Повод для оптимизма

— Рад видеть тебя, Пауль, — сказал Маас.

— Рад видеть тебя, Маас — откликнулся я на их языке, который теперь был моим вторым языком.

— В самом начале нашей беседы я хочу извиниться, если в наших действиях было что-либо, включающее насилие над твоей волей.

Я сделал отрицательный жест, но он продолжал:

— Во-первых, мы насильно подняли тебя в корабль, но поступили так лишь потому, что уловили твой мысленный призыв, твою просьбу о спасении и защите. Во-вторых, мы обучили тебя своему языку, не спрашивая твоего согласия, но это был наиболее короткий путь и к установлению контакта, и к тому, чтобы избежать любых недоразумений. Стоит тебе пожелать — и мы сотрем знание нашего языка в твоей памяти, возвратим тебя точно в то место, откуда взяли. Более того, мы можем вернуть тебя в то же время и в ту же ситуацию…

— Нет, нет, — поспешно сказал я. — Вы правильно истолковали мой призыв и ни в чем не ущемили мою свободу.

— Уважать свободу — первый закон разумных цивилизаций, — сказал Маас. Его надо соблюдать очень тщательно.

— Вы его не нарушили, — заверил я, думая: вы не знаете, как его «уважают» на Земле. Ну что ж, постараюсь предупредить события и выдать вам информацию которая поможет мне скорее достичь цели.

Маас ласково смотрел на меня. Его глаза очень походили на человеческие, но были намного больше и простодушней. И цвет их часто менялся. Я старался не смотреть на его клюв. Он постоянно напоминал мне, что я говорю не с человеком, даже не с метисом или черным, и, как это ни обидно, моя судьба зависит от него. Маас сказал:

— Если ты согласен, я соберу остальных членов экипажа, и ты расскажешь о своей планете. Мы выбирали место посадки, когда заметили тебя. Может быть, мы неправильно истолковали ситуацию, которая тогда складывалась, но на всякий случай решили воздержаться от посадки, пока не поговорили с тобой.

— Правильно поступили! — воскликнул я. — Вам трудно даже представить ужасные последствия, которые повлекла бы ваша посадка на Землю. Но разве с Земли вас не заметили? А то ведь они постараются заставить вас сесть.

— Заставить? — изумленно спросил он.

— Вы все поймите, когда я расскажу, что происходит на Земле. А пока ответь на мой вопрос, — попросил я.

— Корабль не могут заметить. Он окружен полем нулевого времени. Для всех остальных, кроме нас, его нет. Из поля мы выходим очень ненадолго.

— Но ведь я же вас видел. Наверняка, видели и другие. И если кто-нибудь правильно истолковал…

— Разве вы можете проникнуть в нуль-время?

— Я не знаю, что это такое. Возможно, вы расскажете мне о нем?

Маас смущенно пожал огромными прямоугольными плечами:

— Новые знания мы передаем не всем. Иначе их могут употребить во вред. А мы слишком мало знаем о тебе и о твоей планете.

— Сейчас узнаете больше, — пообещал я. — Зови своих товарищей.

Дверь в каюту снова открылась. В нее вошли по одному еще четыре инопланетянина. Для меня все они были слишком похожи на Мааса, мне еще предстояло научиться различать их. Постепенно я стал замечать некоторую разницу в лицах и еще больше — в жестах.

— С чего же начать? — спросил я у себя и у них.

— Расскажи о себе. Почему за тобой бежали и ты просил о помощи? Почему твой мысленный призыв был адресован вовсе не к тебе подобным, а скорее к кому-то абстрактному, находящемуся в вышине? Может быть, к нам? Но как ты узнал о нашем присутствии? — спросил Маас.

— И почему наша посадка могла бы повлечь неприятности? — спросил его товарищ.

— Пожалуй, именно с этого и нужно начинать, — согласно кивнул я. Ведь, рассказывая о себе, я тем самым сообщу вам многое из того, что происходит на Земле, причем буду освещать события с субъективной точки зрения. А она всегда является более правдивой, чем так называемая «объективная». Говоря по совести, объективной точки зрения в рассказах людей вообще не существует. Это лишь маскировка, предназначенная для того, чтобы обмануть или поработить кого-то. — Я хорошо представлял себе, как воспринимают мои слова эти существа, у которых первым законом является уважение к свободе воли каждого члена общества. — Итак, я — ученый, изучающий человеческий мозг. Я составлял карты мозга, то есть определял, в каких его местах локализованы различные центры, управляющие всем телом. Понятно, что для этого надо было провести множество опытов на живом мозге. Кроме того, я изучал коренные, принципиальные отличия мозга человека от мозга любого иного животного. И уже как любитель, я пытался установить, имеют ли место в действительности такие явления, как познание мира и приобретение информации непосредственно мозгом, без помощи органов чувств. В связи с этим я изучил различные излучения мозга. Мне удалось открыть два характерных излучения, я назвал их «с» и «у». «С» — от слова «супер», «у» — от слова «унтер». С-излучение оказалось присущим только человеческому мозгу и не наблюдалось ни у одного вида животных. Выяснилась любопытная деталь: с-излучение является преобладающим и определяющим у одних людей и подчиненным — у других. Те, у которых преобладало у-излучение, свойственное мозгу животного, всегда проявляли значительные отклонения в психике. Это ярко выражено у дебилов, идиотов и других калек с органическими дефектами мозга. Мне удалось построить аппарат для регистрации излучений. Его можно было использовать как для диагностики и лечения, так и для правильного распределения людей на различные работы. Естественно, данные исследований не всегда полагалось разглашать…

— Почему? — спросил Маас.

