Правда о страшной смерти Анжелины Радьё

Сейчас, когда прошло уже много лет с той памятной ночи, мне все еще снятся кошмары, от которых я с криком просыпаюсь, комкая влажные от пота простыни. Молчаливая служанка Мария, — на молчании я особенно настаивал, принимая ее на работу, — бесшумно приносит мне кружку глинтвейна и мокрое полотенце. Пока я вытираюсь и обжигаю горло жадными глотками горячего напитка, она меняет мокрое белье. Затем Мария, не произнося ни звука, забирает поднос и полотенце и так же бесшумно исчезает. Я очень ценю ее беззвучие и незаметность, которые дают мне почувствовать, словно во всем поместье кроме меня нет ни единой живой души. С тех пор, как моя Анжелина, мой белокурый ангел со смеющимися глазами, покинула меня, я не хочу и не могу даже помыслить о другой женщине в доме. Я знаю, что будет. Однажды я проснусь и услышу звонкий голос. Услышу легкие шаги. Я выбегу в коридор, босой, в одном лишь халате, только для того, чтобы узреть перед собой довольную жизнью краснощекую простолюдинку, напевающую всякую чушь о ярком солнце и теплом лете. Не уверен, что рассудок выдержит подобный удар. Быть может, забытье в безумии — наилучший выход, но только не для меня. Когда настанет час, я должен подняться на небеса в здравом уме, чтобы там, увидев ее глаза, в которых снова будет эта затаившаяся от всех, кроме меня, ласковая улыбка, воссоединиться с ней на века.

Анжелина! Мой ангел! Небеса, выпустившие тебя, чтобы озарить мою жизнь лучом истинного света, оказались столь жестоки, что забрали подарок назад. Лишь два года, два стремительно промелькнувших года, в моем поместье было светло. Всего лишь два года я улыбался по-настоящему. Всего лишь два года я был живым.

Мне никогда не забыть день нашей первой встречи.

Я праздновал тридцать второе лето, считая себя мужчиной в самом расцвете сил. Несмотря на то, что все гости были приглашены на вечер, экипажи начали прибывать в поместье ла Видэ засветло. Все считали своим долгом вручить мне подарок сразу же, при встрече, и вскоре мельканье лиц и красивых безделушек слилось в единое разноцветное и утомительное пятно. Почувствовав, что этикет вполне может стать причиной моей безвременной кончины, я спихнул приветственные хлопоты на слуг и скрылся от всех на окраине обширного парка, где вряд ли бы кому пришло в голову меня искать.

Я недооценил смекалку некоторых приглашенных. Но жалеть о том не пришлось — именно так я познакомился с Лэйлой, кобылой чистейших арабских кровей, со шкурой настолько черной, что при первом взгляде она показалась мне пятном ночи на меркнущем сером полотне угасавшего дня. И в тот, и в последующие дни, когда мы с Лэйлой стали настоящими друзьями, я не раз замечал, что рядом с ней всегда светлее, чем то полагалось по времени. Но в ту минуту я лишь застыл в немом восхищении, а полковник Бутентрэн, мой старый приятель и сослуживец, продолжавший служить Его Величеству много после моего увольнения из армии, с усмешкой подвел великолепного зверя прямо ко мне.

Покрытые тонкой красной паутинкой жилок, выпуклые белки глаз на абсолютно черной голове лошади смотрелись ярчайшими звездами ночного неба.

— Пьер, мой добрый друг! — воскликнул Бутентрэн, — ты, как я погляжу, вообще не стареешь?

Я обнял его искренне и радостно и тепло приветствовал, но взгляд мой, помимо воли, возвращался к грациозно переступавшей рядом с нами красавице.

— Отличная лошадь, дружище, — сказал я, — признаться, мне будет неловко предлагать ей свою конюшню — мои лошади попросту умрут от зависти в таком соседстве!

— Мне жаль их, Пьер. Очень жаль, ибо ничто не убережет несчастных от печальной судьбы, предреченной тобой. Ведь это — твоя лошадь. С днем рождения, мой старый друг.

