Поющие пески

Глава III

Они вернулись к полднику с пятью невзрачными форелями и с волчьим аппетитом. Пат оправдывал плохой улов тем, что в такой день, как сегодня, нельзя было ожидать ничего, кроме этого, как он определил, «мусора», потому что уважающая себя рыба имеет достаточно ума, чтобы не дать себя поймать в такую погоду. Последние полмили до Клюна они прошли как возвращающиеся в свою конюшню кони. Пат прыгал как козлик, разговорившись до такой же степени, до какой он молчал по дороге на озеро. Мир и Лондон казались отдаленными на целые световые годы, и Грант не поменялся бы даже местом с королем.

Однако, когда они очищали от грязи ботинки перед порогом дома, Грант осознал, что с нетерпением думает о газете. А так как он ни у кого не одобрял неразумности, а у себя ее просто не выносил, то старательно еще раз очистил обувь.

— Ну и ну, какой ты аккуратный, — сказал Пат, кое-как вытирая свои подошвы.

— Только простак входит в дом в грязной обуви.

— Простак? — повторил Пат, который, как Грант подозревал, считал чистку обуви «бабским» делом.

— Да. Это свидетельствует о неряшливости и незрелости.

— Гм, — буркнул Пат и украдкой очистил ботинки второй раз. — Что случится с домом! Помешают ему эти следы или что! — добавил он, чтобы подчеркнуть свою независимость, и, как буря, влетел в квартиру.

В комнате за столом Томми поливал медом булочку, Лаура наливала чай, Бриджит складывала свои игрушки, а пес крутился вокруг стола. За исключением солнца, которое сейчас освещало комнату, картинка была та же самая, что и вчера вечером. С одной разницей: где-то в этой комнате находилась газета, которая была ему нужна.

Лаура сразу поняла, что Грант что-то ищет, а когда узнала, что речь идет о сегодняшней газете, сказала:

— Газету взяла Белла, кухарка. Если ты хочешь посмотреть, то я возьму у нее после полдника.

Поведение Лауры разозлило Гранта. Она явно была слишком довольна собой, слишком счастлива среди этого изобилия, заставленного стола, со складками жира на талии, со здоровыми детьми, прекрасным мужем и чувством безопасности. Было бы совсем для нее неплохо иногда посопротивляться демонам или повиснуть над бездонным пространством. Абсурд этих претензий отрезвил Гранта. Он понял, что не в этом дело. Счастье Лауры не имело в себе ничего от самодовольства, а Клюн не был бегством от действительности.

Две молодые шотландские овчарки — Тонг и Занг, создавая клубок скачущих тел и хвостов, приветствовали их около ворот.

— Есть, естественно, «Таймс», — сказала Лаура. — Но как обычно вчерашний, наверное, ты уже читал,

— Кто это — Маленький Арчи? — спросил Грант, садясь за стол.

— Ага, значит, ты уже познакомился с Арчи Броуном? — сказал Томми и проглотил полбулки, облизывая капающий мед.

— Его зовут Броун?

— Звали. Но с тех пор, как он объявил, что является борцом за Шотландию, его зовут Гилеасбиг Мак-а-Брюитаин. Во всех гостиницах его терпеть не могут.

— Почему?

— А тебе понравилось бы вписывать в гостиничную книгу такую фамилию?

— Я вообще не хотел бы иметь его под своим кровом. Что он делает в этих местах?

— Как он сам говорит, пишет эпическую поэму на гэльском языке. Еще два года тому назад он не знал ни одного слова на нем, поэтому я не думаю, чтобы он мог создать шедевр, В свое время Арчи был сторонником нижнешотландского диалекта, ты знаешь, о чем идет речь, он довольно долго крутился возле парней из Шотландской низины, но особых достижений в этом диалекте у него не оказалось, слишком большая конкуренция. Поэтому он решил, что нижнешотландский — это просто ничего не стоящий фальшивый английский и что ему не остается ничего другого, как вернуться к «старому языку», к настоящей речи. Так что он «брал уроки» у какого-то служащего в Глазго, потом у какого-то типа из Уиста и немного научился гэльскому. Время от времени он заглядывает к нам через кухонный вход, чтобы поболтать с Беллой, но она говорит, что не понимает ни слова. Она считает, что у этого типа не хватает винтиков в голове.

