Истина не может быть никакой, потому что нет ничего выше истины. Пушкинскому «возвышенному обману» хочется противопоставить нас возвышающую правду: надо учиться и чтить, и любить замечательного человека со всеми его слабостями и порой даже за самые слабости. Такой человек не нуждается в прикрасах, он от нас требует гораздо более трудного — полноты понимания.
Правда смертного часа
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Михаил Барышников в фильме, посвященном памяти Владимира Высоцкого, рассказывал, что еще в Ленинграде В.В. повел его на Черную речку (место дуэли Пушкина) и сказал:
— Вот отсюда все началось…
Высоцкий остро чувствовал — переживал — человеческое существование как «жизнь от смерти». Вообще — «жизнь создана смертью», — сказал Иосиф Бродский.
«Очень часто у Высоцкого про смерть, свою и чужую. Но это же именно от серьезного отношения к жизни, от могучей жажды ее, от неутолимого голода работы: успеть! успеть! И когда беспрестанно упрекают наше искусство в том, что оно, дескать, отрывается от жизни, то мне хочется сказать и другое: не слишком ли оно оторвано от смерти?» (Ю. Карякин).
Отношение к смерти Высоцкого — это вначале отношение к непоправимости ухода другого — близкого по крови или духу…
Смерть самых лучших намечает
И дергает по одному…
В последние два-три года — а Высоцкому всего сорок лет — в стихах и песнях, в разговорах с друзьями и близкими все чаще возникает тема смерти:
«Сколько осталось?»
«Я скоро умру…»
В пятигорском интервью В.В. точно формулирует главный вопрос, который он хотел бы задать самому себе: «Сколько мне еще осталось лет, месяцев, дней и часов творчества? — вот какой я хотел бы задать себе вопрос… Вернее, знать на него ответ».
Высоцкому осталось жить девять с половиной месяцев…
Михаил Шемякин: «В последние два года постоянно говорили о смерти. Я не знаю, какой он был в России, но во Франции Володя был очень плохой. Я просто уговаривал его не умирать».
Марина Влади: «Все чаще станет появляться в наших беседах вопрос о смерти. Многих близких уже нет в живых…»
Отношение к добровольной смерти… Напомним, что древние считали, что возможность самоубийства — при непереносимых, позорящих условиях жизни — условие человеческой свободы. Отметим, что у Высоцкого было несколько попыток суицида… Разумеется, тут многое связано с болезнью, но напомним мысль Гегеля, что только человек, способный рисковать своей жизнью, может в полной мере считаться личностью.
Кстати, несколькими друзьями Высоцкого его смерть была воспринята как самоубийство.
«Его смерть для меня — не просто неожиданность, для меня эта смерть — самоубийство» (М. Шемякин). А все, кто хорошо знал В.В. в последний год, в общем-то понимали, что его жизнь — медленное самоуничтожение…
«Никакие — даже самые трагические, самые ужасные биографические подробности для судьбы Высоцкого не имеют значения. Нет таких подробностей, которые снизили бы значение Высоцкого в русской литературе. Но если мы не будем знать всех обстоятельств его ухода, многие стихи и песни — особенно последние — останутся красивыми абстракциями» (Л.Абрамова).
Сколько великих выбыло —
Их выбивали нож и отрава.
Что же, на право выбора
Каждый имеет право.
В. Высоцкий
В этой книге попытка рассказать о последних шести месяцах жизни В. Высоцкого. В ней «правда смертного часа» (Томас Манн) — уж какой бы горькой и обидной она ни была…
ЯНВАРЬ 1980 ГОДА
2 декабря 1979 года Валерий Золотухин записывает в дневнике: «Высоцкий занял 2500 рублей. Володька улетел сегодня на Таити к Марине». На самом же деле Высоцкий летит на очередную свадьбу второго мужа Марины Влади — Жана Клода Бруйе, летчика и владельца небольшой авиакомпании на Таити. Марина, трое ее детей, жених и невеста с нетерпением ждут Высоцкого… Но «нас огорчает твоя телеграмма: ты не получил визы на Таити и ждешь нас в Лос- Анджелесе» (Марина Влади. Владимир, или Прерванный полет).
Из архива Театра на Таганке: «Владимиру Высоцкому предоставить отпуск без содержания сроком на две недели для лечения за границей». Эти две недели В.В. проводит у Майкла Миша— певца и композитора — в доме на берегу океана. (М. Миш был в гостях у Высоцкого летом 1978 года — В.В. пробовал «пробить» его диск на фирме «Мелодия».) По всей вероятности, отказ в визе — только предлог. Причина в другом — в болезни, от которой одинаково страдают и Высоцкий, и Майкл Миш. После свадьбы прилетает Марина, — и хотя Высоцкий ведет себя более чем странно, она еще ни о чем не догадывается…
Игорь Шевцов (киносценарист, в это время вместе с В. В. он работает над сценарием «Зеленый фургон» по повести Козачинского) в начале декабря звонит на Малую Грузинскую. Мама Высоцкого — Нина Максимовна— говорит, что он улетел до 14–15 декабря. 15 декабря — Высоцкий уже в Москве, вместе с ним в самолете (вероятно, В. В. летел в Москву через Париж. — В. П.) Бриджит Анжерер — молодая французская пианистка, ученица и подруга Станислава Нейгауза. Как заметила потом Марина Влади, Нейгауз — «твой собрат по саморазрушению». Высоцкий и Анжерер говорят и об этом — о «срывах» Нейгауза… И В. В. рекомендует «своего» врача — Анатолия Федотова.
Возвращаясь домой, Высоцкий уже знал «о событиях в Афганистане». В США его поразила одна телепередача: когда-то операторы снимали красочную свадьбу в одной афганской деревне… А после начала войны сняли эту же деревню, сожженную советским напалмом, — показали и мертвую обезображенную девушку-невесту… Высоцкий с возмущением рассказывал об этом своим друзьям.
М. Шемякин: «События в Афганистане потрясли его. Он с болью говорил, как потрясла его фотография девочки, обожженной советским напалмом. Закрыв лицо руками, он почти кричал:
— Я не могу после этого жить там! Не могу больше!»
И вот 29 декабря 1979 года появляется официальное сообщение ТАСС:
«Кабул. 28. Кабульское радио передало сегодня заявление правительства Демократической Республики Афганистан. В нем говорится:
«Правительство ДРА, принимая во внимание продолжающееся и расширяющееся вмешательство и провокации внешних врагов Афганистана… обратилось к СССР с настоятельной просьбой об оказании срочной политической, моральной, экономической помощи, включая и военную помощь, с которой правительство Демократической Республики Афганистан ранее неоднократно обращалось к правительству Советского Союза.
Правительство Советского Союза удовлетворило просьбу афганской стороны».
В. Абдулов: «Афганистан… Это было такое страшное потрясение для Володи, что не до разговоров было. Я сейчас не вспомню каких- то конкретных слов, но ощущение, что его страна дошла до такой мерзости! — это подействовало на него страшно».
На следующий день на Малую Грузинскую приезжает Игорь Шевцов: «Не помню точно, что он говорил, но мизансцену запомнил очень хорошо… Там, где у него обычно лежали пластинки, стоял почему-то приемник. Уже не в первый раз передавали это сообщение об Афганистане. Володя ругался, отчаянно ругался, узнав о вводе войск… А потом у нас был очень серьезный разговор по поводу Афганистана…»
Через несколько месяцев в парижском госпитале Шарантон (май 1980 года) Высоцкий напишет в одном из последних своих стихотворений:
Смелее! В облака!
Брат мой, ведь я — в сутане,
А смерть — она пока
Еще в Афганистане..
В самом конце декабря в Москву прилетает Марина Влади — для встречи Нового года и «для серьезного разговора». Кстати, в книге «Владимир, или Прерванный полет» Марина Влади вообще не упоминает об этом последнем приезде в Москву, хотя событий было много, в том числе и чрезвычайно драматических… Почти сразу же после прилета Марина уезжает на дачу, которая к этому времени полностью готова.
31 декабря 1979 года. Вспоминает Валерий Павлович Янклович — тогда главный администратор Театра на Таганке, организатор многих концертов В.В. В последние годы он входил в очень узкий круг самых близких людей.
«…Марина уже на даче. А Володя едет получать телевизор для одной девушки, отвозит его к ней домой.
(Тут я должен сказать, что в последние годы Володя очень серьезно относился к этой девушке. Хотя меня она тогда немного раздражала… Но я видел Володино отношение: он принимал участие в ее жизни, вникал в ее студенческие дела… Конечно, она сыграла в жизни Высоцкого определенную роль.)»
После смерти Высоцкого Валерий Золотухин — актер Театра на Таганке и одно время близкий друг Высоцкого — записывает в своем дневнике: «К. Что это за девица? Любил он ее, оказывается, и два года жизни ей отдал…
Ничего не знал… Ничего… Совершенно далек я оказался в последние годы от него…»
И нам не обойтись без воспоминаний этой девушки. Оксана Афанасьева, тогда студентка одного из московских вузов, а теперь художник по театральным костюмам.
Кто-то сказал, что самая удивительная в мире память — это память влюбленной женщины. Но дело даже не в точности, хотя точность эта действительно поражает… Дело в том, что Оксана является, по существу, единственным «независимым» свидетелем очень многих и очень важных событий. Итак, рассказывает Оксана:
«31 декабря вечером Володя заехал ко мне. Он как раз ехал на дачу. К Новому году Володя подарил мне телевизор: этот телевизор уже привезли, поставили, и он у меня работал. Приехал Володя, и я кормила его пельменями. Вид у него был какой-то несчастный, пуговица на рубашке оторвана…
— Ну, давай я тебе хоть пуговицу пришью…
И вот сижу я, с грустью пришиваю эту пуговицу — Володя ест пельмени, смотрит телевизор. И вдруг спрашивает:
— Да, кстати, а телевизор ты куда поставила?
— Володя, да ты же его смотришь!
Потом он говорит:
— Может быть, поедешь со мной?
— Нет уж, Володя, у тебя — своя компания, у меня — своя…
Вот в таком безрадостном настроении он поехал встречать Новый год».
Продолжает Валерий Янклович: «Так вот— Марина ждет на даче, а у нас еще ничего нет. (Встречать Новый год должны были на даче у Володарского. — В. П.) Мы заезжаем в магазин, покупаем огромный кусок мяса. Володя едет на дачу. А нас с Севой просит захватить знакомых девушек. Мол, собирали компанию, мотались по всей Москве…»
Приглашен и Вадим Иванович Туманов с женой. В. И. Туманов — один из самых близких друзей Высоцкого последних лет, в то время председатель золотодобывающей артели. В тот день Римма Васильевна плохо себя чувствовала, и они не поехали…
В. Янклович: «Приезжаем на дачу, мясо уже готово. У Володарского— Трифонов, Аксенов… Настроение праздничное. Все идет нормально, Володя немного размяк…»
Этой новогодней ночью Высоцкий, по всей вероятности, последний раз видится с Василием Аксеновым, которого буквально вынуждают эмигрировать. (После публикации альманаха «Метрополь» за границей Аксенов становится «запрещенным» человеком… В «Метрополе» была опубликована первая и единственная подборка стихов Высоцкого с правкой автора… Аксенов уезжает за несколько дней до смерти Высоцкого. Его отклик на эту смерть мы услышим уже «из-за бугра».)
В. Аксенов: «В новогоднюю ночь 1980 года мы оказались с Володей в одном доме. Он был трезв и веселился грустновато».
