Повесть о бедном солдате

Дверь открыли им только после того, как они стали стучать прикладами. Барыня, видно поднятая с постели, выпучилась на Фиру и пролепетала:

— Вы?

Фира гордо вскинула голову и сказала:

— Госпожа Ивинская, нам нужна посуда.

— Боже мой! — опять залепетала барыня. — Такая приличная барышня и связалась бог знает с кем.

Фира только фыркнула и пошла в столовую. Тут барыня принялась кричать, что «только через ее труп». Тогда Фира сняла с плеча винтовку и хладнокровненько ответила:

— Пожалуйста!

Барыня было скисла, но когда Фира, раскрыв буфет, принялась вытаскивать тарелки, опять завопила:

— Лучше я весь фарфор выброшу, чем отдавать в руки мужичью!

Фира опять сказала: «Пожалуйста!», быстро распахнула окно и принялась выкидывать на улицу все, что попадалось под руку. Барыня завизжала и сказала, что согласна, пусть берут тарелки, только обязательно вернут, иначе она будет жаловаться самому Александру Федоровичу, который бывал в их доме. Катька пыталась было объяснить, что солдатские котелки были бы им сподручнее, но, поскольку у барыни их не нашлось, приходится брать тарелки, потому что надо же товарищам поесть. Барыня только глянула на Катьку и процедила сквозь зубы: «Мразь!» Тут Фира будто взбесилась, аж затряслась вся, опять сдернула винтовку и крикнула:

— Немедленно извинитесь! Иначе я вас на месте… — И не договорила, только зубами заскрипела от злости.

— Видели бы вы, что с барыней сделалось! — покатывалась Катька. — Плюх передо мной на колени и визжит: «Ой, миленькая, простите, ой, больше не буду!»… Больше не буду! — прыснула Катька и вдруг посерьезнела: — Вот как они перед нами, бары-те, когда наша сила.

Пшенную кашу, сваренную в бельевом баке, который Катька догадалась прихватить на кухне, красногвардейцы ели серебряными ложками из тарелок саксонского фарфора.

Серников, черпая кашу из своего котелка, посматривал вокруг. Катились через мост полупустые трамваи, торопливо шли куда-то по своим делам люди, разъезжались извозчики. Прошел стекольщик с ящиком на плече, пропел несколько раз:

— А вот, кому стеклы вставлять, сте-еклы!

На том конце моста тоже задымил костер: видно, и там кашеварили.

Часов в двенадцать мальчишки-газетчики принесли газету «Рабочий путь», захлебываясь от торопливости, сообщили новости: по приказу Временного правительства сегодня на рассвете юнкера закрыли было газету, а через два часа солдаты Литовского полка и красногвардейцы отбили типографию обратно, а сами прикрыли «Русскую волю» и «Биржевые ведомости».

Дважды Серников посылал связных к Федосееву. Первый раз связной принес короткий устный приказ: «Ждать». Во второй передал записку. В ней Федосеев сообщал, что половина Питера уже в руках большевиков, приказывал отряду Серникова гражданских пропускать через мост беспрепятственно, солдат проверять, а офицеров задерживать. Еще приказывал он ждать дальнейших распоряжений.

Народу через мост проходило не так-то уж много, офицеров не было ни одного. Гражданских, как и было приказано, Серников пропускал, хотя и пристально приглядывался чуть ли не к каждому. Но и так было видно: народ свой, преимущественно рабочий. Задерживали их на той стороне юнкера, требуя каких-то пропусков. Но они все равно пробивались: сгрудятся кучкой, поднажмут — и там.

К вечеру перестали ходить трамваи, улицы опустели, на мосту почти никто не появлялся. Чуть ли не последними мимо Серникова торопливо прошли два человека. Один — коренастый, пожилой, в кепочке, — держался рукой за перевязанную платком щеку. Другой — худой, высокий, — не вынимал рук из карманов пальто и все тревожно поглядывал по сторонам. Коренастый было задержался около Серникова, видно о чем-то хотел спросить, но высокий тронул его за рукав, негромко сказал:

— Никак нельзя нам задерживаться. Идемте!..

Имени и отчества Серников не разобрал. Все же он успел встретиться глазами с коренастым и заметил, что взгляд у того хоть и серьезный, но любопытный, с лукавинкой. Конечно, на том конце моста и этих остановили. Но там уже скопилась целая кучка таких же запоздалых прохожих. Покричали, потолкались — и прошли.

На ночь Серников выставил усиленный караул, сам присел на ящик, привычно прислонил голову к винтовке, задумался. Мысли в общем были все те же, теперь уже привычные: вот-вот совершится то, что обещал Ленин и большевики, и можно будет оставить осточертевшую винтовку и податься домой, в деревню.

Мерно стучали по деревянному настилу моста шаги часовых — десять туда, десять обратно; откуда-то, очень издалека, донесся пронзительный женский крик; время от времени ночную тишину прошивали короткие строчки перестрелки.

Чтобы не задремать, Серников то и дело вставал, ходил на мост, пытался разглядеть, что делается на том конце. Кроме слабых отблесков костра — видно, там тоже грелись, — ничего больше не было видно.

Притомившись, Серников оперся о перила, постоял, всматриваясь в воду, чернота которой была чуть отличной от черноты ночи. И вдруг прямо по нему, словно ножом полоснул, ударил резкий луч прожектора, заставив его отшатнуться. По старой фронтовой привычке Серников чуть было не бросился плашмя, но устоял. Весь отряд вскочил на ноги, застыв от недоумения: зрелище, открывшееся им, казалось поистине сказочным. Яркий сноп света, бивший с палубы трехтрубного корабля, высветил всю Неву и повисшие над ней мосты. Гордый крейсер, стройный красавец, грозно застыл на Неве. На верхушке его мачты бился и трепетал красный флаг. Отряд красногвардейцев разразился дружным «ура!», а Катька от полноты чувств бросилась к Серникову и крепко поцеловала в дернувшийся от неожиданности подбородок.

— Мать честная! — охнул кто-то из красногвардейцев. — То ж «Аврора»! Мой брательник на ней служит. Ну, наша взяла! Временному — амба!

— Эх, жаль бинокля нету! — посетовал Серников.

От перил молча отделилась женская фигурка, прошла по набережной, пропала в темноте. Минут через десять она вернулась и так же молча вручила командиру крохотный бинокль в перламутровой оправе. Серников знал, что в таких случаях надо что-то сказать, вроде слегка уже забытого «премного благодарен», но эта формула, чувствовал он, в данном случае неуместна и, взяв бинокль, он просто кивнул головой.

Даже в эту игрушку видно было, как прекрасен и как могуч крейсер. Что-то делали там маленькие фигурки в черных бушлатах, и вдруг повернулись орудийные башни, поползли вверх и вбок орудия, пальцы их уставились на разведенные пролеты Николаевского моста. У моста тоже засуетились людишки, забегали, заметались и исчезли, словно сброшенные упругим лучом прожектора.

«Ага, не нравится!» — злорадно подумал Серников, догадываясь, что это бегут в панике юнкера. Оглянувшись, он разыскал Фиру, протянул ей бинокль, кратко прибавив: «На, глянь-ка!» — и невольно залюбовался тонкой с длинными пальцами рукой, прижавшей бинокль к глазам.

И без бинокля отлично было видно, как медленно, покорно стали наклоняться друг к другу мостовые пролеты и сходиться, словно две руки в крепком рукопожатии.

«Да, наша взяла», — подвел итог Серников и в порыве восторга принял решение: выбить юнкеров с того конца моста. Конечно, это было нарушение приказа, но когда комиссар предупреждал «в драку не ввязываться», не было еще «Авроры». Теперь обстановка изменилась, да вон и ребята поглядывают на командира с явным нетерпением, значит, и у них на уме то же. Ладно, надо действовать, но, конечно, с умом.

Разъяснив отряду задачу, Серников вызвал двух бойцов и вместе с ними отправился в разведку. Пройдя больше половины моста, не прячась, потому что от прожектора на мосту и так все светилось, Серников остановился, прислушался и, сложив ладони рупором, крикнул:

— Эй, господа юнкера! Сдавайтесь по-хорошему! Бросай оружие, выходи по одному!

