Позвоночник

Глава II. Грязь на ликах святых

#np The piano guys – Rock meets Rachmaninoff

РАЙОН: ПЕТРОГРАДСКИЙ. МУНИЦИПАЛЬНЫЙ ОКРУГ: ПЕТРОВСКИЙ. ПЛОЩАДКА: ПЕНТХАУС В СТИЛЕ МОДЕРН. НА КРЫШЕ, ЯВЛЯЮЩЕЙСЯ ЧАСТЬЮ КВАРТИРЫ, КУТАЯСЬ, СТОИТ ДЕВУШКА В БЕЛОМ ПУХОВИКЕ, С БЕЛЫМИ ВОЛОСАМИ, И ГОВОРИТ (ЧЕРЕЗ ГАРНИТУРУ) ПО ТЕЛЕФОНУ. ПОД НЕЙ ТЕМНЕЮТ ДЕРЕВЬЯ. НАД НЕЙ ГУСТЕЮТ ОБЛАКА.

– Ты мне вот что скажи. Если меня уволят, я открою студию танца. Я уже решила. Мы говорили с Димой, он сказал, даст денег начать. На аренду, раскрутку и всякое такое. Он мне идею и подкинул. Но мои навыки ограничены пилоном. Твои – это и классика, и современные стили, я помню, как ты учила их, сама, через ютуб. Тем более, у меня не пойдёт бизнес, я знаю, что не смогу руководить. Ты сможешь. Тебя воспринимают, как начальника, даже сами начальники. Хоть тот же Витя, чего далеко ходить. Скажи, могу я на тебя рассчитывать? Ты со мной? Не знаешь? Ну, ты подумай. Мне эта идея нравится. Я давно о чем-то таком думала, но казалось, не смогу, да и зачем, у меня и без того хорошо идёт, в "Плюще"… Плющит, ага. А тут…

– Ты третий человек, что делает мне предложение за прошедшие сутки, Пэт, – усмехнулись на том конце линии. – И мне тоже нравится эта идея. Зря ты думаешь, что ты не босс. Ещё какой босс. Ух какой босс…

– Ты мне зубы не заговаривай, – звонко рассмеялась блондинка. – Мы вместе пришли в клуб. Вместе уйдём, если захочешь. В нашем… в моём возрасте самое время начинать своё дело. Чтобы потом, к сорока, иметь и деньги, и молодого любовника, и что угодно. Чем старше, тем сложнее. Я подумала, Диме, вслух подумала, и успокоилась. Уйду и уйду. Чего теперь убиваться. Всё меняется. Мы много вложили, обе, в это место. Но на нём свет клином не сошёлся. Можно сотворить своё. Лучше, потому что своё, иначе, но… своё, понимаешь?

– Понимаю.

– Я надеюсь на тебя, Юш. Очень надеюсь. Мне что-то подсказывает, что сложится. Всё будет хорошо.

– Конечно, будет. Дай мне пару дней. Сейчас, со своими разберусь, и всем отвечу.

Образовалась пробка. Юна застряла на мосту.

– Как Герман? – спохватилась её подруга, обожающая разговоры о себе.

– Я как раз еду это выяснить. Хотя, лучше бы не выяснять. Береги себя, Белоснежка. Идеи идеями, а жизнь, она сейчас. Я научилась ценить мелочи. Сижу на мягком сиденье, мне уютно, тепло. Из динамиков играет хорошая песня, приятно, что не попса и не шансон, а именно она. Приеду, в лучшем случае, высплюсь, в худшем – нет. Ты сама ложись. Вечер утра мудренее.

– Да, ты права… – протянула старшая из них двух. Схлопнулась в куртку, закурила. – Ты права… Чёрт возьми, разберёмся. Впервой что ли.

Пожелав друг другу доброй ночи, остались по отдельности, каждая – наедине с рассветом.

***

Патриция была хороша собой. Так хороша, что казалась ненастоящей. Когда она хмурилась, лоб еле заметно складывался кожей. Морщины его не трогали. Яблочки щёк соседствовали со скулами. Большие глаза, голубые, размытые – с пышными ресницами ручной работы. Наблюдать за ней было бы удобнее через фотоаппарат.

