Повесть о заколдованных шакалах. Древние тамильские легенды.

VI. ИСТОРИЯ КОВАЛАНА И КАННАХИ

В прекрасной страну Чола[156] в том месте, где в бухту Сангамухам впадает река Кавэри, стоял воспетый и прославленный предками город Кавэрипумпаттинам[157] — древняя столица Чолов. В этом городе жили купцы трех каст — иппары, кавиппары и перунгудияры[158]. И вот случилось так, что один из именитых перунгудияров, купеческий, старшина Масаттуван, занимавшийся морской торговлей, женил своего сына на дочери купца той, же касты Манайягана. Юноше — его звали Ковалан — было тогда шестнадцать лет, а невесте — имя ее было Каннахи — еще не исполнилось двенадцати.

Пьшно оправил Масаттуван свадьбу сына. Брачные обряды были совершены ученым брахманом согласно предписаниям великих вед, и Ковалан зажил богато и счастливо, предаваясь с Каннахи утехам любви, вкушая наслаждение и радуясь. Но вот его мать Перуманейккилатти решила, что молодым пора жить отдельно и самим устраивать свою семейную жизнь, чтобы приобрести житейский опыт и достичь совершенства и процветания. Она распорядилась построить отдельный дом, наполнила его всеми вещами, необходимыми для ведения хозяйства, и поместила туда молодых. Ковалан и Каннахи зажили там душа в душу, добродетельно и праведно, исполняя, как должно, все семейные обязанности, помогая бедным, поддерживая мудрых и достойных и оказывая гостеприимство аскетам[159].

В полном благополучии прожили они несколько лет. Но постепенно Ковалан стал отдаляться от своей жены, завел себе друзей-мотов, презиравших все на свете, юношей, главным занятием которых было посещение публичных домов. А началось это с того дня, когда Ковалан воспылал любовью к прекрасной танцовщице Ма́дави.

Случилось это так. В городе издавна существовала особая каста танцовщиц, называемых ганика или канихей. С самого детства обучались они танцам, музыке и прочим искусствам, а потом, достигнув возраста, когда другие девушки выходят замуж, они становились танцовщицами и увеселяли царя, царский двор и всех горожан. У них не бывало своей семьи, и жили они с тем мужчиной, который приходился им по вкусу или давал им наилучшее содержание. Среди таких-то женщин и родилась Мадави. Уже в пять лет начала она постигать ремесло своей касты. Танцор и певец, поэт и барабанщик, флейтист и лютнист были учителями ее. А когда исполнилось ей двенадцать лет, она впервые выступила на состязании танцовщиц. Потрясенный несравненным ее талантом, царь при большом стечении придворных, знати и горожан увенчал ее высшей наградой — изумрудной цепью. Потом, согласно старинному обычаю, Царь сам определил «цену любви» девушки. Одна тысяча восемь золотых монет!

— Эй, юноши города! — кричала горбатая служанка танцовщицы, став посреди «веселого квартала» с изображением Мадави в руках. — Кто хочет получить мою молодую госпожу с газельими глазами и станом гибким, как лиана, пусть скорее платит!

Как раз в это время в квартале оказался Ковалан. Ему так понравилась изящная танцовщица, что он, выйдя из толпы хохочущих друзей, не колеблясь, выложил эту даже для него немалую сумму и тотчас же последовал вслед за горбуньей в «обитель любви». С того дня он почти не появлялся дома.

Шли годы. В наслаждениях проводил Ковалан все свои дни и ночи. Не задумываясь, тратил он богатства, накопленные вековым трудом его славных предков. Каннахи же, хотя и страдала от того, что супруг покинул ее, скрывала свое горе и, нисколько на мужа не злобствуя, как и прежде, примерно наполняла свои обязанности хозяйки дома. И вот однажды подошел срок празднеств в честь бога Индры[160], которые, согласно обычаю, жители Чолы ежегодно устраивали в своем городе. В конце этих празднеств все горожане, каждый, со своими домашними и слугами, отправлялись к морю для игр и развлечений. Пришел на берег и Ковалан с Maдави. Вечер опустился на великую столицу Чолов. Каким сладостным обещал он быть для веселых девушек, дарящих свою любовь пылким возлюбленным, и каким горестным для тех, кто, подобно Каннахи, терпеливо переносил боль разлуки с любимым!

Пастухи в селениях под нежные звуки камышовых дудок загоняли в хлева добрых коров. Над бутонами ароматных цветов жужжали пчелы. Легкий ветерок разносил благовоние прибрежных рощ. Юные хозяйки, звеня браслетами, зажигали лампы в своих домах. Молодой месяц, появившись в небе, прогнал черную тьму — так молодой царь из династии Пандиев прогоняет полчища врагов. Как хорошо в такой вечер возлюбленным, забывшимся среди ласк! Как тяжко тем, чьи мужья ушли от них прочь! Эти несчастные женщины не вспоминают о жемчуге нарядов своих, и сандаловая паста напрасно ждет прикосновенья к их нежной прохладной коже. И не украшают они одинокое ложе свое вечерними цветами.

