Повесть без начала, сюжета и конца...

1

Муж от Нины Александровны Савицкой по их взаимному согласию ушел пять или семь лет назад, оставив ей сына Борьку и полутора комнатную квартиру в деревенском доме; разошлись они быстро, так сказать, без печали. Нина Александровна однажды вернулась домой с работы, а мужа как ветром сдуло – ушел к медсестре Паньковой и тут же уехал в районный центр. Она с замедленной улыбкой походила по комнате, закурила сигарету… Впрочем, целые полгода Нина Александровна злилась на односельчан и коллег – все казалось, что хихикают за спиной: «Смотрите, смотрите, от нее ушел муж!» – но в основном жизнь складывалась нормально. «Да, была замужем, да, разошлась, оказались разными людьми, моя математика, его медицина,– разные, совершенно разные люди…»

За прошедшие после расставания годы у Нины Александровны было несколько любовных связей. Однажды она провела на юге целый месяц с попутчиком по экспрессу «Томич», которым ехала из Сибири в Крым; попутчик жил в областном центре, ему до чертиков надоела жена, и был он хорош, как всякий отдыхающий мужчина. Высадившись в Феодосии, они сразу повели себя как муж и жена – сняли отдельную комнату,– и все окружающие думали, что они и на самом деле женаты. Затем в Нину Александровну стремительно влюбился преподаватель географии, мрачный и независимый блондин. Они встречались полгода, до тех пор, пока географ не запил горькую. Последняя связь Нины Александровны была недолгой, скучной и забылась через неделю после того, как инженер-нефтяник уехал из поселка. Она даже не знала, нашли они нефть или не нашли.

Нине Александровне было одиноко, когда в поселок Таежное, где она жила и преподавала в школе, приехал новый главный механик сплавной конторы Сергей Вадимович Ларин – сорокалетний холостяк. С женой он разошелся – вот совпадение. Появление неженатого мужчины с высшим образованием в Таежном было событием для незамужних учительниц, пионервожатых, агрономш и врачих, так как в поселке холостых мужчин с образованием давно уже не было, но Нину Александровну новый механик сплавной конторы удивил тем, как на очередной званой вечеринке ел огурцы. Он разрезал их на продольные половины, каждую густо смазывал маслом, перчил до черноты, а сверху покрывал толстым слоем горчицы. Нина Александровна содрогнулась, когда Сергей Вадимович положил половину огурца в рот и начал жевать неторопливо, смачно, с таким выражением, словно хотел сказать: «Жизнь прекрасна и удивительна!» Она засмеялась, а он с полным ртом наставительно сказал:

– Между прочим, над голодающими смеяться грешно. Но вам я разрешаю…

Одним словом, Сергей Вадимович ей показался фатоватым, несерьезным, поверхностным человеком, но с ним было весело, и Нина Александровна на Сергея Вадимовича дважды за вечер посмотрела благосклонно – сидит, ест огурцы, посмеивается; ни блондин, ни брюнет, ни шатен, а так себе, середочка на половиночку. Утром она о нем вспомнила только тогда, когда, выйдя из дома, увидела в огороде соседки огуречную грядку. «Забавный»,– подумала она.

Однако забыть надолго о новом главном механике сплавной конторы Нине Александровне не удалось, так как жители поселка Таежное, досконально знающие друг друга, вскоре обратили внимание на то, что Сергею Вадимовичу и Нине Александровне под сорок, что они остались в одиночестве и что механику сплавной конторы лучшей жены не найти – в Таежном преподавателя математики Нину Александровну Савицкую любили.

– Дура будешь, если упустишь,– сказала ей директриса школы Белобородова.– Выходи замуж, пикируй на добра молодца!

Директриса Белобородова в годы войны летала штурманом на бомбардировщике и не упускала случая напомнить о своем героическом прошлом.

– Чего надула губы, Нинка? Слопай молодчика!

Нина Александровна посмеивалась, но вскоре после этого разговора учителя, несколько инженеров сплавной конторы и врачей пошли дружной и веселой компанией купаться на озеро; взяли с собой много еды, водки, вина, развели два костра, начали жарить шашлык – это тогда в Таежном только входило в моду.

В плавках Сергей Вадимович был ладен: не богатырь, но и не заморыш, не длинноног, но и не коротышка. Выпив пару рюмок русской водки без закуски, он с блаженным лицом вошел в воду, разминаясь, поплавал среди нервно хохочущих учительниц, а потом нырнул и… пропал. Человек пять отчетливо видели, как в двадцати-тридцати метрах от берега Сергей Вадимович, показав розовые пятки, скрылся в озере, а вот обратно не вынырнул. Естественно, началась паника: женщины визжали и бестолково бегали по берегу, мужчины, встав в кружок, огорошенно шептались; и только Нина Александровна молча стояла в сторонке. Первой начала решительно действовать директриса Белобородова, положение которой было действительно тяжелым. А как же! В присутствии директрисы, как говорится, употребляли спиртные напитки, после чего полезли в воду… Районо, райком, обком, милиция!… Молодая быстроногая учительница начальной школы Лидия Ивановна уже натягивала тесные брюки, чтобы бежать в поселок; сама директриса Белобородова, по-мужски ухая, ныряла; преподаватель физкультуры по прозвищу Мышица зачем-то прятал в рюкзак бутылки с вином и водкой; Нина Александровна торопливо раздевалась, когда в прибрежных камышах вынырнул Сергей Вадимович и, стоя по колено в воде, радостно сказал:

– Пора жарить шашлык… Угли готовы?

И тут Нина Александровна, оглушенная восторженными воплями женщин и фронтовой руганью директрисы, вдруг подумала легкомысленно: «А почему действительно не выйти замуж за шутника?» – тем более что у мокрого Сергея Вадимовича, несмотря на разухабистую улыбку, глаза казались грустными…

Свадьбу отпраздновали осенью, подчеркнуто скромно. Начинался уже октябрь, все пожелтело, уменьшилось в размерах, сделалось прозрачным и сквозным – деревья, небо, река, поселок,– и у Нины Александровны было такое чувство, словно листья с осокорей падают всегда, в любое время года; накануне свадьбы прошел легкий, почти весенний дождь, и директриса Белобородова говорила: «К счастью!» Действительно, на следующий день после свадьбы небо сделалось безоблачным, высоким, голубым; где-то далеко, за синими кедрачами, может быть, в соседней деревне, поблескивало, погромыхивало, словно и на самом деле вернулась весна. Река тоже была веселой – в ней первомайскими цветами отражались спелые гроздья рябин,– и собаки по ночам лаяли лениво, добродушно, как бы стесняясь нарушать сквозную прозрачность ласковой осени.

Через две недели после свадьбы Нина Александровна сожгла две фотографии, на которых была снята вместе с первым мужем,– это было последнее, что у нее от него осталось.

2

Из-за всемирной синоптической неразберихи зима на Таежное не ложилась долго; уже дважды по ночам ударяли жесткие морозы, уже колодцы затянуло таким ледком, что приходилось долбить, уже сын Борька носил калоши с валенками, уже над поселком висели первоклассные зимние облака, а снег все еще не падал. Жители Таежного зиму ждали в обычные сроки, хорошо к ней подготовились, и было неуютно оттого, что по улицам ходят люди в зимних пальто и шапках, а вокруг все черным-черно, словно прохожие не коренные жители, а переселенцы.

Наверное оттого, что Нина Александровна и Сергей Вадимович имели горький опыт семейной жизни, но долго были одиноки, их быт наладился сравнительно быстро и легко, тем более что оба много работали, уходили из дому рано и встречались только перед ужином, довольные проведенным днем и предстоящим отдыхом. Встречаясь вечером, они здоровались друг с другом так радостно, словно не виделись целую неделю, ужиная, охотно разговаривали о чем придется, чаще всего о пустяках, и Сергей Вадимович был весел, энергичен и шутил с привычной легкостью.

Новый муж Нины Александровны в быту оказался, как и ожидалось, человеком легкомысленным, но именно это, к удивлению Нины Александровны, облегчало жизнь. С ее сыном Борькой он, например, поступил неожиданно, эффектно и по-мальчишески хвастливо; заявившись однажды домой, он не раздеваясь шлепнулся на диван и поманил Борьку пальцем:

– Маршируй-ка сюда, старик… Вот этого ты не едал?

– Пистолет! – прошептал Борька.

– Будь здоров!

После этого Сергей Вадимович наставил пистолет себе в грудь, и восемь оглушительных выстрелов потрясли маленькую комнату. В ушах у Нины Александровны зазвенело, а Борька от восторга покраснел.

– Пистолетик-то стартовый! – сказал Сергей Вадимович, перезаряжая обойму.– Держи, старик. Володей и царствуй!

– Мне?

– Твоя пушка.

Борька задрожал от радости:

– Ну, спасибо!

Несерьезность и легкомыслие Сергея Вадимовича как нельзя лучше помогали их браку, так что отношения Нины Александровны и Сергея Вадимовича были такими же простыми, спокойными и нешумными, как их осенняя свадьба, а о любви они заговорили впервые уже после того, как возникла перспектива переезда в новую квартиру. Разговор начал сам Сергей Вадимович.

– Слушай, Нинусь,– закуривая последнюю перед сном сигарету, однажды сказал он.– Слушай, Нинусь, а не сбегать ли нам в загс? Так, знаешь ли, взять да и нагрянуть…

Он был, как всегда, весел, казался уютным и смешным оттого, что одеяло натянул до подбородка, а папиросу держал вытянутыми губами.

– Так как, Нинусь?

– Как хочешь.

Он помолчал, скосил на нее глаза.

– А все-таки?

– Можно сходить, когда я получу развод…

Он вынул руки из-под одеяла, потушил сигарету о спинку кровати – безобразие! – сказал в потолок:

– А я ведь вас люблю, гражданочка.

Нина Александровна благодарно поцеловала мужа, убрав с его глаз старящую прядь волос, деловито спросила:

– Хочешь получить новый экспериментальный дом? Ты знаешь, я тоже думала о нем…

Он засмеялся:

– Давай устроим досрочные смотрины…

Сейчас они жили в полутора комнатах старого крестьянского дома, дряхлого, точно светящиеся лесные гнилушки, вросшего в землю по нижние наличники маленьких окон. Полторы комнаты – это поставили зыбкую перегородку, стол, стул, кровать и назвали Борькиной комнатой. Убогая была квартира, просто крохотная рядом с большими собственными домами сплавщиков.

К своему предполагаемому будущему дому Нина Александровна и Сергей Вадимович впервые подошли со стороны реки, от молодого ельника, который в это прозрачное утро был зеленым, чистеньким, хотя все остальное в мире по-прежнему казалось мрачным и грязным. Дул свежий ветер, в недостроенной крыше дома свистело, на белой стропилине сидела тихая сорока, а в окнах еще не было рам. Возле дома вкусно пахло свежей стружкой и сосновой смолой.

– Ба-а-льшие комнаты? – проходя по широкому коридору, спросила Нина Александровна.– Это кухня?

– Это, пардон, клозет… А вот сей пенал – домашний кабинет, а это спальня. Кухня вот: горячая и холодная вода! А? На сей предмет за стеной имеется ящик для переносных баллонов с газом.– Сергей Вадимович озабоченно поджал губы, сделав испуганные глаза, трагическим шепотом проговорил: – А вот здесь будет первая ванная комната в процветающем поселке Таежном.– И схватился за щеку, словно у него заболели зубы.– Ох, пропала моя головушка! А вот и автор-аноним!… Гражданин Булгаков Анатолий Григорьевич собственной персоной. Прошу любить и жаловать!

Действительно, мимо недостроенного дома с палкой в руках и в пыжиковой шапке неторопливо прошел бывший главный механик сплавной конторы Анатолий Григорьевич Булгаков, ныне пенсионер. Автором-анонимом Сергей Вадимович назвал бывшего механика потому, что Булгаков пристально и неусыпно следил за каждым шагом Сергея Вадимовича и уже письмом в райком партии сообщил о том, что его преемник прелюбодействует с учительницей Савицкой, использует служебный «газик» в личных целях, увольняет неугодных ему людей, а главное – руководит вверенной ему службой авантюристическими методами.

– Данный пенсионер еще попьет моей кровушки,– насмешливо наблюдая за Булгаковым, заботливо сказал Сергей Вадимович.– Обрати внимание на палку и походку… А?!

Нина Александровна охотно улыбнулась, так как у бывшего механика действительно походка была смешная. Он выступал важным гусиным шагом, голова была задрана, широкие плечи напряжены, а вот палкой он взмахивал неумело, не успев еще привыкнуть к пенсионерской забаве, и Нина Александровна подумала, что Булгаков не так уж и смешон, как сейчас кажется ей и Сергею Вадимовичу. Однако небо было по-весеннему голубым, ветер дул еще с юга и все в мире казалось легким, милым, веселым, и Нина Александровна пребывала в отличном настроении – ей нравился сосновый запах, доставляло удовольствие мысленно размещать мебель: вот здесь хорошо бы поставить угловую кушетку, вот сюда надо цветной высокий торшер, а вот здесь необходим небольшой скромный ковер; ванна, естественно, нуждается в кафельной облицовке, пол в прихожей надо застлать линолеумом, а возле входных дверей повесить металлический фонарь этакого средневекового обличья. В доме должно быть просторно, даже чуть-чуть голо, по-современному, но это и должно было создавать интерьер легкий и веселый. Одним словом, Нине Александровне было хорошо, и это чувство она носила в себе еще дня три после того, как побывала с мужем в строящемся доме.

Нина Александровна окончательно повеселела в субботу часов в пять вечера, когда наконец-то собрался и пошел первый снег, неожиданный и от этого еще более радостный. Еще за час до снегопада казалось, что ничего не случится – так и будет посвистывать в голых ветках акаций черный ветер, тучи будут бесконечно наслаиваться друг на друга, прозрачные до легкомыслия, в разрыве между ними будет голубеть высокое летнее небо, а обский плес останется навечно темным и тяжелым. И все-таки началось долгожданное! Над крышами домов Таежного вдруг загудело, зажужжало, засвистело, потом в небесах что-то тяжко простонало, а после этого на несколько минут все окрест притихло; тишина казалась торжественной, церковной, хрупкой, как молодой лед, и когда она кончилась, небо, сплошь обложенное тучами, начало белеть и прореживаться, и это продолжалось до тех пор, пока тучи не сделались однородной массой, светлой и как бы сияющей – это медленно полетели к земле пушистые снежинки.

Закутав голову оренбургским платком, Нина Александровна вышла на крыльцо, прислонившись спиной к перилам, стала глядеть, как падает первый снег и как под ним стоит ее сын Борька в накинутом на плечи пальто. Его следовало прогнать с улицы, но Нине Александровне не хотелось нарушать торжественную тишину снегопада, не хотелось даже двигаться, и она стояла до тех пор, пока к ней постепенно не пришло ощущение, которое она страстно любила,– показалось, что она поднимается в небеса, а падающий снег остается на месте. Она взлетала к тучам по наклонной линии, крыльцо поднималось вместе с ней, и было такое ощущение, что и сама Нина Александровна длинная, протяжная, теплая… Минут через пятнадцать – двадцать все вокруг побелело, сделалось просторным и бесконечным, и даже ближние дома потеряли высоту, а кедрачи за околицей Таежного совершенно сравнялись с пустошью, и эта пустынность была такой трогательной и значительной, что Нина Александровна неожиданно для себя уверенно подумала: «Сейчас в калитку войдет Сергей Вадимович». И он действительно появился – из клубящегося и лохматого возникла удлиненная снегом белая шапка, потом высокие белые плечи, потом сапоги с загнутыми носками, так как и на них лежали холмики снега.

– Зда-а-асте! – насмешливо протянул Сергей Вадимович.– Весь личный состав гарнизона торжественно отмечает первый снег…

Широко улыбаясь, он поднялся на крыльцо, встав рядом с Ниной Александровной, задумался. Снег падал все медленней и медленней, снежинки все укрупнялись, превращались в лепешки, и вскоре лицо Сергея Вадимовича покраснело от здоровья, а когда муж снял шапку, Нина Александровна несказанно удивилась: «Да он рыжий!» Нину Александровну внезапно охватило волнение. «Муж! Это мой муж!» – подумала она и сняла платок с головы, наверное, для того, чтобы были видны ее длинные и густые волосы. Несколько минут прошли в тишине и праздничной торжественности первого снега, затем Нина Александровна подняла руку и осторожно положила ее на заснеженное плечо мужа.

– Ты вот тут стоишь посмеиваешься,– сказала она,– а не знаешь, что к нам сегодня собирается с визитом сам Анатолий Григорьевич Булгаков…

…Бывший главный механик сплавной конторы явился часа через два, когда Сергею Вадимовичу полагалось идти в поселковую баню, а Нина Александровна, чтобы оставить свободным воскресенье, увлеченно проверяла ученические тетради. Булгаков, по своему обычаю, пришел с толстой палкой в руках, губы, нос, руки, ноги, ногти у него были тоже толстые, а в комнату он вдвинулся так медленно, солидно и кособоко, как входит огромный корабль в тесную гавань. Ни слова не говоря, Булгаков взглядом выбрал стул, на который хотел бы сесть, и вид у него был такой, что приглашение сесть на другой стул он посчитал бы оскорблением. Сев и удобно поставив палку между ног, бывший главный механик сплавной конторы поочередно оглядел хозяев дома, нахмурился и снисходительно произнес:

– Желаю здравствовать! Прошу не беспокоиться: я только на секундочку…

Он был такой многозначительный и напыщенно-глупый, что Сергей Вадимович мгновенно пришел в самое крайнее легкомысленное настроение – развалившись в низком кресле, скрестил руки на груди, театрально насупился и угрожающе задрал на лоб левую бровь:

– Чем могу служить, коллега?

– Я пришел для углубленного разговора,– непривычно тихо сказал Булгаков.– Вы, товарищ Ларин, сравнительно молодой человек… Да, да и еще раз да! – Он строго посмотрел на Сергея Вадимовича.– У моей семьи уже никогда не будет благоустроенной квартиры, если новый дом получите вы… У меня на руках, так сказать, пятеро иждивенцев, и никто из нас не жил никогда с ванной и санузлом.– Его голос зазвенел.– Вы еще так молоды, что успеете вкусить, как говорится, плоды цивилизации, а я… Или сегодня, или никогда!

Проговорив это, Булгаков опустил голову, болезненно сморщившись, трижды постучал тяжелой палкой по гулкому полу и окончательно замолк. Такого Булгакова – тихого и сутулого – Нина Александровна никогда не видела, так как бывший механик сплавной конторы всегда разговаривал начальственным басом, употреблял энергичные короткие предложения, при рабочих-мужчинах виртуозно матерился, а женщин-работниц откровенно презирал. Сегодняшний Булгаков был Коротышкой, палка в его руках казалась особенно неуместной, и Нина Александровна втихомолку улыбнулась: «Актер из самодеятельности!» А Сергей Вадимович деловито курил.

– Я усек вашу главную мысль,– с опасной любезностью сказал он.– Это ничего, что я говорю в вашем торжественном стиле, Анатолий Григорьевич?

– Вам виднее: вы лесотехнические академии кончали.

– Точно,– согласился Сергей Вадимович и поклонился изящно.– Все, что вы здесь говорили,– демагогия! – Легкомысленно посмеиваясь, Сергей Вадимович поднялся, сунув руки в карманы, заходил по комнате; смотрел он при этом себе под ноги.– Видите ли, Анатолий Григорьевич, вам не квартира важна, а престиж… Это раз. А во-вторых, мы с женой слышали, что вы собираетесь отказаться от квартиры, как только ее дадут вам…

– Брехня!

– Как же брехня, если вы позавчера в присутствии двух свидетелей говорили об этом Ларионову…

– Брехня!

Вот теперь бывший механик сделался обычным Булгаковым – левый глаз у него был прищурен, подбородок башмаком, нижняя губа брезгливо выпячена; на стуле сидел как на троне, на Нину Александровну – женщину – не обращал внимания. Поэтому она решительно положила ногу на ногу, сделав скучное лицо, школьным голосом преподавателя математики сказала:

– И никаких пяти иждивенцев у вас нет, товарищ Булгаков. Сын с женой через неделю уезжают в райцентр, Екатерина из города не вернется, а Лиля готова сбежать от вас хоть сегодня. Что касается вашей жены, то она ни за что не расстанется с огородом и со свиньями… Возле нового дома приусадебного участка нет.

Стул-трон под Булгаковым скрипел и шатался, так как в свои шестьдесят пять лет он был еще очень крепким, сильным и энергичным человеком; полнота была не болезненной, а здоровой, тело тяжелым от мускулов, а не от жировой прослойки, и, конечно, обыкновенный венский стул при каждом его движении жалобно стонал, и когда он в третий раз пробасил: «Брехня!» – Сергей Вадимович громко засмеялся.

– Конечно,– сказал он,– Александр Македонский был великим полководцем, но зачем же стулья ломать! А во-вторых, товарищ Булгаков, судьбу нового дома будем решать не мы с вами, а поселковый Совет… Дом попал в число тех квадратных метров жилья, которые сплавконтора передала поселковому Совету. Смотри, Нина, как поражен наш гость тем, что мы не желаем добровольно отказаться от трехкомнатной квартиры. Ну, значит, не для красного словца о вас говорили: «Самодержец!»

Сергей Вадимович по-прежнему казался несерьезным, ребячливым, но Нина Александровна уже догадывалась, что под этим, надо предполагать и верить, скрывается сильная воля, осторожная расчетливость, знание человеческих слабостей, живой и подвижный ум, и чем несерьезней становился муж, тем значительнее оказывалось дело, которым он занимался. Сергей Вадимович внезапно прекратил движение по комнате, остановившись в противоположном от Булгакова углу, драматически скрестил руки на груди.

– Чем еще могу быть полезным высокому гостю?

– Ничем,– неожиданно равнодушно ответил Булгаков и резко повернулся к Нине Александровне.– Простите, товарищ Савицкая, но как вы можете воспитывать советских учащихся, когда у вас из-под юбки все потроха видать? Конечно, вашему супругу это, может быть, и нравится, но мне, пожилому человеку, на вас глядеть противно!

У Нины Александровны на самом деле юбка была коротка: открывались круглые колени и начало полного бедра; выглядывали из-под юбки и кружева нейлоновой рубашки. Посмотрев на все это постно опущенными глазами, Нина Александровна весело засмеялась и громко сказала:

– А вы вчера опять были у счетоводши Груниной? Ах, ах! В вашем возрасте! – И подумав, показала ошеломленному Булгакову язык.

Когда незваный гость, грозно шипя и стуча палкой, ушел, Нина Александровна и Сергей Вадимович, выдержав длинную паузу, сошлись посередине комнаты и, постояв еще немного друг возле друга в молчании, по-молодому длинно поцеловались. Может быть, в этом был повинен Булгаков, обративший внимание Сергея Вадимовича на то, какие у его жены круглые колени и длинные ноги, а может быть, потому, что они действовали против Булгакова так сплоченно и точно, словно заранее сговорились.

– Ты у меня сегодня молодцом. Нинка! – смеясь одними глазами, сказал Сергей Вадимович и потянулся к жене, чтобы еще раз поцеловать ее, но в коридоре послышались подчеркнуто громкие шаги и через полминуты в комнату вошел Борька.

Сын принес с улицы молодой снежный запах и красные щеки; вид у него был независимый, нос поцарапан, а на мать и отчима он посмотрел такими мудрыми глазами, точно знал наперед, что между ними происходит и произойдет, и это не было случайностью, так как Нина Александровна всегда – с первого дня переезда Сергея Вадимовича в их крохотную квартиру – чувствовала, что сын знает все о том, чем занимаются мать с отчимом, и всегда безошибочно улавливает момент, когда надо оставлять родную мать наедине с чужим человеком. С отсутствующим взглядом он поднимался и уходил, на Борькиной спине было написано отчетливо: «Целуйтесь на здоровье, голубчики, если вам это нравится!» – а когда за девятилетним сыном закрывалась дверь, к Нине Александровне приходило такое ощущение, точно ее отношения с мужем были возможны только благодаря Борькиной снисходительности. Сегодня сын вел себя так же, как всегда, то есть сразу почувствовал, что мать и отчим еще не нацеловались, и, взяв ненужную ему книгу, быстро ушел, а Сергей Вадимович, не умеющий разбираться в Борькиных чувствах, сразу же обнял Нину Александровну за теплые от оренбургского платка плечи.

– Каков Булгаков-то! – сказал он.– Каков молодец-то! А?

И они опять поцеловались, но по-новому – деловито и непродолжительно, с озабоченными лицами, так как все еще думали о новом трехкомнатном доме и о Булгакове, на самом деле не таком уж смешном и неопасном, как могло показаться сегодня. Разорвав объятия, Нина Александровна решенно сказала:

– Мне надо как можно скорее оформить развод. Еду в райцентр послезавтра…– Она улыбнулась.– Дашь мне машину, которую используешь в личных целях? Хочу взять с собой Борьку.

– Поедете на «Волге», барами и тонягами…

Сергей Вадимович, решивший послать Нину Александровну с Борькой в райцентр на сплавконторской «Волге», допустил серьезный просчет, так как недооценил влияние автомобиля на мальчишку такого возраста, как Борька, да еще родившегося в Таежном, в котором пока бегало всего несколько «Волг» – чаще всего районной прописки. По той причине, что руководство сплавной конторы из-за бездорожья роскошной машине предпочитало «газик», единственная «Волга» была почти новой, необъезженной, пахла внутри волнующим запахом нового автомобиля, не скрипела и не стонала, мотор почти не шумел, а шофер дядя Коля сидел за рулем словно на вертящемся стуле бара и одет был соответственно: при пыжиковой шапке и в синтетической спортивной куртке.

– Прошу садиться,– тонким голоском пригласил он, открывая сразу две двери, заднюю и переднюю.– Мы вашего сыночка, Нина Александровна, впередочку поместим. Пусть поимеют удовольствие.