Он улыбнулся. А я потерял дар речи. Полковник продолжал говорить, но я не воспринимал ни единого звука. В умных глазах моей лошади, смотревших прямо на меня, казалось, была ответная радость от нашего знакомства.

— Как ее зовут?

Бутентрэн понял, что я его не слышу. Он прервал свои разглагольствования и расхохотался.

— Ее имя Лэйла. Араб, продавший мне ее, сказал, что на их языке это значит «Ночь». Говорил, будто кобыла волшебная, и некогда могучий джинн заключил в ее теле самум, пустынный ветер. Владей ей, Пьер. Она стремительна, как ураган, но кротка, как овечка. Оседлай ее и поймешь, о чем я говорю.

И я мчался вдоль восхищенно шелестевшего парка, чувствуя, как Лэйла, казавшаяся мне тогда действительно воплощением урагана, не бежит, но летит вперед, послушная каждому движению руки, а ветер, не сумевший обогнать нас, яростно хлещет меня по щекам в бессильной злобе. Упоенный восторгом, я повернул вглубь парка, туда, где под сенью раскидистых дубов притаилось маленькое озеро.

Видит Бог, в тот миг я думал, что достиг пределов своей радости. Но как же я ошибался…

Там, у тихих вод покрытого нежно-зеленым одеялом ряски озера, я встретил ангела, открывшего мне сам смысл счастья.

Волосы мои разметались от ветра по плечам, а на лице застыло выражение экстаза — наверное, я показался ей каким-то языческим богом, духом рощи, и черная кобыла подо мной казалась существом скорее сверхъестественным. Неудивительно, что девушка, сидевшая у самого края озера на принесенном мною же когда-то бревне, испуганно вскрикнула, когда мы вылетели из-за деревьев. Я спрыгнул на землю, а Лэйла немедленно подбежала к воде и принялась жадно пить. И тут я увидел ее.

Краска смущения залила мои щеки. Удивительно, но девушка сразу же перестала бояться — она засмеялась. Этот звонкий смех, в котором перемешались облегчение, нежность и радость, заставил меня окончательно потерять голову.

Признаюсь, сначала я принял ее за нимфу. Белые, с золотистым отливом, волосы были распущены, и свободно падали до лопаток. Глаза цвета ясного весеннего неба словно смеялись сами по себе, но ласковым и нежным смехом, предназначенным только мне. А полные нежные губы, которые, когда она улыбалась, приоткрывали белоснежные зубы, алели, как чуть недозрелые вишни — уже сладкие, но все еще упругие и сочные. Зрелище было настолько неземным, что красноречие оставило меня и я сбивчиво, рассыпаясь в извинениях, торопливо пробормотал свое имя. Когда она в ответ назвала себя, я понял, как ошибался.

— Я — Анжелина Радьё, ваша светлость. Я так рада видеть вас воочию — по словам моей тетушки вы представлялись мне угрюмым сухарем и невеждой, и уж никак не ожидала я встретить… — она вспыхнула и потупилась. Счастливый от ее слов, я поспешил сгладить неловкость и спросил, кто же ее тетушка, страшась обнаружить перед собой какую-нибудь родственницу, на что ответ был тихим и коротким:

— Баронесса де Фортересс, месье.

— О! Та грубая старуха, что все время хочет от меня какого-то представления к обществу, и никогда не объясняет толком, чего ей надо?

Когда Анжелина смеялась, на щеках ее появлялись очаровательные ямочки.

— О, ваша светлость, она же, все-таки, моя тетя!

— Простите меня, мадемуазель, я обязательно заглажу вину. Я даже выполню ее просьбу, если она сможет изложить ее внятно — или воспользуется помощью переводчицы. Например, вашей.

Я действительно ошибался. Не нимфа, но настоящий ангел — что лишний раз подчеркивало ее имя, — явился мне тогда в ее совершенном облике.

Так, в день своего тридцатидвухлетия, я обрел обе половинки своей души — черную и белую. День и ночь, Анжелина и Лэйла.

