Повесть провальная

«А позвонить в Москву все-таки придется», — подумал мэр часа в три пополудни, когда группа людей с серьезными лицами уже толпились у подножия Монумента. Академического вида геолог, срочно доставленный на Холм из какого-то НИИ, бойко рассказывал мэру про мелитовые глины и скальные породы, говорил про сейсмографику и геотектонику, убедительно шелестел бумагами… Словом, старался, как мог. Однако Дурин не зря десять лет прослужил при власти: за эти годы он научился угадывать опасность за версту. Аркадий Филиппович чувствовал: что бы ни говорил сейчас этот академический из НИИ, какими бы умными словами не успокаивал, добром это дело не кончится. Но попробовать оттянуть неприятность можно и нужно. Вот только один вопрос: с чего начать?

— А как вообще поступают в таких ситуациях? — спросил мэр, в упор глядя на академического. — Я в том смысле, можно ли как-то укрепить Монумент? Ну, скажем, на всякий случай?

— Вообще-то, способов несколько, все зависит от конкретной ситуации, — туманно начал тот. — Например, можно попробовать уменьшить давление Монумента на грунт, увеличив площадь основания… Или попробовать его укрепить за счет дополнительных ростверков…

— А если проще? — нетерпеливо перебил его Дурин.

— Проще не получится, Аркадий Семенович: уж больно серьезную задачу вы ставите, — возразил из НИИ. — На одну лишь подготовительную работу месяца три уйдет! Пробы грунта нужно взять, необходимые расчеты сделать, подобрать бетонную смесь нужного качества… Со специальными добавками определиться! Ну и соответствующее финансирование потребуется, уж ни без этого. Наверняка за рубежом придется материалы закупать.

И пошел, и пошел доказывать, да так убедительно, что городской архитектор, и тот заслушался. А Фуфлачев, на всякий случай приглашенный на выездное совещание в качестве главного специалиста по культуре и памятникам, и вовсе рот от удивления открыл.

— Три месяца на одни лишь подготовительные работы? Это много. В три недели нужно уложиться… А лучше — в две! — в голосе у Дурина привычно зазвенела медь. — Вообще, чем быстрей вы за это возьметесь, тем лучше. А насчет денег не беспокойтесь — сколько потребуется, столько и дадим. Вы главное, работайте, работайте!

Предупредив, что любая информация по поводу сегодняшнего совещания у Монумента крайне нежелательна для посторонних, Дурин пошел вниз с Холма, потянув за собой остальных.

— Ну, как, с праздничным сценарием определились? — как бы между прочим спросил он у Фуфлачева уже внизу, собираясь садиться в машину.

— Так точно, определились, Аркадий Филиппович, — совсем по-военному доложил Фуфлачев. Хотел было пожаловаться на бездельника Сикорского, который слишком поздно вертолет изобрел, но передумал и на конструктора ябедничать не стал. Зато тонко намекнул на недостаток средств, без которых даже отличный сценарий грозит в исполнении оказаться сродни обычному номеру художественной самодеятельности.

— Средства будут. Но позже, — сказал Дурин, и поймав недоуменный взгляд Фуфлачева, пояснил. — Надеюсь, слышал, о чем геолог говорил? Сначала надо с Монументом разобраться, а уж потом и представления устраивать. Не волнуйся, найдем тебе денег…

И поехал в мэрию, не оглядываясь, — в полной уверенности, что все, кому надо, от него не отстанут.

И точно, не отстали. В том же составе поднялись на второй этаж, тихо зашли к мэру в кабинет, скромно расселись за столом. А дальше все покрывается сплошным административным мраком. Секретарша, и та не в курсе, о чем говорил в этот день Дурин, что приказывал и чем грозил. Одно лишь доподлинно известно: внеочередное совещание затянулось до самого вечера. Причем вошли чиновники в кабинет вполне уверенными в себе, а вышли хмурыми и растерянными.

— Слушай, Миша, ты случайно не знаешь, зачем наш Монумент забором обнесли? — спросил в одну из суббот писатель Гулькин. Он только что выпил с Рябцевым чашечку кофе и вот теперь сидел у профессора в его кабинете и ждал, когда Михаил Иванович отыщет среди бумаг давно уже написанное предисловие.

— Понятия не имею, — пожал плечами Рябцев, но как-то очень уж уверенно. Во всяком случае, от зоркого писательского глаза это никак не укрылось.

— Мне вчера Вася Горчинцев звонил, говорит, будто бы что-то интересное на Холме нашли, — осторожно начал Гулькин. — То ли сейф с документами, то ли кувшин с монетами… Ничего об этом не слышал?

— Да откуда? Я ведь весь день на кафедре: семинары, заседания ученого совета… Пообедать, и то некогда! — пошутил Рябцев, впрочем, весьма ненатурально. И облегченно вздохнул, открывая нужную папку. — Слава богу, нашел. Вот, держи.

И вручил Гулькину несколько исписанных страниц, крепко прихваченных обычной канцелярской скрепкой.

Предисловие писателю понравилось. Он дважды его перечитал, аккуратно сложил странички и бережно уложил их в карман, решив еще раз вернуться к предисловию на досуге.

— А нельзя ли в том месте, где ты пишешь о литературных традициях, хотя бы Льва Толстого упомянуть? — несколько смущенно попросил Гулькин. — А то ведь как-то не совсем понятно, откуда именно автор свои истоки берет. Можно, я потом это в предисловие вставлю?

Рябцев не возражал. Окрыленный Гулькин тут же заторопился домой, сказав, что еще в тот понедельник пообещал редактору рукопись принести, да вовремя вспомнил, что забыл засученные рукава из текста убрать. Опять же, с предисловием пришлось долго ждать… Ну, ничего, вот теперь и в издательство ехать можно! Словом, Гулькин ушел, а профессор остался. Сходил на кухню, сварил себе кофе. Потом вернулся в кабинет и сел за очередную статью для «Отечественных записок», которые время от времени баловал ранее не известными фактами, касающимися обороны Города.

Между тем, что-то неясное и недосказанное уже носилось в прогорклом от раскаленного асфальта августовском воздухе. Буквально дня через три после того, как на Холме появился глухой забор и тот самый умный из НИИ принялся исследовать грунт под основанием Монумента, в приемную к Дурину позвонил Ал. Серебряный (Вертопрахов). И хотя секретарше совместно с помощником мэра удалось дерзкий наскок отбить (журналиста адресовали за комментариями в департамент ЖКХ, где его следы и затерялись), Дурин понял: это не спроста. Тотчас же вызвал к себе Фуфлачева вместе с помощником и секретаршей и подробно им объяснил, как следует впредь себя вести с работниками печати.

Так что на следующий день, когда неутомимый Вертопрахов снова осмелился напомнить о себе наглым звонком, в приемной у Дурина уже знали, как надо действовать.

— Это вы насчет забора? Ах, ну конечно! Все только и делают, что спрашивают про этот забор, — нежно говорила секретарша, причем лицо ее то и дело перекашивало от избытка чувств. — Вот вам телефон нашего Игоря Георгиевича, он полностью в курсе дела и готов сей же час предоставить вам всю исчерпывающую информацию…

Фуфлачев и в самом деле такой информацией обладал. Журналиста он встретил как родного.

— Юрий Петрович? Ну, как же, знаю, читаю… А иногда даже и перечитываю. Да вы садитесь, не стесняйтесь. Прекрасное у вас перо! — ворковал Фуфлачев, наливая журналисту кофе. — Так вы ко мне насчет Холма? Всегда к вашим услугам. И что же вас конкретно интересует?

— Забор, — рубанул Вертопрахов, не глядя: и так знал, что не промахнется. — То есть все, что за этим забором, ну и вокруг, конечно. Хотелось бы, знаете, посмотреть.

— Понятно… Ну, как же, самая свежая новость, — Фуфлачев поощрительно улыбнулся. — Да вы берите печенье, не стесняйтесь. А знаете, к нам буквально сегодня утром с телевидения приезжали, их тоже забор интересовал. Точно так! С ними на Холм помощник мэра поехал.

«Вот, сволочи! Все-таки опередили», — подумал Вертопрахов. Как истинный журналист, конкурентов он не жаловал.

— И что же они там снимать хотят? — словно бы о чем-то постороннем спросил Вертопрахов, лениво прихлебывая кофе.

— Забор, естественно! — торжественно возвестил Фуфлачев. — Хотя, скажу вам по секрету, — здесь чиновник и в самом деле понизил голос, — ничего интересного за этим забором нет.

— Как — нет? — невольно вырвалось у Вертопрахова. — Этого не может быть!

— Все может быть, уж вы мне поверьте, — мягко заметил Фуфлачев. — Я в культуре восемь лет работаю, таких, знаете ли, чудес насмотрелся! Да вот хотя бы нашего водителя взять…

Но здесь Вертопрахов его перебил:

— Мне бы на Холм съездить, посмотреть, с народом поговорить, — решительно сказал он. — Может быть, прямо сейчас и поедем?

Удивительно, но чиновник от поездки отказываться не стал, а даже, напротив, с большим удовольствием на нее согласился.

— Я ведь и сам на Холме часто бываю, — признался Фуфлачев уже на выходе из мэрии. — Иной раз едешь на работу, а на улице слякоть, настроение скверное… Едешь и думаешь: а может, на Холм завернуть? Ну и завернешь, конечно. Посидишь, музыку послушаешь, выпьешь чашечку ко…

Но здесь шедший впереди журналист решительно открыл входную дверь, и признание пришлось оборвать на середине слова.

