ночного бара. Он рассеянно взглянул на виденный-перевиденный пейзаж, снова скрылся за дверью.

Звонарев заглянул в бар. Пассажиров обслуживала Вера, пышногрудая пассия Катарикоса. Бармена не было.

Звонарев спустился палубой ниже. Тут он обратил внимание на дверь с надписью: «Амбулатория». Постучал. Никто не ответил, и он вошел. Из соседней комнаты слышались смех, голоса. Оттуда выглянула раскрасневшаяся медсестра, вопросительно посмотрела на Звонарева.

— Зуб… — Звонарев прижал руку к щеке. — Как будто там дятел сидит. Долбит и долбит…

— Сейчас схожу за доктором.

— Не надо. Мне бы анальгину…

Она открыла шкаф, достала таблетки, что-то поискала на полке. Из соседней комнаты вышел моряк — Звонарев узнал плечистого красавца, с которым столкнулся в дверях радиорубки. Тот посмотрел мимо Звонарева, властно сказал сестре:

— Я зайду еще.

— Подожди, — ответила она и заторопилась. Сунула Звонареву в руку таблетки, какие-то порошки. — Это полоскание. Попробуйте несколько раз. Не успокоится, приходите…

Звонарев поблагодарил, вышел на палубу, откуда видна была дверь амбулатории, и встал у борта. Рядом оказалась Люба с подружками. Все смотрели на проплывающие мимо старинные дворцы, селения, развалины укреплений.

На рукаве морского кителя Любы пестрела красная с синей полосой повязка.

— Ты ж на вахте! — сказал Звонарев.

— А посмотреть-то хочется-а, — проговорила нараспев Люба.

— Не видела, что ли, никогда?

— У-у, сколько раз! Все равно интересно-о!

Дверь амбулатории наконец отворилась, оттуда вышел приятель медсестры и, пройдя мимо Звонарева, зашагал к корме.

— Кто этот парень? — Люба глянула ему вслед.

— Лыткин… Завпроизводством.

Она произнесла его фамилию с некоторой долей пренебрежения. Сказала и забыла, словно отмахнулась от назойливой мухи.

— Сейчас Стамбул покажется. Вот красота-то!..

Припекало. Вдоль берега потянулись уже набережные, причалы, доки. Звонарев разделся, нырнул в прохладную воду бассейна. Купались всего несколько пассажиров. Они перемежали приятные ванны с видами Стамбула.

Звонарев пронырнул до края бассейна, оттолкнулся ногами, еще раз пересек неширокое пространство. Потом стал плавать вдоль иллюминаторов, сквозь стекла которых были видны уютно освещенные уголки бара. Его кожаные кресла, тяжелые шторы, мягкий свет ламп рождали странную прелесть потусторонности. Словно заглядываешь внутрь подводного корабля таинственного капитана Немо.

За стойкой бара сидел одинокий Катарикос с привычной рюмкой коньяка. Стамбул его не интересовал.

В баре было тихо. Зашла супружеская пара молодых англичан, устроилась за дальним столиком.

Катарикос заказал еще рюмку коньяка, вынул бумажник, расплатился с морщинистым барменом. Раскрытый бумажник со странной половинкой фотографии остался лежать на стойке. Бармен не взглянул на него. Подвинул Катарикосу рюмку и ушел к англичанам принимать заказ.

Полная блондинка, очаровавшая вчера Катарикоса, вынесла из подсобки чистые рюмки на подносе и снова скрылась. Катарикос равнодушно проводил ее глазами.

Тихо хлопнула дверь бара, кто-то вошел.

Рука в морском кителе с одной нашивкой на рукаве положила на бумажник Катарикоса другую половинку фотографии. Образовался портрет известной кинозвезды.

Теплоход уже находился в створе бухты Золотой Рог. Два огромных моста перекинулись через бухту, по берегам которой лежала столица Древней Византийской империи. На оранжевом фоне закатного неба рисовались башни Старого города, султанский дворец, шесть изящных минаретов знаменитой мечети Султан-Ахмет.

Звонарев оделся, спустился вниз; у выхода из бара столкнулся с Катарикосом. Тот ткнул пальцем в берег:

— Истамбуль! Ля мэрвэйёз! Вы бил здесь?

— К сожалению, нет. Никогда.

— Я жил… О, ля, ля! Дэ дэмуазель!.. Сэ нюи!.. — Прищелкивая языком, жестами он показал, какие прекрасные наслаждения дарил ему этот вольно раскинувшийся город.

Звонарев указал на дверь бара.

— На этот раз приглашаю я.

— Не можно, не-е-т! — притворно округлил глаза Катарикос. Он подошел к борту, широко распахнул руки, как бы охватывая ими всю бухту, и нежно повторил: — О, Истамбуль!..

Звонарев улыбнулся каким-то своим мыслям, обошел палубой кормовую надстройку. По левому борту плыл мимо азиатский берег Босфора, густо застроенный старинными и современными домами.

Вверх по трапу поднимался знакомый радист Тюриков.

— Тебе — ничего! — издали помахал он Звонареву. — Заходи вечером в каюту, чайку выпьем! — Он подмигнул и скрылся.

Над Мраморным морем спустились сумерки.

В музыкальном салоне пассажиры заняли все столики. Бармен-блондин, не выпуская изо рта сигарету, ловко успевал наполнять рюмки, готовить кофе, получать деньги. Было накурено, шумно. На маленьком полированном пятачке танцевали.

Звонарев протиснулся к стойке, полюбовался виртуозной работой бармена, купил пачку сигарет. Затем вышел на свежий воздух, наклонился над фальшбортом и задумался, забыв прикурить сигарету.

Шипела вода за кормой. В конце диагонали волны отталкивались от берега и уходили во тьму.

Вдруг какой-то тяжелый предмет пронесся у него мимо уха, стукнулся о деревянную панель — Звонарева обдало осколками и мелкими брызгами — и упал в воду. Он с опозданием отпрянул в сторону.

На мокрой, усеянной брызгами палубе лежал зеленый бутылочный осколок. Звонарев поднял его — он был от бутылки с шампанским.

Звонарев посмотрел вверх. «Откуда упала бутылка?»

Наверху располагались каюты «люкс», еще выше — открытая служебная палуба. Бутылка могла выпасть из окна каюты — бросил кто-нибудь из загулявших пассажиров? А если кто-то специально целил ему в голову? С такой высоты бутылкой, полной шампанского, — по голове!.. Звонарев поморщился, представив себе эту картину.

Минуту спустя он шел по коридору вдоль люксовых кают. Прислушался. Нет, ничего — ни смеха, ни шума, ни пьяных выкриков…

Закончился ужин. Опустел камбуз. Дневальная Зина Шуранова вынула из портомойни чистую посуду, села на табурет, сложив руки на коленях, и вздохнула. Руки у нее покраснели от горячей воды, подушечки на пальцах вздулись. Она вынула из кармана фартука зеркальце, убрала со лба мокрую прядь волос. Работа окончилась, можно было идти в каюту.

Зина встала, налила себе чаю из большого алюминиевого чайника, но чай оказался теплым и невкусным. Она выплеснула его в портомойню, сполоснула стакан, насыпала свежей заварки, подошла к баку с кипяченой водой, который огромной никелированной торпедой возвышался в углу. Вода из крана покапала и перестала. Кончиться она не могла, потому что в бак непрерывно поступала свежая вода по трубе. Значит, что-то мешало подаче воды.

Зина — человек аккуратный, она тут же пододвинула табурет и, взобравшись на него, стала снимать крышку бака. Отвинтила соединительный штифт с черным пластмассовым шаром на конце, сняла никелированную крышку, потом металлическую прокладку…

Сквозь пары воды что-то белело внизу. На бурлящей поверхности кипятка танцевала оборванная леска. Зина взяла половник, подцепила им леску и, потянув за нее, извлекла тяжелый, завернутый в целлофан сверток.

Под целлофаном находился тугой, из черной фотографической бумаги пакет, обмотанный лейкопластырем.

— Контрабанду прячем, Шуранова?

Зина вздрогнула от неожиданности, резко повернулась на голос.

В дверях стоял пекарь Михайлов, здоровый молодой детина с огромными, как якоря, ручищами и наглыми цыганскими глазами.

Зина что-то залепетала, закрывая собой табурет, на котором лежал сверток. Но Михайлов и не смотрел туда. Он стрельнул глазами в коридор пустого камбуза, шагнул через порог.

— Не дрейфь — шучу. Ты у нас человек надежный.

И пока Зина оторопело глядела на него, тяжелая рука Михайлова легла ей на талию, пальцы другой руки пробежали от подбородка до шеи, тронули ямочку между ключицами, скользнули вниз…

— Ишь шейка-то у тебя ладная… А тут что?

— Пусти! — пришла в себя Зина. Она попыталась вырваться, но еще крепче вошла в железный замок объятий. — Пусти, амбал!

Михайлов прерывисто засмеялся, наклонился над вырезом ее халатика, но вдруг остановился, увидев глаза Зины — застывшие, округлившиеся от ужаса.

— Ты что? — сконфуженно забормотал он, продолжая еще машинально обнимать ее. — Что ты в самом деле? Обнять нельзя…

— Дурак! — Зина наконец высвободилась из объятий, понемногу пришла в себя. — Осьминог! Ребра поломал…

— Ладно тебе, — снова повеселел Михайлов. — Пошли лучше в кино. Картина сегодня — потолок!

На пороге он обернулся, посмотрел на нее просящими глазами.

— Правда, приходи!

В каюту постучали. Администратор Клячко свесил ноги с койки.

— Войдите!

Вошла дневальная Шуранова. В руках — сверток в целлофане.

— Вот. — Шуранова протянула сверток Клячко.

— Что это?

— Контрабанда.

— Будет тебе…

— Знаете, где нашла? В баке для кипячения воды. Леска оборвалась, она и упала на дно. Я смотрю, вода течет плохо…

Клячко взвесил сверток на руке.

— Килограмма четыре… Что там?

— Я не трогала, Игорь Васильевич. Там отпечатки пальцев, наверное, сохранились.

— Прямо криминалист… — Клячко отодвинул от себя пакет. — Что же делать с ним будем?

— Помполиту надо показать.

— М-да, — произнес Клячко. — Начнут теперь всех трясти. И тебя, и меня… Я-то тут при чем? — неожиданно возмутился он. — Несла бы сразу к помполиту!

— Да что вы боитесь, Игорь Васильевич!..

— Не боюсь, а приятного мало, согласись? — Он отвел глаза в сторону. — А может, не будем шум поднимать? А, Шуранова? Какое наше дело? Каждому ведь хочется хлеба с маслом…

— Ну какой вы, ей-богу! — всплеснула руками Зина. — Может, это золото? Какое маленькое, а тяжелое. Тут гнешь спину с утра до вечера, а он, гад… Знаете, как это называется? — Зина даже побелела от гнева. — Диверсия это против государства! Вот! Самая настоящая! — И видя, что слова ее падают мимо Клячко, она добавила решительным тоном: — Сама отнесу!

Зина потянулась к свертку, но тут Клячко накрыл его рукой.

— Пойдем вместе, — сказал он. Клячко встал, накинул на себя форменный китель с одной нашивкой на рукаве.

Они вышли на верхнюю, свободную от пассажирских кают палубу, плохо освещенную качающимися кругами от ходовых огней. Вошли в тень огромной теплоходной трубы. Шлюпки немыми черными исполинами поскрипывали на ветру.

В узком коридоре, где располагались каюты командного состава, Клячко постучал в первую от входа дверь. Никто не ответил.

— Постой здесь, — сказал он Зине. — В красный уголок сбегаю. Наверное, он кино смотрит…

Зина снова вышла на палубу, постояла, с удовольствием подставив лицо слабому бризу. Подошла к борту.

Далеко во тьме мерцал слабый огонек маяка с одного из многочисленных греческих островов. Волны внизу, расходящиеся от форштевня, сталкивались с другими маленькими волнами и образовывали круглые водовороты пены.

Наконец послышались шаги. Зина с трудом оторвала взгляд от завораживающей игры волн, повернулась, но вдруг отшатнулась назад, в глазах ее метнулся запоздалый испуг, губы округлились для крика… Но тут рука человека накрыла их ладонью, фигура его в черном морском кителе придвинулась к Зине, и человек прошептал:

— Тихо!..

Этой же рукой он отвернул ей голову влево до отказа так, что Зина в немой борьбе вынуждена была повернуть-с я спиной к борту, — сверток выпал и стукнулся о палубу. Человек вдруг резко присел, коротким рывком поднял ей ноги и сильно оттолкнул от себя тело.

Перевернувшись, в косом падении, оно бесшумно вошло в пенный след корабля.

Убийца перегнулся через борт и прислушался.

Снизу неслась музыка, все было спокойно.

Зину хватились только через полтора часа. Пока разыскивали ее на судне, пока объявили по радио и, сбиваясь с ног, осмотрели все закутки парохода, прошло еще время.

Капитан уже спал, когда зазвонил телефон. Он включил ночник, машинально взглянул на часы.

— По трансляции объявляли? — сердито спросил он в трубку. — А если она в каюте у кого-нибудь?.. Почему невозможно?.. Так… Понятно. Сейчас иду…

Через минуту он был в штурманской рубке.

— Составьте радиограмму в пароходство, — обратился он к старшему помощнику. — «Вынужден лечь обратный курс… Возможно нарушение расписания…» И так далее… Помполит где?

— В команде, — ответил старпом. — Выясняет, кто последним видел Шуранову.

— Дело. — Капитан вышел на крыло мостика, всмотрелся в темноту. — Лево на борт! — приказал он.

Звонареву не спалось. Одурев от выпитого за день кофе, он стоял на палубе и пытался собрать воедино ускользавшие обрывки мыслей — итог дневных наблюдений. В ночном баре еще танцевали, оттуда доносилась музыка.

Что-то привлекло его внимание в ночи. Он перегнулся через фальшборт и увидел — белая кильватерная полоса за кормой выгнулась дугой. Похоже, судно меняло курс.

Звонарев вошел в вестибюль первого класса.

— Что случилось, Люба?

Вахтенная приблизила к нему лицо и зашептала:

— Вы не знаете? Девочка у нас одна пропала! Зина Шуранова…

— Поэтому повернули?

— Ну да. Будем искать. Вдруг она в море выпала… В прошлом году повар один помои выплескивал и вместе с ведром за борт улетел. Шторм был, еле вытащили…

— Видишь, шторм! — задумчиво сказал Звонарев. — А тут ни с того ни с сего…

— Мо-о-ре! — уважительно протянула Люба, словно говорила о каком-то большом и одушевленном предмете.

— Обе машины, полный вперед! — скомандовал капитан, когда судно закончило маневр поворота. — Руль, прямо!

— Руль стоит прямо! — исполнив команду, доложил рулевой.

На мостик взбежал пассажирский помощник.

— Иван Афанасьевич, вас там пассажир один просит!

— Какой еще к черту пассажир?..

— Говорит, понимает ответственность момента, но… Может, что-то в связи с Шурановой?..

— Да. Иду…

Когда Звонарев представился и доложил о цели своей командировки, в каюте воцарилось тягостное молчание. Пожилой грузный помполит тяжело заворочался в кресле, переложил папиросы из одного кармана в другой.

— Кури уж! — раздраженно махнул на него рукой капитан и обернулся к Звонареву: — Вы как-нибудь связываете исчезновение Шурановой с этим делом?

Звонарев ответил вопросом:

— Могла она, скажем, покончить с собой?

Помполит поперхнулся дымом.

— Значит, Шуранова здоровый, уравновешенный человек, так? Врагов у нее не было?..

— Какие там враги…

— Любовник?

— Чепуха! — отверг капитан. — Девочка скромная и, честно говоря, не очень красивая.

— Это ничего не значит. Может быть, стала кому-то в тягость… Была у нее связь?

— Вряд ли, — пробасил помполит. — Судно, знаете… Тут все на виду…

— Как же она оказалась за бортом? Вы ведь там ее собираетесь искать?

— Мо-о-ре, — задумчиво сказал капитан, в точности повторяя Любину интонацию.

Звонарев развел руками.

— Понимаю, оно коварно… Но это один из вариантов ответа на вопрос. Мы обязаны рассмотреть все…

Капитан согласно кивнул.

— Что ж, давайте. Предположим, Шуранова сообщница? Фу, глупости какие! — перебил он сам себя. — Зина Шуранова одна из самых аккуратных и дисциплинированных членов экипажа! Все ее любили… — Он запнулся и, смутившись, поправился: — Вернее, любят!

Отодвинув кресло, капитан встал, энергично зашагал по каюте.

— Вот что! Давайте проясним для себя главный момент — время исчезновения Шурановой. Тогда я буду точно знать, где искать. Идемте на камбуз!

— Юра, вы не заметили… Шуранова… как она выглядела в этот момент? Не была ли угнетена чем-нибудь? Озабочена?

Пекарь Михайлов растерянно переминался с ноги на ногу. Они были в помещении для мойки посуды — Звонарев, капитан, помполит. В коридоре камбуза толпилось несколько членов команды.

— Нормально выглядела, — Михайлов тяжело выдавливал из себя слова. — Как всегда…

— Значит, вы заглянули в эту дверь и вошли?..

— В эту. В какую же еще…

— Потом?

— Ну что потом… Обнял легонько. Проверил на прочность. Постойте! — Михайлов вдруг ожил. — Вроде бы она напугана чем была… Меня испугалась. Точно! Побледнела так… Я, правда, сам ее малость пугнул. Как рявкну сзади своим басом: «Контрабанду, — говорю, — прячешь, Шуранова?»

— Тю! А контрабанда здесь при чем? — спросил помполит…

— Да ни при чем. Шутка! Шутил я. Вижу, сверток какой-то заворачивает в целлофан…

— Как выглядел сверток? — Звонарев переглянулся с капитаном.

— Да вы что? Про Зинку даже подумать такое грех! Обычный мешок из целлофана. Черт его знает, что там. Она спиной ко мне стояла, загораживала табурет…

— Покажите как.

Михайлов подошел к табурету, нагнулся.

— Вот так. Потом повернулась…

Вошел старпом, тихо сказал капитану:

— Связались с «Бургасом», болгарским сухогрузом. Они в пятидесяти милях от нас. Идут нашим курсом. Будут искать…

Капитан кивнул.

Старпом собрался выйти, но тут взгляд его наткнулся на откинутую крышку бака с водой. Старпом оглянулся, ища кого-нибудь, чтобы сделать внушение. Не нашел, сам взял в руки крышку.

Тут только все обратили внимание на растерзанный автоклав.

— Минутку! — Звонарев встал на табурет, заглянул внутрь бака. Пальцем он подцепил обрывок лески, потянул за него.

