Позывные дальних глубин

1

Новую лодку Непрядов принял ещё на стапелях, когда заводские корабелы заканчивали на ней монтаж бортовых приборов и оборудования. Это был по всем статьям современный подводный атомоход, технические возможности которого поражали Егорово воображение, казались беспредельными. Прежние «дизелюхи», на которых до этого приходилось служить, не шли ни в какое сравнение с этим кораблём-красавцем, настолько совершенными и до мелочей выверенными представлялись плавные обводы его с могучего корпуса. Атомоход во многом напоминал собой гигантскую торпеду с кормовым крестообразным рулевым оперением и с возвышавшейся на хребтине обтекаемой юртой боевой рубки. Сам же сверхпрочный титановый корпус, которому под силу была километровая глубина, будто в чёрной лоснящейся перчатке втугую затянут специальным шумопоглащающим резиновым покрытием, позволяющим лодке оставаться неслышимой для чужих подводных «ушей». Поражала Егора и движительная мощь двух реакторов, в которые впряжена была лошадиная сила пятидесятитысячной конницы. А турбины выдавали на винт такую ошеломляющую подводную скорость, что впору было угнаться за быстроходным торпедным катером.

Непрядов не без гордости сознавал, что ему поручено командовать самой скоростной в мире лодкой. Её главное предназначение заключалось в активной противолодочной борьбе — в том, чтобы искать, обнаруживать и, в случае необходимости, уничтожать вражеские подводные корабли. Её смертоносные зубы состояли из самонаводящихся торпед, крылатых ракет и специальных ракето-торпед с ядерными боеголовками. Сложнейшие электронные системы позволяли с тройной степенью надёжности полностью автоматизировать управление кораблём. Этой лодкой, по сути дела, можно было бы управлять, не выходя из центрального отсека. По всем характеристикам это был подводный корабль грядущего ХХ1 века, поспешившим заявить о себе в уходящем двадцатом столетии. Поначалу, правда, у Непрядова не совсем укладывалось в голове, что на вверенной ему лодке не будет ни одного матроса. Весь экипаж полностью состоял из одних офицеров. Исключение составлял разве что корабельный кок, имевший звание мичмана. Впрочем, начинка прочного корпуса была настолько мудрёной, что без инженерного диплома здесь просто нечего было делать. Но ведь и сам Егор сподобился чести командовать таким чудо-кораблём во многом благодаря тому, что после академии умудрился-таки защитить кандидатскую диссертацию. При его назначении на командирскую должность и это, надо полагать, сыграло свою роль.

А кандидатура Непрядова утверждалась в самых верхах партийного аппарата и государственной власти — столь большое значение придавалось тем задачам, которые предстояло решать уникальной субмарине в просторах мирового океана. Словом, вместе с большими возможностями на его плечи взвалилась и соответствующая по весу ответственность. Но при этом оказывалось и полное доверие. Егор почувствовал себя как бы в ином измерении времени, когда собственные часы показывали не столько на прошлое, сколько ориентировали на предстоящее. Он весь был в предчувствии каких-то пока неведомых, но значительных событий, непременным участником которых ему предстояло быть вместе со всем экипажем. Пока же ясно было лишь одно — в перспективе маячили долгие океанские походы для выполнения особо важных заданий командования. Возможно, в ходе их не исключались и некоторые экстремальные ситуации, подобные тем, в которых Непрядову приходилось уже бывать, находя при этом оптимальный выход. Надо полагать, именно это качество Непрядова всё же оценили по достоинству, вверяя ему новейший корабль вместе с элитным экипажем.

Едва ли не самой необычной представлялась полученная им привилегия набирать экипаж целиком по своему усмотрению и под собственную ответственность, не считаясь даже ни с чьими советами и пожеланиями. Егор в полной мере воспользовался этим правом, хотя далеко не всем по вкусу пришлась такая его исключительная самостоятельность, спущенная с самого «верха».

Для начала Непрядов непреклонно заявил, что берёт к себе в старпомы, а по сути вторым сменным командиром, кавторанга Колбенева. И это несмотря на то, что Вадим к тому времени пребывал в опале, поскольку по принципиальным соображениям окончательно разругался с Широбоковым и был выведен за штат. На все доводы, что политработник из Колбенева якобы получился никудышный, следовал не менее веский аргумент, что навигатор и старший помощник он — превосходный. К тому же на столь уникальном корабле, с крайне ограниченной численностью экипажа, никто другой, кроме Колбенева, не мог бы лучше совмещать обязанности старпома и политработника. Предусмотрительным штабным «аристократам» ничего не оставалось, как дать «добро», поскольку никому не хотелось своим несогласием или особым мнением засвечиваться в верхах. А отличавшееся от других мнение Широбокова уже не имело особого значения. Оно рутинно затерялось в каких-то инстанциях.

С остальными членами экипажа было проще. Не составило особого труда перетянуть на свою лодку всех тех, кому сам Егор полностью доверял. Вторым старпомом на лодке стал Обрезков. На борту новой непрядовской субмарины оказались и вечно унылый доктор Целиков, и хитроватый одессит минёр Дымарёв, и неизбывный морской романтик и пушкинист штурман Скиба. Как раз к спуску корабля на воду подоспел механик Теренин, который переучивался в центре специальной подготовки с дизелиста на ядерщика. А радиотехническую службу возглавил старший лейтенант Пётр Хуторнов — тот самый «вундеркинд» с оттопыренными ушами, который, по выражению самого же Непрядова, рождён был гидроакустиком. Как выяснилось, он окончил ВВМУРЭ и успел уже послужить на атомоходах. Хуторнов сам разыскал Непрядова, попросился к нему в команду и по старой доброй памяти, конечно же, был зачислен в штат.

Сотворение подводной лодки подобно рождению ребенка. Она так же долгое время вынашивается в утробе конструкторских бюро и лабораторий, прежде чем в заводских цехах начнёт обретать свою стальную плоть, по жилам которой потечёт живительная «кровь» электричества, гидравлики, воды и пара. Её будут учить плавать у родного берега, бережно поддерживая, как малыша, делающего с помощью матери первые робкие шажки. А когда лодка достаточно повзрослеет и окрепнет, её уже со спокойной душой отпустят от родительского причала в самостоятельную жизнь, в дальние моря и океаны.

Точно так было и с непрядовской атомариной. Больше всего Егору запомнилось не то, как она, сопровождаемая сонмом вспомогательных судов, опекаемая всевозможными наставниками и советчиками, отправлялась на ходовые и государственные испытания, а когда экипажу, наконец, дозволено было выйти в море самостоятельно.

Непрядов, как обычно, стоял на ходовом мостике. Заполярное небо по осеннему серчало и хмурилось, без конца моросил холодный мелкий дождь, а на душе у Егора было тепло и радостно, оттого что не по календарю пришла весна. Егор жаждал всем своим нутром, каждой клеточкой собственного естества, ощутить родственное единение с могучим организмом своего корабля. Хотелось как бы заедино чувствовать, мыслить и даже… сопереживать.

Атомоход представлялся огромным нарвалом с непонятным пока норовом и привычками. Его только предстояло ещё укротить, сделать ручным и покладистым. Огромным своим рылом он зарывался на ходу в воду, будто хорошо натренированный пловец, стремящийся на дистанции не высовываться головой на поверхность. Забранные тугой резиной бока нарвала холёно, сыто лоснились. Оба реактора, преобразуя чудовищную энергию ТВЭЛов в паровую мощь турбогенераторов, неустанно раскручивали кормовой винт, придавая кораблю почти неслышимый надводный ход. Можно было лишь вообразить, как лодку влечёт упряжка в 50 тысяч лошадей. Вероятно, до самого горизонта, сколько хватит глаз, вихрем неслась бы перед форштевнем эта воображаемая конармия.

По выходе из губы Непрядов скомандовал «полный ход». Команду мгновенно исполнили. При этом командир не услышал привычно ломившего уши рёва дизелей. Могучее тело субмарины лишь слегка напряглось в плавном ускорении, преодолевая лобовое сопротивление, и потоки воды бешено понеслись по бортам. Тотчас две волны, рождённые мощным движением «нарвала», начали расходиться от форштевня подобно гигантским усам. Доходя до самого берегового уреза, они как бы поддразнивая и резвясь, щекотали белыми всплесками отдалявшиеся гранитные скалы. Чайки вскоре поотстали, не в силах угнаться за стремительно уходившим кораблём.

Снова Егор был спокоен и твёрд, как прежде уверен в себе и в своих людях. Рядом были его старые друзья и верные, испытанные сослуживцы, с которыми довелось в морях «съесть» не один пуд соли, с кем породнились и в радости и в беде. Вот рядом Кузьма Обрезков, который скорее сдохнет, чем обманет или предаст. Щурясь встречному ветру, он покуривает в рукав и поводит под альпаковой курткой налитыми покатыми плечами, будто на них ещё непривычно давят погоны с недавно приколотыми звездочками капитана второго ранга. А в центральном вахтой правит Вадим Колбенев. И в нём Егор уверен как в самом себе. Теперь все трое они почти на равных умели управлять этим великолепным, умным кораблём. А лодка действительно была необычной. Из её штатного расписания исчезли многие должности, которые по традиции исполнялись матросами и старшинами срочной службы. Отныне здесь вовсе не нужно было ни клапана вручную крутить, ни давить на рычаги и рукоятки. Автоматизация всех рабочих процессов была полнейшей. Воистину это был подводный корабль грядущего века — настолько он ещё непривычен был в своём техническом совершенстве.

Операторы в офицерских званиях сидели в удобных кожаных креслах за пультами управления и играли на клавишах компьютеров. А в самом центральном так просторно, что впору давать бал. Даже шахты перископов, частоколом высившиеся посреди помещения, представлялись декоративными колоннами, торжественно подпиравшими своды дворцового зала. И в помине здесь не было столь привычной по старым дизельным лодкам тесноты от скученности множества людей. Глаз ласкал ровный дневной свет неоновых светильников. Трубопроводы и кабели упрятаны под светло-серыми облицовочными панелями, а мощные кондиционеры держали комнатную температуру и обеспечивали свежесть воздуха.

В расчётной точке атомоход канул в глубину. С верхнего мостика офицеры перешли в центральный. Здесь уютно как у себя дома: светло, тихо и сухо. Кому теперь и какое дело до того, что наверху промозглая сырость и злая непогодица. В прочном корпусе лодки всем теперь хорошо, как у Христа за пазухой.

Переодевшись, Егор занял свое командирское место. Дисплей непрерывно выдавал ему все необходимые параметры хода корабля, состояние всех его систем и механизмов. По большей части командир видел только спины своих подчиненных, которые трудились на боевых постах по всему периметру отсека. Отчего-то подумалось, что это уже не офицеры в их обычном понимании, сколько чиновный люд подводного ведомства. Даже на вахту здесь полагалось заступать не в обезличенных синих куртках со штатными нашивками на карманах, а в свежих кремовых сорочках и при галстуках.

В принципе, почти весь поход можно провести в центральном и в жилых отсеках, совсем не заглядывая в опломбированные носовые и кормовые помещения. Там вся работа осуществлялась автоматически, без прямого вмешательства человека — от управления ядерными реакторами и турбинами до запуска крылатых ракет и стрельбы торпедами. Но главное преимущество состояло в том, что до предела сокращалось время на все операции по управлению кораблём.

Впрочем, Непрядов заставил себя не слишком-то обольщаться необычайными возможностями своей лодки, казавшимися поначалу беспредельными. Он знал, что его «нарвал» может лишь прикидываться послушным, что и на этот раз, как всегда, приходится ловить свою командирскую удачу, которая зависела не только от него, но и от тех, чьи спины и затылки маячили перед глазами. А предстояло им всем в глубинах моря Гиперборейского найти и «уничтожить» чужой атомоход — ещё до того, как он изготовится к залпу баллистическими ракетами.

— Легко сказать: найти и уничтожить, — ворчал по этому поводу Обрезков, сидевший за своим пультом справа от командира. — Она же, вражья стерва, сама может нас, как пить дать, первой торпедами «долбануть».

— Иными словами, постарается нас «объегорить», — намекнул Колбенев. — Это же твоя школа, Егор Степанович, так что не взыщи, в случае чего.

Непрядов лишь досадливо отмахнулся. А дело было, конечно же, не в той самой «стерве-лодке». В конце-то концов, не будь той самой, так нашлась бы любая другая по их душу. Просто, командовал подводным «супостатом» не кто иной, как бывший Непрядовский старпом Савва Тынов. Его командирская звезда, на удивление всем, взошла на служебном небосклоне необычайно стремительно и ярко. Это был тот редкий случай, когда несомненный талант был не только вышестоящим начальством вовремя замечен, но и ему дали ход. А в результате, флот приобрёл ещё один экипаж, которым не грех было гордиться. Но произошло это всё именно с подачи Непрядова, разглядевшем в своём грубоватом старпоме несомненное командирское дарование.

Вот и получалось теперь, что кто уж кто, а Тынов досконально знал все повадки и хитрости своего первого наставника. Выходило, что обучил Егор Саввушку всем премудростям морского подводного боя на свою же собственную голову. Конечно же, смышлёный ученик постарается доказать своему учителю, что наука его не прошла даром.

— Ну, что ж? — сказал Вадим. — Посмотрим, как яйца курицу учат, — и тут же рассудил. — А с другой стороны, не так уж и обидно будет от Саввушки пинка получить, если проиграем бой. Как-никак, свой всё же человек.

— Но-но! — возмутился Кузьма, — Это мы ещё поглядим. Пускай лучше у Саввушки твоего задница чешется.

— Ладно, отцы-командиры, — уже серьезно сказал Егор. — Давайте думать будем.

И они втроем склонились над прокладочной картой, где было прочерчено движение корабля и обозначена складывавшаяся обстановка.

Примерный район поиска был известен. Полученные разведданные называли весьма приблизительные координаты, и поэтому больше приходилось полагаться на собственную интуицию и командирское везение.

На второй день пути, когда лодка подошла к заданному квадрату, общее напряжение в центральном усилилось. Вахтенные работали на боевых постах с повышенным вниманием, стараясь тем не менее, выказывать перед командиром своё хладнокровие и выдержку. Все чувствовали приближение подводной дуэли, когда противники, обнаружив друг друга, начнут сходиться на дистанции торпедного выстрела. Неотвратим и скоротечен встречный бой. Грозные самонаводящиеся торпеды у каждого на «товсь». А удача зависит от того, кто теперь первым обнаружит своего «супостата», непрерывно прощупывая океанскую глубину посылками гидролокаторов.

Который раз Егор убеждался в неоспоримом даровании своего «ушастого вундеркинда», как он по привычке величал про себя Петю Хуторнова. Тот по-прежнему каким-то невероятным чутьём угадывал шумы на запредельных дистанциях. Казалось, нормальному человеку такое сотворить просто не под силу. И лишь спустя некоторое время на экране локатора появлялась характерная пляшущая метка. То вытягиваясь, то сужаясь, маленькое зелёное пятнышко служило подтверждением того, что какая-то цель действительно появилась.

Тотчас гнусаво крякал ревун, и подвахтенные офицеры, выскакивая по тревоге из кают, спешили занять свои места по боевому расписанию. Только на этот раз даже Пете Хуторнову не везло, и тревога в очередной раз оказывалась ложной. По мере того, как дистанция до цели сокращалась, в наушниках отчетливее слышалось характерное «чавканье» винтов, шелестящие покачивания бортов на волне. И тогда становилось как Божий день ясно, что цель надводная: быть может рыболовный сейнер, танкер, сухогруз. Да какая ж разница, если это совсем не то, что все так упорно ждали. И Петя страдал от уязвлённости своего самолюбия, поскольку не оправдывал пока возлагавшиеся на него надежды.

А цель всё ближе. Вот к шумам начали примешиваться металлические поскрипывания… Ну, так и есть, это сейнер, который идёт с выставленным тралом. Значит, гребёт себе селедку. «Каждому своё, — рассудил Непрядов. — Рыбакам — рыба, а нам- консервы». И очередной раз дал отбой тревоге. Опять начинается поиск в обычном рабочем режиме.

Время текло, но «противник» ничем себя так и не обнаружил, будто его вовсе не было в заданном квадрате. Но в том-то и дело, что он реально существовал и, возможно, сам уже нащупал Непрядовский атомоход «ушами» своих чутких локаторов. Могло статься, что он ждал только подходящего случая, когда Непрядов занервничает, замечется в поисках неуловимого «супостата». Вот тогда и можно было бы Саввушке подловить Егора на упреждающей атаке.

Но глубина была чистой, зелёный луч развёртки безнадёжно бегал по окружности индикатора, не находя ни единой зацепки.

Близилось обеденное время. Мичман Расходов доложил, что в кают-компании стол уже накрыт. И Егор дал «добро» харчиться. Сам же немного помедлил, задержавшись на рабочем месте. Поиграв клавишами, вывел на экране командирского компьютера необходимые контрольные данные и ещё раз убедился, что все корабельные системы пребывают в норме. Теперь пора и знаменитый Митин гороховый суп с гренками отведать.

Кают-компания субмарины представляла собой довольно просторный, изысканно отделанный салон. Корабельные проектировщики не поскупились, чтобы создать здесь для команды максимум удобств. Как полагается, посреди помещения стоял общий обеденный стол, покрытый белоснежной скатертью, а по его периметру располагались удобные кожаные кресла с вращающимися сиденьями. Здесь же находился отделанный под «ретро» буфет с посудой. Рядом изящная кушетка и столик для игры в шахматы. На переборках картины в позолоченных рамах. Если же кому-то захочется помузицировать, то есть и пианино.

За столом сидели человек двадцать — сразу половина команды. Когда Егор вошёл, офицеры встали, приветствуя его. Лишь после этого началась трапеза. Таков непременный порядок, заведенный ещё со времен парусного флота, и на современном атомоходе он ничем не отличается от любого другого военного корабля, находившегося под флагом и вымпелом. Обедали не торопясь, но поглядывая на бортовой хронометр. Обстановка всё же не давала покоя.

— Товарищ командир, прямо по курсу начинается ледовое поле, — доложил по трансляции Хуторнов. Дистанция…

— Обследовать кромку в режиме шумопеленга! — громким голосом распорядился Непрядов, задержав у рта ложку. — Докладывать обстановку через каждые десять минут.

— Есть, через десять минут, — принял команду Хуторнов и отключил динамик.

Непрядов принялся проворнее доедать суп, с опаской поглядывая при этом на динамик. В любую секунду Егор готов был сорваться с места и бежать в центральный. А Целиков отреагировал на это глубоким вздохом и умоляющим взглядом святого мученика, страдавшего за всю команду. Уж который раз он убеждал, умолял и требовал, чтобы во время еды никто бы не торопился, не глотал бы в спешке пищу, обжигая нёбо. Это же верный путь к гастриту, от которого и без того не застрахован ни один подводник.

— Горизонт чист, — через положенное время снова доложил начальник радиотехнической службы, однако в его голосе, как показалось, не было твёрдой уверенности. Это Егора настораживало. Допив компот, он поторопился снова подняться в центральный. Попутно заглянул в рубку гидроакустиков. Там полумрак и тишина. Лишь посылки гидролокатора монотонно вскрикивали на одной ноте, будто неведомый музыкант играл бесконечное пиццикато на единственной струне.

— Горизонт чист, товарищ командир, — подтвердил Хуторнов, поворачивая в сторону Егора подсвеченное индикатором и оттого жутковато-зелёное узкое лицо. В это мгновенье он походил то ли на отшельника из горной пещеры, то ли на вурдалака из преисподней.

— А как ваше чутьё, Пётр Иванович? — осторожно напомнил Непрядов, понизив голос и тем самым как бы приглашая своего «вундеркинда» к интимной откровенности.

— Да что там чутьё! — отозвался Хуторнов. — Его же на индикаторе не покажешь и в вахтенный журнал не занесёшь.

— А если конкретнее, — настаивал Егор.

Хуторнов шумно вздохнул, помедлил, как бы набивая себе цену, потом все же выдал:

— Вообще-то, не нравится мне сектор по курсу норд-норд-ост.

— Точнее.

— Да примерно тридцать пять градусов справа.

— И почему же? — допытывался Непрядов.

— Ну, сам не знаю, — раздражённо отвечал «ушастый вундеркинд». — Ведь ничего же такого нет, а вот ждёт сердце какой-то гадости именно оттуда. Звуковой фон какой-то не такой… — скорее предположил, чем уверовал в это Хуторнов.

— Что ж, ваше предчувствие — это ведь и моё предположение, — сказал Непрядов. — А это уже кое-что. Усильте поиск по курсовому тридцать пять справа.

Водрузившись в свое кресло, Егор крепко задумался. Всё настойчивее и неотвязней мучила его догадка, что опасность внезапного нападения в большей мере исходила со стороны ледяной шапки, под покровом которой вполне могла прятаться Тыновская лодка. Во всяком случае, на месте Саввушки Непрядов именно так бы и поступил. С Непрядовым согласились и оба его старпома, когда он высказал им своё предположение. Правда, Вадим с оговоркой, что прятаться подо льдом небезопасно, тем более что без крайней необходимости: обстановка ведь не боевая. Зато Кузьма посчитал такой, как он выразился, «подводный трюк» вполне в духе Саввушки.

Неопределённость обстановки настораживала Непрядова, заставляла слегка нервничать. Впрочем, он хорошо знал, как важно в такие минуты держать нервы «в узде». Основное внимание он старался сосредоточить на том, чтобы разгадать замысел Тынова. Тот наверняка выбрал какой-то оптимальный тактический вариант атаки и, возможно, уже приводил его в действие.

То и дело Егор бросал взгляд на дублирующий экран гидролокатора. Но луч развёртки продолжал медленно и плавно раскручиваться по часовой стрелке, по-прежнему ничего не выдавая. И невольно стало закрадываться сомнение, да есть ли вообще на сто миль вокруг хоть одна живая душа, хоть что-нибудь рукотворное, на что могут отреагировать чуткие бортовые приборы?

В отсеке была вполне нормальная комнатная температура, а у Непрядова начали от напряжения проступать на лбу капельки пота. Он полез в карман за носовым платком, при этом кощунственно подумав, «Эх, сейчас бы пивка холодненького с воблой!..»

— Есть пеленг, товарищ командир, — вполне спокойно, как бы между прочим, выдал динамик голосом Хуторнова.

Егор впился взглядом в экран локатора, только ничего там по-прежнему не разглядел.

— Акустики, вы не ошиблись? — переспросил командир на всякий случай, поднеся к губам головку микрофона.

— Никак нет, — упрямо стоял на своём Хуторнов. — Станция буквально мгновенье работала по курсовому тридцать справа. Но мы засекли.

Рывком вскочив с кресла, Непрядов стремительно подошёл к планшету, на котором была прорисована обстановка. Он больше уже не сомневался в том, что должен был немедленно предпринять.

— Ну и хитёр, — сказал Колбенев о Саввушке. — Выходит, он из-подо льда нас превосходно слышит и «видит», а мы его — нет.

— И верно, большой циркач, — согласился Кузьма. — Ухватился рукой за сосульку и висит себе под крышей. Теперь только и ждёт, когда мы приблизимся на дистанцию торпедного залпа и вежливо подставим ему свой борт.

— Пускай себе ждёт, — враз повеселев, Егор подмигнул дружкам. — Мы ему такого удовольствия не доставим.

И Непрядов, укрепившись в собственной решимости, вознамерился «выкинуть» собственный трюк. Суть его он кратко изложил старпомам и те одобрили командирскую затею.

— Вахтенный офицер, идём под лёд, — ободрённый поддержкой, приказал Непрядов. — Штурман, проложите курс под «шапку».

Вся хитрость Непрядовского замысла состояла в том, чтобы не идти напролом на лобовое сближение с «супостатом», а попытаться незаметно подкрасться к месту его подводной засады с тыла. Для этого самому надо было войти в подводном положении под сплошную ледяную «шапку», простиравшуюся на многие сотни миль, и сделать там солидный крюк, нацеливаясь на исходную точку для собственной атаки. Правда, была определенная доля риска в том, что «неприятель» мог разгадать этот манёвр со всеми вытекающими отсюда последствиями. Однако у Непрядова в любом случае оставался ряд несомненных преимуществ. Его лодка была намного быстроходней, к тому же достаточно маневренной и вёрткой, чтобы уклониться от «вражеских» торпед в случае внезапной атаки. И уж без сомнения, в команде у Саввы Тынова не было «ушастого вундеркинда», который мог не только слышать, но и «просматривать» глубины своим необыкновенным чутьём на запредельной дистанции до цели. Во всяком случае, необыкновенно развитое чувство интуиции редко подводило Хуторнова.

Впрочем, преимущества в скорости кончились сразу же, как только лодка на минимально допустимой глубине вползла под лёд. Сбавив ход, она пошла как бы ощупью, с опаской, как это делает человек, вдруг оказавшийся в абсолютно тёмной комнате. Понятно же: случись что непредвиденное, сразу не всплывёшь. Многолетний паковый лед по плотности своей мало чем уступал прочнейшему бетону. Стоит зазеваться на рулях и тотчас рубкой напорешься на проросшие клыками вниз торосы, как это бывало с Непрядовым, когда он впервые ходил под «шапкой» на своей дизелюхе. А уж корпусом с ледяными монолитами лучше вообще не «целоваться». Кому же охота получить пробоину и разделить судьбу несчастного «Титаника»?

По себе Егор знал, сколь невыносимо тягостным бывает ощущение ледяного сплошняка над головой. В центральном вроде бы ничего не произошло. Так же спокойно и сосредоточенно трудились на боевых постах люди, наблюдая за приборами. Лодка всё так же надёжно слушалась руля, и покорно повиновался в реакторах атом. В отсеке привычная обстановка: простор, комфорт, покой. Тем не менее, от ощущения какой-то сдавленности и «несвободы» никто в душе места себе не находил. Порой казалось даже, что к самой глубине вполне можно привыкнуть, а вот ко льду — никогда. Мертвящим склепом лёд замуровывал души людей и морозил их мысли. Больших усилий стоило, чтобы преодолеть это невольное обледенение собственного разума и диктовать свою волю во имя движения к намеченной цели.

Лодка шла, вращался её могучий винт, давая нужную скорость, и плавно пошевеливались плавники горизонтальных рулей, удерживая заданную глубину погружения. Непрядов лучше других чувствовал свою лодку, повелевал ею, и это давало ему силы противостоять безмолвным глубинам и вечным льдам.

Осциллограф эхоледомера непрерывно показывал причудливые очертания нижней части ледяной шапки. Датчик вполне достоверно определял её толщину, конфигурацию и плотность, выдавал даже возраст льда. Тем не менее, нельзя было устоять против искушения, чтобы во всём этом попробовать убедиться собственными глазами. Непрядов подходил к зенитному перископу и, навалясь на рукоятки, начинал поворачивать тугую тумбу, осматривая пространство над рубкой. В окулярах он видел многократно приближенную линзами подкладку ледяной «шапки» — нечто зеленовато-серое, похожее на прозрачную крышку огромного склепа, под которой будто навсегда замуровалось живое естество лодки. Зрелище было жутковато завораживающим. Оно приводило в восхищение и, вместе с тем, настораживало. Лёд был осязаемо прекрасен, но мог стать и непредсказуемо роковым.

Лодка перемещалась подо льдом вдоль кромки поля. Такая позиция представлялась наименее уязвимой. Теперь всё зависело от ювелирной работы буквально каждого, кто стоял вахту в центральном. Общее напряжение росло с каждой пройденной милей. И Егору уже не пива с воблой хотелось, а хотя бы глотка обыкновенной воды — настолько пересохло у него в горле.

— Есть контакт, — снова не слишком громко, как-то бесстрастно произнёс Хуторнов. — Пеленг восемнадцать.

Теперь даже Непрядов узрел, как забугрилась на экране метка, которую непрерывно «оглаживал» тонкий лучик развёртки.

— Учебная тревога! Торпедная атака! Держать курс двадцать градусов! — решительно выкрикнул Непрядов.

И тотчас, не дожидаясь конца привычных командирских реплик, в отсеке будто простуженно, осипшим голосом закрякал ревун. Из нижнего лаза начали бойко, один за другим выскакивать подвахтенные, спеша занять свои места на боевых постах.

Колбенев, на правах первого старпома, принял доклады о готовности лодки к «бою», доложил об этом командиру, и атака началась. Корабельный боевой расчет начал определять координаты и элементы движения цели — её скорость, глубину погружения, дистанцию до неё. На дизельной лодке Егор ждал бы, когда торпедисты из первого отсека доложат о готовности торпедных аппаратов к залпу. Теперь же этой процедуры не требовалось. Все необходимые операции выполнялись автоматически. На мониторах крупным шрифтом значились все необходимые данные. Но Егору по привычке хотелось живого голоса из первого отсека, подтверждающего, что третий и четвёртый аппараты, как приказано, к выстрелу готовы. Своим людям Непрядов привык доверять больше, чем скупым показаниям приборов. Поскольку знал, что даже самая современная техника имеет свой предел надёжности, но человеку предела нет, если он, тем более, в совершенстве овладел этой техникой.

Сомнений не было, что обнаруженная цель — подводная. Об этом убедительно говорил характер её шумов. Во всяком случае, биение на волне, присущее надводным кораблям, совсем не прослушивалось. Данные показывали, что Тыновская субмарина выбралась из-под ледового прикрытия и теперь маневрировала на чист ой воде за кромкой льда.

Новейшие бортовые приборы и устройства давали столь ясную картину, что Непрядов почти зримо ощущал пространственное перемещение обеих лодок — своей и чужой. Получалось так, что оба подводных корабля как бы поменялись местами. Тыновская лодка, прежде слышавшая приближавшегося к ней «противника», неожиданно потеряла с ним контакт и потому вынуждена была выбраться из своего укрытия, чтобы попытаться вновь обнаружить свою цель и уж на этот раз не упустить момент для атаки. Однако Непрядов, используя несомненные преимущества своей атомарины, совершил обходной манёвр и уже сам приближался к цели со стороны ледяного поля. Теперь лёд был ему помощником. Он позволял держать прочный контакт с «противником», значительно снижая его возможности делать то же самое. Всё говорило о том, что лодка Непрядова оставалась пока в звуковой «тени», и это давало ей несомненные козыри в подводной «игре умов».

Дистанция быстро сокращалась. Самой подходящей для залпа она стала в тот момент, когда Непрядовская лодка достигла кромки ледяного поля и выбралась уже на чистую воду.

— Командир, пеленг на цель бежит вправо! — громко предупредил Обрезков, показывая на индикатор автомата торпедной стрельбы.

Непрядов это и сам хорошо видел, вполне понимая, что изменившаяся обстановка означает лишь одно: дистанция до цели введена в автомат меньше той, которая есть на самом деле. Значит, нужна срочная поправка, чтобы скорректировать работу торпедного автомата стрельбы.

Хуторнов, скрепя сердце, перевёл работу акустической станции на активный режим и «выстрелил» несколько звуковых посылок в сторону «противника».

— Есть дистанция! — тотчас крикнул он командиру.

Но прежде чем контрольный замер успевают ввести в натужно свербящий всем своим электронным нутром автомат стрельбы, даже «невооруженным» ухом становится слышно, как по корпусу лодки звонко защёлкали посылки чужого гидролокатора. Значит, лодка Непрядова тоже обнаружена, и теперь противники начинают сходиться к воображаемому барьеру, чтобы выстрелить один в другого.

Но время! Его у Непрядова на быстрый манёвр всё же чуть больше, и это даёт ему в поединке ещё одно преимущество.

— Аппараты, товсь! — скомандовал Егор, глядя на стрелку контрольного прибора, щелчками приближавшуюся к нулевой отметке. Боковым зрением он видел, как напрягался у стрельбового щитка Ваня Дымарёв. Крепкая волосатая рука одессита лежала на рычаге соленоида, на лбу жемчужинами отливали капли пота. «И ему, верно, хочется воблы с пивом, — отчего-то совсем не к месту мелькнуло в голове Егора. — Если нормально отстреляемся, то уж так и быть… поставлю ему целый ящик «Жигулёвского», а в придачу дам пару банок астраханской «тараньки».

Казалось, торпедный автомат стрельбы вот-вот сам взорвётся от непомерной перегрузки. Данные стрельбы от него по проводам убегали в первый отсек, где «врубались» разъёмными клеммами в мозг приборных отсеков изготовившихся к залпу торпед. Корректировка, как полагается, шла до самого последнего мгновения, пока стрелка контрольного прибора, продолжая отсчёт времени, не приблизится к нулевой отметке. Она же будто и не торопилась — щёлкала, не спеша, в своё удовольствие… А Егору казалось, что это ритмично стучало его сердце, отдаваясь в висках тугими толчками крови. Кто знает, сколько седин командиру прибавляет каждая такая атака, сколько дней жизни лишает она, отнюдь не восстанавливая в организме потраченные нервные клетки?

На боевых постах в эти мгновенья усиленно напрягался весь экипаж. Не зря же говорят: когда стреляет командир, то это означает, что вместе с ним стреляет весь экипаж. Торпеда ведь не пуля, и в одиночку её не выпустишь. Победа будет общей, но за промах и неудачу больше всех достанется от начальства именно командиру. Такая у него доля — быть «одному за всех», тогда как все никогда не могут перед вышестоящим начальством ответить за одного. Друг за друга, как повелось, все они горой встанут лишь в реальном бою. Пока же просто учились побеждать, стараясь не делать лишних промахов, которые в иной обстановке могли бы всем стоить жизни. А что касается начальства, так ведь оно для того и существует, чтобы одним лишь призраком своего недовольства заставлять всех живей пошевеливаться…

Будто целая вечность прошла, прежде чем стрелка прыгнула на ноль.

— Пли! — даже не слишком громко скомандовал Егор, почувствовав сразу огромное облегчение, будто сбросил с плеч тяготивший его многопудовый мешок.

Дымарёв рванул на себя сначала одну рукоятку соленоида стрельбового щитка, потом, с некоторым интервалом — вторую. Где-то в носовом отсеке послышалось приглушённое шипение. Но атомоход при этом ничуть не содрогнулся, не попытался рвануться кверху, как это неизбежно происходило на дизельных лодках. Масса атомной субмарины была столь велика, что потеря торпедного веса нисколько не отразилась на её дифферентовке, не нарушила внешней успокоенности и положения в пространстве. Это был всего лишь как бы небрежный плевок сквозь стиснутые зубы. Лодка продолжала идти заданным курсом, с определенной скоростью, пока Непрядов не дал команду «Право на борт!» — как оказалось очень даже вовремя.

— Шум винтов торпеды! — встревоженно выдал Хуторнов. — Пеленг — сорок слева, дистанция…

«Так, — мгновенно сообразил Егор. — Вот и ответный выстрел Саввушки, хотя и малость запоздавший». Непрядов не сомневался, что его торпеды гораздо раньше устремились к цели. Значит, в реальном бою шансов победить у него было бы намного больше. Естественно, уничтоженная или подбитая лодка выстрелить уже не могла. Тем не менее, Непрядов начал уклоняющийся манёвр, стараясь выжать максимум той скорости из турбин, которую они могли выдать на винт. И лодка во всю прыть своих «лошадиных сил» устремилась прочь от приближавшейся к ней торпеды. Вскоре стало ясно, что скорости их почти уравнялись, однако торпеда, израсходовав запас своей движительной энергии, «сдохнет» гораздо раньше, чем угонится за лодкой. ТВЭЛы в реакторах трудились без устали, а ресурс их был так велик, что не было оснований беспокоиться за потерю до предела развитой скорости движения лодки. Она неслась в океанской бездне подобно разъярённому «нарвалу», распугивая косяки селёдки, и на сотни миль вокруг не было никого, кто бы мог за ней угнаться или хотя бы воспрепятствовать её движению.

— Шумы торпеды прекратились, — сообщил, наконец, Хуторнов, высовывая голову из рубки. И на его сухощавом, вечно хмуром лице проскользнуло даже нечто вроде улыбки.

— Оторвались, Егор Степанович, — подтвердил Колбенев, расслабляясь в кресле всем своим упитанным, крупным телом. На минуту он закрыл глаза, как бы предаваясь безмятежной дрёме.

А Кузьма просто возликовал.

— Ты погляди, командир, — наклонился он к Непрядову, протягивая лист ватмана с обозначенными на нём предварительными расчётами. — По всем статьям выходит, что мы «рубанули» Саввушку нашими торпедами в аккурат по кормовым отсекам.

Однако Непрядов не торопился торжествовать удачу. Он снова подошёл к планшету и начал всматриваться в прочерченные на нём глиссады обоих кораблей, продолжавших маневрировать на глубине.

— Вопрос в том, а так ли уж безусловна наша победа? — ответил Егор Кузьме. — Помнишь, что на этот счёт говаривал старик Макаров в своей приснопамятной «Инструкции для похода и боя»?

— Да мало ли что и когда Степан Осипович говорил, особенно по пьянке, — отмахнулся Кузьма, снова подсовывая Егору свои расчёты. — Вот же данные «торпедного треугольника», сами за себя говорят.

— Вадим Иваныч! — призвал Егор на помощь Обрезкова. — Напряги-ка свою память и выдай нам поточнее эту заповедь. Ты ведь у нас ходячая энциклопедия со времен рижской «системы ниппель».

Колбенев поморщил свой широкий лоб и начал вслух припоминать изречение адмирала, сотворённое в назидание потомкам:

«Победой можно считать лишь уничтожение неприятеля, а потому подбитые суда надо добивать, топя их или заставляя сдаться».

— Вот именно! — подтвердил Егор и по памяти уже сам добавил:

«А победит тот, кто хорошо дерётся, не обращая внимания на свои потери и помня, что у неприятеля этих потерь ещё больше», — и поинтересовался. — Теперь усёк, Кузьма Петрович?

— Да что же мы, на абордаж теперь что ли пойдём? — хорохорился Кузьма. — Холодновато нам наверху-то драться будет. Наружу без тулупчика я даже в гальюн не хожу. Потому как задницу боюсь отморозить.

— Шибко любишь ты её, родимую, — укоризненно сказал на это Колбенев.

— А как же ж? — простецки согласился Кузьма. — Одна ведь она у меня, голубушка. И запасной к ней нету.

— Не волнуйтесь, Кузьма Петрович, я вам из синтетики кое-что подберу, если нужда такая подопрёт, — обнадежил молчавший до этого доктор Целиков. — Возлюбленная «потылица» ваша будет функционировать как настоящая, с тем же напрягом и целенаправленностью.

— Ну да? — делано удивился Кузьма. — И с той же нежной акустикой?..

— Да хоть на мотив «Вернись в Сорренто», — посулил Целиков.

В отсеке зашлись дружным хохотом. Из своей рубки точно ошпаренный выскочил Хуторнов. Он изумлённо глядел на офицеров, не понимая, что происходит.

— Да вы что?! — почти в ужасе завопил он. — Вы же мне лодку демаскируете!

Непрядов и сам еле сдерживался от распиравшего его смеха. Чтобы хоть как-то совладать с возникшей ситуацией, он снова надавил на рычаг ревуна, подавая повторный сигнал тревоги.

Веселье в отсеке тотчас оборвалось. Лодка начала маневрировать для повторной атаки.

«Теперь наверняка победим», — решил Егор. Последний удар он собирался нанести подводной скоростной ракето-торпедой «Шквал», спасения от которой в реальном бою практически не было.

Ближе к вечеру лодка подвсплыла для очередного сеанса радиосвязи. Непрядов доложил в штаб дивизии, что задание выполнено и вслед за этим получил «добро» возвращаться в базу.

Только теперь Егор позволил себе почувствовать усталость, которую прежде гнал от себя всеми усилиями собственной воли. Прошлой ночью, в предчувствии приближавшегося «боя», он совсем не спал. Каждая клеточка его мозга работала на желанную победу. И вот теперь, когда всё кончилось, можно было уже ни о чём не думать, кроме как о стакане чая и нескольких часов сна в своей каюте. А недавние переживания, волнения и тревоги разом хотелось выбросить из головы. Кто там победил, а кто проиграл — теперь всё равно станет известно не ранее, как на штабной разборке учебного поединка двух атомарин. Подведение итогов учения намечалось провести тотчас по возвращении в базу.

Какое-то время Непрядов оставался в центральном на своём рабочем месте — сидел в кресле, откинувшись на упруго-податливую спинку и держа руки на подлокотниках. Вахта шла как ей и положено, своим чередом и не было необходимости во что-то вмешиваться. Потом Непрядов решил всё же спуститься в каюту.

Оставив за себя Обрезкова, Егор по трапу сошёл на нижнюю палубу. Миновав коридор, по обе стороны которого виднелись плотно затворенные двери кают, он оказался в своём подводном жилище. Первое время Непрядов с непривычки даже терялся здесь — настолько просторно-роскошными представлялись его нынешние командирские апартаменты. Они состояли из рабочего кабинета, совмещённого со спальней и отдельного салона, не говоря уже о собственной душевой. Казалось, номер в иной престижной гостинице выглядел бы куда скромнее и проще. Здесь же глаз радовало изящество отделки каждой детали интерьера. Панели стен раскрашены «под орех», кровать с раздвижным пологом, удобная мягкая мебель, широкий письменный стол. А под ногами мягкий ковёр, гасивший звуки шагов. Хрустальные плафоны и настенные бра изливали интимно-умиротворённый, неяркий свет.

Чая уже не хотелось. Открыв холодильник, Непрядов извлёк из него банку виноградного сока и, вскрыв её, наполнил стакан. Сделал несколько глотков, утоляя жажду. Сок был настолько ледяными и кисловато-терпким, что свело скулы. Но явилось на мгновенье ощущение какого-то давно забытого южного лета, тепла и солнца, чего так всегда недостаёт людям в северных широтах. Вспомнилось, как он когда-то так же вот с удовольствием пил в Севастополе охлаждённое молодо вино, бодрившее его в несносную жару…

Взгляд Егора скользнул по письменному столу, где под плексигласом лежала Катина фотокарточка. И снова пришли воспоминания. Как он жил все эти годы без неё, о чём думал, что чувствовал? Прежнее отчаяние и тупая боль от потери жены как-то незаметно поутихли, растворившись в сутолоке привычных буден. Да только в душе, наверное, на всю оставшуюся жизнь застрял глубоко вколоченный гвоздь осознания случившейся беды, который не под силу было извлечь из Егорова естества ни одному хирургу или знахарю. Порой совершенно неожиданно этот гвоздь начинал так свербить и мучить, что от него не было никакого спасения. Разум снова и снова отказывался верить, что Кати больше нет. Она, вопреки всему, продолжала существовать в его сердце, в его мозгу. И с таким состоянием ничего невозможно было поделать. Особым наслаждением для Егора стало день за днём перебирать в памяти их совместно прожитые годы. Желанным видением Катя являлась к нему из своего небытия всегда молодая, ослепительно красивая, полная женственной грации и очарования, что прежде сводило Егора с ума. Порой он убеждал себя, что нельзя же так безрассудно грезить наяву, так и свихнуться недолго. Да только сердце всё равно было сильнее разума. Егор продолжал любить свою Катю, снова и снова вызывая её в своём воображении на короткие минуты свиданий. В этом теперь было для него утешение и тихая услада в нелёгкой жизни.

Егор не представлял себе, как он теперь мог бы вместо Кати связать свою судьбу с какой-то другой женщиной. Но годы шли, ему было уже за сорок. Кажется, пора бы подумать о том, чтобы не доживать остаток дней в одиночестве. Мало ли встречалось ему привлекательных женщин, которые бросали на него манящие, многообещающие взгляды. Ведь и сам Егор свиду был ещё хоть куда: высок и статен, косая сажень в плечах. И не так уж важно, что виски посеребрило и в глазах нет прежней весёлости. В остальном он всё такой же, каким его знали. Кажется, только мигнуть ему, и любая королева пойдёт за него: как в омут головой бросится, лишь бы вместе быть. Но получалось, никто из них теперь не нужен был усталому мореходу. Когда-то давно он поклялся в верности лишь одной женщине, и эта клятва стала ему будто проклятьем на все оставшиеся дни и ночи его существования. Как ни странно, в глубине души он был даже этому рад и оставался доволен собой, насколько это представлялось возможным в его теперешнем положении.

Только, состояние одиночества у Егора было относительным. Оно скрашивалось постоянным осознанием того, что у него есть сын. Стёпка учился уже на старшем курсе высшего военно-морского училища и готовился, по примеру отца, стать подводником. Однако выбрал он почему-то не штурманский факультет, дабы совсем уж точно следовать по Егоровым стопам, а минно-торпедный. Но и этому было своё, вполне логичное объяснение. Ведь Стёпкин дед, герой-черноморец, тоже начинал свою корабельную службу минёром, прежде чем ему доверили командовать «малым охотником».

И всё же нельзя сказать, что в жизни Егора не было таких искушений, которым ему всегда удавалось бы противостоять…

2

Помнил Непрядов, как три года назад представился ему случай вырваться с Северов в Ригу. А повод для этого был не только для него, но и для всех его однокашников. В тот год исполнялось целых пятнадцать лет, как они окончили училище подплава, свою незабвенную «систему ниппель» и были произведены в лейтенанты. Хотя, само училище к тому времени уже не существовало. По ряду причин оно было расформировано, только это ничего не меняло. Ведь навсегда оставленные стены их «альма матер» по-прежнему неудержимо ностальгически влекли к себе.

В Ригу тогда съехались бывшие курсанты их выпуска. Прибыли все, кто только смог, кому позволила их подводная служба. Некоторые явились прямо с морей, едва сойдя с палубы своего корабля после длительного похода. Иные по счастливому совпадению находились в отпуске. Всего же набралось человек пятьдесят, хотя выпускалось вдвое больше.

Егору повезло, пожалуй, больше, чем его дружкам. Если Вадим Колбенев «выбил» отпуск у начальства всего на пару дней, то Непрядов получил от комбрига «добро» на целую декаду. Благо лодка стояла в планово-предупредительном ремонте, и его присутствия на борту особенно не требовалось. Вполне мог бы поехать вместе с ними и Кузьма Образков, но тому явно не повезло. К нему скопом нагрянули родственники, которых пришлось ублажать. Пришлось Егору с Вадимом отбыть в Ригу вдвоём.

Вновь старинный город очаровал Непрядова. Хоть на время, да вернулось ощущение его безмятежной флотской юности, когда он бродил по узким городским улочкам в бытность свою нахимовцем, а потом и курсантом. Старинные шведские казармы, пороховая башня, бастионная горка — всё будило в нём далекие, милые сердцу воспоминания. И там Катя была рядом с ним. Он представлял её под куполом цирка, как она запомнилась — юную и неотразимую, во всём чарующем блеске своего стремительного воздушного полёта. И больше не было терзавшего душу отчаянья утраты. На смену ему пришла тихая грусть по счастливо прожитым дням.

