ЧАСТЬ II

Глава I. Мой арест

Доставка в Государственную думу генерала Сухомлинова. – Министерский павильон. – Арестованные и режим в Министерском павильоне. – Состав караула. – Комендант мест заключения в Таврическом дворце. – Лица, посещавшие арестованных. – Настроения караула и арестованных. – Посещения Керенского. – Переверзев. – Бурцев. – Инцидент с адмиралам Карцевым. – Перевод в Выборгскую тюрьму.


Государственная дума, поднявшая знамя восстания в Феврале 1917 г., стала в эти кошмарные дни штабом революционеров и центральным местом заключения для арестованных членов царского правительства, должностных лиц и вообще всех лиц, которых революционный комитет считал опасными для революции. Тут же заседал и самый революционный комитет, и тут же собирался Совет рабочих и солдатских депутатов, образовавшийся явочным порядком 27 февраля.

Для более серьезных арестованных был отведен Министерский павильон, а для менее серьезных – помещение во втором этаже Таврического дворца.

Я был доставлен в Государственную думу 1 марта около 7 часов вечера и, прежде чем окончательно был водворен в место заключения, должен был около двух часов прождать в одной из комнат, где член Государственной думы Пападжанов распределял арестованных. Здесь собралось до 30 человек, ожидающих своей очереди, и тут же решался вообще вопрос о задержании приведенных лиц. Некоторые – задержанные, по мнению Пападжанова, случайно – не представляли опасности и отпускались домой, а другие водворялись в то или другое место заключения; случалось и так, что некоторые отсылались из Государственной думы в другие места заключения, вне ее стен. По-видимому, на судьбу того или другого задержанного лица имел большое влияние Керенский, который тут на первых порах проявлял большую энергию. В течение того времени, что мне пришлось ожидать своей очереди, я наблюдал следующую небезынтересную и возмутительную сцену. Привели арестованного генерала Сухомлинова. Невозможно описать того шума и крика, которые начались, как со стороны пьяных озверевших солдат, так и со стороны распоряжавшихся нашей судьбой членов Государственной думы и каких-то темных личностей, наводнивших помещение; все кричали, ругали, проклинали несчастного генерала; больше всех неистовствовал и кричал Керенский, приказавший сорвать погоны с Сухомлинова, после чего перед всеми разыграл сцену необыкновенного благородства, заявив, что Сухомлинов должен быть целым и невредимым доставлен в место заключения для того, чтобы понести кару, которую ему определит справедливый революционный суд как изменнику России, и что скорее толпа пройдет по его, Керенского, трупу, чем он позволит какое-либо насилие над Сухомлиновым, забывая, что только что сам совершил это насилие, приказав сорвать погоны с генерала. Солдаты подчинились властному слову Керенского, и Сухомлинов с сорванными погонами, предшествуемый Керенским, при общих криках ненависти и улюлюкании проведен был между шпалерами солдат.

Наконец после краткого опроса и каких-то записей я был сдан с запиской какому-то молодому человеку, который отвел меня в Министерский павильон и передал начальнику караула.

Министерский павильон состоял из залы заседания, двух просторных кабинетов, людской и уборной. Он соединялся одним выходом с кулуарами Государственной думы, а другой ход вел в сад, окружавший павильон. Арестованные помещались в зале и кабинетах, а людскую занимал караул. Посреди длинного не особенно большого зала находился во всю длину комнаты стол, покрытый сукном, вокруг которого сидели арестованные, от двадцати до двадцати пяти человек, а кругом них стояло 10 вооруженных винтовками солдат. В каждом из кабинетов размещалось меньшее число арестованных, также с приставленными часовыми. Весь Министерский павильон был снаружи, в саду, окружен постами часовых, которые при малейшей попытке не только бегства, а даже появления арестованного у окна должны были стрелять. Постоянный бессменный караул несла 4-я рота лейб-гвардии Преображенского полка; эта честь выпала ей, потому что она первая из полка присоединилась к взбунтовавшейся учебной команде лейб-гвардии Волынского полка. Начальником караула был прапорщик Знаменский, а помощником его унтер-офицер Круглов.

После предварительного личного обыска, произведенного унтер-офицером Кругловым, я был помещен в зал и занял место за столом наравне с прочими арестованными. Здесь я увидел все знакомых: председателей Совета министров князя Голицына, Трепова, статс-секретаря по делам Финляндии генерала Маркова, генерала Ренненкампфа, градоначальника генерала Балка, помощника его генерала Вендорфа, полицмейстера генерала Григорьева, обер-прокурора Св. Синода князя Жевахова, сенатора Чаплинского, министра финансов Барка, жандармских генералов Фурса, Казакова, полковника Плетнева, директора Морского корпуса адмирала Карцева, генерал-адъютанта Безобразова, генерала Макаренко и других. Кроме того, в других комнатах находились и затем позже прибывали и убывали: А. Н. Хвостов, С. П. Белецкий, генерал Климович, генерал-адъютант Н. И. Иванов, генерал-адъютант Баранов, финляндский генерал-губернатор генерал Зейн с управляющим его канцелярией, генерал Никольский, директор Департамента полиции А. Т. Васильев, бывшие министры Макаров, Маклаков и Щегловитов, генерал герцог Мекленбургский, генерал Спиридович, генерал Герасимов, генерал Риман, С. Е. Виссарионов и проч. В общем, население этой цитадели русской революции, как ее назвал комендант Таврического дворца, достигало человек 60. Женщин было только две: бывшая фрейлина А. А. Вырубова и бывшая издательница газеты «Земщина» Полубояринова, затем еще доставлены были уже позже жена генерала Римана и жена владимирского губернатора Кретон, но были скоро и освобождены; женщины помещались в маленькой комнате около помещения караула.

В отношении арестованных первоначально были приняты весьма суровые меры: например, в течение первых трех дней было совершено запрещено разговаривать между собой; можно было только отвечать на вопросы чинов караула или должностных лиц. Все должны были часами сидеть молча; только с особого разрешения все одновременно вставали и начиналась прогулка вокруг стола, в затылок друг за дружкой. Спать разрешалось на тех же креслах, на которых сидели, то есть сидя; некоторые более счастливые пользовались для сна коротенькими диванчиками, которых было не более шести по стенам зала. В уборную разрешалось отправляться только с выводными. Свидания с родственниками и знакомыми происходили в коридоре, соединяющем павильон с кулуарами, в присутствии караульного унтер-офицера или разводящего. Кормили довольно сносно – два раза в день, и кроме того выдавался кипяток для чая. Самое тяжелое было – это запрещение разговаривать и невозможность раздеться на ночь.

Караульный начальник прапорщик Знаменский был вполне приличен, держал себя весьма корректно, справедлив и не позволял себе издеваться над арестованными, хотя по партийной принадлежности был социалист-революционер и в прошлом в свое время потерпел за свою революционную деятельность. Нельзя того же сказать про караульного унтер-офицера Круглова – это был буквально зверь. Старообрядец Нижегородской губернии, призванный из запаса, малоразвитой, озлобленный человек. Лет 40, выше среднего роста, с русой бородкой и глубоко сидящими маленькими злыми глазами, он производил отталкивающее впечатление – до того, что все арестованные звали его «Малютой Скуратовым». Круглов наводил страх и пользовался, видимо, исключительным уважением как всего караула, так равно и представителей новой власти; даже Керенский, назначенный министром юстиции, и прокурор Петроградской судебной палаты Переверзев, и комендант Перетц пожимали ему почтительно руку и явно заискивали перед ним. Он же особого почтения перед ними не выказывал и считал себя самым важным лицом в отношении всего персонала, обслуживавшего Министерский павильон. Ко всем арестованным он относился с большим презрением, считая их своими личными врагами, а потому позволял себе всяческие издевательства и грубость.

Комендантом места заключения в Таврическом дворце, а потом и всего дворца был полковник Перетц – довольно подленькая личность, заискивающий постоянно перед солдатами, а особенно перед Кругловым. В угоду солдатам он старался выказать как можно больше грубости и недоброжелательства к арестованным. При первом его появлении в помещении арестованных я его сразу узнал. В 1912 г. он служил в Варшавском военном округе, занимая должность военного следователя при Варшавском военно-окружном суде. Когда назначена была по Высочайшему повелению сенаторская ревизия для обревизования Варшавского генерал-губернаторства, то ревизующий сенатор Д. Б. Нейдгарт привлек к участию в расследовании по некоторым делам военного следователя подполковника Перетца. Между прочим, ему было поручено следствие по делу Плоцкого уездного воинского начальника полковника Ефремова. Желая на этом деле выделиться и сделать карьеру, Перетц явно подтасовал показания свидетелей, записывая не то, что они говорили, и измышляя показания с целью обвинить Ефремова. Подлоги Перетца были установлены на суде, и его, чтобы замять дело, перевели в Казанский военно-окружной суд, откуда за какие-то мошенничества вскоре и совсем выгнали со службы. В момент переворота он оказался в Петрограде и сейчас же примазался к новой власти. В должности коменданта он пробыл, кажется, не более месяца, после чего выпустил небольшую брошюру стоимостью в 50 копеек, озаглавленную: «В цитадели русской революции», излагая в ней впечатления, вынесенные им об арестованных, с характеристикой отдельных лиц. Книжка написана была явно тенденциозно, с целью высмеять людей, попавших в тяжкое положение, и возбудить к ним как можно больше ненависти со стороны темного люда.

Кроме этих, так сказать, непосредственных начальников арестованных, было немало начальства в лице разного сброда, имевшего свободный доступ в помещения арестованных, якобы следящих за гигиеническим их содержанием и облегчающих морально их положение. В действительности же это были: любопытные, журналисты, освобожденные из тюрем политические и уголовные преступники, какие-то сестры милосердия, никому из арестованных не нужные, студенты, курсистки и т. п. Вся эта публика посещала почти ежедневно Министерский павильон, вступая с арестованными в разговоры, стараясь что-либо интересное узнать, чтобы потом в извращенном виде рассказать в разных заново появившихся газетках. Эта компания нагло хвасталась перед арестованными завоеваниями революции и имела нахальство тут же заниматься агитацией в пользу нового режима. Некоторые из посетителей вступали в политические споры с арестованными и вели настоящие дискуссии. Среди этого сброда было много моих бывших клиентов, жаловавшихся, что Охранное отделение не давало им возможности заниматься революционной работой. Из разговоров с ними уже тогда ясно было, что, несмотря на революцию, партийная грызня будет еще долго продолжаться и вряд ли социалистам удастся составить общий демократический фронт. Эти молодые люди, большей частью студенты и курсистки, вели себя в отношении арестованных очень корректно. Но были и такие, которые ничего общего с политикой не имели – просто уголовные преступники и авантюристы, выпущенные из разгромленных тюрем, выдававшие себя пострадавшими в прошлом за политические убеждения. Эти, в общей неразберихе, занимались воровством, сведением личных счетов с арестованными и обделыванием своих личных грязных делишек.

Например, первые дни при арестованных состоял в качестве врача именовавший себя граф Д'Оверк, молодой человек лет 30, который, по его словам, оказал громадные услуги революции тем, что лично руководил уличными стычками с защитниками старого режима, обысками и арестами царских министров. Он рассказывал, что принимал участие в покушении на жизнь Распутина, и много всякой чепухи. Между тем мне отлично известно было, что он в свое время значился в розыскном циркуляре Департамента полиции как совершивший в Петрограде ряд грабежей и бежавший на Кавказ, где также занимался грабежами и разбойными нападениями. Незадолго до революции он был задержан во Владивостоке под чужим именем и доставлен в Петроград. Происхождением он был сыном дворника Оверко и в японскую войну был санитаром. Скоро его новая власть также разоблачила, и он был арестован за старые и новые преступления. За время его участия в революционном перевороте при обысках у разных лиц им было награблено до 35 000 рублей только наличными деньгами.

Другой был еврей Барон, рассказывавший о себе всевозможные небылицы. Он ежедневно посещал арестованных, съедал почти все выдававшиеся в пищу арестованным консервы и выкуривал у них папиросы. Вскоре он совершенно исчез, заявив предварительно всем, что уезжает на Кубань, где выбран войсковым атаманом. Кроме этих было еще несколько воров и грабителей, которых также разоблачили и водворили обратно в тюрьмы.

Солдаты, настраиваемые начальством, как я уже говорил, относились к нам весьма грубо и дерзко – как к личным врагам, но по прошествии некоторого времени отношения их улучшились; солдаты стали вступать с нами в разговоры, а некоторые даже высказывали свою точку зрения на текущие события. Во всех их речах сквозило самооправдание за содеянное. Были такие, которые втихомолку спрашивали у нас: «А что, за эту леворуцию нам ничего не будет?» В числе людей караула я узнал одного из своих воспитанников учебной команды – унтер-офицера Шевелева – когда еще служил в лейб-гвардии Кексгольмском полку. Он меня также узнал, отнесся ко мне с большим уважением и по секрету сообщил, что избег большой неприятности только случайно: еще недавно он подал докладную записку о зачислении его унтер-офицером Отдельного корпуса жандармов, на днях должен был быть приказ о его зачислении, но этому помешала революция.

Первые дни после переворота все, начиная с коменданта и до солдат включительно, были в весьма подавленном, даже тревожном настроении, боялись, что новый порядок не утвердится, что восстание будет подавлено войсками фронта. Этого даже не скрывали и открыто высказывали свои опасения. После ликвидации движения к столице георгиевских кавалеров и ареста генерал-адъютанта Иванова все подбодрились и успокоились.

Что касается арестованных, то они все были в подавленном состоянии, да это и вполне естественно: каждый понимал все значение того крушения, которое переживается Россией, и ту бездну, в которую ее увлекли авантюристы, ставшие теперь у власти. Переносили несчастье по-разному: одни страшно нервничали и окончательно пали духом, другие были более спокойны. Были, например, люди, занимавшие высокие посты, всегда деятельные, смелые, энергичные, а теперь жалко было на них смотреть, до того они растерялись. Одно, например, лицо, бывшее когда-то прокурором, уверяло меня, что его или расстреляют, или привлекут к судебной ответственности по 102 ст. Уголовного уложения, то есть за принадлежность к тайному сообществу, поставившему своей целью и т. д. ... Когда же я ему доказывал, что этого случиться не может, так как он служил не тайному сообществу, а государству, и что законы Российской империи не аннулированы, он все же твердил свое. Правда, его расстреляли в конце концов, но уже при большевиках, в 1918 году. При Временном же правительстве он был освобожден без всяких последствий.

Спустя три дня после того, как я был заключен под стражу, к нам впервые зашел Керенский, который собрал всех арестованных и заявил, что Государь отрекся от престола, что великий князь Михаил Александрович сделал то же самое, что состав Временного правительства избран и что он, Керенский, назначен министром юстиции. Кроме того, он нам заявил, что отныне в России наступает пора права, законности и справедливости, причем из его слов можно было понять, что Россия всем этим будет обязана ему – Керенскому, который как генерал-прокурор за всем этим будет иметь неослабное наблюдение. Тут же Керенский великодушно заявил, что тех людей, которые геройски вели себя на войне, он держать под арестом не может, а потому приказал немедленно освободить, как георгиевских кавалеров, генерал-адъютанта Безобразова и бывшего у генерала Хабалова начальником штаба генерал-майора Тяжельникова, что не помешало ему того же Тяжельникова на следующий день вновь арестовать и заключить в Петропавловскую крепость. Не коснулось почему-то освобождение и генерала Ренненкампфа, хотя он был также георгиевский кавалер. Отсюда ясно, что по признаку Георгиевского креста нельзя было и говорить об освобождении. Но самым приятным результатом появления у нас Керенского было то, что он разрешил нам с этого дня разговаривать друг с другом.

Через два дня Керенский вновь появился у нас, причем его приход сопровождался следующим характерным эпизодом: в зале мы о чем-то горячо спорили и не заметили, как он вошел; тогда, чтобы предупредить нас о появлении его высокой особы, он стал стучать по полу палкой и провозгласил: «Министр юстиции идет». Все, конечно, прекратили разговор и ожидали, что он нам скажет. Он уселся за стол и, попросив нас также сесть, говорил довольно долго о падении монархии, о новом светлом будущем и опять о праве, законности и справедливости, раз он поставлен генерал-прокурором республики. После этого вступления Керенский сказал следующее: «Между вами есть один предатель – палач, исполнявший казни над невинными жертвами царского режима, я надеюсь, что вы не захотите его иметь в своей среде», Мы не знали, куда он клонит, и молчали, но все-таки несколько голосов раздалось – «конечно, нет». Тогда Керенский крикнул сорвавшимся голосом: «Полковник Собещанский, встаньте». Собещанский встал и хотел потребовать объяснений; но Керенский истеричным, срывающимся голосом завопил: «Солдаты, сорвать с него погоны, снять с него Владимирский крест и выделить в особое помещение впредь до распоряжения». После произведенной экзекуции Керенский ушел. На следующий день утром Собещанский был отвезен в Петропавловскую крепость и заключен в подвальный сырой карцер. Там его продержали четыре месяца и без единого допроса освободили.

После всего того, что Керенский говорил о праве и законности, нас эта грубая сцена поразила и многим сразу показала, с кем мы имеем дело. Ясно стало, что закон и право, только красивые слова, а в данном случае со стороны министра играла роль только недостойная месть политического противника.

В чем же заключалась вина Собещанского? Только в том, что он занимал должность начальника Шлиссельбургской жандармской команды и обязан был по долгу службы присутствовать, наравне с товарищем прокурора, при приведении приговоров суда в исполнение. Сам по себе он был заурядный жандармский офицер, предназначенный уже к увольнению в отставку. В течение первых дней многих из Министерского павильона перевозили в Петропавловскую крепость, причем список таких лиц составлял сам Керенский. Места убывших замещались новыми арестованными, привозимыми даже из провинции. Так, были доставлены: граф Фридрих, принц Мекленбургский, губернатор Крейтон, ген. Риман, губернатор Шидловский, генерал-адъютант Иванов и др. Некоторых, продержав день-два, освобождали.

Керенский заходил еще несколько раз и всегда старался блеснуть перед нами своим красноречием, но, в общем, содержание его речей ничем не отличалось от его первых разглагольствований и интереса не представляло. В один из приходов он вызвал меня в отдельное помещение и начал такого рода разговор: «Мне доподлинно известно, что вы принимали участие в расстановке пулеметов и, стало быть, виновны в пролитии крови народа». Я ему ответил, что такое обвинение, безусловно отрицаю, но что пулеметы действительно стреляли, чему был сам свидетелем, когда проходил по улицам города 28 февраля и 1 марта. Тогда Керенский мне заявил: «У нас есть свидетели, которые дают показания против вас». – «Кто же эти свидетели?» – «Кто они, я вам не скажу, но дело будет расследовано». – «Вот об этом я вас и прошу, и когда вы расследуете, то вы и узнаете, что пулеметы ставили рабочие» – «Ну уж этого вы мне не говорите, это басни», – сказал Керенский и спросил меня: «Правда ли, что существовал ход под Невою из Охранного отделения в Зимний дворец? Я приказал минной роте проверить это на месте». Я ему на это ответил, что до сих пор о существовании такого подземного хода не знал, но что при содействии минной роты, возможно, его и сделать. Керенский обозлился и сказал: «Если вы будете так отвечать, то нам не о чем больше говорить», на что я ответил: «Как вам угодно», – и прибавил: «Обратите внимание на заметку в газете, что в Охранном отделении на крыше нашли радиотелеграф, а в гараже бронированный автомобиль, так это такая же правда, как и история с подземным ходом». Керенский почему-то сказал: «Ну, это чепуха».

Затем он задал мне еще вопрос: почему я, окончив Академию Генерального штаба, пошел на службу в Отдельный корпус жандармов, и когда я ему ответил: «По убеждению», то он, окончательно озлившись, стремительно выбежал из комнаты. Больше мне с ним никогда говорить не приходилось. Тотчас же после его ухода мне было объявлено, чтобы я приготовился к отправлению в Петропавловскую крепость, но почему-то ни в тот день, ни на следующий меня не отправляли. Вскоре выяснилось, что в крепости все помещения уже заняты и ремонтируются новые, в ожидании чего мне пока нужно оставаться в павильоне.

Посещали нас и другие высокие особы, как, например, назначенный прокурором Петроградской судебной палаты социалист-революционер Переверзев, из бывших плохеньких адвокатов, и назначенный главным тюремным инспектором, забыл его фамилию, старый эсеровский партийный работник по партийной кличке «Товарищ Золотые очки». Оба они распинались перед нами о прелестях нового режима и о том рае, который ожидает русский народ, сбросивший позорные оковы монархии. Оба они главным образом старались щегольнуть красотой своих речей и произвести на нас потрясающее впечатление. Комендант Перетц заходил каждый день, говорил целую кучу всяких глупостей, много врал и придирался ко всяким мелочам, лишь бы досадить чем-нибудь арестованным.