— Человек чаще всего не желает знать правду о себе. Он изо всех сил старается казаться лучше, чем есть, не только перед другими, но и перед собой. Это нужно ему и для собственного удовлетворения, и для того, чтобы занять местечко получше. Многие бы ужаснулись, узнав правду о своем организме; многие отказались бы иметь детей, которым суждена участь родителей; многим пришлось бы переместиться гораздо ниже по служебной лестнице; а некоторым нашлось бы место разве что в клетках зверинца или в клиниках для душевнобольных. Теперь вы понимаете, что тысячам богачей и властителей, получившим блага не в соответствии с балансом между с- и у-излучениями, было очень выгодно избавиться от меня. Однако в это время в моей стране появилась новая политическая партия. Она решила уничтожить устаревшие формы правления, построить во всем мире новое общество, где блага распределялись бы в строгом соответствии с силой каждой расы и национальности. Философам и руководителям этой партии очень пригодились мой аппарат-регистратор и мои наблюдения. Теперь они могли подкрепить свои теории научными данными.

— И остальные люди согласились с ними? — спросил космонавт, сидевший рядом с Маасом.

— Далеко не все, — ответил я. — Пришлось выдержать упорную борьбу. Наконец новая партия победила в моей стране и еще в нескольких странах. Но зато в других государствах поднялся страшный шум.

«Мой бог, если бы они могли к тому же проникнуть в Тайну!» — подумал я, продолжая рассказывать:

— Всех нас, кто стремился к справедливости и порядку, обвинили в самых тяжких преступлениях. Даже мои опыты по изучению мозга они объявили преступными. Вспыхнула война…

— Разве война может что-то решить в споре?

— В том-то и дело, что нет, — согласился я. — Мы проиграли войну, нашу партию в родной стране объявили вне закона. Но основа нашего учения осталась. Порядок, к которому мы стремились, — господство сильного существует в природе. Желание повелевать другими живет в каждом человеке. Этого наши враги не могут выкорчевать. Потому они так стремятся меня уничтожить, чтобы сохранить в тайне результаты моих работ. Если бы я попал в их руки, меня всяческими средствами заставили, бы отречься от моих работ, признать их ошибочность…

— Что значит «всяческими средствами»? — снова спросил сосед Мааса. Почему-то он не нравился мне все больше и больше. Может быть, причиной был тембр его голоса.

— «Всяческими» — это когда не останавливаются ни перед чем, лишь бы добиться желанного результата. Применяют психологическое давление, голод, химические препараты, страх смерти, пытки…

— Ужасно! — воскликнул Маас, будто нервная дамочка. — Неужели на вашей планете еще не изжиты такие жестокие методы подавления свободы личности?

— Если бы вы приземлились, то на себе узнали бы, что такое принуждение, — уверенно сказал я.

— Ну, нас принудить невозможно, — улыбнулся Маас.

— Но во всяком случае вас не оставили бы в покое. Одно государство пыталось бы использовать вас в борьбе со своими соседями, одна партия против другой. Так продолжалось бы до тех пор, пока вы либо потеряли бы ориентацию и отказались от своих принципов, либо возненавидели бы какую-нибудь группировку, либо поверили лживым призывам к гуманности и решили наказать зло. Пожалуй, в первую очередь вас попытались бы настроить против меня и моих товарищей, ведь нас меньшинство, мы сейчас слабее…

— Мы не помогаем сильным в борьбе против слабых, — твердо сказал Маас.

— А слабым — против сильных? — спросил я. — Нам вы поможете?

— Нет, — так же твердо сказал Маас. — Мы не помогаем меньшинству против большинства.

— Удобная позиция, — ответил я таким тоном, чтобы он понял, что я имею в виду. — Кому же вы помогаете?

— Прогрессу.

— Но прогресс может идти разными путями и в разных направлениях.

— В конечном счете у него лишь одно направление.

Мой бог, опять эти проклятые слова, которые любил Генрих, — «в конечном счете»…

— В таком случае соберите истинных слуг прогресса — крупнейших ученых, мудрецов и философов — и помогите им стать во главе человечества.

— Ты готов указать их? — спросил Маас.

— Готов.

Выражение его лица изменилось, и я понял, что опять свалился в яму-ловушку. Маас укоризненно сказал:

— Но ведь тогда мы совершим ошибку, от которой ты предостерегал, окажемся втянутыми в вашу борьбу.

