3

“Повесть о победах Московского государства” имеет довольно сложную для литературных произведений о “Смуте” структуру.

Основную сюжетную линию “Повести…” составили последовательно прослеженные на протяжении почти двадцати лет этапы жизни военного отряда смоленских дворян. Однако рассказ о смольнянах не представляет собой непрерывного повествования. Он постоянно прерывается краткими сообщениями о событиях, происходящих вдали от смольнян, многочисленными характеристиками различных людей, пространными описаниями наиболее значительных моментов “Смутного времени”.

Стремясь с наибольшей полнотой и ясностью изобразить обстановку, в которой действовали смольняне, автор “Повести…” часто обрывает рассказ об одном событии, переходит к другому сюжету, а иногда к третьему, и лишь затем возвращается к смольнянам. Так, упомянув, что смольняне остались в осажденной Лжедимитрием II Москве, автор повествует о действиях Скопина-Шуйского в Новгороде, но, сообщив о приходе “немцев”, резко обрывает рассказ и начинает новую тему: “А Сардаминской в ту пору з дочерью своею Маринкою… были… в Казане” (л. 23).

С момента прихода смольнян в Торжок автор “Повести…” возвращается к описанию действий Скопина. Рассказ об освободительном походе под руководством князя ведется последовательно, но несколько раз прерывается известиями о поведении “тушинского вора”, о действиях поляков в разных местностях, о получении смольнянами вестей из осажденного Смоленска, описанием первого периода осады Смоленска королем Сигизмундом III.

Осада Смоленска описана, как было показано выше, в трех разных местах “Повести…”. Трижды обращаясь к одному сюжету, автор вынужден повторяться, чтобы напомнить обстановку. В первый раз о положении защитников Смоленска говорится так: “Тогда же во граде Смоленске государев боярин Михаиле Борисович Шеин с осадными людми града Смоленска многую осадную нужду терпяще…” (л. 30 об.). Последний отрывок рассказа об осаде начинается словами: “В Смоленску же тогда боярин Михаиле Борисович Шеин с осадными смоленскими людми с великою нуждею седяще…” (л. 43 об.-44).

Таким образом, в “Повести…” есть несколько самостоятельных завершенных рассказов, посвященных своим частным темам. Каждый из них разбит, как правило, на несколько частей, т. е. частная тема не исчерпывается в одном месте полностью, а проходит в разных местах “Повести…”, воплощаясь в отдельных эпизодах рассказа. Несколько таких эпизодов, помещенных рядом, представляют события в разных планах. В этом можно усмотреть сознательное стремление автора к созданию исчерпывающей общей картины политического состояния страны, своеобразного хронологического среза политической обстановки в России в определенный период времени. Делается это для того, чтобы охарактеризовать роль смольнян в каждый момент “Смуты”.

Все частные темы, составляющие содержание расположенных рядом фрагментов разных рассказов, сливаются в общую тему, которая и определяет характер повествования на данном отрезке. В качестве примера можно привести характеристику ситуации в стране после пространно описанного прихода Скопина-Шуйского в Москву в 1610 г.

Под влиянием непрекращающихся побед русских “…бысть на всех государевых неприятелей страх и ужас велик…” (л. 30).

Охвачен страхом и король Сигизмунд III, “…в то время… под градом Смоленским стоящ…”, “…ужасаяся помощи и обороны граду Смоленску, чая от князя Михаила Васильевича…” (л. 30).

Далее следует рассказ о мужественной обороне Смоленска воодушевленным победами Скопина и надеждой на скорую помощь гарнизоном во главе с воеводой Шейным.

Заканчивают картину следующие известия: “Смольяне же в то время в Москве, в полку князя Михаила Васильевича. Предрекомый же той тушинской вор во граде Калуге седяще, страхом многим и ужасом трепеташе…” (л. 30 об.).

Итоговое обобщение выражает общую тему данного отрывка “Повести…”: “Бысть же тогда в Московском государстве по всем градом и весем радость велия…” (л. 31).