А что, Фуфлачев и в самом деле пил кофе на Холме? И музыку при этом слушал? Было дело, не скроем. Ну, как же, кафе «Старый дот»: какие, я помню, блины мне там однажды подавали!

Но блины это так, пустяки. Вот салат «День Победы», это другой разговор. Лук, морковка, картошечка… парочка вареных яиц… и все это под соусом «Провансаль». Божественный, нечеловеческий вкус! А говядина «На привале»? Не слышали о такой? Дороговато, не скрою, зато какие ощущения! А вот солянка «Командирская» мне, честно говоря, не понравилась. Капусты много, огурцов — мало. Да, и мяса в солянке почти нет. Не иначе как повар-сверхсрочник ее готовил.

Здесь же, неподалеку от «Дота», можно было купить и кое-какой военно-исторический антураж, которым торговали с лотков предприимчивые граждане бойкой наружности. Например, крупнокалиберный патрон с гравированной на нем надписью «Привет из Города!», или какой-нибудь осколок, или даже кусок ржавой пулеметной ленты, которую так приятно повесить в квартире на стене: пугает, а все равно не страшно.

И все же, все же… Был «Старый дот», и музыка в нем была. Зал под названием «Солдатский» пользовался неизменной популярностью у посетителей Холма, так что в иные дни приходилось даже стоять за солянкой в очереди. Был еще один зал — «Генеральский», но он открывался крайне редко и отнюдь не для каждого, зато и закрывался позже всех. И часто можно было слышать в этом зале суровые генеральские голоса, основательно разбавленные нежными дамскими вздохами.

Поскольку журналисту не терпелось поскорее разоблачить тайну забора, Фуфлачев повел журналиста к Монументу самой короткой дорогой. По странному стечению обстоятельств, проходила она как раз мимо «Старого дота», чем Фуфлачев и воспользовался.

— А то, может, зайдем, кофе выпьем? — любезно предложил он. — На Холме, я так чувствую, мы долго будем, а время обеденное…

Вертопрахов подумал — и согласился.

День был будний, и посетителей в «Солдатском» оказалось немного. Среди последних журналист заметил парочку знакомых лиц, плюс одно незнакомое. Знакомые, из рядовых, ели мясную окрошку «Окоп» и запивали ее ликером «Бруствер», незнакомое же лицо явно командного состава предпочитало коньяк «Генералиссимус», а в «Окоп» и вилкой не лезло. Впрочем, с рядовыми командный держался на дружеской ноге, беспрестанно травил солдатские байки и расспрашивал о премудростях телевизионной съемки.

— Добрый день, Игорь Георгиевич! — не по-уставному поздоровался с Фуфлачевым официант в гимнастерке, с лычками старшины. — Что будем заказывать?

— Одну минуточку, — Фуфлачев повернулся к журналисту. — Вы как насчет «Трофейной»? Граммов по сто? Фронтовых?

— Вообще-то я на работе… — смутился журналист.

— Так ведь и я сюда не на экскурсию приехал, — весело отвечал Фуфлачев. — Сидеть в «Доте» и «Трофейной» не попробовать? Абсурд!

И кивнул старшине: мол, действуй.

«Трофейная» оказалась теплой, к тому же отдавала сивухой, однако по стопке выпили и навалились на еду.

— А что вы хотите? Трофейная она и есть трофейная, — шутил Фуфлачев, ловко расправляясь с салатом. — Да вы кушайте, не стесняйтесь. Творческим людям без калорий нельзя! Ну, что, еще по одной? — Но Вертопрахов так решительно помотал головой, что Фуфлачев уговаривать не стал. Подозвал старшину и приказал подавать кофе.

— Теперь, пожалуй, и к Монументу можно идти, — сказал Вертопрахов, отряхивая крошки с пиджака, однако чиновник подниматься из-за стола явно не торопился.

— А куда нам идти? И зачем? — удивленно спросил он. — Я вам и так все расскажу. Тем более что вас и близко к Монументу не подпустят. К нему сейчас никого не пускают.

— Это почему же? Секретный объект? — съехидничал Вертопрахов, который после «Трофейной» смотрел на мир весьма критическим взглядом.

— Да еще какой секретный! — сдобное лицо Фуфлачева подобралось, а глаза стали строгими. — Но я вам все расскажу, не сомневайтесь. Как на духу! Только имейте в виду: строго между нами. Уговорились? А то ведь знаю я вас, журналистов: так и норовите лишний раз городскую власть лягнуть.

Вертопрахов напрягся. Предчувствие близкой сенсации ударило журналисту в голову. Заголовок убойной статьи сам собой просился в блокнот. «Что скрывает забор»? Нет, лучше так: «Что ты прячешь, забор?» А может, просто — «Тайна глухого забора?» Ну, заголовок можно и после сочинить…

— Так что, вы говорите, за этим забором творится?

— Известно, что: люди работают. Специалисты. Между прочим, настоящие ювелиры своего дела! — Фуфлачев тревожно огляделся по сторонам. — Дело в том, что у нашего мэра появилась замечательная идея — к празднованию Годовщины Монумент позолотить. Такой вот сюрприз решили Городу подготовить.

— Что вы говорите! — ахнул Вертопрахов. — Неужели это правда?

— А вы думаете, я сочиняю? Что есть, то и говорю, — с обидой в голосе отвечал Фуфлачев. — Именно что позолотить. Между прочим, золото высшей пробы. Поэтому Монумент и огородили. Ну, охрана, конечно, собаки, само собой…

— И собаки, говорите?

— Собаки. Да какие еще волкодавы! — воскликнул Фуфлачев с чувством. — Знаете, я и сам на днях хотел туда заглянуть, так верите, нет? Даже меня не пустили! Я уж и так с ними, и этак… нет, все равно бесполезно. Драгоценный металл, говорят, не имеем права… документы стали требовать. Еле ноги унес. А ведь могли бы и арестовать. Что? Да запросто! Иди потом, доказывай, что ты случайно к забору подошел. И разговаривать бы не стали.

Журналист не верил своим ушам, а Фуфлачев продолжал выкладывать всякого рода подробности, одна другой занимательней. И как два пуда золота из Госхрана фельдъегерской почтой везли, и где мастеров-позолотчиков нашли, и что именно у Монумента в первую очередь золотить собираются. И так красиво все получалось, что Вертопрахов к концу разговора и в самом деле почти поверил, что мэр решил к Годовщине Монумент позолотить. И даже стал задавать кое-какие вопросы. Например, сколько платят мастерам-позолотчикам, какие новые технологии они применяют. Не забыл он поинтересоваться и о возможности остальные памятники в Городе позолотить, на что Фуфлачев чистосердечно признался, что планы мэра ему не известны.

— Только я вас прошу: пока ничего об этом не пишите, — напомнил Фуфлачев уже по дороге с Холма. — Ну, какой это будет сюрприз, если горожане все заранее узнают?

Скажем честно: Фуфлачев не лгал, когда рассказывал о мастерах. За глухим трехметровым забором действительно трудились специалисты высшего пилотажа. Один бурильщик Петрович с передвижной установки чего стоил! Было дело, рассказывали мне в «Старом доте», как пробивал Петрович исследовательскую скважину у основания Монумента: то бур у него раскрошится, а то бурильные трубы не того диаметра привезут. Однако же через неделю первая пятидесятиметровая скважина была готова, образцы грунта взяты и отправлены в лабораторию — для исследования на хитром приборе стабилометре. А на Холм тотчас же приехал тот умный, из НИИ.

— Нам десять скважин до первого сентября надо пробурить, а ты с одной целую неделю возишься, — бушевал этот умный. Бурильщик вяло отбивался:

— Да вы посмотрите, какой здесь грунт, Павел Иванович! Невозможно работать: то противотанковое ружье на бур намотаешь, а то, извиняюсь, в бытовые отходы угодишь.

— Ты насчет ружья осторожней… мало ли что? Сразу саперов зови, — предупредил этот умный из НИИ, на поверку оказавшийся обычным Павлом Ивановичем. — А насчет отходов, так я и без тебя это знаю. — И пояснил. — Здесь когда-то овраг был, всем городом его засыпали. Да ты не волнуйся, Петрович, не опасно, ты главное, бури. Бури!

Пообещал Петровичу премию, лишь бы только бур у него не ломался, и отправился прямиком к мэру, где все подробно и пересказал.

— К сентябрю-то успеете? — озабоченно спросил Дурин. — Вам же еще, я так понимаю, надо измерительные приборы хотя бы в половине скважин установить? А потом еще расчеты сделать… В сроки уложитесь?

— Надо бы установить, Аркадий Филиппович, надо бы сделать! Да боюсь, не успеем, не установим. И не уложимся, — вздохнул умный Павел Иванович.

— А в чем дело? Может, средств не хватает? Так вы скажите, мы еще выделим, — торопливо пообещал Дурин.

— Да не в деньгах дело, Аркадий Филиппович! Здесь дело в другом, — неожиданно брякнул из НИИ. Тотчас глаза у него затуманилось, и это не укрылось от мэра.

— Сегодня замеры делали? — спросил он напрямую. Из НИИ молча кивнул в ответ.

— Ну и что? Осадка продолжается?

— Продолжается, Аркадий Филиппович! — вздохнул Павел Иванович. — Уже на метр семьдесят Монумент под землю провалился. Это утренние замеры. А к вечеру, я так думаю, Монумент еще сантиметров на сорок под землю уйдет. А уж на тридцать — это точно.