Я ошибся в нем с самого начала. Он был гораздо хитрее, чем казался на первый взгляд. Меня обманули его глаза. Почему я поверил им? Разве в своей жизни не навидался каких угодно доверчивых и наивных глаз, которые на деле неизменно оказывались обычной маскировкой? Или меня снова подвела невезучесть, на которую я забыл сделать поправку? Все же я попытался бороться:

— Вы поможете правому и благородному делу, поможете прогрессу.

— Правое дело не должны насаждать инопланетяне, — мягко сказал Маас. К тому же, когда они не знакомы с условиями развития данного общества.

— Вы просто не хотите вмешиваться! — с горечью вскричал я. — Но ведь так называемое невмешательство — только ширма. Оно молчаливо поддерживает сильного против слабого, подлого против честного, хитрого против бесхитростного. Вот чего стоит ваше уважение свободы личности…

— Оставим бесполезный спор, — сказал Маас, и я понял, что его не переубедить. — У нас есть правила, которые мы стараемся не нарушать.

Он мельком глянул на одного из товарищей. Я заподозрил, что нарушения правил бывают и у них. Это вселяло надежду. Маас продолжал:

— Однако ты, кажется, убедил меня, что совершать посадку на Землю преждевременно. Тем более, что мы и так задержались в полете. Если пожелаешь, можешь лететь с нами. На нашей планете ты, как представитель Земли, подготовишь будущие контакты с твоей родиной. Если же нет…

— Да! — не колеблясь, сказал я.

— В таком случае разреши нашему биологу осмотреть твой организм пригоден ли он для жизни у нас?

— Пожалуйста.

— Он должен будет проверить системы усвоения энергии, подробно познакомиться с устройством твоего мозга, с особенностями психики. Ведь она может нарушиться в наших условиях, и, думая, что имеем дело с человеком Земли, мы…

— Согласен на все, — перебил я Мааса, уже представляя себя в роли посла человечества. Какие возможности откроются передо мной!

— Тогда отдохни. Биолог придет за тобой. — Маас направился к двери.

Инопланетянин, ранее сидевший за спиной Мааса, пропустил вперед своих товарищей и, прежде чем выйти из каюты, обернулся ко мне:

— Меня зовут Куир, биолог. Я скоро приду. Пока у тебя есть время все взвесить. Ведь на Земле ты оставляешь так много: тех, кто был дорог тебе, с кем ты дружил, кого любил. И оставляешь надолго. Подумай…

Я остался один. Последние слова биолога нисколько не поколебали моей решимости. Я-то хорошо знал, кого оставляю на Земле. Соратников, ставших недругами. Рабов, превратившихся в гонителей. Друзей-предателей. Те, кто не предал меня сегодня, предадут завтра. Семью? Но что такое моя семья?

Жена? Типичная самка, изображающая примерную супругу. Я давно знал, что она изменяет мне, и не очень осуждал ее, понимая, что неудачнику не может достаться иная жена. Да и сам я не оставался в долгу и не упускал минутных радостей, которые иногда подбрасывала судьба.

Буду ли я скучать по детям?

Они росли достаточно эгоистичными, чтобы любить меня ровно на столько, сколько благ я им мог предоставить. А после войны я не мог им дать ничего. Хорошо еще, если то, что они говорили обо мне представителям прессы, вынужденные признания, а не запоздалая искренность.

О ком же еще я мог бы пожалеть? О Рексе? Но верный пес заколот солдатом. Я вспомнил безымянную могилку Рекса, и сердце сжалось. Это было существо, действительно любившее меня. Собачья любовь — высшее, а может быть, и единственное проявление истинной любви. У него были острые и очень чуткие уши, умные и преданные глаза — карие, с искринками. Светлое пятно на широкой груди. Всякий раз, подходя к дому, я твердо знал, что он, лежа на ковре, настораживает уши и подымает голову, интуитивно чувствуя мое приближение. Его глава радостно вспыхивают, хвост начинает весело стучать по ковру.

Его заколол штыком чужой солдат, когда, спасая мою жизнь, Рекс прыгнул на него. Обернуться ко мне солдат не успел. Моя пуля вошла в его затылок. Несомненно, она попала в продолговатый мозг, немедленно наступил паралич дыхания, и солдат не успел даже почувствовать боли. Слыша последний вой верного пса, я сожалел, что машинально, по давней привычке, выстрелил в затылок его убийце, а не отомстил достойнее.

Ничего, теперь я получу возможность отомстить всем, как только овладею знаниями и оружием пришельцев. Я засмеялся. Мой бог, если бы люди могли узнать, что первым человеком, установившим контакты с внеземной цивилизацией, буду я — изгнанник, жаждущий мести!

Я называю днем этот отрезок времени условно — просто я проснулся после недолгого сна. Раскрыл глаза и смотрел на мерцающие стены каюты, вспоминая все, что со мной случилось, сомневаясь, не почудилось ли мне это. Возможно, все происходило вовсе не так, как мне казалось. Не было никакого космического корабля. Меня догнали враги. Во время допросов я сошел с ума. Теперь нахожусь то ли в психиатрической клинике, то ли в тюремной больнице, а мой больной мозг рождает иллюзии.