— Вот и ответ! — сказал он.

Капитан глазами указал Михайлову на дверь:

— Подожди там.

— Итак, — продолжил Звонарев, когда дверь за Михайловым закрылась. — Надо полагать, Шуранова нашла здесь контрабанду. Место подходящее…

— Нашла ли? — засомневался старпом. — Зачем бы ей снимать крышку, вода сюда непрерывно поступает. Стало быть, знала…

— Ну а если сверток свалился вниз? — Звонарев рассуждал, стоя на табурете и заглядывая в бак. — И преградил доступ воды в кран?

— Резонно, — согласился старпом. — Когда уходили из Одессы, качало. Леска могла оборваться…

— И в этом случае, что бы она стала делать?

— Развернула пакет…

— И увидела блестящий белый металл… А тут этот пекарь… Вот почему она испугалась! Шуранова приняла его за хозяина свертка. Время?..

— Около девяти, полагаю, — сказал помполит. — Михайлов прямо отсюда пошел в кино. В девять оно начинается для экипажа…

— Дальше?..

— Дальше, — продолжил помполит, — такой человек, как Зина Шуранова, начнет бить во все колокола. Скорее всего, побежит к капитану…

— Тогда давайте пройдем ее дорогой! — предложил Звонарев.

Они миновали коридор камбуза, поднялись по трапу и оказались на верхней безлюдной палубе.

— Другого пути нет? — спросил Звонарев.

— Сколько угодно, — усмехнулся старпом. — Но так короче всего.

— Предположим, — продолжал Звонарев, — где-то в дороге ей встретился хозяин свертка. Или даже шел за ней… Смотрите!..

Они как раз вошли в тень теплоходной трубы. Вокруг не было ни души, только ветер подвывал под брезентом на шлюпках да покачивал фонари ходовых огней.

Звонарев ступил в пространство между двумя шлюпками, перегнулся через борт. Сюда, на высоту пятиэтажного дома, едва доносился плеск воды за кормой.

— Уютный уголок… — начал было Звонарев легким тоном, но остановился.

Все молчали, завороженные одной и той же мыслью.

Вдруг послышались шаги, в светлом проеме трапа возникла фигура человека в морском кителе, он приблизился, и Звонарев узнал директора ресторана.

— Иван Афанасьевич, на два слова…

Он отвел капитана в сторону и что-то горячо и быстро зашептал ему на ухо.

— Так почему же, черт вас дери, сразу не доложить, не рассказать, если ты честный человек, а не шкурник, если совесть есть и башка на плечах!..

Капитан в ярости метался по каюте, наступал на горбящегося Клячко. Вид у того был жалкий, затравленный. Только сейчас Звонарев увидел, что он уже не молод — цыплячью шею над воротником избороздили глубокие морщины.

— Испугался я…

— Испугался-а?! — Щеки капитана налились багровой краснотой. — Сукин сын! От страха, значит, убил Шуранову?

Клячко вздрогнул, ошалело посмотрел на капитана.

Звонарев отвернулся, невозможно было смотреть на это изуродованное страхом лицо.

— Не я… не мог я… — бормотал Клячко, отступая к двери.

— Сядьте! — приказал капитан. Он выглянул в коридор. — Боцмана ко мне! Вы… — Он снова повернулся к трясущемуся Клячко. — Вы хуже убийцы! Два часа назад Шуранову можно было спасти. А теперь? Где мне ее теперь искать?!

— Итак, — вставил слово Звонарев, — когда вы, не найдя в красном уголке помполита, вернулись назад, Шурановой уже не было?

— Да, да… — торопливо, захлебываясь от страха, заговорил Клячко. — Я спустился к ней в каюту. Никого. Я решил, что она сама нашла Василия Егорыча. — Он кивнул в сторону помполита. — Мне сказал пассажирский помощник, что он у капитана… Я подумал, она сама ему все доложила, что так даже лучше, зачем мне ввязываться в это дело?.. И пошел к себе в каюту…

— И спокойно лег спать, — вставил капитан.

— Нет, я не спал, я не мог спать, — взволнованно оправдывался Клячко, как будто это обстоятельство — спал он или нет — решало все дело. — Мне было очень нехорошо, я сердцем чувствовал — что-то не так…

— Однако, когда все вокруг искали Шуранову, вы не могли уже не понять…

— Да, я, конечно, понял. Понял, что случилось непоправимое, и испугался за себя. По-настоящему, по-человечески испугался…

— По-человечески! — Капитан в бессильной ярости хлопнул кулаком по столу.

Вошел здоровяк боцман.

— Прибыл, товарищ капитан!

Капитан указал пальцем на Клячко.

— Арестовать! В каюте задраить наглухо иллюминатор, снять койку, матрац — на пол… Все крючки поснимайте, ремень у него из штанов выньте… В двери прорезать глазок!

— Понял! — выпучив глаза, сказал боцман. Вид у него, однако, был не очень понимающий. — Разрешите выполнять?

— И круглосуточную охрану! — вспомнил капитан. И повернувшись к Клячко, добавил: — Не найдем Шуранову живой, будем судить, как убийцу!

Боцман и Клячко вышли.

— Вы действительно были у капитана? — обратился Звонарев к помполиту.

— В девять? Да.

Капитан согласно кивнул.

— Надо выяснить у пассажирского помощника, спрашивал ли Клячко про вас. Капитан поднял трубку.

— Пассажирского ко мне!

— Не похож он на убийцу, Иван Афанасьевич.

— Оттого что трус, что ли?

— Не только…

— Пусть посидит, — недовольно буркнул капитан. — Не хватало еще, чтобы он за борт выкинулся или петлю на себя накинул. Так надежнее.

Он встал.

— Я на мостике.

В эту ночь никто из экипажа «Грибоедова» не сомкнул глаз. Валя, буфетчица капитана, носила в каюту кофе. Капитан находился на мостике, Василий Егорович и Звонарев терпеливо раскладывали пасьянс из фактов.

Валя поставила перед ними чашки с горячим кофе, осталась стоять у двери.

— Ты что, Валюта? — Помполит поднял на нее глаза.

— Я знаю, кто убил, — тихо сказала она.

— Так…

— Радист.

— Дальше…

— Девчонки видели, как Марина Киселева ночью в душевой наволочку стирала.

— Тю… при чем здесь радист?

— У них любовь. Это его наволочка. Девчонки с ней в одной каюте живут, Паша и Люба…

Помполит взглянул на Звонарева.

— Вы что-нибудь поняли?

— Где эта наволочка? — спросил Звонарев.

— Там и висит.

— Хорошо бы на нее взглянуть.

— Сейчас я скажу девчонкам, они принесут.

Валя вышла.

— Василий Егорович, попробуйте под каким-нибудь предлогом заглянуть в каюту к радисту. Тюриков его фамилия?

— Да, да. Сейчас. — Помполит грузно поднялся, усмехнулся у двери: — Ловкий из меня сыщик…

— Мэ… эта неважьможьно!.. — прогудел в коридоре знакомый голос. Дверь открылась, капитан пропустил впереди себя Катарикоса. Тот увидел Звонарева, повел мимо него холодным, неузнающим взглядом. Капитан указал рукой на кресло, но Катарикос не сел.

— Двьенадцать ноль я должен быть Фамагуста! Ви эта не понять. Русские привыкли тяп-ляп… мэ я как эта… имьею обязательств перед фирма… Бизнес… Эта большие деньги!..

— Боюсь, вы не поймете другое. — Капитан устало потер виски. — То, что жизнь человека, которого мы сейчас ищем, стоит гораздо больше денег. И до тех пор, пока он не будет на борту, наше государство, доверенным лицом которого я являюсь, готово нести любые убытки.

Звонарев с любопытством смотрел на Катарикоса. Маленький добродушный толстяк исчез. Его место занял совершенно другой человек — холодный самоуверенный барин, со злыми и ненавидящими глазами.

— Ви обьязан собльюдать срок! — с трудом сдерживая ярость, сказал Катарикос.

— Я обязан соблюдать многое. Например, морские традиции… Честь русского флага…

— Я радиографирую страховая компания Ллойда…

— Честь имею.

Катарикос хлопнул дверью и Звонарев сказал:

— По-русски-то как шпарит, собака! Днем совсем не умел.

Вошел помполит с наволочкой.

— Его, — сообщил он убито. — Радиста нашего.

Звонарев взял наволочку, внимательно рассмотрел ее на свету лампы.

— Марина Киселева — кто это?

— Сервизница. Хотите поговорить?

Болгарский сухогруз «Бургас», войдя в предполагаемый район поисков, снизил скорость до самой малой и медленно, галсами стал бороздить воды Эгейского моря. Два длинных луча прожектора ощупывали поверхность воды. Одна задругой взлетали в небо осветительные ракеты, все члены экипажа дежурили на палубе.

Капитан переходил с одного крыла мостика на другой, время от времени отдавая короткие команды:

— Тихо! Говорите тихо!

По левому борту судна висела на талях приспущенная шлюпка, готовая по первому сигналу соскользнуть в воду.

Вдруг впередсмотрящий крикнул:

— Виждам!

— Стоп машина! — скомандовал капитан.

Тут же от корабля отделилась шлюпка и ушла в ночь, где только что мелькнула в свете прожектора и скрылась фигурка пловца. Острый луч света снова выхватил ее из воды, матросы нажали на весла, расстояние между шлюпкой и Зиной стремительно сокращалось.

— Браво, дивойче! — восхищенно произнес матрос на руле. И как будто сглазил. Когда шлюпка была совсем рядом, силы вдруг оставили Зину — сказался, видимо, психологический эффект близкой помощи, — и она, безвольно опустив руки, пошла ко дну.

Следом за ней выпрыгнули и ушли в глубину двое гребцов из шлюпки. Несколько секунд их не было — на мостике замерли в напряжении, — наконец над поверхностью воды показалась сначала одна голова, затем сразу две.

«Грибоедов» тоже шел с зажженными прожекторами и также отделялись от него и уходили вверх одна за другой ракеты.

На крыло мостика выскочил вахтенный штурман.

— Вас к радиотелефону! Капитан «Бургаса».

Капитан бросился к телефону.

— Да, слушаю!.. Жива?! Нашли Шуранову! — радостно сообщил он всем, кто был на мостике. — Плавала! Надо же! — Он снова приник ухом к трубке. — Да, я здесь… Понятно… Вот спасибо огромное! Через полчаса будем у вас. Готовим встречу!..

Капитан повесил трубку, приказал:

— Доктора на мостик!

— Жива Шуранова! Подумать только!.. — Капитан почти вбежал в каюту.

— Кто нашел? — спросил Звонарев.

— Болгары. Они милях в восьми от нас.

— Ну вот, — обрадовался Звонарев. — Скоро наши сомнения рассеются.

— Вряд ли. Зина без сознания. Так что без работы не останешься, — утешил Звонарева капитан.

— Три часа в воде, — поежился помполит. — Не шутка…

— Послушай! — Хитро прищурившись, капитан посмотрел на Звонарева. — А если это вообще не убийство? Как говорится, «был ли мальчик»?

— Разумеется, нет, — согласился Звонарев. — В свете, так сказать, последних фактов…

— Вот видишь. — Капитан довольно откинулся на спинку кресла.

— Теперь это называется другим словом, — продолжал Звонарев.

— Каким?

— Покушение на убийство! Шуранова-то осталась жива…

— Дай папиросу, Василий Егорыч, — сказал капитан пришибленным голосом.

— Не дам, — отрезал помполит. — Не распускайся!

— Видал, как с капитаном разговаривает? — Он посмотрел на Звонарева, ища у него поддержки. — Дай ты!

— Нельзя вам, наверное? — неуверенно сказал Звонарев.

— Нельзя, — вздохнул капитан. — Да, видишь, какие дела? Стало быть, вы убеждены, — он снова перешел на «вы», — что на судне скрывается убийца?

— Простите, Иван Афанасьевич, — задал контрвопрос Звонарев. — Вы никому не говорили, что Шуранова без сознания?

— Только доктору в лазарете. Чтобы приготовились.

— А о том, что Шуранову нашли и она жива, знают все?

— Надо полагать. Не в лесу живем… В чем, собственно, дело?

— Ведь как должен рассуждать преступник?.. Он понимает, что, едва Шуранова будет в состоянии говорить, ему — крышка! Зина без сознания. Но убийца-то не знает об этом!

— Откуда ему знать?!

— Через несколько минут появится болгарский корабль и Зина будет на борту. Ну что… что должен предпринять убийца?

— В воду и к берегу! — предположил помполит. — Высадится на греческий остров. Там черные полковники. Небось возьмут под крылышко… Будет изображать, сукин сын, обиженного советской властью!..

Капитан снял трубку.

— Иван Иваныч?.. Начальникам всех служб тихо, без паники проверить наличие людей!

Проверка личного состава показала — нет Филимонова, повара на команде. Каюта его с двумя узкими койками, одна над другой, пуста, постель разобрана, на подушке — вмятина от головы.

— Какой он хоть из себя, Филимонов этот? — хмурясь, спросил капитан. — Черт! — невольно выругался он. — Как только рейс за границу, треть экипажа — чемоданы в руки и на берег! Набираем новых, незнакомых людей…

— Лет под пятьдесят… — пояснил помполит. — Крепкий такой мужчина… Да вот он!

Все остолбенело уставились на стоящего в дверях Филимонова.

— Где вы были, черт вас дери! — крикнул на него капитан.

Филимонов стоял бледный, на лбу капельки пота.

— В гальюне, прошу прощения… Третий день ничего не ем, один чай… Скрутило, сил нет…

— Тьфу!

Капитан бросил на Звонарева испепеляющий взгляд и вышел из каюты.

В третьем часу ночи вынырнули из темноты ходовые огни болгарского судна. Зину приняли на борт, отнесли в лазарет. «Грибоедов» лег на прежний курс и, выжимая силы из машины, принялся наверстывать упущенное. Большинство пассажиров спокойно спали в своих каютах.

Около лазарета толпились члены команды.

— Товарищи, всем спать! — приказал капитан, проталкиваясь со Звонаревым к двери лазарета.

— Мы подождем, — ответил за всех пекарь Михайлов. — Иван Афанасьевич, скажите, что там с Зиной-то? Доктор молчит, как воды в рот набрал.

— Спать, спать! — буркнул капитан.

Звонарев, поймав на себе несколько любопытных взглядов, шагнул за порог лазарета.

Металась сестра со шприцами, камфарой, грелками. Через несколько минут вышел доктор.

— Думаю, вне опасности. Спит, — доложил он.

— Доктор, а нельзя ее разбудить на минутку? — неуверенно поинтересовался Звонарев.

— Да вы что? Если бы и можно было, она все равно ничего не поймет. Это не сон, а полубред, собственно. Что вы хотите, организм исчерпал все ресурсы в борьбе за жизнь. Ее еще долго придется отхаживать…

— Нам надо задать всего один вопрос, — робко вставил капитан, который за дверью лазарета утратил свою командирскую осанку.

— Мы с Таней будем дежурить всю ночь. Проснется, доложу…

— Есть. — Капитан встал.

— Доктор, — Звонарев понизил голос, — вы не заметили следов борьбы на теле?

— Я знал, что вы это спросите. На левом бедре и на части спины большое красное пятно — это от удара об воду… Далее, на лице, вот тут на скуле, — он тронул указательным пальцем свое лицо, — очень нечеткий продолговатый синяк, возможно от пальцев, знаете, когда вот так зажимают рот ладонью…

Марине Киселевой, подруге радиста, было тридцать с хвостиком и пребывала она в полном расцвете спокойной женской красоты. Она это знала, держалась легко, уверенно, закинув одна на другую сильные ноги вызывающей белизны. Синие глаза, высокие полукружья бровей, гладкие светлые волосы на прямой пробор. Звонарев про себя отметил, что неплохо устроился здесь его старый школьный товарищ.

— Не убивала я Зинку, Иван Афанасьевич, — говорила Марина ровным, скучающим голосом. — Нам с ней делить нечего…

— Ох, Марина, язык у тебя… — покачал головой помполит.

Капитан невольно улыбнулся:

— Ты лучше скажи, что ночью в душевой делала?

Марина вздохнула:

— Шагу не дадут ступить… Блузку стирала. Вот эту! — Она кивнула на свою полупрозрачную, расшитую кружевами блузку. — Как знала, что к себе вызовете.

— К-хе, — кашлянул в ладонь помполит.

— Синтетика, — добавила Марина. — Сохнет мгновенно.

Капитан вынул из ящика стола чистую наволочку, протянул Марине:

— А это что?

— А это наволочка, товарищ капитан, — усмехнулась Марина. — Я сначала блузку постирала, а потом наволочку.

— Чья она?

— Сашкина.

— Какого Сашки?

— Ива-ан Афанасьевич? — Марина поморщилась. — Что вы как маленький, ей-богу! Саша сегодня палец о стекло порезал, вот две капли на подушку и упали. Я говорю, давай замою, а то потом не отстираешь.

— При тебе это было?

— Что?

— Палец он при тебе порезал?

— Да. Стекло у него в шкафчике на стене разбито, он и обдирается об него все время…

— Ты это честно, Марина?

— Побожиться, что ли? Библии у вас нет, давайте на лоции поклянусь.

— Иди уж, — махнул на нее рукой капитан.

— Надо вызвать радиста, — сказал капитан, когда Марина вышла. — Пусть палец покажет…

— Зачем?

— Вдруг это от укуса… Помните, доктор говорил?.. — Он зажал себе рот ладонью, так что на щеке остались белые пятна от пальцев.

— А с Клячко вы что намерены делать?

Капитан насупился:

— Не понимаю, почему вы отвергаете этот вариант?

— Не знаю, — сказал Звонарев. — Вернее, не в силах пока объяснить. Но я бы его отпустил. Если хотите, примите это, как мою просьбу…

— Хорошо, я распоряжусь, чтобы сняли охрану. Учтите — на вашу ответственность!..

— Согласен. — Звонарев встал. — Если можно, вы радиста без меня допросите. Я сейчас… Надо прояснить один момент… Скажите, в какой каюте директор ресторана живет? И как его фамилия?

— Файт. Зачем он вам?

— Надо бы поговорить. Он последний, кто видел Клячко и Шуранову.

— Так ведь не он видел.

— А кто?

— Лыткин, заведующий производством. Лыткин сказал Файту, а он мне…

— Лы-ыткин? — растерянно повторил Звонарев. — Это же меняет все дело…

Капитан повернулся к помполиту.

— Еще один…

— Нет-нет, это я так… — сказал Звонарев и пошел к двери.

Капитан остановил его.

— Клячко-то выпускать?

— Выпускайте! — почти весело ответил Звонарев.