Молчание… Темень на той стороне не отозвалась ни звуком.

— Эй, вы! Оглохли с перепугу?

Ответа не последовало.

— Да они давно разбежались! — обрадовался молодой боец и побежал было туда.

— Стой! — приказал Серников. — Назад! — И когда недоумевающий парень остановился, строго добавил: — Приказ был? Не давал я такого приказу. А ну там засада, сунешься — прихлопнут тебя мигом. Стоять на месте, я сам пойду. Ваша задача — охранять меня с тылу.

Примкнул штык, взял винтовку наперевес и шагнул за границу светового конуса. Тут, казалось, еще темнее. Шел он осторожно, тем шагом, каким, бывало, ходил в разведку. Кончился мост, он ступил на булыжную мостовую и огляделся. Никого! Значит, и в самом деле сбежали, испугались. Вон и костер загасили.

Позвав ребят, Серников половину отряда поставил теперь и на этом конце моста. В полк послал со связным краткое донесение: «Мост Александра II наш!» Связной вернулся с известием, что комиссар ушел в Смольный, а полк находится под ружьем и ждет указания выступать. Связного Серников тут же послал в Смольный с наказом обязательно разыскать Федосеева, добавив к предыдущему донесению еще и вопрос: не пора ли сменить отряд на карауле?

Тем временем осторожно, на цыпочках, подкралось утро. Прожектор «Авроры» погас. Неву, мосты, громаду крейсера, весь Питер накрыл туман. Чуть позже поднялся ветерок, разорвал туман в клочья, развеял, и глазам Серникова, глазам его красногвардейцев открылась новая неожиданная картина: вся Нева обставилась за ночь миноносцами, буксирами, тральщиками, грузовыми судами, даже парусниками. Казалось, весь Балтфлот вошел в город… Вся Английская набережная от Николаевского до Дворцового моста почернела от матросских бушлатов.

Сорок красногвардейцев и командир замерли в восхищении и через мгновение дружно грянули «Ура!»

Через час вернулся связной, доложил: комиссар сказал — два взвода полка направлены на охрану моста, отряду, дождавшись смены, идти на отдых; командиру явиться в Смольный.

Пока ждали смены, по улицам побежали мальчишки-газетчики, восторженно крича:

— Газета «Рабочий и Солдат!» Временное правительство низложено!.. Обращение к гражданам России!.. Покупайте газету «Рабочий и Солдат»!..

Газеты быстро расхватывали. Весь отряд красногвардейцев, собравшись на мосту, с волнением слушал, как Фира громко и торжественно читала:

«Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов — Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.

Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!

Военно-революционный комитет при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов.

25-го октября 1917 г., 10 ч. утра».

И вот это «25 октября 1917 года», то есть сегодняшний день, и «10 часов утра», то есть сегодняшнее утро, больше всего потрясли, больше всего убедили Серникова. Вот и произошло все, чего он так страстно ждал, все, что обещали большевики и Ленин. И пока вокруг него громко ликовали сорок красногвардейцев его отряда — орали, обнимались, грохотали сапогами по дощатому настилу моста, — Серникову вдруг вспомнилось далекое июльское утро, кухня в квартире на улице Широкой и слова сестры Владимира Ильича: «У него своя война, война насмерть с буржуями и помещиками. За что его ловит Временное правительство? За то, что он требует войну немедленно прекратить, землю отнять у помещиков».

А ведь эти самые слова и напечатаны сегодня в газете! Не он ли их писал?.. И Серников улыбнулся. Вот ведь как все в точности по его и вышло. И еще обрадованно подумал: ловило его, ловило Временное правительство, а теперь он, Ленин, это самое правительство и сковырнул.

Одно только обстоятельство немного портило ему настроение: сам-то он, Серников, выходит, почти ничего и не делал. Ну, охранял мост, ну, обучил отряд красногвардейцев, а больше-то и ничего. Даже юнкеров с моста не пришлось прогонять — сами ушли. А ему-то представлялось, что все будет, как говорил Федосеев: пойдут они прогонять министров-капиталистов, те, конечно, не захотят уходить, и тогда Серников с Федосеевым и с другими солдатами пригрозят им штыками, и тут уж министры-капиталисты сразу побегут, как тараканы. Сейчас же придут на их место свои министры и, конечно же, товарищ Ленин, и первым делом объявит о мире и велит делить помещичью землю.

А выходит, все уже сделалось, и, видно, без штыков. Оно, конечно, так-то и лучше, а все же… Нет, не мог он сразу объяснить, чего ему не хватает, пока не почувствовал: действовать собственными руками, а может и винтовкой, а может и штыком, чтобы потом, когда начнет в собственной деревне землю по справедливости делить, имел бы он право прямо сказать: «Я за нее дрался!», и чтобы потом, когда начнет ее пахать, самому себе сказать: «Моя землица, моими руками отвоевана!»

Пришла обещанная смена, и, сдав посты, Серников велел вести отряд на отдых, а сам отправился в Смольный.

В Смольном он собрался было идти на третий этаж, в знакомую ему уже комнату Военно-революционного комитета, но увидел внизу Федосеева.

В одной из комнат первого этажа располагался штаб Красной гвардии. Дверь в комнату стояла нараспашку, сюда поминутно входили и выходили солдаты, матросы, красногвардейцы. Вот через эту-то дверь, сквозь пелену табачного дыма, Серников и увидел рыжеусого верзилу Федосеева, услышал раскаты его баса. Федосеев сидел на столе и отдавал какие-то распоряжения. Серникову он показался богом Саваофом, каким его изображают на картинке в библии: тот тоже восседал на облаке, только, конечно, не в шинели и сапогах, и тоже сотворял мир и землю.

— Чего смеешься-то? — прогудел Федосеев, завидев усмехающегося Серникова и протягивая ему свою ручищу-лопату. Услышав про Саваофа, он и сам расхохотался. — А что? А ведь верно! Мы теперь почище Саваофа чего-нибудь соорудим. Пожелаем — и будет рай. Ладно! — посерьезнел он. — Тебе с твоим отрядом есть важное задание: к пяти вечера явиться на Большую Морскую, к арке Главного штаба. Знаешь? Начинаем окружение Зимнего. Если к вечеру не сдадутся, будем брать штурмом. Кое-где мы уже заняли позиции.

— Постой-ка! — опешил Серников. — Кто это должен сдаваться? Утром ведь в газете было: Временное правительство… это самое… разложено.

— Верно! Власть в наших руках, весь Питер — наш. А эти дурни, министры-капиталисты, засели в Зимнем и не выходят. У них, брат, и войска есть, ну, большей частью юнкера, да еще бабский батальон, да казачишек сотни две или три. Однако позиция у них выгодная: по открытой площади не сразу подберешься. Будем ждать темноты.

«Так… — Серников даже повеселел. — Стало быть, найдется еще его штыку работенка, может еще все сойтись таким манером, что именно ему, самолично, доведется давать этим министрам по шапке, а ежели что, так и штыком».

Он уже собрался было уходить, но внезапно, о чем-то вспомнив, повернулся и, нагнувшись к уху Федосеева, негромко спросил:

— Слушай, а где теперича Ленин? Не тут ли, в Смольном? А? Да ты не бойсь, я ведь молчать умею.

Федосеев вдруг гулко, как в бочку, радостно захохотал!

— Эй, ребята! — крикнул он прямо в гущу людей, набившихся в комнату. — Вот этот, — ткнул он пальцем в Серникова, — все еще за товарища Ленина опасается, думает, наш Ильич скрывается где-то.

Многие засмеялись, радостно загудели, а Федосеев крикнул, да так громко, словно весь мир хотел оповестить:

— Тут Ленин, в Смольном, с нами Ильич!.. Стой! — спохватился он. — Да ведь он еще вчера ночью через мост Александра II перешел. Ты ж там караул держал!

— Ну! — Серников в волнении схватил Федосеева за руку.

— Вот тебе и ну! Он же у тебя под самым носом и прошел.

— Так этого… гражданских-то велено было пропущать.

Федосеев хлопнул себя по коленям, рассмеялся пуще прежнего.