Начиная с обеда, Герману Шульцу не работалось. От профессора он вернулся с растревоженной душой и отяжелевшим сердцем. И хотя последствия тектонического процесса, произошедшего в районе Тихого океана, Европе не угрожали (здесь Крестовски стоило верить — в своих прогнозах тот ошибок не давал), прежний покой к магистру так и не вернулся. Одна лишь мысль, что вот прямо сейчас в глубинах Земли происходят невидимые процессы, последствия которых невозможно предугадать, заставляла магистра то задумчиво прохаживаться по лаборатории, а то возвращаться к столу и снова брать в руки утреннюю сейсмограмму.

Шульц представил себе тектонический разлом, протянувшийся от Северных Курил до острова Суматра. Сейчас он нисколько не сомневался в том, что именно аномальное возмущение астеносферы изменило геоструктуру земной оболочки в штате Флорида. Землетрясение произошло в Тихом океане, а в городе Дельтон (США) на федеральной дороге № 65 тотчас же образовался провал. Как это понимать? Вероятно, все дело в водоносном слое: практически не сжимаемая вода способна передавать перепады внутрипластового давления на огромные расстояния. Так что если завтра где-нибудь в центре Варшавы неожиданно забьет геотермальный источник, или на Средне-Русской возвышенности за одну ночь исчезнет какое-нибудь озеро, причину следует искать совсем в другой стороне…

Дойдя в своих мыслях до этого места, Шульц заставил себя остановиться и в дебри геотектоники больше не лезть. Сварил и выпил кофе, вернул в книжный шкаф ставших уже ненужными Лява и Рэлея. Вспомнил, что сегодня вечером должен быть в гостях у бабушки Берты и позвонил жене — напомнил, что вернется с работы к шести часам, пусть заранее закажет такси. До конца дня успел написать несколько страниц для монографии, закрыл лабораторию и отправился домой. «K?lnische Zeitung» Шульц захватил с собой — почитать на досуге.

По случаю встречи с родственниками фрау Шульц надела глухое черное платье и навела легкую косметику. У тети Клары платье тоже было темное, а вот с косметикой она явно перестаралась: синие тени и лиловая помада живо напомнили Шульцу девушек его молодости с улицы Красных фонарей. Впрочем, тетка вела себя вполне благопристойно и с племянником не заигрывала.

— Бедный дядюшка Курт! — начала она всхлипывать еще за три квартала от бабушкиного дома. Так, с потекшими ресницами, и поднялась на второй этаж, прижимая к груди каллы цвета перезревшего граната.

Пока Шульц освобождался на кухне от кольраби и бутылок с «Айсвайном», женщины наскоро глянули в зеркало и перешли в гостиную. Судя по тому, что массивный стол был сервирован саксонским фарфором на пять персон, было ясно, что придет, кроме родственников, еще какой-то бабушкин знакомый. Или — знакомая, без разницы. «Если это будет кто-нибудь из Союза вдов, у меня обязательно начнет болеть голова», — решила фрау Шульц. «Интересно, кого это она решила позвать? Неужели опять этого зануду кюре? — подумала тетя Клара. — Если так, то приступ мигрени мне обеспечен!».

Впрочем, обе они ошиблись: почетное место за столом предназначалось отставному генералу фон Дайхену. Ровно в семь он позвонил в квартиру, а в семь ноль две — уже по очереди приветствовал всех присутствующих, начиная, понятно, с хозяйки дома.

— Примите мое искренние сочувствия, — сказал фон Дайхен, и хозяйка эти сочувствия с благодарностью приняла. — Какой печальный сегодня день! — вымолвил он, подходя к фрау Шульц, и та невольно склонила голову. А учтиво кивнув тете Кларе, генерал вздохнул: — Каким прекрасным математиком мог бы стать ваш дядюшка Курт, если бы остался жив! — И тетя Клара, не удержавшись, в очередной раз всхлипнула.

А вот с Шульцем генерал фон Дайхен поздоровался молча и без сочувствий, как и подобает приветствовать мужчину, пришедшего на вечер памяти героя минувшей войны.

Пока женщины хлопотали на кухне, мужчины сидели в гостиной и вполголоса разговаривали о каких-то пустяках. Запах жареной утки с яблоками к серьезным темам не располагал, это ясно. А минут через тридцать, когда кольраби была уже готова, отставной генерал вызвался помочь откупорить бутылочку «Айсвайна», и сделал это истинно по-военному, то есть мгновенно и безо всяких брызг. Шульц убавил в квартире свет и одну за другой зажег двадцать поминальных свечей. И вот теперь все двадцать дрожали и расплывались в заплаканных глазах у бабушки Берты.

— Германия скорбит о вашем погибшем муже, дорогая Берта! — торжественно сказал генерал, первым поднимая рюмку. — Прекрасно помню тот страшный бой у местечка Rossosсhki. От нашей пехотной роты осталось всего пятнадцать человек, а потеряли мы около двухсот… и среди них — нашего славного Курта. Помянем же его, господа! Уверен, что немецкий народ его не забудет.

Здесь свечи в глазах у бабушки и вовсе расплылись, тетя Клара всхлипнула, на этот раз уже в полную силу, а фрау Шульц почувствовала, что голова у нее хотя и не болит, но валерианки накапать все же не помешает. Лишь Герману удалось сейчас держать себя в руках. Он склонил голову и несколько секунд так сидел, глядя перед собой — в тарелку с кольраби. Молча выпил вино и принялся за еду, стараясь делать это как можно тише.

Потом выпили за всех погибших и пропавших без вести на Восточном фронте, затем подняли бокалы за возрожденную Германию… А вот кому пришло в голову еще одну бутылочку «Айсвайна» откупорить, честно скажу — не знаю, поскольку я за столом не сидел: бабушка Берта в тот раз почему-то меня не пригласила. Ладно, хоть отставной генерал не подвел — оказался настоящей душой компании. Он не только за Восточный фронт выпил, но еще и Западный вспомнил, а заодно уж и за Нормандию бокал поднял.

Генералу я верю: все именно так за столом и происходило. Одного только не пойму: зачем он к Восточному фронту еще и Нормандию приплел? Не был фон Дайхен в Нормандии! да и Западный фронт его тоже стороной обошел. А вот у местечка Rossosсhki побывать генералу довелось, это факт. До сих пор тот июльский бой забыть не может.

В общем, когда подошло время подавать на стол утку с яблоками, генерал был уже в ударе: доказывал тете Кларе, что прежние таблицы расчетов при танковой стрельбе из укрытия безнадежно устарели и их давно уже пора бы пересмотреть («Был бы жив Курт, он бы этим обязательно занялся!»). А доказав все, что хотел, тут же принялся рассказывать Шульцу про своего однополчанина — капитана Фитшена, с которым когда-то воевал в страшном Городе на реке Wolga.

— В нашей группе военнопленных было пять тысяч человек, — говорил генерал, — а через месяц в живых осталось всего пятьдесят. Остальные замерзли в поле, у села Beketovka… Нам с капитаном повезло: в первую же ночь рядом с нами умер раненный офицер-интендант. Мы сняли с него настоящий русский тулуп и всю зиму по очереди грелись, пока нас с Фитшеном не разлучили. Его отправили вверх по реке — восстанавливать какой-то завод, а я до сорок шестого года расчищал завалы в центре Города.

— А где он сейчас, этот капитан Фитшен? — спросил Герман Шульц, аккуратно обгладывая утиное крылышко. — Надеюсь, находится в полном здравии, как и вы, генерал?

— Увы! Капитана давно нет в живых, он умер еще в прошлом веке, — глаза у фон Дайхена стали еще грустней, чем были. — Помню, как однажды он прибежал ко мне домой и прямо с порога закричал: «Ганс, дружище, ты слышал новость? Сегодня в Берлине начали ломать проклятую стену!» Бедняга… Это радостное известие капитан Фитшен так и не пережил. В тот же вечер, возвращаясь из гостей, он выпал из трамвая, когда вагон тряхнуло на повороте. В полиции мне сказали, что капитан был пьян, как последний унтер, но я этому не верю. Да он любого из нас мог на спор перепить!

Если верить генералу, на этом месте он дал слабину — неожиданно прослезился и предложил выпить за тех, кто еще жив. При этом он так выразительно посмотрел на бабушку Берту, что та не выдержала и разрыдалась. Тотчас же фрау Шульц с тетей Кларой подхватили бабушку с двух сторон и отвели в спальню, предоставив мужчинам возможность самим решать, пить ли им за тех, кто еще жив, либо пока воздержаться.

— Он так ничего и не простил этим русским — ни своего поражения у стен Города, ни этого дикого зимнего поля вблизи села Beketovka, — вздохнул генерал, и покосился на спальню. Потом решительно взялся за бокал. — Может, выпьем, герр Шульц… пока еще живы?

— Прозит, — вежливо отвечал тот, опивая глоток вина.

— Да, он ничего не простил этим русским! — с чувством повторил генерал. — Я думаю, что и ваш дедушка, если бы остался жив, тоже был бы на стороне капитана Фитшена! — Здесь фон Дайхен взялся было за утиную ножку, но тут же ее отставил и с любопытством взглянул на собеседника просветлевшими от «Айсвайна» глазами. — Скажите мне, дорогой Шульц: а вот лично вы… Вы простили им поражение нашей старушки-Германии в той войне? Если честно? Или послевоенное поколение так и не научилось не прощать?

Признаться, вопрос застал Шульца врасплох. Он помолчал, собираясь с мыслями. Генерал терпеливо ждал. Кадык на его дряблом горле стучал, подобно метроному.

