Повседневная жизнь Греции во времена Троянской войны

Поэт представляет нам владыку людей и богов Зевса сидящим на вершине лесистой Иды, на пике Гаргара, и безмятежно наблюдающим, как воины убивают друг друга на равнине у Трои («Илиада», VIII, 48; XIV, 292–293; XV, 151–152). Будь это нынешний Дикилидаг (650 м) или Каздаг (1767 м), божественный наблюдатель, он же автор разыгрываемой драмы, оставался бы абсолютно невидимым среди сосен и облаков в шестидесяти или семидесяти километрах от поля битвы. Но он, чьи «взгляд и голос объемлют любые дали», видит даже греческие города, откуда прибыли в Троаду спутники Агамемнона и Менелая. А порой, как в начале Песни XIII «Илиады», его взор обращается к северу, к всадникам Фракии и скифам, поразительным созданиям, пьющим молоко кобылиц, и невольно приходит в голову, что небожитель хочет сравнить греков и варваров. Иногда Зевс устраивается в одном из своих дворцов у границ эллинского мира: на Олимпе в Пиерии, между Фессалией и Македонией, или на вершине горы Митрица возле Додоны в Эпире. Так ему удобнее приглядывать за своими — пеласгами, эллинами, ахейцами и данайцами. Присядем и мы вместе с поэтом в священной ограде у благовонного жертвенника, воздвигнутого Зевсу в Троаде, и из этой, близкой к небесам обсерватории поглядим, каков был греческий мир за тысячу двести пятьдесят лет до Рождества Христова.

Микенская Греция

Географически — это совсем небольшое пространство на юго-востоке Европы, там, где короткое запястье и костлявая рука Южных Балкан обронили в Средиземное море браслет из двух сотен островов И плюс к тому — драгоценное колье, охватившее берега Малой Азии и Южной Италии, — города, колонии, базары, порты, где то появляются, то исчезают греки, неуловимые, как волны и водяная пыль Эгейского моря, навеки просаливающие все, чего коснулись. В общей сложности — 100 тысяч квадратных километров обитаемых земель и чуть менее двух миллионов душ. Такие цифры дает нам анализ «Каталога кораблей» из второй песни «Илиады». Именно из нее мы знаем, что 1186 кораблей с экипажем от пятидесяти до ста двадцати человек переправили в Троаду двадцатую часть жителей континентальной Греции и Архипелага. Свидетельство это вполне надежно: филологи доказали, что оно древнее остального текста эпической поэмы, а данные археологии дают тому подтверждение. Земля Греции предстает совсем иной, чем в наши дни, — в пять раз менее населенной и на добрую треть меньше. Но поскольку города и поселения, оформившиеся в те времена, как правило, располагаются на прежнем месте, нам несложно представить их себе в те времена.

К югу от линии, которой можно соединить остров Корфу и вершину Олимпа, собрались воители двадцати двух разных народов; все они вдали от дома тосковали по родным местам (всего-то пяти-шести основных типов): своим горам, высокогорным пастбищам, прибрежным равнинам, вулканическим или известковым островам, а также по земле, казавшейся тогда настолько обширной, что ее не смели называть островом — по Криту.

Горы

Тогдашняя Греция на 80 % состояла из гор — обломков гигантской арки Динарского нагорья, бесконечно запутанных, пересеченных и разнообразных. Глядя на них, понимаешь и оправдываешь политическую раздробленность страны, разделение ее на множество мелких кантонов и усобицы живущих по соседству народов. Однако это лишь видимость: перевалы постоянно будоражат любопытство странников, кочевников и пастухов, которым плевать на естественные границы — изобретение нынешних географов. Через Пинд, Аграфу, Тимфрист, Оэту, Парнас, являющие собой нечто вроде спинного хребта континентальной Греции, шли пастухи, воины и авантюристы всех мастей, вечно пытаясь захватить высокогорные луга на востоке или обосноваться в долинах Эпира, Акарнании и Этолии. Легенда гласит, что после взятия Трои сын Ахилла Неоптолем Рыжий (Пирр), покинув Сперхейскую долину предков, основал царство у молоссов Эпира и погиб в Дельфах при какой-то стычке с местными жителями. На Пелопоннесе вокруг центрального плато Аркадии высятся другие хитросплетения гор, столь же доступные и соблазнительные для человека. Все это — бесконечные зоны взаимопроникновения и неизбежных конфликтов. Что касается гор Крита, протянувшихся с запада на восток, то они, скорее, похожи не на естественный барьер, а на пять замков, окруженных рвами с водой, где по мифологии находится колыбель всех богов, создателей нашей цивилизации и наших законов.

В этом громадном и сложном горном ансамбле взгляд различает несколько типов пейзажа. Олимп (2917 м) возносит на северо-востоке доломитовые склоны чистейшей белизны на сланцевом основании кристаллических пластов, почти везде отвесных. Гигантские сбросы горных пород и пропасти до самого Термейского залива словно вознамерились подтвердить правоту эллинистов, связывающих название Оулимпос с греческим oule — «глубокая впадина, разрез». Густые рощи зеленых дубов, каштанов, сосен — родина угольщиков и дровосеков — поднимаются на высоту 2300 метров, где уступают место изумрудным пастбищам и вершинам, до самой середины лета окутанным туманом. Суровость климата, ужасающие грозы и красота тамошних скал поражали не только поэтов. Для любого грека Олимп — высокая и таинственная гора, излюбленное обиталище богов, и эллин не расстается с этим названием, где бы ни обосновался — в Эвбее, на Пелопоннесе, Крите и Кипре. В языке почти не ощущается разницы между названием горы и словом, обозначающим «небеса».

Горная цепь Магнезии являет оборотную сторону лика этой земли: длинный и неприступный сланцевый гребень, а над ним — пирамида глазкового мрамора Оссы (1978 м) и известковый купол Пелиона (1618 м), изрезанные оврагами со множеством ручьев и источников. Это был мир кентавров, заядлых охотников и великих «посвященных», ибо здесь всегда были непроходимые дебри, а около обитаемых людьми мест произрастали буковые и каштановые рощи. Именно склоны Пелиона дали Ясону и аргонавтам дерево для строительства корабля. Вершина, даже летом покрытая льдом, стала местом, где обретали знания боги медицины Аполлон и Асклепий, а среди прочих героев — Ахилл, царь мирмидонян. Еще во II веке до н. э. молодые аристократы Магнезии, облачась в шкуры, ходили в пещеру, где кентавр Хирон наставлял Ясона и Ахилла. В наши дни тех паломников сменили скауты и солдаты.

Чуть западнее более молодые складки Пинда от Смолика (2632 м) до Парнаса (2457 м) образуют череду сводов вторичных известняков — серых, голубых и белых — и слоистых скал с причудливыми извивами зеленоватых и песчаниковых почв. Здесь берут начало воды Пенея, Сперхея, фокидского Кефиса и почти всех их притоков, после чего по лабиринту каньонов они устремляются на восток. По берегам, на высоту восьмисот метров взбегают грабовые и каштановые рощи, местами дремучие. Выше — обычные, каменные и греческие дубы, простые и серебристые ели, окруженные буком и остролистом, уступают место многочисленным лужайкам во впадинах и россыпям камней, оставленных древними ледниками.

А далее — массив Гионы (2510 м) с шапками снега на вершинах. Снег — непреодолимый барьер для древних людей — остается на вершинах всей цепи Пинда до середины июня. Потом там начинают бушевать грозы, низвергая лавины воды. Здесь сталкиваются ветры двух морей — Адриатического и Эгейского. Редкие пастухи, промерзая насквозь даже в широких меховых плащах, добираются до высокогорных пастбищ с крохотными стадами коз и овец, которых пригоняют сюда с побережья. Раз в году менады, или кормилицы бога Диониса, покидают деревни и устраивают пляски на этих вершинах. В небе важно описывают круги крачуны с коричневой спинкой и белым брюшком и пролетают стаи пепельно-серых ворон. Дельфы, «пуп» микенской Греции, расположенный к югу от Парнаса, воспроизводят в миниатюре хаотические нагромождения и бесчисленные овраги Пинда, его высокие рыжие или огненно-красные скалы, гейзеры, туманы и лесистые ущелья. Их каменное ложе напоминает чудовищного питона. Кто это сказал: «Увидеть Неаполь — и умереть. Увидеть Дельфы — и родиться»? Не со склонов ли Пинда, из царства деревьев и скал, явились греки?

У гор Аркадии — иные очертания, иные обитатели. Сверху видны оголенные серые скалы, щетинящиеся острыми обломками, — сплошной карст. Невольно говоришь себе, что люди или изначально не могли здесь жить, или погубили эту землю. На самом деле на этом известняке, нагроможденном морями от Триасийского до Критского и получившем имя от города Триподлиса, никогда не было слоя гумуса, а потому он всегда был бесплодным. Труды Филиппсона и обычный здравый смысл подтверждают это в полной мере.

Сморщенные, искореженные землетрясениями, источенные снегом и дождями, крепкие на вид скалы крошатся, как сахар. Ломаются, истаивают, образуют проточины, галереи, пещеры, рассыпаются и исчезают, лишь кое-где оставляя тонкие полоски красной глины, разделяющие известняковые ложа. Поскольку вода постоянно стремится проникнуть в глубину, с каждым годом она все больше размывает ущелья или катавотры и выбирается на поверхность лишь наткнувшись на сланец или другую прочную горную породу, после чего уже спешит к морю. Благодаря ей в здешних краях всегда могли жить люди, мелкий скот и хищники. Из растительности тут встречаются лишь чертополох, астрагал, чабрец и карликовые колючие дубки. Там, где есть хоть сколько-нибудь глины и из скалы пробивается ручеек, прорастают жесткие травы, которые чахнут уже к концу весны. Пастухи пригоняют сюда стада, а вместе с ними приходят и божества, дабы гулять по влажным пещерам Эриманфа и Киллены на севере, Ликея — на западе, Истма, Тайгета и Парнона — на юге, Коринфских и Арголидских гор — на востоке. Это нимфа Майя и ее божественный сын Гермес, пастуший бог Пан, владычица морей Каллисто, впоследствии слившаяся с Артемидой, и повелитель хищников, в одной из своих ипостасей, Аполлон. Здешние бесплодные горы — в большей степени убежище и место борьбы за выживание, чем где бы то ни было. Не столько рай аркадских пастухов, сколько край охотников, героев и отщепенцев.

На Крите горы и холмы занимают более 95 % общей площади. С запада на восток различаются пять отдельных массивов: Белые горы, Амари, Ида (совр. Псилорити), Ласити, Малавра, или горы Ситии, — своего рода гигантский частокол, сквозь который пробиваются свет, вода и люди. Сьерра Белых гор взлетает до 2452 метров, Пик Ситии — до 1476 метров, Ида — 2456, вершина Ласити — до 2148 метров, а меж ними лежат холмы и долины, покрытые виноградниками, оливами, смоковницами и засеянные пшеницей, они-то и разбивают непрерывную цепь скал. Нет ничего разнообразнее этих гор — доломитовых на востоке, известняковых юрского периода — к югу от Малии и Канеи, кристаллических — в центре, песчаниковых и сланцевых с белыми, как на склонах Пинада, вкраплениями — в Амарии, лабиринтов метаморфических скал — на западе, лиловатых и голубых ближе к Ситии, серых и серебристых посередине и бледнеющих до кипенно-белого по мере приближения к «стране мертвых». А какое обилие запахов — от бальзамических до хвойных, как прихотливо распределены источники воды — от величайшего изобилия до почти полного отсутствия, и сколь сильно разнится зеленый покров!