Кроме того, арестованных посещали разные солдатские и рабочие депутации с целью удостовериться – налицо ли все арестованные, и посмотреть на тех людей, которых новая власть объявила врагами народа. Эти посещения были нам весьма неприятны, так как начальство устраивало в таких случаях настоящие представления, вроде посещения публикой паноптикума. Никогда не забуду посещения депутации от гвардейского флотского экипажа. Депутация возглавлялась громадного роста матросом свирепого вида; унтер-офицер Круглов давал разъяснения этому матросу, причем, останавливаясь почти перед каждым арестованным, представлял его, прибавляя в виде характеристики этого лица, какой-либо эпитет. Например, представляя Добровольского, добавил: «Министр юстиции, издававший несправедливые законы»; когда Добровольский заметил, что министры юстиции вообще не издают законов, то Круглов моментально приложил ему к голове браунинг. Представляя генерала Климовича, он добавил: «Градоначальник, мучивший народ». На замечание, сделанное Климовичем, Круглов проделал ту же историю с браунингом и т. д. По окончании матрос сплюнул и сказал: «И это бывшие правители, изверги, мучители? Хороши».

Присылались к нам и фотографы, желавшие делать групповые снимки, очевидно, с целью помещения в русские и иностранные журналы с соответствующими подписями, но мы все от этой чести уклонялись.

Посещал нас и старый революционер В. Л. Бурцев, который главным образом был озабочен тем, чтобы путем разговоров со мной и другими жандармскими офицерами постараться выяснить тех секретных наших сотрудников, о которых по материалам, уцелевшим от разгрома учреждений, собрать сведений еще не удалось. В разговоре лично со мной он задавал вопросы, называя клички сотрудников, с просьбой указать, кто именно скрывается под тем или иным псевдонимом. Я его любопытства не удовлетворил, отговариваясь тем, что не помню, а многих из них даже не знаю настоящих фамилий. В то же время Бурцев просил меня написать ему мое личное мнение о русской революции и прислать ему на квартиру. В этом я также ему отказал, прекрасно понимая, что это ему нужно для помещения в русской и иностранной печати и, пожалуй, еще с его личными выводами и нежелательными комментариями.

Бурцев тогда уже произвел на меня впечатление ограниченного человека, идеей фикс которого были разоблачения так называемых им политических провокаторов. Нужно сказать, что ни к одной из политических партий он сам не принадлежал, но, как старый революционер, много потерпевший, в глазах социалистов, от царского режима, и как ненавидевший всеми силами души монархический строй вообще, пользовался в первые дни революции большой популярностью и уважением новой власти. Ему была поручена на первых порах разборка уцелевших материалов Охранного отделения и. кроме того, он стал издавать журнал «Былое», субсидируемый Временным правительством. Большую часть своей жизни Бурцев провел за границей в качестве политического эмигранта и только за два года до революции с разрешения министра внутренних дел вернулся в Россию. Сначала он жил в Твери, а потом вследствие поданного им прошения о необходимости пользоваться для своих литературных работ публичной библиотекой, ему было разрешено жить в Петрограде, куда он переехал и поселился в Балабинской гостинице на Знаменской площади. Сначала по распоряжению Департамента полиции за ним установлено было наружное наблюдение, но как только все его связи были выяснены, таковое было снято, ибо Бурцев никакой опасности не представлял. Давно было известно, что это старый маньяк-разоблачитель, да и то не всегда удачный. Однако установленное в первые дни пребывания Бурцева в Петрограде наблюдение сделало то, что он положительно заболел манией преследования. Заметив за собой наблюдение, он бросался на совершенно посторонних людей, звал их в полицейский участок записывал номера заподозренных им извозчиков и вообще производил впечатление ненормального.

В своих разоблачениях Бурцев часто делал ошибки, обвини ни в чем не повинных людей и оправдывая действительных провокаторов. По душе это был доброжелательный человек, легковерный, но недалекий. Посещая павильон, он старался всех арестованных утешить и, как человек, не отдающий себе отчета в том, что с падением монархии Россия покатится в бездну, старался уверить, что теперь всем будет хорошо и наступают положительно райские дни. Некоторым арестованным Бурцев стал явно покровительствовать и добился их освобождения под свое поручительство. Часть освобожденных в очень скором времени вновь была заключена под стражу, а Бурцев был отставлен от разбирательства дел Охранного отделения, каковая обязанность была возложена на некоего Колонтаева.

Жизнь наша шла монотонно: читали газеты, обменивались мнениями. Некоторое разнообразие вносили вновь прибывающие арестованные и появления высоких гостей, о которых я уже упоминал. Были кое-какие эксцессы. Например, был такой случай: в числе арестованных находился директор Морского кадетского корпуса вице-адмирал Карцев, который с первого дня своего ареста стал обнаруживать признаки сильного расстройства нервов. Однажды в 4 часа утра он вскочил со своего кресла, в котором спал, и бросился на часового с намерением выхватить у него винтовку. Тогда другой часовой выстрелил и пробил ему пулей плечо на вылет. Третий часовой выстрелом легко ранил в шею полковника Пиранга, а четвертый в то же время стал стрелять в другой комнате, но никого не задел. На выстрелы вбежал унтер-офицер Круглов с браунингом в одной руке и свистком во рту, и только потому, что все арестованные, разбуженные шумом борьбы и стрельбой, оставались в полном спокойствии, они избегли смертельной опасности. Унтер-офицер Круглов нам потом сознался, что если бы только мы вскочили или кто-либо из нас вмешался в это дело, то он бы свистнул и, согласно ранее отданному приказанию, по этому сигналу нас всех солдаты должны были перестрелять. Карцева солдаты оттащили от часового и передали двум явившимся на крики санитарам. Оказалось, что на него нашел припадок острого умопомешательства, и он имел намерение, вырвав винтовку из рук часового, покончить самоубийством. Когда ему перевязывали рану, он обманул бдительность санитаров и вторично сделал попытку броситься на часового, но успел только, наклонив штык ружья к себе, легко ранить себя в грудь до самого утра он безумно кричал, но, наконец, его одели и куда-то увели.

Были случаи стрельбы в окна наружными часовыми, но мы на это почти не обращали внимания – привыкли.

Прошло почти три недели, и ни одному из арестованных пока никаких обвинений не предъявлялось, и никто не был допрошен, так что мы недоумевали: зачем нас, собственно, держать в заключении и какова будет наша дальнейшая судьба.

Наконец, 23 марта мне и еще пяти лицам приказано было собраться для отправки нас в Выборгскую тюрьму, или иначе «Кресты». Самая перевозка была обставлена весьма помпезно. В маленький автобус было посажено вместе с вещами шесть арестованных и два вооруженных солдата, двое солдат стали на подножку заднего входа, двое поместились на крыльях автобуса и двое на крыше. Для того же, чтобы продлить путь и показать публике, как перевозят важных преступников, нас не повезли просто по Шпалерной к Литейному мосту, а сделали значительный крюк по Кирочной.

Глава II. Устройство Выборгской тюрьмы

Хирургическое отделение тюремного лазарета. – Состав арестованных и условия содержания. – День арестованного. – Медицинская помощь. – Свидания. – Начальник тюрьмы. – Следователи. – Чрезвычайная комиссия Муравьева. – Частичные освобождения. – Налет на тюрьму. – Перевод в одиночные камеры. – Внутренний распорядок и выборное начальство. – Разговор с Переверзевым. – Перевод на гауптвахту.


Тюрьма «Кресты» находится за Литейным мостом на Выборгской стороне, на самом берегу Невы. Свое название она получила потому, что каждый ее каменный трехэтажный корпус, которых три, построен в виде креста. В каждом корпусе свыше 100 одиночных камер; внутренняя система устройства и расположения камер – новейшая, американская. Каждая камера имеет окно наружу и дверь во внутренний коридор, который идет во всю длину здания, снизу до самой крыши; двери камер верхних этажей выходят на балконные галереи, тянущиеся вдоль всего коридора; галереи этажей соединяются между собой внутренними лестницами. По углам здания в каждом этаже – уборные. Если стать в центре здания при пересечении коридоров, то сразу видны все галереи всех этажей, а потому такое устройство не требует большого количества внутренней стражи. Кроме главных корпусов, на территории тюрьмы находились отдельные флигели лазарета и хозяйственных построек. Вся усадьба тюрьмы обнесена высокой каменной стеной.

Во время Февральского переворота тюрьма была разгромлена при освобождении арестантов. Одиночные камеры спешно ремонтировались, так как они были без отопления, без света, без воды. Кажется, один только корпус уцелел, но он уже был до отказу заполнен клиентами Временного правительства, а потому нашу партию, по соблюдении всех формальностей в канцелярии тюрьмы, отправили в отдельный флигель, именно – хирургическое отделение тюремного лазарета.

Этот отдельный флигель состоял из двух этажей и имел один наружный вход. Вдоль наружной стены каждого этажа проходил довольно широкий, светлый коридор, из которого вели двери в палаты, обращенные в камеры для арестованных. Всего было в каждом этаже пять камер, караульное помещение, кухня и уборная. Нашу партию поместили в нижнем этаже, в самой большой комнате, выходящей окнами на тюремный двор. Эта комната была рассчитана на 10 человек больных, теперь же здесь помещалось 56 человек, причем кроватей оставалось 10 с тремя тюфяками всего. 10 счастливцев помещались на кроватях, а остальные-где кто выбрал место на полу. Публика здесь была самая разношерстная: генералы, чины полиции, жандармы, городовые, строевые офицеры, журналисты, частные лица и т. д. Рядом с нами занимали камеру каторжане, Бог весть почему вновь посаженные после февральского общего освобождения. Далее камеры занимали: мальчишки – мелкие воришки, карманщики, а далее вперемешку – уголовные и политические. В верхнем этаже приблизительно такой же состав. Весь флигель был переполнен сверх всякого комплекта. В нашей комнате было чрезвычайно душно и так тесно, что ночью площадь пола не вмещала всех лежа; некоторым приходилось спать в сидячем положении.

Внутренний режим здесь был легче, чем в Государственной думе, но зато гигиенические условия чрезвычайно тяжелы: вследствие переполнения – недостача воздуха и ужасная грязь. Караул ежедневно выставлял лейб-гвардии Московский полк, настроенный весьма революционно, но [он] не стеснял арестованных. В камерах часовых не было, караульные посты находились только снаружи в коридоре и допускалась даже известная свобода – двери камер, выходящие в коридор, не закрывались, так что можно было выходить из камер в коридор, заходить в соседние камеры и в верхний этаж. Но, с другой стороны, это было и неприятно в смысле постоянного общения с уголовными» День проходил таким образом: вставали в 6 часов утра, умывались в уборной или кухне, получали кипяток для утреннего завтрака. Затем каждая камера делала у себя уборку, что лежало на обязанности дежурного по камере. Коридор, кухню и уборную приводили в порядок каждая камера по очереди (эту работу за нас делали уголовные, за условленную плату). Затем проистекла общая прогулка на дворе, где под наблюдением часовых все должны были полчаса гулять, не разговаривая друг с друга.

12 часов приносился обед: первое блюдо – ведро с горячей водой, в которой плавала нечищенная протухшая селедка или капуста, во второе – недоваренная чечевица. Весьма понятно, что этой пищи почти никто есть не мог. Питались или только одним черным хлебом с чаем, или теми припасами, которые присылались родственниками или знакомыми. В 6 часов приносился ужин, состоящий из жидкой кашицы, но и он почти целиком оставался нетронутым, так как был такого же качества, как и обед. В 9 часов ложились спать, камеры закрывались на ключ.

На случай заболеваний два раза в неделю заходил какой-то фельдшер, который от всех болезней прописывал одни те же порошки. Врач посетил нас только один раз – психиатр по специальности и социалист-революционер по партийности. Говорил он исключительно о завоеваниях революции, а не о врачебной помощи недомогающим.

Арестованные проводили время в разговорах, в чтении газет, которые разрешалось покупать через надзирателей, и в прогулках по коридору. Некоторые вступали в разговоры с солдатами караула, а были и такие, как Владимир Григорьевич Орлов, старший член Союза русского народа, который среди солдат начал вести монархическую пропаганду и частично даже имея успех.

Арестованным разрешалось иметь свидания с родственниками и знакомыми, для чего арестованные под конвоем приводились в канцелярию тюрьмы, где имелось особое помещение, приспособленное для свиданий. Оно было устроено так, как устраиваются зверинцы. Публика, пришедшая на свидание, впускалась в середину зала, а арестованные занимали кабинки вдоль всех стен, отгороженные от публики двойной железной сеткой. Можно бы разговаривать, но через двойную проволочную сетку ничего нельзя было передать. Продукты и вещи сдавались в канцеляриях где после детального осмотра и даже мелкого изрезывания провизии посылки передавались арестованным. Несмотря на эту тяжелую обстановку, свидания были отрадными минутами каждого заключенного и вносили разнообразие в монотонную жизнь.

Арестованных посещали, кроме того, разные лица и депутации. Часто заходил начальник тюрьмы прапорщик Попов. Он относился к нам весьма корректно и даже проявлял некоторую заботливость. Про себя он говорил, что принадлежит к Союзу офицеров-республиканцев. Впоследствии этот самый Попов играл довольно видную роль у большевиков, будучи назначен комиссаром Московской конторы Государственного банка. Посещал нас здесь и Бурцев и опять заводил все ту же шарманку о прелестях революции и будущем для всех рае. Под его поручительство были освобождены из Крестов генерал Герасимов и С. Е. Виссарионов, но, как потом стало известно, они вновь были арестованы и заключены в Петропавловскую крепость. От разбора дел Охранного отделения Бурцев после этого был устранен и эта работа была поручена некоему Колонтаеву, молодому человеку, отличившемуся, по его словам, в первые дни революции. Этот господин довольно часто нас посещал, вызывая для допросов то меня, то кого-либо из моих бывших помощников. Первое время он очень был занят выяснением вопроса о расстановке пулеметов обвиняя, так же, как и Керенский, в этом меня. Но вскоре этот вопрос был оставлен, так как господа следователи поняли, что к расстановке пулеметов ни я, ни кто другой не причастны, а пулеметы, как я и раньше утверждал, были расставлены самими рабочими. После этого Колонтаев стал добиваться разоблачения секретных сотрудников, но и здесь его постигла неудача, он ничего не добился. Немало трудов и изобретательности он потратил, чтобы раскрыть какие-либо злоупотребления Охранного отделения, но, проработав над этим почти полгода, ничего не открыл. В сентябре миссия его закончилась бесплодно, и дом Охранного отделения был предоставлен для суда над малолетними преступниками.

Кроме Колонтаева, навещали нас и другие лица, снабженные удостоверениями прокурора судебной палаты в качестве следователей. Эти последние главным образом собирали разные статистические сведения и справки по разным делам. Большая их часть из бывших присяжных поверенных, но были также среди них ничего общего с этим сословием не имеющие и женщины.

Настойчивым желанием всех нас, заключенных, было узнать, в чем, собственно, мы обвиняемся, а потому мы требовали, чтобы нас допросили и предъявили нам определенное обвинение. И вот, наконец, всех политических вызвали в канцелярию тюрьмы, куда явились два товарища прокурора из старых, роздали всем бумагу и перья и предложили письменно изложить, что мы делали в революционные дни 27 и 28 февраля – до нашего ареста это мало было похоже на допрос, а скорее просто уступка нашему требованию. И действительно, никаких результатов от этих писаний мы не видели. Перед Пасхой, которая была в начале апреля, некоторых из числа арестованных стали понемногу освобождать, в том числе были и чины полиции. Стало дышать легче; в нашей камере осталось не более 25 человек. В это же время по распоряжению Керенского уголовным сократили срок содержания в тюрьме на половину, а тех, кои изъявили желание идти на фронт, и совсем освобождали. Почти все каторжане выразили такое желание. В частных разговорах впоследствии они нам говорили: «Что же мы, Дураки? Пойдем сражаться; обмундируемся, подкормимся, – а там с первой же станции разбежимся». Политическим такого права не предоставлялось.

К тому же приблизительно времени была создана знаменитая «Чрезвычайная комиссия» по расследованию злоупотребления сановников царского режима под председательством присяжного поверенного Муравьева. Эта ЧК функционировала в течение всего периода Временного правительства, состояла из многочисленного служебного персонала, занимала огромное помещение в Зимнем дворце, но ни одного дела за время своего существования не закончила.

После Пасхи меня стали довольно часто тягать в ЧК для дачи показаний по разным делам. Доставляли меня туда обыкновенно под конвоем двух солдат, так что приходилось идти пешком от тюрьмы до Зимнего дворца. Допросы заключались в исследовании моей работы по ликвидации той или другой группы, расспрашивали по делам министров, о Распутине и т. п. При допросах, кроме следователя, присутствовали какие-то милостивые государи, которые вели свои заметки. Полагаю, что это были журналисты или социалисты той или другой партии, интересовавшиеся главным образом моими секретными сотрудниками. Следователями комиссии были большей частью старые участковые следователи или лица прокурорского надзора из левых, ставшие верными слугами новой власти. Из всех этих допросов видно было одно: комиссия желала напасть на какие-либо злоупотребления, не находила их, бродила в потемках, а потому хваталась буквально за все. Например, странно было, что бывший прокурор Орловского окружного суда Завадский, допрашивая меня по делу бывшего министра внутренних дел А. Н. Хвостова, задавал мне вопросы о том, не знаю ли я, где те полтора миллиона рублей, которые были через кредитную канцелярию выданы Хвостову по личному повелению Государя Императора. Я выразил полное недоумение по поводу такого вопроса, так как даже и самый факт получения этих денег Хвостовым мне не был известен, а равно на какую цель эти деньги были предназначены. Мало того, Завадский задает следующий вопрос: не передал ли Хвостов эти деньги на хранение мне и нет ли у меня сейфа в одном из банков. На это я мог ему только ответить, что я не родственник Хвостова, что в служебном отношении между нами была большая дистанция и что сейфа у меня нет, а впрочем, если ему угодно, то он может это проверить. Вот до какой ерунды мог договориться бывший прокурор.

Хождение на допросы было только в том отношении приятным, что можно было подышать не тюремным воздухом, а это вносило большое разнообразие в скучный тюремный режим.

После Пасхи, согласно, распоряжению тюремного начальства, нас должны были перевести в одиночные камеры, или, как их называли, одиночки, которые уже были отремонтированы, но тут произошел инцидент, который заслуживает, чтобы о нем упомянуть. Это было 11 апреля. Около 7 часов вечера послышался сильный шум во дворе, затем крики и бряцание оружия в коридоре, после чего дверь нашей камеры открылась настежь и в камеру ворвалась ватага пьяных, диких людей. Впереди был, как потом оказалось, комиссар милиции местного района, молодой человек кавказского типа, с кинжалом в зубах, с браунингом и маузером в руках, перепоясанный патронными лентами. За ним человек 20 самой разношерстной компании: здесь были и солдаты, и рабочие, и бродяги; все это галдело и угрожало, так что сначала нельзя было понять, чего они хотят. Наконец из слов комиссара выяснилось, что они требовали сдачи оружия. Естественно, что мы никакого оружия сдать не могли, так как у нас, как у арестованных, его и не было. Однако одному из нас пришла мысль, что, может быть, небольшой перочинный нож, имевшийся у него, тоже считается оружием, и он предъявил его комиссару, чем фривольно свел всю эту историю в шутку. Тем не менее комиссар поставил вопрос на голосование: считать ли перочинный ножик оружием. Товарищи милостиво решили оставить его для резки хлеба. Затем приступлено было к обыску; все было перевернуто, перепорчено; обнаруженные в камере три тюфяка на 25 человек были признаны излишней роскошью, и пьяная ватага, изругавши всех площадной бранью, наконец, удалилась проделывать то же самое в других камерах. Вскоре шум затих, но не пропью и 10 минут, как к нам ввалилась новая ватага пьяных людей. На этот раз уже комиссара с ними не было, и состояла она преимущественно из солдат. Они уже не требовали сдачи оружия, ас места начали производить обыск. Найдя у кого-то чайное печенье, заявили, что нам ничего не полагается в пищу, кроме черного хлеба и кипятка. По окончании обыска все были сбиты в кучу в одном из углов камеры, и солдаты, направив на нас штыки ружей, потребовали, чтобы вышел вперед генерал Риман; Риман вышел. Тогда началось голосованье – что с ним сделать: повесить или расстрелять. И вот готовы уже были привести в исполнение свое постановление, как из их же среды раздался голос одного солдата: «Товарищи, он в Семеновском полку, я помню, был хороший». Это сразу изменило общее настроение, раздались голоса: «Ну, черт с ним, товарищи, пойдем». И действительно, вся компания ушла для новых безобразий в другие, камеры. Наконец, около 9 часов, когда мы уже несколько успокоились от пережитого и улеглись на ночлег, явилась третья компания, где уже преобладали матросы и рабочие, но, к нашему счастью, с ними пришел и начальник тюрьмы Попов, который насколько возможно их успокоил, так что они удовольствовались только производством обыска и удалились.

Мы никак не могли понять причины этих налетов в течение двух часов, но, наконец, все объяснилось. Кто-то по телефону провокационно сообщил в лейб-гвардии Московский полк о том, что в Крестах происходит бунт; будто бы политические арестованные обезоружили караул и разбегаются. Этого было достаточно, чтобы через несколько минут перед тюрьмой собралось 6000 рабочих и солдат, захвативших с собой даже пулеметы и орудия. Сперва все это войско решило взять приступом тюрьму, но когда начальник тюрьмы к ним вышел и объяснил, что все эти сообщения провокационны, то решено было ограничиться выбором трех делегаций, которые должны были обойти все тюремные здания и дать отчет собравшимся около тюрьмы. Это и было выполнено в той дикой форме налетов, которые я только что описал.