А вот как вспоминает об этой новогодней ночи Юрий Трифонов: «…Это был Новый год— этот трагический для него, — мы его встречали вместе. Запомнил эту ночь только потому, что там был Володя, и я видел, как проявилось другое Володино качество — его необыкновенная скромность. Это, может быть, пошло звучит, но, может быть… Образовалась довольно большая компания, какая-то очень пестрая. Это было в одном доме, здесь, на Пахре. Пришли Володя с Мариной. Володя принес гитару. И вот вся эта публика, пестрая какая-то, я не знаю, чем она была объединена, за всю ночь даже ни разу не попросила его спеть, хотя он пришел с гитарой. А он был очень приветлив со всеми, всем хотел сделать приятное, спрашивал о делах, предлагал помощь, потом даже повез кого-то в Москву, никто другой не вызвался». (28 июля во время похорон Высоцкого Юрий Валентинович скажет: «Как умирать после Высоцкого…»)
В воспоминаниях Трифонова — небольшая неточность, В. В. повез в Москву Абдулова и Янкловича на следующий день — 1 января 1980 года. В. Абдулов: «На Новый год все было хорошо: и природа, и люди… А потом перешли к Володе, и первую ночь провели на его даче. Встали поздно, смотрели прекрасный фильм Захарова, по-моему, «Мюнхгаузена». Потом гуляли… Вечером снова сидели за столом, снова была большая компания… В общем, провели там целый день… Часов в десять мы с Валерой (Янкловичем) собрались ехать, — на следующий день у нас были спектакли. Спокойно собрались, а Володя говорит:
— Я вас отвезу…
— Да ладно, оставайся…
— Нет, я сам собирался, у меня — дело…
Мы его долго уговаривали, мол, выйдем на шоссе и сами поймаем машину…
— Нет, мне надо в Москву.
Мы выехали, темное шоссе, Володя ехал очень плохо. Я начал скандалить в машине. Володя немного сбавил скорость. (Он очень по-разному водил машину, это зависело от его состояния.) А потом мы въехали в Москву…»
Несколько по-другому об этом рассказывает В. Янклович: «Володя подходит ко мне и говорит:
— Скажи Марине, что тебе срочно надо в Москву.
И я понимаю, что ему самому нужно в Москву — кончилось «лекарство»… Подхожу к Марине:
— Ты знаешь, мне надо в театр на утренний спектакль…
А Володе говорю:
— Ты подбросишь меня до трассы?
— Да, конечно.
Марина:
— Но только до трассы?
— Да, только до трассы.
Мы садимся в машину (Сева и девушки поехали тоже), и Володя гонит на скорости двести километров в час, не обращая внимания ни на светофоры, ни на перекрестки…
На Ленинском проспекте, прямо напротив Первой Градской больницы, машина врезается в троллейбус. Сева ломает руку, у меня — сотрясение мозга. Сам Володя невредим».
В. Абдулов: «Володя правой рукой обхватил мою голову и прижал к подголовнику. Меня вмазало в дверцу… Если бы это был не «Мерседес», мы бы погибли».
Через несколько минут на место аварии подъезжает Владимир Шехтман — двоюродный брат Всеволода Абдулова (ему позвонил Высоцкий): «Гололед, да еще со снежком. Они ехали на маленьком «Мерседесе», Володя гнал. Сева сидел рядом, Валера и две девушки — сзади. И когда Володя понял, что не вывернет, — бросил руль и обхватил Севину голову руками. Закричал: «Ложитесь! Погибаем!» И они врезались в троллейбус.
Я потом спросил Володю:
— Ты зачем бросил руль?
— Я вдруг вспомнил, что Сева уже разбивал голову. Ему больше нельзя».
В. Янклович: «Володя одной рукой прижал голову Севы к подголовнику, а другой — продолжал выворачивать руль…»
В. Шехтман: «Почти сразу же подошла машина ГАИ. Они «шли» за «Мерседесом»… И один «гаишник» другому еще говорил:
— Смотри, как гонит. Наверняка разобьется!»
Дело в том, что В. Абдулов в 1977 году попал в очень серьезную автокатастрофу в городе Ефремове Тульской области. Высоцкий возвратился из Франции и сразу же поехал навестить своего друга… В стихах к 50-летию Олега Ефремова (1977 год), главного режиссера МХАТа — в этом театре тогда работал В. Абдулов — есть такое четверостишье:
Здесь режиссер в актере умирает,
Но вот вам парадокс и перегиб:
Абдулов Сева — Севу каждый знает —
В Ефремове чуть было не погиб.
В. Янклович: «Подъезжает «скорая». Володя пересаживает нас в машину скорой помощи, а сам на десять минут уезжает на такси. Через десять минут, просветлевший, появляется в больнице — поднимает на ноги всех врачей! Мне делают уколы, Севе вправляют руку… Начинается дело об аварии…»
В. Шехтман: «У Первой Градской все еще стоит машина дежурного по городу. Обычно он выезжает «на смерти». Володя в лихорадочном состоянии:
— Надо съездить в ГАИ, отвезти пластинку!
Съездили, отвезли… Но все равно дело об аварии завели. Да, в деле должна быть интересная бумажка… Троллейбусное управление потом прислало счет за ремонт: 27 рублей 25 копеек».
Как прореагировала Марина Влади на эту аварию, мы не знаем. Высоцкий об этом никому не говорил, промолчала в своей книге и Марина… Во всяком случае, машины ей не жалко, к авариям она привыкла… Свою первую машину— «Жигули» — В. В. быстро разбил; после аварии практически перестает существовать «Рено-16» — первая иномарка В. В.; на БМВ он перевернулся, а теперь разбиты оба «Мерседеса» (первый — большой «Мерседес» попал в аварию летом 1979 года — не по вине Высоцкого, — стоит на седьмой станции техобслуживания).
Итак, вечером 1 января Абдулов и Янклович в больнице, а Высоцкий остается без машины. И со 2 января до конца апреля его возит на своей машине Владимир Шехтман. Делает это по просьбе Туманова, у которого он тогда работал…
Точно неизвестно, что делал Высоцкий 2 января, но легко предположить, что он был в больнице (вообще, бывал там практически каждый день до выписки своих друзей). Наверное, съездил на дачу— повидаться с Мариной и подробно обо всем рассказать… И конечно, он пытается через своих знакомых «закрыть» дело об аварии…
3 января вечером — спектакль «Вишневый сад».
Аркадий Высоцкий: «Отец пригласил меня на этот спектакль… Он вышел, было сильно поцарапано лицо. Рассказывал об аварии…»
В этот же день — телефонный разговор с ФРГ: 25 минут. (Сведения о телефонных переговорах Высоцкого предоставлены московским КСП.) Высоцкий разговаривает со своим хорошим знакомым Романом Фрумзоном, просит срочно купить запчасти для ремонта маленького «Мерседеса».
Роман Фрумзон — тогда еще недавний эмигрант из СССР, но с Высоцким они знакомы давно… Когда-то Р.Фрумзон работал на «Мосфильме». А за границей он помогал Высоцкому в покупке машин, участвовал в проведении гастролей в США…
А пока Высоцкий пытается ускорить ремонт большого «Мерседеса», который уже давно стоит на седьмой станции техобслуживания. Это была особая станция.
«У начальника стояла «вертушка», и по ней заказывали стапель. Поставить машину на стапель — вот была главная проблема. Тогда и произошла эта история со Щелоковым…» (В. Шехтман).
О том, что произошло на станции, есть две противоположные версии: Туманова и Янкловича. В.И.Туманов утверждает, что Высоцкий сам позвонил Щелокову.
В. Янклович: «Высоцкий никогда бы не набрал телефон Щелокова… Все шло своим чередом: вначале закончили машину сына Щелокова, а потом поставили Володин «Мерседес». Я помню, что он взял даже фотографию Марины с Брежневым, чтобы припугнуть директора этой станции, но это не помогло… А потом мы поехали к начальнику всех московских станций техобслуживания, его фамилия, кажется, Ращупкин. Они были в хороших отношениях, и Володя говорит:
— Давай уберем всех шишек на этой седьмой станции?!
А тот отвечает:
— Ну уберу я его завтра… А послезавтра будет другой — может быть, еще хуже».
Разумеется, все эти события Происходили позже, но начались они после аварии 1 января…
4 или 5 января в Москву приезжает Марина Влади, — все это время она жила на даче…
В. Шехтман: «Марина приезжает, говорит мне:
— Давай попроведаем Севу и Валеру…
Вначале поехали в «Березку», накупили всякой вкусной жратвы».
В. Абдулов: «Мы лежали в одном из старых корпусов Первой Градской… XIX век: толстые стены, узкие своды…»
В. Шехтман: «Подъезжаем. Я закрываю машину. Марина впереди, а я с сумками — за ней. Заходим в больницу, — и я чуть не лбом ей в спину! Зашла — и тут же поворачивает обратно!
— Марина, в чем дело?
— Нет, я туда не пойду! Это же ужас! У нас такие больницы для самых бедных! Не пойду, — у меня будет испорчено настроение на весь приезд… Не могу, — я спать не буду!»
Усилия «закрыть» дело об аварии не дают никаких результатов, хотя В.В. обращался к братьям Вайнерам, к своему школьному другу, который занимал высокий пост в ГАИ, по некоторым сведениям, даже к генералу Крылову — начальнику академии МВД… Ситуация осложняется тем, что идет следствие по «ижевскому» делу, и вначале надо поподробнее рассказать о нем…
Суть этого уголовного дела, как и многих ему подобных, заключалась в том, что самые знаменитые гастролеры того времени (Магомаев, Хазанов, Толкунова, Пугачева и, конечно, Высоцкий) имели очень маленькие концертные ставки. А «собирали» они громадные Дворцы спорта и даже целые стадионы… И чтобы привлечь «звезду», администраторы обещали платить (и платили) по договоренности и наличными. Способов было много, об одном из них рассказывает актер и режиссер, ведущий многих концертов Высоцкого — Николай Тамразов:
«…Высоцкому платили 200 рублей за концерт (иногда 300. — В. П.). Сегодня так зарабатывает самый плохой артист (интервью 1990 года). Каким образом? Воровали. Палили билеты. Допустим, билетов продано на десять тысяч — часть оприходовали, а часть билетов сжигали. (То есть часть зрителей проходила в зал «организованно» — деньги собирали по организациям и учреждениям. — В. П.) Расплачивались с залом, что-то отдавали государству, что-то оставляли себе. Эту «кухню» знала вся страна. Такой метод давал возможность заработать администраторам, а также можно было заплатить артистам не по их нищенской ставке…»
Оксана: «Ведь дело не в том, что кто-то получил на двести рублей больше… Это был принцип отношения системы к людям: можно ли им зарабатывать деньги. Актерам, музыкантам — нельзя! А нам, начальникам, — можно! Ведь через некоторое время этого никто не поймет: ну почему Высоцкому нельзя было платить столько, сколько он зарабатывал».
Иван Бортник — актер Театра на Таганке и близкий друг Высоцкого, в 77—79-м годах часто ездил с В. В. в концертные поездки: «Володя часто брал меня с собой… И по своей широте, и от моего тогдашнего безденежья. Мы делали такой блок: военные стихи и песни».
Иван Сергеевич рассказывал мне, что сжигание билетов — это был целый ритуал, праздник. «Администраторы брали бутылку коньяка, и когда билеты сгорали, выпивали за это… Все, дело сделано: билетов нет, и ничего уже не докажешь».
Именно по такой схеме действовали администраторы в Ижевске, а организовывал эти концерты Высоцкого Василий Васильевич Кондаков, — с Кондаковым работали самые крупные гастролеры страны. Концерты В.В. в Ижевске и Глазове состоялись ранней весной
1979 года, — подробно обо всей этой истории рассказано в воспоминаниях В. Янкловича, опубликованных в третьей книге «Живая жизнь. Штрихи к биографии В. Высоцкого» (М.: Петит, 1992).
Но «все началось с того, что посадили одного администратора. Это был молодой парень, а работал он в группе В. В. Кондакова. Его взяли и «раскрутили». Он рассказал все: кто, как и когда деньги получает» (Н. Тамразов).