— Мне нечего прощать русским, генерал: лично я с ними не воевал, — сказал Шульц рассудительно. — Думаю, что и вашему поколению давно уже следует забыть о своем прошлом. Да и русские, я надеюсь, когда-нибудь уберут с городских площадей все эти танки, пушки, орудийные башни, которые продолжают напоминать им о войне. В эпоху глобализации молиться ржавым осколкам прошлой идеологии? По-моему, это глупо.

— Что ты говоришь, Герман? Слышал бы это сейчас мой бедный дядюшка Курт! — ахнула появившаяся из спальни тетя Клара. Генерал же фон Дайхен, тот ничего не сказал. Ну, разве что подумал в сердцах: «Hasenfu?!» Что при желании можно перевести и так: «За что кровь проливали?!»

Вечер был безнадежно испорчен. У тети Клары разыгралась мигрень, пришлось срочно усаживать ее в такси и отправлять обратно в Альтштадт. Фрау Шульц, уже два раза успевшая накапать себе валерианки, пока еще держалась. А вот бабушке Берте было сейчас совсем, совсем плохо. Герман Шульц, торопливо доедавший утку, слышал сердитый голос из спальни:

— Если завтра же этот паршивец передо мной не извинится, пусть на наследство не рассчитывает. Да я лучше свою квартиру генералу фон Дайхену отпишу!

При этих словах Шульцу показалось, что у сидевшего напротив генерала спина сама собой распрямилась, грудь молодцевато выгнулась, а в глазах промелькнул какой-то задорный блеск, не появлявшийся там, вероятно, с сорок первого года.

Впрочем, расстались они с Шульцем вполне дружелюбно.

— Надеюсь, что с возрастом вы, молодые, научитесь гораздо лучше понимать нас, стариков, — заметил генерал, пожимая оппоненту руку. — А заодно и начнете так же, как мы, уважать прошлое своей страны.

— Возможно, — отвечал Шульц. — Хотя лично я сильно в этом сомневаюсь.

— Вас совершенно не интересует история Германии? — удивился генерал.

— Нет, почему же? Она довольно интересна. А вот занимать в ней какую-то определенную позицию я, пожалуй, воздержусь.

— Вы разве не патриот своей нации? — буквально взвился фон Дайхен.

— Мне кажется, патриотизм это вовсе не то, что вы думаете, генерал, — все так же рассудительно отвечал Шульц. — Быть патриотом вовсе не означает безоговорочно поддерживать прошлое своей страны, каким бы оно славным… или бесславным не было. А вот верить в сегодняшний день Германии и доверять его завтрашнему дню немцы просто обязаны. Иначе какие же мы тогда патриоты?

Судя по метроному, застучавшему на генеральском горле, фон Дайхену очень хотелось возразить этому невозмутимому магистру, но время было упущено. Оппонент уже открывал входную дверь, и фрау Шульц была готова выйти на лестничную площадку.

— А с бабушкой вам все-таки лучше помириться, — не удержавшись, сказал генерал на прощанье. — Замечательная она женщина! Вот только квартира у нее, конечно… Когда здесь обои последний раз меняли? Лет пять назад?

— Нет, семь.

Магистр во всем любил точность.

Обещанная ли премия благотворно повлияла на бурильщика Петровича, или это мэр Дурин пообещал его уволить, если тот с заданием не справится, но десять исследовательских скважин были пробурены точно в срок. К тому времени осадка у Монумента составляла уже более двух метров. Умный Павел Иванович дневал и ночевал у себя в НИИ, и стабилометр в его руках творил форменные чудеса — выдавал результаты исследований образцов горных пород при объемном напряженном состоянии даже раньше, чем это состояние возникало.

Впрочем, сам Павел Иванович исследованиями был крайне недоволен.

— Признаться, угол внутреннего трения меня смущает, — говорил он мэру при очередной встрече. — Ну, что я, по-вашему, в паспорт прочности запишу? Что грунт не то, что Монумент — буровую установку, и ту едва держит?

— Да нам сейчас паспорт и не нужен, — оборвал его Дурин. — Нам надо узнать, какая сейчас обстановка там, под Монументом. В смысле, можно ли его укрепить. Вот нам что важно!

— Скверная там обстановка, Аркадий Филиппович! — вздохнул из НИИ. И принялся перечислять прочностные характеристики грунта, перемежая свой занимательный рассказ многочисленными ссылками на академика Тимошенко, автора знаменитой «Истории сопротивления материалов, начиная с Леонардо да Винчи и Галилея до наших дней».

О Леонардо да Винчи мэр Дурин, может быть, с удовольствием бы и послушал, но только в другой обстановке. А лавры Галилея его и раньше не прельщали, теперь же одно лишь упоминание об этом средневековом неудачнике и вовсе вызывали у Дурина легкий озноб.

— Сколько вам времени надо, чтобы закончить свои исследования? — жестко спросил он.

— Ну, если не брать во внимание угол внутреннего трения…

— Без угла, Павел Иванович, без угла! Сколько? Неделя, две?

— Дней восемь, ну, десять…

— Отлично! К пятнадцатому сентября жду от вас план работ по ремонту Монумента, — сказал как отрубил Дурин. — Вы в НИИ, по-моему, лабораторией геологических исследований руководите? Так я слышал, ваш директор скоро на пенсию собирается…

Ровно через десять дней план работ со всеми инженерными расчетами уже лежал у мэра на столе. Этот Павел Иванович из НИИ, действительно, оказался умным человеком. Во всяком случае, фразу насчет директора он мимо ушей не пропустил.

На другой же день после начала ремонтных работ на Холм приехал Дурин. Он внимательно осмотрел каждую скважину, дал несколько ценных указаний рабочим, разгружавшим машину с арматурой, и отправился в дощатый вагончик, где имел продолжительную беседу с прорабом Козловым.

— Значит, план работ у нас такой, — принялся объяснять прораб, ранее видевший мэра лишь по телевизору, а потому несколько смущаясь в его присутствии. — Вот здесь мы делаем глубокую выемку грунта — на четыре с половиной метра, укладываем основу для ростверка, делаем арматурную обвязку… — водил он карандашом по строительной кальке. — Затем пробиваем штробы — вот здесь и здесь, делаем стяжку… Ну и так далее. А в конце заливаем все это дело бетоном.

— Каким бетоном думаете заливать? — тотчас же спросил Дурин, с явным интересом выслушав прораба. Было видно, что в строительных делах тот разбирается.

— Известно, каким: нашим, отечественным! Тем, который завод ЖБИ выпускает, — живо отвечал прораб. — Не знаю, как другие, а лично я только такому бетону и доверяю. Вот им и зальем, как положено. Сто лет Монумент простоит!

Стоит ли говорить, что с Холма мэр вернулся в отличном расположении духа. Правда, смущало, что осадка у Монумента составляла уже почти три метра, но этим можно было и пренебречь: все равно за глухим забором ничего не видно. Тем не менее, Дурин вызвал к себе руководителя городской пресс-службы и подробно ему растолковал, каким образом следует подавать в местных СМИ ситуацию на Холме.

— А то ведь понапишут черт знает что! Читать невозможно, — сердился мэр, потрясая газетой. — Вот это, например, вы видели? Какой-то Серебряный пишет, — И тут же выхватил с полосы заголовок. — «Был Монумент простеньким, а станет золотеньким?». Кошмар! Чья это работа, я вас спрашиваю?

Главный пресс-службист заметно побледнел.

— Не моя это работа, — робко отвечал он. — Это из департамента культуры с журналистом на Холм ездили.

— Чтоб мне таких поездок больше не устраивали! — продолжал бушевать мэр. — Соберите пресс-конференцию, пригласите этого, из культуры… да, Фуфлачева, пусть он заметку публично опровергнет. Ну, не мне тебя учить, как поступают в таких случаях. В общем, действуй. И смотри, дорогой: чтоб больше ни одной заметки мимо тебя в печать не прошмыгнуло!

Пресс-службист расстарался: в тот же день пишущая братия была созвана, и Фуфлачев перед ней публично покаялся. В частности, объяснил журналистам, что слово «позолотить» использовал в качестве художественного образа, а на самом деле, имел в виду совершенно другое.

— К предстоящей Годовщине мы собираемся сделать подсветку Монумента, как это принято в большинстве развитых стран, — бойко вещал Фуфлачев в любопытный зал. — Средства на это из городского бюджета уже получены. А еще десять миллионов пообещали из Москвы прислать. Вы представляете, как будет выглядеть наш Монумент ночью? Феерия! И никакого золота не надо.

— Игорь Георгиевич, а что же все-таки вы там, за забором, от широкой общественности прячете? — прорвался из зала сердитый голос Вертопрахова.

При слове «забор» лицо у Фуфлачева покрылось алыми пятнами.

— Официально вам заявляю: мы ничего там не прячем, — сказал он, глядя в зал на редкость честными глазами. — Просто там, за забором, у нас хранятся кое-какие декорации… вот и все! О театрализованном представлении на Холме, надеюсь, все слышали? Вот мы сейчас к этому представлению и готовимся. Между прочим, весьма успешно, — И добавил с обидой в голосе. — Что, нельзя уж и пару танков заранее у Монумента поставить, чтобы в последний момент их на Холм не везти?