Он прошел на корму, остановился перед темной дверью ночного бара. Постучал по стеклу, так обычно стучат свои люди — точка, тире…

Сквозь стекло приблизилась размытая тень, щелкнула задвижка, морщинистое лицо бармена удивленно уставилось на Звонарева.

— Закрыто, — произнес он.

— Я знаю, — сказал Звонарев. — Поэтому и пришел.

В баре было темно, только свет из подсобки падал на полированную стойку, где ворохом лежали деньги — выручка за день. Звонарев сел на высокий стул, бармен зашел за стойку и выжидательно смотрел на Звонарева. Лицо его было в тени, в то время как Звонареву свет из подсобки бил в глаза. Бармен повернулся, зажег у себя за спиной еще один светильник.

— Прошу прощения за вторжение, — мягко сказал Звонарев. — Документы вам показать или не надо?

— Не надо.

Звонарев кивнул на блестящий «Экспресс».

— Машина уже не работает?

— Могу сделать чашку растворимого кофе. Если хотите, рюмку коньяку?

— Не откажусь.

Бармен налил себе и Звонареву по рюмке, подвинул к нему пачку сигарет.

— Память у вас хорошая, Казбек Артамонович?

— Смотря на что, — проговорил он с небольшим кавказским акцентом.

— На лица, скажем.

— Не знаю. Сколько вы кофе выпили за день могу сказать точно.

— Сколько же?

— Шесть чашек.

— Да ну? — искренне удивился Звонарев.

— Доллар и двадцать центов…

— Во сколько подходили к Стамбулу, помните!

— Около четырех…

— Тогда у меня к вам несколько вопросов. Первый: сможете восстановить в памяти всех, кто заходил в бар с трех до четырех?

— По порядку?

— Да.

В каюте Клячко был полный бедлам. Матрац с постелью валялся на полу, кругом опилки от пробитой в двери дыры-глазка, сам Клячко, поминутно одергивая сползающие штаны, прилаживал койку к стене.

— Скажите, как Шуранова? — опасливо покосился он на Звонарева.

— Без сознания.

Клячко сгорбился.

— Значит, вы еще вправе подозревать меня. Но ведь она же очнется? И тогда все выяснится? — Он с надеждой посмотрел на Звонарева.

— Будем надеяться, — брезгливо сказал Звонарев.

Он осмотрелся, куда бы сесть. В каюте не было даже табуретки.

— Вы не представляете, как мне стыдно и тяжело…

— Не представляю, — согласился Звонарев. — И не верю, честно говоря. Вам тяжело от того, что не доказана ваша непричастность к преступлению. Но если это выяснится, вам сразу станет легко и свободно. Вас и здоровье Шурановой интересует постольку, поскольку…

Клячко закрыл лицо руками и тихо заплакал.

— Поговорим лучше о другом. Кто-нибудь встретился вам по дороге, когда вы шли с Шурановой к помполиту?

— Не знаю, — простонал Клячко. — Ничего я теперь не знаю.

— Соберитесь! — прикрикнул на него Звонарев. — И потрудитесь вспомнить! Это гораздо важнее ваших ковыряний в самом себе…

Клячко отнял руки от лица, высморкался в скомканный платок.

— По-моему, никто.

— По-вашему или на самом деле?

— На самом… Верхняя палуба ночью пуста, а на трапе — вход на него, вон посмотрите, напротив моей каюты — мы никого с Зиной не встретили.

— Лыткин утверждает, что видел вас.

Клячко пожал плечами.

— Значит, видел. Я ни от кого не прятался.

— А вы его?..

— Нет. Я уже сказал — нет…

Лыткина Звонарев нашел у дверей лазарета, где все еще толпились люди, переговаривались вполголоса, волновались за судьбу Зины.

— Можно вас на минутку? — Звонарев легко тронул Лыткина за рукав кителя.

— Разумеется, — весело согласился Лыткин. — Я вас слушаю.

— Вот вы говорили, что около девяти видели Клячко и Шуранову?

— Время не помню.

— Девять. Это установлено. Как все было?

— Я спускался по трапу, — без запинки пояснял Лыткин, — а они поднимались. Я посторонился, пропустил Зину, потом Клячко и побежал своей дорогой.

Они как раз подошли к двери, ведущей на злополучный трап.

— Прошу! — вежливо предложил Лыткин.

— Нет, уж сначала вы, — сказал Звонарев.

Лыткин усмехнулся, шагнул на трап. Пройдя марш, он остановился, повернулся к Звонареву.

— Здесь.

Звонарев смотрел на него снизу вверх.

— Клячко утверждает, что он вас не видел.

— Значит, один из нас врет, — вкрадчивым голосом произнес Лыткин. — Поскольку Клячко уже освободили, я полагаю, вы больше верите ему!..

— Почему же?.. Я верю, что вы их видели. Больше того, я даже убежден в этом. Только мне кажется, что все происходило немножко не так, как вы рассказываете…

— Не надо мне помогать, — натянуто улыбнулся Лыткин. — А то я и так похож на человека по пояс в болоте. Вы мне протягиваете тонкий прутик вместо палки, я делаю лишние движения и еще больше погружаюсь в трясину.

— Образно, но слишком сложно для нормального общения. Моя же мысль проста. Мне кажется, что вы Клячко видели, а он вас — нет.

— Все было так, как я сказал.

— Хорошо. У Клячко или Шурановой что-нибудь было в руках?

— Вроде бы нет. Впрочем, если не считать маленького сверточка с контрабандой.

— Не ёрничайте, Лыткин. Это ведь допрос.

— Давно понял, гражданин следователь.

— Откуда, кстати, знаете про контрабанду?

— Весь теплоход знает…

Звонареву вдруг показалось, что сейчас Лыткин ударит его ногой. Он внутренне собрался, чтобы перехватить и отвести от себя удар. Но Лыткин повернулся к нему спиной и пошел вверх. На ходу спросил:

— Куда теперь меня поведете?

— Если не возражаете, на минуту зайдем к капитану.

— Не возражаю, — усмехнулся он.

Они вышли на пустынную верхнюю палубу и повторили весь путь, пройденный два часа назад импровизированным следствием. В районе трубы Звонарев остановился, шагнул в темное пространство между двумя шлюпками. Встал у борта. Лыткин удивленно посмотрел на него. — Узнаете? — спросил Звонарев.

— Что я должен узнавать?

— Ситуацию. Вот тут стояла Шуранова. Вы появились откуда-то оттуда. Она повернулась на звук шагов. Вы зажали ей рот ладонью, чтобы не кричала, и скинули в воду. Где сверток?

Несколько секунд Лыткин являл собой крайнее изумление. Наконец он покрутил пальцем у виска и спросил:

— А вам к доктору не надо? Вот что, — раздраженно заговорил он, — или мы сейчас идем к капитану, или я пойду спать. Вы уж один упражняйтесь в своих умозаключениях…

Он отвернулся, и Звонарев увидел, как обострился его профиль, словно бугры мышц до предела натянули на себя кожу.

— Привет вам, кстати, от Француза! — вдруг сказал Звонарев.

Лыткин не дрогнул.

— Ошибок много наделали, гражданин Лыткин, — продолжал наступление Звонарев. — Дорогим шампанским разбрасываетесь — не по карману! А на бутылочке-то наклейка вашего ресторана…

И вдруг Лыткин побежал. Не очень быстро, как показалось Звонареву, высоко поднимая ноги, словно на физзарядке. «Куда он? Кругом море…» — подумал Звонарев и громко крикнул:

— Стой!

Лыткин завернул за угол палубной надстройки. В несколько прыжков Звонарев был у этого места. Он успел подумать, что, наверное, попался на грубую приманку, увидел подставленную ногу, и, падая, в полете уже, попытался сгруппироваться, чтобы не разбить голову о железные механизмы на палубе. Спиной Звонарев больно ударился обо что-то острое, перевернулся через левое плечо, хотел вскочить, но тут огромная многотонная масса обрушилась ему на голову, и он погрузился в спасительную, снимающую боль темноту.

Когда глаза его открылись, над ним висело лицо Сашки Тюрикова, губы того шевелились, но Звонарев ничего не слышал. Липкая кисло-сладкая пена застыла на губах. Звонарев долго нес руку к лицу, чтобы отереть пену со рта, но и рукав был весь в этой мерзкой, смешанной с кровью пене.

Сашка догадался, слава Богу: платком вытер ему губы, приподнял голову.

— Допрыгался, детектив… — Голос Сашки плыл издалека, слова доплывали с большим опозданием. — Встать сам сможешь?

Размытое пятно за Сашкиной головой приблизилось к глазам Звонарева, он узнал капитана.

Поддерживаемый двумя парами рук, Звонарев перевернулся, встал на четвереньки. Перед ним в белой пене валялся огнетушитель с пятном черной крови на нем. Его крови. Пена уже стала застывать, Звонарев автоматически взглянул на часы.

Капитан потряс его за плечо.

— Кто?

— Лыткин. — Звонарев выдавил из себя единственное слово, и снова пошли круги перед глазами…

Медсестра перевязывала ему голову, Звонарев сидел голый, в белом халатике, грязная одежда его скомканной кучкой лежала в углу.

— Сейчас я простирну маленько, высохнет мигом. — Руки сестры кружили вокруг лица Звонарева, его голова все больше походила на гипсовый слепок. — А вам пока придется в халате погулять…

— Таня, — спросил вдруг Звонарев, — вы Лыткину говорили, что Шуранова без сознания? Сестра вздрогнула, отвела взгляд.

— Нет. С чего вы взяли?

— Так… Показалось…

Она помедлила, завязывая бантиком конец бинта. Горько усмехнулась:

— Кабы у человека на лбу написано было, сволочь он или добрый человек… Как теперь людям в глаза смотреть?

— У тебя роман с ним был?

— Жениться просил, кобель гнусный…

Звонарев тронул ее за рукав.

— Вы меня не утешайте! — Таня отвела руку.

— Я и не утешаю. Плюнь. Радуйся, что он тебе жизнь не успел сломать…

— Чайку бы сообразить! — мечтательно сказал доктор, выходя из комнаты, где лежала Шуранова.

— Как Зина? — спросил Звонарев.

— Порядок!

Сладкая тошнота подступила к горлу.

— Вы прилягте. — Таня осторожно опустила ему голову на подушку. — Вон как побледнели…

Доктор сел рядом, потрогал пульс.

— Ничего, оклемается… — Он подмигнул Звонареву.

Дверь лазарета открылась.

— Уплыл, мерзавец! — с порога сказал капитан.

Звонарев привстал.

— Лежи, лежи! — Капитан легко надавил ему на плечо, присел на койку. — Спасательного нагрудника в каюте нет, иллюминатор открыт, рядом на столе след от башмака… В каюте ничего не трогали, я приказал опечатать…

— Ищете?

— Да. Опять повернули. Через полчаса рассвет, легче станет… Э-эх! — вздохнул он. — Опаздываем со страшной силой!..

Звонарев задумался, потом спросил:

— А если это инсценировка?

— Что?

— Комедия с башмаком и нагрудником…

— Так ты думаешь, он на теплоходе?.. Вряд ли. Чтобы спрятаться как следует, да еще побег инсценировать — время надо иметь.

— Время у него было. Я там, на палубе, минут пятнадцать провалялся. Пена из огнетушителя успела осесть.

— Что ж, проверим. Ловко он тебя! Я-то думал, вас там в спецшколах и самбо учат, и как одному против десяти… — Капитан добро посмеивался над Звонаревым. — А вас бьют, как нас грешных…

— Бьют, — согласился Звонарев, постанывая от боли. — Сам, дурак, полез…

— Все мы дураки, как видно. Вон сколько он нас вокруг пальца водил… Как ты его раскусил?

— Как? — рассеянно переспросил Звонарев. — Обычно. Он ведь много следов оставил, и тут, и в Одессе. Характеристику голоса, например, удалось составить… Да и сам помог: следствию вдруг начал помогать. Извечная ошибка загнанного зверя!..

Капитан поднялся, надел фуражку.

— Не волнуйся, найдем мы крестника твоего! — Он повернулся к Тане. — Одежду ему не выдавать. Пусть лежит, он свое дело сделал!

К исходу дня вдали выступили очертания острова Крит. Машины судна работали на полную мощность, но спасти положение они уже не могли. «Грибоедов» подходил с большим опозданием.

— Ну что, Люба?

— Загляну-у-ла, — нараспев сказала она. — Говорю, убрать у вас можно? А он сидит, как сыч, книжку читает. Молитвенник, видать… Крест золотой на обложке.

— Прогнал? — спросил Звонарев.

— Ага-а, — кивнула Люба.

— Он что, не завтракал, не обедал сегодня? — спросил капитан.

— А зачем? — улыбнулась Люба. — Он запасливый. Живот во-он какой! На месяц хватит…

— Василий Егорович, пошлите туда Кулибина, моториста. Пусть краны в ванной «исправит»…

— А шкаф, диван, под кроватью?.. Смотреть, так все…

Капитан побарабанил пальцами по столу.

— Придется его выкуривать оттуда… Так вы думаете, Лыткин у Катарикоса? — раздумчиво спросил он у Звонарева.

— Я убежден только в том, что они связаны и знают друг друга.

— Если Лыткина там нет, мы его упустили. На судне смотрели везде: трюмы, шлюпки, канатный ящик… Одна вещь не дает мне покоя. — Капитан взял карандаш, подвинул к себе лист бумаги. — Тут, у Родоса, рифовый пояс, большие подводные острова… Это в пяти милях от рекомендованного курса… На Родосе — маяк. Если Лыткин его видел и сразу направился на свет маяка, то можно считать, что он ушел. Не на рифы же бросать корабль из-за этой пакости?!

— А если он сначала спрятался, а потом в воду сиганул? После того как закончились поиски, и корабль лег на курс…

— Это невозможно, — сказал помполит. — У нас на судне есть, так называемая, дружина по охране госграницы. Я вас познакомлю. Добрые хлопцы, комсомольцы… С ночи дежурят на всех палубах…

В дверь постучали, вошел пассажирский помощник.

— Выполз…

— Куда направился? — спросил капитан.

— В бар.

— Придержите его. Давай, Люба!..

Люба открыла дверь каюты Катарикоса, взяла пылесос под мышку, вошла в каюту. Дверь оставила открытой.

Она осторожно заглянула в ванную комнату — никого. Прошла в гостиную, осмотрелась. Держа перед собой, как оружие, щетку от пылесоса, направилась в спальню.

Заглянула под кровать, за зеркало, подвинула диван в гостиной, открыла даже холодильник… Оставался шкаф в стене. Люба потянула на себя дверцу, шкаф противно скрипнул, она испуганно отпрыгнула назад и вскрикнула.

Тут же в каюту влетел пассажирский помощник. Он выскочил на середину гостиной, встал, недоуменно озирая каюту и не понимая, откуда грозит опасность.

Зажав рот ладонью, Люба затряслась от смеха. Помощник заглянул в шкаф — на плечиках висел костюм, из-под него торчали брюки, а внизу стояли два башмака Катарикоса.

В порту Фамагусты встали затемно. По трапу сходили пассажиры. Звонарев встретился глазами с Катарикосом.

— Оревуар! — Катарикос был снова любезен, даже помахал на прощание пухлой ручкой. Звонарев переглянулся с помполитом.

— Ушел, гад! — убитым голосом сказал он. — Как же мы промазали, Василий Егорович?

Помполит вздохнул:

— Стало быть, Катарикос и есть «покупатель»?

— Абсолютно убежден. Больше того, мне показалось, что я даже видел, как они обменялись каким-то условленным знаком, возможно паролем… Только того, другого, я видел в спину. Теперь-то мы знаем — Лыткин…

— Умница он, Лыткин наш…

— В том-то и дело, Василий Егорович… Мы столкнулись с умным и расчетливым преступником. Именно поэтому не мог он выпрыгнуть в море! Понимал, что его тут же бросятся искать… Глупо это!

— Не дух же он святой! Мы все обшарили снизу доверху…

— Дружинники ваши дежурят?

— Да. Мышь не проскользнет… Увольнения на берег отменены до особого распоряжения…

Подбежал вахтенный, сказал Звонареву:

— К капитану! Срочно!

Капитан встретил их, довольно потирая руки.

— Ну наглец! — Он восхищенно покрутил головой.

— Кто? — спросил Звонарев.

— Кто-кто… Крестник твой! Знаешь, где он скрывался? — Капитан выдержал качаловскую паузу, наслаждаясь растерянностью Звонарева, и вдруг брякнул: — У меня в каюте!

Эффект был, конечно, поразительный. Звонарев потерял дар речи, помполит болезненно скривил рот, испуганно уставился на капитана.

— Что смотришь? — весело спросил тот. — Здоров я, здоров… Пошли-ка!

Он почему-то вышел вон из каюты. Звонарев с помполитом, недоумевая, пошли за ним. Они вышли на палубу, повернули направо и остановились перед узкой деревянной дверью.

— Это моя походная каюта, — объяснил капитан Звонареву и толкнул дверь. — А теперь смотри…

Он открыл шкаф, указал пальцем на пол. Звонарев нагнулся. На полу высокого, как пенал, шкафа белели какие-то пятна. Звонарев ковырнул пальцем, поднес кусочек к глазам.

— Пена… — неуверенно произнес он. — Засохшая пена…

— Тут он и куковал, вон что наследил башмаками, — возбужденно стал говорить капитан. — Видишь, как мне доверяют на корабле! Никому и в голову не пришло проверять капитана…

— Не понимаю, чему ты радуешься? — проворчал помполит.

— Тому, что он на пароходе, ворчун старый! Здесь он прятался, зде-есь! Пока шел аврал… А когда он закончился, переехал в другое место. Куда-а?

По судну снова был объявлен аврал. Разбив мысленно корабль на квадраты, моряки тщательно осматривали метр за метром огромную железную коробку теплохода, до предела наполненную множеством переборок, тупичков, закоулков, помещений различных служб.

Наверху между тем велись разгрузочные работы, стрелы кранов плыли над палубой.

На пирсе Звонарев вдруг разглядел знакомую круглую фигурку. Катарикос не отрываясь смотрел на корабль.

Звонарев кивнул на него грузовому помощнику, шустрому двадцатисемилетнему штурману.

— Чего он уставился?

Помощник мельком взглянул на Катарикоса.

— Машину, наверное, ждет…

— Какую машину?

— Автомобиль у него тут, — пояснил помощник. — Вон он!..

Повиснув на стропах крана, в воздухе плыла легковая автомашина. Вот она перешла черту борта и повисла над пирсом.

Лицо Звонарева свело болезненной гримасой, он дернулся, как он боли, схватился рукой за перевязанную голову.