— У Арчи Броуна все винтики в порядке, — сказала Лаура. — Если бы он не был настолько ловок, чтобы выдумать свою роль, то учил бы детей в каком-нибудь захолустье, и даже школьный инспектор не знал бы его фамилии.

— Во всяком случае, на фоне вересковых зарослей он бросается в глаза.

— На трибуне он еще хуже, совсем как эти кошмарные куклы в региональных нарядах из сувенирных киосков, в них столько же шотландского, как и в нем.

— Разве он не шотландец?

— В нем нет ни капли шотландской крови. Его отец из Ливерпуля, а девичья фамилия матери О'Ханрахан.

— Интересно, что самыми страстными патриотами бывают чужаки, — заметил Грант. — Не думаю, чтобы у него были большие шансы среди таких врагов иностранцев, как шотландцы.

— У него есть еще худший недостаток, — сказала Лаура.

— Какой?

— Акцент уроженца Глазго.

— Это правда, аж уши вянут.

— Я не об этом говорю. Как только Арчи выступает, публика представляет себе, что Глазго может когда-нибудь прийти к власти, а это для них хуже чем смерть.

— Он рассказывал мне о прелестях Островов и вспомнил при этом о каких-то «поющих песках». Ты знаешь что-нибудь об этом?

— Кажется, — ответил Томми без интереса. — Где-то там на Барра или Бернерейе.

— Он сказал, что на Кладда.

— Возможно. Как ты думаешь, наша лодка на Лохан-Ду выдержит еще пару сезонов?

— Могу ли я теперь пойти к Белле и взять «Кларион»? — спросил Пат, быстро и ловко съев четыре булочки и кусок пирога, как овчарка, которой удалось украдкой схватить вкусный кусок.

— Если она ей больше не нужна, — ответила Лаура.

— Ой, она уже давно прочитала! — закричал Пат. — Ведь она читает только отрывки о звездах.

— О звездах кино? — спросил Грант, когда Пат исчез за дверью.

— Нет, — ответила Лаура. — «Большая Медведица и K°».

— Ага, день под знаком Сириуса, Беги и Юпитера.

— Именно. Она говорит, что у них на острове Левис нужно ждать, чтобы появился какой-нибудь ясновидец, поэтому очень удобно — ежедневно получать в газете точно изложенную будущность.

— А что Пат ищет в «Кларионе»?

— Комиксы, конечно. Есть там пара уродцев, Толли и Сниб. Я никак не могу запомнить, утки это или кролики.

Поэтому Гранту пришлось подождать, пока Пат закончит с Толли и Снибом. Лаура вышла в кухню, Томми во двор, он остался один с молчащим ребенком, неустанно перекладывающим свои сокровища на ковре. Грант церемонно принял из рук Пата старательно сложенную газету и, как только мальчик вышел, раскрыл ее, с. трудом сдерживая нетерпение. Это было региональное издание, наполненное провинциальными известиями, среди которых он никак не мог найти упоминания о происшествии в поезде. Он усердно продирался сквозь целые джунгли информации и наконец нашел: внизу колонки, между описанием велосипедной аварии и чьими-то юбилеями была маленькая заметка под заголовком «Смерть в поезде»:

— Француз! — так громко сказал Грант, что даже Бриджит подняла глаза над игрушками.

Француз? Невозможно. Разве невозможно?

Лицо — да, возможно. Лицо — это вполне правдоподобно. Но не этот почерк, типично английский школьный почерк.

Или газета вообще не была собственностью «Би-семь»?

Может, он ее только взял где-то, например, в вокзальном ресторане перед отъездом? На стульях вокзальных ресторанов попадаются оставленные отъезжающими газеты. Он мог взять ее дома, в гостинице, где угодно. Она могла попасть в его руки при самых различных обстоятельствах.

