Повесть о детстве

КНИГА БОЛЬШОЙ ПРАВДЫ И БОЛЬШОЙ ДУШИ

Константин Федин — сам превосходный стилист и тонкий взыскательный ценитель художественной литературы — назвал «Повесть о детстве» великолепной книгой. Написанная уже в последний период долгого творческого пути Федора Васильевича Гладкова, «Повесть о детстве», сразу же после своего появления в 1949 году, заняла место в ряду лучших произведений советской литературы В ней закономерно увидели продолжение славной традиции классической русской и советской литератур. Речь идет о прекрасном и труднейшем жанре художественной литературы — произведениях о детстве. О них можно сказать, перефразируя слова Горького, что писать о своем детстве надо так же хорошо как и о взрослых героях, только еще лучше!

А начало этой традиции следует отнести к пятидесятым годам прошлого века. Тогда почти одновременно выходят в свет «Детство» (а затем «Отрочество» и «Юность») Льва Толстого, «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова внука» С. Т. Аксакова. Они стали событиями тогдашней литературной жизни. Примечательна такая деталь — для Льва Толстого это был литературный дебют, ему было тогда 24 года, в то время как Аксакову уже перевалило за 60. Уже при своем рождении в русской литературе этот жанр как бы подчеркнул, что ему «все возрасты покорны».

Первые повести Льва Толстого позволили Н. Чернышевскому сделать проницательный вывод «Две черты — глубокое знание тайных движений психической жизни и непосредственная чистота нравственного чувства всегда останутся существенными чертами его таланта». А Герцен по поводу произведений Аксакова заметил, что они помогают «узнать наше неизвестное прошедшее».

Традиция этого жанра была продолжена затем «Пошехонской стариной» М. Е. Салтыкова-Щедрина, позднее — «Детством Темы» Н. Гарина-Михайловского, «Детством Никиты» А. Толстого. В 1913 году появляется «Детство» М. Горькогопервая часть его автобиографической трилогии. Это было принципиально новым явлением в традиции литературы о детстве. До сих пор в них повествовалось о благополучном детстве, детстве счастливом, где господствуют любовь и забота… У Горького все начиналось со страшной картины: на полу полутемной тесной комнаты лежит мертвый отец. Рядом — мать. Внезапно у матери начинаются роды. Тут же — на полу… А затем приезд в Нижний, в семью дегда Каширина… И тогда началась для маленького Алеши Пешкова обильная «жестокостью темная жизнь» «неумного племени». Теперь в центре произведения не радости детства, не счастливое открытие светлого мира, а наоборот ужасы «свинцовых мерзостей», окружавшие ребенка из городских низов…

Но не только кошмар растоптанного социальной несправедливостью детства изображал писатель. Горький одновременно раскрыл и другое; как сквозь пласт насилия и невежества, нищеты и издевательств над человеком «все-таки победно прорастает яркое, здоровое и творческое, растет доброе, человечье, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой, человеческой».

Этот горьковский принцип изображения жизни народа во всей беспощадной правдивости и в то же время с твердой верой в творческую мощь народа и его стремление к свободе станет одним из краеугольных камней новой советской литературы, станет ее традицией. Она, эта традиция, была продолжена и развита в произведениях К. Паустовского, В. Катаева, В. Смирнова и других писателей, но особенно — у Ф. Гладкова.

О творческом претворении горьковской традиции в автобиографических повестях Ф. Гладкова написано немало специальных работ, и читатель легко может с ними познакомиться. Подчеркнем, однако, ч го это было не ученическое, а творческое, т. е. художественно-самостоятельное развитие писателем того, что было открыто Горьким. В «Повести о детстве» совершенно новый, неисследованный пласт народной жизни — детство деревенского мальчика из бедной семьи в последние годы прошлого века. И это не город, как у Горького, а далекая деревня в глубине тогдашней Саратовской губернии. Напомним читателю некоторые факты из творческой биографии художника.

Федор Васильевич Гладков, — один из зачинателей советской литературы, автор многих и многих книг, сыгравших видную роль в духовной жизни нашего общества.