Придя к берегу моря, Ковалан взял из рук Мадави ви́ну[161] и стал петь. Он пел одну песню за другой, а Мадави все вслушивалась и никак не могла уловить внутренний смысл его слов. «Он так поет, будто любит уже не меня, а другую», — подумала она и, отняв у него вину, запела сама. И хотя в мыслях ее не было никого, кроме Ковалана, она пела так, будто кто-то другой уже запал ей в сердце. А Ковалан, разгадав, как ему казалось, внутренний смысл ее песен и чувство, которым они были проникнуты, подумал: «Да ведь она поет, уже к другому стремясь». И страшно стало ему. Неожиданно испытал он гнетущее и смутное предчувствие: словно вот-вот случится с ним беда — плод дурных деяний, совершенных им в прошлой жизни[162]. Внезапно почувствовал он ненависть к танцовщице и покинул ее, не простившись.

Когда он пришел домой, Каннахи только посмотрела на супруга своего и улыбнулась робкой, грустной улыбкой. А когда остался он с нею в спальне, то увидел, как тяжко она страдает, сколь изнурено ее прекрасное тело. Горестно воскликнул тогда Ковалан:

— Я пребывал в любовной связи с этой распутницей, что ложь выдает за правду! Богатства, в изобилии скопленные моими предками, я промотал и стал бедняком! Друзья мои покинули меня, как птицы, улетающие от берегов пересохшего водоема. Как горько и стыдно мне теперь!

Каннахи, слыша это, подумала: «Он так мучается лишь оттого, что ему больше нечего дать Мадави». Тогда она смиренно предложила:

— У меня, рабыни твоей, еще остались два ножных кольца, возьми их.

Он же, поразмыслив, так отвечал ей:

— Возьму твои ножные кольца. Отправлюсь с ними в Мадуру и продам их, а на вырученные деньги накуплю разных товаров, стану торговать, чтобы скорее возвратить потерянное. Да, вот так и сделаю. Ты отправишься вместе со мной.

Каннахи с радостью согласилась, хотя знала, что тяжкие испытания ожидают их на этом пути, ибо за день до того привиделся ей страшный сон, что погибнет ее возлюбленный супруг в большом городе, поносимый и оклеветанный. Той же ночью, пока не истек еще срок последней вахты[163], Ковалан разбудил ее, и они тайно, никем не замеченные, вышли из города и направились по северному берегу Кавэри на запад. Сначала они шли вдвоем, но вскоре у одной рощи им встретилась обитель одной джайнской отшельницы[164] по имени Кавунди. Они почтительно приветствовали ее, а она сказала им:

— Вижу, что вы люди благородного происхождения. Жаль, что не могу отговорить вас от путешествия в Мадуру, ибо лесная дорога не для нежных ног этой прекрасной молодой женщины. Но я тоже собираюсь в Мадуру, чтобы разузнать у тамошних мудрецов кое-что относительно добродетели и знания совершенного поведения. Там же надлежит мне почтить изображение великого джайнского мудреца.

Ковалан, Каннахи и отшельница продолжали свои путь вместе и через несколько дней достигли окруженного садами города, называемого Арангам[165]; затем на плоту они переправились на южный берег Кавэри и остановились отдохнуть в прелестном храмовом саду.

Как раз в то время проходили мимо двое — блудница и распутник. Только увидели эти бродяги бедных супругов, тотчас принялись оскорблять их и поносить. Рассердилась Кавунди и, чтобы наказать негодяев, произнесла магическое заклинание и превратила их в шакалов. Но Ковалан и Каннахи пожалели их; они упросили Кавунди, чтобы та лишь на год оставила их в образе шакалов, а потом вернула им человеческий облик.

Путешествуя так втроем, они достигли Урейура[166], где и остановились на ночлег.

На другое утро они снова отправились в путь, но, пройдя немного и утомившись, сделали остановку. Затем встретился им один вишнуитский брахман. Когда Ковалан спросил у него дорогу в Мадуру, он ответил:

— Скоро, о путники, вы дойдете до перекрестка трех дорог. Если пойдете направо, то придется вам пересечь холмы и поля. Если выберете левую дорогу, то она приведет вас к холму, посвященному Вишну. В этом холме прорыт священный ход, который ведет к трем волшебным озерам. От них расходятся пути ко всем местам, которых пожелаешь достичь, но охранители этих путей задают проходящим мудрые вопросы, не ответив на которые оттуда не уйдешь. Есть еще средняя дорога, которая пролегает по лесам и рощам. Она самая легкая, но на ней встречаются лесные и озерные духи.