Первый хронологический слой “Повести…” образует характеристика царствования Шуйского и его действий против армии Болотникова, похвала Скопину-Шуйскому и объяснение его роли в подавлении восстания, рассказ о получении вести в Смоленске об осаде Москвы и об участии смольнян в разгроме восставших под Москвой и Тулой. Все эти темы сливаются в общее повествование о подавлении восстания под руководством И. И. Болотникова в 1606-1607 гг.

Второй хронологический срез образуют рассказы о приходе под Москву Лжедимитрия II, о сражении под Москвой 3 июня 1608 г., собирании войск Скопиным-Шуйским в Новгороде, о действиях смольнян против польско-литовских интервентов в районе Смоленска, об обмане Мнишиков, соединившихся с Лжедимитрием П.

Подобным образом раскрыты и другие обобщающие темы: тема освободительного похода Скопина-Шуйского, тема “смятения велия” (смерть Скопина, клушинское поражение и измена наемников, свержение царя Василия Шуйского, признание царем королевича Владислава вопреки возражениям патриарха); тема бедствий страны (ссылка в Польшу царя и посольства во главе с Филаретом, штурм и падение Смоленска, избиение смоленских дворян и московского населения поляками) и т. д.

Деление на несколько частей рассказа об одном событии с целью подчинения композиции произведения основной идее следует признать индивидуальным приемом автора “Повести…”, а вся сложная структура ее с прерывистой основной сюжетной канвой и множеством побочных линий представляет собой в литературе о “Смуте” одну из наиболее значительных находок в области формы художественного произведения.

Обращение автора “Повести…” ко многим литературным источникам, подражание самым различным - по времени создания, жанровому признаку, по принадлежности к разным стилистическим системам - произведениям не могло не сказаться на ее общем стилистическом строе.

Стиль “Повести…” отличается заметной неоднородностью. Можно выделить в ней четыре стилистических слоя.

Основной “неукрашенный” стилистический слой “Повести…” характеризуется сильным влиянием деловой письменности. Как отмечалось выше, большое воздействие на стиль “Повести…” оказали разрядные записи. Сухой и точный язык Разрядных книг автор использовал для описания многочисленных событий, без упоминания о которых невозможна общая картина повествования, но на которых не было смысла останавливаться подробно, поскольку это рядовые, невыдающиеся события.

Иногда черты стиля Разрядных книг встречаются даже в рассказе, написанном соответственно этикетной ситуации в торжественно-значительном тоне. В качестве примера можно привести описание встречи князя М. В. Скопина-Шуйского в освобожденной им Москве. Совершенно неожиданно для подобных описаний здесь появляется сообщение о том, что “…послал государь на сретение ему боярина своего князя Михаила Феодоровича, повеле его со многою честию встретити” (л. 28 об.). Это по существу самая настоящая выдержка из разрядной записи, фиксирующая факт встречи и указывающая главного исполнителя церемониального акта: “И царь и великий князь посылал встречати боярина своего князя Михаила Федоровича Кашина-Оболенсково…”. [50]

Автор всегда перерабатывал заимствования из разрядных записей, приспосабливая их лаконичные сообщения к своему повествованию, но при этом не слишком разнообразил приемы образной выразительности. Можно указать лишь два случая применения метафоры при описании рядовых событий. В рассказе о столкновении смоленских дворян с арзамасскими крестьянами, чтобы подчеркнуть всю нелепость сопротивления мужиков “непобедимым” смольнянам, автор приводит метафорическое сравнение: крестьяне разбежались от смоленского воинства, “яко скот от дивиих зверей” (л. 47 об.). В другом случае, сообщая о том, что к Болотникову “…многие русские люди… приложишася…”, автор так оценивает их поступок: “…оставя свет, ко тме уклонишася…” (л 20- 20 об.).

В “Повести…” часто используется прямая речь. Как правило, это написанные торжественным, насыщенным тропами языком монологи главных героев. В то же время прямая речь имеет место и в “неукрашенном” повествовании. В этих случаях речь персонажей близка к разговорному языку.