— А ты что, жалеешь, что Ленина не задержал?

Серников отшатнулся и даже сплюнул от досады.

— Ну, а какой он нынче, Ленин-то? — спросил он.

— А такой, что сразу его не признаешь. Усы-бороду сбрил, явился вчера в пальтеце простецком, в кепочке, в косоворотке — ну рабочий и рабочий. Вот щека только платком подвязана, будто зубы сильно болят. — В этом месте Серников охнул, вспомнив одного из вчерашних поздних прохожих. — Его и в Смольном-то не сразу признали.

— Значит, здесь он, в Смольном? — обрадовался Серников.

— Где ж еще. Он-то всем и руководит.

Серников помолчал, потоптался и негромко спросил:

— Повидать бы его, а?

— Ишь чего захотел! Занят он до невозможности, но погоди, — попытался он утешить, — закончим все дела, может, и повидаешь.

Повеселевший Серников вскинул на плечо винтовку и решительно направился к выходу.

Ровно в пять вечера его отряд расположился в указанном месте. Отрезок Большой Морской от Невского до арки Генштаба был забит до отказа отрядами Красной гвардии, и в первую минуту опытному фронтовику это сильно не понравилось. «Мышеловка, — подумал он. — Ахнуть разика два из шестидюймовки — и ваших нет». Но, разузнав обстановку, поуспокоился: орудий у противника не было, а пару броневиков, стоявших у самого дворца, какие-то смельчаки сумели вывести из строя.

У самой арки залегли отряды путиловцев и обуховцев вместе с кронштадтскими матросами. Тут же стояли готовые бить прямой наводкой орудия и пушки, изготовленные на Путиловском заводе.

Очень одобрил Серников, что догадались обеспечить тыл: вдоль Невского в полной готовности стояли солдаты разных войсковых частей. Костров не разжигали. И хотя солдаты баловались, «жали масло», чтобы согреться, по всему чувствовалось, что они не просто готовы в любую минуту пойти по сигналу в атаку, а пойдут с радостью, как не ходили никогда. То же чувство радостного ожидания испытывал и Серников. Это ожидание ничего общего не имело с тем, которое столько раз было испытано на фронте. «Чудеса!» — подумал Серников, покачав головой и придирчиво оглядев — в который уже раз — свой отряд, присел на тротуар в излюбленной позе — прислонившись к винтовке, и приготовился ждать.

Зимний дворец был окружен. Миллионную улицу еще с утра заняли гвардейцы Павловского полка; у Дворцового моста и на самом мосту расположились солдаты Финляндского полка и красногвардейцы Васильевского острова; на Адмиралтейской и Дворцовой набережных, у Александровского сада и Троицкого моста стояли еще и еще отряды Красной гвардии, солдаты, и всюду густо чернели матросские бушлаты. На Неве у Николаевского моста красовалась «Аврора», окруженная миноносцами; орудия Петропавловской крепости нацелились на Зимний.

И лишь Дворцовая площадь была в руках юнкеров и бойцов женского ударного батальона, укрывшихся за баррикадой дров вокруг Александровской колонны. Такие же баррикады загораживали и входы во дворец, тоже охраняемые юнкерами и ударницами.

«Сунуть нос на Дворцовую площадь нечего и думать — перестреляют. Атаковать всей массой? А черт их знает, может у них пулеметы, скосят тысячи, особенно необстрелянных. Ахнуть бы парочкой снарядов по дровишкам, — враз юнкера, как голенькие, бери их на штык…» Так думал Серников, сидя под аркой Генерального штаба и ожидая сигнала к штурму.

Шло время.

Вдруг пронесся слух, что Военно-революционный комитет предъявил Временному ультиматум: двадцать минут на размышление и сдаваться. Это Серникову очень понравилось: вот как заговорили мы с министрами. Однако время шло, а положение дел не менялось.

В восемь вечера Временному правительству предъявили новый ультиматум, дав на этот раз всего десять минут на размышление. Но прошло и десять минут, и полчаса, а ответа так и не было.

Не было и сигнала идти на штурм. Солдатам не терпелось, солдаты рвались в бой. Им, привычным к куда более сложной и трудной фронтовой обстановке, хотелось скорей начать и закончить дело. Никаких сомнений в победе у них не было.

Не было сомнений и у Владимира Ильича Ленина, который в эти часы в Смольном напряженно следил за развертыванием действий и, хотя был человеком глубоко штатским, выражал крайнее возмущение тем, что многотысячные отряды солдат, матросов и красногвардейцев до сих пор не покончили с кучкой юнкеров и не овладели Зимним. Вот-вот должен открыться II Всероссийский съезд Советов. На нем окончательно решится вопрос о власти, а кучка министров, изображающих из себя власть, до сих пор не арестована. Черт знает что! И он слал одну за другой возмущенные и даже грозные записки в полевой штаб Военно-революционного комитета.

Подвойский — председатель ВРК и начальник штаба, не спавший несколько ночей, издерганный, озабоченный, но воодушевленный, очень сердился на эти записки, но в конце концов понял, что ждать действительно больше нельзя. Штурм так штурм!

В девять часов сорок минут прогремел сдвоенный залп: холостой с Петропавловки и тут же выстрел с «Авроры». Вслед за тем, показалось Серникову, город вздрогнул и зашатался от оглушительного «ура!» Оно перекатывалось из конца в конец, ни на минуту не умолкая. Серников и сам кричал «ура!», не слыша собственного крика, видя вокруг себя раззявленные рты.

Сигнальный выстрел и это всеобщее «ура!» без всякой дальнейшей команды подняли осаждающих и бросили их в атаку. Приглядывая за своими, которые — пошла все-таки на пользу выучка — не отставали от командира, Серников тоже ринулся в атаку, впервые в жизни испытывая от этого подлинную радость. Дворцовая площадь встретила их шквальным ружейным и пулеметным огнем. Стреляли из-за штабеля вокруг колонны, из окон и с крыши дворца. Необстрелянные красногвардейцы, 98 да и опытные солдаты-фронтовики повернули назад.

Обозленный и сильно возбужденный, Серников оглядел свой отряд.

— Все целы? — спросил он.

— Вроде бы все, товарищ командир. Вон только Серегу малость царапнуло.

Сергей стоял в сторонке, с недоумением рассматривая аккуратную дырочку в своей старой шапке. Ухо его слегка кровоточило, но Катька, у которой через плечо висела отрядная санитарная сумка, уже примеривалась его бинтовать. Губы у Катьки тряслись, и с перепугу она ругала Серегу, точно он сам был виноват:

— Дурень несчастный! Возьми пуля чуть влево, и капут тебе.

Еще несколько раз ходили в атаку, и так же безуспешно. Появились раненые.

— Разве ж можно в лоб! — ругался Серников. — С флангов их надо, с флангов!..

Часам к десяти вечера бой постепенно затих, наступила передышка. И вдруг в этой относительной тишине послышался какой-то странный и нетерпеливый звон. Серников сразу не мог понять, откуда он, а догадавшись, страшно удивился: где-то звенел трамвай, требуя пути. Потом звон прекратился, послышалось сперва нарастающее, потом затихающее гудение, несколько коротких и совсем уже далеких звоночков, и все стихло. Трамвай укатил.

«Чудеса! — поразился Серников. — Трамваи ходят, как ни в чем не бывало. Давеча я слышал, ребята говорили в Александрийском, что ли, театре спектакль какой-то показывают. Это надо же, тут, можно сказать, война идет поважней германской, а ктой-то в театре сидит, пьески смотрит… Придет домой, спать ляжет в постель, утром проснется — здрасьте пожалуйста: было Временное правительство, и нету. Аккурат, пока он в театре сидел, мы власть брали».

Он покрутил головой, чтобы отогнать эти внезапные мысли, тем более что вновь поднялась стрельба. На этот раз били с фланга по дворцу, били из пулемета, установленного каким-то чудом на самой ограде Александровского сада.