Писатель родился в 1883 году в Саратовской губернии в селе Чернавка (ныне оно входит в Пензенскую область). В старых, прошлого века, указателях стояло: с. Чернавка. Дворов — 67, душ — 252. Мы потому напоминаем эти детали, что они имеют самое непосредственное отношение к «Повести о детстве». Ведь в ней и описана та старая Чернавка, какой она была девяносто лет назад. Маленький Федя из этой книги — Федя Гладков, родившийся в бедной старообрядческой семье. Дед Фома, бабушка Анна, отец Василий, мать Настя — это не только персонажи «Повести о детстве», но и реальные люди — семья будущего писателя. И если читатели этой книги будут любознательны, то они в вышедших в последние годы книгах («Воспоминания о Ф. Гладкове» и исследование Б. Брайниной «Талант и труд») найдут фотографии родных писателя и дома, в котором он родился. Они увидят и деда Фому, точно такого же, как его описал Гладков: маленького, сухонького, с большой белой бородой, с острыми и деспотичными чертами лица… И бабушку Анну, и отца Василия… Но особенно задержится читатель на портрете. Анастасии Михайловны Гладковой — матери писателя. Простое лицо русской крестьянки, не то чтоб писаной красавицы, но чем-то неизъяснимо приятное, открытое, дышащее большой душевной силой. Эта сила особенно видна в быстром и живом взгляде: она словно бы всматривается в жизнь с надеждой и с каким-то доброжелательным расположением к людям… И еще запомнятся ее руки — большие, трудовые, много переделавшие на своем веку, кисти их крепко, нервно сжали друг друга — видимо, не часто приходилось ей сидеть перед фотографом, (снимок относится к концу 80-х годов, едва ли не первый в ее жизни). И, странное дело, крепкие руки ее тоже производят какое-то доброе впечатление. Наверно, еще и потому, что мы ведь знаем, — перед нами Настя из книги, «похожая на девушку, попавшую в неволю», один из самых поэтичных и сильных образов этого произведения и всей автобиографической трилогии.

Надо сказать, что Гладков принадлежит к такому типу писателей, которые почти всегда пишут с огромным увлечением и полной отдачей о том, что видели, лично сами пережили и перечувствовали. Трудное детство в с. Чернавке и стало основой «Повести о детстве». Позднее родителям Феди пришлось из-за невыносимой бедности бежать из села на заработки на берега Каспия в рыбачью ватагу, потом в город…

Двенадцатилетним мальчиком он вместе с родителями оказался в Екатеринодаре. Писатель в своей биографии вспомнит об этом периоде своей жизни: «Тоска по деревне, по детской сельской свободе, по родным взгорьям, родничкам и солнцу, мальчишечья неволя в людях, муки за мать, которую истязает отец, постоянное ощущение, что я обречен жить безрадостно, без всякой надежды на лучшее будущее, что в жизни только одно страданье, рабство, жестокость, приводили меня в отчаяние, и я чаще и чаще думал умепеть и пи повеситься в сарайчике, или утопиться в Кубани Я начал выражать свои переживания на бумаге Рассказывал о моем житье в церевне о рыбных ватагах о радости возвращения домой Потом написан целую толстую тетрадь — «Дневник мальчика» — и когда писал, испытывай неизведанное возбуждение Часто вставал ночью, зажигал лампешку и писал, к неудовольствию отца Но, несмотря на свою постоянную озлобленность, он относился к этим моим занятиям благосклонно — очевидно, ему лестно было, что сынишка грамотей».

Еще вон когда, можно сказать, совсем мальчишкой, Гладков попытался описать собственное детство.

В том же Екатеринодаре он поступил в шестиклассное юродское училище и, закончив его, стал работать сельским учителем В это же время он приобщился к революционной работе и одновременно — к читературе Первые его рассказы, написанные под несомненным воздействием произведений М. Горького, появляются в начале новою, двадцатою, века. Но широкую литературную известность, в том числе и за пределами нашей страны, он приобрел, опубликовав в 1925 году свой роман «Цемент».

В 1918–1921 годах Гладков жил в Новороссийске, где и развертывается действие романа Он сам активно работал в большевистском подполье, а после освобождения города Красной армией со всей энертией включился в возрождение хозяйства, прежде всею знаменитою цементною завода. Так что «Цемент»- в известной степени часть биографии писателя.