Помощник вдруг понял. Кубарем скатился он с трапа и на лету заорал:

— Стоп! Останови, говорю!..

Машина медленно опускалась на асфальт пирса, осталось каких-нибудь два метра, когда крановщик понял, что ему что-то кричат. Он высунул голову из кабины, увидел дергающегося внизу помощника, торопливо рванул рычаг…

Машина оторвалась от земли, круто пошла вверх. Дверца ее вдруг открылась, оттуда высунулся, вылез по пояс человек, приготовился прыгать. Но стрела крана уже задралась вверх до отказа. Лыткин промедлил, и это решило исход дела. Стрела пересекла борт теплохода и стала опускаться на палубу.

Внизу бесновался Катарикос. Машина встала колесами на палубу внутри ее, трусливо скорчившись, сидел Лыткин и озирался вокруг ненавидящими глазами. Звонарев открыл дверцу, наклонился.

— Вот и свиделись, — обрадованно сказал он и указал рукой на выход: — Прошу!

Через пять дней «Грибоедов» швартовался в одесском порту.

Сойдя с трапа, Звонарев нос к носу столкнулся с Мережко.

— Здрасте, Василий Мироныч!

— Здорово, герой! — Мережко обнял Звонарева, похлопал его по плечу: — Как отдыхал?

— Ничего себе отдых…

— Ну работал ты по дороге туда. А обратно — что делал? За пассажирками, наверное, ухаживал?

— Поухаживаешь тут… Денег — ни копья. Гардероб весь на мне. В портфеле — бритва да рубашка.

— С твоей мордой можно и без рубашки. — Звонарев довольно хмыкнул. — В остальном ты молодец! Ничего не скажешь.

— Честно говоря, моя заслуга не велика…

— Не прибедняйся. А заслуги твои начнем считать, когда на пенсию будешь выходить.

Миновав «черный воронок», кивнув двум знакомым сотрудникам, они пешком направились в город.

1974 год

Белый взрыв[3]

Эту, написанную совместно с Эдуардом Володарским, киноповесть, я включил в эту книгу для того, чтобы рассказать, какой удивительный случай произошел с нами на съемках этого фильма.

26 июля в 9.15 утра, на высоте более 3 тысяч метров наш вертолет вмазался в скалу.

Мы вылетели на разведку — искали места для съемок. Попробовали сесть на неровную площадку над ледником.

Почти сели, но пилоты поняли, что машину может перекосить, и тогда лопасти заденут за высокие скальные выступы. Стали поднимать вертолет. Но в разреженном воздухе на большой высоте Ми-4, да еще груженый, не может подниматься так, как внизу, в долине. Он должен набрать скорость. Лучше всего подползти к обрыву и, чуть падая вниз, набирать, как самолет, скорость, а с ней уже — и высоту.

Я как раз поднялся по лесенке, ведущей в кабину, и вдруг увидел искаженный профиль пилота и несущийся на нас скальный гребень. Я спрыгнул вниз, в салон. Это спасло меня, место, где я стоял, было расплющено после удара.

И еще я успел подумать: неужели смерть?

Неправда, что у человека в такое мгновение проносится перед глазами вся жизнь. Я хорошо помню, что я думал в ту секунду перед тем, как потерять сознание.

— Неужели смерть? В 33 года, как раз в возрасте Христа! — в газетах так и напишут (видите, нашлось место и юмору, правда, юмору висельника). Нет, не может быть! Как же вот так, сразу? Должно же быть какое-то предупреждение, знак, предчувствие! Ничего не было… Нет, я останусь жив…

Когда я очнулся, стояла тишина. Сознание мое возвращалось. Жив — первое, что я осознал. Попробовал пошевелить ногами — не могу. (Искалеченные ноги оказались запутанными в хитром сплетении опор скамейки, что стояла вдоль борта.) Попробовал расшнуровать ботинок — перебитые пальцы не слушаются. Ко мне подполз мой товарищ, альпинист Леня Елисеев. Помог расшнуровать ботинки, освободить ноги…

Что же случилось? Пилоты бросили вертолет вниз и стали набирать скорость. Тут же поняли, что ошиблись. На пути встал скальный гребень, перемахнуть который не хватит мощи. Впереди — верная смерть. Тогда они стали гасить скорость, задрали нос вертолета вверх, ударились хвостом — хвост отвалился, не хвост даже, а почти полвертолета. Вася Кирбижеков, наш оператор, при этом был выброшен из пуза вертолета. Когда все кончилось, он обнаружил себя сидящим на камне метрах в десяти от остова вертолета.

Итак, вертолет переломился, перевернулся, и, зацепившись остатками лопастей за скалы, застрял на самом краю высоченного обрыва над ледником.

Произошло то, что мы называем Чудом Господним. Невиданное и невероятное — вертолет не взорвался, и не загорелся. Такого не бывает…

Однако было же… Господь отвел.

Помню, лежим мы с Леней Елисеевым на горячих камнях рядом с останками вертолета, ждем помощи, я ему говорю:

— Леня, это самый счастливый день в моей жизни!

— И у меня тоже, — отвечает Леня.

Район, где произошла авария, — альпинистский. Приэльбрусье. Через полчаса после того, как вертолет не вернулся на базу, из всех лагерей вышли спасательные отряды. Смешками (есть такие специальные мешки для переноски трупов). Но кое-кто догадался взять носилки.

Первыми к нам подоспела сборная Грузии по альпинизму. Эти ребята и тащили нас вниз. Спуск занял часов восемь…

Больше всего, конечно, исстрадалась моя жена. Она ждала в долине на вертолетной площадке. Когда все поняли, что произошло несчастье, она тоже пошла в горы. Не передать, что она чувствовала. Шансов ведь выжить в такой ситуации никаких. Где-то на полпути она увидела нашу процессию. Я лежал на носилках, лицо было закрыто кепкой (от жаркого солнца). Сердце ее оборвалось.

Ребята мне шепчут:

— Слава, Слава, сними кепку. Галя!

Я стащил с лица кепку, приподнял голову, и помахал ей рукой.

Но вернемся к фильму. Его бы надо смотреть сейчас, после того, как мы насмотрелись американской лабуды вроде фильма «Скалолаз» с Сильвестром Сталлоне. Ни капли правды, ни грана логики. В «Белом взрыве» все по-настоящему. Недаром так тяжело дались съемки.

К тому же — блестящий ансамбль актеров. Людмила Гурченко, Сергей Никоненко, Армен Джигарханян, Бухути Закариадзе, Федор Одиноков… Даже Высоцкий в маленьком эпизоде.

Блестяще сыграла и мужественно вела себя Люся Гурченко. Как же поиздевался режиссер над бедной девочкой! Заставил ее проделывать такие штуки, на которые не всякий мужчина способен.

Однажды мы их, Гурченко и Сережу Никоненко, выбросили (высадили) на вершине Донгуз-Оруна, на высоте 5 тысяч метров. Снимали финал картины. С вертолета.

Закружилась кинокамера, мы стали медленно подниматься вверх, а они остались — две маленькие фигурки на снежной вершине гигантской горы. Если бы не смогли вновь сесть на вершину… Мало ли что… Сами спуститься бы они не смогли, это под силу только очень опытным альпинистам. Даже у них спуск занял бы два дня.

Что делать тогда? Ждать помощи? Когда бы она подоспела… На такой вот случай мы закопали в снег палатку, два спальных мешка, примус, продукты…

Почему нельзя было снять дублершу? Нет, точно мне отшибло мозги после аварии. Ненавижу себя за тот случай.

Но Гурченко какова! От всей души ненавидя всякий холод и эти проклятые горы, она безропотно согласилась на режиссерскую авантюру.

Яркие альпийские луга неожиданно кончились, повеяло холодным простором, вдоль тропы потянулась острая гряда моренных камней, запестрели слепящие плешины снега, и начались самые что ни на есть горы — холодные, изломанные, одетые льдом и снегом, мир хаоса и пропорций, нетронутая земная красота, перед которой человек смиреет, становится как бы меньше, подавленный огромностью и великолепием этого мира, граничащего с небом.

К этому небу, чистому и бескрайнему, петляя и извиваясь по ущелью, вела узкая тропа. По ней на перевал шли люди. Женщины, старики, дети. Погоняли навьюченных ослов и лошадей. Несли в руках скудные пожитки, узлы, корзинки. Все самое необходимое. Эвакуация.

В голове колонны шел отряд красноармейцев, человек пятнадцать. Люди передвигались молча, только шаркали по каменистой пыльной дороге ботинки и сапоги, слышались отрывистые покрикивания погонщиков и далеко внизу, под обрывом, глухо шумела река. Горы безучастно взирали на нескончаемую вереницу маленьких усталых людей, на солдат, сопровождавших беженцев.

А в том месте, где тропа круто забирала вверх, огибая высокую скальную стену, тянущуюся до самой вершины, измученных людей ожидала смерть.

Пока немцы спокойно ждали, примостившись среди камней, с автоматами и легкими пулеметами, крепкие, здоровые парни в полном альпинистском снаряжении, в темных куртках-штурмовках и беретах с серебряными эдельвейсами.

Их немного, но они неуязвимы. Со спины их прикрывает отвесная скала, а внизу, как на ладони, тропа к перевалу. Фашистским егерям уже виден головной отряд и первые беженцы — женщины, старики, дети. Звучат слова команды на чужом языке, и один из егерей, тщательно прицелившись, дает очередь из пулемета.

Тысячекратное эхо разносит в горах взвизгивающие гулкие выстрелы. Падают с обрыва люди. Скачут обезумевшие раненые лошади. Разбуженные горы множат крики отчаяния, грохот пулеметов, лошадиное ржание, стоны раненых.

Колонна останавливается, мнется и мечется, не в силах сразу развернуться, красноармейцы пытаются отстреливаться наугад, в сторону перевала. Но огонь сверху слишком силен, и егерей не достать.

Наконец колонна с беженцами, сильно поредевшая, отошла. Сверху бежали бойцы. Согнувшись, несли раненых.

Лейтенант Артем остался. Из-за высокого моренного камня он смотрел туда, где укрепились альпийские стрелки. Под ними был разорванный висячий ледник, а с площадки длинными, прицельными очередями вел огонь пулемет — стрелки добивали раненых.

Ну конечно, более удобного места немцы выбрать не могли — это Артем понял сразу. За их спинами начиналась километровая, почти вертикальная стена из камня и льда, много раз до войны ее пытались штурмовать группы альпинистов. Некоторые так и не вернулись.

Артем мысленно проследил путь до вершины — все время отвесные скалы, узкие кулуары со следами лавин, нависающие снежные карнизы, ледовые, пронизанные солнцем сооружения, снова камень и снег и — как венец всему этому громадному зданию — гигантская шапка из льда и снега. Будто рука создателя в сердцах нахлобучила ее на голову вершине. Эта колоссальная тяжесть многие годы висела над стеной, пугая всех, кто пытался овладеть вершиной.

Внизу, в долине, где оборонялись части полковника Федорцова, слышалась канонада боя.

Сам Федорцов проводил в это время совещание с командирами подразделений. В землянке, где собрались офицеры, было накурено и тесно. Все сгрудились вокруг стола, на котором лежала перевернутая на обратную сторону карта.

Полковник рисовал карандашом какие-то загогулины.

— Итак, вот этот чулок — есть наше ущелье, — полковник провел две извилистые линии, закрывающие вход в ущелье. — Здесь мы держим оборону… А отсюда, со стороны моря, к нам идет подкрепление. Специальные горные части. Соображаете?

Присутствующие оживились, лохматые головы еще ниже наклонились к карте. Федорцов продолжал:

— Приказ такой: вывести из ущелья беженцев, плюс наши раненые. Первая партия сегодня уже вышла через перевал, — Федорцов крестиком обозначил перевал на схеме. — Прошу слушать внимательно! Глухарев, хватит табак смолить, и так дышать нечем! Мы должны ночью незаметно для противника сняться с позиций, отойти к перевалу и закрепиться там. И ждать подкреплений. В приказе сказано: заманить немцев в ущелье. И успех будущего наступления зависит от нас… Нужно продержаться еще сутки.

— В ротах по нескольку человек осталось, товарищ полковник!

— Знаю, — вздохнул Федорцов. — А нужно. Одни сутки. Прошу разъяснить это бойцам. У меня все.

Все поднялись, толкаясь, переговариваясь, двинулись к выходу.

— Глухарев, у тебя три станковых? Отдай один, а я тебе заместо гранат подкину, а?

— Каких гранат?

— Лимонки. Три ящика.

— Лимонок у меня самого навалом. Ты мне противотанковых дай…

Федорцов сел в скрипучее плетеное кресло и через несколько секунд крепко спал.

Он не заметил, как распахнулась дверь в землянку и полоса яркого света разрезала ее пополам.

Вошли двое. Один непрерывно кашлял, зажав рот рукой, второй отряхивал гимнастерку.

Ординарец сидел напротив, осторожно поскребывал ложкой в консервной банке и все время поглядывал на командира: «Не разбудил ли?» Когда двое ввалились в землянку, ординарец испуганно посмотрел на них, приложил ложку к губам и глазами указал на спящего командира.

— Буди! — сказал первый и опять начал кашлять.

Но Федорцов уже проснулся. Он тер глаза, виски и вдруг, словно только рассмотрел вошедших, сказал недовольно:

— Ну что еще? — и сердито посмотрел на ординарца. — Иван, сказал же, не давай спать!

— Все! — ожесточенно махнул рукой комиссар, с трудом удерживая кашель.

— На, воды выпей, — Федорцов протянул ему кружку с водой.

Тот стал жадно пить, и кадык на горле судорожно ходил вверх-вниз.

Второй, худощавый, высокий лейтенант лет тридцати молча стоял перед столом. Это Артем. На груди у него висел автомат. Встретив вопросительный взгляд комполка, он проговорил глуховатым басом:

— На перевале обстреляли беженцев. Много убитых. Егеря.

Федорцов шумно вздохнул, невидящим взглядом уперся в пол.

— Уф! Будто песок в горле, — комиссар поставил кружку на стол, вытер ладонью рот и опять стал кашлять. — Примерно, рота… Рота эдельвейсов…

— Дождались, — тяжело выговорил Федорцов. — Тьфу… Как они попали туда?

— Альпинисты, — ответил лейтенант. — Горы знают отлично. Перед войной многие были тут, ходили с нами на вершины…

— Надо выбить… Во что бы то ни стало! — Федорцов вскочил со своего скрипучего кресла, быстро заходил по землянке.

— У них такая позиция, что они два полка остановить могут, — сказал Артем.

— Выбить! Выбить, несмотря ни на что! — твердил Федорцов.

Комиссар тем временем перевернул лежащую на столе карту с рисунками Федорцова, прихлопнул ее ладонью.

— Погоди, Григорий Федорыч, есть одна идея… Ну-ка, лейтенант, рассказывай…

Лейтенант кашлянул в кулак, стал объяснять по карте:

— Дело, в общем, такое… Егеря здесь, над языком ледника. С тыла их прикрывает отвесная стена. А со стороны тропы они практически недосягаемы…

Я тут подумал, — неторопливым басом продолжал лейтенант. — Есть одна идея… Если ночью незаметно подняться по этому гребню, преодолеть скальный бастион, то с противоположной стороны можно выбраться на вершину… На макушке снежная шапка, вы ее видели?

Комполка кивнул головой, пробурчал:

— Пока ничего не понимаю…

— Сейчас поймете… Значит, так… — лейтенант замолчал. — Товарищ полковник, лучше наверх выйти. Я вам наглядно покажу.

Все четверо выбрались из землянки, остановились. Вокруг — горы. Они окружали долину, напирали друг на друга, громоздились все выше и выше к небу.

Штаб полка — несколько землянок, укрытия, госпиталь — был расположен в этой долине. Среди сосен стояли повозки, две полевые кухни.

Все щурились от яркого света, прикрыв от солнца рукой глаза, смотрели на далекие снежные вершины. Темно-синими полосами, причудливо-извилистыми, пролегли ущелья.

Беженцы ютились в этой же долине. Здесь раньше был альпинистский лагерь, а теперь разместились склады, госпиталь. И палатки. В реке женщины стирали белье, примостившись на камнях.

— Видите во-он ту лысину? — спросил лейтенант, указывая на широкую полосу среди сосен на склоне горы.

— Ну?

— Это лавина, товарищ полковник… Сосны сметало, как спички.

— Ну? — еще раз спросил Федорцов.

— Вот мне и пришло в голову. Если взорвать шапку снега на вершине, она родит лавину, и лавина сметет немецкое укрепление, как эти сосны… Все просто, но…

— Что? — быстро оглянулся на лейтенанта командир полка. — Я все понял…

— По этому маршруту еще никто не поднимался. В сороковом году две группы пытались штурмовать и не прошли… В одной группе ходил я…

Но Федорцов уже не слышал, что говорил лейтенант. Он смотрел на горы и что-то лихорадочно соображал. Потом спросил:

— За сутки сможете?

— Не знаю… Самое трудное там — скальный бастион… И немцы могут заметить…

— А ночью?..

— Трудно…

— Больше суток нельзя, лейтенант! Сколько нужно человек?

В разговор неожиданно вступил комиссар:

— Могут дойти не все… Значит, надо три комплекта взрывчатки. Лейтенант на гражданке был инструктором… Говорит, нужно три связки…

— Какие связки? — перебил Федорцов.

— Два человека — связка…

— Людей дам.

— Мне нужны альпинисты, товарищ полковник… Хорошие… Разрешите поискать самому.

— На поиски нет времени, лейтенант!

— С простыми бойцами нет смысла идти.

— Ладно… На поиски — полсуток, до вечера, — нехотя согласился Федорцов. — Возьмешь мою машину… Как зовут?

— Артем Голованов, товарищ полковник.

Штабной газик на бешеной скорости мчался по горной дороге. Шофер с невозмутимым видом покручивал баранку и молчал. Был он широк в плечах, лет сорока, в коротких темно-русых волосах уже пробивалась частая седина. Руки длинные, жилистые, привыкшие к физической работе. И широкое, хмурое лицо с тяжелым подбородком.

Рядом сидел Артем. Пыль скрипела на зубах. Артем то и дело отплевывался. Газик временами едва не чиркал бортом об острые выступы скал.

— Дальше поворот крутой, осторожней, — сказал Артем.

Шофер ничего не ответил. Он прошел этот поворот вызывающе лихо. Машина чуть не перевернулась. Каменистая желтая пыль стелилась по пустой дороге. Горы нависали над ней, закрывая небо.

Они ехали уже довольно долго, когда Артем покосился на шофера, спросил:

— Давно комполка возишь?

— Две недели… После контузии…

— Здешний?