Ахнули, наконец, оглушительно две пушки из-под арки Генерального штаба, и сразу брызнули в разные стороны поленницы дров вокруг Александровской колонны. Снова с оглушающим «ура!» все, кто находился на Морской, ринулись в атаку. Пушки перенесли огонь на Зимний, а площадь уже заполнила лавина атакующих. Били трехдюймовки Петропавловской крепости, захлебываясь стучали пулеметы. «Ого! — подумал Серников, — похоже на дело». С Петропавловки упал на площадь меч прожектора, разом осветив толпы солдат, матросов, красногвардейцев, бегущих к Зимнему волна за волной. «Черти! — выругался Серников. — Что ж они прожектором да по своим!» И, точно подслушав его мысли, световой конус внезапно погас.

Волна атакующих грозным прибоем докатилась до Зимнего и, несмотря на выстрелы из окон, из-за колонн, из подъездов, хлынула во дворец. На мраморных лестницах, во всех коридорах и переходах, в залах — всюду были юнкера и офицеры. Серников ждал отчаянного сопротивления, ожесточенной драки, может быть даже рукопашной, и заранее настроил свой отряд. Но сопротивления почти не было, большинство юнкеров швыряли на пол винтовки при одном только окрике «Бросай оружие!»

Растекаясь по дворцу, штурмующие ничуть не удивлялись тому, что перед ними как бы сами собой распахиваются белые, изукрашенные золотом двери. Они просто не замечали безмолвных, серых от страха лакеев, совершавших свою привычную службу — предупредительно распахивать двери перед высокими особами. А высокие особы мчались через анфилады комнат, стекаясь к тому месту, где собралась кучка насмерть перепуганных людей, которые еще сегодня утром, прочитав в большевистской газете: «Временное правительство низложено», хорохорились и петушились, требовали вызвать войска с фронта «спасать Россию», называли друг друга не иначе, как «господин министр» и даже, собрав остатки гордости, несколько часов назад решили не отвечать на ультиматум Военно-революционного комитета. Теперь все для них было кончено. Безмолвно, с перекошенными лицами, прислушивались они к угрожающему грохоту и гулу, неумолимо надвигающемуся на них. Так беспомощные пассажиры никем не управляемого судна с ужасом вслушиваются в грохот прибоя, зная, что их корабль сейчас разобьется о скалы.

Министры сидели вокруг большого стола, кто-то стоял в темном углу, прижавшись к стене, кто-то спрятался за тяжелой портьерой.

Со стуком распахнулась дверь, влетел юнкер с побелевшим лицом. Губы его тряслись, он взял под козырек и срывающимся голосом доложил:

— Они здесь! Господа, мы ждем ваших приказаний. Будем защищаться?

— Нет, нет! Ни в коем случае! — посыпались истерические ответы. — Это бессмысленно!

Юнкер повернулся налево кругом и поспешно вышел.

Большой темный коридор был наполовину занят юнкерами — последней защитой Временного правительства, но у противоположного конца коридора уже теснились штурмующие и впереди них стоял невысокий, решительного вида человек с длинными волосами, в железных очках и с маузером в руке. Это был Антонов-Овсеенко, минуту назад предложивший юнкерам сдаться и давший пять минут на размышление.

— Сдаемся! — объявил юнкер и первым бросил винтовку.

Последняя цепь расступилась, и Антонов-Овсеенко, а за ним несколько десятков солдат, матросов и красногвардейцев вошли в зал. Обведя глазами комнату, словно проверяя, не спрятался ли кто, Антонов-Овсеенко громко и отчетливо произнес:

— Именем Военно-революционного комитета объявляю вас арестованными.

— Подчиняемся насилию, — пролепетал один из сидевших за столом. — Во избежание пролития крови.

— Вона! — рассердился кто-то из солдат. — Во избежание!.. Сами-то сколько крови пролили! Не мерили?

— Попрошу встать, сдать оружие, документы! — распорядился Антонов-Овсеенко.

Бывшие министры стали выкладывать на стол револьверы, бумаги; поднялись и подошли к столу двое, сидевшие в темном углу. Шевельнулась, но вновь замерла портьера, словно кто-то собирался, но так и не решился выйти из-за нее. И тогда из-за спины Антонова-Овсеенко вышел невысокий солдат с винтовкой наперевес и направился к окну. Нет, он не собирался протыкать штыком портьеру, он просто спокойненько отдернул ее кончиком штыка, в полной уверенности, что именно там прячется старый знакомый господин Керенский, которого не оказалось за столом. Но там, вжавшись в оконный проем, стоял кто-то совсем незнакомый солдату, и когда Серников спросил его: «Ты кто?» — господин, с ужасом глядя на направленный на него штык, замахал руками и зашипел на солдата:

— Киш… киш…

— Чего уж там киш! — усмехнулся солдат. — Теперь уж нас не прогонишь.

Но господин все продолжал повторять свое «киш», пока не выдавил из себя собственную свою фамилию:

— Киш… киш… киш. Кишкин!

Серников с недоумением посмотрел на него, а Антонов-Овсеенко, как бы обрадовавшись, пригласил господина:

— А, господин министр государственного призрения? Пожалуйте к столу!

— Товарищи! А где же главный-то? — забеспокоился тот самый солдат, что давеча насчет пролитой крови говорил. — Керенский-то где?

— Господин председатель Временного правительства вчера выехал навстречу верным войскам, идущим к Петрограду. — Это сказал кто-то из министров, постепенно приходящих в себя.

— Сбежал! — ахнули солдаты.

— Ну, и эти сбегут, ежели не приколоть!

— В штыки их!.. К стенке!..

Ну вот и настала она, та самая минута, о которой говорил Серникову Федосеев: «А мы их штыком!» Что ж, это дело справедливое, подумал Серников и про себя решил: скомандует Антонов-Овсеенко «В штыки!», он подденет того самого Кишкина, что прятался за портьерой.

Но Антонов-Овсеенко, подняв руку, крикнул:

— Спокойно, товарищи! Мы пришли не убивать, а только арестовывать. Министров будет судить революционный суд. А пока отправим их в Петропавловскую крепость.

Все же толпа еще немного покричала, но постепенно поуспокоилась: главное — дело было сделано, Зимний дворец взят, правительство арестовано.

— С юнкерами что делать? — спросил Федосеев.

— С юнкерами? — Антонов-Овсеенко на минуту задумался и сказал: — Я полагаю, отпустить на все четыре стороны под честное слово оружия в руки больше не брать. — Улыбнулся и добавил: — Разве что на нашей стороне.

Арестованных увели.

Все кончилось.

Безотчетным движением Серников снял папаху и, облегченно вздохнув, рукавом вытер со лба пот. Это был жест человека, закончившего трудную, но полезную работу, которую выполнил с чисто крестьянским рвением, точно поле свое вспахал.

Только теперь он с любопытством огляделся, и хотя в комнате царил беспорядок, каждая из находящихся здесь вещей казалась Серникову сказочно красивой и богатой. Взгляд его остановился на диковинных часах под стеклянным колпаком — их золоченый корпус стерегла сама смерть с косой в руках. Он даже подошел поближе. Часы отчетливо и мерно тикали, вдруг фигурка смерти три раза взмахнула косой, словно голову кому-то отсекала, а часы отбили три мелодичных удара.

Конечно, Серников, как и другие задержавшиеся в этой комнате солдаты, матросы, красногвардейцы, не понимали, да и не задумывались над тем, что творят историю, что годы спустя о таких, как они, будут говорить и вспоминать с удивлением, восхищением и долей зависти.

— Теперь чего делать? — деловито спросил Серников Федосеева.

— А? — вскинулся Федосеев, безмятежно скручивавший цигарку. — Чего делать? А ей-богу, вроде бы и нечего! Все! — Он оглушительно захохотал и радостно хлопнул Серникова по плечу. — Все!

Оживились и радостно заулыбались все, находившиеся в комнате.

— Пошли юнкеров по домам распущать! — вспомнил Федосеев, и все двинулись за ним.

Прошли по коридору в большую круглую залу с колоннами, откуда распахнутые двери вели во внутренние помещения. Всюду бродили люди с винтовками, только что бравшие штурмом этот дворец. Бродили теперь уже бесцельно, из чистого любопытства, останавливались перед картинами, колупали пальцем непонятно зачем натянутые на стены шелка, садились в раззолоченные кресла; задрав головы и открыв рот глядели на потолки, расписанные голыми бабами.

