Повесть о Тобольском воеводстве

III ЛУКОМОРЬЕ

ожно считать точно установленным, что как среди сподвижников Ермака, так и среди людей, нанимавшихся на сибирскую службу при Годунове, было немало грамотеев. Умели и читать и писать. Простые казаки из ермаковой дружины дали позднее архиепископу Киприану письменные показанья о походе в Сибирь. И надо полагать, что многие из этих грамотеев, собираясь сюда, за Камень, были уже знакомы со старинными писаниями о «незнаемой восточной стране».

Много заманчивого рассказывалось о Сибири и о Северном Урале в старинных сказаниях новгородских. Выходило так, что еще лет за пятьсот до похода Ермака начали стремиться русские люди на Восток, за Камень. Приходили сюда торговать, заключали союзы с вождями здешних племен, предлагали им дружбу, вступали в споры. Было за что и поспорить. Серебро, моржевые клыки, а главное — мягкая рухлядь — пышные драгоценные меха, за которые чистым золотом расплачивались и арабы, и персы, и свен, и франки. Но люди, оберегающие эту страну сокровищ, были дикие, опасные люди. Их, по преданиям, когда-то загнал в Камень сам царь Александр Македонский. Из дивного полуденного Солнце-места погнал Александр этих человеков племени Иафетова за Русь, на полночь, туда, где стоят горы, заходящие в луку моря, имеющие высоту до небес. И в горах тех клич велик был и говор. Сначала «дикие человецы» сидели в Камне, в недрах гор, куда загнал их Александр Македонский, да прорубили в Камне оконцы малые, «хотяще высечися». И протягивали руки, прося железа — ножей, секир и топоров, — суля в обмен мягкую рухлядь. С помощью русского железа сумели-таки освободиться из каменного плена. И стали встречать купцов на дорогах и в горных щелях, и по-прежнему выменивают меха на железо, на оружье, чтоб, вооружившись, обратить это оружье против тех, кто вооружил. Таков смысл сказаний новгородских. А что далее, за Камнем? «Мужи старии», ходившие «за югру и за самоядь», будто бы сами видели в полунощных странах, как появляются над тундрою тучи, из которых валятся наземь пушные звери. «Спаде веверица млада, аки топерево рождена, и взростши и расходится по земли. И паки бывает другая туча и спадают оленицы малые в ней».

Чудеса! И не один чернец монастырский, начитавшись подобных известий, бросал тихую обитель, чтоб бежать на клич бирюча. В Сибирь! В Лукоморье!

И из уст в уста, от грамотеев к невеждам, передавались рассказы о волшебных странах.

Однако, стольный город сибирский Тобольск, сколь ни был он дивен, все же мало походил на Лукоморье новгородских сказаний.

Расспрашивали обо всем этом русские люди татар. Татары тобольские подтверждали, что действительно волшебная страна есть. Там, на севере. Кучум, да и прежние цари брали дань со многих племен приобья, но самые ценные меха — дальше, на полночь. Есть страна Мраков, где бесчисленное количество соболей, росомах, куниц, лис. Страна Мраков. Меховая тьма. Возможно, что мягкая рухлядь сыплется там и прямо с неба.

Казаки охотно отправлялись туда, на полночь.

Возвращаясь в Тобольск с низовьев Оби, рассказывали люди немало любопытного и загадочного. Толковали о великом пушном богатстве далекой холодной окраины, о дивных идолах, медных гусях, деревянных старцах, золотых бабах. Вспоминали о причудливых полярных сияньях, озаряющих черное небо зимней ночи. Но все-таки никто еще не увидел звериной тучи. Может быть та страна, где соболя сыплются прямо с неба, та страна, куда ходили с берегов Печоры мужи старии, лежит где-нибудь еще дальше? Все может быть! Новгородские летописи остались там, в Новгороде. И казаки сибирские, какие бы ни были среди них грамотеи, все ж не могли похвастаться доскональным знанием того, что написано в старых книгах.

Но вот появились в 1600 году в Тобольске некие почтенные и достойные всяческого доверия люди. Это были иноки, звали их Логгин и Дионисий. Оба они были соловчанами и прибыли в Тобольск для построения здесь первого монастыря. Они поселились за Иртышом, на устьи Тобола, где и принялись за сооружение обители во имя Зосимы и Савватия — двух чудотворцев соловецких. В этом монастыре, по мысли его строителей, должны были найти приют и покой престарелые увечные воины, участники завоевания Сибири.

Но не только старики, а и молодые тоболяне сделались частыми гостями иноков Логгина и Дионисия. Каждому человеку было ясно: иноки соловецкие кое-что понимают в северных делах. И должны уж знать наверняка все то, что сказано в книгах старинных.