Ничего противнее, чем Борька, усевшийся на переднем сиденье черной «Волги», Нина Александровна давно не встречала. Это был маленький высокомерный сноб с остро прищуренными глазами и надменной улыбкой на губах, как бы отштампованных с материнских. Усевшись в машину, Борька сразу развалился, по сторонам не глядел и уже на выезде из ограды собственного дома не узнал приятеля, с которым ежедневно катался на коньках. Ей-богу, Борька через три секунды после отъезда от дома стал похож на бывшего механика сплавной конторы Булгакова и даже на родную мать посматривал рассеянно: «Едете со мной? Хорошо! Да, да и еще раз да! Сидите, сидите, я вас не вызывал…»

До райцентра было двадцать восемь километров неасфальтированной, но ровной дороги, проехали они это расстояние быстро, но Борька успел своим видом до того измучить Нину Александровну, что на полдороге она, сдерживая бешенство, сказала дяде Коле:

– Остановите машину, пожалуйста.

Когда же «Волга» послушно замерла, она, сославшись на то, что ее укачивает на заднем сиденье, поменялась с Борькой местами но и это не помогло: на заднем сиденье мерзавец сын и вовсе смахивал на министра: насупился и собрал на лбу мудрые морщины. Нина Александровна перестала оборачиваться и смотреть в зеркальце заднего вида: «Плевала я на этого поросенка!»

Так они и доехали до районной больницы, где отец Борьки и ее бывший муж работал главным врачом и где он сейчас лежал с какой-то хворобой. Заранее обдумывая этот визит, Нина Александровна собиралась скромно обратиться в регистратуру, разведав палату, в которой лежит ее бывший, но по закону настоящий муж, выпросить для себя и Борьки халаты и пойти к Алексею. Однако на деле все произошло иначе: Нина Александровна и отстававший из важности Борька только еще поднимались на крыльцо, как вокруг них уже возникли демонстрации, шествия, звучали фанфары и поднялись праздничные стяги. Нянечки, сестры, работники регистратуры, гардеробщицы, врачи, сторожа, библиотекарши и прочий больничный народ как бы случайно, но кучками проходили мимо родного сына главного врача, глядели на Борьку словно на индийского принца, а Нину Александровну открыто ненавидели. Этому не было ни конца, ни края, и щеки у Нины Александровны затвердели от гневного румянца, пока она с Борькой шла до гардероба, сопровождаемая нянечкой, которая от презрения к гостье и от жалости к Борьке елейным голосочком пела:

– Сюдочки, Нина Александровна, сюдочки! Боренька, не трогай стеночку пальчиками – вдруг инхвекция!

Другая нянечка – толстая, монашеского обличья, купеческой чванливости – провожала их до палаты, где лежал бывший муж. Эта от визита Нины Александровны была чрезвычайно взволнована и, шагая впереди, умудрялась гигантской спиной выражать лютое презрение к Нине Александровне, а Борьку за руку держала так бережно, точно рука была сломана. Ходячие больные высыпали в пропахший карболкой и кислыми щами коридор, и даже хроники выглядывали из белых дверей, парадных и новеньких, как юбилейные монеты. Шу-шу-шу, неслось по коридору, шу-шу!

Главный врач Савицкий лежал в обыкновенной рядовой палате под номером 13, что удивило Нину Александровну еще больше, чем встреча, так как Алексей раньше панически боялся чертовой дюжины, но вот теперь, царствуя в больнице, лег в тринадцатую палату, возле которой толстая нянечка остановилась, сделавшись молитвенной и боязливой, и тихо сказала:

– Мы в больнице всей сутки не спавши, что Алексей Евтихианович заболевши. Они такие уж хорошие врачи, такие уж строгие и справедливые, такие уж до каждого больного доходчивые, что мы туточки все от страху дрожим, как бы с имя чего плохого не произошло… Вы уж идите на цыпках, на цыпках, а там бог милует!

Нина Александровна поджала губы… А как же тогда понимать дурацкую телеграмму; «Причина болезни весьма незначительная», а как же быть с теперешней толстой женой, блондинкой с хозяйственными руками в ямочках? Куда все это могло деваться, если в больнице и ее окрестностях палили салютующие пушки, развевались стяги и нянечка уповала только на самого господа бога? Что произошло с Алексеем Евтихиановичем Савицким, которого в больнице Таежного отродясь за выдающегося врача не считали?

– Входитя, входитя,– со страхом прошептала нянечка, заглянув в узкую щелочку двери.– Входитя, они не сплять…

– Добрый день, Алексей! – поздоровалась Нина Александровна, входя в палату и улыбаясь естественной улыбкой человека, не видевшегося с другим человеком несколько лет.– Как тебя угораздило попасть на больничную койку?

Купчиха-монахиня была бесцеремонна и любопытна, как базарная торговка; она стояла с таким лицом, что было видно – будет держаться в палате до последнего, но главное было не в этом. Самое удивительное заключалось в том, что нянечка глядела на главного врача так, словно его не узнавала. Борька только коротко кивнул родному отцу и тут же потерял к нему интерес, занявшись разглядыванием больничной кровати с никелированной спинкой и блестящими шишечками на ней.

– Здравствуй, Нина! – ответил бывший муж, поворачиваясь на бок, на что нянечка отреагировала бурно – бросилась к главному врачу и болезненно застонала:

– Голубочек, Алексей Евтихианович, вам же на бочечку лежать не полагается! Будьте столько добреньки, чтобы перевертеться на спинку…

Вот только теперь Нина Александровна поняла, чем объяснялся пораженный взгляд нянечки – она, видимо, не могла и предполагать, что на лице Алексея Евтихиановича – бога и дьявола! – могло возникнуть такое беспомощно-робкое выражение. Бог и дьявол на глазах у нянечки превратился в обычного человека, и это до глубины души потрясло ее.

– Вот-вот, большое спасибочки, Алексей Евтихианович!

Борька по-прежнему рассматривал шишечки на никелированной кровати, сидел он на мягком модерном стуле с далеко откинутой спинкой, и поза у него была такая же, как в «Волге»,– маленький бесстрастный сноб с замашками кабинетного сидельца.

– Пожалуйста, сядь поближе, Борис,– попросил его отец.– На солнце ты не виден.

– Хорошо, батя.

За «батю» Борьку стоило бы наградить высшей правительственной наградой, но если учесть «Волгу» и незамеченного товарища по конькам, полезнее было бы, несомненно, выдрать. Однако Нина Александровна была занята другим: разглядыванием бывшего мужа, на щеках которого за пять или семь лет образовались вертикальные руководящие морщины. Впрочем, Нина Александровна и раньше замечала в Алексее затаенное стремление к первенствованию, несбывающиеся карьеристские замашки, догадывалась, что он потенциально талантлив, но две истинно мужских складки на щеках – это уже перебор, двадцать два!

– Как живешь, Борис?– спросил бывший муж, медленно скрещивая руки на груди.– Что ты любишь больше – математику или русский язык?

– Мне все равно, батя, лишь бы уроков поменьше…

– А хобби у тебя какое?

– Нет у меня хобби,– признался Борька.– Люблю сидеть на крыльце, когда мамы нет дома… И еще люблю очинивать цветные карандаши… У тебя нет о-о-о-чень острого ножика?

– Дома есть… Подарю, если не забудешь напомнить…

– Не забуду! Это уж будьте уверочки!

День, как нарочно, выдался такой солнечный, что из окна больничной палаты зимний двор казался летним: так хорошо работали больничные сестры, нянечки и дворники. Елки за окном стояли чистые от снега, на стеклах, протертых до голубого сияния, не было ни снежинки; одним словом, человек, лежащий на больничной кровати, казался освещенным летним солнцем, и можно было разглядеть каждую черточку его цветущего лица, позволяющего думать, что он по недоразумению попал в больничную палату. Выяснилось, что через пять или семь лет – считать Нине Александровне не хотелось – прежний муж стал стройнее, лицо, утратив безвольный ленивый жирок, сделалось тоньше, чеканее, а на носу, например, откуда-то появилась горбинка восточного типа; прежде бесцветные, вечно глядящие в пол или в сторону глаза, приобрели определенный цвет – светло-карий; руки, выложенные на шерстяное одеяло, были опутаны мускулами и крупными венами – наверное, регулярно занимался спортом… Этот новый человек внезапно грозно нахмурился, укоризненно поцокал языком, и мастодонистую нянечку словно сдуло ветром; убегая, она с болью оглянулась на Борьку, а в сторону Нины Александровны метнула молнию: «Как же ты, сучка ты этакая, рассталась с таким человеком, как Алексей Евтихианович?»

– Сядь ко мне на кровать, Борис!

Нина Александровна могла поклясться всем святым, что ничего плохого о Борькином отце ему никогда не говорила, наоборот, старалась представить бывшего мужа в самом лучшем свете, но на кровать Борька сел бочком, с отчужденным и независимым видом – не сел, а присел на минуточку, чтобы только отвести очередь, и никаких нежных или родственных чувств на его розовой поросячьей мордочке не отразилось.

– Почему на одеяле внизу нарисована стрелка? – вяло спросил он.– Маленькая стрелочка, красивенькая такая…

– Чтобы знать, где голова, где ноги.

Нет, нет! Нельзя было понять, чем все-таки болен Алексей Евтихианович Савицкий – обожаемый главный врач районной больницы! По всей видимости, бывший муж просто-напросто отлеживался от перегрузки, и это тоже было незнакомо Нине Александровне по годам их совместной жизни, так как раньше Алексей был лениво-равнодушен к собственному здоровью, а когда Нина Александровна указывала ему на это, кисло отмахивался: «Годом раньше, годом позже – какая разница!» Теперь он, кажется, решил жить долго…

– Держи, Борис!

Бывший муж протянул сыну громадный набор шариковых ручек, упакованных в прекрасную коробку, и это тоже было незнакомо – раньше Алексей был откровенно безразличен к внешнему виду вещей, а вот сейчас дарил сыну ручки заграничных кровей. Мало того, на левой руке бывшего мужа поблескивали сложные часы с модным ремешком в полоску, из-под одеяла же высовывалась чешская шелковая пижама.

– Борис, погуляй, я хочу поговорить с матерью,– сказал бывший муж и подмигнул.– Потом заходи, мы с тобой пообщаемся наедине.

– Будет сделано, батя!

Когда Борька ушел, Алексей Евтихианович лег снова на спину, криво улыбнулся и спросил:

– Как живешь?

– Обыкновенно.

За пять или семь лет – считать не хотелось! – бывший муж проделал длинный путь к улучшению – стал крупнее, |значительней,– но как только Борька вслед за слонихой-нянечкой; Вышел из палаты и они с Ниной Алексадровной остались с глазу на глаз, бог и дьявол для персонала районной больницы с космической скоростью превращался в давнего, полузабытого, но очень знакомого человека. Он расцепил руки, по-наполеоновски сложенные на груди, убрал со щек ценные вертикальные морщины, погасил блеск глаз, отчего они опять стали бесцветными.

– Черт знает что! – сам себе пожаловался бывший муж.-Кошмар!

Он несколько длинных мгновений лежал молча, глядя в потолок и морща губы, затем с усилием сказал:

– Надо оформить развод, Нина! Надо скорее оформить развод, очень прошу тебя поторопиться! Очень!

Она тоже немного помолчала, потом легким тоном спросила:

– Родил ребенка?

– Нет! – резко, громко, с вызовом, как это делают слабые люди, ответил он.– Я хочу опять стать Замараевым!

Это был катаклизм! А как же… Ее бывший муж Алексей Евтихианович Замараев, человек слабый, ленивый, раздираемый на части комплексом неполноценности и поэтому болезненно самолюбивый, когда-то (пять или семь лет назад) с такой детской радостью менял в загсе фамилию Замараев на Савицкий, что Нине Александровне было неловко глядеть в его сияющее лицо. Теперь же, став богом и дьяволом районной больницы, он с еще большей нервной страстью собирался вернуться в свои Замараевы.

– Поздравляю тебя…– начала было Нина Александровна, но осеклась.– Я хочу сказать, что рада видеть тебя почти здоровым.

Она правильно поступила, когда прикусила язык. Обидно, но факт: рядом с медсестрой Паньковой Алексей Евтихианович Замараев стал настоящим мужчиной.

– Развод можно оформить за три дня,– деловым тоном сказала Нина Александровна.– Завтра я занята под завязку, но сегодня же… Наверное, ты сам хочешь подать заявление о разводе?

– Молодец! Умница!

– Тогда я сейчас же заеду в суд и отвезу заявление. А дня через три без очереди мы и разведемся.

– Спасибо, Нина!

Теперь, когда самое трудное было позади, главный врач райбольницы Савицкий-Замараев снова немного приободрился, а Нине Александровне очень захотелось посмотреть на его жену-блондинку с руками сиделки и хозяйки, которую в Таежном встречала часто, но запомнить не могла. Жена, наверное, была чрезвычайно внимательна к мужу, не позволяла сесть на него и пылинке, но… Нина Александровна не знала, что делают полные блондинки с ямочками на руках для того, чтобы мужчины не только оставались мужчинами, но и преуспевали, развертывались во всю ширь.

– Я давно поняла, что ты хороший хирург,– сказала она спокойно.– Тебя я любила не только за это, но главное – все-таки за это. Благоговею перед талантами – это мой недостаток.– Она сделала легкомысленную паузу.– Ты стал красив!

– Спасибо. А теперь ты уходи и пришли, пожалуйста, Бориса. Я по нему соскучился…

Нина Александровна согласно наклонила голову. Вот уже полгода двоюродная сестра бывшего мужа не возила Борьку в райцентр для встречи с отцом.

Когда «Волга», побывав в суде и загсе, пробегала мимо райкома партии, из скверика, который окружал здание со всех сторон, неожиданно вышел секретарь обкома партии по промышленности, друг Нины Александровны – Николай Цукасов. Она так обрадовалась этой встрече, что грубо схватила дядю Колю за плечо и крикнула:

– Стоп!

Осев сразу на все четыре колеса, «Волга» остановилась, и Нина Александровна, велев Борьке оставаться в кабине, вышла из автомобиля. Заметив ее, секретарь обкома Цукасов расцвел мальчишеской улыбкой, искренней и дружеской, бросив спутника, ринулся к машине:

– Нина! Мать честная, сто лет не виделись! А ну скидывай свои пижонские рукавички – женщине полагается первой протягивать руку… А может, почеломкаемся?

– Почеломкаемся.

Когда Нина Александровна училась в Московском педагогическом институте, Цукасов, имеющий, как и Сергей Вадимович и директор Тагарской сплавконторы Олег Прончатов, лесотехническое образование, приехал в столицу учиться в Академии общественных наук. Они довольно часто встречались с Ниной Александровной. Дело в том, что они родились в одной деревне с забавным названием Постой и, если бы захотели тщательно порыться в генеалогии, непременно установили бы отдаленное родство. Между тем ни она, ни он по какой-то нелепой и странной случайности в детстве и юности друг друга не знали.

– Здравствуй, Николай! Рада.

Нина Александровна расцеловалась с секретарем обкома, он шутливо похлопал ее по плечу, продолжая радоваться встрече, а увидев, что в кабине «Волги» сидит мальчишка, портретно похожий на мать, Цукасов еще больше повеселел.

– Мы сейчас поедем кормиться! – потирая руки, заявил он.– Твоего отпрыска накормим до отвала пирожными, а сами съедим чего-нибудь такого-разэдакого… Идет, Нина?

– Согласна, Николай.

– Отменно! Вперед, вперед и только вперед! Погоняйте, товарищ дядя Коля, своего роскошного лошака!… Товарищ Отпрыск, прошу занять переднее место, нам с твоей мамулей надо пошептаться о том времени, когда мы были такими же сопляками, как ты… Слушай, а ты не поранишь руку этим ножиком с миллионом лезвий?

– Видали мы ножики и поострее,– сердито ответил Борька, но на переднее сиденье перемахнул шустрым воробьем.– Это вы тот самый Николай Петрович, который из маминой деревни?

– Да, это я! – важно ответил Цукасов и прищемил Борькин нос двумя согнутыми пальцами.– Ага! Это мы не любим, товарищ Борька!

– Не любим, хотя вы и самый главный…

– Ну, Нина, поросенок у тебя прелестный!

Николай Цукасов относился к тем людям, которые почти не меняются с годами. Он был такой же сутуловатый, лобастый, ясноглазый, как в годы их сладкого институтского прошлого, не изменил себе ни на йоту – делал те же детские жесты и движения, после смеха облизывал губы, по-стариковски морщил лоб. Одним словом, в какой-нибудь особой обстановке Цукасов, может быть, переставал быть прежним Цукасовым, но Нина Александровна этого никогда не видела, да и Сергей Вадимович сдержанно хвалил «высокого» приятеля за то, что, можешь себе представить, ни капельки не меняется, всегда остается самим собой.

– Ты отчего помалкиваешь, Нинуха? Неприятности?

– Да нет… Просто смотрю на тебя, Николай.

– Ну и как?

– По-прежнему хорош!

– Ну спасибо, подружка!

– Тебе спасибо, старый дружочек!

Ей на самом деле было приятно и радостно сидеть подле разговорчивого, простого, хорошо одетого мужчины, от которого неназойливо пахло польским одеколоном «Рококо», а в распахе отличной дубленки виднелся по-модному широкий галстук. Отпуск в этом году Цукасов брал поздно – в октябре,– и лицо у него было еще загорелое по-южному, гладкое, с очень здоровой и на вид упругой кожей. Он хорошо, даже слишком хорошо выглядел для своих лет, этот хороший человек Коля Цукасов. Нина Александровна спросила:

– А куда мы все-таки едем, Николай?

– В райресторан «Обь»!– с купеческой лихостью ответил Цукасов.– Если в нем сегодня нет осетрины, то данному району будет исключительно плохо… Шпарьте быстрее!– вежливо посоветовал шоферу дяде Коле секретарь обкома.– Так, что ли, Борька?

Теперь было совершенно ясно, что на секретаря обкома Цукасова сын Борька отреагировал положительно: с первой секунды поездки начал то и дело оглядываться на Цукасова, искать его взгляд, всячески улыбаться, чтобы привлечь внимание, да и сам Цукасов на Борьку поглядывал с интересом.

– Люблю быструю езду,– важно ответил сын Нины Александровны.– И даже не боюсь…

Они ехали по деревянному городу так называемого районного подчинения. Проплывали мимо дома из брусчатки, из лиственничных бревен, из шлака; шли обедать служащие различных учреждений, в отличие от большого города без портфелей, возле киоска «Пиво – воды» происходило столпотворение – базарились шумные и замерзшие пьянчужки, подсчитывающие медяки; потом показался сосновый парк, такой густой и огромный, каких не бывает в больших городах,– шишкинские сосны, хорошо расчищенные дорожки, зеленые скамейки, заботливо обметенные от снега сторожами; от парка даже сквозь полуоткрытый ветровичок «Волги» тянуло хмельным сосновым запахом. В городе было спокойно, тихо, по-домашнему уютно. Потом стали попадаться и двухэтажные дома, но и они не вызывали городского беспокойства – были скорее домишками, чем домами.

Цукасов сидел на заднем сиденье прямо, не разваливаясь, на Борьку поглядывал с юмором и симпатией. Когда они уже подъезжали к ресторану «Обь», секретарь обкома начал морщить лоб и глотать слюну – бедняга, наверное, не ел с утра, теперь же шел пятый час, а что касается осетрины, то он к ней был приучен с детства. Отец Цукасова, опытный рыбак, никогда не возвращался домой без пудового осетра или нельмы.

– Ну вот и приехали! Собирайся питаться, честной народ! Два года назад районный город обзавелся таким модерным рестораном, которому могла бы позавидовать и область. Стены здесь были неоштукатуренные, лиственничные; матовые мозаичные полы собраны из многочисленных сибирских пород дерева, под потолком висел вращающийся шар, на одной из стен – керамическая мозаика, изображающая купеческое прошлое райцентра и его будущее; столы были кедровые, накрыты скатертями из сурового полотна, ложки к деревенскому супу подавались деревянные, а на вешалке работал старичок швейцар с отличным нарымским произношением.

– Ишь как мальчишонка-то быстро раздевается,– сказал он, аккуратно принимая от Борьки пальто и вязаную шапочку.– Вон какой он шустрый!

Секретарю обкома Цукасову старичок вежливо посоветовал:

– Шапку-то бы надоть утаить в рукаве. Неровен час, спутаемся! Ноне у всего начальствия одинаковы шапки живут…

По залу, пустому в дневное время, ходили две бесшумные и толстые официантки в кокошниках, сидели за столиками два-три посетителя из командированных, и отчего-то было прохладно, хотя в ресторане «Обь» всегда топили до умопомрачения – сибиряки! Уютный угловой столик был свободен, и Нина Александровна жестом пригласила за него Цукасова, а Борька без команды мигом уселся на лучший стул, прищурившись, начал читать меню, напечатанное на толстой бумаге.

– Осетрина, осетрина и еще раз осетрина! – гудел Цукасов, усаживаясь рядом с Ниной Александровной.– В Ромске такой осетрины, как водится здесь, не поешь… У, како-о-ой я голодный!

Дни московского общения Нины Александровны с нынешним секретарем обкома были особенно памятны воскресной поездкой в Загорск. Цукасов в Троице-Сергиевой лавре был серьезен, задумчив, непривычно тих; за несколько часов пребывания в лавре он не произнес ни слова, а когда они осторожно вошли в собор, где по какому-то исключительному случаю шло богослужение, вплотную занялся разглядыванием молодой и очень красивой женщины в строгом костюме и с вуалью на лице. Он буквально ел ее глазами: «Кто такая? Почему молится? Зачем старинная вуаль? Что здесь вообще происходит?…»

Как только принесли паровую осетрину, Цукасов постно опустил глаза в тарелку и сделался похожим на того Цукасова, который разглядывал в лавре женщину в вуали. Это Нине Александровне показалось забавным, и она сказала:

– Борис, вилку следует держать в левой руке. Отчего ты дома поступаешь правильно, а в ресторане ошибаешься?

– Не знаю, мам. Наверное, я сильно рассеянный…

Наевшись крестьянским супом и паровой осетриной, напившись крепкого по-сибирски чаю, Цукасов повеселел, а Нина Александровна, наоборот, отчего-то загрустила: то ли от воспоминаний о студенческих годах, то ли оттого, что уж очень роскошными были официантки в кокошниках. Она положила подбородок на руки, вздохнула и стала глядеть в стол; молчание было длинным, потом Цукасов негромко сказал:

– Я рад видеть тебя, подружка, доволен, что тебе и Сергею живется хорошо, но…– Он поджал губы.– А мы вот собираемся твоего муженька укладывать в больницу по поводу недавно открывшейся язвы, хотя он криком кричит, что язва сама зарубцуется от успехов в производственной и личной жизни. Но вот врачи сомневаются… Что ты думаешь по сему поводу?

Прежде чем ответить, Нина Александровна поправила Борькин слишком лихой вихор, помолчав, подняла на Цукасова сосредоточенный и суховатый взгляд.

– У меня с язвой Сергея теперь свои счеты,– сказала она.– Я впервые слышу о его болезни…

В длинных платьях до полу и боярских кокошниках официантки не ходили по ресторану, а плыли, словно девушки из ансамбля «Березка», на их полных щеках арбузными ломтями лежал румянец, подкрашенные черным безмятежные глаза казались счастливыми, благополучными, устроенными, и Нина Александровна немного завидовала им, хотя понимала умом, что за счастливой служебной. внешностью может прятаться любое несчастье. Она прочла про себя строчку из Иосифа Уткина: «И под каждой слабенькой крышей, как она ни слаба, свое счастье, свои мыши, своя судьба…»

– Есть предложение, Нина,– сказал Цукасов.– В конце месяца соберемся, посидим за рюмкой коньяка, повспоминаем… У меня к Сергею есть несколько серьезных вопросов…

– Говори уж прямо! – рассердилась Нина Александровна.– Хочешь снять стружку за незаконно уволенного механика Пакирева?

– Тю-тю! Пакирев уже второй месяц работает у Прончатова, притом на лучшей ставке… Сережа был прав: с такими трепачами, как Пакирев, надо поступать сердито. Завистник и карьерист!… Ну ничего! Прончатов из него дурь выбьет.

– В чем же тогда дело, а, Николай?

– Конвейером идут жалобы от Булгакова.– Секретарь обкома ухмыльнулся.– Хорошо знает дело, поэтому ловит Сергея на ученических промахах… Однако все это пустяки, Нина, а вот с новым домом дело обстоит похуже и…

– Что «и»?

– Жалобы Булгакова во все высшие инстанции так убедительны, что получается: новый дом и впрямь надо отдавать ему. Впрочем, это тоже пустяки.– Он притронулся пальцами к локтю Нины Александровны.– Люблю я твоего Сергея. Чес-слово люблю… Ты не забудь его обнять за меня, подруга. Ты вытащила из колоды туза.

– Ты так думаешь?

Цукасов удивленно задрал брови.

– А ты разве не уверена в этом? Слушай, не надо разыгрывать меня: ты отлично знаешь, как тебе повезло! – И повернул лицо к Борьке.– Хочешь еще одно пирожное?

– Не, хватит.

Засмеявшись от удовольствия, секретарь обкома опять положил пальцы на локоть Нины Александровны.

– Ты нам береги Сергея,– сказал он.– Его надо холить и беречь…

– А если я не умею? Он сделался серьезным:

– Не понимаю я тебя, Нина.

– А я, думаешь, понимаю? – вдруг низким голосом пожаловалась она.– Я бы руку отдала, чтобы понять…

Она подумала: «Может быть, Сергею и вправду не полагается новая квартира. Новичок, должность весьма и весьма скромная, свои дела устраивать совсем не умеет…»

3

Первый снег в этом году так и не растаял: покрыв весь окружающий Таежное мир, остался лежать до далекой весны и в поселке долго-долго чувствовалось веселое оживление, бодрость, ожидание необычного. Это было хорошее, славное время, и по утрам Нина Александровна и Сергей Вадимович из дому выходили одновременно, постояв немного возле калитки, медленно расходились в противоположные стороны, оглядываясь друг на друга и улыбаясь. Он, прямоплечий и, как всегда, чуточку несерьезный, шагал уверенно и весело, она, длинная и важная от неторопливости, двигалась по чуть-чуть обледеневшему деревянному тротуару легко, словно по городскому асфальту. Зимой Нина Александровна носила пальто с воротничком из песца, теплые нерпичьи сапоги и шапочку немного набекрень. Сергей Вадимович одевался бог знает во что: то наденет насквозь промасленный полушубок, то грязную телогрейку, а то, на удивление всему Таежному, шагает в контору в лыжной куртке, да еще и простоволосый, так как даже в сорокаградусные морозы не признавал ни шапок, ни кепок. В добавление ко всему Сергей Вадимович оказался «моржом» – купался в проруби трижды в неделю, окруженный восторженными мальчишками, сосредоточенными стариками и веселыми от его чудачеств мужчинами. Такое многолюдье продолжалось две-три недели, потом к купаниям Сергея Вадимовича привыкли. Когда исчезли зрители, Нина Александровна решилась взглянуть на купающегося в проруби мужа, но дело обставила так, словно наткнулась на него случайно во время лыжной прогулки.