Возможно также, что он был французом, учившимся в английской школе, и отсюда этот почерк округлой каллиграфии.

Тем не менее это было удивительно.

А в случае внезапной смерти каждая мелочь имеет, значение. В тот момент, когда Грант в первый раз столкнулся с «Би-семь», он был так далек от профессиональных дел, так оторван от мира вообще, что среагировал как обычный, отуманенный сном человек. «Би-семь» был для него просто молодым мужчиной, который в насыщенном алкогольными парами купе внезапно умер и которого тормошил разозленный и нетерпеливый проводник. Однако теперь ситуация изменилась: «Би-семь» стал Предметом Следствия. А это уже дело, заключенное в определенные рамки, дело, которое рассматривается серьезно и с соблюдением всех требуемых норм и согласно предписаниям. И ему пришло в голову, что с формальной точки зрения тот факт, что он забрал газету, следует признать нарушением правил. Он сделал это совершенно случайно, тем не менее, если серьезно подойти к делу, это выглядело как устранение вещественного доказательства.

Лаура вернулась в комнату, и Гранту пришлось прервать свои размышления.

— Алан, у меня к тебе просьба, — сказала Лаура.

Она взяла корзинку с рукоделием и села в кресло около него.

— Я к твоим услугам.

— Пат бунтует в одном деле, и я хотела бы, чтобы ты его отговорил. Ты для него идеал, поэтому он наверняка тебя послушает.

— Речь идет о вручении цветов?

— Откуда ты знаешь? Он уже говорил тебе?

— Он вспоминал об этом сегодня утром на озере.

— Ты, надеюсь, не признал, что он прав.

— Чтобы быть против тебя? О нет. Я сказал, что это большая честь.

— Ты убедил его?

— Нет. Он считает, что это все липа.

— Это правда. Неофициально дом культуры работает уже несколько недель. Но люди вложили в это мероприятие столько труда и денег, что следует устроить торжественное открытие.

— Но разве эти цветы должен вручать именно Пат?

— Да, иначе это сделает Вилли Мак-Фаунав.

— Лаура, я возмущен.

— Если бы ты увидел Вилли, то не возмущался бы. Щенок, выглядит как жаба. Кроме того, у него постоянно спадают носки. В принципе это роль для девочки, но во всей окрестности нет девочки подходящего возраста. Поэтому приходится выбирать Пата или Вилли. Кроме того, лучше, если это сделает кто-то из Клюна. И не спрашивай почему, и не говори, что ты возмущен. Постарайся только как-нибудь убедить Пата.

— Я попробую, — ответил с улыбкой Грант. — А что это за виконтесса, о которой говорил Пат?

— Леди Кенталлен.

— Та, старшая?

— Вдова, ты хочешь сказать. До сих пор существует только одна леди Кенталлен. Ее сын еще слишком молод, чтобы иметь жену.

— Откуда ты ее выкопала?

— Мы вместе ходили в школу Святой Людвики.

— Ага, шантаж, тирания.

— Никакой тирании, — ответила Лаура. — Она охотно взялась за эту черную работу. Она очень мила.

— Лучший способ убедить Пата, это каким-нибудь образом сделать ее привлекательной в его глазах.

— Она чертовски привлекательна.

— Я не это имею в виду. Надо, чтобы она чем-нибудь ему понравилась.

— Она замечательная рыбачка, — сказала Лаура с сомнением в голосе. — Но я не знаю, сочтет ли Пат это большой привлекательностью. В его понимании кто-то, кто не умеет пользоваться удочкой, просто ненормальный.

— Я думаю, что трудно было бы приписать ей какие-нибудь революционные склонности?

— Революционные? — рассмеялась Лаура. — Это мысль! Революционерка! У нее всегда были слегка левые склонности, она говорила, что это назло Майлсу и Джорджиане, это ее родители. Она никогда не относилась к политике серьезно, была слишком красива, чтобы заниматься этим. Это хорошо, постараемся сделать из нее революционерку!