Монахам не стоило труда ответить на это. Вспомнили повесть о походе князя Улеба. «В лето 1032 князь Улеб изыде из Нова города на Железные врата и вспять мало кто возвратившися, но многие там погибоша». Хотел, мол, князь Улеб пройти сюда, в Сибирь, морем или сушей, да не дал бог удачи. Но позднее, через несколько столетий, храбрые новгородцы добрались-таки до рубежей сказочного Лукоморья. И об этом поведано в славном «Сказании о человецах незнаемых в восточной стране». Сказание сие добрые иноки помнили почти целиком наизусть. Кое-что они повторили тоболянам. На восточной, мол, стране, за Югорской землей, над морем, «живут люди самоядь, зовомы: монгозеи. Сии же люди не велики возрастом, плосковиды, носы малы, но резвы вельми и стрельцы скоры и горазды».

— Это — так! — подтверждали казаки, побывавшие в Березове и далее, на низовьях Оби. — Люди самоядь есть. И рассказано о них точно. А дальше что?

А платие носят соболье и оленье, а товар их соболи.

И это было верно. Именно этот зверек и вел по своему следу храбрых тоболян все дальше и дальше на север. Этот зверек рассказывал больше, чем все книги. А сказано ли было в старых книгах точно и ясно о времени и месте падения сего драгоценного зверька из туч? На этот вопрос, увы, не могли ответить и премудрые Логгин и Дионисий. Но зато они вспоминали о других чудесах, описанных в книгах. Чудны те самоеды монгозеи. «Ядь их мясо оленье да рыба, да меж собою друг друга ядят. И гость к ним откуда приидет, и они дети свои закалают на гостей да и тем кормят, а который гость у них умрет и они того съедают». Видели вы это, ратные люди?

Нет! Этого ратные люди не видели. Не видели они среди самояди и людей без голов, с глазами на животе, и людей, засыпающих на всю зиму, как медведи, и многих других лукоморских чудовищ, о которых упоминалось в сказаньях про страны полунощные. Да все ли там правда? Может быть новгородские мужи старин кое-что и добавили для прикрасы? Следовало бы проверить все это, а прежде всего, — где и как падают соболи с неба.

Пора, пора идти в поход туда, в Мангазею, в Лукоморье, как бы ни называлась эта загадочная страна. Тем более, что тоболяне смутно знали: появляются в тех дальних краях какие-то таинственные русские люди с Печоры.

Борис Годунов был прекрасно осведомлен обо всех замыслах казаков тобольских. Но отпустить тоболян искать Мангазею Годунов не торопился. Он знал: стоит лишь показать дорогу в страну соболя, как устремятся по этой дороге те, кому не надлежит туда стремиться. В случае удачи мангазейского похода, ринулась бы на север без спроса и без удержа добрая половина населения острогов сибирских. И, пожалуй, обессилели бы эти остроги, стали бы неспособны для обороны при нападении южных соседей. Пугало еще и другое — крестьяне, холопы по эту сторону Урала. Если в 1590 году приходилось вербовать крестьян на переселение, обильно снабжать их скотом, деньгами, утварью, так в 1600 году тысячи мужиков самовольно уходили с помещичьих и монастырских земель туда, за Камень. Это десятилетие — 1590–1600 гг. — не было счастливым для крестьян. Не нравились мужикам новые законы царя Бориса, угодные для дворян. Отданные в полную власть помещиков мужики сопротивлялись. Возникали волнения. Росло количество беглых. И путь этих беглых был если не на юг, в вольные казацкие степи, так сюда, на восток. Словом, было бы весьма опасным открыть свободный доступ в такие края.

Однако, и держать долго на запоре эти ледяные ворота Лукоморья едва ли было бы возможно. Стремились открыть их не только тоболяне. Еще более настойчиво, чем прежде, добивались возможности проникнуть в северную Сибирь иностранцы. Лег в могилу на открытом им острове Новая земля Виллем Баренц, пытавшийся найти северный путь морем из Европы в Китай. Иностранные шкипера то и дело тайно сговаривали архангельских поморов показать ход к устьям Оби и Енисея, к той самой сказочной Мангазее, о которой мечтают храбрые тоболяне. Царь Борис знал это. Известие про это он получил от тех самых поморов, которых сговаривали иноземцы. Поморы-промышленники, извещая, что не поддались на уговоры заморских гостей, просили царя разрешить им плавать в Сибирь самим.

Со всех сторон стремились люди к ледяным воротам Лукоморья. И царь Борис колебался — что делать? Несколько лет назад, еще при жизни царя Федора, послал Годунов в страну мангазеев разведчика, доверенного своего человека Федора Дьякова. «Отправляйся, мол, с Печоры через Камень и далее. Что там есть?» Федор Дьяков вернулся. Годунов немедленно призвал Дьякова к себе.

То, что сообщил Дьяков, удивило царя Бориса. «Там в незнаемых странах восточных на реке Таз и на реке Пур полным полно русских людей», — заявил Дьяков. «Каких?» «А всяких. И архангелогородцев, и устюжан, и пустозерцов, и вымичей… Они там давно: кто торгует, кто охотится, а кто дань с самояди берет в свою пользу, воровски, облыжно; а сказывают при этом, что собирают ясак на государя».

