Повседневная жизнь американской семьи

Два таможенника

В аэропорте имени Дж. Кеннеди я жадно разглядывала пассажиров-американцев. Даром, что ли, летела в самолете двенадцать часов, пересекла несколько стран и целый океан? Но чем больше вглядывалась, тем больше ощущала смутное недовольство. Разочарование, что ли? Вот за три года до того я была в Индии. Лёту в два раза меньше, а экзотики — через край. Другой цвет кожи, другие одежды, и эти смуглые лица, и огромные черные глаза.

А тут... Ну, конечно, одеты американцы чуть лучше (особенно тогда, в начале 90-х). Держатся более уверенно. Конечно, в их жестах, походке заметна большая свобода, раскованность. Но в целом они, кажется, не так уж сильно отличаются от нас.

Вот, например, сидит таможенник, невысокий, плотный, с пшеничной шевелюрой. Ну чем не кузен такого же крепыша с блондинистым чубом, который проверял мой багаж в Шереметьево? Я напряглась в ожидании неприятной процедуры. Собственно, сама процедура возражений не вызывала: тот, в Москве, задавал необходимые вопросы, я честно отвечала. Неприятным был тон — холодный, подозрительный, на грани безразличия и неприязни.

— Простите, мэм, вы о чем-то задумались? — услышала я голос его американского коллеги. На меня смотрели такие же светлые глаза, но — улыбающиеся. Он улыбался все время, пока выполнял те же обязанности, что и его московский «кузен». Но одновременно, ни на минуту не прерывая работы, вел со мной веселый диалог.

— Вы впервые в Америке? Очень хорошо. Надеюсь, вам понравится. А куда вы теперь? В Чикаго? Тогда вам нужен местный терминал, сейчас я попрошу кого-нибудь помочь, — он нажал на кнопку. — Вам повезло: в Чикаго сейчас отличная погода, я вчера только говорил по телефону с другом. Впрочем, про Чикаго говорят, что если вам не нравится погода, подождите немного. Она действительно часто меняется. Счастливого вам пути, мэм!

Я стояла за стойкой в ожидании помощника и пыталась понять, откуда это неожиданное расположение. Потому что я впервые в Америке? Потому что я из России (шел 1991 год, год острейшего интереса к перестройке, Горбачеву)? Между тем мое место у стойки заняли новые пассажиры. Пара американцев-новобрачных только что вернулась из свадебного путешествия по Европе. Таможенник работал так же быстро. И лицо его сияло той же улыбкой.

— А в Париже вы были? О, это моя мечта! Нам с женой так хотелось туда поехать, но пока не удалось. Что вы успели посмотреть? Ах, как интересно! А теперь в Лос-Анджелес, домой? Нет? Вы туда тоже впервые? Я, правда, не знаю, какая там сегодня погода, но это неважно. Там практически круглый год светит солнце. Приятно вам завершить ваш медовый месяц!

Я поняла, что это не личное отношение, а деловой стиль общения. Кроме общего доброжелательства он предполагает и как бы некоторую долю личного участия.

Улыбка

Этот стиль поведения — приветливость и дружелюбие — я потом наблюдала чуть ли не на каждом шагу. У работников сервиса и торговли, у коллег по работе, у малознакомых людей и просто пешеходов на улице. Американская улыбка меня покоряла, создавала радостную атмосферу, поднимала настроение. Своим восхищением я поделилась с коллегой, приглашенной из Франции, преподавателем социологии Андре Мишель.

— Как это все-таки приятно, если тебе всегда улыбаются, правда?

Она помолчала, потом спросила:

— А что значит «тебе всегда улыбаются»?

— Это значит, что тебе рады, — недоуменно ответила я.

— А так бывает, что тебе все и всегда рады? — прищурилась она.

— Ты хочешь сказать, что это не всегда искренне? Пусть так, но это все равно приятней, чем хмурые лица или грубость.

— Зачем ты берешь крайности? И то и другое плохо — и лицемерная приветливость, и искреннее хамство.

— А что хорошо?

— Адекватность, — коротко ответила француженка. — Я предпочитаю знать точно, как человек ко мне относится. Если с симпатией — я буду рада. Тогда пусть улыбается. Или целуется, знаешь, как это у них принято — едва касаясь губами. Но если особой симпатии я не вызываю, а тем более если не нравлюсь — я ведь живой человек, кого-то люблю, кого-то нет, и ко мне так же по-разному относятся люди, — тогда я предпочитаю об этом знать, а не видеть ту же распрекрасную улыбку.

— И что, все французы такие максималисты? — съехидничала я.

— Ладно-ладно, встретимся через полгода — поговорим, — пообещала она.

Значительно раньше, чем Андре обещала, я убедилась, что в чем-то коллега была права. Как часто эта покоряющая американская улыбка вводила меня в заблуждение. Как скоро я поняла, что она по большей части не означает ничего. Но очень легко при этом сбивает с толку. И когда узнаешь, что сослуживица, так лучезарно улыбавшаяся, только что донесла на тебя начальству испытываешь шок. Ну пусть донесла, если сочла нужным, но улыбаться-то было зачем? Да, я узнала цену американской улыбки, я перестала ей доверять. Я усвоила, что улыбчивость — это всего лишь политес, вежливость. Мне стало легче: теперь я лучше понимала истинное отношение ко мне людей. И все-таки... все-таки я продолжаю ценить эту американскую привычку — быть улыбчивыми и приветливыми.

В метро я неловко задела зонтом какого-то работягу, смутилась, извинилась. Он в свою очередь улыбнулся, тоже извинился и добавил: «Извините, мэм. Никаких проблем, мэм». Извиняется не только тот, кто доставил случайное неудобство, но и «жертва» — просто для того, чтобы вы не чувствовали себя неловко.

Хотя, конечно, с друзьями, коллегами, знакомыми я бы предпочла большую искренность. И чтобы они мне улыбались с выражением сердечной симпатии только тогда, когда они ее, эту симпатию, действительно сердечно испытывают.

Юмор

В аэропорте имени Дж. Кеннеди, теперь уже на местном терминале, то есть для рейсов внутренних авиалиний, со мной случилась неприятность: я потеряла билет в Чикаго. В большом замешательстве я оглянулась вокруг и совсем скисла: тут не было ни одного уголка, напоминавшего привычную картину аэропорта Шереметьево. Широченные коридоры с веселой рекламой. Яркие картины по стенам. Мягкие кресла в нишах для ожидания. От растерянности я забыла надеть очки. Правда, ношу я их редко, только когда нужно что-то рассмотреть вдали. Но тут эти две с половиной диоптрии сыграли со мной забавную шутку.

Я увидела впереди стойку обслуживания пассажиров, а за ней девушку в форме. Впрочем, и то и другое довольно расплывчато. Крепко прижимая локтем сумочку с документами, я волокла тяжелую дорожную сумку к стойке обслуживания. Подошла, подняла глаза, хотела обратиться к девушке и... так и застыла. Передо мной стояла вовсе и не девушка. Это был молодой человек с франтовато закрученными черными усами и румяными щеками!

Ни сил, ни времени анализировать увиденное у меня не было. Я просто приказала себе не думать. Быстро повернулась и пошла в обратную сторону. Там, как мне показалось, стоял парень. Я потащилась к этой стойке со своей сумочкой под мышкой, тяжелой сумкой и еще более тяжелой думой о пропавшем билете, протянула документы... И увидела, что это вовсе не парень, а настоящий черт. Над его лбом торчали рога, а сзади висел хвост.

...Когда я рассказываю эту историю своим американским студентам, в этом месте обычно кто-то уже догадывается и спрашивает: «Какого числа это было?» — «Тридцать первого октября», — отвечаю. И мы все понимающе хохочем. Однако даже сейчас, когда мы в России знаем о многих американских праздниках, я не уверена, что дата эта известна каждому читателю. А уж десять лет назад о Хеллоуине, этом веселом празднике нечисти, я и слыхом не слыхивала. Но даже если бы и слышала, могла ли я подумать, что в огромном аэропорте имени Дж. Кеннеди, на своих рабочих местах серьезные люди будут обслуживать пассажиров в маскарадных костюмах!

И это вовсе не исключительный эпизод. Американцы стараются веселиться везде, где это только возможно. Костюмированные балы устраиваются не только на Хеллоуин, но и на Рождество, и на Новый год, и в День благодарения. Любой праздник может быть предлогом. Элементы театрализации часто привносятся в самые неожиданные для этого собрания.

На научной конференции в Трайтон-колледже (штат Иллинойс) во время серьезнейшего обсуждения одной сугубо научной проблемы молодой преподаватель вышел на сцену с электробритвой в руке. Включив ее, он не торопясь побрил одну щеку и сказал: «Посмотрите на меня слева, вы видите: я чисто выбрит. Теперь посмотрите справа, я не брит. Так и эта проблема. Все зависит от того, как вы на нее смотрите».

Однако американский юмор довольно сильно отличается от русского и вообще от европейского. Это можно заметить даже по тем программам, которые покупают у американцев российские телеканалы. В подавляющем большинстве шутки ведущих не вызывают у наших зрителей улыбок. Шутки кажутся нам примитивными и грубыми. С большим удивлением, например, увидела я шоу «Чудаки», которое и в Америке-то уже сошло с телеэкранов. Человека сбрасывают в канализационный сток, его рвет прямо в камеру, это показывают крупным планом... Нет, все-таки при всем кризисе юмористического жанра на отечественном ТВ и тенденции к оглуплению зрителя до такого идиотизма мы еще не дошли.

Можно, конечно, решить, что это рассчитано на определенную аудиторию, которой такой физиологический (вернее сказать фекальный) юмор нравится. Но я много раз убеждалась в этой разнице вкусов у нас и у американцев, даже если это люди одного социального уровня.

Вот выдержка из статьи в студенческой многотиражке. Она сделана в форме юмористического диалога, беседуют абстрактные Он и Она. Не важно, о чем статья. Важнее ее лексика. Она: «Я просто описалась, когда услышала то, что ты утверждаешь». Он: «А я три раза пукнул на эти твои слова». В кафетерии, в библиотеке, в университетских коридорах я видела, как читали статью студенты: улыбались, посмеивались. Никого это не смущало.

А вот поздравление с днем рождения, которое я сняла со стены профессорской. Написано оно к сорокалетию преподавательницы Синди Строубер. Оно состоит из двух плакатиков; на каждом по портрету Синди, отретушированному под... Смерть — кости вместо рук, провалившиеся нос, рот и глаза. На одном написано: «С днем рождения, Синди. Не забывай, что я жду тебя за углом». На другом: «Торопитесь поздравить Синди, пока я не добралась до нее».

Сама Синди, моложавая, спортивная, стриженная почти наголо, была явно довольна. Я спросила: «Вам не кажется немного обидным такое поздравление?» Она ответила: «Нет, ведь это же очень остроумно».