Роман сразу же оказался в центре внимания и читателей, и критики тех лет. Горький писал автору: «На мой взгляд, это — очень значительная, очень хорошая книга. В ней впервые за время ревочюции крепко взята и ярко освещена наиболее значительная тема современности — труд. До Вас этой темы никто еще не коснулся с такою силой. И так умно».

В этих словах как бы сконденсировано принципиальное значение всемирно известною романа Гладкова Горький писал также Гладкову, что его книга написана с позиций особого романтизма — романтизма верующих. И пояснял, что речь идет о «романтизме людей, которые умеют стать выше действительности, смеют смотреть на нее, как на сырой материал, и создавать из плохого данного хорошее желаемое» Горького привлекла эта особенность романа — своеобразная патетическая поэма в прозе.

Но Горький тогда же, в первом и последующих письмах, указывал и на те художественные просчегьг, которые, по его мнению, не позволили сделать книгу еще лучше Так, язык романа, считал Горький, «слишком форсистый, недостаточно скромный и серьезный» «Местами Вы пишете с красивостью росчерка военного писаря, — упрекал он. — И почти везде — неэкономно, а порой неясно». Советовал Горький автору избавиться и от многословия, находя, что в романе есть немало лишних страниц.

Мы вспоминаем об этой дружеской критике сейчао потому, что эпизод этот имеет отношение и к «Повести о детстве». В последующих изданиях «Цемента» Ф Гладков вносил много улучшений, сильно поработал над языком, а когда приступил к созданию «Повести о детстве», эти уроки были им в значительной степени учтены. Это и позволило К. Федину сказать, что в «Повести о детстве» сочетаются «полнота реализма с освобожденным, очень прояснившимся языком».

После «Цемента» Гладков много ищет, экспериментирует в своем творчестве, идет сложным и трудным путем. Им созданы в последующие годы пьесы: «Бурелом», «Ватага», сатирическая «Маленькая трилогия» («Непорочный черт», «Вдохновенный гусь», «Головоногий человек»), ряд других произведений. В конце 20-х годов он на продолжительное время уезжает на Днепрострой. Результатом этой поездки явился известный роман «Энергия», над которым писатель работал в 30-е годы.

Перед войной вышла его повесть «Березовая роща» — «поэма о лесе и преобразовании природы», как называл ее сам автор, и при этом добавлял: «одно из самых дорогих мне произведений».

Во время войны Ф. Гладков напечатал в газетах «Правда» и «Известия» серию очерков о людях тыла, рабочих уральских заводов, которые в неимоверно тяжелых условиях трудились для фронта, отдавая себя без остатка делу победы. Писатель создал тогда же две повести о людях военных лет — «Мать» и «Клятва».

Более полувека продолжалась литературная деятельность Ф. В Гладкова (он умер в 1958 году), им написана целая полка книг.

К «Повести о детстве» он вплотную приступил уже после войны, в конце сороковых годов. Но замысел этого произведения проходит фактически через всю его жизнь. Сначала, как мы писали выше, первый отроческий приступ «Дневник мальчика». Затем в 1930 году Горький взял с него слово, что он напишет повесть о пережитом. Писатель тогда же горячо взялся за дело и несколько месяцев работал над рукописью. Но потом важные вопросы жизни страны и текущей литературы заставили его отвлечься Затем — Великая Отечественная война…

И вот, наконец, настал час приняться за давно уже выношенный замысел. Что любопытно — писалась «Повесть о детстве» в непосредственной близости от описываемых родных мест. Об этом пишет в своих воспоминаниях критик 3. Гусева:

«В каленный морозом день подъехали мы… к заснеженной дачке в лесу под Пензой. Здесь… уединившись, писал Федор Васильевич свою «Повесть о детстве», первую книгу незавершенной эпопеи, которую хотел назвать «На земле отцов»..

Из всех комнат… он выбрал для работы небольшую, но самую светлую угловую… Мебель и вещи лишь необходимые. Письменный стол с горкой остро очинённых карандашей (писал только карандашом). Стопки чистой бумаги. Странички исписанной, где многажды перечеркнуты слова, строки. У стола на табурете, прямо за спинкой стула, где сидел, работая, ведерный самоварище с медными начищенными боками. Крепкий чай. Наливал, не отрываясь от рукописи.

