Поздний Толстой и Блок — попутчики по вырождению

Находящийся на грани помешательства герой «Крейцеровой сонаты» выступает сторонником полного воздержания, даже в браке. И хотя идеал воздержания был провозглашен Толстым в последние годы жизни, его следствием — а также причиной — с точки зрения философии конца века является конец рода человеческого. В послесловии к «Крейцеровой сонате» Толстой предлагает аналог fin de siècle в виде глобального похолодания (остывания солнца), эсхатологической научной теории того времени. А. Скабичевский в отрицательной рецензии на роман отсылает читателя к той же теории, разъясняя в шутливой форме, что теория глобального похолодания служит научным оправданием для предсказания Толстого о конце человеческого рода [Скабичевский 1890: 2].

Из дневников и сочинений Толстого нам известно, что он был знаком с теорией вырождения. Так, Позднышев в разговоре о женской истерии упоминает Ж.-М. Шарко, а князь Нехлюдов читает труды Шарко и знакомится с работами таких известных психопатологов, как Ч. Ломброзо, Г. Модели, Г. Тарде и Э. Ферри. Если мы вспомним, что «Крейцерова соната» написана Толстым в период, когда он обдумывал свою эстетическую теорию, отрицающую модернизм с позиции нравственности и невропаталогии, то связь между романом и дискурсом вырождения становится более очевидной. Трактат Толстого «Что такое искусство?» (1898) был опубликован позже объемного сочинения Нордау, обрушившегося с обвинениями на современную литературу и искусство. Впрочем, есть все основания предполагать, что идеи русского писателя сложились еще до появления «Вырождения». Трактат Толстого напоминает «Вырождение», несмотря на имеющуюся у Нордау главу о позднем Толстом как о «дегенеративном» авторе, особенно «Крейцеровой сонаты». Помимо того что в трактате сурово осуждаются модернистская литература, музыка, живопись и философия с близких Нордау позиций, Толстой цитирует тех же авторов и даже те же стихотворения французских символистов, характеризуя их как болезненные и безнравственные. Подобным же образом он подвергает резкой критике таких представителей модернизма как Ницше, Р. Вагнер и Э. Мане, которые якобы напрягают нервы, чтобы удовлетворить потребность публики в стимуляции органов удовольствия. Страдая «эротоманией», эти художники, согласно Толстому, создают искусство, уродливое нравственно и разлагающее физически [Толстой 1964б:113]. В отличие от Нордау Толстой, характеризуя эти произведения искусства, вместо эпитета «дегенеративный» прибегает к эпитету «извращённый». Несмотря на тотальное опровержение европейского модернизма, «Что такое искусство?» представляет первое пространное исследование этого явления на русском языке. Подобно «Вырождению» оно дает ему исчерпывающую, хотя и негативную, оценку.

Как проявляется вырождение в «Крейцеровой сонате»?

Позднышеву кажется, что соната Бетховена, исполняемая его женой и скрипачом Трухачевским, действует на них эротически и толкает на прелюбодеяние. Иными словами, воображение Позднышева, стимулированное музыкой, выливается в одержимость их прелюбодеянием, даже если оно и происходит только в его разгоряченном сознании. Эротическое перевозбуждение, вызванное музыкой, приводит в повести Толстого к убийству. Герой «заражается» сонатой.

Позднышев — явная жертва дегенерации, хотя само это понятие в тексте не появляется. Ему присущ целый ряд ее симптомов: это нервное истощение, нервный тик, сверхчувствительность к звукам и свету; он непроизвольно издает странные звуки, страдает неконтролируемым потоком речи и перевозбуждением, вызванным курением и крепким чаем. В рецензии на «Крейцерову сонату» Рцы характеризует роман как «психопатологическую драму»[4]. Он пишет, что, «если бы Толстой хотел покопаться в судебно-медицинской литературе, он бы мог найти массу фактического материала, свидетельствующего, что неуправляемый порок действительно ведет к убийству… что рука, только что ласкавшая свою жертву, тянется к горлу, чтобы задушить ее. <…> Если бы он это сделал, — продолжает Рцы, — он бы создал психопатологическую драму, опирающуюся на научные доказательства». Критики Н. Михайловский, Скабичевский и Л. Оболенский, рецензируя «Крейцерову сонату», также прибегли к дискурсу психопатологии или вырождения[5].

Если мы рассмотрим навязчивый монолог Позднышева относительно качеств, приписываемых в «Что такое искусство?» «хорошему» и «плохому» искусству, мы без труда сможем сделать вывод, что «зараженный» Позднышев пытается «заразить» слушателя своей безумной речью. Он это делает в надежде навязать ему свои «заразительные» идеи, особенно касающиеся сексуального влечения. Несмотря на то что в «Что такое искусство?» Толстой придает позитивное значение понятиям «заражение» и «заразительность», инфекция в «Крейцеровой сонате» пагубна. Пусть и невольно, применение медицинского дискурса к искусству — и к искусству убеждения — отражает одержимость той эпохи идеей патологии. Вот как описывает Толстой позитивное воздействие искусства: «Чем сильнее заражение, тем лучше искусство, как искусство, не говоря о его содержании, то есть независимо от достоинства тех чувств, которые оно передает» [Толстой 1964б:180].