Теперь возьмем еще один социальный уровень. В одном маркете двое продавцов обменивались приветствиями: «Здорово, как живешь?» — «Спасибо, хожу в туалет регулярно» (в том смысле, что желудок работает хорошо). Конечно, и у наших ребят этого круга не самые изысканные шутки. Одну из них, довольно распространенную, кстати, я услышала от молодых продавцов в мясном магазине: «Как живешь?» — «Спасибо, регулярно». Тоже, конечно, грубовато. Но все-таки на тему сексуальную, пикантную, а не фекальную.

Ну а что касается любимой шутки — бросаться тортами, норовя попасть прямо в лицо, об этой американской традиции наши зрители знают уже по многим фильмам. Я видела, как смеялись над этими эпизодами вполне солидные американцы. Их это не коробило.

Впрочем, коробит американцев другое. Недавно газета «Уолл-стрит джорнэл» написала: «Вдрызг пьяный герой не сходит с российских экранов. Почему-то у русских это считается смешным». Да и вообще весь наш алкогольный юмор в Америке воспринимают с большим недоумением — над чем же тут смеяться, если человек теряет контроль над своим телом и разумом?

Разумеется, я не забыла о Марке Твене, об О. Генри, о Курте Воннегуте. Разумеется, и сегодня у Лено, Лейтермана, О'Жоннора, известных ведущих юмористических телешоу, есть примеры остроумного юмора, одинаково смешного и для русского, и для американца. Великолепны острые шутки телевизионных звезд, сатириков Рассела Байкера, Майка Ройко. Но я хотела обратить внимание именно на отличия, которые проявляются на уровне массового общения. И отнюдь не для того, чтобы им удивляться или возмущаться. Чужую культуру надо принимать такой, какая она есть. Но «принимать» отнюдь не означает «перенимать».

К сожалению, я с грустью наблюдаю, как наша молодежь заимствует у американцев далеко не самое лучшее. В том числе и глуповатые, грубоватые шутки. Чему, к сожалению, усиленно способствует телевидение. Скажем, сериал о двух подростках-идиотах Бивисе и Баттхеде, который почему-то демонстрировался у нас то на одном канале, то на другом, то на третьем. И зритель-подросток, у которого только начинает формироваться вкус, воспитывается именно на таких образцах дебильного юмора.

Оптимизм

Американцы привыкли смотреть на жизнь with positive, то есть положительно. Сформулировать эту психологическую установку — я бы назвала ее философией оптимизма — можно так: все хорошо, а должно быть еще лучше. Это правильно. А то, что не хорошо — так это исключение, это неправильно и подлежит немедленному исправлению.

У моей подруги Бриджит МакДана, директора Театра музыкальной комедии в Чикаго, случилась беда: муж ушел к другой. Для Бриджит наступили черные дни. Она страдала безмерно, хотя и старалась всячески это скрывать. Однажды, утешая ее, я сказала: «Дорогая, но это все пройдет. Ты же знаешь, жизнь — она в полоску...» — «Как это?» — с неожиданным интересом вынырнула она из своей тоски. Я немного растерялась. Фраза эта была настолько банальна, что я даже не знала, что тут может быть непонятно. «Ну, знаешь, такие полосочки, как у зебры, — светлая и темная, потом опять светлая, а за ней снова темная. Так и жизнь. Если в ней был период света и покоя, то его сменит период неприятностей и печалей. Но зато потом — опять свет. И то и другое естественно». Она помолчала, потом спросила: «Это у русских такая концепция жизни?» — «Да это вроде бы у всех народов». — «Нет, у американцев не так. Мы считаем, что радость — это норма, а горе — патология. Его стыдятся. С ним борются. Стараются быстрее преодолеть и забыть. Неприятности — это как болезнь. Причем болезнь, которой нужно стыдиться».

Спросите любого американца: «How are you?» — как, мол, жизнь? Он обязательно ответит: «fine», «wonderful», «great», то есть прекрасно, замечательно, великолепно. Это, конечно, принятые клише, но они отражают четкую психологическую установку: все хорошо, потому что все должно быть хорошо. Сначала меня это раздражало, отдавало какой-то тотальной хронической фальшью. Но потом я поняла, что это своеобразная защита от неприятностей: не предаваться печали, не погружаться в тоску — в этом, по-видимому, есть некий энергетический импульс. Большой драйв. Он дает силы для сопротивления жизненным невзгодам в самых тяжелых обстоятельствах.

Преподаватель психологии в Вирджиния-колледже, сорокапятилетняя Шерон Коллинз сильно меня удивила. Разговор у нас шел о некоторых социально-психологических особенностях американцев. И она вдруг говорит: «Вообще я считаю, что большинство граждан Америки счастливы». Сама Шерон производила впечатление определенно счастливого человека, но как же можно собственное состояние переносить на всех остальных сограждан? Как можно заявлять, что большинство членов общества, любого общества, счастливы? Не в Эльдорадо же живем. Я уж не говорю о сотнях тысяч бездомных, безработных (многих из них я сама видела на улицах и в приютах). Но куда же подевались обычные житейские несчастья — болезни, одиночество, ссоры детей и родителей, неразделенная любовь?.. Да мало ли неприятностей у любого человека в любой стране. Вот что делает личная удачливость, подумала я: несчастья других просто перестаешь замечать. Я попросила Шерон подробней рассказать о себе.

— Я рано вышла замуж. Брак был неудачным, — начала она. — Муж тиранил меня придирками, ревновал к учебе, к работе. В доме не стихали скандалы. Дети стали нервными, перестали улыбаться, у них намечалась хроническая депрессия.

Я не могла взять в толк, где же здесь место для счастья. Шерон заметила мое недоумение, понятливо кивнула.

— И тогда я решилась на развод. Процедура эта шла долго. Муж отобрал у нас дом, мы остались почти без средств. Но мы сняли небольшую квартиру. Я отвела детей к психотерапевту, они вскоре пришли в себя, обрели душевный покой, повеселели, к ним вернулась радость жизни. И мы были очень счастливы. Потом я взяла в банке деньги в кредит, и мы начали строить свой дом. Это было трудно. Но нам помогали друзья. Когда дом был готов, мы почувствовали, что по-настоящему счастливы. Старший мальчик сейчас учится в колледже. Хорошо учится. Недавно, правда, его ограбили, отняли деньги и немножко побили, он даже пробыл несколько дней в госпитале. Но теперь он уже здоров, не осталось никаких следов. Он очень счастливо отделался.

Да, безоблачной эту жизнь не назовешь. Но хорошо хоть, что все беды позади. Для порядка я спросила еще о дочке.

— О, дочка была два года очень счастлива. Ее бой-френд — отличный парень. Это была такая любовь! Но его отец, протестантский священник, не знал, что мы — католики. Собственно, мы не очень религиозны, в костеле бываем редко. Но все равно для него это был удар, он не хотел, чтобы сын женился на католичке. И Пол — так звали молодого человека — в конце концов подчинился воле отца, уехал к себе домой, на западное побережье. А недавно мы узнали, что он женился.

— Ну и как себя чувствует ваша дочь? — спрашиваю осторожно. Картина, нарисованная моим воображением, стремительно разрушается.

— О, она очень переживала. Но теперь, через полгода, она уже справилась с этой проблемой. Теперь она больше общается со сверстниками, обрела новых друзей, недавно познакомилась с парнем, может, он станет ее новым бойфрендом. И она уже почти счастлива.

И тут я подумала, что если такое отношение к жизни свойственно большинству американцев, то они и в самом деле... ну если не счастливы, то как бы это сказать поточнее, устремлены к счастью. Они стараются найти хорошее во всем, что только может дать им это ощущение успеха, удачливости. И по возможности забыть или хотя бы умалить тяготы, беды, несчастья. Хорошо ли это? Я бы не рискнула дать однозначный ответ. Это ведь очень утомительно — жить со счастливым выражением лица, не давать себе расслабиться, погоревать, погрустить. Но вместе с тем это все-таки лучше, чем постоянное уныние, жалобы на жизнь и угрюмость, зачастую свойственные моим соотечественникам.

«Ты сегодня хорошо выглядишь», — говорю я моей московской сослуживице. «Ой, что ты, — пугается она. — Этого не может быть. Я вчера стирала допоздна, не выспалась, волосы в разные стороны, синяки под глазами...» Американка же в подобных обстоятельствах почти наверняка отреагирует так: «О, спасибо большое! Я очень рада». И, конечно, обязательно улыбнется.

Self-esteem

Слово это можно перевести как высокая самооценка, уверенность в себе, но точнее всего — самоуважение. Можно еще поставить эквивалентом словосочетание «чувство собственного достоинства». Для американца же, впрочем, никакого объяснения здесь не требуется. Слово «self-esteem» очень часто встречается и в газетах, и по телевидению, в любом ток-шоу.

Воспитывают это с детства. Барни, огромная кукла-динозавр, ведет одноименное детское ток-шоу, где часто говорит о необходимости человека уважать самого себя. Однако говорит не прямолинейно, никакой дидактики в детских шоу здесь нет, а в форме игры. Например, так. У одного из друзей Барни, а это реальные мальчики и девочки, день рождения. Барни передает ребенку коробку и говорит, что если он взглянет на подарок, то увидит нечто уникальное. Очень ценное, неповторимое. Чего ни у кого больше нет в целом свете. Мальчик открывает коробку и обнаруживает там... зеркало. А в нем, естественно, отражение собственного лица, того самого — «уникального, ценного, неповторимого», чего ни у кого больше нет. Это и есть воспитание уважения к себе.

Другая картинка. Детский сад. Все уже позавтракали, одна девочка еще дожевывает, сидя за столом. Молодая воспитательница говорит: «Что же ты медлишь, Келли? Дети спешат на прогулку, ты их задерживаешь». Мимо проходит директриса и случайно слышит эту реплику. Она просит воспитателя зайти к ней в кабинет. «Вы побеспокоились о тех детях, которым не терпится погулять, — говорит она. — Но не подумали о Келли: каково ей — мало того, что она одна осталась за столом, так еще испытывает и комплекс вины перед остальными».

А мне, поскольку я оказалась свидетелем этого разговора, заведующая объясняет, что ребенка ни в коем случае нельзя воспитывать на чувстве вины. Иначе он может привыкнуть, что он хуже других. Вот так и вырастают неудачники.

Третья сценка. Дом для обиженных женщин (Abused women's shelter). Сюда приходят жертвы домашнего насилия. Жены, которых оскорбляют, а иногда и бьют их мужья. Первым несчастную встречает психолог. Смысл беседы с пациенткой — убедить ее в том, что она достойный, уважаемый человек. И никто — слышите, никто! — не должен даже помыслить, что ее можно обидеть, а тем более поднять на нее руку. Таких бесед будет еще много. И не только бесед. Целая система профессиональных тренингов, юридических консультаций и других мер направлена на то, чтобы научить обиженную и униженную женщину поверить в себя, свою значимость, свою ценность.

— Ну и что, — спрашиваю я сотрудницу Дома. — Предположим, она обрела эту уверенность в себе. А муж-то остался прежним. Он-то видит в ней все того же человека, которого он привык обижать.

— Нет, другого! Каждый из нас прекрасно чувствует, кого можно безнаказанно оскорблять, а кого — нет.