Избрав средний путь, они двинулись дальше и шли до самой ночи. Предостережение брахмана вскоре сбылось: на следующее же утро, когда Ковалан пил воду из озера, к нему бросилась сгорающая от похоти озерная фея, принявшая облик юной служанки Мадави. Ковалан тотчас же произнес заклинание, и дух исчез. Ковалан принес женщинам свежей озерной воды, и они отправились дальше, вскоре достигли леса, населенного дикими охотниками-мараварами, которые предпочитали быть растерзанными на поле битвы, нежели сожженными на погребальной поляне. Там Шалини — девушка, духом которой овладела богиня охотников Айяй, исполнила перед путниками свои священные танцы и песни, отвращающие несчастья. Они отравились дальше, но солнце палило так жестоко, что Ковалан предложил идти ночью, а в зной отдыхать в тени. Утром, когда Ковалан, оставив Кавунди и Каннахи, удалился на берег находящегося неподалеку озера для совершения утреннего омовения, он вдруг увидел юного брахмана Каусику, который прибыл из Кавэрипумпаттинама с письмом от Малави. Каусика передал Ковалану исписанный пальмовый лист и рассказал ему, как тоскует Мадави от разлуки с ним, как страдают его мать, отец и все родичи. Ковалан, весьма опечаленный этим рассказом, поведал брахману о причинах своего ухода. Он велел передать матери и отцу низкий поклон и рассказать им о своих делах. Отослав Каусику, Ковалан вернулся к спутникам. Вскоре увидели они проходивших близ того места панаров — странствующих певцов, распевавших гимны в честь великой недостижимой богини Кали. Побеседовав с ними и разузнав у них дорогу, путники продолжали свой путь и вскоре достигли реки Вайгай близ Мадуры. Поклонившись великой реке, они переплыли ее на плоту и, подойдя к городу, остановились в Мадирпураме[167], приюте отшельников и аскетов.

На следующий день утром грустный поднялся Ковалан со своего ложа и, обратившись к Кавунди, воскликнул:

— О святая! Сколь низок был я, отвратившийся от праведного пути и обрекший на муки Каннахи, этот нежный цветок!

И сказала тогда Ковалану джайнская отшельница:

— Знай, Ковалан, лишь оттого, что твои дурные деяния перевесили добрые, пришло для тебя и жены твоей время несчастий страшных. Ах! Сколь бы громко ни кричали проповедники истинного пути, как бы ни предостерегали они от дурных поступков, не понимают люди, что неумолим кармы закон! А когда наконец зло, в прошлом совершенное, в этом рождении приносит свой горький плод, они страдают, страдают, страдают, ибо не ведают истинных причин своих несчастий и постигнуть их не могут! Есть страдания, причиненные разлукой или, напротив, чрезмерной близостью, а также те, что бог любви Кама нам посылает. Но этим невзгодам подвержен лишь тот, кто сам, по своей воле запутался в сетях влеченья к женщинам с вьющимися локонами и привык к обильной еде. Теперь же довольно плакать. Скорей отравляйся в Мадуру!

Выслушав это, поклонился Ковалан отшельнице, поручил юную супругу свою ее заботам, а сам пошел в город, чтобы разузнать, где бы можно заняться торговлей, а также где найти место для ночлега. Впервые увидал он Мадуру во всем ее великолепии и, потрясенный, даже забыл на время о горестях своих. Узкая дорога, предназначенная для царских слонов, пересекала сверкающие на солнце водоемы и вела к воротам, охраняемым чужеземными наемниками. Проскользнув мимо сторожевого поста, над которым восточный ветер развевал царские знамена, Ковалан оказался внутри славной столицы Пандиев. По широким улицам гуляли продажные женщины. Веселые молодые люди — их любовники — толпами спешили к пляжам, пристаням и увеселительным садам. Другие женщины легкого поведения, менее красивые и богатые, сидели в тени ароматных деревьев. Когда же Ковалан вышел на главную улицу, то его восхищенному взору предстали великолепные дворцы, в которых жили тайные наложницы царей и принцев. Затем огромный городской базар предоставил изумленным глазам Ковалана все, что может произвести искусство и трудолюбие золотых дел мастеров, оружейников, кузнецов, портных и ткачей. И наконец, попав на улицу, находящуюся в самом центре города, он замер от восхищения перед грудами алмазов, сапфиров, рубинов, изумрудов и жемчуга, выставленными в лавках ювелиров. Возвратившись в Мадирпурам, Ковалан с восторгом стал рассказывать женщинам о всем виденном. Вскоре к ним присоединился один мудрый брахман по имени Мадалан, знавший все, что случилось прежде с Коваланом в Пухаре и что ожидает его в Мадуре. Они проводили время в приятной беседе, когда зашла к ним жившая в том пригороде Мадари, жена старшины пастухов, славившаяся своей добродетелью и праведным образом жизни. Глядя на нее, Кавунди подумала: «Помещу-ка я к ней Каннахи, пусть она пока поживет под защитой этой праведницы». Так решив, обратилась она к Мадари: не примет ли та на время Каннахи в своем доме. При этом она рассказала о достоинствах Каннахи, о ее благородстве и самоотречении. И еще рассказала о воздаянии, которое получит всякий, сохраняющий то, что святые ниспослали нам для хранения. Мадари, женщина из веселого пастушьего племени, с радостью согласилась. Она повела Каннахи и Ковалана в находящееся вблизи города пастушеское селение.

