Поздний экспресс

Глава вторая

Они знали друг друга всю жизнь. Наверное, даже с тех времен, о которых сами не помнили. Их родители дружили еще до их рождения. И выбора у них не было. Вместе играли на даче, пока родители занимались своими взрослыми делами. Вместе ходили на речку, вместе были покусаны пчелами соседа на тихомировский даче – деда Миши. Дрались из-за качелей, девчонок дергали за косицы, на мальчишек ябедничали взрослым. В общем, всё шло своим чередом. Удивительным был, пожалуй, один факт. Подросшие до самого отвратительного возраста – тринадцати лет, «трое из ларца, одинаковых с лица» сестры-тройняшки Соловьевы наконец-то в полной мере осознали, что то, что их трое, может стать источником разнообразных и увлекательных развлечений. Они разыгрывали всех, с разной степенью успешности и тяжести последствий. Всех, кроме родителей и Витьки Баженова. Он каким-то непостижимым образом всегда различал их, как бы они ни старались. Ни разу им не удалось провести его. Единственный был прецедент, когда он перепутал-таки Любу и Соню, но ради справедливости стоит сказать, что они к этому розыгрышу готовились почти месяц. А вот Надю он вычислял всегда, на раз.

Девчонки подрастали, становились настоящими красавицами, что было ясно практически с самого начала. Синеглазые темноволосые бестии. Но сногсшибательно привлекательные бестии. О Викторе, как о красавце, такого сказать было нельзя.

Он родился рыжим и мелким. Таким и рос. Ко всему прочему постоянно болел, мать постоянно таскала его по всевозможным врачам. Без особого результата, кстати. В девять лет у него село зрение, и прошлось носить очки. Добавим к этому музыкальную школу – мамина инициатива, отец лишь пожал плечам, не пожелав вступать с супругой в спор. По классу скрипки, ни больше ни меньше, ко всем прочим Витькиным несчастьям у него еще и приличный слух музыкальный обнаружился.

Вот и представьте себе – мелкого, тощего, рыжего, кудрявого, со скрипкой и нотной папкой мальчишку. Представили? А теперь добавьте к этому пытливый, хоть и детский ум, взрывной характер и нежелание терпеть насмешки над собой. А поводов для насмешек было в достатке – и мелкий рост, и рыжие волосы, и очки, и эта проклятая скрипка, и то, что учился он – ну что ты будешь делать! – хорошо, ему всё давалось легко, без усилий.

В общем, дрался Витька чуть ли не каждый день. Приходил домой в синяках и шишках, упорно отмалчивался, не сдавая своих «оппонентов», на все вопросы матери отвечал упрямо: «Я сам!» В конце концов, в Витькины «бои без правил» вмешался отец, за что сын ему был бесконечно благодарен, вовремя тот вспомнил, что воспитанием сына должен заниматься и отец, в том числе.

В одиннадцать лет Витю отец сам привел в секцию карате к очень хорошему тренеру, который разглядел в тощем маленьком очкарике бойцовский характер. Еще через год Витя уже собственным волевым решением перешел из класса скрипки в класс гитары, четко понимая, что совсем уж бросить «музыкалку» не получится – мать его сгрызет.

А в шестнадцать лет, в лето перед выпускным классом, произошло сразу несколько событий. Проснулись дремавшие доселе отцовские гены, хотя до этого все в семье Баженовых были уверены, что, как ни обидно, Витя пошел в маму не только неприручаемой копной волос, но и ростом. Ан нет. Он подался в рост так стремительно, что вымахал за одно лето на десять сантиметров и продолжал расти. Мать предприняла попытку снова протащить его по врачам на предмет такой аномалии, но отец вмешался, сказал, что это нормально, парень нагоняет то, что ему положено. Когда сын догнал в росте отца, Олег Викторович лишь хмыкнул, но Витя на этом не остановился. В итоге, перерос отца на пять сантиметров и имел возможность смотреть на всех в семье сверху вниз.

Голос сломался окончательно, трансформировавшись, не без помощи так ненавидимых им занятий по хору, в очень приятный мужской баритон.

А еще ему, наконец-то, разрешили сделать операцию по коррекции зрения, и ненавистные очки были торжественно выброшены в окно.