— Нет, — коротко ответил шофер, и выражение его лица красноречиво говорило о том, что продолжать беседу он больше не хочет.

Домик начальника альпинистской спасательной службы был огорожен низким заборчиком. Над крышей виднелась антенна рации. Рядом с домиком — сарай. Возле него свалены в кучу мотки веревок, крючья, заржавевшие ледорубы, страховочные пояса. Со всем этим хозяйством возился громадный сутулый человек лет шестидесяти, с толстыми могучими руками. Он брал в руки по очереди каждую вещь, осматривал, вздыхал, откладывал в сторону. Крепкое большое лицо его было загорелым.

Газик резко затормозил у дома. Человек разогнулся, выжидающе смотрел. Лейтенант открыл калитку, вошел во двор.

— Артем, что ли? — старик недоверчиво смотрел на лейтенанта. — Я думал, тебя война в другие места забросила.

Он протянул Артему руку, и стало заметно, что двух пальцев на ней нет.

— Не узнал? Богатым буду, — улыбнулся Артем. — Ты никак в горы собрался, Семен Иваныч? Хозяйство проверяешь?

— Сожгу все к чертовой матери, — мрачно сказал огромный человек и швырнул в сторону связку крючьев.

— Сжигать не надо, — ответил Артем. — Еще пригодится.

— Кому? Немцам? — старик угрюмо взглянул на лейтенанта. — Ты-то чего заявился?

Он перевел взгляд с лейтенанта на газик, в котором сидел шофер. Тот дремал, откинувшись на спинку сиденья, надвинув пилотку на глаза.

— Дело есть, Семен Иваныч, — сказал Артем.

— Ха! — усмехнулся Семен Иваныч. — Ваши дела теперь — драпать быстрее! Немцы, говорят, в долине уже.

— Во-первых, еще не в долине. А во-вторых… сюда войти легко, а выйти…

— Кутузов! Стратег великий, — ехидно усмехнулся Семен Иваныч. — Ладно, говори зачем пришел?

— Беженцев нужно вывести из долины…

— Через перевал, что ли, проводить?

Артем вздохнул, сел на землю:

— То-то и оно, Семен Иваныч… Немцы закрыли перевал.

— Довоевались! — старик со злостью отшвырнул ледоруб.

И теперь стало заметно, что и на второй руке у него тоже не хватает двух пальцев.

— Обложили вас со всех сторон, как зайцев! А ведь я писал! В высшие инстанции письма посылал. Надо создавать специальные воинские части. А надо мной смеялись: «Война будет вестись на территории противника!» А теперь вона как! Нам своих егерей надо! Чтоб лучше ихних были!

— Будут лучше, Семен Иваныч, — ответил Артем, и лицо его стало жестким.

— Будут? Когда? У нас всегда так: на охоту идти, собак кормить…

— Ты, вроде, даже радуешься? — Артем взглянул на него холодными глазами.

— Пошел ты! — выругался Семен Иваныч.

Все это время шофер сидел неподвижно, лениво прислушиваясь к разговору, казалось, происходящее его вовсе не касается. Потом он не спеша вылез из газика, прошел во двор, не замечая Артема и старика. Подошел к груде альпинистского инвентаря, остановился, стал рассматривать.

Семен Иваныч взглянул ему вслед, спросил:

— Кто это?

— Шофер. Комполка возит, — ответил Артем и присел на корточки. — Вот смотри… Если пройти по этому гребню, подняться по стене… — он прутом рисовал на земле.

— Это как же ты по нему поднимешься? — скептически усмехнулся Семен Иваныч.

— Ночью…

— Хе! Попробуй… Только сперва завещание напиши, — старик ладонью пригладил густую шевелюру.

— Я думал тебя позвать, — упавшим голосом сказал Артем и пальцем вмял в землю окурок. — Добровольцев ищу.

— Шестьдесят мне, силенок не хватит…

— Насчет силенок ты брось!

— Бросать нечего. По этой стене подняться — гиблое дело. Ты в сороковом сам пробовал без автоматов и взрывчатки…

— Надо подняться, Семен Иваныч.

— Вот и поднимайся…

Шофер тем временем осмотрел снаряжение, носком сапога легонько подкинул лежавший на земле ледоруб, повернулся и той же ленивой походкой направился обратно.

Семен Иваныч снова проводил его длинным взглядом.

— Значит, при немцах жить будешь? — чуть ли не угрожающим тоном спросил Артем.

— Придется… — спокойно ответил старик. — Уходить-то некуда…

— Беженцам тоже некуда уходить…

— Ты меня не агитируй! Старый я… Пальцы вон все отморожены, — и Семен Иваныч сунул под нос Артему огромные волосатые руки с четырьмя обрубками вместо пальцев.

— Ну что ж, на нет и суда нет… — еще более угрюмо сказал Артем. — Тут дело добровольное, — и он поднялся, пошел к газику.

Шофер молча наблюдал за ними.

— А снаряжение забирай! — сказал вслед Семен Иваныч. — Все одно пропадет к чертовой матери.

Артем и шофер молча пошвыряли в газик крючья, мотки веревок, ледорубы.

А старик ушел в дом.

Артем прощаться не стал.

Когда машина рванула с места, Семен Иваныч вышел из дома. Газик пылил по дороге, становился все меньше и меньше.

Могучий, сутулый старик стоял на дороге и смотрел вслед до тех пор, пока машина совсем не пропала из вида…

Та же петляющая дорога, и тот же газик стремительно несся по ней, подпрыгивая на ухабах.

— Ах, досада, — вслух сокрушался Артем. — С этим стариком любую вершину взять можно…

Шофер долго молчал, потом неожиданно, будто размышляя вслух, сказал:

— На смерть-то кому ж охота идти…

Артем посмотрел на него, вздохнул:

— Война теперь… Везде война.

Шофер не ответил. Чуть прищурившись, он смотрел вперед и вел машину на сумасшедшей скорости.

Газик примчался туда, где части полковника Федорцова ожесточенно отбивались от наседавших немцев. Выли и разрывались снаряды, и эхо доносило в долину тревожный глухой гул.

В укрытии на патронном ящике сидел пожилой капитан и в раздумье тер небритые щеки. Перед ним стояли лейтенант Артем и шофер. Шофер курил, слушал с безразличным видом.

— Альпинисты… — медленно повторял капитан. — Где ж я тебе их достану?.. Может, у Савельева в роте? — Он повернул голову в глубь укрытия, где сидел политрук с забинтованной головой и чистил пистолет.

— Там вроде нету… — ответил политрук, не поднимая головы.

Грохот боя то нарастал, и тогда от взрывов сыпалась земля и вздрагивали стены, то затихал, словно отдалялся.

— Немцы закрыли перевал, — сказал Артем.

Капитан недоверчиво взглянул на него, понял, что лейтенант не шутит.

— Н-да… когда они?

— Сегодня утром.

— Слышал, политрук? — капитан снова повернулся к политруку.

Тот продолжал чистить пистолет, а потом, не отвечая на вопрос, сказал:

— Кажется, есть один… Шота Илиани, сван… Если он и не альпинист, то все равно горы знает, вырос тут…

— Славка! — крикнул капитан, и через секунду в укрытие влетел худенький белобрысый солдат, вытянулся у входа.

— В роту Пилипенко! Шота Илиани ко мне!

Худенький солдат исчез.

Пулеметы захлебывались, торопились послать еще и еще новую порцию свинца на каменистое, выжженное солнцем поле, по которому редкими цепями бежали немецкие автоматчики.

И руки солдата прикипели к гашетке, и лицо окаменело. Темное горбоносое лицо с полоской усиков и черным чубом, закрывавшим мокрый от пота лоб.

И дальше по извивающейся линии окопов были видны согнутые спины бойцов, которые стреляли, стреляли, быстро перезаряжали винтовки — и снова… По всей линии вскипали белые вспышки выстрелов, непрерывные, яростные. Черными фонтанами вскидывалась земля. Солдаты подтаскивали к минометам новые и новые ящики.

А немецкие автоматчики бежали, падали, потом залегли…

Потом начали медленно отходить назад.

И после адского грохота странной, даже неуместной казалась тишина, воцарившаяся на черном каменистом поле, изрытом воронками. Здесь и там видны были трупы немецких автоматчиков.

Привалившись спинами к стенам окопов, полулежали, отдыхали измотанные боем солдаты.

И вот уже горбоносый, черный солдат с усиками, тот самый, что стрелял из пулемета, стоял в укрытии перед капитаном. И рядом с ним — молодой двадцатилетний солдат, высокий, с припухлыми, еще мальчишескими губами. Большие глаза его сейчас были растерянными. — Задача трудная, но… выполнимая, — Артем посмотрел на солдат.

— Ну что молчите? — нетерпеливо спросил капитан.

Шота Илиани мягко улыбнулся, и черные глаза его весело блеснули:

— Попытаемся… Почему нет? Тяжело, конечно… Плохая гора, очень…

— А ты? — И капитан посмотрел на молодого солдата.

— Я? Какой я альпинист… На Ай-Петри один раз ходил, и все, — солдат опустил голову.

— Так… — тяжело выговорил капитан. — Значит, отказываешься? Привык в ординарцах бегать…

— Товарищ лейтенант сказал, что дело добровольное, — не поднимая головы хмуро ответил солдат.

— Добровольно с мамой в магазин ходят, а здесь — армия, понятно? — повысил голос капитан.

Солдат молчал.

— Рядовой Спичкин, я спрашиваю, понятно?

— Есть добровольно, товарищ капитан! — глухо ответил Спичкин.

— Стыдно! Мне за тебя стыдно! — отрубил капитан.

Спичкин поднял голову, испуганно смотрел на капитана, Артема, молчаливого шофера.

Неутомимый газик мчался обратно. В нем теперь — четверо. Впереди шофер и лейтенант, сзади — два добровольца. Шота Илиани и рядовой Спичкин. Он уныло смотрел на бросающуюся под колеса дорогу, потом спросил свана:

— Шота, а если немцы заметят?

— Не заметят, ночью пойдем.

— А сколько взрывчатки тащить?

— Сколько скажут…

— Лейтенант сказал, что на эту гору уже пробовали подниматься…

— Два раза пробовали, не вышло, — покачал головой сван.

Артем был мрачен. Его подбрасывало на продавленном сиденьи.

— Ничего не выйдет, — морщился Артем. — Три человека! За старика обидно, хоть бы две связки было!

— Будут две связки, — неожиданно сказал молчаливый шофер. — Я пойду, — и он облегченно вздохнул, словно подвел черту своим размышлениям.

— Брось! — махнул рукой Артем. — Мне альпинисты нужны.

— Баранов меня зовут, — глядя вперед, сказал шофер. — Вадим Баранов.

— Какой Баранов? Погоди… — Артем с недоверием и в то же время с нарастающей надеждой смотрел на него. — Мастер спорта Баранов, да?

— Да, я это, — шофер продолжал невозмутимо смотреть вперед.

— Это ты в тридцать шестом поднялся на Шах-Тау?

— Да, я это…

— Что за черт! Что ж ты раньше-то молчал?

— Думал, — усмехнулся Баранов. — Мальчишка вон не знает толком и то испугался…

Их резко подбросило. Артем боком навалился на шофера и как бы случайно обнял его за плечо, и впервые счастливо улыбнулся. Он и мечтать не мог, что у него в группе будет альпинист-профессионал. Да еще какой!

А шофер по-прежнему молча, сосредоточенно смотрел вперед.

У самой реки, перед палаткой трое альпинистов подбирали снаряжение. Артем проверял рюкзак, который набил Спичкин. Он безжалостно выбрасывал одну вещь за другой. Спичкин переминался перед ним, оправдывался:

— В горах ночью холодно… И есть хочется…

Артем в это время вынул две консервные банки, одну отложил в сторону.

— Сам начальник снабжения выдал… — упавшим голосом сказал Спичкин.

— Банка тушенки — это триста граммов взрывчатки. Жрать будет некогда, понятно?

— Понятно… — нехотя протянул Спичкин. — Будем питаться кузнечиками.

— Отставить шуточки! — повысил голос Артем и посмотрел на Шота Илиани. — Все рюкзаки проверю лично!

У походного госпиталя стоял газик. В моторе копались двое — Баранов и пожилой солдат с обвислыми светлыми усами.

— Зажигание все время барахлит, — говорил Баранов. — И фильтры почисти…

— Один черт, взорвать придется, — пробурчал пожилой солдат.

— Взорвать и дурак может, — спокойно сказал Баранов. — Можно и просто — с обрыва… А ты спрячь. Загони куда-нибудь за скалы — век не найдут. Только место заметь. Что мы, фрицев на всю жизнь, что ли, в долину пустим? — Баранов поднялся от мотора, продолжал: — А так машина хорошая, трудяга. Держи ключи, — он протянул пожилому солдату ключи от зажигания.

А сам тем временем направился к госпиталю.

Три длинных брезентовых барака стояли параллельно друг другу. И еще несколько палаток вокруг. Там — операционные, там — врачи и медсестры.

Баранов вошел в барак. На койках и просто на тюфяках на полу лежали раненые. Какой-то солдат, прыгая на одной ноге, перебирался на койку к товарищу. А тот уже расставлял шахматы на доске.

Кое-кто тихо, вполголоса переговаривался, но большинство лежали неподвижно, уставив бледные, бескровные лица в потолок.

Баранов прошел меж коек, остановился у самой крайней. Лежавший на ней боец спал. Осунувшееся, изможденное лицо покрыто бисеринками пота, голова и грудь перебинтованы.

Баранов молча стоял над ним и смотрел. Подошла медсестра, высокая, красивая женщина лет тридцати.

— Первый раз нормально спит… — полушепотом сказала она. — Вы-то как себя чувствуете?

— Нормально, — усмехнулся Баранов. — Вожу начальство.

А раненый вдруг что-то почувствовал, повернул голову, открыл глаза.

— Вадим… — он слабо улыбнулся.

Баранов присел на койку, на самый краешек, скупо улыбнулся в ответ:

— Как дела?

— Худо… Видно, не поднимусь, — раненый снова попытался улыбнуться.

— Ну-ну, еще попрыгаешь… Завтра вас в тыл вывозить будут. Мы еще с тобой после войны в горы пойдем.

Раненый молчал, дышал с трудом, потом негромко проговорил:

— А говорят, нас отрезали…

— Врут… — Баранов посмотрел прямо ему в глаза. — Испорченный телефон. Чуть что, сразу — отрезали… Погоди, через неделю мы из них пыль выколачивать будем…

Раненый молчал. Около койки стояла медсестра, слушала.

— Плохо… — вдруг выдохнул раненый, глядя куда-то в сторону. — Если сюда придут, даже застрелиться не смогу.

И от этих слов медсестра вздрогнула, прикусила губу.

— Завтра вас в тыл повезут, понял? — повторил Баранов и поднялся. — Это я тебе обещаю… Выздоравливай. Из госпиталя напиши. Пока…

Баранов прикоснулся к руке бойца, безжизненно лежавшей поверх одеяла, повернулся и быстро пошел меж коек к выходу. Медсестра догнала его у выхода.

— Погодите, Баранов.

Баранов остановился, молча смотрел на нее.

— Вы пойдете на вершину, да? — спросила она. — Я знаю… Главврач сказал, что укомплектована группа альпинистов… И что не хватает людей… В общем, я решила… Я тоже пойду…

— Не советую, — коротко ответил Баранов и снова пошел.

Медсестра догнала его, схватила за руку.

— Да погодите вы! Я же говорила вам, что знаю альпинизм… У меня приличный опыт.

Баранов молча и с какой-то неприязнью смотрел на нее.

— Вы три недели с контузией пролежали и идете… А я… Не смотрите, что я худая, я сильная…

Баранов усмехнулся, приложил руку к груди.

— Верочка, это решает командир группы… А я серьезно вам не советую, — он небрежно козырнул и быстро пошел прочь.

Уже густели, наливались холодом сумерки в долине. И со всех сторон нависали над ней черные вершины гор.

Пятеро альпинистов стояли в шеренгу, и рядом с каждым лежали на земле рюкзак, ледоруб, автомат. Комполка оглядел всех, кашлянул в кулак:

— Товарищи бойцы… Голубчики… Знаю, что трудно, можно сказать невозможно… А вы сделайте… Люди вам в ноги поклонятся…

Альпинисты стояли, опустив руки, молчали. Федорцов вынул из кобуры пистолет, протянул Вере.

— С автоматом тяжело, а это в самый раз…

В это время на дороге к лагерю показалась лошадь, запряженная в повозку. Лошадь бежала быстрой рысью.

Комполка пожал каждому руку, повернулся уходить.

Повозка подкатила, громыхая. У лошади ходуном ходили бока. Семен Иваныч спрыгнул на землю и сразу закричал сварливо:

— А скальные крючья забыли, растяпы! И теперь за вас думай!

Артем взглянул на Баранова. Тот недоуменно пожал плечами, сказал:

— Брали… Сам брал…

Семен Иваныч тем временем выбрал из повозки связку крючьев и покосился на Веру.

— И бабу с собой берете? — тем же недовольным тоном пробурчал он. — Плохая примета…

— Спасибо, позаботился, — сказал Артем.

— Сколько набрал? — спросил Семен Иваныч.

— Пять! — весело ответил Шота и поднял с земли рюкзак. — Как раз одного не хватает!

А Семен Иваныч вдруг снова заорал, теперь на Спичкина:

— Кто ж так ледоруб держит, а?! Назад клювом! — Потом он опять повернулся к Артему. — Когда выходить решили?

— Через полчаса. Пусть совсем стемнеет.

— Это хорошо… Может, немец и не заметит… — Семен Иваныч пошел к повозке, достал оттуда пару огромных альпинистских ботинок.

И, увидев эти ботинки, Артем улыбнулся.

Ночь в горах наступает сразу. Нет вечерних смутных сумерек и до появления желтой луны — холодно и черно.

Три пары альпинистов медленно двигались по разорванному леднику. Впереди Баранов в связке с Семеном Иванычем, за ним Артем с Шота Илиани и замыкал группу Спичкин с Верой.

В темноте люди осторожно посвечивали фонариками — угольно-черные, извилистые трещины встречались то и дело. Их перепрыгивали.

— Где шляется эта луна! — шепотом ругался Семен Иваныч.

Он двигался медленно, тяжело. Силы осталось в этом человеке еще много, но ловкости нет. Прыгать даже через небольшие трещины ему трудно. Он снимал каждый раз рюкзак, автомат.

Баранов страховал его, посвечивая фонариком.

— Быстрее, — негромко торопил Артем.

— Вам хорошо, соплякам! — пыхтел Семен Иваныч.