Бегала на лыжах Нина Александровна тоже трижды в неделю, после самых напряженных уроков в школе; владела лыжами она хорошо (коренная сибирячка!), компаний в спорте не признавала, а маршрут был выбран раз и навсегда: поле за школой, длинная вереть за улицей Пролетарской, вершина холма и берег реки – всего километров пятнадцать, для ее возраста вполне достаточно. Во время лыжной прогулки она надевала белый пышный свитер, красную шапочку, лыжи у нее были импортные, ботинки двухцветные, и даже строгие старшеклассники признавали, что математичка на лыжах смотрится здорово: длинные ноги, покатые плечи, узкие бедра и высокая грудь. Впрочем, Нина Александровна и сама знала, что выглядит на лыжах отменно, и это тоже повлияло на ее решение поглядеть на купающегося в проруби мужа.

Произошло это, кажется, в среду, когда солнце пряталось по-зимнему рано, снег от блеска казался стеклянным и воздух звенел от тишины. На пятом или шестом километре к Нине Александровне пришло второе дыхание, тело сделалось легким, лыжи не скользили, а парили над лыжней. Нина Александровна, пригнувшись, скатилась с крутого берега и сразу же увидела мужа.

Сергей Вадимович в это время раздевался – на виду у холодного бесконечного пространства сбросил полушубок, пиджак, рубаху, брюки; оставшись в малиновых плавках, он лихо похлопал себя ладонями по груди и плечам и не на цыпочках, а всей ступней двинулся к проруби – поджарый, все еще загорелый, бугристый от вздувающихся мышц, несерьезный оттого, что на ходу ухал по-сычиному. Нину Александровну он заметил в ту секунду, когда, прижав руки к бедрам, солдатиком ухнул в воду.

– Ух, мамочка моя родимая! – тонко вскрикнул он. Нина Александровна широким лыжным шагом подбежала к проруби, остановившись, глядела на то, как Сергей Вадимович плавает среди острых льдинок и снежного масла. Он ухал, хохотал, крича почему-то: «Бережись!» – и Нина Александровна поняла, что Сергей Вадимович счастлив, и хохотала вместе с ним. А снежная бесконечность становилась розовой в лучах заходящего солнца, и, наверное, от этого все вокруг неожиданно показалось первобытным, диким – река, небо, тальники на берегу, сосняк за рекой и зазубренный горизонт. «Да, он счастлив! – продолжала думать Нина Александровна.– Почему же тогда у него открылась застарелая язва? Напряжен? Перерабатывает? Не дает стрессам выйти наружу?»

– Ух, бережись!

Почувствовав, что не надо ждать, когда Сергей Вадимович вылезет из проруби, Нина Александровна ласково кивнула мужу, откровенно стараясь казаться стройной, красивой, изящной, побежала дальше своим проторенным путем; она спиной чувствовала, что муж смотрит на нее, была рада этому, а взобравшись на крутое правобережье, радостно подумала о том, что ее теперешняя жизнь становится интересной и просто хорошей, и сразу со снисхождением вспомнила, как необычно и даже курьезно складывались теперь отношения между ней, Ниной Александровной, и директором школы Белобородовой.

…Всему поселку было известно, что Белобородова первая посоветовала Нине Александровне выйти замуж за нового главного механика сплавной конторы, много сделала для того, чтобы Нина Александровна сблизилась с забавным новичком, но та же самая Белобородова после свадьбы перестала называть преподавательницу математики ласковыми именами Нинуля или Нинка, когда они оставались наедине, а перешла на официальное «вы». Более того, именно директор школы Белобородова по прозвищу Скрипуля – так ее называли молодые учителя и учительницы – однажды употребила выражение «четвертая дама поселка», относящееся к Нине Александровне. Впрочем, это так и было, ибо Сергей Вадимович Ларин, главный механик одной из крупнейших сплавных контор области, считался четвертым по значению человеком в поселке: директор конторы, главный инженер, начальник производственно-технического отдела и главный механик. Конечно, в Таежном играли значительную роль председатель поселкового Совета, председатели двух артелей– «Профинтерн» и «1 Мая»,– но хозяином в поселке была сплавная контора, которой здесь принадлежало все: река и ее берега, автомобили и производственные здания, тротуары и склады, катера и штабеля леса, погрузочные краны и паром, электростанция и орсовский магазин, детские ясли и детский сад, поселковый клуб и небольшой кинотеатр, запасы дров и даже земля – огромная пустошь, по которой Нина Александровна бегала на лыжах.

Почтительность Скрипули к «четвертой даме поселка» достигла наконец таких масштабов, что она незаметно для учителей освободила Нину Александровну от занятий во вторую смену, оставив в неделю только три вечерних урока. Когда этот виртуозно-ловкий переход был завершен, Белобородова однажды заманила Нину Александровну в свой тесный и пропахший дымом кабинет, фамильярно, как в старые добрые времена, обняв ее за плечи, с игривостью в прокуренном голосе сказала:

– Замужним бабам скидка! Отдохните от второй смены годишко, Нинусь Александровна. Курить будешь?

– Не хочу.

– Молодец! Мужики не любят, когда от баб воняет табачищем.

Стены директорского кабинета были тесно завешаны чертежами, картами, схемами, шкафы ломились от старых классных журналов, на этих же шкафах стояли разнокалиберные глобусы, зеленое сукно стола было прожжено и залито химическими чернилами, и вообще кабинет был похож на Белобородову – деловую и энергичную, но неряшливую женщину. Вот и сейчас Скрипуля курила папиросу «Беломорканал», лихо закусив ее крепкими зубами, но сидела не на стуле, а на кончике стола, а пепел стряхивала на пол. Плечи у директрисы были прямые и широкие, как бы созданные для погон, подбородок с ямочкой был квадратным, глаза сквозь папиросный дым казались совсем темными.

– Садитесь, Нинусь Александровна! – пригласила директриса, на этот раз подчеркивая бывшую простоту их отношений только словом «Нинусь».– Садитесь, до урока еще пятнадцать минут…

Дело происходило в послеобеденное время, когда Нине Александровне предстоял один из трех в неделю вечерних уроков, и, наверное, именно по причине вечерних занятий Нина Александровна была одета наряднее, чем одевалась в утреннюю смену,– на ней была замшевая куртка в талию, короткая юбка, ноги обтягивали прозрачные, без блеска колготы телесного цвета. Наряд был почти праздничным, и Нина Александровна чувствовала себя уверенной, спокойной и неназойливой.

– Вы покрасивели, Нинусь Александровна,– негромко, без обычной лихости сказала Белобородова.– Я рада, очень рада за вас, так как больше всего на свете ненавижу неустроенных баб…

За окнами директорского кабинета прогромыхивал гусеницами идущий по улице трактор, через левую стенку просачивался беспокойный гул чем-то встревоженного класса, стол под Белобородовой поскрипывал, а Нина Александровна по-прежнему спокойно глядела на директрису, ожидая дальнейших слов и поступков. Нина Александровна и раньше ни капельки не робела перед Белобородовой, вела себя всегда подчеркнуто независимо, а на уроках, когда Скрипуля являлась с проверкой, умела не замечать ее присутствия. Сегодня Нина Александровна держалась точно так, как это случалось прежде, а вот Белобородова, раньше втайне потешающаяся над мнимой независимостью преподавательницы математики и поэтому подчеркнуто не замечающая ее гордо вздернутой головы, сейчас повела себя иначе. Белобородова осторожно, как бы боясь сделать лишнее движение, спустилась со стола, подойдя к окну, отодвинула тюлевую штору. Немного помолчав, она задумчиво сказала:

– Черт знает как вы холодны, Нина Александровна! – И вдруг резко повернулась.– Если бы вы знали, как я завидую вам, девчонкам рождения конца тридцатых годов!

Это была та самая неожиданность, из-за которой Нина Александровна любила и уважала директора, так как никогда не было дано знать, что скажет и сделает Белобородова, человек несомненно интересный, смелый и умный. Нина Александровна всегда с трудом скрывала восхищение Скрипулей, чтобы его не приняли за подхалимаж. Поэтому Нина Александровна сидела по-прежнему спокойная, уверенная в себе, красивая и действительно замкнуто-холодноватая.

– А может быть, в этом повинна математика,– задумчиво продолжала Белобородова, неторопливо отходя от окна.– Вот что недавно говорил академик Соболев на международном математическом конгрессе.– Подойдя к столу, Белобородова взяла книгу с закладкой между страницами, открыв, раздельно прочла: – «Математика – это реалистический, достаточно подробный и в то же время общий взгляд на вещи и явления. Этот ре-а-лизм обладает неотразимой притягательной силой в глазах молодежи…» Вот какая история, Нинусь Александровна!

Сама Скрипуля преподавала историю, знала предмет назубок, рассказывала так эмоционально, что ребята сидели неподвижно, но вот поди ж ты!… Нина Александровна невольно переменила позу – расслабила плечи и одну руку положила на открытое колено.

– А, была не была,– сказала она.– Давайте папиросу, Анна Ниловна.

– Вот это другое дело! – открыто обрадовалась Белобородова и ловко выхватила из пачки папиросу.– Плевали мы на самых распрекрасных мужиков!

Несколько минут они курили молча, с задумчивыми лицами, затем Белобородова, заговорщически улыбнувшись, сказала:

– А ловко вы окрутили добра молодца! В нашенское время… Молодец, Нинусь Александровна!

Нина Александровна тоже улыбнулась, немного подумав, ответила:

– Сергей Вадимович очень занятой человек. Ему тоже некогда…

– Конечно, конечно!

Пожалуй, только сейчас Нина Александровна, сделавшаяся «четвертой дамой» Таежного, впервые увидела Скрипулю в таком состоянии, которое мысленно назвала домашним. Белобородова была непривычно женственной, совсем не актерничала, то есть не сидела за столом в позе усталого, но лихого авиационного штурмана, не прищуривалась так, словно смотрела на далекую землю; в лице директора школы появилось много бабьего, деревенского, мужские волевые складки на лбу и переносице разгладились. Она задумчиво глядела на книгу с закладкой, и Нина Александровна подумала: «Специально готовилась к разговору… Что бы это могло значить?» А Белобородова негромко сказала:

– Моей Нельке уже двадцать пятый… Знает английский и немецкий, заканчивает изучение арабского и собирается ехать на практику в Каир… Замуж выходить пока не хочет! – Белобородова поджала губы.– И у нее, простите, Нинусь Александровна, такое же всеотрицающее лицо, как у вас, хотя вам далеко не двадцать пять… Вы слушаете меня, Нина Александровна?

– Конечно!

Однако Нина Александровна прислушивалась не к Белобородовой, а к себе, чтобы понять, как она ощущает свои тридцать четыре года – есть ли легкость, умиротворенность, безмятежность и та свобода, на которую намекала очень пожилая Скрипуля. Кажется, все оставалось на месте – ясная голова, радостное ощущение здоровья, полное отсутствие тревоги и беспокойства: предстоящий урок в девятом классе прост и заранее обдуман, отношения с мужем выстроены умно, письма матери отправлены, долги уплачены, взносы сделаны, холодильник набит продуктами, Борька сыт, ухожен и одет. А что касается всеотрицающего выражения лица, то о нем стоило подумать на досуге, так как Белобородова была не первым человеком, который говорил Нине Александровне об этом.

– Академик Соболев абсолютно прав,– задумчиво сказала Нина Александровна.– Мы счастливее гуманитариев в том отношении, что более реалистично смотрим на жизнь. Чем меньше иллюзий, тем легче разочарования…

– Во! Во! – подхватила Белобородова и вдруг прищурилась так, словно глядела на далекую землю из кабины самолета.– У моей Нельки тоже никаких иллюзий, голова трезва, как у архиепископа, и я ничем не могу помочь ей, так как – смешное положение! – не уверена, что надо помогать…

Белобородова улыбнулась одной из своих начальственно-снисходительных улыбок, опять приняла позу усталого, но лихого штурмана бомбардировочной авиации и, наверное, поэтому – неожиданно для Нины Александровны – перешла на прежний, «досвадебный» тон.

– Ох, Нина, Нинка,– сказала директриса.– Хлебнет же лиха твой добрый молодец! Ты его, часом, не заморозила ли? – И первая хрипло засмеялась своей пошловатой шутке.– Ты не обращай внимания, Нинка, на старую дуру Белобородову, то бишь Скрипулю.

Гусеничный трактор уже прошел всю длинную улицу, стальной лязг почти не был слышен, и звонок на перемену прозвучал так громко, что Нина Александровна поморщилась.

– Вот и звонок,– сказала она.– Если выберется свободная минута, забегайте вечерком, Анна Ниловна. Мы с мужем будем рады.

– Спасибо.

Девятый «б» относился к числу дисциплинированных, благополучных классов, а его классная комната была лучшей в школе: из окон виделась заснеженная река, свежие дома новой части поселка, маленькая стройная церковь и синеватые кедрачи за рекой. Однако девятый «б» Ниной Александровной Савицкой был особенно любим за то, что на задней парте, сонный и всегда равнодушный, сидел Марк Семенов – юноша с выдающимися математическими способностями. Конечно, Нина Александровна занималась со всем классом, опытная преподавательница, она умела владеть вниманием каждого ученика, но Марк Семенов был тем человеком, на которого она работала в девятом «б»: он все понимал, чувствовал, умел быть заметным в любой толпе, хотя ничего для этого не делал. Честное слово, только и только ради Марка Семенова Нина Александровна в класс вошла энергичной походкой, боковым зрением увидев Марка Семенова, подчеркнуто небрежно бросила журнал на стол.

– Здравствуйте. Садитесь. Инга Макарова, пожалуйста, к доске.

Пока ученица проходила между рядами парт и выбирала мел, Нина Александровна поняла, что, не желая этого, все еще находится под впечатлением разговора с директрисой и в ушах все еще звучит ее приглушенный голос: «Как я завидую вам, девчонкам рождения конца тридцатых годов!» Во-первых, Нина Александровна думала о том, не предстоит ли ей в ближайшее время, в свою очередь, завидовать девчонкам рождения середины пятидесятых годов, во-вторых, ее, если признаться честно, больно царапнуло полушутливое восклицание Скрипули: «Ох, Нинка, Нинка, хлебнет же лиха твой добрый молодец!» А потом эти разговорчики о холодности, о рациональности людей с математическим складом ума – к чему об этом говорила прикинувшаяся ягненком хитрая баба? Ох, Белобородова умела ценить слова!

Думая о разговоре в директорском кабинете, Нина Александровна напряженно наблюдала за классом, стараясь понять, то было нового в этих мальчишках и девчонках рождения пятидесятых годов, и замечала новое, раньше будничное и до скуки привычное. Несмотря на то, что поселок Таежное располагался за тридевять земель от столицы и больших промышленных городов, все ребята были хорошо и современно одеты; дети высокооплачиваемых сплавконторских крановщиков, слесарей, токарей, сортировщиц и зацепщиц, бригадиров и просто разнорабочих щеголяли в добротных узких брюках или мини-юбках, на девчонках сверхмодные свитерки и кофточки; парни отращивали длинные волосы, у некоторых под носом уже темнел заботливо охраняемый пушок, многие отпустили жидкие бакенбарды, и на весь класс не было ни одних валенок, обязательных в школьные годы Нины Александровны. У парней спортивный вид, девчонки свободно демонстрировали колени в колготках, а какие все они были крупные для девятиклассников! Да, это был тот самый двадцатый век, когда десятилетние казались семиклассниками, а восьмиклассники выпускниками.

– Пожалуйста, отвечайте, Макарова.

Нина Александровна неслышно прошла вдоль парт, разнося тонкий запах хороших духов, опять, как в кабинете Белобородовой, почувствовала себя совсем молодой, почти такой же, как мальчишки и девчонки девятого «б», которые провожали ее откровенно восхищенными взглядами.

– Отвечайте, отвечайте, Макарова!

Рассеянно слушая хорошую ученицу, Нина Александровна приближалась к последней парте левого ряда, на которой в полном одиночестве сидела белоголовая девчонка с как бы прозрачными синими веками, с удлиненным лицом и тонким носом; глаза у нее были опущены, веки трепетали, и вся она была такая, точно издавала негромкий, но отчаянный крик: «Не подходите ко мне, не трогайте меня!» – хотя сидела в безвольной и мягкой позе, как будто в ее стройном теле не было костей. Это была Лиля Булгакова – младший ребенок бывшего главного механика сплавной конторы. С выдающимся математиком Марком Семеновым ее, конечно, сравнить было нельзя, но Лиля была все-таки самой талантливой девчонкой в таежнинской средней школе № 1. Она с первого класса получала только пятерки, прекрасно играла на рояле, пела, читала стихи и сама писала ямбом о восходах и закатах, о любви и расставании. Хороши или плохи были эти стихи, Нина Александровна не знала, но стихи эти у нее – вот странность – вызывали легкое головокружение и воспоминания о лопоухом мальчишке ее школьных лет. Кроме того, Нина Александровна иногда чувствовала, что между ней, взрослым человеком, преподавателем математики, и Лилей Булгаковой существует если не похожесть, то непонятная прочная связь, словно они были подругами или сестрами. Сейчас Нина Александровна думала как раз об этом, но мысли не помешали ей наставительно и весело сказать:

– Надо все-таки слушать товарищей, Марк Семенов… В понятие свободы непременно входит уважение к окружающим.

– Виноват, Нина Александровна.

А она все глядела на Лилю Булгакову, поза, глаза и лицо которой по-прежнему кричали: «Не подходите ко мне! Не трогайте меня!» – и думала, что (возможный вариант) у нее самой был такой же вид, когда сидела в кабинете Скрипули, а может быть, она, Нина Александровна, всегда была такой же, как Лиля Булгакова: «Не подходите! Не трогайте меня!»

Здание районного суда имело поношенный, грязный фасад, снег на пологую крышу давил изо всех сил, тополя в скверике грустно сутулились под тяжестью снежных шапок, одно из стекол квадратного окна на фасаде заменили фанерой, на которой чернильными распавшимися буквами было написано: «…екая область… Таежное… львар…» Больше ничего разобрать было невозможно, и Нина Александровна, отдыхая после автомобиля и дожидаясь, когда шофер дядя Коля завернет за угол, старалась сообразить, как крышка от посылки, адресованной в Таежное, могла попасть в райсуд.

В темном тюремного стиля коридоре, заплеванном и пропахшем хлоркой, где не полагалось громко разговаривать и урить, тесными кучками сидели какие-то шепчущиеся люди; молодой человек в пыжиковой шапке журавлиным шагом передвигался на цыпочках; молодая женщина сидела молча и прямо, словно туго надутая воздухом; разбитная тетка, устроившаяся возле окна, смеялась в одиночестве; седой и узкоплечий старик, несмотря на запрещение, курил и пускал дым прямо в судейскую дверь, напротив которой сидел. У него на лице были только две крупные складки – возле губ; все остальное было мелкоморщинистым. Далее – тоже отдельно от всех, надменная и важная – сидела старуха с повадками тигрицы. Она то и дело медленно поднимала тяжелые веки и так глядела на расхаживающего молодого человека в пыжиковой шапке, что он еще выше приподнимался на цыпочках, словно хотел встать на пуанты.

Бывший муж, в обязанности которого входило обеспечение безочередности на суде, ждал Нину Александровну не один: рядом с ним, сидящим, стояла женщина явно судейского вида и что-то быстро и неслышно говорила ему, а он в ответ рассеянно кивал, точно принимал неинтересный, но по уставу положенный рапорт. По лицу женщины Нина Александровна поняла, что их обязательно пропустят без очереди и что суд будет предельно коротким. Поэтому она своим обычным мерным шагом двинулась по коридору, покашляв, добилась того, что бывший муж ее заметил, и только тогда остановилась метрах в трех от него.

– Добрый день, Алексей Евтихианович.

Женщина судейского вида распрямилась, торопясь обогнать самою себя, поглядела на бывшую жену главного врача такими жадными глазами, что Нина Александровна улыбнулась и подумала о том, что суд будет не на ее стороне; это, впрочем, она нала и без откровенно презрительного взгляда женщины. Ведь ели судья женщина, если два заседателя женщины, секретарь уда женщина, то в бракоразводном процессе, где муж убегом бежал от жены, последней не миновать позора и поношения.

– Привет, Нина Александровна! – вежливо вставая, поздоровался бывший муж.– Спасибо за точность. Минут через пять зайдем… Условлено со всеми, даже с очередью,– прибавил он, наверное, для старухи с тигриной осанкой.– Как только дослушается очередное дело, входим мы…

Впервые за шесть с половиной лет – вот сколько времени прошло с тех пор, как они расстались! – Нина Александровна видела бывшего мужа не в больничной палате, и не в пижаме, и не в белом халате, а в костюме. Ну что же? Надо было признать, что Алексей Евтихианович за эти годы превратился в представительного, самоуверенного и цветущего мужчину. Он широко, на отлете, как бы отдельную драгоценность, держал тяжелые руки, словно они недавно были вымыты, обтянуты резиновыми перчатками и он боялся прикоснуться к чему-нибудь нестерильному; на лбу еще глубже прорезались две по-настоящему мужественные вертикальные складки, как на лицах прославленных полководцев и знаменитых государственных деятелей; глаза пояснели, приобрели блеск и цвет, в волосах – он рано начал седеть – за шесть лет седых волос поубавилось, а прическа была другая: смелая, дерзкая челка из тех, какие теперь носят молодые пижоны.

«Изопьем чашу страданий до дна»,– шутливо подумала Нина Александровна в тот момент, когда из комнаты заседаний суда выходила тихая молодая парочка. Он, наверное муж, осторожно и бережно прикрыл за собой двери, она, жена, уже, вероятно, в судейской комнате начала двигаться бесшумно, и вот так, не обращая ни на кого внимания и не останавливаясь, они медленно растаяли в конце грязного судейского коридора. «Ну, будет дело! – еще веселее прежнего подумала Нина Александровна.-Держись, Нинка!»

За дверью судейской комнаты ровно через минуту после ухода зачарованной парочки начался бракоразводный процесс гражданина Савицкого Алексея Евтихиановича с гражданкой Савицкой Ниной Александровной, и Нине Александровне предстояло понять, что причина развода одна: муж ушел от жены, испортившей ему жизнь.

Комната для судебных заседаний по контрасту с грязным коридором и зачуханным фасадом оказалась светлой, высокой, современной, чистые белые стены, хорошие стулья, поставленные в четкие ряды, стол с торжественной скатертью, судейский стул с официальной прямой спинкой и успокаивающие шторы на окнах – зеленые, в крупных складках. А в окружении двух наперсниц – знакомой уже Нине Александровне женщины явно судейского вида и пожилой гражданочки в шерстяном платке – сидело само Правосудие в образе полной, голубоглазой и белотелой блондинки с таким добрым и веселым лицом, что хотелось смеяться, как от щекотки. Худая до болезненности секретарь суда с пальцами, унизанными дешевенькими перстнями и кольцами, сидела в стороне и глядела в серую оберточную бумагу, на которой писались судейские документы. Рядом с секретарем суда голубоглазое Правосудие выглядело ангелом высшей кондиции и, наверное, до чрезвычайности походило на ту полную блондинку с ямочками на хозяйственных руках, с которой теперь жил бывший муж Алексей Евтихианович.

Вот, оказывается, какой была судья Нелли Ефимовна Кропачева, избранная во время последней выборной кампании в районные судьи и на фотографии, плохо отретушированной в местной типографии, выглядевшая старой и брюзгливой толстухой. Как только Нина Александровна первой вошла в комнату для судебных заседаний, судья Кропачева еще раз мило улыбнулась (улыбка явно осталась от зачарованной парочки), поднявшись, отвесила вошедшим вежливый и веселый поклон.

– Прошу садиться.

Все остальное произошло с такой ошеломляющей скоростью, что Нина Александровна не успела ничего понять и даже услышать. Судья мгновенно, без точек и запятых, скороговоркой прочла короткое заявление, не дав ни секунды передышки, поглядев направо и налево – наперсницы! – спросила у Нины Александровны, согласна ли она на развод, и как только Нина Александровна промолвила «да», суд встал как по команде и Кропачева прочла решение, да так быстро, так мгновенно, что все это походило не на суд, а на «скорую помощь».

– Суд удовлетворил ваш иск. Последний вопрос: кто будет платить?

– Я! – не дав судье договорить, заявил Замараев, и на этом все кончилось…

Когда Нина Александровна мерным бережно-уверенным шагом выходила из комнаты для судебных заседаний, она услышала, как та женщина судейского вида, что шепталась в коридоре с Замараевым, сказала ему радостно: «Поздравляю, Алексей -Евтихианович!» А он, гражданин Замараев, наверное, раскланявшись в ответ на поздравления, барскими шаркающими шагами уже двигался за гражданкой Савицкой Ниной Александровной, но добрался только до середины грязного коридора, потом звук его теплых французских ботинок стал замедляться и как-то незаметно утишился совсем, точно бывший муж растаял в затхлом воздухе. Потому Нина Александровна до конца коридора дошла одна, ей неудержимо хотелось обернуться и посмотреть, что произошло с зимними ботинками Замараева, но она, конечно, не обернулась и вскоре оказалась на улице, где все было сереньким, низким и грязноватым, кроме сверкающей лаком «Волги», принадлежащей Таежнинской сплавной конторе.

– Пожалуйста, Нина Александровна!

Подходя к машине, она почему-то ощущала себя такой же сильной, яркой и стремительной, как новенькая «Волга».