Я возражал себе, думая, что сумасшедшие не относятся критически к собственным иллюзиям. Впрочем, возможно, у меня особая форма помешательства. Я ведь неудачник. Мне могло и в сумасшествии не повезти. Как проверить, происходит ли все это наяву?

Словно опровергая мои сомнения, на стене вспыхнул условный сигнал можно ли войти? Я разрешил, и в дверь вошел биолог. Куир. В отличие от порывистого Мааса, у него были медленные, скользящие движения, глаза круглые, похожие на совиные. Как и в глазах Мааса, в них одновременно мелькало столько разных выражений, что казалось, будто они непрерывно меняют цвет.

Куир приветствовал меня, затем спросил:

— Ты не передумал?

— Конечно, нет.

— Тогда пойдем.

Я пошел за ним по длинному коридору. Стены здесь мерцали, как в моей каюте, на них все время появлялись и исчезали какие-то символы. Заметив, что я их рассматриваю, Куир объяснил:

— Информация для всего экипажа, поступающая и от приборов, и от людей. Каждый сообщает свой важнейшие мысли, информирует о решениях, о делах обо всем, что считает наиболее важным. В любой момент, посмотрев на стены, я могу узнать о делах и намерениях остальных, поспорить с товарищами, что-то им подсказать…

— Но как вы можете узнать, говорят ли они правду?

— Кто же станет обманывать? Это ведь не игра.

Куир притворился, будто не понимает, о чем идет речь, но я не верил ему.

— Разве у ваших товарищей не бывает мыслей, которые один скрывает от других?

— Есть мысли, которые не имеют значения для других. О них просто не сообщают.

«Хитришь, парень!» — подумал я, но счел лучшим промолчать.

Мы вошли в комнату, казавшуюся тесной из-за обилия приборов. Куир усадил меня в глубокое кресло с контактными пластинами для рук и ног. На голову мне он надел шлем с антеннами, похожий на шлем моего регистратора. Я испуганно дернул головой, и он сказал:

— Это не больно и вреда тебе не принесет.

То же самое я иногда говорил испытуемым, когда подключал их к регистратору. Неприятный холодок пополз по моей спине, сердце забилось так сильно, что тошнота подступила к горлу.

— Ты передумал? — спросил Куир. — Никогда не поздно изменить решение. Тебя ведь никто не заставляет.

Таких фраз никогда не говорили в наших лабораториях. Я несколько успокоился и сам помог надвинуть шлем на свою голову. Я все время думал о том, как бы поскорее добраться до их знаний и оружия. Меня буквально сжигали нетерпение и жажда мести.

Куир покрутил верньеры, по шкале прибора пробежали голубые змейки, и вдруг я увидел наш лагерь с аккуратными дорожками и чахлыми деревьями, знакомые корпуса блоков и служб, наблюдательные вышки. Передо мной стоял Генрих в сопровождении двух солдат. Неузнаваемый Генрих — кожа да кости. Длинный нос и сдвинутые брови образовывали букву «Т» на его лице, первую букву слова «тоден». Он, несомненно, был отмечен и заклеймен этой буквой со дня рождения. Я сказал:

— Все-таки мы встретились, Генрих, и ты пришел ко мне. Рад нашей встрече. Ты, наверное, слышал, что мне удалось построить прибор, регистратор психоизлучения. Это тебе не математика, тут испытуемому никакая хитрость и обман не помогут. Сейчас с помощью регистратора я загляну в твои помыслы и узнаю, так ли они чисты, как должны быть у патриота. А заодно мы выясним способности твоего мозга, узнаем, какое излучение для него характерно и можно ли мозг твой излечить. Скажу тебе откровенно, как старому школьному товарищу, что до сих пор мой аппарат свидетельствовал не в пользу таких, как ты. Помнится, ты утверждал, что чистый эксперимент — основа науки. Сейчас ты имеешь дело с поистине чистым экспериментом. Я только записываю общие данные, характерные для этнических групп, народностей и народов. У одних преобладает с-излучение и естественно, что они должны повелевать. Так предназначила сама природа. Другим, низшим, нациям свойственно «у»-излучение. Я уже составил больше десятка таких карт, обобщил данные регистратора…

Нет, Генрих никогда не умел проигрывать с достоинством. Он даже не хотел дослушать мою лекцию и закричал:

— Сказать, что излучает твой мозг, Пауль? Я знаю это и без приборов!

Мой бог! Трудно передать, что я чувствовал в ту минуту. Мне показалось, что он знает. У меня задрожали ноги. Сразу не смог сообразить, что он никак не мог, проникнуть в Тайну. Его слова действовали, как яд кураре. У меня в голове все перепуталось, раздался гул и визг. Небо раскололось и падало на меня.

Потом мне рассказывали, что я упал и почти двадцать минут бился в истерике.

Меня отвели домой, и Магда изобразила на лице испуг и сочувствие.