Вера все время поучала Спичкина:

— Крепче ногу держи… Ты ее не ставь, а в наст втыкай…

— Жарко, — отдувался Спичкин. — Два свитера надел, уф!

Где-то далеко сорвался камень, гулко застучал вниз, увлекая за собой другие камни. Камнепад. И потом снова тихо. И вдруг где-то ухнул, словно пушечный выстрел, ледник. Это образовалась новая трещина.

Хлопнул выстрел, и белый шарик ракеты, шипя и разбрызгивая искры, взлетел в черное небо. Ледник и контрфорс осветились мертвенным светом. Шестеро альпинистов застыли на белом, изрытом трещинами льду.

Ракета погасла, люди поднялись, пошли.

Баранов коротко посветил перед собой фонариком — широкая, бездонная трещина преградила им путь.

— Я ее не перепрыгну, — мрачно сказал Семен Иваныч.

— Попробуй, — шепнул Баранов. — Я страховать буду.

Семен Иваныч, продолжая шепотом ругаться, стал снимать рюкзак. Он собрался, несколько секунд стоял неподвижно и тяжело прыгнул.

Артем, Вера, Баранов и Шота смотрели. Семен Иваныч грузно поднялся на противоположной стороне. Баранов кинул ему рюкзак. Семен Иваныч подобрал рюкзак, автомат, помахал рукой.

— Старик еще попрыгает, — сказал Артем.

Баранов промолчал.

Но несчастье все-таки случилось. Буквально на этом же месте сорвался в трещину Спичкин. Громкий крик пронесся по леднику, отозвалось эхо в горах.

И тут взлетела ракета. Альпинисты бросились на лед, замерли, смотрели на белый, шипящий шарик.

Спичкин висел на веревке. Вера с трудом удерживала его, вцепившись в ледоруб.

Баранов посмотрел на лежащего Артема, шепотом выдохнул, точно отрубил:

— Не дойдет он.

— Давай салагу ко мне в связку, — сказал Семен Иваныч. — Женщине с ним трудно…

Когда ракета погасла, стали вытаскивать Спичкина. Его вытащили перепуганного насмерть.

— Почему рюкзак не снял, балбес?! — зло зашипел Семен Иваныч.

Спичкин молчал. От пережитого испуга у него сильно дрожали руки.

— В следующий раз крикнешь — застрелю, — твердо выговорил Артем.

— Он не виноват, — неожиданно сказала Вера.

— Адвокатов не нужно, Вера. — Артем недобро взглянул на нее.

— От неожиданности я… — оправдывался Спичкин. — Закурить можно, товарищ лейтенант?

— Отставить курение!

Из-за туч выплыла луна, осветив горы призрачным светом. Передвигаться стало легче. Где-то далеко одиноко и тоскливо курлыкали улары.

Шестеро солдат-альпинистов прошли ледник.

Начался подъем по контрфорсу — острому, обрывистому гребню, ведущему на плато…

Один шел, другой замирал, согнувшись, страховал товарища. Первый, пройдя на длину веревки, останавливался, и тогда шел второй. Так двигались связки. Это была тяжелая, молчаливая работа.

Луна ныряла в тучи, и становилось темно, и альпинисты двигались еще медленнее, ощупывая, проверяя каждый шаг. Громадная, сутулая фигура Семена Иваныча маячила впереди.

Немцы с механической точностью пускали ракеты. Они освещали горы, и какие-то две-три минуты идти становилось легче.

Спичкин обливался потом, начал прихрамывать.

— Чего пыхтишь? — оглянулся на него Семен Иваныч.

— Нога что-то… В подъеме… не могу.

— Ну-ка! — Семен Иваныч присел перед ним, осмотрел ботинок. — Кто ж так зашнуровывает, дура!

Он перешнуровал Спичкину ботинок, проверил второй, затем поднялся, посмотрел на его взмокшее лицо.

— Сколько свитеров надел?

— Два.

— Снимай.

Спичкин покорно снял рюкзак, автомат, стащил свитер. Семен Иваныч забрал его, отшвырнул в сторону.

— Ты откуда родом, такой растяпа?

— Чего? — не понял Спичкин.

— Я говорю, где до войны жил?

— В Ставрополе…

— А-а… степи у вас там…

— Сады… степи, — вздохнул Спичкин. — Осенью яблок навалом.

— Яблок и здесь хватает… Пошли!

Шестеро солдат медленно поднимались по контрфорсу. С каждым шагом они были все ближе и ближе к цели. По-прежнему, с интервалом в десять-пятнадцать минут, взлетали немецкие ракеты.

Семен Иваныч начал вбивать в скальный выступ крюк. Он старался стучать как можно тише, но металлические удары гулко отдавались в скалах.

Звуки ударов донеслись до немецкого укрепления. Один караульный наблюдал за тропой к перевалу, лежа у пулемета, второй стрелял из ракетницы.

Первый прислушался к донесшимся металлическим позвякиваниям, спросил по-немецки:

— Что это?

— Непонятно…

— Кажется, кто-то вбивает крючья?

Второй выстрелил из ракетницы и взял автомат. Пока белый шарик шипел и брызгал искрами, он успел дать три коротких очереди. Эхо ударялось о нагромождения скал, множилось. Потом наступила тишина. Караульные напряженно прислушивались. Тихо. Металлические удары не возобновлялись.

— Тебе показалось, — сказал второй.

Семен Иваныч вопросительно смотрел на Артема: «Что теперь делать?»

— Подождите, — вдруг сообразил Шота.

Он подобрал камень, кинул его вниз. Камень застучал по выступам, сорвалось еще несколько камней.

Шота с улыбкой посмотрел на Артема, кинул еще камень.

— Прекрасно, — сказала Вера. — Устроим маленький камнепадик!

Она стала помогать Шота. Они набирали пригоршню камней, кидали их вниз. Под грохот камнепада Семен Иваныч вбивал крючья.

— И давно вы занимаетесь альпинизмом? — спросил Артем.

— Давно, — Вера обернулась, посмотрела на него. — Что это вы заинтересовались? Плохо иду, да?

— Нет… Наоборот… Хорошо ходите.

— А сначала брать не хотели. Я ведь видела, какое у вас кислое лицо было.

Баранов, привалившись к стене, крепко держал в руках веревку, идущую через крюк с карабином к Семену Иванычу.

Тот уже поднялся по участку гладкой стены метров на пять-шесть. Распластавшись на скале, огромный, похожий на медведя человек беспомощно шарил, щупал рукой, наконец, нашел зацепку, выжался на ноге. Еще на метр выше.

Спичкин смотрел на Семена Иваныча, нервно облизнул пересохшие губы. Шота перехватил его взгляд, добро улыбнулся:

— В ординарцах лучше ходить было, да?

— Я по таким скалам никогда не лазил, — признался Спичкин.

— Ничего… Подстрахуем, — снова улыбнулся Шота.

Вытянувшись во весь рост, Семен Иваныч готовился забивать в трещину крюк.

Вера и Шота кинули вниз пригоршню камней.

Семен Иваныч вбил очередной крюк. Сверху был слышен его приглушенный голос:

— Здесь хороший выступ… Можно перекурить… Пусть мальчишка первым лезет.

Спичкин посмотрел вверх, судорожно проглотил ком в горле. Под внимательными взглядами Артема и Баранова ему не хотелось показывать, что он трусит.

— Автомат — за спину, — посоветовала Вера.

— Сорвусь — считайте альпинистом, — невесело пошутил Спичкин.

Потом начал подниматься. Прошел метров пять и остановился. Рука не могла дотянуться до трещины, чтобы зацепиться. Он беспомощно посмотрел вверх, вниз, снова стал шарить по скале рукой.

— Не дойдет он, — повторил свои слова Баранов.

— Не каркай! — оборвал его Артем.

Спичкин смотрел вниз. Лицо его было жалким и растерянным.

— Не могу… — выдавил он.

— Левее… левее бери, — вдруг горячо заговорил Шота. — У тебя под коленом выступ.

Он коротко посветил фонариком.

— Будет лучше, если он вернется назад, — сказал Баранов.

— Вам бы так пришлось, — сказала Вера.

Баранов покосился на нее, усмехнулся:

— Мне приходилось и хуже…

— Тем более… — запальчиво ответила Вера.

Нога Спичкина осторожно продвинулась влево, нашла спасительную трещину.

— Почему не дойдет? — с улыбкой посмотрел на Баранова Шота. — Все в первый раз так…

Снова взлетела ракета.

Шестеро альпинистов сидели на выступе, курили, прикрывая огни ладонями. Семен Иваныч и Баранов примостились рядышком. Семен Иваныч некоторое время о чем-то думал, потом хитро взглянул на Баранова:

— Вадим, вы когда на газике ко мне приехали, я ведь тебя сразу узнал.

— Я тоже, — односложно ответил Баранов.

— Чего ж не поздоровался? Струхнул, да?

— А как же, — скупо усмехнулся Баранов. — Да и ты, кажется, не с радостью побежал.

— Я! — вздохнул Семен Иваныч. — Я старик, мне на печке валяться.

— Не прибедняйся. Как козел по горам бегаешь.

— Лет двадцать назад — это да, бегал… Помнишь, как мы с тобой в тридцать шестом поднимались? А потом твою морду в газетах печатали… Завидовал я тебе.

— Чему тут завидовать? — Баранов опустил голову.

— Не скажи, герой, покоритель недоступных вершин и все такое… А как жена-то разбилась? — осторожно спросил Семен Иваныч.

Баранов промолчал.

Артем дремал, привалившись к стене. Потом приоткрыл глаза, увидел, что рядом сидит Вера.

Артем долго, молча смотрел на ее профиль и не шевелился, словно боялся, что она сейчас встанет и перейдет на другое место.

— Вам не холодно? — наконец спросил он.

Женщина повернула к нему лицо.

— Немножко озябла… Когда сидишь, всегда холодно.

Артем молча начал стаскивать куртку.

— Не надо… — запротестовала Вера.

Артем так же молча накинул куртку ей на плечи. Вера поежилась, посмотрела вниз, в угольно-черную пустоту. Потом тихо сказала:

— Спасибо…

Опять раздался гулкий хлопок, и с шипением взлетела ракета. Белый свет выхватил из темноты черные, рваные выступы скал. Спичкин пристукивал от холода зубами.

— А вдруг фрицы в долину прорвались? — спросил он.

Баранов обернулся, зло проговорил:

— Лучше думай, как подниматься будешь.

— Я про мать думаю, — Спичкин тяжело вздохнул. — В оккупации осталась.

— Не успела уехать, а? — участливо спросил Шота.

— Да нет… С дедом осталась. Он у меня параличный, не ходит… А у тебя?

— Я сван, — Шота махнул рукой в сторону перевала. — Там Сванетия… Шесть братьев у меня…

— Хорошо, — согласился Спичкин.

— Двое маленькие еще, — улыбался Шота, — Илико, Шалико, Валико, Дадико, — он по очереди загибал пальцы, и голос его становился теплым и грустным, — Джумбер, Мишико и я, а?

Он с гордостью взглянул на Спичкина.

— Хорошо, — снова согласился Спичкин.

— И сестра есть. Русико зовут.

— Красивая? — спросил Спичкин.

— Конечно! — горячо ответил Шота. — Красавица!

— Рассвет скоро, командир! — Баранов повернулся к Артему. — Хватит за дамами ухаживать!

Артем вскинул голову, посмотрел на Баранова.

— Подъем!

Люди молча поднимались. Каждый с тревогой оглядывался вниз, в черную глушь долины и напряженно прислушивался. Нет, пока в долине не слышно грохота боя. Значит, все в порядке, значит, держатся.

Медленно наступал рассвет. Люди спешили. Семен Иваныч страховал Артема. Тот карабкался по обрывистому выступу. Мешал автомат за спиной. Он все время съезжал на бок, раскачивался.

Семен Иваныч смотрел, как лезет Артем, и говорил, словно раздумывал вслух, хотя обращался к стоявшему рядом Баранову. Близость смерти, опасность делали людей откровенными.

— А вот я бобыль, Баранов… Никого родных нет, экое паскудство! Все уехать отсюда собирался… Жениться, в степях пожить…

— У нас в Ставрополье — вот это степи! — влез в разговор Спичкин.

— Так и не уехал… — Семен Иваныч не обратил на Спичкина внимания.

Вера следила, как карабкался Артем, и в расширившихся глазах — тревога.

— Зачем он влево полез? — невольно вырвалось у нее. — Там не за что уцепиться!

Баранов покосился на нее, усмехнулся:

— Вы что-то слишком уж волнуетесь.

Вера быстро взглянула на него, не ответила.

— Теперь я, — сказал Шота и полез вслед за Артемом.

— Осторожно, — предупредил его Баранов. — Там много живых камней.

Шота взбирался быстро и ловко. Ноги, казалось, без труда находили нужные выступы. Все с завистью смотрели, как работает гибкий, сильный сван.

— Вам не завидно? — Вера насмешливо посмотрела на Баранова.

— Нет! — весело отозвался он.

Говорили все теперь громко. Немцы были далеко внизу. Там еще холодно и темно, а тут постепенно светлел воздух и голые скалы становились красными от восходящего солнца.

Комполка Федорцов смотрел на часы.

— Пять утра, — сказал он.

Комиссар вел пальцем по схеме.

— Вот, — пробормотал он. — Сейчас они должны подняться на плато.

— Мне все это непонятно, — махнул рукой Федорцов и вытер мокрое лицо.

— Мне ясно только одно — больше суток мы не продержимся… Успеют они или нет?

— Должны успеть, — неуверенно проговорил комиссар.

— Дай бог, дай бог, — забормотал комполка. — Раненых — тьма-тьмущая…

Грохот боя был теперь явственней и тревожней. Бой шел совсем близко.

С треском распахнулась дверь землянки, и влетел задыхающийся, перепачканный землей и копотью солдат.

— Товарищ полковник! — солдат жадно ловил ртом воздух. — Немцы прорвались… В расположении батальона Пилипенко… Рукопашная идет…

Комиссар быстро поднялся, расстегнул кобуру.

— Я еду туда…

Белой накрахмаленной простыней раскинулось перед ними снежное плато. Со всех сторон оно было окаймлено холодными красноватыми скалами — маленький геологический цирк. Однако до вершины еще очень далеко, половина пути, самого трудного и опасного.

Три связки шли, проваливаясь по колено в снегу, помогая себе ледорубами. Автоматы висели теперь на груди. Все надели темные очки. По очереди, сменяя друг друга, торили тропу в глубоком снегу.

Спичкин упал. Семен Иваныч помог ему подняться.

— Вон наш бастион, — сказал Артем, указывая рукой.

— Симпатичная стеночка, — проговорил Спичкин. Вера жадно хватала ртом воздух. Было видно, что она устала, шла чуть ли не из последних сил. Артем внимательно посмотрел на нее, спросил:

— Сильно устали?

— Нисколько! — решительно ответила Вера.

— Отдыхаем час, — скомандовал Артем. — Перекусим!

— Жратвы — в самый раз! — съязвил Спичкин. — Две банки на шестерых!

— Почему две? — громко спросил Шота. — Я еще кое-что спрятал, а? — и он весело засмеялся, подмигнув Артему.

И в это время металлический стрекот нарушил утреннюю тишину. Люди замерли, напряженно прислушивались. Стрекот становился все явственней.

— Разведчик! — крикнул Баранов.

Да, это был самолет. Он показался над плато, и летчик без труда увидел на белом снегу черные фигуры людей. Это был немецкий самолет-разведчик.

Баранов упал на спину, от живота стрелял из автомата. То же самое сделали Артем и Семен Иваныч.

Самолет взмыл вверх, развернулся и снова пошел в пике. Людям негде было укрыться. Они отстреливались.

— А-а, сука! — ругался Семен Иваныч и давал длинные очереди из автомата.

Тяжело стучал пулемет. Когда машина была в самой нижней точке, Артем успел увидеть лицо летчика. Ему показалось, что тот улыбался. Чувствовал себя хозяином положения.

Длинные, пулеметные очереди вспарывали снег вокруг лежащих людей. Самолет вышел из бреющего, стал разворачиваться в третий раз.

Немцы в укрытии слышали стрельбу, видели взмывающий в небо и пикирующий самолет и ничего не понимали. В кого там можно стрелять?

Стрельба доносилась до них смутно, мешаясь с треском мотора. Плато было уже далеко от немецкого укрепления и слишком высоко.

Они стояли, задрав головы, но кроме отвесной полуторакилометровой стены ничего не видели. Перебрасывались короткими фразами:

— Неужели там русские?

— Чего им там делать?

— Может, он охотится за козлами?

В третий раз самолет пошел на бреющий. Пулемет заработал уже издалека — летчик успел пристреляться.

Спичкин лежал на животе, вцепившись руками в снег, и от страха не мог поднять голову. Он чувствовал, как пули зарывались в снег совсем близко. Еще ближе! Вот сейчас они вопьются в него, а он лежит, как бревно, и ничего не может поделать. Какая-то сила толкнула его вверх.

Спичкин вскочил и побежал, проваливаясь по колено в снег, падая и поднимаясь снова.

— Ложись! — оскалив зубы, закричал Шота и, в три прыжка нагнав Спичкина, повалил его в снег.

Пулеметная очередь хлестнула по ним, взорвала фонтанчики снега, и мглистая пыль засверкала на солнце.

И тут Баранов попал в самолет. Он прошил его автоматной очередью и сразу почувствовал, что попал.

— А-а, сволочь, не вкусно?! — кричал Баранов и стрелял до тех пор, пока не кончились патроны в диске.

Самолет пошел неровно, какими-то рывками, и через минуту за ним потянулся шлейф черного дыма. Летчик попытался выровнять машину, поднять ее вверх, но вокруг были скалы.

Последним усилием летчик бросил самолет вверх, задел за гребень скалы. Раздался взрыв.

— Баста! Отлетался, гад! — весело кричал Семен Иваныч.

— Он разбился! — удивленно воскликнул пожилой ефрейтор. — Не нравится мне все это!

— Но как русские могли туда пройти?

Больше всех был обеспокоен офицер. Он смотрел вверх, что-то соображал, потом резко крикнул:

— Прекратить болтовню! К пулеметам! Следить за тропой!

Шота был мертв. Спичкин перевернул его на спину, тряс за плечи, каким-то пришибленным голосом приговаривал:

— Шота, Шота… Ну что же ты, Шота!

Подошел, тяжело дыша, Баранов. Он молча присел на корточки, приложил ухо к груди. Потом разогнулся, угрюмо и долго смотрел на Спичкина. Тот окаменел под его взглядом.

— Дерьмо! — обжег его словом Баранов.

Семен Иваныч шел, волоча по снегу автомат, вытирая то и дело струйкой набегающую на лоб кровь.