Спустя всего лишь год я сделал ей предложение. И снова понял, что предела счастью нет — ни с чем мне никогда не сравнить экстаз, испытанный мною, когда она сказала «да». Глаза ее смеялись, и я упивался этим смехом, тихим и добрым, который предназначался только мне.

Как сейчас помню наши конные прогулки по парку, когда Лэйла сначала везла обоих, а потом, дабы она не уставала, я спешивался, и, подобно верному оруженосцу, шел у стремени, в то время как моя возлюбленная ехала верхом. Она звала меня «Мой рыцарь», не греша против истины — ради нее я был готов к битве с любым драконом.

А через год после нашей помолвки произошло несчастье.

Лэйла умерла.

Шерсть клочьями опадала с ее покрывшегося блестящими язвами тела, и черная красавица стремительно превращалась в жалкое, дрожащее существо, вызывавшее у всех обитателей поместья лишь брезгливую жалость. У всех, но только не у меня. Вечера я проводил в конюшне, гладя бессильно склоненную голову лошади. Я сам носил ей воду и поил из фарфоровой чашки, когда ноги перестали держать Лэйлу. И все это время рядом со мной была Анжелина. Лишь она, лишь ее успокаивающее присутствие, не дало мне окончательно впасть в отчаяние. Ангел во плоти, она утешала и меня, и мою несчастную подругу, которая неотвратимо угасала на наших глазах.

Однажды, едва переступив порог конюшни, я понял — все кончено. Не в силах говорить, я подбежал к бездыханному телу, но лишь бессильно отступил. В помертвевших, затянутых мутью глазах, не было ни единой искорки жизни. Под левым глазом, где, вопреки таинственному недугу, шерсть оставалась такой же гладкой, как и в лучшие дни, пролегла мокрая дорожка. Я понял, что перед смертью Лэйла плакала, и заплакал сам, не в силах сдержать горьких рыданий. Так меня и застала моя Анжелина — весь в слезах, я баюкал на коленях тяжелую, окоченевшую голову Лэйлы.

Она утешала меня, как могла, окончательно укрепив в мыслях об ангельской своей природе. И когда судороги того, что врачи называют hysterica, прекратили сотрясать мое тело, я понял, что нашу свадьбу откладывать долее нельзя. Что теперь, потеряв одну половину своей души, я умру, если проживу хотя бы миг и без второй.

И через месяц утомительных приготовлений к свадьбе, Анжелина стала графиней де ла Видэ.

Мы собирались в Париж, к моей родне, чтобы провести медовый месяц в столице, но так хотели побыть наедине, что отказались от всякого сопровождения. В карете, с которой, по моему настоянию, была снята всяческая позолота, находились только мы вдвоем, да кучер — старый солдат, откомандированный для нашей охраны полковником Бутентрэном. Мой друг прекрасно понимал нашу жажду уединения.

О, если бы я знал, что приготовила нам судьба, никогда бы не поступил так, как поступил тогда. Но ныне мне остается лишь в бессильном отчаянии вспоминать, как рано утром рокового дня карета, на козлах которой сидел молчаливый Клод Шарру (таково было имя кучера), выехала за ворота поместья ла Видэ.

Дорога до Парижа должна была занять три дня. Определяя маршрут, мы спланировали так, чтобы каждый вечер карета могла останавливаться в небольших городах с приличными гостиницами, так что никаких проблем не должно было возникнуть.

Но ведь сама история учит нас, что ничто и никогда не идет по плану. Я склонен ей верить.

За окном стояла холодная весна, и месье Шарру был до самых глаз затянут в ватник, приобретенный им с предусмотрительностью старого солдата еще до поездки. В салоне, тем не менее, было тепло. Прелестная головка Анжелины прильнула к моему плечу, и, под мерное покачивание кареты, мы оба задремали.