В тюрьме мы следили по газетам (разрешено было покупать) за политикой Временного правительства и за общественными настроениями. Из сопоставления этих сведений, характера только что описанных эксцессов и тех сведений, которые сообщали нам мои бывшие сотрудники, попавшие также в Кресты, как так называемые «провокаторы», имевшие связь с внешним миром, становилось очевидным, что власть Временного правительства долго не продержится и близко то время, когда она будет вырвана большевиками. Особенно это стало ясно, когда Керенским был провозглашен лозунг «углубления революции» и Временное правительство начало быстрым темпом разрушать старый административный аппарат, не создавая ничего нового взамен.

В середине апреля нам приказано было перейти в одиночные камеры первого тюремного корпуса. Нас, политических, поместили в верхней галерее одного из крыльев здания. Так как все-таки одиночных камер не хватало на всех, то в некоторых поместилось по двое. Мне лично пришлось разделять дальнейшее заключение с одним из моих бывших помощников ротмистром М. Т. Будницким, что меня крайне обрадовало, ибо можно было обмениваться мыслями, избавляясь от тоскливого одиночного сидения. Правда, это продолжалось только две недели, а потом я остался один, так как моей компаньон был освобожден из-под стражи.

Одиночная камера представляет из себя комнатку в 4 шага длины и 3 ширины. Потолок сводчатый, и если поднять руку, то до него [можно] достать; в лицевой стене, в глубокой амбразуре у самого потолка находится маленькое, заделанное решеткой окно. Меблировка состоит из нар с тюфяком, столика и табурета; в углу умывальник и параша. Если поставить две узкие нары, то остается весьма незначительный между ними проход. В двери имеются форточка для подачи пищи и глазок, через который снаружи видна вся внутренность камеры. Заключенный все время проводит сидя или лежа, ибо ходить – места не имеется. Режим в одиночках следующий: в 6 утра все встают, камеры открываются, арестованные выпускаются на галерею и в уборную, а камеры убираются и проветриваются. Это продолжается 10 минут. Затем арестованные вновь закрываются в свои камеры и через форточку получают кипяток и хлеб на целый день. В 9 часов выводят на прогулку на тюремный двор. Прогулка продолжается четверть часа, максимум 20 минут, под усиленным конвоем. В 12 часов обед того же качества, как уже было описано, а в 6 часов ужин. После ужина опять выпуск на 10 минут для вечерней уборки, и в 9 часов огни тушатся.

В каждой галерее арестованные выбирают своего старосту и его помощника из своей среды. Только политические не имели права выбирать, а на эти должности были назначены тюремным начальством арестанты из числа уголовных. Например, у нас старостой был старый каторжник, а его помощником молодой подследственный грабитель – «кассолом». Оба они являлись посредниками для разговоров с начальством по выдаче книг из тюремной библиотеки, покупке газет, съестных припасов и т. п. При этих операциях они, конечно, на все накидывали порядочный процент в свою пользу и таким образом наживались за счет арестованных.

Несмотря на неоднократные наши требования о предъявлений каких-либо обвинений и о допросе, никаких по этому поводу распоряжений не было, и нужно было прийти к заключению, что нас держат просто в порядке революции и совершенно беззаконно, тек более что каждому из нас был предъявлен закон Временного правительства, гласящий, что арестованному в течение 24 часов должно быть предъявлено обвинение, иначе арестованный должен быть освобожден. Изредка присылали каких-то следователей, которые наскоро опрашивали по порядку всех, и политических и уголовных, но эти опросы имели скорее характер анкеты.

Так я пробыл в одиночном заключении месяц. Наконец в июне меня вызвали на разговор с вновь назначенным министром юстиции П. Н. Переверзевым в одну из нижних свободных комнат. Как оказалось, Переверзев имел в виду если не прибегнуть к моей помощи, то просить совета, как новой власти бороться с все развивающимся анархизмом в столице. Действительно, судя по газетам, анархическое движение росло, а власть с ним справиться не могла. Анархисты [завладели] дачей Дурново и домом за Московской заставой, где устроили свои штабы, и постоянными налетами и грабежами держали в терроре население Петрограда. На вопрос Переверзева, как бы я боролся с этим явлением, я ответил: «Так как до переворота все анархические группы своевременно ликвидировались и участники их были рассажены по тюрьмам, то несомненно, что, когда они были освобождены в порядке революции, они и составили первые анархические ячейки; поэтому необходимо, если не все дела Охранного отделения уничтожены, выбрать их имена и фамилии из дел, установить их адреса и всех ликвидировать; потом, дополнительно, приобретя внутреннюю агентуру и поручив дело хорошему судебному следователю, вести дальнейшее наблюдение и разработку, для окончательной ликвидации. Практика указала, что анархисты очень близки по своей психологии к обыкновенным уголовным преступникам и охотно дают откровенные показания». На это Переверзев заявил, что новая власть не может прибегать к недостойным приемам царского времени, то есть к внутренней агентуре. Услышав это, я пришел к заключению, что мы не можем говорить с ним на одном языке, и что Переверзев обнаруживает полную тупость и непонимание в данном вопросе. Однако я его все-таки спросил: какими же способами вы можете узнать, что замышляют ваши политические противники и в чем заключается их деятельность. Переверзев ответил: «Благодаря молве, слухам и анонимным доносам». – «В таком случае я вас поздравляю, – ответил я ему, – вы наполните тюрьмы невиновными, а главари с вами быстро справятся; хорошо, если 0,1% анонимных доносов оправдывается». Тем не менее, уходя, Переверзев заявил мне, что меня свезут в Охранное отделение, где я должен буду сделать выборку анархистов, и за эту помощь мне будет облегчен режим тем, что меня переведут в другое место заключения.

Глава III. Гауптвахта

Внутренний режим. – Комендант и караульная служба. – Состав арестованных. – Кронштадтские моряки. – Июльские выступления большевиков. – Следствие по делу выступления большевиков. – Изменение Закона о содержании политических арестованных. – Предъявление обвинения в превышении власти. – Освобождение.


Действительно, дня через два или три меня перевели на гауптвахту, устроенную в бывшем помещении штаба Отдельного корпуса жандармов на Фурштадтской улице, № 40. Арестованные занимали третий этаж дома, где раньше была квартира начальника штаба. Всего здесь было 10 комнат, из которых самая большая была обращена в приемную для свиданий и она же служила столовой; в двух комнатах помещались отдельно А. А. Вырубова и бывший военный министр генерал Беляев, как больные. Остальные семь комнат представляли из себя камеры для арестованных, каждая на 5–6 человек. Режим здесь был весьма легок и условия содержания человеческие. Пища готовилась на арестованных и на караул одинаковая, а потому была вполне доброкачественной.

Средний этаж здания был занят Советом металлистов, а нижний – комендантом и караулом.

В должности коменданта состоял молодой прапорщик Наджаров, очень глупый грузин, хваставшийся прочностью своего положения потому, что, по его словам, он был личным адъютантом министра юстиции. Арестованные ему дали за его остроумие и грузинское происхождение кличку «барашка». Его занятия заключались главным образом в спекуляциях лошадьми и продовольствием, и видно, что по этой части он был не промах. Подозрения о его денежной нечистоплотности впоследствии блестяще оправдались – за злоупотребления по службе и кражу 35 тыс. рублей из денежного ящика бывшего Отдельного корпуса жандармов, порученного его охране, он был арестован и заключен в тюрьму, а на его место был назначен другой комендант.

Караульная служба неслась из рук вон плохо и небрежно. Один часовой (наружный) стоял у подъезда, а другой (внутренний) в столовой. Во время прогулки по двору часовых не выставляли. Двор одной стороной выходил на Воскресенский проспект и отделялся от него не особенно высоким деревянным забором, у которого были сложены заготовленные на зиму дрова. Внутренний часовой часто оставлял свою винтовку в углу комнаты, а сам уходил; ночью же винтовка всегда стояла в углу, а часовой спал на клеенчатой кушетке. При такой постановке караульной службы, да если еще прибавить к тому, что поверка наличности арестованных почти не производилась, бежать можно было совершенно свободно, и нужно только удивляться, что этого ни разу не случилось.

Состав арестованных здесь был, если можно так выразиться, привилегированный: главным образом офицеры и чиновники. Много было переведенных из других мест заключения, которым, как и мне, нашли возможным облегчить режим. Так, здесь я встретил генерала Хабалова, генерала Беляева, А. А. Вырубову, генерала Комиссарова, бывшего министра юстиции Добровольского, доктора Дубровина, градоначальника генерала Балка, генерала Вендорфа и др. Кроме того почти ежедневно сюда доставляли новых арестованных как из других мест заключения, так и с воли.

В начале июня почти всех чинов полиции и Отдельного корпуса жандармов освободили, и потому в камерах оказалось много свободных мест. Но вскоре начались народные суды над кронштадтскими моряками, и гауптвахта стала опять заполняться новыми клиентами, большей частью морскими офицерами из Кронштадта. В общем было доставлено оттуда до ста человек, которых разместили по 12–15 человек в каждой комнате. Обвинения им были предъявлены самые нелепые: одни обвинялись в том, что были слишком строги к матросам, другие в том, что слишком много времени посвящали обучению матросов. Был, например, один мичман, который отсидел в тюрьме четыре месяца только за то, что когда узнал о назначении Гучкова морским министром, то позволил себе сказать: «Ну какой же он моряк, море видел он, вероятно, только во сне». В течение июня всех морских офицеров постепенно поосвобождали.

В начале июля арестованным пришлось пережить довольно жуткие дни, а именно, 3–5 июля – во время выступления большевиков. С раннего утра 3 июля по Фурштадтской улице к Таврическому дворцу началось движение настроенных большевистски войсковых частей и толп вооруженных рабочих. Все это проходило мимо окон нашего дома, и мы имели возможность наблюдать движение. По общему виду движущихся в полной тишине заметно было их сильное волнение, неуверенность и даже трусость, подбадривающая себя кричащими плакатами и чрезмерным вооружением; казалось, достаточно одного-двух выстрелов, чтобы все это воинство побежало. Но этого не случилось, движение продолжалось, медленное, опасливое, с оглядкой на окна и двери проходимых домов, с винтовками наперевес. К вечеру началось большее оживление, сопровождавшееся движением броневиков, ружейной перестрелкой и отдаленной трескотней пулеметов.

Наш комендант совершенно растерялся и на вопросы арестованных, в чем дело, ответил, что готовится переворот и он не рассчитывает на подчиненный ему караул, настроенный большевистски. Мы поняли, что он бросит Нас на произвол судьбы и сам сбежит или перейдет вместе с караулом на сторону большевиков. Весь день 4 июля продолжалось весьма тревожное состояние и комендант не показывался. 5 июля, по-видимому, все кончилось, комендант вновь появился у нас и заявил, что большевики ликвидированы. Действительно, в тот же день на гауптвахту доставлено было несколько новых арестованных большевиков и посажено в отдельную комнату. Они держали себя обособленно, но на расспросы охотно отвечали и старались агитировать других арестованных. По прошествии нескольких дней все они были освобождены.

После большевистского выступления Временным правительством была создана особая чрезвычайная комиссия для обследования этого выступления. В начале августа ко мне явился судебный следователь из этой комиссии с целью допроса в качестве свидетеля по этому делу. Вполне понятно, что я выразил ему мое полное недоумение по этому поводу, как я могу быть свидетелем заговора большевиков, когда содержусь уже пять месяцев под стражей. Оказывается, что Керенский и вся его клика решили придать выступлению большевиков характер контрреволюции, связав его с бывшим царским правительством и монархическими кругами, которых, кстати сказать, в то время и не было. Между прочим мне был задан вопрос, правда ли, что Ленин был секретным сотрудником Охранного отделения, на что я ответил, что, к сожалению, он таковым не был. Последовал второй вопрос: «Но ведь Ленин во время войны приезжал в Петербург и виделся с вами». На это я ответил, что если б Ленин приехал, то, конечно, был бы арестован, тем более что во время войны только большевики проявляли кое-какую жизненность, чего нельзя сказать о других революционных партиях. Тогда последовал вопрос: «Если Ленин не был сотрудником Охранного отделения, то, может быть, он был сотрудником Департамента полиции?» На это я ответил, что может быть – сотрудники Департамента полиции мне неизвестны; но я лично не думаю, чтобы Ленин был таковым.

Этот следователь впоследствии неоднократно возвращался к тем же вопросам и вызывал меня в комиссию даже после моего освобождения из-под стражи, проявляя особый интерес к пораженческому движению среди рабочих и наших политических эмигрантских групп во время войны. Комиссия никаких решений по делу выступления большевиков 3–5 июля так и не вынесла, так как действия ее сами собой прекратились вместе с октябрьским переворотом.

Ввиду настойчивых требований со стороны арестованных о предъявлении им обвинений и объяснении причин содержания под стражей министр юстиции Переверзев придумал новый закон о «внесудебных арестах», который был скопирован главным образом с старого положения 1881 г. о Государственной охране, но с весьма неудачными добавлениями и поправками. Трудно вообще было сообразить, к кому этот закон может быть применим и в каких случаях. Выходило так, что этот закон издан исключительно чтобы оправдать Временное правительство в беззаконном содержании под стражей тех лиц, коим невозможно было предъявить каких-либо обвинении, но коих правительство считало своими врагами. Это и подтвердилось немедленно по обнародовании этого закона. Многим арестованным сейчас же была назначена высшая мера наказания – три месяца содержания в тюрьме, без зачета того времени, которое было проведено под стражей до издания закона.

Я под этот закон не попал; очевидно, мое преступление считалось более тяжким, а потому прокурором Петроградской судебной палаты Каринским было предписано судебному следователю по особо важным делам Ставровскому привлечь меня к судебной ответственности по 2 ч. 342 ст. Уложения о наказаниях, то есть по обвинению в превышении или бездействии власти. Сущность обвинения заключалась в том, что я якобы незаконно пользовался услугами секретных сотрудников, или, как их теперь называли «провокаторов». В виде материала было приложено дело «Вестника Временного правительства», в которых было опубликовано 152 разоблаченные сотрудника. Судебный следовать Ставровский, получивший вышеупомянутый материал, состава, преступления не нашел, о чем мне объявил и попросил меня по этому вопросу свидетельское показание, что и было мной исполнено Я показал, что вея борьбу с революционным движением по долгу службы и в этой борьбе как средством пользовался секретной агентурой, что нисколько не противоречит закону и. кроме того этот метод работы правительством был введен в систему повсеместно уже десятки лет тому назад. Затем, если б я не пользовался секретной агентурой, то есть не имел секретных сотрудников то действительно мог бы обвиняться в преступлении, предусмотренном 2 ч. 342 ст. Уложения о наказаниях, то есть в бездействии власти. На этом Ставровский закончил следствие, составив постановление о прекращении дела и освобождении меня из-под стражи.

Через день, на основании предложения судебного следователя Ставровского коменданту гауптвахты, я был освобожден. Но мое освобождение, как я потом узнал, вызвало сильное неудовольствие Каринского и Переверзева, и Ставровский, отказавшийся меня обвинять, вынужден был выйти в отставку.

Итак, пробывши почти полгода в заключении, я вновь очутился на свободе.

Глава IV. Устройство личных дел

Зачисление резерв чинов штаба Петроградского военного округа. – Углубление революции – Анархия. – Наружный вид Петрограда. – Большевики. – Настроения обывателя. – Саботаж. – Штаб округа. – Ликвидация резерва. – Действия центральной власти. – Учреждение Чека. – Первоначальная система работы. – Офицерство. – Контрреволюционные восстания. – Убийство Урицкого. – Повальные обыски и аресты. – Тяга на Юг России и Украину. – Мое бегство в Киев.


Первым делом было устроить свои личные дела, на что пришлось потратить недели две. От бывшей моей квартиры ничего не осталось. Все вещи, до самых мелочей, были разграблены и разворованы, а чего нельзя было унести из-за громоздкости и, то было разбито, испорчено, изгажено и обращено было в пользу караула, занимавшего мою бывшую квартиру. Пришлось устраиваться кое-как заново.

Ввиду того, что я никакими приказами Временного правительства увольняем со службы не был, я зачислился в резерв штаба Петроградского военного округа, где мне пришлось пробыть до декабря 1917 г., когда весь резерв большевиками был упразднен и все чины его за переходом предельного возраста (по точному выражению приказа) были уволены от военной службы.

Жалкое зрелище представлял из себя некогда блестящий и строгий штаб Петроградского военного округа. Личный состав служащих, особенно писарей и мелких чиновников, обнаглел до последней степени. Порядка и дисциплины никакой; каждый, кто хотел, особенно из солдат или лиц гражданских, входил куда угодно без доклада, лазил в шкафы, рассматривал даже самую секретную переписку – без малейшего сопротивления чинов штаба. Генералы и штаб-офицеры третировались писарями без стеснения. Особенно одиозное отношение было к чинам резерва из бывших жандармских и, полицейских офицеров. Начальство штаба и сам начальник штаба генерал Багратуни были всецело в руках различных депутатов от разных совдепов и не могли проявить не только инициативы, но даже отдать приказания в пределах предоставленной им законом власти. Ежедневно в штаб толкались сотни народа, из которых значительная часть не имела никакого отношения к военному сословию; это были большей частью какие-то авантюристы, ораторы и агитаторы. Штаб сплошь [и] рядом представлял из себя митинговый клуб. У каждого из высших начальников в кабинете сидел ассистент – солдат-депутат из совдепа.

Численность чинов резерва при штабе была до 5000 человек, абсолютно ничего не делающих, но получающих содержание. Такая значительная цифра резерва объяснялась разложением фронта и бегством командного состава в тыл. Временное правительство что-то хотело сделать, чтобы избавиться от этого нароста не только в Петрограде, но и в других тыловых военных округах, но так ничего в этом отношении и не придумало.

В это время я ничем не занимался и только со стороны наблюдал за настроением населения и той работой, которую вели большевики, чтобы окончательно свалить неспособное к управлению страной правительство Керенского.

Лозунг, провозглашенный Керенским, – «углублять революцию» – как нельзя больше способствовал этому, и результаты углубления революции сказались очень скоро налицо. Правительство окончательно разложило весь административный аппарат и армию, не создав ровно ничего взамен, а в то же время большевики работали с необыкновенной энергией, открывая подонкам населения новые перспективы свобод, то есть полную безответственность в проявлении грабительских инстинктов и заманчивых обещаний принять участие в управлении страной. Работа эта облегчалась большевикам тем, что они были вкраплены во все правительственные учреждения, а главным образом имели большинство в Совете рабочих и солдатских депутатов – учреждении, висевшем тяжелым камнем на шее Временного правительства. Идейные главари большевизма, которые после июльского выступления были освобождены Керенским из тюрем, ибо ему не позволяла его социалистическая совесть содержать под стражей братьев по духу, скрылись в подполье и руководили оттуда всей подготовкой Октябрьского переворота. Весь сентябрь и октябрь, в сущности, в Петрограде царила анархия. Уголовщина увеличилась до невозможных размеров. Ежедневно наблюдались грабежи и убийства, не только ночью, но и среди бела дня. Обыватель не мог быть спокоен за безопасность своей жизни. Население, видя, что помощи от существующей номинально власти ожидать нельзя, стало организовываться само. Образовались домовые охраны или обороны на случай нападения на дома грабителей. В каждом доме на ночь выставлялись вооруженные посты. Но и это не помогало, так как грабежи не уменьшались. Внешний вид города был ужасный: Невский проспект представлял из себя грязное огромное торжище; торговал кто чем хотел. Главным образом улицы были заполнены торгующими и жующими семечки солдатами. Все красивые здания – памятники, дворцы – были залеплены плакатами и афишами. Улицы не чистились месяцами. Если ко всему этому прибавить постоянные ружейные выстрелы, раздающиеся то здесь, то там, и пугливо шарахающиеся толпы митингующего на улицах народа, то это будет правдивая картина Петрограда того времени.

Был один момент у обывателя: надежда избавиться от грядущего наступления большевизма – это выступление Корнилова. Все думали, что Керенский поймет опасность, грозящую стране, и пойдет рука об руку с Корниловым против большевиков, но надежда эта не осуществилась. Керенский предал Корнилова и тем самым ускорил как гибель России, так и собственное падение.

24 октября по старому стилю свершился переворот. Правительство Керенского пало; власть взяла в руки партия большевиков под наименованием рабоче-крестьянского правительства.