Сложная ситуация во время переговоров об избрании царем королевича Владислава отражена в “Повести…” в диалоге гетмана Жолкевского с московскими представителями. Вот как выглядит переданное прямой речью предложение поляков москвичам: “Аще восхощете полскаго нашего королевича в Москве царем быти, и мы начнем писати полскому своему королю Жигимонту, дабы сыну своему велел креститися по вашей вере” (л. 40 об.). Обращение к разговорному языку в данном случае обусловлено описываемой ситуацией, в которой нет ничего героического. Разговорный язык помогает автору объяснить мотивы, которыми руководствовались поляки, выдвигая кандидатуру Владислава на русский престол, и сложность положения бояр, не решающихся взять на себя ответственность за призвание на царство польского королевича: “Мы убо вопросим о сем… Иермогена, патриярха… есть ли возможно тако быти” (л. 40 об.).

Теологическое мировоззрение автора заметно сказалось не только на идейно-содержательной стороне “Повести…”, но и на ее стилистическом строе. Это не особенность одной лишь “Повести…”, но общее свойство всех произведений о “Смуте”.

В “Повести…” нет ни одного события, которое бы не получило объяснения или обоснования прежде всего с провиденциальной точки зрения. Все предопределено божественным промыслом. “Повесть…” насыщена обычными для древнерусской литературы церковно-книжными формулами, в которых констатируется, что бедствия обрушились на страну “за умножение грех наших”, “за беззаконие свое”, “понеже бо беззакония наша превзыдоша главы наша”. Все успехи объясняются божественным снисхождением к людям; при этом употребляются другие обязательные формулы: “помощию божиею”, “милостию божиею и молитвами пречистыя богоматери”, “помощию пречистыя богородицы”, “заступлением чудотворцев” и т. д. В характеристиках главных героев также немало формул, отражающих зависимость стиля “Повести…” от религиозного мировоззрения автора.

Для автора “Повести…”, как и для других писателей начала XVII в., “борьба за независимость государства отождествлялась в это время с борьбой за православную веру”. [51] Отсюда постоянное подчеркивание благочестия положительных героев, демонстрирующих “велие попечение о православии”, и “иноверности” противника.

Забота о сохранении православной веры в представлении авторов XVII в. была нераздельно связана с готовностью сражаться за освобождение страны, и только данное сочетание являлось свидетельством патриотизма. Такое понимание патриотизма в “Повести…” выражается многократно повторяемыми, почти без изменений, словами. Примером может послужить характеристика смольнян, которые не пали духом, потеряв под Смоленском семьи и поместья, но остались твердыми противниками интервентов, “пекущеся о православной христианской вере и о очищении Московского государства”. Если речь идет об одном человеке, как например о М. В. Скопине-Шуйском или Козьме Минине, то формула эта в первой своей части приобретает такой вид: “о православной вере ревнитель”.

Завершают перечисление элементов стиля церковной книжности в “Повести…” цитаты, заимствованные из библейских и богослужебных книг.

Рассказ о многочисленных боевых действиях и использование в качестве литературного источника “Повести о взятии Царьграда в 1453 г.” сделали неизбежным присутствие в “Повести…” элементов стиля древнерусских воинских повестей, начиная с отдельных слов и кончая схемой описания сражения.

В особенности близким к традиционной схеме [52] является описание боя Нижегородского ополчения с войском гетмана Ходкевича у стен московского Кремля: “ратные люди” мужественно начинают сражение и “с литовскими людми биющеся неослабно” “от утра даже и до полудне”; продолжительная битва утомляет противников - “от многия сечи обоих стран полки истомишася”, уставшие бойцы “за руки емлющеся” (л. 53), русские начинают уступать, но в это время благодаря уму и красноречию Козьмы Минина приходят на помощь казаки князя Трубецкого; вместе они “наипаче на бой устремишася” (л. 53 об.).и побеждают.

Множество устойчивых словосочетаний, обязательных для древнерусских воинских повестей, рассыпано по всей “Повести…”. Оценивая результат бесконечных боевых действий как пагубный для обоих противников, автор говорит: “…и от частых боев с обеих стран руских и полских людей множество падаху” (л. 40). Ожесточенность сражения определяется словами “бой велик и сеча зла”, для характеристики состояния, в которое впадают противники от “мужества и грозы” М. В. Скопина-Шуйского, от упоминания одного его имени, неоднократно применяются выражения “страх и трепет”, “страх и ужас”. Автор пользуется устойчивыми словосочетаниями широко, иногда незначительно изменяя их,; иногда применяя к необычным с точки зрения их привычного употребления ситуациям. Формула, с помощью которой описывается взрыв городской стены, у него принимает такой вид: “Воста же трус и мятеж во граде” (л. 45). Рассказывая о взрыве церкви в Смоленске, он применяет вначале обычные для данной ситуации трафаретные выражения, а завершает рассказ картиной, имевшей место только в этом случае: “И бысть трус велий, и множество людей во граде и за градом, русских и полских людей, побита. Та же великую церковь, верх и стены ея, разносиша от многаго пушечнаго стреляния” (л. 45 об.).