Не знаю, сколько продолжался мой сон, но, открыв глаза, я обнаружил, что за окном уже стемнело. Разбудил же меня резкий рывок кареты. Анжелина, просыпаясь, испуганно вскрикнула, но я погладил ее по голове, успокаивая с уверенностью в голосе, которой, на самом деле, не испытывал, и попробовал перебраться вперед, спросить у кучера, что случилось…

Второй раз нас тряхнуло еще сильнее. Я упал на пол, сильно ударившись головой, и в глазах у меня вспыхнули яркие огни. Моя супруга закричала уже в полный голос. Сердце забилось в груди, как схваченная в горсть птица. Не обращая внимания на боль в виске, царапая обивку кареты, я вскарабкался на сиденье и распахнул окошко в передней стенке.

— Месье Шарру! — заорал я, пытаясь разглядеть его в темноте, — что происходит?

Но ответом мне был лишь свист ветра. Я смутно различал фигуру кучера перед собой, но он не подавал никаких признаков жизни! Не знаю, как мне удался трюк, что я совершил вслед за этим. Конечно, и после армии я старался держать себя в форме, но никогда бы не подумал, что смогу перелезть из салона несущейся по лесу карты на ее козлы! Однако страх за Анжелину, которая уже прекратила кричать, понимая, что этим она лишь навредит нам обоим, а лишь тихо сжалась на сиденье, подстегивал меня, подобно кнуту.

Клод Шарру был мертв. Пуля вошла в затылок и вышла через левую глазницу, превратив половину лица в кровавое месиво. Воротник теплого ватника был весь заляпан кровью и какими-то темными комками — все, что я успел разглядеть мельком и в темноте. Обезумевшие лошади несли, не разбирая дороги, и только чудо, наверное, хранило нас до сих пор. По счастью, вожжи мертвец все еще сжимал в руках, и я, с трудом разогнув окоченевшие холодные пальцы, схватился за них, как утопающий, наверное, хватается за соломинку.

Но лишь только удалось слегка выровнять курс, как у самого моего уха раздался резкий свист. Быстро оглянувшись, я увидел мелькающие за деревьями темные тени. Разбойники! Судя по всему, нас догоняло не меньше десятка негодяев.

В отчаянии, я нахлестывал лошадей, и они, — хотя это казалось уже невозможным, — ускорили свой бег чуть ли не вдвое!

Сейчас, когда я всего лишь вспоминаю ту скачку по ночному лесу, мои руки начинают предательски подрагивать, но тогда страх придал мне сил.

Я гнал, не разбирая дороги. Еще несколько раз пули свистели возле моей головы, и хотя за грохотом колес и топотом копыт выстрелов было почти не слышно, их реальность была неоспорима — одна чиркнула меня по щеке, и я, вжав голову в плечи, постарался согнуться как можно ниже.

Потом я обернулся. И увидел, что моя Анжелина, маленькая, испуганная Анжелина, чье лицо было бледно, как свечной воск, высунулась из окна кареты и что-то кричит, глядя прямо мне в глаза, но ветер, свистящий в ушах, заглушал слова. Никогда мне не узнать, что она кричала. О чем, быть может, пыталась предостеречь. Я завопил, чтобы она немедленно спряталась обратно, и она, казалось, услышала, потому что быстро нырнула обратно.

В конце концов, погоня отстала.

Но в темном лесу, без кучера, без направления, мне оставалось уповать лишь на милость Господа в поисках любого населенного пункта.

Теперь я знаю — мои невысказанные просьбы услышал, наверное, сам дьявол. А в ту ночь я кричал от радости, когда стены старого замка показались из-за деревьев, и спустя несколько минут мы были у ворот, откуда к нам уже спешили люди с факелами. Едва остановившись, я слетел с козел и первым делом распахнул дверцу кареты.

— Анжелина, ангел мой, мы спасены! — закричал я, но тут же вместо ликования меня наполнил могильный холод.

Она лежала на сиденье, и белые ее с золотистым отливом волосы разметались по плечам. Полная грудь в целомудренно неглубоком вырезе платья почти вздымалась редко и судорожно. Белая ткань на плече налилась багровым и продолжала стремительно темнеть.