Часть юнкеров уже разбежалась, большинство оставшихся в ожидании своей участи собрались в двусветном Белом зале. Судя по всему, тут, как и во многих других помещениях, была их казарма: на паркете затейливого рисунка валялись грязные тюфяки, перепачканные шинели, немытые котелки и множество пустых бутылок. Инкрустированные столы залиты оружейным маслом, гобеленовая ткань кресел и стульев запачкана остатками пищи, местами пропорота. «А еще барчуки!» — презрительно подумал Серников.

Федосеев молча осматривал толпу вояк, когда послышался ломкий мальчишеский голос:

— Что с нами будет?

— Что будет? — загремел Федосеев. — Поди-ка сюда, — поманил он пальцем юнца. — И когда юнкер с полудетским, красивым, испуганным лицом несмело вышел вперед, Федосеев, не сводя с юнкера грозного взгляда, неторопливо снял ремень и вдруг гаркнул: — А ну, скидай штаны!

Мальчишка попятился от этого огромного рыжеусого солдата, который наступал на него с ремнем в руках. Губы его тряслись, в глазах прыгал страх.

Онемевшая на мгновение толпа солдат и красногвардейцев, окружавшая юнкеров, весело и одобрительно загоготала.

— Верно, братцы! — крикнул кто-то, тоже распоясываясь. — Всыпать соплякам, чтоб всю жизнь помнили.

— Как ты смеешь, хамское отродье! — послышался вдруг истерический выкрик, и к Федосееву подскочил высокий прапорщик. — Мало вас наши отцы на конюшнях пороли! Хамы, сволочи, мерзавцы! — он зашелся в истерическом крике.

Федосеев, опешивший было от такой откровенной ненависти и наглости, шагнул вперед, схватил прапорщика своей могучей рукой, поднял, встряхнул несколько раз и опустил на пол.

— Эх, кабы не приказ, поставил бы я кое-кого из ваших благородий к стенке. Твое счастье, прапорщик, — сегодня на нашей улице праздник, отпускаю тебя на все четыре стороны. Но, смотри, больше не попадайся на нашем пути! И вы, бывшие господа бывшие юнкеры, запомните этот урок! — Остановился и гаркнул: — А ну, марш по домам!

Толкаясь и опасливо оглядываясь по сторонам, юнкера двинулись к дверям.

— Стой! — неожиданно остановил их Федосеев. — Ежели кто из вас, ваши благородия, чего-нибудь прихватили с собой, клади обратно.

— Среди нас нет воров! У своих поищите! — послышались выкрики.

— И у своих поищем, — ничуть не обидевшись, отозвался Федосеев. — Только вы лучше по доброй воле отдавайте, что взято, а то нам и обыскать недолго. — Серников! — крикнул он. — Спускайся к выходу, стань со своим отрядом, никого не выпускать, пока не отдадут наворованного. А что наворовали — я по рожам вижу.

Федосеев не ошибся. Проходя через анфиладу комнат, спускаясь по мраморной лестнице к выходу, юнкера извлекали из карманов целую кучу ценных вещей! Некоторые проделывали это демонстративно, швыряя на пол, другие старались как бы незаметно уронить или сунуть на стол или в кресло. Кое-кого Серников со своими красногвардейцами все-таки обыскали и отняли несколько бронзовых фигурок не то божков, не то просто уродцев.

Выпроводив последнего юнкера, Серников доложил Федосееву и опять спросил:

— А теперь чего?

— Ложитесь-ка вы, братцы, спать. Занимайте любое зало — и устраивайтесь.

— А ты?

— Я в Смольный. Пойду и в самом деле узнать, чего теперь нашему брату делать. Завтра или сам приду, или пришлю кого. Айда, проводи меня малость.

По парадным комнатам дворца, по нарядным залам все еще бродили любопытные, но многие уже устроились на ночлег — на диванах, на сдвинутых вместе стульях, а большей частью на полу, в обнимку с винтовкой. В одной комнате, на широкой, крытой нарядным покрывалом кровати, валялся солдат в шинели и сапогах. Что-то знакомое почудилось Серникову в этой фигуре, он подошел поближе и узнал: Федот — тот самый, с кем они ходили арестовывать Ленина. Серников не видел однополчанина с тех пор, как начал обучать отряд красногвардейцев. Теперь захотелось сказать ему: «Видишь, как получилось: нас с тобой Временное правительство посылало Ленина арестовывать, а теперь мы же по приказу товарища Ленина это самое правительство арестовали». Он потряс Федота за плечо, но тот только замычал и повернулся на бок, при этом из кармана шинели высунулся кончик какого-то предмета. Серников ахнул, а Федосеев, схватив своей огромной лапищей солдата, сдернул его с постели и поставил перед собой.

— Ну чего, чего? — забормотал перепуганный и еще не проснувшийся Федот. — Чего хватаешься, отпусти!

Не говоря ни слова, Федосеев сунул руку в карман Федотовой шинели и вытащил какую-то странную штуковину вроде львиной головы, насаженной на стержень. Похоже, штуковина была золотая.

— Откуда? — сквозь зубы, еле сдерживая ярость, спросил Федосеев.

— Ручка дверная, — последовал неожиданный ответ.

— Ручка? — переспросил Федосеев, отпустив солдата и с недоумением рассматривая львиную голову.

— Ну да. А что такого? Тут же все золотое! Я только две ручки и отвернул. — Из другого кармана Федот вытащил такую же точно ручку.

— Тьфу, дурья башка! — рассердился Федосеев. — Самоварное твое золото. Да это все одно, хоть бы и настоящее, только как же ты осмелился на воровство? Имя революционного солдата позоришь!

— Да я что, один такой? Небось и другие брали, а я один отвечай?

— Ах, гады! — сокрушался Федосеев. — Серников! Возьми несколько человек, пройдитесь по всем комнатам, от имени Военно-революционного комитета предупредите: если кто чего по несознательности взял, пусть сам на тое же место положит. В противном случае обыскивать будем.

Весть о грозящем обыске быстро разнеслась по дворцу, и те, кто и в самом деле прихватил разные диковинные, поразившие солдатское воображение вещицы, стали опорожнять карманы, подсумки, вещевые мешки. Делали это открыто, подтрунивая друг над другом.

Серникову с его отрядом достался для ночлега зал зеленого цвета. Зелеными были стены, колонны, огромная зеленая с золотом ваза стояла по самой середине, зеленые канделябры красовались на зеленой каминной полке. И все это было из зеленого с прожилками камня — малахита, как объяснила Фира.

Натаскали в зал ковров, тяжелых портьер — одним словом, устроились с удобствами, хотя Серников подумал, что в казарме все-таки лучше…

Умостившись поудобнее, накрывшись с головой шинелью, Серников облегченно вздохнул, как сильно намаявшийся человек, получивший наконец заслуженный отдых. «Ну вот и сделалось по-нашему. Наша теперича власть. Скоро, значит, винтовку можно будет забросить, намозолила она нашему брату руки… И в деревню, землю делить. Хорошо бы только для этого дела мандат какой получить али бумажкой запастись… Пахать… Теперича уже весной… Эх, дочкам бы гостинца привезти».

Ближайшие два дня принесли Серникову все, что было обещано большевиками, все, ради чего он и сам ходил вчера еще в атаку. Одним словом, он получил наконец мир и землю.

Никакого связного от Федосеева Серников так и не дождался. Вместо него во дворец явились чуть ли не целым полком латышские стрелки и всех, кто расположился в Зимнем, как у себя дома, выставили. Не обошлось, конечно, без скандалов, но когда командир стрелков сказал, что делается это по приказу самого товарища Ленина, распорядившегося строго охранять все художественные ценности дворца, поскольку это теперь народное достояние, страсти поутихли. Солдаты стали расходиться по казармам, матросы — по экипажам и кораблям, красногвардейцы — кто по домам, кто в свои временные общежития.

По Дворцовой площади бродили толпы любопытных, рассматривали щербины на стенах от пуль и осколков снарядов, пытались пройти во дворец, но у каждого входа уже стояли, как каменные, латышские стрелки.