К каким штучкам прибегают женщины! — подумал Грант, глядя, как снует игла в руке Лауры, штопающей носок, и вернулся к собственной проблеме, о которой не переставал думать даже потом, когда уже оказался в постели. Прежде чем уснуть, он решил, что утром напишет Брику. Это будет письмо, вроде бы информирующее о прибытии в эти оздоровительные места и выражающее надежду, что пребывание в этой местности вернет ему равновесие раньше, чем предвидел врач, а при случае передаст известие о газете, если бы этим кто-то заинтересовался.

Он проспал всю ночь глубоким, непробудным сном после дня, проведенного на свежем воздухе, а также благодаря спокойной совести и проснулся в необычайной тишине. Тишина была не только за окном, весь дом был погружен в сон. В эту минуту Грант вспомнил, что сегодня воскресенье. А значит, никто не заберет сегодня почту из Клюна. Чтобы отправить письмо, ему придется проделать долгий путь в Скоон.

За завтраком он спросил Томми, можно ли взять машину для поездки в Скоон с важным письмом, и тогда Лаура предложила отвезти его. Поэтому сразу после завтрака Грант вернулся в свою комнату, чтобы написать письмо, и в результате оказался очень доволен своим произведением. Дело «Би-семь» он ввел в содержание письма так изящно, как в художественной мастерской вставляют невидимую латку, подобранную по рисунку ткани. Он написал, что не мог так сразу освободиться от профессиональных дел, потому что уже в самом начале наткнулся в поезде на покойника, которого разозленный проводник грубо дергал, думая, что имеет дело с пьяным. К счастью, это не было его, Гранта, дело. Его роль в этом инциденте ограничилась только тем, что он машинально забрал газету с места происшествия. Заметил это только во время завтрака и даже признал бы ее за свою собственную газету, если бы не то, что на полях были какие-то поспешно записанные стихи. Текст был на английском языке, и почерк английского типа, поэтому не исключено, что автором был не погибший. Как оказалось, расследование должно проходить в Лондоне. Если Брик признает, что дело имеет какое-нибудь значение, то он, Грант, может прислать это вещественное доказательство.

Когда он спустился вниз, воскресная атмосфера была нарушена. В доме разыгралась война. Пат узнал, что кто-то едет в Скоон, который в его глазах даже в воскресенье был прекрасным местом, и он хотел ехать тоже, а мать велела ему, как обычно в воскресенье, идти в воскресную школу.

— Вместо того чтобы роптать, надо радоваться, что мы тебя подвезем, — говорила она.

Грант признал, что «роптать» — это очень слабое определение для того страстного чувства протеста, которое распаляло мальчика, как факел. Он весь клокотал.

— Если бы мы не ехали в Скоон, то тебе пришлось бы как обычно идти в церковь пешком, — напоминала ему Лаура.

— Меня вовсе не нужно подвозить. Нам с Дуггом даже лучше разговаривать на ходу. — Дугги был сыном пастуха. — Я говорю о том, что вынужден терять время в церковной школе, когда мог бы поехать в Скоон. Это несправедливо.

— Пат, ты не должен называть уроки религии потерей времени.

— Я вообще ничего не буду, если так дальше пойдет. Зачахну насмерть.

— По какой это причине?

— От недостатка свежего воздуха.

Лаура разразилась смехом.

— Знаешь, Пат, ты великолепен! — Но не следовало смеяться над Патом. Он относился к своим делам с потрясающей серьезностью.

— Хорошо, смейся, — сказал он с горечью. — Будешь потом каждое воскресенье ходить в церковь, чтобы положить венок на мою могилу. Не будешь ездить в Скоон.

— Мне и в голову не придет подобная экстравагантность. Несколько маргариток время от времени, если буду там проходить, — это все, на что ты можешь рассчитывать. Иди, надень шарфик.

— Шарфик! В марте!

— Холодно. Надень шарфик. Чтобы ты не захирел.