И вот летом 1979 года Высоцкий неожиданно узнает, что арестованы все организаторы концертов в Ижевске, что началось следствие. Узнает и уезжает на гастроли в Тбилиси. В Тбилиси прилетает следователь из Ижевска и допрашивает Высоцкого и Янкловича. И здесь же, в Тбилиси, Высоцкого случайно находит адвокат Генрих Павлович Падва. Высоцкий и Янклович рассказывают ему суть дела…
Г. Падва: «Да, вот что меня еще поразило в Тбилиси… Володя, когда мне все это рассказывал, то очень беспокоился и за Кондакова, и за Любимова, и за Янкловича. В общем, я понял, что он больше озадачен судьбой других, чем своей собственной. Володя говорил, что все надо хорошо продумать: чем он сам может помочь, кто еще может вмешаться, что могу сделать я… Говорил очень заинтересованно, очень активно и очень, скажем так, альтруистически».
В. Янклович: «Володя больше всего переживал, что и Любимова будут допрашивать. Ведь и Юрий Петрович получил деньги в Ижевске как режиссер-постановщик спектакля «В поисках жанра». А в это время в Тбилиси с театром был Федор Абрамов… И все-таки Любимова допросили.
Театр возвращается в Москву, и нас с Володей вызывают в Ижевск. Советуемся со знакомым юристом — судьей: ехать или не ехать? Эта женщина говорит: ни в коем случае!».
После нескольких повесток и телефонных звонков в театр Высоцкий и Янклович находят Г. Падву и уговаривают его взять на себя защиту Кондакова (он — главный обвиняемый). Так что приведем мнение об этом деле профессионального адвоката и очень известного теперь человека:
«Что же было у Кондакова? Выяснилось, что Кондаков был очень крупным администратором и очень талантливым человеком с точки зрения этого дела…»
Из книги П. Леонидова «Высоцкий и другие»:
«…Возил меня Вася Кондаков, ты его помнишь?
— Помню, — говорю я Володе, ибо никогда не забуду Васю Кондакова, прекрасного администратора, который из принципа не хотел работать на советскую власть. На актера— пожалуйста, на эту власть — ни за что».
Г. Падва: «В 1979 году он проводил в Ижевске концерты Толкуновой, Хазанова и Высоцкого. Кондаков обвинялся в том, что во время этих концертов происходил «съем денег». То есть, продавалось билетов большее количество, отчитывались за меньшее, — а часть денег присваивалась.
Из этих денег платились дополнительные суммы артистам — за гроши туда бы никто не поехал, — а часть денег присваивал Кондаков и еще группа администраторов. А так как к концертам Высоцкого имел отношение Янклович, то шла речь о его возможной причастности… Вот в чем суть дела. И я принял поручение».
А причем здесь Высоцкий? Дело в том, что администраторы утверждали, что все деньги они отдавали Высоцкому, а себе не брали ничего. Более того, в деле должна быть фотография надписи на стене тюрьмы (один администратор советует другому): «Вали все на Высоцкого. Ты был пьян. Он тебя вытащит».
И вот 5 или 6 января в Первой Градской появляется следователь по особо важным делам из Ижевска — Кравец. Он пытается допросить Янкловича и Абдулова.
В. Янклович: «Кравец зацепился за показания администраторов, а Володю и меня уже не слушал… А поскольку это якобы было хищение, то все было очень серьезно…
И вот Кравец вызывает меня из палаты на допрос, Сева звонит Высоцкому (мы с Севой в одной палате). Высоцкий с Вадимом Тумановым появляются через двадцать минут. Врываются в палату, где идет допрос! Мне Володя говорит:
— Возвращайся в палату!
Кравец:
— Владимир Семенович, что это такое?
Володя:
— А Вы, вообще, — давайте отсюда! Какое Вы имеете право допрашивать человека в больнице?! У Вас что — есть разрешение?
— Нет, но я его получу.
— Вот получите, тогда другое дело.
— А между прочим, Владимир Семенович, у меня есть санкция прокурора допросить и Вас…
— Что-о!? Да пошел ты…!»
То есть Высоцкий буквально выгнал следователя по особо важным делам. Всеволод Абдулов вспоминает об этом эпизоде более подробно и эмоционально:
«Кравец… Фигура типичная для тех времен. Ему важно не дело и не работа — важна собственная значимость… И внимание к тому невероятно важному делу, которое он совершает, — ведь будет спасена честь и финансовое благополучие страны!
Проходит час (допроса В. Янкловича), я начинаю скандалить, поднимаю врачей. Говорю, что у человека сотрясение мозга, что ему это вредно… Но врачи боятся. И тут заходит Володя с Вадимом. Я говорю:
— Володя, они там пытают Валеру!
— Где-е?
Дальше он несется туда, распахивает дверь… Мы с одним врачом отстаем, и когда прибываем в район событий, то видим… Володя Кравца гонит! От Высоцкого идет какая-то страшная сила, прямая волна, на гребне которой несется этот полковник! За ним — Володя и его рев!»
«На следующий день Кравец снова приходит в больницу, но уже в сопровождении московского человека и с разрешением на допрос в присутствии врача. Вместе с ним — полковник Сарычев из московского ОБХСС» (В. Янклович).
В.Абдулов: «Сарычев— бодрящийся, разыгрывающий из себя чекиста, рыцаря без страха и упрека… Попытка разговора со мной, — что-то очень нелицеприятное с моей стороны. Потом они берут Валеру и требуют у врачей какой-нибудь кабинет…»
Надо добавить, что Сарычев был не рядовой фигурой, он был заместителем начальника московского ОБХСС и «специализировался» на культуре… Вел дела артистов, певцов, художников… Итак, В. Янкловича допрашивают сразу двое следователей…
«Тогда Высоцкий поехал к начальнику следственного отдела прокуратуры Союза. (Вероятно, это был первый заместитель начальника Главного следственного управления МВД СССР В. П. Илларионов, консультант фильма «Место встречи изменить нельзя». — В. П.) Через десять минут — звонок в больницу. К телефону подходит московский полковник. Их обоих (его и ижевского следователя) вызывают к этому генералу. И когда их вызвали на ковер за противозаконные действия, то один из них сказал:
— Товарищ генерал! Вы знаете, в больнице Высоцкий козырял Вашим именем… Называя Вашу фамилию, грозил, что сгноит нас.
Чего на самом деле не было… Но они хотели скомпрометировать Высоцкого перед этим начальником, и тот потом не принял Володю…» (В. Янклович).
Итак, прямо в Первой Градской допрошены Абдулов и Янклович (и попытки новых допросов еще будут). Кравец ухватился за Высоцкого, потому что в деле был еще эпизод с несостоявшимися концертами, за которые В. В. получил деньги (такая была договоренность с администраторами), — это во-первых. А во-вторых, имя громкое…
«И дело Высоцкого он решил «дожать» во что бы то ни стало… Уезжая в Ижевск, Кравец «делает бумагу» о том, что Высоцкий спе- циально(!) разбил машину, чтобы укрыть в больнице свидетеля Янкловича. Свидетеля по делу, ведущемуся в Ижевске. Мы поднимаем на ноги всех своих знакомых, чтобы закрыть это дело… Но уже никто помочь не мог» (В. Янклович).
6 января Высоцкий играет Гамлета. В театре никто ничего не знает ни о следствиях, ни о полковниках и подполковниках. Высоцкий уже очень далек от своих бывших друзей по театру, которые потом написали о нем статьи и книги… Достаточно сказать, что в последние годы никто из них ни разу не бывал в его доме на Малой Грузинской, за исключением И. Бортника. Вообще — это большая и особая тема: статус В. В. в Театре на Таганке, — диапазон отношения к нему: от любви и восхищения до зависти и даже ненависти.
Но даже с женой Высоцкий не обсуждает эти проблемы. Позже Марина Влади заметит, что «мы эти темы не очень обсуждали, тогда у нас были другие сложности». А ведь было еще «харьковское» дело, летом 1979 года возникло дело о подделке билетов в Минске… Можете себе представить, сколько времени, нервов стоило это Высоцкому. Когда я сказал об этом Вадиму Ивановичу Туманову, он ответил: «Ты думаешь, Валера, только эти следствия мешали ему жить?! Ему портили кровь постоянно! Ему все в этой стране мешало жить».
7 января. Юрий Петрович Любимов подписывает заявление Высоцкого «о предоставлении ему творческого отпуска сроком на один год». То есть Высоцкий практически уходит из театра. В общем, В. В. давно говорил об уходе из театра, но это были только разговоры. Правда, в последнее время Высоцкий отказался от участия в нескольких спектаклях…
Ситуация осложняется личными отношениями В. В. и Любимова. У Высоцкого, конечно, были внутренние обязательства перед «шефом». В конце 1979 года (придется немного вернуться назад) у В. В. появляется реальная возможность «сделать свое кино». (Первая попытка— неделя работы вместо С. Говорухина на съемках фильма «Место встречи изменить нельзя» — была успешной.) На предложение Игоря Шевцова написать песни для фильма «Зеленый фургон» Высоцкий неожиданно отвечает:
— Почему только песни?! Я с удовольствием и сам снял бы картину.
— Как?! Режиссером-постановщиком?
— Ну да! Я эту книжку знаю, люблю…
Получено разрешение на Одесской киностудии, начинается работа над сценарием… Скорее всего, это укрепило желание Высоцкого уйти из театра. Вспоминает Валерий Янклович: «Володя поехал к Любимову (для разговора об уходе. — В. П.) на машине. Он поднялся к Петровичу, я остался в машине. Вернувшись, он рассказал:
— Знаешь, мне все-таки трудно разговаривать с шефом. Он сказал, что я не имею права «подставлять» театр…»
Наверное, таких разговоров было несколько… Содержание еще одного передает И. Шевцов — со слов Высоцкого: «Я Юрию Петровичу сказал:
— Вы начали в сорок лет и сделали театр. А я хочу начать в сорок два».
И Высоцкий пишет заявление об уходе из театра. Возможно, заявлений было два. Первое — о полном уходе из театра, — по мнению В. Янкловича, никто не видел. «Любимов с Высоцким поговорили один на один, и Петрович сделал вид, что заявления вообще не было». О втором — «творческий отпуск на год» — знают все.
Иван Бортник: «Любимов подписал заявление…
— Ну что же, Володя, решайте сами… Только я Вас прошу: играйте Гамлета.
Володя этого, по-моему, не ожидал. Он был поражен, что шеф так легко согласился».
Теперь приведем свидетельства «официальных» лиц: директора театра Николая Лукьяновича Дупака и заведующей отделом кадров Елизаветы Иннокентьевны Авалдуевой.
Н. Л. Дупак: «Я знаю только об одном заявлении, где Владимир очень четко излагает мотивы. Он просил творческий отпуск на год в связи с работой над фильмом «Зеленый фургон». Он очень тянулся к работе в кино и вообще к самостоятельной работе, и, наверняка, у него бы получилось».
Е. И. Авалдуева: «7 января Володя взял творческий отпуск на год. Он собирался снимать фильм в Одессе. И был устный договор с Юрием Петровичем, что он будет играть только Гамлета».
Но в 1980 году Высоцкий играл не только в «Гамлете», но и в «Преступлении и наказании». В. Янклович считает, что «Петровичу Володя отказать не мог, а в театре то японцы, то французы… И если бы не Олимпиада, летом он бы вообще не играл».
8 января — интервью И. Шестаковой, корреспонденту иновещания Московского радио. «Но я ведь не очень люблю актерскую профессию и сейчас ухожу из нее потихоньку, — из театра и из кино. Буду сам делать фильм. Я предпочитаю исполнительской работе творческую, авторскую, когда сам делаешь и сам воплощаешь». Автор интервью И. Шестакова рассказывала, что Высоцкий долго отказывался… Это последнее интервью Владимира Высоцкого.
9 или 10 января из Москвы улетает Марина Влади. Она еще ничего не знает о болезни, Высоцкий умеет скрывать. Но говорить о наркотиках придется (заранее прошу прощения у всех, кого это заденет или обидит, а особенно у тех, кому это может причинить боль). Потому что без этого многие события будут просто непонятны… Кстати, совсем недавно выяснилось, что близкие друзья В. В. после его смерти договорились ничего и никому не говорить о наркотиках. Впервые об этом написала Марина Влади и рассказала, по-моему, сдержанно и тактично. Итак, в середине января 1980 года Марина улетает из Москвы, чтобы вернуться сюда поздно вечером 25 июля…
После 10 января (точная дата неизвестна) из больницы выписываются Абдулов и Янклович. После их выписки Высоцкий дает концерт для персонала Первой Градской больницы.