Толерантность

Пришло это слово к нам недавно, но замелькало в прессе и на научных симпозиумах довольно часто. Правительство РФ даже приняло в 2000 году специальную гуманитарную программу «Воспитание толерантности». Это вызвало много дискуссий: тех, кто «за», оказалось меньше тех, кто «против».

В Америке никаких дискуссий по этому поводу давно уже нет. Толерантность — это готовность принять все иное, непривычное в данной среде, нестандартное, нетрадиционное. Это уважение к иной расе, этнической группе. К другой религии, к другому социальному статусу (богатых к бедным и наоборот).

В Мичиганский госуниверситет, где я в то время работала, приехала из Киева педагог-стажер Марина со своей десятилетней дочерью Олесей. Девочка общительная, хорошенькая да к тому же с неплохим английским без проблем вошла в новый коллектив. Это, однако, понравилось не всем: две девочки, признанные до того безусловными фаворитками класса, решили без боя не сдаваться. Они начали, так сказать, обрабатывать общественное мнение. Посмеивались над тем, что отличало Олесю от других. Над котлетами вместо привычных сандвичей или тунцового салата, которые американские школьники приносят из дому в металлических коробочках. Над славянским акцентом в ее английском. И потешались над тем, что однажды она пришла в джинсовой юбочке — абсолютно экзотичном наряде среди сплошных джинсов. Вскоре Олеся почувствовала охлаждение класса и, естественно, сильно огорчилась. Мама Марина зашла к директору школы, чтобы выяснить, что делать дочке в этой непривычной для нее ситуации. Что было дальше, Марина рассказывала мне с большим удивлением.

— Такую реакцию я совершенно не ожидала. Директриса побледнела, потом покраснела. А потом пришла в чрезвычайное волнение и наконец произнесла: «Мне очень стыдно, что такое произошло в моей школе. Вашей дочери делать, разумеется, ничего не надо. Это наша вина, мы ее и будем исправлять».

Неизвестно, о чем беседовала директриса с юными завистницами. Только одна из них вскоре пригласила Олесю к себе на домашнюю вечеринку, а другая предложила ближайший уик-энд провести у нее в гостях: мама и папа будут очень рады. На этом дело не кончилось. Учительница домоводства на ближайшем занятии поменяла тему: вместо полагающегося по программе лукового супа она предложила научиться варить украинский борщ. И, разумеется, Олеся стала главным консультантом. На очередном танцевальном вечере в школе был объявлен конкурс национальных костюмов. И Олеся привлекала всеобщее внимание холщовой рубахой с яркой вышивкой, венком с разноцветными лентами и изящными красными сапожками.

Не стану утверждать, что подобное торжество толерантности существует в Америке повсеместно. Школа, о которой я рассказала, находится вблизи университетского городка, там учится много детей сотрудников университета. И если бы стало широко известно о проявлении недружелюбия учеников к ребенку другой национальной культуры, это бросило бы тень на престиж учебного заведения. Не думаю, что подобная щепетильность свойственна всем американским учителям и школьным директорам. Но знаю, что идеологи американского образования к этому стремятся. И в десятках университетов разрабатываются методики воспитания толерантности, а в сотнях школ учителя уже применяют их на практике.

И еще немного о терпимости к непривычному, о приятии иного. У американцев в последние годы вошло в моду усыновлять детей другой расы или этнической группы. Ирвин Уайл, профессор Северо-Западного университета в Чикаго, очень грустил, что у него нет внуков. Более того, eмy стало известно, что невестка, тоже профессор, родить ребенка не может. Но однажды на двери кабинета Уайла я увидела фотографию очаровательной крошечной китаяночки. Внизу была подпись: «Принимаю поздравления с внучкой. Дедушка Ирвин».

Оказалось, сын с невесткой решили усыновить ребенка и предпочли такую вот не похожую на них, белых американцев, раскосенькую, желтолицую малютку. Когда она подросла, приемные родители повезли ее в Китай. Все трое поселились в семье, где хорошо сохранились национальные обычаи. И девочка училась петь китайские песни, танцевать, носить одежду и играть в игры, чтобы не забыть о своих этнических корнях.

Мне известно немало подобных случаев. Конечно, это скорее мода среди «продвинутых» американцев. Тот же Ирвин Уайл объяснил мне: «Мы должны показать пример толерантного отношения к другим расам и этническим группам. Америка очень нуждается в таком воспитании».

«Нуждается» — значит еще не может похвастать такой всеобщей терпимостью. Там до сих пор очень сложно развиваются отношения между белыми и черными американцами. Причем сегодня, когда уже считается совершенно неприемлемым (американец бы сказал «неполиткорректным») недружелюбно отзываться о неграх.

Проблема, тем не менее, стоит все еще довольно остро. Я не стану писать о ней именно поэтому: бегло и поверхностно говорить о расовых конфликтах не считаю возможным. А глубокий анализ — тема не для этой книжки.

Америка думает об этой проблеме. Здесь уже очень много сделано для воспитания расовой терпимости. И многочисленные частные фонды в поддержку толерантности, и федеральные программы, и журналы, один из которых так и называется «Толерантность».

Гражданин и государство

К своему выступлению в Rotary Club я готовлюсь тщательно. Чет Хенри, бизнесмен, в доме которого я живу — это с его подачи меня пригласил Клуб, — сообщает мне важные сведения и дает советы. Члены Ротари — уважаемые люди бизнеса, а также топ-менеджеры крупнейших фирм. Время от времени они приглашают на свои заседания заезжих лекторов с любопытной для них информацией (меня — с темой «Америка глазами иностранца»). Но в основном они обсуждают свои, связанные с бизнесом проблемы. Однако Чет обращает мое особое внимание на то, что стиль всех выступлений легкий, шутливый. Всяческое занудство, даже в сообщениях об очень серьезных вещах, — он прикладывает согнутую ладонь ко лбу, имитируя роденовского Мыслителя, — категорически отвергается. Так что я заранее стараюсь настроиться на смешливый лад.

...Первое, что я вижу, входя в холл клуба, — государственный флаг Соединенных Штатов Америки. Он стоит недалеко от двери, на блестящем древке, а полотнище сверху слегка закреплено на стене. Я хорошо могу разглядеть и все его пятьдесят звезд, по числу штатов, и все тринадцать красных полос — столько было первых колоний в Америке. Холл заполняют импозантные мужчины в прекрасно сшитых костюмах, гладко выбритые, пахнущие легким парфюмом. Женщин почти нет — из ста пятидесяти, может, три или пять. Но и это прогресс. Ротари еще до недавнего времени был клубом чисто мужским.

Из холла дверь ведет в зал с накрытыми столиками. Сев за стол с Четом, я, однако, не смотрю ни на публику, ни на закуски, которые уже начали разносить официанты. Все мое внимание сосредоточено на сцене: там, в самом центре, на заднем плане я вижу ... еще один флаг США, во всю высоту стены от пола до потолка.

На сцену выходит председатель. Шум стихает, а в тишине вдруг раздается государственный гимн. Все встают, кладут руку на левую половину груди и так стоят до самых последних слов: «И пусть всегда развевается звездно-полосатое знамя над землей свободных и домом отважных». Да, веселенькое вступленьице к дружескому клубному застолью. И зачем же я готовила свое ироничное выступление? Зачем вспоминала забавные истории, анекдотические случаи из тех, что происходили со мной в Америке? Невозможно же говорить в легком стиле после такого «тяжелого», такого формального начала! И я бормочу что-то Чету, что, может, я не буду выступать, я не совсем готова.

Однако, к счастью, выступаю я не первая. А те, которые выходят на сцену передо мной, все эти респектабельные мужи, несмотря на свой солидный вид, несмотря на торжественный гимн и флаг, говорят именно в той легкой неформальной манере, которую мне обещал Чет. Свои выступления они пересыпают шутками из телерекламы и местного фольклора, подтрунивают друг над другом, хохочут. Большую часть этого юмора я не понимаю, тем более что в ходу много сленга. Но смех в зале возникает непрестанно. Так что я постепенно успокаиваюсь.

Позже я рассказываю Чету, как удивилась и даже испугалась этой церемонии — флаги, гимн. Ведь это же все-таки встреча членов неформального объединения, а не заседание сената.

— Что тебя смущает? — удивляется Чет. — Это же просто традиция.

Меня не смущает, меня скорее изумляет вот именно это традиционно уважительное отношение к символам государственной атрибутики. Признаки этого уважения я замечала потом не раз.

Многие хозяева домов выставляют флаги США на улицы, прямо с внешней стороны двери. В праздники это еще понятно. Но в будни?!

То же самое происходит и в дни национальных бедствий. После бомбардировок Торгового центра в Нью-Йорке 11 сентября в залах некоторых американских магазинов появились большие очереди. Вообще-то эти залы обычно полупустые, а продавцы льстиво-заинтересованно заглядывают в глаза покупателям. Но тут покупателей оказалось больше, чем товара, а товар этот был, как вы уже догадались, звездно-полосатые знамена. В те дни весь мир мог видеть флаги в руках пешеходов на улицах американских городов, на капотах машин, маленькие — на лацканах свитеров и пиджаков. Огромным дефицитом стали значки с символом государственности. И мы знаем, что тогда всплеск патриотизма и объединения вокруг правительства Буша достиг своей высшей точки.

Впрочем, «всплеск патриотизма» не совсем точное выражение. Гордость от принадлежности к своей стране присутствует у большинства американцев постоянно. Это не значит, что здесь нет критики, что всех устраивает существующий порядок вещей. Отнюдь. Афро-американцы (негры) считают, что и по сей день они дискриминированы, им труднее получать образование, хорошую работу, престижную должность. Их белые сограждане ворчат, что в результате правительственной политики, дающей преимущества расовым меньшинствам, женщинам и инвалидам, дискриминированными оказываются молодые белые мужчины. (Любимый анекдот в белой Америке: «Что нужно, чтобы тебя приняли в солидную фирму на высокую позицию? Нужно быть женщиной-негритянкой с одной ногой». Конечно, это только анекдот. В действительности все не совсем так. Но это уже тема для другого разговора.) Работающие женщины возмущены тем, что их оплата в среднем по стране ниже мужской. Неработающие матери требуют, чтобы им выплачивали деньги за их общественно-полезный труд — воспитание детей. Многие американцы недовольны уровнем школьного образования. Еще больше — дорогой системой здравоохранения... Словом, недовольных достаточно. Но попробуйте вы, иностранец, поддержать американца и присоединиться к этой критике, он тут же прекратит разговор.

Один мой знакомый, учитель истории, много путешествующий по миру, посетовал на американский этноцентризм: «Ни в одной из развитых стран не встречал я такого пренебрежительного отношения к изучению иностранных языков. Моих соотечественников вообще мало интересуют другие народы. Они уверены, что все равно нет страны лучше, чем США, а зачем изучать чужие языки, если весь мир и так все равно говорит по-английски». Я его поддержала: «Да, я много раз встречалась с этой убежденностью: американец считает, что ему чрезвычайно повезло родиться на этой земле». На это он отреагировал мгновенно и почти автоматически, не успев себя проконтролировать: «Разумеется, повезло».