Я не буду описывать подробностей свершившегося переворота, так как мог его наблюдать только со стороны, но скажу только, что он произошел легче и безболезненнее, чем Февральский. Один день, и дело было, в сущности, кончено. Для меня лично в то время, по существу, решительно все равно было, правит ли Россией Керенский или Ленин. Но если рассматривать этот вопрос с точки зрения обывательской, то я должен сказать, что на первых порах новый режим принес обывателю значительное облегчение, которое заключалось в том, что новая власть своими решительными действиями против грабителей поставила в более сносные условия жизнь и имущество обывателя. Но, должен оговориться, это было только на первых порах, пока еще не разгорелась сильная борьба нового правительства с саботажем буржуазии, вызванным Партией социалистов-революционеров и кадетов. Русский народ (и даже интеллигентная его часть) до революции совершенно не разбиралась в целях и задачах социалистических партий; можно сказать, что русский народ в общей своей массе был совершенно политически не образован. Как он не знал Керенских, Черновых, Авксентьевых и др., так он не знал и Лениных, Троцких, Нахамкесов и пр., и казалось, что ему совершенно безразлично, кто будет править Россией после монарха – Керенский или Ленин. Поэтому он должен бы был отнестись к Октябрьскому перевороту так же, как и к Февральскому, то есть подчиниться свершившемуся факту, тем более что в первые дни захвата власти большевики сделали меньше ломки в области управления и общественном укладе жизни, чем то было сделано Временным правительством. Почему же несмотря на то, что после Октябрьского переворота обыватель как бы вздохнул после кошмарного последнего периода правления Керенского, со стороны того же самого обывателя выявилось такое оппозиционное отношение к новой власти Ленина, особенно со стороны интеллигенции и чиновничества? Да потому, что народ, и особенно интеллигентная его часть, были втянуты в сферу партийной борьбы социалистов-революционеров и кадетов с большевиками. Временное правительство было с самых первых дней своего существования под постоянной угрозой большевистского удара и, не имея ни воли, ни желания ликвидировать эту опасность самыми решительными мерами, только раздувало ее в общественном мнении, запугивая общество на словах и в печати, как это делают няньки с маленькими детьми, пугая их всевозможными страхами и чертовщиной. После неудачного июльского выступления большевиков и предательства Керенским Корнилова несознательный обыватель уже считал большевиков чем-то неотразимо ужасным. Вот почему после Октябрьского переворота чиновник, интеллигент и даже известная категория рабочих охотно пошли на саботаж новой власти, подстрекаемые агитацией и посулами партий социалистов-революционеров и кадетов.

Новая власть на первых порах благодаря этому была поставлена в весьма тяжелые условия. Поставив на все ответственные места во всех учреждениях своих комиссаров, она сразу лишилась массы чиновников и служащих, благодаря чему правительственные учреждения, особенно центральные, перестали правильно функционировать. Большевикам пришлось брать на службу кого попало, без всяких специальных знаний и опыта, лишь бы административный аппарат кое-как действовал. Центральный орган новой власти издавал декрет за декретом, но проводить их в жизнь было чрезвычайно трудно из-за расстройства исполнительного аппарата и саботажа личного состава.

Партия социалистов-революционеров, руководившая главным образом этой забастовкой и саботажем служащего элемента, нанесла сильный удар по советской власти. Ею были организованы особые комитеты, руководившие действиями забастовщиков и поддерживавшие их материально. Социалисты-революционеры полагали покончить таким образом с новой властью в два-три месяца. Но оказалось, что это не так легко. Удар, нанесенный большевикам, вызвал с их стороны сильный отпор в виде ряда репрессивных мер, с чего и началась ожесточенная партийная борьба, в орбиту которой были втянуты и непартийные элементы, главным образом офицерство. Народ относился к этому безучастно и если принимал участие в дальнейших перипетиях гражданской войны на той или другой стороне, то только по принуждению.

У саботажных и забастовочных комитетов для поддержки бастующих-чиновников хватило денег лишь только на полтора месяца, после чего они были брошены на произвол судьбы, и многие из них принуждены были вновь проситься на службу к той власти, которую они бойкотировали.

В штабе Петроградского военного округа на первых порах не произошло каких-либо крупных изменений; правда, начальник штаба и высшие чины исчезли и были заменены большевиками, но низшие служащие остались все на своих местах. Отношение этих последних к чинам резерва и публике как-то резко изменилось: все стали необыкновенно вежливы, ровны в отношении всех и даже, скажу, справедливы. Видно было, что перемена в верхах их сильно пришибла и запугала. Со стороны нового высшего начальства заметно было полное недоверие ко всем кадровым офицерам, причем никакого различия между полицией, жандармами, гвардией, армией, не делалось, и даже скажу, что строевое офицерство пользовалось менее всего доверием в глазах большевиков. В ноябре уже началась Гражданская война на Юге России, и офицерство, оставшееся вследствие полного разложения фронта не у дел, потерявшее благодаря большевистским декретам все свои права, естественно тянуло на Юг к Корнилову, где офицерское достоинство и звание уважалось.

С чинами резерва большевики покончили очень скоро. Сначала все чины резерва были лишены содержания и оставлены только на солдатском пайке, а в декабре резерв был расформирован, причем все чины его были уволены совершенно от службы и обращены в обыкновенных граждан Советской республики.

С этого времени и почти до сентября 1918 г., когда мне пришлось бежать из Петрограда на Украину, я уже никакого отношения ни к одному правительственному учреждению не имел и был простым зрителем того, что происходило. Я не буду описывать того, что каждому известно, из процесса разрушительной работы большевиков во всех отраслях управления и укладе общественной жизни, но я поделюсь с читателем моими взглядами на некоторые события в процессе этой разрушительной работы.

Советская власть, как я говорил уже, приняла бразды правления от социалистов при весьма тяжелых условиях. Бандитизм, налеты, грабеж среди дня, обычные явления того времени, даже при власти большевиков, были недопустимы, если это не делалось во имя правящей партии. Между тем многое творилось под флагом разных тайных политических организаций, еще более крайнего направления, нежели стоящая у власти партия большевиков. Особенно развили в это время свою боевую работу группы анархистов-коммунистов. И вот Ленин прибегает к весьма разумному шагу с точки зрения партийной эволюции, он объявляет партию социал-демократов большевиков партией коммунистов, а советскую власть коммунистической. Акт, казалось бы, мало значащий с точки зрения обывательской, но приведший к весьма благим результатам. Этим актом Ленин поглотил все анархо-коммунистические группы и парализовал пропаганду более крайних политических течений, ибо левее некуда было идти. И действительно, с этого времени анархические группы как политические организации исчезают. А между тем, если б за год перед тем кто-либо из Партии большевиков заикнулся бы о коммуне, Ленин его объявил бы чуть ли не изменником и ренегатом. Оградив себя таким образом слева, нужно было поставить барьеры и справа, то есть поразить своего самого страшного врага – эсеров и кадетов, которые еще были очень сильны; поднимали то здесь, то там восстания, стараясь вернуть себе потерянную власть. С монархическими организациями большевики почти не считались, так как они были малочисленны и действовали пассивно, так сказать, платонически. Так вот, для парализации этой опасности справа учреждается Всероссийская чрезвычайная комиссия (ВЧК). Регламентирована она была как государственный аппарат для борьбы с контрреволюцией и спекуляцией, то есть розыскной политически-уголовный орган, вылившийся впоследствии в карательно-судебный орган и даже просто в застенок. Все провинциальные отделы этого центрального органа имели те же задачи, получали директивы и инструкции из центра и именовались Чека. На первых порах своего создания Чека как розыскные органы были весьма неудовлетворительны, так как, с одной стороны, личный состав их был случайный, из малонадежного элемента, без специальных знаний и опыта, а с другой стороны, техника работы весьма хромала. Вся работа держалась на системе подкупов из противного лагеря, предательстве и самой грубой провокации. И все-таки, несмотря на все это, результаты работы Чека оправдывали их существование. Заговоры и попытки к восстаниям раскрывались один за другим и ликвидировались. Советское правительство тратило на эту борьбу деньги не считая. Оно отлично понимало, что там, где вопрос касается сохранения своей власти и борьбы с внутренним врагом, деньги являются могущественным средством.

Я в это время работал по информации в одной из тайных организаций и имел свою агентуру в некоторых учреждениях советской власти, в том числе и в Петроградской Чека, и знаю, что многие тайные организации, особенно офицерские, были ликвидированы путем внедрения в них советских агентов, в свое время уважаемых кадровых офицеров, соблазненных крупным денежным подкупом. Но наряду с этими предателями во многие учреждения проникали в качестве служащих агенты Белого движения, приносившие колоссальную пользу контрреволюционным организациям, и власть от них очистилась значительно позже, когда системой массового террора была почти совсем парализована контрреволюционная работа. Но все-таки, даже в самые тяжелые моменты этого террора, в разгар Гражданской войны, связь белого фронта с подпольными контрреволюционными организациями в тылу большевиков существовала.

В среде офицерства, выброшенного на улицу, в это время начинает вырабатываться весьма недостойный тип агента политического и уголовного розыска, который, в большинстве случаев не имея под собой никакой идейной подкладки, является просто профессией. Впоследствии этот тип перерабатывается в контрразведчика для Белого движения и чекиста – для красного. Многим из такого рода агентов полная беспринципность позволяет в равной степени служить обеим сторонам и продавать ту, которая в данный момент менее опасна и выгодна. Это так называемые дублеры. Таким образом создались целые контингенты офицеров-контрразведчиков, которые своим поведением только позорили контрразведывательные органы Белого движения во время Гражданской войны.

Гонения против офицеров начались летом 1918 г., когда офицерство стало принимать участие в заговорах и восстаниях эсеров, руководимых Савинковым. Этот последний сумел увлечь за собой не только несознательное офицерство, но даже некоторые монархические элементы, обещая им идти даже во имя монархии, лишь бы свергнуть большевиков. После неудачного ярославского восстания, поднятого Савинковым, советская власть поняла, что все кадровое офицерство является тем материалом, на котором базируются силы эсеров, и что это офицерство настроено к ней так же враждебно, как и то, которое открыто выступает на Юге России под начальством Корнилова, а потому советская власть решила одним ударом покончить с этой внутренней опасностью. Начались, сначала в столицах, а потом и в провинциальных городах, регистрации офицеров и массовые их аресты. Арестованных частью расстреливали, а частью рассаживали по тюрьмам, но смертные казни пока еще не носили массового характера. Только после покушения на Ленина и убийства председателя петроградской Чека Урицкого начался массовый террор, принята система заложников и убийства без суда. В равной степени террор был направлен и против буржуазии вообще, которую советская власть рассматривала, как не менее серьезного врага своему Существованию. Словом, начались преследования и истребление интеллигенции.

Самая техника массовых арестов в Петрограде выглядела так: исполнение поручалось районным советам, которые производили обыски в своих районах. Данными для этого служили регистрационные сведения относительно офицеров, домовые книги и опросы швейцаров и дворников. Квартал окружался красноармейцами, и каждый дом обходился чекистами, причем все бывшие офицеры и подозрительные буржуи арестовывались. Эта мера сразу дала несколько тысяч арестованных, заполнивших тюрьмы Петрограда и Кронштадта, не давши, впрочем, ничего существенного в смысле обвинения задержанных в каких-либо преступлениях. Но с другой стороны, она совершенно парализовала работу контрреволюционных организаций, выхватив из их среды многих серьезных работников и порвав имевшиеся связи. Той же мере были подвергнуты и пригороды Петрограда, так что скрыться, особенно бывшему офицеру, было чрезвычайно трудно. Началась сильная тяга на Дон и Украину. Оставаться в советской России человеку, не признающему власти, почти не было возможным. Кроме того, и другая причина заставляла здравомыслящего бежать из советской России – это надвигающийся голод.

Декреты о национализации, социализации, ограничение торговли, а затем почти полное ее прекращение поставили обывателя в такое положение, что даже если у него и были деньги, он должен был голодать или идти на советскую службу, где получал пищевой паек. Был установлен принцип, что имеет право на существование только тот, который приносит свой труд на пользу рабоче-крестьянской республики. Все остальные поставлены были почти вне закона и должны были так или иначе погибнуть. И вот началось почти повальное бегство интеллигенции на Юг России. Но и тут большевики, не желая усиливать ряды белого движения, постарались всеми мерами затруднить выезд на столицу. Кто желал выехать на Украину, должен был доказать свое украинское происхождение, что было чрезвычайно затруднительно, так как не каждому удалось сохранить нужные документы, да кроме того, на это уходило очень много времени. Выезд из столиц, помимо этого, требовал представления различного рода удостоверений от разных советских учреждений, и от Чека в особенности. Понятно, что при таких условиях только незначительный процент после долгих мытарств выезжал легальным образом, а большинство – с фальшивыми документами или совсем без документов.

Словом, система массового террора и экономические условия сделали то, что всё более энергичное, не признающее советской власти и желающее с ней бороться бежало, другая часть была расстреляна или сидела по тюрьмам в ожидании того или другого конца, и таким образом советская власть так или иначе очистила свои владения, как она выражалась, от контрреволюционных банд.

Я лично на легальный способ выезда из Петрограда не рассчитывал, хотя и имел право, как екатеринославский уроженец, на украинское подданство; это было и долго, и могло повлечь к задержанию в пути, несмотря на всю законность документов, что со многими и случалось. В общем, у меня, кроме удостоверения об увольнении из резерва штаба Петроградского военного округа на мою собственную фамилию и удостоверения на чужую фамилию о командировке, якобы с секретным поручением от Центральной следственной комиссии, в город Оршу, других документов не было. Последний документ мне удалось получить благодаря связи с председателем этого учреждения, тайно работавшим в пользу белых, но я решил этого документа не предъявлять без крайней нужды, так как опасался, что не сыграю достаточно удачно в таком случае свою роль, лучше было избежать вообще предъявления каких-либо документов в пути. Выехал я из Петрограда как-то случайно, благодаря тому, что мне удалось перекупить железнодорожный билет у одного молодого человека в Оршу, полученный им по всем правилам, установленным советской властью для выезжающих из Петрограда. Хотя я устроился в коридоре спального вагона Международного общества [спальных вагонов], где было еще около 20 пассажиров, но это было даже в мою пользу, ибо вещей у меня не было и я легче мог избежать контроля. И действительно, пока поезд дошел до Орши, за это время контроль документов и осмотр вещей производился по крайней мере 10 раз – какими-то вооруженными до зубов мальчишками – самым тщательным образом. Благодаря тому, что я вещей не имел и определенного места не занимал, мне путем разных уловок удалось избежать этой неприятности, и я совершенно спокойно высадился из поезда в Орше.

Граница советской России с Украиной проходила между пассажирской станицей Орша (советская) и товарной станцией (украинская). Нужно было изыскать способ пробраться безболезненно через границу, на что пришлось потратить два дня. По установленным большевиками правилам, для того, чтобы перейти границу, нужно было иметь от местного совдепа удостоверение о неимении с его стороны препятствия. Такое удостоверение получить было возможно, хотя бы под предлогом лечения на Юге России, заплатив кому следует приличную сумму денег. Но на этот риск я пойти не мог, так как в процессе получения этого документа нужно было явиться лично и в местную ЧК, где, безусловно, потребовали бы мои документы, а может быть и опознали бы в лицо. Поэтому я занялся рекогносцировкой местности пропускного пункта и в течение целого дня изучал технику пропуска через границу на месте. Обследовав достаточным образом всю эту процедуру, я явился очень рано, за час по крайней мере до начала пропуска на таможню, расположенную у самого пропускного пункта, охраняемого весьма солидно часовыми, и попросил одного из чиновников таможни пропустить меня не за границу, а только в украинскую будку, расположенную шагах в 300 за таможней на советской стороне у самой колючей проволоки, идущей вдоль границы. С меня потребовали удостоверение совдепа, но я объяснил, что еще границу переходить не собираюсь, так как вещи мои, нагруженные на подводе, ожидают очереди для осмотра на шоссе, и что я сейчас же вернусь для этой цели в таможню, как только наведу необходимую якобы мне справку в украинской будке. После некоторого колебания разрешение мне было дано, но я, конечно, уже назад не вернулся, ибо у меня никаких вещей и не было. В украинской будке я откровенно сказал находившемуся там украинскому комиссару, кто я такой, и просил пропустить меня на Украину. Присутствовавший тут же немецкий офицер, узнав, что у меня нет никаких вещей, выдал мне пропуск и тут же лично пропустил через колючую проволоку. Еще раз отсутствие вещей меня спасло.

Глава V. Украина

Личные впечатления. – Киев и общее положение на Украине. – Департамент державной варты. – Гетман, немцы и армия. – Самостийное движение. – Офицерская дружина. – Падение Киева. – Петлюровщина.


Я не буду описывать ни тех впечатлений, ни того настроения, которое охватило меня при путешествии по Украине до прибытия в Киев. Они всякому понятны, кто побывал под режимом большевиков в 1918 г. и наконец вырвался из этого сумасшедшего дома. Порядок, право и собственность здесь, на Украине, поддерживались и охранялись немцами, но видно было, что революция и предшествовавшая система управления произвели сильные опустошения в прежнем цветущем крае, и нормальная жизнь только понемногу еще восстанавливается. Хотя Украинская держава была объявлена суверенным государством, но немецкая рука была видна во всем, и впечатление было таково, что вся Украина завоевана и оккупирована немецкими войсками. Киев, столица Украины, по контрасту с городами Совдепии производил сразу самое благоприятное впечатление на каждого приезжающего. Нормальный уклад жизни, торговля, обилие продовольствия, правовые отношения – все это на первых порах было целительным бальзамом для измученных физически и нравственно беженцев с севера. Но после некоторого времени пребывания каждый более или менее отдающий себе отчет видел, что жизнь здесь далека от нормальной и все это видимое благополучие может быть только временным, в зависимости от того, как повернутся политические события. Гетманская держава была еще чересчур молода, неустановившаяся и не имела силы, на которую могла бы опереться. Всякому было ясно, что режим держится, пока на ее территории немецкие штыки.

Благодаря наплыву беженцев, главным образом из советской России, Киев был перегружен населением сверх всякого комплекта. Это не отражалось на продовольствии, которого в то время было достаточно, но делало квартирный вопрос критическим.

Кроме того, скопление населения, ищущего жизненного заработка, развило спекуляцию и массу профессий, имеющих временный характер. Появилось много ресторанов, паштетных, клубов и всевозможных увеселительных заведений; люди искали быстрой и крупной наживы; развился до крайней степени азарт. В политическом отношении было крайне неспокойно: партия самостийников-республиканцев не была удовлетворена порядком вещей – мечтала о полной самостоятельности без всяких немцев, а потому стояла в оппозиции к гетману, их ставленнику. Партия большевиков-коммунистов работала в подполье на присоединение Украины к РСФСР, получая субсидии Москвы деньгами и агитационными материалами. Официальные представители Москвы во главе с Раковским были объединяющим руководящим центром работы большевиков. Добровольческая армия имела своих агентов и работала на комплектование своих частей из офицерских и солдатских контингентов, бывших в то время в достаточном количестве на Украине. Вокруг гетмана стояли люди разных политических убеждений, от монархистов до социалистов-революционеров включительно, а потому правительство гетмана не в состоянии было принять курс твердой, определенной политики. Правительство гетмана и он сам находились все время в области политических шатаний.

Таким образом, атмосфера на Украине, как в политическом, так и в общественном отношении, была нездоровая. Видно было, что стараний было много создать монархию доброго недавнего прошлого, но не на чем ее было строить, и ясно было для всякого, что гетманская Украина с уходом немцев разлетится, как карточный домик. Но во всяком случае намерение создать порядок и государственность чувствовалось, и в правительственных учреждениях заметно было деловое настроение.

В поисках заработка в Киеве я попал на службу в качестве чиновника для поручений 5-го класса в Департамент державной варты (то есть, иначе, Департамент полиции), где я встретил многих своих прежних сослуживцев. Этот департамент был еще, так сказать, в состоянии формирования, потому что, хотя само учреждение уже функционировало, местные, подчиненные ему органы еще не все были сформированы и утверждены законом. Департамент державной варты был точной копией бывшего Департамента полиции, но не в столь широком масштабе. Он имел тоже число делопроизводств и особый отдел того же назначения, что и в бывшем Департаменте полиции. В каждой губернии были учреждены так называемые информационные отделы, исполнявшие политические функции бывших губернских жандармских управлений, и управления уголовного розыска, исполнявшие назначения бывших сыскных отделений. Департаменту державной варты подчинялась вся общая полиция, или Варта, и железнодорожная полиция, или железнодорожная Варта. Сущность работы всего аппарата заключалась в активной борьбе с большевизмом, в относительной борьбе с самостийностью и в наблюдении только за деятельностью социалистических и прочих партий. Во главе учреждения (сентябрь 1918 г.) стоял бывший прокурор старого режима Аккерман, твердых правых убеждений, подобравший состав опытных, знающих служащих, и поэтому Департамент державной варты мог бы прекрасно справляться с трудной ему поставленной задачей борьбы с политической разнузданностью и уголовшиной на сравнительно небольшой территории Украины, если бы не постоянные изменения курса политики гетманского правительства в отношении самостийников. Лидеры их во главе с Петлюрой до ноября 1918 г. содержались под стражей, но с этого времени отношение к ним гетмана резко меняется; он делает распоряжение об освобождении их, чем, собственно говоря, возглавляет самостийническую против себя оппозицию и ускоряет собственное падение.

Во время оккупации Украины немцы разрешали гетману формирование самого незначительного числа войсковых частей, да и то исключительно национального украинского состава, так называемых кошей разноцветных жупанников. Эти части комплектовались исключительно украинскими самостийниками. Таким образом, у гетмана не было преданных ему войск, кроме, кажется, кадров одной только дивизии, разрешенной ему к формированию немецким командованием, не имеющей строго национальной, украинской окраски. Среди высших чинов военного и гражданского управления значительная часть была на стороне самостийного движения и поддерживала связь с его главарями. Поэтому когда гетман освободил Петлюру и его коллег, то последние молниеносно собрали под свои знамена в Белой Церкви все ближайшие украинские воинские части и открыто выступили против гетмана, оставшегося без всякой войсковой опоры.

Для защиты Киева и борьбы с Петлюрой гетману пришлось обратиться к офицерству, скопившемуся в значительном числе в городе и бывшему не у дел. Наспех были сформированы добровольческие офицерские дружины под начальством генерала Кирпичева, что дало в общем не более 3000 штыков, и нужно удивляться только, как эта горсточка людей защищала город почти месяц от значительно превосходящего в численном отношении противника. Главное командование сначала гетманом было вручено графу Келлеру, а потом, вследствие расхождения с ним по некоторым политическим вопросам, передано князю Долгорукову.