Что говорить! Ловкачи поморы. Туда просятся, а сами уж давно там. И воруют. Не мог не засмеяться царь Годунов. Однако, настала пора навести порядок в странах полунощи. Ближе всего до Мангазеи, конечно, из Тобольска!

Юный князь Мирон Шаховской, брат князя Петра, воеводы пелымского, вырос и начал службу здесь, в Сибири, и вскоре достиг званья письменного головы при тобольских воеводах Сабурове и Третьякове. На князе Мироне и остановился выбор Годунова. Молод. Силен. Привычен к местным суровым условиям. Пусть и будет начальником похода в страну мангазеев.

Князю Мирону дали в помощники двух опытных людей — письменного голову Хрипунова и тобольского торгового человека целовальника Семена Новоселова. Новоселов бывал уж на севере у рубежей Лукоморья.

В охотниках пойти на север недостатка не было. Казаки добивались этой чести. Однако, воеводы тобольские Сабуров и Третьяков не разрешили князю Мирону взять больше ста человек из тобольского гарнизона. Нужны, мол, люди и здесь, в Тобольске, где следует весь острог, чуть ли не заново перестраивать и много новых домов ставить. Недостающих людей пусть князь Мирон возьмет в Березове.

Березовцам приказали приготовить и корабли, годные для похода. Кое-как выстроили там четыре кочи и две баржи-коломенки.

Весной 1600 года тоболяне двинулись на север. Мудрые иноки Логгин и Дионисий, напутствуя казаков, повторили еще и еще раз все, что знали о странах полунощных. В Березове к тоболянам присоединилось еще тридцать казаков. Погрузились на корабли. Поплыли. Ледяное дыхание океана чувствовалось все резче и резче. Слева выглянули из тундры снежные вершины приполярного Урала. Обь то делилась на неисчислимое множество проток, то вдруг раскрывалась во всю свою великую ширь. И вот, наконец, флотилия достигла моря. Высокие волны шли с северо-востока. Надлежало пересечь губу наискось. Там, за горизонтом, и находилась страна сказочных богатств полуночи, где белки, соболя и оленицы сыплются прямо из туч. Верили ли в эти сказки князь Мирон и целовальник Семен Новоселов? Кто знает! Впрочем, случай проверить волшебные свойства лукоморских туч представился очень скоро.

Огромные, серые, косматые, впрямь похожие на каких-то меховых чудовищ, поднялись эти тучи с полуночи. Море закипело. Кочи и баржи, сколоченные неумело и наспех неопытными березовскими кораблестроителями, заскрипели и застонали, шлепая плоскими днищами о морскую волну.

Эта буря выбросила все корабли на берег и на прибрежные камни. Люди спаслись. Но сильно пострадал груз.

В это время прикочевали к берегу ненцы, та самая, «самоядь», о которой столь много ходило чудесных известий. Целовальник Семен Новоселов имел уже опыт в общении с этими людьми. «Мирная обская самоядь», — определил Новоселов. Он живо устроил базар. Человек опытный в торговле, Новоселов сумел выгодно выменять у ненцев на подмоченный хлеб и толокно оленей и нарты.

Морское путешествие кончилось. Олени были готовы в путь. Князь Мирон не спрашивал людей, куда они хотят ехать. Нельзя было сомневаться в ответе. Вперед, в Лукоморье! Не удалось достигнуть сказочной страны морем, так они достигнут ее сухопутьем. На Пур и на Таз!

Проводниками согласились быть ненцы. Отряд, не мешкая, двинулся дальше, на северо-восток. А слухи о движении этого отряда неслись вперед еще быстрее. Вся тундра знала: князь Шаховской идет из Тобольска на Таз. Идет, рать ведет, везет товары. Хлеб! Продавать будут, когда острог на Тазе поставят. Хлеб вкусен, даже если он и подмочен. Готовьте меха!

Но одновременно с ненцами узнали о походе князя Мирона и другие люди, далеко не столь простодушные, как ненцы. Эти люди говорили ненцам, что радоваться нечего. Недобрые, мол, гости люди князя Шаховского — меха возьмут в ясак, а хлеб съедят сами.

Кто ж были эти люди, светловолосые, голубоглазые? Может быть жители приполярного Урала, зыряне, чьи женщины так красивы в своих меховых одеждах? Зыряне выгодно промышляли в тундре, издавна торговали с ненцами, выменивая у них пушнину и перепродавая ее за Камень. Зыряне сами ходили на Таз и не были заинтересованы в появлении там царских людей. Но может быть это были и не зыряне, а такие же русские, как и князь Шаховской и казаки? Может быть это были переодетые на зырянский лад вымские и пустозерские авантюристы-промышленники, те самые, что объявляли себя посланцами из Москвы и собирали с ненцев дань в свою пользу, облыжно? Как бы то ни было, но однажды ненцы-проводники покинули лагерь Шаховского, не доведя русских до реки Пура. А на следующий день тоболяне оказались окружены скопищем ненцев. Это были не мирные обские ненцы, но воинственные енисейцы, бегающие на лыжах, подбитых собольими шкурками. Копья и стрелы обрушились на тоболян. Ратные люди защищались упорно и храбро. Добрая половина казаков погибла в этом бою. Князь Мирон, раненый, «пал на оленей душой и телом».