— Очень тебя беспокоит, чтобы я не захирел! Гранты всегда были скрягами. «Несколько маргариток». Нищие скряги. Счастье, что я Ранкин, и очень рад, что не должен носить этот противный красный тартан.[2]

Истертый кильт Пата был зеленого цвета рода Мак-Интир, который больше подходил к его рыжим волосам, чем веселый тартан Грантов. Это был домотканый холст, сотканный матерью Томми, которой, как верному члену рода Мак-Интир, было приятно видеть внука одетым «во что-то порядочное», как она это определяла.

Обиженный мальчик сел на заднее сиденье, внутренне кипя, а ненавистный шарфик небрежно бросил на спинку.

— Язычники не ходят в церковь, — начал он снова, когда машина покатила вниз по дороге.

— Кто же это язычник? — спросила его мать, занятая управлением машиной.

— Я магометанин.

— Поэтому тебя надо тем более послать учиться в церковь, чтобы ты обратился в истинную веру.

— Мне не нужно никакого обращения. Мне хорошо и так, как есть. Я не признаю Библии.

— Значит, ты плохой магометанин.

— А это почему?

— Потому что даже они частично признают Библию.

— Могу поспорить, что без Давида.

— Тебе не нравится Давид?

— Слюнтяй, только танцует и поет, как девушка. Во всей Библии не найдешь такого, что смог бы продать овец на ярмарке.

Он в напряженной позе сидел посередине заднего сиденья, слишком возбужденный, чтобы сесть свободнее, и со злобой в глазах понуро смотрел перед собой. Грант подумал, что другой на его месте дулся бы, зажавшись в угол, и его радовало, что злость племянника была не жалостным стенанием, а внезапным гневом.

Обиженный язычник вышел около церкви, все еще гневный и напряженный, и, даже не оглянувшись, направился в сторону группы детей, собравшихся около бокового входа.

Когда Лаура включила двигатель, Грант спросил:

— Теперь он будет послушным?

— О да. Он любит уроки религии. Ну, а кроме того, там находится Дуглас, его верный Джонатан. День без того, чтобы не покомандовать Дуггом, для Пата потерянный. Он, в, сущности, с самого начала знал, что я не позволю ему ехать в Скоон. Тем не менее сделал попытку, — а вдруг удастся.

— Очень эффектную, надо признать.

— О да. В нем есть что-то от актера.

Они проехали еще мили две, прежде чем тема была исчерпана, и в этот самый момент Грант осознал, что находится в машине, что он ЗАКРЫТ в машине.

Мгновенно он перестал быть взрослым человеком, наблюдающим за капризами ребенка, и сам стал ребенком, страшащимся приближающейся угрозы.

Он открыл окно со своей стороны.

— Скажи, если будет слишком сквозить.

— Ты слишком долго сидишь в Лондоне, — заметила Лаура.

— Как это?

— Только люди из города маньяки свежего воздуха. Деревенские для разнообразия любят иметь время от времени немного приятной духоты…

— Я могу закрыть, если ты хочешь, — сказал он, хотя весь напрягся от усилия воли.

— Нет, нет, оставь, — запротестовала она и начала рассказывать, какую машину они с Томми недавно заказали.

Значит, снова началась старая борьба. Старые аргументы, старые штучки, старые уговоры, обращение внимания на открытое окно, напоминание себе, что это только машина, которую в любую минуту можно остановить, попытки заставить себя думать о чем-то постороннем, втолковывание себе самому, что это и так счастье, что ты вообще живешь. Но волна паники поднималась медленно и неотвратимо. Противная, черная, отвратительная волна. Она достигла уже груди, сжимала в объятиях, мешала дышать. Через минуту она схватит за горло, клещами сдавит трахею.

— Лала, останови!

— Остановить машину? — спросила она удивленная.

— Да!

Они остановились. Грант вышел на дрожащих ногах, оперся о барьер на краю дороги и большими глотками хватал чистый воздух.