И книги. Множество книг…

— Вот книжка о прошлом народа, — пристукнул он крепкой ладонью по исписанной стопе, но, ей-богу, я пишу о современности».

Замечательный советский писатель Михаил Пришвин говорил о произведениях, обладающих тайной современностью рассказа о несовременных вещах. К ним, видимо, можно отнести и «Повесть о детстве». Повествуя из середины бурного XX века о событиях восьмидесятых годов прошлого столетия, Ф. Гладков воскрешал перед нами во всей многосложной реальности навсегда ушедший мир и одновременно намечал некие силовые линии развития, пусть еще слабые, но которым суждено было бурное грядущее.

В этом — в верности времени прошедшему, верности времени историческому, времени движущемуся — своеобразие произведения.

М. Е. Салтыков-Щедрин отмечал в первых русских повестях о детстве среди других достоинств еще и разработку разнообразных сторон русского быта. И здесь яркой, многоцветной картиной предстает перед читателем давний быт русской деревни конца прошлого века!

Вот дедова изба, где растет маленький Федя, — не изба, а целый мир со своими жестокими законами, с жизнью, бредущей по раз установленной колее. Тут тесно и грязно. Дед — верховный правитель, жестокий бог и царь всей семьи — беспрерывно наставляет:

«Мы рабы божьи… Мы крестьяне, крестный труд от века несем». Обращаясь к своим домочадцам, заключает: «Несть нам воли и разума, опричь стариков: от них одних есть порядок и крепость жизни».

Мера воспитания одна — «кнутом ее хорошенько»… Заведены и строго соблюдаются обычаи, большинство из которых беспощадно подавляют в человеке даже намек на достоинство. Мечтает маленький Федя о новой шубе (а она даже не покупная, сошьет ее из домашней овчины за гроши здесь же, в избе, ходящий по домам швец Володимирыч), а бабушка тут же учит: поклонись в ноги, «головкой в дедовы валенки постукай и проси Христа ради…» Он так и сделает, хотя ему и невыразимо стыдно… «Но этим не заканчивался мой подвиг: сердито кричал отец и требовал того же. Приходилось елозить под столом и кланяться валенкам отца. Потом очередь наступала для Семы. Он это делал легко, уверенно, юрко, по давней привычке».

Пожалуй, вот это последнее — ловкость и юркость подростка Семы, привыкшего к рабскому обычаю, еще страшнее унижения маленького Феди…

Побои, унижения, оскорбления — они каждодневны, их уже не замечают. Вставали в избе затемно. Раньше всех подымался дед, «…снимал со стены трехвостку и стегал Сему, который спал на полу, на кошме, рядом с Титом и Сыгнеем. Сема уползал на четвереньках в чулан. Я кубарем слетал с печи и прятался под кровать, на которой сидел и одевался отец».

Но еще тяжелее гнета физического был гнет нравственный. Дед подавлял малейшую попытку не то чтоб мыслить самостоятельно, но даже говорить что-либо, не согласующееся с затверженными раз навсегда правилами. Дело усугублялось еще и тем, что семья была старообрядческая. Для деда Фомы всякое вольное слово «охально и губительно». Поэтому он властно прерывает всякий неугодный разговор каким-нибудь старинным поучением, совершенно непонятным для слушающих. «Но так как в этой угрожающей бессмысленности было какое-то пророческое предупреждение, какое-то гнетущее возмездие, «перст божий», неведомая сила, то все чувствовали себя пригвожденными к «немому смирению».