— Весь диск расстрелял! — кричал он. — Башку поцарапало! — Он присел рядом, посмотрел на лежащего свана, потом на Спичкина и Баранова. — Было семь братьев Илиани, осталось шесть, — как бы самому себе проговорил Семен Иваныч.

— Из-за него, трусливая шкура! — вскипел Баранов. — Лучше бы его!

— Почему лучше? — вздохнул старик. — Лучше бы никого… Он смерти не боялся, вот она его и накрыла… Э-эх, да разве знаешь, когда ее встретишь…

— Виноват… Простите, — с трудом проговорил Спичкин.

— Не надо было на брюхе валяться! — цедил сквозь зубы Баранов. — Стрелять надо было!

— Он ранен? — спросила Вера.

Она только что подошла и решительно собралась было приступить к своим обязанностям медсестры. Но, взглянув на лежащего свана еще раз, а потом — на стоявших вокруг товарищей, поняла, что произошло.

— Женщины и дети. Хорошенькая диверсионная группа! — Баранов сплюнул, молча пошел прочь.

Артем долго смотрел на Шота. На лбу и щеках свана снег уже не таял.

— Надо спешить, — сказал Семен Иваныч. — Они слышали стрельбу. Могут вызвать по рации другой самолет. Тогда дело — труба.

Артем вздохнул, посмотрел вверх, на большое белое облако. Оно медленно двигалось на них.

Пятерка альпинистов уходила по снежному склону к черному скальному замку.

Один остался лежать под снегом, и в изголовье был воткнут ледоруб. Памятник солдату-альпинисту.

Снежное плато кончилось, потянулся крутой и острый гребень со спусками и подъемами, края его резко обрывались вниз, в пустоту. Вскоре они вышли к самому бастиону — огромному, неприступному природному сооружению, очень похожему на старинный разрушенный замок. Впрочем, вблизи это ощущение терялось, потому что не было видно конца гигантскому нагромождению скал. Бесконечно вверх тянулись гладкие плиты, вертикальные стены, огромные выступы с «отрицательными углами», узкие «щели», крохотные «балкончики». Все это нагромождалось одно на другое и скрывалось вверху, в тумане — там вообще была неизвестность. Нигде ни кустика, ни травинки, только голые гранитные скалы, покрытые льдом — в тени и мокрые — под солнцем.

Растерянные, подавленные грандиозностью вершины, стояли под ней альпинисты. В сердце медленным холодком прокрадывался страх. Подняться тут — нет, гиблое дело! Неужели все зря?

Семен Иваныч перевел взгляд на Артема. Что ж, решай командир. Баранов тоже смотрел на лейтенанта. И он понимал всю безвыходность положения.

— Стена просматривается фрицами, — после долгого молчания сказал Баранов.

— Пулемет нас может достать? — впервые подал голос Спичкин.

— Вряд ли, — ответил Семен Иваныч. — А вот догадаться, зачем лезем туда — наверняка догадаются…

Семен Иваныч в сердцах махнул кулаком и тяжело сел в снег. Артем молчал. Вот он встретился глазами с Верой. Она тихо улыбнулась ему, и Артему показалось, что глаза ее успокаивали, обнадеживали.

— Облако! — вдруг сказал Семен Иваныч, указывая рукой, — через полчаса оно накроет бастион.

— В тумане-то? — засомневался Баранов. — Можем выскочить черт знает куда и обратно дороги не найдем…

— Ее и нет у нас, обратно дороги, — пробормотал Семен Иваныч.

— Надо пробовать, — подвел черту Артем.

И тут Спичкин обессиленно плюхнулся в снег, как-то странно всхлипнул:

— Не могу… Все… Не могу я больше…

Трое мужчин молча смотрели на него, и каждый понимал, что это действительно невозможно, выше человеческих сил.

— Застрелите меня лучше, — тихо попросил Спичкин, и его глаза торопливо перебегали с одного лица на другое.

— Ты?! — в ярости шагнул к нему Баранов и схватился за автомат.

— Погоди, — остановил его Артем и нагнулся к Спичкину.

Свистящий, обжигающий шепот вырвался из его рта:

— Ну-ка вставай, солдат.

Спичкин безразлично махнул головой.

— Без тебя и он не сможет идти, — Артем ткнул в сторону Семена Иваныча. — Ты с ним в одной связке, понимаешь?

Спичкин молчал. Отчаяние было написано на его лице, изможденном, осунувшемся.

— Вставай! Знаешь, сколько людей нас ждут в долине? Ну!

И Артем рывком поднял Спичкина на ноги.

— Лучше в окопах, лучше в окопах… — бессмысленно бормотал Спичкин и качал головой, и слезы текли по его грязному лицу.

— Конечно, лучше, кто с тобой спорит, — улыбнулся Артем. — Пошли!

Первыми на штурм пошли Семен Иваныч и Баранов. В этой же связке с двумя опытными альпинистами потащился наверх и Спичкин. Во второй связке пошли Артем и Вера.

Густой молочный туман окутывал скалы, и Семен Иваныч с трудом различал фигуру Баранова всего в нескольких метрах от себя.

Руки, зажавшие молоток и крюк. Вздувшаяся от напряжения на лбу вена.

Крючья приходилось вбивать через каждые полметра. Семен Иваныч устал. Он едва держался на маленьких уступчиках, откинув назад большое, неуклюжее тело. Баранов страховал его.

— Не могу, черт! — выругался Семен Иваныч. — Руки дрожат.

Тогда крючья стал вбивать Баранов. Делал он это мастерски. Несколько секунд — и крюк прочно сидит в трещинке. Баранов надевает на него карабин, пропускает через карабин веревку. Еще на два метра вверх.

Туман дышал холодом, шевелился. Он то густел — и тогда вокруг ничего не было видно, то становился реже, прозрачнее — и снопы солнечных лучей вспыхивали ярко, переливались.

Семен Иваныч то и дело поглядывал на часы, потом вверх, на Баранова. Он был едва виден.

Быстро, упруго стучал молоток.

Семен Иваныч прижался к стене, держал веревку и говорил грустно, не надеясь, что его услышит Баранов.

— Эх, Баранов, Баранов, вот подумаешь, и что в жизни видел? Горы и горы… Помирать скоро… И не женился ни разу… Вадим, ты смерти боишься?

Этот вопрос был задан громко, и Баранов услышал.

— Боюсь, — ответил он коротко.

— А я нет… Жизнь, считай, прожита…

Баранов был наверху. Быстро стучал молоток.

— На Шах-Тау легче было, Вадим?

— Там я был один, — ответил Баранов.

— Так легче или нет? — повторил свой вопрос Семен Иваныч.

Баранов не отвечал. Стучал молоток.

Наконец, рассвет пришел в долину. Солнце доедало остатки тумана и согревало озябшую за ночь землю. Засияли снежные шапки гор. Где-то там, в скалах, пробивался к вершине отряд солдат-альпинистов.

Комиссар, прикрыв от солнца ладонью глаза, смотрел на горы. Рядом стоял невысокого роста старшина с забинтованной головой и рукой на перевязи.

— Беженцы скоро будут готовы выступать, товарищ комиссар, — осторожно проговорил он.

Комиссар не отвечал.

— И раненые скоро прибудут…

— Знаю… — перебил его комиссар. — Пусть колонна беженцев выступает.

— Но взрыва-то нет, товарищ комиссар…

— Взрыв будет, — ответил комиссар и вдруг добавил тихо: — Если его не будет, все равно пропали…

Артем шел впереди Веры. Он находил крючья, оставленные первой связкой, щелкал карабином, просовывал в него веревку и ждал, когда подойдет Вера. Она выбивалась из сил. Артем, желая ее приободрить, улыбался ей. И она отвечала усталой улыбкой.

Они прошли узкий, как щель, «камин» и снова оказались перед участком гладкой стены. Наверху слышались голоса Семена Иваныча и Баранова, пыхтенье Спичкина.

Артем торопился. Едва найдя зацепку на поверхности скалы, он хватался за нее, не проверив на прочность, и шел, не останавливаясь. Вскоре он увидел, что сбился с пути. Крюк, вбитый товарищами, торчал чуть левее его, метрах в двух. Артем стал переходить к нему, прижавшись животом к скале и кося взглядом в сторону. В одном месте он поставил ногу мимо намеченного взглядом уступчика, поскользнулся и тут же сорвалась вторая нога. На какое-то мгновение Артем повис только на самых кончиках пальцев и успел крикнуть:

— Вера, па-а-а!..

Пальцы разжались, и он полетел вниз.

Сейчас должна была сработать страховка. Но, на беду, крюк, вбитый наспех, не выдержал сильного рывка и вылетел из трещины.

Теперь они падали оба, а руки, срывая кожу, скользили по скале, пытаясь ухватиться за что-нибудь. Вскоре их рвануло, ударило о стену, и падение прекратилось.

Веревка каким-то чудом уцепилась за маленький пологий выступ. И два человека, разделенные этим выступом, повисли над пропастью.

Вера была выше. Она успела закрепиться на выступе и сейчас держала на весу Артема. Веревка медленно сползала с камня.

— Жив? — крикнула она вниз.

— Да, — ответил Артем. По лицу текла кровь и мешала смотреть.

— Скорей, Артем, — задыхаясь, проговорила Вера. — Камень очень гладкий…

— Сейчас, сейчас, — забормотал Артем. Руки его шарили по стене и не находили ни одной зацепки. Он раскачивался на весу.

— Не могу… Все, Артем… Не могу, дорогой, руки не держат, — выдохнула Вера, а сама из последних сил все еще пыталась удержать Артема.

— Вера, милая… — Артем поднял к ней измученное лицо. И на этом окровавленном лице огромными были глаза. — Не за что ухватиться… Голая стена… Вера, родная… Еще немного…

Артем снова прижался к стене. Он обнимал скалу, гладил ее руками, надеясь найти хоть крохотный выступ. Но под ладонями была только шершавая, покрытая мхом поверхность. На одном таком зеленом пятнышке из мха трепетала бабочка со сложенными крыльями, неизвестно как попавшая на такую высоту. И странно: вид этой дрожащей бабочки, прилипшей к стене, отвлек и успокоил Артема. И примирил его со смертью. Внезапно все тело наполнилось огромной усталостью. Появилось постыдное желание освободиться от нее. И стало тепло от мысли, что сейчас все кончится, — нужно только дотянуться до кармана брюк и вынуть нож… А бабочка? Заметит это насекомое, что рядом погиб человек? Наверное, нет. Он для нее слишком огромен, чтобы быть заметным. Артем поднял вверх лицо.

— Вера… Ах, как глупо… Прощай…

Артем вытащил нож, обрезал веревку.

И все. И тогда Вера пронзительно закричала и прикусила себе руку, чтобы не закричать еще громче. Она лежала на выступе и расширившимися глазами смотрела вниз, в холодную бездну, куда исчез Артем.

Там громыхал камнепад.

А потом стало необыкновенно тихо, и в этой тишине, в этой смертной тишине сверху донеслись тихие, металлические постукивания.

Солдаты-альпинисты продолжали штурмовать вершину.

Трудно предположить, о чем может думать человек в такие минуты. Скорее всего ни о чем. И даже горе, ощущение невозвратимой утраты человеческой жизни не может вывести его из состояния глухого шока. Горе приходит потом, когда отступает холод смерти.

Медленно двигались раненые солдаты. В изорванных грязных гимнастерках, в бинтах, пропитанных кровью.

Шаркали по каменистой дороге пыльные сапоги, позвякивали каски, автоматы, винтовки. Тех, кто не мог идти, несли на носилках, плащ-палатках. И беженцы с молчаливым состраданием смотрели на бойцов.

В укрытии немцев было по-прежнему спокойно. Пулеметчики наблюдали за тропой. У рации сидел солдат, ждал сигналов. Потом поправил наушники, закурил.

Офицер разложил на земле карту, вел по ней пальцем в кожаной перчатке и что-то быстро говорил на своем отрывистом языке. Унтер-офицер и трое солдат сидели вокруг на корточках, внимательно слушали. Офицер изредка поднимал на них глаза, что-то спрашивал.

— Яволь… Яволь… — унтер-офицер кивал головой.

Солдаты встали, стали быстро готовиться. Мотки веревок, ледорубы. Легкие автоматы.

А офицер показывал на вершину и продолжал что-то быстро говорить.

Теперь они двигались двумя парами. Семен Иваныч с Барановым и Вера со Спичкиным. Первым поднимался Семен Иваныч. Передвигая огромное, тучное тело, он шепотом ругался, пыхтел, оглядывался на Спичкина.

— Не дрейфь, Спичкин, — подбадривал он его. — Я, брат, в твои годы…

Спичкин молчал. У него онемели руки, пальцы плохо слушались.

— Быстрее! — торопил Баранов.

Он вдруг начал бояться, что они опоздают. Все жертвы, все труды нечеловеческие и его сделали нервным, торопливым. После смерти Артема он стал командиром группы.

— Не торопи, — обрывал его Семен Иваныч. — Один раз уже поторопились…

Спичкин карабкался из последних сил. Он все время оглядывался на Баранова. У того было такое выражение лица, что у Спичкина просто не поворачивался язык, чтобы попросить хоть минуту отдыха.

Пронзительные солнечные лучи топили, поедали остатки тумана, укрывавшего скалы и альпинистов, отчаянно карабкавшихся по ним.

— Время, Семен? — хрипло спрашивал Баранов.

— Часы разбил, будь они неладны! — ругнулся сверху Семен Иваныч.

После пережитого потрясения лицо Веры словно помертвело. Она механически передвигалась, выполняя команды, а глаза были пустыми и равнодушными. Казалось, ей теперь все равно, дойдут они до вершины или нет.

Вот она поднялась на маленький уступчик, на котором, прижавшись друг к другу, стояли Баранов и Семен Иваныч.

— Держитесь за меня, — сказал Баранов. — Глаза не болят?

— Нет, спасибо…

Спичкин пристукивал от холода зубами.

— Зачем я пошла с ним в связке? — вдруг сказала Вера. — Вы бы удержали его…

— Не удержал бы, — жестко ответил Баранов. — Он поступил правильно.

— Что значит правильно? — Вера в упор посмотрела на Баранова.

— То и значит, — под обветренными скулами на лице Баранова заходили желваки. — По-другому он не имел права…

Спичкин смотрел на Баранова, жалобно улыбнулся:

— Руки отмерзли… Не чувствую…

— Шарфом обмотай… Держи…

Баранов смотрел, как Спичкин разорвал шарф, обматывал онемевшие руки. Глаза его странно блестели.

— Везучий ты парень, Спичкин, — сказал Баранов. — Мне так никогда не везло.

А наверху работал Семен Иваныч.

— Х-эк, х-эк! — покряхтывал он и приговаривал: — Старый пень, седой дурень!

Он задирал голову, смотрел вверх. Оставалось совсем немного. Последние усилия — и они будут наверху, у заветной цели, за которую отданы жизни товарищей.

— Водки бы глоток, — бормотал Баранов. — Спичкин, водки много пьешь?

— Н-не очень…

Баранов смотрел, как поднимается Вера, и вдруг прищурился, сказал:

— Красивая вы женщина, Верочка! И как это я вас в госпитале проглядел!

Туман уже окончательно рассеялся, и стал виден весь бастион и карабкающиеся альпинисты.

— Последний крюк, голуби! — закричал сверху Семен Иваныч. — Спичкин, дуй первым, будешь рюкзаки вытягивать.

Над ними теперь висела белая шапка горы. Отсюда она выглядела мрачно, вся в разорванных глыбах ноздреватого льда. Оттуда тянуло холодом и мраком.

Но прямо на вершину не взойдешь, слишком круто. Нужно обойти ее по легким скальным терраскам и пологим снежником выйти на вершину с тыла.

Передвигаться стало проще. Люди шли, как по балкону, только неровному — с подъемами, спусками, то узкому, то широкому, покрытому нетронутым снегом.

Семен Иваныч вышел на всю длину веревки, которой он был связан с Барановым, и огибал сильно выдавшееся ребро стены.

Страшный шепот-команда остановил его. Он повернул голову и рядом с собой увидел немца с автоматом в руках. Немец улыбался и манил его пальцем.

— Тихо, рус, тихо!

Их было трое, фашистских егерей. За передним немцем на небольшом выступе-площадке стояли еще двое.

Семен Иваныч замер в замешательстве, но немец поднял автомат и приказал шепотом:

— Геен зи, геен… Тихо…

Сейчас из-за поворота скалы должен показаться Баранов. Вот они что задумали! До немцев три-четыре шага, там они заткнут старику рот, и тогда все пропало. Семен Иваныч медленно шел навстречу егерю, шел, как загипнотизированный. Он ничего не мог придумать.

Решение пришло внезапно. Когда до переднего немца осталось пол шага и тот посторонился было, чтобы пропустить русского на площадку, где стояли еще двое, Семен Иваныч вдруг подался вбок, схватил немца по-медвежьи в охапку, словно обнял, и заорал истошным голосом:

— Фрицы! Стреляй!

Немец хрипел в его руках, а он загораживался им от остальных, так что нельзя было выстрелить, и орал:

— Стреляй, Вадим! Стреляй в меня!

Секундного замешательства немцев хватило как раз настолько, чтобы Баранов, показавшийся из-за поворота, дал длинную очередь. Один из егерей ткнулся лицом в снег.

Пуля ранила и Семена Иваныча — он загораживал немцев от Баранова. Но старик не выпустил егеря и еще раз прохрипел, продолжая стоять:

— Стреляй!..

Тогда второй немец в упор из автомата выстрелил в спину своему товарищу, которым прикрывался старик.

Семен Иваныч обмяк, немец мешком выполз из его рук, а высокий сутулый старик, уже прошитый пулями, шатаясь, шагнул навстречу новой очереди.

Второй немец присел и, прикрываясь телом Семена Иваныча, выстрелил в Баранова.

Вадим упал на колени.

Спичкин шел следом за Барановым. Услышав стрельбу и крик Семена Иваныча, он не сразу понял, что произошло. Понял только, что за поворот скалы выходить нельзя. Он взглянул на побледневшую Веру, скинул рюкзак, вскарабкался по каменным ступеням на верхний выступ и осторожно выглянул оттуда. Он успел увидеть, как упал Баранов, успел увидеть стрелявшего. Не целясь, Спичкин дал длинную очередь. Немец охнул, выпустил из рук автомат. Некоторое время он стоял на коленях, силясь подняться, покачивался, и на лице — испуганная, растерянная гримаса.

Спичкин снова нажал спусковой крючок и стрелял до тех пор, пока не кончились патроны. Немец уже лежал на снегу, а он стрелял и стрелял…

— Вадим, жив? — Вера трясла Баранова за плечи и всматривалась в его глаза, будто боялась обнаружить в этом взгляде ту страшную тоску, какая бывает только у смертельно раненного человека.