Я помню, как нес ее на руках и громко звал доктора, а вокруг суетились люди, говорившие что-то о совершенно обнаглевших разбойниках, приносившие свои извинения, но я их не слушал. «Врача, умоляю, врача!», кричал я и шел вперед, а по щекам моим катились слезы ярости и отчаяния.

Хозяин представился мне только когда врач уже ушел. Сначала вездесущие слуги положили мою жену в одной из многочисленных комнат замка и привели тихого и незаметного человечка. Он осмотрел рану и нахмурился. Я, не отходивший от них ни на мгновение, почувствовал, как что-то обрывается внутри.

— Кость не задета, — угрюмо промолвил врач, — пуля прошла навылет, и опасности для здоровья рана не представляет… но не спешите радоваться — ваша жена в глубоком шоке, и это может погубить ее вернее, чем выстрел.

Я держал его за рукав и твердил, что не пожалею ничего ради ее спасения. Я обещал золотые горы, но он только пожимал плечами.

— Ей нужен покой, — вот все, что он говорил. И, перевязав плечо Анжелины, врач ушел.

И только тогда я обратил внимание, что на пороге комнаты стояли двое. Высокий и бледный мужчина чуть старше меня, Венсан Кальмэ, барон де Кландестен, сам пришел ко мне в сопровождении слуги — старого араба. Лицо барона, особенно в сравнении с морщинистой и черной физиономией его лакея, показалось мне тогда очень благородным, а манеры барона оказались достойны истинного дворянина. Он заверил меня, что скорбит о моем горе и приложит все усилия, дабы Анжелина быстрее поправилась. Старик-араб, чье имя звучало как «Алгул», постоянно кланяясь, проводил нас в обеденный зал и там накричал на прислугу, заставив сонных девок быстро накрыть нам поздний ужин. Есть я не мог, ибо мысли мои все время возвращались туда, где, с уродливой повязкой на плече, осталась моя бедная супруга. Помимо воли мой взгляд обращался к коридору, приведшему нас сюда, но там уже царила темнота — видимо, барон берег факелы. Полумрак царил и в самом обеденном зале. На вопрос, почему так мало света, барон ответил, что глаза его очень чувствительны после давнего ранения, и он не способен долго выдерживать яркое освещение. А вездесущий араб, который все это время стоял за спинкой хозяйского стула, лишь кивал. Он вежливо улыбался, старательно растягивая губы, но вид этой улыбки на лице, похожем на сгоревшую картофелину, почему-то вызывал лишь отвращение. Гораздо позже, когда я по крупицам пытался выудить из памяти все события той ночи, я понял причину подобного отношения — зубы араба были ослепительно белыми, но чересчур длинными и косо сточенными (или спиленными?) у кончиков. Даже подобия гармонии не было в этом лице, когда оно будто раскалывалось надвое мерзким оскалом.

Как я уже и говорил, есть я не мог, зато страшно хотелось пить. И, под влиянием выпитого вина, мое отчаяние начало переходить в надежду. Я, наконец, осознал слова доктора, что ничего страшного не произошло, что теперь выздоровление Анжелины — дело лишь времени. И когда я почувствовал себя достаточно хорошо, мы с бароном разговорились.

Оказалось, что и сам он в прошлом человек военный. Несколько лет назад судьба занесла его в Турцию, где он и познакомился с господином Алгулом. Старик открыл ему множество тайн и секретов давно мертвых восточных мудрецов. Потом у них вышел некий спор — о его причине барон умолчал, а я не счел вежливым допытываться, — и старик легко выиграл, после чего вдруг неожиданно (при этих словах араб снова ухмыльнулся, и меня поразила вспышка непонятного ужаса) напросился к месье Венсану в услужение. Нет, барон бдителен, и не позволяет хитрому Алгулу увести его в их веру, ислам. Он лишь черпает крохи мудрости в рассказах старика, и еще ни разу не пожалел об этом.

Я все-таки сумел заставить себя проглотить немного вареных овощей, после чего попросил проводить меня в комнату Анжелины, но старик резко затряс головой, а барон пояснил:

— Врач сказал, что вашей супруге нужен покой. Не беспокойтесь, мы поселим вас в соседней комнате, и с первыми лучами солнца вы к ней присоединитесь.