Они пришли к новому красивому маленькому домику, выкрашенному красной охрой. Вокруг стояли другие такие же хижины — в них жили пастухи. Мадари поместила Каннахи в этот домик. Обращалась она с гостьей бережно, будто с прекрасным драгоценным камнем. Помогла юной страннице совершить омовение в свежей воде, надела на нее венки из благоухающих цветов, а потом сказала ей с глубоким почтением, какое оказывают лишь истинно благородным:

— Соблаговоли здесь остаться со мной, о женщина, украшенная цветами! Ты наделена красотой безыскусной, но рядом с тобою меркнут все драгоценности, что носят мадурские девы! Как слиток золота, буду беречь я тебя, а дочь моя Айяй будет покорно прислуживать тебе. Твой бедный супруг устал от скитаний, но, может быть, и он уже облегчил немного страдания свои: ведь он преклонил голову в нашем селенье — в том месте, где грусти не знают! Эй, девушки, скорее несите сюда корзины и чаши, пора нам готовить для наших гостей дневную трапезу!

И поспешили к ней, звеня браслетами, дочери и жены пастухов. В изобилии несли они бананы, манго и всякие другие плоды — кислые и сладкие, а также масло, самый лучший рис и самые острые приправы.

— Возьми скорей все это, о женщина, чьи руки гнутыми браслетами увиты!

Маленьким топором Каннахи ловко рассекла великолепные плоды; ее нежные пальцы окрасились их алым соком. А когда вместе с Айяй она стала разжигать очаг, лицо ее покрылось испариной и прекрасные глаза покраснели. Сколько прелести и непринужденности было в ее движеньях, когда она готовила обед для возлюбленного супруга своего! Когда же Ковалан сел на скамью и омыл ноги в принесенной ею свежей воде, она поставила перед ним первое блюдо.

— О мой господин, — сказала она, — соблаговолите вкусить от этих божественных плодов.

Затем умело и привычно выполнили они предобеденные обряды, столь трудные для тех, кто вслед за воинами идет[168]. Айяй и мать ее в изумлении смотрели на них и думали про себя: «Уж не принц ли он, этот вкушающий чудесную пищу юноша, увенчанный свежими цветами? Быть может, отпрыск царского рода прячет тоску свою в нашей маленькой пастушеской деревеньке?.. А эта красавица, с руками, украшенными браслетами, — не светильник ли она, прогоняющий мрак грусти? Смеют ли наши глаза наслаждаться столь прекрасным зрелищем?..»

Ковалан, закончив еду, взял поданный женой бетель[169], привлек ее к себе и так сказал:

— Достаточно ли сильны мы с тобой, чтобы и дальше следовать тяжелой, каменистой дорогой? Не мучаются ли бедные наши родные, представляя, как острые камешки терзают твои маленькие ноги на этом горестном пути? Не сон ли это все? Или это плод моей кармы дурной, которой пришло время явить себя? Как тяжко моему сердцу! Я полон неведомой тревоги. Есть ли еще выход для меня? Было время, я забылся в распутстве и гульбе, я презрел совет мудрых, я проводил дни в праздной болтовне с компанией остервенелых развратников, для которых нет ничего святого. Даже обряды моих предков я перестал выполнять. А как низко я вел себя с тобою, такой чистой и спокойной! Ах, не знал я, где добро, где зло! Я сказал тебе: «вставай и пойдем в большой чужой город». И ты встала и пошла. Ты разлучилась с родителями и близкими, ты пошла за мной преисполненная скромности и супружеской верности, ты освободила меня от горечи одиночества. О ты, золотое ожерелье, сверкающее драгоценными камнями, прекрасная женщина, увенчанная прекрасными локонами, олицетворенная невинность, яркий светильник, горящий на моем пути, нежный бутон цветка добродетели! О воплощение Лакшми, ты здесь, чтобы облегчить мою участь! Возьму я одно из твоих ножных колец и сейчас же пойду продам его. А ты пока не томи себя печалью в одиночестве и постарайся прогнать, грусть.

Он говорил, а сердце его страдало. Так не хотел он оставлять ее одну, что слезы обильно текли из его глаз. Боясь, что эти слезы огорчат ее, взял он ножное кольцо и быстро ушел. Смятенный, приближался он к городу. По дороге встретился ему бык с большим горбом, но он твердым шагом шел к базарной улице, не зная, как и многие другие люди его касты, этой дурной приметы.