В. Шехтман: «Я сидел в коридоре, а там такая акустика потрясающая… И Володя так пел, что у меня мурашки по коже».
По всей вероятности, об этом концерте Высоцкий вспоминает 25 февраля во время выступления в «Олимпийской поликлинике»:
«…Вы знаете, как приятно в больнице петь, а не лежать! Когда смотрю на белые халаты, которые сидят в зале, у меня просто сердце радуется, потому что я неоднократно видел их наоборот — из положения лежа. Нет, правда, — я с удовольствием всегда в больницы езжу выступать. Сейчас у меня такое турне по больницам. В некоторых больницах я по разным отделениям даже ухитрился пробежаться. Где друзья лежат мои, там я пою, чтобы их лучше лечили. Пока удается, все вышли, живут».
После 11 января начинается второй — самый интенсивный этап работы над сценарием «Зеленого фургона» (первый, по словам Игоря Шевцова, — последняя неделя декабря). Игорь помнит, что работа началась сразу после школьных каникул и продолжалась пять- шесть дней:
«Что значит интенсивная работа? Я записывал прямо у него, сидя в спальне, а чаще в кабинете. Он шел спать, а я расшифровывал запись…
Однажды звоню ему днем:
— Володя, как ты сегодня?
— Сейчас приезжай!.. Я тут много напридумывал, даже записал. Когда будешь?
— Через тридцать минут.
Я задержался. В двери записка: «Игорь, извини, срочно пришлось уехать. Жду вечером. В».
Звоню вечером.
— Ты же не пришел через тридцать минут. Ладно, вот что я придумал…
По телефону следует целый фонтан выдумки, и опять все невозможно втиснуть в один сценарий.
Приезжаю. Он дает мне листки с текстами:
— На. Разберешься».
13 января в театре на доске объявлений вывешен приказ: «В. Высоцкому предоставить творческий отпуск сроком на один год для съемки фильма «Зеленый фургон» на Одесской киностудии».
Валерий Золотухин записывает в дневнике (Золотухин датирует запись 15.01.80): «14-го пошел в театр. Сразу встретил шеф. В три минуты он меня обсрамил: «Я не буду с вами работать, я уйду от вас. Неужели нельзя позвонить, прийти сказать, что меня не будет несколько дней и т. д. Это же хамство. Один дохамился — Высоцкий. Вторым хотите быть Вы? Пожалуйста!»
Видно, нелегко далась Любимову подпись под этим приказом…
Между тем происходит еще одно событие: к Высоцкому приходит его старый друг — еще по Большому Каретному — Артур Макаров. В последние годы они встречались редко. У Макарова произошла неприятная история с переводчиком Мильштейном. Проще говоря, они подрались, и потерпевшей стороной был Мильштейн. Он подает заявление в милицию. Макаров думает, что Мильштейн живет в одном доме с В. В., и приходит узнать, в каких они отношениях и нельзя ли все решить мирным путем…
Артур Сергеевич Макаров рассказывал мне, что он обратил внимание «на Володины стеклянные глаза», но о наркотиках ничего не знал. «Знал бы, обязательно вмешался». Когда-то очень давно он сказал Высоцкому одну фразу, которую тот запомнил, — и не просто запомнил… «Володя, если ты не остановишься, то будешь полтинники сшибать у ВТО на опохмелку…»
История же с Мильштейном закончилась благополучно.
В. Янклович: «Володя мне рассказывал, — действительно неприятная история… И Мильштейн, в общем, хороший парень…
— Надо будет позвонить ему, — сказал Володя. Но позвонил ли? Возможно, что позвонил…»
15 или 16 января закончена песня для кинофильма «Зеленый фургон» — «Проскакали всю страну». А в этот — точно пока не установленный день — Высоцкий говорит Шевцову: «Написал уже песню, то есть текст. Хотел сесть, подобрать мелодию (именно так и сказал), да народ все…»
И. Шевцов: «Я беру листок, там — стихи. Читаю, а он взахлеб рассказывает, как будет идти песня. И если рассказ слушать, то стихи не поймешь, не запомнишь. Я и запомнил тогда только первое четверостишье, да и то, как оказалось, не совсем точно:
Проскакали всю страну,
Да пристали кони. Буде!
Я во синем во Дону
Намочил ладони, люди…»
17 или 18 января (мы долго бились над датами вместе с Игорем Шевцовым, но приблизительность осталась, правда, дальше все будет точнее) закончена работа над сценарием.
«Сценарий был переписан полностью. О г прежнего осталось несколько эпизодов… Но соединить, да еще на скорую руку, два совершенно разных стиля мне, конечно, не удалось. Я быстро перепечатал эти полторы сотни страниц и отнес Володе». (И. Шевцов).
20 января в ЦДЛ — творческий вечер братьев Вайнеров. (Братья Вайнеры — авторы сценария телесериала «Место встречи изменить нельзя». Высоцкий мечтал продолжить этот сериал, разговаривал об этом с Вайнерами.)
Перед началом вечера произошел неприятный эпизод… Высоцкий пригласил В. И. Туманова. Вадим Иванович пришел с сыном, а пригласительный билет был «на одно лицо». Дежурным был поэт Поженян, который Туманова тогда не знал и сына его не пропускал. Ссылки на Высоцкого не помогали…
В. Туманов: «Он должен был выступать на писательском юбилее. И в последний момент узнал, что людям, которых он пригласил, не оставили входных билетов. Высоцкий не выносил пренебрежительного отношения к людям, кто бы они ни были. Он сразу понял, что тут сыграло свою роль элитарное чванство писательской братии по отношению к «непосвященным». И высказал все это хозяевам и распорядителям банкета. Немедленно и на «устном русском». Спев одну песню, более продолжать не захотел, уехал».
Высоцкий спел на вечере песню «Жора и Аркадий Вайнер…» и прочитал четверостишие:
Не сочтите за труд выступленье мое,
Не сочтите его и капризом.
Все, братьями моими содеянное,
Предлагаю назвать «вайнеризмом»
21 января. Высоцкий прочитал сценарий, звонит Шевцову: «Он сам позвонил мне и устроил чудовищный разнос! Кричал, что это полная…! Что я ничего не сделал! Что если хочу делать такое кино — пожалуйста, но ему там делать нечего!
— Ты думаешь — если поставил мою фамилию, то уже все?! — орал он. Я не мог вставить в этот бешеный монолог ни слова. Его низкий мощный голос рвал телефонную трубку и — душу. И я решил, что наша совместная работа кончилась».
Но через два часа Игорь позвонил сам, «чтобы достойно распрощаться»:
«Но когда Володя взял трубку, он ничего не дал мне сказать. Он опять выругался, потом опять, а потом добавил совершенно спокойно:
— Будем работать по-другому. Сядешь у меня и будешь писать. Вместе будем. Сегодня. У тебя машинка есть? Ты печатаешь? Вот и хорошо. Жду вечером.
Вечером все стало на свои места. Он сказал, что в сценарии много ерунды, но времени нет: надо отдавать, чтобы читало начальство.
— В Одессу посылать не будем. Я сам поеду к Грошеву (тогда главному редактору объединения телефильмов «Экран». — В. П.). Так двинем быстрее.
— Володя, чего тебе ездить, — предложил я, — ты ему позвони, я отвезу, а за ответом уже поедешь сам.
Так и сделали».
22—23 января — видеозапись для «Кинопанорамы», — в сюжете, посвященном телефильму «Место встречи изменить нельзя», Высоцкий должен спеть несколько песен. Несколько раз звонит Говорухин, просит приехать на запись… 22 января Высоцкий едет в Останкино, чтобы записать песни.
В. Абдулов: «Я помню, что было перед записью: Володя жутко не хотел ехать, — и плохо себя чувствовал, и с голосом что-то было…
— Да ладно, Сева, ты же знаешь, что ничего этого не будет.
Я говорю:
— Володя, а вдруг?!
— Да нет… Еду только потому, что Слава очень просил это сделать».
Оксана: «А как он собирался на «Кинопанораму», — он же волновался, как ребенок… Выбирал рубашку, куртку, — он так готовился! И хотя телевидение наше он терпеть не мог, тем не менее к записи готовился очень серьезно».
Диапазон отношения В. В. к советскому телевидению (телевизор в квартире работал постоянно): от «мне это необходимо», «надо для работы» до «где только они находят такие рожи?!» или ответа на вопрос: «Зачем ты смотришь эту ерунду?» — «Пропитываюсь ненавистью».
Но вернемся к 22 января.
В. Шехтман: «Запись была часов в одиннадцать. Володя вышел:
— Подожди немного, я тут пару слов скажу…
Я прождал его часа три, уже собрался уезжать, даже развернулся… Володя выскакивает, — обнял меня, поцеловал:
— Извини! Так получилось… Записал концерт часа на полтора. Он никуда не пойдет, но пусть лежит».
На этой записи Высоцкий говорит: «Я очень серьезно готовился к сегодняшней «Кинопанораме», к сегодняшней нашей встрече…
В письмах, которые я получаю сейчас, есть упрек в том, что я не пишу любовной лирики. Это неправда. Я писал песни о любви… И безусловно писал всем своим женам. Особенно теперешней жене. Но это наши личные песни».
Высоцкий действительно готовился к записи. Рассказывает Борис Акимов, который помогал В.В. работать с рукописями: «В конце декабря Высоцкий обратился ко мне с просьбой сделать подборку песен по циклам… Причем выбрать так, чтобы, допустим, одна песня прошла, а одна нет, то есть предполагалась какая-то цензура. Я печатал эти тексты и отдавал Владимиру Семеновичу, только тогда я думал, что это для какой-то публикации. Так вот, то, что было тогда отобрано, он спел на «Кинопанораме». То есть я хочу сказать, что он готовился к этой записи и готовился заранее».
Юрий Федорович Карякин: «Я видел, как он записывался для «Кинопанорамы». Пел «Мы вращаем землю». Первая попытка — неудача. Вторая, третья, четвертая — тоже. Лишь пятая его немного удовлетворила. По напряжению — даже только физическому — не уступал он никаким олимпийцам-тяжелоатлетам, скажем, когда они рвут свои штанги».
В. Янклович: «Почему Володя забывал текст? Кончалось действие наркотика, и он слабел… Ему надо было прерваться, чтобы сделать укол. Поэтому были остановки».
Вспоминает режиссер «Кинопанорамы» Ксения Маринина:
«По окончании съемки он поднялся в аппаратную видеозаписи, чтобы увидеть, как все получилось, и, посмотрев, сказал:
— Как я рад, что мы это сняли и что это теперь останется на пленке.
Мы завершили съемку, когда вечерняя смена уже кончилась, а для того чтобы показать снятое Высоцкому, надо было видеоинженерам задержаться далеко за полночь — и никто не ушел, все остались…»
Оксана: «Вернулся, и с таким восторгом обо всем рассказывал:
— Все побросали работу, сбежались в этот павильон!
И хотя сказал: «Нет, меня никогда не покажут», но все равно радовался и, конечно, надеялся… Он думал, что наконец-то происходит легализация его песен… Его признают! Ну, казалось бы, ему глубоко наплевать на это… А на самом деле это было не так».
В момент возвращения В. В. с записи, в квартире на Малой Грузинской находится и Анатолий Павлович Федотов, уже несколько лет он здесь «свой человек» (А. П. Федотов — врач-реаниматолог, кандидат медицинских наук. Тот самый врач, который спас Высоцкого в Бухаре, когда В.В. побывал в состоянии клинической смерти. Высоцкий полностью доверял Федотову. А. П. Федотов умер в ноябре 1992 года.)
А. Федотов: «После записи приехал такой радостный, возбужденный. Но сама запись… (Запись полностью несколько раз показана по ЦТ под названием «Монолог». — В. П.) Это не тот Володя… Я же видел его на концертах. — Он не в тонусе».