В эпоху, о которой идет речь, горы Ситии и Ласити были почти столь же безлесыми, как и теперь; Южный массив покрывали алеппские сосны и мастиковые деревья, Ида на высоте 1700 метров представала сплошными зарослями дубов, бальзамина и кипарисов, горы Амари были покрыты ладанником, каменным и греческим дубом, Белые горы (во всяком случае там, где растительность была) — горными лугами, частоколами сосен и гигантских кипарисов. На западе горы Селион и Касамос, изрезанные четырнадцатью исполинскими ущельями, покрывал ковер вереска и каштана. И всюду — пещеры и карстовые отложения (на Крите их насчитывается более 3400), водоемы, пропасти, долины, поля, владения пастухов, пасущих стада, убежища изгнанников и переселенцев, богов и обитателей подземного мира.

Имена пяти священных гор Крита доэллинской эпохи всплывают также в Мизии и неподалеку от Трои: Олимп, Ида, Дикта, Берекинф, Гиппокоронейон. По другую сторону Эгейского моря и даже на Кипре, где встречаются аналогичные топонимы, ахейские воины стремились найти такие же климат, пейзаж, леса и горы, какие они оставили в континентальной Греции. Гора Ида в Троаде, откуда Зевс любовался побоищем, с точки зрения геолога — обширный ансамбль метаморфических скал, преимущественно слюдяных и сланцевых, с вкраплениями металла, окруженный известняками периода миоцена. Но для тех, кто явился туда не только побродить, но и поработать, это место было ценно своими стройными, высокими дубами и елями, пастбищами и рудниками, каньонами с глубокими пещерами. Бригады угольщиков и рудокопов, пастухи, пасшие овец и волов, и теперь воюют здесь с волками и медведями. А в эпоху античности там водились еще львы и пантеры — эти хищники изобиловали в Македонии и Фракии даже через много лет после Троянской войны.

Я хочу сказать, что для современников Ахилла гора была чем-то иным, нежели для людей эпохи Перикла или для нас. Поросшая лесом, влажная и дикая, надежная и приспособленная для человеческих нужд, она олицетворяла собой нечто большее, чем естественное хранилище воды, — и охотничьи угодья, и пастбища, и укрытие, и источник пропитания (здесь собирали желуди, плоды букового дерева, сосновое семя, каштаны, ягоды — землянику, обычный и испанский боярышник, плоды каменного дерева, фисташки, зизифус, терновник, рябину и можжевельник). Но главное, гора — это место поклонения; и сама по себе, и каждая из ее вершин, пещер и священных кущ. Там, в тайне от посторонних глаз, сведущие люди, рудознатцы и кузнецы отыскивали желтые или зеленые минералы, из которых добывали медь, порошок для изготовления глазури, а также галенит, аргентит или цинковую обманку, получая, соответственно, свинец, серебро и цинк. Мы едва начинаем понимать, как богата была Древняя Греция минералами.

Из классической литературы известно, что с V века до н. э. греки разрабатывали среброносные свинцовые рудники во Фракии, Лавреоне и на Сифносе, названия Халкидики и Халкиды, города бронзы на Эвбее, указывали на существование где-то неподалеку медных рудников. Но только уже в наше время геологи обнаружили наличие как минимум 50 мест залежей полезных ископаемых в одной микенской Греции, не считая Кипра, и более ста — среброносного свинца и серебра в тех же районах. Например, на Крите, где до 1965 года было известно всего шесть месторождений этих металлов, автор данной книги нашел еще не менее двух десятков: возле античных городов, в лесных массивах, богатых древесным углем, на Астерусии, Иде и в Белых горах. Разумеется, они вряд ли заинтересовали бы современную промышленность, жадную до пород с высоким содержанием чистого металла, но во времена ремесленничества и собирания минералов с поверхности земли они давали жизнь весьма активным корпорациям. Около 1220 года до н. э. в крохотном царстве Пилос на две дюжины городов приходилось не менее 400 кузнецов, обрабатывавших бронзу и драгоценные металлы. В среднем — по 17 мастеров на каждый город, и это не считая подмастерьев и рабов.

Теперь ясно, что составляло экономическую и отчасти военную мощь государств, кажущихся нам маленькими и бедными, хотя легенда пышно именует людей, правивших ими, царями. Ахилл, сын Пелея, правил, как гласит предание, Сперхейской долиной и прилегающими высотами. При этом никто не упоминает, что в массиве Отрис по меньшей мере в семнадцати местах обнаружены залежи минералов, содержащих медь, в том числе довольно крупные — в двенадцати километрах к северо-востоку от Ламии. Кто знает, что Агамемнону принадлежали рудники в горах Ойнои к западу от Аргоса, а Менелай добывал медь в двадцати пяти километрах к югу от Спарты в массиве Парной неподалеку от Монемвассии, серебро — на Тайгете и Парноне и что Эврот в пяти километрах от Спарты золотоносен? Склоны горы Окхи (1598 м), богатые всякого рода металлами, принесли достаток Каристу и Стире на Эвбее и обеспечили могущество абантов, участников Троянской войны.

Как правило, в глазах микенцев мир минералов не был мертвым. Там, где наша, чисто мирская наука видит лишь ботанику, зоологию и геологию, душа древнего грека, более чувствительная к тайнам бытия и взаимодействию сущностей, улавливала присутствие чего-то нематериального. Пейзаж для горца становился музеем скульптуры, бестиарием и гербарием. Так, группу камней или камень, стоящий вертикально, он называл гермой, словом, от которого произошло имя божественного Гермеса. Он наделял минералы полом, благотворной или пагубной силой, знал, какие нимфы живут под корой ясеня или лавра, а в голосах птиц — орла или соловья — слышал глас божества или усопшего героя. И вовсе не требовалось ждать классической эпохи, чтобы создать язык цветов: гиацинты, асфодели и нарциссы с их доэллинскими именами, безусловно, несли в себе зловещий, связанный со смертью смысл еще в микенские времена.

Равнины

Но есть в Греции пейзажи, на которые присутствие человека воздействует гораздо сильнее, чем они — на живущих здесь людей. Вот уже четыре с половиной тысячелетия человек возделывает почву своих немногочисленных равнин. С них-то в 1250 году до н. э. и отплыли к берегам Троады большинство воителей. Солдаты, мобилизованные между Олимпом и Отрисом, на ста шестидесяти восьми кораблях унесли с собой образ трех фессалийских впадин, равнин Трикки, Лариссы и местности к юго-западу от Воло, которая теперь называется Гальмирос.

Воды, омывавшие первые две из них, сливались в русле Пенея и его притоков; на юге, в окрестностях озера Бебеида, люди страдали от соседства зловонных болот. Третью равнину, расположенную еще южнее, омывали четыре стремительных потока. Всего 100 километров бурых земель, протянувшихся с запада на восток, и 85 — с севера на юг славились пшеницей, быками и крепкими лошадьми. Летом знойный ветер, прилетая с Пинда, превращал угрюмую Фессалию в степь и поднимал тучи пыли. Деревья можно было увидеть лишь по берегам рек. По всему пространству равнины можно было видеть шалаши из ветвей, лачуги из высушенной глины, колодцы с журавлем. Зимой поля раз в два года оставляли под паром, и одетые в шкуры пастухи перегоняли сюда с предгорий стада овец и коз, едва гуси и журавли собирались в стаи. Когда же возникала угроза землетрясения, что, по мнению греков, случалось слишком часто, именно эти птицы первыми предупреждали о надвигающейся катастрофе.

Не менее пятидесяти пяти поселений в XIV–XIII веках насчитывали эти края, благословенные Деметрой, Матерью жатвы. Раса господ, полускотоводов-полуземледельцев, явившаяся с Балкан в начале бронзового века, обратила в бегство местные племена вокруг Сескло, Димини, Агриссы и вокруг безымянных поселков-магул и укрепилась в нескольких цитаделях с еще доэллинскими именами вроде Лариссы, Шртона и Трикки. Потом, мало-помалу, оставив своим рабам, пенестам, заботу об обработке земли и сборе урожая (а заодно — о борьбе с болотной лихорадкой), новые хозяева, эллины, занялись коневодством, военными походами, пиратством и завоеваниями всяческих «золотых рун» по берегам азиатских рек. О чем тосковали Ясон, сыновья Асклепия или царь Филокрет, мы знаем от поэта: о равнине Фессалии, о черноземе, густой траве, цветах, белых городах, серебристых водоворотах Пенея, бесчисленных стадах, великодушных мужах и прекрасных женах.

Критяне вздыхали о чудесной равнине Месара на юге своего острова, о море оливковых деревьев и смоковниц, о виноградниках у подножий гор вокруг цепочки мелких, сильно перенаселенных крепостей, зависимых от Гортины или Феста. Как и фессалийцы, под Троей они дрожали от холодного ветра, мечтая о знойном дыхании Нота, который не только сжигал порой критскую равнину, но и вдвое увеличивал число тех обитателей устья Леты, кто страдал от лихорадки. Последняя более всего отравляла жизнь на пропитанных влагой и плохо осушаемых землях: малейшая оплошность тут была чревата появлением стоячих луж, в которых кишели комары, разносчики болотной лихорадки. В Месаре, как и в Фессалии, была своя Бебеида. Стоило войне или внезапному набегу нарушить экономическое равновесие, как лес и болото возвращали себе прежде отвоеванные людьми территории.

Микенская Беотия с ее крупными озерами, Копаидским, Ликарис и Пара, тоже не избежала этой участи. Несмотря на плодородность ила, мужество земледельцев и пастухов, огромная прибрежная равнина, простирающаяся от Орхомена до Платей, после братоубийственной войны сыновей Эдипа была уже не столь густо заселена, как во времена процветания Семивратных Фив. В 1250 году 30 беотийских городов сумели сообща снарядить лишь 50 кораблей, и в «Илиаде» мы находим упоминание только о нижнем городе, то есть посаде, но не о самих Фивах.

Зато долина Аргоса, добросовестно осушаемая по совету сыновей Египта, которые около 1450 года основали там три города, и надежно защищаемая Гераклом, приблизительно в 1300 году покончившим с «гидрой» Лернейских болот, сумела снарядить в Трою 80 кораблей.

Болотистая Этолия в устье Ахелоя и вокруг Трихонидского озера имела в ту пору всего четыре небольших городка, чьи следы едва удалось отыскать. А вот низменные равнины Алфея вокруг Олимпии и низменности Мессении в окрестностях Пилоса и в устье Памиса предоставили взору ученых остатки более шестидесяти микенских городов, и это при том, что в табличках из дворца Нестора и «Каталоге Кораблей» некоторые здешние поселения именуются «Гелос», то есть «Болото». Лаконская «ненасытная земля», вотчина Менелая, была уже добросовестно возделана руками местных жителей, покоренных и manu militari^{4} вынужденных вырубить тростник у Эврота, дабы осушить болотистую почву.

По-другому дело обстояло на маленьких приморских равнинах, разбросанных, впрочем, по всему периметру Средиземного моря. Это небольшие впадины, зажатые между двух гор, обычно — известняковых, иногда и сланцевых, орошаемые зимой бурными потоками воды, а летом превращающиеся в сухое каменное ложе. На скудной почве успевает вырасти немного ячменя или пшеницы, олив и винограда. По кромке моря — крохотные порты или просто стоянки, где лодки обычно вытаскивают на берег. И каждое поселение мнит себя чуть ли не столицей, хотя за полоской плодородной земли начинаются пустоши или заросли кустарника, скалы и камни — раздолье для пастухов и мелкого скота, а также для беглых рабов и преступников. Еще дальше — в горах, откуда можно охватить взором все родные края, — лежали «общие» владения, то есть те, что принадлежали лишь богам, а поскольку на них претендовали и соседи, право собственности приходилось отстаивать с оружием в руках. К счастью, бежать из этого замкнутого и слишком густо населенного мирка неизменно позволяло море со всеми его искушениями, приключениями, опасностями, море, чреватое набегами и побегами.