Это было нечто более значимое, чем просто встреча старых знакомых и друзей. Уже бывалыми, умудрёнными жизнью людьми они прибыли со всех четырех флотов, куда забросила их моряцкая судьба. Некоторые приехали с жёнами, которые были к тому же коренными рижанками. Ведь когда-то и они покинули этот город на Даугаве юными избранницами таких же юных лейтенантов. Разумеется, и они имели право на эту встречу наравне со своими мужьями. В ресторане, что в Задвинье, сняли банкетный зал, и одной дружной семьёй собрались за общим столом. Пожалуй, каждый тогда испытывал к своим товарищам особое чувство любви и нежности, настоящего морского братства, которое по сути своей сродни разве что кровным узам.

Егор вглядывался в лица, узнавая старых своих дружков-однокашников. Вот сидят они рядком уже навеселе, все в погонах с большими звёздами, у некоторых на тужурках боевые ордена. А в сущности своей, они всё те же ребята со школярскими прозвищами, какими запомнились с юных лет. И подруги их в эти минуты общего единения так же веселы и беспечны, как и пятнадцать лет назад, когда они на бальных вечерах в актовом зале их училища кружили головы своим будущим избранникам.

И вот опять оркестр играл для них знакомые мелодии прежних лет, и вновь они танцевали, не чувствуя за плечами тяжесть прожитых лет, тоску дальних гарнизонов и свою извечную бытовую неустроенность. Но это была избранная ими жизнь и одна на всех моряцкая судьба.

В самый разгар веселья к Непрядову подошёл официант. Интимно наклонясь, он передал чью-то просьбу выйти в вестибюль. Егор согласно кивнул, подумав при этом, что кто-то из ребят, вероятно, выбрался на воздух покурить и вот теперь просит составить ему компанию. Но из-за стола поднялся не сразу. Какое-то время продолжал слушать Шурку Шелаботина, который рассказывал забавный случай из своей аварийной практики.

Вспомнив, наконец, что его ждут, Непрядов вышел в вестибюль. Однако никого из своих знакомых там не обнаружил. Для верности выглянул даже на улицу, но и там не было никого. Возможно, задержался он всё же до неприличия долго, и поэтому его не стали ждать, как бы тем самым укоряя за допущенную нетактичность.

Ради любопытства Непрядов разыскал официанта и поинтересовался, кто же всё-таки его хотел видеть. Оказалось, что это была некая высокая и пышногрудая шатенка средних лет и, якобы, красоты неотразимой.

Зря вы её сразу к столу не пригласили, — искренне посочувствовал официант. — Такая женщина долго ждать не станет. К ней полагается самому бежать со всех ног.

Егор на это лишь самодовольно ухмыльнулся. Он-то знал, кто была эта незнакомка. Вернувшись к друзьям, Егор вскоре о ней забыл.

А тосты шли за столом, как водится, «за тех, кто в море, на вахте и на гауптвахте…» И ещё, «чтобы число погружений всегда равнялось бы количеству всплытий…» Да и за что там «ещё», если по бокалам разлито вино и душа «огня» просит. Ведь так хотелось, чтобы эти чудесные мгновенья свидания с собственной юностью продолжались бы до бесконечности.

Снова собравшись в тесный кружок, друзья задушевно пели:

Недолгой была эта встреча, уже на другой день большинство однокашников Егора вновь отбыло к месту службы. Улетел на Севера и Вадим Колбенев. А ещё через пару дней Непрядов вообще остался в одиночестве. Ничего другого не оставалось, как валяться в своем номере на койке, либо бесцельно шататься по узким улочкам города, вдыхая ностальгические запахи плесени от старых стен. По сути, ничего больше не удерживало его в этом городе. Мысленно Егор уже снова настраивался на привычный рабочий лад, когда береговая жизнь отойдёт на второй план, а корабль и море вновь безраздельно завладеют всем его существом. Впрочем, как он поразмыслил, и короткий отдых на суше всё же не повредит, тем более что в морях «поболтаться» всегда успеет.

Случилось так, что в один из оставшихся отпускных дней Непрядов забрёл в Межапарк. Время клонилось к вечеру. С Киш-озера веяло приятной свежестью. Высокие сосны, остывая от дневной жары, источали терпкий аромат смолы и хвои. Дышалось легко и незаметно, как в хорошем сне. Егор, не торопясь, шагал по тенистым, тихим аллеям и припоминал, как он с друзьями частенько бывал здесь в увольнении. Всё та же танцплощадка, огороженная решётчатым деревянным забором. Всё так же играл духовой оркестр, который размещался на круглом помосте под навесом, походившем на большой гриб-мухомор. С грустью заметил, что в толпе танцующих уже не мелькают, как прежде, голубые матросские воротнички и белые бескозырки. Казалось, в своём колорите город потерял что-то очень важное, особенно после того, как было расформировано их училище подплава. Егор полагал, что краски любого приморского города неизменно блекнут, если на его улицах, в гуще прохожих, не видны молодые, подтянутые ребята во флотской форме. В его понятии это было бы всё едино, если бы кому-то вдруг взбрело в голову оставить море без чаек или сушу без моря. Но говорят, что местные власти на этом упорно настаивали, опасаясь якобы «излишней милитаризации» своего города, поскольку морской торговый порт полностью открывался для захода иностранных судов. Только Непрядов, как и многие другие, этого никак не хотел понимать. Он оставался всё же патриотом своей профессии и потому любую целесообразность старался определять с точки зрения её полезности военному российскому флоту.

Егор заглянул в маленькое кафе, располагавшееся на берегу озера рядом с лодочной станцией. Заказав сто пятьдесят грамм коньяку и бутерброд с кетой, он уселся за столиком на открытой веранде. Торопиться было некуда, и потому Непрядов, как мог, коротал время. Долго глядел на позолоченную вечерним солнцем гладь воды, на скользившую по ней одинокую парусную яхту, на грустных чаек, бродивших по песку опустевшего пляжа. Коньяк немного взбодрил, но мысли приходили всё равно невесёлые. Думалось, вот съехались они, друзья-однокашники, в этом старинном городе, но почему-то уже не чувствовали его своим, как это бывало всегда прежде. Лишь оставшись в одиночестве Егор стал замечать, что этот город стал для него каким-то другим, более отчуждённым. И горожане здесь как-то переменились за то время, что он не был здесь.

Казалось, его парадная, с золотыми погонами и шевронами на рукавах форма вызывала у иных прохожих заметное раздражение, если не аллергию. Иной раз в толпе, как бы невзначай, и локтем задеть могли, двусмысленно при этом ухмыляясь и делая вид, что ничего особенного не случилось, будто так и должно быть по отношению к чужакам. Каким-то неласковым, менее корректным и более замкнутым становился для человека в погонах этот город на Даугаве. Отчего всё происходит именно так, а не иначе, как должно быть, Непрядов мог лишь догадываться: то ли сам он позволял быть себе излишне подозрительным, то ли времена начинались другие. И можно было предположить, что добром это всё однажды не кончится. Что-то надломится и город непременно треснет пополам, источая зловоние и смрад накопившегося гнойника. И уже отдохновением явилась мысль, как всё определенно, незыблемо и просто на Северах: там корабли роднее, там люди добрее, там и морем как-то милее пахнет… И нет никакой подколодной змеиной возни, брожения накопившихся противоречий.

Егор допил коньяк, расплатился с предельно сдержанной, неулыбчивой официанткой и направился по главной аллее к выходу из парка. Неприятно удивляло и коробило, что на выставленных рекламных щитах почти не встречались надписи на русском языке. И это было недоброй приметой, поскольку раньше такого не наблюдалось. Будто и не живут здесь совсем русские люди. Озабоченно подумалось, как и где ребята соберутся на очередной свой юбилей?.. Впервые после стольких прожитых здесь лет этот город переставал ему нравиться. И отчего-то ещё сильнее, чем на Севера, вновь потянуло в Укромовку.

Решив сократить дорогу к троллейбусной остановке, Непрядов свернул на боковую тропку, протоптанную меж крутых, поросших травою песчаных холмов, вероятно, бывших когда-то давно прибрежными дюнами. Но море отступило, дав место для жизни корабельным соснам, вымахавшим здесь едва не до самого неба. Егор не торопился, всей грудью вдыхая бодрящий озоновый аромат. Под ногами мягко пружинила поржавевшая хвойная опаль. Утончённо пахло земляникой, не то сушёными грибами, отчего слегка дурманило голову.

Но вот уже и проспект Межа, с его аккуратными особнячками, стал просматриваться между стволами деревьев. «А всё-таки, зачем это я опять понадобился Лерочке? — не без лукавства подумалось Егору. — И почему всё же ушла, так и не дождавшись, когда выйду к ней? Неужели обиделась?..» Впрочем, импульсивные порывы были как раз в её характере, Егор это знал и не удивлялся. Только немного смущало, будто он перед ней в чём-то провинился. Подумав, Непрядов рассудил, что не будет ничего зазорного, если он по старой памяти заглянет на полчасика по знакомому адресу.

Лерочкин дом отчётливо проступал за стволами деревьев по мере того, как Егор подходил к нему со стороны парка. Всё та же калитка, от которой тянется к веранде выложенная каменным плитняком дорожка. И те же старые сосны вкрадчиво шумят над крытой черепицей островерхой крышей.

«А так ли уж это тебе нужно, Егор Степаныч? — промелькнуло сомнение. — А не пройти ли мимо, пока не поздно?»

Мгновение помедлив, Егор толкнул дверь калитки и шагнул за ограду. Тотчас дохнуло на него каким-то невообразимо приятным теплом благоустроенного жилья. В глаза бросилась жестяная лейка, оставленная у цветочной клумбы. Под разросшимся кустом жасмина стоял накрытый скатертью столик с придвинутыми к нему плетёными креслами. А на столе — медный самовар и ваза с крупными румяными яблоками.

«Это свои, домашние, — вспомнил Егор. — Лерочка еще на Северах как-то говорила, что у них в саду растёт чудесный апорт…»

Только сейчас Егор с неловкостью подумал, что не помешало бы хоть букет цветов с собой прихватить. Но возвращаться ко входу в парк, где располагался цветочный киоск, было уже поздно. Лерочка заметила его и помахала из распахнутого окна рукой.

Они встретились как старые добрые друзья. Непрядов со снисходительной улыбкой поцеловал Лерочку в обе щеки. Она же своей горделивой улыбкой как бы позволила ему это сделать.

— Вот уж не думала, что ты отважишься прийти, — сказала она, пряча иронию в больших карих глазах.

— Да понимаешь, боялся здесь Чижевского встретить, — хитрил Егор. — Он же ревнивый как мавр: не забудет и не простит.

— Дела давно минувших дней… — отвечала она, презрительно изогнув подведённые малиновой помадой губы. — Я и думать-то о нём забыла.

— Вот, все вы, женщины, такие, — резонно заметил на это Егор. — Чуть что, так из сердца вон и с глаз долой!

— Это отдельный разговор, — небрежно парировала она. — Не суди, и сам не будешь судим…

— Пускай будет так, — согласился Непрядов и как бы в своё оправдание пояснил. — А я вот шёл мимо…

— …Дай, думаю, зайду? — с насмешкой подхватила она. — Долго же ты собирался, — и царственным мановением руки повелела с веранды пройти в дом.

Ещё в прихожей гостю предложили разуться и надеть мягкие шлёпанцы, дабы не топтаться ботинками по шикарному ковру, который устилал в гостиной паркетный пол. Непрядов понял, что разговор их накоротке, пожалуй, не получится. И теперь он этому был даже рад. Ведь столько воды утекло с тех пор, как последний раз виделись они. А вспомнить им, конечно же, было о чём.

Непрядов уселся на диване, поближе к телевизору, и стал коротать время, ожидая приглашения к столу. Как гостеприимная хозяйка Лерочка и слушать не хотела, что он совсем не голоден и только что перекусил в кафе. Егор невольно покорился Лерочке, решив, будь что будет… Ему даже нравилось, как она слегка повелевала им на правах хозяйки. К тому же это получалось у неё совсем не навязчиво и ничуть не задевало Егорова самолюбия.

Непрядов с интересом оглядывал просторную комнату. Здесь мало что изменилось с тех пор, как он был здесь последний раз. Тот же большой камин, на котором стояли бронзовые часы как бы в сопровождении двух массивных канделябров со свечками. На стенах знакомые пейзажи картин, обрамлённых позолоченными рамами. Тяжелые узорчатые гардины всё так же таинственно прикрывали высокие окна. Во всём ощущалось великолепие и покой, ровное течение какой-то неведомой, устоявшейся без волнений и хлопот жизни.

Сидя на диване, Егор блаженно вытянул ноги, ощущая пятками мягкий ворс ковра. Он позволил себе даже ослабить галстук и расстегнуть воротничок сорочки. Невзначай подумалось, что на этом самом месте так же вальяжно мог отдыхать Эдик Чижевский. При этой мысли даже самодовольная улыбка тронула Егоровы губы. Он полуприкрыл веки и сделал вид, что начал дремать. Сам же с интересом наблюдал, как по комнате неслышно и легко проплывает высокая, полногрудая женщина с густой копной каштановых волос, изящными движениями сервируя стол. При этом будто творилось какое-то магическое действо, не то колдовская ворожба, в которой гостю отводилось далеко не последнее место. Позванивал колокольчиками хрусталь бокалов, позвякивало фамильное серебро приборов. И это всё было полно тайного значения и особого смысла в проворных руках великолепной хозяйки. Каждый её шаг, каждое движение завораживали до такой степени, что приятные мурашки начали пробегать по спине Егора. Поначалу устыдясь, он пробовал этому противостоять, потом же, проваливаясь в блаженной дрёме, словно поплыл по воле волн. Успокаивало сознание, что очень скоро всего этого не будет. А предстоит ему опять дальняя дорога, и уж ничего не светит ему, кроме продуваемого всеми ветрами ходового мостика, да замкнутого пространства прочного корпуса лодки. Стоит лишь отойти от пирса, как всё снова станет на свои места. Тотчас обрушится столько забот, что будет совсем не до теперешней береговой блажи. Так пускай в памяти сохранится хотя бы немногое из того, что он сейчас видит, слышит и чувствует. Ведь оставшиеся воспоминания хоть чуточку, да согревают его в холодном и штормовом море призрачным теплом чужого очага.

Очнулся Егор от того, что душистая и мягкая Лерочкина ладонь коснулась его щеки. Из полусонного состояния окончательно вывел её негромкий, ласково звучавший голос. Егора приглашали к столу.

Тряхнув головой, Непрядов приободрился. Улыбкой он извинился за свою минутную расслабленность и вновь почувствовал себя в состоянии залётного гостя, не собиравшегося здесь долго задерживаться. По крайней мере, ему очень хотелось бы в этом себя убедить.

Забранный скатертью большой продолговатый стол был с одного края накрыт на две персоны со всем изыском, на который только была способна обольстительная хозяйка. Горели свечи в канделябрах. Здесь же шампанское в кадушечке со льдом, бутылка коньяку, водка в запотевшем графинчике. И это уж не говоря о салате, венгерском салями, балтийской лососине и дальневосточной красной икре. В обычном магазине такое не купишь.

Заметив неподдельное Егорово удивление, Лерочка лишь небрежно махнула рукой.

— Это всё из дедовой кормушки, — небрежно пояснила она. — Он ведь у меня теперь академик, позавчера укатил в Париж на какой-то очередной симпозиум.

— С дедом всё ясно, — сказал Егор. — А как ты?..

— А я по-прежнему его единственная и любимая внучка.

— Которой, как всегда, ни в чём нет отказа?

— Вот именно.

— Но если серьезно?

— Если серьезно, то в прошлом году, наконец, защитила кандидатскую. Дед настаивает, чтобы сразу же за докторскую бралась. Но я пока не тороплюсь. Надо немного отдышаться, в себя что ли прийти.

— Трудновато пришлось? — посочувствовал Непрядов, зная по себе, как нелегко давалось учёное звание. — Боишься, что новый воз потяжелее прежнего будет?

— Не в том дело. Хочу получше подготовиться, побольше набрать подходящего материала, статистики. Что-то написать не проблема — было бы на что опереться.

— Это верно, — согласился Егор. — Наш корабельный доктор Целиков тоже вот постоянно жалуется, что никак на диссертацию подходящего материала набрать не может.

— Целиков? — начала с интересом припоминать она. — Это такой длинный и тощий, похожий на знак вопроса?

— Точно, — подтвердил Егор и пояснил для верности. — У нас в команде матросы прозвали его «Жаком Паганелем».

Непрядов чувствовал, как приятно Лерочке, что он интересуется её делами, подробно расспрашивает о том, что и для самого интересно и важно. Тем не менее, оба как бы нарочно старались не касаться их прежних, далеко не простых отношений. Но разговор этот исподволь назревал, и избежать его было просто нельзя. Егор это чувствовал и уже без былой боязни, скорее с какой-то приятной обречённостью, ожидал его начала. То ли от неожиданно вернувшейся к нему прежней курсантской беззаботности, то ли от выпитого коньяка, на душе вдруг стало так хорошо, как в каком-то давно забытом сказочном далеке. Словно и не было за его плечами прожитых лет, многих потерь и неудач, ранней седины на висках. Верилось, что в его жизни именно в эти мгновенья последующие события поворачиваются к лучшему. От него даже не требовалось прилагать к этому особых усилий, поскольку всё шло своим чередом, как надо.

Они сидели за столом друг против друга, глаза в глаза. И приятной беседе их, казалось, не будет конца. А за окном уже ночь, тишина. В огромной комнате полумрак, свечи догорали, исходя терпким запахом стеариновой слезы. Таинственные тени призраками бродили по углам.

Словно угадав состояние Егоровой души, Лерочка подошла к роялю и села перед ним на покрытый атласной накидкой пуфик. Холёные пальцы её, с ухоженными, покрытыми лаком ногтями, легли на клавиши. Она и мелодию выбрала такую, которую всегда помнил, а теперь особенно желал усталый мореход и бродяга, зашедший по старой памяти на знакомый огонёк.

Егор слышал всё тот же приятный, хорошо поставленный Лерочкин голос. Так же она пела ещё в свои студенческие годы. Скрестив на груди руки, Непрядов расслабленно внимал обращённым к нему словам и думал: «В самом деле, а стоит ли молчать?.. Но если не молчать, то что же тогда следует сказать о том главном, что ждёт эта прекрасная, давно исстрадавшаяся женщина?..»

Глядя на свечи, Егор вздыхал. Хотелось прийти к какому-то решению до того, как мелодия песни оборвётся, или хотя бы догорят свечи.

— настаивала, требовала Лерочка, пробегая пальцами по клавишам. А Егор продолжал сидеть без единого движения, завороженный её чарующим голосом, и не находил в себе силы что-либо предпринять. Ему и так было хорошо и не хотелось ничего больше.

Но вот мелодия кончилась, иссякли последние звуки. Егор ждал, что Лерочка сыграет ему что-нибудь ещё, но она отчего-то замолчала, вероятно, не находя продолжения. Руки её обессиленно опустились. Сама же она продолжала сидеть к Непрядову спиной, не поворачивая головы и словно окаменев. Егор знал, о чём она думала. Возможно, уже не сомневалась, что с последними аккордами отзвучавшей музыки для неё навсегда угасла и надежда на ответную любовь. Она давно уже сказала ему всё, что могла. Он же молчал, потому что нечего было ей ответить.

«Наверное, так вот медленно и неотвратимо люди умирают…» — ужаснулся Егор. Но он этого совсем не хотел. И вдруг неведомо какая сила подняла Непрядова из-за стола. Он приблизился к Лерочке, взял её за плечи и поднял с пуфика, поворачивая к себе настойчиво и зовущие, как бы возвращая тем самым к жизни. Она не сопротивлялась, была покорной и в то же время не находила в себе сил на ответный порыв. Казалось, что в её душе всё давным-давно перегорело, поскольку безвозвратно ушло и кануло в вечность то самое дорогое, к чему она стремилась.

Лерочка вздрогнула, почувствовав на губах поцелуй. Потом её нежные руки сомкнулись у Егора на шее, и он почувствовал, как когда-то в юности, упоительную дрожь восторга и нетерпения. Она прижалась к нему маняще обольстительным телом и уже не отпускала. Словно целую вечность они так простояли, молча и неразрывно, как нечто единое целое. Егор вдыхал аромат её волос, чувствовал необыкновенную бархатистость её кожи и ловил чуть слышное жаркое дыхание. Щёки Лерочки начали влажнеть. И Егор понял, что это были слезы вожделенного счастья, в которое она снова начинала верить…

Проснулся Егор под утро, с удивлением обнаружив, что находился в мансарде, на тахте. Рядом с ним лежала Лерочка, разметав по подушке волну пышных волос. Мгновенно вспомнил, какой упоительно сладостной была для него проведенная вместе с этой женщиной ночь. Он видел её обнажённую грудь и античный овал бедра, небрежно прикрытого простынёй. Даже небольшая полнота шла ей как нельзя лучше, ничуть не убавляя её совершенства. Рядом с ней Непрядов чувствовал себя удовлетворённым и довольным собой. Однако ловил себя на мысли, что не ощущает всё же того безраздельного упоения счастьем, которое испытывал вместе с Катюшей. И всё-таки за столько лет вынужденного одиночества ему впервые было так хорошо с женщиной. Подумалось, а стоило ли все эти годы обкрадывать самого себя в такой вот простой человеческой радости, когда засыпаешь и просыпаешься не один. Ведь сам не старый же ещё, и жизнь далеко не прожита. Внутренний голос вкрадчиво нашёптывал: «Смотри, какая она… Чего ж тебе ещё надо?» И Егор смотрел влюблённо, долго, всё меньше и меньше тяготясь прошлыми воспоминаниями, не стесняясь своего бесстыдства, оттого что позволяет себе любоваться обнажённым совершенством пока не принадлежавшей ему женщины.

Вдоволь насладившись, Непрядов осторожно поцеловал безмятежно спавшую Лерочку и поднялся с тахты. Просунул ноги в шлёпанцы, надел заранее приготовленный для него просторный халат и вышел на балкон. Там он, воздев руки, блаженно потянулся, легко вбирая в себя всей грудью бодрящую свежесть хвойного озона. Солнце ещё не взошло. Однако верхушки сосен уже отчетливо прорисовывались на светлевшем небосклоне. Повеял ветерок, и хвойные кроны тотчас ответили тихим, мечтательным шепотком. В чащобе парка всё громче и настойчивее начинали переговариваться скворцы, а где-то над головой с отдалённым тоскливым криком пролетали чайки, направлявшиеся в сторону Киш-озера.

Думалось Непрядову так же легко, как и дышалось. Представил даже, что он всегда здесь жил, а если и уезжал иногда, то всегда возвращался. Эта женщина преданно ждала его, и никого другого ей не было нужно.

Даже Чижевский представлялся каким-то случайным, незначительным в их жизни явлением.

Озябнув от утренней свежести, Непрядов вернулся в дом. Но Лерочки в комнате не обнаружил. Наскоро одевшись, спустился по лестнице в гостиную. Но и там её не было. И здесь, в тишине дома, до Егорова слуха дошёл еле слышимый голоЛерочки. Она будто в глубокой тайне с кем-то взволнованно разговаривала. Неслышно ступая по мягкому ковру, Егор приблизился к не плотно затворённой двери соседней комнаты и заглянул туда. Он увидал Лерочку, стоявшую к нему спиной, в углу просторной спальни перед образами. Она молилась, сотворяя низкие поклоны. О чём она говорила с Богом, Егор не знал. Мог лишь догадываться: то ли она благодарила Всевышнего, то ли просила у него прощения.

На мгновенье в памяти промелькнуло, как он, когда-то давно, схоронившись за колонной, так же вот тайком подглядывал за совсем ещё юной девушкой, наивно и доверчиво разговаривавшей с образом Непряда. Но в Лерочкиной молитве не чувствовалось, так хорошо памятной Егору, доверчивой восторженности и, вместе с тем, одухотворённой наивности его Кати. То была скорее покорная обречённость, а может и глубокое раскаяние зрелой женщины за свою позднюю любовь. Впрочем, Непрядову это только казалось. Поскольку мысленно он тоже молился, прося прощения за своё отступничество перед Катей. Большого труда стоило хотя бы в эти минуты не вспоминать о ней. Ведь жизнь всё-таки продолжалась. И, возможно, случилось в ней то самое, чему суждено было произойти. Отчего-то всё меньше и меньше оставалось желания считать себя вершителем собственной судьбы. С годами хотелось просто не повредить в жизни самому себе.

От отпуска у Непрядова оставалось еще целых два дня. Он провел их вместе с Лерочкой. Ей удалось отпроситься на это время с работы, взяв неиспользованные отгулы за воскресные дежурства. Для обоих это было чем-то вроде безмятежного и радостного медового месяца. Они взаимно не клялись в верности и ничего друг другу не обещали, потому что охватившему их чувству верили больше, чем словам. Просто по глоточку пили своё выстраданное счастье из одного бокала и этим наслаждались.

Днём они бродили по тихим аллеям Межапарка, катались на лодке по спокойной глади Киш-озера. А вечером допоздна засиживались в своём саду за самоваром. О чём бы ни принимались разговаривать, — обоим это было интересно, значимо и важно. Каждое сказанное слово ценилось на вес золота. Лерочка внимала Егору с таким неподдельным участием, словно этим только и занималась всю свою жизнь. И куда только подевалась её прежняя гордыня и непокорный нрав. Это была совершенно другая женщина, страстно любящая и безмятежно счастливая, которой Непрядов прежде никогда не знал.

— Какие мы все же были дурные, — с раздумчивой улыбкой говорила она, при этом наливая в стакан Егору крутого самоварного кипятка. — Созданы друг для друга, но вот никак не могли найти дорогу к самим себе.

Егор молчал, хорошо понимая, что вина за потерянные годы целиком лежит на нём. Да и виноват ли он в том, что любил другую женщину? Так уж сложилась их судьба и, пожалуй, некого в этом осуждать.

— Неужели ты не знал, не понимал, что я всю жизнь шла за тобой, где бы ты ни был? — говорила Лерочка с одним лишь желанием до конца высказаться. — Да я и за Чижевского-то вышла замуж очертя голову, чтобы только к тебе быть поближе.

Егор кивнул, принимая из её рук стакан с крепко заваренным, как он любил, чаем.

— А помнишь… помнишь тот новогодний вечер у нас в Майва-губе, когда мы смотрели друг на друга через оконное стекло?

Непрядов на мгновенье зажмурился, мол, как же не помнить такую странную выходку: ведь Лерочка тогда в одном лёгком платьице выскочила из дома на лютый мороз.

— И всё-таки, первый раз ты по-настоящему поцеловал меня именно тогда, на Северах, а не сейчас. Одним лишь своим взглядом, своим прикосновением к оконному стеклу. И я почувствовала, что небезразлична тебе. Мне казалось, что ещё одно усилие — и ты был бы мой навсегда, — она страстно заглянула Егору в глаза, требуя немедленного подтверждения своим словам. — Так? Ведь это было так?

Непрядов вынужденно кивнул, не желая Лерочку разубеждать в том, в чём она нисколько не сомневалась. Уже не имело значения то, что когда-то давно произошло между ними и о чём каждый из них судил по-своему. Куда важнее было всё происходящее именно сейчас. Егор уже не сомневался в том, как ему следовало поступать. В самый момент отъезда, когда они прощались и когда вызванное по телефону такси уже стояло за калиткой, Непрядов сказал по-флотски сухо и прямо:

— Вот что, Валерия Ивановна, даю на сборы семь, ну, десять от силы дней и жду тебя на Северах. Считай это моим официальным предложением руки и сердца.

Но каково же было Егорово удивление, когда в ответ она как-то грустно улыбнулась и покрутили головой, не соглашаясь на его предложение.

— Не понял, — растерянно сказал Егор.

— Давай пока оставим в наших отношениях всё как есть, — предложила Лерочка. — Я буду тебя всегда ждать. Потом и решим, как нам быть.

— Тем более не понял.

— А ты постарайся понять меня…

— Тогда чего же ты желаешь?

— Тебя желаю. Только тебя и никого другого.

— Так вот же я, перед тобой…

— Прости, но я хочу, чтобы ты был со мной, а не я при тебе.

— Совсем уже не врубаюсь… Разве это не одно и то же?

— Я ни с кем больше не хочу тебя делить, даже с твоим морем.

— Но что я могу? Нельзя же бросить свой корабль, службу! И потом, кто я тогда стану при тебе: санитаром что ли?

— Вот и я, милый, никак не могу бросить свой институт, мою уникальную лабораторию. Ведь столько сил и нервов здесь вложено. Теперь в ней вся моя жизнь, все надежды. Но и без тебя не могу.

— Чудная ты, — с раздражением и досадой вымолвил Егор. — Сама не знаешь, что тебе надо.

Егор чувствовал, что совсем не в её лаборатории было дело. Что-то несомненно более важное тяготило Лерочку, удерживало её от того, чтобы на этот раз последовать за ним «на край света».

— Что же нам делать, хороший мой? — с отчаянием сказала она, повисая у Егора на шее и заглядывая ему в глаза.

— Не знаю, — отрезал Непрядов. — Я всё сказал.

— Но дай мне хотя бы какое-то время опомниться. Я же не могу так вот сразу всё бросить и кинуться за тобой. Мне уже не двадцать лет.

— Как знаешь. Больше мне предложить нечего.

— Что, так и расстанемся? — она ещё больше заволновалась, прижимаясь к Непрядову.

— Увы, море зовёт, — отвечал он

— И ты больше ничего не скажешь?

— Теперь только одно — жди.

— Ненавижу это слово.

— Другого нет.

— Но где я найду тебя, если ты мне будешь вдруг очень нужен?

— На Северах, адрес ты знаешь. Где же ещё?

— Там искать бесполезно. Мечешься ты как неприкаянный.

— Это как поглядеть. Океан велик, и в нём всегда отыщется место для моей лодки — значит, и для меня тоже.

Лерочка закрыла лицо руками, плечи её задергались. Егор напоследок хотел поцеловать её, но от его прикосновения она нервно вздрогнула, как-то неприязненно отстраняясь. Поморщившись, Егор пошёл прочь. Он не выносил женских истерик и слёз.

Возвратившись на Севера, Непрядов с обидой вспоминал их встречу. Какое-то время от неё приходили взволнованные, нежные письма. Но Егор ответил на них не более двух-трех раз обыкновенными открытками, да коротенькой телеграммой по случаю Лерочкиного дня рождения. Ждал, что она соберётся и приедет к нему, но так и не дождался. Резонно рассудил, что не очень-то нужен ей, раз работа дороже для неё.

И все-таки их встреча отложилась в памяти у Егора чем-то вроде прекрасной сказки, чудесного сновидения, которое едва ли снова повторится. А ждала его теперь Лерочка или нет, было уже не столь важно. Со своей теперешней холостяцкой жизнью он настолько свыкся, что уже не мог представить себя женатым человеком. Как заматеревшему и просоленному мореману, корабль теперь безраздельно стал ему родным домом, а экипаж — семьёй. Не получалось больше личного счастья, на которое он было понадеялся, поверив Лерочке. Потом и она сама перестала писать, поскольку Непрядов не отвечал на её письма. Оправдывал себя лишь тем, что слишком часто и по долгу в морях бывал, а на берегу текучка заедала. К тому же за три последовавших затем года в отпуск ни разу так и не вырвался. Вероятно, у неё тоже не нашлось времени, а то и желания приехать к нему хотя бы на несколько дней. Ревниво думал, что за Чижевским она всё же увязалась на Севера безо всяких там оговорок или условий, но лишь для него, Егора Непрядова, придумала какую-то неубедительную причину, чтобы не ехать за ним. Выходит, что был Егор для неё не больше, чем развлечением, а недолгая встреча их — обыкновенная отпускная интрижка. И в сущности, надо понимать, оба они друг другу не нужны. На том и расстались, ни в чём так и не разобравшись и тая в душе взаимную обиду, которая мешала им встретиться вновь.

3

…Только Егор начал дремать, освободившись от своих воспоминаний, как щёлкнул динамик, укрепленный в его каюте над письменным столом.

— Подходим, товарищ командир, — прозвучал с ходового мостика голос вахтенного офицера. — Открылся Северный Кильдинский маяк.

Непрядов поднялся с койки, на которой лежал поверх одеяла, не раздеваясь. Плеснул в лицо из умывальника пару пригоршней воды. Взбодрившись, глянул на себя в зеркало: достаточно ли выбрит перед возвращением в базу.

«Поскоблись! — приказал он самому себе, прежде чем предстать перед ожидавшим его на пирсе начальством. — Не на свидание же к Лерочке собрался. Это для неё и так бы сошло…»

Сбавив обороты, лодка вползла в горловину залива. Скалистые берега стушёвывались в легкой дымке. Сквозь неё один за другим открывались знакомые створные знаки, показывая дорогу домой. День выдался прохладным, хмурым. Обвес рубки лоснился влагой от непрерывно сходившего с мрачных небес мелкого дождя — косохлёста.

Перед боновыми заграждениями, у входа в гавань, атомоход поджидали два рейдовых буксира. Заарканив лодку мощными стальными тросами, они повели её к пирсу так бережно и любовно, будто невесту к алтарю.

Поход был недолгим, плановым, и потому никаких торжеств по случаю прибытия не намечалось. Тем не менее, встречал их лично командир дивизии Данила Данилович Бахарев. Непрядов ещё издали разглядел в бинокль его невысокую, плотную фигуру в элегантной чёрной шинели и в шитой золотом адмиральской фуражке с непомерно высокой тульей — дабы казаться повыше ростом, как полагали местные остряки. В дивизии Бахарева за глаза называли «два Данилы». Он это знал и не обижался, поскольку ценил флотский юмор соразмерно с занимаемой должностью. Рядом с адмиралом на пирсе стоял Савелий Тынов, который ошвартовал у пирса свою атомарину часом раньше. В нахлобученной на уши, примятой пилотке и в потёртой кожаной куртке Саввушка рядом с Бахаревым выглядел каким-то бедным родственником, как бы забежавшим в гости на минутку и собиравшимся вот-вот откланяться. Непрядов же при сходе на берег по-прежнему одевался как на праздник. На нём тонкого сукна, парадная шинель, брюки отутюжены, ботинки надраены. Это была привычка, которой он никогда не изменял.

Как только на борт атомохода подали трап, Непрядов бодро сбежал на берег. Приблизившись к адмиралу, взял руку под козырёк. Глядя на Бахарева сверху вниз, поскольку на целую голову был выше своего начальника, Егор доложил, как полагается, о прибытии в базу. Комдив внимательно выслушал Непрядова, глядя на него исподлобья, дабы не задирать на подчинённого голову. Потом они, подчеркнуто соблюдая флотский этикет, стянули перчатки и крепко стиснули друг другу руки.

Подошёл Тынов. Большеголовый, плечистый, с обветренным лицом и крупными заскорузлыми ладонями, он походил на просоленного в морях работягу-рыбака. Командиры лодок так же поздоровались: внешне сдержанно, а глазами более тепло и доверительно, как и подобает при встрече уважаемого учителя с любимым учеником. Саввушка по-прежнему относился к Егору с большим почтением, ценя каждое его слово.

Комдив, не торопясь, пошагал вдоль пирса, как бы увлекая за собой Непрядова и Тынова с тем, чтобы удалиться от посторонних ушей. Вероятно, невысокому Бахареву, помимо всего прочего, доставляло особое удовольствие следовать в сопровождении двух гигантов, заметно разнившихся между собой. Один из них по-моряцки прост и слегка небрежен, другой же строго подтянут и в меру изыскан, с манерами истинно флотского аристократа.

— Ну, что можно сказать? — как бы про себя начал размышлять «два Данилы». — Понятно, что ситуация на выходе складывалась не из простых. По данным слежения и по вашим докладам в штабе достаточно полно представляли и четко анализировали действия обоих экипажей, — комдив при этом покосился на Тынова, потом на Непрядова. — Вызывает некоторое недоумение, что вы как бы нарочно загоняли сами себя в более сложное положение, чем бы оно могло быть. На первый взгляд, в вашем подлёдном поединке даже трудно кому-либо отдать предпочтение — настолько он развивался неординарно, дерзко и на больших скоростях. Таким, собственно, и должен быть современный морской бой подводных атомоходов, я в этом твёрдо убеждён. Впечатление такое, что вы одновременно «уничтожили» друг друга. Однако более скрупулёзный анализ показал, что вы, Егор Степанович, нанесли удар чуть раньше, используя превосходящие возможности вашего уникального корабля. И здесь некоторые просчёты вашего «противника» стали особенно видны.

Данила Данилович строго зыркнул в сторону Тынова. Комдив выдержал паузу, давая командирам возможность оценить значимость адмиральских слов, после чего продолжил:

— Повторная атака представляется мне более интересной, особенно с вашей стороны, Савелий Митрофанович.

При этих словах погрустневший было Саввушка снова воспрянул духом, обретая надежду, что его не слишком строго будут ругать за допущенные промашки.

— Полагаю, заставили порядком погоняться за вами Егора Степановича, — говорил комбриг, прося взглядом у Непрядова подтверждения.

— Точно так, — согласился Егор. — Савелий Митрофанович такие хитроумные глиссады вытворял, что мои акустики едва не потеряли его. А если совсем честно, то заставил нас как в бане попотеть.

— Это же ваша школа, товарищ капитан первого ранга, — развёл руками «два Данилы», мол, чего же теперь жаловаться.

От такой неожиданной похвалы Саввушка окончательно расцвёл,

влюблённо глядя на Непрядова.

— Не хочу давать окончательной оценки, — предупредил комдив. — Завтра в штабе проведём более детальный, обстоятельный разбор учений. Вот тогда и воздадим каждому из вас по заслугам.

— А если в целом, товарищ контр-адмирал? — настойчиво попросил Егор, подмигивая при этом Саввушке через адмиральскую голову.

— В целом лично я доволен, — сказал-таки Данила Данилович. — Но это, повторяю, ничего ещё не значит. Окончательно всё прояснится завтра, — и сердито вопросил. — Вам понятно, товарищи командиры?

— Так точно, товарищ комдив, — разом ответили оба командира, снова перекидываясь довольными взглядами.

А мелкий холодный дождь, тем временем, не переставая просеивался с хмурых небес, предвещая близившуюся осень. Но это уже не имело никакого значения, поскольку на Северах любая погода хороша, если служба ладилась и с начальством не было проблем.

Проводив Бахарева до чёрной адмиральской «Волги», командиры ещё раз пожали друг другу руки и разошлись по своим кораблям. Подстраховывая старпомов, Егор лично решил проверить, как механизмы и устройства приводились моряками в исходное положение. Лишь после этого можно было дать личному составу разрешение сойти на берег.

Правда, Непрядовская лодка, по сравнению с другими, оказывалась в более выгодном положении, поскольку ей придавался технический экипаж — специальная береговая команда, которая целиком и полностью обслуживала субмарину во время её стоянки у пирса. Эта привилегия предоставлялась по той причине, что лодка новейшего проекта была настолько технически сложным организмом, что требовала за собой ухода высококвалифицированных специалистов. К тому же весьма немногочисленный экипаж состоял из одних офицеров, на которых в море выпадала вся нагрузка по несению вахт. Поэтому на стоянке в базе для них предусматривался более полноценный отдых, не обременённый излишними служебными заботами, по принципу «рабочий день кончился — море на замок». И никаких тебе хлопот до следующего выхода. Только на самом деле кто-то из офицеров на борту всё равно присутствовал, чтобы постоянно проверять работу береговой команды: «Мало ли что они там намудрят, а свой глаз — всегда ватерпас».

Отпустив офицеров, сам Непрядов не торопился домой, хотя на лодке его присутствия не требовалось. Регламентные работы шли на борту своим чередом, и, в общем-то, не стоило особенно беспокоиться. Но куда более Непрядов был всё-таки озабочен завтрашней разборкой состоявшихся торпедных стрельб. Снова и снова проверял он нанесённые на ватмане графические расчёты «торпедного треугольника», который ему представил Дымарёв. Если верить им, то получалось, что Тыновская лодка в первой атаке была поражена, по крайней мере, одной из двух выпущенных торпед. О повторной атаке, когда Непрядов применил ракету-торпеду «Шквал», и говорить не приходилось — там поражение стопроцентное. Не то что лодка, но даже мощнейший авианосец в мгновенье канул бы в бездну искорёженной массой оплавленного металла. Разумеется, это могло бы произойти лишь в крайнем случае и в безвыходной ситуации. «Не дай Бог, чтобы такой случай хотя бы раз выпал в жизни», — походя подумал Егор, невольно представив, с какой чудовищно разрушительной силой спецзаряда ему приходится иметь дело.

Теперь, когда Егор остался в каюте наедине с самим собой, кощунственно ужасной показалась ему сама мысль, что он позволил себе «садануть» Шквалом даже по условному противнику, каковым являлся его товарищ и ученик Савва Тынов. Трудно было даже вообразить, в какой «геенне огненной» заживо сгорел бы весь экипаж, будь атака не вымышленной, а реальной, с применением специальной боеголовки. На многие мили вокруг в море было бы уничтожено всё живое: косяки рыб, водоросли и даже планктон. Сама вода надолго стала бы смертоносной для людей.

Слабым утешением явилось осознание того, что на борту находилось всё же оружие устрашения, некоего психологического давления на того, кто попытался бы применить подобное «адское устройство» с противоположной стороны. Ведь разыгранный скоротечный бой со всей очевидностью показал, что оба противника практически могут одновременно уничтожить друг друга. Конечно же, Непрядов не сомневался в том, что до конца выполнит свой долг, если к тому принудят обстоятельства. Но ведь и тот другой, с противоположной стороны, так же готов выполнить свою задачу, если ему прикажут. «А тоже ведь в душе Богу молится, чтобы этого никогда не произошло», — размышлял Непрядов о том незнакомом командире, которого судьба, вполне могло статься, прочила ему в реальные противники. Вот и получалось, что от каждого из них мало что зависело. В роковом творении буден можно и не заметить, как всё это безумие в одночасье произойдёт. «Хоть бы перекреститься тогда успеть», — с издёвкой над самим собой подумал Егор. Откинувшись на спинку кресла, он отрешённо глядел в подволок. Какое-то непонятное смятение всё больше и больше охватывало душу. Хотелось как-то упорядочить свои мысли, придать им объяснимое и правильное течение. Только в бездне пространства вдруг отчетливо проступили огромные глаза Непряда. Чистый взгляд его как наяву быдл печальным, что-то вопрошающим и ждущим на это прямого и честного ответа. Всего мгновенье продолжалось это видение где-то на подволоке. Потом так же внезапно исчезло. Донельзя потрясённый, Егор долго не мог прийти в себя. Что это было, он не знал. Будто какое-то послание нетварным светом шло к нему из глубины веков, чтобы готовился к чему-то очень важному…

Опомнившись, Непрядов потёр кончиками пальцев виски. Подумал при этом: «Надо же такому привидеться… А ведь скажи кому — ни за что не поверят. Скажут, мистика это, да и только». Потом рассудил, что причиной тому было перенапряжение, вот нервы и расшалились. Поход выдался не из лёгких, и потому следовало бы просто хорошенько отдохнуть и выспаться. Непрядов решительно поднялся с кресла и начал одеваться. Затянувшийся рабочий день пора было кончать.

Сойдя с трапа, Егор вразвалочку побрёл домой. Особенно торопиться не имело смысла, поскольку в пустой квартире никто его не ждал. Ничего не оставалось, как принять душ, напиться чаю, да завалиться спать. То был привычный расклад его береговой жизни. Получалось так, что корабль силой своего магнетизма притягивал куда больше, чем береговое жильё. Все надежды, мысли и чаянья Непрядова, как и прежде, замыкались в пределах прочного корпуса лодки. Она была для него единственной, ревниво преданной женой, которой невозможно изменить. А другая, реальная женщина, так и осталась в Егоровом разумении несбыточной мечтой. Порой она всё же приходила во снах, но уже не тревожила сердца, как бы постепенно отдаляясь от него.

Ближе к ночи погода ещё больше «расшалилась». С моря порывами начал задувать промозглый сырой ветер. Кругом не видно ни души. Даже чайки попрятались где-то в расщелинах прибрежных скал. По всем приметам стало ясно, что близился крепкий шторм. Зябко подёрнув плечами, Егор поднял воротник шинели. Он шёл улицей посёлка по дощатому настилу мимо облезлых, уныло однообразных пятиэтажек и вглядывался в светившиеся окна. Подумалось, а ведь могло бы светиться и его окно, не будь судьба к нему столь несправедливо жестокой. Не слишком-то большое удовольствие завидовать чужому счастью, которое дразнило его трепетным светом множества домашних очагов, теплившихся в полярных сумерках уходившего дня.

Пару окон своей квартиры Егор заметил издалека. Как ни странно, они тоже светились. Однако нетрудно было сообразить, что там вполне могла хозяйничать Регина Яновна, которой он в своё отсутствие всегда оставлял ключи. По старой памяти жена Кузьмы приглядывала за квартирами и Непрядова и Колбенева, когда те бывали в море. По-женски искренне она жалела их за то, что у обоих не заладилась личная семейная жизнь и потому помогала всем, чем только могла. Во всяком случае, к их возвращению на берег в комнатах всегда было чисто прибрано и даже уютно, насколько могла это сотворить бескорыстная, добрейшей души женщина.

С тёплой благодарностью думая о Регине, Егор поднялся по лестнице на третий этаж. Дверь оказалась незапертой, и он свободно прошёл в прихожую. В квартире действительно всё было чисто прибрано. Работал телевизор, на кухне шумел закипавший чайник, а в ванной слышался плеск воды. Взглядом Егор скользнул по вешалке и сразу понял, в чём дело. На крючке, рядом с его плащом висел чёрный флотский бушлат со знакомыми якорями на погонах и с позолоченными галунами курсовок на рукаве.

«Стёпка, сынок! — тотчас всколыхнулось в груди у Егора нечаянной радостью. — Ведь он же писал, что на практику его должны были послать на Севера. И вот надо же, забыл…»

Егор с волнением открыл дверь в ванную комнату и увидал сына. Тот, обнажённый до пояса, стирал в тазике тельняшку.

Отец и сын обнялись.

— С возвращением из похода, товарищ капитан первого ранга! — весело приветствовал Стёпка, как только освободился от крепких отцовских рук.

— А тебя — с прибытием на Севера, товарищ гардемарин, — ответствовал Егор, исполненный отцовской любви и гордости за повзрослевшего сына.

Не виделись они с прошлого лета, когда Степан приезжал к нему на каникулы. Казалось, тогда он был совсем ещё пацан. Теперь же Егор нашёл сына заметно возмужавшим и более крепким. Впрочем, он и сам когда-то был таким же худощавым и мускулистым, со стриженой ёжиком головой. Но лицом Степка ещё больше стал походить на свою красавицу-мать: та же самая, до боли знакомая мягкая улыбка, тот же чуть застенчивый взгляд больших голубых глаз.

— А мы здесь на практике всем нашим классом, — докладывал Степан, когда они уже сидели за столом и пили чай с галетами и сушками. — Меня распределили на шестьсот тринадцатый проект.