Модельного роста, миниатюрная, поджарая, будто изготовленная в музей по спец заказу, Патриция знала, сколько этот заказ стоит. Её юность имела имя, номер и профессию: Вика, косметолог.

Обойтись без юности было нельзя. Юность нуждалась в постоянном вложении средств. Для получения средств, опять же, требовалась юность. Такой вот замкнутый круг.

Пэт предпочла бы забыть свой возраст, но путане и плясунье о нём забыть не дадут.

Пэт предпочла бы не получать приветов из прошлой жизни, в городе на Дону. Не улыбаться с грустью на кличку "Отличница" и, тем более, "Пятёрка в час". Её слабость к учителю информатики, молодому, старше неё ровно на статью, в один злополучный день стала известна всей школе.

Первый, и далеко не последний мужчина, чья жизнь сложилась бы лучшим образом, не приглянись он, на свою беду, однажды ей.

С тех пор прошло пятнадцать лет. Больше десяти она танцевала. За неё били друг другу морды. Как-то даже стрелялись. Налётом цинизма, точно ржавчиной, покрылось её отношение к драме: привычка тупит любой нож. А того мальчишку в прямоугольных очках, с мягкими русыми волосами и жёсткими пальцами она помнила. (У каждого из нас есть некто, неподвластный ни времени, ни пространству: первый ожог.) Как присылала ему фото из-под юбки. Как они душили друг друга далеко от класса, иступлённо, задействуя ногти и зубы, и не глядели друг на друга в нём. Как впереди зияла пропасть, чем хочешь, тем и разукрась, а она не выбирала цвет, радуга нравилась ей полностью. Как ползла за отцом, держа его за ногу, рыдая, и умоляла забрать заявление. Отец, известный в городе человек, оттолкнул её, обозвав шлюхой. Суд состоялся. Репутация их семьи сохранилась. После случившегося дочь видных родителей подрабатывала официанткой, няней, моделью для каталогов одежды, перестав готовиться к поступлению, не общаясь ни с кем. В Петербург она уехала на свои деньги. Номера родственников, узнав голос, сразу ставила в чёрный список.

Когда взрослеешь, расчёт вытесняет сантименты куда-то вглубь, с каждым годом – дальше. Плёнка катаракты задёргивает старческие глаза. Уникальность чувства уступает место зрелому сравнению их, чувств, между собой и с доводами рассудка. Решающее слово остаётся за последним. Самая ненадёжная, из всех, опора – не деньги, не знания. Другие люди.

Юна знала про Пэт многое. Больше прочих, и уж, конечно, больше её нефтяника. Знала, что ей снятся кошмары со стекающим лицом, клопами в дешёвом хостеле, парой сотен бывших в полосатых робах и их местью ей. За то, что она – это она. За красивые глазки.

***

РАЙОН: ШУШАРЫ. ПУНКТ ОТПРАВЛЕНИЯ: ОТКРЫТАЯ ДВЕРЦА "СУБАРУ". ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ: ВЫСОТНАЯ НОВОСТРОЙКА. КАК ДОБРАТЬСЯ: ПЕШКОМ, ДЕСЯТЬ МЕТРОВ. ДВУХКОМНАТНАЯ КВАРТИРА НА ДЕСЯТОМ ЭТАЖЕ, В ПАСТЕЛЬНЫХ ТОНАХ, С ХОРОШИМ РЕМОНТОМ. ВИД НА КАД И ПРАВОСЛАВНУЮ ЦЕРКОВЬ.

По автомагистрали с шумом неслись машины. Ряды окон стремились в облака.

Самое высокое здание в окрестностях строилось с вложением её средств. Пара гнёздышек там, где холодно, сменились на один моноблок тут, где отнюдь не теплее. Ясное дело, никаким разменом и близко не пахло. Зато пахло, прямо-таки разило, убитыми коленями и чьей-то непролитой спермой. За хлопотами переезда про благодарность забыли. С тех пор она так и не появилась, благодарность, из-за шкафа с постельным бельем. Раньше это задевало. Теперь нет.