Как раз в это время по улице торжественно проходила процессия. Золотых дел мастера праздновали свой день. Во главе процессии шествовал цеховой староста. Увидя его и по осанке признав в нем поставщика самого царя, Ковалан приблизился и спросил:

— Не соблаговолите ли вы оценить это ножное кольцо? Оно достойно того, чтобы его носила супруга самого царя, не так ли? — И смиренно, но с достоинством, изобличающим человека некогда богатого и сильного, он показал мастеру свою драгоценность.

А этот человек с лицом вестника смерти осмотрел кольцо, изумился столь чудной работе и ответил:

— Кольцо действительно достойно лишь прекрасной лодыжки царицы. Хоть я и не великий мастер, но сообщить об этом царю могу. А ты пока иди к жалкой моей лачуге и жди там.

Он показал Ковалану свой дом и ушел.

Этот золотых дел мастер был лжецом и вором. Незадолго до того похитил он у супруги царя одно из ножных колец и теперь рассудил так: «Это кольцо в точности такое же, как и то, что я украл. Владелец же его — чужой здесь человек, надо на него навести все подозрения!» Так решив, он скорее пошел к царю. А царь Пандий Недуньджелиян как раз только-только покинул своих советников и теперь направлялся в покои своей супруги. Он хотел в любовной игре примириться с ней после маленькой размолвки: накануне царица приревновала его к юным мадурским танцовщицам. Страсть уже нарисовала на белках его глаз красные прожилки. И вот, когда царь остановился перед последней дверью, золотых дел мастер подбежал к повелителю, распростерся перед ним ниц и сказал:

— О государь! Человек; который без отмычки и лома выкрал из дворца ножное кольцо царицы, сейчас находится возле жалкой хижины раба твоего, И кольцо при нем. Лишь силой магии маг он его похитить. Волшебством нагрузил он в глубокий сон твоих телохранителей, с помощью колдовства избежав ока городской стражи!

Пандий немедля призвал к себе стражников. Он уже открыл рот, чтобы оказать: «Если в руках у чужестранца, о котором донес мне мой слуга, окажется ножное кольцо царицы, то приведите вора ко мне для свершения над ним казни». Но в этот самый момент наступило время возмездия за деяния, совершенные Коваланом в прошлом рождении[170]. Поэтому царь вместо этих слав произнес:

— Убейте вора на месте, а ножное кольцо принесите ко мне!

Золотых дел мастер повел стражников к своему дому, радуясь, что его коварный замысел близок к осуществлению. А Ковалан ждал, тяжко томясь предчувствием страшной развязки[171]. Когда они пришли, золотых дел мастер обратился к Козалану:

— Эти люди пришли по приказу царя за ножным кольцом.

Но стражники, увидев благородный облик и честное лицо Ковалана, стали говорить, что такой человек не может быть вором, что, должно быть, это ошибка. Тогда золотых дел мастер, с презрением на них глядя, оказал:

— Жалкие неучи, что вы можете знать о ворах? Ничего! Так слушайте же! Люди, что живут воровством, все происходят из одного племени. Восемь вещей знают они, чтобы сделать кражу успешной: таинственные заклинанья, помощь дружественных им божеств, одуряющие снадобья, ясновиденье, ловкость, удобное для совершения кражи место, благоприятное время, а также различные инструменты. Понятно? Да и сами вы не одурманены ли уже? Смотрите, не сдобровать вам, если гнев нашего блистательного повелителя обратится на вас. Стоит этим ворам произнести заклинание, и вмиг они исчезнут с глаз наших, подобно невидимым сыновьям Индры[172]. И заручившись поддержкой своих божеств, они могут ускользнуть от нас, даже если покажут нам руки, полные краденого добра. И мы даже знать не будем, в какую сторону броситься вслед за ними. Воспользовавшись своим ясновиденьем, они могут все узнать о вещи, которую хотят украсть, и о ее хозяине. Без труда и риска получают они желаемое, а ловкачи они такие, что у самого Индры с шеи гирлянду стащат — он и не обернется! А если запрячут украденную вещь в верное место, то даже боги вовек ее не отыщут! И нет для этих людей ни дня, ни ночи. Изучите, как я, трактаты о воровском искусстве, и вы поймете: нет на этой обширной земле места, куда бы воры не могли проникнуть! Вор явится в город под видом посла, ночью пройдет во дворец под видом женщины, не боясь света ламп, пронесется, как вихрь, по покоям, с быстротой молнии завладеет брильянтом, что, подобно полуденному солнцу, сияет на груди юного царевича. И пусть царственный хозяин этой драгоценности, проснувшись, схватится за кинжал — вор в тот же миг схватится за ножны и ножнами отобъет удары клинка. Принц, конечно, одолеет его, но вор все равно исчезнет в момент, когда слуги протянут руки, чтобы схватить его. Нет, никто в этом мире не сравнится с ними в проворстве!