Пришли коллеги. Я плохо поддавался лечению. Три дня не мог взяться за работу, боялся принять снотворное. Мне казалось, что меня хотят убить во сне.

На четвертый день я рискнул показаться в лаборатории. Вид пациентов подействовал на меня успокоительно.

Я тотчас взялся за Генриха. Череп ему вскрывали другие — мои пальцы все еще дрожали. Центры его мозга, управляющие дыханием и некоторыми двигательными комплексами, функционировали нормально, а вот в зрительных областях коры были органические изменения — отечная ткань, отложения солей. Несколько раз во время сеанса, когда я подключал регистратор к его открытому мозгу, у Генриха наступала клиническая смерть, но лучшие наши реаниматоры возвращали его к жизни. Пот застилал мне глаза, но я продолжал опыты с его мозгом до тех пор, пока реаниматоры уже ничем не могли помочь.

Только затем я отошел от стола, вышел из операционной и плюхнулся на стул в коридоре. Мимо меня в операционную провели большую группу детей. У меня еще хватило сил погладить одного мальчика по голове, вынуть из кармана конфету и спросить: «Как тебя зовут?» Он смотрел на меня непонимающим взглядом.

— Откуда ты, мальчик? — допытывался я.

Он молчал.

Все-таки я дал ему конфету. Конвоир сказал, что эти дети из России.

Дети… Их были тысячи. Из разных стран Европы. Я не всегда спрашивал, откуда они. Иногда это удавалось определить по голубым змейкам, танцующим на экранах осциллографов. С детьми было удобно работать, кости черепа были значительно мягче, чем у взрослых, и легко поддавались распилке там, где нужно было расчищать места для электродов. Не так уставала рука, и за день я успевал исследовать вдвое больше пациентов. Со временем, когда наладилась доставка живого материала с оккупированных территорий, я экспериментировал исключительно на детях, изучал расположение различных центров, находящихся в коре больших полушарий, в мозжечке и продолговатом мозге.

Все говорили, что я блестящий нейрохирург, но значение моих работ не в этом. Я не только изобрел регистратор и дал своей партии стратегические экспериментальные данные, необходимые для точного определения судьбы различных народов. Я уподобился величайшим ученым древности, которые первыми изучали мертвое тело. Но я пошел еще дальше — я изучал живой человеческий мозг, продемонстрировав, что настоящая наука презирает запреты.

Я был бы признан величайшим ученым современности, если бы судьба не обернулась против меня и моих сподвижников. Все получилось наоборот. Мы хотели принести счастье своей стране, но в конечном счете (приходится употреблять слова проклятого Генриха!) принесли ей страшнейшие разрушения. Мы хотели возвысить свой народ, превратить его в расу господ, но привели его к тяжкому бремени — комплексу вины. Мы хотели уничтожить врагов, но сделали их сильнее. И даже мои опыты с излучением обернулись Тайной, которую я унесу в могилу. Лучше бы мне не знать ее!

Видение одно за другим проносились передо мной. Я видел разрушенные немецкие города, пламя пожаров, черные ливни бомб, трупы наших солдат, валявшихся по обочинам дорог. Я видел, как русские танки неудержимо идут по нашим полям, как они входят в наши города. Вторично я пережил бегство из лагеря, дрожащими руками бросал в печь бумаги: карты, графики, сводки плоды моей работы. Солдат снова закалывал моего единственного друга Рекса.

Все повторялось. Время обратилось вспять. Дети, которым я вскрывал черепа, снова шли мимо меня, и я протягивал одному из них конфету. Я бежал из своей страны, унося с собой Тайну, сделал себе пластическую операцию, стал неузнаваемым.

Читая в газетах, как одного за другим вылавливают моих сподвижников, я буквально извивался от конвульсивного страха. Мое тело не просыхало от холодного липкого пота. Мой след петлял из страны в страну. Я работал в концлагерях Чили, Парагвая, ЮАР. Я провел тысячи опытов по воздействию на мозг наркотиков, парализующих и одурманивающих газов, нейтронного излучения, стремясь добиться полного управления сознанием толпы, как единого целого, хотя и состоящего из отдельных частичек. Я стремился управлять им, как в опытах мои коллеги управляют крысами, подавая определенные сигналы сбора к пище или тревоги.

А результат? Проклятые гончие шли по моему следу. Антифашистские комитеты слали протесты, требования о выдаче, донимали моих хозяев и покровителей так, что даже в Парагвае постарались избавиться от меня, как от «компрометирующего фактора». Мне фатально не везло, в отличие от «отцов» отравляющих и парализующих газов, водородных и нейтронных бомб.

Я бежал в джунгли и однажды увидел след рубчатой подошвы и коробку от сигарет. Меня поднимали на корабль, и я видел удаляющуюся Землю, которую мои спасители могли бы уничтожить, расщепить на части, испепелить. Отныне я стану у них представителем этой планеты. И если буду достаточно ловким, то они вернут власть моей партии, а фюрером сделают меня. Миллиарды мозгов будут подвергнуты проверке на с- и у-излучения. Одни останутся жить, другие послужат материалом для опытов.