Стоит ли говорить, что завершилась пресс-конференция организованным выездом на Холм в специально выделенном автобусе. Вертопрахов, кстати, тоже туда поехал, хотя ни строчки потом не написал. Зато другие в творчестве себя не ограничивали: такого про Монумент накуролесили! Но здесь уже старшина из «Старого дота» виноват: не надо было журналистам «Трофейную» предлагать. Выставил бы пару бутылок «Противотанковой» — и дело с концом. Так нет же, главного пресс-службиста не посмел ослушаться…

Как бы то ни было, а целую неделю после этого горожане читали то в одной газете, то в другой бодрые материалы о подготовке к предстоящей Годовщине. Одна из газет, например, сообщала о ста тысячах электрических лампочек, которые городская власть намеревается развесить на Монументе, а пока что хранит на Холме — за забором, вместе с кое-какой бронетехникой времен Отечественной войны. Другая же уточняла: не сто тысяч, а всего пятьдесят, и не электрических, а специальных — дуговых, каковые сейчас и подключает бригада электриков, приглашенная из Москвы. А третья газета и вовсе о лампочках не упомянула, зато подробно описала историю возникновения замысла о подсветке Монумента, якобы зародившуюся у мэра Дурина во время его давней поездки в США.

Много чего интересного было тогда напечатано, всего и не упомнишь. Ладно бы, только про лампочки журналисты написали, они еще и заграницу вспомнили, а вот этого-то делать и не надо было. Но здесь опять же, главный пресс-службист не доглядел. А по Городу тотчас же поползли слухи, один другого правдоподобней. Говорили в четверг торговки на Центральном рынке, что будто бы собираются Монумент Америке продавать, поскольку нет у Города средств, чтобы его содержать. И даже сумму предстоящей сделки называли — в долларах. Удивительно ли, что мэру немедленно позвонил известный предприниматель Задрыгин. Он долго горевал о недостатке патриотизма у горожан, а в конце разговора предложил продать Монумент лично ему, Задрыгину, и хорошую цену предлагал, причем не в долларах, как некоторые, а исключительно в евро. Понятно, что заманчивое предложение Дурин вынужден был отклонить. А насчет патриотизма заметил, что в предпринимателе он и раньше не сомневался, а уж теперь-то о его заслугах перед Отечеством весь Город будет знать.

Между тем, разговоры крепли, ширились и росли. Неизвестно откуда, вдруг просочился к народу слушок, что на Холме обнаружили подземный ход, который ведет прямехонько к кладу Степана Разина, якобы зарытому сподвижниками лихого атамана в 1671 году. Говорили умные люди, что огромен тот клад и велик: одних золотых монет в нем десять пудов, да вдвое больше серебра, а уж драгоценных камней столько, что хоть безменом их взвешивай. И что будто бы этот клад не только найден, но частично уже и разворован, даже забор с собаками, и те не помогли. И вот теперь городская власть якобы ждет из столицы известного следователя по особо важным делам, который всю эту кражу запросто и раскроет.

А самый удивительный слух родился в трамвае № 3, сразу после того, как в салон вошел смертельно пьяный техник-смотритель Ивантеев, накануне уволенный с Холма по личному распоряжению Дурина («Чтоб у рабочих под ногами не путался!» — помнится, сказал тогда мэр). Не известно, что померещилось бедному смотрителю, но только воскликнул Ивантеев на весь трамвай: «Ох, будет вам еще Судный день, супостаты!» Тотчас же верующие пассажиры перекрестились, а неверующие сошли на первой же остановке, от греха подальше. И в тот же день разнесся по Городу слух, что якобы появился в Городе некий прорицатель, который пообещал среди прочего и скорое пришествие на землю Христа, якобы подавшего ему, прорицателю, свой тайный знак прямо в трамвае.

И было таинственное знамение накануне грядущего пришествия. Это когда в центре Города, прямо на площади, неожиданно открылся источник, ударил фонтаном и оросил все вокруг целительной своей влагой. Много, много народу устремилось к нерукотворному источнику, а еще больше толпилось поодаль, не зная, верить ли им сейчас своим глазам, или же лучше вечером посмотреть все это по телевизору. Срочно приехавший на площадь настоятель Храма преподобного Симеона Пустынника о. Феофил (в миру — гражданин Кобелев), тотчас же объявил источник боголепным и благотворящим, тут же, кстати, его и освятил, а заодно и пообещал обложить белым мрамором за счет епархии. Напрасно чиновник Колобанов доказывал горожанам, что никакого отношения к божественным делам источник не имеет, поскольку образовался вследствие прорыва водопроводной трубы: чиновнику никто не верил. А источник исправно фонтанировал еще дня три, собирая вокруг себя болезных и хворых, пока аварию наконец-то не ликвидировали.

Нет, много разговоров было в те дни в Городе, всего и не упомнишь. Одно было ясно мэру Дурину: долго это продолжаться не может. И хотя работы на Холме продолжались ударными темпами (бригада работала в три смены и без выходных), Монумент продолжал проваливаться под землю быстрее, чем прорабу Козлову подвозили бетон. Мэр понимал: еще несколько дней, и скрывать все происходящее на Холме станет невозможно.

— Ты представляешь, Миша, какое паразитство у нас в издательстве засело? Не хотят мою трилогию печатать, — говорил в воскресенье вечером Борис Гулькин, залетевший на дачный огонек к профессору Рябцеву. — Бумаги, говорят, на вашу трилогию нет! Как ты думаешь, может, этот вопрос на комиссию вынести? Пусть комитету по печати стыдно будет.

— Не получится, — отвечал Рябцев, прихлебывая чай с грушевым вареньем. — Мне вчера из мэрии звонили, сказали, очередное заседание откладывается. На неопределенное время.

— Это почему же?

— Да кто же его знает? — пожал Рябцев плечами. — По мне, так лучше вообще ее не собирать. И без того работы накопилось — жуть! Не успеваю сахар покупать.

И правда, все видимое пространство на веранде было заставлено ведрами и тазиками с щедрыми осенними дарами. А также всевозможными стеклянными емкостями с уже готовым продуктом. Посидев для приличия с полчаса, Гулькин ушел, унося в руках баночку сливового компота. Стыдно признаться, но на писательском участке ничего, кроме вишни, не росло, да и ту прозаик давно уже использовал по назначению.

Осень уже заваливалась на октябрь, однако ночи были еще теплыми. Ворочаясь на потертом диване в своей дощатой «землянке», Гулькин с грустью вспоминал времена, когда тиражи были еще большими. Но вот уже лет пятнадцать, как они становилось все меньше и меньше. А уж о премиях и говорить не приходится: раз в год дадут, и то где-нибудь в феврале, а то и до мая отложат.

Редактор ясно сказал: Борис Семенович, хоть режь свое «Осмысление» по частям, но больше десяти листов не дам. В бумаге, мол, ограничен! Понанесли мемуаров — не продохнуть, а денег из комитета по печати, один черт, не дают. Но вам-то, по старой дружбе… тем более что профессор Рябцев рекомендует.

Стыдно признаться, но Гулькин расстроился. Сгоряча пообещал на издательство управу найти, а… где ее, спрашивается, искать? Так что, хорошенько поразмыслив, Гулькин понял, что резать все-таки придется.

Всю следующую неделю руки у Гулькина были по локоть в крови. Начал писатель, понятно, с «СС» и «Вервольфа» — вырезал их из рукописи целыми страницами. Потом увлекся — и полоснул по главе, где Фрол Угрюмов перед тем, как отправиться за «языком», играет на баяне. И хорошо полоснул! В общем, так и пришлось Фролу ползти по заснеженной степи, совершенно не доигравшим. А вот над эпизодом с допросом в блиндаже Гулькину пришлось подумать. И в самом деле, резать — жалко, а не резать — глупо, можно вообще без книги остаться. В конце концов, писатель догадался легонько оглушить немецкого полковника и на фроловой спине перенести через линию фронта. А там уже и до своих недалеко.

— Ровно десять листов, как договаривались, — сказал Гулькин в издательстве. Тем не менее, заметно отощавшую рукопись редактор принял с таким выражением на лице, будто только что получил зарплату.

— Уж и не знаю, успеем ли к Годовщине, Борис Семенович, — вздохнул редактор. — Больно заказов много, и всем срочно — давай, печатай! А мощности у нас, сами знаете, какие, да и бумага…

— А что — бумага? Небось, Льву Толстому сразу бы бумагу нашли! — оскорбился Гулькин.

— Так то — Толстой! — Вякнул было редактор, но писателя уже понесло.

— Понимаю. Безухов, Наташа Ростова… Ну, как же, князья! А ведь они даже во сне мороженой конины не ели. И это, по-вашему, зеркало народной жизни? Роман-эпопея? Компот это сливовый, а не роман!

Словом, высказал все, что думал, да так, что редактора слегка зазнобило. Он пообещал поискать резервы… и чудо! Резервы и в самом деле нашлись. При этом редактор честно признался, что издать больше тысячи экземпляров вряд ли получится, да и то исключительно по старой дружбе. («Сколько лет уже вас знаю!») Зато пообещал на обложку золотое тиснение, чем Гулькина к себе и расположил.

Старую дружбу писатель в тот же вечер подкрепил бутылочкой хорошего вина. Дело того стоило, это я и по себе знаю. Помню, помню я запах типографской краски и казеинового клея, нежный хруст открываемой книги и вкрадчивый шорох свежеотпечатанных страниц! А вот какое вино я тогда пил — не помню. Выскочило из памяти! Может, «Агдам»? Нет, скорее всего, портвейн «три семерки». Это ведь только классики «Мадеру» в издательствах пьют…

Эх, да что там — «Агдам»? Что — «Мадера»? Разве только с редактором посидеть. Вот мэр Дурин, так тот даже в комсомольцах «Агдам» не пробовал. В один из первых дней октября мэр сидел у себя на кухне (24 кв. м), пил коньяк «Три звезды» и беседовал с одним приятным человеком. Не важно, где и кем этот приятный работал, а важно, что именно этот приятный умел. Умел же он многое, в том числе и доверительно беседовать по душам, а также давать весьма ценные советы.