Ну, и в довершение всего, как-то незаметно рыжий цвет волос будто выгорел, посветлел, превратившись в русый, с легким золотистым отливом, дававшим о себе знать в особенности летом.

В общем, когда Виктор Баженов, по прозвищу Вектор, он же Электроник, пришел первого сентября в школу, одноклассницы ахнули. Потом охнули. А ведь он еще на гитаре играл и замечательно пел! А еще он лучше всех в классе решал контрольные по математике, физике и информатике. На уроках физкультуры за ним наблюдали не менее десяти пар восторженных девичьих глаз. Он год привыкал к своей популярности, к тому же последний класс – надо было прилично сдать экзамены, чтобы поступить туда, куда он планировал. Но на выпускном вечере он все-таки лишился невинности. Трижды, причем один раз – со старшей сестрой своего одноклассника.

Без особых проблем поступил в Политехнический институт, об университете не могло быть и речи – там работает мама! И пофиг, что на биологическом, а он бы поступал на какой-нибудь из технических факультетов. Нет, от горячо любимой мамочки надо держаться подальше, он ее нежно любил, но свобода дороже. Политехнический – это то, что нужно. И уж там он пошел в разнос окончательно. А с другой стороны, когда распутничать, если не в юности? Да еще если природа и родители наградили Виктора такими мозгами, что учился он без малейших усилий, а энергия в молодом теле буквально бурлила, даром что его еще и старостой группы выбрали. В общем, удался у него первый курс.

А потом он пропал.

Они бурно отмечали с другом Колькой сдачу летней сессии. Его неразлучный товарищ и дружок Ник Самойлов пошел по стопам своего отца и тоже, как и Вектор, успешно окончил первый курс, правда, медицинского, лечебный факультет. По этому поводу они прилично надрались, и их потянуло на приключения. Или, как минимум, показать себя, таких прекрасных, миру. Вик уже теперь и не помнил, кому пришла в голову эта светлая мысль – посетить на выпускном Соловьевых. Сегодня выпускной у тройняшек, и неплохо было бы, да нет, что там «неплохо», просто настоятельно необходимо к ним заявиться и «все телевидение испортить». Двум молодым пьяным идиотам это показалось шикарной идеей.

Период дерганья за косички и ябедничества они уже давно переросли. И хотя не дружили так, как в детстве, все же иногда общались с тройняшками. И Виктор помнил, что Соловьевы все просто сногсшибательные красотки, но даже и мечтать себе не позволял, где уж ему тогда было… Хотя Надя ему нравилась как-то особенно, с самого детства. Но его губительное падение состоялось именно тогда, после первого курса.

В школу их пропустили не сразу, но пропустили – вышла Люба, свела брови, посмеялась над ними, но удостоверила, что это их… она сказала «родственники». Двоюродные братья. Кузены. О, они с Колькой тогда до неприличия громко ржали над тем, что они – кузены! А потом…

Он увидел в актовом зале Надежду. На ней было белое платье, он помнит. Абсолютно белое, простое, воздушное. Узкие бретельки, тонкая талия, расклешенная юбка. Темные волосы свободно падают на плечи. Она сильно отличалась от других выпускниц в пышных вычурных платьях и со сложными взрослыми прическами. Словом, когда он ее увидел, его прошило насквозь, от кудрявой макушки до подошв запыленных кедов. Он даже не понял, что произошло. Рядом что-то комментировал Самойлов, а он просто стоял и смотрел на Надьку.

Она на танцполе. Зажигает рок-н-ролл с каким-то хмырем. Зажигают они ярко, что ни говори, на хмыре костюм, закатаны до локтя рукава пиджака и рубашки, галстук, если и предполагался форматом мероприятия, уже утратился. А Надя… босиком. Ну да, на каблуках, наверное, так отплясывать нереально. Им аплодируют стоящие вокруг, она танцует, действительно, зажигательно. Взлетает пенная юбка, и ему кажется, что под ней мелькнули такие же белоснежные трусики.

