Повесть о верной Аниске

Глава вторая БЕГСТВО

окошко светлицы Анна Ярославна увидела, как монах идёт по двору, и ужас как испугалась. Вчерашний день монах так на неё обозлился; не посмотрел, что она княжья дочка, что уж не маленькая она, на самый праздник вознесенья пошёл ей двенадцатый год. Перегнулся он, злодей, через стол, схватил её за волосы и уже поднял свой посох, хотел ударить, да няньки-мамки переполошились, закудахтали, будто куры, окружили княжну, своими телами защи гили её. А монах до того разъярился, что съездил посохом главную нянюшку Амальфею Никитишну по жирной спине. Анна Ярославна взобралась на скамью и так визжала, что у самой зазвенело в ушах. Амальфея Никитишна взбрыкнула ногами и повалилась нянькам-мамкам на руки. Те как заверещат, а монах кинулся к самому князю, к Ярославу Владимировичу с жалобой.

Только за ним захлопнулась дверь, Амальфея Никитишна вскочила и побежала следом подслушивать. И все няньки-мамки наперегонки за ней. А Анна Ярославна схватила лоскут пергамена, на котором выводила корявые буквы, захотела его в клочья изорвать. Да пергамен кожаный, не рвётся. Она его на пол кинула и ногами потоптала.

Тут Амальфея Никитишна с няньками-мамками возвратились, и, всплёскивая руками, перебивая друг друга, стали они рассказывать, что им удалось подслушать:

— Ох, ясынька наша, золотая наша жемчужинка, до чего эти печерские монахи зазнались и изнахалились! На самого князя-батюшку осмелился кричать. А кричит, что кто-де своё дитя любит, тот его наказует, а ты-де, румяное наше яблочко, чернобровая наша ласточка, ты-де ленива и невнимательна, на уроках ртом мух ловишь, целый год не научилась своё имя писать. Что не желаешь ты на восковых дощечках писать костяной палочкой, как все прилежные дети делают, а потребовала себе пергамену и чернила и гусиное перо. Да где это видано, чтобы детям пергамен — драгоценный и редкий — в руки давать. Однако ж достал он небольшой лоскут, ножичком выскоблил, что на нём раньше написано было, принёс тебе своё сокровище, а ты на нём кляксу посадила, а из кляксы рожицу нарисовала. Так расстроился монах, чуть не плачет, пристал к князю как банный лист. Князь-батюшка от него руками отмахивается, а монах пуще горланит. Князь грозится: «Выкину тебя из сеней прямо на улицу», а монах не отстаёт. Уж так донял князя, что махнул твой батюшка рукой, обещался наказать тебя, если не выкажешь прилежания к учению.

— Так я и испугалась монаха! — гордо сказала Анна Ярославна. — Если он ещё будет грозиться, я ему на голову чернильницу вместо камилавки опрокину.

Вчерашний-то день Анна Ярославна похорохорилась, а сегодня душа в пятки ушла. Вот идёт монах по двору, а за ним тень, будто тараканище по плитам ползёт. Сверху смотреть, так и хочется ему на макушку плюнуть. Вон уж скрыл в сенях. Сейчас галереей пройдёт, по лестнице поднимется Ой, куда бежать, куда спрятаться?

Анна Ярославна оглянулась. Сидят мамки-няньки рядыш ком на скамье, друг к другу всем туловом качнутся, откачнутся — платья-то на них тугого шёлка, согнуться не дают — ну прямо вырезанные из полена куклы. Судачат, сплетничают, на неё не смотрят. Шмыгнула Анна Ярославна в низкую двер цу, которая вела к спальным покоям, а оттуда ходами и пере ходами, да чёрной лестницей, да вниз, да прямо в сад-огород Там она проскользнула в самый дальний угол и спряталась в малиннике. Слава те господи, никто не видал, а здесь-то её подавно не найдут. Анна Ярославна присела на корточки и принялась ощипывать спелую ягоду с веток. Сперва подряд всё в рот совала, потом стала разборчивей: выбирала покрупней да послаще. Потом вовсе ей малина опротивела.

«Ой, — думает Анна Ярославна, — сколько ж мне тут сидеть? Неужто и ночь ночевать на сырой земле?»

А обратно вернуться ей боязно. Небось там шуму-гаму не оберёшься. Небось хватились её, ищут, во все углы заглянули, все постели переворошили, под столами, под скамьями шарят. А Анна Ярославна небось не горошина, под стол не закатилась, под лавкой не укрылась. А монах-то небось от крика охрип, лает как пёс. Увидит Анну Ярославну, в клочья её изорвёт, нянькам-мамкам уж её не защитить.

И подумаешь, из-за чего вся кутерьма! Что гусиное перо в её руке неплотно держится, чернилами брызжет, по пергамену загогулины выписывает, как пьяный дружинник ногами по узорному полу. Научится Анна Ярославна грамоте, не научится — не всё ли равно? Какая ей забота зубрить Шестиднев да книгу Индикоплову, что земля-де плоская и кругом обтекает её океан? Это и без книг видать, что она плоская, а где холмистая. Небо-де одно по существу, но по числу их девять. А хоть бы и двенадцать, лишь бы непогоды не было, а каждый день вёдро. И какое существо у птицы Феникс? И если срубить сосну и обжечь её, она превратится в дуб? А ей сосен и дубов не рубить, она княжья дочка, её другое ожидает.

Уж она не маленькая, по двенадцатому году. Уж скоро станут за неё свататься заморские королевичи. Амальфея Никитишна говорила, будто уж и сватались.

— Ах, пропади всё пропадом — не пойду в горницу, не стану урок писать. Надоест монаху меня дожидаться. Уйдёт к себе в пещеры, в монастырь, я тогда вернусь. Скажу, что у меня живот заболел.

Тут она почувствовала, что самой ей страсть надоело сидеть в кустах. Неподалёку калитка, через которую садовники ходят. А не пойти ли да сквозь эту калитку, да по стольному городу Киеву погулять? Одной погулять, да не с матушкой, с княгиней Ингегердой Олафовной, не со старшей сестрой Елизаветой Ярославною, не с мамками-няньками, да не рядышком в Софийский собор, на хорах службу слушать, а одной-разодной, да подальше, да куда захочется.

Вот потеха будет!