Оксана: «Володя был «из выхода», — состояние было не очень… А еще распухала нога, и там видно, как он еле ходит… Нога не гнется…»
Дополнительные детали сообщает Игорь Шевцов:
«Вот как Володя рассказывал об этой своей записи для «Кинопанорамы»:
— Маринина (режиссер видеозаписи. — В. П.) мне говорит: «Владимир Семенович, я обо всем договорилась. Мы запишем, и будет полтора часа вашего концерта в эфире». Мне и раньше предлагали одну-две песни для каких-то программ, но я отказывался. Если авторский вечер — да, а с отдельными номерами — нет. Ну, сделали запись. Я час с лишним, как полный…, выкладывался. А потом она подходит и говорит: «Владимир Семенович, Вы не могли бы организовать звонок к Суслову?» Я аж взвился:
— Да идите вы… Стану я звонить! Вы же сказали, что все разрешено!
— Да, но…»
По мнению В. Янкловича, этот разговор с Ксенией Марининой был позже…
Запись «положили на полку», ни одной песни не прошло и в «Кинопанораме». А «полка» оказалась такой далекой, что можно рассказать целую детективную историю о том, как в начале 80-х И. Шевцов и В. Шехтман «умыкнули» с помощью одного хорошего человека бобину с этой записью из владений Центрального телевидения…
23 января. Утром Высоцкий едет в Останкино к главному редактору «Экрана» Грошеву. Хотя Грошев обещал дать ответ позже, но убедить В.В., что ехать рано, Шевцову не удалось:
«Днем я позвонил ему.
— Ну как?
— Никак! Я отказался от постановки, — мрачно заявил он мне в трубку.
Я кинулся к нему. Володя лежал на тахте. Что-то бурчал телевизор, почти всегда у него включенный. Тут же сидел Сева Абдулов с рукой в гипсе, задранной к подбородку… Кто-то еще, кажется, Иван Бортник. У всех вид такой, точно объелись слабительного. Я стал у стены…
— Ну что стоишь! — рявкнул Володя. — Снимай пальто! В общем, я отказался от постановки.
— Ты не спеши.
— Да что ты меня уговариваешь! Я пришел к этому… Грошеву, а он, видите ли, за три дня не мог прочитать сценарий! Я, Высоцкий, мог, а он — не мог, твою мать!
— Да он и не обещал…
— Да ладно тебе! А как он меня встретил! «Владимир Семенович, я Вас прошу больше в таком виде ко мне не показываться…»
— А в каком виде? Я-то трезвый, а он — пьяный! И он мне такое
говорит! МНЕ!
(К слову сказать, Володя действительно тогда не был пьян, но очень болен. А уж Грошев тем более не был пьян.)»
Ситуацию разъясняет В. Янклович: «В этот день у Володи не было наркотиков. Он принял седуксен и не мог четко разговаривать. С Грошевым был очень неприятный разговор…»
Продолжение монолога Высоцкого в изложении Игоря Шевцова:
«Больше с этим сраным телевидением дела иметь не хочу! Удавятся они! И сегодня на «Кинопанораму» не поеду! Пусть сами обходятся! Ничего, покрутятся! Я на первой записи был, а сегодня — нет».
Высоцкий на вторую запись действительно не поехал. Вспоминает Эльдар Александрович Рязанов— ведущий «Кинопанорамы»:
«На следующий день, когда была назначена запись беседы со съемочной группой фильма, Высоцкий не пришел. Что случилось, мы не знаем. Твердо обещал прийти, но не явился. С. Говорухин, В.Конкин и я вместе с бригадой, делавшей «Кинопанораму», прождали его напрасно. Пытались разыскать, звонили по разным телефонам, но безуспешно».
Удалось дозвониться только Ксении Марининой: «Ждем записывать Высоцкого. Его нет и нет. Я звоню, попадаю на него. Говорю:
— Володя! В чем дело! Эльдар Александрович, Конкин, Говорухин и я ждем тебя!
— Я давно приехал!
— Как приехал, когда ты дома!
— Дело в том, что, когда я подошел к студии, я вспомнил, что на мне не тот костюм, в котором я был на записи. Я сейчас переоденусь и приеду.
Прошел еще час — нет. И мы поняли, что он уже не приедет».
(В том, что этот разговор все-таки состоялся, есть большие сомнения… Иначе о нем знали бы Э. Рязанов и С. Говорухин. — В. П.)
B. Янклович: «Не поехал он не только потому, что поругался с Грошевым. Повторяю, у него в этот день не было «лекарства». Кое- как достали, — что было делать… И он поехал в театр, а потом домой… Я позвонил:
— Как ты можешь! Там тебя люди ждут…
— А пошли они все…»
И. Шевцов: «Вот эти два события — видеозапись и неудачный визит к Грошеву, — я думаю, и вывели его из себя надолго. Конечно, были и другие причины, но о них я осведомлен плохо…»
Одна из возможных причин — ссора с Говорухиным.
C. Говорухин: «Володя не смог приехать на запись из-за нездоровья своего. Тогда мы поссорились. И где-то до июля не встречались».
В. Янклович: «Напряженка со Славой началась еще во время съемок «Места встречи…». Во-первых, Говорухин не вставил его «Песню о конце войны». Второе: когда Володя отснял «свой кусок фильма», в группе стали поговаривать, — вот Высоцкий может лучше… Славу это раздражало… Третье: тонирование (озвучивание) фильма. Озвучивали на телевидении, я поехал вместе с Володей… Володя говорит Славе:
— Слава, готовь кольца, я за три смены все это запишу.
— Нет, Володя, это невозможно.
— Для тебя невозможно, а для меня — возможно. У меня нет времени… За три дня я тебе все запишу, — готовьте…
И Володя настоял на своем — все записал за три дня. А Говорухин, конечно, хотел получше, говорил, что это не профессионально, что Володя «не попадает»… Был резкий разговор. После этого они не встречались… Да, за несколько дней до Володиной смерти я встретил Славу в Доме кино и привез на Малую Грузинскую. Они поговорили».
Но ни неприятности на телевидении, ни ссора с Говорухиным — не это главное. Действительно, Высоцкий на несколько дней исчезает из поля зрения знакомых и даже близких людей. Оксана тоже думает, что В. В. «подкосил» отказ Грошева или, точнее, их неприятный разговор… Но дело совсем в другом — Высоцкий впервые решает лечиться…
24 января на Малой Грузинской состоялся очень серьезный разговор. Болезнь Высоцкого прогрессировала, дозы «лекарства» все увеличивались. По существу, В. В. убивает себя, — и друзья это понимают.
В. Янклович: «Володя еще боялся, что попадется… Я ему говорил:
— Володя, ты все время на грани.!. Вот попадешься, и они скажут: «Напиши это!» И ты за ампулу это сделаешь. А они тогда скажут: «Вот, смотрите, какой он — ваш кумир…»
Володя никого не предал и не продал, но я скажу одну, может быть, кощунственную вещь: по-моему, он ушел вовремя. И вот состоялся этот разговор».
В. Абдулов: «Значит, это конец января, около дня рождения Володи… Мы находимся в большой комнате — слева стоял диванчик, на котором сидел я, еще по пояс в гипсе… Справа у полок стоят Туманов, Янклович, немного подальше — Володя. И был обычный уже — и ненавистный мне — разговор…
Говорили Вадим и Валера:
— Володя, это невозможно…
— Надо что-то делать…
— Ты должен лечиться…
Володя:
— Да ладно, перестаньте!
В общем, все доводы были высказаны, и ничего они не изменили, и ничего не было решено…
А у меня вдруг какое-то абсолютное внутреннее спокойствие, — предельная сосредоточенность и спокойствие. Внешне я бледнею, даже белею… У меня такое бывает, — не часто, но бывает. Я сказал:
— Володя, смотреть на то, как ты умираешь, я не могу. И не буду. Поэтому я ухожу. Если понадобится — звони, я появлюсь и все сделаю. Но просто присутствовать при твоем умирании — не буду.
Я встал и пошел к двери. Это абсолютно не было шантажом, — я сказал то, что думал… Володя это понял».
В. Янклович: «Сева ему говорил:
— Володя, ты понимаешь, что убиваешь себя! Я не могу на это смотреть!
И Вадим тоже:
— Ты же гибнешь! Они же купят тебя таким!»
В. Абдулов: «И была реакция, которой я не ожидал, что-то произошло… Во всяком случае, после этого они запираются с Федотовым, и Володя начинает лечиться…
А потом мне напоминали: «Ты же бросил Володю!» — Но это не так. Я бы ушел совсем, если бы Володя не начал лечиться…»
25 января. Высоцкому исполняется 42 года.
В. Шехтман: «Грустное было настроение, сидели втроем: Володя, Валера и я…»
Но была еще Оксана: «На день рождения я подарила Володе такую смешную «бабу» на чайник. Сама сшила… После Володиной смерти я видела ее на кухне у Володарских…»
В.Янклович: «На дне рождения Володя твердо решил:
— Все! Запираемся с Федотовым, никого не принимаем, — лечимся!
Федотов принес капельницу, лекарства… Колол успокоительное. Володю ломало, он мучился, — но терпел… Он же дал слово…»
А. Федотов: «В конце января мы с ним закрылись на неделю в квартире на Малой Грузинской. Я поставил капельницу — абстинентный синдром мы сняли. Но от алкоголя и наркотиков развивается физическая и психическая зависимость. Физическую мы смогли снять, а вот психическую… Надо было расслабиться, а Володя не мог. Тут еще надо учитывать и индивидуальную предрасположенность…»
В. Янклович: Я прихожу дня через 3–4… Смотрю, а Володя накапал эфир на вату и дышит… Ему и неудобно, и стыдно, — он же дал слово…»
Оксана ничего об этом не знает: «На мой день рождения — 29 января — Володи не было, он лежал в больнице… Как не уверена?! В начале февраля он же ходил с перевязанными венами, — ему переливали кровь…» (Возможно, перевязка была после капельницы. — В. П.)
Заканчивается первый месяц последнего года жизни Владимира Семеновича Высоцкого, заканчивается неожиданно. Вспоминает Елизавета Иннокентьевна Авалдуева: «В январе 80-го из Управления культуры пришла бумага: готовьте документы на присвоение звания Высоцкому… В таких случаях листок по учету кадров заполняется лично. Я подошла к Володе:
— Надо заполнить…
— Нет, Елизавета Иннокентьевна, я еще не заработал… Вот не дадут — Вам будет больно, а мне — обидно…»
Следует отметить, что Ю.П. Любимов несколько раз «выдвигал» Высоцкого на присвоение звания заслуженного артиста РСФСР. Обычно фамилию Высоцкого вычеркивали первой.
ФЕВРАЛЬ
Февраль 80-го в жизни Владимира Семеновича Высоцкого — месяц для нас достаточно «пустой»… С 1 по 20 февраля — ни одного спектакля, ни одного концерта. Только 1 февраля — выступление во ВНИИЭТО… Вот анализ этого концерта— по фонограмме — Всеволода Ковтуна:
«У Высоцкого затруднена речь — особенно вначале (примерно, как на концерте в Навои: речь не очень внятная, но и не замедленная). Через пять минут после выхода на сцену он просит воды…
Спев «Песенку о слухах» (в концерте — третья), Высоцкий начинает традиционный рассказ — преамбулу к «Песенке о переселении душ», — но снова начинает «Песенку о слухах». Спохватывается только в конце второго куплета: «Это я вам уже пел, да?»