Око Зевса задерживается и на других равнинах — высокогорных чашеобразных долинах, скажем, в Аркадии или на Крите. Наиболее обширные из них на Аркадском плато — бассейны Триполиса и Мегаполиса, с их бурым жирным черноземом. На Крите — это бассейны Ласити, Ниды и Омало. Окруженные изрезанными отрогами гор, в сезон дождей они имеют обыкновение превращаться в гигантские озера и оставаться таковыми, если по воле случая что-нибудь закупорит водостоки или ущелья. Возле стоячих луж растут ивы и груши-дички, под которыми в знойные дневные часы толпятся овцы. Здешнее (крайне плотное) население с апреля по ноябрь выращивало лен, ячмень и пшеницу, бобовые, овощи и папирус — все, что быстро всходит и созревает; с приходом зимы люди перебирались в каменные дома на склоне горы. В Аркадии нередко обрабатывали и сами склоны до 1500 метров высоты. На Крите расчищали и засаживали виноградной лозой площадки до 1200-метровой высоты над уровнем моря. Летом стада паслись на обширных пространствах среди сосен и дубрав. Издревле тамошних пастухов упрекали в том, что они питаются желудями и носят шкуры убитых ими медведей. А еще рассказывали, будто обитатели высокогорных долин Белых гор на Крите все еще живут, как дикари, и едят сырое мясо. Оседлым жителям низменных равнин приятно было слагать легенды хотя бы об аркадских пастухах, бесконечно счастливых в своей нищете!

Действительность выглядела совсем иначе. О чем грезили грубые землепашцы Тегеи или Мантинеи, глядя на линию гор, чьи вершины на закате делались пурпурно-лиловыми? О том, что предстоит целый день трястись на муле по перевалам и тропинкам до самого берега Арголидского залива: там можно продать зерно морякам или погрузить его на один из шестидесяти кораблей царя Агапенора.

Море

Таласса, Море! Все только и думали о Нем, таком близком, ведь нет вершины ни на Пинде, ни на Пелопоннесе, откуда бы нельзя было увидеть его синеву, настолько густую, что древние греки верили, будто море создано из темного лазурита, фиалок и вина, настолько живую, что ему приписывались улыбки и страсти богини, и наконец, настолько гостеприимную и заманчивую, несмотря на жестокие бури, что иногда море называли pelagos, «бесконечность», pontos, «проход, путь», poros, «дорога». В ясные дни с берегов континента видны острова, а с тех — другие острова и континенты — Малая Азия или Италия. Это ли не приглашение пуститься в путь? На одной из микенских табличек мы читаем, что нет грека, который бы не был talasaporo, то есть «мореходом». Неважно, что значили когда-то слова thalakkya, tarasa, thalassa — эпитет ли это, данный греками морю («беспокойное»? «бурное»?), или имя, унаследованное от доэллинских народов. И пускай поэты называют его еще десятком других имен, в том числе aiges, «волны», — словом, которое мы находим в топониме Эгейского моря, или hals, «соль, рассол». Лишь одно имеет значение: народ, отправившийся покорять Трою на другой берег моря, уже соприкоснулся с соленой стихией и сам просолился насквозь. Из бродячего пастуха, земледельца, скотовода и солдата он превратился в навигатора, исследователя, коммерсанта, основателя заморских колоний. А первые земли, которые он встретил, едва отплыв от берега, — это острова.

Острова

Они неописуемы, ибо из двух сотен островов греческого моря не найдется и двух одинаковых. А сколько тут неповторимого и особенного! И каждый сам по себе. Да, все эти острова — вершины гор, затопленных и разлученных морем миллионы лет назад, это носы, торчащие над поверхностью воды. Все скалисты, живописны, ослепительны. Все манят к себе, и на каждом — бремя истории. А человеческая логика разделяет их на группы. Она отличает Ионические острова — владения Одиссея; Киклады, расположенные вокруг Делоса; Спорады, рассыпанные на севере и юге Эгейского моря, и Додеканес у берегов Азии. Но куда отнести Киферу, Родос, Эвбею, Хиос, Самофракию и множество других? Для участников Троянской войны Крит — континент, федерация ста городов, каждый из которых снарядил столько же кораблей, сколько вся Арголида. А для нас это всего лишь остров, по размерам уступающий Корсике, Кипру, Сардинии и Сицилии. Для огромного флота Агамемнона, отплывшего от берегов Авлиды, острова Эвбея, Скирос, Страти, Лемнос, Имброс — всего-навсего остановки по пути к Дарданеллам. В действительности это были весьма отличные друг от друга царства, отчасти населенные варварами-пеласгами. Какие исторические картины можно отыскать на этом архипелаге, исхлестанном ветрами и опаленном солнцем? Вот Скирос, где переодетый девушкой Ахилл якобы «уклонялся» от Троянской войны. Вот Страти, почти пустынный островок, где греческий флот высадил Филоктета, героя, нога которого была поражена гангреной. Вот Лемнос, где бог Гефест, устроив кузницу, женился на ветреной богине Афродите и где, во всяком случае, говорили и писали на языке, схожем с этрусским. Проще всего рассматривать их не с точки зрения солдат или любопытных туристов, а разделять обитаемые острова по их происхождению.

Потом мы увидим бухточки и бесконечные причалы, и в глубине хорошо защищенного залива — маленький порт и кубики домов, ленты террас белой столицы, поднимающиеся к скалистой вершине. А дальше, если позволяет протяженность острова, россыпь поселков, укрытых в лесах или ущельях у источников, заросших олеандром. Козы и овцы медленно уничтожают пустоши. Повсюду, где удалось сохранить немного плодородной почвы, люди посадили виноградники, оливы, смоковницы и гранаты. Их также выращивают на террасах. Каменные ограды, увенчанные шипами, оберегают от зубов животных длинные светлые грозди, которые в один прекрасный день обратятся в «огненное вино». Лишь бы хватило воды. Да ветер не дул слишком сильно! В искромсанном известняке горных склонов человеческий гений прорубил карьеры, устроил обсерватории, гробницы и маленькие святилища. Здесь человек соединялся с природой и сам становился лучшим ее украшением.

Вулканы в Греции расположены двумя параллельными арками. Северная тянется от Оксилита, или Острого Камня острова Эвбея, до Ферры во Фракии, проходя через Лемнос, Имброс и Самофракию. Южная украшена именами Эгины, Метана, Пороса, Милоса, Кимолоса, Полиэгоса, Фолегандроса, Санторина, Нисироса и Коса. В наши дни самый известный из них — Санторин^{5}. Но автор «Каталога кораблей» даже не упоминает об острове Фера, ибо его середина исчезла в недрах моря в результате мощного извержения в 1520 году до н. э. От острова остался слой пепла и лавы высотой от семи до семидесяти метров и фумаролы посередине гигантского кратера. Поэт ограничивается упоминанием Лемноса, Эгины, Нисироса и Коса. Там, среди гор из темного андезита или красного туфа, часто — с очень крутыми склонами, человек более чем где бы то ни было отрезан от мира. Он живет в одиночестве и особенно остро чувствует собственную изоляцию. Он боится стихийных бедствий, голода, эпидемий и набегов. Счастье, если к улову рыбы, урожаю с клочка земли и тому, что удается собрать в лесу, он может добавить какой-нибудь редкий минерал или прозрачные плитки обсидиана.

Во времена Троянской войны единственные острова, которые были относительно богаты и довольно плотно заселены ахейцами, — это Ионические, Эвбея, Родос и еще семь близлежащих. Прочие, несмотря на то, что археологи находят там многочисленные следы микенской эпохи, постоянно жили под угрозой захвата или зависели от далеких царей. Так, Кифера стала колонией лакедемонян, Киклады со всеми их так называемыми минойскими поселениями экономически зависели от Крита. Островной контингент флота Агамемнона уступал размерами «континентальным» флотилиям Ахилла и фессалоникийцев.

В конце XIV века и на протяжении всего XIII века на континенте стало так много эллинов, что им приходилось эмигрировать и искать удачи на все более отдаленных островах или в Малой Азии. Сталкиваясь с сопротивлением местных жителей, пришельцы навешивали им обидные клички: пеласги, или «аборигены», лелеги, киликийцы, дарданцы, варвары, — словом, в название народа превращали то, что греческое ухо могло уловить в языке врага. Последние тоже нередко оказывались колонистами, перебравшимися из Азии на Архипелаг задолго до его освоения ахейцами, в том числе: тирренцы, карийцы, финикийцы, каким бы ни было значение, приписываемое последнему слову («любители фиников», «краснокожие» или, как сказали бы теперь, — «торгаши»).

В любом случае Эгейское море так и манило к дальним странствиям и общению, способствуя взаимному влиянию греков и жителей Леванта. Внимательное изучение лишь подтвердило то, что глаз заметил среди равнин и суши: греки уже стали народом путешественников, без устали карабкающихся не только по крутым перевалам континента, но и курсирующих среди островов.

Происхождение греческого народа

Откуда же он явился, этот народ, который ни на микенских табличках, ни в гомеровских поэмах не называл себя «греками», потому что не он сам, а италийцы, вступив в конфликт с жителями Эпира, распространили на весь Греческий архипелаг прозвище малоизвестного племени, в IV веке до н. э. жившего в окрестностях Додоны. Автор «Каталога кораблей» («Илиада», II, 530) использует термин панэллины для обозначения всех жителей Эллады, то есть небольшого региона к югу от Фессалии, а также долины Сперхея. Чаще всего воины, собравшиеся под Троей, именуются ахейцами (akhaios), аргивянами (argeios) или данайцами (danaoi), это явно не самоназвание. Историки указывают на присутствие ахейских племен в полудюжине регионов Греции — от Фессалии до Крита. Имя Аргос («Белый город») носили восемь городов или поселений от среднего бассейна Гелиакмона (Вистрица) и северной Фессалии до острова Нисирос. Имя данайцев связывают не только с подданными мифического царя Даная из Арголиды, отца Данаид, но и с названием крупной реки в Фессалии — Апиданоса. Значит, скорее всего, четыре названия, которыми наиболее древние известные нам письменные источники обозначают греков, — эллины, ахейцы, аргивяне, данайцы — принадлежали племенам, населявшим богатую Фессалийскую равнину. Но откуда они туда пришли?

Существуют три варианта решения этого вопроса. Первый из них, литературный, не хуже и не лучше двух прочих. Он заключается в том, чтобы учесть мнение греческих историков, ведь кому, как не им, знать происхождение собственных предков. Древние считали Эллина, героя-эпонима своей расы, сыном северянина Прометея, или Девкалиона («Белого») и Пирры («Рыжей»). Последних после Великого потопа прибило к горам Фессалии. Следовательно, они явились откуда-то с севера от Олимпа и, согласно традиции, было это приблизительно в 1600 году до н. э., Эллин женился на нимфе Орсее, дав тем самым жизнь четырем родоначальникам эллинских племен.

Лингвистическое решение подсказано поиском среди наиболее древних топонимов полуостровной Греции и Крита серии названий, предшествовавших, безусловно, греческим, и попыткой найти для них соответствия в Европе и Азии. Между тем среди доэллинских имен собственных встречаются два типа: те, что не поддаются объяснению по законам индоевропейских языков, как, например, названия некоторых гор (Мала, Парна, Пинд) и рек (Арна, Таврос), и другие, повсеместно встречаемые на берегах Эгейского моря, с корнями и суффиксами, сравнимыми с имеющимися в индоевропейских языках, хотя их фонетика и нарушает законы греческого: скажем, Коринф и Куриванда, Педас и Педасса, Пергам и Ларисса. В результате напрашивается вывод, что до появления эллинов в Фессалии на Греческом архипелаге обитали по меньшей мере два разных народа: первый — доиндоевропейский, а второй сложился из различных индоевропейских элементов, и его носители употребляли слова с окончаниями на — eus, — тпа, — nthos, — ssos-ssa и т. д. Такие слова широко представлены на наших картах, от берегов Мраморного моря до Крита, в том числе во Фракии, Восточной Греции и на Пелопоннесе.