– Отправляйтесь в Таежное! – приказала Нина Александровна дяде Коле.– Я задержусь…

День в Пашеве выдался теплым, сырым, темным от низких сероватых туч; все вокруг по-прежнему казалось грязным, низким и широким, в ста метрах от райисполкома буксовал на раскисшей дороге большой зеленый грузовик, похожий на гигантскую навозную муху и жужжанием и цветом. Над машиной летали обрадованные суматохой сороки, напоминающие из-за всеобщей серости ворон.

Сначала Нина Александровна не знала, куда ведут ее ноги, шла только для того, чтобы не останавливаться, а потом поняла, что левая нога стремится в райисполком, где Нина Александровна как депутат бывала почти всякий раз, когда приезжала в райцентр. Обнаружив, куда ведут ее ноги, она поняла, чего им, ногам, надо: дела, отвлечения от тяжелых мыслей, энергичного существования.

Остановившись, Нина Александровна по-крестьянски заботливо подумала о том, что, по всей вероятности, затишье в серых и низких тучах кончится мокрым снегом – так они были тяжелы, обременены, перенасыщены. И она пошла быстро в другую сторону… Звук буксующего грузовика постепенно затихал за спиной, сороки тоже угомонились, обнажившийся местами от снега деревянный тротуар, казалось, был бесстыдно голым; над районным маслозаводом висела такая крупная вывеска, какой, наверное, не имели заводы-гиганты; здесь же на воротах, как на таежнинской парикмахерской, бессонно разговаривал динамик: «…выпуск станков увеличился…»

Райцентр внезапно кончился – дома оборвались, словно кинопленка, увиделась небольшая возвышенность, на которую изящно и легко взбегали кресты и звезды большого благоустроенного кладбища. Так вот куда вели теперь ноги Нину Александровну Савицкую! Впрочем, посещать кладбище давно стало для нее разрядкой. Нина Александровна начала подниматься на кладбищенский взгорок, что сейчас, после развода с Алексеем Замараевым, оказалось для нее просто необходимым. Она подумала о том, что вот в эти самые минуты, когда каждая клеточка ее тела так напряжена, что она самой себе кажется сияющей, яркой и сильной, как директорская «Волга», могут наконец на фоне кладбищенских мыслей о бренности всего сущего прийти ответы на неразрешимые пока вопросы ее теперешней жизни. «Жаль только,– издеваясь над собой, думала Нина Александровна,– что кладбище такое благоустроенное, современное, чистенькое. Эх, была бы разруха, упавшие кресты, растерзанные могилы!»

Она вошла в ворота металлической ограды кладбища, подумав, куда идти – направо или налево,– пошла прямо, стараясь не замечать мелочей. Судя по характеру и жизненному призванию Нины Александровны – математика! – она должна была, наоборот, принять с удовлетворением хорошую планировку, порядок, чистоту, которые чрезвычайно ценила во всех других случаях. Почему же она поеживалась от современной планировки райцентровского кладбища с чистыми и прямыми улицами и тремя площадями?

Стараясь понять себя, Нина Александровна остановилась возле простенькой могилы со звездочкой на фанерной пирамиде памятника, с неприхотливой деревянной оградкой и снежными кругами, лежащими друг на друге. Это были венки, положенные на могилу еще до последнего снегопада. Она прочла: «Юрий Семенович Слесарев. 1947-1969 гг. Спи спокойно, наш сын, муж и брат». Выходит, Юрий Семенович Слесарев прожил на грешной земле всего двадцать два года, и Нина Александровна по фотографии представила его во весь рост: высокий, впалогрудый, черноволосый молодой человек с нервным лицом… Она старательно и безбоязненно ворошила собственную душу – жалко ли ей Юрия Слесарева, его мать, жену, брата или сестру, хочется ли плакать оттого, что Слесарев прожил на этой теплой и круглой земле всего двадцать два года? Оказалось, что Нина Александровна жалела умершего, ей было больно, а от плохо покрашенной фанерной пирамиды сжималось сердце. Все это было так, все происходило правильно, естественно, но почему же тогда с каждой секундой делалось все легче, словно из груди по кусочкам вынимали холодный камень? Ну почему? Значит, она здесь для того, чтобы самой выкарабкаться на поверхность? Нина Александровна начала было считать про себя до десяти, но от злости на Нинку Савицкую не досчитала, а приказала ей жестоко: «А ну выйди-ка вон с кладбища, подлая!»

После того как металлическая ограда кладбища осталась позади, Нина Александровна прислонилась спиной к одинокому чахлому тополю и медленно подумала: «Когда открылась у Сергея язва? Почему я об этом ни разу не вспомнила, чтобы спросить у него? Ведь это такой простой вопрос! Когда открылась язва? Через несколько недель или месяцев после женитьбы на мне?»

На белом свете, то бишь в деревянном городе Пашеве, совсем потеплело; дело дошло до того, что с кладбищенской горушки, пока еще безмолвной, бежал грязно-зеленый и тоненький, словно струна, ручеек, кое-где пробуравивший снег; мокрые и замызганные сороки уже походили не на ворон, а на взъерошенных сычей; снег на дороге напоминал кашу из неочищенного риса, ветлы, что росли возле молокозавода, подбыгали, и твердые в морозы ветви уже висели по-осеннему печально, как у плакучих ив. Поглядев на все это, Нина Александровна пожалела, что отпустила шофера дядю Колю,– ей хотелось стремительно мчаться в Таежное, остановившись возле дирекции сплавной конторы, ворваться вихрем в кабинет Сергея Вадимовича, с порога закричать: «Сергей, когда у тебя открылась язва?» Потом следовало обнять его, пеленая и целуя, вынести на руках из кабинета, не спрашивая согласия, бережно унести на руках в больницу. Не отдавая себе отчета в том, что она делает, Нина Александровна уже совершала быстрые суматошные движения: бежала по раскисшей дороге с поднятой рукой, как это делает человек, когда хочет поймать такси или левую машину. Однако в деревянном городе Пашеве по улицам разъезжало всего два десятка такси, поймать машину могло помочь только чудо или поход на районный базар, где всегда стояло три-четыре автомобиля в ожидании «деревенщины», с которой можно было содрать лишний рубль. Но до рынка было километра четыре – целая вечность шагов,– и Нина Александровна укусила себя за перчатку, поняв безвыходность положения: через час, а может быть через несколько минут желание «унести» в больницу больного Сергея Вадимовича непременно пройдет… Такси не было, солнца не было, оттепели не было – ничего не было, и Нина Александровна почувствовала себя пустой, как выжатый лимон. Вздохнув, она пошла тихохонько по темной дороге и до тех пор шагала по направлению к Таежному, пока ее не подобрал сплавконторский «газик», ездивший за деньгами в райбанк. Она села на заднее сиденье, забилась в уголок; вызывая этим удивление и оторопь у шофера и кассирши, доехала до дома, а не до дирекции молча, со стиснутыми зубами, все время повторяя про себя одну и ту же фразу: «Первый звонок! Первый звонок! Первый звонок!»

После ноябрьских праздников в новом современном доме застеклили окна, провели во все комнаты водяное отопление, в кухне и коридоре застлали полы разноцветным линолеумом, а еще через неделю по центральной улице Таежного – на виду у всех – провезли большую белую ванну, первую в поселке. Сразу же после установки ванны в дом пришли маляры, и в Таежном стали поговаривать о том, что после Нового года или чуть позже дом будет готов к сдаче, да и Сергей Вадимович говорил то же самое, добавляя с усмешкой:

– Мистер Булгаков не дремлет! На днях в райком пойдет коллективное письмо о том, что Ларин ворюга и обогащается за счет государства.

Сергей Вадимович после ноябрьских праздников домой стал приходить минут на двадцать раньше обычного, не пропускал ни одного ледового купания, по утрам с углубленным видом прочитывал целиком три страницы «Правды», он еще больше прежнего повеселел, был по-мальчишески легок, несерьезен и как-то, полушутливо-полусерьезно, фатовато подмигивая, сообщил Нине Александровне:

– А твой Сереженька молодец! Боюсь, как бы мне не вручили за третий квартал а-а-громадную премию. Это, знаешь ли, и честь и нема-а-а-лые деньги. Не купить ли нам, понимаешь ли, пианино да не нанять ли для Борьки учительницу музыки? Хотя бы эту старую грымзу Марию Казимировну. Люблю, знаешь ли, когда бренчат что-то рояльное…

С Борькой, на взгляд Нины Александровны, все пока обстояло благополучно, хотя сын по-прежнему удивлял ее мудрой взрослостью, так как крохотный мальчонка, внешне очень похожий на Нину Александровну, за два-три месяца сумел установить совершенно точные, по-умному необходимые отношения с отчимом. Борька демонстративно «уважал» Сергея Вадимовича, был, конечно, признателен ему за пистолет и прочие материальные радости, но держал себя так независимо, точно постоянно твердил: «Ты отчим, я Борька, вот и все, вот и очень хорошо, и давай-ка жить каждый по-своему». Вместе с тем сын не избегал Сергея Вадимовича, охотно гулял с ним, но не горевал ни секундочки, когда отчим был занят. Одним словом, в доме существовало двое мужчин – каждый отдельно, каждый сам по себе.

– Характер! – однажды уважительно сказал о нем Сергей Вадимович.– Высоко о себе разумеет молодой человек-с… А вот геркулесовую кашу я его заставлю лопать!

– Каким образом?

– Самым простым.

И через несколько дней после этого разговора, укладывая сына в постель, Нина Александровна услышала нарочито громкий и четкий голос Сергея Вадимовича:

– Мои подвиги объясняются, знаете ли, геркулесовой кашей.

У мужа в это время был в гостях плановик Зимин – подхалим и сплетник, забежавший к главному механику якобы по необходимости, но на самом деле для вербовки нового работника в группу оппозиционеров, почему-то воюющих с главным инженером; начал плановик с того, что выразил Сергею Вадимовичу восхищение его зимними купаниями: «У вас, Сергей Вадимович, исключительно, грандиозно, невыразимо мощный организм, но это так понятно – вы такой исключительный, такой неповторимый человек!» Все это было произнесено с прононсом, с мнимо-аристократическими ужимками и честными до фанатического блеска глазами.

– Все дело именно в геркулесовой каше! – с удовольствием прокричал за стенкой Сергей Вадимович.– Кто читает журнал «Наука и жизнь», тот знает, что только геркулесовая каша согревает в проруби… Да, да и еще раз да, как выражается высокоуважаемый экс-механик Булгаков…

– Вы только подумайте! – восхитился плановик и вдруг понизил голос.– Вы только послушайте, Сергей Вадимович, какой предательский шаг предпринял экс-механик. Он, можете себе представить…

Шу-шу-шу, те-те-те! – дальше ничего понять уже было нельзя, и Нина Александровна, аккуратно сложив Борькины джинсы, присела на краешек детской кровати. Сын лежал на спине, сосредоточенно глядя в потолок, шевелил губами, словно читал про себя. Внутренний монолог Борьки непременно относился к геркулесовой каше, и лицо у сына наконец сделалось решительным: ну, мы еще покажем себя! Нине Александровне захотелось захохотать, и, чтобы не случилось конфуза, она приняла строгую осанку.

– Как у тебя с русским языком, Борька? – спросила Нина Александровна.– Что-то Елена Алексеевна на тебя давно не жаловалась. Ты не исправился ли?

– Не,– задумчиво ответил сын.– Домашние задания по русскому мне теперь делает Светка, а на уроках я сам стараюсь.

– Не фантазируй!

– Я не вру, мама. Светка делает мне домашние задания по русскому, а я ей решаю задачи.

– Но это же… Это плохо, Борька!

– Да уж чего хорошего… Знаешь, мама, ты иди, я засну сам…

Когда Нина Александровна вошла в другую комнату, Сергей Вадимович, сунув руки в карманы, разгуливал по диагонали, а плановик Зимин с загадочным видом протирал замшевым кусочком очки в позолоченной оправе. Без очков лицо Зимина казалось добрым и наивным.

– Я не помешаю? – спросила Нина Александровна.

– Напротив! – воскликнул плановик и приложился сухими губами к руке Нины Александровны.– Если бы вы знали, как вас обожает Людмила! Если бы вы знали!

Раздаривание направо и налево комплиментов, целование женских рук, приветственные поцелуи мужчин, поздравительные открытки на пролетарские праздники и все прочие торжества, подарки и сувениры, длинные разговоры по домашним телефонам – все это за последние годы в поселке Таежном было распространено так же широко, как и в крупных городах, причем если согласиться с утверждением, что в Руане юбки на вершок короче, чем в Париже, то поселковый «аристократизм» был в два раза могущественнее столичного, а плановик Зимин являлся мужем наипервейшей светской львицы в Таежном. Именно преподавательница английского языка Людмила Павловна по субботам давала приемы с сэндвичами, встречала гостей в длинном сверкающем платье, вставляла в русскую речь английские словечки, выписывала с большими трудностями (через областной город) журналы «Америка» и «Англия» и даже позволяла себе в тесном женском кругу употреблять нецензурные слова – последний крик моды. Отчаянно влюбленный в жену плановик Зимин, естественно, во всем подражал ей, но будучи на самом деле добрым и глупым, потешал весь поселок. Вместе с тем Сергей Вадимович утверждал, что Зимин хороший работник.

– Если бы вы знали, Нина Александровна, как вас обожает Людмила! – прикладывая руки к груди, клялся плановик.– Она говорит, что вы самая умная, современная и самостоятельная женщина в Таежном. Для Людочки абсо-лют-но потеряна та суббота, на которой вы отсутствуете.

Однако по глазам Сергея Вадимовича Нина Александровна поняла, что шушуканье с плановиком было не таким уж потешным, как хотел показать муж. Одет Сергей Вадимович был черт знает во что – потертые до дыр вельветовые брюки неопределенного цвета, из заношенных домашних тапочек видны большие пальцы, а вот на плечи была накинута модная лыжная куртка, которой раньше не было в вещах Сергея Вадимовича. Как только Нина Александровна уселась за свой рабочий столик и включила лампу под зеленым абажуром, муж сказал:

– Вернемся к нашим баранам… Так кто же информировал Булгакова о выходе из строя дизеля на Весеннинском? Это во-первых, а во-вторых, меня поражает оперативность информатора. Уж не пользовался ли кляузник эфиром?

Все это было сказано настойчиво, требовательно, но тихохонько, с улыбкой, с «любезными» глазами, с такой небрежностью, словно Сергей Вадимович именем кляузника интересовался между прочим, как бы по скучной необходимости, и Нина Александровна предполагала, что именно за этим противоречием скрывался сильный, жестковатый, целеустремленный характер. Ничего иного в муже, кроме сильного характера, Нина Александровна и искать не могла. Конечно, люди ошибались, когда принимали внешнее легкомыслие Сергея Ларина за тщательно скрываемые мягкость и доброту.

– Так как же мы отнесемся к этой детективной истории, дорогой Геннадий Иванович? – прежним тоном спросил Сергей Вадимович.

– Ровно через три дня вы будете знать все! – опять прижав руки к груди, проникновенно заверил Зимин.– Ровно через три дня и ни днем позже…

С этого мгновенья Нина Александровна перестала слушать разговор мужчин, углубившись в свое дело, и вернулась к действительности только тогда, когда Зимин, изысканно откланявшись, ушел и наступило время ужина. Сложив аккуратной стопкой проверенные тетради, она сладко разогнула спину и пошла в кухню сама, так как домработница Вероника наотрез отказалась кормить завтраками, обедами и ужинами мужчину, то есть Сергея Вадимовича, и Нине Александровне пришлось согласиться. С домашними работницами в поселке Таежном было так же трудно, как и в столице нашей родины, ибо поселковый Совет разрешал прописку только тем гражданам, которые собирались работать в сплавной конторе или в одной из двух артелей. Это и помогло Нине Александровне – депутату райсовета – вопреки положению взять в домработницы пышнотелую девицу Веронику, закончившую в родной деревушке восьмилетку. Родители Веронике помогать не могли, и вот для того, чтобы получить образование в вечерней средней школе, она сделалась домашней работницей с зарплатой пятьдесят рублей в месяц, бесплатной кормежкой, двумя выходными днями и раскладушкой на кухне. За время работы в доме Нины Александровны домработница трижды бастовала, угрожая уйти в дом сегодняшнего гостя, плановика, где почти всю женскую работу выполнял Зимин, а Веронике пообещали взамен раскладушки кровать с панцирной сеткой. Бунт домработницы Нина Александровна, естественно, объяснила теснотой дома и раскладушкой, но вскоре выяснилось, что дело в другом. «Этого еще не хватало! – сказала домработница Вероника, когда Нина Александровна однажды попросила ее выгладить брюки Сергея Вадимовича.– Со штанами я еще не возилась… Да я этих мужиков в упор не вижу! И подавать на стол никакому мужику не буду!» Узнав об этом, Сергей Вадимович долго, до слез хохотал, потом начал следствие: «Так из какой деревни эта… как ее?… Вероника? Из Тискина? Бог ты мой! В деревне осталось сорок жилых домов, клуб похож на баню, молодого мужика днем с огнем не найдешь, а вот поди ж ты! «Я этих мужиков в упор не вижу»? Вот тебе результат проникновения во все уголки нашей необъятной родины кино, радио и телевидения… В этом Тискине, можешь себе представить, есть телевидение, а кинофильм с белыми телефонами можно посмотреть за тридцать копеек. А имя-то, имя-то! Ве-ро-ни-ка! Кто же ее родители? Рыбаки! Ну, эти сейчас в цейтноте: рыбы нет и не предвидится… Слушай, какая она? Ведь Вероника за две недели ни разу не изволила попасться мне на глаза…» «Она пышная и соблазнительная. Мой гений Марк Семенов с нее не сводит глаз…»

Одним словом, Нине Александровне пришлось смириться, и вот она, напевая легкомысленное, пошла в кухню – тесную и по-деревенски мрачную комнату с одним крошечным окном и дурацкой ненужно громоздкой плитой. Здесь Нина Александровна несколько секунд постояла неподвижно, как бы собираясь с силами, но затем с решительным и обстоятельно-строгим лицом надела резиновые хирургические перчатки, так как, несмотря на готовый ужин, всегда приходилось не только разогревать, а что-нибудь доделывать за Веронику. «Буду кормить мужчину!» – насмешливо подумала Нина Александровна и, не выдержав, расхохоталась, пробормотав невнятно:

– Жующие челюсти.

После этого Нина Александровна завела смешную кухонную игру, глупую, но почему-то необходимую, то есть, перед тем как накрыть на стол, она – математик – прикинула несколько вариантов, так сказать, транспортировки ужина в их супружескую комнату. Действуя бестолково, можно, конечно, бегать из кухни в комнату несколько раз, но интеллект современной женщине на то и дан, чтобы древние обязанности можно было выполнять с наименьшей затратой сил. Раздумья о рациональной подаче ужина у Нины Александровны всегда вызывали новый приступ веселья.

– Вот такие дела, голубушка!

Забавно, что непритязательный в одежде муж питал необъяснимую слабость к хорошей посуде и сервировке. Он, естественно, никогда не говорил ей об этом, но Нина Александровна давно заметила, как смягчается подбородок Сергея Вадимовича, когда на столе появляется тонкий фарфор, красивый поднос, хрустящие салфетки, серебряные столовые приборы. А вот очередной парадокс: любя барскую сервировку и тонкие кушанья, Сергей Вадимович был совершенно равнодушен к обстановке квартиры. Поэтому в их общей комнате было до пустоты упрощенно – огромный низкий диван-кровать, на котором вдоль и поперек могли улечься четверо, квадратный, без всяких украшений шкаф для белья и платья, маленький письменный стол с книжными полками над ним, торшер в углу, журнальный столик, два кресла; никаких ковров, занавесок, портьер, дорожек не было. Кроме того, Сергей Вадимович не мог терпеть верхний свет, и купленная Ниной Александровной по случаю люстра с лжехрустальными подвесками была подарена Веронике, по-сорочьи влюбленной в блестящие вещи.

Войдя в комнату с подносом в руках, Нина Александровна весело покосилась на мужа, поймав себя на том, что играет роль умелой и привычно ловкой хозяйки, на самом деле умело начала сервировать круглый стол: положила две бумажные и две полотняные салфетки, по две вилки и по два ножа (маленькие и большие), тарелки с золотыми ободками, тонкие чашечки, вазу с шоколадными конфетами и печеньем. «Как в лучших домах Филадельфии!» – похохатывала втихомолку Нина Александровна, сообразив, что сегодня она только дважды сходит на кухню и обратно, то есть сделает, выражаясь языком грузчиков, всего две ходки. Она уже почти целиком накрыла стол, когда Сергей Вадимович заметил ее присутствие в комнате.

– Ага,– обрадовался он, шелестя областной газетой «Красное знамя»,– ужин приехал!… Спасибо, Нинуся!

Если в «Правде» Сергей Вадимович из шести читал только три страницы, областную газету он изучал от первой строчки до последней; при чтении у него на лбу собирались продольные морщины, глаза делались постными, а нижняя губа отчего-то капризно оттопыривалась.

– Так, так… Ужин приехал… Приехал ужин…– рассеянно бормотал муж.– Ужин приехал…

Дочитав последнюю строчку, Сергей Вадимович сложил газету в восемь долек, подумав, куда положить, аккуратно устроил ее на валике кушетки и только тогда плотоядно потер руку об руку: ужин приехал! К его чести, Сергей Вадимович не был тем фельетонным мужем, который стал верным хлебом карикатуристов,– не читал газету во время еды, всегда замечал, во что одета Нина Александровна, и во время еды был говорливо мил. Сейчас, например, он окинул взглядом жену, оставшись довольным ею, с шумом подъехал к столу вместе со стулом. Затем опять потер руку об руку и начал потешно мигать:

– Гениально! Достопочтенная Вероника перелистнула очередную страницу «Книги о здоровой и вкусной пище». Как сие яство называется?

– А бог его знает… Минуточку, Сергей, я принесу остальное. Сделав, как она выражалась про себя, вторую ходку, Нина

Александровна села напротив мужа, начав развертывать туго накрахмаленную салфетку, вдруг остановилась, так как Сергей Вадимович беззвучно хохотал. При этом он широко открывал рот, показывал белые крепкие зубы и безупречно розовый яркий язык, свидетельствующий, как это ни странно, о безусловном здоровье его желудка.

– Гарбузов-то, Гарбузов-то! – сквозь смех проговорил он.– Гарбузов-то, как выражаются в Таежном, облажался… Допился, представь себе, до того, что приписал к плану шесть тысяч кубометров пиловочника. Шутка ли, а?

Не зная никакого Гарбузова, впервые услышав эту фамилию, Нина Александровна тем не менее поняла мужа, среди знакомых которого числились только сплавщики и лесозаготовители. Его слова нужно было истолковать в том смысле, что некий руководящий деятель какой-то сплавной конторы по фамилии Гарбузов сделал приписку к месячному или квартальному плану, о чем и было сообщено в областной газете «Красное знамя».

– Нет, каково, а, Нинусь! Приписать шесть тысяч кубометров. Это не баран начихал, не кот наплакал и не таракан на… Прости!

– Да уж,– поморщившись, заметила Нина Александровна.– Типичный лесосплавной юмор, Сергей Вадимович.

Мужа она называла по-разному – то по имени-отчеству, то Сергеем, зависело это от настроения Нины Александровны или поступков мужа, но «Сергей Вадимович» употреблялось чаще, может быть, потому, что так мужа называл весь поселок, да и полное имя больше соответствовало его внутреннему и внешнему содержанию. «Муженек-то у тебя сложный, эклектичный! – совсем недавно сказала директор школы Белобородова, умеющая временами впадать в торжественность и безвкусицу.– А как называет его твой отпрыск?» «Борька называет мужа Сергеем! – ответила Нина Александровна и запоздало удивилась вопросу Белобородовой.– А разве возможен иной вариант?»

– Пожалуйста, возьми салфетку, Сергей Вадимович. Сегодня Нина Александровна приняла железное решение прекратить настойчивые и разрушительные наблюдения за своим новым мужем, то есть не замечать, как он сидит, двигается, не прислушиваться к изменениям голоса, не обдумывать каждое слово, в общем, «снять посты наблюдения и дозорных». Бог знает, как она устала от своей вечной бдительности!

– Пахнет соблазнительно,– деловито заявил Сергей Вадимович, с удовольствием разбираясь в вилках, ножах и салфетках.– Кстати, глубокоуважаемая Вероника со мной, можете себе представить, завела переписку… Вот зачти-ка, что она пишет в записке, обнаруженной в кармане моего полушубка…

Четкими ученическими буквами домработница Вероника требовала, чтобы в новой трехкомнатной квартире ей была отведена угловая комната с видом на речку. В противном случае она снова угрожала перейти на жительство к Зиминым, где работы в три раза меньше, а хозяйка дома Людмила «не такая большая зануда, как ваша новая супруга». Кончалось же послание так: «Я со всех сторон вольная, у кого хочу, у того и живу. Мой большой привет Вашей супруге, Вероника Сысоева». В записке насчитывалось всего две пунктуационных и одна грамматическая ошибки, зато лексика была такой, что Сергей Вадимович стонал от восторга:

– Меморандум, нота, двести тридцать шестое серьезное предупреждение… Между прочим, я тоже нахожу Веронику соблазнительной. Значительны ли успехи твоего гения Марка Семенова?

– Он обречен,– в тон мужу ответила Нина Александровна.– Вероника заявила, что ее интересуют только сорокалетние мужчины с положением… Послушай, Сергей, а ведь нетрудно догадаться, кто информировал Булгакова об аварии дизеля.

Он моментально сухо поджал губы:

– Кто же?

Нина Александровна, по своему обыкновению, не торопилась с ответом. Она аккуратно отрезала и подцепила на вилку деликатный кусочек неизвестного кушанья, тщательно прожевала и только тогда насмешливо покосилась на Сергея Вадимовича.

– Еще четырнадцатого августа, то есть в день аварии, мне было все известно,– сказала она.– Дизель остановился в половине четвертого, виноват в этом Иннокентий Мурзин, который оставил его без присмотра почти на сутки. Он женат на племяннице Булгакова, и, естественно, со страху позвонил старику.

Сергей Вадимович замер с ножом и вилкой в руках:

– Ах вот как! Забавно.