Только бы никто не проник в Тайну. Нужно быть настороже!..

Я попытался открыть глаза — и внезапно кошмар кончился. Передо мной стоял биолог Куир. Его побелевшие пальцы сжимали верньер.

— Что со мной было? — закричал я.

— Успокойся. Я изучал твой мозг и твою память — все, что хранится в ней, человек Земли…

Он смотрел на меня с омерзением.

Выходит, судьба снова сыграла против меня. По неведению я дал им заглянуть в свою память. Отчаяние сделало вялыми мои руки и ноги. Я понял, что пришельцы не дадут мне оружия.

Куир прошептал еле слышно:

— Неужели на Земле много таких, как ты?

Много ли? Еще бы! Да разве тысячи и миллионы не разделяют мои чувства не верят в свое превосходство над другими и не испытывают презрения к иным народам? Большинство людей пугает лишь логический итог — концлагеря и истребление миллионов. Но это оттого, что они недостаточно последовательны. При умелом лечении это проходит. Луч надежды вспыхнул в моем мозгу. Нет, не все потеряно! Пришельцы не дадут мне оружия, но, может быть, удастся заставить их выполнить мои замыслы? Как часто всякие интеллигентики пишут в своих книгах о раскаянии преступников, о невинных жертвах, которые терзают их по ночам. Не верьте этим слюнтяям!

Да мне не раз чудились вереницы истощенных детей, — бледных заморышей, которые спрашивали меня; «Дядя, а это не больно?» Да, я видел во снах черный дым крематориев, жирный человеческий пепел, колонны рабов и смертников, опоясывающие земной шар по меридианам и параллелям. Но я никогда не испытывал угрызений совести. Природа ставит на всех живых существах бесконечный Эксперимент Убийства, она учиняет миллиарды пыток и все без наркоза. Я только подражаю ей. И не говорите мне жалких слов о том, что жизнь всякого человека священна. Разве соизмеримы ценность моей жизни и жизни дикаря Этуйаве, зарезанного мной по всем правилам хирургического искусства, или жизни той полудикой семьи в селении на сваях, которую мне пришлось отравить, чтобы надежно замести следы? Цель оправдывает средства. Все можно, если это делается во имя великой цели господства тех, кто призван господствовать. Должен же когда-нибудь воцариться высший порядок, где власть распределится надлежащим образом, где каждая раса и каждый народ будут знать свое место, как знают его волки и овцы.

Если бы я мог, то все начал бы сначала, только с учетом прежних промахов. И если что-то терзает меня, подымает от страха волосы и сжимает сердце, то это не раскаяние, а боязнь неудач. И все-таки, может быть, на сей раз меня ждет успех. Хоть одно мне наверняка удалось — предотвратить контакт между двумя цивилизациями. Теперь по всему звездному миру разнесется весть о человеке Земли, которого представляю я, и всякий гнилой гуманист во Вселенной будет знать, что ему нечего к нам тыкаться, что ничего хорошего он здесь не увидит.

Пришелец смотрит на меня с омерзением? Ну и пусть смотрит! Огромная радость наполняет Мне душу. Да, да, пусть ужасается! Это ведь тоже путь мести. Для них я — представитель человечества. Того самого, что изгнало меня. Сейчас реализуется один из любопытнейших парадоксов — изгнанник становится представителем, по нему судят обо всех. Теперь я смогу убедить пришельцев, что эта гнусная планета достойна лишь одной судьбы уничтожения. А когда это случится, Тайна наконец-то перестанет терзать меня. Некому будет проникнуть в нее, и я перестану бояться позора.

Вдруг ужасная мысль, как раскаленный прут, пронзила мой мозг: а если этот вот Куир уже проник в Тайну?

Я смотрел на биолога, пытаясь по выражению его лица угадать ответ. Но это было мне не под силу. Тогда я спросил:

— Ты знаешь обо всем, что я вспомнил сейчас?

— Да. И еще больше. Я проявил и прочел твою память. Ты ведь разрешил изучать твой мозг…

Бешеная ярость затуманила мое сознание. Сквозь кроваво-желтый туман я четко видел лишь две вещи — тяжелый прибор с рукояткой, лежащий на столе, и голову Куира. Я схватил прибор и бросился на биолога. Вернее, хотел броситься. Я сделал только шаг и наткнулся на невидимую пружинящую преграду. Попытался обойти ее, но ноги стали непослушными, негнущимися. А затем я почувствовал, как чужая воля сковывает мой мозг, что-то выбрасывая из него. Мой бог, неужели мне делают операцию, как когда-то я сам оперировал пациентов? Только не это, только не это, не это…

Я провалился в беспамятство.

…Очнулся я в своей каюте. Надо мной склонились двое — Куир и Маас.

— Сознание вернулось к нему, — сказал Куир.

— Подлецы! — закричал я. — А еще говорили об уважении свободы личности!