Чем же так гордятся американцы? Я не буду ссылаться на социологические данные, хотя они у меня есть. Поделюсь лучше своими ощущениями от личных бесед. Мне показалось, что больше всего граждане США ценят, во-первых, свой высокий уровень жизни и, во-вторых, демократические принципы. Именно в таком порядке.

Не могу ничего возразить против материального благополучия и высокого качества жизни большинства. Отдадим дань и американской демократии (хотя в последнее время в связи с войной в Ираке и она дала брешь). Владимир Познер, ведущий программы «Времена» на канале ОРТ, большую часть своей жизни прожил в США. Недавно в своем телеинтервью он сказал буквально следующее: «Сегодня мне в России проще критиковать Путина и его политику в Чечне, чем моим коллегам в США критиковать политику Буша». Так он отреагировал на увольнение своего давнего друга, успешного телеведущего Фила Донахью. Уволили журналиста как раз после его критики правительства США в отношении Ирака.

Тем не менее большинство американцев уверены, что именно в их стране демократические принципы достигли наивысшего торжества. И тут совершенно не важно, правы они или нет. Я готова согласиться, что американская демократия во многом может служить образцом для подражания. Важно то, каким именно способом правительство США считает нужным «влиять» на недемократические режимы других стран. Я взяла слово «влиять» в кавычки, потому что военное вторжение — это весьма своеобразный и сомнительный способ «влияния». И вот этот-то способ большинство американцев полностью поддерживает. Я не раз слышала разговоры о «бедных курдах», и о «бедных косовских албанцах», и о «несчастных иракцах», которых следует немедленно освободить от тиранических тоталитарных режимов. Ключевое слово в этих настроениях — «немедленно». В нем с чисто американской прямолинейностью выражена готовность разом покончить с проблемой. С любой проблемой. А уж тем более с такой «простенькой», как создать в далекой стране — с чужими традициями, религией, обычаями, с непонятным для американцев менталитетом — в точности такую же модель демократических отношений, которая существует в Северной Америке. И вот ради этой «благой» идеи они готовы поддержать правительство, которое посылает за тысячи миль авианосцы, крейсеры, а главное — своих солдат. Около 70% американцев накануне второй войны в Ираке голосовали за эту войну.

При этом служба в армии считается занятием весьма почетным. Старший сын Чета Хенри — а Чет человек вполне состоятельный — пошел служить во флот. Пошел, разумеется, добровольно: в Америке обязательного призыва нет. Пошел, как он мне объяснил, по четырем причинам. В армии платят неплохие деньги — это раз. После службы можно поступить бесплатно в хороший университет — это два. Третье: служба закаляет, дисциплинирует, словом, делает из юноши настоящего мужчину. Но главная причина — «служить — это почетно». Между прочим, когда Билл Клинтон развернул свою первую президентскую кампанию в 1991 году, он чуть не проиграл из-за «компромата», который на него собрали его соперники. В СМИ появилась шокирующая информация о том, что во время войны во Вьетнаме Билл увернулся от армии, пользуясь современным сленгом, «откосил». Беднягу-кандидата облили презрением, заклеймили позором. Ему пришлось долго объяснять, почему двадцать лет назад он не смог быть солдатом армии США (между прочим, не армии-победительницы, а проигравшей ту войну).

Но это все — до инаугурации, то есть во время выборной кампании. Тогда можно ругать кандидата как угодно. Тогда Билла Клинтона можно громко обзывать «красавчиком», «кокетливой барышней», «плейбоем», «врунишкой», «дезертиром» (это — республиканцы). А Джорджа Буша-младшего — «техасским увальнем», «пустой башкой», «деревенщиной», «тупоголовым» (это, конечно, демократы).

Но вот кандидат стал президентом, и теперь он на четыре года лидер великой державы. Символ государственности. Не уважать его, конечно, ты можешь, сколько хочешь, но — не публично. Даже антиправительственные демонстрации направлены против политики правительства, но не против личности президента.

Вспомнила одно интервью, которое вел известный американский телеведущий Ларри Кинг. Он беседовал с отцом Моники Левински. По поводу отношений Билла Клинтона и его сотрудницы в это время шли бурные дебаты. Оба долго скрывали свой роман. Журналисты выбивались из сил, интервьюируя друзей Моники, ее сослуживцев, ее мать, а Ларри Кинг решил побеседовать с тем, кому Моника доверяла больше других, — с ее отцом. Человек очень уважаемый в Лос-Анджелесе, известный хирург-онколог держался с большим достоинством. Он говорил, что не знает ничего об этих отношениях, поскольку дочь взрослый человек, она сама отвечает за свои поступки. Следующий вопрос Ларри был таким:

— А как вы думаете, мог Билл Клинтон соблазнить вашу дочь или не мог?

Ответ последовал сразу:

— Речь идет о президенте моей страны. Его избрал народ. Я не могу и не хочу обсуждать его поведение, тем более его личную жизнь.

— А за кого вы голосовали?

— Это не имеет сейчас никакого значения.

Еще раз повторю, отношение к президенту может быть разным, но он — символ государственности. Такой же, как флаг или гимн.

Но вернемся к патриотизму. Недавно в еженедельнике «Аргументы и факты» я прочла интервью Сергея Капицы, известного физика и телеведущего популярной передачи «Очевидное — невероятное». Он много раз бывал в Америке и поделился вот таким наблюдением:

— Американец, даже самый нищий, уверен в превосходстве своей страны. Он даже в пьяном виде не станет говорить про самого себя гадости, как мы... Наш гиперкритицизм — это же безумство!

Могу подтвердить этот тезис личными наблюдениями.

...В Русском клубе Университета Чикаго выступал лектор из России. Он рассказывал о том, что наша страна — родина лентяев, болтунов и пустых мечтателей. Я присмотрелась и вспомнила, что этого человека (тогда он был лектором ЦК КПСС) я уже видела. Он выступал в начале восьмидесятых в Центральном Доме журналистов. Речь шла об Америке, откуда он только что вернулся. Лектор упоенно рассказывал о стране загнивающего капитализма, где человек человеку — волк, а толпы безработных ходят по улицам и просят подаяния.

Впрочем, разговор не о лекторе, а об американцах. По окончании лекции они еще с минуту сидели молча. Потом один немолодой профессор спросил: «Не являются ли ваши слова некоторым преувеличением?» Другой, помоложе, уточнил: «Все люди — лентяи и мечтатели? Так разве бывает?» Лектор пояснил: «У нас теперь новые времена, полная демократия. Мы можем говорить всю правду. Это раньше мы занимались пропагандой: всячески приукрашивали советскую действительность. А сейчас...» — «А сейчас можно поносить свою страну?» — выкрикнула бойкая студентка. «Безумный гиперкритицизм» русских не вызывает у американцев симпатии. Он воспринимается примерно так, как беспристрастная критика родителей, — возможно, все так и есть, но где же чувства, не позволяющие произносить все эти холодные и беспощадные слова вслух? Да еще чужим людям, в чужой стране.

А вот эпизод, который произвел на меня сильное впечатление.

Группа ребят из Университета Джорджии побывала в Москве и Петербурге. Вернувшись, они восторженно делились своими впечатлениями. Оказывается, в России полно еды, а в американских газетах пишут, что там все еще продуктовый дефицит. В этих же газетах печатают фотографии бедных людей, нищих старух, но на улицах этих городов они видели в основном хорошо одетую публику. Их поразило число посетителей в музеях и зрителей в театрах.

Несмотря на удовольствие от этих признаний, я все-таки спросила: а что, ничего плохого они так-таки и не обнаружили? На что они ответили, что, конечно, обнаружили. Аэропорт Шереметьево неудобен и некрасив. Продавщица в продуктовом магазине была очень груба. Хотя это ведь нонсенс: продавец зависит от покупателя, а не наоборот. В пирожковой на окраине города они застали пьяную драку. Однако хорошего и интересного намного больше. Старая московская и питерская архитектура — это amazing (изумительно); дворцы в Коломенском, Архангельском, Петергофе — это просто magnificent (великолепно). Но, конечно, главное — люди, их сверстники. Они охотно приглашают в гости. Обильно угощают. И с ними очень-очень интересно беседовать. Вообще российская молодежь живет очень интересной и turbulent (бурной, подвижной) жизнью. «We became full of that high energy» («мы напитались этой сильной энергетикой»).

Тут я должна сказать, что группа эта была в России не вся. У кого-то оказались другие планы на каникулы. Кому-то не хватило на поездку денег. А этот молодой человек не поехал по другой причине. «Там же нет ничего хорошего», — сказал он. И я сразу уловила знакомый акцент. Стив Негородофф — так его звали — при ближайшем рассмотрении оказался Степаном Негородовым, из города Ростова. Приехал он сюда с родителями в пятилетнем возрасте, еще до перестройки. За это время он ни разу не был на родине, но главное — и не хочет. «Там нет ничего хорошего. И никогда не будет. Бабушка, правда, переживает, хотела даже вернуться. Но папа и мама сердятся, когда она тепло вспоминает Ростов. И не любят, когда она варит щи или лепит пельмени». — «А пельмени вкусные?» — спросила я. «Да, очень». — «Ну вот, видишь, значит, все-таки что-то хорошее в России есть», — насмешливо заметила я. Он насмешки не понял и с пафосом ответил явно не своими словами: «Но там нет политических свобод». — «Значит, ты по родине не скучаешь?» — спросила я. «Россия мне не родина», — отрезал он. «Значит, твоя родина — Америка?» Он задумался. «Да нет, пожалуй». — «Где же твоя родина?» И вот тут он спокойно так сказал: «А у меня вообще родины нет. Нигде».

Ребята-американцы сидели в шоке. Для них это прозвучало примерно так, как если бы кто-то признался, что матери у него нет и никогда не было. Они смотрели на него с жалостью и испугом. Как на больного. На убогого. На глубоко несчастного человека. «Я тебе советую — поезжай в Россию, — посоветовала, наконец, одна девочка с большим сочувствием. — Она тебе понравится...» Она не договорила, но явно хотела добавить: «И тогда ты все-таки обретешь свою родину».

Дружба

На одной из домашних party (вечеринок), куда я приглашена, ко мне устремляется симпатичный седовласый джентльмен. Лучезарно улыбаясь, он приобнимает меня за плечи и обращается к гостям:

— Вы еще не знакомы? Это наша гостья из России. Мой друг Ада.

Я польщена и немного удивлена. С одной стороны, мне приятно, что такой уважаемый человек, чиновник высокого ранга, считает себя моим другом. С другой — это немного странно. Мы познакомились с ним накануне, на другой вечеринке, и, пока сидели рядом, болтали о том о сем и ни о чем не больше двадцати минут. Пожалуй, маловато для установления дружеских отношений. Представив меня гостям, милый человек дает мне свою визитку и со словами: «Звоните в любое время. Не стесняйтесь — как это принято между друзьями» исчезает.

Недели через две у меня возникает идея, одинаково привлекательная, как мне кажется, для нас обоих — для меня и моего нового друга. Я набираю номер с визитки.