Патологическое необузданное желание возникало у некоторых вполне «нормальных» персонажей Толстого и раньше, правда, не под воздействием эстетической стимуляции. Можно вспомнить эпизод, в котором Толстой изображает моральные терзания Вронского после того, как он впервые овладел Анной: «Он чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни… надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством. И с озлоблением… бросается убийца на это тело, и тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи» [Толстой 1963:178]. Вместо удовлетворения (все-таки он ждал этого момента почти целый год) у Вронского возникает ощущение, что он растерзал тело Анны, в чем проявляется склонность Толстого к специфическому роду патологических сексуальных фантазий. Иными словами, Толстой заражает Вронского своими навязчивыми мыслями. Сходные фантазии широко представлены в трактате известного сексолога конца века Р. фон Крафт-Эббинга «Psychopathia Sexualis» (1886), посвященном исследованию случаев сексуального вырождения[6]. Лишь мгновенная у Вронского, эта фантазия целиком овладевает Позднышевым, описывающим в рассказе о собственной сексуальной жизни себя самого и свою жену как «взаимных сообщников преступления». Даже такая физическая деталь, как «дрожащая челюсть», свидетельствующая о мучительном состоянии Вронского в описываемой сцене, переходит к Позднышеву в «Крейцеровой сонате» при описании его состояния перед убийством.

Эстетическим посылом к неврастении Позднышева является «Крейцерова соната» Бетховена. Она выявляет его повышенную чувствительность к музыке, возбуждающей нервы и волнующей ум: «У… Страшная вещь эта соната… страшная вещь музыка…» — говорит Позднышев своему попутчику, — «музыка… действует… раздражающим душу образом» [Толстой 1964а: 192–193]. Возбуждение Позднышева происходит под воздействием музыки на нервную систему. В «Что такое искусство?» Толстой описывает впечатление от музыки Вагнера в аналогичных терминах. Он относит ее к плохому, хотя и заразительному искусству, сравнивая ее с действием опиума, большой дозы вина и гипнозом. Вот, что он пишет о воздействие оперы Вагнера: «Посидите в темноте… подвергая свой мозг самому сильному на него воздействию через слуховые нервы самых рассчитанных на раздражение мозга звуков, и вы наверное придете в ненормальное состояние» [Толстой 1964б:170].

Таким образом, плохое искусство представляет собой одновременно продукт болезненной нервной системы (объекта психопатологии) и причиной ее заболевания. Музыка, настоящая или словесная, трактуется такими критиками, как Нордау и Толстой, в медицинских терминах. Они интерпретируют музыку Вагнера и его концепцию синтетического искусства («Gesamtkunstwerk») как бредовые и оказывающие дурное влияние на аудиторию. Характеризуя оперу Вагнера и теорию символистов о синестезии (художественном слиянии органов чувств), Нордау заявляет, что болезненный мозг смешивает восприятие различных органов чувств и трансформирует одни чувства в другие: «Возводить смешение и замену зрительных и слуховых восприятий в эстетический закон, видеть в них основание для искусства будущего — значит признавать возвращение человека к жизни устрицы прогрессом» [Нордау 1995:105]. Иными словами, эстетика художественного слияния органов чувств, по Нордау, атавистична, т. е. дегенеративна. Как и в других случаях симптомов вырождения, он прибегает в своих заключениях о синестезии к поддержке медицинских авторитетов, например видного психопатолога А. Бине; по его мнению, слияние чувств было стигматой (термин Нордау) истерии [Binet1889:165].

Показательно, что в «Крейцеровой сонате» Толстой приглушает психопатологическую сторону своей повести, несмотря на то что он изображает неуправляемое состояние Позднышева, вернее, его избыточную исповедь как психопатологический случай. В «Воскресении» (1899) Толстой стой обращается непосредственно к юридической теории дегенерации, вписывая ее в речь помощника прокурора на суде над Катюшей Масловой. Однако здесь целью Толстого являлось ниспровержение судебной теории известного итальянского криминалиста и психопатолога Ломброзо. Как и другие теоретики вырождения, он считал, что плохая наследственность лежит в основе преступления. Другими словами, Толстой дает понять читателю, что психопатология не способна дать нравственно убедительного объяснения[7]. Однако, по моему мнению, Толстой воспринимает точку зрения психопатологов, пусть даже и не сознавая этого.

Особенно озадачивающим кажется отсуствие в повести четко сформулированного осуждения патологического поведения Позднышева. Трудно представить, что Толстой перекладывает всю вину на общество. Даже если Позднышев склонен оправдывать свое воспаленное состояние, приведшее к убийству, порочными отношениями в современной семье, Толстой оставался твердо убежденным в нравственной ответственности личности. Правда, в состоянии авторской одержимости он, по всей вероятности, разделял радикальную идею своего героя о полном воздержании, так же как он приписывал Вронскому собственные представления о сексе как об убийстве в состоянии помешательства.

В описании чрезмерной чувствительности от авторов откровенно «зараженных» вырождением Толстого отличало полное отсутствие ощущения, что его кровь была испорчена, и на нем лежало клеймо истерии, неврастении или иных нервных недугов. Толстой не отождествлял себя с новым поколением писателей, «способных, — как пишет Венгерова, — приходить в экстаз от впечатлений, оставляющих нормальных людей совершенно холодными» [Венгерова 1893][8]. Для него вырождение было в первую очередь нравственным вопросом.