Я перешел из Департамента державной варты на службу в особый отдел дружины Кирпичева, который исполнял при дружине информационную и разведывательную работу. Этот аппарат повел весьма активную борьбу с большевизмом и петлюровщиной в городе, но все это оказалось уже слишком запоздалым и нисколько не изменяющим общего положения. Настроение населения Киева в низах все было на стороне Петлюры, а интеллигенция, большей частью пришлая, в борьбе никакого участия принимать не хотела, продолжая заниматься спекуляцией. Город был сплошь насыщен агентами Петлюры, которым ничего не стоило поднять в любое время внутреннее восстание, к чему и были неоднократные попытки, по преждевременности подавляемые штыками. В общем вся тяжесть борьбы лежала ка плечах офицерской дружины, как на фронте, так и в городе. Ей приходилось оборонять тремя тысячами людей огромный периметр города, и вполне естественно, что этот жидкий фронт в конце концов был прорван войсками Петлюры, которые вступили в Киев 14 декабря н. с.

Гетманская власть пала, уступив место украинской Директории с Петлюрой во главе. Тотчас же начались репрессии по отношению ко всем лицам, так или иначе причастным к прежнему правительству. Прежде всего террор обрушился на голову офицерства, как непосредственного защитника старого порядка. Ужасы террора превосходили по своим размерам даже то, что в последнее время приходилось наблюдать в советской России. Офицеров в форме убивали на улицах Киева как собак. Все, что только имело возможность, скрывалось в подполье или бежало из города. Мне лично пришлось в течение десяти дней скрываться за Днепром в Слободке, после чего я бежал под чужим именем через Николаев в Одессу. Путешествие от Киева по железной дороге до Николаева было сплошным кошмаром; помимо того, что поезд был переполнен до отказа, беспрерывные осмотры и обыски пассажиров с всевозможным издевательством доводили их до состояния крайней нервности; от станции Долинской до Николаева теплушки были буквально завалены вещами и людьми. Но поезд тащился более суток.

Николаев уже был занят войсками атамана Григорьева. Пробыв там два дня на вокзале, я с трудом попал на пароход «Румянцев», отходящий в Одессу; это был последний пароход который петлюровцы выпустили туда из Николаевского порта.

Глава VI. Одесса

Оборона города офицерскими дружинами. – Гришин-Алмазов. Французская оккупация. – Русская власть в Одессе. – Взаимоотношения французских и русских властей. – Французская политика на Украине. – Настроения населения. – Большевистская пропаганда. – Уголовщина и спекуляция, и борьба с ними розыскных органов. – Новое русское правительство. – Генерал Шварц. – Большевистская пропаганда во французских войсках. – Эвакуация Одессы.


В Одессе, как и в Киеве, с началом петлюровского восстания образовались офицерские дружины, отстаивавшие гетманскую власть и город, но так как город был портовый и союзный флот, хотя и не большой по числу вымпелов, но уже появившийся здесь со времени поражения Турции, решил поддержать ее защитников, то Одесса была удержана. Петлюровские банды дошли почти до гавани, но принуждены были остановиться ввиду мужественного сопротивления офицерских отрядов и опасаясь стрельбы с моря. На Дерибасовской улице была установлена нейтральная зона, которая ко времени моего приезда в город уже отошла за вокзал. Своим спасением Одесса была обязана отчасти угрозе французского флота, но главным образом мужеству и распорядительности генерала Гришина-Алмазова, который сумел организовать защитников, почти что уже на набережной, и отстоять город. Естественно, что он и стал единственным распорядителем и начальником спасенного им от петлюровских банд города. Подчинив себя Добровольческой армии, он принял на себя все права главноначальствующего.

В то время Франция решила оккупировать Одесский район и уже высадила первые эшелоны своих войск со штабом бригады и техническими боевыми средствами. Гришин-Алмазов, с своей стороны, сформировал из офицерских дружин бригаду под начальством молодого, храброго генерала Тимановского, которая составляла непосредственную оборону города от посягательства большевистских и петлюровских банд. Город делился на два района: 1) французский – порт – в ведении французского командования и 2) вся остальная часть города – в ведении русского командования. Таково было положение дел к январю 1919 года.

Русская власть в Одессе сконструировалась таким образом: главноначальствующий – Гришин-Алмазов и помощник его по гражданской части – А. И. Пильц. Градоначальник – В. А. Марков. Все административные органы остались те же, что и при гетмане. Я был назначен заведующим политическим розыском при градоначальнике, получив в наследие информационный отдел как местный розыскной орган бывшего Департамента державной варты.

Гришин-Алмазов был еще молодой человек, лет 32, даже не выглядевший и на эти годы. На германскую войну он вышел в чине штабе – капитана артиллерии, и где и когда он получил генеральский чин, никому не было точно известно. Он сам про себя говорил, что [произведен в генералы] в армии Колчака, откуда прибыл в Добровольческую армию незадолго перед тем. Во всяком случае это был человек смелый, решительный, даже скажу талантливый, но слишком горячий; ему очень недоставало уравновешенности и административного опыта. По характеру своему и манере говорить он мне немного напоминал Керенского. Он очень поддавался влиянию и в хороших руках мог бы быть прекрасным администратором.

Сначала французы во внутренние дела русского управления не вмешивались, но по мере прибытия новых эшелонов и штабов французское командование, желая, очевидно, сколько можно более расширить зону оккупации, и притом безболезненно для себя, стало понемногу все прибирать к своим рукам, особенно когда командующим французскими оккупационными силами был назначен генерал д'Ансельм и начальником его штаба – полковник Фрейденберг. Последний занялся исключительно политической работой, которая заключалась в том, чтобы, войдя в сношения с представителем Петлюры, сдать ему Одессу на выгодных для себя условиях. Переговоры между Фрейденбергом и петлюровским атаманом Змиевым продолжались все время пребывания французов в Одессе, несмотря на то, что добровольческие части, подчиненные Гришину-Алмазову, находились с петлюровцами в состоянии войны. Атаман Змиев, беспощадно расстреливавший русских офицеров, под охраной французов нагло являлся в Одессу для свиданий с Фрейденбергом на глазах у защитников ее. Однако Фрейденбергу не удалось своих переговоров довести до конца, ибо власть Петлюры и Винниченко на Украине пала, уступив место большевикам, с коими уже трудно было разговаривать в то время.

При таких условиях, когда французы, с одной стороны, как бы желали сотрудничать с Гришиным-Алмазовым, а с другой – вели переговоры с его врагами, положение Гришина-Алмазова было весьма затруднительным, с каковым он, естественно, примириться не мог. Отношения с французским командованием у него сильно обострились. К моменту большевистского переворота на Украине зона [оккупации] была значительно расширена – верст на 70–100 к северу и на восток до Николаева включительно. Союзные войска все прибывали и прибывали (главным образом греческие), и казалось, что французское командование имеет намерение не только занять Украину, но и вступить в непосредственную борьбу с большевиками. Однако оказалось, что если таковое намерение и было, то от него скоро пришлось отказаться. Против союзных войск большевики выдвинули свое лучшее оружие – пропаганду и агитацию.

Одесса в это время представляла из себя буквально то же, что и Киев осенью 1918 года. Интеллигенция, бежавшая сюда от большевиков из обеих столиц, пополнилась еще той, которая выбралась после падения гетмана из Киева и других городов Украины. Значительное число безработных офицеров и разных темных дельцов, спекулянты всех сортов, старающиеся использовать момент в личных для себя выгодах, – все это переполнило Одессу, создав сильный квартирный и продовольственный кризис. Вместе с сим рабочие и низы населения, уже вкусившие отчасти большевизма в начале 1918 г., но еще не изжившие всех его тяжелых сторон, мечтали снова о большевистском режиме и представляли благодарную почву для пропаганды и агитации. Буржуазный слой города вместе с городской думой социалистического состава вечно будировал, все осуждал, местной власти не помогал и, с своей стороны, был лучшим проводником грядущего большевизма. Еврейское население Одессы также было настроено большевистски, разве что за исключением богатой буржуазии.

Таким образом, русские и союзные (главным образом греческие) войска удерживали боевой фронт против наступления красных, их [большевиков] агитационная работа внутри Одесского района шла во всю, разлагая не только русское население, но и французские войска, не занятые буквально ничем и по составу своему мало дисциплинированные. Оккупационные французские войска вели себя в Одессе весьма разнузданно: солдаты проводили время в попойках, якшаясь с евреями и еврейками, среди которых было немало большевистских агитаторов, знавших французский язык; пропаганда имела успех не только среди солдат, но даже среди офицеров. В результате к февралю началось брожение среди сухопутных солдат, а затем и среди матросов на почве утомления войной и желания возвратиться на родину. Были и такие, которые явно перешли на сторону большевиков, приняв всю их идеологию, как например, известный капитан Саду ль. Между тем французские розыскные органы не имели возможности продуктивно бороться с большевистской пропагандой, как по незнанию местных условий, так и по неопытности своего личного состава, набранного наспех из строевого офицерства.

Большим бичом Одессы этого времени была уголовщина, дошедшая до чудовищных размеров. В январе – мае 1919 г. обыватель чувствовал себя в городе хуже, чем в лесу с разбойничьим станом. Грабили по квартирам ночью и среди белого дня – на улицах. Одесса всегда была одним из центров преступности, в это же время преступность достигла крайнего предела. Законные меры воздействия ни к чему не приводили, и градоначальнику генералу Маркову пришлось прибегать к исключительным мерам. Грабители, застигнутые на месте преступления, беспощадно расстреливались, а кроме того, чинам сыскной полиции был отдан приказ заведомых грабителей и воров при встрече уничтожить как собак. Эти меры оказались действительными, и спустя месяц преступность значительно сократилась, а обыватель мог вздохнуть. Особенно много хлопот полиции доставил в то время некий «Мишка Япончик» со своей шайкой, пользовавшийся в преступном мире большим влиянием и наводивший ужас своими грабительскими операциями на всех. Впоследствии, по сдаче Одессы, он занимал ответственный пост у большевиков и ими же за что-то был убит.

Русские розыскные политические органы боролись всеми мерами против большевистской работы, которая главным образом базировалась на рабочих организациях. Эти политические органы встречали полную поддержку в этом отношении от своих гражданских и военных властей, но должны были вечно бороться с заступничеством чинов городского управления с городским головой Брайкевичем во главе. Социалистический состав городской думы явно стоял на стороне рабочих, невольно помогая большевикам укреплять свое положение. Это, конечно, не помешало впоследствии Брайкевичу и другим гласным городской думы первыми бежать из Одессы при эвакуации ее французами. Между тем организационная и агитационная работа большевиков в Одессе была очень интенсивна и, несмотря на ряд ликвидации, произведенных в их рядах, не ослабевала, имея за собой новые кадры людей и благоприятное настроение масс. Много способствовала этому настроению спекуляция продуктами первой необходимости, страшно взвинтившая рыночные цены. Виновниками этого обстоятельства были старые спекулянты еще Великой войны, сахарозаводчики: Хари, Гепнер, Златопольский и др., которые фактически были экономическими диктаторами Одессы того времени. Эта компания, вопреки протестам городской думы, наконец, была арестована военной контрразведкой, и материал, взятый у них по обыску, вполне подтвердил их зловредную деятельность.

К марту французское командование, по-видимому, решило совершенно отмежеваться от Добровольческой армии и влияния ее главнокомандующего генерала Деникина на одесские дела, а потому приступило к созданию новой русской власти в Одессе, которая должна была действовать исключительно по указанию французского командования. Был приглашен в качестве отдельного главнокомандующего Одесским районом генерал-лейтенант Шварц, и при нем образован был Совет обороны как правительственный орган. Генералу Гришину-Алмазову и начальнику его штаба генералу Санникову, назначенному генералом Деникиным, предложено было немедленно, в течение 24 часов, покинуть Одесский район. Оба выехали первым пароходом в Новороссийск. Помощник Гришина-Алмазова по гражданской части А. И. Пильц выехал туда еще раньше.

В Совет обороны вошли: Андре, Рутенберг, Ильяшенко, Брайкевич и еще несколько лиц. Хотя внутренними делами ведал г. Андре, но доминирующую роль в совете играл г. Рутенберг, старый социалист-революционер, тот самый, который в 1905 г. по постановлению партии убил небезызвестного Талона. Рутенберг подавлял прочих членов Совета обороны своей наглостью, безапелляционностью своих решений и авторитетом своей партийности. Андре, бывший губерниальный староста (губернатор) Волынской губернии при гетмане, – очень ловкий, энергичный и честолюбивый, но не государственный человек, с оттенком авантюризма. В Киеве уверял, что он настоящий украинец, в Одессе – что чистокровный француз, потомок де Ланжерона, почему и называл себя Андре де Ланжерон. Остальные члены Совета обороны роли не играли. Председатель Совета генерал Шварц был весьма порядочный; и честный, человек, но слабовольный, поддающийся влиянию, прекрасный инженер, но не государственный деятель. Таково было правительство, созданное французами, или вернее, начальником штаба французского оккупационного отряда полковником Фрейденбергом. Администрация осталась старая.

Новое правительство дела не улучшило, а скорее затормозило, ибо все серьезные вопросы решались коллективно, что требовало известной проволочки. Французы же по-прежнему влияли на все решения.

Большевики продолжали делать свое дело, подготавливая в Одессе будущие органы своего управления на случай, переворота. Работа их сосредоточивалась в рабочих профессиональных союзах, а Союз союзов в марте представлял собой будущий правящий Ревком. Произведенной мною ликвидацией в некоторых рабочих организациях были добыты документы, доказывающие это с очевидностью.

Для парализации внутренней работы большевиков обстоятельства требовали производства широкой ликвидации с изъятием всех важных работников, на чем я и настаивал во время доклада в Совете обороны, но Рутенберг почему-то отрицал такую необходимость и старался, сколько возможно оттянуть ликвидацию. Поэтому Совет обороны постановил с ликвидацией не торопиться и выждать выяснения еще каких-то новых неизвестных обстоятельств. Странным является то обстоятельство, что Рутенберг, когда французское командование отдало приказ об эвакуации Одессы в 48 часов, настаивал, чтобы я – ликвидировал все те рабочие организации, на ликвидацию которых он не соглашался раньше. Выполнить это требование уже не представлялось в тот момент возможным, так как все исполнительные органы уже были сняты с своих мест и готовились сами к эвакуации. Такая настойчивость Рутенберга, когда уже было очевидно, что Одессу приходится бросать, была, по меньшей мере, странна и, по моему глубокому убеждению, провокационна.

Пропаганда среди французской армии прогрессировала, и результаты ее сказались как на фронте, так и в тылу. Ненадежность своих солдат французы скрывали, но все-таки было известно, что пехота отказывалась сражаться с большевиками, а на одном из французских крейсеров произошел форменный бунт с поднятием красного флага.

Думаю, что это было главной причиной вдруг принятого французами решения эвакуировать Одесский район. Много по этому поводу ходило всевозможных комментариев: объясняли это и переменой общей французской политики, и подложной якобы телеграммой командующего французскими силами на востоке генерала Франше д'Эспере, но вернее всего, что истина заключалась в разложении французских оккупационных войск.

Как бы то ни было, 2 апреля 1919 г. французским штабом было сделано объявление, что Одесса ими эвакуируется в 48-часовой срок. Можно себе вообразить, в какой поспешности и беспорядке русским учреждениям пришлось сворачиваться, чтобы успеть в такой короткий срок погрузиться на пароходы, которых, кстати сказать, не было достаточного числа, да и те, которые были, не были подготовлены для такого внезапного выхода в море. Посадка происходила беспорядочно, под выстрелы уже восставшей в городе черни. Попадали на пароходы только те, которым удалось собраться и быть на пристани 4 апреля. Многие уехать не успели, остались в Одессе, за что впоследствии поплатились жизнью.

В общем все-таки французы вывезли из Одессы несколько тысяч человек. Часть пароходов пошла в Новороссийск, а остальные в Константинополь.

Я лично попал на французский грузовой пароход «Кавказ», на котором выехал весь русский штаб генерала Шварца и все гражданское управление Одессы. На сравнительно небольшом судне скопилось свыше 2000 человек: мужчин, женщин и детей. До выгрузки пришлось пробыть на пароходе 13 дней в самых ужасных антисанитарных условиях, при весьма грубом отношении пароходной французской администрации. В глазах французов всякие градации между русскими исчезли, и все были обращены в одну серую беженскую массу, к которой применялись самые крутые меры. Тут впервые пришлось почувствовать всю глубину несчастья людей, потерявших свою родину, и эти переживания для большинства были тяжелее физических страданий кошмарного переезда в таких тяжелых условиях.

Глава VII. Принцевы острова

Размещение беженцев. – Штаб генерала Шварца. Планы беженцев. – Прибытие представителя генерала Деникина. – Отправка русских беженцев в Россию. – Отъезд в Новороссийск.


Все беженцы, прибывшие из Одессы и Крыма, который тоже был эвакуирован почти одновременно англичанами, были высажены на Принцевых островах и размещены так: большинство вывезенных французами – штаб и гражданское управление г. Одессы – на остров Халки, находившийся в ведении французов. Эвакуированные из Крыма – на остров Принкипо, находившийся в ведении англичан. Сравнительно меньшая часть беженцев – на остров Антигона (итальянская зона) и остров Проти (американская). Каждая из этих наций реквизировала для беженцев необходимые жилища и снабжала их продовольствием по норме солдатского пайка своей страны. На острове Халки, куда попал я, были устроены общежития, из которых самое большое находилось в греческой семинарии – до 600 человек. Желающие могли устраиваться на островах и самостоятельно, нанимая помещения за собственный счет. Порядок поддерживался военными комендантами (иностранцами) и приданными им в помощь русскими. Нужно отдать справедливость, что иностранцы кормили и содержали русских беженцев весьма сносно, но требовали в то же время соблюдения установленного порядка и режима. Некоторые из беженцев – состоятельные или смогшие устроиться на службу – беспрепятственно отпускались в Константинополь, и иностранцы даже с особым удовольствием снимали их со своих забот.

Все учреждения Одессы были расформированы, а должностные лица обратились в простых беженцев. Остался только штаб генерала Шварца и Совет обороны. Какие функции выполняли эти учреждения, собственно говоря, трудно сказать. Раз не было территории, то, казалось бы, незачем было оставлять Совет обороны; раз не было армии, которая между прочим была брошена на произвол судьбы и которой пришлось после эвакуации Одессы с большими лишениями пробиваться самостоятельно на Румынию, то, казалось бы, не нужен и штаб. Однако Шварцем были вывезены кое-какие ценности и деньги, и это обстоятельство, видимо, и позволило содержать эти два учреждения около двух месяцев.

Вряд ли у Шварца были какие-либо дальнейшие планы. Правда, он не прерывай сношений с французским командованием, но с течением времени сообразил, что дальнейшей помощи от него он не получит. Совет обороны сам пришел к заключению, что дальнейшее существование его бесполезно, а потому решил ликвидироваться. Все члены Совета обороны, получив некоторое вознаграждение за свои труды, примерно 1 000 турецких лир на человека, разъехались по разным странам устраивать свою личную жизнь, а остаток капитала, вывезенного из Одесской конторы Государственного банка в сумме, как говорили, 9 000 000 украинских карбованцев, был передан начальнику финансового управления Добровольческой армии Бернашсому для передачи правительству Деникина.

Штаб генерала Шварца продолжал существовать с начальником штаба генералом Прохоровичем во главе, имея возможность оплачивать содержание своих чинов и даже выдавать пособия некоторым беженцам из тех сумм, которые были оставлены в распоряжении Шварца.

Беженцы, кроме тех, которые пустили корни в Константинополе, видя, что русское главное командование не может прийти им на помощь в смысле устройства их дальнейшей судьбы и что нельзя находиться бесконечно на положении призреваемых иностранцами, стали организовываться и сгруппировываться для переселения в другие страны или на родину. В мае же стало известно, что Добровольческая армия одерживает победы над большевиками и постепенно увеличивает свою территорию. Получены были сведения и с Дальнего Востока об успехах армии Колчака на Урале и о приглашении им военных специалистов-офицеров через Владивосток. Началась запись в группы желающих отправиться в Новороссийск, Владивосток, в Сербию, Болгарию и т. д. В Константинополь прибыл представитель главнокомандующего Добровольческой армии генерал Бензингер, который стал оказывать содействие желающим вступить в Добровольческую армию, и с этого момента начали осуществляться бесплатные русских беженцев в Новороссийск. Отправка записавшихся во Владивосток была только одна – на специально оборудованном и снаряженном генералом Шварцем пароходе «Иерусалим», сравнительно небольшой группы в 300 человек.

С приездом генерала Бензингера фонды генерала Шварца в глазах иностранцев стали падать, и после отправки «Иерусалима» ему пришлось уже окончательно сложить с себя звание главнокомандующего, расформировав и штаб. Большая же часть вывезенных из Одессы французами русских беженцев стала возвращаться в Россию, особенно в то время, когда войсками Деникина вновь были заняты Крым и Одесса.

Я выехал из Константинополя в Новороссийск на пароходе «Херсон» в конце июня н. ст. Настроение у всех возвращавшихся в Россию было самое радостное: каждый верил в освобождение родины, каждый ехал, рассчитывая положить и свои силы на пользу дорогого для него дела, каждый надеялся быть встреченным если и не с распростертыми объятиями, то хотя бы радушно на родине. Все верили в общность будущей созидательной работы. Увы, многих и многих постигло полное разочарование.