Маас покачал головой:

— Мы не принуждали тебя, ты сам согласился на обследование. Мы предлагали тебе вернуться в прежнюю ситуацию, разве не помнишь?

— Чтобы гончие расправились со мной? За что? Я не умертвлял людей просто для того, чтобы убивать. Я изучал их мозги. Знать — высшая заповедь науки.

— Во имя чего — знать? Знания нужны людям для силы и счастья, спокойно сказал Маас. — А тебе нужны были знания, чтобы обеспечить господство своей партии над страной и страны — над всей планетой.

— Ваши методы преступны и чудовищны, — добавил Куир. Когда он смотрел на меня, его лицо принимало одно и то же выражение.

Судьба давала мне последний шанс, самый последний…

Я изобразил покорность и сказал:

— Да, да, вы правы, преступления наши чудовищны. Такова уж эта планета людей. Воистину она достойна уничтожения.

Я набрал побольше воздуха в легкие, взвинчивая себя до предела, сознательно вызывая у себя приступ истерии, как это умел делать фюрер, и закричал:

— Чего же вы ждете?! Жмите на кнопки, сбрасывайте на проклятую планету ваши сверхбомбы! Еще секунда — и будет поздно! Ну!..

Мои слова были рассчитаны на то, чтобы вызвать у слушателей эмоциональный шок, заразить их истерией, лишить способности рассуждать. Но они стояли неподвижно и со смесью любопытства и омерзения смотрели на меня. Моя истерия переходила в припадок, я уже не мог остановиться и кричал, срывая голос:

— Сбрасывайте же ваши бомбы, пока зараза с Земли не перекинулась к вам, не затопила всю галактику, всю Вселенную! Когда наши корабли прыгнут через космические просторы, будет поздно! Мы разрушим ваши города, испепелим всех вас, уничтожим вашу презренную цивилизацию! Мы отравим, изгадим все, к чему прикоснемся! Нас не изменить!

Пришельцы стояли надо мной, как бездушные истуканы. Сквозь гул в ушах я услышал слова Мааса:

— Ты говоришь неправду. Люди Земли разные. Мы получили эти свидетельства не только от тебя. У нас достаточно аппаратов, чтобы изучать планеты, не опускаясь на них. И мы продолжаем думать о контакте с Землей. Но это уже никоим образом не касается ни тебя, ни Поводыря, ни Густава…

«Они даже знают эти имена», — мелькнуло у меня.

— А с тобой, — Маас, как мне показалось, вздохнул, — пусть будет так, как должно было быть.

Я сижу в камере и пишу. Случилось самое худшее — пришельцы вернули меня в тот страшный день, в безвыходную для меня ситуацию… Впереди трибунал. А пока меня заставили дописывать дневник, вспоминать все, что может им пригодиться. Только об одном я ничего не расскажу — о Тайне. Пусть всех вас, люди, мучит любопытство и сожаление о том, что вы не смогли у меня выведать. У вас останется единственный путь — выловить всех моих сподвижников, среди них — Поводыря и Густава, они посвящены в Тайну. Они истребляли вас не меньше меня, почему же им должно повезти больше? Почему они останутся живыми и на свободе, тогда как я буду болтаться в петле? Пусть разделят мою участь!

Со мной в камере постоянно находится один из часовых-телохранителей. Эта должность имеет странное название, но оно точно соответствует содержанию. Они охраняют меня от меня, следят, чтобы я не покончил самоубийством до казни. Им надо, чтобы я прошел все круги ада, чтобы писал то, что послужит их планам, так сказать — «в назидание потомкам». Ну что ж, я обращаюсь к вам, потомки, прежде всего к тем, кто принадлежит к моей расе — к расе господ. Вам будут лгать, что жизнь Человека драгоценна. Не верьте этому. Вот формула стоимости человеческой жизни, сокращенно — ЧЖ в лагерях рейха. Итак, ЧЖ=ПУ+ЗС+ЗУ-(РУ+СТ). Разъясняю: ПУ — перемещение к месту уничтожения. ЗС — затраты на содержание. ЗУ — затраты на уничтожение. РУ — работа узника. СТ — стоимость тела, причем она тем выше, чем больше изобретательность тех, кто уничтожает.

Запомните, что стоимость жизни всегда равна стоимости смерти, а самой дешевой, возможно, будет нейтронная смерть, когда подешевеют бомбы.

Вам будут говорить о всяких ложных понятиях вроде справедливости, законности, демократии и прочего. Не верьте ничему. Эти громкие слова лишь скрывают планы тех, кто хочет загнать в ловушку ваше действительно свободное животное начало, вашу звериную сущность. Знайте — она прекрасна, как прекрасен тигр, разрывающий лань. Если сможете, живите свободно. Природа создала вас такими же, как звери в лесу. Не прячьте свои клыки и когти — и вы узнаете настоящие радости.

Ложны искусство, музыка, литература.

Ценность имеет только та наука, которая не стеснена условностями. Если ей нужны не подопытные крысы, а подопытные люди, дайте ей их из числа рабов, не угодных вам.