И он рванулся к ней, неосознанно, не понимая, что будет делать, чего хочет. Но невыносимо было стоять и смотреть, как она вертится с другим… Острое, не оставляющее ни малейшего шанса другим мыслям вмешаться в контроль над телом, желание. Схватить ее, прижать к себе. Спрятать ото всех, унести, утащить далеко, где нет никого, и там… там…

Колька был килограммов на десять тяжелее Витьки. Поэтому и пьян был, наверное, меньше. И секция греко-римской борьбы себя дала знать. И сил хватило. На то, чтобы схватить друга за шиворот, вырвав пару пуговиц на рубашке, потом перехватить поперек груди. И, на ухо, перекрикивая грохот музыки, прокричать:

– Ты куда?! Обалдел?!

Он его выволок потом на крыльцо, и они стояли и молча курили, стрельнув по сигарете у охранника, потому что так-то за ними не водилось подобной привычки.

Виктор тогда решил, что просто пьян, как последняя скотина. Колька с ним согласился. Но протрезветь у Виктора так и не получилось.

Он стал для Надежды всем. Лучшим другом, который и компьютер мог починить, и после вечеринки встретить, и в клуб в последний момент, когда срываются все варианты, можно с собой взять. И поговорить о разном, и кино иногда посмотреть, и… Да что там говорить, она даже к походам по магазинам пыталась его привлекать. Поначалу он соглашался на всё, лишь бы быть с ней. Пока не понял, что происходит, да поздно уже было. Он стал для нее нужным, необходимым. Он стал значить для нее очень много, сделался важной частью ее жизни. Но он так и не стал для Надежды тем, кем стала она для него.

Как его только Колька ни обзывал: «паж», «раб», «карманная собачка». Прав Самойлов был, но Вик уже увяз. Старался сохранять хоть какое-то подобие гордости, но, если вдруг долго не видел ее… то соглашался потом на любой повод для встречи, какой угодно, и терпел. Несмотря на то, что давно уже оглушающе отчетливо понял – он для нее так и остался смешным маленьким очкариком со скрипочкой, привычным другом ее детства.

Квартира встретила Надежду упоительным запахом, который она не смогла сразу опознать. Да и какая разница, это всё равно что-то вкусненькое. Как же хорошо, когда папа дома! А папа дома, и, что самое замечательное, на кухне! Надя подкралась потихоньку, обняла отца сзади, уткнулась носом между лопаток.

– Которое из чад домой пришло? – Отец похлопал ее по руке.

– Привет, пап.

– А, это старший бедовый ребенок. Голодная?

– Конечно! И почему это я бедовый ребенок? – Надя отпустила отца и сунула нос в кастрюлю. – О, драники!

– Не драники, а колдуны. Картошка, мясо, сметана. Очень калорийно…

– И очень вкусно! – закончила за отца Надя. – Я буду. Ой, а тут вот у тебя негритятки такие…

– Первая порция пригорела немножко. Не трогай их, Тихомиров вечером обещал заскочить, ему и скормим. Иди. Мой руки.

Надя скрылась в ванной.

– Дядя Дима придет? – прощебетала она, вытирая руки полотенцем. – О, отлично! – Надя положила себе на тарелку парочку колдунов, щедро полила соусом, подумала и добавила еще один.

– Надежда! Не вздумай троллить Тихомирова!

– А я что? – Надя бросила на отца невинный взгляд, в котором ей не было равных. – Он же о-о-очень… – тут Надя закатила очи, – известный юрист. У кого консультироваться, как не у него?

– Надя! Ну, он же в семейном праве ни бум-бум!

– И что? – пожала плечами дочь, вытягивая свои идеальные ножки. Будь она выше ростом, они перегородили бы половину кухни, но и так отцу пришлось перешагнуть ее конечности. – Он же юрист-международник? Должен соответствовать…

Соловьев буркнул что-то под нос про характер старшей дочери. Надя лишь хмыкнула, ловко орудуя вилкой.

– Пока всё лишь подтверждает, что МГИМО круче МГУ в плане подготовки юристов!

– Я с тобой за твой МГИМО точно спорить не буду. – Отец поднял руки в знак капитуляции. – Наелась? Чай будешь?

Надежда отнесла тарелку в мойку.