Что касается собственно протоэллинского региона, то лингвисты, изучающие названия рек и гор, располагают его в Пиерии, к северу от Эпира, то есть приблизительно на территории нынешней северозападной Греции: здесь все топонимы древнегреческого происхождения. Ученые делают вывод, что предки мифического Эллина кочевали между массивом Граммос, медными рудниками у Гревены и бассейном реки Ион. Во время своих миграций к юго-востоку, перегоняя стада или подгоняемые ими, голодные и слишком многочисленные, чтобы прокормиться, они столкнулись со смешанным населением, носителем более высокой культуры, чем их собственная, и назвали их пеласгами. Замечено, что во времена Троянской войны лишь восточные части Греции, Балканский полуостров и прилежащие острова рассматривались как эллинские, словно народ Эллина растворился среди пастухов Пинда и Парнаса и эгейских мореходов. По всей вероятности, название «ахейцы», akhaios, — пеласгическое, то есть доэллинского происхождения, и означает мужи-воины, «товарищи».

Однако нынче в моде археологический подход к решению этого вопроса. После раскопок Орхомены, минойской столицы Беотии, открытия множества городов Арголиды, и в том числе Лерны, а главное — после сравнительного изучения погребальных холмов в южной России, называемых курганами, и аналогичных им могильников в Средиземноморье, от Албании до Малой Азии, большинство археологов допускают возможность вторжения на Балканы нескольких следовавших друг за другом волн индоевропейских пришельцев с начала бронзового века, то есть примерно с 2500 года до н. э. Не стоит думать, что они валили валом: вероятно, их было не более нескольких десятков тысяч человек, кочевавших со своими стадами в поисках пастбищ, жизненного пространства и места под солнцем. По пути они вызвали немало катастроф, зато принесли с собой кое-что новое как на землю самой Греции, так и в район Трои. Поселения более древних обитателей тех мест наверняка не раз горели дотла между 2500 и 1900 годами до н. э.: пожарища характерны для Трои, городков Фессалии, Этреси и Лерны, а в 2300–2200 годах та же судьба постигла многие поселения на критских берегах.

Степняки несли с собой черты совершенно иной цивилизации: захоронения под курганами, оригинальную керамику с плетеным орнаментом, весьма гладкую и имитирующую металл, умение соединять медь со многими другими элементами — мышьяком, цинком, свинцом, серебром, оловом, — изготовлять боевые топоры, кинжалы и мечи, становившиеся все более длинными и прочными, копья с наконечниками и своеобразные доспехи, покрывавшие все тело, а также феодальную систему разделения общества на три или четыре класса и среди последних — касту профессиональных воителей, способных запрячь лошадь в боевую колесницу.

Наиболее древние останки одомашненной лошади, обнаруженные в Македонии, датируются эпохой ранней бронзы. В конце XVII века до н. э. знатные воины-завоеватели требовали, чтобы и в Греции их хоронили под огромными курганами вместе с лошадьми — этот факт доказан раскопками в Марафоне. Нетрудно вообразить, какой ужас охватил мирных земледельцев и пастухов, живших на равнинах Фессалии, Беотии и Аттики, при виде боевых колесниц, этих страшных военных машин, на которых мчались бьющие без промаха лучники и копейщики. Местным жителям, вернее, тем, кто пришел сюда прежде, — пеласгам, лелегам, лапифам или аонам, — оставалось только бежать или покориться.

А еще археологи подтверждают то, что смутно вырисовывалось и из литературоведческого анализа, а также из сравнительного изучения географических названий: с 1600 по 1200 год микенский мир переживал фазу впечатляющей экономической и демографической экспансии. Повсеместно появлялись новые поселения и строились города. Наконец, нестабильности раннего и среднего бронзового веков противопоставляется постоянство обычаев периода поздней бронзы. Ни в Марафоне, ни в Арханах на Крите (древние Аканан) на протяжении XVI–XIII веков в погребальных обрядах не наблюдается никаких изменений. Все эти соображения сводятся к нескольким датам и символичным фактам:

1600–1500: Сооружение в Микенах круга царских гробниц В, затем круга А Появление аналогичных погребений от Левкады до Марафона.

1500–1400: Закладка наиболее древних дворцов в Микенах, Тиринфе и Фивах. Появление царских купольных гробниц, толосов.

1400–1300: Строительство циклопических укреплений и новых дворцов в двадцати городах Греции и на берегах Азии.

1300–1200: Наращивание и совершенствование средств обороны. Массовая колонизация островов и отдаленных побережий.

Не стоит воображать, будто феномен нашествий и слияния захватчиков с местными жителями свойственен исключительно Греции, а главное — что все это прекратилось в 1200 году до н. э. С того времени каждый век был свидетелем того, как по Балканам, не страшась ни Темпейского ущелья, ни Фермопил, маршируют, а порой и обосновываются на полуострове орды завоевателей из самых дальних уголков Европы. Дорийцы, фракийцы, македоняне, кельты, готы, славяне, крестоносцы, албанцы, народы Кавказа и так далее — все они, кто раньше, кто позднее, ступают на землю Греции. Но что больше всего поражает в легендарном походе ахейцев к берегам Азии, а точнее — на Трою, так это то, что они встретили там, если верить древним источникам, языки, обычаи и религии, аналогичные собственным, словно они были братьями или по крайней мере родичами Приама и его вассалов. Вот уже 100 лет археологи отмечают, что шестой слой троянских развалин содержит ту же «минойскую» керамику — серую, потом красную и кремовую, те же типы сосудов, здания, укрепления, что и современные этому слою греческие города (ок. 1900–1360 гг.). С другой стороны, микенская керамика, найденная в Трое VII А, свидетельствует о тесных связях между этим городом и ахейским миром. И начинаешь всерьез задаваться вопросом, а не была ли Троада заполонена теми же кочевыми племенами, что и греческий полуостров в начале II тысячелетия до нашей эры, и не пытались ли ахейцы, ставшие через 500 лет после этого хозяевами Греции, подчинить себе азиатских «минойцев», как они покорили «минойцев» Европы?

Всякое, конечно, бывает на свете, но вряд ли стоит расценивать похищение гречанки Елены из Спарты троянцем Парисом-Александром как бесспорный исторический факт. Скорее это могло быть провокацией, casus belli^{6}, способным оправдать давно затеваемый военный поход. В конце концов, не постеснялись же в 1645 году н. э. турки Стамбула бросить 400 военных кораблей на Крит и захватить его якобы в отместку за угон мальтийскими корсарами галеры с царевной из сераля? Это и впрямь исторический факт, а люди нередко развязывали войны и под куда менее серьезным предлогом.

Человеческие типы

Как представить себе этих объединившихся завоевателей, посланцев двадцати двух разных народов, которые пересекли Эгейское море в середине XIII века до Рождества Христова? Пастухами, похожими на тех, что и в наши дни кочуют по равнинам от Фессалии до Эпира, более ощущая свою принадлежность к клану, чем к тому или иному городу? Бродягами вроде цыган, многочисленных на Балканах и в Северной Греции, с их крохотными стадами, обыкновением готовить пищу в медных котлах и жить в шатре? Относительно оседлыми земледельцами и коневодами? Обитателями суши, при случае неизменно готовыми стать рыбаками и мореходами? «Илиада» показывает нам великое разнообразие особенностей, типов, индивидуальных черт. Письменные таблички из Микен, Пилоса, Фив и Кносса подтверждают впечатление об этнической пестроте войска Агамемнона, обилии самых разных, не считая воинской, специальностей, физической и моральной несхожести.

Но лишь иконография и антропология могут воочию показать нам облик этих людей. Классические поэты, от Гомера до Еврипида, упорно рисуют героев высокими и светловолосыми. Любая скульптура от минойской эпохи и до эпохи эллинизма наделяет богинь и богов (кроме, возможно, Зевса) золотистыми локонами и сверхчеловеческим ростом. Это скорее выражение идеала красоты, физического типа, не встречающегося среди простых смертных. И когда географ Дикеарх из Мессены в IV веке до н. э. удивляется белокурым фиванцам (крашеным? рыжим?) и восхваляет мужество светловолосых спартиатов, он лишь подчеркивает таким образом исключительную редкость блондинов в микенском мире. И в самом деле, на немногочисленных дошедших до нас изображениях воинов — будь то керамика, инкрустация, стенная роспись Микен или Пилоса — мы видим мужчин с черными, слегка вьющимися волосами, и их бороды — в тех случаях, если таковые есть, — черны, как агат. Не менее темны волнистые либо кудрявые волосы жриц и богинь в Микенах и Тиринфе. Широко открытые темные глаза, длинный тонкий нос с четко намеченным, а то и мясистым кончиком, тонкие губы, очень светлая кожа, относительно маленький рост и стройная фигура — все эти черты мы неизменно находим на египетских памятниках там, где художник стремился запечатлеть «народы, что живут на островах Великой (Сугубой) Зелени». В XIII, как и в XV веке до н. э., большая часть населения микенского мира принадлежала к древнейшему средиземноморскому типу, тому самому, что сохранился во многих регионах и по сию пору.

Другие фигуры воинов — с удлиненным торсом, круглой головой, прямой бородой и не такими большими, близко посаженными глазами — несомненно принадлежат представителям балканского типа, или, как говорят этнографы, — альпино-динарического. Во всяком случае, это жители юга Европы. Возможно, кто-то из них и был блондином или рыжим, иначе откуда взялись бы все эти Ксанфы и Пирры, о которых повествуют мифы?

Кое-какие отступления от распространенного типа на золотых масках из могильников позволяют увидеть и другие физиономии, особенно интересна одна — почти круглая, с более мясистым носом и сросшимися у переносицы бровями. Такие лица нередко встречаются в Анатолии, а еще чаще — в Армении, словно нарочно желая дать обоснование легендам, согласно которым из Малой Азии в Грецию перебралось немало царей, цариц, наложниц, мастеров, рабов и солдат. Наконец, часть лиц и фигур не укладываются в столь простую и наивную классификацию. Судя по всему, микенский мир населяло множество людей смешанного происхождения. Вот «настоящие» греки, как описывает их Полемон в эпоху императора Адриана: «Те, кто сумел сохранить эллинскую и ионийскую расу во всей ее чистоте (!) — мужчины довольно рослые, широкоплечие, статные, ладно скроенные и довольно светлокожие. Волосы у них не совсем светлые (то есть светло-каштановые или русые), относительно мягкие и слегка волнистые. Лица широкие, скуластые, губы тонкие, нос прямой и блестящие, полные огня, глаза. Да, глаза греков — самые красивые на свете». Можно подумать, что это синтез всех предыдущих описаний, сочетание древнесредиземноморских, балкано-средиземноморских и анатолийских черт. Не хватает лишь «греческого профиля» — прелестной выдумки современных искусствоведов.

Менее двух поколений назад ученые пытались определить тип жителя Восточного Средиземноморья по черепному индексу, то есть процентному соотношению между длиной и шириной черепа. Если рассматривать Троянскую войну с такой точки зрения, то можно сказать, что высокие белокурые долихокефалы сражались там с маленькими темноволосыми долихокефалами^{7}. Но помимо того, что у обеих групп черепной индекс выглядит одинаково — 75,9 и более и что он ровным счетом ничего не говорит ни об умственных способностях, ни о проницательности, ни хотя бы о происхождении, поскольку форма черепа варьируется в зависимости от условий жизни, пищи и числа смешанных браков, мы предпочитаем (и не без основания) любопытствовать, как тот или иной индивидуум выглядит анфас и в профиль, а не сверху. И потом, как быть с многочисленными, составляющими едва ли не треть, мезокефалами? Не говоря уже о том, что у нас под рукой крайне мало хорошо сохранившихся и тщательно измеренных черепов. Разумнее обратить внимание на более характерные особенности — такие, как величина глазниц, верхний и нижний лицевой индекс, ортогнатизм или прогнатизм, костные выступы, позволяющие выделить несколько типов: одни — с высоким черепным сводом, относительно широко расставленными глазами и прямым подбородком, вторые — более узкие и угловатые со множеством различных вариантов лба, носа и челюстей. Зубы в основном остались великолепными, что и немудрено, поскольку в те времена умирали молодыми, не знали синтетического сахара и слишком кислых продуктов.