В городе, где они жили, хозяйничала радиация.

«Оставаясь неподвижной, ось приводит мир в движение», – мысль застряла в её голове и проигрывалась там на все лады. Не самая умная фраза, но получше остальных, что могли бы пристать к сонному человеку. Юна расплатилась с водителем и вышла из тепла. Её подколачивало, непонятно, от чего больше: лихорадки или пережитых впечатлений. Первое объяснение отличалось правдоподобием. Второе подходило ей больше. Она запретила себе болеть.

Консьержка дремала в своей каморке, за стеклом, перед телевизором. Ведущая бойко перечисляла происшествия непришедшего дня. Девушка тихо прошла к лифтам. Нажала кнопку вызова. Это не было её домом, но считалось им. Элитный комплекс с высокими потолками, просторными коридорами, тяжелыми дверями, проглотил их, её и её мысль, чтобы вознести наверх. Надписи улыбались ей вслед, когда она вышла из кабины.

Входя в квартиру, Волкова сразу столкнулась с прищуром старшей. Самой старшей. Лицом к лицу.

– Смотри, Лия, кто почтил нас своим вниманием! – бабушка прозвенела, как упавшая вилка. Дверь закрылась бесшумно. Повернулся замок. Мать одной, дочь другой, Цецилия не отозвалась. Видимо, была в наушниках. – Заходи. Позавтракаешь с нами?

– Нет, спасибо. Доброе утро, – вслух. «Свалюсь и буду спать до самой своей смерти», – про себя. Юна собрала эмоции в кулак. Сняла пальто. Повесила на крюк. Сняла ботинки. Поставила в угол. "Топтать нельзя", она помнила. У них стерильно.

– Ни разу в этом месяце не заходила. Только Сбербанк нам от тебя пишет: поступила такая-то сумма… Если задумала откупиться, лучше ничего не присылай. Сами справимся.

– Я была занята. И не надо говорить о том, что всё равно невозможно. "Сами" вы не справитесь. – Гостья смерила взглядом тощую, в белом, хлопковом домашнем костюме, фигуру пожилой женщины с чёрными и густыми, ниже пояса, волосами в косе. Раскосыми глазами под грузом век. И волосы, и глаза Нонна продолжала красить. Недавно ей пошёл восьмой десяток. Большую его часть она проработала в милиции. Меньшую – в полиции. Замужем не бывала.

– Не бойся, не пропадём. То же мне, явилась, благодетельница. – Дёрнув узкими бровями, развернулась, чтобы скрыться на кухне. Юна фыркнула.

– Я вообще-то к маме пришла, – пробурчала еле слышно. Друг в друге их раздражало почти всё. Что обе упорно, но безрезультатно, пытались скрывать.

Если выйти из прихожей направо, попадёшь в коридор. В правой же его стене – двери в ванную и туалет. По левую руку – обитель зла… ну, то есть бабушки. С выходом на лоджию. А прямо, в самом конце – райский сад. Оттуда пели птицы. Попугаи (не птицы) чирикали (не пели). Двое: волнистый и кокаду.

Цецилия лежала на маленьком диване, в кремовом халатике, и слушала "Волшебную флейту" Моцарта. Пышные амброшюры пропускали звук. Смеженные веки, среди морщинок, трепетали венками. Тёмно-рыжие волны, ниспадая вниз (с диванного валика, где покоилась шея, до самого пола), отливали серебром. Конфликт поколений смягчала она, невесомая, со слабым сердцем, слегка "не от мира сего". Дочь вошла к ней без стука. Постояла в дверном проёме. Комнату украшали картины, нарисованные её обитательницей, и косой солнечный луч. Окно выходило на восток. Кровать застелена розоватым, в разводах, пледом. На подоконнике, у изголовья, горшки с цветами: драцена, маранта, фиалка. Книжные полки целиком заняли левую стену. Телевизора не было. Зато был одежный шкаф, стол со швейной машинкой и начатое вязание на прикроватном столике, под лампой. Рукоделие всегда имеет спрос. Особенно на планете, где вещи стали одноразовыми.