– Буду, – кивнула она. – А ты все в депрессии?

– С чего это ты взяла? – удивился отец.

– А то я не знаю! – фыркнула Надя. – Если ты три дня не вылезаешь из кухни, забивая холодильник всякими вкусностями, значит, точно на душе у тебя неспокойно.

– Доченька моя… – Отец поставил под струю воды грязную тарелку, вымыл ее и положил в сушилку. Он вытер руки кухонным полотенцем и перебросил его через плечо. – Пора бы знать – мужчины моего возраста, таланта и известности в депрессию не впадают. Это моветон.

– Да? – Надя приподняла бровку. – А как это называется, если ты постоянно торчишь на кухне и готовишь столько, что и вдесятером не съесть? Депрессуешь, mon papa, сознайся!

– Это не депрессия, а творческий поиск. Мне пришла в голову одна идея… И я имею основания полагать, что она повергнет в шок наших критиков от фотодела.

– Ну и что? – пожимает плечами Надя. – Тебе что, в первый раз, что ли, общественность шокировать?

– Не в первый, – улыбнулся отец. – Я просто размышляю над тем, как это сделать поболезненней.

– Старый провокатор! – Надя засмеялась и обняла отца.

– Эй! – возмутился тот. – Я еще не стар!

– Ты суперстар! – Надя чмокнула отца в щеку. – Спасибо, папуль, все было гениально вкусно, как всегда. Твои колдуны – мечта!

Всё-таки у нее самый лучший на свете papa!

Солнце упорно прорывалось сквозь плотно сомкнутые ресницы.

Грех жаловаться, Виктор сам решил поставить кровать к окну. Он приоткрыл глаза, сощурился. А он и не жалуется. Друзья считали его извращенцем, но ему нравилось просыпаться от того, что в лицо светит солнце. Поэтому и кровать у окна, поэтому и штор на этом самом окне нет. За что, кстати, он еще раз был обозван извращенцем. Ерунда, этаж седьмой, и скрывать ему нечего. Виктор не знал, что его утренние пробуждения и вечерние отходы ко сну частенько становились объектом самого пристального внимания двух дам из дома напротив – одна дама бальзаковского возраста, другая – совсем юная. Да и если бы знал, то вряд ли бы это повлияло на его привычки, а здоровый молодой эксгибиционизм никто не отменял.

Виктор встал, все так же лениво щурясь на яркое солнце, потянулся. Какой все-таки кайф жить одному – можно спать хоть нагишом! И в одних трусах шарахаться по квартире. Он уже привык считать эту квартиру своей, хотя это было не так. Жилплощадь – ничего особенного, обыкновенная панельная «однушка», принадлежала тёте Боре, сестре отца. Тётя Боря, в миру – Борислава Викторовна, работала управляющей ресторана, и на одном из профильных слетов-форумов тружеников ресторанного дела познакомилась с итальянским коллегой. И спустя три месяца укатила к своему Бальдассаре в Геную, чтобы помогать ему там в его собственном ресторанном бизнесе, тем самым изумив до крайности брата и двух взрослых детей. Дети, имевшие свою весьма бурную жизнь – Вовка мотался по всему свету, Мила была занята воспитанием своих двух детей, отпирались от обязанности присматривать за квартирой матери, дружно заявив, что им недосуг, и пусть продает, раз решила сменить наш каравай на фокаччу. Тетушка квартиру отказывалась продавать категорически, и тут Виктор предложил свою скромную кандидатуру, дабы караулить жилплощадь.

Отец изумленно хмыкнул, мать расстроилась: «Витенька, тебе плохо дома?» Потом были три месяца нешуточных баталий, в течение которых он доказывал необходимость в отдельном жилье и собственную способность жить самостоятельно. И в итоге… Все-таки, у него мировой батя! Ему позволили жить одному, в квартире тетки. И кто бы знал, как Виктор был счастлив! Он очень любил родителей. Действительно любил, но… Его матери, с ее энергией, и троих детей было бы мало, чтобы ее должным образом расходовать. А тут всё досталось одному сыночку. Он завидовал девчонкам Соловьевым – их было целых трое. У него, конечно, был названый брат – друг Колька, но это было не совсем то… Он просил братика – на день рождения, на Новый год. Потом перестал, понял – бесполезно.