В Москву из Тобольска пришли печальные вести. Отряд, посланный в страну мангазеев, разгромлен самоядью. Некоторые казаки вернулись в Тобольск через Березов, а где князь Мирон с остальными уцелевшими после боя, живы ли они — неизвестно.

Гнев обуял Годунова. Гнев не на молодого князя Мирона, но на тех старых неумных людей, воевод тобольских, которые так плохо подготовили поход. Допустили воеводы тобольские, что отправился отряд в море на плохих вертких кораблях. Людей дали мало, только сто тридцать человек. О чем думали воеводы тобольские! В то время, когда надо было ставить острог на Тазе, больше всего заботились о сооружении новых уютных хором в Тобольске! Царь Борис решил сменить этих воевод на людей более умных. Таких по Москве ходило немало, и некоторым из них давно пора было бы оставить Москву, ибо здесь и без них ума хватало.

К числу таких людей, по мнению Годунова, принадлежал и боярин Федор Иванович Шереметьев, потомок Камбиллы-Кобылы, выходца из балтийских стран. Навлек на себя Шереметьев немилость Годунова тем, что вмешался в дело государственное. Слишком уж близок был с врагами царя — боярами Романовыми. Против Шереметьева улик не нашлось, но послать Федора Ивановича служить на окраину можно было.

А товарищем боярину Федору назначил царь другого, не менее видного человека — Остафия Михайловича Пушкина. За последние двадцать лет проявил себя Остафий Михайлович мудрым политиком, был послом в Польше, вел в Нарве переговоры со шведами, назначен был Годуновым затем в думные бояре. Но опять же оказался близок с врагами царя, с. Романовыми.

Вот каких людей послал царь в Тобольск на смену бестолковым воеводам Сабурову и Третьякову. Но кого же послать в Мангазею, чтоб поставить острог на Тазе.

И тут царь Борис понял, что не обойтись без Рубца.

Рубца не любили. Неприятные качества этого человека были известны всем в Москве. Князь Василий Михайлович Мосальский-Рубец был алчен, коварен и нагл. Но он был несомненно храбр и решителен. Он, как было известно всем, пошел бы на любой риск, если это сулило выгоду и славу. Его и решили послать в Мангазею, а для надзора за ним присоветовал Остафий Михайлович Пушкин дать ему, Рубцу, в товарищи своего родственника Пушкина Луку.

Вскоре вся новая сибирская администрация — Шереметьев, Пушкин и Рубец — отправилась в путь за Камень. Их поезд опережали гонцы в Ярославль, в Вологду, в Пермь, в Верхотурье. В Ярославле и Вологде закупали холсты для парусов, снасти, в Перми выбрали нужное количество морских якорей, в Верхотурья дали приказ строить новые хорошие, отнюдь не верткие, кочи. Словом, снаряжая Рубца в новый поход на Мангазею, Москва позаботилась сама обо всем.

Весной 1601 года еще одна сотня казаков тобольских направилась в Мангазею. На этот раз флотилия состояла из одиннадцати кораблей. Скорострельные пушки новейшего фряжского образца стояли на палубах коч. Трюмы были набиты хлебом, порохом, свинцом. Приняв в Березове еще сотню людей, Рубец вышел в море. На этот раз море ничего не могло поделать с кораблями. Верхотурские мастера построили их хорошо.

Идя вдоль восточного побережья Обской губы, отряд делал несколько остановок. Ненцы испуганно откочевывали подальше от берега. По-видимому боялись расплаты за нападение на Шаховского. Остатков его отряда не было и следа. Видно, пришла пора поминать князя Мирона за упокой. Рубец улыбался. Он, а не кто-нибудь победит мангазеев.

Но он побелел от досады, когда корабли, благополучно войдя в устье Таза, поднялись вверх по течению этой реки: над изумрудным ковром летней тундры высился свежесрубленный острог. Князь Мирон, окруженный веселыми казаками, вышел из ворот мангазейского острога приветствовать вновь прибывших.

Храбрые тоболяне, спутники князя Мирона, все-таки вышли на Таз и выполнили все то, что задумали. Честь постройки мангазейского острога ушла от Рубца.

Князь Мирон с радостью передал воеводство Рубцу и Пушкину. Князь Мирон знал — Годунов не забудет его усердия. Мирона ждала Москва.