Выслушав эти черные речи, один из стражников, молодой человек с копьем в правой руке, воскликнул:

— Да, да! Я видел раз вора собственными глазами! Видел, как с тяжелым ломом в руке, завернувшись в синий плащ, он появился внезапно, подобно тигру, из кромешной тьмы ночной. Я выхватил кинжал, но он, ошалев от безумного желанья драгоценностей, бесстрашно схватился за лезвие. А когда я другой рукой уже готов был сбить его на землю, он вдруг исчез. Нам не постичь их уловок. Что же намереваетесь делать вы, стражники, увешанные оружием?

И тогда другой стражник, совсем пропащий человек, пронзил кривым кинжалом грудь Ковалана, который, словно окаменев, стоял перед ними. Ковалан упал — упал перезрелый плод прежних его деяний. Его кровь залила все вокруг. И, почувствовав на себе кровь, в ужасе и тоске содрогнулась Притхиви, богиня земли. И в тот же момент треснул и погнулся скипетр царя Пандия.

Прошла ночь, звучным голосом барабан в царском дворце возвестил восход солнца.

А Мадари, жена старосты из счастливого селения пастухов, проснувшись, взяла мутовку и вышла из дому. «Кажется мне, — подумала женщина, — что пришло время сбивать масло». Но взглянула на кадки с молоком, на скот в стойле и запела:

Жутко стало Мадари при виде этих предвестников беды, и сказала она дочери своей Айяй:

— Надо, чтобы молодые девушки нашего селенья собрались на улице и сплясали для Каннахи — для этого брильянта среди жен земных. Пусть полюбуется на тот танец, что некогда сам царевич небесный Вишну танцевал с сестрою юною своею, чьи глаза, как копья, всех пронзали. Танец этот, куравай, может черные знаменья отвратить и наших буйволов и телок излечить от дрожи.

И выбрала она семь девушек прекрасных, с волосами, украшенными цветами синей лилии и красного жасмина, семь гибких лиан, семь подруг пастухов смелых — тех пастухов, что укрощают буйволов могучих, семь пугливых ланей, чьи плечи нежные и груди еще только ждут ласки возлюбленных дерзких. И распределила она между ними роли в зависимости от высоты голоса каждой из них; одна должна была Вишну представлять, другая — его возлюбленную, а остальные — других богов.

Долго танцевали девушки чудный пастушеский танец, восхваляя Вишну в различных его воплощениях[173]. Они пели:

И так закончили они, взывая к Нараяне[177]:

Потом все вместе они пошли к берегу Вайгай, и Мадари бросила в воду цветы, благовонья и сандаловый порошок[178], чтобы этим еще более умилостивить Вишну. Но едва отошли они от берега, утомленные танцем и пеньем, как подбежала к ним женщина, только что пришедшая из города. И рассказала, что приключилось с несчастным Коваланом. В смятении бросилась Мадари к дому своему, но, увидев Канкаки, молчащую, с замершей на лице тревогой, не нашла в себе решимости сказать ей правду. Каннахи же посмотрела на нее, потом — на притихших женщин и сказала тихо и растерянно:

— О подруга моя! Я не вижу возлюбленного мужа моего; мне что-то тревожно с утра сегодня, что-то мучит меня. И в сердце моем что-то давит, и щемит, и жжет, и наружу никак не вырвется, словно огонь в раскаленном горне. Почему молчат эти женщины, подруга, скажи скорее! В полдень мне стало еще тяжелее — он все не приходит, тот, кого я так люблю. Что хотят сказать эти женщины, подруга? Помоги, мне, я не, вижу его возле себя. Мое сердце забилось, заметалось, о подруга! Зачем, скажи здесь эти молчащие женщины?

И тогда ей сказали:

— Было прекрасное ножное кольцо у супруги царя Пандия. Но пришел какой-то вор и, никем не замеченный, похитил это кольцо. А царские воины, звенящие кольцами и мечами, убили твоего супруга, сказав: «Этот и есть тот вор, что ножное кольцо царицы безнаказанно взял».

Пронзительно вскрикнула, взметнулась Каннахи. Потом упала наземь, стала рыдать и звать своего мужа.

— Где ты?! О, где ты?! Потеряла я возлюбленного моего! Потеряла по вине царя Пандия, украшенного гирляндами увядших цветов! О, что будет теперь со мной?.. В бездонное море вдовства погрузилась я! Муж мой утратил доброе свое имя и жизнь из-за страшной ошибки царя южной стороны[179], скипетр которого перестал быть жезлом справедливости. Гибну я, гибну! О, что будет со мной? О мой бедный, простодушный принц с благоуханной грудью, воплощение справедливости! Ты погиб по вине царя, чей жестокий скипетр тяжелее самой смерти. Я гибну от горя. О, что будет со мной! О милые и простые дочери пастухов, веселые танцовщицы, слушайте меня…

Она затряслась, забилась и в отчаянии закричала, обращаясь к самому солнцу:

— О владыка лучей Кадирччелван! Ты-то знаешь, вор ли мой супруг!