— Ты плохо себя чувствуешь? — забеспокоилась Лаура.

— Нет, я просто хотел выйти.

— Ага, — вздохнула она с облегчением. — Только это!

— ТОЛЬКО ЭТО?

— Ну да, клаустрофобия. А я уже думала, что ты болен.

— Ты не называешь это болезнью? — спросил он горько.

— Конечно, нет. Когда-то я чуть не умерла, когда осматривала подземелье в Чеддаре. До этого я никогда не бывала под землей.

Она села на камень у дороги, повернувшись к Гранту.

— За исключением тех кроличьих нор, которые мы в детстве называли подземельями, — она подала ему сигареты, — я никогда до этого не была под землей и не чувствовала никакой боязни перед спуском на глубину. Я шла с охотой, и мне это было интересно. Только через какие-то полмили от входа меня вдруг схватило. Я была вся мокрая от страха. Часто у тебя это бывает?

— Часто.

— Знаешь, ты единственный, кто еще иногда называет меня Лалой. Мы ужасно стареем.

Грант повернул к ней лицо, с которого медленно сходило напряжение.

— Я не думал, что ты боишься чего-то, кроме крыс.

— О, у меня целый набор страхов. Думаю, что у каждого они есть. По крайней мере у всякого, кто не является бездумной куклой. Я сохраняю спокойствие, потому что веду спокойную жизнь. Если бы работала сверх сил, так, как ты, то совершенно сошла бы с ума. Наверняка у меня была бы клаустрофобия, соединенная с агарофобией, и я бы таким образом вошла в историю медицины, что само по себе может доставить огромное удовлетворение, поскольку меня цитировали бы в Ланцете.

Грант сел около Лауры.

— Посмотри, — он показал ей сигарету, дрожащую в его трясущейся руке.

— Бедный Алан.

— Бедный, это правда, — признался он. — Но это произошло не из-за того, что я находился в темноте на глубине полумили под землей, а всего лишь в машине с открытыми окнами, на открытом пространстве, в прекрасное воскресное утро и в свободной стране.

— Ничего подобного.

— Как это?

— Причина — это четыре года интенсивной работы сверх сил и излишнее чувство долга. Ты всегда был титаном работы. Ты мог быть совершенно невыносимым. Что лучше — немного клаустрофобии или паралич?

— Паралич?

— Если заработаешься насмерть, то придется за это чем-то заплатить. Что ты предпочитаешь? Высокое давление или болезнь сердца? Лучше бояться закрытой машины, чем передвигаться в инвалидной коляске. А впрочем, если у тебя нет желания ехать дальше, я могу съездить в Скоон с твоим письмом, а ты подождешь меня здесь.

— Ох, нет. Я поеду.

— Мне кажется, что лучше не бороться с этим.

— А разве ты не пищала, когда забралась на полмили под землю в Чеддаре?

— Нет, но я не была патологическим примером, страдающим из-за переутомления.

Он вдруг улыбнулся.

— Это просто невероятно, как стимулирующе действует, когда кто-то назовет тебя патологическим примером или, точнее, произнесет это подобным тоном.

— А помнишь, как мы были в Варесе и в дождливый день пошли в музей?

— Помню.

— А помнишь, что на обед были фаршированные ягнячьи сердца и ты видел, как их готовили на кухне?

— Лала, дорогая! — закричал он со смехом. — Ты совсем не повзрослела!

— Во всяком случае, мне приятно, что ты еще можешь смеяться, хотя бы надо мной, — сказала она, пойманная на этих детских воспоминаниях. — Как будешь готов ехать, то скажи.

— Мы уже можем двигаться.

— Уже? Ты уверен?

— Вполне. Как только ты назвала меня патологическим примером, я убедился, что все прошло.

— Ну, в следующий раз не жди, пока начнешь задыхаться, — сказала Лаура деловым тоном.

Грант задумался, что же на него подействовало более успокаивающе: то, что Лаура знала, о какой болезни идет речь, или то, что она серьезно и спокойно восприняла его нелепое состояние?