Я знаю, что должен был настоять на своем. И нет теперь разницы, что проклинать — усталость, или опьянение, притупившее волю.

Я согласился.

Пожав холодную руку барона и вновь горячо поблагодарив его, я, ведомый Алгулом, направился по темному коридору к приготовленной для меня спальне. Уже на пороге старик остановил меня, и затараторил что-то на своем языке, но быстро осекся и повторил на ломанном французском:

— Твоя женщина — красивый женщина. Ай-ай-ай, какой красивый. Твоя совсем ее не беречь. Был красивый — стал мертвый. Плохой ты муж. Хороший муж — хороший жена. Плохой муж — мертвый жена!

Вино туманило мне разум, но со дна души мгновенно после этих его слов поднялись улегшиеся было терзания. Я снова почувствовал себя виноватым в ранении Анжелины, снова проклял свою беспечность и отказ от охраны. Но одновременно я пришел в ярость.

— Старая обезьяна, — прошипел я, глядя прямо в глаза отвратительному старику, — заткни свою поганую пасть, иначе, клянусь, — я вобью твои слова тебе же в глотку!

Но старик лишь снова показал мне в ухмылке свои длинные острые зубы. Я сделал к нему шаг, но он проворно отступил и бросился бежать. Почти скрывшись в темноте, он снова прокричал:

— Плохой муж — мертвая жена!

Его не было видно, да я и не мог уже гнаться за безумцем. Заперев за собой дверь, я, едва стянув пропитавшуюся потом и грязью рубашку, бросился на кровать, не снимая штанов и сапог, и моментально заснул.

Мне снились кошмары. Я был один, в карете, мчавшейся по ночному лесу, а на козлах сидел хитрый Алгул, который, выворачивая шею, сверкал на меня глазами и напевно тянул свое «Плохой! Мертвая!», постоянно срываясь на арабскую тарабарщину. Проснулся я с головной болью, не понимая, что послужило причиной пробуждения.

Сердце словно сдавило мельничными жерновами, дышать было трудно. Потом я услышал эти звуки, и волосы мои стали дыбом — от противоположной стены доносились приглушенные всхлипы и отвратительное чавканье, как будто крупный зверь пожирал свою добычу. По спине и по груди побежали холодные ручейки пота. Держась рукой за стену, я осторожно встал и тихо прокрался к окну, каждую секунду ожидая нападения, но его не последовало. Резко отодвинув тяжелую штору, я приготовился защищаться от неведомой твари, но комната оказалась пуста! Руки мои затряслись, я сдернул гардину до упора, и бледный луч лунного света немного рассеял мрак, но этого хватило, чтобы понять — в комнате действительно никого не было. Но откуда же тогда доносились леденящие кровь причмокивания, которые, — я уже не сомневался в этом, — стали причиной моего пробуждения?

И страшная догадка пронзила мой разум. С колотящимся от ужаса сердцем, я прижал ухо к стене и застонал. Странные звуки действительно шли извне — они доносились из соседней комнаты, где, перевязанная и беспомощная, лежала моя Анжелина! В следующую секунду я уже сдирал с двери засов. Тяжелый дубовый брус заело, когда я с силой вогнал его в пазы, но сейчас страх за любимую придавал мне сил. Шпага моя осталась в карете, и я, за неимением иного оружия, прихватил с собой засов.

Зрелище, открывшееся моему взору, когда я вбежал в соседнюю комнату, навсегда останется со мной. Именно его я по сей день вижу в кошмарах каждую ночь. И именно оно однажды может свести меня с ума.

Я увидел Анжелину. Ее тело, которое я сравнивал с прекрасным цветком, было в тот миг подобно лягушке, раздавленной колесом крестьянской телеги. Разодранное, расплющенное, с кровавыми дырами повсюду, бесстыдно обнаженное когтистой лапой дьявольского создания, что счастливо приплясывало рядом! Старый Алгул, совершенно голый, с глазами, горевшими адовым пламенем, выдирал куски окровавленной плоти из тела моей жены, и, словно бросая вызов самому Небу, потрясал ими над головой. Лишь теперь я заметил, какие длинные и острые у него ногти на руках. Лишь сейчас, когда старик был без одежды, узрел я язвы и струпья, покрывавшие все его тело от срамных уд до самой шеи. Лишь теперь я понял, зачем его зубы так остры.