– Здравствуй, – одними губами шепнула Юна. Увидеть мешки под глазами матери оказалось хуже, чем свои. За джемпером ёкнуло. Стоя над её головой (Лия лежала прямо у входа, ногами к библиотеке), утренняя визитёрша ощутила давно, казалось, побеждённую в себе вещь. Страх. Страх уродства. Страх старости.

Женщина открыла глаза.

– А вот и солнышко к нам заглянуло, – сказала она, опуская наушники на плечи, поднимаясь. – Устала? Можешь прилечь, поспать. Постель в твоём распоряжении.

– Спасибо, – откликнулась Юна. – Так я и поступлю. Но сначала схожу в душ и… Ты хотела поговорить.

Узкое лицо в россыпях конопушек приобрело испуганное выражение.

– Может, попозже? Ты разве в силах сейчас это обсуждать?

– Пока ещё да, – и присела на диван, в ногах Цецилии.

Неприятная для обеих, тем не менее привычная процедура висела в списке дел. Спасение (даже не утопающих) утопленников. Мать вздохнула.

– Я хочу, чтобы ты его навестила.

Продолжение осталось во рту: «Смотайся в Пушкин после ночи на каблуках. Благо, недалеко».

– Фотоотчёт нужен? – Язва в голосе. Язва в голове. В адрес ситуации, а не человека рядом.

– Нет, – поколебавшись, Лия решила воспринять буквально. Подтянула к себе ноги, уселась по-турецки. Во всей её фигуре была какая-то незаконченность, недопроявленность. – Я заглянула вчера. Под ним… извивалась девочка. Она была спиной, на четвереньках, меня не увидела, и я – только её волосы, да, черные волосы. В комнате чёрт пойми что, запах просто невыносимый. На полу мусор, в кухне что-то варится. Они явно кололись. Он… – смесь смущения и растерянности, – он даже не остановился, Юш. Он даже не вышел из неё, когда я зашла в комнату. Показал мне на дверь и улыбнулся. Жутко улыбнулся. Как будто в отместку за что-то, только я не понимаю, за что… Сношаться при матери, живой, это же надо! – она зажала рот рукавом, вспоминая. – Чем я его задела? Что сделала не так? Мы любили его. Даже ты. Насколько ты вообще способна любить кого-то.

Юна подумала: «Странно, что он ещё что-то может». Потом уточнила:

– И ты ушла?

– Ушла. А что мне было делать? Сменит замок, и всё, не попасть.

– Может, хватит уже "попадать"? Большим мальчикам это не нравится. Ты открываешь своим ключом. Нарушаешь личное пространство. И удивляешься, что оно оказалось слишком личным?

– А как ещё с ним быть? Он на особом счету. При всей анонимности лечения и так далее, он уже не восстановится в университете, не сможет выполнять даже простую работу. Мне объясняли: внимание не держится. Ему не к кому обратиться, кроме нас, а нас он, похоже, ненавидит. Как прикажешь с ним поступить? Запереть? В окно полезет. Начнёт кричать, захочется дозы, соседи вынесут дверь. Огласка в таких делах…

– Да, да. Когда он, даже пакет не завязав, мусор со шприцами выносил из окошка, это было совершенно незаметно. На площадку. Под домом.

– Окна занавесил, – продолжала Цецилия, не слыша её. – Мрак кромешный. Одна настольная лампа горит. Может, я, конечно, в такой момент пришла… Не могу я его оставить. Что бы ни вытворял… Раньше же был такой хороший ребёнок! Умный, талантливый. Вон, музыкой занимался, рисовал красиво… А теперь что-то в нём как будто сломалось. Какой-то маленький винтик. И всё. Был у нас Герман, и не стало Германа.

– Живых не хоронят, – возразила Юна.