Той же зимой 1601 года в Москве получили меха, мангазейские. Замечательны были эти меха. Иноземные послы поздравляли царя Годунова с победой. Мангазея. Гиперборея эллинов! Это знали англичане и голландцы. А премудрые послы повелителя Персии великого шаха Абаса рассказывали, что еще шесть-семь столетий назад меха страны Мраков славились по всему Востоку. В Багдаде, в Магребе, в Египте, в дальней Кордове высоко ценился соболий мех из страны Мраков, что сзади страны руссов, за Камнем. Сама Зобейда, любимая супруга калифа Гарун-ар-Рашида, ввела когда-то обычай носить шубы, подбитые соболями из страны Мраков.

Страна Мраков! Гиперборея эллинов! Лукоморье древних новгородских сказаний! Ласково гладил Годунов мех мангазейского соболя. Самоядь подбивает им лыжи, не ведая, что сей соболь — желанный мех для царей и цариц и патриархов. Этих соболей повезут послы в дар владыкам Востока и Запада. Этот мех повезут в Исфагань, Стамбул, Венецию, Гамбург, Лондон. Любовался мангазейскими соболями Борис Годунов. А сын царя юный Федор нанес Мангазею на ту карту России, которую сам составлял.

В эти дни немало купцов отправилось из России туда, в новый острог мангазейский. Годунов позволил купцам торговать с самоядью мангазейской любыми товарами, кроме заповедных, то-есть оружья — огнестрельного и холодного. Вооружать самоядь запретил строго-настрого. Мол, и в старых сказаньях поведано что выбрались они из каменного плена, вооружившись железом! Мудры сказания древние.

С одним из купцов ярославских отправился в Мангазею приказчик, некий отрок по имени Василий.

А в Мангазее тем временем происходило вот что. Спровадив князя Мирона, новые воеводы почувствовали себя полновластными хозяевами страны. Удивительной была эта область! Соболя, правда, и здесь не валились с небес, но их можно было хватать прямо с земли. Зверьки забегали во двор острога. Казаки били их палками. Рубец и Пушкин сперва не поверили князю Мирону, когда тот рассказал о том, что ненцы подбивают свои лыжи соболиными шкурками. Но вскоре оба воеводы убедились во всем этом сами.

Все рассказанное князем Мироном перед отъездом было правдой. «Мангазейцы — что голуби, — говорил Мирон на прощанье, — стоит только хлебные крошки на снег посыпать, сейчас со всей тундры слетятся».

Князь Мирон, чуть было не погибший от стрел и копий ненецких, впоследствии сдружился с этим народом. Рубец и Пушкин решили продолжать дружбу. И вскоре пригласили они в острог всю самоедскую знать. Кое-кто не шел; тех пришлось привести даже насильно. Но их встретили хорошо, ласково. Усадили за стол, накормили, угостили вином. И затем Савлук Пушкин обратился к мангазейцам с жалованным словом от государя.

— Прежде сего, — объявил Пушкин, — приходили к вам в Мангазею и Енисею вымичи, пустозерцы и многих государевых городов торговые люди, дань с вас брали воровством на себя, а сказывали — на государя. Обиды, насильства и продажи от них были вам великие…

Ненцы согласно выслушали эту речь, переводимую толмачами.

— Теперь же государь и сын его царевич, — сказал далее Пушкин, — жалуя мангазейскую и енисейскую самоядь, велели в их земле поставить острог и от торговых людей их беречь! Чтоб жили в тишине и в покое. И ясак платили в государеву казну без ослушания. И быть вам под высокой государевой рукой неотступно!

Так сказал Пушкин, а Рубец добавил, что возьмут они, воеводы, для порядка в острог самоедских заложников, или по другому сказать, — аманатов. И будут, мол, те заложники жить в покое и сыто, если ясак станет поступать исправно… А коли не так — пусть уж самоеды не взыщут — худо заложникам придется!

Заложников взяли тут же. Посадили в особую избу. И Рубец, смеясь, говорил казакам, что, де, когда-то Александр Македонский, великий царь, загнал по преданьям, сей народ самоедский в Лукоморье, в горы, в Камень, а теперь мы обойдемся деревянной избой. Зачем целый народ загонять в Камень? Взять заложников и посадить в острог, — и весь народ будет покорен. Будет работать, ясак тащить, дань.

Вскоре после этого началась перепись людей тундре.

Казаки-грамотеи, которые когда-то читали’ старинные преданья о чудесной «стране восточной незнаемой», теперь заносили в книги имена жителей этой страны. Писали, где кто кочует, кто сколько ясаку платить должен.

Если ясак поступал неисправно, то заложников мучили. Дожидались сдатчиков ясака, вели их к избе аманатской и показывали, как плохо живется аманатам, как их наказывают за то, что ясак нехорош. Давали аманатам вместо хлеба и мяса вонючую юколу — собачий корм из перегнившей сушеной рыбы. И просили заложники, чтобы несли ненцы побольше мехов умилостивить князя Рубца.