Мерзкая тварь, завывая от безумной радости, прильнула широченными губами к своей добыче, издавая те самые причмокивающие звуки, высасывая теплую кровь из мяса Анжелины, но заметила меня. Не думаю, что в этот момент мы с ним сильно отличались. Меня накрыло черное безумие, и я с криком, ужаснее воплей падших ангелов, низвергнутых Творцом в ад, бросился на него, потрясая деревянным засовом. Я наносил один удар за другим, и дерево с хрустом вламывалось в тело чудовища, но тварь оказалась чертовски живучей. Тяжелый удар сбил меня с ног. Второй сломал мое жалкое оружие. Третий оборвал бы мою жизнь, но в этот момент рука Анжелины, рука моего ангела, крепко схватила черную ногу и сжалась на ней в предсмертной судороге. Сквозь пелену, укрывшую мой разум, я услышал, как разорванные легкие моей супруги выпускают последний крик, и это было имя: «Лэйла!»

Мгновение — и мрак в комнате сплотился в единую тень. Она была чернее самой ночи, и на голове ее блестели, словно ярчайшие звезды ночного неба, огромные глаза. Страшный удар пришелся визжавшей твари прямо в спину, бросая прямо на меня — вернее, на обломанный конец дверного засова, который я, падая, так и не выпустил из рук. С ужасным воплем чудовище покачнулось, и деревянный кол вошел ему прямо в сердце! Как бабочка на булавке коллекционера, старый Алгул изгибался в отвратительной агонии, изрыгая из гнилых уст потоки густой темной крови, а его когтистые лапы бессильно царапали воздух, лишь волей самого провидения не задев меня. И только когда судороги кошмарного существа окончательно затихли, я смог выпустить брус и подняться на ноги. Я бережно поднял оскверненное тело Анжелины на руки, и воплощенный вихрь ветра пустыни, которому неоткуда было взяться в этих землях, подхватил нас и вынес наружу, в ночь, прочь от нечестивого места.

Я слышал, барона Венсана Кальмэ утром нашли мертвым в его постели. Грудь и голова его превратились в кровавое желе, а ковер был покрыт мокрыми следами лошадиных копыт.

О, Анжелина, мой белокурый ангел со смеющимися глазами! О, Лэйла, мой верный друг! Как получилось, что даже в смерти вы смогли спасти мне жизнь, а я, живой и полный сил, не сделал ничего, чтобы спасти вас?

Помню, безумие покинуло меня далеко за стенами замка Кландестен, и я шел пешком сквозь лес с твоим окровавленным телом на руках. Помню — помню! — как полковник Бутентрэн, чьи люди схватили потерявших осторожность разбойников, нашел нас на дороге и все понял.

Останки твои я похоронил на семейном кладбище ла Видэ. И верь, любовь моя, я никому и никогда не расскажу, что произошло на самом деле. С тех пор, как я вернулся в поместье, моими единственными собеседниками стали книги — и в некоторых были ответы на не высказанные вслух вопросы.

Они рассказали мне о мифических арабских гулях, упырях, глодающих кости мертвецов.

Никогда и никто не узнает, какой спор проиграл барон де Кландестен, и что же он поставил на кон, если в результате оказался в полной зависимости от адской твари.

И никогда мне не узнать, для кого я пишу эти строки. Быть может, они помогут мне не сойти с ума, кто знает?

В ящике секретера я держу последнее лекарство. Патрон всего один, но моя рука не дрогнет. Если вдруг я пойму, что схожу с ума, мне придется им воспользоваться. Ибо когда мой час пробьет, и мы снова встретимся, ангел мой, я должен быть в здравом уме.

Должен.

Поместье ла Видэ, 14 марта 17…