— Ноги… — поморщившись, выдавил из себя Баранов.

Пока Вера вспарывала ножом штанины, он лежал, закрыв глаза, словно боялся смотреть на свои ноги.

— Ну что? — спросил он через минуту.

— Не страшно, Вадим, — дрожащим голосом ответила она. — Задеты обе ноги, правда…

— Кость?

— Что?

— Я спрашиваю, кость задета? — зло процедил Баранов.

— Да, — Вера виновато посмотрела на него.

Баранов застонал, приподнялся и сел, прислонившись спиной к скале.

— Сейчас, родной, сейчас, — шептала Вера, разрывая трясущимися руками пакет с бинтами.

— Не надо, — Баранов отвел ее руки. — Незачем теперь.

— Ты что, Вадим! А ну, не валяй дурака!

Баранов тяжело вздохнул и посмотрел вверх, где виднелся краешек ледовой шапки.

— Ты же все понимаешь… — он взял Веру за руку, слабо стиснул ее и попытался придать лицу ласковое выражение. — Ты же умная женщина… — Он усмехнулся.

Вера упала ему на грудь и разрыдалась.

— Ладно, ладно, хватит… — Баранов гладил ее по спине. — Перестань… Не повезло, бывает… Достань-ка у меня тут… закурить спрятано…

Спичкин стоял над телом Семена Иваныча. Подошла Вера и молча обняла его за плечи. Они долго стояли и смотрели на погибшего товарища.

— Трое нас осталось, — тихо сказал Спичкин.

— Двое, Спичкин, — Вера смотрела на него полными слез глазами. — Дальше пойдем вдвоем…

— Ничего, — обнадеживающе улыбался Баранову Спичкин. — Лежи себе и отдыхай. А мы там мигом управимся. Еще в госпитале на теплой койке поваляешься. Заслуженный отпуск…

Баранов вдруг так дико взглянул на него, что Спичкин осекся.

— Чо, чо такое? — недоуменно захлопал он ресницами. — Что вы в самом деле?! Перевал-то свободен будет! Через пару часов с той стороны помощь вызовем. Сами же говорили, что с той стороны подняться проще простого…

— Помолчи, — тихо сказала Вера.

Спичкин ничего не понимал. Он переводил взгляд с Баранова на Веру.

— Взрывчатку нашу надо вам взять, — сказал Баранов. — Донесете. Тут немного. Старайтесь опустить как можно глубже в трещину.

Спичкин пошел перекладывать рюкзаки. Он осторожно приподнял голову Семена Иваныча, будто боясь разбудить его. Снял с него рюкзак со взрывчаткой. Сложил ему руки на груди.

Баранов разговаривал с Верой.

— А ведь зарок давал: в горы больше не ходить… И жена моя почти так же… погибла… Знаешь?

— Знаю, — прошептала Вера.

Он стал сворачивать самокрутку, и руки у него тряслись так, что подошедший Спичкин попросил:

— Давай я…

— Сам! — мотнул головой Баранов.

Они встретились с Верой глазами и молча отвели взгляды в стороны.

— Обидно, бастион прошел… Самое сволочное место… — вздохнул Баранов. — И фрицев укокали… Спичкин, замотай ногу… Мерзнет…

Спичкин принялся исполнять просьбу.

— Может, успеешь, Вадим, а? — вдруг спросила Вера. — Ползком, а?

— Может, успею, — глухо ответил Баранов.

— Не донесем мы тебя… — голос Веры дрогнул. — Сил не хватит… И… внизу ждут…

— Понимаю, — как эхо, ответил Баранов. — Ждут… Неподвижным взглядом он уставился в искрящийся, вспыхивающий снег, размеренно курил, и руки у него перестали дрожать.

Спичкин все время хотел спросить, зачем Баранова нужно нести, если он может ждать здесь, но спрашивать боялся.

— Видишь как… Только ты меня от контузии вылечила и… опять…

— Попробуй, Вадим, — Вера умоляюще смотрела на него.

Она опустилась на колени перед ним, взяла его за руки:

— Есть шанс, Вадим… Попробуй…

— Попробую… — через силу улыбнулся Вадим.

Он докурил до конца самокрутку, отшвырнул ее.

Вера молчала. Спичкин ничего не понимал.

— Мы успеем, Баранов, ей-ей успеем! — снова заговорил он.

— Хорошо будет, — Баранов взглянул на него. — Везучий ты, Спичкин… Долго жить будешь… Ну, прощай…

— Да что он себя живого хоронит, Вера! — крикнул Спичкин.

Руки, протянутой Барановым, он так и не взял.

— Ну, дай хоть тебя обниму… — сказал Баранов.

Вера прильнула к нему, и Баранов обнял ее своими крепкими длинными руками. Она уткнулась в заснеженную куртку, заговорила быстро и горячо:

— А я тебе завидовала, Вадим…

— Чему?

— Что ты один на Шах-Тау поднялся. Твою фотографию из газеты вырезала… Влюбилась в тебя заочно…

Баранов поцеловал ее в висок, проговорил глухо:

— Дай пистолет.

Вера отшатнулась, в глазах ее мелькнул ужас.

— Ну? — повторил Баранов.

Вера молча вынула пистолет, подала Баранову.

— Прощай… Идите! — скомандовал Баранов.

Вера нерешительно поднялась, медленно взяла автомат, рюкзак. Она все еще медлила, все еще на что-то надеялась. Вот остановилась, оглянулась на Баранова.

— Быстрее! — крикнул Баранов.

— Мы вернемся, Баранов, вернемся, — потерянно бормотал Спичкин.

Баранов не отвечал, даже не смотрел на него. Спичкин бросился догонять Веру.

Две фигуры медленно удалялись.

Баранов молча смотрел на снег и поглаживал пистолет.

Он медленно оглядывал горные вершины, снежные шапки, сверкающие под солнцем, причудливые нагромождения скал.

Красивые горы. Страшные. Сколько раз этот человек побеждал их и стоял гордый и счастливый на самых недоступных вершинах. А сейчас? Нет, и сейчас он выйдет победителем…

Одинокий выстрел гулко прозвучал в горах.

Спичкин вздрогнул, оглянулся.

— Не оглядывайся! — закричала Вера, и в ее голосе послышались слезы.

— Зачем он, Вера, а? — жалобным голосом спросил Спичкин. — Зачем?

Только сейчас до него полностью дошел страшный смысл происходящего. Их осталось двое, и вершина была совсем рядом.

Беженцы и солдаты выступили из долины. Длинной, извилистой колонной они нескончаемо тянулись к перевалу по горной дороге. Женщины несли на руках детей. С трудом передвигали ноги старики.

Солнце было уже высоко, а вершина молчала.

На нее смотрели все, женщины и подростки, старики и солдаты. Смотрели со страхом, надеждой и грустью.

Смотрел комполка Федорцов и нервно покусывал пересохшие, потрескавшиеся губы. Поглядывал на вершину и комиссар.

Но вершина молчала.

А в долине уже гремел бой…

Монотонно, однообразно шаркали по пыльной дороге сапоги и ботинки. Пыль скрипела на зубах, оседала на почерневших, осунувшихся лицах, одежде.

Пожалуй, только раненые не смотрели на вершину. Они были, казалось, ко всему равнодушны. Они думали о болевших ранах, о пережитом бое.

Вера и Спичкин сидели на снегу.

— Ну вот, дошли, — без всякого энтузиазма сказала Вера.

Спичкин робко улыбнулся. Только теперь стало заметно, какое у него изможденное лицо.

— А я думала, не дойду…

— Да… — согласился Спичкин.

Вера поднялась, начала выгружать из обоих рюкзаков взрывчатку, достала моток бикфордова шнура.

— Сиди. Я посмотрю пока, — сказала она и пошла, проваливаясь глубоко в снег, опираясь на ледоруб.

Худая, высокая женщина.

Она шла, то и дело оглядываясь назад. Фигура сидящего Спичкина удалялась, становилась все меньше. А Вера шла и шла, и конца этой снежной шапке не было. Снизу, из долины, она казалась такой маленькой.

А горы были теперь внизу. Их вершины, окутанные туманом, выглядывали снизу и уже не казались такими недоступными.

Вера шла, проваливаясь в снег.

— Не хватит… Господи, неужели не хватит, — шептала она и снова оглядывалась.

Спичкина теперь не было видно.

Наконец Вера добралась до края снежника, обессиленно упала в снег. Внизу были немцы. Туда крутым уступом обрывался ледник. Хаотично разрезанный трещинами, весь вздутый — морщинистый лоб горы.

Вера сидела в снегу, ела этот снег пригоршнями, потом встала и спустилась на несколько шагов к висячему леднику. Она мысленно прикинула расстояние до последней трещины, пошла обратно, считая шаги.

— Лавина! — чуть не плача проговорила Вера. — Он на пути лавины и не успел бы уползти! Понимаешь?

— Понимаю… — прошептал Спичкин.

Лицо ее все больше мрачнело. Наконец она вернулась к сидящему Спичкину. Тот выжидающе смотрел на нее.

— Ну вот… — сказала Вера. — А я об этом и не подумала… И Баранова не спросила… Ах, дура, дура…

— О чем, Вера? — спросил Спичкин.

— Шапка… Она такая большая, что нашей взрывчатки не хватит.

— Как? — Спичкин даже привстал. — Не может быть!

Вера не отвечала.

— Неужели мы зря шли, Вера?

— Выход, кажется, есть, — помолчав, ответила она. — Есть выход…

— К-какой?

— Взорвать самый козырек. Отвалить только одну глыбу… Для лавины достаточно…

У Спичкина просветлело лицо.

— Ну вот, только зря пугаете… Ч-черт, дышать здесь трудно! Комполка, небось, думает, что не поднялись, не сделали. А мы сейчас ка-ак рванем! Ух, запляшут, сволочи!

Спичкин улыбался почерневшими губами. Вера подняла лицо, посмотрела на него:

— Но тогда не хватит шнура, Спичкин… Не успеешь убежать. Там круто и сил совсем нету, Спичкин…

— Как это? — смертельный страх медленно заливал душу Спичкина.

Вера молча смотрела на него.

— Вера, ну скажи что-нибудь!

— Говорить здесь нечего, Коля… Так не хватит и так не хватит… Тришкин кафтан…

Спичкин глотнул ртом воздух, замолчал. Вера потрогала смерзшиеся, запорошенные снегом волосы, заговорила тихо:

— Там, внизу, уже, наверное, подходят к перевалу… Шота, Артем, Семен Иваныч… Баранов… Я его никогда не видела до этого, а всегда мечтала быть такой, как он… Вот и моя очередь…

Спичкин огляделся вокруг, потом откинул в сторону ледоруб, плюхнулся в снег.

— Боишься, Спичкин? — спросила Вера.

— Боюсь… — потухшим голосом ответил Спичкин. — Раньше я деда своего боялся. Параличный, не ходит. Палка у него была с набалдашником, по спине лупил, — Спичкин ел твердый, обжигающий снег. — И еще нырять глубоко боялся… Нырнешь и думаешь, сейчас схватит кто-нибудь за ноги и на дно утащит…

— А в горах не боялся? — спросила Вера.

— И в горах боялся…

Они надолго замолчали.

— Ну что ж, — наконец сказала Вера, — Через полчаса перевал будет свободен. Пойдешь вниз, вон по тому снежному склону. Потом будет небольшой участок скал, потом скальный гребешок, осыпь — и ты на перевале, — Вера говорила медленно, указывала рукой, куда надо идти и часто, глубоко вздыхала. — У тебя девушка была, Спичкин?

— Была, — Спичкин еще ниже опустил голову.

— А сейчас она где?

— Не знаю… Я в армию ушел…

— Баранов сказал, что ты везучий… — Вера посмотрела на Спичкина, слабо улыбнулась. — И верно, везучий… Долго жить будешь.

— Не знаю… — вздохнул Спичкин.

Они помолчали. Последние минуты они оставались вдвоем. Они словно гнали друг друга всю жизнь, а не какие-нибудь сутки.

А под ними лежали горные вершины. Люди были теперь выше гор.

— Ну ладно… — сказала Вера и встала на ноги. — Командиру полка доложишь по форме… Задание выполнили. И смотри, сам себе шею не сломай. Этого мы уж тебе не простим.

Вера стала поднимать рюкзаки с взрывчаткой. Спичкин медленно поднялся, глухо проговорил:

— Я пойду… Очередь моя…

— Не дури, — улыбнулась Вера.

— Пойду я! — упрямо повторил Спичкин.

— Не надо, Коля…

— Пойду я! — крикнул Спичкин. Голос его дрожал, на глазах выступили слезы. Видно было, как жалко Спичкину самого себя.

Вера прижала его к себе. Обняла голову, зашептала в ухо:

— Милый ты мой, дурачок… Для этого нужна холодная голова. А на нас рассчитывают… Представляешь, кто мы для них сейчас?

Спичкин оторвался от нее, поднял рюкзак.

— Вы женщина, а я мужчина. Понятно?

Вера взвалила свой рюкзак и пошла следом за Спичкиным.

— Я попробую… Может, успею убежать, — говорил на ходу Спичкин.

Наконец, они дошли до края пропасти, бросили рюкзаки в снег. Отдышались.

— Попрощаемся, Вера… — негромко предложил Спичкин.

Вера припала к груди Спичкина, тихо, по-бабьи охнула, спина и плечи у нее затряслись.

— Ну, Вера… Ну что вы… — Спичкин медленно шевелил почерневшими губами. — Я попробую…

Он осторожно поцеловал ее в губы, легко оттолкнул от себя.

Вдвоем они вогнали ледоруб по самую рукоять в твердый фирн. Вера обернула вокруг древка веревку. По этой веревке стал спускаться Спичкин с рюкзаком на спине.

Он дошел до самой крайней трещины, спустился в нее. Выгрузил взрывчатку. Потом, пыхтя, сделал второй рейс.

Он устал, но спускался теперь увереннее, в движениях его чувствовалась внутренняя собранность. Он работал быстро и точно.

Наконец, он присоединил к детонатору конец бикфордова шнура и стал подниматься с ним вверх. Когда шнур кончился, Спичкин оказался метрах в десяти под Верой, стоявшей на краю снежника. Туда, к ней, круто поднимался разорванный трещинами склон.

— Слышишь, Коля! — крикнула сверху Вера. — Подожжешь и лезь по веревке, я буду держать!

— Нет, уходите! — закричал Спичкин. — Закрепите конец намертво за ледоруб и уходите! Снег может поползти!

— Я готов! — через минуту крикнул он. — Уходите!!

Вера отошла метров на двадцать и остановилась.

Теперь Спичкин не был ей виден, только чернел клюв ледоруба, к которому привязана веревка. Дальше белый склон обрывался в пустоту. И в этой пустоте плавали далекие гряды облаков. Вера напряженно всматривалась туда и считала секунды.

— Вы ушли?! — снова крикнул Спичкин и прислушался.

Ответа не было.

Тогда он поджег шнур. Закраснелся тлеющий конец, зашипел, дернулся, как змея, и побежал огонек, с мгновенной скоростью пожирая вытянутый шнур.

Спичкин некоторое время наблюдал, исправно ли горит, потом тяжело, устало полез по веревке вверх. Ноги его скользили по льду, он срывался и снова лез.

Но огонек бежал к смерти быстрее, чем уставший, обессиленный человек — от нее.

Он лез, вытянув худую шею, хватая ртом воздух. Вдруг оглянулся, глаза его расширились от ужаса, и он закричал пронзительным мальчишеским голосом:

— Ма-а-мочка-а!!

И раздался взрыв. Вернее, могло показаться, что присели и охнули перепуганные горы, и взметнулся белый фонтан снега, и повисло в воздухе искрящееся облако, пронизанное солнечными иглами, и кромка ледяной шапки рухнула вниз, увлекая за собой глыбы камней, срывая толщи снега, сравнивая выступы скал.

Лавина росла и множилась, словно в ней кипели и бушевали сердца погибших альпинистов.

Этот взрыв услышали на площадке немцы. Услышали, как вздрогнули горы, и только тогда увидели клубящийся поток, двигавшийся на них.

— Лавина-а!!! — закричал кто-то истошно, и егеря заметались по площадке.

Но было поздно.

Еще не накрыло площадку белое облако, еще не смешалось все в водовороте из льда, камней и снега, как с врагом было кончено. Широкий фронт тяжелой взрывной волны, шедший впереди лавины, смел фашистское укрепление.

Беженцы плакали. Обнимались. Женщины целовали детей. И светлели лица, и через силу улыбались раненые, и кто-то выстрелил в воздух из автомата.

Казалось, стало легче дышать.

И комиссар, увидев, как взметнулась кромка снежной шапки, и услышав гул, обернулся и закричал так, что на шее вздулись вены:

— Перевал свободен! По порядку! Быстрее!

Потом он подошел к командиру полка Федорцову, проговорил:

— Значит, надо так: первыми беженцы, потом — раненые…

— Да, да, — рассеянно кивал головой Федорцов и смотрел на вершину. — Где нас будут ждать альпинисты?

— За перевалом…

А лавина все росла, грохотала, сметая все на своем пути. Она уже вырвалась в зеленую долину, потемнела от земли и пыли, но росла и множилась…

Закрыв лицо руками, плакала на снегу Вера. Здесь было тихо, и грохот лавины уже не доносился наверх.

Вдруг из-за снежного склона выползла черная точка.

Вера открыла глаза и встала. Она даже не могла изумиться, настолько это было неожиданно и невероятно.

Черная точка на глазах росла, потом превратилась в странное существо, двигавшееся на четвереньках.

Существо неуклюже поднялось и пошло, прихрамывая, навстречу Вере.

Это был Спичкин. Живой, грязный и оборванный, с обожженным лицом и ободранными в кровь руками, и совершенно дурацкая, неуместная улыбка блуждала на израненном лице солдата.

Вера тихо застонала и обессилено повалилась в снег.

А Спичкин шел и с трудом шевелил черными, обожженными губами и пытался улыбаться:

— Ну что вы, Вера… Я ж говорил, что успею… А вы не верили. Баранов правильно сказал, я везучий… Долго жить буду…

Ноги не держали его, и он сел рядом с Верой, обнял ее за плечо. Она рыдала так, что Спичкин тоже не выдержал и заплакал тихо, по-мужски скупо. Это были очищающие слезы, слезы великой радости от сознания выполненного долга, от великого счастья, которое приходит к людям, совершившим вот такой подвиг.

А вокруг них и внизу плыли облака, плыли вершины гор, освещенные закатным солнцем. И небо было холодное и голубое.

1967 год