Князь решил вернуться домой богатым, во всяком случае не беднее, чем те, которые прежде являлись сюда, чтобы брать ясак облыжно. Но делал Рубец свои дела осторожно. Озаботился, чтоб не было зависти у подчиненных. Смотрел сквозь пальцы на разные проделки казаков, когда они умыкали девок и женок из тундры и жили с ними, некрещеными язычницами, следил сам, чтоб в кабаке всегда было достаточно вина.

Вскоре появились в Мангазее гости из-за Урала — купцы московские, нижегородские, вологодские, ярославские. Они привезли много товаров и для казаков и для самояди. Понастроили в Мангазее лавки. Ездили и за город. Выменивали у самояди пушнину, а порою и кой-что еще. Ярославский купец, тот, с которым приехал юный приказчик Василий, выехав однажды в тундру для меновой торговли с самоядью, привез красивую северную девку. «Я не хуже вас, казаки», — кричал он пьяный. И все в остроге приветствовали удаль ярославца.

Бревенчатый терем ярославца стоял неподалеку от аманатской избы. Приказчик Василий, в отсутствии хозяина, часто наблюдал, как стража кормит заложников. Юкола хранилась в ямах, в бураках, сделанных из древесной коры, перегнивала до того, что превращалась в вонючую мерзлую жидкость. Аманаты, закрыв глаза, принимались за такой проклятый обед. Плача и причитая, толпились родичи заложников у аманатской избы. Все это видел из окна лавки приказчик Василий.

Был он юноша добрый. И такого обращенья, хотя бы с язычниками, не одобрял. Когда же хозяин, вернувшись из тундры, пьяный ввел в дом некрещеную самоедскую девку и «преспал» с ней, скорбь обуяла Василия. Еще в большее смятение пришел Василий, когда купец выгнал назад в тундру обесчещенную самоедскую девку. Прельстился новой. Первая девка ушла в тундру, довольная подарками. Вторая девка не отделалась так легко, — когда она надоела ярославцу, тот уступил ее казакам. «Что хочу, то и делаю, — сказал хозяин в ответ на несмелый упрек Василия. — Я-то ее купил. Мне ее самоедский вождь продал. Значит, поступаю, как хочу. Грех? Ну, что с моей душой будет, это не твое, Василий, дело. Тут, в Мангазее, свои порядки».

И в споре с хозяином сорвалась с языка приказчика угроза: вот, мол, вернемся в Россию, так спрошу у людей знающих, божеские ли порядки здесь, в Мангазее, и по божеским ли законам жил здесь ты, хозяин.

Хозяину меньше всего хотелось, чтоб о веселой жизни его узнала купчиха, жена, оставшаяся там, в Ярославле. Что же до мангазейских порядков, так это касалось воевод. На всякий случай ярославец обмолвился раз в беседе с князем Рубцом, что, мол, приказчик Василий порядки мангазейские порицает — не нравится веселая жизнь, не нравится, как аманатов содержат, чем кормят. Грозится, вернувшись в Россию, обличить.

Рубец кивнул головой. Он взял эти слова ярославца на заметку. Стал присматриваться к Василию. Заметил, что тот много разговаривает с казаками, со старыми казаками, которые поскромнее да побогомольнее. О чем беседы? Спросил казаков. Ответили, что о книжной премудрости, — отрок — грамотей, любитель читать книги. Вот и беседуют о старых сказаньях про Лукоморье, о божественном. Рубец посмеялся над казаками — нашли собеседника, мальчишку. А ярославцу князь сказал: если, мол, затеет Василий чего-нибудь снова, начнет произносить какие поносные речи, тащить его, в съезжую избу прямо за шиворот. А там видно будет. Но хозяин и сам был неглуп.

Однажды купец выскочил из дома, крича, что ограблен. Ярославец заявил, что оставил дома приказчика Василия, а теперь нет ни денег, ни товаров. И вскоре мангазейцы увидели, как ближние люди воеводские волокут Василия в съезжую избу. Никто не знал толком, как это все случилось. Куда девал товары Василий, если он их украл? Говорили, что хотел Василий бежать на собаках к Камню и оттуда на Печору.

Началось дознанье. И затем из съезжей избы вынесли мертвое тело приказчика.

Князь Рубец говорил, что упорный приказчик хотя ни в чем не сознался, но явно виновен. Савлук Пушкин ходил понурый, стараясь не смотреть на Рубца.