В стиле воинских повестей даны характеристики воевод и смоленских дворян. Обязательным элементом этой характеристики служат слова об умении руководить войсками, о мужестве и храбрости, о твердости и бесстрашии в бою. Так, князь Скопин-Шуйский всегда разумно строит войска, сам следит за ходом битвы, морально укрепляет воинов “…и сам многую свою силу и премудрую храбрость показа, пред всеми полки напущающе” (л. 26).

Воинская лексика и фразеология в “Повести…” на редкость обширна и разнообразна. Это слова и выражения типа: “ратное стройство”, “премудрая храбрость”, “служивая потреба”, “чтобы ратным людем на стану готовили запасы и кормы”, “бочки с пушечным зелием”, “два острожка”, “подкоп”, “коши”, “приступы”, “башни”, “стены”, “пушки”, “пищали”, “осада”, “оружие”, “признаки”, “таборы” и т. д. Такая особенность “Повести…” не удивляет, ибо автор ее был профессиональным воином и свободно и широко пользовался привычной для него воинской терминологией.

В пределах трех стилистических слоев - “неукрашенного” повествовательного, опирающегося на деловую письменность, стиля церковной книжности и стиля воинских повестей - “Повесть…” демонстрирует достаточно большое разнообразие художественных приемов и средств выразительности. В еще большей степени можно сказать это о ее четвертом стилистическом слое, о котором дают яркое представление панегирические характеристики персонажей, торжественно-приподнятые описания различных событий. Явное желание автора усилить эмоциональное впечатление в определенных местах “Повести…” повлекло за собой особенно широкое применение различных тропов. Стилистическая украшенность таких мест определена их значением в идейном содержании “Повести…”.

Наиболее отчетливое выражение “украшенный” стиль находит в характеристиках положительных героев “Повести”. Образы их написаны по единой схеме, состоящей из определенных элементов. Первым таким безусловным элементом является патриотизм, т. е. подтвержденная делом готовность сражаться за самостоятельность православного государства. Второй обязательный элемент - христианские добродетели. Третий непременный элемент выражается в формуле “служба и радение”, понимаемой в зависимости от общественного положения героя: для царей это неустанная забота о всей стране, для людей, стоящих во главе войск, - организация рати и мудрое руководство ею, для смольнян - верность и воинская доблесть.

Тем не менее в каждом положительном образе присутствует элемент индивидуализации, т. е. указание на индивидуальные особенности героя.

Царь Василий Шуйский, например, отмечен особым смирением, князь Скопин-Шуйский отличается силой, храбростью, красотой и мягким характером, в характеристике Козьмы Минина главное место принадлежит указанию на его выдающийся ум.

Художественные средства, использованные автором при создании образов, разнообразны. Наиболее употребительны в “Повести…” оценочные эпитеты, очень часто представляющие собой составленные из двух корней сложные прилагательные. Например, фигура Козьмы Минина рисуется эпитетами, образованными чаще всего от слова “добро”. Автор проявляет чрезвычайную симпатию к организатору Нижегородского ополчения, называя его “добросмысленным”, а “словеса” его “доброумными”, “добросмысленными” и “доброприветными”. Кроме того, автор отмечает “разсудие” Козьмы Минина, “доброй его совет”, “доброрассудное росказание”, “крепкоумие”, называет его “добролюбным” и “благоразсудным”.