— Какой бортовой? — тут же с интересом полюбопытствовал Егор.

— Три-полсотни-четыре, — по-моряцки лихо отрубил Степан. — У шестого причала стоим третьим бортом.

— А командиром кто у вас?

— Капитан третьего ранга Плотников.

— Знаю, — авторитетно и запросто сказал отец. — Это стоящий мужик и моряк бедовый. Считай, что тебе просто повезло с ним. У него есть чему поучиться. Да вот взять хотя бы, как он ловко умеет сходу швартоваться. Поверь, мне даже по-хорошему завидно. В своё время на дизелюхе я так не умел.

— При этом присутствовал, очень даже лихо работает наш кэп, — согласился Степан и признался с вожделенной надеждой. — Пап, только очень хотелось бы на атомную попасть. Хотя бы на недельку. А то дизелюха — это ведь прошлый век.

— Мало ли чего хочется, — возразил на это Егор. — Всему своё время. А вообще-то запомни: сам никуда не напрашивайся и служи там, где прикажут. Это наш единый и неделимый подплав. Уверен, что твоя атомарина ещё впереди. И никуда она от тебя не денется. Пока же оморячивайся на лодке у Плотникова — там хорошая школа.

— Да что я такого попросил? — обиделся Степан. — Ведь не шикарную каюту на флагманском крейсере, как некоторые…

— Ах, ты вон о чём… — догадался Непрядов, неприязненно поморщившись. Беспощадная флотская молва давно уже разнесла по всем кают-компаниям и кубрикам, что некий курсант второго курса во время летней стажировки на Черноморском флоте жил не в матросском кубрике вместе со своими товарищами, как и положено, а в комфортабельной адмиральской каюте. Та же молва утверждала, что тем избранным второкурсником являлся не кто иной, как родной внук главнокомандующего. Правда, оговаривались, будто устроил это и не сам главком, а как бы его сердобольная супруга, души не чаявшая в своем внуке и донимавшая телефонными звонками подчинённых своего высокопоставленного мужа. Естественно, отказать «первой леди флота Российского» в её просьбе желающих не нашлось. Хотя про себя, надо полагать, брезгливо морщились, если не костерили на чём свет стоит… Не зря же пошла гулять присказка, что «флот обос…. и накрыли горшком». И это несмотря на то, что в действительности главком немало сделал добрых дел. Ведь это с его именем было связано начало строительства большого океанского флота страны, развитие мощнейших подводных сил, морской авиации дальнего действия. Но была и та самая «ложка дёгтя», которая портила репутацию этого человека. Поскольку на столь высоком уровне любая нескромность особенно бывает заметна.

— Послушай-ка Степан, — сказал тем не менее отец. — Не резон походя обсуждать нам это дело. Пускай адмирал сам разбирается со своим внуком, если желает ему добра. Думаю, дед всё же человек умный и должен понимать, во что это всё рано или поздно выльется. Во всяком случае, это нам не в пример.

— Да уж конечно, — согласился сын. — Только мы с ребятами обо всём этом не могли не думать и не говорить. И поверь, никто у нас этому внучку не завидует, но просто противно… Что же касается примера, то ведь был же ещё адмирал Кузнецов, к которому никакая грязь не прилипла и который столько вытерпел ради правды. Уж не говорю про своего деда, погибшего в неравном бою. Он для меня вообще свят как Христос.

— Вот именно, Степан, — подхватил отец. — А ещё у тебя перед глазами должен стоять и наш далёкий предок Непряд Московитин, который на поле Куликовом, уж конечно, не прятался от стрел и мечей за чужие спины, да и выгоды для себя у княжеских шатров не искал. Непрядовы мы, сынок, и этим всё сказано.

— А дедусь наш говорил ещё, что «нет больше той любви как если кто положит душу свою за други своя», — слово в слово повторил Степан. — И в одном этом уже — целый кодекс чести…

Долго в тот вечер отец разговаривал с сыном. На душе у Непрядова стало так хорошо и спокойно, как давно уже не бывало. Радовало, что Стёпка не только возмужал, но к тому же имел собственные убеждения, которые почти ничем не отличались от отцовских. И в этом была главная причина того, почему он так гордился своим сыном. Егор видел, с какой нежной привязанностью сын относился к своей бабке, Светлане Игоревне, и как буквально благоговел перед своим мудрым прадедом, Фролом Гавриловичем, который, несмотря на преклонный возраст, всё ещё служил на своём сельском приходе.

С прадедом у Степки сложились особенно доверительные отношения. В Укромовом Селище он бывал так часто, как только мог. Чувствовал, что этим самым как бы восполняет отсутствие своего отца, по которому старик постоянно тосковал. За это Егор больше всего был благодарен сыну, чувствуя свою вину перед дедом за то, что сам так редко наведывался в родительский дом.

Ещё в детстве у Степки появилась привычка, любопытства ради, влезать во все дела своего прадеда. Он с благоговейным интересом наблюдал, как дед правил службу в своём храме, как работал с различными реактивами в своей «подвальной» лаборатории и как управлялся с пчелиными ульями. А мудрый старик ненавязчиво и как бы впрок учил своего правнука всему тому, в чём сам быдл сведущ. Егора удивляло и даже настораживало, что в премудростях Библии сын разбирался так же основательно, как и в учебнике по «Истории КПСС».

Вообще-то, отношение к религии всегда было в их семье вопросом довольно деликатным и сложным. Как и сам Егор, сын его был тайно крещён. Однако в отличие от отца, Степан украдкой всегда имел при себе золотой крестик — подарок прадеда. Егор относился к этому снисходительно, поскольку знал, что едва ли у них в подплаве найдётся такой экипаж, где у кого-то из матросов, а то и офицеров, не отыщется такой вот святой талисман, дарёный родителями «во спасение под водами чад своих от всех бед и напастей». Ведь испокон веку моряки всегда были суеверны, а уж подводники — вдвойне. И если погибать случалось в полузатопленном отсеке мучительной и медленной смертью, иному с таким же вот родительским крестиком, наверное, немного легче было расставаться с жизнью. Егор на себе это испытал, когда он, убеждённый партиец, истово взывал к Богу, чувствуя ледяное дыхание приближавшейся смерти. Как знать, что ждёт его Стёпку впереди? Может, не только маленький крестик на груди носить суждено, а однажды придётся на плечи взвалить неимоверно тяжёлый крест, чтобы влачить его до собственной подводной голгофы…

Понимал также Егор, что у сына могли быть неприятности из-за этой его увлечённости семейными традициями. Какой же ретивый политработник упустит случай показать свою богоборческую непримиримость, если заметит на этот счёт хоть что-то неладное. Непрядов и сам когда-то порядком натерпелся только из-за того, что его дед был священником. А что уж было про отца-то говорить, которому из-за его «поповского происхождения» по службе вообще ходу не давали? «Так уж получилось, — теплилось в душе Егора утешение, — хотя могло быть иначе…»

Тем не менее, у Егора складывалось впечатление, что сын его старался как бы примирить свой крестик с собственным комсомольским билетом. И тот, и другой он постоянно носил при себе во внутреннем карманчике, пришитом к тельняшке. Поскольку искренне верил, что ведь это никто иной, как сам Христос был первым коммунистом. Егор за это не слишком даже упрекал сына. Надеялся, что тот сам во всём разберётся, когда придёт время. Просил только быть осторожным, чтобы не навлечь на себя неприятностей от факультетского начальства. Успокаивало ещё то обстоятельство, что учился сын просто блестяще и по всем показателям тянул на золотую медаль. Думалось, как-нибудь пронесёт, тем более что до выпуска из училища и производства в лейтенанты флота Российского Степану оставалось меньше года.

С приездом сына Непрядов вновь воспрянул духом. Теперь после окончания рабочего дня снова было ему куда торопиться. В их скромной квартирке опять, как и раньше, затеплился маленький семейный очаг. В увольнение Степана всегда отпускали с ночёвкой, поскольку его теперешний командир, капитан третьего ранга Плотников, хорошо знал Непрядова-старшего и понимал, как тому нелегко было жить в одиночестве. Если у них не было выходов в море или учебных занятий и тренировок, то Плотников не возражал, чтобы отец с сыном виделись бы почаще.

Теперь по воскресеньям Непрядовы вместе готовили семейный борщ, жарили картошку и даже пекли блины. А если погода позволяла, то с охотничьим ружьём отправлялись бродить по окрестным сопкам, надеясь подстрелить какую-нибудь водившуюся там дичь. Говорили обо всём, что душе было угодно. Егор втайне нарадоваться не мог сыном. Нравилось, как он взвешенно рассуждает о делах житейских и с каким вниманием ловит каждое отцовское слово. Иногда Непрядова охватывала такая нежность, что хотелось, как прежде в детстве, обнять сына, потискать его, или же просто поиграть и побаловаться, подурачиться с ним. Но только это всё осталось в прошлом. Теперь перед ним был вполне сформировавшийся взрослый человек, настоящий мужчина и будущий офицер, с которым полагалось держаться на равных, уважительно и без лишних эмоций.

А Степан, с присущей ему жаждой познанья, глубоко забирался в их давнишние семейные тайны, о которых сам Егор имел весьма смутное представление. Копаясь в дедовой библиотеке, он как-то наткнулся на старинные гравюры с морскими пейзажами и какими-то батальными сценами. Когда же стал интересоваться, кому эти рисунки могли принадлежать, то выяснилось, что в роду у них когда-то уже были мореплаватели, к тому же имевшие отношения к великим географическим открытиям. Об этом говорили мастерски исполненные рисунки с видами камчатских сопок и берегов Аляски. А батальные сцены с такой достоверной подробностью мог воссоздать лишь тот, кто сам побывал в морском бою при Синопе. Но кто именно был в их роду тот замечательный пейзажист и баталист, затруднялся сказать даже сам Фрол Гаврилович: может, это был дед его, а может и родной дядя. Подпись-то в уголочке все равно значилась «Непрядов». А какой из них — поди угадай!

И теперь уже проще было понять, почему отца Егора в своё время так неудержимо потянуло к себе море. Конечно же, он когда-то держал в руках эти удивительные рисунки, не раз любовался ими, мечтая о дальних странствиях и походах. А объявленный в тридцатые годы «комсомольский набор» на флот лишь приблизил Степана-старшего к осуществлению его самого заветного, быть может, желания. И Стёпка-младший не сомневался, что всё произошло именно так, а не иначе. Пейзажи были настолько хороши и заманчивы, что невольно заставляли и его самого мечтать о дальних морях и неведомых странах. Стёпка не терял надежды, что когда-нибудь отыщется и дневник того самого художника и мореплавателя. Об этом как-то обмолвился и Фрол Гаврилович, в давности видавший потрёпанную тетрадку в кожаном переплете, но вот куда она потом запропастилась — понятия не имел.

Но выяснил Стёпка нечто более важное, чего осторожный дед по какой-то одному ему известной причине Егору никогда не говорил. Выходило так, что лихой черноморский мичман однажды всё же нашёл в себе мужество попросить у отца своего прощения за то, что когда-то всуе порвал с ним, как со служителем культа, всякие отношения. И слова эти покаянные будто бы передала Фролу Гавриловичу его невестка, когда перед войной приезжала единственный в свой жизни раз в Укромово Селище вместе с годовалым сыном. Сам Фрол Гаврилович тогда ответил на раскаяние своего Степана, что, мол, «Бог простит» и тем самым как бы не дал прощения сыну. То было как возложенное на него родительское проклятье, невольно сорвавшееся с отцовских уст. Хотя сердце прощало и душа кричала от боли за единственное чадо своё. Это всё, в понимании Фрола Гавриловича, не могло не сыграть своей роковой роли. Страшна беда и горе, что сын погиб, но куда ужаснее, что тело его так и осталось не преданным земле. И вот спустя годы и годы безутешный Фрол Гаврилович винил во всем случившемся лишь себя, свою гордыню, которая не позволила ему быть великодушным и простить Степана. Вот и получалось, что не внуку, а только правнуку признался во всём старый священник, принимая непростительное деяние своё за тяжкий грех. Правда, благодатным знамением свыше был ему вновь обретённый внук, с которым старик уже и не чаял когда-либо свидеться. Да только чувство глубокого раскаянья и вины всё равно не покидало. С этим он и доживал остаток своих дней.

Обо всём этом Степан рассказал однажды отцу. Егор недоверчиво похмыкал, мол, не слишком ли дед какими-то надуманными терзаниями осложняет себе жизнь? Ведь что было, то прошло. И стоит ли теперь ворошить воспоминания, если всё равно ничего нельзя изменить либо переделать? Однако решил, что ему самому надо на пару-тройку деньков вырваться к деду. Думал, поговорит с ним и тем самым хоть как-то успокоит, уймёт стариковскую боль и тревогу.

Непрядов заметил, что с приездом сына у него и на службе дела пошли как-то особенно удачно и споро. За что бы ни брался, всё получалось. Вновь он был уверен в себе, спокоен и весел, как в лучшие годы своей жизни. Прежние мрачные предчувствия уже не тревожили его. Стёпка теперь безраздельно владел всеми его надеждами и помыслами. Особенно нравилось, когда при встрече с Плотниковым тот вполне искренне начинал нахваливать Стёпку как одного из самых толковых и старательных стажёров, проходивших практику на его лодке: специальность свою знает превосходно, в море не укачивается, к тому же чётко исполняет обязанности дублёра вахтенного офицера. Вот и получалось к самодовольной радости Егора, что оба они, отец и сын, служили очень даже неплохо.

4

На разборе прошедших учений действия непрядовского экипажа были признаны образцовыми. Лодка подтвердила звание «отличной», а сам командир, естественно, ещё больше укрепил свой авторитет в глазах начальства. Его метод внезапной атаки путём глубокого обхода противника подо льдом был признан и по достоинству оценен. Все шансы были надеяться на соответствующее поощрение. Комдив даже намекнул, что самого Непрядова в скором времени может ожидать очередное повышение по службе — с переводом на адмиральскую должность при штабе.

Егор к этому известию отнёсся спокойно, поскольку в ближайшее время расставаться с кораблём в его планы не входило. А что там на самом деле решит начальство — ещё вилами по воде писано. Никакими посулами Егор никогда не обольщался. Он просто служил как мог и как умел. И этим вполне довольствовался.

И вот настал день, который много значил для Непрядова и всего экипажа. В штабе сообщили, что принято решение отправить его лодку в длительное автономное плавание в дальних арктических широтах, с выполнением целого ряда особо важных задач. Сам он в душе давно уже был к этому готов, поскольку знал, что именно его субмарина, как никакая другая, наилучшим образом приспособлена к длительному плаванию подо льдами. Теперь же предстояло делом доказать, на что способны лодки этого проекта. А Непрядовский экипаж, вполне вероятно, выбрали потому, что именно на него во флотских верхах надеялись больше всего.

Начались привычные суматошные дни по подготовке к дальнему походу. Принимали на борт боезапас, пополняли провизионку, закачивали топливо для вспомогательных движков и питьевую воду для личного состава. Поневоле пришлось теперь Егору дневать и ночевать на корабле. Даже со Стёпкой стал видеться реже, да и то на борту своей лодки. Другого места для встречи отца с сыном теперь просто не находилось. Но Степан и сам был рад познакомиться с новейшим подводным кораблём, служить на котором, казалось, было пределом всех его мечтаний. По крайней мере, так думал отец, глядя, с каким благоговением и восторгом сын его осматривал совершеннейшие устройства корабля. Теперь вместо того, чтобы прогуливаться по сопкам, они ходили по отсекам лодки и в этом находили одинаковое удовлетворение. Но всё же короткими стали минуты, когда отец и сын могли побывать наедине. На командира, как и всегда в таких случаях, сваливалось столько дел, что он едва успевал с ними справляться.

Немало забот выпало и Вадиму Колбеневу. Однажды он пришёл в каюту к Непрядову чем-то расстроенный. Грузно сел на диван, едва не продавив его могучим весом до основания. Егор сидел за письменным столом, просматривая ведомости на запчасти, которые механик Теренин дал ему на подпись. С краю стола пристроился и Кузьма Обрезков, — в ожидании подписи на свои продовольственные накладные.

Слыша, как жалобно скрипел кожаный диван под Колбеневым, Егор сказал, не отрываясь взглядом от бумаг:

— Вадимыч, ты по утрам бегал бы что ли, пока мы на берегу. Глядишь, так и сбросил бы пяток-другой лишних кило. А то ведь скоро в люк не пролезешь.

— Партия прикажет, он и в угольное ушко проскользнёт, — сразу же съехидничал Кузьма. — Как бывший отличник он всё может…

— Ты-то помолчал бы, двоечник несчастный, — сказал Обрезков, не перестававший при случае напоминать Кузьме его курсантское прошлое, когда тот на первом семестре числился отстающим по математике. — Это ты просочился каким-то чудом на второй курс. Хотя, если по совести, тебя следовало бы как «дубаря» оставить на первом курсе на второй год.

— А я исправился, вот те крест, — тут же побожился Кузьма. — Зри в корень сегодняшнего дня, а не вчерашнего. Если наша лодка отличная, значит я — пятёрочник! — и прищурился, торжествуя победу. — Что, съел, зубрила несчастная?

— Что сегодня такой сердитый, Вадимыч? — в свою очередь, с лукавством хана Кончака спросил Егор, как бы не замечая привычной перепалки дружков. — Иль сети порвались, иль ястребы не злы, и птицу с лёту не сбивают?..

— И сеть крепка, и ястребы надёжны, и… танки наши быстры, — убеждённым тоном заверил Вадим. — Да вот только причин для радости, как при половцах не было, так и теперь нет.

— Вот те раз! Экипаж хвалить в штабе не перестают.

— А на замполита лодки в здешнем политотделе нарадоваться не могут, — встрял Кузьма и тут же уточнил. — Правда, замполитом кое-кто числится у нас по совместительству, вроде как «пристегни кобыле хвост». Экипаж и так сознательный. Кого же, спрашивается, воспитывать, как не самого себя?

— Балабол! — Вадим с досадой отмахнулся.

— А всё же? — настаивал Непрядов.

Колбенев грустно помолчал. Потом, не торопясь, достал из кармана широченного кителя сигареты. Но прежде чем закурить, взглядом попросил на это командирского разрешения — ведь не в своей каюте был. Потом возбужденно заговорил так, будто продолжал с кем-то прерванный спор:

— Ну, никак не понимают… Или не хотят понять…

— Ты это о чём? — попросил Егор уточнить.

— Да всё о том ЧП, которое имело место быть недавно в команде берегового обеспечения нашей лодки. Помнишь, когда двое «годков» избили «салажонка» за то, что тот якобы отказался делать за них приборку?

— Скверная история, — согласился Вадим. — Но мы-то здесь причём? Это ведь не наши подчинённые. Прямого отношения мы к технической команде не имеем.

— Но это как поглядеть. Береговая команда — это ведь тыл нашего экипажа, если брать по большому. От неё же, ой как зависит исправность работы всей нашей «умной» субмарины. Теперь же вдруг оказывается, что тыл этот непрочный, с гнильцой. Нам же пытаются втолковать, что ничего страшного не происходит. Всё в норме, ибо у отличной по всем статьям лодки просто не может не быть равноценной ей команды береговой обслуги. А там, как выясняется, и пьянки, и самоволки, а теперь вот и мордобой.

— Послушай, Вадимыч, — начал вежливо укорять Кузьма. — Вот вечно ты кипятишься, даже без воды с своём «чайнике» — он выразительно постучал себя костяшками пальцев по темечку. — Тебе что, своих забот мало?

— Короче, опять в политотделе со своими переругался? — спросил Егор, допытываясь до сути дела.

— Ни с кем я не ругался. Просто высказал свои убеждения на этот счёт: в том смысле, что нашу береговую команду, таким образом, нельзя считать благополучной, а уж тем более продолжать числить её в передовиках социалистического соревнования. Происходит какая-то профанация святая святых. Все понимают, что флот наш Российский начал заболевать каким-то тяжким нравственным недугом. А мы всё это или не понимаем, или делаем вид, что ничего такого особенного не происходит.

— Вот-вот, один ты такой выискался страдалец за всех, а все, выходит, против тебя одного, — Кузьма уничтожающе ткнул пальцем в сторону Вадима. — Неужели ты думаешь, что кроме тебя никто не понимает, что дела на флотах российских действительно идут наперекосяк? Я вот сам с начпродом Белкиным вчера чуть не подрался. Надо провизионку пополнять, а он, прыщ гнойный, лишь половину заявки, да и то консервами отоварить хочет. Нам положены свежие овощи и фрукты по полной норме. Только он, гад ползучий, вместо этого вздумал нам одну сушёную картошку, да кое-какие собачьи кости подсунуть. А ведь по накладной это всё значится как свежая капуста, морковочка, лучок и говядинка «першего» сорта. Так неужели не ясно, что это всё с наваром для кого-то на сторону сплавляется?

— Успокойся, я с этим Белкиным разберусь, — пообещал Егор. — Но и ты не очень-то правду-матку на трюмном жаргоне качай. — Начпрод уже в штабе нажаловался, что ты хамишь ему. Он как-никак полковник, а ты — кавторанга. Не по чину орать на него стал. Хотя, махинатор он, конечно, известный, но ведь не пойманный.

— Орать больше не буду, — посулил Кузьма. — Следующий раз я этому зажравшемуся борову морду набью. Ворюга он.

— Допустим. Но это ещё надо доказать, — осадил дружка Егор. — Так вот брякнешь ему, а он в ответ: где факты, где доказательства? Ты же и окажешься в глупом положении.

— Какие факты! Какие ещё нужны доказательства! — горячился Обрезков. — А дача у него на взморье в Петродворце? А две новенькие «Волги»? От трудов праведных что ли? Да ни за что не поверю!

Непрядову на это нечем было возразить. Да и не в самом Белкине была суть. Не только с продуктами, но и вообще со снабжением дела на флоте шли всё хуже и хуже. Корабли ремонтировались с большим напряжением, все чащё случались перебои с поставками топлива и масел. Хорошо ещё, что на атомных лодках не экономили «на дровах», запасы энергоресурсов были у них предостаточными.

— Что бы там ни было, — грустно вздохнул Егор, — но лодку нам к «бою-походу» готовить надо. Это уж, хоть умри, а сделай.

— Понятное дело, — согласился Кузьма. — Потому я и лезу из кожи вон, чтобы всё, значит, в ажуре у нас было.

Непрядов понимающе кивнул, мол, действуй, старпом.

Взяв со стола подписанные квитанции, Обрезков вышел из каюты, исполненный решимостью «драться» с начпродом до победного конца. Колбенев же остался сидеть на диване, закурив новую сигарету.

— Задумка у меня кое-какая есть, командир, — сказал, как только они остались вдвоём.

— Валяй, — разрешил Егор, вальяжно разваливаясь в кресле.

— Жизнь такая странная штука, что не замечаешь, как не по своей воле оказываешься в дураках. Ибо никогда не знаешь, когда под ногами найдёшь чью-то оброненную копейку, а когда в своём же дырявом кармане потеряешь целый рубль.

— Ты это о себе? — осведомился Егор.

— Конечно же не о вас с Кузьмой, — утешил Вадим. — Вы оба умные, потому как знаете, чего каждому из вас для полного счастья не хватает: одному щей суточных с наваром, а другому — фуражки с адмиральским крабом.

Предвидя готовое было сорваться с языка у Егора возражение, Вадим поднял руку, прося внимания. Сам продолжал:

— Пускай каждый получит то, чего достоин. Вам с Кузьмой — хоть по звезде Героя, а Белкину… хоть шваброй по морде. Себе же прошу одного: чтобы не мешали поискать кой чего, чтобы не оказаться в дураках.

— Чего поискать-то?

— Да вот, представь себе, всё то же самое — человеческое в человеке…

— Ищи себе на здоровье. Я что, мешаю тебе?

— Вот и не мешай. Более того, помоги. — Вадим сделал паузу, всласть затягиваясь сигаретным дымом. — Помнишь, Егор Степаныч, ты собирался в штабе поднять вопрос, чтобы пополнить наш экипаж двумя-тремя матросами срочной службы для всяких там ремонтных и подсобных работ?

— Не только собирался, но и получил на это адмиральское «добро». Аж на целых пять душ. Больше, думаю, нам не потребуется. Теперь только надо бы толковых ребят поискать. Главное даже не в том, чтобы они были «на прихвате» у нашего мичмана Расходова: сделать приборку в кают-компании, или картошку на камбузе почистить… Прошлый поход показал, что в первом отсеке кому-то надо нести вахту. Автоматика там сложная, и контролировать её надо не только по приборам, но и личным присутствием. Словом, пломбировать первый отсек пока ещё рано. По крайней мере до тех пор, пока нам конструкцию некоторых узлов разработчики «до ума» не доведут.

— А если бы я кое-кого из матросов взял бы на себя смелость лично предложить?

— Так валяй, если ты такой храбрый!

Колбенев немного задумался, будто не совсем был убеждён в том, правильно ли его поймут.

— Видишь ли, Егорыч, — начал он, как бы подбираясь к сути издалека. — Дело здесь не совсем простое. В какой-то мере на кон будет поставлена моя офицерская честь. А не получится, так я сам перед начпо выложу на стол свой партбилет.

— Даже так? — крайне удивлённый, Егор с настороженностью посмотрел на друга.

— А как же иначе? — убеждал Вадим. — На общем собрании политотдела я привёл не только вопиющие факты развала дисциплины, но и попытки со стороны начальства это скрыть, как-то снивелировать. А при этом, заметь, присутствовал представитель Главпура из Москвы. Таким вот образом, получается, сор из избы вынес. Раз уж всё всплыло, тут же стали искать виноватых в нашей береговой команде. Офицерам — кому «неполное служебное соответствие», кому выговор, а вот двух морячков, которые избили своего же товарища — под трибунал. С прицелом, так сказать, на дисбат.

— Так чем же ты недоволен теперь? Ведь сам этого хотел.

— Нет, совсем не того я добивался. Нет ничего проще, чем назвать порок, но куда труднее помочь людям как-то изжить его. Ты опять можешь сказать, что не моё это дело, только я не могу от всего этого быть в стороне. Мне приходится сейчас даже ночевать в казарме вместе с матросами, чтобы тем самым попытаться некоторых от тюрьмы спасти. И матросики ко мне потянулись, зауважали. А народец там, доложу я тебе, ой, какой бедовый: подобрались там в основном списанные с лодок за всякие прегрешения. Только ведь никуда не денешься, и с этими людьми кому-то надо работать.

— А кроме тебя, конечно, никого другого не нашлось?

— Может, и нашлось бы. Но я же говорил, что в береговой команде люди прониклись ко мне симпатией, говорят со мной обо всём насущном, как на духу. Слово моё там особый вес имеет. А это, согласись, дорогого стоит.

— Чего ж ты от меня хочешь, горемычный?

— В сущности, не так уж много — сделай одно доброе дело.

— И какое же?

— В числе пятерых новых членов нашего экипажа я попросил бы, под свою личную ответственность, взять на борт старшин второй статьи Чурикова и Ганзю.

— Так в чём проблема?

— А в том, что эти двое как раз и учинили мордобой своему дружку.

— Час от часу не легче, — сказал Егор обескураженно. — Только этой «радости» нам на борту недоставало. Ты хоть сам-то понимаешь до конца, что говоришь?

— Понимаю, иначе и говорить бы не стал, — Вадим придавил в пепельнице недокуренную сигарету. — Не такие уж совсем пропащие эти Чуриков и Ганзя. Оба специалисты высокого класса, имеют дипломы техников. И ребята ведь неплохие.

— Вот в этом как раз позволь усомниться. Ты же сам говорил, что они первогодка измордовали за то, что тот отказался делать за них приборку. А это, согласись, подло.

— Ерунда, никакого не первогодка. Это была неточная информация. Били они старшину первой статьи Шастуна в гальюне во время приборки, но отнюдь не по поводу самой приборки.

— Так за что же тогда, позволь узнать, били?

— Да просто нелепейшая ссора, из-за ревности. Слово за слово и… пошло-поехало. А причиной всему — наша кладовщица с бербазы Любочка Дрздова. Да ты знаешь её: пухленькая такая, на мордашку смазливая. Вот её-то Чуриков с Шастуном и не могли поделить.

— Думаешь, банальная ситуация?

— Выходит, что так. И всё-таки не могу согласиться, что за это полагается трибунал.

— Но ведь у нас, под горячую руку, и не такое бывает. Так сказать, для примера и в назидание…

— Вот я и прошу тебя, Егор. Возьми их на борт. У тебя же полный «карт бланш» на комплектование команды по собственному усмотрению. Этим ты, в общем-то, неплохих ребят от большой беды спасёшь.

— Не знаю, не знаю, — озаботился Непрядов. — Так вот вдруг ничего не делается.

— Разве тебе недостаточно моего слова? — почти с обидой сказал Вадим. — Повторяю, что на карту поставлена моя офицерская честь. Ты же сам понимаешь: для кого как, а для нас с тобой это ведь не пустые слова. Так уж воспитаны с поры нашей флотской юности, а ты ведь и того раньше — с нахимовского младенчества.

Егор насмешливо посмотрел на дружка, мол, за живое берёшь…

— Ладно, присылай ко мне своих драчунов, — решился Непрядов. — Побеседуем накоротке, а там видно будет.

— Вот это уже другой разговор, — повеселел Обрезков.

— Не слишком-то радуйся, — предупредил Егор. — Пока я тебе ничего конкретного не обещаю. Просто побеседую, присмотрюсь к твоим «протеже».

— Вот и присмотрись, — примирительно согласился Вадим. — Только повнимательней. Я верю твоему командирскому чутью.

Непрядов ухмыльнулся. Дружок ему, кажется, слегка льстил для пользы своего дела.

5

Командир сдержал обещание. Через пару дней он действительно нашёл время и поговорил с Чуриковым и Ганзей. Оба предстали перед Егором в промасленных ватниках, чумазые, поскольку только что выбрались из трюма, где меняли смазку в сальниках гребного вала.

Николай Чуриков невысок ростом, но плечист и крепок, с тяжеловатым взглядом из-под густой курчавой чёлки, придавленной рабочей пилоткой. Иван Ганзя, напротив, был стройнее и выше ростом, с добрыми глазами и хитроватой улыбочкой скомороха-затейника. Беседа была недолгой. Непрядов спрашивал, оба моряка поочерёдно отвечали на интересующие командира вопросы. Чуриков и Ганзя ещё раз повторили, из-за чего произошла их драка со старшиной первой статьи Никитой Шастуном. При этом, как полагается, изобразили на лицах глубочайшее раскаянье. Однако у Непрядова сложилось мнение, что моряки ему не всё сказали. Возможно, не хотели в это дело впутывать кладовщицу Любочку. Однако докапываться до истины у Непрядова не было ни малейшего желания. Впечатление от обоих старшин сложилось у Непрядова ни плохое, ни хорошее. Просто он мало знал этих ребят и потому не торопился по каждому из них делать определённые выводы. Пока лодка оставалась у пирса, была вполне подходящая возможность получше приглядеться к этим старшинам, чтобы потом уже принять окончательное решение.

Несмотря на береговые трудности и тыловую неразбериху, атомоход медленно и верно наполнялся всем необходимым, что было положено ему по полной выкладке для дальнего похода. Как принято, ходили на мерную линию, выверяли девиацию компаса, делали проверочное погружение на рабочую глубину. Будто капризный часовой механизм, на лодке до сотых долей секунды выверяли и отлаживали согласованную работу сложнейших систем, автоматики, электроники, телемеханики — всего того, что является сутью её совершенного подводного естества, сотворённого человеческим разумом. Многочисленные приборы и механизмы брали на себя не только физический, но и отчасти «мозговой» труд человека, пособляя его воле, душевной энергии и помыслам, в конечном счёте, лишь для одного — не дать себя победить кому бы то ни было. И Непрядов тешил себя мыслью, что его экипаж вполне достоин был того «рукотворного гения», которым представлялся его уникальный, не имевший себе равных атомоход будущего века.

Конечно же, при длительном плавании в некоторых системах могли произойти сбои, но это ничуть не обескураживало командира. Их офицерский экипаж был так натренирован, что вполне справлялся со всевозможными поломками собственными силами. Но это случалось весьма редко. Егор не только знал, но и чувствовал, какой запас прочности был заложен в его атомной субмарине. Это придавало уверенности и спокойствия как никогда прежде, когда он командовал подводными кораблями других, не таких сложных проектов. Порой Непрядов с подозрением спрашивал себя, не слишком ли он идеализирует свою лодку, не чересчур ли полагается на её возможности? Но всё же не мог не восторгаться, с удовольствием вновь и вновь представляя себе, как изящно и легко его лодка управляется по курсу и глубине, с какой стремительностью набирает полные обороты винта, разгоняясь до скорости торпеды, и насколько грозным является её оружие, до поры покоящееся на стеллажах и в трубах торпедных аппаратов. Эта лодка наилучшим образом была приспособлена для того, чтобы в немыслимых океанских глубинах достать любого подводного «супостата», нанеся ему упреждающий, чудовищный по своей силе удар.

Выход в море приближался с каждым днем, с каждым часом. Береговые дела и заботы вновь отходили на задний план. Теперь уже ничего не было важнее того, что определялось интересами корабля и предстоящего длительного автономного плавания. В штабе получены последние инструкции, уточнены позывные, назначены шифры, определены частоты и время выхода на связь. И атомоход, стоя на швартовых у пирса, будто изнывал уже от своего бездействия. Ему хотелось крутой волны и крепкого ветра, дальних океанских глубин и настоящего дела, к которому он был приспособлен. Именно так думалось Непрядову, когда он возвращался из штаба дивизии на лодку. Только что состоялся его завершающий напутственный разговор с комдивом. Адмирал ещё раз подтвердил точное время выхода в море. Оставались только кое-какие береговые формальности, которые уже не имели существенного значения при подготовке к походу. Егор испытывал даже некоторое успокоение и удовлетворенность от того, как в эти дни самозабвенно и напористо поработал весь его экипаж. Подумалось даже, что теперь не помешало бы дать людям небольшой «роздых»: с семьёй побыть, в баньке попариться… Да и самому хотя бы вечерок провести со Стёпкой. А то ведь кончается его стажировка, и снова уедет он в город на Неве, в своё училище подплава. Когда теперь свидеться предстоит?

Своего Стёпку Непрядов заметил ещё издалека. Тот вместе с двумя другими курсантами толкался у трапа, переброшенного с пирса на лодку. Было довольно свежо. То и дело задувал шальной, пронизывающий до костей ветер, и ребята поёживались, подняв воротники бушлатов.

Егор вспомнил: накануне он пообещал Стёпке, что как раз сегодня покажет его дружкам свою лодку. Вот ребята и дожидались его у трапа.

— Что вы здесь мёрзнете, студенты? — с иронией сказал Егор, козыряя в ответ на дружное приветствие курсантов. — Я же распорядился, чтобы вас пропустили.

— А вот не пускают, — ответил за всех Стёпка, разведя руками.

— Бедняги, — посочувствовал Непрядов-старший, повелительно махая рукой стоявшему у трапа часовому, чтобы не препятствовал. Матрос тотчас вытянулся по стойке «смирно», пропуская мимо себя командира лодки и резво трусивших за ним, вконец озябших курсантов.

— Кто это вас не пускает? — полюбопытствовал Непрядов, как только они по трапу спустились в центральный отсек.

— Да этот… особист ваш, — пожаловался Стёпка, чувствуя неловкость перед дружками за случившееся. — Капитан третьего ранга Горохов.

— Добро, уладим это дело, — сдержанно сказал Непрядов, хотя в душе опять досадовал на своего слишком настырного особиста, который на берегу курировал их экипаж.

Попросив для начала дежурившего по лодке капитан-лейтенанта Дымарёва «организовать чайку», командир повелел курсантам пока располагаться в кают-компании, сам же прошёл в свою каюту. Не успел он снять шинель, как в дверь вызывающе громко постучали. Не дожидаясь ответа, в каюту вошел капитан третьего ранга Горохов, являвшийся заместителем начальника особого отдела бригады.

— Вы свободны, товарищ капитан первого ранга? — густым басом пророкотал он вместо приветствия. На его загорелом, с пышными усами и крутыми скулами лице заметно было лёгкое раздражение. Так уж получалось, что Непрядов всегда делал что-нибудь не так, как того хотелось бы особисту, и поэтому между ними постоянно «пробегала» какая-то кошка, которая обоим мешала сосуществовать. Командир по долгу службы выслушивал советы своего особо уполномоченного, но не более того. Поскольку сам обладал особыми полномочиями, которых не имел никакой другой командир лодки их соединения. Это давало ему право последнее слово всегда оставлять за собой. Горохов, разумеется, это знал и тем не менее не оставлял своих назойливых попыток навязать свою волю. Была у него манера, которая выглядела странно, если не неприятно. Ему нравилось при разговоре почти вплотную подходить к своему собеседнику и, глядя тому прямо в глаза, как бы слегка придавливать собственным волевым взглядом. Ростом он был не ниже Егора, и во всей его крепко сбитой, спортивной плоти ощущалась непомерно огромная сила, которая будто постоянно искала способ проявить себя.

Горохов терпеливо выдержал, пока Непрядов повесит в шкафчик шинель, потом причешет волосы перед зеркалом, поправит галстук.

— Так что вы хотели сказать, Виталий Борисович? — как бы чуть рассеянно полюбопытствовал Непрядов, будто не догадываясь, о чём может пойти речь и чем на этот раз недоволен особо уполномоченный.

— Считаю своим долгом напомнить, товарищ командир, что наша лодка является строго режимным объектом, — пробасил Горохов.

Непрядов кивнул, давая тем самым понять, что полностью согласен с определением исключительного статуса своей лодки.

— Поэтому никаких посторонних лиц на её борту быть не должно, — продолжал особист, повышая неприязненную тональность своего голоса. — Я запретил трём курсантам доступ на объект, к которому они не имеют ни малейшего отношения. Вы же, товарищ капитан первого ранга, сочли нужным отменить моё распоряжение. Если хотите — приказ.

Непрядов внимательно выслушал особиста и сказал:

— Запомните, капитан третьего ранга, раз и навсегда. Приказывать в подобных случаях на борту вверенной мне лодки имею право только я. И никто другой! В том числе и вы.

Горохов попытался возразить, но Непрядов резким жестом руки не дал ему такой возможности.

— Я уже не говорю о том, что вы на сей счёт взяли на себя смелость отменить моё распоряжение или приказ, — сказал Егор, не скрывая своего крайнего недовольства. — И потом, у нас с вами весьма расхожие воззрения на то, что следует понимать под сутью такого словосочетания, как «посторонние лица». К таковым трёх курсантов никак не отношу, тем более что один из них — мой сын.

— Это не имеет никакого значения, — напомнил Горохов. — Разве у них есть на это специальный допуск? А ведь я обязан проверять его наличие.

— Кстати, пару недель назад, когда наша лодка стояла в ремонте, в её отсеках толкались с утра и до вечера десятки работяг с морзавода. И я не помню, чтобы вы хоть у кого-то из них потребовали этот самый спецдопуск.

— Подразумевалось, что такие допуска имеются, — не сдавался особист. — Отнюдь не возбранялось проверять их при необходимости. В том числе персонально и в любой момент.

— Представляю, что работяга ответил бы вам под горячую руку. Особенно в тот момент, когда у него гайка не откручивается или когда он случайно саданул себя молотком по пальцу… — с издёвкой сказал Непрядов. — Да вы хоть представляете, какая авральная работа шла здесь день и ночь, чтобы лодку подготовить к нынешнему походу? Притом, вы же тогда и носа не казали.

— Ремонтные работы — это иной режим, — на более пониженном тоне стал защищаться Горохов. — Я говорю, что в принципе имею право проверить допуск.

— Вот именно, в принципе, — съязвил Егор. — Выходит, как вам удобнее. Мой же принцип состоит в том, что курсанту, как будущему офицеру, я доверяю не меньше, чем рабочему человеку, который горбатится в отсеках нашей лодки около ядерного реактора.

— Вы неправильно меня поняли, товарищ командир, — Горохов чуть скривил губы в небрежной усмешке. — Я ничего не имею против этих курсантов, в том числе и против вашего сына лично. Понимаю также, что не сегодня, так завтра кто-то из них всё равно придёт на атомную лодку в звании лейтенанта. Но это когда им по всей форме дадут «добро». Сейчас же они — вроде как справки без печати.

От таких нелюбезных слов Непрядова покоробило.

— Вы же сами, капитан третьего ранга, как без году неделя, получили эту самую печать на собственную бумажку, — холодно, с плохо скрываемой неприязнью говорил Егор. — Всего пять лет назад вы были простым лейтенантом. Но откуда у вас такое неверие к людям? Смею заметить, что «бабу Ягу» вы ищете совсем не в том лесу.

— А вы знаете, где эта самая «баба Яга»? — делано удивился Горохов. — Так подскажите.

— Охотно. В нашей береговой команде одно ЧП следует за другим. Или для вас это такая новость, о которой вы и понятия не изволите иметь?

— Мы об этом знаем, — авторитетно набычась, отвечал особист.

— Толку-то что? — Егор безнадёжно махнул рукой. — Вот капитан второго ранга Колбенев, между прочем, днюет и ночует в казарме вместе с матросами, чтобы не допустить новых неожиданных «сюрпризов». А почему бы вам, молодому офицеру, не последовать этому примеру?

— Но ведь береговая команда непосредственно не относится к вашему экипажу. Потому убеждён, что каждый должен отвечать именно за свой участок работы.

— А вот Колбенев так не считает. И ему до всего есть дело, не в пример вам.

Горохов возбужденно покраснел. Он привык, что командиры других лодок разговаривали с ним более покладисто и сдержанно. В любом другом экипаже он мог бы настоять на своём, но в случае с Непрядовым ничего не мог поделать, и это его бесило.

— Разрешите, товарищ командир, остаться при своем мнении? — как из пещеры, глухо рыкнул особист.

— Валяйте. Это ваше право, — позволил Непрядов, наперед зная, что Горохов накатает на него очередную «телегу». Опускаясь в кресло, Непрядов небрежно махнул рукой, мол, можешь быть свободным. Но Горохов не уходил, продолжая грозно бычиться посреди каюты.

— Ну, что у вас там ещё? — нелюбезно бросил Егор, не поворачивая головы и не предлагая капитану третьего ранга присаживаться. Проглотив с оскорбленным достоинством и это, Горохов медленно, врастяжку процедил сквозь зубы:

— Нам… стало известно… что вы… берёте в экипаж старшин второй статьи Ганзю и Чурикова.

— Допустим, — сказал Непрядов, хотя окончательно для себя ничего ещё не решил.

— Так вот, — Горохов снова для большей значимости выдержал паузу. — Есть мнение, что этого делать как раз не следует. Оба совершили грубейший проступок и должны быть за это строго наказаны.

— Они что, разве под следствием? — попросил уточнить Непрядов.

— Нет, — ответил на это Горохов и тут же поправился. — Пока нет.

— Ну, на нет пока и суда нет, — окончательно решил Непрядов. — Будем считать, что они зачислены в штатное расписание моего экипажа.

— Я категорически не согласен, — попытался оспорить это решение Горохов. Но Егор жестко осадил его:

— Послушайте, товарищ капитан третьего ранга! Известно ли вам, что я имею право, данное мне в самых высших инстанциях, комплектовать команду по своему усмотрению?

— Да известно, известно, — с досадой отвечал особист, точно ему наступили на любимую мозоль. — Да!

— Не «да», а так точно! — угрожающе повысил голос Непрядов. — Вы что, на посиделки сюда пришли? Перед вами старший в звании — капитан первого ранга! Потрудитесь держаться в рамках субординации.

Горохов онемел от удивления.

— Так точно, — придя в себя, вынужденно поправился он. Однако уже в следующее мгновенье обрёл прежнее самообладание и уверенность в голосе.

— Но всё же я очень бы советовал вам прислушаться и к другому мнению.

— Оставьте свои сомнения при себе, — снова в нелюбезной форме оборвал его Непрядов. — В конце-то концов, мне с этими старшинами идти в море, а не вам. Вы остаётесь на берегу и ни за что уже не можете отвечать.

— Если возьмёте меня на борт, я готов с большой охотой пойти на этот раз в море и тем самым разделить вместе с вами ответственность за личный состав, — не дрогнув, сказал на это капитан третьего ранга.

— А вот вас я взять никак не могу, — охладил его желание Непрядов. — Должность особо уполномоченного в моём экипаже не предусмотрена, в силу того, что командир экипажа пользуется особым доверием. Лично вам, товарищ капитан третьего ранга, делать здесь в море просто будет нечего.

Горохов с преувеличенным достоинством принял и эту Непрядовскую издёвку, верно, в душе поклявшись непременно отыграться при первом же подходящем случае. Горохов был терпелив и умел дожидаться чужого промаха. Вот тогда-то и наступал его «звездный час», когда представлялась возможность виртуозным дознанием доказать собственную исключительную значимость и необходимость на своём месте. Разумеется, ничего не было более неприятного, когда такая возможность ускользала. Он не мог не знать, что с Непрядовым считались в довольно высоких сферах. Капитан первого ранга был для бдительного особиста неуязвим, и это его особенно бесило.

Горохов всё же добился для себя отступного, когда убедил командира в целесообразности взять на борт ещё и старшину первой статьи Шастуна — того самого, которого избили Чуриков с Ганзей. Тем самым командир брался доказать, что умеет улаживать конфликты, касающиеся вверенного ему личного состава.

6

В автономку отходили без лишней торжественности, более чем скромно, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания. На пирсе адмирал Бахарев и ещё несколько штабных офицеров тепло попрощались с Непрядовым, и лодка рассталась с берегом. Она ушла, растворившись в утреннем тумане. А вскоре оборвалась и её следовая дорожка на воде. Атомоход канул в глубине, и теперь ничто уже не напоминало о его земном существовании. В отсеках потекли подводные часы и сутки, множа преодолевавшиеся мили.

В начале похода у Непрядова не было с экипажем никаких проблем. На берегу его люди достаточно хорошо отдохнули, и поэтому ходовые вахты шли как бы на одном дыхании, с показной мастеровитой лихостью. Другое дело потом, когда бесконечные бдения и тревоги на боевых постах вымотают личный состав. Тогда и командиру забот прибавится, чтобы на походе не было бы никаких происшествий и срывов.

С матросами, которые поочередно несли вахту в первом отсеке, так же не было хлопот. Все они пошли в море добровольно, с большой охотой и поэтому особенно старались доказать свою полезность на борту субмарины. Понимали же, что основную работу в море выполняют офицеры с инженерными дипломами. Необычайно совершенной представлялась эта лодка, необыкновенным был и её сплочённый офицерскиё экипаж. А чувство сопричастности к нему первое время приводило матросов в состояние восторга и радости за оказанное им доверие. Шутка ли, ведь все они как бы заглядывали в будущий век! Непрядов читал эти откровенные, бесхитростные мысли на лицах своих ребят и сам радовался за них. Им-то всё здесь в диковинку, тогда как основной состав команды со всем здесь освоился и ко всему привык.