Купец-ярославец уехал восвояси. А вскоре отбыл из Мангазеи и князь Рубец-Мосальский. Отпросился в Москву. Нечего больше было ему делать там, в Лукоморьи. Что надо было там приобрести, он приобрел. Да и слухи стали ходить нехорошие. Жаловались самоеды: «Грабит!» Стали мстить. А кому? В первую голову казакам. Роптали и казаки. Зарвались, де, воеводы, хватают через край. Самоядь не щадят, против казаков самоядь озлобляют, да и своих до смерти замучивают. Ведь ничего не доказали на приказчика отрока Василия, а, однако, убили. Князь Рубец точно учел все эти толки. И, проезжая через Тобольск, сумел рассеять сомнения, а попутно и отплатить воеводе тобольскому Остафию Пушкину за то, что сей боярин навязал ему, князю Рубцу, в спутники своего родственника Савлука. Рубец горько пожаловался воеводе Шереметьеву на Пушкина Вот, де, Савлук, глаз ваш зоркий, наделал мне в Мангазее хлопот. Запытал до смерти он человека… И тяжело было слышать старому боярину Остафию Пушкину о таком злодействе, сотворенном родственником его Лукой. Оправдывался Савлук, говорил, что нисколько не виноват в таком черном деле. Рубец, мол, разрешил ярославцу пытать приказчика. Он же, Савлук, хотел приостановить пытку, но тогда ярославец подбежал и ударил Василия ключами в висок. Ударил с разрешения Рубца. Убил. Так оправдывался Савлук. Рубец говорил иное поносил Савлука и всех Пушкиных. И занемог после этого старый боярин Остафий Пушкин и скончался от сердечного припадка.

А князь Рубец ушел на Русь, заметя все следы.

Воевода тобольский, Федор Иванович Шереметьев, похоронив своего товарища боярина Остафия, не стал возвращаться к неприятному делу с Василием. Забот было и без того немало. Из Мангазеи, от посланного туда нового воеводы Булгакова, поступили весьма любопытные новости. Город, де, растет не по дням, а по часам. Откуда только люди берутся! Едут и через Березов и из-за Камня — знай принимай. И пробились морем, с Архангельска. Да не только свои русские, но и иноземцы. Пришли голландцы на огромных судах. Шереметьев отписал об этом в Москву. Гости пришли. Что делать? Как принимать? Из Москвы не спешили с ответом. Шереметьев догадался — Москве сейчас не до Мангазеи. Разразился зимой на Руси голод. Начались болезни и смуты. Некогда стало правительству заниматься Сибирью. И отписал Шереметьев мангазейцам — управляйтесь, как знаете, только собирайте ясак исправно. А в том, что превращается Мангазея в какой-то новый порт, в этом Шереметьев сам беды не видел.

Вскоре Шереметьев покинул Тобольск. Новый воевода Голицын, не успев еще разобраться в делах лукоморских, был отвлечен делами более важными. В России разразились большие события. Двинулся с западных рубежей самозванец, помер царь Борис, шла война.

Вести об этих событиях быстро дошли и до Мангазеи. Но здесь все это не воспринималось так остро. Война? Здесь своя война, вечная война с непокорными племенами. А уж ляхи-то не дойдут сюда, конечно. Были даже и свои выгоды от всего этого великого замешательства, — не приходилось теперь бояться, что приедут из Москвы сыщики для надзора. Торгуй, живи ^{как хочешь,} — сама себе Мангазея хозяйка!

Весело жилось в Мангазее. Росла Мангазея. И лет через десять после основания стала большим хорошо укрепленным городом. За трехсаженными стенами острога стояли две церкви, всякие административные здания — съезжая изба, воеводский двор, склады, тюрьма, таможня да два кабака да торговые бани. Множество лавок имела Мангазея. Четыре больших улицы города были тесно застроены домами да еще многочисленные избы лепились у стен острога, под прикрытием высоких башен. Домов насчитывалось больше двухсот. В речном порту появились десятки судов.

Такой стала Мангазея в годы крестьянской войны, когда Москва переживала великие беды. Умер царь. Борис — славный зачинатель мангазейских походов, погиб царевич Федор, начертавший на своей карте России новую северную провинцию. Царевича убила та же рука, которая убила и мангазейского приказчика Василия — «окаянный князь» Рубец-Мосальский, перейдя на сторону самозванца, порешил в Москве семью Годуновых. Об этом поведали мангазейцам купцы и промышленники, приехавшие из-за Камня. Много их появилось здесь в это время. Из Москвы, из Поморья, с Печоры, с Перми, уходя от превратностей смуты, шли сюда, в волшебные и дикие края полунощи. Купцы иноземные, пользуясь отсутствием бдительных порубежников, вели свои корабли в гиперборейскую гавань. Всех гостеприимно встречала страна Мраков. До тысячи гостей принимала в иные годы Мангазея. И до ста тысяч соболиных шкурок проходило за год через этот город. Шумными были ярмарки зимой.

Но почему ныне только историки вспоминают о славном городе этом? Куда девалась Мангазея, столица северного Лукоморья?

Упадок Мангазеи совершился в годы царствования Михаила Романова. Прибывший в 1616 году в Тобольск новый воевода князь Иван Куракин[2] обратил особое и отнюдь не благосклонное внимание на этот вольный город, построенный тобольскими казаками. Князь Куракин установил с очевидностью, что многое множество мягкой рухляди, драгоценной пушнины, соболей, при существующих в Мангазее порядках, уходит _в руки частных лиц, не поступая в казну государства. Сделать Мангазею златокипящей вотчиной государевой — вот что поставил себе в задачу усердный князь Иван Куракин.