— Как вас представить? — слышу мелодичный голос секретарши. Она два-три раза переспрашивает и затем довольно правильно повторяет мое имя по телефону своему боссу. После паузы она очень любезно просит меня объяснить, кто я такая и по какому поводу звоню. Затем я снова слышу ее приглушенный голос: «Это русская, из Москвы, она говорит, что вы знакомы». Опять пауза, потом совсем уже медовый голосок сообщает мне, что ее начальник будет рад мне помочь, только я должна изложить суть просьбы вначале ей, она передаст ему, а потом она же мне непременно перезвонит. Я благодарю и — отказываюсь. История эта закончилась благополучно. Общий приятель, в доме которого мы познакомились, устроил нам еще одну встречу, мы все обсудили и положили начало новому проекту.

Однако неприятное чувство от легкости, с которой солидный человек воспользовался словом — нет, не просто словом, а понятием — друг, дружба, долго меня не оставляло. Потом-то я к этому привыкла. Едва ли не каждый новый знакомый после второй-третьей встречи называл меня своим другом, и я поняла, что, очевидно, современное употребление слова не совсем соответствует его традиционному значению.

Дело, однако, оказалось сложнее. Чтобы не заниматься самодеятельностью, я предоставлю слово авторитетным американским культурологам Максу Лернеру («Развитие цивилизации в Америке») и Йелу Ричмонду («От „нет“ до „да“, или как правильно понимать русских»). Прошу читателя простить меня за количество цитат и их длинноты. Но без этого непосвященному может показаться маловероятным такое утверждение: дружба в представлении американцев нечто весьма своеобразное.

Начну, однако, не с Америки, а с России. Йел Ричмонд пишет: «Для русских дружба — это широкое понятие, оно предполагает особые отношения... Друг — это человек, которому ты доверяешь, с которым готов пойти на откровенность, который подчас воспринимается как член семьи». А вот как ностальгически описывает дружбу по-русски знаменитый танцовщик Михаил Барышников (цитирую по тому же Йелу Ричмонду): «В России вы делитесь своими проблемами с друзьями. Это узкий круг людей, которым вы доверяете. И от которых получаете то же отношение. Беседа с друзьями становится вашей второй натурой. Потребностью. Скажем, ваш друг может прийти к вам в дом рано утром, без звонка, и вы встаете и ставите на огонь чайник...»И, наконец, уже от самого Ричмонда: «Дружба с русским не может быть легковесной».

Позвольте, но разве у американцев это не так? Нет, не так. А как? «Понятие „друг“ для большинства американцев — это всего лишь тот, кто не враг... — продолжает Ричмонд. — Один американец описывал мне русскую дружбу как нечто всеохватное. Она предполагает полную отдачу. Русский ждет от своего друга времени и внимания в таком объеме, который американец счел бы чрезмерностью, близкой к эксплуатации...» Макс Лернер не просто подтверждает это суждение, он дает его анализ: «В традициях американской жизни избегать ненужных сложностей и не ставить себя в уязвимое положение. Отсутствие сильных дружеских привязанностей — печальная черта американского характера». Далее он еще подробнее описывает этот самый «среднеамериканский характер» и находит в нем социально-психологическую подоплеку для неглубокого отношения к понятию «дружба»: «Нет ничего позорнее, чем дать себя „надуть“, а среди главных добродетелей числится твердость и отсутствие иллюзий. Человек не должен попасть в западню приятельских отношений, поэтому ему приходится отказываться от всего, что привязывает его к другому человеку».

И, наконец, прямым текстом делается вывод, подтверждающий мои впечатления, отметающий все сомнения в американской специфике понимания одного из важнейших видов человеческих отношений: «Дружба в Америке совсем не такое глубокое чувство, как в других странах. Особенно это относится к мужской дружбе, ибо считается, что в преданной и нескрываемой дружбе есть что-то дамское». Это писалось в начале восьмидесятых. Сегодня к этому надо добавить, что любая пара мужчин, гуляющих по парку, или вечером сидящих за столиком кафе вдвоем, или тем более живущих в одном доме вместе, воспринимается, как пара, имеющая сексуальную связь.

Но вернемся к содержанию этого понятия. Однажды я попросила студентов из моей группы ответить на вопрос: «Зачем нужен друг?» Ответы оказались на удивление похожими: «чтобы вместе отдыхать»; «чтобы посещать дискотеку, ездить за город, ходить в походы»; «чтобы вместе ходить в компьютерный зал, в библиотеку»; «чтобы было кого позвать на вечеринку».

— А к кому вы идете, когда у вас появляются личные проблемы?

— К шринку, — хором ответили студенты.

Shrink — это психотерапевт, то есть профессиональный «слушатель» клиента, решающий вместе с ним его проблемы. А как же поплакать в жилетку другу, быстрее набрав хорошо знакомый номер, раскрыть душу, услышать утешение, сочувствие? Всего этого дружба по-американски совершенно не предполагает. «Американец чрезвычайно неохотно вовлекается в личные проблемы других людей. Друг, конечно, познается в беде (у Ричмонда: „A friend in need is a friend indeed“), однако американец скорее предпочтет направить друга с его бедой к профессиональному психологу, чем изъявит готовность самому вникнуть в его личные проблемы».

Впрочем, это касается именно личных проблем. Если же речь идет о проблемах деловых, тут все с точностью до наоборот. Тебе помогут — и советом, и позвонят нужному человеку, и не поленятся послать кому-то письмо — по почте, простой или электронной. И не пожалеют времени, чтобы встретиться с кем-то, от кого зависит решение вопроса. Я лично сталкивалась с этой готовностью оказать реальную помощь несчетное количество раз. Об этом свидетельствует и тот список, размером в страницу, который я привела в своем предисловии. Другое дело, что и среди этих очень добрых моих друзей не так уж много было тех, которым я готова была бы раскрыть душу и получить взамен то же самое.

Одиночество

Со стороны кажется, что американцы врожденные коллективисты. Они общительны, открыты и контактны. Они состоят в сотнях клубов, ассоциаций, сестринств и братств. Охотно объединяются во всевозможные общества, радикальные, консервативные, либеральные, реакционные. Каждая из трех главных религиозных общин — протестантская, католическая, еврейская — имеет собственные клубы, занимается благотворительностью, ведет общественную работу, устраивает развлекательные мероприятия. Кажется, что коллективная жизнь кипит и человек глубоко в нее погружен.

Но если глянуть попристальней, выяснится, что при этом главная душевная драма американца — одиночество. Макс Лернер считает это противоречие между внешней коммуникабельностью и душевным одиночеством едва ли не самым главным парадоксом американского характера. Он пишет: "В гуще постоянных перемен и кипения, посреди массового общения американец чувствует себя одиноким. Он делает этот вывод на основании многих опросов и наблюдений американцев. Но для большей объективности обращается к оценке иностранца. Лернер вспоминает свои беседы с известным немецким психоаналитиком Керен Хорни. «Приехав в Америку из Германии, Керен вынуждена была изменить всю свою концепцию невротической личности, потому что она обнаружила, что внутренние истоки конфликтов в Америке совершенно иные, чем в Германии». Оставим в стороне Германию и немецкие комплексы. Но на чем основаны комплексы неполноценности американцев? Лернер пишет, что, по мнению Керен Хорни, главным источником психологической неустойчивости среднего жителя Америки является то, что в его жизни «слишком большую роль играет одиночество». А московский психолог Юлия Баскина, работавшая в Америке несколько лет, сформулировала свое главное впечатление так: «Это страна всеобщего одиночества».

Кто же этот демон, не выпускающий человека из застенков своего одиночества, не позволяющий ему познать то, что Антуан де Сент-Экзюпери называл роскошью человеческого общения? Почему ему малодоступна радость общения-понимания, глубокого, эмоционального? Имя этого врага — индивидуализм. «Каждый за себя, а Бог за всех нас», — вспоминает Лернер популярную речевку. И делает короткую ремарку: «В этой ключевой фразе главное — первая ее часть». И потом он еще несколько раз формулирует свой главный вывод: «американцам свойственны индивидуализм и атомизм». Этот «атомизм» мне приходилось наблюдать много раз.

...В группе, которая посещает мой семинар, вот уже третью неделю отсутствует девочка. Что с ней? Я задаю этот вопрос студентам-однокурсникам. Двадцать пять пар глаз смотрят на меня бесстрастно: никто не знает и никому не приходит в голову поинтересоваться, жива ли она вообще.

А про молодую преподавательницу, мою коллегу по кафедре, наоборот известно, что она больна. Лежит в госпитале. Кто-нибудь ее там навещал? Может, ей нужна какая-то помощь? Я обращаюсь с таким вопросом в профессорской к преподавателям, в ответ — молчание. И потом — один-единственный голос: «А при чем здесь мы? У нее же есть родные».

Впоследствии выясняется, что этот мой более чем естественный вопрос произвел сильное впечатление. Что и было зафиксировано документально. В деловую характеристику, которую обычно дают при переходе на другую работу — содержательность лекций, креативность, информативность, контактность, — мне вписывают абсолютно не подходящую по стилю фразу: «Проявила себя как очень теплый человек (very warm person)». Смешно, конечно. Но и грустно.

Так же, как грустно наблюдать студентов, направляющихся поодиночке в студенческий кафетерий, хотя только что они вместе сидели за одним столом — в лаборатории или бок о бок на лекции. Грустно видеть родителей, не старых еще людей, живущих в empty nest (пустом гнезде). Так называется семья, из которой уехали дети. А они уезжают очень рано, обычно сразу же после школы, и очень далеко — в другой город или штат. О причинах — в главе о детях.

Беседы

В самом первом моем host-home, в Миннеаполисе, ожидалась вечеринка. Собирались прийти человек сорок. При моем жадном интересе к американской жизни, при моей острой потребности узнать как можно больше и немедленно для меня этот прием значил очень много. Я ждала его со страстью гурмана, предвкушающего пиршество, в данном случае, разумеется, духовное. Разочарование, однако, меня постигло глубокое. И новых знакомств было много, и разговоров достаточно. Но при этом я не узнала почти ничего об Америке. И практически ничего, кроме справочных данных о своих собеседниках.

Андре Мишель, с которой я поделилась впечатлениями позже, ехидно усмехнулась:

— Да у них же это принятая форма общения — cocktail-style. Знаешь, это когда за ланчем собирается случайный народ, чтобы выпить бокал коктейля и поговорить с собеседником ровно столько времени, сколько уйдет на осушение этого бокала. Обо всем понемногу и ни о чем по существу.

Да, примерно то же я почувствовала и в тот вечер. Народ разбился на группки, в каждой велась оживленная беседа, а я переходила от одной группы к другой и понимала, что разговора в том смысле, как это принято у меня на родине, нигде нет. И хотя темы были разные, все они оказались для меня неинтересны и скучны. Впрочем, может быть, для иностранца и невозможна глубокая вовлеченность в чисто американский разговор? Ответ на этот вопрос я нашла у того же Макса Лернера: «В Америке беседу поддерживать не умеют. Где бы ни происходил разговор, он будет вертеться вокруг одних и тех же тем — информация о спорте и вечеринках, предложения заключить пари практически без всякого повода, профессиональное обсуждение служебных дел, женская болтовня о тряпках и покупках, обсуждение скандальных газетных сенсаций».