И как ужасно, что это «немое смирение» шло не от властей, не от многочисленных притеснителей народной жизни — помещиков, полиции, мироедов, и т. п. — нет, это было добровольное духовное рабство, культивировавшееся в семье, вбивавшееся в души с малых лет и до конца жизни…

А ведь происходило это не в какие-нибудь тмутараканские времена, а уже тогда, когда писали Лев Толстой и Достоевский, когда народовольцы подняли руку на самого царя, Ленин поступил в Казанский университет… А рядом миллионы и миллионы людей жили такой жизнью, как Федя и его семья…

«Самый страшный и мрачный угол — это иконный киот. Там много икон… Лики — темно-коричневые, страшно худые, сумасшедшие, зловещие, одежды красные и синие, в золотых нитях. Ниже — черные доски с призрачными лицами, такими же страшными и стариковски зловещими… Под образами черный сундучок, окованный железом. Я знаю: там — толстые, тяжелые книги, в коже, с медными застежками и разноцветными лентами-закладочками…»

Маленькому Феде очень хочется полистать эти старинные книги, особенно так называемые «лицевые», где масса рисунков — людей и страшных чудовищ. Но это строжайше запрещено. Мальчик только прикладывает ухо к запертому на замок сундучку. И тут его ловит дед. Происходит тяжелейшая и унизительная сцена…

Есть в избе и другая стена… «Над зеркалом лубочные картинки, купленные у тряпичника: «Бой непобедимого, храброго богатыря с Полканом»… «Ступени человеческой жизни»… портрет царя Александра Третьего… и царицы с хитрой прической — волосы взбиты высоко, как каракулевская шапка…»

Это все — из разряда тех изданий «для народа», которые Лев Толстой презрительно именовал «ошурками» и пояснял — «та пиша, которая не годится сытым — отдать ее голодным». А когда Федя принесет тайком в дом «Сказку о царе Салтане» и с упоением начнет ее читать, дед яростно закричит: «бесовскую мразь притащил в избу»… И тут же с остервенением порвет книжку и клочки бросит в лохань…

Вот почему маленький Федя приходит к горькому выводу:

«А в избе и на улице трудная жизнь: в избе страшный дед…

В избе у нас редко смеются: все скучно молчат или разговаривают осторожно…» А за пределами избы — свои страсти Здесь мир еще более суровый, переполненный несправедливостью, так остро ранящей детское сердце.

…Как волки на стадо, налетают в деревню полицейские, урядники, пристав и прочие. И встает стон над селом — идет форменный грабеж, из домов волокут все, что поценнее, — самовары, рухлядь, ведут со дворов коров, овец… Что же это такое? Обычное делосбор недоимок. А кто возмутится — расправа коротка — тут же вязать да в тюрьму. Так и живет село — от одного разбоя царских властей до другого.

Неподалеку от села — господский дом, где живет с семьей барин Измайлов. Это не только непонятный и чужой мир, а и враждебная сила. Хотя помещик Измайлов может иной раз заступиться за крестьянина, но в конечном счете он полностью на стороне угнетателей. Ведь это он продает мироеду Митрию Стодневу землю, которую искони обрабатывали мужики, а потом вместе со становым посмеется над законными претензиями крестьян…

Но еще страшнее, чем эта внешняя противостоящая сила — становой, урядники, чиновники, помещик — свои сельские мироеды Вот, к примеру, тот же Митрий Стоднев. Он свой, «тутошний», да еще и старообрядец. И не простой — а самый главный. Каждый раз поучает всех на очередном молении жить по божьему, христианскому закону. А ведь он и есть первейший враг своих односельчан Ловкий, безжалостный кулак, он уже подмял под себя добрую половину села, все у него в неоплатном долгу, попросту — в кабале.

Лицемерный и жестокий, он не остановится ни перед чем, даже родного брата Петра отправляет на каторгу.

А местная власть — староста, сотские — до чего же они мерзки и отвратительны. Вот два ражих, пьяных мужика — староста и сотский — хватают бабушку Наталью и волоком волокут по дороге в «жигулевку» — так называли в селе местную тюрьму Волокут, как куль, не считаясь ни со старостью, ни с болезнью, ни с тем, что перед ними женщина… Им показалось, что она не оказала уважения крестному ходу.

Даже не перечислишь всех фактов ужасного насилия, которые окружали маленького Федю. С полным правом он может сказать о себе — «жизнь моя сложна и опасна». Опасна не только в смысле физической гибели, от которой он не раз был на волоске, но и в смысле гибели нравственной в этой атмосфере одичания и жестокости.