— Сюда бы Костю Навродина! — мечтательно вздыхал приятный над лимоном, щедро посыпанном сахаром. — Вот бы кто вам помог, так помог. Гений, а не человек! Я давненько за ним присматриваюсь.

— Кто этот Костя? — быстро спросил мэр. — Не знаю я никакого Навродина!

— Что? Вы Костю Навродина не знаете? Ну, Аркадий Филиппович, это уже слишком, — Сидевший за столом рассмеялся, но негромко, в пределах приличия. — Вот как вас, оказывается, Монумент-то наш расстроил!

В любом деле найдется свой гений, в каждом городе отыщется свой Наполеон. Гражданин Навродин Константин Иванович (можно просто Костя), был одновременно и тем, и этим. Так его за глаза в Городе и называли: «Наш гениальный Наполеон».

Признаться, ничего особенного в Константине Ивановиче не было. Про таких говорят: «серединка на половинку». Роста — маленького, образования — средненького… Словом, плюнуть и растереть. Если что и восхищало в Навродине, так это его непомерные амбиции, многократно усиленные дьявольской изобретательностью и отчаянным везением карточного игрока.

Вы что-нибудь про «Супер-инвест» слышали? Была когда-то такая компания, предлагавшая куда-то что-то вложить, да побыстрей, пока другие туда не вложили. Ну, как же, как же!.. До сих пор помнят в Городе рекламные плакаты, на которых изображен был некий, весьма довольный всем, гражданин с денежной пачкой неописуемых размеров. Броская надпись гласила: «Чтоб ты жил на такую зарплату!» И тут же адрес, куда надлежало за этой зарплатой приходить.

Да, было, было… И длиннющие очереди у дверей «Супер-инвеста», и зарплаты, которые там якобы выдавали. Журналист Вертопрахов, тогда еще отнюдь не Серебряный, и тот умудрился здесь своё получить. Били его не долго, но сильно — свернутой в трубочку газетой, где журналист накануне пропечатал большое интервью с Навродиным, под лихим заголовком: «Эх, озолочу!».

Потом «Супер-инвест» как-то вдруг захирел, скукожился и закрылся, а Навродин мгновенно исчез, причем далеко и надолго. Ходили слухи, что якобы видели Костю в Пермской области, в колонии строго режима, кажется, в 7-м отряде, и что вроде бы он там был весь в законе, да и вообще… Но это уже, извините, сплошные выдумки. Ни в какую Пермь Навродин не ездил, да он и места такого на карте не знает, а отдыхал Костя в Баден-Бадене, где между рыбалкой и прогулкой написал одну поучительную книгу — «Как я однажды целый Город пятью хлебами накормил». Не читали? И правильно: длинно, скучно, неинтересно. Да и что, извините, хорошего гений может написать?

— Навродин — это Навродин! — мечтательно вздохнул приятный. — Правда, сейчас он в Германии. Года три как туда улетел. Еще чемодан у него был желтый, на «молниях»… В Кельне живет. Ну, совсем стопроцентным арийцем стал. Без «прозит!» и рюмку не поднимет. А из тех, кто остался… право, не знаю, кого вам и посоветовать. Есть такой Александр Максимович, но его лучше не беспокоить — у него и без того в Аппарате позиции слабые, да и с женой нелады. Виктор Степанович? Ну, что вы! Теперь он к Аппарату даже близко не рискует подходить, да и глуп, между нами говоря… Я так думаю, лучше всего к Шелудёву обратиться. Надежный мужик, хотя и он ни без греха. В общем, звоните Васе Шелудёву, что-нибудь он и придумает. А там, глядишь, и Костя Навродин откликнется.

Делать нечего, мэр позвонил. Шелудёв долго ахал в мембране и обещал непременно помочь. И точно, уже в понедельник подали весть из Москвы. Сказали, чтобы мэр не расстраивался и что помощь уже близка, нужно только до Годовщины продержаться.

— Наши специалисты к вам уже выехали, — бодро сообщила трубка.

В ожидании специалистов Дурин срочно командировал Фуфлачева в Киев — разузнать насчет памятников старины. Они ведь там уже тысячу лет стоят, и хоть бы хны! А ученых людей там и вовсе пруд пруди. Так почему бы им своим опытом с соседями не поделиться?

А здесь как раз и долгожданные специалисты из столицы подъехали. Скажем сразу, мэру они понравились. Один внешний вид у столичных чего стоил! Понятно, знакомство началось с чашки кофе, так что дверь в кабинет у мэра в течение двух часов была для посторонних закрыта. А после обеда рванули от мэрии в сторону Холма две легковых машины. В одной сидели специалисты, плюс умный директор Павел Иванович из НИИ, а в другой, естественно, мэр с помощником.

Между тем, работа у Монумента шла через пень-колоду. Пугала нависшая над головой бетонная громадина, раздражала охрана, то и дело появлявшаяся на площадке и просившая закурить. Рабочие дрогнули и впали в затяжную депрессию. А тут еще и аванс задержали. Однако первым с объекта дезертировал прораб Козлов, уставший слушать по телефону разносы, которые Дурин регулярно учинял два раза в день — утром и вечером.

— Вот я у него вчера спрашиваю: так пробивать нам штробы или не пробивать? — говорил старшине дезертир, надежно окопавшись за столиком в «Старом доте». — А он мне, ты представляешь, и говорит: кончай ерундой заниматься, никаких тебе больше штробов, будем скважину бурить. Нет, ты прикинь: Монумент мне, того и гляди, на голову упадет, а ему скважину подавай.

— Главнокомандующие! — сурово вздыхал старшина и уходил за очередной бутылкой «Трофейной».

А что, Монументу и в самом деле было плохо? Увы! Монумент оседал прямо на глазах, заставляя рабочих дружно писать заявления об уходе по собственному желанию. Правда, оставалась надежда, что еще можно что-то исправить: откопать основание, провести планировку местности… Черт возьми, да хоть гранитными плитами верхушку Холма обложить, лишь бы только Монумент на поверхности удержался! Между тем, стометровая скважина, в авральном порядке пробуренная буквально за три дня, показала: под основанием Монумента находятся обширные карстовые пустоты, оставшиеся от подземного озера. А это дело серьезное: чихнуть не успеешь, как грунт под ногами поползет.

— Пока озеро было полным, свод держался, а как воды в озере не стало, так сразу же и осадка грунта началась, — объяснял умный Павел Иванович мэру в первых числах октября. — Вот только я одного не могу понять: куда вода подевалась? Она же еще в прошлом году там была!

— Ушла вода, вот и нет ее, — буркнул приезжий специалист № 1 по фамилии Круглов. А специалист № 2 (его ФИО, к сожалению, утрачено), снисходительно хмыкнул:

— Да что там вода? Вот нам коллега звонил, из Кельна… между прочим, профессор и доктор. Колоссальнейший авторитет! Так вот, по его мнению, образование карстовых пустот абсолютно не противоречит современной теории тектонических процессов, происходящих в астеносфере. А вы — вода, вода…

И пошел говорить что-то такое научное и малоприятное, что даже умный Павел Иванович, и тот поморщился, мэр Дурин же и вовсе лицо потерял.

— Но надо же что-то делать! — воскликнул он. — Вы же специалисты! Павел Иванович, может быть, нам бетоном эти пустоты залить?

— Можно и бетоном, — отвечал Павел Иванович, подумав, — да боюсь, мощностей у нашего ЖБИ не хватит. Опять же, с финансированием в науке, сами знаете, тяжело, даже на аппаратуру не хватает, а про зарплату и не говорю… В конце концов, мы можем просто не успеть. Элементарно.

— Прямо хоть Годовщину досрочно отмечай! — невольно вырвалось у Дурина.

— А вот это уже не в нашей компетенции, — заметил тот, что с утраченной фамилией.

— Да и командировка у нас кончается, — в свою очередь, буркнул Круглов.

Пришлось отпустить обоих с миром. Все, что могли, они сделали. Однако досада как легла на сердце, так и лежала там весь следующий день. «Смотри, ты, какие грамотные! Вода их не интересует, пустоты им подавай! — Мысли у Дурина были раздерганными, бессвязными, бестолковыми. — Из Кельна, видишь ли, им позвонили… авторитет колоссальнейший… А здесь хотя бы телеграмму кто-нибудь прислал!»

И словно накликал Дурин — назавтра же пришла в мэрию срочная телеграмма:

«Отстал поезда зпт высылайте пять тысяч гривен срочно Харьков билет главпочтамт до востребования тчк Фуфлачев». А может быть, телеграмма была вовсе не из Харькова, а из Киева, и не Фуфлачев ее прислал, а кто-то другой, тот же Виктор Степанович, например? Сейчас точно сказать невозможно, а на почте могли что-нибудь и напутать. Они вечно что-нибудь путают, а то и письма теряют. У них все может быть!

А впрочем, телеграмму почтальоны все-таки доставили, даже две телеграммы принесли, причем одна из них была на бланке «Международная».

Одна телеграмма обнадеживала: «Держитесь зпт помощь близка зпт желаю успехов тчк Шелудёв». А вторая — извещала: «Срочно прерываю работу очередным проектом зпт вылетаю любимый Город зпт буду седьмого октября зпт встречайте тчк Навродин».