Автор “Повести…” варьирует в характеристиках одного человека определенный круг слов и выражений в различных словосочетаниях. Часто используя прием накопления синонимов, автор, как правило, сохраняет одни и те же эпитеты, но меняет их местами в словосочетаниях, вводит в привычные словосочетания другие слова, образует новые сложные прилагательные из корней уже использованных слов. В одном случае Скопин-Шуйский “доброумен, и разсуден, и многою мудростию от бога одарен к ратному делу, стройством и храбростию и красотою, приветом и милостию ко всем сияя…” (л. 19 об.). В другом месте народ радуется, “видя его многоумна, и доброразсудна, и премудра, и его боярской привет, и многосмысленные словеса…” (л. 22 об.). Еще одна характеристика представляет князя “…бодра, и храбра, и премудра, и многою красотою от господа одарена, и его доброумна, и приветна…” (л. 22 об.-23).

Иногда желание подчеркнуть определенное качество героя приводит в “Повести…” не только к повторениям; но и к образованию тавтологических словосочетаний. Например, радуясь приходу смольнян в Нижний Новгород, “доброприветный же Косма добрыми, добросмысленными своими словесы прохвалив бога…”, князь Скопин-Шуйский обладает “премудрым своим и доброразумным смыслом”, “премудрым разумом”, “добросмысленным разумом” и т. д.

Нагромождение синонимичных оценочных эпитетов, тавтологических словосочетаний всегда связано в “Повести…” со стремлением добиться большего эмоционального воздействия в характеристиках главных героев.

Для описания важных событий, в особенности сражений, в которых русскими были одержаны победы, в “Повести…” используется другой прием - накопление близких по значению и синтаксической конструкции предложений. О трудном бое под Александровой слободой рассказывается так: “Князь же Михаиле Васильевич силою божиею вооруживша, и вся полки своя премудро и стройно учредив, и везде полков сам дози-раше, и своим боярским премудрым смыслом утверждайте их, и благоразумъными словесы полки своя утешаше, и сам многую свою силу и премудрую храбрость показа, пред всеми полки напущающе” (л. 26).

Этот пример интересен, кроме указанной особенности, еще тем, что в нем с большой очевидностью обнаруживается ритмическая организация речи, подкрепленная простейшей глагольной рифмой. В “Повести…” строки рифмованной прозы очень часто встречаются в общем повествовательном потоке. Иногда это всего лишь две рифмованные строки:

“Архиепископ же повеле церковныя двери затворити и крепко затвердити” (л. 45).

В других случаях ритмизованные пассажи с грамматическими рифмами или рифмоидами включают несколько строк:

“И начаша полские люди церкви божия разорити и православных христиан побивати,

государевы грады пустошити” (л. 38).

Как правило, внутри одной сложной синтаксической комбинации рифмуются отдельные слова, чаще выражения и предложения.

Украшение литературных произведений прозаическими рифмованными вкраплениями в текст и ритмической организацией речи было известно и до XVII в., но особенное распространение получило в исторических повестях о “Смуте”. [53] Для писателей “Смутного времени” введение в текст рифмованных отрывков становится своеобразным правилом хорошего тона. В произведениях этого периода рифмованные строки встречаются и в виде отдельных, изредка проскальзывающих в повествовательном изложении “сигналов”, и в ритмически организованных отрывках, где они перемежаются со строками нерифмованными, как в “Новой повести о преславном Российском царстве”. [54] Подобные примеры в большом количестве имеются и в “Повести…”. О недоброжелателях М. В. Скопина-Шуйского и о причинах их ненависти к нему сообщается в “Повести…” так:

“Тии же бояре, лестию всегубителя врага омрачишася и на злую зависть уклонишася, не хотяще многие его чести видети и славы о нем слышати, начаша же его усты своими лестию почитати, сердцем же своим велие зло на нь совещати, искаша же времени, како его погубити и злой смерти предати” (л. 31 об.).