– Беда в том, Сергей Вадимович, что Иннокентий Мурзин был пьян, о чем ты, естественно, не знаешь… Водку они купили ночью в Дерябове у знакомой продавщицы…

– Как это – ночью?

Нина Александровна удивилась:

– Обыкновенно! Сели в лодку с подвесным мотором и съездили в Дерябово…

Все-таки уютно, славно, тепло было в их небрежно обставленной комнате; пощелкивали кирпичи печки, выходящей сюда из кухни теплой стороной; из настроенного на радиостанцию «Маяк» приемника звучало что-то из Дворжака, веселое и грустное одновременно, но при этом в доме стояла такая тишина, которая бывает ночью только в таком поселке, как Таежное: чуть слышно лаяла усталая собака, скрипел по-ночному снег под валенками одинокого прохожего.

– Я бы хотел знать, достопочтенная Нина Александровна,– свирепо проговорил Сергей Вадимович,– по каким таким причинам вы так хорошо информированы в делах моей службы главного механика? Что означает, гражданочка, ваше криминалистическое всезнайство?

Она тихонько рассмеялась, потом притронулась пальцами к руке мужа, подержав их секундочку на теплой коже, неспешно отняла пальцы, так как почувствовала, что ей хорошо сидеть за одним столом с Сергеем Вадимовичем, что ей льстит его удивление и приятна та уважительность, которая звучала в шутливо-свирепом голосе.

– Я живу в Таежном более десяти лет,– сказала Нина Александровна,– а в моих классах сидят сыновья и дочери твоих сплавщиков. Это раз. А во-вторых, у меня учится младшая дочь экс-механика Лиля Булгакова, которую, по неизвестным мне причинам, не любит весь класс, а она, в свою очередь, презирает родного отца. Причина этого, наверное, в том, что Булгаков холит только сыновей как возможных наследников его начальничьего баса…– Она сделала крохотную паузу.– Лиля заявила, что никогда не переедет в новый трехкомнатный дом…

Сергей Вадимович мягко положил на пустую тарелку нож и вилку, откинувшись на спинку стула, негромко спросил:

– Почему же Лиля не хочет переезжать в новый дом?

– Она всегда говорит «да», если отец произносит «нет», и наоборот…– Нина Александровна опять помолчала.– Если хочешь знать мое мнение о Булгакове, то он в принципе порядочный и добрый человек. И…

– И хорошо работал?

– Ну, оценить его руководство я не могу, однако знаю, что Булгаков работал добросовестно – сутками пропадал в конторе… Конечно…– Нина Александровна сделала третью паузу, размышляя, стоит ли произносить те слова, которые сами просились на язык.– Конечно, Сергей,– все-таки сказала она– ты работаешь интереснее и лучше Булгакова… Об этом давно судачит все Таежное.

– Мерси! Будем чаевничать?

– А как же!

Разливая чай, она со сладкой медлительностью скупердяйки опять мысленно подводила итоги своего сегодняшнего благополучия: да, у нее появился умный, легкий и любящий муж, сын Борька приспособился к новой обстановке, письма от матери поступали исправно и были в последнее время полны уважения к дочери, нашедшей наконец-то истинное счастье, в школе дела обстояли отменно благополучно, впереди ожидалась радость переезда в современную квартиру с ванной и огромной кухней, ее собственный муж в областной газете был назван в числе лучших работников лесосплава. Итак, выражаясь языком той же газеты, в которой хвалили Сергея Вадимовича, имелись налицо одни только успехи, бесконечные плюсы, а вот где же скрывались минусы, наличие которых предполагалось, так сказать, диалектикой жизни? Улыбаясь этим несерьезным мыслям, Нина Александровна между тем пила чай с ржаными сухарями – конфеты и прочие сладости она не любила – и, сама того не понимая, незряче глядела мужу в лицо, что было с неудовольствием замечено Сергеем Вадимовичем. Ей уже показалось, что она так и не сможет найти пресловутые минусы, как вдруг вспомнились уверенные и хорошо продуманные слова Скрипули: «Ох, Нинка, хлебнет же лиха с тобой добрый молодец!» Подумав об этом, она бросила внимательный взгляд на Сергея Вадимовича и, увидев, что он снова легкомысленно безмятежен, деловито спросила:

– Ты думаешь, что Булгаков не угомонится после коллективного письма в райком?

– Ого-го! – удивился муж.– Да ко мне, видимо, на днях нагрянет с проверкой зампред райисполкома Стамесов, курирующий лесную промышленность…

Игоря Петровича Стамесова Нина Александровна хорошо знала, он ей раньше немножко нравился и в одной веселой компании однажды шутливо ухаживал за ней. Не преследуя определенной цели, скорее всего по инерции Нина Александровна все-таки выяснила, что представляет собой видный мужчина из райцентра; оказалось, что он женат на умной и красивой женщине, любит ее, имеет троих детей.

– Стамесов – это хорошо,– задумчиво сказала Нина Александровна.– Если будет удобно, организуй мне с ним встречу… Стамесов, кстати, из тех, кого вокруг пальца не обведешь: объективен и умен.

– Хорошо,– согласился Сергей Вадимович и вдруг добавил: – Слушай, Нинусь, а ведь у тебя не голова – совет министров.

– Сейчас я уберу посуду,– поднимаясь, неожиданно сухо сказала Нина Александровна.– Ты знаешь, теперь я посуду мою сама. Вероника заявила, что после ужина посуду надо мыть немедленно. «Грязь затвердевает» – вот что она сказала…

Нина Александровна с посудой расправилась быстро – не сделала ни одного лишнего шага по кухне, ни одного ненужного движения, так как все давно было продумано и доведено до совершенства. Моя посуду и устанавливая ее на проволочную сушилку, она по-прежнему думала о Сергее Вадимовиче. «Он забавный, интересный и, кажется, волевой человек,– размышляла она.– И я чувствую, что тороплюсь в кровать… Это хорошо!» Муж на самом деле был ей приятен и желанен: нравились его сильные руки, плоский затылок, коротковатая шея, детская привычка спать на спине, а главное, то, что в любви Сергей был не слишком опытен, как всякий занятый настоящим мужским делом человек. Одним словом, минусы начисто отсутствовали, как ни повертывай, Сергей Вадимович оказывался безупречным, что, конечно, настораживало, ибо Нина Александровна терпеть не могла круглых отличников. «Что со мной творится? – внезапно подумала она.– Я рассуждаю так, словно он мой ученик». Нина Александровна поняла, что с первой секунды знакомства с будущим мужем следит за ним напряженно и зорко, как за подозрительным «камчаточником», анализирует каждое слово и жест, поступок и отсутствие поступка. Она огорченно поджала губы: «Сороконожка… Запуталась в ногах!» – и сразу после этого заставила себя ни о чем не думать.

Закончив мытье посуды, Нина Александровна вернулась в комнату.

– Вот и все, Сергей, пора спать.

– Айда, Нинусь.

Когда она проходила мимо мужа к платяному шкафу, чтобы достать постельное белье, он перехватил ее по пути, и они коротко обнялись и поцеловались – нежно и обещающе.

4

За несколько дней до приезда в Таежное заместителя председателя райисполкома Игоря Петровича Стамесова, в четверг, когда Нина Александровна давала в день три урока – все в первую смену,– в большой и жаркой по-зимнему учительской произошел тягостный эпизод, сыгравший в дальнейшем жизненном укладе и умонастроении Нины Александровны такую большую роль, что она не могла предвидеть и сотую часть нежелательных последствий.

День тогда выдался серенький и мерзопакостный, с самого утра над поселком путешествовали бесплодные тучи, зловеще кричали отупевшие от непонятной погоды вороны, деревья тяжело поникли под смерзшимися снежными шапками, и все это было таким, что по тихой учительской бродила будничная тоска.

Учительская! Кто не знает эти комнаты в средних школах. В них обычно стоит несколько ободранных фанерных шкафов, заваленных сверху изношенными географическими картами, старыми классными журналами, тетрадями, измочаленными учебниками и разнокалиберными, серыми от пыли глобусами; кто не помнит непомерно длинный стол, покрытый красной скатертью из материала, на котором пишут мелом праздничные лозунги, щелястый желтый пол, возле порога стертый подошвами учеников, приходящих на «взбучку»; непременный фикус в большой кадке с землей, из которой торчат окурки, неожиданно щеголеватые занавески, испачканные фиолетовыми чернилами; кто не видел на стенах таких учительских графиков дежурств по школе; планов работы пионерских дружин, ведомостей успеваемости по классам с разноцветными треугольничками в клетках, списков ответственных за противопожарную безопасность и так далее и так далее.

Неприятный эпизод произошел во время третьего урока, минут за двадцать до конца, когда в учительской ждали своего часа всего три человека – Нина Александровна, пожилая преподавательница истории Екатерина Викторовна Цырина и литераторша Люция Стефановна Спыхальская. Преподавательница истории, сидя под фикусом, сосредоточенно читала газету и что-то в ней подчеркивала красным карандашом «великан», литераторша Люция Стефановна, положив руки на колени, смотрела, как за окнами грустно плывут тучи, и мурлыкала сквозь зубы модную песню. Кроме этого, Люция Стефановна занималась верчением, расстегиванием и застегиванием второй сверху пуговицы на облегающей высокую грудь нейлоновой кофточке.

Собственно говоря, Люция Стефановна Спыхальская тем и славилась, что всегда и везде занималась второй сверху пуговицей на кофточке, причем эта знаменитая и смешная привычка имела точное объяснение. Дело в том, что у Люции Стефановны была очень красивая грудь, такие демонстрировали знаменитые кинозвезды итальянского экрана, а вот все остальное у литераторши было сугубо обыкновенным: коренастая коротконогая фигура, длинные крупные руки, широкая мускулистая шея и деревенское круглое лицо с носом-кнопкой. В этом, наверное, была повинна мать-сибирячка, втайне от поселка жившая с неким Спыхальским. В последний год войны отец литераторши был призван в ряды Войска Польского и убит бандитами уже после войны. Вот тогда-то и выяснилось, что второклассницу Людмилу Трифонову на самом деле зовут Люцией Стефановной Спыхальской. А крутить, расстегивать и застегивать вторую пуговицу на кофточке Люция Стефановна начала после того, как директор школы Белобородова грубо с глазу на глаз заявила: «Прошу, голуба моя, не являться в классы с бальным декольте. Видит бог, у тебя есть что показывать, но в мальчишеской уборной все четыре стены испорчены карикатурами на твое декольте… Прошу не мигать от возмущения! Я тебя семь лет учила уму-разуму, я тебе не чужая… Застегни немедленно вторую пуговицу!» Вот с тех пор Люция Стефановна и привыкла расстегивать вторую пуговицу перед выходом из школы и застегивать ее, как только ноги становились на школьное крыльцо; проделывать эту операцию приходилось часто, это постепенно вошло в привычку и наконец достигло такой степени, что школьный остряк Моргунов, преподаватель физкультуры, изрек крылатую фразу: «Застегнуто-расстегнутая пуговица». Директрису Белобородову это уже не волновало – кинематографическое декольте Люции Стефановны теперь всегда было прикрыто рукой, совершающей знаменитый процесс кручения, расстегивания и застегивания.

Люция Стефановна в замужестве прожила только год. Она тогда училась в институте, на ней женился сокурсник. Жили они, конечно, на частной квартире, для чего Люция по вечерам работала курьершей в редакции областной газеты, но как только были получены институтские дипломы, муж поспешно уехал к родителям на Кавказ. С тех пор Люция Стефановна потеряла всякую надежду на семейную жизнь, хотя была интересным человеком: обладала острым и глубоким умом, понимала толк в юморе, прекрасно знала свой предмет – советскую и зарубежную литературу, получала по почте все толстые журналы, переписывалась с каким-то известным писателем и владела доброй сотней книг с автографами других литераторов. Естественно, что Нина Александровна к Люции Стефановне относилась с особой симпатией, хотя, как теперь говорят, приятельницами они не были.

Когда до звонка оставалось минут пятнадцать, Нина Александровна, закончив подготовку к очередному уроку, пересела к Люции Стефановне, положила руку на подоконник и тоже начала смотреть на зимнюю улицу, где все оставалось прежним – кричали вороны и плыли низкие тучи, брела по центру улицы пегая корова с изломанным рогом, такая печальная и одинокая, что хотелось отвернуться, а на школьной площадке нелепо растопыривали руки-метлы снежные бабы, слепленные малышами; на метеорологическом участке осторожно вращался флюгер, и на него смотреть было тоже неприятно, словно флюгер, как и корова, были центрами всемирной тоски.

– Много у нас талантливых ребят,– неведомо по какой ассоциации печальным голосом сказала Люция Стефановна и осторожно вздохнула.– Егор Петрищев будет художником, Василий Яковлев – поэтом, твой Марк Семенов станет светилом новосибирского Академгородка.– Еще раз вздохнув, Люция Стефановна медленно подняла глаза на Нину Александровну.

– Будни, Лю,– подумав, ответила Нина Александровна.– Слушай, неужели Марк Семенов совершенно безнадежен? Четверочку бы, а, Лю?

Понимая, что это пошло и недостойно их тонких отношений, Нина Александровна и Люция Стефановна иногда называли друг друга Ни и Лю, и чаще всего это происходило вот в такие тоскливые минуты бытия.

– Марк в литературе и русском языке туп, как безгорбый верблюд,– медленно произнесла Люция Стефановна.– Он делает мало орфографических ошибок, зато никогда не научится пунктуации. Марк не ставит запятые даже перед «а» и «но».

Флюгер вращался все медленнее и медленнее, тучи тоже замедлялись, и было такое чувство, что сердце в груди бьется осторожно, как бы стараясь быть неслышным в тишине учительской.

– Что, Мышица все-таки женится на Светочке? – наконец спросила Нина Александровна.

Преподавателя физкультуры все в школе – учителя и ученики – называли Мышицей, ибо он именно так произносил слово «мышца». Жениться Мышица собирался на недавней выпускнице Светлане Ищенко – такой красивой девушке, каких Нина Александровна не видела ни в жизни, ни в кино. Ей-богу, Светлана Ищенко сделалась бы Мисс Мир, если бы не была такой безынициативной и непроходимой дурой. Вместо того, чтобы вывести себя на люди, она терпеливо ждала, ничего не делая – ленивая дура! – когда Мышица женится на ней. Преподаватель физкультуры Моргунов-Мышица был таким же дураком, как и Светлана, но у него хватало ума не жениться с налету на девчонке несусветной красоты.

– Кажется, обратно женятся, как выражается Мышица,– сказала Люция Стефановна.– Но если бы ты видела, Ни, какую куртку достал себе Мышица, ты бы пришла в отупение. А уж Светочка Ищенко…

Они заговорщически улыбнулись друг другу и одновременно посмотрели под фикус, где по-прежнему сосредоточенно читала газету и подчеркивала карандашом «великан» какие-то важные строчки преподавательница истории Екатерина Викторовна Цырина. В чем Нина Александровна и Люция Стефановна были абсолютно солидарны, так это в нелюбви к Екатерине Викторовне. О, это была опаснейшая штучка! Во-первых, доносчица, во-вторых, клептоманка на особенный манер (она утаскивала только чистые ученические тетради в клеточку), в-третьих, у нее был такой громкий и визгливый голос, что у слушателей звенело в ушах.

– Откуда же появилась куртка? – громко спросила Нина Александровна.– Из очередной посылки, как всегда загадочно сообщает Мышица?

– Угу. Куплена в Севастополе на черном рынке каким-то дальним родственником,– обычным голосом ответила Люция Стефановна, но слова «на черном рынке» выкрикнула, да еще и повторила: – Именно на черном рынке, именно!

Это объяснялось тем, что историчка Екатерина Викторовна, доносчица и клеветница, была глуховата, и молодые учителя над ней издевались так, как сейчас делали Нина Александровна и Люция: произнесут громким голосом нечто запретное, скажем прозвище директрисы Скрипуля, а все остальное говорят пониженными голосами. От этого Екатерина Викторовна несказанно страдала. «Черный рынок… Севастополь… женится» – от таких слов, ей-богу, можно было сойти с ума, не зная, к кому они относятся.

– Сегодня Мышица как раз щеголяет в новой куртке, замшевых ботинках и в таких носках, что можно очуметь,– насмешливо продолжала Люция Стефановна.– Галстук шириной в ладонь. Так что от столицы мы не отстаем!

Круглое лицо Люции Стефановны с плебейски курносым носом было иронично, умно и интеллигентно; кожа на лице была тонкая, бледная, уже немного поблекшая. Люция Стефановна снова повернулась к окну и затаилась в неподвижности. В молчании прошло несколько длинных секунд, затем Нина Александровна уловила резкое и болезненное изменение в настроении Люции Стефановны, словно от нее подуло ветерком тревоги, несчастья и обреченности. Внешне это никак не проявилось, но Нина Александровна ощутила такое беспокойство, какое случается иногда среди ночи, когда неизвестно отчего проснешься и не знаешь, кто ты, где ты и что ты есть такое. Нина Александровна невольно подняла руку, чтобы предостерегающе положить ее на плечо Люции Стефановны, но не успела; Люция Стефановна тонкоголосо произнесла:

– О, если бы ты знала, как иногда хочется выстирать мужские носки!

Зимняя тоска за окном, глухота по-своему несчастной Екатерины Викторовны, упоминание о мужских носках, пыльный фикус в углу или предстоящая женитьба Мышицы, а может быть, такая сложная ситуация, понять которую никому постороннему не было дано,– кто знает, что вызвало слова Спыхальской. Люция Стефановна все крутила, расстегивала и застегивала дрожащими пальцами вторую сверху пуговицу на кофточке.

– Прости,– наконец очнувшись, шепнула Люция Стефановна.– Прости!

– Лю, слушай, Лю…– начала было Нина Александровна, но тут же прикусила губу.– Ах, черт побери!

Нина Александровна вдруг увидела себя как бы со стороны – длинноногую, нарядную, красивую, благополучную, самоуверенную, холодную. Сидит нога на ногу, старательно скрывает чувства, втайне от самой себя относится к Люции Стефановне с великолепной снисходительностью как к неудачнице и дурнушке. А у самой есть сын, муж, перспектива новой квартиры, положение четвертой дамы поселка. Боже мой, боже мой, какая самоуверенная дрянь!

– Люция, дорогая… Секундочку, Лю… Ах, как нехорошо!

Но уже звенел звонок, и уже Люция Стефановна, похудевшая за секунду, торопливо поднималась, чтобы исчезнуть в шуме и многолюдности перемены, а Нина Александровна все сидела у окна, испытывая желание стать такой же несчастной и некрасивой, как Люция Стефановна, оглохнуть, чтобы скрыться в тени пыльного фикуса, или растоптать свой элегантный костюм – недавний подарок Сергея Вадимовича. Она ничего не слышала и не замечала до тех пор, пока на всю учительскую не раздался самоуверенный баритон:

– Привет, привет, привет!

Это входил в комнату записной остряк и сердцеед Мышица – действительно в наимоднейшей куртке с золотистыми пуговицами, осененными одноглавыми орлами; замша аристократически бархатилась, галстук был шире ладони, носки на самом деле пестрые, и Нина Александровна почувствовала к Мышице такую же душевную ненависть, какую ощущала к самой себе. Войдя в учительскую, Мышица небрежно бросил на длиннющий стол классный журнал, увидев Нину Александровну, расплылся в особенной, специальной, улыбке:

– Нине Александровне мильон приветствий! – И застыл с распростертыми руками, словно бы окаменев от восторга.– Ах, какой туалет!

После фильма «Доживем до понедельника», в котором преподаватель физкультуры был изображен карикатурно-зло, Мышица, несмотря на свою непроходимую глупость, поступил необыкновенно здраво: стал откровенно преувеличивать и свою глупость, и любовь к дамам, и трафаретность записного остряка, что позволило ему совершенно раскрепоститься, не потеряв при этом ничего в глазах окружающих, которые теперь только элегически вздыхали: «Мышица есть Мышица!»

– Нина Александровна, дозвольте присесть с вами рядком? Пахло от Мышицы «Красной Москвой», лицо кавказского типа было красивым, глаза черные и выразительные, но тем более, тем более… Специально, не обращая внимания на физкультурника, Нина Александровна первая радостно и вежливо поздоровалась с Верой Трофимовной Царевой – преподавательницей химии, почтительно раскланялась с Еленой Алексеевной – учительницей естествознания, по-девчоночьи сделала реверанс Анне Семеновне – преподавательнице математики и своей бывшей наставнице. Потом Нина Александровна сдержанно кивнула завучу Петру Петровичу Галкину и уж тогда неторопливо повернулась к Мышице, так как отмщения жаждало все: новая куртка, жгучее брюнетство, стройное тело спортсмена, глупость, мороченье головы красавице Светлане Ищенко, дурацкой расцветки носки! Крови Мышицы – вот чего хотела Нина Александровна и поэтому, посмотрев на него и убедившись, что физкультурник не предчувствует беды, начала спокойно ждать, когда учительская вместит в себя весь наличный преподавательский состав и в ней сделается шумно, как на восточном базаре. На это ушло всего две-три минуты, и, чтобы прервать шум, гам и крик в учительской, надо было сделать что-нибудь очень заметное или быть просто-напросто Ниной Александровной Савицкой – высокой, красивой и значительной женщиной, поступки и слова которой никогда не проходили незамеченными для окружающих. Поэтому Нина Александровна неторопливо отошла от Мышицы, не делая ничего лишнего и подчеркнуто заметного, приблизилась к разговаривающим завучу Петру Петровичу и двум учительницам и остановилась возле них в такой позе, которая могла быть истолкованной как желание заговорить.

Этого было достаточно, чтобы учительская слегка притихла, а как только шум улегся, то и до тишины было рукой подать – тут уж все происходило со скоростью геометрической прогрессии. Нина Александровна именно так и подумала, когда услышала вокруг себя тишину. Ни наслаждения, ни торжества она при этом не почувствовала, но все-таки было приятно, что ей удалось сосредоточить на себе внимание без особого труда. И вот завуч Петр Петрович, прервав разговор с двумя учительницами, повернулся к Нине Александровне:

– Я вас слушаю.

– Петр Петрович,– в звонкой тишине, нарочно растягивая слова, обратилась Нина Александровна к нему.– Петр Петрович, я должна вас информировать о том, что ученицы моего класса жалуются на преподавателя физкультуры Моргунова…– Она сделала крохотную паузу, успев подумать: «Правильно работаешь, Нинка!» – и продолжала: – Дело в том, Петр Петрович, что Моргунов во время уроков хватает девятиклассниц за колени, якобы демонстрируя, как надо правильно выполнять упражнение. Нине Александровне не надо было видеть лиц, чтобы знать, как учительская реагирует на ее убийственные слова. Ниной Александровной, несомненно, была довольна ее наставница и друг – Анна Семеновна; страдала стыдом за другого человека предобрейшая учительница естествознания Елена Алексеевна, любовалась Ниной Александровной молодая и робкая географичка Нинель Григорьевна, и была втайне возмущена происходящим модерная англичанка Людмила Ивановна Зимина, выдающая себя за раскрепощенную прогрессистку, свободную, например, в вопросах секса, так как она почти год провела на практике в туманном Лондоне. Открыто возмущаться Зимина инцидентом не могла, боясь Нины Александровны как огня. Сам Мышица сидел ни жив ни мертв – этакий раздавленный несчастьем брюнет пляжного типа,– а что касается завуча Петра Петровича, то он откровенно растерялся и только постанывал:

– Я… я… я учту ваше замечание… я… я…

Пока завуч Петр Петрович якал и заикался, раздался победительный звонок, и Нина Александровна, деловито помахивая классным журналом, который раньше держала за спиной, сквозь ликующий звонок и тишину пошла к дверям с таким видом, точно это не она взорвала в учительской пластиковую бомбу. Нина Александровна беспрепятственно вышла в коридор, но здесь снова замешкалась – перед глазами опять стояла несчастная Люция Стефановна, а в ушах звучало надрывное: «Если бы ты знала, как иногда хочется выстирать мужские носки!» Все это по-прежнему больным эхом отдавалось в груди, и длилось бы это, наверное, бесконечно долго, если бы из соседнего класса не вышла знаменитая, то есть заслуженная и так далее, учительница Серафима Иосифовна Садовская, никогда во время перемен не бывающая в учительской. Увидев ее, Нина Александровна так обрадовалась, что чуть не бросилась к Серафиме Иосифовне на шею, но удержалась потому, что невозможно же обниматься с женщиной, которая зимой и летом носит тяжелые мужские сапоги, кашляет стариковским басом от бесконечного курения, а руки у нее такие, словно она не преподавательница русского языка и литературы, а колхозная доярка. Однако Нина Александровна была по-девчоночьи влюблена в Садовскую, именно ей, единственному человеку на свете, несла, как говорится, все радости и печали. Знаменитая учительница платила Нине Александровне дружбой, увидев ее теперешней, сразу поняла, что Нина Александровна чем-то взволнована, хотя внешне хочет казаться холодноватой.

– Здравствуй, Нина! – первой поздоровалась Садовская и погрозила пальцем.– А ну не шалить!

И этих слов было достаточно, чтобы Нина Александровна вошла в десятый «а» своей обычной походкой и весело поздоровалась с учащимися:

– Добрый день! Любовь Веретенникова, прошу вас пройти к доске.

Когда Веретенникова уже стучала мелом и морщила невысокий лобик, Нина Александровна вдруг подумала: «Стирать мужские носки? А что в этом такого особенного – стирать мужские носки? Вот глупость-то…»

– Прошу жить в быстром темпе, Люба,– сказала Нина Александровна ученице.– Темп, темп, друзья мои!

5

Заместитель председателя райисполкома, ведающий вопросами лесной промышленности, Игорь Петрович Стамесов приехал в Таежное довольно рано – в десятом часу утра,– поселившись в небольшой заезжей, для начала решил прогуляться по центральной улице, чтобы размять уставшие в «газике» ноги и посмотреть на поселок, в котором не был месяца три. Одет Стамесов был в модную дубленку, на ногах имел импортные теплые ботинки, шапка на нем была, конечно, пыжиковая, но не новая, а примерно двухгодичной носки. Со стороны Стамесов производил впечатление человека спокойного, интеллигентного, простого – так он скромно шел по улице, так уважительно здоровался со знакомыми.