Серников с отрядом потопали на «Айваз». По дороге дивились тому, что как ни в чем не бывало ходят трамваи, идут куда-то по делам прохожие, в сквериках, усыпанных осенней листвой, гуляют с няньками дети.

Пока добрались, пока пообедали, — надвинулись сумерки. Серников не знал, как быть с отрядом: распускать ли вовсе, поскольку задача выполнена и делать отряду вроде бы нечего, или ждать нового приказа. Подумав, он отпустил всех, кто желает, по домам, но строго наказал: ночевать всем здесь, на «Айвазе». Сам же, переменив портянки, заново переобувшись, точно собирался в дальний поход, вскинул винтовку, прихватил мешок и решительно зашагал в Смольный — за мандатом или другой какой бумагой насчет земли.

В Смольный, ярко и как-то празднично освещенный, Серников попал неожиданно легко. Сперва его, правда, не хотели пускать, объяснив, что идет Всероссийский съезд Советов и пройти могут только делегаты. На все просьбы и даже требования, верзила часовой отвечал только одним словом: «Мандат!»

— Мандат? Так у меня же есть! — обрадовался вдруг Серников, доставая бумажку, полученную когда-то от Федосеева.

Бумажка, и в самом деле озаглавленная «Мандат», вполне удовлетворила часового, и минут через десять, после отчаянной работы локтями, Серников оказался в самой гуще людей, битком набивших огромный зал.

Серников усиленно вертел головой, надеясь увидеть Федосеева — единственного знакомого ему здесь человека. Но в этом море голов в папахах, бескозырках, фуражках, кепках нечего было и думать разыскать кого-либо. Тогда он начал прислушиваться к тому, что говорилось за длинным столом, стоявшим на возвышении. Там сидело человек двадцать, а то и больше, и один из них осипшим от долгих речей голосом громко читал разные приказы и распоряжения, которые Серникову в общем очень понравились. Например, немедленное освобождение из тюрем революционных солдат и офицеров, отмена смертной казни на фронте, приказ об аресте Керенского.

Все это делегаты встречали единодушными возгласами «Принято!», а весь зал отзывался одобрительным гулом.

«Ну, а насчет мира да земли когда будет-то?» — подумал Серников, и в ту же минуту ему показалось будто в зал ворвался шквал. Вдруг все закричали, захлопали в ладоши, в воздух полетели шапки, бескозырки, кепки, замелькали поднятые вверх винтовки. И среди всех выкриков громче всего выделялось одно слово, одно имя: «Ленин». Серников и сам что есть силы выкликал то же имя, но как ни тянулся, не мог разглядеть, где же тот, которого с такой неистовой радостью встретила вся толпа. Чуть не плача от досады, он толкнул стоявшего рядом бородача и попросил:

— Браток, будь другом, подсади, хоть бы глазом глянуть на него.

Бородач заржал: «Да, ростом ты не вышел», но подхватил Серникова под локотки и, словно мальчишку, легко поднял. И тогда Серников увидел наконец людей, двигающихся к президиуму, впереди невысокого, коренастого человека, весело оглядывавшегося вокруг, точно все тут были его хорошие знакомые.

— Ну, поглядел — и будя, — сказал бородач, опуская Серникова на пол.

Но теперь Ленин возвышался над залом, он стоял на трибуне, улыбаясь и подняв руку, пытаясь успокоить зал. А зал продолжал бушевать, и, зараженный всеобщим энтузиазмом, выкрикивал что-то и Серников, вглядываясь в лицо Ленина и силясь вспомнить: проходил ли такой человек мимо его заставы на мосту. Нет, не упомнишь… Стой, а ведь на портрете в газетке, что еще летом показывал ему фельдфебель, Ленин был с бородой, усами и вроде бы посолидней. Оно, конечно, недолго бороду и сбрить… Хотя, что это я, ведь Федосеев об этом давеча и говорил…

Зал наконец умолк, смирился перед поднятой ленинской рукой и тогда, как бы кинув руку вперед, Ленин заговорил:

— Товарищи! Вопрос о мире есть жгучий вопрос, больной вопрос современности. О нем много говорено, написано и вы все, вероятно, не мало обсуждали его. Поэтому позвольте мне перейти к чтению декларации, которую должно будет издать избранное вами правительство.

Ленин на мгновение остановился, оглядел притихший зал и торжественно, раздельно прочитал: «Декрет о мире. Рабочее и крестьянское правительство, созданное революцией 24–25 октября и опирающееся на Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире».

«Так, — с удовлетворением подумал Серников, — одно сбылось, что обещали большевики. — Вот он, стало быть, и мир».

После Ленина с трибуны выступали другие, неизвестные Серникову. Они поддерживали Декрет о мире, и им тоже хлопали, но не так громко, как Ленину. Но когда один из ораторов стал толковать насчет каких-то оговорок, а другой даже об ультиматуме, который, дескать, надо предъявить немцам, Серников разозлился. «Энтих бы, что еще о чем-то там рассуждают, на недельку бы да в окопы вшей покормить, живо бы сами мира запросили без всяких там оговорок». И, возмущенный до глубины души, Серников стал протискиваться вперед, к трибуне, чтобы это самое высказать вслух. А что особенного? И скажет! Мало ли он с самого лета на митингах навыступался?

Но выступать не пришлось: уже вся солдатская масса съезда шумно потребовала мира. Какой-то усатый за столом президиума поднял руку и громко объявил о голосовании.

Первый декрет Советской власти — Декрет о мире — был принят единогласно. И вновь буря ликования подняла весь зал. Делегаты — кто сидел в креслах — повскакали со своих мест, кто стоял — бросали вверх шапки, обнимались, хлопали друг друга по спине. Бородач, что давеча поднимал Серникова, орал: «Конец войне! Конец войне», и по заросшему его лицу катились слезы.

Вдруг послышалась песня, тотчас подхваченная всем залом. Ее Серников слыхал уже не раз, но слов пока не знал и сейчас остро жалел об этом. Но припев — «Это есть наш последний и решительный бой» — он подхватил уже со всеми, с радостью глядя на шевелящиеся губы Ленина.

Была уже глубокая ночь, когда Ленин вновь поднялся на трибуну и в установившейся тишине начал доклад о земле. Серников насторожился, как взведенный курок, услышав первые же фразы:

— Мы полагаем, что революция доказала и показала, насколько важно, чтобы вопрос о земле был поставлен ясно. — Это было сказано спокойно, даже, как показалось Серникову, устало. Зато следующую фразу Ленин произнес страстно, убежденно, слегка перегнувшись через трибуну, будто не слова говорил, а вкладывал в душу каждого свои мысли. — Возникновение вооруженного восстания, второй, Октябрьской революции ясно доказывает, что земля должна быть передана в руки крестьян.

«Ну вот и слава богу!» — чуть ли не вслух сказал Серников и стал поднимать руку, чтобы перекреститься, но его толкнули: не мешай.

Слушая «Декрет о земле», пять простых и таких понятных пунктов, слушая «Крестьянский наказ о земле», Серников вдруг вспомнил строчку из солдатского письма: «Видно, только Вы один имеете сочувствие к настоящей свободе и сочувствие об измученных солдатах». Он вздохнул, испытывая редкое для него чувство благодарности и шепча: «Теперича все. Все сбылось, что обещали. Теперича одно только осталось: добыть бумажку насчет землицы — и домой, а там сами распорядимся».

Закончил Ленин доклад так же просто, как начал, но Серников мысленно ахнул: Владимир Ильич, точно подслушал его мысли и произнес вслух:

— Суть в том, чтобы крестьянство получило твердую уверенность в том, что помещиков в деревне больше нет, что пусть сами крестьяне решают все вопросы, пусть сами они устраивают свою жизнь.

— И снова в зале будто полопались гранаты — так оглушительно хлопали все в ладоши, кричали «Ура!», «Да здравствует Ленин!» и что-то еще восторженное и ликующее. На этот раз плакал, не утирая слез и не замечая их, Серников.