Помимо общей тенденции к украшению произведений ритмической и рифмованной прозой, характерной для литературы о “Смуте” и несомненно отразившейся на стилистическом строе “Повести…”, столь же несомненно влияние в этом отношении на нее конкретного произведения. Одним из литературных источников “Повести…”, как уже отмечалось, послужила “Повесть о честнем житии царя и великаго князя Феодора Ивановича” патриарха Иова - самая ранняя из всех повестей о “Смуте”. [55] В этой повести “на общем фоне прозаического изложения постоянно встречаем рифмованные строки…”. [56]

Заметное подражание автора “Повести…” литературной манере патриарха Иова, прослеживающееся в трактовке отдельных образов, событий, сказалось и в широком использовании ритмической, снабженной рифмой, прозы. Однако автор “Повести…” по своему обыкновению и здесь проявил самостоятельность, придав заимствованному литературному приему гораздо большее значение, чем патриарх Иов. В его “Повести…” ритмически организованных отрывков, в которых рифмованные строки почти всегда сочетаются с нерифмованными, больше и объем их значительнее, чем в повести Иова. Иногда они составляют развернутые описания. Примером может служить вся первая часть рассказа об обороне Смоленска, из которой приведем хотя бы начало. Король Сигизмунд III

“…многи же ко граду прыступы и козни деяше и много приступаше, и ничто же сотворити можаше, и его боярскаго подвигу с Москвы ожидаше, и от града отступити хотяше, боящися его боярския премудрые храбрости и мужества и страшныя грозы устрашаясь. Тогда же во граде Смоленске государев боярин Михаиле Борисович Шеин с осадными яюдми града Смоленска многую осадную нужду терпяще, и неослабну надежду на человеколюбца бога имуще, и на милость его уповающе, и от князя Михаила Васильевича помощи и обороны ждуще, чаяще милости божия и его боярскаго приходу на очищение граду от государевых неприятелей” (л. 30-30 об.).

Ритмическая и рифмованная речь стала в “Повести…” одним из главных средств украшения стиля.

Рифмованные строки встречаются по всей “Повести…”, являясь обязательным стилистическим приемом как в описаниях событий, так и в характеристиках отдельных лиц, которым автор придавая особое значение. Вот один из подобных случаев: “немецкия полки” при погребении князя Скопина-Шуйского

“…горко плакали и тужили, от сердца воздыхающе, по своему их немецкому обычаю во главы своя биюще, и власы своя рвуще, и лица своя до пролития крови одираху, и со многими слезами, и своими иновещанными языки вещающе, и много причитающе… ” (л. 36-36 об.).

Большое место в “украшенном” стилистическом слое занимают риторические сентенции, появляющиеся почти всегда, когда автору нужно выразить отрицательное отношение к фактам, событиям, поступкам людей. Сообщая о появлении под осажденной Тулой Василия Шуйского, автор возмущенно говорит, что болотниковцы продолжали сражаться, “…не устыдеся царскаго прихода и не покоршеся ему, государю, на болшее себе изчезновение устремишася, видя свою конечную пагубу…”. После рассказа о подавлении восстания он удовлетворенно констатирует: “Тогда за беззаконие свое вси погибоша, и весь совет их погибе, и суетно сотворися умышление их” (л. 21).

После передачи Василия Шуйского в руки “королевским людей” безутешные москвичи “…плач к плачу прикладывающе и слезы к слезам прилагающе…” (л. 39 об.).

Все эти риторические сентенции основаны на стилистической симметрии. Суть этого приема, неоднократноприменяющегося в “Повести…”, и часто в усложненном виде, состоит в том, что второй член повторяет другими словами, но в одной синтаксической форме мысль первой части двучлена. [57]

Поступок Юрия Мнишка, нарушившего обещание не поддерживать Лжедимитрия II и выдавшего за него дочь, вызывает у автора “Повести…” и осуждение и сожаление. Поступок этот означает, что Мнишек обрекает себя на погибель, “…прелесть к прелести прилагая и беду к беде, не убояся онаго прежняго Ростригина убивства и своея беды, уклоняяся на конечную себе пагубу” (л. 23 об.). Это уже распространенная стилистическая симметрия.

В некоторых случаях риторические вставки морализирующего характера разрастаются в пространные назидательные рассуждения-отступления, уснащенные патетическими восклицаниями. Наиболее показательны в этом отношении предваряющие описания смерти Скопина-Шуйского и свержения Василия Шуйского размышления порицающего заговорщиков автора о человеческой неблагодарности, зависти, предательстве и недальновидности, ибо “…и сами вси вскоре погибоша” (л. 39). Главная мысль этих рассуждений с наибольшей силой выражена в горестных восклицаниях: “О, зломысленному безумию! О, завистному неразсуждению! О, многому немилосердию и нечеловечеству! Како остави божию помощь и злому врагу поработаша, оставя свет и тмою помрачишася…” (л. 32).