Все, что можно извлечь из исследования скелетов ранне-эллинского типа (XVI–XIII вв. до н. э.) при современном уровне антропологической информации, только подтверждает и слегка дополняет данные микенской иконографии. Мужчины, похороненные в круге В царских гробниц в Микенах, в среднем достигали 1,675 метра высоты, семеро были выше 1,7 метра. Женщины — в основном на 4–8 сантиметров ниже. В круге А более-менее хорошо сохранились два скелета: первый достигает 1,664 метра, второй (носитель так называемой маски Агамемнона) — 1,825 метра. Изучавший их доктор Лоуренс Энджил заметил, что у обоих на редкость плотный костяк, тела и головы массивны. Эти люди явно принадлежали к отличному от своих подданных этническому типу и были в среднем на 5 сантиметров выше их.

Столь же смешанным было и критское население той эпохи, хотя средний рост мужчин не превышал 1,64 метра, а женщин — 1,57 метра. И тут нечему удивляться, ведь высоколобые эллины, ставшие хозяевами Микен в XVI веке до н. э., помимо этнических особенностей принесли с собой и новые привычки: способы охоты, спорт, обыкновение питаться мясом и молочными продуктами, неизвестными прежним обитателям Средиземноморья. Однако невозможно оценить, насколько вино, оливковое масло, рыба, икра и прочие дары моря, а также теплый солнечный климат меняют состав крови и черты лица, не говоря уже о смешении с местными жителями. У Агамемнона, как у Ахилла и Патрокла, в Азии имелось много наложниц. А царица Клитемнестра нашла утешение в постели прекрасного Эгисфа, кузена своего мужа.

Любопытство заводит антропологов и дальше. В последние несколько лет они изучают отпечатки пальцев на микенских табличках и глиняных сосудах. Писцы и горшечники, случайные прохожие и богомольцы (кто преднамеренно, а кто и нет) оставляли оттиск пальца или ладони на печатях, монетах, сосудах и стенах храмов. Декоративный орнамент на горлышке кувшина мог представлять собой череду повторных отпечатков большого пальца на необожженной глине. Различают восемь типов отпечатков, которые без труда можно свести к трем основным: дуговые, петельчатые, мутовчатые, то есть такие, чьи линии расходятся концентрическими кругами. Первая попытка сравнительного анализа, сделанная в 1971 году профессорами Ролом Астромом и Свеном Эрикссоном на материале двухсот экземпляров микенской эпохи, оказалась обескураживающей. Она показала, что для Кипра и Крита процент дуговых отпечатков (5 и 4 % соответственно) — тот же, что и у народов Западной Европы, например Италии и Швеции; процент петельчатых (51 %) и мутовчатых (44,5 %) очень близок к тому, что мы видим у народов современных Анатолии и Ливана (55 % и 44 %). Правда, остается открытым вопрос о том, какой процент среди ремесленников Греции составляли азиатские эмигранты. И все-таки факт остается фактом: исследование отпечатков пальцев выявило две этнические составляющие греческого народа — европейскую и ближневосточную.

Что же касается групп крови, то общеизвестно, что они передаются по наследству, как и различные другие генетические факторы, но этот фактор еще стабильнее и, если можно так выразиться, более присущ определенному виду. Несколько лет группа ученых из Афин — В. Балоарас, Н. Константулис, М. Пайдусис, X. Сбарунис и Арис Пулианос, — изучая группы крови молодых призывников греческой армии и состав костей, сожженных в конце микенской эпохи, пришла к двойному заключению о том, что бассейн Эгейского моря демонстрирует поразительное единообразие в соотношении групп крови, а немногие исключения, зафиксированные, скажем, в Белых горах Крита и в Македонии, находят соответствие у ингушей и других народов Кавказа (в то время как по всей Греции группа крови «В» приближается к 18 %, а группа «О» с небольшими колебаниями — к 63 %, здесь они отмечаются куда реже, причем последняя порой падает до 23 %). Это следствие древних миграций внутри стабильного и до сих пор преобладающего в Греции средиземноморского типа.

Единство

Потому-то и возникает соблазн говорить о видимом национальном единстве Архипелага с середины II тысячелетия до Рождества Христова, когда волны захватчиков, судя по всему, поутихли и расцвел дом Эллина. Но, пожалуй, это означало бы состарить на тысячу лет чувство, мощно заявившее о себе лишь в классической Греции. Для поэтов, создателей эпоса, принадлежность к греческой нации, или, выражаясь более сдержанно, ионийский патриотизм, определяется на берегах Азии или во Фракии целым рядом противопоставлений тем, кого ахейцы называют варварами и чужаками. Оставаясь среди последних в меньшинстве, несмотря на 700–800 лет колонизации и торговых связей, греки обладали сознанием своего изначального единства. Даже изъясняясь по меньшей мере на четырех разных диалектах, они гордились общностью языка и особенно обычаев — религиозных и нравственных, а также военных и экономических. Они могли воспринять чужую манеру есть и одеваться, могли вступать в браки с представителями народов, у которых нашли приют, и даже поклоняться их богам или включать чужие божества в собственный пантеон, но определенные черты — такие, как разделение на племена, фратрии и семьи с патриархальным и моногамным укладом, культ олимпийских богов и единых предков — в негативном и позитивном плане определяют их как эллинов. А в интересующую нас эпоху на собственно греческой земле, как и на равнинах Троады, всего лишь некоторые военные вожди в испытаниях и только в них начинают ощущать свою принадлежность к единой нации, единому этносу.

Языки

Мы уже видели, насколько смешались и переплелись здесь разные этнические типы, но дело не только в происхождении и составе крови. В конце XIV века до н. э. на Крите насчитывалось как минимум пять народов, и, несомненно, говорили они на разных языках. Одни из них были унаследованы от местных жителей, другие завезены на острова из Анатолии (например, карийский и лувийский), третьи принадлежат к индоевропейским: это иллирийский, македонский, фракийский и тот, что, быть может, ошибочно именуют протогреческим или общегреческим, ибо наиболее архаичные элементы греческого, которые нам удается определить благодаря топонимике, микенским надписям и литературе, позволяют сделать вывод об использовании нескольких диалектов в эпоху Троянской войны. Стоит сравнить протодорийское pheromes «мы несем», phermonti «они несут», pheretai «он несом» с соответствующими формами протоэолийского — pheromen, pheronti, pheretai, протоионийского — phereomen, pheronsi, pheretai и протоаркадского — phereomen, pheronsi, pheretoi! К сожалению, бывает и так, что в разных диалектах одно и то же слово уже не имеет ни одинакового смысла, ни той же эмоциональной окраски. Нет сомнения, что Гомер уже не понимал многих поэтических оборотов и терминов, унаследованных от прежней, далекой эпохи. Идиомы и образы внятны лишь народу, который создал их и ввел в употребление.

Конечно, существовал и административный язык, общий для дворцовых чиновников, составленный из технических терминов и канцелярских формул, близкий к разговорному языку северо-восточной Греции, эолийскому и македонскому. Но что позаимствовали из него покоренные народы? Склоняясь перед дубиной и от налогового гнета, они, самое большее, чувствовали, что господа отлично понимают друг друга.

Классы

Здесь тоже царит разнообразие, особенно среди недавних эмигрантов, ведь бухгалтерия и инвентарные списки микенских лавок поведали нам не только о конфликтах внутри наиболее крупных династий, между имущими и всеми прочими, хозяевами и арендаторами, должностными лицами и теми, кто не имел никакой должности, но и подтвердили все, что говорит сравнительный анализ о социальной структуре наиболее древних индоевропейских завоевателей. Аналогичные представления о мире людей и богов засвидетельствованы в мифологии и эпосе от Ирландии до Индии. Будь на земле и на небе все одинаково, идеальное общество делилось бы на три основные касты или класса с присущими каждому определенными функциями. Такова, по крайней мере, трехчленная модель общества у индо-иранцев и скифов: мудрецы, воины и земледельцы. Именно она породила трехкастовую систему Индии, судя по всему, сохранившуюся до наших дней. Та же схема верна и для Франции до 1789 года: духовенство, аристократия и третье сословие. Однако приходится признать, что термины «мудрецы, воины и земледельцы» слишком расплывчаты и допускают существование множества нюансов. Например, изучая жизнь двух-трех хозяев микенских дворцов, мы заметим, что обязанности царя распределяются по нескольким направлениям: религиозные, юридические, административные и т. д. Эллинские мифы четко различают, с одной стороны, богов — как «инженеров» войны, с другой — героев, ее «мастеров». И всякому известно, что в полукочевом-полуоседлом мире существовало множество разных типов производителей и богатых семей.

Но в XIII веке любые схемы еще более осложнял, порождая бесконечные конфликты, тот факт, что индоевропейцам Архипелага волей-неволей приходилось объединяться с народами, имевшими более сложную и утонченную общественно-экономическую структуру, чем их собственная. У ионийцев и, судя по тому, что мы знаем о минойских законах и обычаях, на Крите и Кикладах важное — вероятно, второе по значимости место — отводилось ремесленникам: мастерам, изобретателям и колдунам одновременно. Древние афиняне, считавшие себя местными жителями (вернее, потомками пеласгов), как пишет Аристотель, «разделялись на четыре касты (жрецы, воины, ремесленники, земледельцы), по числу времен года. Каждая из них, в свою очередь, подразделялась еще на три ветки, чтобы в целом составить двенадцать, по числу месяцев в году, и эти группы назывались, соответственно, триттиями и фратриями». Так мистико-религиозные соображения накладывались на эллинскую иерархию, имевшую три функциональных класса (наследие трех сыновей Эллина — Дора, Ксута и Эола). Добавим к этому необходимость постоянного общения с народами Ближнего Востока, подрывающую условности, плюс всякого рода профессиональную специализацию — и станет ясно, насколько текучи и условны были подобные структуры.

Наконец, концепция выдающейся роли женщины в доэллинском обществе, о чем свидетельствуют культ Великих богинь, множество примеров наследования по материнской линии, защита, предоставлявшаяся на Крите вплоть до классической эпохи супруге, разведенной жене и вдове, столкнулась с концепцией сугубо патриархального общества. Лишь после XII века дорийцы, завоеватели Западной Греции, большей части Пелопоннеса и нескольких островов, наряду со своим диалектом навяжут покоренным землям и социальное разделение на три класса. А до тех пор, помимо деления по признакам пола и возраста, существовало от двенадцати до четырнадцати социальных групп, в зависимости от региона (и это, разумеется, не считая деклассированных элементов).

Отсюда — великое разнообразие обычаев и культов. Определенная часть мифологии, унаследованная позднейшей литературой, пытается внушить нам, будто боги эллинского пантеона походили на добросовестных чиновников с точно определенным кругом обязанностей и знанием правовой системы на римский лад. Афина-Минерва, таким образом, становится богиней мудрости, Афродита-Венера — любви, а Посейдон-Нептун ведает навигацией. Ничего подобного в микенскую эпоху не было, поскольку тогда любое божество относилось не к чему-то, а к кому-то. Каждому поклонялись четко определенные локальные и социальные группы. К примеру, есть основание полагать, что Афина являлась покровительницей обитателей крепостей и дворцов, и особенно их владельцев, культ Афродиты был распространен среди женщин и моряков в Патосе и Кифере, что Посейдон, супруг Земли, имел на суше свои источники и священные рощи, а уж потом превратился в повелителя всадников и мореходов. Эллины верили также, что боги, спустившись с Олимпа, встретили на Архипелаге общих предков — титанов, циклопов, сторуких великанов, нимф — покровительниц деревьев и скал, а потому никогда не переставали поклоняться последним. Теомахии, или войны богов, часто становились отражением религиозных и социальных конфликтов между народами. Неслучайно сам Зевс в конце концов идет на компромисс с противниками, а его сын Геракл освобождает прикованного титана Прометея.