Глава VIII. Новороссийск, Екатеринодар, Ростов

Прием возвращающихся на родину. – Следственная комиссия. – Правительство Деникина. – Администрация. Фронт. – Захват общегосударственного имущества. – Положение в тылу. – Лозунги Деникина. – Офицерство. – Отношение населения. – «Осваг». – Главное управление снабжений. – Военные успехи и стратегия Деникина. – Восстание Махно. – Мой отъезд в Одессу.


В Новороссийске мы узнали, что войска Добровольческой армии продолжают одерживать успехи над красными, что Крым уже очищен от большевиков, а Царицын падет не сегодня завтра. По прибытии в столицу Добровольческой армии Екатеринодар – резиденцию главкома, каждый из вновь прибывших эмигрантов торопился поступить или непосредственно в армию, или в одно из управлений ее, чтобы, как я уже сказал, принять участие в освобождении родины. Но оказалось, что это не так легко, как думалось. Эмигрантов принимали холодно, а если к тому же были монархисты или имели несчастье прослужить хоть день на Украине при гетмане, то даже и враждебно. Во всех учреждениях было засилье кадетов, эсеров и людей беспринципных в политическом отношении. В военных сферах имели преимущество принимавшие участие в Корниловских походах, то есть люди, начавшие зародыш Добровольческой армии; царила тенденция, что это люди самые способные и единственные, которые могут освободить родину. Те же, кто в силу ли чисто географических условий или других каких-либо обстоятельств, не имели возможности своевременно прибыть на Юг России, считались людьми малопригодными, достойными лишь как бы милости и снисхождения.

Над всеми прибывающими генералами чинилось следствие. Была образована специальная следственная комиссия, через которую должны были пройти все генералы и командиры отдельных частей. Если комиссия находила, что вы ничего преступного не совершили и по своей прежней службе ничем не скомпрометированы, то это еще не означало, что вы уже зачислены в Добровольческую армию. Нужно было еще персональное согласие главкома на ваш прием. Вот тут-то и сказывалось пристрастие Деникина и его начальника штаба генерала Романовского к особого сорта людям. А такие люди были: служившие при царском режиме в Отдельном корпусе жандармов, в полиции, да и в других ведомствах, но по политическим убеждениям – монархисты; служившие у гетмана, и особенно занимавшие крупные посты; наконец, служившие в Одессе при генерале Шварце. Ко всей этой категории людей отношение было весьма одиозное. Если эти люди и принимались на службу, то на незначительные второстепенные места. Все более крупные административные посты занимались или бывшими общественниками, или журналистами, или адвокатами, то есть людьми мало пригодными к административной работе, почему в виде подпорок-помощников, на которых фактически ложилась вся тяжесть административной техники, к ним назначались старые опытные чиновники. Например, губернатором назначался бывший присяжный поверенный, а к нему вице-губернатором – старый губернатор; командиром бригады государственной стражи – строевой полковник, а помощником его – бывший полицмейстер или начальник жандармского управления. И так – всюду. В деле политического и уголовного розыска, которые почему-то были подведены под одну крышу, было засилье судебного элемента. Директор так называемого управления политического и уголовного розыска, бывший товарищ прокурора Нижегородского окружного суда Зубелевич, перекрасившийся в эсера, нисколько не считался ни со способностями, ни с опытом, ни со склонностями, а назначал на должности начальников розыскных управлений в губерниях людей лишь по признаку принадлежности к судебному ведомству. Опытные жандармские и полицейские офицеры никоим образом на эти должности попасть не могли. Государственная стража, то есть, иначе говоря, полиция, комплектовалась исключительно из строевых офицеров, и если туда попадал жандармский или полицейский офицер, то на самую незначительную должность. По другим ведомствам – та же история: получали лучшие должности, и в первую очередь, люди с республиканским складом мыслей, не запятнавшие себя поддержкой старого, царского режима.

Генералов, прошедших следственную комиссию и оказавшихся, с точки зрения Деникина и Романовского, благонадежными, зачисляли в резерв, а молодежь, если она даже и рвалась на фронт, зачислялась сначала в комендантскую роту; сразу пустить в строй было опасно. Из резерва попадали на должности только те, кто имел протекцию или по своим политическим взглядам подходил к мерке главкома и его начальника штаба.

Правительство Деникина, так называемое Особое совещание, состояло большей частью из левых элементов, и притом разных политических партий, а потому в правительстве происходила постоянная борьба, что не могло не отразиться на общем ходе дела. Правительство боялось слишком уклониться вправо и боялось уклониться слишком влево – сидело, так сказать, на двух стульях, а потому было неспособно, мягкотело и безвольно. Определенного твердого курса у правительства не было. Все местные управления и учреждения носили ту же физиономию левого уклона и заполнены были разношерстным составом. В продовольственных, квартирных и разных хозяйственных комиссиях, всюду были вкраплены юркие еврейчики, обрабатывавшие собственные делишки. Бескорыстное исполнение долга и служение родине было редким явлением; большинство смотрело на события текущего момента с точки зрения личной наживы.

Не лучше обстояло дело и на фронте. Некоторая часть строевого офицерства смотрела на Гражданскую войну как на источник личного быстрого обогащения. Победоносно продвигающаяся вперед армия, занимающая все новые и новые области отвоеванной России, захватывала много общегосударственного имущества, не говоря уже о тех ценностях, которые отбирались от большевистских комиссаров. Беспринципная часть офицерства обращала отнятое в свое личное пользование, и не только часть рядового офицерства отличалась этим, но и некоторый командный состав, до командующих армиями включительно. Нередко бывали случаи, когда с фронта генералы целыми вагонами отсылали в собственный адрес общегосударственное имущество, отнятое у большевиков. Военные власти и правительство как-то сквозь пальцы смотрели на это, а когда эти злоупотребления перешли всякие границы и правительство приняло меры к прекращению их, то наткнулось на необыкновенное сопротивление со стороны командующих армиями.

Обогатившиеся на фронте в большинстве случаев предпочитали уезжать в тыл – в Ростов или Екатеринодар, где предавались кутежам и безобразиям, реализируя награбленную добычу. Эти элементы становились уж небоеспособными и на фронт не возвращались. Обе столицы Добровольческой армии были переполнены, кроме того, особым элементом, который не шел ни на фронт, ни в учреждения тыла, а занимался исключительно спекуляцией; все это – в большинстве случаев здоровая способная молодежь, с успехом должная бы стать под ружье, но предпочитавшая наживаться в тылу и вести беззаботную веселую жизнь. Екатеринодар, Ростов, Новочеркасск были переполнены до чрезвычайности пришлым населением, что создавало весьма тяжкие квартирные условия и сильно повысило цены на предметы первой необходимости. Вот то, с чем пришлось столкнуться на первых порах, по приезде на территорию Добровольческой армии.

В политическом отношении Деникин выкинул лозунг: «За единую, неделимую Россию». Под этим флагом шла Добровольческая армия, но самый лозунг ничего не определял для будущего и массам не был совершенно понятен: что же это будет за Россия, какой будет образ правления, и кто будет ею править. Все это были вопросы неразрешимые, а потому сочувствия и помощи населения этот лозунг не вызывал.

Если заглянуть в политическую подоплеку всего добровольческого движения, то нужно признать, что Добровольческая армия защищала интересы демократической республики и была на поводу у партий кадетов и эсеров. В самом деле, кто зародил Добровольческую армию? Алексеев и Корнилов – республиканцы. Кто был их последователь? Деникин – республиканец. Все они говорили о благе родины, но какова эта родина будет, и в чем будет заключаться благо, не говорили, ибо не могли отделить это благо от своих личных политических взглядов и своего личного честолюбия. Это не были Минины и Пожарские, принесшие все на алтарь отечества и шедшие за одну монархическую идею, видевшие в ней спасение родины. Эти люди шли за возрождение России Львовых, Милюковых, Керенских, но только рассчитывавшие занять их места. Широкие массы населения, и в особенности крестьянство, в гражданской войне участия не принимали, и война не может быть названа народной. Война была исключительно партийная: кадеты и эсеры оспаривали власть над измученной Россией у большевиков, которые были и счастливее их и способнее, что и доказали тем, что быстро ее захватили после падения монархии.

Могут спросить, почему же к этому движению примкнуло офицерство. Да потому, что офицерство, это профессиональное военное сословие, было гонимо в советской России, обезличено, истязуемо, естественно, что офицерство шло туда, где нуждались в его услугах, где восстанавливались его права, где оплачивалась его служба и т. д., то есть в Добровольческую армию. Кроме того, появился новый тип офицера республиканского мышления, это так называемые цветные войска: корниловцы, алексеевцы, марковцы, дроздовцы, или из элементов никогда не служивших, или из контингентов офицеров военного времени германской войны. В общем, нужно сказать, что из всей массы офицерства Добровольческой армии не более 25% шли за идею освобождения родины не считаясь ни с какими политическими тенденциями, остальные же шли или для спасения демократической республики, или просто примазались в своих личных интересах.

Как народ относился к Добровольческой армии, это видно лучше всего из того, каково было отношение к ней во вновь занимаемых областях. Вступление Добровольческой армии в города и деревни встречалось колокольным звоном, со слезами на глазах, целовали стремена всадников, а по прошествии каких-нибудь двух недель так же ненавидели добровольцев, как и большевиков. Лозунги армии народу не были понятны, а поведение ее возбуждало ненависть. Многие офицеры Добровольческой армии по своей беспринципности, разнузданности и жестокости мало чем отличались от красных и были бы более желательным элементом по ту сторону, чем по эту; они стояли в рядах Добровольческой армии по недоразумению – должно быть, гражданская война случайно их застала на этой стороне.

Отношение вновь назначенной администрации в занимаемых Добровольческой армией областях к местному населению не было на высоте. Действия новых чиновников часто были пристрастны и незаконны, так как ими часто преследовались личные интересы. Например, некоторые администраторы назначались именно в те местности, где находились их недвижимые имущества, и первое, что они делали – это начинали восстанавливать свои разоренные революцией хозяйства, жестоко расправляясь с крестьянами, которых считали виновниками разорения. Другие, пользуясь слабой ответственностью или полной безответственностью, грабили население нисколько не меньше, чем фронтовики. Поэтому законы и распоряжения, издававшиеся правительством генерала Деникина, доверия у населения не внушали, и таковое относилось к добровольческому движению безучастно и к нему не примыкало.

Агитационный аппарат правительства Деникина, «Осваг», был чрезвычайно громоздок, требовал колоссальных сумм на свое содержание, давал средства к жизни целой армии работников, но продуктивность его была самая ничтожная. Работа «Освага» сосредоточивалась почти исключительно на территории, занятой Добровольческой армией, и сущность ее состояла в том, чтобы доказать населению, что режим Добровольческой армии лучше, чем режим Совроссии. Это демонстрировали обыкновенно иллюстрированными плакатами, отмечавшими все отрицательные стороны советского режима и в виде контраста – положительные – Добровольческой армии. Духовно-просветительной деятельности «Осваг» не проявлял. Работы агитационной на территории большевиков «Осваг» не вел – чем, наоборот, так были сильны большевики. Словом, «Осваг» совершенно не оправдывал своего существования. Да и какую он мот вести однородную, полезную работу агитационного характера, если был заполнен людьми всевозможных политических воззрений.

Когда я осмотрелся, когда увидел, что правительство Деникина ничем не отличается от правительства Керенского, что во всей та же «керенщина», я решил уклониться от всякой политической работы и выбрал себе деятельность совершенно аполитичную. Я поступил на службу в Главное управление снабжений. Ближайшее начальство с удовольствием меня приняло и предназначило на должность представителя междуведомственной комиссии по учету общегосударственного имущества, отнятого у большевиков; необходимо было только зачисление приказом главкома и Добровольческую армию и утверждение в должности. Но тут-то и сказалась политическая нетерпимость Главного командования.

В течение двух месяцев я работал в Управлении безвозмездно, сперва в Екатеринодаре, потом в Ростове, и, несмотря на неоднократные мои рапорты, получал отказ в зачислении в Добрармию. без объяснения причин. Наконец я решил лично выяснить у начальника штаба генерала Романовского истинные причины отказа. Разговор с ним подтвердил мои догадки: мне было сказано, что главком не может согласиться на прием меня в Добрармию. так как этому мешает «совокупность прежней моей службы по политическому розыску», то есть при царском режиме и за последнее время в Киеве и Одессе. Когда я позволил себе заметить ему, что я избрал себе род службы не по своей специальности и совершенно аполитичный, то получил ответ, что хотя это и так, но общественное мнение таково, что с ним приходится считаться, и что хотя главком лично против меня ничего не имеет, но тем не менее не может согласиться на просимое назначение, принимая во внимание характер моей прежней политической работы. В этом ответе выразилась вся заискивающая, боязливая политика Главного командования, считающаяся исключительно с левыми течениями, оказывавшими на него такое вредное для общего русского дела влияние. Тем не менее, как последующие обстоятельства показали, несмотря на всю предосудительность моей прежней службы с точки зрения Деникина и Романовского, уже в сентябре в Ростове я получил телеграмму из Ставки с предложением занять должность помощника начальника контрразведывательной части при штабе главкома, от каковой должности отказался, а в декабре, уже будучи в Одессе, получил вторую телеграмму из ставки с предложением принять должность начальника этой части, от чего также отказался.

Конец сентября 1919 г. был поворотным моментом военных успехов генерала Деникина, Чрезмерно растянутый жидкий фронт не позволял вести быстрых наступательных операций, а Красная армия, отбив наступление адмирала Колчака на востоке и заставив его далеко отступить в глубь Сибири, приобрела свободу действий и могла сосредоточить крупные силы на южном своем фронте, угрожая Деникину прорывом его фронта в любом пункте. С этого момента началось отступление Добровольческой армии по всему фронту: сначала медленное, с упорными боями, а потом все стремительнее – до полной эвакуации всей территории Добрармии, за исключением лишь Крыма, удержанного группой войск генерала Слашева.

Я не берусь судить и разбирать причины поражения Деникина, однако мне кажется, что он презрел один из самых главных принципов стратегии: единства сил в решительном пункте. Овладев весьма важным стратегическим пунктом на Волге – Царицыном, еще в июне, казалось бы, следовало выбрать главным операционным направлением Саратов – Самару для соединения с армией Колчака, которая в это время дошла до Волги, а не расширять фронт на запад с перенесением операционного направления на Орел – Москву, позволяя Красной армии разбить отдельно Колчака. Несвоевременное занятие Украины и желание первым захватить Москву погубило Деникина. К этому же приблизительно времени относится восстание крестьян в глубоком тылу Добрармии под начальством атамана Махно, который совершенно неожиданно для Главного командования захватил Бердянск, Мариуполь и чуть было не пленил Ставку главкома в Таганроге. Совершенно непонятно, как внезапно могла вырасти такого рода опасность для тыла Добровольческой армии. Я это отношу всецело к недостаточной осведомленности из рук вон плохо поставленной разведки и контрразведки при штабе главкома, прозевавших все это движение.

В октябре уже ясно было для всякого, что ни Ростова, ни Таганрога удержать невозможно: Киевский фронт начал отступать на Одессу, Харьковский на Ростов, предоставляя большевикам развивать преследование в любом направлении.

В ноябре я принял предложение морского ведомства занять должность начальника Одесского морского контрразведывательного района. Это меня удовлетворяло, и вот почему: относясь весьма отрицательно к контрразведывательной службе в Добровольческой армии, а в особенности к личному составу этой службы, как я уже говорил, приемами своими мало чем отличавшемуся от Чека, я здесь попадал в особые условия. Морская контрразведка создавалась заново, и я имел возможность организовать это дело в Одессе по-своему, а главным образом, формировать личный состав из людей мне известных, честных, порядочных и опытных в розыскной работе. Из Ростова я выехал в Одессу в половине ноября и только в первых числах декабря добрался до места службы, настолько уже в то время были затруднительны и долги передвижения в тылу, хотя и морем.


Глава IX. Положение в Одессе

Одесский фронт и защитники Одессы. – Условия формирования и работы морской контрразведки. – Генерал Шиллинг и его окружение. – Политическая работа штаба области. – Кирпичников. – Настроение населения. – Охрана города. – Англичане. – Распоряжения штаба области и эвакуация. – Осада в банке. – Отплытие. Севастополь. – Положение в Крыму. – Отъезд в Турцию.


В Одессе я застал ту же безотрадную картину, что и в Ростове, а именно: чрезмерное переполнение города беженцами, главным образом из Киева, и вместе с этим отсутствие помещений, прогрессивно увеличивающуюся дороговизну жизни. Что особенно поражало, так это масса офицерства, скопившегося в Одессе. Я думаю, что в это время их здесь было до 70 000 безработных, большинство из которых, очевидно, было вполне обеспечено, ибо, как говорится, прожигало жизнь, но, правда, попадались и такие, которые буквально не имели даже белья на себе. Все это тыловое воинство было остатками Киевского фронта, который в то время уже весь разложился, отступал отдельными группами на Одессу, грабя по дороге местное население, и спешил скорее в Одессу, чтобы там, так или иначе, реализовать награбленное.

Отступающий в беспорядке Киевский фронт увлек за собой и Одесский. Часть его – Слащев – стала отступать на Крымский полуостров, а остальные в Одессу, проделывая все то же, что и киевляне. К январю 1920 г. Одесса в сущности почти ничем не была прикрыта.

Главнокомандующий Новороссийской областью генерал-лейтенант Шиллинг уже тогда писал Деникину, что удержать Одессу нечем и что нужно начать планомерную эвакуацию в Крым, но главком Деникин категорически приказал удерживать Одессу какой угодно ценой. Такое распоряжение, при отсутствии фронта, менее чем через месяц привело к катастрофическому положению.

Шиллинг мне говорил еще в декабре, что после развала и отступления Киевского фронта дни Одессы сочтены, что Одесского фронта в сущности нет, а сформировать какие-либо новые част из того материала, который был под руками, то есть из офицерства, наводнившего Одессу, – невозможно. Действительно, попытки штаба области в этом направлении были бесплодны. В течение декабря и начала января принимались меры для новых формирований: производилась регистрация офицерства, формировались штабы частей, раздавалось обмундирование и вооружение, привлечены были к формированию новых частей и немцы-колонисты, но из этого ничего не вышло. Вновь сформированные части даже не могли выйти на передовые позиции, ибо по дороге дезертировали, разбегались, а в большинстве случаев даже не являлись на сборные пункты. Никто определенно бороться не хотел. Единственная воинская часть, которую удалось создать, – это отряд в тысячу офицерских чинов для внутренней охраны города, который и удерживал Одессу от бунта до самых последних дне! Этим отрядом командовал энергичный, храбрый полковник Стессель, который не покинул города до полной эвакуации и которому со своим отрядом не нашлось места ни на одном из пароходов при оставлении Одессы, а пришлось сухим путем пробиваться в Румынию.

По прибытии в Одессу мне пришлось формировать свой пункт при чрезвычайно тяжелых местных условиях. Личный состав мной был подобран очень скоро и удачно, но самое большое затруднение было в подыскании помещения, на что пришлось потратить больше двух недель. Здесь пришлось столкнуться и со вторым затруднением – добыть необходимый инвентарь для канцелярии и топливо. Эта последняя задача была не под силу даже для реквизиционной комиссии, которая должна была оказывать содействие всем правительственным органам. Приходилось добывать необходимые предметы путем купли, просьб и т. п., где стул, где стол. Отведенное мне огромное помещение, без мебели и нетопленное, исключало всякую возможность вести правильную продуктивную работу. Особенно давал себя чувствовать холод; температура в канцелярии выше 2–3 градусов не достигала. Ко всему этому нужно добавить, что веры в дело не было, чувствовалось, что придется все бросить, и в очень скором времени. Больше всего угнетало сознание, что совершенно напрасно затрачивается труд, энергия и средства.

В административном отношении была та ж картина, что и в Ростове: у кормила местной власти стояли люди большей частью безыдейные и беспринципные. Сам генерал Шиллинг был высокопорядочный человек, по убеждениям крайний монархист. Я его знавал еще в юношеские годы, это был весьма добрый, честный, отзывчивый человек, каковым он и остался. Недостаток его для высокого поста, который он занимал, заключался в том, что он был слишком мягок и отдавался больше личной жизни, чем это, может быть, позволяло его служебное положение. Окружающие его военные и гражданские чины пользовались его недостатками и обрабатывали свои личные дела, прикрываясь именем главноначальствующего. Поэтому все те нарекания, которые делались впоследствии на Шиллинга за Одессу и безобразную эвакуацию, не совсем справедливы. Он был поставлен как главкомом Деникиным, так и своим окружением, в весьма тяжелые условия. Начальник его штаба, генерал Чернавин, чувствуя крушение, заранее уехал, якобы по делам службы, в Крым и уже более не возвращался. Остальные чины штаба уже с половины января боевыми операциями не занимались, а помышляли лишь о благополучной эвакуации. Не лучше была и гражданская часть врученная молодому человеку, мало понимающему в административной работе делавшему массу ошибок, вольных и невольных, и во всем прикрывавшемуся именем Шиллинга.