На той вечеринке непомерно большое место занимали разговоры о детях, но тоже чрезвычайно поверхностно — где учатся, каким видом спорта занимаются, кто заболел, кто выздоровел. И чуть меньше, но тоже много — беседы о животных: как себя чувствует ваша собачка, появились ли у нее щенки, где вы ее стрижете и т.д.

Позже я научилась сама инициировать беседы на проблемные темы — об образовании, например, или медицине, или о новых молодежных тенденциях. Собеседники мои не уклонялись, наоборот, охотно включались в обсуждение, даже немного спорили друг с другом. Говорю «даже», потому что несогласие с мнением собеседника считается, по-моему, просто дурным тоном. Если верить Максу Лернеру, «беседа у американцев отрывочна и стереотипна, всегда крутится вокруг того, что идет в кино или по телевидению. Это не столько обмен идеями, сколько способ разрядить нервы».

Перечитав последние строчки, я вдруг подумала: а чем, собственно, это плохо — просто весело поболтать, почесать языком, разрядиться? Разве лучше нагружать собеседника информацией, втягивать его в обсуждение проблем, ждать обмена серьезными идеями? И поняла — не лучше и не хуже. Речь просто идет о разных традициях. Чтобы была понятна эта разница, давайте посмотрим на беседу в России со стороны, глазами американца. Обратимся к тому же Йелу Ричмонду. «Разговор у русских, — пишет он, — легко начинается даже между абсолютно незнакомыми людьми... и никакие языковые сложности этому не помеха. Манера беседы обычно неспешная, хотя подчас весьма красноречивая, и при этом безо всякого притворства».

Добавлю от себя еще одно наблюдение. В отличие от американцев, которые даже в компании хорошо знакомых людей придерживаются поверхностного стиля, русские и с незнакомцами готовы пуститься в серьезное обсуждение проблем — экономических, политических, спортивных. Я несколько раз наблюдала, как во время беззаботной американской вечеринки где-нибудь в Нью-Йорке или в Чикаго приглашенные русские гости, никогда не видевшие до того друг друга, принимались обсуждать политическую ситуацию на родине, углублялись в историю вопроса, связывали его с глобальным положением в мире. А едва обнаружив разность воззрений, вступали в горячий спор, подчас переходящий в крик, что весьма удивляло и даже пугало американцев. И очень нравилось мне: вот это настоящий разговор — заинтересованный, страстный.

Ричмонд, конечно, эту особенность русской беседы не заметить не мог: «Каждый русский, кажется, рожден быть оратором... Они не просто обмениваются идеями, но и стараются их исследовать; разговор обычнно возникает спонтанно, но ведется весьма сосредоточенно. По собственному опыту знаю, что искусство беседы в Москве развито на более высоком уровне, чем где-либо в мире...»

Ричмонд советует: "Если вы хотите глубже узнать русских, сядьте с ними за стол. И лучше за стол на кухне. Именно во время такого кухонного разговора, за едой и водкой ведутся самые сокровенные беседы. При этом его и удивляет, и, кажется, восхищает легкость, с которой порой к беседе присоединяются внезапно, без приглашения появившиеся друзья.

Шутки, анекдоты, смех становятся все более оживленными, а настроение взлетает вверх. В результате чего все, включая гостей, чувствуют себя весело и естественно, что, по мнению Ричмонда, и является главной задачей хозяев: «Русские сделают все для того, чтобы гость, в том числе и иностранный, чувствовал себя желанным, чтобы у него было ощущение, что он не в гостях, а у себя дома, чтобы ему было уютно, свободно и комфортно».

За таким столом, пишет дальше автор, подчас решаются и строго деловые вопросы. Он вспоминает, что в 1970 году, когда США посетила правительственная делегация из СССР, самый эффективный результат переговоров был получен именно во время kitchen talk. Правда, это была американская кухня в доме одного из местных фермеров. Но велась беседа именно в русской манере: горячий разговор о проблемах сельского хозяйства затянулся далеко за полночь.

У самого Ричмонда много лет спустя тоже был подобный опыт. Тогда он работал советником по культуре американского посольства в Москве, и ему все никак не удавалось наладить книжный обмен между Америкой и Сибирью. И вот тогда он взял и прилетел в Новосибирск, явился к директору библиотеки Сибирского отделения Академии наук. Он рассчитывал на легендарное русское гостеприимство и не ошибся. Несмотря на рабочее время и рабочий кабинет, директор быстро организовал небольшое застолье. Он послал секретаршу в магазин. И через несколько минут его рабочий стол был накрыт: колбаса, буханка черного хлеба, бутылка водки и старый кухонный нож. «Беседа, подогреваемая нашими желудками, пока мы ели и пили за столом без тарелок, вилок и салфеток, перешла в интереснейший разговор о библиотечном деле и о книжном обмене». Надо ли говорить, что проблема была решена быстро, без обиняков?

Однако американцу Йелу Ричмонду далеко не всегда по душе манера, в которой русские ведут переговоры. Скажем, привычка рассматривать любую идею в историческом или философском аспекте, приятная в частной беседе, может сильно помешать в деловой. Ибо все «эти разговоры вокруг да около часто совершенно не связаны с решением, которое должно быть принято». Эту разницу в ведении бизнес-переговоров автор формулирует так: «Русские могут сидеть всю ночь, попивая чаек, дискутируя и рефлексируя, в то время как американцы потратят это время на то, чтобы подготовиться к тому, что они должны сделать завтра». И дальше: «Русские могут целый день дискутировать по поводу некой проблемы, но так и не предпринять никаких действий, в то время как американцы прежде всего проанализируют ее с практической точки зрения: детально рассмотрят, что конкретно мешает ее решить и как эти препятствия преодолеть. Русские больше расположены к созерцанию, американцы — к деловитости».

Нового, конечно, в этой реминисценции ничего нет: о деловитости американцев мы, в России, знаем давно. И, по моим личным наблюдениям, немножко даже эту деловитость преувеличиваем. Новое в другом.

Последнее время в России все больше учатся вести бизнес так, как это принято на Западе и в Америке. Учатся ценить время. Учатся не тратить лишних слов, а больше оперировать цифрами, расчетами, строгой информацией. Деловитость, рационализм, прагматизм — все это, конечно, чрезвычайно ценно и полезно в деловых контактах. Плохо только, когда этот стиль потихоньку переползает и на неделовые, приятельские отношения. Все чаще слышу я, что гости собираются не только для того, чтобы порадоваться бескорыстному общению, но и чтобы «переговорить с нужным человеком», «обсудить проект». Это, конечно, тоже нужно, но жаль, если прагматизм вытеснит нашу, очень российскую манеру вести беседу с единственной целью — духовного и душевного взаимообмена.

Вранье и доносительство

В солидном чикагском университете ДеПол случилось ЧП. Были отчислены сразу пять студентов за пользование шпаргалками на письменном экзамене. Двое — за то, что их написали, трое — за то, что ими пользовались. Все пятеро — иммигранты из России. В приказе ректора это преступление квалифицировалось как «недопустимый обман, жульничество, несовместимое с моралью университета». Сами же бедолаги-студенты объясняли свое поведение «особым менталитетом русских».

Я узнала об этом потому, что вскоре после события выступала в этом университете с лекцией «Америка и Россия: разница двух культур. Менталитет и традиции». Лекция была только для преподавателей, они-то и рассказали мне о происшествии и попросили объяснить: в чем именно состоит особая ментальность русских, которая позволила им пойти на этот cheating (обман). Я тогда, честно говоря, растерялась: «Обман, он и есть обман в любой стране, — сказала я. — Не вижу тут никакой особой ментальности».

Но вот я листаю оглавление книги Йела Ричмонда и вижу название главы: «Vranyo, the Russian Fib». В ней говорится, что русское слово «вранье» не имеет в словаре ни одного правильного эквивалента, оно непереводимо, ибо это нечто среднее между правдой и ложью, но ближе всего по значению к английскому «fib», то есть «привирать, сочинять, выдумывать». Автор приводит множество примеров, когда он сталкивался с таким полуобманом в России. Кое-какие из этих примеров мне показались некорректными. Скажем, он вспоминает, что, когда работал советником посольства, в середине 80-х, на прием к американскому послу не явился один из приглашенных гостей, сказался больным. Но Ричмонд узнал, что он был вполне здоров, просто, очевидно, «вышестоящие товарищи» не рекомендовали ему ходить в посольство США. Но разве Йел Ричмонд не знал советских порядков? Разве не понимал, что эта ложь была вынужденной?

Однако против большинства других примеров мне возразить нечего. Гид, приукрашивавший историю и современность СССР. Руководители, скрывшие катастрофу вблизи арктического поселка Осинск: нефть вырвалась из скважины и стала заливать тундру, но мир узнал об этом из сообщений радиостанции Би-би-си. Чернобыль... Да что говорить, пожалуй, и согласишься, что «вранье своего рода искусство, к которому так привыкли в России». Однако, добавляет Йел, эта привычка чужда американцам, она удивляет их и раздражает.

Если мне когда-нибудь доведется встретиться с мистером Ричмондом, я, возможно, расскажу ему пару эпизодов, чтобы он не слишком идеализировал своих соотечественников. Как-то раз, сидя у важного американского босса и лицезрея его лично, я слышала, как в соседней комнате секретарша по телефону сообщала кому-то, о ком, очевидно, была предупреждена, что ее начальника нет в городе и даже в стране. А в Лос-Анджелесе я сорок минут прождала на улице одну бизнес-леди, которая, наконец подъехав, подробно мне рассказывала, как она час простояла в пробках. И я бы обязательно поверила, если бы не звонила десять минут назад в ее офис, где мне сообщили, что она как раз сейчас выходит и направляется к машине.

Но это я так, злословлю, немножко вредничаю. На самом деле должна признать, что все это скорее исключения. В целом же американцам свойственна правдивость. Некоторые мои соотечественники, кстати, ошибочно принимают ее за наивность или простодушие. Но это просто привычка говорить все как есть.

Я вхожу в приемную и спрашиваю секретаря, здесь ли начальник. Она показывает на дверь: открыто, значит, хозяин там. Первое время эти открытые двери меня сильно смущали. У меня, предположим, конфиденциальный разговор. Я, входя, прикрываю за собой дверь. Но хозяин кабинета вскакивает и идет ее открывать, объясняя на ходу про «transparency». Это одно из тех ключевых слов, что определяет образ мыслей и поведение американцев. Переводится оно как «прозрачность», а означает, что все должно быть открыто, гласно, без секретов.

Человек, утаивший в налоговой декларации часть доходов, не только нарушает законы государства. Он нарушает законы морали общества. И очень скоро начинает чувствовать отношение к себе этого общества, где ложь — большой грех. Рассылая в поисках работы резюме-информацию о своей деловой биографии, автор не заботится о том, чтобы на нем стояли штампы, подписи. Все написанное принимается на веру. Еще важнее, чем резюме, — имя авторитетного человека, на которого вы можете сослаться. Часто этот человек предлагает вам сам: «Упомяните мое имя в вашем разговоре. Скажите, что это я дал телефон». И никаких рекомендательных писем, звонков. Просто — имя, произнесенное вслух, без всяких подтверждений. Однако при такой, казалось бы, бесконтрольности не дай вам Бог что-то в этой информации о себе приврать. Это очень сильно осложнит вашу карьеру, испортит репутацию.