Фрагменты фонограммы, связанные с состоянием здоровья: «Дорогие мои товарищи! Я прошу прощения за то, что я не приехал к вам в прошлый раз. Но там были обстоятельства совсем другие — я был настолько болен, что у меня просто не было голоса. Сегодня у меня другая болезнь, но она не влияет на голосовые связки. Поэтому вы сегодня не будете обижены… (Покачнулся.) Вот видите, — у меня с ногой плохо… Нет, вы напрасно. Вы думаете, что туг «другого рода болезнь», — но ошибаетесь глубоко. У меня очень плохо, просто действительно плохо с ногой. Но я уже не мог отменить выступление…
(Из зала предлагают сесть и петь сидя.) Не надо… Это мне хуже… Мне ж перебинтовали — не беспокойтесь. Нет-нет, ничего…
Я еще хотел спеть вам две шуточные песни и потом еще одну серьезную. Если позволите, я на этом закончу, потому что я не могу стоять больше, к сожалению.
(Кажется, предлагают сделать перерыв и продолжить выступление.) Вы думаете, я устал? У меня не в этом дело… Какая усталость? Разве вы думаете, что я устаю когда-нибудь? Никогда! Просто у меня с ногами случилась неприятность. Просто перетянуты ноги…»
В том концерте Высоцкий спел одиннадцать песен и отвечал на вопросы из зала… Сказал, что в предстоящей «Кинопанораме» он постарается ответить на вопрос: как он относится к Глебу Жеглову из «Места встречи изменить нельзя». Хотя, как мы уже знаем, на записи интервью его не было…
К этому времени Высоцкий тяжело болен. И дело не только в больной ноге… Наркомания. Страшная — и тогда почти неизлечимая болезнь. Да и сейчас — при современных методах лечения и новейших препаратах— излечивается не более 10 процентов наркоманов. Попробуем установить: когда и как Высоцкий начал употреблять наркотики?
В «парижском» дневнике (начало 1975 года) В. В. много места уделяет болезни старшего сына Марины Влади — Игоря. В это время Игорь лежал в специальной клинике для наркоманов Шарантоне. (Через пять лет сюда попадет сам Высоцкий.)
«Увидели Игоря. Он сидел и что-то калякал, даже не встал. Под лекарствами он — бледный и безучастный, глаз — остановлен, все время на грани слез. Я даже испугался, увидев. Говорили с ним».
Судя по характеру записи, В. В. знает о наркотиках и наркоманах только по разговорам, да еще по собственным наблюдениям в различных больницах (в том числе и психиатрических)… Вспомним песню 1969 года:
Не писать мне повестей, романов,
Не читать фантастику в углу, —
Я лежу в палате наркоманов,
Чувствую — сам сяду на иглу.
И вот еще одно — далеко идущее — замечание-признание Высоцкого из дневника 1975 года: «Спасать надо парня, а он не хочет, чтобы его спасали, — вот она и проблема, очень похожа на то, что и у меня. Хочу пить— и не мешайте. Сдохну— мое дело и т. д… очень примитивно, да и у Игоря не сложнее».
Приведем предположение Валерия Павловича Янкловича о том, когда и как начались наркотики: «Володя сам говорил мне, что вначале укол наркотика — это был выход из запоя. Это еще не болезнь. А наркотики всерьез у него начались в конце 1975 года. Я в этом уверен».
Квалифицированное мнение врача института Склифосовского Леонида Сульповара: «Понимаете, когда мы выводили Володю из тяжелых состояний (запоя. — В. П.), то знали, что можно, а что нельзя. Ведь в этом процессе используются вещества наркотического ряда. Володя попадал в разные места, и где-то, скорее всего, передозировали. Тогда «выход» проще. Думаю, что вкус наркотика он ощутил на фоне «выхода из пике». Где и когда— я не знаю».
Еще приведем свидетельство Оксаны, которой Высоцкий, безусловно, доверял, но что-то мог преуменьшить или преувеличить: «Володя мне как-то рассказал, что первый раз ему сделали наркотик в Горьком(?), чтобы снять синдром похмелья. Врач-женщина сказала ему, что у мужа бывают запои… И она легко выводит его из этого состояния одним уколом… Это было в 1977 году. Я точно помню, что Володя сам сказал, что в 1977 году».
Эту дату подвергают сомнению практически все люди, которые хорошо знали В. В. в последние годы жизни. Врач-реаниматолог Анатолий Федотов: «Когда мы познакомились с Володей в самом конце 1975 года, он уже хорошо знал, что и как… Есть ряд препаратов, которые способны восстанавливать работоспособность нервной клетки… Можно снять чувство похмелья. Привыкание развивается очень быстро, организм истощается — это очень коварное лекарство. Долго на него надеяться нельзя».
Совсем недавно В. Аксенов на вечере памяти Высоцкого сказал по поводу злоупотребления алкоголем (как он выразился, «этого самоуничтожения»):
«Это были — и у Володи, и у меня — отчаянные попытки вернуть уходящую молодость…»
А еще — возможность удержать то счастливое всемогущество, которое может дать только творчество.
Вспоминает В.Янклович: «Я много говорил с Володей на эту тему. Он мне сказал:
— Вот ты не был на Западе, а там все творческие люди это делают. Это ведь стимулирует творчество. Я же не злоупотребляю, а только для поддержания формы… И мне это помогает».
Неожиданные сведения сообщает Людмила Абрамова, вторая жена Высоцкого, мать двух его сыновей…
«1976 год. Нина Максимовна у меня на старой квартире, я спрашиваю ее:
— Ну, как Володя?
— Ничего, хорошо…
— Не пьет?
— Нет, не пьет… Ему теперь и не нужно, он сам научился делать уколы…
— Какие уколы!?
— Амфитамины. Марина привозит их из Франции».
(Амфитамины — это такие стимуляторы, которые, как правило, синтезируются из эфедрина. Это очень мощное средство, их используют спортсмены.)
Оксана: «По-моему, Нина Максимовна до конца ничего не понимала в Володиной болезни. По-моему, она считала, что это витамины. Просто наркотики были для нее страшным словом».
Вряд ли мы сможем установить точную дату: скорее всего, В. В. стал употреблять наркотики— еще не систематически — в самом конце 75-го или в начале 76-го года. Но серьезной зависимости тогда еще не было: ни по записям, ни по фотографиям это не чувствуется…
Но как это стало привычкой, а потом и потребностью? Тут надо иметь в виду два обстоятельства. Во-первых, наркотики вначале действительно стимулировали творческий процесс… И во-вторых, привыкание к наркотикам происходит во много раз быстрее, чем к алкоголю… Итак, почему?
Версия первая… Работа на больших — громадных! — аудиториях требует колоссальной траты энергии— и нервной, и физической. В. В. всегда работал на полной отдаче, всегда тратился до конца: и в театре, и на концертах. Некоторое время наркотики могут компенсировать эти затраты. Косвенно эту версию подтверждал сам Высоцкий…
Версия вторая — вернее, целая теория — принадлежит врачу-реаниматологу из института Склифосовского Станиславу Щербакову: «Любое живое существо— и человек тоже — само себя вознаграждает. Вознаграждает чувством радости или каким-то удовольствием. Высоцкий не получал от общества адекватного вознаграждения: зажимали, травили, не давали работать в полную силу… И он вознаграждал себя этим способом…
Кроме того, в некоторых случаях наркомания является социальной защитой, особой формой социальной защиты… Может быть, наше общество и не убило Высоцкого, но оно его выталкивало! У него была не банальная наркомания — это была, повторяю, форма социальной защиты, — своеобразный химический костыль… Так у него шла настройка на наше социальное дерьмо».
И третья версия принадлежит Оксане. Объяснение простое и, может быть, самое верное… «Понимаете, Валера, к этому времени у него был уже совершенно другой — очень высокий — социальный статус. Он мог войти в любой кабинет… И Володя уже не хотел и не мог пить… А наркотики вначале позволяли внешне нормально жить и работать. Я знаю, что вначале он делал укол только после «Гамлета», чтобы восстановить силы».
Долгое время никто ничего не знал о наркотиках…
Марина Влади: «Венгрия, конец семьдесят седьмого года… У меня очень болит голова, и от твоего отсутствующего вида мне становится совсем грустно Я на всякий случай тайком принюхиваюсь, но от тебя не пахнет водкой, и я уже ничего не понимаю. Ты смотришь как-то сквозь меня, и в твоих глазах меня пугает какая-то пустота… Прошло много лет. И только теперь я понимаю причину моего беспокойства Холодная паника, которую я увидела тогда у тебя в глазах, возникает у наркоманов, когда они вовремя не получают своей дозы наркотика».
Леонид Сульповар: «От меня Володя очень долго это скрывал… Я только в 79-м году догадался — сам понял, — что дело тут уже не в алкоголе, а совсем в другом. Для меня это было очень грустным открытием: с наркотиками бороться куда труднее… Но Высоцкий боролся»
В. Баранчиков (заведующий отделением Центральной республиканской больницы, хороший знакомый Высоцкого). «При заболевании наркоманией слабеет, теряется воля… Больной умом понимает, что надо лечиться, а не может. Допустим, наркоман попал в тюрьму на пять лет, и все эти пять лет он ждет, когда выйдет и уколется. Высоцкий же сам несколько раз пытается вылечиться».
В сущности, вся эта книга — о его мучительных и, увы, безуспешных попытках вылечиться, о том, что, несмотря на болезнь, Высоцкий практически до самых последних дней продолжает работать: не только играть в театре и давать концерты, но и писать новые стихи и песни…
В феврале продолжается следствие по «ижевскому» делу, не закрыто и дело об автомобильной аварии 1 января 1980 года. Друзья Высоцкого пытаются помочь… В. Янклович: «Мы звонили Вайнерам, звонили Володарскому, звонили Володиному приятелю, который работал в ГАИ… Тот сказал, что ничем не может помочь, — дело из ГАИ передали в Октябрьский райотдел милиции…» Вадим Иванович Туманов вспоминал, что за Высоцкого заступался генерал Крылов, который вскоре покончил жизнь самоубийством… Итак, дело об аварии в Октябрьском райотделе… И Высоцкий приглашает к себе домой следователя из этого райотдела…
В. Янклович: «Позвал этого следователя с женой, угощал… И этот дурак учил Высоцкого жить… А дело, как потом выяснилось, уже передали на Петровку…»
Красочный рассказ Оксаны, которая присутствовала на этом «вечере»: «Пришел милиционер, совершенно одноизвилистый человек, с женой — красивой блондинкой в кримплене… Она как зашла в квартиру, так сразу потеряла дар речи. Сидела в кресле, абсолютно не двигаясь… А он нес абсолютный бред, шутки были такого уровня:
— Ты, Володя, у меня еще на дыбу пойдешь!
В конце концов он «развязался», — ходил, хлопал всех по плечу, даже читал свои стихи, — ужас!»
А вот как об этом вспоминал сам Высоцкий в изложении Леонида Сульповара: «Шло следствие, связанное с аварией… Володя позвонил:
— Тут люди приехали с Севера, привезли строганины, — приезжай.
Я приехал… А накануне у него был следователь, который вел дело об аварии, — Володе посоветовали: ты пригласи его, угости… И вот Володя об этом рассказывал:
— Следователь пришел с женой, чувствует себя хозяином… Первый вопрос: «Где тут коньяк?» А уже прошел фильм «Место встречи изменить нельзя». И следователь говорит: «Вот ты снялся в фильме… Разве это похоже на правду? Ты приди ко мне в кабинет, посиди, посмотри… Если когда-нибудь будешь играть следователя, «делай с меня»! Вот жена скажет…» Володя все это показал в лицах — и следователя, и жену…»
В феврале продолжает усилия допросить Янкловича следователь по особо важным делам — полковник Кравец. Это происходило в Измайловской больнице, там лежал В. Янклович: «Все это было связано со следствием… Но тогда все совпало: у меня обострение болезни, мы приходим к Баранчикову. Он положил меня в свое отделение. Но бумаги — направления из какого-нибудь министерства — у меня не было…
Мне сделали повторную операцию, и у меня даже поднялась температура. А тут приезжает следователь и говорит, что меня надо срочно выписать. Мы позвонили Володе».
Высоцкий берет Алексея Штурмина (А. Штурмин — основатель московской школы каратэ, некоторое время в этой школе занимался старший сын В. В. — Аркадий.) Вспоминает Алексей Штурмин: «Володя мне звонит:
— Валера там умирает! Давай поедем, сделаем что-нибудь!