Опять пели «Интернационал», и когда стали расходиться, над городом уже занималась заря. Но Серников остался в Смольном. Он хотел получить «Декрет о земле» и обязательно от самого Ленина. В самом зале к Ленину, окруженному плотным кольцом, не было никакой возможности пробиться, а потом, когда зал опустел, Серников не мог Владимира Ильича найти.

Зато неожиданно он встретил Федосеева, который торжествующе сказал Серникову:

— Ну что, брат? Вот по-нашему и вышло, в точности, как было обещано. — И восхищенно добавил: — Слыхал нашего Ленина?

Когда Серников сказал, зачем он остался в Смольном, Федосеев с полным сочувствием отнесся к идее заполучить «Декрет о мире», но сказал, что, видно, придется ждать, когда его отпечатают. Потом, хлопнув себя по лбу, спохватился:

— Да о чем мы толкуем, сегодня утром оба декрета в газетах будут!

Однако Серников уперся: газета — газетой, а он обязательно хочет специальную бумагу получить и чтобы непременно за подписью Ленина.

Федосеев и к этому отнесся с полным пониманием и посоветовал прийти в Смольный завтра. Потом он куда-то заторопился и, лишь мимолетно осведомившись «В отряде-то все в порядке?», исчез в бесконечных переходах.

Из Смольного Серников так и не ушел. Покрутившись по коридорам, потолкавшись в разные двери, он отыскал пустую комнату. На дверях ее было написано: «Классная дама». Что такое «Классная дама» Серников понятия не имел, главное, что комната была пуста и просторна. Выбрав уголок потемней, он достал из сумки сухарь, пожевал, свернул цигарку, повздыхал, что табаку только на донышке кисета и осталось, затянулся несколько раз, оставив окурочек на утро, свернулся калачиком, натянул поглубже папаху, засунул руки в рукава и заснул в обнимку с винтовкой.

Спал он крепко, не слыша ни топота ног, ни громких разговоров в коридоре, ни гула, который не умолкал всю ночь, а к утру еще усилился. Не проснулся он и тогда, когда в комнату, громко разговаривая, вошли Ленин с Бонч-Бруевичем. Заметив спящего Серникова, Владимир Ильич сказал:

— Тсс… Видите, солдат спит, не будем мешать.

— Да, но это самая удобная комната, Владимир Ильич, — негромко отозвался Бонч-Бруевич. — Она совершенно пуста, тут удобно будет разложить пачки, посадить человека и раздавать брошюры.

— Сколько экземпляров печатается?

— Пока пятьдесят тысяч, и, думаю, часам к двенадцати уже будет тираж. Между прочим, знаете где печатаем? В типографии «Русской воли»!

— Погромная газета? — Владимир Ильич удивленно поднял брови.

— Да, да, представьте себе! Впрочем, газету мы прикрыли еще 24-го, а рабочие типографии, само собой, сразу перешли на нашу сторону. Кстати, они же и «Правду» печатают.

— Декрет о земле! — сказал Ленин раздумчиво. — Только это одно уже оставит след в нашей истории на долгие годы. — Он помолчал и, кивнув на спящего Серникова, почти шепотом добавил: — Вот он, один из творцов истории. — И усмехнулся: — А ведь утомительнейшая штука историю-то творить, вон как умаялся человек, даже цигарку свою не докурил, рядом лежит.

Бонч-Бруевич повернулся к Владимиру Ильичу, не без удивления посмотрел на его лицо, на блестящие карие глаза, что-то хотел сказать, но промолчал.

— Гм, гм… — продолжал Ленин, берясь за подбородок, уже начинавший обрастать рыжеватой щетиной, — до чего же интересно было бы потолковать с таким вот солдатом. Из-за этой проклятой конспирации не помню уж когда в последний раз говорил по душам с народом.

Позавчера, когда шел в Смольный, у Литейного моста встретил кучку солдат и ужасно, знаете ли, захотелось мне потолковать с ними, погреться у их огонька — Рахья не позволил.

— И правильно сделал, — одобрил бородач. — Вообще чудо, как вы добрались.

— Ну уж и чудо… — Владимир Ильич вновь посмотрел на спящего солдата. — До чего ж непритязателен, до чего же скромен русский человек. Смотрите, нашел местечко поукромней, прикорнул со своей шинелькой и спит. Намаялся, видно, бедняга. А вот разбуди такого и спроси, чего он теперь хочет, когда вся Россия ему принадлежит, держу пари, ответит: земли. Не миллионы, не дворец каменный, а именно земли. А ведь ему предстоит на этой земле так тяжко трудиться, чтобы иметь хлеб!.. — Солдат зашевелился во сне, и Владимир Ильич, приложив палец к губам, тихонечко пошел к двери, поманив за собой собеседника.

Серников спал еще часа два. Под конец ему приснилось, что лежит он в окопе, что идет артиллерийский обстрел, немцы кидаются тяжелыми «чемоданами», что один из них плюхнулся совсем рядом, но вот чудо — не разорвался. Серников открыл глаза. Комната была полна людей, таскавших из коридора большие пачки каких-то книжечек и сбрасывавших их на пол. Одна из таких пачек шлепнулась рядом с Серниковым, связывавший ее шпагат лопнул, и пачка рассыпалась веером тоненьких книжечек. «Декрет о земле», — с изумлением прочитал Серников и вскочил. Посреди комнаты стоял высокий чернобородый человек в очках и отдавал громкие распоряжения. Взглянув на вскочившего солдата, он приветливо улыбнулся и, протягивая широкую ладонь, сказал:

— Здравствуйте, товарищ! Ну как, выспались?

— Ага! — машинально ответил Серников, пожимая руку, и вдруг, указывая на декрет, радостно вспыхнул: — Тот самый? Что Ленин вчера читал? — И почти робко: — А взять дозволите? Я бы в деревню свез.

— Обязательно, товарищ. Берите! Для того они и напечатаны. Ваша как фамилия? Серников? Пожалуйста, берите, товарищ Серников, десяток экземпляров, по дороге другим раздайте, для своей деревни тоже пригодится.

Обрадованный Серников обеими руками сгреб кучку книжечек, поспешно сунул в свой мешок и сразу заторопился.

— Постойте! — остановил его бородатый. — Вы ведь курящий, так не раскурите ли «Декрет» на цигарки?

— Как можно! — ужаснулся Серников. — Оно бумажкой мы, конечно, нуждаемся, только разве такое можно допустить, чтобы «Декрет о земле» на раскурку? Ни в жизнь!

— А все-таки возьмите вот это, — протянул бородатый несколько отрывных календарей. — И отрывать, как видите, удобно, и бумага как-будто подходящая.

— Вот это спасибочки! — обрадовался Серников. — Это очень даже пригодится.

Сунув в мешок и календари, он вновь заторопился, но, не дойдя до двери, внезапно повернулся:

— А это уж точно теперь? Насчет землицы? Мандата боле никакого не требуется?

— Точно, точно, товарищ Серников, — улыбнулся бородатый. — Это закон, принятый Советской властью и обязательный для всего государства.

— А нельзя ли для верности, чтобы печать на нем какая-нибудь стояла, а лучше всего, ежели б товарищ Ленин подписался?

Бородатый засмеялся:

— Ленин? Что ж, я думаю можно попробовать, тем более что Владимир Ильич и сам хотел с вами поговорить.

— Со мной? Это когда же? — от удивления Серников даже отступил несколько шагов назад.

Тогда бородатый рассказал Серникову о том, что произошло здесь часа два назад.

— Эх! — досадливо крякнул Серников. — Надо б меня разбудить.

Бородатый опять засмеялся и вдруг сказал:

— Ну, пойдемте!

Они поднялись на третий этаж, в комнату, где за единственным столом сидела женщина и стучала на машинке. Тут была еще одна дверь, куда, постучавшись, вошел бородатый, велев Серникову подождать. Через минуту он выглянул и сказал:

— Заходите.

Не зная, брать ли с собой винтовку и мешок, Серников было замешкался, но быстро решился и вошел — все-таки с винтовкой и мешком. Навстречу ему из-за письменного стола поднялся Ленин.

— Здравствуйте, товарищ! — сказал он. — Проходите, проходите, очень рад познакомиться. Вас как зовут?