А бог солнца отвечал ей с неба, она явственно слышала его голос:

— Вор? О нет, женщина с глазами цвета кипарисового дерева! Твой супруг не вор! И не пожрет ли добрый огонь тот город, где его убили?..

Услышав это, Каннахи вдруг в страшном гневе схватила оставшееся у нее ножное кольцо и, выбежав из селенья пастухов, помчалась по улицам города. Прохожие в ужасе отшатывались от нее, а она такую клятву шептала: «Супруга моего я еще увижу и, как прежде, доброе слово из уст его услышу. А если не услышу, пусть презирают меня все!» Люди показали ей место, где лежал Ковалан, сраженный ударом кинжала, и она, плача и тоскуя, подлежала к нему, припала к его груди. И горе ее было столь сильно, что он на мгновение вновь обрел жизнь, приподнялся немного и сказал:

— Лицо твое побледнело, подобно месяцу…

Своими руками он отер у ней слезы, и тотчас же душа его покинула тело и устремилась в Сваргу[180], чтобы соединиться там с богами.

А супруге Пандия Недуньджелияна в ночь после убийства привиделось много дурных снов. Встревоженная, она рассказала о них царю. Между тем пылающая гневом Каннахи уже достигла ворот дворца, через стражника у ворот известила царя о своем приходе и сразу же предстала перед ним. Он спросил, кто она и откуда, она же смело отвечала ему, что ее мужа Коварна, не расследован дела, жестоко и несправедливо убили. Он не вор, а если царь не верит — пусть удостоверится: в отнятом у Ковалана ножном кольце заключен рубин. Царь же сказал, что в ножном кольце царицы — жемчужина. Когда кольцо принесли, Каннахи швырнула его об пол, оно раскололось, и из него выпал рубин. Увидев это, царь побледнел, задрожал всем телом и воскликнул:

— Послушавшись презренного золотых дел мастера, совершил я, царь, страшную несправедливость! Царь ли я после этого?! О горе! Мой род, столь славный, навсегда опозорен! Жизнь моя кончена — пусть же кончится она сейчас.

И, бездыханный, царь упал с трона. Супруга царя, ни о чем не ведая, в ужасе припала к ногам Каннахи, моля о защите, но та сказала:

— Если правда, что я верная жена, то город этот я уничтожу!

Дав эту страшную клятву, Каннахи правой рукой вырвала свою левую грудь и бросила ее на город. И только она сделала это, как явился ей бог Индра в образе брахмана и спросил:

— О великая Паттини![181] В тот миг, когда свершилось деяние, принесшее тебе столько горя, я сразу же изготовил свое огненное копье, дабы спалить этот город. Теперь только скажи, кого в этом городе следует убить, а кого пощадить?

Она отвечала ему:

— Оставь брахманов, аскетов, преданных и добродетельных жен, стариков и детей. А всех злых и порочных горожан отдели от них и уничтожь.

И сразу же, в исполнение ее клятвы, в городе вспыхнули пожары. Но тут заволновались четверо варна-бхут — демонов-покровителей этого города[182]. А главная богиня — покровительница Мадуры, не вынеся жара, явилась Каннахи и обратилась к ней с такими словами.

— Я — богиня этого города. Слушай, что я тебе скажу. Не вини в своем несчастье только Пандиев. Ни один из их рода не был несправедливым властителем. И этот Недуньджелиян также безгрешен. Лучше послушай, что я тебе расскажу о муже твоем. В прошлые времена жили два царя: царь Сингапура по имени Васу и царь Кабилапура[183] — Кумара. Они издавна враждовали и стремились погубить друг друга. Однажды в Сингапуре один купец по имени Сангама, как обычно, отправился на рыночную улицу города торговать своими товарами. А состоящий на службе царя один ремесленник по имени Бхарата донес царю, что купец Сангама — шпион царя Кабилапура. По ложному этому обвинению Сангама был охвачен и предан смерти. Нили, жена Сангамы, четырнадцать дней блуждала по стране схваченная горем, а потом взошла на высокую гору, решив окончить свою жизнь, чтобы вновь соединиться с покинувшим ее супругом. Перед смертью она произнесла такую клятву: «Тот, кто принес нам горе, пусть в новом своем рождении такое же горе испытает». Так знай, предатель Бхарата в нынешнем своем рождении воплотился в Ковалане; оттого-то и постигло вас такое бедствие! А ты, как Нили, воссоединишься со своим супругом на четырнадцатый день от сегодняшнего, после полудня!