О приезде заместителя Нина Александровна узнала случайно: увидела, как он прогуливается по Таежному. Оказавшись на одном деревянном тротуаре со Стамесовым, она могла бы встретиться с зампредом, если бы продолжала свой обычный путь к школе, но Пине Александровне подумалось, что встреча со Стамесовым перед его разговором с Сергеем Вадимовичем может оказаться преждевременной и даже вредной. Поэтому Нина Александровна свернула в первый попавшийся переулок, уверенная, что Стамесов ее не заметил, проводила его одобрительным взглядом, жалея о том, что конфликт с бывшим механиком Булгаковым, видимо, лишил их прежних легких и приятных отношений.

Утро в тот день выдалось погожим. От вчерашней метели не осталось и следа – над поселком ярко синело высокое небо, дымы из труб поднимались в небо прямыми столбиками, собаки веселыми пушистыми клубками катились по дороге, грузовые автомобили бежали быстро, успев утрамбовать вчерашний снег. В узком переулке прохожих совсем не было, по обе стороны стояли стройными свечками заснеженные ели, в уютных палисадниках черемухи и рябины были закутаны снегом так заботливо, словно это было сделано человеческой рукой; в деревьях возились снегири. Вчерашний снег на низких заборах казался вкусным, совсем похожим на мороженое, и, поколебавшись немного, Нина Александровна остановилась, сняв замшевую перчатку, осторожно положила в рот горстку рассыпчатого снега – запахло весенней талой водой, кончик языка пощипывало, и лицо у Нины Александровны сделалось лукавым, затаенным, как бывало в детстве, когда она совершала предосудительный поступок. Однако в переулке было тихо, прохожих по-прежнему не замечалось, и она почувствовала разочарование, подумав: «Мне теперь все можно!»

Впрочем, Нинка Савицкая и в далеком детстве могла без страха совершать такие поступки, которые были недоступны другим детям, так как ее мать, переменившая трех мужей, последовательно осуществляла, как она выражалась, идею свободного воспитания единственной дочери. Так что с восьми-девяти лет Нине разрешалось ходить одной по небольшому городу Сельцо, куда они к этому времени переехали, купаться в тех местах Оби, где ей вздумается, дружить с любыми девчонками и мальчишками, с конца мая ходить босиком, есть все что попадется, пить некипяченую воду и по-мальчишески коротко стричь волосы. Обязана она была делать только два дела – ложиться спать ровно в десять часов и держать в идеальном порядке свою комнату. Школьные дневники дочери мать проверяла еженедельно, при появлении двоек и троек спокойно выгибала левую бровь: «Останешься на две недели без кино и карманных денег…» Мать работала директором небольшой швейной фабрики, всю жизнь, как бы ни менялась мода, носила строгие английские костюмы и была таким властным человеком, что два отчима Нины Александровны к девочке относились бережно и даже пытались ее баловать. Мать Нина Александровна по-своему любила, часто – уже подростком и юной девушкой – советовалась с ней, так как мать прекрасно знала жизнь и людей, и Нина Александровна у нее многому научилась.

Последний отчим Нины Александровны стал настоящей любовью матери, и дочери давно было ясно, что это последний муж директора швейной фабрики Фаины Ивановны Савицкой. Отчим работал в городском музее, имел степень кандидата наук, опубликовал несколько книг о деревянном городе Сельцо, Нарыме, купеческом Ромске. Он носил сильные очки, был по-ученому сутул и рассеян, и только близкие люди знали о том, что последний отчим Нины Александровны в середине Великой Отечественной войны раненным попал к немцам в плен, был в лагере смерти, трижды приговаривался к уничтожению, но по счастливой случайности выжил. От лагеря у него осталась холодящая сердце особенность: у отчима всегда были сбиты до крови костяшки пальцев правой руки, так как он во сне сжатым кулаком ударял в стенку, да так сильно, что брызгала кровь, но от этого отчим не просыпался…

Доев пахнущий весной рассыпчатый снег, Нина Александровна надела все еще теплую замшевую перчатку, помахивая сумочкой-портфелем, неторопко пошла назад, чтобы вернуться на главную улицу поселка. Здесь для наблюдательной Нины Александровны были заметны следы появления в Таежном заместителя председателя райисполкома Игоря Петровича Стамесова. Ну разве не по причине его визита полурысью промчался по деревянному тротуару председатель поселкового Совета Белобородое – муж директрисы? И неужели было тайной для кого-то, что именно из-за Стамесова на окнах орсовского магазина появились чистые занавески, а возле здания сплавной конторы стояло сразу три «газика», и уж, конечно, не без причины сама директриса Белобородова толклась возле крыльца поселкового Совета, делая вид, что ожидает мужа!

Когда до школы оставалось всего два квартала, Нине Александровне стал виден строящийся дом, о котором, решив главные вопросы, непременно заговорит зампред Стамесов. Крыша была уже покрыта шифером, участок огорожен свеженьким забором из остроконечных досок, вместо привычной калитки были возведены ворота, способные пропустить автомобиль; окна дома были по-дачному широки, на них лучшие плотники Таежного сделали ставни и даже украсили их дорогостоящей затейливой резьбой, против которой Нина Александровна возражала, так как это могло окончательно разозлить Булгакова, но Сергей Вадимович легкомысленно хохотал: «Воевать, так уж бить в барабан, сударыня! Родная сплавконтора строит – что хотим, то воротим… А Булгаков, между прочим, начал закладывать за воротник… Ребята, знаешь ли, уже трижды видели его под здоровой мухой…» Во время этого разговора на Сергее Вадимовиче была надета замызганная куртка студента стройотряда, под ней смятая, хотя и чистая рубаха, расстегнутая на груди; одним словом, вид у Сергея Вадимовича был как раз такой, какой должен был иметь человек, сделавший выигрышный ход в борьбе с озверевшим противником. Все это было, конечно, привлекательно, но Нина Александровна, поморщившись, сказала: «Кому есть дело до того, что Булгаков пьет… Откровенно говоря, Сергей, мне не нравятся методы, которыми ты…» Она недоговорила, заметив, что Сергей Вадимович стряхнул пепел сигареты на пол и сделался серьезнее, чем был секунду назад. Тогда Нина Александровна примирительно улыбнулась. На том и закончился разговор об окнах с затейливой резьбой.

Все это произошло две недели назад, резьба на окнах, естественно, осталась, но, как и ожидала Нина Александровна, вызвала прилив особенной энергии у экс-механика Булгакова, а директор школы Белобородова разыграла по этому поводу целый спектакль. Встретив Нину Александровну на школьной лестнице между первым и вторым этажами, директриса с восторгом сообщила: «Нет, есть еще у русского плотника порох в пороховнице! Я ведь, Нинусь Александровна, считала, что искусство резьбы по дереву в Таежном навеки утрачено, а как только увидела окна вашей будущей квартиры, поняла, что еще не все потеряно. Браво! Браво!»

И вот Стамесов приехал в поселок, сейчас, наверное, уже сидел в каком-нибудь сплавконторском кабинете, а Нина Александровна разглядывала новый дом. При ясном утреннем солнце, свежерубленый, он почему-то голубел, словно был куском льда; высокий, казалось, подпирал острым коньком крыши западный край неба, а остроконечная ограда в сочетании с резными окнами делала дом окончательно похожим на терем-теремище. Он был до такой степени хорош, что строптивая домработница Вероника, особа чрезвычайно тщеславная, втайне гордилась тем, что ей предстоит жить в лучшем доме Таежного. Ей-богу, попахивало уже тем, что Вероника вот-вот начнет подавать на семейный стол завтраки, обеды и ужины в присутствии Сергея Вадимовича.

«Ни-и-и-на Алекса-а-а-ндровна,– как всегда растягивая слова и произнося их таким тоном, словно делала открытие, недавно сказала Вероника.– Ни-и-и-на Александровна, а ведь Сергей Вадимович на артиста Зубкова похожий… Ну прям вылитый он! Вот только несерьезный. И чего он все шутит да шутит? Я его за это побаиваюсь… У нас в восьмилетке такой же учитель был: хохочет-хохочет, а потом – двойка! И опять хохочет… А так Сергей Вадимович, в общем-то, ничего, не гордый…»

Наконец Нина Александровна оказалась возле школы. Здесь топтались на оголенной земле несколько опоздавших парнишек, на крыльце – простоволосая и без пальто – стояла уборщица тетя Вера и смотрела на опоздавших грозно: ее в школе все боялись. Увидев Нину Александровну, тетя Вера крикнула:

– Вас к телефону не дозовутся! И что это все седни припаздывают!

Телефон в школе был один – в кабинете Белобородовой. Звонил по нему Сергей Вадимович, но сразу же передал трубку Игорю Петровичу Стамесову, попросившему, как выяснилось, соединить его с Ниной Александровной.

– Я приветствую вас, Нина Александровна! – веселым голосом заговорил Стамесов.– Чем же я вам не угодил, если обходите стороной старого знакомого? Ай-ай! Думаете, не видел, как вы свернули в переулок? А еще депутат райсовета, опора советской власти в Таежном. Ай-ай, как нехорошо!

Из-за громкой телефонной трубки весь этот разговор слышала Белобородова, и Нина Александровна на мгновенье замешкалась, не зная, какой тон беседы выбрать при директрисе. Сначала ей показалось, что надо разговаривать серьезно, с едва приметной долькой шутливости, но, бросив взгляд на напряженную Белобородову, решила наплевать на все и вся.

– Замужние женщины не должны бросаться к одиноко прогуливающимся мужчинам,– кокетливо сказала Нина Александровна.– Но если бы я знала, что вы меня заметили, Игорь Петрович… Ох, неужто бы я пренебрегла такой возможностью!

Они еще несколько минут легкомысленно и весело поболтали, а в конце разговора Стамесов предложил повидаться в любое удобное для Нины Александровны время для разговора по депутатским делам.

– А если сегодня часиков в семь? – спросила Нина Александровна.

– Где?

– В поссовете, то есть в кабинете Белобородова, если вы не возражаете.

– Отлично, Нина Александровна! До свидания!

Она неторопливо положила трубку на рычаг громкого телефона, скроив уважительную мину, восхищенно сказала директрисе:

– Вы не человек, а метеор, Анна Ниловна. Пятнадцать минут назад вы стояли на поссоветском крыльце, а вот уже сидите на кончике стола… Браво! Браво!

До встречи с заместителем председателя райисполкома Стамесовым, часов около пяти после полудня, Нина Александровна повидалась с мужем в неурочный час, то есть слишком рано для обоих, и без предварительной договоренности. Правда, Сергей Вадимович из утренних отрывочных разговоров знал, что жена будет дома около пяти, а Нина Александровна, в свою очередь, поняла, что муж хотел бы повидаться с ней, прежде чем Нина Александровна пойдет на встречу со Стамесовым. Таким образом, они часов в пять встретились дома, и она сразу заметила, что Сергей Вадимович особенно небрежно и подчеркнуто неряшливо одет: где-то откопал старенькую клетчатую ковбойку, ноги обул в кирзовые сапоги, натянул дешевые брюки с пузырями на коленях, но зато был до блеска выбрит, подтянут и как-то по-военному прямоплеч. От него так и разило этакой богемностью, этакой неряшливостью интеллектуала высокой пробы, этакой отрешенностью.

– Здорово, здорово, хозяйка! – еще на пороге низко поклонился он и сделал ручкой.– Наше вам с кисточкой!

Все это значило, что дело серьезно, что разговор со Стамесовым был тяжелым, и Нина Александровна только коротко вздохнула:

– Ну?

– Стамесов мне понравился,– чуть замедлившись, ответил Сергей Вадимович.– Новая формация… Одним словом, ты права. А вот мои дела… Тяжеле-е-е-е-хонько, гражданочка. Чи-и-и-и-ризвычайно тяжелехонько!

Нина Александровна сидела в удобном кресле возле газетного столика, ноги держала скрещенными и курила длинную сигарету «Фемина» из тех десяти блоков, что ей привез из недавней командировки в Ромск Сергей Вадимович. Сигареты эти Нина Александровна любила и выкуривала за день штук пятнадцать. При этом Нина Александровна знала, что умеет курить красиво – длинная сигарета в длинных пальцах, слегка затуманенное лицо, позавчерашнее выражение глаз. Кроме того, сигарета позволяла хорошо и спокойно думать, а что касается Сергея Вадимовича, то он курил простенькую «Новость», говоря: «И крепче, и короче, и, черт возьми, дешевле».

– Слушай, Сергей,– опуская руку с сигаретой, спросила Нина Александровна.– А ты не встречался с теми двумя рабочими, что подписали клеветническое письмо?

– Ты с ума сошла! Это же унизительно и сейчас же станет известно всем бездельникам. Не хватало еще того, чтобы они мне сели на шею!

– Ты, пожалуй, прав,– подумав, ответила Нина Александровна и слегка улыбнулась.– Я все-таки баба, если делаю ставку на общение…

– Умница! – обрадовался Сергей Вадимович.– Жанна д'Арк! Он расхаживал по комнате весь в сизом дыму, энергичный, стремительный, кажущийся особенно рослым оттого, что Нина Александровна сидела в низком кресле. И непонятно почему муж сейчас казался отменно красивым: матовое от мороза и ветра лицо, яркие глаза, прядь волос, как пишут в плохих книгах, картинно упавшая на крутой лоб. О красоте мужа Нина Александровна думала, пожалуй, впервые, так как раньше не считала его красивым, да и не любила красивых мужчин… Нина Александровна удовлетворенно засмеялась.

– Ты чего? – удивился Сергей Вадимович.

– Да так…

– Молодец! – воскликнул он и подмигнул.– Ты еще не знаешь главного! Их степенство Булгаков поймали меня на реальном злоупотреблении. Я, прости, незаконно приплачивал некоторым механикам катеров… Как известно, команда крупного катера имеет право содержать техничку-буфетчицу, а мы это дело того… Ликвидировали! Ребята сами убирают и готовят пищу, а зарплата технички-буфетчицы идет в их собственный карман… А?!

– Кто же расписывался за уборщиц?

– Тещи, тети, двадцатиюродные сестры…

– Но ведь это рационально!

– И обэхээсно!

Вот тебе и Анатолий Григорьевич Булгаков, к которому Нина Александровна, в общем-то, относилась всегда хорошо! Сейчас же она нахмурилась, попросив мужа остановиться, не сновать челноком по комнате, сказала:

– Если говорить откровенно, я понимаю Булгакова. Видишь ли, Сергей Вадимович, он борется за жизнь. Это уже медицинский факт, что преждевременный уход от дел убивает человека… Булгакову просто необходима кипучая деятельность.

Он закивал:

– Да, да, да! Но…

– Что?

– А то, что переплатой денег механикам дело не кончается. Булгаков поймал меня на крохотной приписке к плану капремонта.

На кончике дамской сигареты «Фемина» повисла длиннющая палочка сгоревшего пепла – признак хорошего табака,– и Нина Александровна осторожно потянулась к пепельнице. Ей сегодня сигарета отчего-то доставляла большое удовольствие, не хотелось, чтобы курение кончилось, и она смаковала каждую затяжку. Ничего не ответив мужу на очередное признание, она наконец умудрилась выпустить из губ, сложенных сердечком, сразу три кольца дыма один одного меньше; кольца не исчезая поплыли навстречу Сергею Вадимовичу, и она вдруг почувствовала, что настроение почему-то стало хорошим, даже отличным.

– То-то Булгаков повеселел,– протяжно сказала Нина Александровна.– Вчера я встретила его в читальном зале библиотеки. Сидел за «Неделей» в подтяжках… Я немедленно юркнула в туалет, чтобы укоротить юбку.– Она показала.– Сделала вот так коротко…

– Ну и…

– Он вел себя как мужчина! – торжественно объяснила Нина Александровна.

– Те-те-те-те! – потешно залопотал Сергей Вадимович.– То-то ихняя любовница ходит по Таежному козырем. На днях демонстрировала даренную Булгаковым кофточку… Я тоже не рубль двадцать стою! Любовница – это шестерка в моей игре… Почему ты молчишь, гражданочка? Тебе не интересно, какой туз у меня на руках?

Нет, Нине Александровне было очень интересно, какой козырь имеется в запасе у мужа против Булгакова, но ей уже надоела сегодняшняя манера разговаривать друг с другом: все эти недомолвки, этот якобы существующий подтекст, это самолюбование, какие мы, дескать, умные, тонкие и образованные, все эти Жанны д'Арк. Видит бог, такое общение друг с другом было пижонством и, как подумала Нина Александровна, плебейством.

– Вот что, Сергей,– сказала она решительно.– Давай-ка проще… Боишься Булгакова?

Он – умница! – понял ее сразу.

– Не боюсь, но ухо надо держать востро,– почти серьезно ответил муж.– И у меня есть недруги, хотя я всегда честно работал…

Вздохнув, он затянулся сигаретой «Новость», внезапно сделавшись усталым, и «домашним» голосом произнес:

– Я тебе не все рассказывал, Нина. В конце августа я вопиюще незаконно уволил механика Пакирева.

– За что? – не моргнув и глазом спросила Нина Александровна, знающая назубок историю с механиком.– Как это тебя угораздило?

– Пакирев работал под моим началом в Звезданской сплавной конторе и… Одним словом, он разносит дурацкие сплетни… Вот какие дела, старушка!

Старушкой Сергей Вадимович называл Нину Александровну в лучшие минуты их недолгой семейной жизни, и она поняла, как дорого стоил мужу разговор со Стамесовым. Сейчас он и внешне изменился: подбородок выпятился, глаза потемнели, плечи, наоборот, заузились, словно стало холодно. Однако Сергей Вадимович тускло продолжал:

– Пакирев не только подал на меня в суд, но по совету Булгакова написал письмо в обком партии, копия генеральному прокурору СССР!… Кроме того, увольнение Пакирева как раз и сделало сплетни похожими на правду… Большей глупости я сделать не мог!

Нина Александровна во все глаза глядела на мужа и опять задавала себе дурацкий вопрос, отчего все-таки Сергей Вадимович за эти последние дни сделался красивым. Ей-богу, сколько она его знала, не было ни малейшего признака красивости, но вот же стоял в центре комнаты красавец из красавцев – лицо матовое, глаза по-восточному темные и влажные, черты лица, обострившись, стали чуть ли не классическими.

– Чем кончился разговор со Стамесовым? – спокойно спросила Нина Александровна.

– Благополучно!

После этого Сергей Вадимович сел на стул возле обеденного стола и начал глядеть на Нину Александровну так же внимательно и напряженно, как смотрела она, стараясь понять, отчего это в муже обнаружилась не подходящая ни к месту, ни ко времени альбомного толка красивость. Молчание длилось довольно долго.

В коридоре послышался металлический стук, громкий предупреждающий кашель, и в комнату вошел Борька с коньками на валенках. Он с ног до головы извалялся в снегу, с валенок и коньков текло на пол, и Нина Александровна от возмущения прижала к щекам руки:

– Борька!

– Я, мам, только за одним словечком. Разреши, мам, покататься по реке. Лед крепкий.

Проговорив эти слова, Борька покосился на отчима, как бы призывая Сергея Вадимовича к мужской солидарности, но именно это и погубило мальчонку. Нина Александровна хотела уже было сказать: «Иди катайся» – как Сергей Вадимович заявил:

– Мы позавчера взрывали на реке лед, чтобы обезопасить флот. Поэтому возле берегов кататься нельзя…

Дождавшись, когда затихнут железные шаги сына по коридору и сенцам, Нина Александровна заметила, что у нее потухла сигарета. Значит, она так была занята делами мужа и сына, что забывала затягиваться. «Ай-ай-ай, как нехорошо!»

– Через час-полтора я встречусь со Стамесовым,– сказала Нина Александровна и поднялась с кресла.– Сегодня не день, а марафон. Я с самого утра в бегах!… Я так и не поняла, разговаривал ли ты с зампредом о доме. Что сказал Стамесов?

Сергей Вадимович хохотнул, мужицким жестом почесал затылок и со вздохом ответил:

– Хотел говорить о доме… но… Одним словом, не нашел места для этого чертового дома.

За окнами быстро темнело; заснеженные черемухи в палисаднике уже сделались голубыми, контрастными, снег отчего-то розовел, хотя небо было бесцветным, и Таежное через оконные стекла казалось невсамделишным, как бы нарисованным акварелью.

– Мне надо подготовиться, Сергей,– сказала Нина Александровна и села за свой маленький столик.– Ты когда вернешься?

– После десяти…

6

В школьных, депутатских и других делах Нина Александровна Савицкая, надо признаться, была такой пунктуальной, исполнительной и точной, что ей самой было противно и смешно, когда приходилось раз двадцать за день вынимать из сумочки-портфеля громадный блокнот бюрократического образца. Этот блокнот (вернее, несколько десятков таких) она выклянчила в Ромске у двоюродного брата – майора милиции, как только увидела, что на разлинованной странице блокнота были такие графы – «что сделать», «где быть», «кому позвонить» и «кого вызвать». Понятно, что последняя графа Нину Александровну заставила развеселиться, так как никого кроме двоечников и хулиганов она не могла по-милицейски вызвать в несуществующий кабинет, но все остальные графы она заполняла каждый день до отказа, особенно графу «что сделать», и постепенно привыкла свои бюрократические замашки оправдывать суетливостью и сложностью двадцатого века. Впрочем, время на самом деле было такое напряженное, что человеческая память не могла удержать и четверти необходимых встреч, дел и разговоров.

Итак, депутатские дела! Она открыла блокнот, прикурив еще одну сигарету, начала работать, радуясь теплу, тишине и одиночеству; через две-три минуты лицо у нее сделалось суховатым, отсутствующим, затуманенным – это было полное сосредоточение. Давно привыкшая к тому, что работа доставляет ей радость, удовольствие и, больше того, счастье, Нина Александровна только сравнительно недавно научилась не тратить много энергии на ощущение – вот странность-то – именно счастья. Ведь еще год-два назад счастье, которое она получала от работы, заставляло учащенно биться сердце; словно в огне пылали лоб и уши, утомительно-сладко кружилась голова, и хотелось без нужды куда-то бежать, что-то делать энергичное, громко разговаривать и смеяться. Это, конечно, мешало сосредоточиться, отвлекало, и она долго тренировала себя, чтобы научиться сдерживать счастье от работы. И вот наконец долгожданное пришло, и работала Нина Александровна, будучи по-прежнему счастливой, с таким полным отсутствием реальной обстановки, что труд казался мгновением: вот она садилась за стол, вот она делала первые шаги в работе и вот уже напрочь отключалась.

Сегодня с Ниной Александровной произошло то же самое, и только заведенная внутри самой себя «машина времени» заставила ее оторваться от работы ровно через полтора часа, хотя казалось, что она только-только открыла блокнот-книгу. Надо было идти в поселковый Совет, где ждал Стамесов. Собираясь опоздать минут на десять, Нина Александровна подсчитала, что ей вполне хватит времени, чтобы переодеться, попудриться, причесаться по-вечернему – она не красила глаза и губы – и неторопливо дошагать до поссовета. Что надеть? Подойдя к шкафу, Нина Александровна вспомнила о подчеркнуто богемном наряде мужа и вдруг заколебалась между строгим английским костюмом, который она надевала очень редко, в особых случаях, и кофточкой из нейлона, с большим декольте и замшевой мини-юбкой. Только через три-четыре минуты она решила остановиться на английском костюме, тоже, впрочем, с оптимально короткой юбкой.

Поселковый Совет, который возглавлял муж директрисы Белобородовой, недавно переехал в новый дом, просторный, но недостаточно рациональный, как считала Нина Александровна: комнат в нем было предостаточно, все они были теплыми и даже уютными для официального учреждения, но в здании существовал, как было и раньше, длинный, пустой, гулкий коридор, в нем пахло канцелярией, состарившейся бумагой, силикатным клеем, краской, известкой и плохой штукатуркой. Среди этих учрежденческих, нежилых запахов приятно было чувствовать запах овчины и солярки, который нанесли сюда за день сплавконторские механизаторы.

Заместитель председателя райисполкома Игорь Петрович Стамесов одиноко сидел на дерматиновом диване и, как только Нина Александровна приоткрыла двери, быстро поднялся, с протянутыми руками пошел навстречу, улыбаясь и не досадуя на ее опоздание.

– Здравствуйте, Нина Александровна! Рад вас видеть!

На правах старых знакомых они довольно подробно оглядывали друг друга, и Нина Александровна сразу оценила то обстоятельство, что Стамесов вечером отказался от французских теплых ботинок: надел валенки. Переменил ли он темную командировочную рубашку на теперешнюю сорочку с галстуком, она не знала, так как на улице видела его в дубленке, да притом издалека. Она также поняла, что Стамесов оценил значение английского костюма.

– Присаживайтесь, Нина Александровна,– сказал Игорь Петрович, чувствующий сейчас себя хозяином белобородовского кабинета.

После этого он должен был бы сказать о том, что Нина Александровна хорошо выглядит, и она сделала паузу, чтобы он мог сказать это, однако Стамесов сел на прежнее место и сказал:

– А холодновато, Нина Александровна. Как бы завтра не вдарил тридцатиградусный. Все к тому идет.

Моментально изменив настрой и оценив слова о погоде так, как их следовало оценивать, Нина Александровна занялась мини-юбкой. Она рассудила здраво, что если Стамесов не сказал, как хорошо она выглядит, то за это его надо немедленно проучить. Поэтому она рассчитанным движением положила ногу на ногу, оголив высоко колено.

– Да, пожалуй, вы правы,– сказала Нина Александровна. – Слышите, какой скрип?

Сквозь окна кабинета действительно доносился канифольный скрип снега под ногами прохожих, и это говорило о том, что мороз крепчает, увеличивая звукопроницаемость воздуха. Было даже слышно, как в сплавконторской запани бухает лом – это обдалбливали катера; и уж совсем отчетливо разговаривал на крыше соседней с поссоветом парикмахерской уличный радиодинамик.

– Что новенького в райисполкоме? – вежливо спросила Нина Александровна.– Как Ненилов? Вышел из больницы?

– Нет еще, к сожалению.