– И всего двадцать лет.

– Двадцать один.

– Неважно. Не жил-то толком. Сам себя хоронит, вот оно что. И мне что делать? Смотреть? Молча? Отвернуться и молчать? Я не лучшая мать. Но я не смогу. – Неуверенно улыбнулась. – Ты, наверно, думаешь: опять она ноет…

– Ничего я не думаю.

– …ноет и ничего не делает. Это ты у нас делатель. Я даже трудоустроиться уже не в состоянии, чтобы себя занять. Сижу, вяжу, шью, а мысли – там, с ним… Не переключиться. Работодателям нужны молодые, здоровые. Вроде тебя.

Юна усмехнулась. В её рюкзаке лежали ампулы с анальгетиком. Ей захотелось пошутить про заколотую щиколотку. Про доктора Хауса и зависимость от обезболивающих. За забор зубов, в речь, смех не вышел.

– Вроде меня, да. Ты права, – она ограничилась сарказмом.

– Ты недостаточно хороша для балета. Но это не значит, что все остальные дороги тебе заказаны. Я знаю массу мест, где ты могла бы себя применить. Не в стриптизе, нет. В более приличных местах. Не смотри на меня так. Тебе, с твоим характером, надо было работать в органах. Например, на допросах. Ну, или как бабушка. Вы с ней конфликтуете, а почему? Похожа ты на неё, сильно похожа. Психологически очень давишь. Всё расскажут, лишь бы отошла.

– Я и отойду, – младшая встала. На радушие, за весь разговор, Цецилия выделяла пять минут. Они кончились.

– В душ? – поинтересовалась старшая, не меняя позу. Младшую тянуло из кожи вон.

Комната перестала быть тёплой. Теперь она её выталкивала. Всё было хорошо, красиво и на своих местах. Всё, кроме неё.

Дочь не вписывалась.

– В Пушкин.

***

Отец недолго был их современником, её и брата. Тем не менее, линии пересеклись в самом значимом отрезке: им – начало, ему – конец. Никому не хватило. Людям в принципе редко чего-то хватает.

Цецилия предупреждала все желания мужа, кроме одного.

Родион хотел мальчика. Появилась Юна. Он пожал плечами. Не больно-то и хотел.

Раньше, до самого брака, мать увивалась вокруг него, слушала, всячески помогала, влюблённая лаборантка. Его бессонные ночи превращали её в тень. Его вычисления бегали под её карандашом. Так продолжалось до тех пор, пока он ни заметил её полупрозрачной, как полёт стрекоз, неуместной в грубом мире красоты. Она была как шлейф дорогих духов: её присутствие ощущалось не сразу, но проникало в самые тайные уголки его существа. Поженились, чтобы больше об этом не думать. А подумать было о чём. Формула, поиском которой кипели мозги, нашлась.

Стране нужны умы, нужны в секрете. Один из них был Родионом Волковым. Итак, ум настоятельно пригласили на государственную службу. Самое страшное оружие – не ядерное и не атомное. То, что поражает незаметно, куда страшнее. В этом и заключалась его деятельность.

Лия, малышка Лия в белом халате, с серьёзностью студентки, сопровождала его везде, где бы ни был и чем бы ни занимался. Безукоризненная, как яд, и точная, как мензурка. Он хотел видеть её такой. Она такой стала. Человек ведёт себя со всеми по-разному, в зависимости от реакции. Между ними будто бы образовался экран, усиливающий главные качества обоих. Логично, что заземлением для их пары могли стать только дети. Младенцы пахли. Запахи мешали. Заземлиться не получилось. После рождения Германа с детьми было покончено. Родители сильнее увлекались химией, чем физикой. Но, если дочь никого не отвлекала, самостоятельная, с нездоровой для ребёнка отчуждённостью, то сын от нехватки внимания страдал. Делал пакости, чтобы привлечь, за что не получал ни ремня, ни нотаций. Рос среди интеллигентов. Он не сдавался. Его отправили в четыре кружка разом. Не помогло. Потом убили отца. Помогло.