Хорошая репутация — самое дорогое, что есть у делового человека, без нее он не сможет делать успешный бизнес. Многие крупные сделки совершаются устно: обе стороны берут на себя обязательства, от которых невозможно отказаться, даже если официальный договор еще не подписан. Если же кто-то нарушит эту этическую норму взаимного доверия, слух об этом тут же разнесется по бизнес-сообществу; с нарушителем вряд ли кто захочет иметь дело.

Помню, как меня удивило, что почти любой потенциальный работодатель подробно мне описывал все свои возможности, ситуацию нынешнюю и в перспективе независимо от того, собирался ли он меня взять на работу или отказать.

Трансперенси касается также и личной жизни человека, что ставило меня иногда в тупик. Сорокалетний школьный учитель Макс, недавно женившийся на русской девушке, сказал за домашним столом, где сидели малознакомые ему люди: «Ложусь завтра в клинику, в хирургию. Дело в том, что моя бывшая жена не хотела иметь еще детей, кроме наших двоих. Так что мне пришлось прооперироваться. А теперь мы с Таней решили завести ребенка, и врач сказал, что для этого нужна другая операция». Его русская жена дернула мужа за рукав и покраснела. Макс посмотрел на нее с удивлением: «Что-то не так?»

Так же свободно, не стесняясь рассказывают о своих болезнях, предстоящих операциях. Очаровательная девушка в незнакомой компании безо всякого смущения мимоходом замечает: «Когда я лечилась в Обществе анонимных алкоголиков...» Такая правдивость отсекает подозрение, что от тебя что-то скрывают. Она сильно облегчает общение.

Однако, как мы знаем, у каждого достоинства есть продолжение в виде недостатка. У трансперенси такое продолжение — доносительство. Я могла бы привести бесконечное количество примеров доносительства, не меньше, чем Йел Ричмонд — вранья в России. Доносят: ученик на ученика, водитель на другого водителя, сосед на соседа, студент на преподавателя...

На моей лекции девочка поднимает руку: «Мне звонила Морин, просила сказать, что она сегодня не придет, у нее заболела мама, — она делает небольшую паузу. — Но я встретила ее маму на улице, она шла на работу». Я смотрю на лица студентов — никакого осуждения.

Профессор Борис Покровский, русский иммигрант, считался лучшим преподавателем на кафедре славянских литератур. И очень строгим. Памятуя закалку Московского университета, где он работал до эмиграции, он выставлял отметки строго за знания, не делая исключений. Это, разумеется, нравилось не всем студентам. И вот на него поступил донос. Потом еще один. Потом третий. Его упрекали в необъективности, в фаворитизме, в любви к одним (на самом деле сильным студентам) и нелюбви к другим (конечно, слабым). Кончилось тем, что с ним не перезаключили очередной контракт. Я очень сочувствовала Борису, но все-таки слегка сомневалась: может, в доносах и была какая-то доля правды? Пока однажды похожая история не приключилась лично со мной.

Перед началом курса я предупредила студентов: поскольку курс авторский, то есть я сочинила его сама, то учебников никаких нет. Поэтому очень прошу занятия не пропускать: два раза еще прощаются, но если пропусков больше, то семестровая отметка автоматически снижается на один балл. Кто-то пропустил одно занятие, кто-то два... Джоан отсутствовала шесть раз. Я сказала, что вынуждена снизить ей оценку. Она кивнула, я решила, что в знак согласия.

Однако вечером того же дня мне позвонил заведующий кафедрой. Он сообщил, что получил по электронной почте письмо: Джоан жалуется на мое пристрастное к ней отношение, на явную недоброжелательность, поскольку только ей одной я снизила оценку на один балл. Я все объяснила, и заведующий сказал, чтобы я выбросила это из головы, он сам напишет студентке ответ.

На следующий день меня разбудил в восемь утра звонок из деканата. Секретарша сообщила, что теперь уже на имя декана пришло письмо, где слово в слово повторяется то, что было в первом. Я попросила соединить меня с деканом и теперь уже ему объяснила ситуацию. Он с минуту молчал, а потом сказал: «Видите ли, ваш курс факультативный, и если студенты вами недовольны, боюсь, нам не удастся его возобновить на будущий год». К счастью, к концу года студенты оценивали работу своих преподавателей. Почти все выставили мне высокие баллы, и курс оставили.

Но самым диким был донос одного преподавателя студентам на другого. На кафедре русского языка меня попросили прочитать короткий курс «Россия сегодня: социальный аспект». Свои лекции в Америке я читаю по-английски. Но тут мне предложили попробовать сделать это по-русски: курс четвертый, последний, студенты должны уже хорошо знать иностранный язык. Я прочла первую лекцию. В конце ее по реакции, а также по ответам на вопросы мне стало ясно, что они ничего не поняли. Кроме троих, у которых русский был приличным. Тогда я попросила не стесняться, задавать вопросы, если что неясно. Ни одного вопроса. Я их поняла: неудобно же перед самым получением диплома обнаруживать, что ты плохо знаешь язык. Ладно. Я решила, не травмируя их самолюбие, читать первую половину часа по-русски, а вторую резюмировать по-английски. А в следующий раз наоборот — сначала по-английски, потом по-русски.

Вдруг меня вызывает заведующий кафедрой и говорит, что ему на меня пожаловались трое студентов — те, которые хорошо знают язык. Они недовольны, что на моих занятиях мало слышат русскую речь. Я объясняю свою ситуацию, вызванную таким несложным психологическим эффектом: студенты недостаточно хорошо усвоили иностранный язык, но стыдятся в этом признаваться. Я, конечно, могу дальше продолжать читать по-русски, но ведь так они ничего и не поймут, и как же они тогда будут сдавать экзамен?

На следующее занятие, едва войдя в класс, я чувствую явное отчуждение всей группы. Не один-два, а все 25 человек сидят с холодными лицами. Никаких улыбок, к которым я здесь привыкла. Никаких шуток. Не действует ни одна из тех домашних заготовок — анекдотов, смешных историй, которыми я обычно снимаю напряжение аудитории. Так продолжается месяц. Наконец, один студент, очевидно, не выдерживает моих страданий и, озираясь, чтобы никто не увидел, говорит мне шепотом:

— Вы сказали доктору В., что мы только делаем вид, что знаем русский, а на самом деле вовсе его не знаем.

Взбешенная, я вбегаю в кабинет В.

— Эндрю, — едва сдерживаю себя. — Зачем вы передали студентам наш разговор? Зачем вы испортили мои с ними отношения? Разве вам было не ясно, что разговор этот строго между нами?

Он наклоняется ко мне поближе, доверительно заглядывает в глаза. И говорит как ребенку, может, и неглупому, но непросвещенному:

— Ада, дорогая, вы же в Америке, у нас здесь так принято.

Привычки

Разница у нас с американцами и в жестах, и в мимике, и в способах приветствовать друг друга. Сегодня, правда, это различие уже не так заметно. Потому что наша молодежь — а она сейчас много общается с американцами, смотрит их фильмы, ездит за границу — часто перенимает эту манеру общения. Но в начале 90-х, когда я впервые приехала в США, мне потребовалось время, чтобы научиться понимать привычки американцев.

Когда зрительный зал или стадион хочет показать свое одобрение, зрители под ободряющие крики поднимают вверх большие пальцы. Так же довольно часто делаем и мы. Но если они недовольны, они свистят, кричат «у-у-у» и опускают те же пальцы вниз. Видела я недавно такую же реакцию и на московском стадионе в Лужниках. Но это новая манера, откровенно заимствованная у американцев. Точно так же как «вау!» или «оу!» вместо привычных нам «ого!» или «ого-го!». Обыкновенное обезьянничанье. Нет, я вовсе не хочу сказать, что осуждаю такое перенимание. В эпоху глобализации это процесс естественный. Я просто прошу меня извинить, если упомяну какую-то специфическую американскую черту, а она окажется уже прочно вошедшей в наш обиход.

Итак, если американец выражает легкую досаду, он говорит «упс!» там, где мы — «ой!». «О'кей» означает согласен, договорились, хорошо, то есть нечто нейтральное. А вот «great, splendid, wonderful» — тоже согласие, но уже с эмоциональной окраской: замечательно, прекрасно, хотя это звучит и не так бурно, как по-русски.

Приветствуют американцы друг друга в основном тремя способами: good morning (afternoon, evening, night); hello и hi: доброе утро (день, вечер, ночь); здравствуйте, привет. Разница между ними в степени формальности. Студент студенту никогда не скажет good afternoon, преимущественно — hi. А увидев нового преподавателя, чаще всего не будет амикошонствовать и вместо hi скажет good afternoon или hello.

В ритуале приветствий есть некоторая особенность. Американец здоровается столько раз, сколько он тебя видит. А поскольку у нас принято желать здравия только раз в день, я первое время попадала в неловкое положение. «Хеллоу!» — воскликнул мой коллега, профессор, когда мы встретились с ним утром на лестнице. «Хай!» — отвечала я приветливо. Днем мы снова столкнулись в кафетерии. «Хай!» — снова приветствовал он меня. «Ты забыл, мы уже сегодня виделись», — улыбнулась я. Вечером, расходясь, мы увидели друг друга на разных концах длинного коридора. «Хеллоу!» — он приветственно помахал мне рукой. Я тоже помахала в знак того, что его вижу. Но вместо приветствия — не здороваться же третий раз за день — воскликнула: «Ты забывчивый. Мы уже виделись дважды». Он показался мне озабоченным. А наутро подошел ко мне с прямым вопросом: «Почему ты не хочешь со мной здороваться?» Хорошо, что быстро разобрались.

Американца и русского довольно легко различить по выражению лица. Я уже говорила, что улыбка у первого как бы естественное состояние лицевых мышц. Интересно, что довольно часто — я это наблюдала и в жизни, но чаще на телеэкране — человек продолжает улыбаться даже в состоянии горя. Хорошо помню телерепортаж о пожаре: мать, у которой погибла маленькая дочь, плакала, по лицу ее текли обильные слезы, но губы при этом улыбались. И она все время извинялась — sorry, sorry — очевидно, именно за эти слезы.

При этом в целом лица у американцев не очень выразительны. Я бы сказала, что признаком хорошего тона является некоторая неподвижность (исключая улыбку) лица. То же отмечает и Йел Ричмонд: «Русские часто жестикулируют и выражают эмоции посредством живой мимики. Американцы же считают такое поведение непривлекательным, а то и вовсе неприличным».

Это не значит, что американцы вообще не прибегают к мимике, но она специфична. На детском телешоу «Улица Сезам» к куклам был приглашен реальный мальчик.

— Что бы ты хотел передать своим друзьям? — спросил его ведущий.