Что же касается троих «драчунов», то Вадим Колбенев на правах строгого отца-блгодетеля взял их под свою опеку. В присутствии командира он заставил всех троих пожать друг другу руки, чтобы возникший между ними на берегу конфликт был бы тем самым исчерпан. По крайней мере, Колбеневу очень хотелось бы в это поверить.

На первый взгляд, всё складывалось наилучшим образом. Как и офицеры, матросы жили в каютах по двое. Столовались также в офицерской кают-компании. А это уже само по себе заставляло каждого из них держаться более солидно, с достоинством.

Казалось, особенно своим новым положением был доволен старшина Никита Шастун. Его освободили от несения ходовых вахт, назначив вестовым и, тем самым, помощником мичмана Расходова по хозяйственной части. И выбор этот, полагал Непрядов, был сделан весьма удачно. Трудами и заботами Шастуна в кают-компании буквально всё блестело и сверкало от стерильной чистоты и порядка. К тому же новый вестовой сервировал стол и обслуживал офицеров с таким изяществом и лёгкостью, словно был прирождённым официантом.

Но Егор, тем не менее, испытывал в душе и некоторое беспокойство: уж слишком легко и гладко шли дела в экипаже, а на походе в море долго так не бывает. Приближалась расчётная точка, когда субмарина должна была надолго уйти под паковый лёд, чтобы там, в немом студёном безмолвии, нести свою долгую патрульную службу. Вот тогда-то и начнётся настоящая работа, сопряжённая с избытком всяких неожиданностей и испытаний. Непрядов это хорошо знал, впрочем, как знали это и все остальные члены экипажа.

Напоследок решил Егор побаловать своих ребят свежим воздухом. У самой кромки ледяного поля дал команду на всплытие. Стрелка глубиномера дрогнула и с облегчением поползла к нулю. Она не спеша, как бы на ощупь разворачивалась до тех пор, пока над легким корпусом с шумом не заходили поднятые лодкой волны. С шипением и свистом отдраился верхний рубочный люк. Тотчас в центральный шибануло морозной свежестью вперемешку с солёными брызгами.

Непрядов распорядился, чтобы матросы выходили наверх первыми. Нетрудно понять, как им особенно не терпелось покурить на свежем воздухе. «В сущности, все они ведь пацаны ещё — отечески рассудил Егор, — ровесники моего Стёпки. А в море всегда же очень хочется того, что не всегда доступно…» Надев меховую куртку, Непрядов взобрался по отвесному трапу на ходовой мостик. Под обвесом рубки промозгло и сыро. Сапоги скользили по мокрым деревянным рыбинам, устилавшим подножье ходовой рубки. Где-то в недрах надстройки ещё журчала стекавшая вода.

Встав на подножку, Егор возвысился над рубкой. Перед ним вкруговую раздался мрачный, глянцево тяжёлый океан. Он ещё проступал в густых сумерках кончавшейся осени. Где-то на горизонте муаровой гвардейской лентой играли полярные сполохи. Тишина казалась неправдоподобно мёртвой. Такая бывает разве что на кладбище ночью, да и то перед тем, как разгуляться нечистой силе. Даже ветер затаил дыхание, испугавшись надвигавшейся полярной жути. Егор зябко подёрнул плечами, пряча прихваченные морозом руки в карманах куртки. В надстройке негромко переговаривались матросы. Оттуда тянуло сигаретным дымком, слышался хрипловатый никотиновый кашель, сдержанный смех.

А над головой удивительной чистоты и бесконечности северное небо. Гуляет по нему Большая медведица с малым медвежонком. И Полярная звезда будто застряла прямо на твоей собственной реснице.

На мостик один за другим выбрались и оба старпома. Потеснив

Егора, оба устроились рядом.

— Редкостная ночь, — вторя своим сокровенным мыслям, мечтательно выдал Непрядов. — Такие вот у нас на Северах по пальцам перечтёшь. А то всё хмарь, да ветрище.

— Эх, сейчас куда-нибудь на Юга, на солнышке кверху пузом погреться, винца б «сухаго» попить, — помечтал и Колбенев, по привычке покуривая в рукав.

— Считайте, что этим самым всплытием я вам по бокалу «шампанского» налил, — сказал Непрядов, втягивая ноздрями пьянящий, морозной свежести океанский воздух.

— Тогда уж лучше по стопарю «шила», — уточнил Кузьма. — Слабенькое винцо не потребляю, пусть им враги мира и социализма подавятся.

— Не отвергай того, в чем ни бельмеса не смыслишь, — поучительно сказал Вадим. — Искрящееся «шампанское» — это радость и свет надежды. Его прекрасные женщины любят…

— И много ж ты, Вадимыч, с его помощью баб на Югах охмурил? — с подвохом полюбопытствовал Кузьма.

— Пошля-як, — незлобиво отреагировал Обрезков. — Так и норовишь «вмазать» стакан, а потом — под чужую юбку…

— Это уж как придётся, Вадимыч. Я ведь ни в монахи, ни в замполиты не записывался. Мне и согрешить можно.

При этом Кузьма игриво подтолкнул Егора, как бы приглашая к себе в союзники. Однако Непрядов дипломатично промолчал.

— А ведь и вправду тошно, — продолжал куражиться Кузьма, — как только представлю, что где-то сейчас всё же есть и теплое море, и высокие пальмы, и женщины на пляже с загорелыми ягодицами. А тут… — Кузьма горестно вздохнул, — замполит со своими советами, как замшелой старухе девственность не потерять.

— Кузьма, ты без кучи кирпичей, как тот рядовой Гогоберидзе из анекдота, ну никак не можешь… Оторвут тебе однажды бабы твоё «мужское достоинство» вместе с яйцами. Так и помрёшь ни за что.

— Так по геройски всё ж погибну, — крепился Обрезков. — А ты, Вадимыч, наверное, уж и не помнишь, когда последний раз на этот счёт «оскоромился»?

— Не беспокойся, помню, — заверил Вадим. — Только трепаться про это не люблю.

— Не-ет, так дело не пойдёт, — заинтриговано напирал Кузьма. — Какие же здесь от друзей могут быть секреты? — и решительно потребовал. — А ну, колись до конца, непорочный ты наш батюшка: кого и сколько раз «усладить» сподобился?

— Это уж моё дело, — заупрямился Вадим. — А вообще, порядочный ты кобель, Кузя. Но, по большей части, заочник.

— Почему же заочник?! — вскипел Обрезков, задетый за живое.

— Да потому как в море «на сторону» от Регины Яновны своей всё равно не сбегаешь. Вот и не остаётся ничего другого, как языком попусту молоть.

«Ещё петушатся, — подумал командир про дружков, пряча грустную улыбку. — Потом так на вахте «ухайдакаются», что совсем не до женщин станет».

Конечно же, знал Егор про неудавшийся отпускной роман Вадимыча. Вроде бы что-то получалось у него с одной экстравагантной модельершей. Вместе они провели в Цхалтубо целый месяц, собирались было пожениться, но потом всё расстроилось. То ли модельерша та была чересчур привередливой, то ли сам Вадимыч слишком разборчивым, только перед дверями в ЗАГС разошлись несостоявшиеся молодожёны в разные стороны, пожелав друг другу всего хорошего. Самому Непрядову это очень даже было знакомо… Безоглядно жениться позволительно в двадцать лет, сознавая себя бесконечно счастливым, а когда самому слегка за сорок, то сорок раз отмеришь, да не всегда отрежешь… Егор не осуждал дружка за упущенную им возможность жениться и наладить семейную жизнь, потому что был по этой части таким же неудачником. А потому позволительно было лишь поплакаться в душе самому себе и постараться не вспоминать того, что было у него с Лерочкой.

Коротким был перекур на мостике, да и личная меланхолия длилась у командира недолго. Снова дал он команду, и хлопнула над головой крышка верхнего рубочного люка, втугую обжимая кремальеру. Лодка пошла на глубину, вдоволь глотнув кингстонами студёной океанской водицы.

— Товарищ командир, до кромки поля три кабельтова, — доложил капитан-лейтенант Скиба, оторвавшись на мгновенье от курсопрокладчика.

— Добро, штурман, — принял Егор доклад. — Включить эхоледомер.

В центральном отсеке почувствовалось повышенное напряжение, какое неизменно наступает, когда усложняется обстановка. Зачастили доклады с боевых постов. Непрядов еле успевал на них отвечать. Впрочем, особых оснований для беспокойства не было. Его лодке не впервой совершать такой манёвр. Но всё равно командир волновался всякий раз как мичман перед вручением лейтенантских погон. Кончалось одно жизненное измерение и начиналось другое, в котором предстояло заново утверждать себя. Кому же не известно, что океан ошибок не прощает, а вечные паковые льды уж тем более — они вдвойне безжалостны. Потому что они как бы авансом заполучали лодку вместе с её экипажем, не оставляя людям шансов на спасенье в случае малейшего их промаха. В аварийной ситуации на чистой воде можно как-то попытаться всплыть, но куда денешься под многометровым ледяным панцирем, когда лодка становится подобием гроба, засыпанного могильной землёй. Теперь же требовались решительные усилия всего экипажа, чтобы нащупать в океанской бездне свой верный путь и выйти из этой преисподней на свет Божий. А командир лодки — он как поводырь своему экипажу, на него возлагается последняя надежда, когда совсем станет невмоготу.

Непрядов подошёл к курсопрокладчику и заглянул через плечо склонившегося над экраном штурмана. По стеклянному матовому полю, размеченному сеткой параллелей и меридианов, ярким солнечным зайчиком двигалась маленькая светящаяся точка, — будто откуда-то снизу гномик подсвечивал крошечным фонариком. За этой светящейся меткой тянулся прочерченный грифелем тонкий след, который показывал пройденный кораблём путь. Обозначавшая корабль точка медленно смещалась в сторону кривой ломаной линии, показывавшей кромку ледяного поля. Наконец, точка пересекла линию, и тотчас на индикаторе эхоледомера заплясал самописец, вычерчивая причудливую линию подкладки ледяного поля. Было видно, что отдельные торосы проседали вглубь метров на десять. И Егору с опаской подумалось: «Только бы не зацепиться за эти ощеренные ледяные клыки, а то, не дай Бог, рубку своротишь».

— Центральный, слышу шум винтов, — послышался в динамике встревоженный голос старшины второй статьи Чурикова, который нёс вахту в первом отсеке. — Похоже, что над нами проходит надводный корабль…

— Не препятствуйте, старшина, — с ухмылкой отвечал в микрофон минёр Дымарёв, принимавший в центральном доклады из своего подопечного отсека. — К счастью, это наши собственные шумы, которые отражаются ото льда. Вам понятно?

— Теперь понял, товарищ капитан-лейтенант.

Сидевшие за пультами офицеры снисходительно заулыбались. Такой обманчивый эффект здесь ни для кого уже не был новостью. А ведь было дело, когда экипаж впервые столкнулся с таким странным явлением, не понимая, что происходит. И в тот раз непонятные шумы возникали то слева, то справа за бортом, тогда как акустик молчал, не обнаруживая вокруг никаких целей. Потом поняли: «Это лёд так чудит». И стали дружно к его чудачествам привыкать.

Жизнь в отсеках пошла по обычному подлёдному расписанию. Плавание было долгим. Шли дни и недели. Вахты сменялись подвахтами, бдение — положенным сном и отдыхом. А в промежутках между всем этим одна за другой следовали учебно-боевые тревоги, тренировки. И тогда весь экипаж дружно боролся за живучесть с условным огнем или водой, в душе искренне желая, чтобы такого никогда бы не случилось. Ясно же, что теперь вся надежда была только на самих себя. Если что-то произойдет, то никто им уже не поможет. До кромки ледяного сплошняка далеко, а до родного берега — ещё дальше. Но Егор не сомневался в своём экипаже, искренне надеясь, что и ему люди так же верят. Тем и жили они в своей подводной обители, надеясь друг на друга и на «его величество» случай. Таков был извечный, потом и кровью писаный извечный морской закон.

Так уж получается, что у командира лодки свободного времени бывает куда меньше, чем у всех остальных членов экипажа. В походе всяких дел и забот сваливается на него гораздо больше, чем на берегу. Но там хотя бы домой можно вечерком наведаться. Хотя в пустой квартире никто и не ждал Егора, но всё же было где расслабиться и немного отдохнуть. А на лодке никогда такой возможности нет и не будет. Командир обязан постоянно находиться в центре происходящих на корабле событий, и потому доклады об изменчивой обстановке доставали его и в центральном, когда он сидел за своим командирским пультом, и в кают-компании, когда обедал, и в собственной каюте, когда спал. Находчивый Кузьма советовал Егору поставить телефон даже в персональном командирском гальюне, чтобы таким способом быть в курсе дел в любой «критический момент» личной жизни. Непрядов за совет вежливо поблагодарил, но при этом посулил на неопределенно долгое время запереть в гальюне самого Кузьму, дабы его «ценные мысли» тут же и сбрасывать по прямому назначению — через унитаз в фановую цистерну. Присутствовавший при этом Колбенев «трюмного юмора» дружков не оценил и потому обоим посоветовал срочно обратиться к доктору Целикову — на случай «умственного или желудочного расстройства».

Впрочем, на подводном атомоходе имелось всё же одно укромное местечко, где всем свободным от вахты предоставлялась возможность не надолго отвлечься от всех забот и немного отдохнуть. На этом проекте для личного состава предусматривался такой приятный сюрприз, как отсек живой природы. На обычной дизельной лодке, стеснённой в своих размерах, ничего подобного даже представить было невозможно. Зато здесь, на атомной…

Скажем, после вахты спускаешься из центрального по трапу на нижнюю палубу, идёшь себе вразвалочку мимо дверей офицерских кают до самого конца коридора. Потому как заглядывать в свой надоевший закуток чего-то не хочется. Наконец, оказываешься перед створками стеклянной двери. Стоит только раздвинуть их, как сразу же попадаешь в чудесный сад, под размашистые кроны пальм, в гущу цветущего инжира и в утончённые запахи лаванды. Всё это заботливо взращено в кадушках, ящичках, горшочках. Здесь же зеленеет на газонах трава, на клумбе благоухают цветы. Под ногами не твердь стальных паёл, а мягкий цветной палас. В большом, подсвеченном лампами аквариуме, в таинственных зарослях водяных растений, величаво шевелят плавниками экзотические рыбки. Над головой со щебетом и посвистом перелетают с ветки на ветку чижи, скворцы, синицы. Им в зелёной куще просто рай и кормежки вдоволь.

Взглядом невольно задерживаешься на огромном светящемся панно. Кажется, сделай ещё шаг и тотчас окажешься у тихого ручья, текущего в лесной глухомани. Всё это Егору до боли напоминало его заветный лесной ручеёк, к которому он когда-то припадал губами, чтобы напиться в невыносимую летнюю жару. И чудилось, что где-то неподалеку была там его родная Укромовка — стоило только выбраться из чащобы и пройти немного по просёлочной дороге. А там уж непременно показался бы крутой холм с дедовой церквушкой, да с родным домом…

Любил Егор посидеть в это отсеке на лавочке, особенно поздно вечером перед сном. Он закрывал глаза и отрешённо слушал, как умиротворённо журчит вода, бьющая в небольшом фонтанчике, как щебечет в листве пернатая братва, устраиваясь на ночлег. В такие минуты особенно хотелось чьей-то любви, ласки, обыкновенной женской нежности, чего давно уже недоставало одинокому мореходу. Вспоминать о Катиных ласках не имело смысла. Её давно уже не было на этом свете. И поэтому чаще случалось, когда возникал образ другой, реально существовавшей женщины, с которой Егор надеялся связать свою судьбу. В походе он думал о ней как о каком-то роковом наваждении, тайном грехе, без покаяния остававшимся в его жизни. Но в том-то и дело, что в душе он был рад этому греху, желая его продолжения…

Нередко случалось так, что засыпая в своей каюте на койке, Егор невольно думал о Лерочке. Её он не боготворил, как когда-то Катю. Та, другая женщина, казалась вполне земной, обыкновенной и потому была доступной его мечтам. Он представлял её тугие широкие бёдра, полные груди, манящую ласку нежных рук и жаркое дыхание, от которого прежде озноб нетерпения охватывал с головы до пят. Эта женщина как бы манила издалека призрачным обаянием своего податливого тела, хотя душа её продолжала оставаться в потёмках. Думалось, что не всё у них, быть может, безвозвратно потеряно. Такая пламенная любовь просто так не проходит. Однажды в старом доме повторится ужин при свечах, опять зазвучит для него старинный рояль, будет и утреннее пробуждение в мансарде под шум дождя, и вздохи вековых сосен, и её тихая молитва… Возможно, там всё ещё ждут заблудившегося морехода. Стоит только вернуться туда, чтобы никуда уже не уходить, и всё начнётся сначала. Вернётся любовь, и счастье тогда их уже не оставит, если этого очень захотеть. А нужна-то самая малость: забыть прежнюю обиду и переступить через собственную гордость. По крайней мере, Егору очень хотелось в этом себя убедить. А иначе в дальнем походе просто нечем было бы жить. Что же будет на самом деле, он не знал. Да и какие-то определённые планы строить по этому поводу совсем не хотелось. Будущее представлялось ему собственным ледяным полем, под которым предстояло идти, не видя конца.

Не успел Егор заснуть, как зазуммерил висевший на переборке телефон. Приподнявшись, он протянул руку, выдернул из зажимов трубку и, позёвывая, поднес её к уху. Вахтенный офицер просил срочно прибыть в центральный, поскольку в момент подвсплытия и очередного сеанса радиосвязи на имя командира пришла срочная телеграмма.

Сладкой дрёмы как и не было. Егор в мгновенье оделся и выскочил из каюты.

В расшифровке сообщалось, что в высоких широтах, при разведке погоды, потерпел аварию военный самолёт. Пилоту и штурману, по всей вероятности, удалось выброситься на парашютах. Приводились и координаты места происшествия, откуда непрерывно подавал сигналы аварийный радиомаяк. Непрядова просили сделать всё возможное, чтобы попытаться спасти лётчиков, если они ещё живы.

Изменив курс, лодка устремилась к месту аварии. Егору не хотелось думать, что лётчики погибли: ведь сумел же кто-то из них в момент приледнения включить портативный радиопередатчик. Это могло также означать, что экипаж перед тем, как покинуть борт самолёта, успел прихватить с собой аварийный контейнер, в котором находился некоторый запас продовольствия и питьевой воды. Была там и надувная резиновая лодка с навесом, которая одновременно могла служить жилой палаткой. Её-то и предлагалось, главным образом, поискать, поскольку она имела весьма приметную ярко оранжевую окраску. Но основная надежда была всё же на непрерывно подававший сигнал радиомаячок. Именно он, пока не иссякнут батарейки, будет давать хоть какую-то реальную надежду на спасение людей во мраке полярной ночи.

Многое зависело от того, как скоро Непрядовская лодка сумеет прийти в точку, обозначенную на планшете координатами места аварии. Механик Теренин начал набирать максимальную скорость, которую только мог выдать на безопасной глубине. Гадроакустик Хуторнов при этом до пределе «навострил» собственные глаза и уши, стараясь обезопасить продвижение лодки по курсу на бешеной подводной скорости. А доктор Целиков, тем временем, начал готовить к работе, на всякий случай, корабельную операционную.

Теперь дорога была каждая минута. Но штурман Тынов докладывал, что даже при самых благоприятных условиях в расчётную точку могли прийти не раньше, чем через полтора суток. И командиру было отчего озаботиться и поломать голову. Ведь никто не мог заранее сказать, насколько возможно будет всплыть в заданном квадрате, стараясь как можно ближе подойти к намеченной точке. Неясной было, какой окажется погода, от которой также зависело очень многое. И уж совсем невозможно предвидеть, как поведут себя многолетние паковые льды, которые по природе своей находились в непрерывном движении. Можно было лишь надеяться на счастливый случай, хотя бы на один шанс из возможных ста, который позволил бы спасти людей. Непрядов дал указания и снова отправился досыпать к себе в каюту.

На этот раз он раздеваться не стал, завалившись в одежде поверх одеяла. Только начал дремать, как снова нудно проверещал телефон. Из центрального доложили, что резко ухудшилась ледовая обстановка. И снова Егор на ногах.

— Застопорили ход и легли в дрейф, товарищ командир, — слегка волнуясь, доложил Непрядову стоявший на вахте Дымарёв. — Перед нами сплошная ледяная стена, дальше хода нет. Похоже, что это айсберг.

— Ничего, Василий Харитонович, безвыходных положений не бывает даже подо льдом, — с напускной небрежностью отвечал Непрядов, садясь в кресло к своему командирскому пульту. — Айсберги тоже ведь не бесконечны.

К Егору в центральном тотчас поближе подсели Обрезков с Колбеневым. Вадим, как обычно, деловит и сосредоточен. Кузьма же слегка раздражён и недоволен тем, что ему не дали доспать.

Непрядов оценил обстановку и пришёл к выводу, что лодка, по всей вероятности, наткнулась не на айсберг, а на огромный ледяной остров, который врос в ледяное поле, совсем не кстати оказавшись на пути лодки. Старпомы, сверив данные, также с этим согласились.

Здесь было над чем задуматься. К обычной ледяной шапке, под которой шла лодка, все уже давно привыкли, перестали даже ощущать её изначально пугающее давление на собственную психику. Теперь же всех подстерегала опасность иного рода — более зловещая, непомерно огромная и непроходимая. Ведь никому неведомо было, до каких пределов вглубь и вширь простиралась вставшая перед лодкой ледяная твердь. Волей-неволей предстояло теперь вступить с ней в борьбу, преодолевая неведомую пока преграду всеми доступными способами и средствами, имевшимися на борту корабля. Другого выхода не предвиделось. Ведь ценою любого промедления были человеческие жизни. Поэтому Непрядову следовало как можно скорее привести свой корабль в расчётную точку и там попытаться всплыть в какой-нибудь полынье или трещине. Только ведь их тоже надо было поискать.

Включив айсбергомер, начали обследовать ледяную преграду. Оказалось, что она проседала вглубь на многие десятки метров. Обходить её с одной из сторон не имело смысла, потому что неизвестно было, насколько далеко простирался в обе стороны этот гигантский остров. Поэтому более обоснованным представлялось поднырнуть под это препятствие и попытаться на предельной глубине погружения преодолеть его, не сворачивая с проложенного штурманом курса. Глубины вполне позволяли совершить такой манёвр, да и сверхпрочный корпус атомарины к тому же вполне выдерживал давление почти километровой глубины.

Только лёгкого «подныривания» не предвиделось. Была опасность каким-либо образом застрять в ледяных расщелинах, или того хуже — удариться корпусом о ледяной монолит и получить пробоину. Тогда уже точно не избежать большой беды. Но выбора не было, предстояло идти в эту неведомую бездну.

Медленно, почти крадучись, атомоход начал набирать глубину, ощупывая посылками гидролокатора простиравшуюся перед ним стену. Собственными глазами никто из моряков её не видел, но каждый чувствовал, что она где-то совсем рядом: неприступная, немая, беспощадная. Она затаилась и ждёт одного лишь неверного движения стоявших на вахте людей, чтобы дать почувствовать себя чудовищной силы ударом в корпус лодки.

Люди замерли на боевых постах, до рези в глазах всматриваясь в показания приборов. И как всегда в таких случаях — последняя надежда на командира, безраздельная вера в его предвидение, в его несомненный талант и удачу.

Не скоро достигли нижнего уреза ледяной стены. Но и после какое-то время продолжали погружаться, чтобы иметь необходимый запас чистой воды над рубкой. Потом Егор дал команду, и ожил винт, придавая подводному кораблю медленное движение. Лодка пошла под ледяным островом, постепенно увеличивая ход. Миновал час, другой. «Пора бы уже кончиться этой ледышке», — в нетерпении думал Егор. Только чуткие приборы не меняли своих показаний, удерживая лодку на большой глубине.

Все ожидали, что эхоледомер вот-вот обнаружит кромку ледяного острова, за которой можно было бы снова почувствовать себя в большей безопасности. Но вместо этого прибор показал, что океанское дно начало как бы полого восходить, приближаясь к днищу лодки. Это означало, что глубина под килем стала угрожающе уменьшаться.

«Этого ещё не хватало!», — подумал Егор, с досадой глядя на показания эхоледомера и приказал механику сбавить обороты винта. Погасив скорость, лодка двигалась самым малым ходом, на который только была способна. Вскоре она уже едва не ползла брюхом по грунту, при этом стараясь не зацепить рубкой нависавший сверху ледяной потолок. Шли на пределе возможного, готовые в любое мгновенье застопорить «машину» и дать задний ход.

Нервы у Егора напружинились до предела. Он сидел в кресле, подавшись вперед и «пожирал» взглядом шкалы приборов. На лбу выступила испарина, во рту пересохло. Казалось, руку облобызал бы тому, кто догадался бы дать глоток холодной воды.

Какое-то время стрелки приборов как бы вообще перестали двигаться. И Егору померещилась, что лодка застыла на одном месте, оказавшись в дрейфе. Однако датчики лага всё же выдавали существование слабого движения вперёд. Это если и не успокаивало, то хотя бы давало надежду, что не всё ещё потеряно.

— Прямо по курсу над рубкой чисто! — как из потустороннего мира послышался, наконец, голос акустика Пети Хуторнова. Но в отсеке какое-то время ещё продолжала сохраняться гробовая тишина, будто никто не верил, что из этой ледяной западни когда-нибудь удастся выбраться.

— Чистая вода! — ещё раз громко повторил Хуторнов, словно из опасения, что его не все расслышали, или неправильно поняли.

Только после напоминания отсечный народ зашевелился, задвигался, как бы постепенно оттаивая и приходя в себя. Хуторнову, наконец, поверили, что в его словах нет обмана или розыгрыша, и что все они действительно освободились от ледяной ловушки, в которую едва не угодили всем скопом.

Вслед за командой этому поверил и сам командир, которому по должности полагалось в таких случаях сомневаться больше других, — но не ранее, чем лодка удалилась от острова на приличное расстояние и снова подвсплыла на рабочую глубину. Теперь для неё и покрывавшая океан ледяная шапка стала не такой страшной, поскольку под ней всегда можно было сманеврировать по глубине и по курсу.

Где-то с полчаса Непрядов оставался ещё в центральном посту. Лодка шла изначально заданным курсом и с расчётной скоростью. Никаких препятствий больше не возникало на её пути. Эхоледомер вычерчивал привычные глазу ломаные очертания нижней подкладки ледяного поля.

«Пожалуй, теперь можно чуток доспать», — расслабленно подумал Непрядов, с трудом подавляя зевоту. До утренней побудки оставалось чуть больше часа, которая была бы на берегу. Но какой уж под водой режим, когда спать приходилось урывками, сообразуясь с обстановкой.

Собираясь покинуть отсек, командир сделал соответствующую запись в вахтенном журнале. Он с трудом поднялся с кресла, повел плечами, слегка разминаясь и кивнул Обрезкову, мол, остаешься за меня.

Кузьма так же понимающе кивнул, тотчас изобразив на лице должное начальственное выражение и решимость править вахтой твёрдой рукой.

Жажда все ещё продолжала донимать, и потому Егор, проходя по коридору, заглянул в кают-компанию. Раздвинув дверные створки, он шагнул под округлый свод просторного помещения, где царил таинственный полумрак. Светилось лишь настенное панно, на котором в лёгкой утренней дымке изображалась гора Ай-Петри. Лодка шла так незаметно и плавно, что на стеллажах даже не дребезжала посуда. Всё здесь как обычно: обеденный стол покрыт белоснежной скатертью, кресла в чехлах. Подумалось, так же вот ночью бывает в каком-нибудь ресторане, когда посетители давно разошлись. Сделав свою работу, отправился по домам и весь обслуживающий персонал. И только ночной сторож, томимый жаждой, бродит по пустому залу в поисках какой-нибудь «минералки». «Возможно, это какой-то одинокий старик… и тоже в прошлом военмор с подлодки», — тоскливо подумал Егор, примеряя себя на его месте. Достав из холодильника бутылку «Боржоми», откупорил её и принялся жадно пить.

Вскоре в кают-компанию вошел Колбенев. Взяв пустой стакан, Вадим наполнил его из початой Егором бутылки. Непрядов допил свой стакан и потянулся за новой бутылкой.

— Хороша водичка, — похвалил Колбенев, смакуя «минералку» мелкими глоточками. В ответ Егор скривил губы, мол, вода как вода и что её особенно хвалить, это ведь не «Цинандали».

— Лихая выдалась ночка, — продолжал Колбенев, разворачивая к Егору кресло и усаживаясь в него. Непрядов же продолжал держаться на ногах, вальяжно облокачиваясь на буфетную стойку.

— Нам бы теперь хорошую полынью найти, как только придём в точку всплытия, — попытался Вадим угадать тяготившие командира мысли. — Хорошо бы теперь и световой день застать. А то ведь он такой короткий, что можно и не подгадать в подходящий промежуток.

— Ничего, подгадаем, — пообещал командир. — Во всяком случае, должны сделать всё, что только сможем. Главное теперь, чтобы лётчики дождались нас живыми, да по возможности невредимыми.

— Ну, будем надеяться, что они живы.

— А с полыньёй, думаю, как-нибудь вывернемся. По данным воздушной разведки, в том районе разводья должны быть. Надо только поискать.

— Что ж делать, поищем. Но это же опять будет упущенное время.

— Ясное дело, — согласился командир. — Только мы всё же кое-что сэкономили, когда поднырнули под остров, а не пошли в обход.

Дружки приумолкли. Пить уже не хотелось, да и сон пропал. Близилось время завтрака, а там снова надо было заступать на вахту.

— Я вот о чём подумал, — заговорил Колбенев, прерывая молчание. — Ведь о чьём-то спасении можно говорить и как о собственном сохранении — в масштабах вселенских, если хочешь. Поскольку необходимо преодоление не только какой-то видимой преграды, но и самих себя, незримого обледенения, инертности собственной души. Я говорю о способности воспринимать чужую беду как собственную…

— Как ты любишь всё усложнять, запутывать, — Егор с усмешкой посмотрел на дружка. — Я вот вижу перед собой конкретную цель и отметаю всё лишнее, чтобы спасти конкретную человеческую жизнь, так сказать, в её априори.

— Кто спорит? Так и есть, — Вадим невесело вздохнул. — Но мне же хочется душу излить, а может просто поплакаться в жилетку. Только вот кому, если не тебе, или вот Кузьме, разве что… А подумалось, как ни странно, вот о чём… — Вадим вопрошающе глянул на Непрядова. — Не кажется ли тебе, что наша лодка только что оказалась в таком же положении, как вся страна? Шла себе прямёхонько намеченным курсом и вдруг — на тебе, сплошная стена — и нет дальше хода…

— Неудачное сравнение, — отвечал Егор, не колеблясь. — Мы же нашли выход и преодолели эту чёртову стену. Так вот и страна, надо полагать, выход найдет. Ведь и не в таких передрягах матушка-Россия побывала.

— Ты оптимист, Егорыч. Ведь мы на эту стену ледяную, на весь этот береговой бардак и неразбериху в базе ещё наткнулись, когда лодку в моря готовили. И болячки наши мы ведь не оставили на берегу и за борт их не выбросили. Они перебрались на борт вместе с нами, как тараканы после переезда на новую квартиру.

— Я реалист, Вадимыч. И не хуже тебя ощущаю тот «нонсенс», в котором мы оказались: с одной стороны, совершеннейший боевой корабль, которому равных нет нигде, а с другой — прогнивший тыл, который толком не может обеспечить этот корабль всем положенным, хотя бы той же нормальной, а не сушёной картошкой. Посему вижу, что теперь не только флоту, но и стране в целом требуется опять капитальный ремонт.

— Вот именно, — Колбенев возбуждённо покраснел. — На флотах Российских непорядок оттого, что всю нашу «легендарную и непобедимую» как в лихорадке трясёт. В экономике — провал за провалом, в политике — друзей от врагов не отличаем. Спрашивается, где же выход?

— Это ты меня спрашиваешь, замполит? — Егор хохотнул. — А где же тогда партия — наш рулевой? Где вожди её прозорливые? Я-то ведь рядовой коммунист и делаю то, что приказывает мне моя присяга, долг и… просто человеческая совесть, наконец.

— Если б я сам знал… — искренне признался Вадим. — Это извечное проклятье наше «Как быть?» и «Что делать?». Мы заблуждаемся, когда пробуем уверовать, что, будучи под водой, многое видим яснее и понятнее из того, что происходит на берегу. Чушь это всё. Мы лишь острее других чувствуем здесь нашу общую боль потому, что оторваны от Родины и зачастую лишь догадываемся, что происходит там, у нас дома.

— А я думаю иначе, — возразил Егор. — Лично во мне, например, замкнутое пространство прочного корпуса генерирует энергию и просветляет мозги. Это уж поверь, а не суди только по себе.

— Ты, Егорыч, из другого теста сделан, нежели чем я. Видимо, есть всё же предначертание судеб, веление высшего вселенского разума, а не только нашего начальства, почему именно ты стал нашим командиром. Может, с кем-то другим, кто послабее, мы бы все давно Богу душу отдали. А ты, командир, просто везучий, или всё же заговорённый какой-то.

— Ни то, ни другое, — опять не согласился Егор. — Даже в сказках любой заговор не вечен, да и в везении дураку однажды может отказать. Я просто очень чётко представляю себе, зачем и ради чего надолго ухожу каждый раз под воду. А всё остальное прикладывается уже как бы само собой. Вопросы «Как быть?» и «Что делать?» меня не волнуют, поскольку и пяти лишних минут на это нет. Я конкретное дело делаю, как умею и как могу.

— Понимаю тебя. В сущности, ведь и мои мысли на сей счёт недалеко ушли от твоих. Однако есть люди, которые всё же пытаются найти хоть какой-то ответ на те самые треклятые вопросы. Слышал, что на Балтике прошлой осенью произошло с большим противолодочным кораблём «Сторожевой»?

Егор кивнул, припоминая, какое смятение в душе у него вызвало известие о том, что в Риге фактически взбунтовалась команда противолодочного фрегата, арестовав своего командира и некоторых офицеров. У многих на слуху было тогда имя замполита со «Сторожевого» капитана третьего ранга Саблина, который переманил на свою сторону часть экипажа и вместе с ним вышел в море, выдвинув при этом руководству страны ряд политических требований. Разумеется, Саблина судили «за измену Родине», а потом, по приговору военного трибунала, расстреляли как предателя, нарушившего воинскую присягу.

— Как военный человек я нисколько не оправдываю поступок Валерия Саблина, — говорил Колбенев. — Но с другой стороны, пытаюсь понять как замполит замполита те побудительные мотивы, которые заставили его предпринять, в общем-то, заведомую авантюру.

— Очень даже опасную авантюру, — уточнил Егор. — Я даже представить себе не мог, что могло бы произойти, случись такое не на обыкновенном БПК, а на лодке с ядерными ракетами.

— Не спорю, поступок Саблина уже сам по себе ужасен. Но с другой стороны, это ведь своеобразная реакция одиночки на то, что происходит в стране и со всеми нами. Хоть и крайне уродливая, но это есть попытка ответить на проклятые вопросы «Как быть?» и «Что делать?» Ведь Саблин всё же человек мыслящий. В политакадемии, надо полагать, не только зубрил, но и прочувствовал классиков марксизма-ленинизма. Ведь раскопал же, что у самого Ленина был когда-то псевдоним «Саблин». Вот и возомнил себя новым мессией. Дескать, дайте мне выступить по телевидению, и я вам всю правду-матку выложу, научу, как надо жить. Вот только не понятно, кого он больше играл: то ли романтика лейтенанта Шмидта, то ли прагматика матроса Вакулинчука?

— А не попа ли Гапона? — с издёвкой спросил Егор. — Саблина не жалко. Я бы такого сам шлёпнул, случись нечто подобное на моём корабле. Собственной рукой! И патронов бы не пожалел. А потом пускай меня судят.

— Не сомневаюсь… такое было бы проще всего. Только болезнь нашу «рассейскую» этим не излечить, а проклятые вопросы так бы и остались без ответа. Кого в этой трагедии действительно жалко, так это матросов со «Сторожевого». Саблин мог рисковать собой, если так хотел, но не другими. Многим он тем самым искалечил жизнь.

— А мне вот не жалко их, — упорствовал Непрядов. — Потому что знали, на что шли. Каждый из нас даёт присягу раз в жизни. Стоит лишь единожды нарушить её и — нет прощенья: предавшему веры не будет никогда. Таким образом, флот или есть, или его нет. А без флота, как и без армии — конец России. Так я это понимаю.

— До сих пор в этом деле много неясного. Мы лишь в силу своего воображения домысливаем то, что могло быть, а может и не могло… Всей правды мы не скоро узнаем. Одни утверждают, что Саблин — изменник, авантюрист, другие почитают его за подвижника и мученика, пожертвовавшего собой ради общего прозрения.

— Праведник, значит? — с прищуром переспросил Непрядов. — А с чего бы это ему в сторону Швеции подвигаться? Пускай даже под видом того, что в Кронштадт ему, якобы, захотелось. Сам посуди, от Ирбенского пролива до шведского Готланда — рукой подать, а до Нючепинга куда ближе, чем до Кронштадта. Как офицер флота, я верю фактам, а не домыслам по поводу благих намерений.

— Что же, факты, как говорится, вещь упрямая. Но мы не можем отмахиваться от того, что произошло, не осмыслив случившегося, не сделав надлежащие выводы. Чтобы всё это однажды не повторилось бы вновь, но уже в более страшной и разрушительной форме… А то получается, кому-то до сих пор невыгодно проливать истинный свет на «дело Саблина». Но меня же матросы об этом часто спрашивают. А я что? С умным видом напускаю тумана и несу всякую околесицу. Оттого что сам до конца не разобрался.

— Думаю, надлежащие выводы «на верхах» не могли не сделать.

— Может быть, но мы-то об этом ничего не знаем. Нельзя же всех нас, которые «на низах» всё время за болванов держать. А жить по двойным стандартам просто уже невмоготу.

Что тебе на это сказать? — Егор на мгновенье задумался. — Слишком разные мы выбираем пути. Одни вот летят к Северному Полюсу, чтобы, в конечном-то счёте, погибать во льдах, а другие зачем-то предпочитают идти в сторону Швеции, чтобы потом «под вышку» попасть. Да мало ли в какую другую беду попадает русский человек? А спасать-то надо и тех, и других…

— Ты прав. Это ещё раз подтверждает необходимость «капитального ремонта», но только вот… — Колбенев на полуслове запнулся и отчего-то настороженно посмотрел на дверь. Егор, в свою очередь, удивлённо вскинул брови, не понимая, что встревожило его дружка.

Встав с кресла, Вадим шагнул к выходу и решительно раздвинул дверные створки. Перед ним стоял старшина первой статьи Шастун.

— Вы что здесь делаете? — строго спросил Колбенев.

— Да вот, товарищ капитан второго ранга… Пришёл, значит, делать приборочку, — с простодушной улыбкой отвечал здоровенный, слегка сутулившийся старшина.

«И как только умудрились этакому битюгу накостылять Чуриков с Ганзей? Оба ведь, в сравнении с Шастуном, совсем не богатыри», — подумал Непрядов, предпочитая пока не вмешиваться в разговор.

Шастун продолжал улыбаться, как бы приклеиваясь взглядом к своему собеседнику и следя за каждым его движением.

Колбеневу это не понравилось, и он сказал с раздражением:

— А не рановато ли пожаловали? Все свободные от вахты пока спят.

— Та ни-и, я всегда, значит, с утречка пораньше, як у нас у колхози робыть надо було…

— Так заходите! Чего ж вы под дверью изображаете статую командора?

— Та я ж вам не хотел мешать, — Шастун развел в сторону ручищами, изображая тем самым должную степень удивления и неловкости простецкого парня перед начальством.

— Приступайте, старшина, — сказал Непрядов, направляясь к дверям. — Это мы не будем вам мешать.

Уже в коридоре Егор с Вадимом понимающе переглянулись. Видно, не такой уж простак был этот Шастун, о зачислении которого в экипаж так настаивал особист Горохов.

Но Егор об этом вскоре и думать забыл. Подлодка приближалась к расчётной точке всплытия, и командир снова поспешил в центральный отсек.

К счастью, подходящую полынью долго искать не пришлось. Лодка зависла под ней, слегка прокручивая винтом, чтобы тем самым противостоять сносившему её подводному течению. Эхоледомер чётко обозначал весьма невеликие пределы этого окошечка на свет Божий, едва позволявшего всплыть в этом месте. Чтобы убедиться в возможности манёвра, Непрядов прильнул бровью к резиновому тубусу зенитного перископа. Пошарив взглядом в сумрачном надголвье, командир поймал в увеличительных линзах искомую полынью, напоминавшую осколок разбитого стекла. На фоне затухавшего полярного дня она зеленовато высвечивала и представлялась действительно небольшой. Получалось, что лодка могла еле-еле вписаться в неё.

Отвалившись от перископа, Егор озабоченно потёр подбородок рукой, соображая, как теперь следует поступить. Разумеется, можно было бы поискать и другую, более просторную полынью, на что потребовалось бы неизвестно сколько времени. Эта же была всё-таки более-менее подходящей, к тому же оказавшейся почти в самой расчётной точке, что уже само по себе являлось редкой удачей, неожиданным даром судьбы. Однако изначального оптимизма у командира быстро поубавилось, как только он узнал, что полынья, найденная в многолетнем паковом монолите, сплошь покрыта более молодым льдом. Толщина его в самом окне составляла около метра, а это означало, что пробиться наверх будет не так-то просто.

— Товарищ командир, а не долбануть ли нам по этой полынье торпедой? — предложил Вася Дымарёв. — Ручаюсь, что промаха не будет.

— Хорошая идея, Василий Харитонович, — похвалил Непрядов, чтобы сразу же разочаровать минёра. — А что если лётчики догадались подобраться к этой самой полынье и ждут нас где-то у самой кромки? Что тогда?..

— Риск есть, конечно, — уже не так уверенно сказал Дымарёв.

— Будем всплывать старым дедовским способом, пузырьком в цистерну, — принял решение командир. — Попробуем рубкой взломать лёд.

Сыграли учебно-боевую тревогу. Как только офицеры заняли места на боевых постах, командир начал манёвр приледнения. Выдавливая из цистерн балласт и приобретая положительную плавучесть, лодка нацелилась рубочным ледорубом в самую середину полыньи.

— Двадцать… девятнадцать… восемнадцать… — взволнованным голосом вёл отсчет оставшихся до поверхности метров штурман Скиба.

Наконец, где-то вверху раздался резкий, сильный скрежет, будто каждого, кто находился в центральном, потёрли рашпилем по голове. Тотчас начал расти дифферент на корму, но механик, виртуозно подработав винтом, все же сохранил равновесие корабля.

— Крепкий, з-зараза, — сказал Обрезков, воздев глаза к подволоку, как бы оценивая сквозь корпусную сталь и толщу воды неподдающийся лёд.

Погрузившись, лодка снова взяла необходимый разбег и пошла на взлом ледяной корки. На этот раз соприкосновение оказалось крепче изначального. Могучий корпус атомохода задрожал в нетерпеливом ознобе, светильники над головой и по бортам нервно заморгали. Однако и на этот раз лёд не поддался.

Механик почти умоляюще поглядел на командира, прося его пощадить корабль. Но Егор решил попытать удачу ещё раз. Разумеется, риск поломки в каком-нибудь механизме возрастал, так ведь ценой всему этому были две конкретные человеческие жизни. Непрядов даже вообразить не хотел, как он мог бы покинуть это место, обрекая незнакомых ему людей на погибель.

Командир снова дал команду всплывать. Люди напряглись, сжались, готовые к новой встряске. Только ничего этого не произошло. Все находившиеся в центральном услышали, как заворочались, зашуршали взломанные льдины, выворачиваемые наизнанку высовывавшейся из воды рубкой. Однако полностью решено было не всплывать, чтобы не повредить гребной винт.

«Держитесь, братишки, теперь уже совсем скоро придём», — подбодрил про себя Егор пилотов, втайне надеясь, что до них дойдет его ободряющий позыв. Тем временем, он облачался во всё тёплое, чтобы выбраться на ходовой мостик. Меховая канадка свободно охватывала плечи, под ней толстый водолазный свитер из верблюжьей шерсти, ватные штаны вправлены в большие валенки с галошами.

Но выбраться наружу оказалось не легче, чем всплыть. В ограждении рубки столько нагромоздилось битого льда, что штурман с минёром упарились, пока не откинули крышку верхнего рубочного люка.

Непрядов первым выбрался наверх. В ноздри шибануло морозной свежестью. Привычно почувствовался запах солоновато свежей рыбы и йодистых водорослей — в высоких широтах он казался более сильным и острым, будто исходил из только что вскрытой сельдяной бочки.

В ограждении рубки было сыро и ветрено. С обвеса на толстые стёкла выносных приборов тяжело шлёпались увесистые, сытые капли. Похоже, лодка слезливо жаловалась командиру на нестерпимую боль, которую ей причинила взломка льда.

Вскоре мостик был очищен от ледяных осколков, и Егор смог спокойно утвердиться на подножке, возвышаясь над рубкой. Кругом, куда ни глянь, простиралась белая всторошенная пустыня, по которой гуляла позёмка. Серое, плотно задраенное тучами небо едва источало свет уходившего дня. По расчётам штурмана выходило, что уже через час настанет сплошная темень. Нужно было торопиться с поисками. Но сколько ни всматривался Непрядов в бинокль, ничего не было видно, кроме звериными клыками щерившихся торосов.

Вахтенный офицер почти беспрерывно палил в небо осветительными ракетами. Однако не было похоже, чтобы кто-то их заметил. Вокруг, сколько хватало глаз, не было ни малейшего движения или шевеления, напоминавшего хоть что-то живое. А дальше, не более чем в полутора кабельтовых, начиналась белая мгла. Всё стушёвывалось и тонуло в её сплошной завесе. Более гибельного места, казалось, на всём земном шаре не сыскать. А в моряцком просторечье всё это называлось «пятачком подлянки», потому что в высоких широтах переставали действовать обыкновенные законы физики и начинали твориться всякие не слишком приятные чудеса. Гирокомпас как на зло отказывался давать верные показания и безбожно врал, поскольку вблизи Северного полюса его направляющая сила резко ослабевала. Что же касается магнитного компаса, то на него даже смотреть не хотелось. Его стрелка временами вращалась так, будто на неё находил порыв бешенства. Теперь спасал только электронно-вычислительный мозг корабля, показывавший достоверный путь в направлении «Полярной звезды». Однако «пятачок подлянки» был многолик и непредсказуем. Он мог заявить о себе внезапной подвижкой льда, то ли ураганной силы ветром. Да мало ли ещё чем, погибельным для корабля и его экипажа? Здесь не было доверия ни к каким прогнозам. Приходилось полагаться лишь на собственную интуицию, да на умение мгновенно среагировать на изменчивую обстановку. И во всей этой жути вот уже несколько суток находились попавшие в беду люди.