Ненилов был председателем райисполкома, с ним Нина Александровна много раз работала на выборах и сдружилась с полным, хитроватым и всегда усталым человеком; у него была гипертония, да такая, что верхнее давление поднималось временами до двухсот, и он сейчас отлеживался в райбольнице, где два года назад стал главным врачом бывший муж Нины Александровны.

– Предполагается, что Ненилов выйдет через неделю,– сказал Стамесов.– Скорее бы, а то мы совсем запарились.

Это, кажется, было сигналом к началу делового разговора, и Нина Александровна неторопливым движением вынула из сумочки-портфеля блокнот и четвертушку бумаги, на которой по пунктам было перечислено то, чего нельзя было упустить из доклада заместителю председателя райисполкома: она давно убедилась в том, что, если такую бумажку не составишь, главное останется «умностями на лестнице».

– В основном намеченный план выполнен,– проговорила Нина Александровна.– Если позволите, начнем с культурно-массовой работы…

Четко, лаконично, без интонационных излишеств и всяческих словесных украшений Нина Александровна рассказала о том, что проделано для улучшения культурно-массовой работы в Таежном, затем, чуточку повысив голос, она обратила внимание Игоря Петровича на недостатки и собственные упущения в работе, а уж после этого, сделав энергичную паузу, перешла, как она считала, к самому главному.

– Я сделала выборку по депутатским приемам и депутатским письмам,– сказала Нина Александровна.– Главная проблема – дро-о-о-о-о-ва! Кругом тайга, на берегу лежит восемь тысяч кубометров дровяника, а на каждом депутатском приеме из пяти человек четверо жалуются на нехватку дров. Вот извольте взглянуть на письмо солдатки Сопрыкиной, которая носит дрова на собственном горбу…

Пока она рассказывала, Стамесов осторожно, чтобы не заскрипеть пружинами дерматинового дивана, поднялся, подошел к председательскому столу и сел на белобородовское место с задумчивым и сосредоточенным видом, хотя пять-шесть минут назад у него было совсем простецкое лицо и выглядел он так, словно не собирался пересаживаться за председательский стол. Конечно, вопрос с дровами был важен и требовал немедленного разрешения, но сейчас у Стамесова выражение лица было более официальным, чем требовалось для обсуждения дровяной проблемы.

– Сколько лет женщине? – спросил он между тем прежним спокойным и доброжелательным голосом.

– Двадцать, но разве в этом дело! – резко ответила Нина Александровна и скрестила руки на груди.– Придется ставить вопрос о дровах на исполкоме. Мое терпение лопнуло!

И в этот момент она, наконец, поняла, почему Стамесов пересел за стол и почему в общении не было прежней легкости: в этом виновата была она и только она, а ни Сергей Вадимович, ни новый дом, ни Булгаков, ни все остальное. Осознать неестественное положение ей помогла вдруг пришедшая на ум фраза из записных книжек Ильи Ильфа: так боялись подхалимажа, что с начальством были просто грубы. И английский костюм, и нога на ногу, и мини-юбка, и преувеличенно сухой тон – все было рабским и свидетельствовало об обратном, о том, что она, оказывается, придавала значение начальственному положению Стамесова, чего с ней раньше никогда не случалось.

– Что будем делать с дровами? – совсем строгим и сухим голосом спросила Нина Александровна, почувствовав, что перемена тона в сторону смягчения будет еще большей ошибкой.– Что будем делать с дровами?

– Я вот тоже об этом думаю,– по-прежнему просто сказал Стамесов.– Нужны срочные меры, а помочь может только… только Сергей Вадимович, если изыщет возможность снять с производства два-три трактора, чтобы вывезти дровяник с территории шпалозавода. Иных резервов у дирекции сплавконторы нет…

Умница! Молодец! А вот она, дура набитая, бесповоротно испортила отношения со Стамесовым. Ничего, абсолютно ничего не надо было делать перед встречей с ним: ни надевать английский костюм, ни входить в кабинет прямой, как тростиночка. Какой надо быть идиоткой, чтобы из-за жалкой перспективы занять новый трехкомнатный дом утратить главный принцип собственной жизни – оставаться всегда и везде самой собой!

– Где сейчас Сергей Вадимович? – как ни в чем не бывало спросил Стамесов.

Она для чего-то посмотрела на часы.

– В конторе.

Когда Стамесов начал по телефону разговаривать с ее мужем, Нина Александровна опять поймала себя на том, что вслушивается в каждую стамесовскую нотку, не пропускает ни одного оттенка на его лице, ни одной перемены в позе. Как это стыдно, недостойно!

А между тем Стамесов уже заканчивал разговор, и напоследок только переспросил:

– Значит, завтра-послезавтра поможете, Сергей Вадимович? Так срочно, как только появится первая возможность! Ну что же, хорошо. Спасибо!

Несомненно, что Сергей Вадимович как главный механик одной из крупнейших сплавконтор области на иерархической лестнице стоял, пожалуй, не ниже Стамесова, но Стамесов – увы! – был первой ступенькой расследований булгаковских жалоб, и от того, как он будет докладывать итоги поездки в районе, много зависело в дальнейшем. И все-таки…

– Вот мы и достали дрова,– деловито сказал Стамесов.– Завтра утром я поговорю еще и с районом… А теперь, Нина Александровна, давайте-ка просто поболтаем.

Поздно, поздно, дружочек! Начинать вот это «просто поболтаем» ей самой надлежало бы с той минуты, когда она сегодня увидела на улице прогуливающегося Игоря Петровича Стамесова, к которому надо было немедленно подойти и с прежней свободой завязать обыкновенный человеческий разговор. Н-да-а, милая моя! О людях надо думать лучше, дорогая Нина Александровна, а самою себя расценивать следует пунктом ниже, чтобы видеть окружающих крупнее, умнее и добрее. Не надо мнить себя исключительностью, вот что!

– Где теперь Бахрушин? – все-таки спросила Нина Александровна, чтобы прервать тягостное молчание.– Он как в воду канул.

Стамесов многозначительно поднял брови.

– О, Бахрушин теперь в Ромске. Без лестницы не достанешь!

Павел Бахрушин недолгое время работал третьим секретарем райкома партии; это он-то и ввел Нину Александровну в ту компанию, где она встретилась со Стамесовым. Переехавший в Ромск Бахрушин в свою районную бытность считался самым веселым человеком из начальства в деревянном городе Пашеве. Он пел тенором, мастерски рассказывал, знал сотни тонких анекдотов, пил только армянский коньяк, любил играть в «бутылочку» – холостяк все-таки! – и, по критериям Нины Александровны, был интересным мужчиной.

– Не скучно вам там без Бахрушина? – с последней надеждой на самою себя спросила Нина Александровна, но тут же поняла, что напрасно,– голос прозвучал фальшиво, а Стамесов предельно вежливо ответил:

– Конечно скучно. Мы теперь реже собираемся вместе…– И побарабанил пальцами по столу.– Ромск, Ромск!

Этим дважды повторенным названием областного города Стамесов нечаянно нанес Нине Александровне еще один удар, так как она, стыдящаяся в этот момент за каждое слово, сказанное в гулком кабинете, настроенная на то, чтобы разнести себя в пух и прах, по самой элементарной ассоциации вспомнила фразу, сказанную ею, Ниной Александровной Савицкой, сокурснице по университету, когда они встретились в Москве, где жила и работала сокурсница. Нина Александровна тогда возвращалась из туристической поездки по Италии, была взволнована увиденным, но все-таки проявила мелкую, унизительную зависть к столичной учительнице, словно бы под принуждением сказав: «Лучше быть первой в поселке, чем последней в Москве!» За эту фразу она себя казнила все последующие годы, и вот в ушах опять прозвучали болезненные до головной боли слова: «Лучше быть первой…» Тьфу!

– Я тоже реже стала бывать в компаниях,– окончательно махнув на себя рукой, сказала Нина Александровна.– Семейная жизнь все-таки…

Только теперь, рассчитавшись с самой собой, Нина Александровна увидела, как был хорош, просто и всепонимающе мудр Игорь Петрович Стамесов, внутренне похожий на саму Нину Александровну, когда она бывала «в форме». Он снова сидел на дерматиновом диване в отдыхающей позе, свободно держал руку на валике и славно улыбался – человек как человек.

– Я вот о чем думаю, Нина,– доброжелательно сказал Стамесов.– Я думаю о новом доме, вокруг которого разгорелись такие страсти… Женившись на вас, Сергей Вадимович несомненно имеет право на получение лучшей квартиры, тем более что он крупная фигура в сплавной конторе…– Стамесов сделал паузу.– По чистой случайности дом отошел в ведение местного Совета – это осложняет дело…– Стамесов сделал такой жест правой рукой, словно хотел, чтобы Нина Александровна слушала его еще внимательнее.– С нашей точки зрения, законнее отдать новый дом гражданке Савицкой, проживающей на самом деле в тяжелых жилищных условиях. Думаю, что комиссия по жилищным вопросам вам не откажет… И Булгаков успокоится, коли он руководствуется только вопросами престижа.– Стамесов посмотрел прямо в глаза Нине Александровне, задумался, потом сказал: – Надеюсь, для вас, Нина, не имеет значения, кому принадлежит квартира. Не так ли?

– Так! – почти сразу ответила Нина Александровна и даже повторила: – Кому принадлежит дом, естественно, не имеет никакого значения.– И почему-то наклонила голову, так как подумалось: «Весь вечер пою с чужого голоса».

– Значит, и это дело в шляпе! – бодро отозвался Стамесов.– Дом есть, дрова привезут – обыкновенное, но крупное счастье… Чего же вы хмуритесь, Нина?

Она ответила:

– Не хмурюсь, а считаю…– Она непонятно улыбнулась.– Ах, как много квартир нынче числится за женщинами!

Теперь Нине Александровне было совсем нечего делать в просторном белобородовском кабинете, и она сняла ногу с ноги, тайно одернув юбку, приняла решительную позу ухода.

– А ведь мне надо бежать, Игорь Петрович,– сказала она.– Борька-то не накормлен…

Они крепко и весело пожали друг другу руки, и Нина Александровна пошла к выходу, зная, что через несколько секунд начнется новое мучение – «лестничная мудрость». Она не ошиблась: уже на крыльце поняла, что сделала еще одну глупость – не назвала ответно за Нину Стамесова Игорем. Усмехаясь, она подводила итоги: провал, фиаско, всерайонное позорище! «Дура! Мокрая курица! Мещанка!» Хотелось тут же сбросить с себя английский костюм, дурацкую мини-юбку и сплясать на них дикарский танец. Нинка, Нинка Савицкая, во что ты превращаешься на глазах у пораженного человечества!

А на дворе вызвездило, похолодало, затишилось. Подняв воротники и торопясь, шли многочисленные прохожие, освещенные сверху и сбоку луной, в сплавконторской запани продолжал бухать по льду тяжелый одинокий лом, слышалось, как ровно, по-комариному поют дизели на электростанции, а динамик на парикмахерской рассказывал о песенном творчестве поэта Сергея Острового. Через громадные окна парикмахерской было видно все, что происходило внутри, и Нина Александровна удивленно остановилась: в кресле сидел Сергей Вадимович, которому в это время надо было разговаривать по телефону с Ромском. «Ага! Тоже пробрало!» – радостно подумала она, так как непритязательный к одежде Сергей Вадимович никогда не стригся в Таежном, а старался делать это в Ромске, где бывал часто. «Ага! Тоже пробрало!» – снова с торжеством подумала Нина Александровна, ибо стрижка у поселкового парикмахера была падением. Сергей Вадимович, видимо, тоже так серьезно относился к происходящему, что ощущал необходимость перемениться. «Ага!» – в третий раз ликующе подумала она и вдруг охнула: в кресле сидел не Сергей Вадимович, а его шофер, во всем подражающий начальству. Шофера звали Петькой Ивановым, был он по-деревенски прост, но внешне уже напоминал главного механика сплавной конторы: затрапезная куртка, смятая рубашка, замызганные брюки и потертые кирзовые сапоги. Подмигнув самой себе, Нина Александровна насмешливо подумала: «Ой, нет ли таких же кирзовых сапог на вас, гражданка Савицкая?… «А где твой дом, гуцулочка? – повторила про себя Нина Александровна строки из песни.– А где твой дом, гуцулочка? Кар-па-а-ты! А кто твой брат, гуцулочка? Карпаты!»…»

Звезды пауками сидели на выгнутом небе, луна настороженно висела над стрехой парикмахерской, повсюду раздавался скрип, скрип, скрип – вся ночь была обнесена скрипом, точно высоким частоколом…

Вернувшись домой, Нина Александровна с отвращением, как чешую, содрала с себя сверхмодный английский костюм, бросила его в угол шкафа. Стамесов, новый дом, Сергей Вадимович, шофер в парикмахерском кресле, похожий на мужа, а главное… Она усмехнулась, голосом домработницы Вероники вслух сказала:

– Этого еще мне тут не хватало!

Ну, а ежели серьезно? Отчего муж в рекордно короткий срок сделался кинокрасавцем? От круглосуточной напряженной работы, от борьбы за новый дом или от любви к жене, то бишь Нине Александровне Савицкой? Кстати, что случилось с Сергеем Вадимовичем, если он в домашней обстановке теперь редко бывает серьезным – все ерничает и шутит, легкомысленно хохочет и старается казаться до предела фатоватым?…

Между тем Нина Александровна, поглядывая на себя в зеркало, тщательно готовилась к встрече с домработницей Вероникой, которая на кухне ожесточенно гремела посудой – опять бунтовала, угрожая уйти к англичанке Зиминой, так как по Таежному разнесся слух – дом отдают Булгакову, распущенный, несомненно, самим Булгаковым в связи с приездом Стамесова. Поэтому вчера вечером Вероника ушла из дому на полчаса раньше обычного, сегодняшним утром с Ниной Александровной не разговаривала, а отдельно завтракающему в кухне Борьке (сын уходил в школу позже Сергея Вадимовича) заявила: «Чего расселся, как барин? Можешь сам налить молоко – руки не отсохнут! Ишь какой интеллигентный!»

Когда Нина Александровна с холодным лицом вошла в кухню, домработница Вероника немедленно включила на полную мощность собственный транзистор «ВЭФ-201», настроенный на «Маяк», и он так заорал, что у Нины Александровны закололо в ушах. Тем не менее она взяла себя в руки – чего не сделаешь для домработницы! – и вежливо проговорила:

– Добрый вечер, Вероника.

И первое мгновенье – никакого отклика, потом беззвучное шевеление алых губ, саркастический взгляд и наконец откровенно хамская улыбка: ну чего приперлась сюда? При случае Вероника материлась виртуозно, смачно, никого не стесняясь, и сейчас в ее глазах можно было прочесть столько нецензурных слов, что их хватило бы на бригаду сплавконторских грузчиков.

– Вам пора в школу, Вероника,– сухо напомнила Нина Александровна.– Без пятнадцати семь.

После этого произошло что-то непонятное: домработница выключила транзистор, села на стул и по-бабьи подперла рукой круглый подбородок.

– Как бы я замуж не вышла! – после сосредоточенной паузы озабоченно сказала Вероника.– Валерка мне проходу не дает, а получает триста и другими бабами не интересуется… Говорит: «Помогу выучиться в институте». Что вы мне посоветуете, Нина Александровна?

Вот тебе и уход к англичанке Зиминой! Вероника вообще поражала Нину Александровну неожиданностями, а тут рассмешила, так как несколько дней назад о том же Валерке говорила презрительно: «На кой он мне нужен, молокосос-то! Ему же двадцать пять лет и некультурный – вилку не умеет держать». А вот сегодня обстановка так резко переменилась, что Нине Александровне пришлось надолго задуматься, чтобы вспомнить Валерку – одного из бесчисленных поклонников Вероники. А как же! За всю жизнь вокруг Нины Александровны не было столько ухаживающих за нею мужчин, сколько образовалось вокруг Вероники за неполный год. Кто только не приударял за ней – от главного инженера сплавконторы до монтера, который чинил в их доме электроприборы.

– Так чего же мне делать? – требовательно переспросила Вероника.– Вы, Нина Александровна, умная, ловкая, вот и посоветуйте.

Ну не хамство ли?! Да за одно словечко «ловкая» Нина Александровна от другой женщины оставила бы мокрое место, а вот сейчас терпеливо промолчала и даже вспомнила Валерку – длинного и прямого, как оглобля, парня, по субботам всегда слегка пьяненького, добродушного и ясноглазого. Понятно, что слесарю Валерке, уроженцу Таежного, должна была нравиться Вероника – этакая копия картины Кустодиева «Красавица». О, сколько упругой плоти и соблазнительных ямочек носила на себе домработница Вероника!

– Я бы не вышла за Валерия,– обстоятельно сказала Нина Александровна, подстраиваясь под задумчивую озабоченность Вероники.– В школе он учился плохо, да и вообще, по-моему, глупый.

– А триста рублей! – быстро возразила Вероника.– Он больше всех слесарей зарабатывает.

– Да разве в деньгах счастье, Вероника? Валерка вам ничего не даст – он скучный и неинтересный человек.

Нина Александровна не успела закончить последнюю фразу, как на лице Вероники появилось по-девчоночьи лукавое выражение, а глаза сделались фальшиво-глуповатыми.

– Ка-а-а-а-кая хитрень-кая! – протянула Вероника.– А ваш-то Сергей Вадимович-то, он, что ли, умнее вас? От него только и слыхать, что кубометры да кубометры. А получает он небось не триста, а все четыреста… Ой, Нина Алекса-а-ан-дровна, я ведь точненько опаздываю!…

И убежала, а Нина Александровна осторожно присела на табуретку, все еще теплую от необъятного Вероникиного зада… Конечно, в Таежном не одна Вероника поддерживала сплетню о том, что Нина Александровна Савицкая не захотела жить с первым мужем потому, что он, рядовой врач, мало зарабатывал и был в десять раз глупее и несамостоятельнее (поселковое словечко!) жены, но она еще ни от кого не слышала, что Сергей Вадимович тоже скучный и неумный.

Нина Александровна довольно долго сидела на высокой табуретке, думая, вспоминая, сравнивая, и, наверное, поэтому решила больше не откладывать в долгий ящик дело, которое она задумала еще в тот день, когда расправилась с физкультурником Мышицей. С юмором называя задуманное «следственным экспериментом», она решила провести его сейчас же, немедленно, так как обстановка для «следственного эксперимента» складывалась благоприятно: Борька смотрел в десятый раз кинофильм «Белое солнце пустыни», Сергей Вадимович сидел на заседании партийного бюро, а у нее самой образовался сравнительно свободный вечер, как всегда бывало перед четвергом.

Пахло в кухне жареной картошкой с салом – любимая еда Сергея Вадимовича,– единственное окно казалось синим до черноты, слышались по-зимнему легкие и одновременно усталые шаги прохожих, возвращающихся с работы. Тишина была такая, что даже сквозь двойные рамы слышался гул далекой электростанции, морозный треск льда на реке, и Нина Александровна вороватым движением включила транзистор домработницы, что делала всегда, когда Вероника отсутствовала, а Нине Александровне приходилось вести домашнее хозяйство – готовить, мыть посуду и гладить мужнины рубашки, что регулярно происходило по средам, субботам и воскресеньям. Нина Александровна как-то рассказывала литераторше Люции Стефановне о том, что музыкальное и политическое образование она частично получает на кухне с помощью транзистора Вероники. Сейчас настроенный на «Маяк» транзистор запел такое:

Невыглаженная рубашка и нестиранное белье Сергея Вадимовича лежали в специальных ящиках, устроенных под кухонным столом, смастерил их бесплатно столяр – очередной поклонник Вероники. Оказалось, что домработница, в сущности, трудилась отлично: грязного белья было мало, однако невыглаженная рубашка и пара нестираных носков Сергея Вадимовича все-таки нашлись. Стараясь не вспоминать надрывные слова Люции Стефановны: «О, если бы ты знала, как иногда хочется выстирать мужские носки!» – Нина Александровна вынула из другого ящика небольшой таз, стиральный порошок и, держа носки мужа на отлете – в почти вытянутой руке,– тщательно прислушивалась к собственным переживаниям: что происходит с ней, когда она собирается стирать не просто носки, а носки мужа и, надо думать, любимого человека? «Дура!» – обругала она себя и. бросив носки в таз, залив их теплой водой, начала делать неторопливые, рациональные и обдуманные движения. Нина Александровна знала, что делать быстро – это медленно совершать непрерывные действия. Стирка белья для нее, недавней бедной студентки, а потом начинающей преподавательницы, была привычным, изученным, хотя и малоприятным делом, и через несколько минут синтетические носки Сергея Вадимовича висели на бельевой веревке.

Нина Александровна вдруг забавно выпятила нижнюю губу… Ба-а-а-тюшки мои, люди добрые, научите, что делать с выстиранными мужниными носками? Если оставить их висящими на веревке, часа через три в «большую» комнату ввалится Вероника, подбоченившись, поставит вопрос ребром: «Вам что, Нина Александровна, не нравится, как я стираю? Не нравится! Да! Так у Зиминых я буду жить в отдельной комнате!» Если же носки выбросить на помойку, то не позже чем через три дня Вероника поднимет страшную панику: «Это-о-о легче всего-о-о-о подумать, что я во-о-о-о-рую ваши носки! Вы в чем угодно меня можете обвинить, но я это дело так не оставлю! У меня милиция вся-я-я-я знакомая… Не одни вы честные люди!» А?!

Подскажите, граждане, что делать с выстиранными носками? Ну и глупость же она отчубучила, ну и экспериментик же произвела! И все это Люция Стефановна Спыхальская: «О, если бы ты знала, как иногда хочется выстирать мужские носки!» Что такое вообще с ней, Нинкой Савицкой, происходит, что она каждодневно и ежеминутно терпит поражения: то проявляет унизительный для себя самой сволочизм в учительской, связавшись с дурачком Мышицей, то теряет легкую и приятную дружбу со Стамесовым, то позволяет родному сыну Борьке снисходительно улыбаться материнской слабости… Вспомнив о Борьке, Нина Александровна, ей-богу, покраснела, так как именно вчера это упрямое чудище Борька снова ввалился в комнату на обледеневших коньках, в снегу с головы до ног, красный, как помидор, и цветущий, как молочный поросенок. Встав у порога, он начал испытующе поглядывать на мать и отчима: «Так как в смысле реки, дорогие родственнички?» Сергей Вадимович в это время дочитывал газету «Красное знамя», из-за развернутых страниц виднелась только его вихрастая макушка, и, видимо, увлеченный областными происшествиями, не услышал даже вызывающего стука Борькиных коньков. Так как насчет речки, родственнички? – настойчиво спрашивала поросячья независимая физиономия сына. Все ребята пошли на речку, какие же будут указания от вас? И это на девятом году жизни, при полувтороклассном образовании, с тройками по арифметике, русскому языку и при портретном сходстве с Ниной Александровной. Брови, подбородок, уши, линия щеки – все было материнское, но искривленное и преувеличенное, как в зеркалах комнаты смеха. Так как насчет речки, родственнички? Вопрос уже был готов вылиться словами, а Нина Александровна все молчала и даже покашливала, чтобы привлечь внимание Сергея Вадимовича: как поступить, Сергей? И вот в этот момент на физиономии Борьки и появилась сразившая ее снисходительная улыбка: эх, мама, мама, ничего ты толком не знаешь и не умеешь! «Можно кататься по реке,– неожиданно послышалось из-за газеты.– Больше лед мы не взрываем…»

…Как же все-таки поступить с выстиранными мужниными носками? Бросив выжатые носки снова в грязное белье и усмехнувшись, Нина Александровна вышла из кухни с мыслью найти во что бы то ни стало другую домработницу. Ведь надо же было как-то жить дальше, не топча саму себя, продолжая по-прежнему уважать ту женщину, которая совсем недавно значительно и гордо именовалась Ниной Александровной Савицкой, а вот теперь домработница называет ее ловкой и намекает на то, что Нина Александровна вышла замуж по расчету.

В «большой» комнате громко стучали часы с двойным заводом и мелодичным боем, сидел возле теплого бока печки кот Васька, и все это вместе – часы и кот, чувствующий приближение ужина,– означало, что скоро придет домой сын Борька. До его возвращения оставалось полчаса, то есть как раз столько времени, сколько хватило бы Нине Александровне на то, чтобы еще раз обдумать вопрос, решить который она не могла до сих пор.

Следует ли передавать Сергею Вадимовичу совет Стамесова просить новую квартиру не для мужа, а для Нины Александровны? Вот в чем была заковыка! Поэтому она села в свое любимое кресло возле газетного столика, закрыв глаза, принялась взвешивать все за и против, такая напряженная и от этого побледневшая, точно решала сложнейшую математическую задачу. Нина Александровна была совершенно неподвижна, и только ноздри трепетали…

Сначала громко стукнула тяжелая зимняя дверь, потом раздалось веселое и потешное кряхтенье, которым всегда сопровождал раздевание Сергей Вадимович; на снимание пальто и шапки у него ушло три секунды, на стаскивание сапог и одевание домашних тапочек – семь, и вот в дверь уже просунулась легкомысленная физиономия.

– Здоровеньки булы! Как ваше ничего? Каково политико-моральное состояние? – резвился Сергей Вадимович, усаживаясь в кресло напротив жены и крепко потирая пальцами усталое, но хорошо выбритое лицо.– Как у нас сочетается личное и общественное, что новенького в области контактов с окружающей нас славной действительностью? Нет, понимаете ли, разлада, конфликта, некоммуникабельности? И почему вы, гражданочка, молчите, когда с вами разговаривает роскошный мужчина, пахнущий «Красной Москвой»?

В кресле развалился на самом деле болтун и сибарит, бездельник и пижон, стиляга – таким мужа Нина Александровна еще никогда не видела.

– Что произошло, Сергей? – тревожно спросила она, наклоняясь к нему.

Он прищурился и спросил:

– А ты знаешь, чем отличается поп от реки Волги?

– Не валяй дурака, Сергей!

Сергей Вадимович с удовольствием захохотал:

– Ага, не знаешь! А они отличаются тем, что поп – батюшка, а Волга – матушка… Три раза «ха-ха-ха!»… Слушай, а в нашей фатере вполне терпимая жизнь: светло, тепло и мухи не кусают! Что, опять лесосплавной юмор?