Сплочение

Так что же на самом деле объединило столь разношерстный и переменчивый народ в эпоху Троянской войны? Восхищение Еленой Спартанской, сестрой Кастора, Полидевка и Клитемнестры? Клятва блюсти честь Менелая, данная всеми греческими вождями? Власть Агамемнона, царя Аргоса и Микен? Вот уж вряд ли! Сегодня ученые полагают, что Елена и ее братья Диоскуры некогда были тремя божествами, Агамемнон — один из древнейших эпитетов бога Зевса в Амиклах, лишь впоследствии антропоморфизированный, а Менелай, который, как мы видим, в поисках фортуны и богатства мотался по всей Греции, Азии и Египту, сильно смахивает на типичного авантюриста или пирата (если, конечно, он вообще когда-либо существовал).

Под стенами мощной крепости на унылой Троянской равнине, продуваемой жестокими ветрами, у собравшихся здесь ахейцев возникло ощущение своей принадлежности к единой локальной цивилизации. Среди испытаний и тягот той далекой войны, перед лицом необходимости дать отпор притязаниям азиатов, столкнувшись с чужими свадебными и погребальными обрядами (ликийскими, например), подталкиваемые экономическим соперничеством с сирийско-палестинскими флотами, обитатели Архипелага, похоже, впервые в истории, в XIII веке до н. э. осознали, что у них есть общее прошлое и общие интересы. Кроме того, всем им приходилось иметь дело с одними и теми же опасностями. Без периодически возникающей угрозы голода не объяснить ни миграций, ни захватнических набегов. Мифология и эпос упоминают о частых эпидемиях, уклончиво называемых чумой, что терзали Крит, Арголиду, Лаконику, Троаду времен Тесея или Менелая. Землетрясения и сопряженные с ними катастрофы — часть повседневной жизни грека, как древнего, так и нынешнего. Археологи доказали, что значительная часть домов вне крепостных сооружений Микен (особенно характерны остатки одного из них — в пятидесяти метрах к югу от «Сокровищницы Атридов») была разрушена сейсмическим толчком около 1250 года до н. э. Ионические острова, северное побережье Пелопоннеса, Южные Киклады и район Кносса, расположенные по краям трех глубоких геологических разломов, в этом смысле всегда подвергались наибольшей опасности.

В поте лица обрабатывая скудную землю, страдая от внезапных бурь и землетрясений, греки наконец «сплавились» в единый народ благодаря общей надежде обогатиться за счет завоеваний, торговли и наемничества. Как и другим участникам осады, Ахиллу предлагался выбор между жизнью долгой, но скучной, и короткой, но полной блеска и славы. И что за беда, если придется погибнуть в двадцать лет? И пускай стрела Париса пронзит его пяту!

Психология

Если верить в неизменность проходящих сквозь века групп крови, продуктов питания, обычаев, конфликтов и амбиций одного народа, если допустить, что греческие писатели, историки и драматурги хорошо знали характер своих предков, если, наконец, судить о людях по их свершениям, может возникнуть соблазн написать портрет греческого солдата и моряка, сопровождавшего атридов под Трою. Самого обычного человека, начинающего осознавать свою принадлежность к эллинам. А поскольку невозможно, делая психологический набросок воина, учесть все многообразие характеров, в значительной мере определяемых происхождением, воспитанием, профессией, возрастом, то придется не учитывать те черты, которые присущи всем народам Средиземноморья: индивидуализм, вспыльчивость, остроту и внезапность эмоциональных реакций, любовь к спорам и зрелищам, привязанность к сиюминутному. Но вот несколько особенностей, которые мы обнаруживаем у греков на протяжении, по сути дела, всей их истории.

В первую очередь это живое и обостренное любопытство, открытый, гибкий и проницательный ум. Во всех участниках великой азиатской авантюры — от героя до второстепенного персонажа, от Одиссея до Терсита, — больше всего поражает страсть к приключениям. Сколько же верных поклонников Музы дальних странствий садилось на корабли и какие лишения они терпели, лишь бы следовать за легендарными персонажами по имени Геракл, Ясон, Тесей, Персей, Беллерофонт, Ахилл — ради не очищенного от соломы «золотого руна» или в поисках городов, где…

Похоже, никакая вера, никакая мистика не вдохновляла их в отличие от тех странствующих рыцарей, которых воспевает Виктор Гюго. Нет, здесь виден лишь глубокий и страстный вкус к состязанию, к риску, свойственный народу, всегда остававшемуся игроком, воспринимавшему жизнь как азартнейшую из игр. Грек не скажет: «Кто не рискует, не имеет ничего». Его мысль формулируется более мужественно: «Кто не рискует, тот — ничто».

На редкость гостеприимный и общительный, он, подобно Филемону и Бавкиде или свинопасу Эвмею, всегда готов принять в доме путника, тем более что тот может оказаться богом. Хозяин дома или дворца держит в запасе дары для гостей, одеяла и еду для странников. И он готов все отдать за свежую мысль, новость, теплое слово. Он любит открывать неизведанное, размышлять, изобретать. Вспомнив, сколько орудий труда и предметов роскоши «рассеяно» по музеям мира, можно лишний раз и не говорить о том, что ремесленники микенской эпохи были истинными художниками и, даже вдохновляясь сирийскими, кипрскими или критскими образцами, всегда творили нечто свое. Они отвергали копирование, серийность, заданность. Во всех коллекциях не найти двух абсолютно одинаковых сосудов. Так же человек творит и самого себя, не останавливаясь на достигнутом. Таким образом, грек придает собственной судьбе исключительный характер: он превращает ее в оригинальное приключение, достойное эпической поэмы. И это неудивительно: поэт в душе, он спонтанно самовыражается в образах, стихах, музыке.

Герои Троянской войны печальны. Эпидемии, сечи, смерть во цвете лет, тоска по родине, естественно, веселья не внушают. Задолго до Гесиода, первым воспевшего прелести золотого века, люди угасающего века бронзы, на глазах у которых в Малой Азии появилось первое железное оружие, горько завидовали мужчинам и женщинам былых времен, чувствуя себя глубоко несчастными в собственное время. Живя в вечно угрожающем мире, перебираясь с одного островка на другой, они, может, и обретали мудрость, но невольно придавали ей пессимистический оттенок. Неизбывную радость вкушают одни только боги.

А людей Зевс наделил лишь краткими и нечистыми полуудовольствиями да полновесными горестями. Сама надежда — зло, последнее, что осталось на дне свадебного ларца Пандоры, супруги глупого Эпиметея. С тех пор только болезни и смерть бродят по всему свету. Счастье еще, что в тишине. Ведь промысел небес непостижим, а закон — непреложен. Для смертного слово «свобода» само по себе не имеет смысла. Не то чтобы грек был фаталистом или мог повторять, подобно ученикам Лао-цзы: «Предоставьте всему следовать естественным путем и не вмешивайтесь». Нет, он скорее вполне ощущал патетический характер трагедии, в которой играл свою роль. Его экспансивность, многословие, на редкость выразительная мимика и беспрестанные клятвы в чистоте намерений — защитная маска. Что она скрывает? Беспокойство, неуверенность, глубокое внутреннее раздвоение. Агамемнон командовал стотысячной армией, но душ там наверняка было тысяч двести.

Психоанализ

Если бы мы посмели, как уже пытались не раз, приподнять все покровы, угадываемые под золотыми масками из Микен, если бы захотели во что бы то ни стало заняться психоанализом дважды усопшего народа, следовало бы поискать причины любопытства, страсти к игре и беспокойной чувствительности древнего грека в эпоху его «детства». Мы взвесили бы все откровения мифологии, театра и грез, столь характерные, что они подарили имя впечатляющему набору комплексов, в том числе Эдипову, комплексу Антигоны, Электры, Ореста, Пилада и т. д. И к этому мы бы добавили комплекс общей неудовлетворенности. Так чего же не хватало всем этим персонажам^{8} (в прямом смысле слова), всем этим людям в масках? Вероятно, нежности обоих родителей. Все они, покинутые и воспитанные либо чужими людьми, либо мужеподобной и сварливой матерью, а то и мачехой, ищут таких отца и мать, каких у них никогда не было. Богиня Гера, неуживчивая супруга Зевса, ничуть не женственнее и не больше годится в матери, чем Елена, Гермиона, Эрифила, Клитемнестра и Пенелопа.

К тому же они, как Тантал, Фиест или поклонники Зевса с горы Ликей, подменяют каннибализмом несовершенный акт любви. Они одержимы материнской кровью, которая одновременно внушает им и ужас, и безумную страсть. И все они однажды понимают, что упустили свою юность. Некоторые, подобно Гераклу, Аяксу, Ахиллу и Амфиараю, тяготеют к самоубийству. Другие (вроде Креонта или Эгисфа) жаждут забыться и компенсировать свою неудовлетворенность безжалостной тиранией. Рожденные в жестоком мире герои четвертой расы, те, кого Гесиод называл полубогами, эти вечно неудовлетворенные создания всю жизнь проводили в битвах, главной из которых оставался конфликт поколений. Это народ, рожденный для театра, трагического театра.

Представления о мире: пространство

Они представляли себе мир иначе, нежели мы, и, без сомнения, иначе, чем современные греки. Передвигаясь пешком, босыми, или путешествуя на невероятно медленных судах, разве могли эти люди обладать таким же, как наше, представлением о земных и морских просторах? Не имея ни настенных, ни наручных часов, разве могли они иметь такое же ощущение времени?

Люди микенской эпохи много путешествовали. Тогда, как и сейчас, пастухи Фессалии шли со своими стадами через Пинд и Парнас до Эпира и Акарнании, за 150 километров от дома. Легенда утверждает даже, будто Гермес, юный бог горы Киллены в Аркадии, отправился красть коров у своего брата Аполлона в туманные горы Пиерии, на самый север Древней Греции, а спрятал их в пещере Пилоса, на крайнем юге Пелопоннеса. Рейды, набеги и грабежи, когда выпадал случай обогатиться, вынуждали постоянные или сколоченные на скорую руку банды совершать многокилометровые переходы, а беглецов и побежденных — преодолевать и еще большие расстояния. До совсем недавнего времени путь измерялся не в километрах и часах, а в днях ходьбы пешком или путешествия на корабле, как это делал Телемах, отправляясь с Ментором из Итаки в Спарту.

Единственными известными верховыми животными были ослики и мулы, неторопливые, зато надежные. Лошадь запрягали только в боевые колесницы, и, если господам случалось отправиться на колеснице в другой город, это имело смысл лишь на равнине. Горные тропы не позволили бы колеснице преодолеть сколько-нибудь значительный отрезок пути. Эдип убил своего отца Лая в овраге, где слишком узкая дорога не давала двум колесницам разъехаться. Произошло это в половине дня пути от Дельф, в месте, которое нынче зовется Стени («ущелье, теснина») и где в 1856 году капитан Мегас уничтожил банду из двадцати четырех преступников. Лай, как повествует легенда, возвращался из паломничества. А сколько других людей ходили на поклон в Центральную Грецию, к устью большой реки, к вершине священной горы, в любые уголки, где можно посоветоваться с усопшими и богами?

Я не раз имел возможность убедиться, как в самой Греции, так и на островах, что для пилигрима расстояний не существует, даже если их приходится преодолевать в наитягчайших условиях. Тяготы лишь придают большую ценность путешествию.

Время

Оставим в стороне путешествия на чужбину, военные экспедиции в Азию, вроде Троянской кампании, массовые переселения рабов и пленников, обеспечиваемые чиновничьим аппаратом микенских дворцов — ведь все это, как правило, не предполагало возвращения обратно. Давайте ограничимся лишь временными перемещениями. При слишком короткой жизни (по словам антропологов — в среднем менее сорока лет) расстояния не могли не казаться длиннее, а время — короче. Любопытно, что четыре из пяти спряжений микенской эпохи одинаково выражают представления о пространстве и времени, как будто тогда оба эти понятия смешивали. Пожалуй, подданные Нестора, атридов или Идоменея имели лучшее представление о протяженности, чем о времени. Они хорошо знали солнечный год, чередование сезонов, фазы луны, месяцы, чьи названия нередко указываются на табличках (месяц роз, света (?), навигации, жатвы (?), месяцы различных богов — Зевса, Пеана, Лапатоса, Крейра (?), но все свидетельствует о том, что ритм жизни микенцы отмеряли с помощью иных точек отсчета, нежели мы: время посева, время выгона скота на горные пастбища, дни, когда можно выходить в море, гелиакический восход и заход Плеяд, Гиад или Ориона, гораздо более заметных на небе Греции, чем других частей Европы.