«Живы ли они? — мучительно думал Егор. — Где их теперь искать?»

Но вот из отверстия верхнего рубочного люка высунулась голова Хуторнова, покрытая большой, наподобие папахи, лохматой шапкой.

— Есть сигнал! — крикнул он с каким-то возбуждённым азартом и показал на рамку выдвижной антенны пеленгатора, которая развернулась в нужном направлении. — Теперь их запросто можно отыскать и по ручному прибору, с каким на радиолис охотятся.

— Так уж и запросто, — усомнился Непрядов, но всё же щедро посулил. — Эх, Пётр Иванович, медаль бы тебе на пузо повесил, если б ты ещё дистанцию дал. Не до самого же Северного Полюса переть по твоему «прибору на лис», да ещё в примерном направлении.

— Полагаю, источник сигнала где-то совсем рядом, — убеждённо отвечал Хуторнов, поправляя налезавшую ему на глаза шапку, которая была всё же явно не с его головы.

— А точнее?

— Ну, не более полумили, товарищ командир. Я вам ручаюсь.

— Так, ловлю на слове, Пётр Иванович, — поверил командир и распорядился, чтобы наверх в полном походном снаряжении поднялись бы Чуриков с Ганзей. Поисковую группу Непрядов решил возглавить лично, поскольку имел на этот счёт кое-какой опыт. Однажды ему приходилось уже разыскивать во льдах сброшенный на парашюте экспериментальный радиозонд. К тому же физически Егор был крепче едва ли не каждого из членов своего экипажа. Пойти вместе с ним порывались многие из офицеров, но Егор всё же предпочёл выбрать именно двух старшин, резонно рассудив, что парни они молодые, крепкие: если надо, то за семерых выдюжат. И потом, их присутствие на борту по штатному расписанию, да и в случае чего-нибудь непредвиденного, совсем необязательно. Экипаж и без них со всем бы справился наилучшим образом.

Собираясь покинуть борт, Непрядов ещё раз напомнил старпомам, как им поступать в том случае, если «не приведи Бог» начнётся подвижка льда. Однако ледовая обстановка оставалась пока стабильной, и это успокаивало.

Егор, конечно же, понимал, что командир не имел права покидать борт своего корабля. Да только случай был особым. Слишком велика была вероятность того, что посланные на поиск пропавших лётчиков люди сами могли оказаться в критической ситуации и погибнуть. Однако никто в экипаже, кроме Непрядова, не имел специальной подготовки по ориентированию и выживанию во льдах. Потому не мог и не хотел Егор необдуманно рисковать своими людьми. Не сомневался, что с ним они не пропадут: во всяком случае, шансов у них выжить вместе с ним будет намного больше.

Сойдя на лёд, Непрядов поджидал старшин, которые немного замешкались со своей амуницией. Первым начал высовываться долговязый Ганзя, державший на плече смотанный в бухту пеньковый страховочный конец. На шее у него, поверх меховой куртки, болталась на ремне коробка радиопеленгатора. Следом показался и невысокий ростом крепыш Чуриков, прижимавший к себе свёрнутые брезентовые носилки.

— Да куда ты прёшься с ними!? — отчего-то рассерженно крикнул на Чурикова механик Теренин, указывая на громоздкие носилки. — Давай сюда эту рухлядь!

Непрядов хотел было вступиться за старшину, мол, носилки всё же могут пригодиться. Но механик в это время уже тянул из рубочного люка лёгкие охотничьи нарты, непонятно как оказавшиеся в его «тайных» загашниках.

«Цены всё же нет моему механику, — удовлетворённо подумал Егор. — И где он только умудрился раздобыть эти санки? С ними теперь не то, что идти, а и бежать можно…»

Обвязавшись страховочным концом, на случай провала в какуюнибудь скрытую трещину, поисковая группа двинулась в путь. Впереди, задавая темп движения, ускоренно шагал по твёрдому насту сам командир. За ним поспешал Ганзя, дававший по пеленгатору направление. А Чуриков, волочивший за собой нарты, был замыкающим.

Какое-то время за спиной ещё слышались хлопки и треск взмывавших в небо ракет. Но вскоре всё стихло. Лишь хрустел под ногами снег, да путалась под ногами мелкая позёмка. Окружавшая со всех сторон белая мгла весьма заметно стала мрачнеть, насыщаясь спускавшейся с небес теменью. Выпиравшие повсюду ледяные торосы ещё более ощерились, будто клыки притаившихся поблизости белых медведей.

При ходьбе все трое понемногу согревались, и лютая стужа теперь не так донимала, как в начале движения. Непрядов даже снял маску с очками, рискуя обморозить лицо. Но в сгущавшихся сумерках так было легче наблюдать за рамкой пеленгатора, который он забрал у Ганзи. Шли уже около часа, но никакой оранжевой надувной лодки с навесом нигде не было видно.

Заметив, что матросы начали выдыхаться, Непрядов дал знак сделать короткий привал. При быстрой ходьбе недостаток кислорода ощущался здесь особенно остро. Отдыхали не больше трёх минут, пока дыхание опять не пришло в норму. А затем — снова в путь. Только рамка пеленгатора вскоре повела себя как-то странно, начав описывать круги.

«Это должно быть где-то здесь, совсем рядом…» — промелькнуло в голове у Непрядова, и он поднял руку, требуя повышенного внимания. Моряки остановились, а затем, разойдясь в разные стороны, начали шарить в ближних торосах.

«Хоть бы следы какие отыскать», — думал Егор, вглядываясь под ноги. Только ничего похожего на присутствие здесь людей будто и в помине не было. Кругом сплошной лёд, снег и полная, замораживавшая душу тишина.

Наконец, Ганзя замахал руками, призывая всех к себе.

— Вот она, товарищ командир, — указал старшина на торчавшую в снегу антенну. Встав на колени, Ганзя принялся меховыми рукавицами разгребать слежавшийся, неподатливый снег, и вскоре извлек из него небольшой цилиндрический контейнер. В руках у старшины он продолжал тонко пищать, будто пойманная зверюшка.

Егор пристально глядел вокруг, но по-прежнему не видел никакой оранжевой лодки. Окрест были одни лишь торосы, да наметённые позёмкой сугробы. Они все трое пробовали кричать, но в ответ — ни звука.

— А ну, ребята, давайте-ка пошарим по сугробам, — надумал командир. — Вдруг там что-то есть, — и принялся отвязывать прикреплённые к нартам лыжные палки, которыми удобнее было бы протыкать снежный наст.

Опять моряки разбрелись по сторонам. А тьма всё непрогляднее и гуще. Пришлось включить ручные фонари, чтобы лучше было видно.

Непрядову вскоре повезло. В одном месте потревоженный палкой снег осыпался, и Егор увидал кусок обнажившегося оранжевого полотна. Это и была та самая лодка, а вернее надувной резиновый плотик, который одновременно служил и палаткой.

Достав нож, Непрядов разрезал прорезиненную ткань и посветил в дыру фонариком. Под низким, провисавшим от снега пологом он увидал двух людей в меховых комбинезонах и унтах, которые лежали, тесно прижавшись друг к другу. На голос никто из них не отреагировал. И тогда Егор сам полез в палатку, посвечивая фонариком.

Один из пилотов подавал признаки жизни. Он даже слабо простонал, когда Непрядов потормошил его за плечо. А другой был мёртв, превратившись в ледяную мумию с неестественно белым, затвердевшим лицом.

Почти неделя прошла, как их самолет потерпел аварию, и можно было только догадываться, какие нечеловеческие испытания и муки выпали на долю этих ребят. У оставшегося в живых летчика было обросшее щетиной, старчески измождённое лицо. Полуприкрытые глаза казались остекленевшими, безучастными ко всему происходящему. Даже тени радости за собственное спасение в них не промелькнуло. Это был потусторонний взгляд из человеческого небытия. Пилот будто давно смирился с тем, что он, как и его товарищ, давно умер и лишь по чистой случайности продолжал ещё слабо дышать. Вполне вероятно, он никого уже не ждал и ни на что не надеялся, постепенно угасая и приобретая ледяное естество.

В обратный путь группа двинулась уже в сплошной темноте. Ветер усилился, началась настоящая метель. Луч фонарика выхватывал седые космы снега, ходившие вкривь и вкось. Они старались как бы обворожить, увлечь людей в дикой пляске. А порывы ветра подталкивали всё время куда-то в сторону, где могла оказаться глубокая трещина или неведомая полынья, в которых не мудрено сгинуть. Каждый шаг давался с превеликим трудом. Старшины тянули привязанного к нартам пока ещё живого лётчика. А Непрядов нёс на своих плечах обледенелый труп его товарища.

Обратный путь занял гораздо больше времени, чем сами поиски. Ноги увязали в снегу, от ветра и стужи всё тяжелее становилось дышать. Кровь стучала в висках тревожно и сильно, как это случалось почувствовать в минуты предельной напряжённости. Казалось, конца и края не будет этому движению «в никуда»…

Нестерпимо тяжело было командиру тащить на плечах затвердевший труп. Особенно стыли руки, от холода их не спасали даже тёплые овчинные рукавицы. А собственные пальцы в валенках Непрядов давно уже не чувствовал, словно они сами собой отвалились. Всё чаще Егор спотыкался, стараясь удержаться на ногах и не потерять равновесие. Все мысли, все движения были сосредоточены лишь на том, чтобы дойти, хоть на карачках дотащиться со своей страшной ношей до лодки, где в награду его ждали покой, тепло и стакан крепкого бодрящего чая. Думалось, вот сейчас напиться бы, согреть душу, а потом хоть до самого Кильдина пешком тащиться.

У Непрядова не было опасений заблудиться в этом снежном аду, пеленгатор чётко указывал направление на лодку, откуда исходил позывной сигнал. Вот уже сквозь бешеные порывы и завывания ветра стали доноситься звуки корабельной сирены. А вскоре тусклым размытым пятном обозначился свет бортового прожектора.

«Дошли», — с облегчением мелькнуло в мыслях, и ноги сами собой понесли его к заждавшейся лодке. Прибавили шагу и старшины, тянувшие нарты с лежавшим на них лётчиком. На борт они поднялись как раз вовремя. Началась подвижка льда, и атомоходу оставаться далее в небольшой полынье было уже небезопасно. Льдины всё сильнее шевелились и напирали на рубку.

Глубина была теперь единственным и самым надёжным спасением для атомохода. Хлебнув жабрами кингстонов утяжеляющей воды, она стала осторожно, чтобы не повредить корпус, проваливаться в бездну с дифферентом на корму. Давление возрастало, будто гигантский осьминог с чудовищной силой сжимал корабль, обвивая щупальцами по всему периметру прочного корпуса.

Но вот дрогнул гребной винт, постепенно набирая обороты. Лодка пришла в движение, которое убыстрялось до тех пор, пока скорость не достигла крейсерских параметров. Теперь уже приполюсный «пятачок подлянки» не был ей опасен. Его удалось перехитрить.

Сильно обмороженного, но всё ещё живого лётчика тотчас поместили в корабельный лазарет, где доктор Целиков принялся его обследовать. А погибшего пилота поместили до возвращения в базу в один из корабельных рефрижераторов. Обнаруженные документы свидетельствовали, что в живых остался штурман старший лейтенант Михаил Друган, тогда как погиб командир экипажа капитан Виктор Ямщиков.

О том, что лётчики найдены, удалось послать РДО перед самым погружением лодки. В ответ же был получен приказ полным ходом идти на перехват неопознанной атомной лодки, предположительно большого водоизмещения, которая по данным разведки направляется подо льдами в район Кольского полуострова. А обстановка была тревожной. В полярных морях разворачивались крупные силы шестого американского флота. И вот теперь угроза родным берегам исходила уже из подо льдов. Впрочем, было ещё достаточно времени, чтобы занять изначальный район для патрулирования. Непрядов утвердил новый расчётный курс и пошёл в лазарет, чтобы проведать обмороженного лётчика.

Егор нашёл его далеко не в лучшем состоянии. Старший лейтенант Друган пребывал в глубокой коме. Он лежал на койке в отдельном помещении лазарета, похожий на мумию египетского фараона. Всё тело его было сплошь забинтовано. Лишь по хриплому и прерывистому дыханию можно было понять, что лётчик ещё жив.

— Ну, как он? — с волнением спросил Непрядов.

— Да сами видите, в каком он ужасном состоянии, — тихо и озабоченно ответил Целиков. Знаком он дал понять, что лучше перебраться в соседнее помещение, чтобы не тревожить больного. Непрядов тотчас подчинился, на цыпочках последовав за доктором.

— Жить будет? — прямо спросил его о главном, что тревожило теперь весь экипаж.

— Я постараюсь, — уклончиво пообещал доктор. — Но придётся оперировать. Без этого никак нельзя.

— Ясное дело, — согласился Непрядов, устало опускаясь на табурет. — Теперь надо постараться сберечь его, — и добавил, исподлобья глянув на Целикова. — Во что бы то ни стало, Александр Сергеевич.

Доктор понимающе кивнул, хотя ясно было и то, что он всё же обыкновенный корабельный эскулапе, а не всесущий Господь Бог, который может сотворить чудо.

Видя, что командир не торопится, Целиков предложил ему кофе. Егор не отказался. Они расположились здесь же за столиком в процедурной, где у доктора было оборудовано нечто вроде уютного гостевого уголка.

— А сможете, Александр Сергеевич, оперировать в такой вот непростой подлёдной обстановке? — спросил Егор, отхлёбывая из чашки обжигающий кофе маленькими глоточками.

— В этом особой проблемы нет, хотя определённая опасность всё же существует, — сказал Целиков, настраиваясь на философский лад. — Опыт на сей счёт у морской медицины имеется предостаточный, — и пояснил.

— С тех пор, как некто Кудрин, корабельный доктор с фрегата «Александр Невский», первым в конце прошлого века сделал в море операцию под эфирным наркозом.

— Вот видите, в конце века, — как бы укорил Егор Целикова сразу за всех его корабельных собратьев по профессии. — А великий Пирогов, если не ошибаюсь, делал подобные операции в полевых условиях гораздо раньше, в самый разгар Крымской войны.

— Всё так, — согласился Целиков. — Но должен заметить, Егор Степанович, что над корабельными медиками той поры весьма долго довлело мнение известного военно-морского эскулапа Бахерахта, — Целиков поднял указующий перст, воздавая должное авторитету своего коллеги. — Так вот он утверждал, что «каждая болезнь гораздо опаснее на море бывает, нежели на берегу». Поэтому корабельные медики старались тогда особенно не рисковать. Больных мореходов, от греха подальше, просто свозили на берег при первой же возможности и уже там их оперировали.

— Тоже мне, гиппократы нептуновы, — подколол доктора Егор. — А потом что же, расхрабрились?

— Да жизнь заставила смелее быть, — Целиков утверждающе ткнул пальцем в стол. — Корабельные медики уже в море стали бороться за жизнь каждого моряка, оказавшегося в беде. Кстати, в Великую Отечественную войну почти девяносто шесть процентов больных и раненых моряков корабельного состава было возвращено в строй.

— Выходит, этот самый ваш Бахерахт был обыкновенным перестраховщиком?

— А вот и нет, — упрямствовал доктор. — В чём-то сей корабельный эскулап был всё-таки прав, поскольку всякая болезнь на море действительно опасна. Она во сто раз усиливается изнурительной качкой, да и всем ненормальным укладом нашей жизни, перестройкой её ритма. На состоянии организма в море вообще сказывается масса всякой всячины.

— Ладно, убедили, — примирительно согласился Непрядов. — Надеюсь, что вашего опыта, Александр Сергеевич, в данном случае будет достаточно.

— Я постараюсь, Егор Степанович, — снова пообещал доктор.

Командиру ничего не оставалось, как поверить на слово. И потом, ведь не было ещё случая, чтобы доктор хотя бы раз в чём-то подвёл свой экипаж. А что касается его осторожности, — такой уж он, верно, обстоятельный и разумный человек, не привыкший бросать слов на ветер.

По корабелке Непрядову доложили, что для него приготовлена корабельная сауна. После изнурительного вояжа на «пятачок подлянки» надо было хорошенько отогреться и попариться. Непрядов через приоткрытую дверь глянул ещё раз на Другана и отправился в бытовой отсек.

А сауна была сработана на подводном корабле по всем правилам настоящей финской бани. Правда, округлые каменюги были горкой навалены в жаровне скорее для красоты, чем для пользы дела. Но зато свежий пар можно было по собственному усмотрению доводить до любой температуры, которой душа желала. Имелся даже небольшой бассейн, который заполнялся донельзя холодной и просоленной забортной водой.

Егор долго сидел на самой верхней полке, привалившись спиной к обшивке из ольховых, гладко выструганных досок, совсем разнежившись и разомлев. Ему было хорошо и спокойно. Он всё же испытывал удовлетворение от того, что спас чью-то человеческую жизнь. И ещё оттого, что сам не заблудился и не сгинул вместе с двумя моряками на том самом распроклятом «пятачке подлянки». Вспомнилось, а ведь был момент, когда он уже начал сомневаться в том, что разыщет пропавший экипаж. Но всё обошлось. Подумалось, а будь иначе, он бы себе этого никогда не простил, до конца дней своих считал бы себя виноватым. Выходило, что опять ему повезло. И вот так бы всегда…

Тряхнув головой, Егор согнал с себя полусонную одурь и, выскочив из парилки, рухнул в ледяную воду. Тело разом ожгло, дыхание перехватило. Егор пробкой выскочил наверх, радостно дрожа всем своим существом, и вновь устремился в жар парилки.

Только снова поблаженствовать не пришлось. Появившийся в сауне посыльный доложил, что командира ждут в центральном.

Не без досады Непрядов спустился с полки, ополоснулся тёплой водой и начал поспешно обтираться сухой простынёй. «Неужели Хуторнов уже обнаружил ту самую «вражью» лодку?» — подумал Егор с ощущением появившегося дискомфорта и тревоги.

На самом же деле оказалось нечто похуже. Теренин сказал, что вышел из строя один из насосов энергетической установки, поскольку отчего-то забарахлил кингстон системы охлаждения. А это значило, что лодка уже не могла двигаться полным ходом. Скорость её резко упала.

— Что делать будем, Юрий Петрович? — недовольно спросил Непрядов, глядя на озабоченного механика.

— Выход один, — убеждённо отвечал Теренин. — Для доступа в отсек придётся расхолаживать реактор. Иначе к этому кингстону никак не подступиться.

— То есть, стопорить ход? — почти ужаснулся Егор.

— Выходит, что так, — механик развёл руками. — А иначе просто живьём зажариться можно.

Непрядов едва не выругался. Получалось, что лодка могла безнадёжно опоздать с прибытием в намеченный квадрат боевого патрулирования. А этого командир никак не мог допустить, поскольку в противном случае «неопознанная» лодка безо всяких помех, свободно выходила к берегам Кольского полуострова. Задача осложнялась ещё и тем, что ремонтироваться предстояло в подводном положении, так как поблизости не было даже самой маломальской полыньи или трещины.

— Значит, так, — распорядился командир. — Полного расхолаживания реактора ждать не будем. Времени на такую роскошь у нас просто нет. Как только температура упадёт до более-менее терпимой, будем приступать к работе. В отсек пойдут одни добровольцы.

— В таком случае работать придётся в несколько смен, — соглашаясь, выдвинул условие Теренин. — Меняться будем как можно чаще, чтобы избежать теплового удара. В первой смене пойду сам.

— Добро, — кивнул Непрядов. — Туда же и меня включайте.

В первой смене, из солидарности с командиром, напросились пойти также Чуриков с неразлучным Ганзей. Теренин не возражал, поскольку оба моряка были как раз хорошими ремонтниками.

Ждать пришлось несколько часов. Лодка тем временем выполнила манёвр приледнения. Подвсплыв, она осторожно упёрлась рубкой в лёд, придав себе, таким образом, более устойчивое положение и снизив давление забортной воды на корпус до минимума.

Впрочем, и это вынужденное бездействие пришлось кстати. У обмороженного штурмана Другана началась гангрена обеих ног, и поэтому Целиков решился на срочную операцию, чтобы спасти лётчику жизнь. А для этого, естественно, лодка должна была пребывать в спокойном состоянии, исключающем всякие толчки и тряску.

Непрядов места себе не находил, мучительно поглядывая на бортовой хронометр, который с издевательским бесстрастием отщёлкивал впустую тратившиеся минуты и секунды. Команда, тем временем, успела пообедать. Но Егор даже не подумал о еде. Выпил только пару чашек крепкого кофе, который ему сварил вестовой Шастун. Правда, кое-какой запас времени всё же имелся. Теперь всё зависело от того, как скоро они приступят к работе и устранят поломку в клапане кингстона.

Командир сидел, откинувшись на спинку кресла, и делал вид, что беззаботно дремлет. В центральном была тишина, прерываемая редкими докладами с боевых постов. Порой где-то вверху слышался лёгкий скрежет и шипение. Это означало, что течение пыталось развернуть лодку, и она верхом рубки тёрлась о лёд.

— Вахтенный офицер, — попросил Егор, не открывая глаз. — Доложите обстановку.

— Лодка в дрейфе, — поведал вахтенный, что командиру, впрочем, и самому было известно. — Глубина под килем полторы тысячи метров, температура забортной воды — минус два градуса. Радиационный фон в норме.

«Это хорошо, что в норме, — подумал Егор. — Значит, рентгена не нахватаем».

— Пожалуй, можно начинать, Егор Степанович, — почему-то интимно склонясь к уху Егора, сказал Теренин и, на всякий случай, подстраховался. — Только лучше бы ещё с полчасика подождать, для верности.

— Никаких «только»! — Непрядов резко вскочил с кресла. — Приступаем немедленно.

Командир, как и все ремонтники, облачился в светло-серый теплозащитный костюм и встал крайним в общий строй. Теренин же сделал вид, что не замечает этой командирской причуды — представляться со всеми равным. Поскольку лодку Непрядов знал не хуже самого механика и вполне мог бы проинструктировать на этот счёт кого угодно. Однако порядок на лодке — прежде всего. И поэтому Теренин жёстким и требовательным голосом напомнил каждому стоявшему в строю о его личных обязанностях по демонтажу кингстона. Работать предстояло в тесном трюме, при адской жаре и при повышенном давлении. Требовалось «наддуть» отсек сжатым воздухом, чтобы внутрь прочного корпуса не поступала бы забортная вода. Ведь при полной разборке кингстона в корпусе практически образовывалась обыкновенная круглая дыра диаметром в три десятка сантиметров.

Стоя в шеренге и внимая строгим напутствиям механика, Егор всё же не мог не заметить, какие откровенно презрительные взгляды бросали Чуриков и Ганзя в сторону Шастуна. Вестовой, похоже, совсем не рвался в числе первых пойти в реакторный отсек. Впрочем, этого от него и не требовалось. Однако Непрядов припомнил, что так же скромно держался вестовой в тот момент, когда кому-то надо было отправиться на поиски лётчиков. Шастун всё время норовил находиться как бы в тени, ни на что не напрашиваясь, хотя и не отказываясь ни от какой работы, какую ему поручали. Подумалось, такая уж осторожная натура у парня, такую почти невозможно переделать…

Ремонтная группа гуськом, друг за другом, отправилась в кормовые помещения лодки. Сняв пломбу, Теренин разгерметизировал энергетический отсек. Ремонтники начали входить в стерильно чистую, сиявшую белизной зону. Под ногами ребристые паёлы. По бортам никелированные кожуха и трубопроводы с раздражающе «ядовитой» ярко-красной маркировкой.

Перед тем, как спуститься в трюм, Теренин снова наглухо задраил входную дверь с вмонтированным в неё окошком из кварцевого стекла и махнул рукой, чтобы поднимали давление. Прильнувшая с обратной стороны к окошку голова инженера-ядерщика Стеблева понимающе кивнула.

Тотчас со свистом и шипением в отсеке шибануло сжатым воздухом. Уши стало закладывать.

Первым в трюм полез механик, громко сопя под маской носом и бряцая сумкой с гаечными ключами. За ним по ступенькам отвесного трапа начал спускаться и Непрядов. «А температурка-то здесь и впрямь как в преисподней — похлеще будет, чем в корабельной сауне, — думал Егор, поспевая за Терениным, проворно двигавшемся в узких щелях между механизмами и трубопроводами. — Если бы не кислородные аппараты, то дышать, верно, было бы нечем». Думалось ещё и о том, что Целиков, вполне вероятно, уже приступил к операции и ему, конечно же, приходилось нелегко, а всего хуже — самому штурману, жизнь которого, по словам доктора, висела на волоске.

«А ты возьми, да выживи, старлей!» — не то попросил, не то подзадорил Егор, будто находившийся в глубокой коме лётчик мог его слышать.

Наконец, добрались до неисправного кингстона. Включили фонари, чтобы разогнать по углам трюмный мрак и осветить привод кингстона со всех сторон, как больного в операционной палате.

Разложили инструмент, разобрали ключи. Вот со скрипом поддалась первая гайка, пошла вкруговую туго и нехотя, как бы назло испытывая терпение людей. Непрядов толкал рукоятку огромного гаечного ключа, помогая механику. Оба натужно кряхтели, стараясь побыстрее освободить первый фланец. Всего минут через десять адской работы жара показалась такой невыносимой, что впору было потерять сознание. Не спасал даже защитный термостойкий комбинезон. Почувствовав этот губительный предел, механик подал рукой энергичный знак и начал всех ремонтников поочередно подталкивать к выходу. Им на смену уже готовилась другая группа добровольно желавших изжариться в этом пекле. Возглавлял её Кузьма Обрезков.

Выйти из энергетического отсека было так же не просто, как и зайти в него. Чтобы не снимать здесь при пересменке давление, соседний отсек пришлось так же держать под напором сжатого воздуха, превратив таким образом всё отсечное пространство в своего рода шлюзовую камеру для пропуска людей. Сжатый воздух туда, по мере необходимости, нагнетался или стравливался. Поэтому пришлось там ещё какое-то время попотеть, прежде чем Егор вместе с другими ремонтниками выбрался на обычный, регенерируемый отсечный воздух. Казалось, все надышаться им не могли — таким прохладным и свежим казался он после жаркой кислородной дыхалки в реакторном отсеке.

Отдыхали в спортзале, развалившись на матах. Механик решил, что все они снова полезут в трюм, как только кингстон будет полностью демонтирован. Тогда уже потребуется его личный квалифицированный осмотр и устранение самого повреждения.

— Как там дела в операционной? — спросил Непрядов Колбенева первым делом, не успев ещё как следует отдышаться и напиться воды.

— Хреново, — сказал Вадим, который здесь готовил для ремонтников снаряжение. — Целиков считает, что этому старлею придётся ампутировать ступни обеих ног, — и с уверенностью обнадежил. — Правда, обмороженные руки док всё же обещал спасти.

На полном, обрамлённом рыжеватой бородой лице Вадима отражалось такое неподдельное сострадание, будто он сам вместо того лётчика испытывал нестерпимую боль. Мучился Колбенев ещё и по другой причине. Набравшись решимости, он осторожно, совсем не навязчиво предложил:

— Я бы тоже пошёл вместе с вами… Добро? А то как-то совсем не хорошо получается: вы всё время рискуете, а я вот отсиживаюсь за вашими спинами.

— Тебя ещё не хватало, — недовольно пробурчал Егор. — Да и что ты там будешь делать? Изображать фигуру «мыслителя» на табурете?

— Мог бы там на подхвате, — со слабой надеждой на успех всё же настаивал Колбенев. — Скажем, ключи подать или ещё чего.

— Вот именно, «ещё чего», — передразнил Егор. — Например, кандейку, чтобы пописать. Ты со своими могутными телесами в первой же шхере застрянешь, а потом тебя оттуда и лебёдкой не вытянешь, — и строго напомнил. — А ведь сто раз умолял, чтобы за своим весом следил. Помнишь, какой ты стройный былинкой был, когда мы месяц в море голодали?

Но Колбенев на это лишь со вздохом махнул рукой.

— Это от природы у меня такие габариты, — пожаловался он. — Я ведь и бегал по утрам, и прыгал по вечерам. Диету терпел как святой отшельник в пустыне. Да только всё это зря. Потому и выходит как у того китайца в анекдоте: всё равно «осень кусать хосисса…»

— Тогда и не ной, отче ты наш из пустыни. К бессмертному подвигу в трюме ты не готов.

— Ладно, геройствуйте там с Кузьмичом без меня, — сдался Вадим. — Я помогу вам горячие раны зализывать.

От незлобивой пикировки с дружком Непрядову немного даже полегчало на душе. Подумалось, а ведь есть всё же у Вадимыча дар Божий как-то незаметно успокаивать, отвлекать от тяжелых мыслей…

Теренин дал команду и первая ремонтная смена опять полезла в трюм. А неисправность, как выяснилось, была самой пустячной: на приводе кингстона пробило фторопластовый манжет и поэтому заело клапан. Разведя руки в стороны, Теренин выразил удивление: «Надо же, столько хлопот из-за какой-то мелочи…» И работа после этого выразительного жеста пошла быстрее. Жара не казалась уже столь несносной, дышалось легче. Верно, температура в отсеке спала, приблизившись к нормальной. Будто на одном дыхании собрали и отладили весь механизм привода. На этот раз не потребовалось даже пересменки.

Сняв защитный комбинезон, Егор вернулся в центральный.

«Ну, родимые, теперь выносите…», — подумалось ему о лошадиных силах корабельных турбин, как только гребной винт снова пришёл в движение. Вскоре командир совсем успокоился. Сидя в кресле настолько размяк, что опять потянуло в сон.

Впервые за последние трое суток Непрядов позволил себе нормальный отдых. Он уже предвкушал, как спустится в свою каюту, примет душ, попьёт чайку и, непременно раздевшись, завалится на койку. Немного помечтав в сладкой полудрёме, Егор нашёл-таки в себе силы подняться с кресла. Он спустился на нижнюю палубу, пришёл к себе, но больше ничего уже из намеченного сделать не смог. Рухнув на койку, заснул почти мгновенно, мертвецки, с сознанием хорошо и полностью сотворённой работы.

Командира долго не будили, вполне понимая, как он измотался и обессилел. К тому же, совсем не было причин понапрасну тревожить его. Лодка продолжала идти намеченным курсом, развив крейсерскую скорость. И пока ничто не предвещало какой-то неожиданности. Гидролокаторы на много миль вокруг ощупывали ультразвуком глубину и пространство, не находя ничего подозрительного. Порой лишь небольшие косяки трески, да селёдки давали о себе знать. Могло показаться, что сам океан решил подводным мореходам дать небольшую передышку: в награду за испытания минувшие и в предвидении страданий грядущих.

Егор вполне выспался и хорошо отдохнул. Появившись в центральном, снова сел в своё кресло. При этом не без удовлетворения заметил, что вахта на боевых постах неслась так же надёжно, словно он никуда не отлучался и лично наблюдал за действиями своего экипажа. Работал чётко отлаженный механизм взаимодействия многих людей, который сам он так долго и упорно создавал и на который мог теперь вполне положиться. Обрезков и Колбенев поочерёдно командовали так, будто это был сам Непрядов. Даже с какой-то ревностью подумалось, а ведь исчезни он с лодки совсем, то никто этого, верно, и не заметил бы. Точно так же заступала бы и сменялась вахта. Те же самые подавались бы команды. И лодка всё так же покорно слушалась бы руля, с любой заданной скоростью перемещаясь в океанской бездне.

Но не этого ли сам он хотел, не того ли добивался, по многу часов изматывая людей бесконечными учениями и тренировками, чтобы обрести это самое нераздельное единение человека с подводным кораблём? Там, вблизи реактора, в чудовищно мертвящем его дыхании, Непрядов особенно почувствовал эту крепкую спайку до конца преданных ему людей. Он жил своим экипажем, и сам был его полезной частицей. Хотелось верить, что примерно так же думали и все остальные члены экипажа. Но только вот не принято было об этом говорить вслух из опасения показаться сентиментальным, а то и не искренним. Поскольку истинные моряцкие чувства глубоко запрятаны в душе. О них разве что в песнях вспоминают. Да только вот под водой времени никогда нет, чтобы от души спеть…

В отсеках шла привычная работа, не требовавшая пока повышенной напряжённости. Сменившись с вахты, люди отдыхали в каютах, а желающие могли позаниматься на снарядах в спортзале, или же просто помечтать и погрустить о чём-нибудь в отсеке «живой природы». А вечером в кают-компании задушевные беседы за чашкой чая и, как водится, непременный флотский трёп — вперемешку с анекдотами. И здесь уж торпедист Вася Дымарёв бывал просто незаменим со своими одесскими подначками и нескончаемой небывальщиной из жизни его тётки Васёны, которая по простоте душевной вечно попадала в какие-то переплёты.

На высоте бывал и Андрей Скиба, когда неизбывная любовь к поэзии прямо-таки озаряла его. Он с таким вдохновением принимался по памяти читать Пушкина, что все находившиеся рядом могли часами его слушать. В походе это были те самые маленькие радости, без которых под водой просто не прожить. Глубина бывает зла и коварна, а оказавшийся в ней человек — терпелив и добр. В этом равновесии всегда содержится залог того, что количество погружений лодки будет равняться числу её всплытий, и что она, в конечном счёте, невредимой вернётся в базу.

Экипаж, тем не менее, ждали новые испытания. Лодка была уже на подходе к заданному квадрату, когда на пути у неё оказалась целая гряда огромных ледяных островов. Поэтому пришлось долго маневрировать и уклоняться от нежелательной встречи с ледяными монолитами. В результате лодка всё время как бы отклонялась в сторону от той расчётной точки, где ей давно бы уже надлежало быть. По всем предположениям именно там могла появиться искомая «цель».

Но случилось как раз то, чего Непрядов более всего опасался. На экране локатора, прямо по курсу лодки, начали появляться характерные всплески, означавшие двигавшуюся «цель». Уникальные уши Пети Хуторнова безошибочно уловили слегка чавкающие звуки, принадлежавшие винтам крупнотоннажной субмарины. Несомненно это была та самая «Огайо», её-то и предстояло перехватить.

Непрядов подошел к планшету, на котором Скиба обозначил положение «цели». Оценив обстановку, Егор понял, что эта самая «цель» безнадёжно ускользала от него. Даже превосходства в скорости хватило бы лишь на то, чтобы преследовать «Огайо» на большой дистанции, но никак не выйти ей наперерез. Таким образом, к родным берегам можно было бы с позором приволочиться на хвосте у чужой субмарины. А это уже лично для командира такое бесчестье, после которого ему не то что лодку, но и баржу с дерьмом нельзя доверять. Разумеется, этого никак нельзя было допустить.

— Юрий Иванович, — обратился Непрядов к механику. — Если твой атомный котёл шуровать на всю катушку, то как думаешь, догоним?

— Догнать-то догоним, товарищ командир, — пообещал Теренин. — Да вот только перегонять потом не стоит.

— А что, дед, боишься американцам голую задницу показать? — сразу нашёлся словоохотливый Кузьма.

— Вот именно, — без тени обиды отвечал Теренин. — А где гарантия, что при такой бешеной скорости у нас опять в трюме чего-нибудь не полетит? Ведь лодка у нас пока, можно сказать, экспериментальная и некоторые узлы не отработаны по параметрам надёжности.

— Но другого выхода нет, — напирал Кузьма, взглядом прося у Егора поддержки.

В это время Скиба доложил, что «Огайо» изменила курс, резко беря вправо, в обход большого ледяного острова, который оказался на их пути. Непрядов снова озадачился. Но штурман подсказал, что перед ними был тот самый остров, который они уже преодолевали, только в обратном направлении. Скиба ткнул карандашом в планшет, в то самое место, где его рукой был прочерчен своеобразный канал подо льдами.

Глаза командира и штурмана понимающе встретились. Конечно же, это был выход из положения, о чём они одновременно подумали. Расчёты показывали, что американская лодка, описывая на курсе вынужденную глиссаду по краю гигантского острова, неизбежно потеряет уйму времени. Можно было не сомневаться, что об узком проходе под островом на «Огайо» ничего не знали. Но если это и было им ведомо, то янки, вполне очевидно, предпочитали осторожничать. Однако для

Непрядовской лодки появилась возможность снова воспользоваться подледным коридором, наверстав, тем самым, упущенное время, и встретиться с «Огайо» уже по другую сторону острова на контркурсах, имея возможность упреждающего манёвра.

— Штурман, рассчитайте курс на проход под островом, — распорядился Непрядов уже успокоенным, ровным голосом, будто дело касалось сущих пустяков. — Прикиньте, сколько времени будет в нашем распоряжении.

— Есть, — коротко отрезал Скиба и зашевелил на планшете прокладочным инструментом.

Но Егор и без штурманских расчётов знал, что времени на перехват должно хватить, если им повезёт и на этот раз.

Вблизи острова «Огайо» резко сбавила ход и пошла почти крадучись, явно не желая в неведомых водах рисковать или «засвечиваться» на экранах чужих гидролокаторов. А Непрядовская лодка тем временем полным ходом неслась прямо на ледяной монолит острова, будто собиралась таранить его бульбой своего форштевня. Если командир «Огайо» отслеживал этот манёвр, то уж наверняка посчитал «этих русских» сумасшедшими. Тому и в голову вряд ли могло прийти, что в данном случае Непрядов тоже «не лыком шит», а если и рискует, то прежде семь раз отмеряет, прежде чем отрежет…

— И всё-таки, они могли вполне нас не обнаружить, — предположил Колбенев, заглядывая через Егорово плечо на экран командирского пульта. — Слишком уж как-то спокойно себя ведут эти нахальные янки. А иначе заметались бы, запсиховали.

— Ты так думаешь? — спросил Егор, не поворачивая головы.

— Но посуди сам: ведь мы постоянно держимся на фоне сплошного льда. Они же всё время остаются в стороне и потому видны нам как на ладошке.

— Положим, что так и есть, — согласился командир.

— Входим в подводный канал, — доложил вахтенный офицер. — Глубина погружения — сто пятьдесят, скорость — четыре.

— Докладывать дистанцию через каждые десять метров!

— Дистанция девяносто… восемьдесят… семьдесят… — тотчас стал отсчитывать вахтенный.

Атомарина ползла самым малым ходом, который только позволяли обороты винта. На этот раз Непрядов решил, помимо эхоледомеров и гидролокаторов, использовать ещё и подводную телекамеру. Однако пользы от неё оказалось пока совсем немного. Даже в свете мощного прожектора удавалось «проглядывать» толщу воды не более, чем метров на пятнадцать. Порой на экране возникали рваные ошмётки блуждавших водорослей, какие-то заблудшие мелкие рыбёшки. А ведь ледяные монолиты были здесь где-то совсем рядом. Они простирались по бортам лодки, и над её рубкой. К тому же морское дно, судя по кривой эхолота, всё время неумолимо приближалось к днищу лодки, а впереди, прямо по курсу, было самое гиблое место — горловина ледяного канала. Больше всего Егор боялся, как бы здесь не произошла подвижка льдов, которая могла перекрыть эту единственную лазейку под островом. Тогда уже возникала бы проблема, как выбраться их этой западни. И уж время наверняка было бы упущено на радость «супостату».

И надо же было такому случиться! Перед выносной телекамерой вдруг промелькнула какая-то огромная тень. Поначалу Егор даже не уразумел, что бы это могло быть.

«Уж не обломок ли какой-нибудь отколовшейся ледяхи?..» — мелькнуло предположение.

— Акула, мать её!.. — первым догадался Кузьма. — Вот стерва, нашла место, где шмыгать!

Стало видно, как огромное чудище, метров эдак около двадцати, ткнулось мордой в рубку раз, потом другой, в надежде поживиться.

Однако не посчитав её съедобной, акула презрительно вильнула хвостом, как бы говоря, «не больно-то я и хотела» и пошла себе вперёд, легко обгоняя еле двигавшуюся лодку.

— Ох, сколько рыбьего мяса зазря пропадает, — сокрушался Кузьма. — Вот бы поймать её, голубу, — и вдруг мечтательно вопросил дружков. — А помните, как мы тогда лихо поймали голубую акулу, а потом сожрали её с отварной картошечкой? Ну, тогда ещё, когда после первого курса в Атлантику на «Седове» ходили?

— Во, вспомнил тоже! — откликнулся Вадим. — Раз уж на то пошло, то поймали её как раз не мы, а мичман Мищенко. Что же касаемо было «сожрать» ту самую рыбку, то уж вы, Кузьма Петрович, и вправду были тут не из последних — одни лишь обглоданные косточки за борт летели.

— А-а… — Кузьма лишь досадливо отмахнулся, глядя, как полярное чудище, удаляясь, медленно растворялось в толще воды.

Но вскоре уже всем стало не до акулы, уплывавшей куда-то по своим рыбьим делам. Мрачновато матовые, с густым синим отливом монолиты с обеих сторон почти вплотную приблизились к лодке. Ребристые, с острыми сколами, они неотвратимо наваливались по бортам, угрожая вот-вот накрепко зажать лодку в своих ледяных тисках, чтобы уже никогда не выпустить.

Ультразвуковые посылки гидролокатора тоже не радовали. Прямо по курсу обозначилась сплошная стена. Тоннель кончался полным тупиком.

— Ну, вот, — обречённо изрёк Обрезков. — Кажется, приехали: теперь надо раком пятиться назад, пока форштевнем не долбанулись.

— Да не каркай ты, — сердито одёрнул его Колбенев. — Дистанция пока ещё приличная, и надо идти до упора.

— А смысл?

— Там видно будет, — упорствовал Вадим, обращаясь взглядом к Непрядову. — Как думаешь, командир?

— А хрен его знает, — откровенно признался Егор и на всякий случай дал команду «стоп, машина». Почти зримо он представил себе, как уходила от них «вражья» лодка. Вместо ощущения собственной опасности, вдруг удушливой волной взыграл в душе приступ бессильной злобы на «супостата» и досады на самого себя, — за то, что где-то допустил непростительную промашку.

И в это самое мгновенье Кузьма звонко шлёпнул себя ладонью по лбу, озарённый какой-то очевидной догадкой. А потом, зло улыбаясь, он ткнул пальцем в телеэкран.

— Не-ет, братцы, — протянул он. — Эта стерва-акулина ведь не глупее нас с вами. А с чего бы это ей идти перед нами прямо по курсу и ни в чём не сомневаться?

— А я что говорю? — ещё больше оживился Вадим. — Акула ведь и впрямь не дура, чтоб ей по своей охоте идти в западню. Не может не быть там хоть какой-то лазейки.

Непрядов мгновенье колебался, потом всё же решил.

— Добро, — сказал твёрдо. — Давай рискнём. Если такая огромная акула здесь проходит, то почему же и мы как-нибудь не протиснемся следом за ней?

Дружки согласились.

— Хуторнов, полярную акулу держите за хвост? — поинтересовался командир.

— Так точно, товарищ командир, — подтвердил акустик. — Пока держу.

— Вот и хорошо, не отпускайте её. Идём точно за ней.

Лодка снова дала ход. Расстояние до предела начало сокращаться. А лёд всё больше как бы наваливался сверху на рубку, и океанское дно неумолимо поднималось к самому днищу. И когда казалось, что лодка совсем уже упрётся форштевнем в ледяной тупик, акула неожиданно исчезла, будто растворилась в воде. Хуторнов потерял с ней контакт.

В последней отчаянной попытке Егор всё же не отменил команду идти вперёд. Метр за метром, почти на ощупь, лодка продолжала двигаться.

— Глубина под килем растёт, товарищ командир! — наконец, известил штурман.

А Непрядову показалось, что этот голос мог принадлежать лишь самому ангелу-хранителю… Выходило, что канал не кончался, а всего лишь делал своеобразный зигзаг, круто уходя книзу метров на тридцать. Лодка поднырнула, и Хуторнов радостно выкрикнул, что снова «ухватил» акулу за хвост. Так и выбрались на чистую воду: впереди полярная хищница, а за ней — сама лодка.

— Не-ет, братцы, — опять выдал Кузьма. — Всё же не стал бы я кушать эту тварь. Теперь бы я её, голубыньку, под хвост поцеловал.

— Даже если б она тебе при этом гениталии отхватила? — усомнился Колбенев. — Так сказать, от избытка ответных чувств.

— Ну и пускай, — великодушно согласился Кузьма. — Лучше таким образом пострадать, чем быть неблагодарным. И потом, в море нам яйца всё равно ведь без особой надобности.

— Что б ты без них тогда на берегу делать стал, болезный? — посочувствовал Колбенев.

— Да подвесил бы протезные, — нашёлся Обрезков. — Были бы похлеще натуральных.

Колбенев презрительно фыркнул, вообразив, как это могло бы выглядеть на самом деле.

— Право на борт, ложиться на курс двести семьдесят, — скомандовал Непрядов рулевому и одновременно строгим взглядом осаживая разговорившихся дружков.

Описав циркуляцию, лодка легла на новый курс и вскоре уже шла самым полным ходом. Надо было загодя успеть к широкой протоке между двумя островами, откуда, как полагал командир, должна была показаться «Огайо». На этом и был построен весь его упреждающий расчёт.

Сбавив ход, атомарина вошла в намеченный квадрат и зависла без движения в точке ожидания.

Опять вся надежда была на Хуторнова. Храня скрытность, он работал в пассивном режиме «шумопеленгования». Чтобы помочь ему, в отсеках соблюдали полную тишину, разговаривали только шёпотом или жестами.

Миновал час, другой, но «вражина», как Егор про себя окрестил чужую лодку, не появлялась. Звуковой фон оставался чистым, ничем не нарушаемым, и не было даже малейшего намёка хоть на какое-то шевеление в глубине протоки.

«А что, если эта самая вражина как-то проскочила мимо нас?» — вкралось невольное сомнение.

Будто угадав его мысли, Колбенев сказал:

— Да нет, надо ждать. Если бы она прошла здесь раньше нас, то мы бы, по крайней мере, имели возможность помахать ей вслед носовыми платочками, а так… — Вадим развёл руками. — Тихо ведь.

Непрядов кивнул, вынужденно соглашаясь, но в мыслях уже прорабатывал вариант, как за вражиной устремиться в погоню, если она всё же прорвалась. Тогда оставалась ещё возможность попытаться догнать её, используя превосходство в скорости, и «сесть» ей на хвост, обозначив своё присутствие где-то поблизости. Надо полагать, у янки нервы тоже ведь не железные, и любой их наглости есть предел, за которым срабатывает обыкновенный инстинкт самосохранения. Он же, Егор Непрядов, постарается выполнить свой долг, чего бы ему это ни стоило.

А время шло, и вместе с ним возрастало напряжение. Перешли на активный режим «шумо-пеленга», но результат был всё тот же — тишина. Непрядов изнывал от вынужденного бездействия, не зная, к чему приложить всю скопившуюся в нём энергию погони и перехвата. Думалось, только бы выдал Петя Хуторнов пеленг на цель, а уж там — дело техники обозначить себя в более выгодной позиции.