Борьба с большевизмом и политический розыск находились в руках начальника контрразведывательного отделения штаба Новороссийской области, некоего Кирпичникова. Это был человек умный, но не специалист и. будучи социалистом-революционером, на все смотрел с точки зрения социалистической психологии. Многих весьма серьезных большевистских работников, с большим трудом арестованных после занятия Одессы добровольцами, он поосвобождал. Многих же из этих арестантов он спас от смерти, исходатайствовав им замену смертной казни более легким наказанием. Какими мотивами он руководствовался, широкой публике, конечно, не было известно, но вызывало к нему своего рода подозрение. Может быть, он склонял их к себе на агентскую службу, что могло бы быть оправданием, но общество этого не понимало и в его гуманности к арестованным коммунистам усматривало сочувствие большевикам и покровительство. Положение, в которое себя поставил Кирпичников в глазах добровольцев, закончилось для него трагически. В январе, во время поездки из штаба с служебным докладом на квартиру генерала Шиллинга, он был убит неизвестными злоумышленниками. Следствие по делу этого убийства виновных не обнаружило, но, по всем данным, Кирпичников пал жертвой одной тайной псевдомонархической организации, особенно против него настроенной.

Настроение населения Одессы было весьма приподнятое; каждый чувствовал, что вновь придется переживать большевизм. Одни его ожидали со страхом, другие радовались – слишком был тяжел и режим добровольческой власти. Кроме того, в толщу населения Одессы было вкраплено очень много советских агентов, которые его агитировали и развращали. Полиция, или так называемая государственная стража, была из рук вон плоха, начиная с градоначальника барона Штенгеля и до рядового стражника. Дело в том, как я уже говорил, что старшие чины стражи и градоначальник были люди из строя, мало понимавшие в административной службе, а низшие чины стражи – стражники – были весьма неустойчивым в политическом отношении элементом. В стражники шли по найму не лучшие люди, прошедшие ряды войск, как то было в прежней полиции, а самые худшие, которым некуда было деваться. Материальные условия службы в страже были настолько плохи, что хороший солдат или рабочий не имел ни малейшего желания в такой сложный политический момент, компрометировать себя службой в государственной страже. Градоначальник, барон Штенгель, очевидно, смотрел на свою должность как на синекуру, данную ему в награду за прежнюю строевую службу, из которой он вышел инвалидом. Никакой энергии, ни инициативы он не проявлял, никто о нем ровно ничего не знал и не слыхал и с ним не считался, а просто человек отбывал ежедневно известное число входящих и исходящих номеров. Такая стража в такой момент поддержать порядок в городе не могла и потому вполне разумно было сформирование офицерской дружины полковника Стесселя, на которую возложена была обязанность внутренней охраны и обороны города. К чести полковника Стесселя нужно сказать, что с поставленной ему задачей при тех условиях он справлялся блестяще.

Англичане, которые оказывали моральную и отчасти материальную помощь Добровольческой армии, имели свою военную миссию в Одессе и кое-какие силы на рейде в виде одного или двух крейсеров и миноносцев. Они были очень озабочены, чтобы Одесса не была оставлена добровольцами, и принимали к тому всевозможные, но не реальные меры. Например, [то] у них были совершенно неосуществимые мечты передать Одессу галицийским частям, не учитывая того, что эти части совершенно разложились и небоеспособны; то предполагали сформировать особую украинскую армию, но не нашли для этого необходимых кадров; то, наконец, возложили все надежды на отряд Стесселя, который, по их мнению, мог удержать Одессу, но и этому не суждено было сбыться. Вообще английское командование хотело всех и вся уверить, что Одесса сдана не будет, но как это произойдет, объяснить не могло.

После убийства Кирпичникова место начальника контрразведывательного отделения штаба области было предложено мне, отчего я должен был, руководствуясь уже высказанными причинами, отказаться, но, уступая настойчивым просьбам генерала Шиллинга и известной группы лиц, наконец, согласился принять. В этой должности я пробыл не более 10 дней, но все мои предположения, из-за которых я отказывался ее принять, оправдались. Личный состав отделения и всех подведомственных пунктов был самый разношерстный и отрицательный. В это время все пункты уже ликвидировались и стягивались в Одессу, садясь на шею отделению, которое должно было так или иначе ими озаботиться и применить их к какому-либо делу. Казенные суммы и имущество пунктов отчасти показывалось к сдаче, но главная часть считалась утерянной или покинутой под давлением создавшейся обстановки внезапного отступления. Во всем этом нужно было разбираться и в большинстве случаев принимать на веру; проверить ничего нельзя было. Все старались главным образом соблюсти свои личные интересы, а не общегосударственные.

Штаб области около 20 января определенно приготовился к эвакуации, ибо ни одного солдата на фронте не было, а две дивизии красных наступали на Одессу. С этого момента вся распорядительная часть в городе перешла в штаб обороны полковника Стесселя.

23 января я, [как] обычно, приехал на службу в штаб области и уже своего отделения не нашел: оказалось, что дежурный генерал Витвиницкий, не найдя нужным даже уведомить начальников отделений, приказал с вечера накануне складывать все имущество штаба и грузить на пароход «Владимир». Вот так порядки, когда эвакуация скрывается даже от ближайших сотрудников! Соблюдалась такая тайна, что население узнало об оставлении Одессы добровольцами только 24 января из объявления, сделанного англичанами. Это прямо-таки было недобросовестно по отношению ко многим лицам, не успевшим приготовиться к отъезду и заплатившим потом за это своей жизнью. Не менее я был поражен и тем, что никто из моих ближайших помощников также не потрудился предупредить меня о последовавшем распоряжении дежурного генерала штаба области. Тут я лишний раз мог убедиться в составленном заранее мнении о личном составе контрразведок. Да и чего же можно было ожидать, если в штатном составе некоторых контрразведывательных пунктов находились большевистские агенты, состоявшие в то же время на жалованьи у большевиков; некоторые из них даже были уличены и расстреляны.

Узнав об эвакуации, я немедленно принял меры для посадки всех служащих Морского района на пароход «Румянцев» и сухопутных на пароход «Владимир»; К вечеру 24 января на берегу не осталось ни одного человека из моих подчиненных. В течение дня я съезжал с парохода в город, где уже заметно было весьма повышенное настроение, полицейские посты отсутствовали, офицерские дружины отступали и стягивались к штабу и Николаевскому бульвару. Вообще город был накануне внутреннего взрыва.

25 января все пароходы, нагруженные и переполненные войсками и беженцами, готовились к отплытию, но стояли еще у пристаней или на внутреннем рейде. В этот год зима была суровая и рейд был замерзший. Отход пароходов был весьма затруднителен, и многие могли выйти только с помощью буксиров-ледоколов. «Владимир», на котором я находился, стоял у мола, в самом конце его. В 9 часов утра начальник нашего эшелона, он же дежурный генерал штаба Одесской области, генерал Витвиницкий, позвал меня и просил поехать в контору Государственного банка вместе с казначеем штаба, чтобы получить два миллиона керенских денег для раздачи жалованья пароходной команде, без чего она не хотела сниматься с якоря. Хотя в это время было уже и рискованно ехать в город и пароход в час дня уже должен был отойти, но я все же поехал. Со мной на автомобиле был казначей и два вооруженных офицера моего отделения, не считая шофера. Когда автомобиль подъехал к банку, то у ворот с Польской улицы и у главного подъезда с Жуковской были толпы самой разношерстной публики, ожидавшей впуска в банк для получения денег, одни – из запоздавших вкладчиков, другие – за получкой жалованья и т. п. Попасть внутрь было довольно трудно, но все-таки, приказав автомобилю ожидать, я, хоть и с трудом, пробрался с казначеем в банк. Операция получения денег при содействии управляющего конторой была совершена очень скоро, оставалось только уехать обратно.

Управляющий, который тоже должен был эвакуироваться на пароходе «Владимир», узнав, что у меня автомобиль, просил подвезти его и сестру, на что я охотно согласился. Для того, чтобы не протискиваться через толпу, он предложил нам пройти через его квартиру и выйти на Жуковскую улицу через главный подъезд. Ввиду этого я вышел, чтобы позвать автомобиль с Польской улицы, но, повернув за угол, автомобиля не нашел, а когда обратился к толпе, стоящей у ворот с вопросом, не видел ли кто автомобиля, то получил ответ с двусмысленными улыбками и в грубой форме, что автомобиль уже уехал. Настроение и состав этой толпы уже были совсем другие, здесь были почти исключительно стражники бывшей государственной стражи, готовые каждую минуту перейти на сторону большевиков; признаки уже были налицо: разнузданность манер, вызывающие улыбки, грубость и т. п. Пришлось вернуться назад и предупредить своих спутников, что нужно немедленно идти на пристань пешком во избежание последующих худших событий. Когда, наконец, мы были готовы и хотели выйти, это оказалось невозможным: все выходы из банка, не исключая и квартиры управляющего, были уже заняты взбунтовавшимися стражниками, которые наотрез отказались нас выпустить. По тону их было видно, что они даже готовы пустить в ход оружие. Была, например, сказана такая фраза: «Будь, хоть солдат, хоть генерал, кто покажется первому пулю в лоб». Положение для нас стало в высшей степени серьезно и затруднительно. Бросились к телефону, чтобы вызвать помощь из штаба обороны, – телефон не действовал, соединение прервано. Мы поняли, что попали в ловушку, из которой выхода нет. В окна были видны проезжавшие грузовики с вооруженными людьми, слышна была ружейная и пулеметная стрельба, раздавались орудийные выстрелы; в городе шел бой, с минуты на минуту мы ожидали захвата банка и, конечно, гибели. Наконец мы узнали причину, почему стражники закупорили все выходы и никого не выпускали: оказывается им причиталось получить жалованье от начальника резерва, который его получал еще в кассе, и они боялись, что управляющий увезет все суммы, а они останутся без денег. Тогда на быстро созванном совете, было решено поскорее удовлетворить получателя денег для стражников и выпустить его за ворота. Решение это было приведено немедленно в исполнение и оказало магическое действие. Все, что было на улице, бросилось к деньгам и освободило выход, чем мы, конечно, тотчас же и воспользовались, чтобы выбраться из своей ловушки. Трудно передать, что пришлось перечувствовать за тот час времени, который мы провели пленниками в помещении банка. С одной стороны, каждую минуту стражники могли замениться большевиками, которые, конечно, беспощадно с нами расправились бы, а с другой стороны, мысль о том, что с минуты на минуту все пароходы уйдут и придется неизбежно остаться в Одессе, приводила в ужас и вызывала злобу, что пришлось так глупо и бесполезно попасть в ловушку по вине трусливого и потерявшего самообладание генерала Витвиницкого, пославшего меня в банк за керенскими деньгами в то время, когда они были, по словам управляющего конторой банка, давно уже погружены, и в большом количестве, на пароход «Владимир», чего не мог не знать Витвиницкий.

Когда мы вышли на Польскую улицу и бросились бежать на пристань, чтобы застать еще «Владимир» у мола, бой на улицах города разгорался; ружейная и пулеметная трескотня перемешивалась с револьверными выстрелами из окон домов. Свист пуль из поперечных улиц заставлял перебегать перекрестки полным ходом. По пути попадались валяющиеся раненые и убитые. Когда, наконец, мы достигли мола, то увидели, что все пароходы, стоявшие утром у пристани, уже ушли и только «Владимир», уже отшвартовавшись, еще кормой касался берега. На молу собралась большая группа в несколько сот офицеров – это дружина полковника Стесселя, отступавшая под давлением большевиков, занявших Николаевский бульвар и поставивших там артиллерию. Этой группе офицеров уже не представилось возможным попасть на совершенно переполненные пароходы, ушедшие в море, и она ожидала здесь подачи какого-либо свободного судна. Как впоследствии оказалось, такового не нашлось и им пришлось возвратиться в город, чтобы с боем пробиваться к румынской границе. Я и мои спутники, то есть управляющий конторой банка, казначей банка, казначей штаба и сестра управляющего, были подняты при помощи брошенных нам канатов прямо на корму «Владимира», который стал медленно отходить под огнем пулеметов с соседнего мола и пушечным обстрелом с Николаевского бульвара. Все, что мне пришлось испытать в эти кошмарные часы, не к чести дежурного генерала Витвиницкого, забывшего о данном мне поручении и, как я потом узнал, торопившего капитана «Владимира» к скорейшему отходу, и моих храбрых подчиненных офицеров, бросивших меня в банке на произвол судьбы.

«Владимир» взял курс на Севастополь. Переезд, хотя и был короток, но кошмарен вследствие переполнения парохода. Каюты, палубы, трюмы – все было забито людьми; много было тифозных; было и несколько раненных пулеметным огнем во время прохождения Одесского рейда. Ночью хватил небывалый мороз, дошедший к 6 часам утра до 26 градусов ниже нуля по Реомюру. Когда утром 26 января мы входили в Южную бухту Севастополя, начался сильный шторм, которого мы избегли, но который причинил огромные несчастья тем судам, которые из Одессы пошли в Константинополь: большинство шторм застал в море, и некоторые из них погибли.

Так кошмарно прошла эвакуация Одессы, оттянутая Главным командованием до последнего момента, приведшая к гораздо худшим последствиям, чем это было бы, если б ее начать исподволь и планомерно, как предполагал генерал Шиллинг.

В Севастополе я пробыл всего одну неделю, но и за этот короткий срок мне ясно было видно, что дело Добровольческой армии погибло. Крым еще удерживался войсками Одесского фронта – группой генерала Слащева, отступавшего на Перекоп, где он укрепился и сдерживал наступление красных. Севастополь был переполнен офицерством и беженцами и представлял совершенно такую же картину, как и Одесса. На Севастопольском рейде были уже приготовлены пароходы для вывоза имущества морского ведомства и семей моряков. Последние позаботились заблаговременно нагрузить пароходы своим имуществом, до домашней обстановки включительно. Положение было таково, что не сегодня-завтра Севастополь будет брошен. Командующий войсками генерал Шиллинг прибыл только 27 января, а генерал Слащев находился на севере Крымского полуострова; распорядиться было некому; царила полная неразбериха и паника. 27-го на пароходе «Молчанов» прибыл генерал Шиллинг, но и он общего положения и настроения не изменил, у всех была только одна надежда на упорное сопротивление генерала Слащева. Весь мой аппарат был вывезен из Одесского района, и естественно, что в Крыму, где были свои контрразведывательные органы, я мог считать себя более ненужным, тем более что должность мною была принята против желания и сулила мне в будущем все неприятности ликвидации и сдачи имущества эвакуированных пунктов, что уже по первым их действиям указывало на ряд злоупотреблений. Поэтому я решил отказаться от навязанного мне против воли дела и подал рапорт об отчислении от должности, что и было принято генералом Шиллингом. 2 февраля я выехал из Севастополя в Константинополь на английском угольщике «Мерседес».

Глава X. Приезд в Турцию

Передача Главного командования генералу Врангелю. – Представитель главкома в Турции. – Его сотрудники. – Мое назначение начальником паспортно-пропускного отделения. – Порядок отправок и недопущения в Крым. – Отношение союзников к русским беженцам. – Иностранная разведка в Константинополе. – Снабжение Крыма. – Жизнь русских в Константинополе. – Оставление Крыма.


Путешествие на пароходе «Мерседес», считая вместе с остановками в карантинах, продолжалось в общем девать дней и была по сравнению с прежними передвижениями по Черному морю, скорее увеселительной прогулкой. Нас, русских, вместе с семьями было всего 17 человек: все помещались в офицерской кают-компании, прекрасно питались благодаря любезному отношению и гостеприимству команды и офицеров парохода. Все мы были высажены на острове Принкино (Принцевы острова) я размешены на дачах, на полном иждивении англичан, где уже находилось до 2000 русских беженцев из Одессы и Новороссийска. Нужно отдать полную справедливость англичанам, что поддерживая до известной степени довольно строгий режим, они прекрасно относились к русским и содержали их в полном довольствии.

В марте были получены сведения о полной эвакуации Новороссийска, причем остатки русской армии были переброшены в Крым, а часть ее ушла в Закавказье и даже в Персию. Семьи чинов Добровольческой армии были эвакуированы в Турцию, Болгарию, Сербию, Грецию, на острова Кипр, Мальту и даже в Египет. Главнокомандующий генерал Деникин сложил с себя звание и передал его генералу Врангелю, который будучи вызван из Константинополя, где находился не у дел, первой своей задачей поставил спасти остатки армии, а потому с первых же шагов начал ее реорганизацию, назвав ее Русской армией, обеспечивая в то же время себя укреплением Перекопского перешейка, дабы не дать возможности красным захватить себя врасплох, что, при том расстроенном состоянии, в каком находились остатки армии, вывезенной из Новороссийска, легко могло случиться.

Я не могу описывать ни действий Русской армии в Крыму, ни работы административного характера Главного командования, так как на месте не был и мог следить за этим лишь по газетам в сообщениям приезжавших из Крыма, а потому ограничусь лишь изложением жизни русских и работы представительных органов Русской армии в Константинополе. Это проходило на моих глазах, ибо в очень скором времени новый представитель главнокомандующего при союзном командований в Константинополе генерал Лукомский пригласил меня на должность начальника паспортно-пропускного отделения при своем представительстве.

Генерал Лукомский сменил бывшего до него военного представителя Добровольческой армии генерала Агапеева на совершенно новых началах. Ему были подчинены все русские военные учреждения, до того времени бывшие независимыми, как-то: русская морская база, русский морской агент, капитан над портом, финансовый агент, представитель артиллерийского ведомства и разные заготовительные и закупочные комиссии и специальный беженский отдел. Вся дипломатическая часть и русское консульство были в ведении дипломатического представителя А. А. Нератова, независимого от генерала Лукомского, но действовавшего по соглашению с ним.

Я состоял при канцелярии генерала Лукомского, заведуя паспортной частью, то есть разрешением виз, контролем перевозок в Крым и, кроме того, информацией на Ближнем Востоке в смысле большевистской пропаганды и работы. По обязанностям службы мне приходилось ежедневно делать доклады генералу Лукомскому. Я его знал еще в чине подпоручика, когда мы вместе слушали курс в Николаевской академии Генерального штаба, и теперь, по прошествии 25 лет, мне впервые пришлось встретиться с ним на служебном поприще в Константинополе. Это был, безусловно, честный человек, соблюдавший интересы казны и Главного командования, виден в нем был большой административный опыт, полученный продолжительной штабной службой в Петербурге и в работах Особого совещания при штабе главнокомандующего Добровольческой армией. В 1920 г., когда еще сохранился клочок русской земли в руках Русской армии, иностранные верховные комиссары в Константинополе и командующие оккупационными союзными войсками считались главным образом с военным представителем Русской армии, а не с дипломатическим, а потому поддержание с иностранцами самой живейшей связи и добрых отношений приобретало громадное значение: как ни как, а зависимость от Антанты была, что выражалось как в моральной, так отчасти и в материальной поддержке. В этом отношении генерал Лукомский вполне отвечал своему назначению, наладив прекрасные отношения и с достоинством поддерживая честь Русской армии.

Сотрудники генерала Лукомского, к сожалению, не все были безупречны. Большая часть, конечно, исполняла свой долг по совести, но были и такие, которые смотрели на дело с точки зрения личных интересов. Так, например, два подряд военно-морских агента растратили казенные ссуды, а один из них, составив себе приличный капитал, бесследно скрылся, заранее предвидя раскрытие его злоупотреблений по службе.

В Крыму в это время началась работа государственного строительства. Генерал Врангель стая вызывать из-за границы некоторых лиц, которых считал полезными сотрудниками, но вместе с тем началась тяга в Крым тех. кого и не приглашали. Эти последние рассчитывали на то, что пристроятся в тылу и в случае удачи общего дела займут прочное положение в будущем. Кроме того, Главное командование в целях пополнения армии поставило требование о возвращении из-за границы всех боеспособных элементов в ряды армии; эта мера, наоборот, вызвала пассивное сопротивление. Благодаря этим обстоятельствам сразу наметилось чрезмерное разбухание тыла и слабое пополнение фронта, что заставляло генерала Лукомского принимать самые решительные меры, чтобы понудить молодое боеспособное офицерство ехать в Крым, до лишения во всем своего содействия и материальной поддержки. Но была одна категория, стремившаяся во что бы то ни было в Крым вопреки запрещению Главного командования – это эвакуированные в свое время семьи служащих в Крыму, желавшие присоединиться к своим главам, с чем приходилось постоянно воевать. Запрет был вызван тяжелыми экономическими условиями, квартирным и продовольственным кризисом.

3 мая приказом главнокомандующего я, совершенно неожиданно для себя, был назначен чем-то вроде директора Департамента полиции при штабе главнокомандующего, то есть, иначе говоря, начальником политического и уголовного розыска в Крыму. Назначение это меня совершенно не устраивало. Во-первых, я сомневался в том, что Крым удержится под натиском большевиков – дело было уже проиграно генералом Деникиным и, судя по первому приказу генерала Врангеля, отданному еще в Константинополе, до приема армии, Крым являлся лишь этапом для дальнейшей эвакуации армии за границу, а во-вторых, работать при тех условиях, какие создались уже у генерала Деникина, и с теми же людьми, считал для себя неприемлемым; опыт Одессы слишком был показателен. Поэтому от назначения я решительно отказался и остался в своей прежней скромной должности в Константинополе. Однако здесь мне пришлось наблюдать за действием наших крымских разведывательных и контрразведывательных органов, и должен сказать, что они не были на высоте положения. Например, большинство агентов разведки, приезжавших в Константинополь, были или мошенники, или дублеры. С их стороны преследовалась единственная цель – получить покрупнее сумму для командировки и скрыться за границу, где они себя чувствовали в недосягаемости. Даже бывшие кадровые офицеры не отличались чистоплотностью. Например, был командирован в Константинополь бывший командир кавалерийского полка полковник Фусс, человек почтенный, которому была дана задача наладить курьерскую связь Крыма с Константинополем, Белградом и Софией; он же должен был получить от генерала Лукомского около 3000 английских фунтов для отвоза на обратном пути в штаб главнокомандующего. Получив деньги, он в Крым не поехал, а скрылся за границу, и только почти спустя год были получены сведения, что он благополучно проживает в Париже с присвоенными деньгами. Другой пример: полковник Генерального штаба Симинский перешел на сторону красных и увез с собой некоторые секретные документы. А ведь этот полковник был начальником разведывательной части при штабе главкома. Такие факты только подтверждали сложившееся у меня определенное мнение о невысоком нравственном уровне сподвижников белого движения, особенно в среде так называемых контрразведчиков.