И вот зимой, уже почти ночью, мы поехали в эту больницу… Володя врубил дальний свет и попер против движения! Я спокойно отношусь к опасности, но тогда мне было очень неуютно».
Продолжает В. Янклович: «Володя приехал очень быстро. У меня действительно очень высокая температура, я был в каком-то полубессознательном состоянии… Я помню, что Володя приехал, меня повезли куда-то вниз, стали еще делать уколы… И Володя выскочил на дежурный пост и тут же уговорил девочек-медсестер сделать ему укол… А тут следователь. Баранчиков наорал на медсестер:
— Выгоню с работы!»
В.Баранчиков: «Как делал Володя? Он же гениальный актер! Ложился у двери: «Помогите, у меня почечная колика!» И у него действительно пена на губах, он синел… Мне сестра говорит: «Высоцкий приезжал с почечной коликой..» Я приказал— Высоцкого больше не пускать! А тот случай тоже хорошо помню… Валеру «таскали» по судебному делу, он лег в больницу. Приехали следователи, я их не пустил… Потом звонили с Петровки…»
Однако через некоторое время Янкловичу приходится выписаться из больницы… Но дело об аварии на Петровке уже ведет новый — молодой — следователь, который быстро во всем разобрался (то есть понял, что авария была непредумышленной).
Перед началом суда на Малую Грузинскую приходит «официальная» бумага — повестка, подписанная каким-то уполномоченным, примерно такого содержания:
«Ввиду того, что Владимир Высоцкий привлекается к уголовной ответственности, прошу ЖЭК номер такой-то дать на него характеристику…»
По свидетельству В. И. Туманова, Высоцкий был в бешенстве.
В конце концов, Высоцкого по делу об аварии оправдали, несмотря на все старания следователей Сарычева и Кравца… Это произошло, во-первых, благодаря тому, что адвокатом Высоцкого на этом суде был Генрих Павлович Падва — известный высококвалифицированный юрист. Во-вторых, дело заканчивал здравомыслящий следователь, — ведь любому нормальному человеку было ясно, что не мог Высоцкий специально разбить машину только для того, чтобы скрыть свидетелей в больнице… И наконец, в Театре на Таганке состоялось заседание товарищеского суда…
«ПРИСУТСТВОВАЛИ:
Председатель товарищеского суда — Докторова М. Н.
Славина З. А.
Смехов В. В.
Золотухин В. С.
СЛУШАЛИ: О совершении 1 января 1980 года дорожно- транспортного происшествия артистом Высоцким В. С. ПОСТАНОВИЛИ: Осудить совершенное Высоцким В. С. нарушение. Учитывая полное признание своей вины и то, что Высоцкий В. С. дисциплинарного взыскания не имел и не допускал дорожно- транспортных нарушений, — товарищеский суд вынес ему общественное порицание, призвал его быть особо внимательным за рулем.
ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА дана для предъявления в Главное управление внутренних дел по адресу: Москва, 103006, Петровка, 38».
Валерий Золотухин говорил, что никакого заседания не было, просто В. В. нужна была эта бумага: «Ко мне подошла Докторова, и я расписался…»
Тем не менее эта «выписка из протокола» сыграла свою роль…
Г. П. Падва: «Районный суд, учитывая чистосердечное признание В. В. и принимая во внимание решение товарищеского суда Театра на Таганке, оправдал Высоцкого…»
Вспомним, что 1 февраля на концерте Высоцкий говорит: «Плохо с ногой, но не мог отменить выступление…»
В. Шехтман: «Числа 23–24 января Володе сделали укол в бедро. Или игла была плохая, или еще что, но у него образовался нарыв. Ногу разнесло очень сильно».
И. Шевцов: «В феврале начался какой-то абсцесс, колено распухло так, что стало вдвое толще нормального. Ему делали несколько разрезов, загоняли туда какие-то «турынды» (он так рассказывал), но улучшения не было.
— А мне в «Гамлете» становиться на колени! — злился он».
Все близкие люди в один голос говорят, что Высоцкий боялся двух вещей: больниц вместе с людьми в белых халатах. (По всей видимости, после того, как один из друзей из самых благих побуждений устроил В. В. в больницу закрытого — почти тюремного — типа. Высоцкий с громадным трудом вырвался оттуда.) И второе — боялся замкнутых пространств: скорее всего, эта фобия еще более позднего происхождения.
Нога болит, рана загноилась, и В. Шехтман решает действовать:
«Больниц Володя почему-то боялся и ни за что не хотел обращаться к врачам. Вообще, пока его не испугаешь, лечиться не будет!
— Володя, тебе же ногу могут оттяпать!
Еле уговорил его показаться моему отцу, он — хирург. Отец взял саквояж, надел зеленую шапочку, и мы поехали на Малую Грузинскую. Отец осмотрел Володю, все увидел и все понял. Мы вышли из дома, садимся в машину…
— А теперь говори, сколько твой друг этим занимается?
А я уже был более или менее в курсе дела. Рассказываю, на что отец замечает:
— Я могу сказать, от чего он умрет: или от передозировки, или от нехватки…
— Как же так, отец! Что же делать?!
— Вот так. Что-то делать надо. Жить ему осталось не более трех-четырех месяцев…»
Эта первая операция на бедре — она была сделана на следующий день в 67-й больнице— помогла (26 февраля В.В. играет «Гамлета»), но ненадолго: в апреле— новое обострение, еще одна операция… Но об этом— в свое время…
В. Янклович: «Были же и светлые моменты… Я помню, как приехал наш хороший знакомый Алик Степанян, привез сухого вина. Очень хороший был вечер, но когда же это было?»
А. Степанян: «Это зима восьмидесятого года, сразу после Володиного дня рождения… Самое начало февраля. Я приехал. Действительно, была очень хорошая атмосфера…
В это время я уже жил в Москве, а познакомились мы с Володей в Тбилиси. И у меня дома он всегда нормально себя чувствовал. Никто его не теребил, никуда он не спешил — все было безо всяких комплексов и без претензий…»
Во второй половине февраля Высоцкий часто звонит в Париж. О чем он говорит с женой? Скорее всего, мы об этом никогда не узнаем точно. Если что-то помнит Марина Влади, вряд ли станет говорить об этом — у нее теперь другая жизнь… Так что мы можем только предполагать, о чем говорили 16, 18, 19 и 21 февраля Владимир Высоцкий и Марина Влади… Марина собирается на съемки в Италию, там они предполагают встретиться… И только там Высоцкий, наконец, расскажет жене все…
Для лечения ноги нужен сильный антибиотик — «кефлекс», его производят только в США… Вспоминает Барбара Немчик, в это время невеста В. Янкловича: «Возможно, что такое лекарство доставала жена Леши Зубова… (Алексей Зубов — известный музыкант, когда-то он работал в оркестре Гараняна и делал аранжировки некоторых песен В. В. — В. П) Но я лично получила «кефлекс» от врача американского посольства. Вообще, без рецептов такие препараты не выдают, но когда он узнал, что это лекарство для Высоцкого, то дал без лишних разговоров».
21 февраля — первый после долгого перерыва концерт: Московский физико-технический институт в подмосковном городе Долгопрудном… Концерт был под угрозой срыва… Афишного концерта с билетами в театральных кассах в Москве Высоцкий так и не дождался, он выступал главным образом в закрытых НИИ, учебных заведениях и в различных «секретных» учреждениях… И большинство этих концертов (кроме «лекций» по линии общества «Знание») были договорными. То есть заранее оговаривалась сумма, которую должен был получить Высоцкий, — обычно никаких билетов не было… В начале 70-х годов случилось так, что концерт проходил в одном из институтов, где училась дочка работника московского ОБХСС. Она пришла домой и рассказала, что у них был замечательный концерт Высоцкого и что на билеты собирали по рублю. Папа тут же заинтересовался сколько получил Высоцкий… Могли быть крупные неприятности, но тогда все обошлось…
Итак, 21 февраля Высоцкий, Янклович вместе с другом В. В. — капитаном дальнего плавания Феликсом Дашковым — подъехали к зданию МФТИ. Вспоминает Валерий Янклович: «Я помню этот концерт… Мы договаривались, что они не будут продавать билетов… Они платят, а как будут собирать деньги — их дело. А когда мы приехали, я увидел, что билеты продают… Я говорю: «Володя, не работаем. Они продают билеты». Но организаторы стали биться в истерике: то да се… Мы даже повернули назад, но потом вернулись…»
Ф. Дашков: «Мы подъехали, стоит огромная толпа. Кое-как мы протиснулись через это скопление людей. Многие просто не смогли попасть в зал…
Тогда меня просто поразили студенты, — поразили своими лицами… Были прямо-таки фантастические лица — Такие бывают у итальянских «тиффози».
А вот версия Высоцкого — почему концерт начался с небольшим опозданием, — это он сказал в самом конце выступления: «Я ехать не хотел, потому что мне улетать в восемь утра совершенно неожиданно, и, в общем, получилась масса нарушений каких-то. Я думал, что еду совсем в другое место, куда поехали мои друзья — несколько человек, приехавших издалека. Я их бросил, оставил, приехал к вам — вашему товарищу удалось меня убедить. И я не только об этом не жалею, а наоборот — очень рад».
Вообще, концерты были, пожалуй, главным источником существования для В. В. Тем более что в 1980 году у него образовались крупные долги. Об этих долгах мы расскажем позже— сейчас о концертах…
Первым сольным концертом В. В. стало выступление в Институте русского языка в 1966 году. А через некоторое время, как вспоминает Людмила Абрамова, после репетиций и спектаклей Высоцкого на служебном входе постоянно ждали… Приглашений было много, но в этих выступлениях не было никакой системы. Первыми «официальными» концертами (с билетами!) были выступления по путевкам общества «Знание». За одно выступление, если билеты были проданы (а все билеты были проданы всегда!), В.В. получал по 75 рублей. Эти концерты организовывал В. П. Янклович, тогда — администратор Театра на Таганке: «Иногда оформляли по две путевки… И за первый месяц Володя получил 450 рублей. В «Знании» был даже небольшой скандал: «Как так, у нас даже академики столько не получают…»
С конца семидесятых годов концертные выступления становятся основным источником доходов… Владимир Гольдман — администратор из уже известной нам группы Кондакова— рассказывает:
«Концерты — это был для Володи практически единственный способ заработать деньги. В театре он получал копейки, за пластинки в Союзе— ничего, ну, может быть, — кино… Но главное — концерты…»
В. Янклович: «Все деньги, которые Высоцкий получал в театре, он отдавал своим детям».
В последние годы Высоцкий, конечно, «знал себе цену» — и в высоком человеческом смысле, но знал и цену своей работы… Владимир Шехтман: «Очень много дали Володе поездки за рубеж. Он приобрел не только знание мира, но и чувство собственного достоинства, ценности своей работы. Он мне говорил:
— Понимаешь, на Западе звонит репортер: «Запись будет шестьдесят минут, — это стоит три тысячи долларов».
Скорее всего, В.В. имеет в виду запись популярной передачи компании Си-би-эс «60 минут»…
В 1979 году Высоцкий записывался для итальянского телевидения. Вспоминает В. Янклович: «Последнее время Володя понимал свою величину и очень точно знал, «сколько он стоит». Его пригласили сниматься на итальянском телевидении, спрашивают:
— Сколько стоит Ваш съемочный день?
— А сколько получали за день работы Мастроянни, Пол Ньюмен?
— Примерно тысячу долларов…
За эту съемку Высоцкий получил тысячу долларов».
Мы не знаем, сколько получил В.В. за концерт в МФТИ, но этот концерт оказался не совсем обычным… Как правило, В.В. редко и очень коротко отвечал на вопросы из зала, но здесь он разговорился…
Итак, 21 февраля 1980 года, концерт в МФТИ. Вопрос из зала: «Какова роль жизненного опыта в художественном творчестве?»