Но были и другие силы в селе… Ибо не из одного мрака состоял этот мир, в нем открывались и свои светлые стороны. Была радость и поэзия сельского труда. Сколько прекрасных страниц в этой книге посвящены и пахоте, и жатве, и обмолоту…

«Плясовой перестук цепов, взлеты молотил над головами, желтая пыль над снопами и этот сухой и жгучий морозец веселили душу: хотелось схватить цеп и вместе со всеми взрослыми бить по снопам изо всех сил…все были так захвачены работой, ладным ритмом молотьбы, что лица у всех были прикованы к снопам. Эта согласная работа связывала каждого друг с другом и со всеми вместе, и_ порвать эту живую цепь было невозможно…»

Перед нами в этот момент предстают другие, преображенные, люди, сбросившие с себя оковы тупости, жестокости, зверства…

И как существенно для общего замысла книги, что в этой же сцене Гладков обращает наше внимание на мать Феди. Она «красиво взмахивала цепом… у ней разгорелось лицо и в глазах играла радость. Мне казалось, что она вся пела, и ей уже не страшны ни дед, ни отец».

Раскрылась перед маленьким Федей красота и поэзия других, истинно народных, обычаев, старинных сельских праздников: масленицы, пасхи, троицына дня… Эти праздники выступали перед ним не столько в церковном, сколько в их глубоко народном обличье «Троицын день был девичьим праздником. Девки наряжались в яркие сарафаны, белые, красные, зеленые, повязывали алые и желтые полушалки. Вся деревня цвела хороводами, и они похожи были на радостные вихри. В знойном воздухе с разных сторон волнами плескались песни».

Мир, окружавший Федю, был опасен, но он был и сложен, т е. многогранен, в нем порой обнаруживались светлые, прекрасные стороны, и писатель с большой силой изобразил эту многомерность ушедшего мира. Было в этом мире немало того, что внушало надежду на перемены к лучшему. И не так уж несокрушимо прочны оказывались силы угнетения и всяческого подавления в человеке человеческого.

Даже в удушающем гнете дедовой избы был свой «светлый луч» — Настя. Это, пожалуй, не только лучший женский образ в книге (а там немало ярких женских характеров), но и во всем творчестве Гладкова. Уже с первых страниц она входит в наше сердце- «Маленькая, быстрая, расторопная, жадная в работе, мать носилась по избе во время приборки, и все сторонились, давая ей дорогу. Она легко, бегущими шагами, неслась за водой к колодцу под гору, и ведра на коромысле повизгивали, позванивали в такт ее шагам». Дед и дядья с самого ее появления возненавидели ее за чистоту! Сначала вот эту за беспощадную уборку грязной избы А затем и за другую: нравственную чистоту. За то. что в отдающую мертвечиной домостроевскую атмосферу она внесла жизнь, свежесть и непосредственность человеческих чувств. Ее били, унижали, оскорбляли, гнули в дугу, а она каждый раз распрямлялась и вновь стояла перед сыном живым и прекрасным примером человеческой стойкости, духовной силы, веры в лучшее.

Это был истинно русский характер, который не ломался и не сникал перед самыми тяжкими испытаниями, характер, в котором жили и развивались лучшие черты самого народа.

Маленький Федя делал одно открытие за другим, находя в родной Чернавке людей, которые, как и мать, не поддались гнету насилия, не погрязли в тупости и невежестве, а возвышали свой голос против- унижения человека. Они, эти люди, еще были в меньшинстве, их распинали, бросали в острог, но в них-то и была истинно народная сила, в них-то и было будущее. Это и смелый Микитушка, так безбоязненно в молельной обличавший лиходея Стоднева и бесстрашно выступивший против произвола сельских властей, этот старый слепой Луконя, стремившийся делать добро; это бабушка Наталья, хранившая в своей памяти святые легенды о народных заступниках…

Справедливо писательница Лидия Сейфуллина писала в своей рецензии на только что вышедшую «Повесть о детстве»: «В этой обездоленной деревне живут люди большой совести и беспокойной мысли, искатели правды, мечтатели, протестанты, бунтари. Это РУССКИЕ люди, не согнувшиеся под гнетом насилия».

Перед читателем книга, которая помогает лучше понять и прошлое и настоящее, ибо открывает ему корни прошлого в настоящем. И это произведение доставляет наслаждение подлинно художественной прозой, которую хорошо назвали кристаллической.