Между тем, ситуация на Холме начинала выходить из-под контроля. Вдруг прибыл из столицы один важный чин и долго гудел министерским голосом у мэра в кабинете, после чего Аркадий Филиппович срочно отбыл в Москву. Вдруг появилась в газете статья непримиримого Ал. Серебряного, где читалось буквально следующее: «Доколе местные власти будут прятать от глаз общественности все то, что скрывается за забором? Недавно нашему корреспонденту с большим трудом удалось кинуть взгляд на тщательно охраняемую территорию, и вот что он на ней увидел…» И вслед за этим шли триста пронзительных строк с описанием всего увиденного. Расписал Ал. Серебряный так, что прямо держись! Одни сапоги охранника чего стоят!.. Дырку в заборе, понятно, срочно заделали, начальника охраны лишили премии и перевели служить в детский сад, а вот правду о том, что творится на Холме, утаить так и не удалось. Она успела завладеть умами горожан и стала надежным достоянием гласности.

Сначала робко, по одиночке, а потом шумными группами и целыми толпами двинулись на Холм ходоки — лично проверить, не врет ли этот Серебряный, а при возможности и сфотографироваться на фоне пресловутого забора. Срочно переброшенные на Холм дополнительные силы заняли круговую оборону и ближе, чем на сто метров, к Монументу не подпускали, ссылаясь на предписания Гостехнадзора.

— На все божья воля! — крестились истинно верующие. — На человеческих косточках Монумент был воздвигнут. Пока они крепкими были — стоял, а как от времени рассыпаться начали, так сразу опоры лишился.

— Не иначе как угол внутреннего трения во всем виноват: видать, неправильно его рассчитали, — утверждали потомственные атеисты. — Вчера еще ноги были полностью видны, а сегодня забор их уже по щиколотку закрывает.

— В Европейском банке развития надо причину искать, — говорили атеисты не атеисты, верующие не верующие, а в общем, люди искушенные в происках международной закулисы. — А лучше всего это сразу в Страсбург жалобу накатать. Пусть там разбираются!

Вот в такую тревожную обстановку и угодил гений Костя Навродин аккурат восьмого октября, буквально на следующий же день после своего приезда. Дымный осенний ветер гулял над Холмом, и твердело лицо у гения, когда он смотрел на Монумент, и рождались у Кости в голове дерзкие планы по спасению былой славы любимого им Города.

Утопающий хватается за соломинку, мэр Дурин уцепился за гения Навродина.

— Будем считать, уговорили. Так и быть, тряхну стариной. Послужу родному фатерланду! — сказал гений, выслушав сбивчивый рассказ мэра о Монументе, карстовых пустотах и прорабе Козлове.

— С чего думаете начать, Константин Иванович? — юлил мэр перед гением, наливая ему кофе.

— Нам, арийцам, все равно, с чего… С общественного мнения, естесс! — расслабленно отвечал гений. А вот как именно он это дело начнет, распространяться не торопился. Да мэр особо и не расспрашивал. В Москве ему ясно сказали: в Костины дела не лезь! Навродин — в Городе, вместе с вами? Вот он все за вас и решит. А вам и думать ни о чем не надо.

Решать Костя начал жестко, умно, энергично.

— Значит, так. Мне — машину, пару-тройку помощников попроворней, помещение под офис, это само собой, — говорил он, как диктовал, Дурину. — Вот, пожалуй, и все. Для начала. А дальше будем смотреть по обстоятельствам.

На первый взгляд, обстоятельства складывались вполне удачно: Монумент пока стоял на месте. Правда, осадка у него составляла уже более пяти метров. А вот забор был крепок, как никогда, и охрану здесь по-прежнему не снимали.

— Ничего, метров сорок в запасе у нас еще есть, — говорил умный Павел Иванович из НИИ, все еще регулярно появлявшийся на Холме, хотя бетонных работ там больше не вели и никаких скважин не бурили. — А если еще и угол внутреннего трения не подведет, так Монумент очень даже легко и до Годовщины дотянет!

Ходоки еще толпились на Холме, рассуждая про мировую закулису, а Навродин уже успел выступить по телевидению и доходчиво объяснить населению текущий момент. При этом в выражениях он не стеснялся.

— Город в опасности! — вещал Навродин с телеэкрана. — За Рекой для нас денег нет! Все на борьбу за спасение Монумента!

Идея была проста и понятна даже ребенку: Монумент для Города — это хорошо, Город без Монумента — это плохо. Тотчас же и появился Фонд по спасению памятника (ФСП). Возглавил его лично Костя Навродин. В правление Фонда вошли: известный в городе дантист Шпицгольд, не менее известный чиновник Колобанов, предприниматель божьей милостью Задрыгин, ну и еще человек пять. А вот профессор Рябцев войти отказался. Да его и не упрашивали, сказали только, что в Фонде и без профессоров найдется кому зарплату получать. Люди все уважаемые, ни без царя в голове, а уж идей у каждого было столько, что на три ФСП хватит.

С идей и начали. Смело повел себя чиновник Колобанов — предложил увеличить арендную плату, взимаемую с кафе «Старый дот», а дополнительные средства направить на благоустройство Холма. Чиновнику бурно поаплодировали. Предприниматель Задрыгин, тот больше на патриотизм нажимал: предложил организовать сбор средств во вновь образованный Фонд, сам же первый и сделал взнос — пожертвовал сто рублей мелкими купюрами. Задрыгину тоже похлопали, но не сильно: как видно, решили оставить свой патриотизм на черный день.

Неловкость вышла с дантистом Шпицгольдом. Это когда Абрам Моисеевич предложил открыть на Холме стоматологический кабинет, дабы попутно привлечь широкую общественность и к проблемам Монумента. Членов комитета смущала перспектива слышать вопли пациентов вблизи исторического памятника.

— Да я исключительно под наркозом буду лечить! — горячо убеждал Шпицгольд. Тем не менее, после бурного обсуждения дантистово предложение было решено рассмотреть на ближайшем заседании.

Себе Навродин взял самый трудный участок работы. Как же, видели в Городе взмыленную Костину машину, с невообразимой скоростью перемещавшуюся от администрации к казначейству, от казначейства — к банку, а от банка — в Фонд. Веселые были денечки! И журналист Ал. Серебряный, человек весьма плодовитый, после теплой беседы с Костей уже печатал в газете стихи, выдавая их за сугубо народное творчество:

А вот мэр Дурин совершенно потерялся в вихре событий. То есть какие-то бумаги он подписывал, но какие именно — рядовым членам ФСП было невдомек. Кое-какие распоряжения Аркадий Филиппович отдавал, но касательно чего он распоряжался, даже искушенному Задрыгину не было известно. Зато появились вдруг в Городе огромные плакаты с изображением весьма расстроенного гражданина, державшего в руках шапку невообразимых размеров, с броской надписью на ней: «А ты — помог Монументу?» Здесь же, под шапкой, был и адрес, куда гражданам следовало обращаться с помощью, а также банковский счет, на который следовало перечислять свою посильную лепту.

В приемную еще названивали члены комиссии по подготовке к Годовщине, но им отвечали, что у мэра совещание и раньше чем через неделю он не освободится. Так что лучше всего позвонить в начале следующего месяца… или в конце. Тем временем, не дождавшись дополнительных средств, гостиничный директор Семин плюнул на зимний сад и на скорую руку соорудил вместо него небольшой, но уютный кегельбан, где по вечерам и пропадал, гоняя шары на пару с Колобановым. Впрочем, один VIP-номер Семин все же отремонтировал, но до того скверно, что и не расскажешь. Зато доподлинно известна история с одной поп-дивой, как на беду заехавшей в Город — себя показать, Монумент посмотреть, а заодно уж и гастрольных денег подработать. Такой скандал дива в номере закатила, что только держись! Рассказывали поутру горничные, как швырялась дива цветочными вазами и кричала на всю гостиницу, какой он, директор Семин, мерзавец и подлец. Много звона было в гостинице в тот жуткий вечер!

Кстати, из-за Монумента остались совершенно без средств к существованию многие достойные граждане Города, как-то: начальник милиции Скарабеев, руководитель гороно Ерофеев, главврач «скорой помощи» Агеев и еще много всяких должностных лиц, которым так опрометчиво накивал в свое время городской финансист Биберман. Считай, все, что обещано было, на бурение скважин ушло. А финансиста на пенсию отправили. И поделом: будет знать, как кивать всем без разбору!

На фоне всеобщего уныния, охватившего Город, так и не осуществленная на Холме театральная постановка кажется совершеннейшим пустяком. Тем более что Фуфлачев, отправленный мэром в деловую поездку по древним памятникам и святым местам, в Город так и не вернулся. Вот как получил на харьковском главпочтамте пять тысяч гривен, якобы на билет, так с валютой и сгинул. А потом промелькнула в одном епархиальном журнале коротенькая заметка, что якобы в Киево-Печерской лавре появился один монах не монах, а в общем-то, вполне благостный послушник. И что будто бы водит он сейчас любопытствующих мирян подземными ходами, и рассказывает всякие интересные вещи о святых мощах. Да как еще рассказывает! Заслушаться можно. Правда, иногда прорываются в речи послушника отчетливые канцелярские обороты, да порою ни к месту цитирует он распоряжения Министерства культуры, однако тамошний настоятель о. Гермоген убежден, что со временем послушник Кирилл от этого непременно избавится.