Когда он стал достаточно взрослым, отец объяснил – почему. Когда Вику было три, он этого не помнит – у матери случился выкидыш. Потом, когда ему было пять, он это смутно помнит, что мамы пары дней не было, а потом она была грустная-грустная, – еще один. А потом отец сказал – хватит. Испугался. Как он рассказал Вику тогда, у мамы слишком плохая наследственность, и ее собственная мать, бабушка Люба, которую Вик никогда и не видел, умерла именно из-за безуспешных попыток родить второго ребенка. Отец не стал рисковать. Сказал: у нас есть ты, и на том спасибо.

В общем, как бы он ни любил родителей, одному жить было нереально кайфово. Как же ему этого не хватало – самостоятельности, жизненного пространства, свободы! Первое время мать чуть ли не ежедневно приезжала – проинспектировать холодильник, произвести влажную уборку. Вик не знал, как с этим бороться, чтобы не обидеть матушку. А потом его осенило. Он, сцуко, гений! И на ближайший праздник – Новый год подвернулся очень кстати! – он подарил матери Глафиру. Рыжего щеночка, девочку-таксу. Отец посмеялся, мать охнула: «Виктор, так нельзя!» А потом… потом его оставили в покое!

Правда, вскоре отец пригрозил лишить сына наследства, потому что Глафира страсть как полюбила его обувь. Нет, у таксы определенно оказался хороший вкус, скорее, гастрономический, видимо, кожа на итальянских туфлях ручной работы была отличной выделки, да и подошву приятно погрызть. Но отец был недоволен – денег ему, видите ли, жаль, да и на ноге те две пары сидели отлично.

Короче говоря, Глафире досталась вся мамина неистраченная энергия, отец простил животину, философски рассудив, что рыжие таксы – это его карма, Виктор обожал собаку за подаренную ему свободу, дав себе слово завести такую же, но позже. Словом, все были довольны.

Самостоятельная жизнь приучила Виктора ко многим вещам. Самое главное, к тому, что голову можно использовать не только для того, чтобы виртуозно играть в компьютерные игрушки, не напрягаясь, учиться в институте и эффектно, под настроение, знакомиться с девушками на улице на зависть Кольке. Он начал подрабатывать. Писал небольшие программы на заказ, помогал в обслуживании техники – починить, настроить, исправить. Полностью бюджет, с учетом квартплаты, пока не мог потянуть, но как минимум наполовину себя обеспечивал.

А сегодня… Никуда торопиться не нужно. Можно было бы и поспать подольше, но солнце его разбудило. Ну и ладно, всё равно выспался. В душ, где всё только его, ничего лишнего, лишь мужские нужные вещи. Потом в одном полотенце на кухню, в холодильнике и на полках – тоже только то, что он любит. С чувством заварил чай, достал мед и сушки. Позавтракать и за работу. В понедельник он должен показать Тепешу новую версию программы для расчетов, с учетом замечаний профессора. Работа над дипломом шла согласно плану, Вик совершенно не переживал по поводу грядущей через несколько месяцев защиты. Может быть, волнение придет потом, накануне уже. Сейчас же в его жизни и так хватало той сумятицы и нестабильности, что вносила одним лишь фактом своего существования Надька. При мысли о ней его утренняя безмятежность испарилась, воспоминания о вчерашнем очередном унижении вызвали горький привкус, который даже ложка меда не перебивала.

Опять. Снова. Начало подташнивать. Слово себе давал уже раз десять – как только она ему еще раз позвонит с целью отвадить очередного невменяемого ухажера… Чтобы в очередной раз демонстративно, бездушно с ним целоваться на потеху публике… Он ее пошлет к черту! Но ведь не посылал, не мог. Каждый раз сдавался. Дело кончится тем, что он сорвется как-нибудь… Надо завязывать. Нет, не срослось, не сложилось, не повезло. Надо ее отпустить. Не моя она, и не будет никогда моей. Только себе хуже. Виктор вздохнул, отодвинул чашку с остывшим чаем. Завтрак испорчен. Значит, надо садиться за работу.