— Горизонт чист, — бесстрастным голосом, будто нарочно испытывая егорово терпение, уж который раз докладывал «ушастый вундеркинд». Но это и без его напоминания было отчётливо видно на командирском пульте. Луч развёртки осциллографа медленно прокручивался по часовой стрелке, и в направлении пролива между островами не было ни единого всплеска. В наушниках так же ничего не прослушивалось, кроме привычного тараканьего шуршания, изредка прерывавшегося певучими посылками гидролокатора.

Сидеть в кресле стало невмоготу. От бессонной ночи ломило спину и тяжелели ноги, будто они были обуты в свинцовые водолазные башмаки. Чтобы размяться, Егор встал со своего места и пошёл по кругу центрального отсека по боевым постам. Нетрудно было заметить, что сидевшие за пультами управления офицеры устали не меньше его. Стараясь как-то подбодрить подчинённых, Непрядов клал им руки на плечи и слегка встряхивал, мол, держитесь, ребята, все вместе мы обставим как надо эту непрошеную вражину, сующуюся к нашим берегам… И люди, храня молчание, понимающе улыбались, кивали в ответ.

Около пульта, за которым восседал Вадим Колбенев, Непрядов задержался, присев рядом на соседнее кресло. Наклонившись, Егор доверительно прошептал:

— Вот тебе и ответ, Вадимыч, на наш спор…

— Ты это о чём? — не понял Колбенев.

— Да всё о том же, о Саблине… — Непрядов поманил пальцем дружка, приближаясь к нему ещё ближе. — Не хотел бы я сейчас в своём экипаже видеть такого вот субъекта, какими бы благими идеями он не вдохновлялся. Представляешь, хорош бы я был, окажись прямо сейчас на месте того командира противолодочного фрегата, которого собственный замполит в трюме запер.

— Я думаю, именно в такой ситуации тебе нечего было бы опасаться, особенно когда нам грозят извне. Хотя бы вот как сейчас, — и покосился на Егора. — Что, разве не так?

Непрядов на это ничего не ответил.

— Командира того можно было бы понять, — продолжал Колбенев. — Ему просто не повезло, что такой заморочный замполит попался.

— А чего жалеть, если он сам кругом виноват, — отвечал Егор. — Командир на своём корабле за всё в ответе. Даже за своего Саблина, которому обязан был в душу заглядывать, чтобы не доводить дело до крайности.

— Ну, наконец-то мы уразумели друг друга, — обрадовался Вадим. — Вот это ты правильно подметил: в душу надо было заглядывать. Ведь я нисколько не оправдываю этого самого Саблина, однако же разобраться хотел бы в истинных мотивах его поступка. И не по той полуправде, как нам велено понимать, а вот почему так на самом-то деле произошло?.. Я вот всё думаю, отчего это у нашего флотского офицерства судьба такая нескладная: его либо, как прежде, за борт выбрасывают, либо вот так, как сейчас, в трюм под замок сажают? И ты знаешь, а ведь поделом! Если прежде такого обхожденья многие из них достойны были, за их мордобой и дворянскую спесь, то теперь — за двуличие и «дедовщину», что своевременно не пресекли. Ты прав, коль скоро не открещиваешься от этих грехов, а с болью пропускаешь через собственное сердце. Ведь на то ты и командир, чтобы во вверенном тебе экипаже не допускать никакой скверны. Если надо, то и вовсе забудь на время берег. Живи, ешь, спи вместе со своими матросами, как батька их родной, пока не сделаешь их настоящими людьми.

— Так ведь всех не переделаешь на свой лад, Вадимыч, — усомнился Непрядов. — Взять хотя бы твоих подопечных старшин. Двое из них — ребята как ребята: самоотверженные, честные. А вот третий…

— Да стукач он, — подсказал Колбенев. — Чуриков признался мне, что морду Шастуну били они совсем не из-за кладовщицы Любочки, а потому, что тот постоянно всех закладывал. Ведь и нам, думаю, навязали его неспроста.

— Ладно, где сядут, там и слезут, — мрачно посулил Егор. — А этого Шастуна спишу на берег, к едрене Фене, как только в базу вернёмся.

— У нас всё так, — криво ухмыльнулся Колбенев. — Ведьму ищут не там, где надо, а где удобнее. И сами же потом удивляются, откуда это на флотах российских зараза там разная образуется?

— Не зря же боевой корабль называют «частичкой Родины», — для большей убедительности Егор показал пальцем на палубу, как на основу той самой «частицы». — Здесь, в прочном корпусе, в комок сжаты все наши общие проблемы и никуда от них не денешься. Какова страна в целом, таковы и корабли в частности, которые ей принадлежат. А что касается людей, так они везде одинаковы. Но мы, офицеры, всё же должны нести свой крест, чтобы никогда не стыдно было за флот наш российский. По крайней мере, это моя судьба, а другой мне и даром не надо.

— И мне тоже, Егорыч, — всё так же негромко и доверительно признался Колбенев.

Заметив, что на них начали обращать внимание, командир со старпомом перестали таинственно переговариваться и секретничать. Пора было всё же и делом заняться.

Пока обстановка позволяла, решил Егор наведаться в корабельный лазарет. Подумалось, что к своему стыду он так и не смог найти свободной минуты, чтобы навестить уже прооперированного лётчика.

Командир быстро спустился по ступенькам трапа на жилую палубу. Дойдя до двери, на которой была прикреплена табличка с маркировкой лазарета, медленно надавил на дверную ручку. Дверь поползла на роликах в сторону, обнажая проём, и командир шагнул через комингс в просторное помещение операционной. Доктора Целикова Егор нашёл в соседней выгородке. Александр Сергеевич находился около кровати, на которой по-прежнему недвижно лежал забинтованный лётчик. Похоже, он спокойно спал. И это, по выражению лица доктора, было хорошим признаком.

Крепко зажмурившись и кивнув, Целиков тем самым дал понять командиру, вопрошавшего взглядом, что кризис уже миновал и старший лейтенант, конечно же, будет жить.

Непрядов приблизился к кровати больного. Выпростав поверх одеяла обмотанные бинтами руки, он хрипловато и ритмично дышал. Небритое, со следами обморожения лицо воздушного штурмана выглядело таким измождённым, будто его только что освободили из концлагеря.

— А обе ступни всё же пришлось ампутировать, — как бы извиняясь, негромко произнёс Целиков. — И ничего нельзя было с этим поделать. У этого бедолаги начиналась уже газовая гангрена.

Непрядов со вздохом кивнул, спросив при этом:

— Александр Сергеевич, а руки-то хоть спасёте ему? -

— Постараюсь, — пообещал доктор. — Но вы же сами видите, в каком он состоянии.

— А в сознание он, по крайней мере, приходил?

— Да. Перед тем, как заснуть. Однако речь такая бессвязная, что ничего невозможно было понять из его слов. Несёт ерунду про какого-то чёрного человека, который будто всё время является ему и покоя не даёт.

— Да что за чепуха? — удивился Егор. — Какой ещё «чёрный человек», если вся команда у нас — в синих куртках, либо в кремовых рубашках? А в лазарете вообще все в белых халатах.

— И тем не менее, — подёрнул плечами доктор. — Старший лейтенант в таком состоянии, что возможны любые галлюцинации.

— А может, что-то ассоциативно припоминает? — предположил Егор. — Ведь чёрный человек, если помните, это всего лишь персонаж воображения, являвшийся Сергею Есенину. Хотя, к Моцарту тот типаж приходил вполне реально, чтобы реквием заказать…

Может быть, может быть… — раздумчиво изрёк доктор. — Только боюсь, что у моего пациента с головой стало не всё в порядке. А это уже серьёзно.

— Хотелось бы надеяться, Александр Сергеевич, что это пройдет.

— Вот и мне тоже хотелось бы, Егор Степанович.

Непрядов помолчал, гладя на тяжело похрапывавшего старшего лейтенанта. Не зная отчего, только напоминание о неизвестно каком «чёрном человеке» и у самого Егора вызвало неприятное ощущение, будто в его экипаже появился некто чужой, кому на борту быть не положено.

«Дай Бог выкарабкаться тебе, старлей», — с мучительным состраданием и жалостью подумал Егор и на всякий случай напомнил доктору. — В случае чего, Александр Сергеевич, то не забудь, что у меня первая группа крови.

— Спасибо, Егор Степанович, — поблагодарил доктор. — Но ты с этим предложением уже не первый. Учту, если потребуется переливание.

— Как только Друган придёт в полное сознание, сразу же сообщите мне, — напоследок сказал Непрядов, собираясь выйти. — Надо будет постараться выяснить, как и что там у них на борту произошло.

— Непременно доложу, товарищ командир, — сказал доктор, поправляя капельницу, висевшую в изголовьях кровати больного.

Когда Егор возвращался в центральный, то мысль о «чёрном человеке», как ни странно, ему и самому стала не давать покоя. Егор пытался всему этому найти какое-то своё, простое и понятное объяснение. Полагал, что отсечная среда обитания вообще мало приспособлена для жизни. Она, по сути своей, вредна и опасна. Ведь это как посмотреть… Бывает, когда очевидное раскрывается здесь, под водой, подсознательной стороной бытия. Похоже, лодка вполне подошла бы для прибежища вампиров: здесь ведь никогда не бывает солнца и дневного света. Но уж, видно, как креста и чесночного духа не выносит всякая нечисть недостатка кислорода. Сам Господь, может статься, назначил это место избранным своим для великих испытаний и подвига «за други своя».

Но Егоровы размышления тотчас оборвались, как только на полпути к трапу его вразумили отрывистые кряканья корабельного ревуна. Уже не было сомнений, что Петя Хуторнов выследил «Огайо».

Так оно и было. Взбежав по трапу в центральный, Егор увидал, как всё там пришло в движение. Доклады о перемещавшейся «цели» сыпались с боевых постов один за другим.

Оценив обстановку, Непрядов назначил курс на сближение. И лодка, дав ход, пошла на перехват «Огайо». Чужая атомарина появилась именно в том месте, где её и ожидали. Лодка выползала из пролива так медленно, что могло показаться, будто она вообще была без хода и еле волочилась по какому-то попутному течению. Непрядов объяснил это себе тем, что командир «Огайо», вероятно, очень слабо знал этот район подледного плавания. К тому же сами ледяные острова весьма существенно уменьшали возможность свободного маневрирования. Непрядовская же лодка, наоборот, находилась на чистой воде и могла воспользоваться любыми скоростями и курсами, исходя из складывавшейся обстановки.

Теперь же главное состояло в том, чтобы всеми возможными средствами дать командиру «Огайо» понять, что его лодка обнаружена и теперь уже речи не может быть о скрытном продолжении её движения. Петя Хуторнов, нисколько уже не таясь, «молотил» корпус незваной субмарины посылками гидролокатора. Сколько хотел и как хотел. А это могло значить лишь только то, что все параметры её движения были теперь под контролем И, вне всякого сомнения, вводились в автомат торпедной стрельбы… Так, на всякий случай.

Неприятный холодок реальной опасности всё же прохаживался по спине Егора. Он вполне представлял, какую угрозу таила в себе чужая атомарина, в шахтах которой, быть может, готовились к старту все двадцать четыре баллистические ракеты. Страшно было даже вообразить, что станет с землёй его предков, если на неё вдруг обрушатся двести сорок ядерных боеголовок, испаряя в сатанинском пламени всеобщего безумия города и сёла. Вероятно, не будет уже тогда и его родной Укромовки вместе с дедовой церквушкой и родным домом. Даже окрестные леса и пашни, дотла выгорев, превратятся в безжизненную пустыню. И негде будет укрыться ни человеку, ни зверю, ни птице…

Где-то в тайнике сознания, неведомо из каких глубин вечности, опять глядели на Егора нетленные глаза Непряда Московитина — и так отчётливо и ясно, как никогда прежде. Командир даже вздрогнул, будто кто-то всемогущий и сильный подтолкнул его в спину, навстречу этому взгляду, ставшему в следующее мгновенье как бы его собственным, устремленным на «цель» сквозь толщу воды и всевидящим. Что это было, командир сразу и понять не мог. Но только слова приказа, единственно необходимые и верные, уже как бы сами собой стали срываться с его очерствевших губ. А вся команда, почувствовав этот одухотворённый, неземной силы командирский дух, стала такой же решительной, расчетливой и злой в своём священном бесстрашии, как и сам командир.

— Цель раздвоилась, — вдруг доложил Хуторнов.

Непрядов глянул на экран осциллографа и действительно обнаружил на нём две медленно расходившиеся в разные стороны метки. Сомнений не было, что «вражина» решила схитрить, применив имитатор — самодвижующееся устройство, которое выдавало точно такие же параметры хода, как и сама «Огайо». Видать, надеялась она, авось да занервничает, замечется Непрядовская лодка в поисках истинной цели. Через минуту появилась третья ложная метка, потом четвёртая. Но ушастый Петя Хуторнов, не будь он от природы вундеркиндом, не мог сразу же не обнаружил подвох.

— Товарищ командир, вторая цель слева — истинная, — доложил он уверенным голосом, даже чуть насмешливо, поскольку такие «штучки» с ним не проходят. Он-то знал цену своим ушам.

Ничуть не сомневаясь, командир принял на веру новые целеуказания. Непрядовская лодка легла на новый курс и пошла на дистанции торпедного залпа от «Огайо», как бы напористо прижимая её к монолиту подводного острова. Какое-то время обе лодки маневрировали, одна относительно другой, на немыслимых глиссадах, стараясь тем самым выказать своё преимущество. Командиры, по всей очевидности, испытывали нервы друг друга. Могло показаться, что каждый из них ждал, кто первый применит самонаводящуюся торпеду. Однако в запасе у каждого была ещё возможность ответного, карающего залпа. И это понимали оба командира. Поэтому никто не хотел безрассудно рисковать. Над головами вечный лёд, под ногами океанская бездна. Ведь случись что, никто уже не поможет, да и самим никогда в аварийном положении не всплыть, из отсека тоже никуда не выйти. Можно было только вместе умереть, либо вместе жить, но разойдясь, пока не поздно, в разные стороны.

Как только это окончательно уяснил себе командир «Огайо», то потерял всякий интерес испытывать терпение командира другой, противостоявшей ему лодки. К тому же, она со всей очевидностью была более скоростной, постоянно упреждала в маневренности и занимала более выгодную позицию. Правда, не будь над их рубками сплошного пакового льда, можно было бы для очистки совести всплыть и помахать друг другу на прощанье «ручкой», а то и покрутить пальцем у виска… Всё же оба они — живые люди, да и с юмором в любом подплаве всегда не было недостатка… Только и этой возможности командиры не имели.

«Огайо», наконец, описала циркуляцию и пошла себе обратно в пролив, посчитав это для себя наименьшим злом. Ведь ясно же, что основная её ставка делалась на скрытное прохождении подо льдами и внезапное появление в точке предполагаемого ракетного залпа, пускай даже условного. Именно это, с наибольшей вероятностью, могло быть целью её дальнего похода и той задачи, которое ставило командование. Да вот только непонятно откуда появившийся сторож здешних глубин спутал им все карты.

Вскоре на экране гидролокатора одинокая метка исчезла, растворилась на зеленоватом фоне осциллографа, будто её никогда и не было, постепенно стушевался в наушниках и шум винтов непрошеной «гостьи». Только Непрядовская лодка долго ещё не покидала этот район плавания. Приказ командования, полученный во время очередного подвсплытия в полынье и сеанса связи, повелевал продолжать патрулирование, впредь до особого распоряжения.

Тем не менее, в экипаже у всех появилась надежда, что их затянувшемуся плаванию, по всей вероятности, скоро придёт конец. Хотя состояние лётчика стабилизировалось, Целиков, помня наказ мудрого Бахерахта, не переставал настойчиво требовать скорейшей госпитализации своего пациента. Всё ещё оставалась опасность серьёзных послеоперационных осложнений. А это могло означать лишь то, что в скором времени следовало ожидать приказа на возвращение в базу. К тому же, весенние натовские учения кончались, а вместе с этим уменьшалась вероятность каких-либо новых провокаций. По крайней мере, всем так хотелось думать, и потому мысли о доме, о предстоящей встрече с родными и близкими, уже прочно засели в головах у экипажа. Да Непрядову и самому хотелось поскорее дать команду лечь на обратный курс.

Все почему-то сразу вспомнили, а ведь на берегу давно буйствует весна. Даже у них в Заполярье наверняка уже зазеленела трава. И распустились первые листочки на хилых деревцах. Кому-то непременно захотелось на выходной махнуть куда-нибудь подальше в сопки, чтобы куропаток, да уток ружьишком попугать, а иной непрочь был бы разбить палатку на берегу заветного озерца. Как водится, рыбку половить, свежим воздухом подышать, тишину береговую послушать… А как хорошо вечерком сидеть у костерка, выпив водочки и закусив чем Бог пошлёт, да петь себе под гитару что-нибудь задушевное.

Кузьма, большой любитель по этой части, обещал дружкам при первой же возможности устроить на берегу прямо-таки «царскую» рыбалку. А уху, которую он посулил сварить лично, живописал с таким профессиональным смаком, что у Егора с Вадимом слюнки потекли. И от всего этого ещё сильнее захотелось на берег, к тихим земным радостям, от которых под водой, казалось уже, стали понемногу отвыкать.

После рискованного противостояния с чужой лодкой жизнь в Непрядовском экипаже снова пошла давно устоявшемся, привычным чередом. Сменялись и заступали вахты, штурман прокладывал курс, механик держал обороты винта, кок стряпал на камбузе. Перемещаясь в глубинном пространстве океана, лодка щупальцами своих локаторов охватывала огромные пространства подводного Нептунова царства. И никакая мало-мальски различимая цель не могла пройти мимо зорких глаз и чутких ушей Пети Хуторнова. Именно от него, как от начальника корабельной связи, ждали теперь сообщения о том, что наконец-то получен вожделенный приказ возвращаться домой. Но «ушастый вундеркинд» на этот счёт хранил молчание, и всему экипажу не оставалось ничего иного, как продолжать упорно надеяться и терпеливо ждать.

Как-то Непрядова попросили зайти в лазарет. Обстановка позволяла, и командир не замедлил спуститься на жилую палубу. Доктор Целиков отчего-то поджидал его в коридоре, стоя у плотно затворенной двери лазарета. Он с таинственным видом поманил Непрядова, приглашая к доверительному разговору.

— Такая вот штука, Егор Степанович, — тихо и грустно проговорил Целиков. — Подтвердились самые скверные предположения и диагнозы.

— Что такое? — встревожился Егор. — Опять началось нагноение?

— С этим как раз всё в порядке, — сказал доктор. — Но у Другана действительно что-то стряслось с головой. А это похуже будет.

— И нельзя хоть как-то помочь?

— А как? Я же не Кащенко и не Сербский. Всего лишь обыкновенный корабельный эскулап. Сделал всё, что мог.

— Понятно, — озадачился командир. — Надо твоего пациента как можно скорее на берег доставить.

— Да, уж надо, — подтвердил Целиков.

— Постараемся найти полынью и снова дадим РДО, — пообещал Непрядов и кивнул головой куда-то в сторону. — Знают же, что у нас больной на борту, а молчат.

— Молчат, — согласился Целиков, осуждающе качая головой.

— На этот раз придётся составить текст в более жёстких тонах, — сказал Егор, собираясь тотчас исполнить своё намерение. Он хотел было вернуться в центральный, но доктор выразительным взглядом попросил задержаться.

— Друган желает непременно вас видеть, — интимно сдержанным голосом вдруг сообщил Целиков.

— Именно меня? — удивился Егор.

— Так точно, как командира лодки, — подтвердил доктор. — Только уж вы, Егор Степанович, как-нибудь помягче с ним, поделикатнее.

— Понимаю, понимаю, — сказал Егор. — Может, хочет сообщить что-то важное?

— Может сообщит, а может и нет, — предположил доктор. — Его всё время этот самый «чёрный человек» беспокоит. Вы уж объясните ему поаккуратнее, что нечистая сила на лодке не водится. Некомфортно ей у нас…

Егор согласно кивнул и отодвинул дверь лазарета.

Штурман дремал в полулежачем положении, покоясь на подсунутых ему под спину и под бока подушках. Лицо у него было донельзя задубевшим, с ввалившимися щеками и впалыми глазницами, на коже пятна от обморожения, припудренные каким-то порошком. Однако Друган сразу же открыл глаза, как только Непрядов приблизился к нему. Но взглядом он скользил мимо Егора, куда-то в пространство за его спиной.

— Я командир корабля, товарищ старший лейтенант, — представился Непрядов. — Вы хотели меня видеть?

— Так точно, — чётко и внятно произнёс Друган, не отрывая взгляда от какой-то точки на переборке.

— Вы что-то хотели мне сказать?

— Наоборот, это вы хотите мне кое-что сказать, — Друган перевел на Непрядова немигающий взгляд. — И даже обязаны мне сказать.

— Но что именно?

— Когда мы, наконец, падать перестанем?..

— Куда падать?

— Будто не знаете! — недоверчиво покосился штурман. — Да вниз же, всё время вниз…

Непрядов как можно мягче улыбнулся и коснулся пальцами забинтованной руки штурмана.

— Уверяю вас, старший лейтенант. Никуда мы не падаем. А вернее, не погружаемся. Вы же понимаете, что все мы находимся на подводной лодке, которая сейчас движется заданным курсом и на определённой глубине, — и кивнул на подошедшего Целикова. — Вот и доктор вам подтвердит.

Целиков широко развёл руками, мол, само собой разумеется.

Но старший лейтенант не поверил. Он скривил потрескавшиеся губы в каком-то подобии усмешки и зловещим шёпотом произнес:

— А вы не можете этого понять, — и ткнул забинтованной рукой куда-то мимо Непрядова. — Это вот он знает, куда всё и зачем…

Непрядов невольно обернулся. Но за спиной у себя ничего подозрительного не обнаружил.

— А он — кто? — осторожно полюбопытствовал Егор.

Лётчик опять, как бы себе на уме, криво улыбнулся и сказал:

— Не притворяйтесь, командир, вы же его хорошо знаете, и он вас — тоже.

Егор догадался, о ком идёт речь.

— Он что, сильно вас беспокоит? — сочувственно спросил командир, уразумев, что разубеждать в чём-либо больного человека пока бесполезно.

— Житья от него нет, — пожаловался штурман, — спать совсем не даёт. И потом, это из-за него у меня пальцы на обеих ногах так сильно болят, что мочи нет. Он приходит и топчется по моим ногам…

Командир с доктором молча переглянулись. Лётчик не знал, что ступни его ног ампутированы.

— Это пройдёт, Михаил Аркадьевич, — заверил Целиков своего пациента. — Обещаю вам как врач. А что касается этого самого «чёрного человечка», то командир корабля прикажет ему лично никогда здесь больше не появляться, и он отсюда навсегда уйдёт.

— Непременно прикажу, — тотчас подхватил Непрядов.

— И я давно говорил, — с деланным возмущением продолжал доктор. — А то шляются, знаете ли, всякие! Проходной двор стал какой-то, а не лазарет.

— Вы не обманываете? — штурман зыркнул на командира недоверчивым взглядом. — А то ведь «чёрный человек» всех нас за собой потянет. Я знаю, он же всегда оттуда приходит… — для большей достоверности штурман указал на палубу и качнул книзу головой, мол, из глубины.

Как только мог, Непрядов успокоил разволновавшегося было лётчика. Казалось, что тот поверил. Он откинулся на подушки, снова впадая в тяжёлую дремоту.

Доктор дал знак, что пора уходить. Непрядов сразу же повиновался, оставив помещение.

Подходящую полынью искали более суток. Наконец, приледнившись, выбросили на поверхность буйковую антенну и послали на берег срочное донесение. Через короткое время получили ответ, который разом развеял все сомнения, а заодно, и надежды. Последовал приказ незамедлительно выйти к кромке льда, чтобы передать больного лётчика на борт специально посланного госпитального судна. Самим же предстояло продолжить патрулирование в другом, более отдалённом квадрате, чем до этого.

Большего разочарования всем надеждам и придумать было бы трудно: прощай рыбалка, прощай костерок у тихого озерца. Отсечный люд приуныл, стал более раздражительным и нервным. Но приказ есть приказ, и его следовало выполнять, чего бы это ни стоило. Непрядов, превозмогая самого себя, пытался как-то объяснить создавшееся положение, успокоить людей. Но чувствовал, что получается это у него не слишком убедительно. Экипаж действительно был измотан до предела. Непрядов это особенно понимал. Случалось, за столом в кают-компании ссора могла возникнуть из-за сущего пустяка: из-за случайно оброненного слова, неуместной подначки, или даже косого взгляда. И только присутствие за столом командира гасило порой страсти, когда обыкновенный спор мог перерасти в ссору. Более всего Непрядов опасался, как бы из-за огромного перенапряжения где-нибудь не произошёл сбой. Ведь понятно же — люди не железные. А любая ошибка на вахте дорого может стоить всему экипажу. Только этого Егор никак не мог допустить. Сутками приходилось ему самому нести вахту в центральном, даже на короткое время не спускаясь для отдыха в каюту.

Колбенев с Обрезковым на это обижались. Им казалось, что командир им доверять перестал, хотя оба они лодку чувствовали не хуже и людей держать в руках умели. Но как было объяснить дружкам, что не было ему в каюте ни сна, ни отдыха, и только в центральном, среди несущих вахту людей, командир мог оставаться спокойным. Он обещал дружкам: «Вот только вернемся в базу, вы оба, голубчики мои, на лодке у пирса вдоволь накомандуетесь, а я буду на берегу сразу за всё упущенное время отсыпаться — да так, что и пушками не разбудишь».

В этой нервотрёпке забот особенно прибавилось Целикову. Он не мог не беспокоиться, как бы у кого из моряков не обострились их застарелые недуги, всякие там гастриты, радикулиты, да болезни суставов. В подплаве напасти эти поджидают каждого, кому перевалило эдак лет за тридцать пять. А в экипаже таких числилось большинство. Ведь не проходят же бесследно бесконечные тревоги, монотонные вахты, изнурительные качки, а в общем — работа на износ, поскольку в полсилы на борту лодки ничего не делается. Что уж говорить об отсечной «атмосфере», в которой пребывают подводные жители. Сколь ни была бы на борту совершенной система регенерации воздуха, дышать всё равно приходилось рафинированной газовой смесью, которая далеко не лучшим образом влияет на человеческое сердце и сосуды. Но более всего людям здесь не хватает естественного тепла и света. Ведь и кварцевая лампа, под которой после вахты приятно погреться, никогда не заменит обыкновенного солнечного лучика.

Знал и беспокоился Целиков, что даже после возвращения в базу хлопот ему не убавится. После похода у моряков неизбежно в крови увеличивается содержание холестерина, билирубина, триглицеридов. А это верные признаки стресса, которые как бы выедают человеческий организм изнутри. Как минимум, потребуется месяц, а то и два, прежде чем сердечно-сосудистая система иного подопечного снова придёт в норму.

Но случается и так, что даже столь ничтожно малого, с эскулапской точки зрения, времени может и не хватить. Бывает, когда вдруг появляется необходимость опять срочно выйти в море, полагаясь лишь на то, что русский моряк — существо двужильное, а потому всё выдюжит, сколько на него ни взваливай. Надо полагать, кому-то не так уж важно, что подводники седеют рано. Не в силах был корабельный доктор прервать этот процесс, но всё же мог попытаться как-то уменьшить его губительную силу. И Целиков, этот вечно унылый и флегматичный человек, прямо-таки донимал всех различными процедурами. По установленному графику неукоснительно измерял кровяное давление, прослушивал сердце, снимал кардиограммы. Рискуя нарваться на грубость, он тем не менее гнал усталых людей из их кают в спортзал, в сауну, в отсек живой природы — лишь бы не оставались они наедине со своими мрачными мыслями и затаившимися недугами.

Спасение людей подводных было в их постоянном движении. Именно это упрямый и нудный Целиков пытался вбить в головы своих отсечных пациентов. Опасение за здоровье людей увеличивалось у него по мере того, как затягивалось их плавание подо льдами. Кузьму Обрезкова донимал застарелый радикулит, подхваченный им едва ли не в лейтенантские годы. Вадим Колбенев крепился, хотя у него пошаливало сердце. И только Непрядовский организм вызывал у доктора неизменное восхищение. Командир был здоровее едва ли не всех и каждого в экипаже. Сердце его неизменно билось как часы, давление пребывало в норме. Целиков утверждал даже, что если бы он, любопытства ради, вскрыл скальпелем Егору грудную клетку, то обнаружил бы там безупречные внутренности семнадцатилетнего юноши. С таким-то от природы данным здоровьем, полагал Целиков, их командиру «лет до ста расти и не стариться» — такие уж завидные гены достались ему от пращуров.

Второе дыхание, как у стайеров, появилось в экипаже совсем неожиданно. Когда никого не веселили даже анекдоты и подначки Васи Дымарёва, как нельзя кстати пришлась поэтическая лирика. Андрей Скиба вызвался читать стихи несколько вечеров кряду, благо знал на память великое множество творений своего любимого Пушкина. В этом ему на лодке не было равных.

О том, что начинаются пушкинские вечера, в кают-компании было объявлено заранее. Андрей Скиба каждому члену экипажа вручил именной пригласительный билет, в котором значилось, что «Пушкин А.С., камер-юнкер и стихотворец, будучи проездом, имеет честь лично присутствовать ввечеру на чтении собственных стихов, декламацию коих препоручено исполнять здешнему навигатору, с коим поэт знаком лично со времен лицейской поры и коего несомненно уважает за любовь и нежную привязанность к утончённой музе, равно как к прокладке курса, а также к борщу и макаронам по-флотски…» Такое интригующее приглашение, разумеется, не могло не вызвать определённого интереса.

И вот в назначенный час народ отсечный из кают и рубок начал стекаться в отсек «живой природы», где предполагалась встреча с самим Александром Сергеевичем. Как и полагается, офицеры были в парадной форме, как об этом просил Скиба, предвидя значимость момента. Держаться всем предлагалось по-флотски раскованно, а не по-кавалерийски развязно, в блеске изысканных манер, как если б это было на светском балу в салоне самой Анны Керн…

Скиба элегантными поклонами встречал гостей у входа, предлагая рассаживаться поудобнее и чувствовать себя… как в прошлом веке. И уж совсем ошарашил, величая всех не иначе, как «господами офицерами».

Располагались в лёгких плетёных креслах по своему желанию и вкусу: кто предпочитал быть рядом с фонтанчиком, кто придвигался поближе к аквариуму, а кто нежился под сенью развесистой пальмы, или же блаженствовал в куще цветника. Обстановка была необычайно торжественной, и все ждали, а вдруг и вправду, прямо вот сейчас, произойдёт чудо. Откроется застеклённая дверь и с вежливым полупоклоном войдёт человек во фраке, с курчавой головой и пышными бакенбардами. Приятно всем улыбнувшись, он положит на рояль свой цилиндр, бросив в него лайковые перчатки, поставит в уголок трость с набалдашником, а потом запросто сядет где-нибудь в сторонке и кивком головы любезно попросит начинать.

Уловив это всеобщее желание, Скиба сказал, с самым серьёзным видом посмотрев при этом на часы:

— Господа, Александр Сергеевич немного задерживаются. Дела, знаете ли, всё дела… Но прибыть оне обещали с минуты на минуту. Пока же просили начинать без него. Вы не возражаете, господа?.. — и обвел всех присутствующих взглядом. — Так что, не обессудьте.

Офицеры понимающе заулыбались, принимая слова штурмана на веру. Наконец, всякое движение в отсеке прекратилось, голоса притихли. Скиба дал кому-то знак, и яркий свет в плафонах на подволоке начал медленно меркнуть, пока совсем не погас. Горела только лампа под зелёным абажуром на столике, за которым сидел декламатор. Выдержав паузу и насладившись полнейшей тишиной, он заговорил:

— Итак, один из уважаемых поэтов как-то сказал о том, что надо «и жить торопиться, и чувствовать спешить», на что другой, ещё более уважаемый поэт ответил так:

При этом инженер-ядерщик Саша Стеблев подсел к роялю и начал негромко музицировать, стараясь подстроиться в лад к стихам. И это ему, как нельзя кстати, удалось.

Скиба читал на память, как бы в доказательство всего сказанного держа руку на томике «Евгения Онегина». Скошенный свет от настольной лампы освещал нижнюю часть его рябого лица, с такими же, как у великого поэта, курчавыми бачками, только рыжими, и полноватыми губами. Это сходство казалось поразительным. И потому, вероятно, всем хотелось верить, что роман читал не кто иной, как сам автор. Егор подумал даже, а может и впрямь бессмертный дух великого поэта вселился в его штурмана?..

Все, кто находился в отсеке, слушали молча и с таким сопереживанием, будто несчастная судьба скитальца Евгения касалась лично каждого. Кто же не питал втайне надежду, чтобы и он тоже «возвратился и попал, как Чацкий, с корабля на бал»?.. Но что станет потом, этого никто не знал, потому что последняя глава повествования каждому уготована своя. И всё же так хотелось, чтобы вопреки всему, Татьяна милая дождалась бы из странствий дальних своего непутёвого Онегина, чтобы Ленский на дуэли не был бы убит, а лишь слегка ранен. Впрочем, как и сам Александр Сергеевич, придумавший своему герою по роковому предчувствию свой собственный конец…

Сквозь щебет птиц и журчание в фонтанчике воды отчётливо слышалось, как отсечный хронометр отщёлкивал вечность… Его не заглушало даже продолжавшееся музицирование Саши-ядерщика. И возможно оттого стихи становились более чем стихи. Они обращались глотком свежего воздуха, по которому все так истосковались.

Непрядов слушал, вальяжно развалясь кресле и полуприкрыв веки.

Слова как в прекрасном сне доходили до Егорова сознания, и он видел свой родной дом, походивший на Ларинский, и Укромово Селище, где «стада бродили по лугам, и сени расширял густые, огромный затененный сад…»

Бывает же такое наваждение! Вроде бы и не спишь и всё видишь как наяву… Вот сам Егор, босой и в курсантской робе, с косою на плече, бодро шагает глухоманной лесной тропкой, поспешая за своим дедом. Шумят в кронах деревьев разгульные верховые ветры, гомонит в чащобе птичья братия и где-то рядом ручеёк журчит… А на душе легко, весело и чуть жутковато. Егор знает, что в его судьбе ещё не произошло ничего особенного, — ни плохого, ни хорошего, и…вся жизнь впереди. И он будто волен распоряжаться ею теперь по собственному усмотрению. Всё происходит именно так, как когда-то было на самом деле. Даже гадюка поджидает их на своём прежнем месте, лёжа поперёк дороги и греясь на солнышке. Она тотчас уползёт в кусты, повинуясь дедову слову, и тропинка снова станет свободной. А вот и просторная лесная делянка, которую им надо к вечеру успеть выкосить, чтобы потом за беседой у костра припоздниться. И слышался неторопливый дедов говорок. Вновь поучал он внука своим извечным премудростям. «Произрастают, Егорушка, на землице нашей родненькой и пижма — рябина дикая, и хвощ — злодей болотный, и плаун споровый, зело в деле полезный, и вечно зелёный вереск и древей-тысячелстник…»

Дед стоял перед Егором совсем ещё бодрый, кряжистый и сильный, с дремучей бородой и седой гривой волос. Он хлестал бруском по звонкой стали косовьего клинка и пробовал остриё заскорузлым пальцем. Потом весело кивал, мол, поспевай за мной, внучок любезный. И брался за косовище…

Сам Егор, как его учили, от плеча размахивается вправо, до самого что ни на есть упора. Отточенная сталь берет разбег и с визгом вонзается в травостой. Враз отяжелевшие, стебли послушно ложатся в строчку. И пошло-поехало разлиновывать лесную полянку в две косы.

Но только отчего-то ужас охватывает Егора. Он чувствует, что за дедом ему никак не угнаться. Взмахивая косой и пластая густую траву, могучий старик уходил от внука. Егор хочет позвать его и — нет сил, даже не слышит собственного голоса. Старик всё дальше и дальше. Вот его уже нет… Исчез где-то вдалеке, в светлой луговине, до которой медлительному внуку, коси не коси, век не добраться…

Вздрогнул Егор, приходя в себя. В отсеке уже снова горел яркий свет, и люди поднимались со своих кресел, громко аплодируя.

Непрядов тайком смахнул сползавшую по щеке слезу. А кто и заметил, то уж, верно, подумал, что это стихи так растрогали их командира. На глубине, под толстой шапкой льдов, всё ведь не так легко и просто воспринимается, как это бывает на берегу, или даже на чистой воде. Пушкин, верно, тогда уже знал, что нынче сказать русскому человеку…

Кромку льдов лодка достигла поздно вечером. Всплыли в расчётной точке, отдраили верхний рубочный люк, и снова дохнуло пьянящей океанской свежестью, от которой кругом пошла голова. Подводники поочерёдно потянулись на ходовой мостик: кому покурить, кому подышать, а кому просто на свежачке в гальюн сбегать. Обычная проза моряцкой жизни.

Непрядов сидел на ограждении рубки, подсунув под себя свёрнутый брезент. Кругом было промозгло и сыро. Вода продолжала стекать из всевозможных закутков и шхер ограждения, гулко шлёпаясь где-то внизу полновесными каплями. С той точки, которую выбрал Егор, хорошо просматривались и водная гладь, и внутренность пещеры под обвесом рубки.

Несмотря на поздний час, солнце висело у горизонта докрасна раскалённой поковочной болванкой. Оно и не думало погружаться в воду, чтобы дать место ночи, поскольку на Северах прочно царствовал полярный день, которому три месяца кряду не будет конца. Сиреневая гладь океана была спокойна и чиста. Лишь местами её встормашивали небольшие льдины, отколовшиеся от пакового сплошняка.

Егор прикинул, что ждать ещё придётся не менее часа. Госпитальное судно было на подходе. С мостика пока его не разглядеть, но радарная антенна, вращавшаяся над рубкой, уже вывела на экран яркую метку, еле заметно смещавшуюся к центру зеленовато мерцавшего окружья. Судно подходило со стороны зюйд-веста, и швартовая команда уже готовилась подавать концы. Чтобы ускорить встречу, лодка дала средний ход. Она пошла на сближение, раздвигая корпусом стылую воду и расталкивая мелкие льдины, которые игриво поворачивались и отскакивали на поднятой приплюснутым форштевнем волне.

Пока ещё позволяло время, старшины под обвесом рубки неспешно готовили бросательные концы, покуривая, продолжая свой трёп. Николай Чуриков ловко мотал на согнутой в локте руке пеньковый линь. Иван Ганзя ему помогал, распутывая свалявшийся в трюме шкерт. Стоявший рядом Никита Шастун вольготно дышал всей грудью и при этом как кот блаженно жмурился маленькими хитроватыми глазками. С лица у него не сходила вальяжная улыбка отсечного мещанина во дворянстве.

— Помог бы, ваше благородие, — не без ехидства намекнул Шастуну Ганзя, на что тот состроил брезгливую мину и сделал выразительную отмашку ладонью, мол, работайте, работайте…

— Эх, панове старшины, люблю я это самое — «море студёное» — изрёк он, поводя пухлым носом во все стороны. — А запахи, запахи-то какие гарные. Это вам не отсечная духота и вонь, сдобренная регенерацией. Дышите, хлопцы, я вам не препятствую. А то ведь и запретить недолго.

— Добрый нашёлся! — недобро зыркнув на разговорившегося вестового, процедил сквозь зубы вечно хмурый Чуриков. — Это кто ж дышать-то запретит? Уж не ты ли?

— Во! Не врубился, — для большей доходчивости Шастун покрутил у виска пальцем. — Как дадут команду на погружение, так и — прощай океанская свежесть. Дыши опять собственными миазмами, и никакого тебе кайфа.

— Не рыдай, кореш, — попытался его успокоить никогда не унывавший Ганзя. — Ты только шепни лично мне на ухо, когда из-за этих самых миазмов перестанешь кайф ловить. Я тебе пописаю на грудь, и от тебя снова морем запахнет. Сходу забалдеешь.

— Плебе-ей, — с брезгливым видом протянул Никита. — Всё твоё убогое мышление дальше сухопутного сортира не простирается, ибо по скудости своему, оно даже на корабельный гальюн не тянет.

— Это у вас так в третьем отделении считают? — как бы между прочим, осведомился Ганзя.

— А за поклёп, Ванюша, можно и ответить… — посулил Никита.

— Давай, давай — тебе не привыкать, — поддержал дружка Чуриков. — Кстати, в детстве я дятлов из рогатки в лесу отстреливал.

— А что, в деревне у вас много ещё таких вот живодёров?

— Хватит.

— И все срок отмотали?

— Я те глаз на жопу намотаю, — поворачиваясь к Шастуну, угрожающе посулил Чуриков.

— Не надо, Коля, — попросил Ганзя, на всякий случай вставая между Шастуном и Чуриковым. — Ты что, забыл? Мы ведь слово дали…

— Ну, разве что, — нехотя буркнул Николай, снова принимаясь со сдержанной яростью наматывать на локоть шкерт.

Непрядов сделал вид, что не слышал разговора между старшинами, благо перебранка их сама собой иссякла и начальственного вмешательства не потребовалось. Только неприятный осадок на душе у Егора всё же остался. Он стал подозревать, что едва ли Колбеневский эксперимент по спасению душ человеческих увенчается успехом. Понятно, что Чуриков с Ганзей лишь делали вид, что они помирились с Шастуном.

Вскоре внимание Непрядова привлёк доктор Целиков. Просунувшись узкими плечами в отверстие рубочного люка, он доложил:

— Старший лейтенант Друган к транспортировке подготовлен, товарищ командир. Самочувствие больного удовлетворительное.

— Добро, Александр Сергеевич, — принял доклад Непрядов.

Поднявшись над обвесом, чтобы лучше видеть подходившее судно, командир приказал дать на него семафор. Оно было уже в двух кабельтовых от лодки. Отчетливо просматривался его высокий, местами помятый льдинами и тронутый ржавчиной корпус, на котором белели огромные цифры бортового номера. Уже без бинокля было видно, как на палубе плавучего госпиталя суетились люди, готовясь к швартовке.

Наверх бережно вынесли спелёнатого одеялами Другана. Затем через отверстие люка протолкнули упакованное в пластиковый мешок тело пилота Ямщикова. Обоих положили на баке по правому борту.

Непрядов сошёл с мостика на верхнюю палубу, чтобы попрощаться с Друганом. Казалось, был он в полном здравии, на щеках появился румянец и чёрные глаза возбуждённо блестели.

— Вы знаете, командир, — сказал лётчик, как только Егор наклонился над ним. — А ведь он привет вам передавал.

— Кто это «он», товарищ старший лейтенант?

На исхудалом лице штурмана промелькнула недоверчивая усмешка.

— Ну да, — сказал он, подмигивая, — будто и не знаете…

Уверяю вас, — как можно убедительней и мягче сказал Егор, поправляя на голове Драгуна меховую шапку. — Да это и не столь важно.

Главное, поправляйтесь скорее. Очень вас прошу. И постарайтесь ни о чём другом больше не думать.

Поманив командира в сторону, Целиков сказал ему тихонько, как бы по большому секрету:

— Странная коллизия получается. Друган так чётко описывает своего «чёрного пришельца», будто и вправду тот существует.

— И какой же всё-таки он? — полюбопытствовал Егор.

— Да этакий, знаете ли, огромный детина, в морской форме и в фуражке. И вроде как всё время за что-то руками держится…

— За штурвал? — невольно подсказал Непрядов.

— Не знаю, — произнёс Целиков, пожимая плечами. — Может, и за штурвал. Но почему вы так решили?

— Да просто так, — уклончиво сказал Егор. — За что же ещё морскому призраку держаться?..

Но в душе Непрядов был потрясён. В памяти вдруг возникло, как он однажды наведался к своему отцу, когда в Севастополе представилась такая возможность. Сходство с тем, что он видел тогда и слышит сейчас, было поразительным. Подумалось, что сама судьба посылает ему какое-то знамение, не то новое испытание полной безысходностью. Однако в следующее мгновение Непрядов решил, что в этом же явлении — логическая суть подплава, как и всей его нелёгкой жизни. Ведь заживо оказаться на дне в полузатопленном отсеке — всё равно, что очутиться в заколоченном и засыпанном землёй гробу. Конец одинаково и нелеп, и ужасен. Но получалось, что Егор всегда выживал не благодаря чему-то, а вопреки всему. Теперь же не было безоглядной уверенности, что так будет всегда. «Кто этот посланец глубины, этот признак, бродивший по отсекам лодки? — мучительно размышлял Егор. — Неужто мой отец?..» — и сам себе отвечал, что этого не может быть. Призраки являются лишь в больном воображении, а он же, Егор Непрядов, пока что в своём уме и в полном здравии.

Командир отчаянно тряхнул головой, отгоняя странное наваждение, свалившееся на него нежданно-негаданно.

Лодка тем временем пришвартовалась к серой громаде плавучего госпиталя. В его борту, казавшимся необъятным, обозначился большой квадрат медленно отворявшейся аппарели. Она опустилась точно на борт лодки, образовав широкую сходню. Появились санитары с носилками. В своих подпоясанных ремнями белых халатах, надетых поверх шинелей, они походили на неуклюжих снеговиков, не то пингвинов. Санитары лёгкой трусцой начали спускаться на борт лодки, где их поджидал Целиков. Обоих лётчиков, живого и мёртвого, разложили по носилкам, прихватив для верности широкими брезентовыми ремнями и, в сопровождении доктора, понесли по скрипучей аппарели в чрево судна.

Майор Целиков не возвращался довольно долго, обсуждая свои врачебные дела с коллегами. Непрядов глядел на часы и подумывал, а не послать ли за эскулапом вестового, чтобы поторопить. Без особой надобности не следовало слишком долго оставаться в надводном положении, рискуя «засветиться» на космической спутниковой слежке.

Но вот в ярко освещённом квадрате бортового лаза, наконец, показалась согбенная и тощая фигура Целикова. В руках у него был какой-то свёрток, который он небрежно держал под мышкой. Когда спускался по наклонной аппарели, то поскользнулся и чуть было не обронил свою ношу в воду. Однако сохранил равновесие, взмахнув свободной рукой.

— Примите почту, служивый! — с этими словами Целиков небрежно перекинул туго перевязанный бечёвкой пакет на руки вахтенному офицеру Васе Дымарёву.

— Доктор, вы убийца! — возопил он. — Это же вам не пакет с картофельными очистками.

— Знаю, — невозмутимо ответствовал доктор. — Ну и что?

— А то самое, — рассерженно пояснил минёр. — Если бы письма утопили, то личный состав за это вам бы все лапки поотрывал, как у зелёного кузнечика.

— Да-а? — доктор сделал вид, что удивился. — Вот так, значит?