Мальчик подумал и послал привет: он растянул мизинцами губы, сморщил лицо и высунул язык. Рожица была забавной, во всяком случае, привычной для американских ребятишек. Это шоу с интересом наблюдал четырехлетний Алеша, его родители недавно приехали в Чикаго из Москвы в командировку. Он целый день репетировал и вечером, когда пришел с работы папа, с удовольствием продемонстрировал ему рожицу. Если бы отец был эмигрантом, он, возможно, отнесся бы к поведению сына терпимо: чем скорее ребенок переймет американские привычки, тем лучше. Но семья приехала только на два года и приобщаться к местным нравам не собиралась. И папа крикнул сердито: «Сейчас же перестань так безобразно кривляться!» Алеша расстроился: «Американскому мальчику можно, а мне — нет?»

В Америке у меня проблема с громкостью голоса. Каждый раз, когда я сюда приезжаю, я чувствую себя орущей, словно пастух в поле. Мои американские друзья говорят на два-три тона ниже. По этому же признаку я легко могу распознать иммигранта из России или другой страны СНГ — они громко разговаривают и размахивают руками.

Еще о привычках. Американцы никогда не гладят детишек по голове. Я перестала это делать, когда поняла, что так делать не принято. Вначале же мне очень хотелось как-то выразить свою симпатию к малышам. Но едва моя рука касалась шелковистой головки, как ребенок либо начинал смотреть с недоумением, либо просто отпрыгивал в сторону.

Вообще касаться другого рукой и даже просто стоять близко считается дурным тоном. Как и многие мои соотечественники, я часто в знак доверительности кладу руку на руку собеседника, особенно если мы хорошо знакомы. Но после двух-трех удивленных взглядов мне пришлось от нее отказаться. В очередях — в банке, на станции за билетами — посетители стоят на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Ближе — это уже неприлично. «Нарушение privacy», — объяснила мне моя подруга Бриджит МакДана. Прайвеси — это частная жизнь. Впрочем, это понятие распространяется не только на отношения с людьми, но и на информацию о зарплате или стоимости дома, квартиры. Чтобы задавать такие вопросы, нужно быть с человеком уж в очень близких отношениях.

А вот еще один пример прайвеси. Йел Ричмонд вспоминает, что видел в Москве такую картинку. Молодая мама гуляет в парке с ребенком. Малыш капризничает. И старушки, сидящие на скамейке, дают ей всевозможные советы. Бабули, по-видимому, решили, что молодая мама недостаточно заботится о ребенке. Они с осуждением заметили, что тот одет не очень тепло, что молния его курточки застегнута не до конца и что так он может скоро простудиться. Американцу это удивительно. А меня удивляет другое.

Одна моя приятельница-американка вышла из машины, где она сидела с закинутым подолом плаща. Она дошла до почты, провела там четверть часа. Потом посетила банк — провела там вдвое больше времени. А потом углубилась на час в супермаркет. Во всех трех местах было полно народу. Однако когда она вернулась к машине, подол плаща был все так же закинут на спину. Там я ее случайно встретила и сказала об этом. Она со смехом объяснила, что нигде не было зеркала, она не могла увидеть себя. «Но как же никто не сказал тебе, что одежда не в порядке?» — удивилась я. «О, это не принято, — ответила она. — Это мое прайвеси».

Особая проблема для меня — directions, то есть информация о поиске нужного адреса. Несколько поколений американцев передвигаются в основном на машинах. Они часто шутливо называют себя кентаврами, имея в виду слитность человека со средством передвижения. Ну, не с лошадью, так с машиной. В любое время суток, по любой необходимости американец заводит автомобиль.

Помню, в Чикаго в первом часу ночи, во время позднего застолья в милой семье Чака и Розалинды Каролек у меня спросили, какой сок я люблю. Я ответила, что люблю грейпфрутовый, но могу выпить любой. За беседой я забыла об этом коротком разговоре и даже не заметила, что хозяин исчез из-за стола. Через несколько минут он появился и поставил на стол коробку грейпфрутового сока, холодную, только что с морозной улицы. «Где ты был, Чак?» — удивилась я. «В супермаркете». — «Господи, да зачем же ночью? Да в такую даль?» — «Ну, какая даль — тут миль пять, не больше».

Поэтому когда американец дает вам объяснения, как добраться до нужного места, он мыслит в масштабе автомобильного времени, и только. Ему даже в голову не приходит спросить, есть ли у вас машина. У меня ее в Америке нет, передвигаюсь я общественным транспортом, если он есть, а если нет — на машинах друзей.

Однажды меня привезли в гостиницу университета Олд Доминиан, штат Вирджиния. Уезжая, мои провожатые спросили, не нужны ли мне продукты. Я поинтересовалась, а далеко ли магазин. Мне ответили: «Да нет, минут десять».

В указанном направлении я шла минут пятнадцать и обнаружила себя на узенькой боковой дорожке хайвея — широченного шоссе без светофоров с потоком мчащихся машин, по пять рядов в каждую сторону. Никакого намека на магазин не было. Я прошла вперед еще столько же. Картина не изменилась. Идти обратно мне показалось глупым, и я уныло потащилась дальше. Голодная и злая, часа через полтора я наконец приплелась в большой супермаркет. Там накупила продуктов и вызвала такси. На машине я была дома действительно через десять минут.

Я думаю, что именно из-за этой привязанности к автомобилю американцы обрели и другую привычку: они не любят гулять. Вы можете встретить множество бегущих людей — это так называемый джоггинг, бег трусцой. Можете, хотя и реже, увидеть быстро идущих спортивным шагом. Но вот чтобы просто гулять, прогуливаться по улице — это не принято. Мне всегда сложно вытянуть американского приятеля на прогулку. «Хорошо, хорошо, — обычно соглашается он. — Сейчас заведу машину». — «Какая машина? Мы же идем гулять, дышать свежим воздухом». — «Но ведь до парка надо доехать».

В последние годы мне все труднее писать об американских привычках. Только приготовишься рассказать что-нибудь специфическое — а это, оказывается, уже вошло в наш, российский, обиход. Недавно на лекции в Institute for Advanced Studies (здесь, в Москве, американские студенты углубляют свои знания о России) я спросила ребят: «Вы здесь уже целый месяц. Покажите мне, как русские прощаются, как они машут рукой». И мои слушатели изобразили так хорошо известный им жест — поднятая ладонь покачивается из стороны в сторону. «Нет, нет, — возразила я, — так прощаются у вас, в Америке. А у нас — вот так». И я помахала рукой. Американцы недоуменно переглянулись: да нет, мы это делаем одинаково. «Стали делать», — пробурчала я.

Nyekulturno

Именно так, латинскими буквами, пишет это слово «некультурно» Йел Ричмонд, с иронией описывая неприятие русскими некоторых сугубо американских привычек. Меня, признаться, тоже кое-что шокировало. Например, появление в пальто в самых престижных театральных и концертных залах. Зрители партера, где билет стоит не дешевле 200 долларов, снимают роскошные шубы непосредственно на своем месте, затем кладут их на полу у ног, являя окружающим роскошные туалеты и сверкающие драгоценности. Разве это нельзя назвать nyekulturno? Всю условность этого отношения я поняла, когда прочла у Ричмонда такую фразу: «Появление в пальто в общественных зданиях здесь считается неприличным, хотя бродить по коридорам отеля в пижамах и халатах, словно это коммунальная квартира, вполне допустимо». Метко отпасовано!

Правда, затем Ричмонд входит в раж и, на мой взгляд, совершенно зря насмешничает над тем, что русские считают неприличными некоторые привычки американцев. Ему кажется смешным, что в России на людях не принято стоять, держа руки в карманах, сидеть с широко расставленными ногами, скрещивать руки на затылке, обнимать спинку стула или сидеть развалившись в кресле — все это американцы привыкли делать у себя дома. Так же, как привыкли ради удобства класть ноги на стол. Это осуждение американских привычек он склонен объяснять недавним деревенским прошлым российских горожан, которые, как всякие неофиты, стремятся показать миру, что они усвоили правила хорошего поведения.

Я думаю, что Й. Ричмонд здесь ошибается. Во-первых, так называемые хорошие манеры пришли в российский быт от дворян, а не от крестьян. А те, скорее всего, позаимствовали их у французов. Во-вторых, все эти американские вольности, вроде укладывания ног прямо под нос собеседнику, сидящему за столом напротив, осуждают прежде всего европейцы.

Как-то мне попалась брошюрка «Как американскому бизнесмену правильно вести себя в Европе», выпущенная в Сан-Франциско. Там подробно перечислялись все манеры, которые американцы считают проявлением свободы и независимости, а европейцы «принимают за наглость и неуважение к себе». Сейчас, кстати, в Европе американцы стараются держаться более сдержанно. Да и в самой Америке, между прочим, ноги на стол кладут значительно реже, во всяком случае в присутствии иностранцев. Хотя позволяют себе другие формы релаксации.

Я, например, ужасно огорчилась, заметив, как на моей лекции студенты жуют сандвичи и посасывают кофе из бумажных стаканчиков. Я решила, что им просто неинтересна моя лекция. Меня успокоила одна студентка, сказав: «Ну что вы, мы так же едим и пьем в кино, даже во время самого увлекательного фильма».

Упомяну еще одну привычку американцев, которая показалась мне довольно неожиданной. Я имею в виду использование пола как вполне полезной поверхности, вроде, скажем, стола или лужайки. Помню, в Нью-Йорке я впервые увидела эту картинку в одном небольшом колледже: студенты лежали прямо на полу, бросив рядом сумки, куртки, — ели, читали, обнимались. В Москве я рассказала об этом своим студентам в МГУ, и они не поверили: «Вы, наверное, были в каком-нибудь захудалом колледже». На следующий год я была приглашена в Стэнфорд, в один из самых престижных университетов Америки. Как вы думаете, что я увидела, едва переступив порог длинного коридора? Прямо у моих ног лежал студент на животе, листал газету и прихлебывал чай.

Посмеивается Ричмонд и еще над одной особенностью русских — принимать участие в том, что происходит на улице с совершенно незнакомыми тебе людьми. Он вполне к месту вспоминает старый анекдот о том, как школьник объясняет учителю, почему он опоздал на урок: помогал старушке перейти через улицу. «Сколько же времени ты на это потратил?» — спрашивает учитель. «Полчаса». — «Почему же так долго?» — «Так уговаривать пришлось. Она совсем не собиралась через улицу переходить».

На это я тоже могу отпасовать Йелу Ричмонду. Как-то раз в автобусе, где все сидячие места были заняты, я заметила очень старую женщину, она стояла, прикрыв глаза, держась за поручень, и при каждом повороте с трудом удерживалась на ногах. Ей было явно плохо. Около нее сидел молодой парень с симпатичным улыбчивым лицом. Я несколько минут наблюдала за ними обоими, затем не выдержала: «Извините, сэр, вы не могли бы уступить свое место пожилой леди?» — «Да, конечно. Я бы и раньше это сделал, но она не просила», — сказал он, вставая. И дружелюбно мне улыбнулся.

Такие вот мы разные.