Микенские греки, как доказывает изучение их грамматики, воспринимали продолжительность в виде фаз, с точки зрения момента перехода от одного состояния к другому, интересуясь лишь началом или окончанием процесса, повторяемостью, долготой, постоянством явления, причем намного субъективнее, чем это способны выразить времена наших глаголов. Использование глаголов совершенного вида в бухгалтерии Пилоса соответствует достигнутому результату там, где мы бы воспользовались настоящим временем. Историческим событиям соответствует форма аориста. Во французском языке на сей случай существуют пять форм прошедшего времени, но они не передают всей гаммы оттенков, связанных с продолжительностью. В общем, при такой манере наблюдать за течением времени — целое важнее деталей, а цель — обстоятельств. Медлительный ток звезд на небосводе, неспешные прогулки, длительные переходы, когда пастуху надо приноравливаться к ленивому шагу животных, обстоятельные мужские беседы… Словом, совершенно другой ритм жизни по сравнению с нашим.

Ветер

Для современников Нестора и Менелая мир был полон богов. Не только титанов и олимпийцев, греческих или варварских членов пантеона, чьи имена мы увидим, вглядываясь в жизнь различных микенских социумов, но почти анонимных, присутствующих в каждом элементе Вселенной. Само название ветра anemos приводит на ум два латинских слова, означающих «дух» и «жизнь» — animus и anima.

У обожествленных ветров была своя жрица, и им приносили жертвы неподалеку от Кносса. Могли ли греки — люди, привыкшие жить на воздухе, любители приключений, моряки, поджидающие малейшего бриза, чтобы тронуться в путь, — не усмотреть божественной воли в движении ветров, которые, налетая с запада или с востока, весь год сталкиваются над вершинами Пинда, Гионы или Парнаса, приносят или отгоняют дожди на отрогах Аркадии, грозно бушуют над Киферой и холмами Пелопоннеса, баламутят и подергивают мглой воды Эгейского моря с конца июня до середины августа? Само собой, эти ветры-этесии, эти капризные и холодные порывы, грозящие кораблям от Северной Фракии до Термесского залива на северо-востоке, имели имена. Из того ветра, что современные моряки называют «мельтем», древние сделали бога Борея, сына Эос и внука титанов. Ему приписывалась способность оплодотворять кобылиц. Чаще всего это божество представляли соперничающим с Антибореем (именно последний свирепствовал над Эврипом, парализуя флот, собравшийся в Трою). А иногда мы застаем Борея вместе с братьями: Зефиром — западным ветром, Эвром — восточным — юго-восточным и Нотом — богом южного ветра, знойным владыкой Ливийского моря. Ветры, заключенные в недра земли, которые Эол держит в своем мехе, тоже весьма злокозненны. На Крите и других островах до сих пор бытует поверье, что в пещерах с их ледяным дыханием и стаями летучих мышей бродят неприкаянные души. Мореходы, от которых отвернулась удача, крестьяне, уповая на хороший урожай, горшечники, раздувая огонь или высушивая готовый сосуд, — все молились Его Величеству греческому Ветру.

Море и вода

Сказать, что море божественно, для Ахилла значит сказать слишком мало, ведь Фетида, «среброногая» богиня, морская владычица «в необъятном платье», богиня с «дивными власами» — его родная мать, так же как Тефида, супруга Океана, — и морское божество, и кормилица богини Геры, и мать рек и трех тысяч Океанид, что «питают юность мужей» и «в необозримых просторах блюдут землю и морские бездны». Доэллинские имена этих божеств, переданные нам древнейшими эпическими поэтами, фигурируют на критских печатях уже с эпохи первых дворцов. Участники Троянской войны знали, что водоемам, рекам и морям необходимо поклоняться, поскольку вода божественна: она — источник жизни и бессмертия, например, для Пелея, ибо, омыв его, вода очищает его дух и возвращает молодость, она одновременно и зеркало и образчик совершенства. Ей, всеведущей и всемогущей, греки посвящали коней, обряды инициации и свою любовь.

Итак, водная стихия для греков — наставница и мать, связанная теми или иными узами с бесчисленными божествами, переполняющими эллинский фольклор. Если цитировать только самых древних авторов, то это будут Бриарей или Эгеон — сторукий гигант, морской старец Нерей — отец нереид, Протей — хранитель тюленей Фароса, Тритон, который «в пучине волн морских живет в златом дворце», пророк Главк, прародитель множества чудовищ Форкий. Все образы многоморфных созданий, украшающих наши памятники, родились в Греции задолго до Троянской войны из любви к обожествленным водам и страха перед ними. Филологи, пытаясь уловить возможный смысл названий греческих рек, обращают внимание не столько на эпитеты Белая, Быстрая, Каменистая или Глубокая, сколько на имена духов-покровителей или нимф: Амимона, Аретуза, Тритон, Персея.

Земля

Боги бродят не только по критским горам, где известно десятка четыре священных вершин или гор, не считая таких воплощений святости, как Дикта, Берекинф или Ида. Они появляются на всех примечательных высотах от Олимпа до горных массивов, окружающих Аркадское плато, на пиках, отмеченных особой формой, цветом, опасностями, бурями, а также во множестве ручьистых ущелий и труднодоступных пещер, в лесах и непролазных дебрях. Они живут на Геликоне вокруг долины Муз и на Кифероне, куда женщины отправляются в паломничество. Небожители посещают еще гору Атабирион на Родосе, где у Зевса есть храм, и пещеру горы Зия на Наксосе, где, как говорят, родился Дионис, а заступы археологов то и дело натыкаются на приношения микенского периода.

Не один Крит считает себя родиной Зевса. Мы находим свидетельства о рождении и воспитании Громовержца на Наксосе, в Фивах, Петракосе возле Херонеи, в Мессении, Аркадии и Элиде, не говоря о городах Троады и малой Азии, где с Зевсом отождествляют местного бога гор. Там же, в зависимости от верований и пристрастий сменявших друг друга захватчиков, провели детство Гермес, Гера или Афина.

Несомненный пережиток времен, когда обряды инициации отпрысков аристократического рода проводили в отдаленных, труднодоступных уголках, эти культы и легенды имеют более глубокие корни. Источник их — поклонение Земле, Дее, Гее, Айе, воспринимавшейся как Мать и Кормилица людей и богов. Ее почва, способная покрываться священными оливами и злаками, глубины, где рокочет «колебатель суши» и куда спускаются души мертвых, абсолютно божественны. Иногда земля тепла, как человеческая кожа, и подземный огонь Гефеста, прорывающийся на вулканических островах, доказывает, что она — живая. Там, где мы не желаем видеть ничего, кроме физических и химических явлений, неровностей почвы, впадин и скал, разум древних греков улавливал волю, присутствие, душу.

Огонь

Огонь, неутомимый, живой и пляшущий, akamaton pyr, как называет его Гомер, — дважды божественен: по происхождению и по своим функциям. Это боги — циклопы, титан Прометей, Зевс, Гермес, Гефест — создали или похитили его, чтобы отдать смертным, и весь мир знает легенду о титане, оторвавшем искру от солнечной колесницы и спрятавшем ее в тростник, дабы вручить представителям серебряной расы, людям, не получившим такой милости от владыки Олимпа.

Человечество всегда волновал вопрос, как зовут первооткрывателя дивного элемента, пользуясь которым люди отличаются от животных? Греки знали, что огонь являлся с божественного Неба вместе с молниями, со священных гор — с внезапными лесными пожарами, наконец из земных глубин, — вместе с вулканической лавой. Знали они также, что молния никогда не ударяет в буковые деревья. С острова на остров вплоть до наших дней, наперекор бурям и туманам, переносили священный огонь, медленно тлеющий внутри гигантской губчатой трубки нартекса (Ferula communis L.). Любопытно, что, по их верованиям, Гермес, пастушеский бог Аркадии, еще в детстве открыл искусство добывать огонь из двух кусочков дерева. Для этого надо было взять две палочки: первая — твердая, «мужественная» и активная — называлась трепан, вторая — полая внутри, «женственная» и пассивная — именовалась очагом. Первую вращали в ладонях, вертикально вставив в выемку второй, как правило, плоско лежащей на земле. Трепан делался из прочного дерева, например крушины, довольно распространенной в карстовых горах Греции, а иногда — из какой-нибудь разновидности ракитника. Для очага брали мягкую древесину или имеющую внутри волокна, как у бузины, нартекса, ложного граната. Часть этих волокон удалялась, чтобы обеспечить свободный доступ воздуха и освободить первый порыв горячего дыхания, появление «ослепительной вспышки неутомимого огня».

В каждом поселении, доме, святилище огонь хранила богиня Гестия, покровительница очага, ибо как первой, так и последней задачей огня было приготовление пищи — священное по сути своей действо — и жертвоприношений богам, ведь, по крайней мере, часть жертвенных животных сжигалась. Подобно солнцу или золоту, огонь царственно чист. Словно душа, он нематериален и неуловим. Как молния, он приобщает к сонму богов и освобождает душу от испепеленного тела. Боги — покровители горшечников, литейщиков, красильщиков и парфюмеров обязаны ему всеми почестями, которые воздавались изобретенным ими ремеслам.

Ощущения

Ни одно из ощущений древних не похоже на наше. Напрасно мы надеемся уловить в Темпейском ущелье или между Олимпом и Оссой те свежесть и очарование оазиса, что покоряли поэтов, путешественников и императора Адриана. Плющ, виноградники, ломонос, жасмин, олеандры, авраамово дерево, которыми так восхищаемся мы, не были для эллинов ни столь же прекрасными, ни такими же благоуханными. Купы ив и платанов, рассыпанные по травянистым коврам у подножия рыжих скал, не являли глазам человечества такой красоты, как ныне, когда у него есть академии и романтизм. «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку», — говорил Гераклит, ведь пейзажи меняются, а заодно — и чувства, какие они внушают. Берега Пенея, да и других рек, изменили свои очертания, особенно в устье и дельте. Средиземное море, чей уровень был на три метра ниже современного, оставляло открытой куда большую часть побережья с его бухтами и рифами. Сегодня почти все античные порты скрыты от наших глаз медленным (в среднем — по миллиметру в год) подъемом уровня воды. В определенных точках, к примеру, на побережье Ахайи и в северной части Крита, города или их существенная часть исчезли в морских водах вследствие сейсмических сдвигов или эррозии почвы. В других местах, скажем, в Фаласарне и Биенносе, суша поднялась на 5–7 метров, и ныне древние молы и стапели лишились воды. Аякс, сын Теламона, и защитники Саламина не узнали бы ни своего родного острова, ни соседних островков, чья площадь изрядно сократилась и которые намного ниже, чем в прежние времена, возвышаются над уровнем моря.

Зато горы были тогда более высокими и более влажными, ибо с тех времен прошли века упорного истребления лесов, корчевания, прореживания и неразумной пастьбы. Виды растительности в основном сохранились, но тогда заросли были значительно гуще и благоухали сильнее. Что касается равнин, то мы знаем: они все еще оставались в значительной степени пропитанными влагой после трех потопов, которые легенда относит к правлению царя Огига в Беотии, Девкалиона в Фессалии и Дардана в Троаде. Вот как! Не один потоп, как у всех прочих народов, а целых три!