— Именно так, — подтвердил Дымарёв. — И каждый имел бы тогда полное право подвергнуть вас, для собственного удовлетворения, вышеупомянутой вивисекции.

— Ну и пускай, — со вздохом обречённого согласился Целиков. — Мне ведь всё равно никто не пишет.

Непрядов, слышавший этот обыкновенный трёп, тоже вздохнул. Он знал, что перед самым отходом в автономку от доктор ушла жена. Он понимал и прощал своего вечно унылого и доброго эскулапа.

Почту раздали в центральном после того, как лодка снова погрузилась и ушла под лёд. Непрядов получил сразу два письма, оба от Стёпки. Только дед почему-то на этот раз не написал. «Видно, прихворнул опять, старый», — решил Егор. Чтобы растянуть удовольствие, он долго не вскрывал конверты. Положив их в карман куртки, носил с собой весь остаток дня, занимаясь привычными командирскими делами. И всё время предвкушал, как вечером он уединится в своей каюте, чтобы спокойно прочитать дорогие сердцу весточки. Хоть на мгновенье, но с былой силой хотелось вновь ощутить первозданную радость своего отцовства, которую ему впервые довелось испытать при рождении сына. За далью лет он уже почти не помнил, как это было. Осталось длишь ощущение какой-то другой, более счастливой жизни, которое иногда в нём просыпалось с невероятной силой чудесного воскрешения. Ведь в море иначе всё воспринимается, нежели чем на суше: всё сердцу милое и дорогое становится ещё милей и дороже, а обо всём плохом и малозначительном, что осталось на берегу, даже думать не хотелось. «Сынок, сынок…» — только и мог он с нежностью твердить самому себе, ничего более так не желая, как в строчках долгожданного послания вновь услыхать бархатистый Стёпкин говорок, по интонации очень похожий на голос его незабвенной матери.

Егор уже предполагал, о чём ему поведает сын. Наверное, расскажет, как готовится к государственным экзаменам, после чего будет произведён в лейтенанты. А может, поделится мыслями насчёт того, когда он намерен жениться на девушке, которую давно любил. Стёпка уже не раз писал о ней, уверяя, что она очень похожа на его мать: такая же милая, добрая, стройная. И звали её Светланой.

«Ну, что ж, — размышлял Егор. — Значит, в семье нашей прибудет света и добра…» Очень хотелось, чтобы у него скорей бы появился внук, а потом и внучка. Кажется, подарил бы им целое море своей любви и ласки. Совсем размечтался и растрогался Непрядов, приятно ощущая, как согревают письма его душу.

Лишь поздно вечером Егор смог уединиться в своей каюте. Он сварил себе крепкий кофе, всласть посмаковал его и только потом, усевшись в кресло за письменным столом, позволит себе вскрыть первое Стёпкино письмо.

«Здравствуй папа, — знакомым голосом ожили строчки. — Долго сомневался, стоит ли тебе писать именно сейчас, когда ты далеко в море и когда тебе лучше не тревожиться о том, что ты оставил на берегу. Потом всё же посоветовался с отцом Илларионом — он ведь стал нам как родной, и решил непременно писать. Хотя и не знаю, когда попадёт к тебе это моё письмо…»

Столь туманное вступление Непрядову не понравилось. Что это значит, писать или не писать отцу? С чего бы это ему так сомневаться и осторожничать? Уж не натворил ли чего?..

Сердце уже зашлось от предчувствия чего-то недоброго. Хлебнув из чашечки остатки кофе, Егор вновь обратился к Стёпкиному посланию.

«…Но пускай ты обо всём узнаешь, как бы ни было нам обоим тяжело и горько, — продолжал Егор с того места, где остановился. — Вот и осиротели мы с тобой, папка. Нет больше нашего дедушки. Скончался он в самом начале декабря, а точнее…»

И поплыли строчки перед глазами Егора.

Немного придя в себя, он ещё и ещё перечитывал казавшиеся странными слова, смысл которых никак не укладывался в голове. Егор в возбуждении встал, для чего и сам не зная, подошёл к умывальнику, потом к шкафу, из дверцы которого выглядывал рукав его тужурки.

Сделав над собой усилие, Егор всё же вернулся к столу и снова дрожащими руками взял письмо. Но читать уже не мог. Неведомо кто стиснул ему горло, да так цепко, что трудно было дышать.

До утра командир не смыкал глаз. Отрешённо сидел в кресле и горевал, не находя себе никакого утешения. Смириться с судьбой не было сил. Всё перед глазами продолжало плыть и проваливаться в какую-то в пустоту.

Опомнился Егор лишь после того, как в дверь каюты вкрадчиво постучал вестовой. Глянув на часы, командир осознал, что за столом в кают-компании его, как всегда, ждали к завтраку свободные от вахты офицеры. Он обязан был, по устоявшейся традиции, являться минута в минуту. На этот раз командир опаздывал.

Непрядов собрался с силами и решительно встал. Надо было начинать новый день. И надо было постараться сделать так, чтобы до поры никто не догадался, что творится на душе у командира. Не хотел Егор, чтобы его снова жалели или соболезновали бы ему. Полагал, экипажу и без того приходилось нелегко, а здесь он ещё высунется со своим горем… Лучше уж потерпеть, делая вид, что ничего не произошло.

Вновь Непрядовская лодка далеко и надолго ушла под полярные льды. Больше месяца Егор пестовал своё горе, чтобы оно не так сильно кричало в нём. Он теперь особенно часто думал о своём старике, которого уже не было. Хотелось вспомнить едва ли не каждое сказанное им слово, приобретавшее теперь особый смысл и значение. Многое из того, что говорил ему дед, представлялось полным глубочайшего пророчества. Казалось, дед знал и предвидел нечто такое, о чём Егор и понятия не имел по зашоренности своего ума и недостатка житейского опыта. Многое теперь представлялось совсем не так, как когда-то раньше. Вспомнилось, как не на шутку перепугался дед, когда узнал, что Егор спускался в скафандре на черноморское дно и собственными глазами видел погибшего отца… Но отчего так встревожился старый, умудрённый жизнью приходской священник, Егор так и не узнал. Всё недосуг было его расспросить. А ведь мог бы, наведывайся он в Укромовку почаще. Но деда нет, и тайна его осталась навсегда погребённой вместе с ним.

Егор проклинал себя за невнимательность и чёрствость к родному и близкому человеку. Сколько раз дед в письмах своих умолял внука «заглянуть в родное сельцо хоть на часок, хоть на минутку…» Да куда там! Этот непутёвый «гомо акватикус» постоянно пребывал в суете корабельных буден, ставя службу свою превыше личных дел. А теперь был бы готов не то что ехать, а на крыльях лететь, но только вот не к кому. Опустел родной дом. И одной могилой в церковной ограде, где покоились предки Егора, стало больше.

Теперь и бредовые слова больного лётчика не казались Егору настолько уж бессмысленными, как вначале. Выстраивалась какая-то космически жутковатая связь явлений и событий. Будто колесо Егоровой судьбы начинало раскручиваться с той неотвратимостью и необычайной силой, когда уже невозможно было считать себя хозяином собственного положения. Но самое страшное состояло в том, что Егор больше не ощущал некой спасительной нити, которая все эти годы незримо связывала его с дедом, когда тот был жив. Утрачено было нечто большее, чем просто родной и близкий человек… На душе всё стало пусто и в жизни немило. Дни шли незаметными для души и сердца. Раскаяние сменяла безысходная тоска, и хотелось на коленях просить прощения перед дедовой могилой…

Терзала ещё мысль о том, что ему, в сущности, нечего передать собственному сыну из того сокровенного и недосягаемо вечного, чем всегда богата была дедова душа. Егор впервые ощутил себя полным банкротом, оттого что не находил в себе прежней самонадеянной уверенности. «Уж не потому ли так тягостно на сердце, что деда нет и больше некому помолиться за многогрешную душу, коль скоро сам этого делать не умею?..» — с неожиданным откровением самому себе вопросил Егор. Он понимал, что далеко ему до праведной жизни, которую прожил его старик. Всё, что мог теперь, так это в спасительной надежде цепляться за своё нынешнее состояние — за то привычное дело, которому он продолжал служить под водой за тридевять земель от родных берегов. Думалось, для чего-то он ещё нужен, раз продолжает дышать и мыслить, если всё ещё длится его теперешнее существование.

«Эх, жизнь подводная! — всердцах думал Егор. — Кто только выдумал тебя — на зло всем врагам и на горе самому себе?» Её вечно клянут, ею же гордятся и дышат, не желая для себя иной участи. Верно уж, глубина стоит того, чтобы её однажды преодолеть, а потом пройти в ней путь, измеряемый ценой собственной жизни. Не знал, да и не хотел знать Егор Непрядов, когда и где прервётся его эта самая морская дорожка. Но впервые он, как и всякий зрелый человек, задумался о собственной смерти. Быть может, дослужится он до пенсии, вернётся потом в свою родную Укромовку и дотянет как-нибудь до последнего оборота винта, до своего деревянного бушлата. И лежать ему тогда в земле родной, вдали от моря, где-нибудь на погосте подле деда с бабкой. А погребённому быть, хотелось надеяться, родными и близкими, кому ещё предстояло жить да жить, продолжая род их Непрядовский. И смирившись с таким исходом жизненного пути, успокоился Егор. На душе как-то полегчало, и его теперешнее существование вновь стало обретать прежний смысл и устоявшуюся определённость.

7

Всё в жизни кончается — даже затянувшаяся автономка, имя которой, казалось бы, вечность. В базу лодка возвращалась погожим летним днём, оставив за кормой тысячи пройденных миль. Проглядывало солнце. Море штилело. И зеленели склоны щербатых сопок.

В гавань входили своим ходом, на малых оборотах винта. С мостика

Егору было видно, что их встречали. На пирсе оркестр изготовился грянуть марш. Ветерок пошевеливал развешанные меж фонарями флаги расцвечивания. Вот уже последние метры отделяли корпусную сталь корабля от земной тверди. И можно было понять, каких усилий стоило выстроившимся на баке мореходам, чтобы не сигануть с борта на берег…

Поджидал атомоход сам контр-адмирал Бахарев, находившийся во главе штабной свиты. Данила Данилович степенно расхаживал перед шеренгой офицеров, заложив руки за спину, и похоже было, что он тоже слегка волновался.

Как только лодка ошвартовалась и подали трап, Егор лёгкой рысцой сбежал на пирс. Придерживая бряцавший кортик левой рукой и давая отмашку правой, начал по гулкому деревянному настилу печатать шаг по направлению к штабной свите. На положенной дистанции от комдива остановился и вскинул пятерню под козырёк.

— Товарищ адмирал! — начал докладывать по привычке негромко и внятно. — Атомная подводная лодка, бортовой «К — …», из похода возвратилась. Задание командования выполнено. Оружие и механизмы в исправности. Больных и раненых на борту нет. Экипаж готов к выполнению очередного задания.

Отдав рапорт, Непрядов опустил руку и вдруг почувствовал, как он смертельно устал. Ноги едва держали его. Деревянные доски под подошвами ботинок, как бы прогибаясь, стали податливыми и мягкими. Видно, это его состояние почувствовал и адмирал, поскольку сам долго командирствовал и не раз оказывался в такой же ситуации. Вместо полагавшегося приветствия, адмирал крепко обнял Непрядова и запросто облобызал в обе щёки. Ощутив поддержку, Егор взбодрился. А все подумали: «Чудит опять этот наш «два Данилы» — с кого стружку снимает, а кого расцеловывает… Поди вот, угадай, не то адмиральский гнев, не то ласку…»

Бахарев поднялся на борт атомохода, официально поздоровался с экипажем и поздравил с возвращением в базу. Ему ответили, как положено, гаркнули троекратное «ура». А потом адмирал пошёл вдоль шеренги, по мужски крепко пожимая руку каждому, кто стоял перед ним в строю.

Когда официальная часть закончилась, Непрядова толпой окружили знакомые командиры. Его обнимали, запросто шлёпали по плечам, до боли стискивали ладони обеих рук. Да и как иначе могло быть, если со многими из них Егор всё же не один пуд соли в морях съел. И только особист Горохов держался недосягаемо. Он как-то двусмысленно улыбался, глядя на Егора, будто знал нечто такое, что только одному ему было ведомо. Лишь теперь Непрядов заметил, что на погонах особиста красовались две «кавторанговские» звёздочки. И всё сразу стало понятно. «Надо же, — с усмешкой подумал Егор. — Как возгордился лихой чекист, как только «подполковника» схлопотал. Видать, полагает, что теперь все на него должны лишь снизу вверх глядеть…»

Немного позже Непрядов узнал, что Горохова назначили начальником особого отдела их дивизии, в то время как его прежнего начальника, капитана первого ранга Чебыкина, отправили в запас. И теперь Егор искренне жалел, что ещё в общем-то не старого Чебыкина так неожиданно «ушли» на гражданку. С ним Егор всегда ладил, не в пример молодому и напористому Горохову, которому, вероятно, теперь ещё больше не терпелось у кого-то под койкой отыскать «ведьму»…

А вечером комдив давал в честь офицеров лодки торжественный ужин. Устроили его в банкетном зале ресторана Дома офицеров. Музыка, цветы, тосты с шампанским. Всем было хорошо и весело.

Непрядов сидел за отдельным столом вместе с комдивом, начальником штаба и некоторыми флагманскими офицерами. Этикет обязывал Егора выслушать полагавшиеся приветствия по случаю их удачно завершившегося похода и выступить с ответным словом благодарности за все поздравления. Но как только адмирал, тактично сославшись на дела, позволил себе удалиться, Непрядов перебрался за столик, где его поджидали Вадим с Кузьмой. Здесь же была и Регина Яновна — с распущенными по плечам тёмными волосами, в длинном чёрном платье с большим белым воротником, что делало её похожей на роковую фею.

— Везет же мне, — сказала она с мягким латышским акцентом, расцеловываясь с Егором. — Одна сразу на трёх кавалеров. Прошу ангажировать!

— На двух, — поправил Вадим. — Кузьма, кажется, уже нализался. Так что ему лучше не танцевать.

— Не клевещи! — возмутился Кузьма. — Одним-то шампанским мне, разве что, горло прополоскать. Завтречка соберёмся у меня, вот тогда и посидим по-людски — дерябнем, как полагается, «чайку под селёдочку».

— Да, да, милости просим, — подтвердила Регина, и её некрасивое лицо расцвело улыбкой уже доброй феи.

Непрядов охотно согласился, Колбенев тоже не возражал, тем более что хлебосольная хозяйка обещала по такому случаю приготовить свой знаменитый луковый клопс, а ещё — студень с хреном, до которого Вадимыч был большой охотник.

— Дня через три всем экипажем отбываем в санаторий, — поведал Колбенев. — Мне только что флагврач об этом сказал. Можно с детьми и жёнами. На этот счёт есть договорённость.

— Ой, а без жён-то никак нельзя? — полюбопытствовал развеселившийся Кузьма. — А то ведь при них толком не выпить и не закусить. Придётся, как Аркаша Райкин, «в греческом зале»…

— Кузьма-а, — укоризненно произнесла Регина, качая головой и цокая языком.

— А я вот такой! — для порядка хорохорился её супруг. — Если пить — то цистерну, а закусывать — так мамонтом.

— А не лопнешь? — сказал Вадим, строго поглядев на дружка. Однако поводом прочитать очередную «мораль» он не воспользовался. Поскольку знал, что дружок, с тех пор как у него наладилась служба, спиртным больше не злоупотреблял. Но такой уж был Кузьма, любил он перед своей женой, да перед дружками покуражиться, разыгрывая из себя отпетого забулдыгу.

— Отдыхать вместе с вами, пожалуй, мне на этот раз не придётся, — сказал Егор.

— Это почему? Как так! — в один голос запротестовали друзья.

— Должок один есть, — грустно произнёс Непрядов. — Вы же знаете, что дед мой… Как только по начальству доложусь, попрошу «добро» съездить в Укромовку. Надо же его могилу навестить.

— Конечно, надо, — согласилась Регина и по-деловому рассудила. — Опять же, дом там остался без присмотра, живность какая-никакая…

— Какая там у старика моего живность? — горько усмехнулся Егор. — Коза была, да подохла. А собаку волки сожрали. Но дедов дом сам по себе дорог мне — я там родился… и отец мой, и сынишка тоже.

— А то давай, все вместе махнём к тебе в Укромовку, — предложил Кузьма. — Помните, как тогда… когда курсантами были?

— А что, я совсем не против, — подхватил Колбенев.

Но Егор несговорчиво покрутил головой.

— Нет, корешки. Вам надо непременно вместе со всеми отправляться в санаторий. Тебе, Вадимыч, сердчишко подлечить надо, а тебе, Кузьмич — желудок. Да мало ли ещё что при обследовании врачи могут откопать?

Как ни настаивали дружки на своём, Непрядов был непреклонен. Сам же всем нутром чувствовал, что в Укромовке лично он скорее наберётся сил и придёт в норму, чем это возможно где-то на южном берегу Крыма. Верил, что лишь родная земля и чистейший Укромовский воздух полностью исцелят его от всех бед и напастей. Егор чувствовал, что физически он по-прежнему здоров, хотя и донельзя устал. Но не собственное тело беспокоило его, всё ещё налитое мускулами и крепкое — болела душа. Только это был уже недуг иного рода, избавление от которого он мог найти лишь в себе самом.

На другой день Егор подробно доложил на военном совете о результатах своего длительного подлёдного плавания. Кое-какие замечания, по существу дела, оказались незначительными. Грамотными, хотя и с долей риска, были признаны его действия по «вытеснению» американской субмарины за пределы позиции слежения. Вполне правильной посчитали также организацию поиска и оказания помощи экипажу потерпевшего аварию самолёта. Отдельной похвалы удостоились все те, кто участвовал в ремонтных работах при адской жаре в реакторном отсеке.

Однако общую благорасположенность к Непрядову слегка подпортил Горохов. Попросив слова, он доложил военному совету, что по имеющимся у него сведениям командир неоправданно покинул борт вверенного ему корабля, когда решил лично возглавить поисковую группу. Нельзя исключать, что поисковики, по мнению особиста, сами могли заблудиться, а то и погибнуть. А это означало бы, что лодка могла лишиться своего командира, что, в свою очередь, привело бы к срыву поставленной задачи.

Однако Непрядов парировал, что каждый свой шаг он заранее продумал и всё взвесил. Ведь на корабле никто, кроме него, не обладал достаточным опытом ориентировки и поиска во льдах. К тому же, на борту оставались два опытных старпома, каждый из которых имел доступ к самостоятельному управлению кораблём и при необходимости вполне смог бы заменить командира. Горохов на это хотел что-то возразить, приподнимаясь со стула, но передумал. Он лишь язвительно улыбнулся в пышные усы и снова сел, продолжая бросать в сторону «удачливого командира» хитроватые взгляды. При этом кавторанга делал вид, что знает нечто такое, о чём Непрядов пока и по понятия не имел.

Егору такая пикировка совсем не нравилась. Сразу же после совета он решил «перехватить» особиста и поговорить с ним начистоту, чтобы устранить все недомолвки. Но как только вопросы к Непрядову были исчерпаны и штабной народ начал расходиться, Горохов сам подошёл к Непрядову.

— Егор Степанович, — с неизменной улыбочкой пророкотал он басом. — Не могли бы вы мне уделить ещё пару минут?

По всему чувствовалось, что Горохову, в его новой должности, очень даже нравилось считать себя, по крайней мере, ровней Непрядову. Поэтому он предпочёл даже держаться слегка снисходительно, с подчёркнутой вежливостью, поскольку в любой момент мог выказать и преимущества своего нынешнего положения. «Уж теперь-то, каперанга, не повысишь на меня голос, как на какого-нибудь салажонка», — говорил его сдержанно торжествующий взгляд.

— Добро, пара минут найдётся, — сухо бросил Егор, всем своим видом давая понять, что сам взаимно улыбаться не намерен.

Они остались в опустевшей комнате для совещаний вдвоём. Горохов предложил присесть, поскольку коротким разговор не предвиделся. Он вытащил из кармана новенького, ладно сидевшего на нём кителя пачку сигарет. Потом, видимо вспомнив, что в этом месте курить не принято, отказался от своего намерения, при этом досадливо поморщившись.

— Вы, кажется, не курите, Егор Степанович? — полюбопытствовал на всякий случай.

— Как видите, Виталий Борисович, — подтвердил Непрядов.

— А я вот, знаете ли, никак бросить не могу, — посетовал Горохов. — Утешаюсь лишь тем, что Марк Твен тоже всю жизнь бросал курить.

— Что же вы хотели мне сказать? — напомнил Егор.

Кавторанга помолчал, дабы придать своим словам должную значимость. Слишком уж медленно убирал в карман сигареты.

Непрядов ждал, не выказывая нетерпения и с рассеянным видом поглядывая в окно. «Уж больно обходительным прикидывается, — подумал Егор. — Верно, уж опять какую-нибудь блоху отловил. Вот и не отказывает себе в удовольствии подольше её в кулачке подержать. Чекист хренов…»

— Разговор у нас будет несколько деликатного, я бы сказал, характера, — начал Горохов, погромыхивая басом. — Касается он, в большей степени, вашего сына.

Непрядов тотчас тревожно встрепенулся.

— Нет, нет, он жив и здоров, — поспешил заверить кавторанга. — На этот счёт можно не беспокоиться. — И снова, больше чем нужно, помедлил, заглядывая в свою папку с какими-то бумагами. — А поговорить я с вами собирался ещё в первый день по вашем прибытии с морей, в Доме офицеров. Но потом подумал, что не стоит портить вам настроение в столь торжественный вечер. Шампанское, тосты, поздравления… Вы это заслужили.

— Послушайте, товарищ капитан второго ранга, — не выдержал-таки Непрядов. — Я вам не дама с собачкой и не мадмуазель на лавочке! Что вы ходите вокруг да около, не зная, с какого боку пришвартоваться?

— Извините, товарищ капитан первого ранга, — уже деловым тоном сказал Горохов, не считая нужным более выказывать свою благорасположенность. — Дело это, касающееся вашего сына, действительно необычное и скандальное. А суть в том, что курсант Непрядов, успешно сдавший государственные экзамены, вместо производства в лейтенанты списан строевым матросом на флот.

— Как это понимать? — растерянно спросил Егор.

— А так, — Горохов опять помедлил, пристально глядя на Непрядова. — Он сам подал рапорт с просьбой отчислить его из училища. Это явилось следствием его религиозных убеждений, которые он долгое время от всех скрывал. Сын ваш пожелал свою дальнейшую жизнь посвятить не флоту, а церкви.

— Но этого не может быть! — сказал Егор, словно не веря собственным ушам. — Мой сын всегда мечтал о море и хотел служить на флоте.

— И тем не менее, Егор Степанович, — подтвердил кавторанга, пряча в усах недобрую ухмылку. — Приходится верить фактам, а не намерениям.

Открыв папку, он достал выписку из приказа, подтверждающую, что курсант Непрядов действительно отчислен из училища на флот.

Прочитав документ, Егор задумался, нервно барабаня пальцами по столу. Потом, приняв решение, твёрдо сказал:

— Я должен с ним лично поговорить. И как можно скорее.

— Не думаю, чтобы это могло хоть что-то изменить, — назидательно сказал Горохов. — Воспитывать его следовало гораздо раньше, когда он поперек кровати умещался.

— Ничего нельзя изменить только на кладбище, да после команды «пли». А во всём остальном всегда что-то можно сделать.

— Но решение принято, и ваш сын, насколько известно мне, отбыл для дальнейшего прохождения службы в отдалённый гарнизон.

Непрядов умолк. Всё услышанное никак не укладывалось у него в голове. Душила злость. Не хотелось верить, что собственный сын мог его так подвести.

— Да вы успокойтесь, товарищ командир, — себе на уме, с издёвкой посочувствовал Горохов, на его лице вновь появилась хитроватая улыбочка. — Что есть, то есть. И ничего теперь с этим не поделаешь. Однако надо признать, что этот неприятнейший случай произошёл в самый неподходящий для вас момент. С присвоением вам адмиральского звания, надо полагать, надолго теперь повременят… если не окончательно тормознут. Это уж поверьте. А ведь всё так хорошо, так многообещающе начиналось для вас…

— Да перестаньте вы! — оборвал особиста Непрядов. — В соболезнованиях не нуждаюсь. К тому же звания и почести совсем здесь не при чём. Не за славой, а за честью в моря ходят. Что же касается моего сына, то сам во всём разберусь и приму на этот счёт своё решение.

— Надеюсь, Егор Степанович, — сказал Горохов и сделал при этом вид, что не сомневается в его отцовской решимости примерно «выпороть» непослушное чадо. — Ваш сын здорово начудил, вот вы и разбирайтесь. Но, но, но…

— Что, значит — но? — неприязненно насторожился Непрядов.

— А то и значит, что меня в данной ситуации именно вы больше всего беспокоите, — снова, в меру допустимого, повысил голос особист.

— Уж не сомневаетесь ли, что я вслед за сыном тоже строевым матросом на флот попрошусь? — со злой иронией спросил Егор, ничуть не тушуясь.

— Отнюдь. Я совсем так не думаю, — заверил особист, опять смягчаясь, поскольку разговаривать на повышенных тонах в его планы пока не входило. — Без лести скажу, что наш подводный флот потерял бы тогда одного из лучших своих командиров. А этого никак нельзя допустить. Мы за вас, Егор Степанович, будем драться.

— С кем драться? Из-за чего?

— Как ни странно получается, — но с вами и за вашу же репутацию.

— Вот уж никак не думал, что моя репутация в ваших глазах под сомнением.

— Вы меня совсем не так поняли. Никто не сомневается в вашей самоотверженности, в готовности исполнить свой долг. Только вот какая-то смутная и не слишком надёжная аура начинает вас обволакивать.

— Выражайтесь точнее, — опять напомнил Егор.

— Извольте, — в голосе особиста послышались стальные нотки. — Как прикажете понимать некоторые чуждые явления, которые имеют место быть в вашей офицерской кают-компании? Я имею ввиду, когда на пушкинском вечере к присутствующим обращались не товарищи, а… господа офицеры? Это что, по недомыслию, или с каким-то подтекстом?

— Вот уж не думал, что такой безделице можно придать столько внимания, — при этом Егор посмотрел на Горохова как на недоумка. — Это же была чистейшей воды условность, просто забавная шутка… желание в стихах, в отвлечённых метафорах воссоздать доверительную атмосферу. Ведь люди затянувшимся плаванием, да к тому же под вечными льдами, до предела были измотаны. Некоторые из-за поступившего приказа продолжать плавание сверх ранее установленного срока оказались на грани психологического и физического срыва. Лично мне это было хорошо видно, о чём, кстати, на военном совете доложено. А тот пушкинский вечер всем нам был как глоток чистого воздуха. Вот и вся правда, если хотите знать. А какие там «господа»… Это же смешно. Никогда ещё все мы не чувствовали себя товарищами, единомышленниками, в полном понимании этого слова, как тот раз. Вам, товарищ капитан второго ранга, самому нужно было бы присутствовать тогда в отсеке, чтобы это понять. А не слушать каких-то придурковатых наушников.

— Наушников? — делано удивился особист. — А что это такое?

— Вы знаете, о чём и о ком я говорю, — напирал Непрядов. — Это всё называется «ловля блох» на чистом теле. И не более того.

— Не скажите, Егор Степанович, — Горохов покачал пальцем. — За мелочами, как вы говорите, иногда может просматриваться и нечто большее.

— Ну, вам виднее, в какой темной комнате искать чёрную кошку…

— Тем более, если её там нет, хотите сказать? — подхватил Горохов, прищуриваясь.

— Это не я, это Конфуций утверждает, — уточнил Непрядов.

— Догадываюсь, — Горохов опять вытащил из кармана сигареты, будто там они мешали ему. — Но оставим кошку на совести китайского мудреца и вернёмся к нашим «баранам», так сказать.

— А конкретнее?

— А если конкретнее, то мне совсем не нравятся ваши разговоры с Колбеневым по поводу «дела Саблина», — и пояснил, не дожидаясь вопроса. — Да-да, того самого, который по приговору военного трибунала, за измену родине и присяге, был расстрелян.

— Что именно вам не нравится?

— Я бы сейчас не стал касаться всех деталей, поскольку разговор получился бы слишком долгий. Впрочем, ничего особо предосудительного здесь нет. Только некоторые моменты всё же настораживают.

— Например? — настаивал Егор.

— Да хотя бы сомнения в том, что мотивы преступления Саблина расследованы, якобы, не до конца.

— Но сомневаться в чём-то это совсем ещё не значит разделять взгляды того же Саблина. Не так ли?

— Допустим, что так. Однако в данном вопросе замполит Колбенев просто обязан был занимать официальную позицию, а личное мнение держать при себе.

— Кстати, мой замполит, а вернее старпом, поступил именно так, как вы говорите. А то, что он своими сомнениями поделился не с кем-нибудь, а со своим командиром, сиречь со мной, так уж оставьте это на нашей совести. Из всего этого я делаю вывод, что вы опять воспользовались услугами испорченного телефона. И мой вам совет: как бы из-за такой вот мелочёвки действительно не проглядеть однажды нечто более важное. Когда умышленно гасят свет, то в отсеках лодки и впрямь бывает темно, только ведьмы вы там всё равно не найдёте. Нечистая сила там вообще не водится по причине кислородного дефицита.

— А впрочем, что мы сейчас об этом? — примирительно согласился Горохов. — Пускай с вашим замполитом разбираются в политотделе. В конце-то концов, это их епархия. Вас же, Егор Степанович, хочу попросить об одном: не отмахивайтесь вы так вот запросто от этих самых мелочёвок, как вы говорите. Они очень даже могут повредить вашей командирской репутации. В известном смысле, они уже вам повредили. В нашем деле мелочей нет и быть не может.

Горохов встал, давая понять, что дальше разговаривать не имеет смысла, поскольку он окончательно изложил свои соображения. Только лишь напоследок заметил, что сожалеет всё же по поводу так и не состоявшегося продвижения Непрядова по службе. А Егор пропустил это мимо ушей, дабы видимым огорчением своим не доставить особисту удовольствия. «Пускай радуется, если есть чему…» — рассудил Егор.

Однако и Непрядов удовлетворение все-таки получил, когда вопреки возражениям Горохова несколькими днями позже всё-таки списал старшину первой статьи Шастуна с лодки на берег. За командиром всё ещё оставалось данное ему исключительное право комплектовать экипаж по собственному усмотрению. И этим он воспользовался.

В отпуск Непрядов отбывал в скверном расположении духа. Он злился на Горохова и досадовал на Стёпку. И если нахального особиста он знал, как поставить на место, то в случае с собственным сыном у него просто опускались руки. Не понимал, как Степан мог так необдуманно поступить, даже не посоветовавшись с отцом. Больше всего Егору не хотелось «пороть горячку». Немного поостынув, он пришёл к выводу, что именно сейчас всё же не стоит встречаться с сыном, чтобы излить на него все свои родительские огорчения и обиды. А сделать это было бы совсем не трудно, поскольку Стёпка служил теперь на торпедных складах в соседнем гарнизоне, до которого ходу на рейсовом буксире не более двух часов.

«Лучше всего, если мы повидаемся где-то после моего отпуска, — решил Непрядов, боясь наговорить сыну сгоряча много лишнего. — Что сделано, то сделано. И теперь надо подумать, как быть дальше». Егор всё же ловил себя на мысли, что в душе он всё-таки догадывался о самых сокровенных намерениях Стёпки. В сущности, сын ведь никогда не скрывал перед ним своих религиозных убеждений. Верно, долгие беседы с дедом не прошли даром для него. И неспроста, надо полагать, сын обмолвился однажды, что хотел бы когда-нибудь по теологии получить серьёзное образование. А сказал он это после того, как вместе с дедом на каникулах однажды побывал в духовной академии Троице-Сергиевой Лавры. Непрядов тогда посчитал эту Стёпкину затею не более, чем мимолётной блажью, не заслуживающей особого внимания. Но кто же знал, что именно после той ознакомительной поездки созрела в нём убеждённость резко изменить свою дальнейшую жизнь? Теперь же выходило, что Егор сам «проморгал» собственного сына, поскольку не хотел поверить в серьёзность его намерений.

«Эх, сынок, сынок, — с горечью думал Непрядов. — Не сошлись, значит, наши с тобой морские пути-дорожки, о которых когда-то вместе мечтали. И не уступить мне теперь тебе место на ходовом мостике. Ты пошёл за верой прадеда своего, а мне же до конца идти по отцовским стопам…»

8

В Укромово Селище Егор прибыл ненастным хмурым днём. Холодный дождь, ещё недавно хлеставший как из корабельного брандспойта, постепенно иссяк. Но земля оставалась мокрой и скользкой, будто не выплакавшейся. Воздух до предела насытился удушливой влагой, как и Егорова душа, которая донельзя переполнилась тяжкой скорбью.

У знакомой развилки дорог Непрядов вылез из кабины попутного грузовичка. Дав шофёру на «полбанки», свернул на приметную тропку, которая мимо перелеска вела к родному дому. За деревьями его ещё не было видно. Лишь золочёный крест церквушки возносился над кронами деревьев, будто осеняя знамением своим из дальних странствий возвращавшегося морехода. Непрядов шёл, раздвигая ногами высокую, мокрую от дождя осоку, и непонятное смятение всё больше и больше охватывало его душу. Он боялся, сам даже не зная толком чего. А ведь сколько раз в дальних походах, устало засыпая на койке в своей каюте, он в утешительном воображении проделывал этот путь, который вёл его прямо к порогу своего дома. Но вот только никто его теперь там не ждал, не печаловался и не молился за него. Со смертью деда будто оборвалась живая нить бытия, и безвременно пропало что-то очень важное, что неизменно влекло его в эти благодатные края. Вот не стало деда, и всё здесь сделалось немилым, отчуждённым и далёким. Думалось, а туда ли он вообще идёт и зачем, если всё равно больше никому там не нужен? Только ноги сами собой несли его вперёд, в самую гущу высоких берёз и разросшегося орешника. Наконец, из-за белых стволов начал проглядывать высокий холм с утвердившейся на его вершине церквушкой, а рядом — родной дом. Егор невольно прибавил шагу и вскоре подходил уже к железной ограде, примыкавшей к стене церковного притвора.

Дедову могилу отыскал без труда. Аккуратный, ещё не успевший зарасти травой холмик с деревянным крестом. Он как бы встраивался в один ряд с каменными надгробьями, под которыми покоились все Егоровы предки.

Непрядов поставил на землю чемодан, бросил на него плащ-накидку и, отворив жалобно заскрипевшую железную дверцу, прошёл за ограду.

— Здравствуй, дедусь, вот я и вернулся… — произнёс Егор негромко, слегка дрогнувшим голосом, стягивая с головы фуражку. Стоял долго, в мыслях винясь перед стариком за огорчения, которые вольно или невольно доставлял ему. Только здесь, находясь в ограде небольшого пространства, Егор с особой остротой почувствовал, как много потерял он в своей жизни, так и не успев расспросить мудрого старика о многом из того, что его нынче терзало и мучило. Казалось, как облегчил бы душу свою, услышь только хоть одно единственное слово от него.

— Скажи, родной… — не зная сам для чего, жалобно попросил Егор, смахивая со щеки запоздалую слезу. Но дед молчал. Лишь в ближних зарослях погоста шелестела на ветру листва, да щебетали осмелевшие после дождя птицы.

Подбежала чья-то деревенская собака в замызганном ошейнике. Посмотрела на пришельца гноившимися глазами, гавкнула для порядка и затрусила к погосту, то и дело оглядываясь и как бы приглашая следовать за ней.

Догадавшись, навестил заодно Егор и бабушкину могилу. И там постоял, прося прощения и каясь.

Но вот снова занялся дождь, источаясь небесными слезами на обнажённую голову бродяжного морехода. Продрогнув, он начал поёживаться. Пора всё же было идти в дом.

Но всё, что увидал Егор, повергло в уныние и растерянность. На входной двери висел большой ржавый замок, оконца наглухо заколочены досками. И не так-то легко было попасть внутрь собственного дома. Вероятно, у кого-то всё же хранились от него ключи. И надо было бы сходить в деревню, чтобы поспрашать людей. Однако пускаться на поиски не очень-то хотелось. Дождь припустился ещё злее. Ничего не оставалось, как спрятаться под навесом крыльца. Но и там холодный ветер и сырость не давали покоя.

Непрядов сошёл с крыльца и начал поочерёдно отдирать от оконных рам трухлявые доски, которые вместе с гвоздями отлетали без особого труда. Одно из окон оказалось выбитым. Порядком испачкавшись в пыли, Егор всё же протиснулся через глубокую каменную нишу в ту комнату, где была дедова библиотека.

Дикая, ужасающая картина разорения предстала перед его глазами. Почти все книги исчезли, полки поломаны, под ногами хрустело битое стекло. В том месте, где располагался дедов домашний иконостас, на обоях остались только отпечатки от некогда находившихся там старинных икон. Такое же запустение и разор царили во всех остальных комнатах. Из дома было вынесено всё, что могло представлять хоть какую-то ценность. Осталась лишь всякая рухлядь, да громоздкий кожаный диван, на который, вероятно, никто не позарился из-за его непомерной тяжести. «И на том спасибо, — с грустью подумал Егор. — По крайней мере, будет на чём переспать»

Припомнилось, а ведь когда-то всё здесь было чистенько, опрятно. Упоительно пахло свежим хлебом и ладаном. Но зачем и кому понадобилось всё здесь крушить? Да и какое удовольствие от этого можно было получить?.. Как потерянный, совсем обессилев, сидел Егор на пыльном диване и, казалось, ничего уже в жизни больше не хотел и не мог. Слёзы отчаянья и безысходности душили его. «Это надо же, это надо же, Господи! — взывал он в сердцах. — Всю державу охраняю, а вот родной дом не смог уберечь… Так неужели это всё, что могу я оставить в наследство своему сыну?..»

И озлясь неведомо на кого, кто такой разор мог учинить, Непрядов угрожающе, тяжело и решительно поднялся. «Да будь ты проклят, нелюдь поганая!» — пожелал он тому самому, кто был теперь его личным врагом на всю жизнь. Но пускай тот, некто, всё же знает, что пришёл хозяин этого дома, который больше не потерпит позорища своим святыням.

Первым делом, Егор настежь распахнул все окна, впустив в комнаты свежий ветер. Потом сильным ударом ноги вышиб входную дверь — ведь негоже хозяину, будто вору, лазать в собственный дом через окно. В сарайчике отыскал ведро и тряпку, сбегал к колодцу за водой и устроил в комнатах настоящий аврал. До самого вечера он тёр, мыл, отчищал и отскрёбывал, пока, наконец, запущенное жилище не обрело более-менее прежний ухоженный вид. С превеликим трудом деревянные половицы были отмыты, уцелевшие стекла засияли чистотой, а высаженная фрамуга заделана. Когда же затопилась печь, в доме снова повеяло прежним теплом и уютом.

И всё же, как бы нечаянным подарком за все горестные хлопоты, явилось Непрядову маленькое чудо. Когда он, встав на лавку, начал протирать от пыли и паутины полочку, где раньше в самом углу под потолком стояли образа, то наткнулся на небольшой свёрточек. Грабители, снимавшие отсюда иконы, вероятно, не обратили впопыхах на него внимания. Но как же удивился Егор, когда в этом свёртке обнаружил свои же часы — те самые, которые дарил деду на день его рождения. Дрожавшими от волнения пальцами он завёл пружину и механизм снова заработал: секундная стрелка пульсирующими толчками пошла по кругу. Непрядов растрогался, будто бессмертная дедова душа подавала ему знак своего присутствия. Теперь он уже не чувствовал себя таким одиноким. Былое постепенно возвращалось наплывом приятных воспоминаний.

Не забыл ещё Непрядов, какое хлебосолье бывало здесь всякий раз, когда он приезжал сюда на побывку. Как приятно пахло горячими пирогами, парным молоком, душистым мёдом. Егору захотелось вернуть под крышу этого дома хоть чуток очарования прежней жизни. Поэтому он, как мог и как умел, накрыл стол, поставив на него кое-какую уцелевшую посуду. В чемодане нашлась бутылка водки, консервы, хлеб. А что ещё нужно русскому человеку, чтобы по старому обычаю помянуть всех тех, кто когда-то жил в этом доме и чей прах теперь покоится в могилах у церковного придела?

Хватив полстакана «Столичной», Непрядов снова загрустил и расчувствовался. Подумалось о том, что однажды стоит вернуться в этот старый дом, поселится здесь навсегда и спокойно доживать остаток дней своих. Он постарается вспомнить всё, чему когда-то учил его дед: копаться в огороде, ухаживать за пчёлами, солить на зиму грибы и делать медовуху. Вот так же он будет коротать свои одинокие вечера у жаркой печки, подбрасывая в неё дровишки, да безмятежно вспоминать прожитую жизнь со всем хорошим и плохим, что в ней случалось.

А если не суждено ему стать одиноким, то рядом всегда будут его внуки. Они сядут рядом и станут внимать каждому сказанному им слову. Но придёт время и он, отставной военный моряк Егор Непрядов, со спокойной душой и чистой совестью станет на вечные якоря где-нибудь на здешнем погосте. Тогда уж без него продолжится жизнь. И может очень даже случиться, что кого-то из внуков тоже в своё время позовут к себе море и служба морская. Так уж, видно, всем Непрядовым на роду написано…

На крыльце кто-то громко затопал сапогами. Дверь без стука отворилась, и в дом ворвался какой-то коренастый, небритый мужик в ватнике и с двустволкой в руках. Щёлкнули два взводимых курка.

Егор вскочил из-за стола, ухватывая за горлышко бутылку, чтобы ею защищаться.

— Его-орка! — вдруг сконфуженно и удивлённо протянул вошедший, отводя нацеленные было на Непрядова стволы. — Ети ж твою в дышло… Это ты?!

— А ты думал кто, балда чокнутая? — сказал Егор, узнав Тимошу, двоюродного брата своей жены.

— Вот так встретились! — обрадовано воскликну Тимоша. — Ну, здравствуй, своячок ты мой дорогой. Здравствуй, душа твоя пропащая.

Они крепко обнялись.

— А я вышел на двор, — начал объяснять Тимоша. — Смотрю, а в доме у деда Фрола, царствие ему небесное, вроде как окна светятся. Ну, думаю, опять какие-то суки в доме шакалят. Развелось тут всяких «туристов» на нашу голову, всё равно что саранчи.

— Значит, это они здесь пошуровали?

— Вначале заезжие шабашники поживились, а потом уж и не знаю кто.

Непрядов удивлённо вскинул брови, мол, как это ты не знаешь? Но Тимоша лишь махнул рукой.

— Хотел вот сберечь дом, да только не судьба, — сказал грустно Катин брат. Однако почему так вышло, объяснять не стал, поспешив переменить тему разговора.

— Пошли-ка, своячок, ко мне. Казачка моя чего-нибудь на стол соберёт. Посидим, поговорим. Не в этой же конюшне тебе ночевать?

Только Егор не внял никаким доводам, твёрдо решив остаться на ночь в своём доме. Тогда Тимоша сказал, что принесёт сейчас, чем на ночь укрыться, а заодно прихватит с собой чего-нибудь горяченького: «не гоже в сухомятку вечерять». Против такого расклада Непрядов не возражал.

Вернулся Тимоша уже вместе со своей казачкой, Марьей Николаевной. Она тотчас по-простецки, по-родственному напустилась на Непрядова.

— Это что же такое, спрашивается?! Явился на село, а к родне своей и глаз не кажет. Устроился тут, как бродяга какой. И не стыдно тебе?

Дородная Марья Николаевна стояла перед Егором грознее тучи, упираясь в крутые бёдра кулаками. Егор стушевался перед её волевым бабьим взглядом. В знак своего раскаянья он приложил руку к сердцу, а потом трижды поцеловал её в обе щеки.

— Ладно уж, — смилостивилась она, расстегивая пуговицы на пальто. — Вы тут погуторьте где-нибудь в сторонке, чтоб не мешать мне, а я зараз на стол соберу, — и принялась проворно извлекать из прихваченной с собой кошёлки разную домашнюю снедь.

Егор с Тимошей вышли на крыльцо покурить. Вернее, курил только Тимоша, а Егор при этом присутствовал. Дождь совсем перестал и туч как не бывало. Полная луна облила матовым светом траву на склоне холма, подсеребрила в пруду воду и обозначила тёмные кроны деревьев на фоне ярко вызвездившего неба.

— Надо же, как дверь-то высадил, — пожурил Непрядова Тимоша, ощупывая дверной косяк. — Как ты её в злобе долбанул, аж на дальнем конце села слыхать было. А ключ-то у меня хранился. Чего б тебе, Егор Степаныч, самому-то до этого не «докумекать» было?

— Да уж не «дотумкал», Тимофей Ильич, — повинился Непрядов. — Сгоряча это получилось. Вот как увидал, что с домом стало…

— Понимаю, — сказал свояк. — Очень даже понимаю тебя. Но ты не печалься, не бери в голову. Завтра я насажу новые петли, а замок и этот сойдёт. Лады?

— Лады, — согласился Егор.

— А что в церкви-то? — поинтересовался Непрядов. — Я так и не смог туда попасть. На дверях тоже замок.

— Такой же разгром, — подтвердил Тимоша. — Алтарь порушили, утварь порастащили. С прошлого года ещё картошка там в буртах гниёт. Лучше и не видеть тебе всей этой гнуси…

Непрядов тяжело вздохнул. А про себя решил, что бы там не стряслось, но в храме он непременно должен побывать, чтобы встретиться с бессмертным взглядом Непряда. А иначе не будет ему ни покоя, ни счастья, ни удачи…

Они помолчали. Тимоша затягивался сигаретным дымом, хрипло откашливался. Егор слушал, как где-то на погосте сердито гукал филин и как в пруду перебранивались лягушки.

— Должно быть, завтра степлеет, — прикинул Тимоша по своим приметам.

— Пускай, — не возражал Егор. — Только вот никак не пойму, зачем же церковь под склад надо было пускать? Что, другого места не нашлось?

— Так ведь службу здесь некому стало править.

— А что же отец Илларион? Он ведь последнее время уже вместо деда управлялся.

— Да попёрли отсюда батюшку, как только дед твой помер. Видать, кому-то шибко не понравился. Участковый наш всё время с пропиской донимал. Житья от него старику не стало.

— Ну, что за люди! — возмутился Егор. — Такого человека не уважать! Да если б тогда не он, может, и не жить бы сейчас моему Стёпке.

— Как же, как же, — подхватил Тимоша. — Это когда отец Илларион операцию Стёпке сделал?

— Точно так, — подтвердил Егор. — Хотя этим он обет свой нарушил, чтоб никогда, значит, не иметь дело с человеческой кровью.

— Этот «грех» ему отмаливать не надо. За спасённого ребёнка Бог всё простит.

— Кстати, а где он сейчас? Не знаешь?