В конце октября ситуация на Холме достигла своего апогея. В ночь на двадцать седьмое произошло небольшое землетрясение в соседнем Казахстане, и Монумент стал проваливаться вдвое быстрей, чем прежде.

— А что вы хотите? У них тряхнуло — у нас отозвалось, — туманно пояснил умный директор Павел Иванович из НИИ. — А ведь я же предупреждал: угол трения надо было учитывать!

Но учитывать было уже поздно. Приехавшие на Холм ученые мужи молча постояли у Монумента, уже на треть погрузившегося в землю, и так же молча удалились к себе в Академию наук. Прямо скажем, нехорошо мужи поступили. Зато депутатская группа, срочно прилетевшая на Холм прямо с очередного заседания, повела себя очень, очень достойно. Она не только постояла и помолчала, но еще и венок от какой-то фракции к Монументу возложила. Как же, помнят горожане и гости Города муаровую ленту с неброской надписью на ней: «Наша фракция тебя не забудет!» Слезы душат, перо выпадает из рук! Ладно, хоть valeriana в аптеках не подорожала…

Пока было тепло, народ на Холм приходил, ни без того. А ближе к холодам количество любопытных постепенно пошло на убыль. Еще приезжали, еще смотрели и ахали, но все равно потом разворачивались — и уезжали, каждый по своим делам. А что? Прикажете денно и нощно здесь караулить? А какая Монументу от нас, извините, польза? Свою скромную лепту на спасение мы внесли? Ну, как же, всем миром собирали! Вот пусть ФСП всем этим делом теперь и рулит.

Однако рулили в ФСП недолго: оказалось, что средств на спасение памятника собрали крайне мало, прямо кот наплакал.

— Эту сотню я помню — лично ее вкладывал. А остальное где?! — бушевал на очередном заседании правления Фонда предприниматель Задрыгин. Несгораемый сейф уныло демонстрировал свое содержимое, причем мелкими купюрами, и молчал как партизан.

— Ясно, где: на организационные мероприятия ушли, — скупо отвечал чиновник Колобанов. — Вот, конкурс собираемся проводить среди предприятий и организаций, достойного подрядчика для работ по спасению Монумента будем выбирать…

При слове «конкурс» предпринимателя пробил нервный тик. Задрыгин и сам не раз участвовал в подобных мероприятиях и прекрасно знал, чем все это дело кончается: наобещают с три короба, а в итоге не только дело завалят, а деньги за это получат, но даже и лишнее под себя подгребут.

— А где Навродин? Почему председателя нет? — спросил Шпицгольд, с утра маявшись зубами и потому не обративший на сейф никакого внимания.

— В Москве наш Навродин. Дополнительные субсидии, а может, и субвенции на Монумент выбивает, — вздохнул Колобанов. — На той неделе еще уехал. Дней через десять вернуться обещал.

А что, действительно, Навродин обещал вернуться? А где тогда тот желтый чемодан на «молниях», с которым Костя в свое время в Баден-Баден смотался? Да не его ли захватил с собой гений, когда во вторник в аэропорт уезжал?

— Чемоданов у нас много бывает, обо всех и не расскажешь, — давал потом интервью одной бойкой газете грузчик аэропорта Козлов. Да, то самый, из бывших прорабов. — На «молниях», говорите? Да с таким багажом нынче кто только не ездит! Депутат вот у нас часто в столицу мотается, потом еще по финансам который…

Ничего этот грузчик-прораб толкового не рассказал!

Зато опять развернулся в полную силу и мощь журналист Ал. Серебряный (Вертопрахов). Ах, какую он резкую статью в «Вечорке» забабахал! Какими гневными словами сбежавшего Навродина обложил! Досталось всем — левым, правым и виноватым. Мэру Дурину тоже досталось, но не сильно. К тому времени Аркадий Филиппович уже стоял, очи долу, перед инспектором из Минфина и давал ему скупой отчет о потраченных бюджетных деньгах.

Дело заворачивалось хотя и громкое, но довольно хлипкое. С одной стороны, активно готовились к Годовщине, а это всячески приветствуется. С другой же, Монумент продолжает проваливаться сквозь землю, что можно рассматривать как типичный форс-мажор. Опять же, закон о бюджете возьмем: хоть где-нибудь мелкой строчкой про катаклизмы на Холме сказано? Да ведь ни буковки! А на кого, извините, бюджетные деньги вешать? На Монумент, пока еще тот целиком под землю не ушел?

Стоит ли говорить, что в Минфин проверяющий отбыл в большом расстройстве. А мэр Дурин вслед за этим подался в долгосрочный отпуск, из которого уже не вернулся. Хотя на Холм Аркадий Филиппович даже больным каждую неделю приезжал, и потому последний час Монумента он все же застал, было дело.

Произошло это в декабре, девятнадцатого, ближе к вечеру. В числе немногих видел мэр, как Монумент вдруг содрогнулся, словно бы потерял под собой последнюю опору, и вслед за этим стал быстро уходить под землю, которая засасывала его, подобно гигантской воронке. Рука с мечом еще продолжала грозить вечернему небу, но продолжалось это недолго. Стальные тросы внутри сооружения лопались, и Монумент покрывался трещинами прямо на глазах. Последним скрылся в воронке огромный бетонный меч, с красным фонариком на острие. Не соврал Фуфлачев-послушник! Пусть не сто тысяч, но штук триста лампочек электрики на Монумент все же повесили. А куда остальные делись? Да кто же сейчас разберет?..

«Как же так? — думал Аркадий Филиппович, неторопливо спускаясь по бесконечно лестнице. Вопреки многолетней привычке, на этот раз он возвращался домой пешком. — Вот стоял этот Монумент, и все было хорошо: каждый год к Годовщине готовились, столько денег на мероприятия тратили… А теперь вот исчез он — и что? Да ничего вокруг не изменилось!»

И в самом деле, немногие очевидцы только что происшедшего рубаху на груди не рвали и голову даже табачным пеплом не посыпали. И это было Дурину непонятно. Хотя, с другой стороны, что — Монумент? Один упал — другой можно поставить, было бы желание! «А может, он здесь и вовсе не нужен? Храм на Холме стоит — и хватит. Вот тебе и вера! Молись за всех убиенных и сгинувших… И кому там мечом грозить?» — вдруг подумалось мэру. Признаться, совсем неожиданно, даже для него самого. А посему судьбу он искушать не стал — отбросил мысли в сторону и заторопился вниз по лестнице. Дождался внизу троллейбуса — и поехал домой.

В подземном переходе его неожиданно окликнули.

— Борис Семенович? Признаться, не ожидал, — пробормотал Дурин, которого вынужденный отпуск сделал гораздо внимательней к окружающим, чем это было прежде. — Что вы тут делаете?

— Да вот же, издательство мою «Круговерть» наконец-то выпустило, а в магазине брать отказываются, — сурово отвечал Гулькин. Здесь Дурин заметил раскладной столик со стопкой книг в обложках с золотым тиснением и сразу все вспомнил и понял.

— А почему не берут-то? Книга хорошая, толстая…

— Да наплевательство в магазинах засело, поэтому и не берут, — с прямотой бывалого литератора отвечал Гулькин. — Рисковать, видишь ли, не хотят! Боятся, спроса не будет. Монумент ведь, того и гляди, под землю уйдет.

— Уже ушел. Лично видел, — вздохнул Дурин. — Такие дела.

— Да что вы! — ахнул Гулькин, враз темнея лицом. — Эх, не мог он еще пару месяцев простоять! Глядишь, я все бы и распродал. А теперь?..

И с отвращением поглядел на столик с книгами.

От бабушки чета Шульц вернулась в скверном расположении духа. Фрау Шульц приняла успокоительного и ушла в свою комнату, супруг же предпочел рюмку шнапса. Говорить было не о чем, а свежий номер «Kölnische Zeitung» магистр прочитал еще в такси.

«Надо завтра же сказать этому недотепе, чтобы извинился перед бабушкой. А то ведь отпишет квартиру генералу, и не отсудишь!» — думала фрау Шульц, с мокрым полотенцем на голове.

«Завтра с утра надо с Бельцем поговорить, может, на какую-нибудь конференцию отправит», — размышлял Герман Шульц, безучастно глядя в телевизор. Сейчас он готов был поехать даже на архипелаг Идзу.

Однако же проблемы астеносферы все еще продолжали беспокоить магистра. И линия тектонического разлома, протянувшаяся от Северных Курил до острова Суматра, не давала ему заснуть.

После долгих колебаний Шульц взялся за телефон и позвонил профессору Крестовски.

— Мы с вами совершенно точно все угадали, коллега! — гудел в трубке и успокаивал голос профессора. — Я вот нынче вечером проверил… Вы знаете, все сходится: если кого и тряхнет, так не сильно, балла четыре-пять, не больше. А вот последствия аномального возмущения будут и вовсе незначительными. Ну, озеро исчезнет, земля кое-где просядет… Пустяки!

— Мне кажется, герр профессор, нам следовало бы куда-нибудь позвонить — в Польшу, в Россию… Не каждый год в земных глубинах происходит подобное. Это их наверняка заинтересует, — робко сказал Герман Шульц.

— Интересная мысль! — отвечал на это профессор. — Пожалуй, я действительно позвоню. Может быть, даже завтра утром. Только я не уверен, что меня там услышат.

— Плохая связь?

— Связь хорошая. Дело в другом.

— В чем же, профессор? Алло!

Трубка долго молчала, растерянно покашливала и вздыхала.

Пожелала Шульцу спокойной ночи и перешла на короткие гудки.