Утешив таким образом Каннахи, богиня удалилась. Каннахи же покинула Мадуру и направилась вдоль берега Вайгай к северу. Так она достигла горы, на вершине которой стояло высокое дерево венга[184]. И там, в тени этого дерева, по прошествии четырнадцати дней, в послеполуденное время ей явился Ковалан в божественном уже образе. Радостная, она взошла вместе с ним на небесную колесницу и, согласно воле богов, достигла на ней Сварги, небесного мира. А отшельница Кавунди, узнав о несчастье, постигшем Ковалана, Каннахи и славного царя Пандия, посредством тяжкого, изнурительного поста умертвила себя.

В изумлении взирали женщины и мужчины охотничьих племен той горной области[185], как Каннахи и ее супруг в небесной колеонице вознеслись в Сваргу. Они исполнили в честь Каннахи танец куравай, а потом, желая сообщить об этом чуде царю своей страны, собрали разные дары и приношения и направились к большому песчаному холму на берегу реки Перияру. Чтобы принять дары, из своей столицы Ваньджи прибыл туда царь Сенгуттуван с женой Венмаль и братом Иланго в окружении войска четырех родов[186]. Горцы почтительно приветствовали его и рассказали о чуде, что явилось глазам их. Дивился царь, слушая их рассказ. А затем пришедший туда Чаттанар, тамильский поэт из Мадуры, поведал царю обо всем, что произошло в Кадуре; об убийстве Ковалана, о мести Каннахи и о что сообщила несчастной женщине богиня — покровительница Мадуры. Сенгуттуван опечалился, узнав о смерти Пандия, а жена испросила у него разрешения поклоняться Каннахи как богине супружеской верности. И задумал тогда царь перенести с Гималаев камень, чтобы изваять из него образ Каннахи, и стал советоваться об этом со своими министрами. А еще раньше приходили к нему отшельники с Гималайских гор и доносили:

— Арийские цари Канака и Виджая с презрением отзывались о царе страны тамилов.

Вспомнив это, царь дал такую клятву: «Я одержу над ними победу, повергну их во прах, и на своих головах они принесут камень для статуи Каннахи».

И вот, собран войско, двинулся царь на север. Достигнув гор Нильгири, он остановился там и, получив благословение явившихся с Гималаев отшельников, отправился дальше. У Ганга нашел он суда, которые пригнали его союзники — цари Анги[187], благополучно переправился на другой берет и стал там лагерем со своим войском. Сразу же туда подошли для сражения Канака и Виджая, а также Уттара и другие их союзники. Сенгуттуван разгромил войско врагов, а их царей схватил, когда они пытались бежать переодетые отшельниками. Затем он отправил своего министра с войском на Гималаи, чтобы доставили оттуда камень Для статуи. После того как камень был, согласно обычаю, омыт в водах Ганга, царь с войском пустился в обратный путь, любуясь красотами гор. Так достиг он реей столицы Ваньджи[188] и, сообщив горожанам радостную весть о победе, зажил, предаваясь всякого рода мирским утехам.

Но однажды явился перед ним Мадалан и сказал:

— О царь! Сколь зыбки и непостоянны молодость, тело, богатство. Подумай! Пришло время вступить на путь праведности; поклонение богу и жертвоприношения — вот твое дело отныне.

Тогда царь повелел отпустить на волю пленных арийских царей, оказав им царские почести. А сам в окружении мудрецов и отшельников отправился в новый храм, чтобы поклониться новой статуе Паттини- Каннахи. С тех пор по его примеру там ежедневно совершалась пуджа.

А у блудницы Малави, возлюбленной Ковалана, осталась от него дочь Манимехалей, что означает «жемчужный поясок». Она получила это имя от своего отца, ибо так звалась богиня-покровительница рода, к которому принадлежал Ковалан. Тысяча женщин легкого поведения, танцовщиц и куртизанок, пришли чествовать новорожденную, славя в ней будущую царицу веселого квартала. Но ее мать, узнав о смерти Ковалана, дала клятву, что Манимехалей никогда не узнает ни подмостков, ни объятий богатых горожан. Сама же Мадава стала отшельницей и посвятила себя Чаттанару[189].

А брату царя — Иланго — явилась однажды богиня Паттини-Каннахи и сама соизволила поведать ему свою историю, дабы он написал о ней поэму.

Страну Чолов постигли многие бедствия. Только упал от удара ножа безвинный Ковалан, как по всей стране прекратились дожди и вслед за тем наступили голод и мор. Узнав об этом, царь города Коркей[190] Иланьджелиян для искупления вины принес щедрую жертву Паттини — тысячу золотых дел мастеров. Еще он устроил великое празднество в честь новой богини. Тогда вновь обильно пошли дожди, прекратились голод и болезни. Прослышали об этом и царь Конгу[191], и царь Цейлона Гаджабаху[192], и правивший в Урейуре царь страны Чолов — Перунаркилли. Все они повелели воздвигнуть в своих столицах храмы Каннахи, поклоняться ей, устраивать празднества в ее честь. После того и в их странах наступило время благополучия и процветания.