Серникова внезапно пронзила одна нежданная мысль: опять он к Ленину с винтовкой пришел, как и в тот раз, когда ходил арестовывать, и, почувствовав, что винтовка жжет ему руки, стал оглядываться, куда бы ее пристроить. Поставил в угол, у окна, и только тогда ответил:

— Серников Леонтий.

— А по отчеству?

И тут Леонтий слегка запнулся: в жизни никто и никогда не называл его по отчеству.

— Кузьмич. — ответил он наконец.

— Ага, значит, Леонтий Кузьмич. Присаживайтесь, пожалуйста, — Ленин заботливо подвинул слегка растерявшемуся гостю стул и сам уселся напротив. — Да вы положите свой мешок, не беспокойтесь, в целости будет. Вот так. Ну-с, а теперь скажите, пожалуйста…

И на Леонтия посыпался ворох вопросов, на которые он еле успевал отвечать. Он чувствовал: Ленину интересно все, о чем ему рассказывают. Постепенно Серникова оставило чувство стеснения, и он сам принялся рассказывать о себе, не дожидаясь дальнейших вопросов. И вновь, но теперь уже совсем по-другому, без той безысходной обиды и жалости к самому себе, которая сдавливала ему горло, без чувства непоправимости, рассказал он Ленину о всех обманах, которыми была наполнена вся его жизнь. Рассказал он о своей жене Лукерье и о трагической ее гибели, о том, каким огромным обманом оказалась война и все обещания сперва царя, а потом Временного правительства, и как обманывали его насчет большевиков, пользуясь тем, что он такой темный.

Незаметно для себя Серников почувствовал полную непринужденность. Вдруг, коснувшись пальцами колена собеседника, он прыснул и сказал:

— А ведь я тебя, товарищ Ленин, в корзине бельевой искал. Ей-богу! Да еще штыком в корзинку-то ткнул. Вот дурень-то какой был, а?

— В какой корзине? — изумился Владимир Ильич. — Где?

Серников сокрушенно, извиняющимся тоном поведал, как ходил он арестовывать самого главного большевика и немецкого шпиона Ленина.

— Да-да-да! — откликнулся Владимир Ильич. — Мне как-то Надя рассказывала, — обратился он к бородатому, стоявшему у окна. — Мы тогда очень смеялись над этой разнесчастной корзинкой. Так это были вы? — вновь повернулся он к Серникову.

— Так точно, я самый! — обрадованно подтвердил тот.

— Ну-с, так что же вы там нашли?

— Правду я там нашел, — очень серьезно и даже проникновенно ответил Серников.

Он рассказал о солдатских письмах, которые дала ему сестра Владимира Ильича, о том, как взбунтовался он против обманов, о большевике Федосееве, который помог ему найти правильный путь, о том, наконец, как вместе со своим отрядом ходил он на штурм Зимнего дворца.

Ленин слушал рассказ Серникова, как поучительную повесть.

— Вот! — воскликнул он, вновь обращаясь к Бонч-Бруевичу, но показывая на гостя. — Помните, что я давеча говорил? О творцах истории? — И снова к Серникову:

— Итак, власть теперь перешла в руки Советов, в руки рабочих и крестьян. Вы теперь хозяева в России и сами будете распоряжаться ее судьбой. Чего бы вы сейчас хотели, что для вас самое необходимое?

— Как чего? Земли, конечно!

Владимир Ильич обрадованно хлопнул себя руками по коленям, хитро и весело покосился на бородатого, но ничего не сказал.

— Скажите, товарищ Серников, — теперь он дотронулся пальцами до колен солдата, — вы приедете в деревню и будете делить помещичью землю. Как вы думаете это сделать. Сколько, например, вам земли надо?

Серников усмехнулся, принагнулся к собеседнику и ответил так:

— Я вам, товарищ Ленин, как бы присказку одну расскажу. Граф один ее придумал, фамилия ему Толстой, так и называется та присказка: «Много ли земли человеку надобно?» В детстве я ее еще слыхал, когда в приходскую школу ходил.

И солдат Серников, простодушно улыбаясь, пересказал своими корявыми мужицкими словами, ввертывая иногда и выразительные солдатские словечки, сказку Толстого.

— Видишь, какое дело, что жадность-то с человеком делает, — закончил свое повествование Леонтий. — А делить землю проще простого: по справедливости, была б земля. Да ведь и вы, товарищ Ленин, так само сказали: помещиков в деревне больше нет, и теперь, стало быть, пусть сами крестьяне устраивают свою жизнь. Верно?

— Совершенно верно, дорогой товарищ! — радостно подтвердил Ленин. — Декрет о земле вы получили? Сколько штук? Ага, превосходно.

— Да уж так-то хорошо, товарищ Ленин! Спасибо вот товарищу, — указал он на бородатого, — позаботился о нас.

Бородатый попытался было что-то сказать, но Владимир Ильич остановил его жестом.

Серников опять нагнулся к Ленину и несколько смущенно начал:

— Товарищ Ленин, а товарищ Ленин? Чтоб не сумлевался в деревне народ, нельзя ли от тебя какую бумагу получить, что, дескать, все правильно и что ты самолично со мной говорил?

— Товарищ Серников, у вас же есть самая лучшая, самая правильная бумага — «Декрет о земле». Что ж, давайте подпишу.

— Вот спасибочки! — обрадовался Серников, живо хватая из своего мешка экземпляр «Декрета». — Подпишите: дескать, бумага правильная, в чем и подписуюсь такой-то.

Владимир Ильич улыбнулся, перелистнул странички и на последней расписался: Ульянов (Ленин).

Очень довольный, Серников снял папаху, вытянул из-за подкладки воткнутую туда иголку с суровой ниткой, живо зубами подпорол подкладку, просунул под нее бумагу и несколькими ловкими стежками снова зашил.

Владимир Ильич с Бонч-Бруевичем с интересом следили за действиями солдата, и когда тот через минуту надел свою папаху и стал подниматься, Ленин пошутил:

— Ну, теперь если и потеряете декрет, так только с папахой.

— А папаху солдат знаете как теряет? Только с головой.

— Метко! — одобрил Владимир Ильич. — Ну-с, а остальные декреты у вас в мешке? Глубоко спрятаны? Надо на самое дно, чтоб сохраннее.

— Это верно, — согласился Серников.

— До свиданьица, значит, товарищ Ленин, и большое вам спасибо за все — за все, особенно за то, что вы имеете сочувствие об измученных солдатах, о русском мужике.

— До свидания, товарищ Серников, — пожал Ленин руку солдата. — Всего вам хорошего. Устраивайте свою жизнь. Устраивайте крепко и хорошо. Советская власть вам всегда поможет. А если будет надобность — напишите прямо мне.

Солдат ушел, а Владимир Ильич встал, прошелся по кабинету и сказал:

— До чего же интересный и симпатичный народ, не правда ли, Владимир Дмитриевич?.. Делить землю, оказывается, проще простого: по справедливости! А? А как он мне сказку Толстого пересказывал! Нет, право, чудесный народище, чудесный!

Взгляд его упал на винтовку, прислоненную к стене, и он удивленно воскликнул:

— А винтовку-то позабыл!

— Ничего удивительного, Владимир Ильич. Он ведь получил все, что ему было нужно: мир, землю. Для него революция кончена.

— Да, — задумчиво произнес Ленин. — Для него революция кончена… Но только пока! Он еще вернется за оружием. Обязательно вернется!

Сияющий и окрыленный, Серников в это время шагал по коридорам Смольного, направляясь к выходу. В его мешке, лежало несметное богатство: русская земля. И вдруг, почти у самого выхода, он круто повернулся и чуть ли не бегом направился обратно. Отмахнувшись от секретарши, стучавшей на машинке, он осторожно приоткрыл дверь.

— А! — воскликнул Ленин, едва увидя Серникова. — Вернулись все-таки?

— Вернулся, товарищ Ленин. Вы уж извиняйте, первый раз в жизни винтовку свою забыл. А она еще, того гляди, и пригодится.

— Да, да. Она еще, того гляди, и пригодится, — повторил Владимир Ильич.