Такого рода нравоучительные отступления получили распространение в древнерусской литературе с XV в. и применялись, чтобы усилить “драматичность повествования”. [58] В “Повести…” они вполне традиционны, почти не отличаются от более ранних образцов ни по сути, ни по форме. Это хорошо видно из такого примера: “О, многому неразумию! О, злому помрачению! О, злолестной дерзости! Кто не восплачется тогда и не возрыдает лютаго сего неразумия и злаго неразсуждения…” (л. 38 об.).

Примечательна одна особенность использования в “Повести…” этих нравоучений и восклицаний. Обычно они связаны в произведениях древнерусской литературы с темой нападения и злодеяний внешних врагов. Таких примеров много в Степенной книге, [59] в “Повести о честнем житии царя и великаго князя Феодора Ивановича”, [60] в “Новой повести о преславном Российском царстве” [61] и т. д. В “Повести…” подобных выступлений по адресу интервентов нет. В ней вообще противник характеризуется весьма сдержанно в отличие, например, от “Сказания” Авраамия Палицына, который не скупится на оскорбительные эпитеты польским интервентам. [62] Наиболее резкие выражения в “Повести…” применены к польскому королю Сигизмунду III, о котором сказано, что он “…от многаго своего срама ярости и дмения наполнися…”, не пустил в Москву на царство сына “…и многую лесть и злобу явил” (л. 42).

Сентенции, назидательные рассуждения с риторическими вопросами, восклицаниями всегда вызваны в “Повести…” поступками русских людей. Они относятся к убийцам Скопина-Шуйского, заговорщикам, предавшим царя Шуйского, казакам князя Трубецкого, “зависти ради” не желавшим помочь изнемогавшей от усталости рати Д. М. Пожарского. Со своих патриотических позиций автор возмущается моральным падением “православных христиан”; для него предательство русских людей хуже привычной жестокости победившего врага. Такую же оценку он дает Ивану Болотникову с “советники”, представленным в “Повести…” как “изменники и воры”, которых он судит не только с социально-политической точки зрения, но и с точки зрения моральной.

Если в “неукрашенном повествовании прямая речь встречается не слишком часто, то в “украшенном” стилистическом слое она выступает как постоянный элемент. Помимо плачей, сопутствующих рассказу о погребении Скопина-Шуйского, в “Повести…” есть плач народа после свержения Василия Шуйского, плач царя во время увоза его из-под Смоленска и плач арзамасцев, разбитых смольнянами. Кроме гетмана Жолкевского, Гермогена, москвичей, речи произносят польский король, царь Федор Иванович, нижегородцы, дважды Козьма Минин. Назначение и плачей, и речей состоит в том, чтобы с наибольшей силой выразить определенную авторскую идею, поэтому они очень образны, даже по сравнению с торжественным повествованием. Достигается это в основной за счет активного использования метафор.

Метафоры в “Повести…” всегда традиционны. Чаще всего это метафорические сравнения. Герои “Повести…” уподобляются представителям животного и растительного мира, небесным светилам. Так, например, мать Скопина-Шуйского убивается об умершем сыне, “аки некая голубица о своем птенцы”, жена плачет, “яко некая горлица о своем подружии”, а вместе они, “яко некия птицы, упевающеся”. Княгиня Александра Васильевна говорит в плаче, что после смерти князя она “яко птица охудех, яко серна осиротех”. В ее плаче князь Скопин-Шуйский уподобляется солнцу - “светозарное мое солнце”.

Заход солнца обычно означает в древнерусской литературе смерть князя. [63] Пользуясь этой символикой, автор “Повести…” варьирует традиционную метафору. Жена Скопина-Шуйского в таких словах скорбит о смерти мужа, намекая на ее преждевременность: “Возсия бо солнце до полудни и вскоре скрый свет свой” (л. 34). Мать князя так выражает свое горе: “Уже бо свет мой померче и солнце мое уже зашло есть!” (л. 33 об.).