– Будет тебе, Сергей, паясничать,– сказала Нина Александровна, хотя в их «большой» комнате не хватало только розового абажура и геранек на окнах – так было по-мещански уютно, славно, тепло. В тишине потрескивали печные кирпичи, в трубе подвывало, крашеный сосновый пол потрескивал под тяжестью кресел, на которых они сидели, а от нового и громадного дивана-кровати пахло волнующе лаком, как в детстве от нового деревянного пенала с переводной картинкой на крышке. В пеналы Нинка Савицкая отчего-то была отчаянно влюблена, на покупку новых часто тратила все карманные деньги, и, наверное, поэтому с тех пор запах лака у нее вызывал волнение.

– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус в кресле,– смиренно сказал Сергей Вадимович, цитируя строчку из романа Булгакова «Мастер и Маргарита».– Какие будут еще указания?

Какие могли быть еще «указания», когда на стуле, ерничая и скрывая, видимо, громадное внутреннее напряжение, сидел катастрофически красивый мужчина… Передаем по буквам: Константин, Анна, Тимофей, Александр… Катастрофически красивый, так как Сергей Вадимович не только приближался к Мышице, но и стоял ступенью выше. Чем это все объяснялось, знал только бог, а Нина Александровна задала обычный вопрос:

– Ты почему не переодеваешься, Сергей?

– Кто? Я? Да я уже в твоем обожаемом лыжном костюме! Шерстяной спортивный костюм Нина Александровна купила мужу сама – достала его ценой унижений перед орсовской продавщицей Клавой, но муж в этом костюме ей нравился. Покупка спортивного костюма произошла недавно, буквально на днях, поэтому Сергей Вадимович, привыкший ходить дома в задрипанной рубахе, в него влезал неохотно – ворчал, что жарко и давит в плечах. Однако сегодня муж спортивный костюм натянул так моментально, что она и не заметила. Это было неприятно, и Нина Александровна, досадуя, вышла в коридор, пробыла там секундочку и вернулась с газетой в руках.

– Пожалуйста, Сергей!

Когда муж погрузился в чтение, Нина Александровна стала пришивать пуговицу к Борькиной лыжной куртке, изредка поглядывая на Сергея Вадимовича. Обычно он начинал читать газету с первой страницы, даже с передовой статьи, а уж затем… На этом месте тихих вечерних размышлений Нина Александровна обнаружила, что не знает, какую страницу газеты Сергей Вадимович читает после первой. Это отчего-то заинтересовало ее, и Нина Александровна, исхитрившись, при помощи зеркала в платяном шкафу увидела, что сегодня Сергей Вадимович газету, оказывается, начал читать вообще не с первой, а с последней полосы, где была помещена крохотная заметка о том, что в областном городе Ромске вышел на шоссе лось и долго шлялся неподалеку от бензозаправочной колонки, задерживая движение; потом зверь переплыл реку неподалеку от карандашной фабрики, задержав стремительный бег судна на подводных крыльях. Нина Александровна газету «про-о-бе-жала» еще в школе и сейчас подумала о муже так: «Сергей Вадимович, наверное, сегодня изрядно устал…»

– Мы чрезвычайно любим животный мир! – откусывая нитку, сказала она.– На каждого лося приходится один корреспондент… Тьфу! Даже нитки пахнут бензином!

Муж на это отозвался согласным мычанием, а Нина Александровна мирно продолжала:

– Корреспонденты так же преданно любят солдат, вытаскивающих из воды мальчишек… Между прочим, мне нравится десантная солдатская форма.

– Угу. Угу.

– Мне также нравится, что у тебя исчез нос,– тем же тоном продолжала Нина Александровна.– Поверь, без носа, гуляющего по Невскому проспекту, ты выглядишь элегантнее.

– Угу. Угу.

И все это из-за «лосиной» информации и сообщения о том, что в Ромск приезжает квартет имени кого-то! Нине Александровне стало так весело, словно ее щекотали, на глазах, ей-ей, выступили слезы, и она опять – второй раз за этот вечер – почувствовала, как ей хорошо и спокойно сидится в тихой и по-мещански уютной комнате. «Я, наверное, тоже порядочно устала,– подумала она.– А нитки пахнут бензином оттого, что сейчас во-о-бще все пахнет бензином – двадцатый век на дворе».

– Ты о чем-то меня спрашивала? – спохватился вдруг Сергей Вадимович.– Не об ужине ли?… Чем ты сегодня собираешься меня питать?

– Свиными котлетами, сырниками и чаем…

– Это нам не подойдет! – шутливым протодиаконским басом ответил Сергей Вадимович и решительно отложил в сторону газету.– Дело в том, уважаемая гражданочка, что у вашего покорного слуги открылась язвочка двенадцатиперстной кишки, помалкивающая уже лет надцать. Она когда-то сама зарубцевалась в конце студенческих годов… А вот сегодня мы, к вашему сведению, изволили посетить даже местный рентген…

Так вот почему Сергей Вадимович начал читать газету с последней полосы! Эти мужчины болеть спокойно не умеют и никогда не научатся. Ай-ай-ай, как все просто объяснялось, а она-то забралась в такие психологические сложности, что запуталась в трех соснах.

– Тебя Васина смотрела? – спросила Нина Александровна.

– Ну уж дудочки! Приезжало какое-то светило из района. Я человек государственный: времени для разъездов не имеем…

– Будешь ложиться в клинику?

Сергей Вадимович только плотоядно ухмыльнулся.

– В ближайшие три месяца, Нинусь,– сказал он,– я ни в какие клиники не лягу…

– Почему?

– Потому, что кончается на «у».

Нина Александровна отложила в сторону Борькину куртку, к которой пришивала уже третью пуговицу, помолчав, настойчиво спросила:

– Что все-таки случилось?

– А вот то, что питаться с этих пор я буду только вместе с кашеедом Борькой и даже пить с ним парное молоко… Перехожу на прием!

Нина Александровна спокойно молчала, думая о том, что она поступила совершенно правильно, не рассказав мужу о совете Игоря Стамесова насчет жилищных проблем, потом же отчетливо почувствовала, что ей в наикратчайшие сроки придется решить два самых важных для нее теперь вопроса: почему Сергей Вадимович сделался писаным красавцем в те дни, когда у него открылась язва двенадцатиперстной кишки, и почему в конце студенческих годов та же язва у него зарубцевалась самостоятельно?…

– А вот и Васька пришедши! – обрадовался Сергей Вадимович коту, вылезшему из-под стула.– Милости просим к диетическому столу, Василий Васильевич!

7

Дни не шли, а летели; сразу же после морозов опять примчался с юга такой теплый сырой ветер, что поселковые старики недоуменно трясли бородами и говорили по-нарымски протяжно: «Этакого не бывало годов пятьдесят, а то и поболе…» Впрочем, оттепель продлилась всего неделю, а затем ударил сорокаградусный мороз – сухой, трескучий, легкий для дыхания. Небо сделалось безоблачным, блестящим и ровным, точно его отполировали; по ночам в небе висел гранатом стылый одинокий месяц. Утрами с реки доносились пушечные удары – это трескался двухметровой толщины лед… На стройке нового трехкомнатного дома с наступлением морозов работы прекратили совсем, а в дни оттепели выяснилось, что водяное отопление будет работать плохо: то ли неправильно смонтировали газовую установку, то ли в системе были какие-то недостатки; кроме того, на потолок дома, понадеявшись на чудеса водяного отопления, насыпали такой тонкий слой земли, что дом не прогревался, и Сергей Вадимович вовсю резвился: «Пирамиды строили быстрее, чем это трехкомнатное самолюбохранилище! Вам еще, товарищ Нина, неизвестно, что у терема-теремища в холода-с полопался каменный фундамент…» Одним словом, дни были разные – то веселые, то грустноватые, но скучно не было никогда: много работы, сутолоки и разных мелких происшествий, естественно, не выходящих за рамки обычности. К концу второй четверти Нина Александровна из школы уходила позже, а приходила раньше, много занималась в неурочные часы с отстающими учениками.

Происходили события и школьных масштабов. В девятом «б», в котором Нина Александровна была классным руководителем, получил восторженное письмо из новосибирского Академгородка математический гений Марк Семенов; почти профессионально сыграла очередную роль в школьном драматическом кружке дочь экс-механика Булгакова загадочная Лиля; нахватал двоек по трем предметам сын Василия Васильевича Шубина, помощника местного киномеханика, а в девятом «а» сын знатного слесаря механических мастерских Альберта Яновича Юрисона с Ниной Александровной стал вести себя дерзко, то есть сухо здоровался с ней и, отвечая хорошо выученный урок, делал нарочно это так медленно, что она выходила из терпения.

Тем не менее, повторим еще раз для закрепления, жизнь текла в высшей степени привычно, и Нина Александровна сегодня, как и полагалось по школьному расписанию, давала урок в своем девятом «б» классе. Обычной энергичной походкой, элегантно и продуманно одетая, она вошла в класс, поздоровалась, положила на столик журнал и, не садясь, чтобы на глаз проверить отсутствующих и присутствующих, медленно пошла меж рядами к Лиле Булгаковой. Девушка сегодня была в обязательной школьной коричневой форме, которая ничем не отличалась от одежды других учениц, но все равно было заметно, какая она особая, отдельная, только приблизительно похожая на всех остальных, наверное, потому, что в удлиненном и нежном лице девушки многое свидетельствовало об артистичности: и лоб выпуклый, как у женщин елизаветинских времен, и глаза, которые банально можно было назвать глубокими, и длинный страстный рот, и, наконец, руки – нервные, подвижные, длиннопалые, живущие самостоятельно. А может быть, Нина Александровна все это преувеличивала, на нее, возможно, гипнотически влияли частые разговоры в учительской о Лилиной талантливости, а на самом деле девица была приметна лишь внешней броскостью и выдающейся заурядностью. Ведь исключительная заурядность – это тоже проявление неординарной личности.

– Здравствуйте, Лиля,– подойдя к девушке, сказала Нина Александровна.– Мне передали о вашем желании поговорить со мной… Но я не понимаю, почему вы не сказали об этом сами. Тем не менее после шестого урока я в вашем распоряжении.

– Спасибо, Нина Александровна… Но я ни в чем не виновна.– Лиля простенько улыбнулась и убрала со щек распущенные прямые волосы.– Это все доброхоты вроде Машеньки Выходцевой.

– Да, это я попросила Нину Александровну выслушать тебя! – тоненьким голоском сказала с первой парты добрая и отзывчивая Машенька Выходцева.– Ты же говорила мне, что хотела посоветоваться с умным человеком…

Нина Александровна просто и весело засмеялась; загрохотали басами на задних партах длинноволосые парни; Лиля Булгакова пожала плечами и посмотрела на Нину Александровну так, словно хотела сказать: «Ну вот теперь вы понимаете, что я ни в чем не виновата», а сама Машенька Выходцева хохотала по-детски радостно, счастливая за всех и за все сразу – за то, что Нина Александровна пообещала поговорить с Лилей, что их классная руководительница была умным человеком, что у мальчишек уже прорезались басы, что Нина Александровна уже не будет обвинять Лилю в том, что Лиля сама не обратилась к ней, а невольно действовала через нее, Машеньку.

– Итак, договорились,– сказала Нина Александровна и вернулась к доске.– Сегодня у нас постоянная Больцмана,– продолжала она, по-прежнему не отрывая глаз от Лили Булгаковой, так как хотелось понять раз и навсегда, почему эта девчонка, сидящая в расслабленной и безвольной позе, казалось, кричала на весь мир: «Не подходите ко мне!» – но никто из преподавателей, кроме Нины Александровны, не слышал этого истошного крика, а, наоборот, все в голос говорили, что Лиля самая дисциплинированная и послушная девочка в школе.

– Людвиг Больцман – великий австрийский физик,– рассеянно сказала Нина Александровна,– один из основоположников молекулярно-кинетической теории…

Физику Нина Александровна любила больше, чем математику, ей казалось, что многие физические законы эмоциональнее математических, и вообще привлекала стройная философичность одной из самых модных и важных современных наук.

– Больцман взял за основу…

Ясно было одно: Лиля не походила на отца, в ее внешности и характере не было ничего от экс-механика, а скорее, наоборот, они были полной противоположностью; объединяло их только одно – нелюдимые, пронзительные и немигающие глаза. Внешностью Лиля походила на мать – красивую когда-то, но скромную и совсем незаметную в поселке женщину, умудрявшуюся даже в те времена, когда она была четвертой дамой Таежного, никому не бросаться в глаза.

– …отношение универсальной газовой постоянной… Поставив на доске меловую точку и произнеся последние слова так, чтобы можно было сделать длинную паузу, Нина Александровна думающей походкой прошла между рядами, глядя только и только на Лилю Булгакову. Ведь если девочка, казалось, истошно кричала: «Не подходите ко мне! Не трогайте меня!» – то причину этого можно было понять, находясь только вблизи нее и только близко глядя в жесткие глаза…

– …Теперь, когда у нас имеются все исходные данные и когда мы знаем, что это число называют…

Лиля нехотя подняла голову, подобрала тонкие и яркие губы; зрачки посветлели, сделались осмысленными, потом…

– …Это число называют числом Лошмидта…

Боже мой! Какая ненависть, какое презрение и какая женская страсть к ненависти проглянули из глаз Лили Булгаковой! Это было неожиданно и оттого еще более страшно, так что Нина Александровна запнулась, потеряла ход мысли и остановилась возле Лили, не закончив предложения…

– Лиля! – неожиданно для самой себя воскликнула Нина Александровна и повторила шепотом: – Лиля!

Секунду – не больше! – Лиля Булгакова молчала, ненависть на донышке глаз полыхала, затем вдруг все мгновенно изменилось: девочка смутилась, покраснела и в уголках тех же самых глаз, которые полсекунды назад смертельно ненавидели Нину Александровну и весь мир, появились две фальшивые слезинки.

– Ой, Нина Александровна, у меня голова болит! – простонала Лиля и уронила голову на руки.

Только тогда Нина Александровна услышала стук крышек парт, обеспокоенный шум класса, взволнованный голосок Машеньки Выходцевой:

– Лилечка, Лилечка!

– Спокойно, спокойно! – громко сказала Нина Александровна и тут же с болезненной остротой прозрения поняла, что ненависть Лили к ней, Нине Александровне, не имеет никакого отношения к будущей трехкомнатной квартире,– это была ненависть, которую может испытывать женщина только к другой женщине. Чтобы прийти в себя, Нина Александровна торопливо посмотрела на презабавнейшего ученика Василия Шубина, сына помощника киномеханика местного кинотеатра «Тайга» Василия Шубина, так похожего на отца, как отпечатки с одного и того же фотонегатива. Его отец Василий Васильевич Шубин был известен тем, что каждому встречному-поперечному, отвечая на вопрос о своей профессии, с той самоуничижительностью, которая паче гордости, отвечал: «Второй киномеханик, или помощник киномеханика,– как угодно, так и называйте!» Кроме того, помощник киномеханика, или второй киномеханик, славился тем, что, будучи хилым, тщедушным и болезненным человеком, отчего-то открыто считал себя главным поселковым донжуаном, а про свою внешность напыщенно говорил: «Я на батьку Махно похожий!» Впрочем, Шубин-старший на самом деле носил такие же длинные волосы, как прославленный бандитский атаман.

Сын Василия Васильевича Шубина, которого звали, конечно, тоже Василием, был уморительной копией родителя и этим так смешон, что при одном взгляде на него у Нины Александровны всегда улучшалось настроение. Сегодня ей было достаточно всего нескольких секунд, чтобы почувствовать облегчение, а когда Нина Александровна, повернув голову налево, увидела примечательное лицо выдающегося математика Марка Семенова, она внезапно поняла, что сейчас даст один из лучших своих уроков: так была взвинчена ненавистью Лили Булгаковой, забавностью Василия Шубина, Марком Семеновым с его усталым и отрешенным лицом.

– Постоянная Больцмана красива и вызывает уважение к оригинальному уму ее создателя…

После этих слов Нина Александровна перестала замечать, что в помещении девятого «б» класса все скрипело; это доводило до экземы и псориаза некоторых учителей, но только не Нину Александровну Савицкую. Скрип на самом деле был ужасным: скрипели старые парты и рассохшийся пол, скрипела под мелом доска, скрипели перья, преподавательский столик, колеблемая ветром форточка.

– В его трудах молекулярно-кинетическая теория… Твердо наступая на каблуки лакированных туфель, в которых Нина Александровна всегда приходила в классы, сменяя на них в учительской теплые сапоги, она еще раз медленно прошлась по комнате, вглядываясь в лица учеников, замечая, что они усаживались поудобнее, клали подбородки на руки, расслабляли спины, девочки, влюбленные в красивую математичку, следили за ней восхищенно, как за прима-балериной, и только самовлюбленнйй Василий Шубин-сын демонически улыбался.

– …приобрела логическую стройность…

В классе было абсолютно тихо. Марк Семенов по-прежнему находился, как подумала Нина Александровна, «во взвешенном состоянии», и вид у него был аховский: под глазами синяки, губы потрескались, рука, свисающая с парты, вздрагивала. «Это все злодейка Вероника, будь она неладна!» – мельком подумала Нина Александровна. Нужно было заставить Марка Семенова поднять голову, чтобы он не только слышал, но и видел доску, так как сами латинские буквы, их начертание, размер и манера написания всегда производили на него – прирожденного математика – успокаивающее впечатление.

– Продолжаем, продолжаем работать! – сказала Нина Александровна и сразу после этих обычных слов почувствовала себя легкой, как облачко пара.

Она снова, казалось, не касаясь пола, проплыла меж партами, ощущая, как сердце тепло и радостно поворачивается: нежно-гладкий мел в пальцах был таким бодрящим, приятным, как любимое платье, и, наверное, от этого в кончиках пальцев почувствовались колющие иголочки, голова кружилась, а в груди творилось бог знает что! Все было возможным, достижимым, мир виделся как бы издалека, сквозь тонкую и теплую пленку, расцвеченную радужно. Подле левого виска разгоралась яркая красная точечка, словно к голове прижали маленькую электрическую лампочку; от ее света было ярко левому глазу и щекотно коже.

– Нужно представить обстановку, в которой работал Больцман…

Нина Александровна почувствовала спиной, как Марк Семенов пошевелился, но голову не поднял, а только вздохнул и опять замер. «Ничего, голубчик мой, ничего, сейчас ты у меня вздрогнешь!»– подумала она с торжествующим упрямством… Меловые линии на доске сделались толстыми, выпуклыми, даже объемными.

– Борец по натуре,– слыша себя издалека, говорила Нина Александровна,– Больцман страстно боролся с учеными, не признававшими молекулярную теорию…

Марк Семенов поднял голову. Сделал он это медленно, но зато перестал тяжело вздыхать, и Нина Александровна теперь чувствовала и видела только одного его, радуясь, что в глазах юноши появился тусклый, но все-таки блеск. «Вот так!» После этого Нина Александровна уже ни о чем, кроме постоянной Больцмана, думать не могла…

8

С неба на землю падали в неурочный месяц года звезды, ледяная земля под ногами звенела и лопалась, лунные тени от заснеженных рябин и черемух в палисадниках были резки, точно их вырезали из металла; луна висела в черном небе высоко, но не сиротливо, так как была полной, заново родившейся. На главной поселковой парикмахерской, в которой работал приятель Нины Александровны мастер Михаил Никитич Сарычев, не унимался радиодинамик – слышался голос Людмилы Зыкиной, сладкий и сердечный: «В селах Орловщины, в селах Смоленщины слово «люблю» непривычно для женщины…»

Лиля Булгакова осторожно шагала по деревянному тротуару, Нина Александровна шла по земле, и поэтому они были одинакового роста, а лунный свет так мягко и ровно освещал лица, что они казались ровесницами. Некоторое время они шли молча, наслаждаясь тишиной, вечерним морозцем, хрустом льдинок под ногами, и Нина Александровна испытывала отчего-то такое чувство, словно это не она согласилась побеседовать с Лилей, а сама девушка решила провести душеспасительную беседу с Ниной Александровной. Это, несомненно, объяснялось сильным характером Лили, умеющей значительно молчать, привыкшей при отце – механике сплавконторы – считать себя важной персоной, стопроцентным отсутствием в характере девушки чинопочитания или школьной влюбленности в учителей. Все это было таким явным, открытым, незамысловато лежащим на поверхности, что Нина Александровна уже несколько раз незаметно улыбнулась и вспомнила второго киномеханика, или помощника киномеханика,– как хотите, так и называйте! – Василия Васильевича Шубина, который любил произносить важно: «Мы свободные люди!»

Зимой поселок Таежное спать укладывался рано, особенно в тех районах, где жили рабочие сплавной конторы, и теперь Нину Александровну и Лилю Булгакову обступала добротная деревенская тишина, в которой лишь негромко пела Зыкина. От Второй Трудовой улицы, по которой они шли, до края тайги было всего километра полтора, и при лунном свете отчетливо было видно, где начинаются кедрачи и как они уходят все дальше и дальше, приподнимаясь, чтобы на горизонте плавно слиться с ночным небом.

– Ну и что же? – отдохнув немного от школьной сутолоки, мирно спросила Нина Александровна.– Я слушаю вас, Лиля.

Девушка замедлила шаги, завидно раскованная и свободная, осмотрела Нину Александровну так, как это делают мужчины,– с ног до головы.

– Я боюсь, что меня не примут в комсомол,– сказала она.– Самая добрая и отзывчивая девочка нашего класса Машенька Выходцева меня информировала, что комсомольцы настроены против…

Нина Александровна тоже замедлила шаги, задумалась, сморщив лоб: во-первых, ей и в голову не могло прийти, что комсомольцы так демонстративно не любят Булгакову, во-вторых, и это самое главное, сама Нина Александровна о Машеньке Выходцевой думала такими же словами – «самая отзывчивая и добрая», и вкладывала в них такую же долю насмешки, какую сейчас уловила в тоне Лили Булгаковой.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – шутливо проговорила Нина Александровна.– Но почему комсомольцы против вас, Лиля?

– Они мне завидуют! – ни секунды не подумав, ответила Булгакова.– Я опередила всех!

Это, пожалуй, было правдой. Только Марк Семенов в девятом «б» мог соперничать с Лилей Булгаковой. Размышляя, Нина Александровна сначала, естественно, предположила, что имеет дело с изредка случающейся в классах ситуацией, когда коллектив злобно травит наиболее яркого ученика: молодость жестока. Ох, какой безжалостной становится молодость, если она основана на соперничестве!

– Вот я и решила с вами посоветоваться как с классным руководителем,– простым до бесцветности голосом продолжала Лиля.– Подавать мне сейчас заявление в комсомол или немножко переждать? – Она помолчала.– Возможно, страсти утихнут, если я откажусь участвовать в драмкружке, писать стихи и постараюсь не быть слишком красивой…

Лиля недавно играла в школьном спектакле Ларису из «Бесприданницы», спектакль ставил бывший профессиональный режиссер, который при соклассниках Лили сказал: «Эта девочка, если захочет, будет актрисой». На сцене Лиля – Лариса была прекрасна и недоступна, играла на гитаре и пела так, что у семиклассниц – самый благостный возраст для сентиментального восприятия искусства – текли слезы, а после спектакля девчонки и мальчишки младших классов приходили на второй этаж школы, чтобы, подкараулив Лилю, посмотреть на нее хоть издали…

– Подавать заявление или подождать? – машинально повторила Нина Александровна, продолжая отчего-то осторожно двигаться рядом с деревянным тротуаром.– Подавать заявление или подождать?… Знаете что, Лиля, я к этому вопросу, кажется, не готова… Нужно подумать и поговорить с некоторыми ребятами из нашего класса…

Ей-богу, Нина Александровна не хитрила и не дипломатничала, но, продолжая размышлять о безжалостности соперничающей молодости, подумала, что недовольство Лилей может объясняться и другими причинами, скорее всего эгоцентричностью. Жалко, что Нина Александровна на Лилю Булгакову раньше обращала, если признаться, мало внимания. В девятом «б» она преподавала чаще всего для Марка Семенова и предельно много занималась им. «Классная руководительница плоха,– подумала она,– если занимается только одной звездой».

– Я должна подумать,– рассеянно повторила Нина Александровна.– Все это для меня, Лиля, каюсь, неожиданность!

– Подумайте, посоветуйтесь,– согласилась Лиля.– Я вам верю, Нина Александровна! Вы очень умная! Если это лесть, простите.

Звезды падали и падали, место Людмилы Зыкиной в радиодинамике на удаляющейся парикмахерской заняла Майя Кристаллинская, сообщающая о том, что «ты пришел к нам таежной тропинкой, на моем повстречался пути, ты меня называл «бирюсинкой», все грозил на медведя пойти…». Звезды падали и падали в неурочный месяц года, но ведь и время было такое космическое, что многое происходило не по старинке: снегопады, оттепели, морозы, снежные бури; расцветали нежданно рано цветы, хороводились над землей незнакомые звезды и туманности, ночью на небе то гасли, то зажигались теплым человеческим огоньком искусственные спутники Земли, испытывали влияние атомных испытаний воздушные течения, путались во времени и силе приливы и отливы в морях и океанах, меняла облик древней Сибири по-новому живущая река Обь, в лесах и на равнинах всего мира становилось меньше зверья и птиц; люди, испытывая на себе развертывающуюся научно-техническую революцию, страдали от футурошока… Раздумывая о сложностях XX века, Нина Александровна на ходу жестом подруги обняла девушку за плечи и сказала:

– Никогда не следует преувеличивать опасность. Не так страшен черт, как его малюют. Слышите, Лиля?

– Я знаю, что вы добрая,– ответила девушка.– Вы только внешне кажетесь суровой, а так вы добрая… Но вы очень самостоятельная, Нина Александровна, вы независимая. По Киплингу, вы кошка, гуляющая сама по себе… Да и я такая же!

– Образно,– улыбнулась Нина Александровна и неожиданно для самой себя спросила: – Вы не ведете дневник, Лиля?

– Веду…

И вот тогда-то Нина Александровна почувствовала, что она и Лиля чем-то (пока еще трудно уловимым) действительно похожи внутренне, а уж внешняя похожесть была до смешного заметной: длинноногие, узкобедрые, большеротые, с такими гордо вздернутыми подбородками, словно их держали на туго натянутой узде.