Греки XIII века до н. э. и цвета видели иначе. Некоторые клички животных, встречающиеся на микенских табличках, мы вроде бы можем перевести: Керано — Черныш, Подако — Белоногий, Томако — Беломордый. В чуть большее замешательство нас приводят Косуто (Желтоватый? Палевый?), Вонокозо (Темно-красный? Цвета темного вина?). Совсем сбивает с толку Айворо и его уменьшительное Айва (отсюда эпический Аякс) — Пестрый, Пятнистый, Крапчатый или Мерцающий, Переливчатый, Лоснящийся. А что сказать об именах лошадей Гектора — Ксанф (Светлый? Рыжий?), Аэтон (Огненный? Рыжий? Пламенно-белый?), Лампос (Блестящий?) и коней Ахилла — Ксанф и Балий (Гнедой? В белых яблоках?). Одного из коней богини Зари зовут Фаэтон — Светозарный. Это имя и многие другие, упоминаемые в микенских архивах и литературе, наталкивают на мысль об иной интерпретации: древних греков, в отличие от нас, интересовали не колористические нюансы цветовой гаммы, а качество света — блеск, яркость, насыщенность. Так что прилагательное xantos, например, пассивно переводимое нами как «светлый», «белокурый», в действительности может соотноситься с самыми разными реалиями и в зависимости от обстоятельств оказываться то золотистым, то красным, то даже зеленым. Пурпурный мог быть фиолетовым, красным, зеленым или желтым, так как оценивалась лишь интенсивность света. Микенцы вовсе не были дальтониками, они разделяли около ста пятидесяти цветовых терминов, унаследованных потом греками, на две основные категории: блестящие, сияющие и матовые, тусклые или «мертвые». Для этих людей свет жил и вибрировал, они улавливали его игру и противоборство с тьмой там, где мы видим лишь медленное перемещение теней.

Мир запахов тоже изменился. Благовония, извлекаемые главным образом из растений (об этом мы еще расскажем), использовались гораздо больше, чем впоследствии. Изрядная их часть использовалась при поклонении богам, культы которых весьма тщательно соблюдались и были широко распространены. Кроме того, сановники и богатые господа, облеченные властью, требовали, чтобы их постоянно умащивали ароматными притираниями, полагая, что это придает им особую значительность, подчеркивает индивидуальные черты и авторитет. Дикая природа края, менее населенного и засаженного садовыми деревьями и кустарниками, благоухала гораздо сильнее, чем сегодня. Для освещения, постройки кораблей и законопачивания щелей древние широко использовали душистую смолу.

Греки классической эпохи не позаботились описать нам, какие запахи они вдыхали, в сохранившихся текстах упоминаются разве что какое-нибудь особое зловоние или нард, любимые духи знаменитых куртизанок. Микенцы, если верить счетам за притирания и за ящички для хранения таковых, а также сообщениям автора «Одиссеи», наслаждались запахами кедровых лесов, виноградников и туи, букетом хорошо выдержанного вина, естественным ароматом роз, фиалок и гиацинтов. Ни жасмин, ни жимолость не привлекали внимания прежних парфюмеров, равно как ракитник, глицинии и ломонос, коими мы восхищаемся теперь в Темпейской долине.

Зрение и обоняние у микенцев были настроены на иные ориентиры, чем у их потомков. Они не презирали, подобно Аристофану, запаха чеснока и лука, своих излюбленных приправ. Все народы Ближнего Востока, от Египта до Вавилонии и от Малой Азии до Пелопоннеса, полагали, что аромат — душа вещей, наиболее ощутимое выражение индивидуальности людей и богов. Любовь или отвращение, внушаемое носу этими «эссенциями»^{9}, как их удивительно точно назвали, были отчасти религиозного или мистического характера. И запахи, словно неисчислимые письмена, помогали им осмысливать окружающий мир. Преисполненные символов, значения и смысла, они не ограничивались, как у нас, возбуждением чувств, а взывали к разуму и сердцу.

Специи

Даже продукты, по-видимому, имели для микенцев иной вкус. Микенские таблички серии Ge, кносские таблицы серий Ga и Og, пилосские серии Un и особенно Un-219 дают обильные сведения о приправах и специях, использовавшихся в древних блюдах. Особая идеограмма, похожая на горшочек с заостренной крышкой или перечницу, сопровождает поставки товаров, называемых maratuvo — укроп, kumin — тмин, kono — ароматный тростник, mita — мята, sasama — сезам, serino — дикий сельдерей, koriandana — зернышки кориандра, kanako erutara или reuka — сафлор красящий, красный или белый (возможно, разновидности перца?). Из текстов древних ботаников мы знаем, что сезам добавляли в тесто, укроп (анис, тмин?), ароматный тростник и кориандр — в соусы, различные виды мяты придавали особый запах блюдам из бобов, перец сообщал остроту слишком пресным напиткам, а вино употребляли со специями. Известно также, что с самых отдаленных времен в готовке использовались каперсы, кресс-салат, чеснок, плоды можжевельника, майоран, тимьян, шалфей — все они носят доэллинские названия. Упомянутые микенские тексты свидетельствуют, что приправы взвешивались и поставлялись в больших количествах. В ход шли листья одних растений, зерна других, корни и стебли третьих, цветы четвертых. Иногда, как, например, в случае с шафраном, они и подкрашивали блюдо, и делали его ароматнее. Некоторые слова или сокращения в текстах так и остались для нас загадкой: в Микенах и девяти соседних с Пилосом городах часто встречается слово sapide. Я полагаю, что так называли ароматные зернышки, призванные улучшить и без того острый вкус (сравните латинское sapidus, sapor). Однако другие ученые считают, что это слово обозначало курильницу или ящичек для благовоний.

Древние не питали отвращения к запаху лука, растения, дающего силу и бодрость, символа долголетия; его не только добавляли во все соусы, но и с удовольствием ели сырым. Подобно современным крестьянам Крита, тогда не отказывались и от клубней гиацинта, Muscardi comosum Mill, чей острый вкус кажется сегодня нестерпимым. Наконец, вероятно, что к тяжелому чесночно-луковому духу примешивались более нежные ароматы: терпентинной смолы фисташкового дерева (в надписях — te) и иссопа (u-). Неизвестно, считали ли они ягоды черники и крушины благовонием, слабительным или красителем. В системе восприятия вкусов и цветов, столь отличной от нашей, кухня, медицина и магия сталкиваются и меняются ролями. Даже для Платона это — три искусства или ремесла, которые довольно трудно различить.

Пища

Разве могли они не обладать особыми вкусовыми ощущениями, коли сама основа питания так отличалась от нашей? Почти сплошь вегетарианцы, эти ремесленники и земледельцы, обслуживавшие микенские дворцы, — мужчины, женщины и дети, в силу обстоятельств не склонные к обжорству, получавшие жалованье зерном (ячменем и пшеницей), сушеной смоквой и солеными оливками. Лишь в праздник им удавалось поесть немного мяса (баранины, козлятины или говядины) жертвенных животных, принадлежавших хозяевам стад, вождям и жрецам. Последние, несомненно, потребляли мяса несколько больше, но и тут определяющую роль играли религиозные запреты и некие обстоятельства.

Время от времени благородные господа добывали немного дичи на охоте. Жители побережья и моряки ели больше лепешек, бобовых и фруктов, чем моллюсков и рыбы — о такого рода добавках к рациону почти не упоминается до эпохи эллинизма. В те века, когда не знали картошки, артишоков, помидоров, почти всех наших овощей и фруктов, заботливо селекционированных за долгие тысячелетия, населению Греции приходилось питаться мукой, которую они добывали из растений семейства мотыльковых и зерновых, известных людям с эпохи неолита (чаще всего из нее готовили кашу, лепешки и галеты). К этому, естественно, присовокуплялось оливковое масло, мед одомашненных пчел, мелкие яблоки, груши-дички, смоквы и орехи из сада и виноград с огороженных каменной стеной виноградников. На Крите, издревле более утонченном, готовили также тесто из айвы и сахар из плодов цератонии. Везде женщины и мужчины с благодарностью собирали дары всех времен года. Вспомним длинный перечень растений, виденных нами в лесах и зарослях на горных кручах: орехи, терновник, тутовые ягоды и т. д.

На огороде вместо наших салата, лука, портулака, рапунцеля, опунции выращивали съедобный подорожник, вместо моркови, красной свеклы, редиски греки знали пастернак, репу, хрен, чьи названия сохранились еще с доэллинской эпохи. То же касается разных видов более или менее горькой тыквы и огурцов. Но овощем с большой буквы была белая, или лиственная свекла — lakhanon. Понятно, что хозяйкам и их гостям очень хотелось сделать поострее вкус этих нередко слишком пресных (или «холодных», как определяет их греческий язык) растений. Ясно, почему они использовали тысячи приправ и предпочитали дикий сельдерей и цикорий луку-порею и кольраби своих огородов.

Искусство принимать гостей

В числе прочих признаков цивилизацию прекрасно характеризуют излюбленные растения, пища и напитки ее представителей. Каждый знает, что рис, просо, соя, манго распространены в Восточной и Юго-Восточной Азии, сорго и ячмень — в Экваториальной Африке, маис и батат — в Центральной, арахис и маниока — в Южной Америке. К ячменю, пшенице-однозернянке, крахмалосодержащим растениям, чечевице, гороху и бобам Ближнего Востока эгейский мир мало-помалу присовокупил оливы, виноград, смоквы, плоды привитых и тщательно обрезаемых розоцветных — яблоки, груши, сливы и т. п.

Во время Троянской войны ахейцы пили вино из больших двуручных чаш, ели пшеничный хлеб с кусочками свинины и баранины, в то время как ближайшие к ним цивилизации на свинину наложили запрет, а из напитков признавали в основном пиво и мед. Но каков особый вклад микенцев в весь ассортимент человеческой пищи и питья? Дело не в том, что они предпочли культурные растения желудям и диким ягодам предков, а мясо жирных волов — диким козам и каменным баранам.

Заслуга микенцев в том, что они раз и навсегда научили потомков искусству превращать еду в трапезу, благоухающую всеми ароматами греческой земли, и подавать к ней вино со специями, о котором сразу и не скажешь, напиток ли это, живительный нектар или кровь бога Диониса. Пожалуй, они изобрели не способ накормить людей или дать им подкрепиться, а средство сделать их ближе друг другу и человечнее. Речь идет об искусстве радушного приема гостей. Достаточно перечитать отрывок из XI песни «Илиады», где прекрасная Гекамеда готовит аперитив пилосскому царю старцу Нестору (между прочим, большую часть компонентов этого напитка мы находим на табличках Un 02 и 718 его дворца): «Прежде сидящим поставила стол Гекамеда прекрасный, ярко блестящий, с подножием черным; на нем предложила медное блюдо со сладостным луком, в прикуску напитка, с медом новым и ячной мукою священной; кубок красивый поставила… в нем Гекамеда, богиням подобная, им растворила смесь на вине прамнейском, натерла козьего сыра теркою медной и ячной посыпала белой мукою…» («Илиада», XI, с. 628–640). Пилосские тексты ограничиваются добавлением к этому перечню сухих фруктов, олив и больших количеств мяса. Готов поспорить, что редакторы сознательно опустили зернышки майорана, садового чабера и тимьяна. Для любого греческого дома они были столь же естественны, как любезность и неподдельное радушие.

Древние тексты и пережившие свое время обычаи создают у нас впечатление об утонченности цивилизации и народа. Мир здесь не превалирует над человеком. Скорее, наоборот.

Следуя за взглядом Зевса или летящим в крылатых сандалиях Гермесом, мы промчались по скудной земле и почти бесплодным скалам страны, окруженной морем, «где ничто не растет», по пустошам и болотам. Казалось бы, довольно безотрадное зрелище по сравнению с соседними империями. Но, однако, их владыки называли царя «ахиявов» «брат мой», принимая в расчет военные корабли ахейцев и их закаленных бойцов. В XIII веке до н. э. древняя земля Ахайя была богатой и могущественной, сильной людьми, урожаями, золотом. Государи требовали, чтобы их хоронили вместе с баснословными сокровищами, отобранными у подданных посредством разнообразных видов дани, в том числе дани кровью. Как же объяснить такой расцвет? Каким образом маленькая страна достигла подобного величия? Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно понаблюдать, как день за днем живут и умирают ее обитатели.