Метафора “свет” применяется еще чаще и в разных значениях. В приведенных примерах метафора “померкший свет” символизирует смерть, в других случаях она используется как самое ласковое обращение к мертвому князю в значении, сходном с метафорой-символом “солнце”: “свете очима моима”, “милий свете мой”, “светозарный свете”. Метафора “свет” использована также в том значении, в каком она стала известна из византийской литературы, - применительно к богу. [64] Василий Шуйский, увозимый по Днепру в Польшу, обращается к богу: “И векую мя отринул еси от лица твоего, свете незаходимый…” (л. 42 об.).

Эта метафора неоднократно помогает автору образно выразить мысль о том, что смерть Скопина-Шуйского была горем и для близких, и для всего русского народа. Жена князя говорит, что после его смерти она не будет знать радости, “…иже бо… свет помрачна” (л. 34 об.), а в плаче народа эта мысль передается такими словами: “Векую свет наш померче, возсиявши от благих прогонитель темная мрака нашего?” (л. 35 об.). Излюбленным художественным приемом автора является широко распространенное в древнерусской литературе противопоставление света и тьмы как полярных качественных состояний, в высшей степени положительного и крайне отрицательного. Уже в последнем примере имеется такое противопоставление света, олицетворяющего радость и спокойствие, тьме - бедственному состоянию. “Повесть…” дает множество вариантов этой антитезы, которая в различном контексте приобретает неожиданные оттенки, усложняющие ее смысл. Очень часто поэтому вслед за метафорическим выражением следует своеобразный разъясняющий его перевод. Например, сложная метафорическая комбинация, в которой князь уподоблен солнцу, а его смерть уходу солнца за облака, продолжается словами: “…и свет свой скрывавши, и мене в велицей тме оставлявши!”, - а затем всей фразе дается объяснение в следующих сразу же за нею словах: “О вселюбезный господине мой! Како, не видев старости, умираеши и мене в велицей беде и в тузе и скорби оставляеши?” (л. 34). В этом случае “тьма” означает неизбывное горе. В плаче же Василия Шуйского под Смоленском смысл выражения “и покрыла есть чужая тма” раскрывается так: бедственное положение не просто пленника, но пленника иноверцев.

Неоднократно прибегает автор к противопоставлению света и тьмы для выражения своего отрицательного, осуждающего отношения к тем или иным действиям русских людей. Так, рассказывая о том, что армия И. И. Болотникова постоянно увеличивалась, автор следующим образом оценивает этот факт, используя традиционный в древнерусской литературе библейский образ: “…многие русские люди к ево воровству прило-жишася, оставя свет, ко тме уклонишася…” (л. 20-20 об.). Отравители Скопина-Шуйского действовали, “…оставя свет и тмою помрачишася, во светлем граде и в златоукрашенных палатах жити не восхотеша, во рвищах и несветлых пропастех быти извояиша…” (л. 32). Заговорщики, передавшие Василия Шуйского полякам, решились посягнуть на царское достоинство, “…оставя свет и впадше в злотемный диаволь навет” (л. 38 об.).

Однако антитеза свет - тьма в “Повести…” используется автором и для одобрительной оценки. В частности, он применяет ее, чтобы усилить впечатление, которое произвела речь Козьмы Минина на казаков князя Трубецкого во время боя с гетманом Ходкевичем. Козьма Минин “…своими доброумными словесы аки не в светимей тме светлу свещу возже” (л.53 об.-54). Его упреки имели самый положительный результат - пристыженные казаки немедленно бросились в битву, “…словесы его, аки светом, озаришася, и яко от тмы во свет уклонишася…” (л. 54).

Рассматривая в целом особенности стиля “Повести…”, следует отметить, что все они обусловлены сознательным выбором автора. Общий стиль “Повести…” находится в строгой зависимости от ее идейного содержания. Различные по своему значению события и образы раскрываются в разных стилистических системах: рядовые факты описываются в стиле разрядных записей, о сражениях рассказывается формулами воинских повестей, идеализированные образы создаются выразительными средствами панегирического жанра, о самых значительных событиях повествуется в насыщенном тропами торжественно-приподнятом стиле. Все это свидетельствует о том, что автор “Повести…” был хорошо знаком со всем богатством стилистических средств предшествующей древнерусской литературы и умело пользовался им для осуществления собственного замысла.

Загрузка...