Высокая пошлина, ограничение вывоза и закрытие вольного морского пути из Европы к берегам Таза — такие мероприятия решил осуществить Куракин. Он писал, что надо запретить морской путь в Мангазею. Сначала это не удалось — промышленники протестовали, и царь Михаил не решился идти против. Но Куракин убедил правительство все же закрыть морской путь — по нему, де, ходят в Мангазею иноземцы и, неровен час, отторгнут златокипящую вотчину государеву от России. Из Тобольска же против них войска не пошлешь — далеко. Случаи грабежа иностранными пиратами северного побережья России действительно были. Особенно обнаглели авантюристы за годы крестьянской войны. И в конце концов правительство склонилось на доводы князя Куракина. Морской путь был закрыт.

И в самой Мангазее князь Куракин установил свои порядки. Он ограничил частную инициативу в торговле, например, отобрал в казну торговлю вином. Громадные прибыли перешли от предпринимателей в руки государства.

Все эти ограничения и строгости не понравились северным горожанам, людям, привыкшим к вольной жизни и свободной наживе. Мангазея пустела. Корабли уже не поднимались, как прежде, вверх по Тазу. Ватаги промышленников далеко обходили город, не желая попасть на глаза таможенникам. Так же поступали и купцы. Те и другие стремились в обход Мангазеи дальше, в «уезд», благо, что тот уезд простирался на тысячи квадратных километров к востоку, северо-востоку и юго-востоку. И горько прозвучали слова некоей челобитной, направленной царю Михаилу в 1623 году мангазейцем Мартыном Бехтеяровым:

«Государю царю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси холоп твой Мартынка Бехтеяров челом бьет. В нынешнем году, государь, в 131-ом, мая в 17 день волею божьей половина города выгорела до тла, а из остальной половины ползут тараканы в поле. И видно быть и на той половине гневу божьему и долго ли коротко ли и той половине горети, что и от старых людей примечено. А того для не велено ли будет и остальную половину зажечь, выбрав пожитки, дабы не загорелся град не вовремя и не погорела бы у людишек худобишка да и твоей, пресветлейшего государя, казне не было бы убытка».

Разрешения зажечь остальную половину не последовало. И еще в течение целого ряда десятилетий при новых воеводах тобольских, сменивших князя Куракина, существовал острог мангазейский и поступали через Мангазею в казну государеву сотни тысяч драгоценных шкурок. Сокровища златокипящей вотчины государевой шли в Москву, а оттуда и на заграничные рынки и в подарки иноземным владыкам, восточным митрополитам и патриархам. Острог мангазейский существовал до 1676 года, пока, наконец, не был перенесен на триста километров восточнее, дальше, на Турухан. Но город, такой город, каким была Мангазея в начале века, — не возродился.

Прошло его время. Те, кем была славна молодая Мангазея, — казаки и промышленники, — ушли отсюда, чтоб не вернуться. Давно уже были забыты суровые куракинские порядки, но какие ни получила бы Мангазея свободы и льготы, она не воскресла б. Не было в том нужды. Люди ушли вперед. Куда? Дальше, на восток. В поисках новых мест, нового Лукоморья. Князь Иван Куракин закрыл ход Северным морем из Архангельска в Мангазею, но это было, по существу, тем же самым, как если бы захлопнули дверь за спиной уже прошедшего через нее человека. Казаки и промышленники шли вперед, не оглядываясь на Архангельск, равно как на Тобольск и Березов. Покинув Мангазею, вышли казаки и промышленники с Таза на Енисей, с Енисея на Лену, а вскоре и на великий Амур. И открыли они новые сказочные Лукоморья. Соболя и там не падали прямо с неба. Но были присоединены к державе российской огромнейшие земли, богатейшие территории северной Азии, вплоть до самого Великого океана.

Путь к ним лежал через Мангазею. Именно в этом ее великое историческое значение. «От города Мангазеи остались одни лишь развалины, — записал в свой дневник один ученый путешественник профессор Шухов, посетивший реку Таз в 1914 году, то-есть через триста лет после расцвета Мангазеи. — По берегу торчат бревна построек, нижние склады зданий… Сохранилось едва только одно строение, судя по архитектуре, башня. Сохранились три стены, в одной есть бойницы, архитектура аналогичная с башнями в Юильском городке на р. Казиме. Место, где была Мангазея, кочковатое, поросшее сорной травой и кустарником (березняк и ольховник)». В отвалах берега нашел путешественник много любопытных предметов — наконечники стрел, деревянный крестик древне-русского стиля.

Деревянный крестик, наконечник стрелы, развалины башни — вехи на великой дороге русского народа к востоку.