Мне, как контролирующему и разрешающему отъезд в Крым, приходилось все время вести борьбу в двух направлениях. С одной стороны, выдерживать атаки, слезные просьбы и т. п. семей, желающих присоединиться к своим родственникам в Крыму, вопреки запрещению, главнокомандующего, а с другой – прилагать героические усилия, чтобы заставить молодых боеспособных людей ехать в Крым в ряды армии. Эта последняя категория была самая несносная: в большинстве случаев это были самые скверные элементы армии; отвыкшие от работы, они без всякого дела болтались по Константинополю, пьянствовали, скандалили и ежедневно осаждали беженскую часть, выпрашивая пособия.

Кроме этих категорий, замечалась сильная тяга в Крым мелких торговцев и спекулянтов; это были греки, турки и русские, везшие всякого рода товар, большей частью мануфактурный, старавшиеся нажить на разнице цен и валюты 100% и более. В это время валюта главного командования стала прогрессивно падать. В Константинополе началась сильная биржевая игра на ее понижение. В Крыму принимали всякого рода меры против обесценения русских денег. Я предложил, со своей стороны, реальную меру для поднятия или, по крайней мере, для сохранения большей устойчивости русских денежных знаков, но, к сожалению, проект, посланный генералом Лукомским Кривошеину, помощнику главкома по гражданской части, был им оставлен без должного внимания. Мера эта заключалась в том, чтобы с каждого лица, отправляющегося в Крым по торговым делам, брать 10 турецких лир за визу, но требовать взноса их в русских деньгах по курсу дня. Это вызвало бы большой спрос русских денег в Константинополе и придало бы им большую устойчивость. Этот паспортный сбор в русской валюте должен был поступать в распоряжение главнокомандующего и уменьшил бы новые выпуски денежных знаков. Каждый пароход, идущий в Крым, возвращал бы миллионы русских денег русскому Государственному банку. Почему Кривошеин отнесся к проекту отрицательно – не знаю.

Отношение англичан к русским беженцам после эвакуации Новороссийска и Одессы было наиболее покровительственное, сравнительно с другими союзными властями, оккупирующими Константинополь. После отъезда бывшего главнокомандующего Добровольческой армии генерала Деникина в Лондон англичане продолжали содержать русских в лагерях и общежитиях до июня 1920 года. С этого момента политика Ллойд Джорджа круто изменилась в отношении большевиков, и вместо интервенций, которые Англия поддерживала с 1918 г., с советской Россией начались переговоры о возможности торговых сношений и прекращения помощи белому движению. Общежития и лагеря, поддерживаемые англичанами, были ликвидированы, и в скором времени после заключения первого торгового договора с большевиками в Константинополь была допущена советская торговая миссия. Приблизительно в это же время Франция признала правительство генерала Врангеля в Крыму, что хотя и не оказало ему материальной поддержки, но обеспечило большую устойчивость и покровительство на случай неудачи. Третья оккупирующая Константинополь держава, Италия, в русском вопросе держала себя нейтрально. К этому я должен добавить, что Франция и Италия еще долго продолжали помощь русским беженцам, принятым ими под свое покровительство на Принцевых островах, а Англия еще почти целый год содержала таковых на острове Кипре, Мальте и в Египте. Колоссальную помощь оказывал русским беженцам американский Красный Крест и американские благотворительные организации, устраивая столовые бесплатного питания, снабжая неимущих беженцев продовольственными продуктами, помогая одеждой, бельем и обувью, беря на свое воспитание детей, помогая юношеству продолжать образование в средних и высших учебных заведениях Европы. Эта помощь заслуживает самой глубокой благодарности русской нации Америке.

Дело союзной разведки и контрразведки в Константинополе было поставлено из рук вон плохо. Главной причиной этого нужно считать то обстоятельство, что каждая страна имела свои отдельные органы, без общего руководства и никем не объединенные, а это являлось крупнейшим злом. Были контрразведки: английская, французская, итальянская, греческая, русская, польская, японская, украинская, сухопутные и морские и т. д. Было совершенно справедливо, что русский поэт Мятлев, будучи в Константинополе, [в] одном из своих стихотворений сказал: «И сорок три контрразведки венчают новый Вавилон». Другая причина неудовлетворительной постановки розыска – это подбор личного состава. Во главе дела у иностранцев стояли люди совершенно неопытные, большей частью заурядные строевые офицеры, малознакомые с особенностями этого рода службы, а потому и агенты были подобраны недобросовестные, все из того же ненадежного русского элемента, о котором я уже говорил. Работа всех контрразведок была направлена против надвигающегося большевизма, но активности не проявлялось никакой. Не говорю уже о русских, украинских, польских и т. д. контрразведках, которые были неправомочны, но даже органы и оккупационных держав боролись с коммунизмом «постольку-поскольку», то есть если возможно было уличить лицо в пропаганде среди союзных войск, тогда дело кончалось арестом и судом, в противном же случае, даже при наличия всех улик в принадлежности к коммунистической организации, дело оставалось без последствий.

Вследствие такой постановки дела большевистские разведывательные органы и пропагандисты могли спокойно работать и коммунистическая пропаганда в Константинополе прогрессивно возрастала. Всякий контроль при прибытии в Константинополь обходился большевиками тем, что они появлялись здесь с вполне легальными (но чужими) паспортами.

Из всех контрразведок все-таки наибольшую активность проявляла французская. Что же касается английской, то таковая в июне, ввиду заключенного торгового договора с советской Россией, закрыла свою русскую секцию и замаскировалась тем, что приняла на свое иждивение украинскую контрразведку.

Дело снабжения Русской армии углем, обмундированием и боевым снаряжением было возложено на генерала Лукомского и подведомственные ему органы: С. Н. Гербеля, представителя артиллерийского ведомства, закупочные комиссии. Боевое снаряжение приходилось разыскивать и покупать тайком, причем союзные власти смотрели на это сквозь пальцы и, нужно им отдать справедливость, даже покровительствовали.

Жизнь русских эмигрантов в Константинополе не отличалась особой скромностью. После одесской и новороссийской эвакуации неимущая масса была расселена или на Принцевых островах на иждивении иностранцев, или на посольских дачах в Буюке Дере и Терапии – в общежитиях, на попечении русских благотворительных учреждений. В самом Константинополе жили русские, не стеснявшиеся в средствах. Некоторые крепко пустили корни здесь, занявшись торговыми операциями, устройством ресторанов, игорных домов и т. п. Некоторые имели достаточные средства для того, чтобы жить в лучших отелях, смотрели на свое пребывание в Константинополе как на временное, направляясь в другие страны Европы. Из Крыма постоянно прибывали более предусмотрительные лица со средствами, не верившие в прочность положения там; между последними было немало военных и гражданских чинов бывшей Добровольческой армии, которые остались не удел. Большая часть этой денежной публики проводила время в Константинополе праздно, в кутежах, оргиях и по карточным притонам, которых стараниями же русских развелось значительное число. Легко спускались деньги теми, которые их легко нажили всякими правдами и неправдами в период общей разрухи.

В общем наблюдалась картина: с одной стороны, полная нищета и зависимость от русской и иностранной благотворительности, а с другой – широкая расточительность; с одной стороны, тяга в Крым от тяжких условий беженской жизни, а с другой стороны, бегство из Крыма за границу, чтобы использовать свой достаток в более культурных и спокойных условиях Западной Европы.

В октябре, после заключения поляками мира с большевиками, положение Русской армии в северной Таврии, теснимой превосходящими силами красных, было очень тяжело. Отступление за Перекопский перешеек уже предвиделось, и вопрос был лишь в том, как долго Русская армия удержится в Крыму под прикрытием укрепленной Перекопской позиции. Но суждено было так, что наступившие ранние морозы помогли красным обойти наши укрепления по льду и путь в Крым был открыт. Русская армия должна была либо капитулировать, либо эвакуировать Крым. Главнокомандующий решил эвакуировать армию и тем спасти ее от ужасных последствий захвата красными.

Известие об этом решении было получено в Константинополе в самом конце октября, а уже в первых числах ноября стали прибывать в Константинополь пароходы и военные суда с войсками и гражданскими беженцами из разных портов Крыма. На 70 судах было вывезено до 140 тысяч людей. В течение нескольких дней на внешнем рейде в Мраморном море стояла огромная, небывалая здесь по числу вымпелов, флотилия.

Глава XI. Эвакуация Крыма

Размещение эвакуированных по странам и лагерям. Судьба военного флота. – Реорганизация власти и местных русских учреждений. – Ликвидационная комиссия. – Переход на беженское положение, бегство из лагерей. – Константинополь в дни наплыва русских беженцев. – Русское посольство и охрана его. – Гибель «Лукулла». – Главнокомандующий генерал Врангель.


Попечением главнокомандующего все русские, вывезенные из Крыма, были приняты под покровительство Франции и распределены таким образом: казачьи части отправлены в лагерь на остров Лемнос и в лагерь на фракийский берег Мраморного моря – Чаталджу. Все пехотные части (корпус генерала Кутепова), кавалерийский корпус генерала Барбовича и артиллерия помещены в лагере на полуострове Галлиполи. Гражданские лица были размещены в лагерях в окрестностях Константинополя и в самом городе – в разных казармах и общежитиях. Так были созданы большие лагеря: Сан-Стефанский, Лан, Каробер, Селямие, Тузла, Долмабахче, Халки, Буюк Дере, Терапия и др. 20 тысяч было сразу, без высадки в Константинополе, отправлено в Сербию через порт Катаро, около 10 тысяч в Болгарию через Варну, одна тысяча в Грецию. Румыния отказалась принять хотя бы одного человека.

Путешествие из Крыма и содержание на пароходах, судя по рассказам эвакуированных, было совершено при самых кошмарных условиях. Главный ужас был в необыкновенной скученности, даже на сравнительно больших пароходах Добровольного флота. На некоторых число пассажиров доходило до 11 тысяч человек. Если к этому прибавить недостаток провизии, то будет вполне понятным, что могли испытывать в течение нескольких дней путешествия русские беженцы. Во время стоянки флотилии на Константинопольском рейде ежедневно все русские и иностранные благотворительные организации и даже частные лица развозили продукты, и главным образом хлеб, голодным беженцам.

Весь военный флот с командами русских моряков был отправлен во французскую колонию в Африке – Бизерту. Весь остальной торговый флот после того, как был освобожден от пассажиров и грузов, был взят в пользование французами в возмещение расходов по перевозке и содержанию Русской армии и гражданских беженцев. Временно были оставлены в пользовании русских только два судна: пароход «Александр Михайлович», где помещался штаб главкома, и яхта «Лукулл», где имел пребывание генерал Врангель.

После распределения и размещения беженцев была начата реорганизация власти и местных русских учреждений. Главнокомандующий сложил с себя звание правителя Юга России, а потому и правительство его было расформировано. По текущему моменту нужно было оставить только следующие отделы управления: управление беженской частью, что было возложено на С. И. Ильина, финансовой частью, сперва на профессора Борлицкого, а после его отъезда в Париж – [на] А. И. Пилыш, финансового контроля – на Савича. По военной части: штаб главнокомандующего – [на] генерала Шатилова и ликвидационная комиссия – [на] генерала Ставицкого. Военное представительство при Союзном командовании было упразднено и заменено военной агентурой, причем на должность военного агента в Турции был назначен генерал Г. Г. Чертков. (Паспортное отделение по-прежнему осталось при военном агенте).

Самый обширный отдел был беженский, который имел несколько отделений как-то: общее, санитарное, питания, пособий и т. д. Константинопольский отдел руководил на первых порах всеми местными беженскими отделами на Балканах. Этот отдел вначале был очень велик по своему личному составу, но постепенно, по мере расселения беженцев и уменьшения средств, сокращался и к январю 1922 г. совершенно был упразднен. Функции же его были переданы дипломатическим представителям и заключались лишь в мелких пособиях и содействии при oтправках беженцев в другие страны.

Финансовый отдел вначале также был довольно велик, но впоследствии сократился до одного финансового агента, а с отъездом главкома в Сербию, в феврале 1922 г., для Константинополя был совершенно упразднен. То же случилось и с Контролем. Штаб на первых порах упразднил всю генерал-квартирмейстерскую часть, оставив только дежурного генерала, судное отделение, строевое и информационное. Затем и это было сокращено. Осталось только два отделения: оперативное (строевое) и информационное. В этом составе штаб вместе с главнокомандующим и переехал в Сербию (Сремеки Карловцы).

Ликвидационная комиссия, рассчитанная на три месяца, не более, просуществовала полгода.

С прибытием в Турцию, на пароходах, кроме наличности Государственного банка в виде иностранной валюты и ценностей, было доставлено и много ценного груза, который, будучи реализирован, мог пополнить сравнительно скудную казну Главного командования. Кроме того, было заявлено много претензий и исков со стороны кредиторов казны по разным исполненным заказам и поставкам в Крыму, которые следовало так или иначе удовлетворить. Все это легло на обязанность ликвидационной комиссии по соглашению с финансовым и контрольным отделом. Каждый расход утверждался особым финансовым совещанием, в состав которого входили представители финансов, контроля и ликвидационной комиссии. Долги казны значительно превышали ее наличность, и удовлетворить всех кредиторов не было возможно, а потому финансовое совещание в большинстве случаев, утверждая счета кредиторов, признавало за ними право получения денег из государственного казначейства только по восстановлении России. Очень жаль, что к этому способу удовлетворения кредиторов финансовая комиссия не прибегла сразу и большие суммы ушли в удовлетворение подрядчиков и спекулянтов, которые и так за время Гражданской войны нажили огромные барыши; лучше бы эти деньги пошли на содержание так нуждавшихся беженцев.

Тотчас же по высадке и расселении русских по лагерям начались массовые уходы, их из лагерей к самостоятельной жизни в городе и переход на беженское положение чинов армии, не желавших оставаться в ее рядах, В этом отношении главнокомандующий предоставил им полную свободу; никто насильно в армии не удерживался. Куда же они стремились? Одни, будучи ограничены и стеснены лагерным распорядком, стремились к личному заработку, другие, имевшие кое-какие сбережения, создавали торговые и коммерческие дела и, наконец, многие, не желая оставаться в Турции по тем или другим причинам, устраивали себе визы и уезжали в другие страны. Французы, которые считали себя ответственными за вывезенных и отданных им под покровительство русских, на первых порах старались удержать эту утечку из лагерей и пытались их вновь водворять на старые места, дня чего было введено много паспортных правил и ограничений. Были, например, специальные французские патрули, проверявшие в городе у русских документы и подозрительных задерживавшие и отправлявшие на сборный пункт в лагерь Сиркеджи. Но все эти меры ни к чему не привели, и бегство русских из лагерей продолжалось. Впоследствии французские власти режим ослабили, стали смотреть на уход русских из лагерей как на явление вполне нормальное, а еще позже, вследствие поворота своей политики в русском вопросе, даже всячески содействовали большевикам в распылении русской эмиграции. Странную картину представлял Константинополь в эти дни: он точно завоеван был русскими, наполнившими улицы города. Большинство беженцев было бездомно, ходили в поисках заработка, продавали на рынках и на улицах те немногие крохи своего имущества, которые им удалось вывезти с родины, валялись по ночам на папертях мечетей, ночевали в банях и т. п. На Пера, около русского посольства, ежедневно стояли огромные толпы русских, продававших свои пожитки и русские деньги, ничего не стоившие в то время. Двор посольства и все находившиеся в зданиях посольства учреждения были переполнены русскими беженцами: одни приходили за паспортами, другие за пособиями и помощью, а много было и таких, которых, от нечего делать просто тянула к себе русская территория. Среди общей массы были и такие, которые смело могли оставаться у красных – им ничего не грозило, по своим убеждениям они больше подходили к большевикам, и нужно было удивляться, зачем они покинули Крым. Этот последний элемент занимался в помещениях посольства кражами, распространял ложные слухи, что не сегодня-завтра посольство будет захвачено большевиками, всячески будировал публику красной опасностью и предлагал для охраны посольства свои услуги и услуги каких-то таинственных организаций. Все эти обстоятельства привели к необходимости, для сохранения порядка и безопасности посольской усадьбы» создать особую охранную команду и учредить должность коменданта. Распоряжением главкома комендантом посольства был назначен генерал Чекатовский, а для охраны зданий был назначен полуэскадрон конной гвардии. Русское консульство и Николаевский военный госпиталь охранялись людьми того же эскадрона. С установлением охраны был достигнут до известной степени порядок и гарантия от захвата посольства если не большевиками, то, во всяком случае, какими-либо темными элементами. Нужно сказать, что конная гвардия не была на высоте положения: кражи продолжались, и даже при содействии самих охранителей, и когда зашел разговор о замене конногвардейцев ординарческим эскадроном, то одним из конногвардейцев, стоявших на посту у ворот драгоманата, была брошена с целью провокации ручная граната, хотя и не причинившая никому вреда, но вызвавшая слух, что произошло покушение со стороны большевиков на захват посольства и поэтому сменять конногвардейцев, как знакомых уже с охраной, отнюдь не следует. Произведенное по этому случаю дознание выяснило, что во взрыве гранаты большевики никакого участия не принимали, но конногвардейцы были заменены ординарческим эскадроном, при котором охранная служба пошла много лучше.

Главное здание русского посольства было битком набито: дипломатический представитель, его канцелярия и весь личный состав канцелярии, приемная главкома и его личный секретариат, посольская церковь и лазарет для вывезенных из Крыма раненых. В драгоманате помещались военная агентура, паспортное отделение, все учреждения поэвакуационного времени и все служащие этих учреждений, причем последние были так уплотнены, что семейные занимали по одной комнате, а холостые по несколько человек в одной. Впоследствии, когда чины бывшего штаба были отправлены на пароходе «Александр Михайлович» в Сербию, то штаб главкома в новом сокращенном составе еще более уплотнил драгоманат.

Главнокомандующий имел свое пребывание на яхте «Лукулл», и только для служебных приемов приезжал в посольство, «Лукулл» стоял на якоре в Босфоре, довольно далеко от посольства, что вызывало большие неудобства в смысле быстроты сношений и докладов. Впоследствии» когда яхта «Лукулл» погибла благодаря умышленному или неумышленному столкновению с наскочившим на нее итальянским пароходом «Адрна», генералу Врангелю пришлось переехать в посольство. Дознание, произведенное портовыми властями по поводу гибели «Лукулла», не выяснило истинной причины столкновения, но у всех русских сложилось убеждение, что «Лукулл» был потоплен с целью покушения на жизнь главкома генерала Врангеля по инициативе большевиков.

Генерал Врангель совершил большое дело, вывезя из Крыма армию и гражданских лиц, чем спас их от большевистских зверств, но естественно являлся вопрос, что же этой армии дальше делать. Этот вопрос каждый вправе был поставить. Какие планы у главнокомандующего, какие виды на будущее? Каждый, особенно тот, который отказался покинуть ряды армии, ждал ответа не этот вопрос. Все знали, что генерал Врангель во что бы то ни стало хочет сохранить армию, но для чего, что и когда он будет с нею делать, этого никто не знал, и, я думаю, не знал этого и сам Врангель. Никакого определенного плана у Врангеля не было. Однако, если суммировать деятельность Врангеля в Константинополе, его заботы о положении армии в местах ее расселения, желание поставить ее в лучшие материальные условия, перевозку частей в Сербию и Болгарию, [можно] думать, что Врангель осуществляет определенный план для действий в России. Поэтому вполне понятна тревога большевиков, которые, изгнав Русскую армию за границу, все время чувствовали на первых порах за морем угрозу, которая может их заставить вновь вести борьбу за какой-либо новый клочок русской территории. Население же Юга России, испытавшее уже всю тяжесть большевистского режима, с надеждой взирало за море и ждало спасения от той же ушедшей за границу армии. Но, увы, этим надеждам не суждено было сбыться. У Врангеля никаких планов будущих операций, при существующей политической обстановке, не было, и ни одна иностранная держава ему не желала помочь вновь вступить в борьбу с большевиками для освобождения России и сокрушения коммунизма как общей мировой угрозы.

Поэтому может быть и правы те, кто упрекал Врангеля в беспочвенных успокоениях остатков своей армии несбыточными надеждами на скорое возвращение в Россию, вместо того чтобы прямо сказать, что на этот раз дело проиграно окончательно и что нужны какие-то иные, новые пути для освобождения порабощенной и истекающей кровью родины.


К. И. Глобачев

Декабрь 1922 года

Загрузка...