Бойтесь верности и честности — это кандалы, связывающие желания.

Все живые существа делятся лишь на две группы — господ и рабов, волков и овец. Сама природа во имя высшей справедливости разделила всех нас на эти две категории.

Есть только одно непогрешимое орудие, один прибор, способный проверить, к какой категории вы относитесь, — это РПГ, регистратор Пауля Гебера. С его помощью составлены карты Пауля Гебера и таблицы Пауля Гебера. Верьте только им, они составлены на основании чистых экспериментальных данных.

Я перечитал последние абзацы и понял, что мои тюремщики ни за что не допустят, чтобы этот призыв свободного духа дошел до вас, потомки. Они упрячут его в бронированные сейфы и каменные подвалы. Но я напишу второй, запасной вариант биографии. Я вставлю в него всякие щекочущие подробности, чтобы затуманить истину и продать издателям подороже. Это будет мой последний заработок — на своих неудачах.

Итак, я, Пауль Гебер, родился 2 мая 1912 года в семье мелкого торговца…

Я прочел дневник нацистского преступника Пауля Гебера и поспешил в Музей Памяти о войне. Я сказал директору:

— Дневник мне пригодится. Но здесь есть неясность. Что это за прибор и карты, о которых говорится в дневнике? Неужели его тайна так и осталась неразгаданной?

— Пойдем, посмотрим нашу выставку. Там есть и регистратор Гебера, сказал директор.

Я увидел аппарат, с помощью которого нацисты предполагали классифицировать людей на господ и рабов. Выглядел он весьма внушительно этакий одноглазый паук с зеленоватым экраном осциллографа с многочисленными присосками и шлемом, напоминающим выпотрошенный и отполированный череп. Я понял, что аппарат должен был устрашать и приводить в трепет блеском хромированных поверхностей, необычной формой, напоминающей фантастического паука, и поделился мыслями с директором.

— Ты прав, — сказал он. — Присосков могло быть значительно меньше. Но суть не в этом. Обрати внимание на анализатор. Мы специально срезали здесь часть кожуха и поставили стекло. Видишь там, в самой гуще, среди переплетения проводов и трубок, две детали, окрашенные в оранжевый цвет? Это электронные инверторы. Через них проходят сигналы к индикатору. Пожалуй, дольше всего Гебер трудился, чтобы сделать их такими маленькими и незаметными даже для специалиста. Ты знаком с явлением инверсии? Понимаешь, зачем они здесь?

— Не совсем, — признался я.

— Но ведь сигналов только два — «с» и «у». Дай-ка я надену тебе шлем. А теперь смотри внимательно. Начнем испытания.

Он включил аппарат. Раздалось тихое жужжание, засветился глаз паука. По экрану осциллографа заметался лучик, вычерчивая сложную кривую. На шкале вспыхнул «приговор» — сигнал «у».

— Как видишь, регистратор свидетельствует, что у тебя преобладает у-излучение. Ты принадлежишь к рабам. А теперь надену шлем я, — сказал директор.

Аппарат зажужжал вторично, и на шкале загорелся тот же сигнал.

— Ну вот, два сапога — пара, — сказал директор, потирая руки. На левой у него не было трех пальцев — память о фашистском концлагере. — А сейчас мы с помощью регистратора исследуем собаку.

Он отдал распоряжение, и через несколько минут в зал ввели лохматую дворняжку. Приладили к ее голове шлем с присосками.

— Смотри, — проговорил директор, щелкая верньером.

На шкале появился сигнал «с», свидетельствуя, что собачонка принадлежит к категории сверхчеловеков.

— Теперь ясно? — спросил директор.

— Но ведь инвертор меняет сигнал на противоположный: «с» на «у», а «у» — на «с»…

— Усек, — усмехнулся он. — Вся теория этого Гебера о двух основных излучениях не выдерживает никакой научной критики. Резкой разницы в излучениях человека и животных вообще нет. Теория построена на догадках и политических концепциях. Впрочем, возможно, Гебер сам верил в нее. Тут действовал своего рода самогипноз. И вот по иронии судьбы, когда Гебер стал испытывать свой аппарат, он обнаружил, что чаще всего у-излучение преобладает как раз у его соратников по партии и у самого фюрера. Трудно сказать, чем это объяснялось. Возможно, у-излучение и на самом деле сопровождает некоторые застойные мозговые явления, Тогда-то ему и пришлось поставить инверторы. Он называл их великой и ужасной Тайной не только из стремления фашистов к ложной патетике. Она была действительно ужасной для своего создателя. Позор — позором, но ему приходилось еще и всех бояться. Ведь те из его покровителей, кто был посвящен в Тайну, готовы были убить его при малейшем подозрении, что он попадется в чужие руки…

— А что стало с ним? — спросил я.

— Не выдержал ожидания казни и умер от страха в тюрьме.

— Не зря называл себя неудачником.

— Не зря. Только он считал, что это случайность, игра судьбы, засмеялся директор. — А, может быть, причины его неудач — величайший повод для оптимизма.