— Слыхал, снова подался в свой монастырь. Куда ж ему теперь на старости-то лет? — и злобно саданул матом. — Начальнички наши, мать их…

— Обидели старика, — пожалел Егор. — Могли бы и оставить ему приход. Ветеран войны всё-таки. У него же вся грудь в орденах.

— Дождёшься милости от этих иуд. Особенно от наших-то, от районных, — Тимоша для достоверности прочесал матом пару знакомых ему фамилий, будто отводя душу. Впрочем, это мало о чём говорило Егору. Да и сводить счёты он ни с кем не хотел.

— Я чего тебе сказал-то, что дом твой не смог уберечь? — напомнил Тимоша и откровенно признался. — Сидел ведь я. Полгода на лесоповале ни за что — ни про что отмахал.

— Ты, сидел?! — изумился Егор. — Это за что же?

— Да понимаешь, — продолжал свояк откровенничать. — Нагрянула как-то к нам руководящая районная верхушка в лесу поохотиться, — Тимоша затянулся дымом; передохнув, снова заговорил. — Все там были: и второй секретарь, и прокурор, и начальник милиции. Даже каких-то девок не забыли с собой прихватить. И всё у них как всегда… Разбили палатки на озере, костерок разложили, а охота вроде бы побоку. — Тимоша помолчал, с болью вспоминая прошлое, и продолжал. — Но потом спохватились, ядрёна вошь. То ли закуски не хватило, то ли моча в голову стукнула, только сел прокурор в «газик» и сходу на нём в колхозную отару врезался. Начал, сволочь, по овцам палить из двустволки. Пастухи от страха в кустах аж попрятались. А я, как на грех, поблизости оказался и всю эту мерзость собственными глазами видел. Ну, подскочил сзади к этому «ворошиловскому стрелку», вырвал из ручонок ружьишко, да им же и — хрясть по прокурорской жопе, а потом и ещё разок, — для науки. Приложил, видать, сгоряча крепко. Месяц бедолага провалялся в больнице с травмой седалища. А как выписался, дело на меня завёл. Словом, судили как за злостное хулиганство и членовредительство.

— Но ведь судить-то надо было всю эту пьянь, а не тебя, — удивился Егор. — Это же так очевидно!

— Вот-вот, тебе, да мне понятно и даже колченогому мерину с нашей конюшни. Но прокурор оказался прав, поскольку ружьё у него будто самопроизвольно выстрелило. И вовсе даже не три-четыре раза, как все слыхали и видали, а — всего один. Потому как известно, что даже обыкновенная палка сама по себе иногда «стреляет», но только раз. Так бы и мотать мне срок в целую ударную пятилетку, если б не амнистия.

— Теперь вот, наверное, и жалеешь, что в это дело ввязался, — предположил Егор.

— А нисколько, — бесшабашно признался Тимоша. — Моральное удовлетворение я всё-таки получил. Потому как этому прокурору его же собственным ружьишком не только жопу, но и яйца зашиб.

— Ты что, нарочно? — боязливо поёжился Непрядов.

— Да не-ет, — успокоил Тимоша. — Ну что я, зверь какой? Так уж под горячую руку получилось, подвернулось как-то под приклад нежное «хозяйство» его, вот и… Мне теперь и жалко его. Говорят, до сих пор по этому поводу на процедуры в больницу бегает и на баб не глядит.

Марья Николаевна позвала мужчин в дом, и они снова перебрались на кухню. Теперь здесь и в самом деле стало намного уютнее, чего так желал Егор. На столе появилась белая скатерть, у рукомойника висело чистое полотенце. Даже на оконцах были теперь вновь обретшиеся знакомые занавески.

Мария пояснила, что ей всё же удалось кое-что припрятать уже после того, как здесь первый раз побывали шабашники. Но всё самое ценное пропало: иконы, книги, кое-какая серебряная утварь. Правда, дедова лаборатория так и осталась нетронутой, поскольку в подвал никто из грабителей заглянуть не догадался.

— Теперь все дедушкины склянки, банки, да тетрадки с записями припрятаны у нас в кладовке, — уточнила Тимошина жена. — Так понадёжнее будет. А то неровен час, и до подвала нехристи доберутся.

Непрядов кивнул, довольный тем, что от дедова наследства хоть что-то уцелело. Втайне он и сам мечтал когда-нибудь заняться пчеловодством, а дедовы труды по этой части могли бы очень даже кстати пригодиться. Ведь главное, было теперь с чего начинать, прикинул в уме Егор.

Как в былые добрые времена, засиделись в кухоньке допоздна, не спеша беседуя под первачок, под добрую домашнюю закусочку. Вспомнили поочерёдно всех родных и близких, судили-рядили о прошлом и пережитом. И на сердце у Егора отлегло, он успокоился.

Учинённый в доме разгром уже не воспринимался с таким отчаянием и болью, как изначально. Всё же оставались ещё в Укромовке близкие ему люди, которые искренне любили его и заботились о нём. А случись Егору со временем окончательно вернуться сюда, так всегда будет на кого опереться. Получалось, что зря Егор посчитал, что будто со смертью деда опять осиротел. В сущности, все Катины родственники давно считали его родным, близким человеком. Да и какой он сирота, если у него сын есть? Они же оба теперь навсегда здесь свои, Укромовские, прочно вросшие корнями в родную землю.

Расставались уже заполночь. Егор вышел на крыльцо, чтобы проводить крепко подгулявшую родню.

— Ты иди, Николаевна, вперёд, — сказал Тимоша жене. — Я тут с Егоркой покурю чуток, а потом и сам следом за тобой.

— Да ладно уж хитровать, — не поверила Мария, погрозив мужу кулаком. — Так и скажи, что ещё выпить невмоготу.

— А хоть бы и так, — расхорохорился Тимоша. — Я что тебе?.. Скажешь, не имею права со свояком выпить?

— Ты ж на работу завтра проспишь.

— Ни-ни! Ты меня знаешь, Николавна.

Сокрушённо вздохнув, Мария махнула на мужа рукой и пошла к своему двору. Видимо, хорошее настроение всё же не покидало её. Спускаясь по тропинке к пруду, она запела сильным, довольно приятным голосом:

А молодой месяц и вправду светил так, что в ночи была видна едва не каждая травинка. За околицей, до самого леса, во всю ширь раздались поля. И тишина такая, что слышно лишь собственное дыхание.

— Я что тебе сказать-то ещё хотел, — начал Тимоша, присаживаясь на ступеньку крыльца рядом с Егором и раскуривая сигарету. — Ещё прошлой осенью приезжала к нам одна женщина. Девчушка при ней была годиков эдак трёх: миленькая такая, пухленькая, глазёнки василёчками, волосики пшеничные. Разыскала та особа твоего деда и остановилась у него на несколько дней. Девчушку ту самую, слыхал, дед в храме собственноручно окрестил. А когда те гости уезжать, значит, собрались, то Фрол Гаврилович попросил меня подбросить их на «газике» до станции. Машина служебная тогда всегда при мне была. И понимаешь, очень даже удивительным показалось, как трогательно дед прощался с ними, ну, прямо как с очень близкими родными. Девчушку ту всё прижимал к себе, плакал. Уехали они, а дед долго ещё горевал о чём-то. Только и делал, что вздыхал, да молился.

— А что эта женщина? — на всякий случай полюбопытствовал Егор. — Не говорил, кто она и откуда?

— Не до того было, она тоже всю дорогу находилась в расстроенных чувствах. Но я всё же прикидываю, что мамаша с дочкой была откуда-то из Прибалтики. Потому как посадил их на рижский скорый, который делает у нас остановку.

— А какая она из себя? — допытывался Егор, начиная уже кое о чём догадываться.

— Какая, говоришь? — Тимоша курнул и таинственно улыбнулся. — Будь здоров, какая! Уж на что наша Катька была картинкой, но эта, скажу я тебе… Такие разве что в сказках царицами, да королевами бывают: глаза миндалинами, брови соболиные. А груди, груди! Поцеловать бы такую хоть разок, прижаться бы к ней… а там и помереть можно. Не поверишь, но я впервые перед бабой оробел. Такая уж если за душу возьмет, то хоть кого с ума сбрендит.

— Ну, что ж? — рассудил Егор. — Бывают, конечно, красивые женщины. Только голову из-за них терять не стоит, последнее это дело.

— Что ж, тебе видней, — сказал Тимоша. — А ты сам-то разве не знаешь её?

— Почему ты думаешь, что я должен её знать?

— Да потому, что она в разговоре вроде как назвала твоё имя, когда с дедом прощалась.

— А ты не ослышался?

— Может и ослышался, в спешке всякое бывает.

Похлопав Егора по плечу, мол, сам «прикинь мозгами», Тимоша встал, потянулся и вразвалочку пошагал домой.

А Непрядов, будто ошарашенный, долго ещё сидел на крыльце. Мысли, одна невероятнее другой, роились в его голове. Уже не было сомнений в том, что к деду приезжала именно Лерочка, а не какая-то другая женщина, какой было известно его имя. Но девочка при ней… Откуда вдруг взялась она? И не оттого ли напоследок так печаловался дед, что признал в той самой девчушке свою единокровную правнучку?.. Одно теперь твёрдо знал Егор: завтра спозаранок он отправится на станцию, чтобы первым же возможным поездом отправиться в Ригу.

Как водится по закону подлости, на единственно проходящий в тот день поезд Непрядов безнадёжно опоздал. Однако на станции ему посоветовали выйти на шоссе Псков-Даугавпилс и попытаться «тормознуть» там какую-нибудь попутку. Егор так и поступил. Отмахав пешком пару километров по просёлку, он добрался до поста ГАИ, и дежурный милиционер помог ему «подсесть» в кабину рефрижератора, следовавшего до самой Риги.

Шофёр был даже рад, что нашёлся попутчик, тем более обещавший хорошо заплатить. В путь они двинулись около полудня, и к вечеру уже подъезжали к Вецмилгравису, что на восточной окраине города. Это была самая мучительная и тяжкая из всех дорог, которые Непрядову когда-либо приходилось преодолевать. Не терпелось поскорее добраться до места, чтобы уладить свои отношения с любимой женщиной. Как ненавидел и проклинал себя Егор за то, что в порыве уязвлённой гордости рвал на куски её письма, даже не читая их. Негодовал и обижался, что она отказалась ехать к нему на Севера. Но может, потому и не ехала, что ждала от него ребёнка. Нет сомнений, что она ему об этом писала. В ответ же от него — ни строчки и ни одного телефонного звонка. Верно, запамятовал Егор, что Лерочка всегда была гордой. И вот теперь, вольно или невольно, она нашла способ, чтобы наказать его. Стыд и раскаяние сжигали Егорову душу. Он уже не знал, есть ли вообще в лексике такие слова, которыми можно обругать себя «на чём свет стоит» за собственное равнодушие и подлость. Ведь он же любил эту женщину, мечтал о ней. И в то же время почему-то мистически боялся её. Получалось, что он лишь нашёл повод, чтобы не сблизиться с ней.

«Скорей, скорей… — мысленно торопил он дорогу, бежавшую под колёса автофургона. — Только бы увидеть её, встать перед ней на колени и не подниматься до тех пор, пока не простит, не пожалеет…»

Рефрижератор довёз Непрядова до того места, где была конечная остановка трамвая. И вскоре он уже трясся в челночке-вагончике, шустро бежавшим по рельсам в сторону Саркан-Даугавы, от которой до желанного проспекта Межа было рукой подать.

Подходя к Лерочкиному дому, Егор заставил себя собраться с мыслями и чётко представить, что и как он должен сказать в своё оправдание. Впрочем, готов был даже и к тому, что его прогонят прямо с порога, даже не выслушав и сделав тем самым навсегда несчастным человеком. Нестерпимо хотелось увидать свою маленькую дочку. Он уже по-отцовски нежно и трепетно любил её, в сущности, даже не зная. С особым наслаждением Егор пытался вообразить себе девчушку, какой она представлялась Тимоше: голубоглазенькой, пухленькой, весёленькой… И ему, взрослому человеку, нужно было как-то по особенному бережно воспринять этого маленького человечка с его, надо полагать, уже появившемся характером, со всеми детскими капризами и привычками. Да и есть ли что-нибудь более приятного на свете, чем слышать голосок своего ребёнка, ежеминутно жить всеми его маленькими радостями, огорчениями, шалостями! И с этой поры уже готовить благоприятную почву, чтобы со временем стать ему и советчиком, и учителем, и другом. Не сомневался Егор, что и Стёпка полюбит свою обретшуюся сестричку, когда узнает о её существовании. В них же в обоих течёт Непрядовская кровь…

Вот и он, знакомый дом под соснами — теперь уже не чужой, не отдалённый, а такой же свой, как в Укромовке. А как же иначе? Потому как живёт здесь прекрасная женщина, которая родила ему дочь и которая, может быть, всё ещё не устала ждать возвращения своего непутёвого морехода.

Безуспешно Егор старался сдержать охватившее его волнение. Тревожно и радостно стучало сердце, даже в коленках появилась мелкая дрожь, чего давно уже с ним не бывало. В руках Непрядов держал плюшевого медвежонка, которого ему удалось купить в подвернувшемся, как нельзя кстати, магазине детских игрушек. Негоже было к родной-то дочке прийти с пустыми руками. Ведь это был его первый отцовский подарок, без которого никак не обойтись.

Отворив дверь калитки, Непрядов пошёл по мощёной дорожке к дому. Хозяйским глазом успел заметить, что в глубине участка, под тенью сосен, появились детские качели, а рядом песочница, чего прежде здесь не было. «Ну, ясное дело, — подумал Егор. — Теперь же в доме появился ребёнок и, конечно же, всё здесь подчинено тому, чтобы создать малышке уют».

Непрядов поднялся на крыльцо. Входная дверь оказалась незапертой, и он смело шагнул в прихожую. Но сходу, едва не нос к носу, столкнулся с какой-то долговязой и тощей женщиной. Та от неожиданности ойкнула и отшатнулась.

— Извините, — сказал Егор, для приличия откозыряв. — Могу ли я видеть Валерию Ивановну?

— Нет, не можете, — оправившись от испуга, с сильным латышским акцентом сказала женщина. — Она здесь больше не живёт.

— Как не живёт? — не понял Непрядов.

— Да так. Не живёт и всё, — категорически отрезала долговязая. — Валерия продала нам этот дом, а сама, если не ошибаюсь, вместе с мужем уехала в Канаду.

— Какой ещё муж?! Какая Канада?! — не поверил Непрядов.

— Этого я тоже не знаю, — весьма нелюбезно ответили женщина. — Поскольку с мужем её лично не знакома и в Канаде тоже не бывала.

— Как же так? — совсем растерянно произнёс Егор.

— Да вот так, — со злорадством, будто мстя за свой испуг, отвечала долговязая. — Слишком долго плавал, капитан…

— Но при ней должна была находиться маленькая девочка, её дочка, — не зная даже зачем, напомнил Егор. — Вы видели её?

Это уж совсем вывело женщину из себя.

— Никакой девочки я не видела, — сказала она рассерженно. — Разбирайтесь в этом как-нибудь сами. Больше я ничего не знаю.

— Но ведь кто-то должен хоть что-нибудь знать? — настаивал Егор.

Долговязая молчала, скрестив руки на хилой груди и всем своим видом давая понять, что разговор окончен.

— Тогда ещё раз извините за беспокойство, — сказал Егор и, повернувшись, понуро побрёл к выходу.

Когда он открывал дверь калитки, женщина окликнула его. Величаво возвышаясь на крыльце, она показала в сторону соседнего дома.

— Там живёт подруга вашей знакомой, — сказала, сменив гнев на милость. — Спросите Нонну Александровну. Может, она вам что-нибудь и скажет.

Холодновато кивнув, Непрядов направился на соседний участок, так же огороженный забором. А про себя подумал про долговязую: «Вот же, выдра болотная, сразу не могла сказать…»

Нонной Александровной оказалась женщина лет сорока с добрыми чертами лица и подслеповатым прищуром глаз. Не в пример соседке, появлению Непрядова она ничуть не удивилась, будто давно ждала его появления. Оттянув недобро лаявшую и рвавшуюся на цепи мохнатую собаку, Нонна Александровна без лишних расспросов пригласила Егора в дом.

— Хотите кофе или чаю? — предложила хозяйка, когда они оказались на чистенькой, уютной веранде.

Непрядов отказался, терзаемый нетерпением поскорее узнать, что же произошло в его отсутствие с Лерочкой. Они сидели за круглым столом, посреди которого красовалась ваза с роскошными розами, и хозяйка из-за цветов как бы с любопытством всё время подсматривала за гостем.

— Мне сказали, что вы давно знакомы с Валерией Ивановной, — осторожно напомнил Егор.

— Более чем, — сказала хозяйка. — Мы с детства дружим. Дома-то наши рядом. Да я и вас хорошо помню, — и пояснила. — Мы же когда-то вместе новый год встречали. Помните? Вы тогда курсантом были ещё.

— Было такое, — подтвердил Егор, но сам решительно не помнил этой Лерочкиной подруги. Впрочем, слишком редким гостем бывал он здесь, чтобы со всеми перезнакомиться.

— А это и не важно, что вы не запомнили меня, — хозяйка небрежно махнула рукой, заметив смущение гостя. — Вы же тогда всё равно, кроме Лерочки, никого кругом не замечали. Но под конец нашей вечеринки поссорились с ней и ушли. Так ведь?

— И это было, — признался Непрядов. — Только что уж об этом вспоминать?

— Да я к слову. А что было, как говорят, то быльём поросло.

— Так что же произошло? — настойчиво спросил Егор. — Что такое с ней стряслось, что она так неожиданно бросила всё и уехала?

— А вы разве ничего не знаете?

— Если б знал, так не спрашивал бы.

— Что ж, логично, — согласилась Нонна Александровна. — А ведь Лерочка всё это время ждала вас. И очень… очень страдала, что дочка ваша без отца росла.

— Да я же ничего не знал, — страдальчески изрёк Егор. — Из-за какой-то ерундовой размолвки, из-за глупой обиды рвал все её письма, не читая.

— А теперь выходит, что судьбу свою рвали…

— Выходит, что так, — признался Егор. — Но поверьте, Лерочка далеко не чужой была мне. А что уж про дочку-то говорить!

— Вот именно, теперь совсем уж нечего говорить…

— В каком это смысле?

— Да в том самом, что… — Нонна Александровна на полуслове запнулась, как-то странно поглядев при этом на Непрядова. — Вы и в самом деле ничего не знаете?

— Не-ет, — протянул Егор, улавливая в словах хозяйки что-то недоброе.

— Помолчав, она тихонько произнесла:

— Нет больше вашей дочки, Егор Степанович.

— Как это нет? Тоже уехала, что ли?

— Умерла она.

— Что-что? — не понял Егор, будто слова хозяйки были обращены не к нему, а к кому-то другому, для кого требовалось бы на этот счёт внести небольшую ясность.

— Умерла ваша малышка, — повторила хозяйка уже смелее. — Прошлой зимой, в начале декабря.

Непрядов почувствовал, как страшной силы молния полосонула его мозг, в глазах потемнело. Стиснув голову ладонями, он раскачивался в скрипевшем под ним плетёном кресле и не понимал, что с ним происходит. Нонна Александровна, перепугавшись, поднесла ему чашку с водой. Но Егор, тупо глядя перед собой, продолжал раскачиваться. Трудно стало дышать. Впервые он почувствовал, что у него есть сердце, которое может болеть.

— Валидольчик, Егор Степанович, валидольчик подсуньте под язык, — старалась Нонна Александровна протолкнуть ему через плотно сжатые зубы таблетку.

Что есть мочи, со стоном, Егор хрястнул по столу кулаком. «Эх, судьба ты подлая, — мелькнуло в разгорячённой голове. — За что же так больно бьёшь меня, как врага какого? Мало ли беды я и без того в жизни-то хлебнул?..»

Женщина, глядя на Егора, и сама едва не плакала. Он же тёр пятернёй грудь и морщился от нестерпимой боли. Такое впервые с ним происходило.

Когда боль отпустила, Непрядов одурело потряс головой, будто приходя в себя после сокрушающего удара в челюсть. От таблетки он отказался, но воду жадно выпил, пролив половину содержимого чашки себе на галстук.

— Может, неотложку вызвать? — на всякий случай предложила хозяйка.

— Нет, — отрезал Непрядов, окончательно приходя в себя и попросил. — Расскажите, как это случилось.

— Да сама вот ума не приложу, как такое произошло. — На полном лице Нонны Александровны отразилось мучительное недоумение. — Леночка ваша была всё время такой крепенькой, подвижной, бойкой. Чудо, а не ребёнок! Стишки разные знала, песенки пела. Валерия души в девочке своей не чаяла. Всё свободное время с не, да с ней. Хотя, сами понимаете, женщине одной ребёнка растить не так-то просто.

— Какой же я дур-рак! — с ожесточением выжал из себя Непрядов. — Если б только знать…

— Не зря же говорят: соломки бы постелил, кабы знать, где упадёшь, — укоризненно напомнила Лерочкина подруга. — Только теперь уже ничего не вернуть. Но вы же не знаете, что Лерочке пришлось пережить. Дочка умирили у неё на руках, а она как врач ничем не могла её помочь. Потом сама уже стала будто неживой.

— Как же это так получилось? Как?!

— Наверно, в детсадике недоглядели. Простудилась бедняжечка. Получила двустороннее воспаление лёгких, потом осложнение. Вот и не стало Леночки.

На самого Непрядова, наверное, жалко и страшно было глядеть. Поэтому Нонна Александровна снова протянула ему валидол, но Егор отвёл её руку, надеясь как-нибудь превозмочь самого себя. Он всё же чувствовал в себе достаточно силы, хотя и не в том избытке, что была раньше. Что-то надломилось в его могучем организме. Прежним, верно, уже не сможет стать. Порастратил себя до последней копейки, как отпускную получку. Теперь ничего не оставалось, как жить в долг…

— Лерочка ждала вас до самого последнего мгновенья, пока жива была дочь, — говорила Нонна Александровна. — Потом это потеряло для неё всякий смысл. Она и сама-то стала похожей на собственную тень. — так исхудала и подурнела. И замуж-то пошла, надо полагать, скорее от тоски своей безысходной, чем по любви. Подвернулся какой-то иностранец, уже немолодой, но довольно известный учёный. Они познакомились на кардиологическом симпозиуме, который проходил у нас в Риге. Влюбился он в Лерочку до безумия. Потом из своей Канады письмами заваливал, всё уговаривал приехать к нему.

— Вот и уговорил, — горько усмехнулся Егор. — Недолго же она сопротивлялась.

— И это вы говорите?! — возмутилась Нонна Александровна. — Она же осталась совсем одна со своим горем. Да вы хоть понимаете, что это такое в её положении? Собиралась было перебраться к вашему деду, он тоже всё время звал её к себе, но только вот опоздала…

— Вы правы, — обречённо согласился Егор. — У меня нет права её осуждать. Получается, кругом один я виноват. Чего ж теперь… Даже прощенья не попросить, — и в последней надежде спросил. — А может, Лерочка письмо для меня оставила, или хотя бы записку?

Поджав губы, Лерочкина подруга отрицательно покрутили головой.

— Уехала, как отрезала. Даже адреса не захотела оставить. — и обнадёжила, будто сжалившись. — А может и вернётся когда-нибудь, чтобы дочкину могилку проведать. Но, думаю, это будет не скоро.

— Да-да, я понимаю, — растерянно пробормотал Егор, окончательно смирившись с тем, что Лерочку он потерял навсегда. Подумал, она теперь на всю жизнь возненавидела его за предательство и равнодушие, посчитав это незаслуженной платой за свою любовь.

Непрядов попросил, чтобы его отвели на кладбище. Как выяснилось, было оно неподалёку, здесь же в Межапарке. И Нонна Александровна согласилась показать туда дорогу.

Женщина повела Непрядова какими-то задворками, мимо сарайчиков и огородов. Она шагала, не оглядываясь и быстро, словно хотела поскорее избавиться от своей неприятной обязанности. Егор еле поспевал за ней, то и дело спотыкаясь о какие-то бугорки и корни, подворачивавшиеся на тропке под ногами. Состояние неотвратимости какого-то страшного возмездия охватывало его по мере того, как они приближались к невысокой ограде, за которой просматривались могильные плиты и кресты.

Они подошли к маленькому участочку, обозначенному живой изгородью из подстриженного кустарника. Посреди площадки возвышался поросший травой холмик с железным крестом. На табличке аккуратно было выведено: «Леночка Непрядова». И две даты с разрывом в три с небольшим года…

— Вот видите, — с укоризной сказала Нонна Александровна, — Лерочка так великодушна, что даже фамилию оставила ей вашу, а не свою. Вроде как завещает вам теперь хранить самое дорогое, что у неё было.

Непрядов стоял в полной растерянности. Руками он всё время теребил плюшевого медвежонка, не зная, куда его приткнуть. Потом всё же догадался посадить мишку на могильный холмик, прислонив спинкой к кресту.

— Здравствуй, доченька, — сказал тихо, каким-то потерянным и незнакомым даже самому себе голосом. — Вот я и пришёл. Папка твой, значит.

Ответа не было. Тишина. Только птицы щебетали в гуще кладбищенских деревьев. Рядом, у колонки, не переставая журчала вода — верно, кран плохо закрывался. Взглядом Непрядов попросил, чтобы его оставили одного. Нонна Александровна понимающе кивнула и, торопливо покрестившись, направилась к выходу.

До позднего вечера, пока не стемнело, сидел Непрядов на лавке у могилы своей дочери. А душа разрывалась. Не в силах сдержаться, Егор судорожно глотал слёзы. Несчастье было сильнее его. Даже по Кате и по деду он так не убивался, как об этом маленьком человечке, которого совсем не знал. Думалось, что всё теперь в жизни для него потеряно. Может, и поутихнет терзавшая его боль, но рана в душе всё равно будет кровоточить и саднить, тревожимая совестью. Он разговаривал с дочкой как с живой, совсем не обращая внимания на редких прохожих, которые с недоумением поглядывали на него. Надо полагать, со стороны всё же странным казалось, что такой видный, представительный моряк вёл себя подобно убогому, жалобно причитающему старцу. Но для самого Непрядова это не имело никакого значения. Он продолжал говорить с воображаемой дочкой, торопясь высказаться и в этом находил для себя хоть какое-то облегчение.

Егор приходил на могилу и на другой день, и на третий, пока отпуск ещё продолжался. Каждый раз он приносил с собой какую-нибудь игрушку, стараясь тем самым как бы смягчить свою вину. Потом все имевшиеся у него наличные деньги потратил на установку кованой ограды. И больше уже ничего не мог дать своему ребёнку.

9

Возвратившись в дивизию, Непрядов сделал всё возможное, чтобы ничем не выдать своего горя. Он чётко доложил адмиралу Бахареву о своём прибытии и выразил готовность немедленно приступить к исполнению своих командирских обязанностей.

Однако от зорких глаз «двух Данил» не ускользнуло, что Егора после отпуска словно бы подменили. Глаза затуманились какой-то не проходящей грустью, жёстче обозначились скулы и морщинки глубже пролегли на лбу. Казалось, из похода он вернулся менее уставшим. А впрочем, рассудил комдив, нелегко всё же Егору Степановичу в морях пришлось, но мужик он крепкий, оклемается и на этот раз. А самому Егору ничего не оставалось, как крепиться изо всех сил. Ещё какое-то время потребуется, прежде чем он окончательно придёт в себя и станет прежним, несгибаемым рыцарем подводной глубины, каким все его привыкли видеть.

Только Вадим Колбенев догадался, что с Непрядовым творится что-то неладное. И Егору пришлось-таки рассказать дружкам, что с ним произошло. Как водится, они посидели ночку втроём, опорожнили пару бутылок водки, вместе попечалились. А Егору и впрямь стало немного легче, будто дружки часть его неподъёмного горя взвалили на свои крепкие плечи.

Но для личных переживаний времени вскоре совсем не осталось. Поступило распоряжение снова готовить атомоход к «бою-походу», и началась привычная береговая круговерть, когда утробу лодки надо было загодя наполнять всем тем, без чего в море не обойтись.

Свиделся, наконец-то, Егор со своим «непутёвым» Стёпкой. Не так уж много усилий нужно было приложить, чтобы опального курсанта из соседнего гарнизона перевести в их дивизию. Теперь Непрядов — младший стал дослуживать срочную в здешних торпедных мастерских. Виделись они по мере того, как сыну давали увольнительную в город. А случалось это не чаще одного раза в неделю. Однако Стёпке вскоре повезло: за примерную службу вскоре ему вернули его прежнее мичманское звание, в котором он проходил предвыпускную корабельную стажировку и которого лишился после подачи рапорта об отчислении из училища.

Ещё недавно Егор горел желанием круто поговорить с сыном по поводу его отступничества, если даже не предательства, по отношению к флоту. Но потом рассудил, что у Степана своя голова на плечах, к тому же далеко не глупая, раз он по результатам учёбы тянул на золотую медаль. «Да вот незадача: флотской форме предпочёл поповскую рясу», сокрушался отец. Но Степан уже твёрдо решил, что после службы непременно будет поступать в духовную академию. На этот счёт даже благословением и ручательством отца Иллариона, духовника своего, обзапасся. Знал Егор, что хоть и немощен был монах, доживавший остаток дней своих в Загорском монастыре, но всё же нашёл в себе силы приехать однажды на Севера, чтобы поддержать, укрепить духом своего крестника в трудную для него минуту. К тому же, как выяснилось, перед смертью дед просил отца Иллариона не оставлять Степана без духовного окормления, поскольку тот имел твёрдые намерения продолжать святое дело предков своих, служа Богу и вере православной.

Поняв друг друга, отец и сын, вновь помирились. Да и как мог Егор долго сердиться на сына, если роднее и ближе его уже никого не было. И не так уж важно, что поступком своим бросал тень на отцовскую партийную репутацию. Это Егор как-нибудь переживёт. Куда хуже, если бы Степан принял офицерское звание, а потом тяготился бы им всю жизнь, не находя своего места в подплаве. В конце-то концов, весь их Непрядовский род всегда по совести и личному убеждению служил Отечеству. Получалось, что сын всё же не изменил этой их семейной заповеди. Он просто выбрал свою дорогу, решив с неё не сворачивать.

А ведь были попытки наставить его «на путь истинный». В политотделе Непрядову давали понять, что не мешало бы ему по-отцовски повлиять на сына, чтобы тот покаялся в содеянном: глядишь, и офицерские погоны получил бы со временем. Только Егор уклонялся от каких бы то ни было обещаний на этот счёт, не желая портить отношения с сыном. Стёпка это сознавал и потому был особенно благодарен отцу за его терпеливое великодушие.

Став мичманом, Стёпка окончательно перебрался жить в отцовскую квартиру. Начальство это ему позволило, а Егор ничего более лучшего и желать не мог. Теперь опять всё свободное время они проводили вместе. Занимались в основном тем, что разбирали дедовы записи по пчеловодству. Чтоб не пропали они, Егор вывез их в своём чемодане из Укромовки все, вплоть до последнего листочка.

— Как говорится, ни злата, ни серебра дед нам не завещал, — рассуждал Егор. — Да это и не нужно, поскольку вот этим самым записям его цены нет, — и заверял в полной своей уверенности. — Мы ещё, Стёпка, эту самую дедову науку не только вместе осилим, но и дальше двинем её.

— А почему бы нет? — соглашался сын. — Ты помнишь, он хотел добиться того, чтобы мёд стал бы дешевле сахара? И чтобы покупали его в магазинах, как соль или спички… Но это всё для людей. Значит, и Богу угодно. Поверь, пап, ничего так больше не желаю, как получить сан и вернуться в нашу Укромовку. А церковь заброшенную я там снова подниму, чего бы это мне ни стоило.

— Верю, сынок, что так и будет, за плечами у тебя века… — соглашался отец. — Дай только срок. Вот я и сам, как только выйду в отставку, да вернусь домой… мы же горы с тобой своротим. Добьёмся всего того, что дед нам с тобой наказывал. Так ведь?

— Мы постараемся, пап, — отвечал сын.

А Егор думал, как он сейчас изумительно похож на свою мать — те же самые узнаваемые черты лица и особенно глаза — широко распахнутые, как у большой птицы…

— Вот с моря этот раз вернёшься, — делился Стёпка своими соображениями, — и я, наверное, попрошу твоего благословения… Дослуживать мне всё равно ведь меньше года осталось.

— Да неужто женишься?! — воскликнул удивлённо отец.

— Думаю, что уже скоро.

— И кто же она, уж не Светланка ли из соседнего подъезда? — предположил Егор, припомнив давнишнюю школьную подружку своего сына.

— Конечно же, она, — с улыбкой отвечал сын. — Мы ведь, Непрядовы, все однолюбы, как дедушка говаривал.

И не мог уже Егор вслух не посетовать.

— А всё же лейтенантом гляделся бы краше попа. И Светлана твоя, смекаю, ничего не имела бы против.

Степан на это ничего не ответил, только ещё упрямее сжал губы.

Не имел возможности Непрядов поближе познакомиться со своей будущей невесткой. Запомнил её девчушкой-школьницей, которая иногда по-соседски приходила к сыну делать уроки. Но какой она стала теперь, мог представить лишь со слов Степана. Надо полагать, Светлану совсем не смущала перспектива сделаться попадьёй. В том был её добровольный выбор, искреннее влечение сердца. Непрядов и здесь во всём доверялся сыну, надеясь на его правильный выбор, о котором он никогда не будет жалеть.

— Внука хочу, — напомнил Егор. — Вы уж с этим делом не откладывайте. А то мне, старику, на пенсии скучно будет.

Степан смущённо и таинственно улыбнулся, не желая пока раньше времени касаться этой темы. Поскольку прежде он должен был ещё закончить службу и поступить в духовную академию. Что же касается отца, то ведь и его понять можно — он мечтал о продолжении своего рода.

10

День выхода в море подкрался как-то незаметно. Как ни старался Егор, так и не переделал всех намеченных дел. Впервые казалось, что он оставляет на берегу что-то очень важное. Тяготило, что он так и не смог побывать в дедовой церкви, чтобы взглядом попрощаться с Непрядом, далёким предком своим. Тревожился за Стёпку, судьба которого окончательно не определилась. Болел душой и за Лерочку, которая во многом по его — Егоровой вине оказалась на чужбине. Кто знал, суждено ли когда-нибудь им снова свидеться, чтобы попытаться понять и простить друг друга. Не хотелось даже в мыслях допустить, что Лерочка могла бы забыть его, выкинув из своего сердца. Слишком многое их в этой жизни связывало. И должна будет помнить хотя бы потому, что на всём земном шаре существует единственная точка, куда каждый из них, хотя бы порознь, станет непременно стремиться всю оставшуюся жизнь. Это могила их дочки. Верилось, что у заветной ограды они могли бы однажды снова повстречаться. С этой утешительной надеждой и собрался Егор выйти в море.

На этот раз поход слишком долгим не предвиделся. Предстояло обычное плановое патрулирование в высоких широтах. Обстановка, в целом, на морском театре была спокойной и не имелось никаких причин беспокоиться по поводу её возможного осложнения.

Как обычно, проводить Непрядовскую лодку на пирс прибыло всё штабное начальство. Пока не настало расчётное время отхода, офицеры курили, собравшись в кружок. А в сторонке скромно стоял Степан, дожидаясь, когда можно будет попрощаться с отцом. Егор кивнул ему, сейчас, мол, подойду, вот только отделаюсь от начальства.

Непрядов чувствовал себя как под прицелом снайперской винтовки. Командир дивизии, как всегда, благожелателен к нему, начальник политотдела — дипломатично сдержан, особист — по привычке двусмысленно улыбчив. Часом раньше Горохов провёл с Егором очередную беседу, порядком подгадив ему перед выходом в море настроение. На этот раз кавторанга мёртвой хваткой готов был вцепиться в Колбенева, почему-то потребовав его в море не брать, а оставить на берегу, в распоряжении политотдела. Егор с этим не согласился и настоял на своём. Горохов же, в свою очередь, дал понять, что сделает необходимые выводы уже в отношении самого Непрядова. Егор на этот намёк не отреагировал, чем окончательно взбесил самолюбивого особиста. Разумеется, Горохов мог бы за поддержкой обратиться к адмиралу, однако предпочёл этого всё же не делать. Возможно, он сомневался, что Бахарев без достаточных оснований согласится со списанием Колбенева на берег. Несговорчивый командир был всё ещё особисту не по зубам. Горохов, естественно, тешил себя мыслью, что у него оставались в руках все козыри, чтобы однажды «подмочить» Непрядову репутацию. А ждать он умел.

За несколько минут до отхода, стоя у трапа, отец с сыном напоследок обнялись. Крепко держа Степана за плечи, Егор полюбовался им: высок, статен, русоволос и мичманская форма ладно сидит на нём. «Ну, что б такому молодцу, спрашивается, на флоте не послужить?» — с сожалением снова и снова думал Егор. Пытался представить его в рясе и… никак не мог.

А сын, видимо, сердцем почувствовал отцовские мысли и тихо сказал:

— Не беспокойся, пап, со мной всё будет в полном порядке. Я тебе обещаю.

Ничего на это не сказал Егор. Лишь ещё крепче стиснул сына в своих руках. Потом легонько оттолкнул его от себя, будто отпуская на все четыре стороны свободного плавания и шагнул на трап, ведущий на борт лодки.

И в это самое время, непрерывно сигналя, на пирс влетел штабной «Уазик». Непрядов невольно задержался на трапе. Встрепенулись и провожавшие его офицеры, недоумевая, что бы это могло значить.

Выскочивший из машины офицер тотчас протянул адмиралу бланк телеграммы, пояснив при этом:

— Срочная, из Генштаба.

Сам же как-то странно глянул на Непрядова, давая понять, что сообщение касается его лодки.

«Опять какие-нибудь неприятности», — предположил Непрядов и на душе у него снова сделалось тоскливо и пусто. А здесь Горохов ещё сверлит глазами так, будто дырку проделать хочет или с потрохами сожрать…

Кончив читать, Бахарев с самым серьёзным, официальным видом подозвал к себе Непрядова и громко, чтобы все слышали, произнёс:

— Поздравляю вас, товарищ командир, с присвоением воинского звания контр-адмирал.

При этих словах Непрядов не столько обрадовался, сколько удивился, поскольку не верил, что такое вообще когда-либо возможно. Офицеры возбуждённо загалдели, принялись наперебой поздравлять его, пожимая руку. Он же в ответ сдержанно кивал и грустно улыбался, не чувствуя в себе особого торжества. Ощущение было таким, будто всё происходящее его не касалось.

Могло показаться, что не хотел верить собственным ушам и кавторанга Горохов. Никогда ещё Непрядову не приходилось видеть человека, на лице которого отражалось бы столько разочарования и досады. Впрочем, лично для Непрядова это не имело уже никакого значения.

Окончательно поверил Егор в своё новое звание лишь после того, как его снова обнял сын, в толпе еле протиснувшийся к отцу. Едва ли кто из всех присутствующих радовался за Егора так искренне и чистосердечно.

— Эх, знать бы чуть раньше, — посетовал Бахарев. — Я бы вам свои погоны подарил. У меня как раз парочка новеньких контр-адмиральских дома завалялась. Всё же приятнее было бы с ними в моря идти. Да вот беда: уже поздно за ними кого-то посылать.

— Это не так уж важно, — успокоил комдива Непрядов. — Я не гордый, потерплю как-нибудь до возвращения с моря.

— Строго между нами, — доверительно шепнул Бахарев Егору, — Ваше адмиральское звание каким-то образом опередило назначение вас на мою должность. Получение приказа ожидается со дня на день, из Москвы мне уже на этот счёт звонили. — А вас куда? — учтиво полюбопытствовал Непрядов.

— В Москву, в переулок Козловского, — поскромничал «два Данилы», имея ввиду Главный штаб флота, — на должность начальника одного из отделов, — и предупредил. — Надо полагать, командиром вы идёте в море последний раз.

— Что ж, там видно будет, — неопределённо отвечал Егор.

На том и расстались. Время вышло, и с борта убрали трап.

Уже на мостике Кузьма по-свойски шлёпнул Непрядова по спине и посулил:

— Не расстраивайся, Егорыч. Мы тебе прямо к ватным штанам пришьём красные генеральские лампасы. Во, какие галифе будут! — и показал большой палец.

— Сам ты солдафон, — незлобно огрызнулся Непрядов и дал команду сниматься со швартовых.

Взбугрилась маслянистая вода у кормы лодки. Громада подводного корабля медленно, задним ходом отвалила от пирса. Провожаемая криком чаек, субмарина величаво пошла к выходу из гавани, нацеливаясь на океан. Оставшиеся на берегу люди какое-то время махали вслед уходившему кораблю руками. Потом, не дожидаясь когда он скроется за дальним поворотом в шхерах, моряки стали расходиться по своим обычным делам. И только высокий, стройный мичман долго ещё глядел в том направлении, где виднелся ещё смутный силуэт лодки. Что он ждал и о чём думал, никому не было ведомо. К тому же, на пирсе до него никому не было дела. Там снова началась привычная рабочая суета. Ворочались стрелы грузовых кранов, медленно передвигались тяжело гружёные торпедовозы. Со своими заботами сновал моряцкий люд, и часовые, как всегда, маялись у корабельных трапов. А мичман всё стоял и стоял у самой кромки пирса, погружённый в свои раздумья. Потом он что-то пошептал про себя и трижды перекрестил совсем уж было ушедшую лодку, благословляя её.

Мичман не двигался с места до тех пор, пока атомоход совсем не затерялся где-то вдали. Только после этого он пошёл прочь, его тоже звала служба.

11

Для моряка-подводника, так уж выходит, однажды всё может кончиться если не вполне естественным, то самым нелепым образом — даже любовь и сама жизнь, но только не прерванный поход, который становится вечным. Подлодка Непрядова с моря не вернулась. Её долго искали и какое-то время продолжали ещё ждать, надеясь на чудо, но потом, когда минули все разумные сроки, объявили без вести пропавшей. В предполагаемый район её исчезновения вылетали поисковые самолёты, которые с помощью чутких приборов обшаривали едва не каждый торос. Но сплошные ледяные поля были пустынны, безжизненны и немы. Можно было лишь гадать, что произошло с пропавшей лодкой. О ней вспоминали всё реже и реже. А потом она вообще стала достоянием истории флота Российского. Обвинять, либо оправдывать в случившемся экипаж и его командира не имело никакого смысла, потому как ни для того, ни для другого не было достаточных доказательств и фактов. Просто принял океан в очередной раз человеческие души, и оттого снова осиротела земля. Осталась лишь вечная память, да чьи-то невыплаканные слёзы.

А лодки опять из дальней гавани уходили в моря. В отсеках продолжали верить, любить, мечтать и надеяться на счастье, которого подводнику не так уж много отпущено. Конечно же, глубина стоила того, чтобы её однажды преодолеть, а потом уже в ней продолжать весь предназначенный путь, измеряемый ценой собственной жизни. Так было, так есть и так будет всегда, пока в живых останется хоть один моряк-подводник флота Российского.

12

Минули годы. В старинное русское село Укромово Селище однажды прислали на службу молодого иерея. Был он высок и статен, с аккуратной пшеничной бородкой и голубыми васильковыми глазами. Поселился в старом, давно заброшенном доме приходского священника, что стоял на холме подле такой же запустелой церкви. Начал молодой батюшка, по мере сил своих и с помощью мирян православных, поднимать из порухи и запустения храм Божий. Всё ещё могучие стены его покрылись лесами, застучали молотки, завизжали пилы. На звонницу вновь подняли сброшенный с неё и лежавший на земле колокол, укрепили его на железных растяжках, и снова начал он, будто корабельная рында, отбивать над Укромовскими полями и лесами время вечности.

Сам батюшка, как и полагается, правил службу в воссозданном храме, а всё свободное время проводил в подвале за колбами, да ретортами, — что-то «химичил», о чём-то раздумывал и мечтал.

Особым уважением люди прониклись к своему пастырю, как только стало известно, что молодой иерей весьма даже сведущ в пчеловодстве. И здесь он личным примером, да посильной помощью сумел поставить дело так, что редкий сыскался бы двор на селе, где не держали по два-три улья. Но и это, уверял батюшка, только начало…

А через год приехала к настоятелю храма его жена с пятилетним сынишкой. Подстать батюшке попадья была такой, что нельзя не залюбоваться ею. Миловидная, стройная, с пышной косой. Правда, намётанным глазом бабы тотчас определили, что матушка снова тяжела. Значит, быть скоро очередному прибавлению в семье их пастыря. И решили, что дело-то житейское. Детьми своими, как корнями, батюшка прирастал к земле родной, а значит — навсегда.

Ну, а что же первенец? Мальчишка хоть куда! Смышлёный, непоседливый, крепенький как гриб-боровичок. То на звонницу без спроса залезет, то к пруду пойдёт уток погонять, а то вдруг хватается за молоток, чтобы помочь отцу что-нибудь подправить в доме. Родители, порядка ради, журили мальчишку, но не очень. Даже со стороны видно было, как они нежно любили малыша. Впрочем, отец всё же чуть построже к сынишке относился, зато мать баловала, души в нём не чая.

Отцу особенно нравилось наблюдать, как его мальчишка учился самостоятельно познавать окружавший его мир вещей и явлений. Хотелось всё же убедиться в том, насколько сбудется прорицание прадеда, который перед смертью предрёк праправнуку своему необыкновенно яркую и славную судьбу. И оттого батюшка порой даже робел перед собственным сынишкой, особенно когда заглядывал в его бездонные голубые глаза. Как знаком батюшке был этот глубинный взгляд! И ведомо было, откуда брала начало заключённая в нём сила…

Видел батюшка, как сын однажды зашёл в храм. Остановился подле старинной фрески и прямо-таки замер, силясь понять своим детским умом что-то очень важное. Мальчишка с удивлением глядел на огромные лучезарные очи, от которых исходило непонятное ему сияние, и чему-то улыбался. Он не знал ещё, что его собственные глазёнки, по детски чистые и ясные, были сродни тем очам и тому взгляду, который исходил из глубины веков, осеняя всё вокруг своей первозданной благодатью и святостью. Но его детские глаза были ещё выразительнее, оттого что были живыми.

Мальчишка не знал и того, что никогда ему не быть служителем вечности в этом храме, как того страстно желал отец. По отцовским, да прапрадедовским стопам пойдёт его младшиё братишка, который пока не появился ещё на белый свет, пребывая до урочного часа в утробе своей матери. А старшенькому суждено будет по велению сердца пойти служить на флот и тем самым исполнить заветное предсказание мудрого старца. Испытав великие горести и беды, которые выпадут на долю флота Российского, да и всей земли русской, он тем не менее будет командовать большим подводным кораблём, достигнет немалых чинов и почестей, но в сущности своей навсегда останется мальчишкой с голубыми глазами отрока Непряда. И род его, мореплавателей и священнослужителей, не иссякнет до тех пор, пока жива будет земля русская.