В.Высоцкий: «Большая роль. Но это — только база. Все-таки человек должен быть наделен фантазией для того, чтобы творить. Он — творец. Если он, основываясь на фактах, что-то там рифмует или пишет… В общем, реализм такого рода был и будет, но это не самое интересное. Я больше за Свифта, понимаете? Я больше за Булгакова, за Гоголя, и поэтому… Жизненный опыт — я прекрасно понимаю… Но вы представьте себе: какой был такой уж гигантский жизненный опыт у двадцатишестилетнего Лермонтова? Однако он — творец, настоящий, великий. Правда? Прежде всего, мне кажется, должно быть свое видение мира. В общем, все опять сводится к одному: личность, индивидуальность. Вот что главное. Можно создавать произведение искусства, обладая повышенной чувствительностью и восприимчивостью. Можно и не имея жизненного опыта. Можно… Но лучше иметь его. Немножко… Под жизненным опытом вы, наверное, понимаете больше всего то, что жизнь нас била молотком по голове, а если говорить серьезно— страдания. Верно? Конечно, искусства без настоящего страдания нет. Необязательно, чтобы человека притесняли, стреляли в него, мучили, забирали родственников и т. д. Нет, если даже в душе, даже без этих наших проявлений — испытывал вот это чувство сострадания за людей, за близких, за ситуацию и т. д., то уже очень много значит. То есть база— это создает жизненный опыт, а страдать могут даже очень молодые люди, и очень сильно. Это я так думаю. Другие, может быть, — по-другому. Это не постулат».
На этом же концерте был задан и такой вопрос: «Имеют ли смысл пластинки, которые издаются «там» и не доходят сюда?»
В. Высоцкий: «Они очень доходят, и если доходят, то только сюда. Безусловно, они мало интересны французам, но не настолько мало, как вы думаете. Они интересны некоторым людям, которые вообще интересуются искусством, Россией. Они им интересны, они их беспокоят, волнуют так же, как и нас. Поэтому они так просят перевода слово в слово. Единственное, что, конечно, для них непонятно: почему человек так тратится, даже в маленьком узком кругу? Вы знаете, я ведь одинаково пою, что в компаниях, где два-три человека, что на гигантских аудиториях. Они никак не могут понять, почему человек с набухшими жилами сидит дома перед несколькими людьми… Что это? Почему? Что его так беспокоит? И когда ты им переводишь… Конечно, очень многое до них не доходит, не знают они этих проблем, вернее, они их не волнуют. Особенно они не понимают, зачем песне заниматься этими проблемами, — вообще, поэзии. Она должна заниматься прекрасным…»
Высоцкий записывал французские диски с разными музыкантами, но чаще всего аранжировщиками были Костя Казанский и Клод Пави… Об этом гитаристе (в другом концерте) В. В. говорит так: «…Клод Пави приехал в своем фургоне, там у него было семнадцать гитар. Он заставил меня полностью перевести все песни, которые предстояло записать. Трое суток на это ушло.
Иногда он не понимал смысла: почему я, собственно, так волнуюсь по поводу того, что «идет охота на волков»? Мы ему объясняли, он говорил: «А-а-а!» И записывал каждую строку. Он был обескуражен — как это можно в песне говорить о таких вещах, — и сидел совершенно пришибленный… Так получилась, на мой взгляд, удачная обработка — чисто гитарная, с наложениями. Он прекрасно играл, мне редко приходилось видеть что-либо подобное…
Мы тоже можем заинтересовать их, только нужно дать им идентичные образы и — чтобы они поняли, о чем в песне поется. Французы считают, что песня не должна заниматься проблемами — это развлекательный жанр, хотя сами больше всего любят настоящих поэтов: Брассенса, Лео Ферре, Максима Лефорестье…»
Кстати, Максим Лефорестье не только знал и ценил песни Высоцкого, но и перевел две из них на французский язык… Марина Влади: «Эти песни перевел Максим Лефорестье — наш очень известный певец. Он перевел их, чтобы сделать Володе сюрприз. Но потом получилось так, что Володя их спел на одной из пластинок. Спел по-французски, ведь в последние годы он хорошо владел французским языком».
И, заканчивая эту тему, приведем совершенно уникальное свидетельство друга Высоцкого — знаменитого польского актера Даниэля Ольбрыхского… Ольбрыхский снимался в одном фильме вместе с Шарлем Азнавуром и однажды поставил ему запись Высоцкого «Две гитары»:
«Я внимательно наблюдал за Азнавуром, слушавшим «Две гитары»… Этот невысокий, очень говорливый мужчина, которого невозможно было прервать, молчал целых пять минут! Столько длится произведение Высоцкого. Потом он встал, налил себе стопку водки. Выпил, по-прежнему молча. И ушел. Я проводил его до самого номера. Прощаясь, он сказал, выдвигая характерным образом нижнюю челюсть: «Он не поет. Он выблевывает! Лучше, чем я».
И в последний раз вернемся на концерт 21 февраля, слишком много важного было сказано на нем… Очередной и очень серьезный вопрос: «Собираетесь ли вы выпустить книгу стихов? Если — да, то как она будет называться?»
В. Высоцкий: «Вот что я вам отвечу на этот вопрос. Это не только от меня зависит, как вы понимаете. Я-то собираюсь. Сколько я прособираюсь, — не знаю. Сколько будут собираться те, от кого это зависит, — тем более мне неизвестно. Как будет называться, — пока даже разговора об этом нет серьезного. Хотя есть предложения и по поводу книги, подборок и т. д.
Вы знаете, чем становиться просителем и обивать пороги редакций, выслушивать пожелания — как переделать строчки, лучше сидеть и писать. Вместо того чтобы становиться неудачником, которому не удается напечататься. Зачем? Можно писать и петь вам. Это — то же самое… А вы не думаете, что магнитофонные записи — это род литературы теперешней? Ведь если бы были магнитофоны при Александре Сергеевиче Пушкине, то я думаю, что некоторые его стихи были бы только на магнитофонах».
Конечно, Высоцкий хотел напечататься, но при жизни его стихи и песни появлялись в малоизвестных и малотиражных— местных— газетах. Все знают, что одно стихотворение Высоцкого «Из дорожного дневника» появилось в «Дне поэзии» 1975 года. Менее известно, что подборка песен В. В. вошла в сборник «Песни русских бардов» — т.4, (Париж: Имка-пресс, 1978). Гораздо больше известно об участии Высоцкого в знаменитом альманахе «Метрополь» (Ардис, 1979)
К участию в «Метрополе» В. В. привлек Василий Аксенов. Вспоминает Марк Розовский: «Помнится, Василий Палыч говорил со мной о «Метрополе», особо упирая на участие в нем Высоцкого. «Мы их «умоем» Володей!» Имелось в виду, что все его стихи известны благодаря магнитофонам, — а ведь не печатают, суки!»
Что касается подбора стихов, то об этом рассказывает В. Янклович: «Когда Аксенов попросил разрешения опубликовать стихи в «Метрополе», Володя сказал: «Пожалуйста!» Но новых стихов не дал. Дал старые со словами:
— Отбери, что хочешь…
И подборку для «Метрополя» они сделали на свой вкус».
Виктор Ерофеев вспоминает, что Высоцкий несколько раз приходил на встречи участников «Метрополя»:
«Звонил в дверь Владимир Высоцкий, на вопрос «кто там?» отзывался: «Здесь делают фальшивые деньги?» Мы хохотали, понимая, что получим за свое дело по зубам…»
Более того, по мнению Ерофеева, была песня, посвященная «Метрополю», что, впрочем, маловероятно. «Метрополь» вышел за границей, начали реагировать официальные инстанции и лица.
М. Розовский: «Аксенов информировал нас, участников, о том, как Союз писателей совместно с КГБ доблестно громит наше общее детище. Решаем, что и как делать, как вести себя дальше. Высоцкий держится тихо и скромно, он не был членом Союза писателей, исключение лично ему не грозило, а поверить, что его будут журить в его родной Таганке было невозможно. Он посидел, послушал, а после исторического фотографирования на память ушел от нас первым в морозную ночь».
Евгений Попов рассказывает, что один известный поэт долго колебался: публиковать свои стихи в «Метрополе» или нет, «быть или не быть»:
«Это же было опасно! И Высоцкий, когда узнал об этом, сказал:
— Ну, конечно, не быть! Не быть!
И своими руками вырвал страницы со стихами этого поэта».
Дополнительную прекрасную подробность приводит Василий Аксенов: «Мы были в унынии после очередного погрома, подташнивало от мерзостей секретаришек, наших же бывших товарищей… Володя спел тогда две песни: старую про Джона Ланкастера и совсем новую «Мы больше не волки». Все переменилось волшебно: волна братства и вдохновения подхватила нас».
25 февраля концерт в 31-й больнице (так называемой олимпийской поликлинике). Вспоминает Игорь Шевцов: «Мы поехали в больницу на проспекте Вернадского. Там что-то напутали, разминулись, и когда, наконец, разобрались и нашли конференц-зал в полуподвале, там уже было битком народу. Мы трое, что были с ним, еле протиснулись, когда Володя уже начал выступление…
Спел первую вещь, вторую, потом вдруг разволновался:
— Моих там устроили?
Увидел нас, успокоился.
— Ну, хорошо…
Пел много, больше обычного, и про больную ногу как будто забыл. Среди ответов на записки запомнился такой: «Что вы думаете о других наших бардах: Окуджаве, Киме и… (назвали какое-то третье имя, которого я не знал, поэтому и не запомнил)? Расскажите о них».
Володя сказал, что с большим уважением относится к Окуджаве и Киму. К сожалению, они сейчас меньше стали работать в этом жанре (авторской песни). Окуджава, как вы знаете, пишет прозу. Ким закончил пьесу в стихах. О Фаусте. Говорят — очень интересная. А третьего — он назвал фамилию — я не знаю, кто он такой. Но раз не знаю, то, наверное, и не нужно. И Володя улыбнулся».
Приведем точный текст ответа Высоцкого:
«Как вы относитесь к творчеству самодеятельных авторов, которые работают несколько в другом ключе — Визбор, Ким, Егоров и другие?
— Я не знаю Егорова. К Визбору отношусь с симпатией, хотя, в общем, я думаю, что он сейчас уже не пишет никаких песен. То, что он делал раньше, одна песня, я довольно хорошо к ней относился, песня про Серегу Санина… И к Киму с большим уважением отношусь. Что я о них знаю, обо всех? Знаю, что Визбор на радио работает, что он там — как режиссер и как корреспондент, возможно. Юлий Ким пишет мюзиклы, пишет пьесы в стихах по известным сюжетам. Например, последняя у него есть такая пьеса — он написал по «Доктору Фаусту» мюзикл, в котором есть и стихотворный текст, и масса песен и музыкальных номеров. Ну а Егорова я не знаю совсем. Кто это такой? Если вы мне расскажете потом, буду вам благодарен».
Высоцкий всегда с уважением говорил о «бардах». Приведем одно из ранних высказываний: «Продолжает работать Булат, который уже больше двадцати лет работает с авторской песней. С большим уважением отношусь к Юлику Киму. Юра Кукин, который сначала занимался этим так, левой ногой, потом увидел, что к этим песням есть большой интерес, и даже стал с ними выступать. И Визбор, я слышал, возобновил свои выступления, понемножечку стал работать. И песни Анчарова всплывают вдруг в каком-то другом исполнении, — значит, все это не забывается, это дело живучее…»
А что касается личных отношений, то близкой дружбы не было, да, наверное, и не могло быть… Во-первых, все «барды» начинали примерно в одно время, а потом появился Высоцкий и «резко вырвался вперед». Скажите, кому могло быть приятно, если на твоем авторском вечере — треть вопросов о Высоцком, — но это уже после смерти В. В. Второе: Мандельштам писал, что в поэзии — всегда вражда, живая вражда, а мир наступает в эпохи общественного идиотизма…
И вся эта ситуация касалась не только «бардов», но и ведущих советских поэтов— «старших братьев» Владимира Семеновича…
В. Янклович: «Помню, как на одном из юбилейных спектаклей «Антимиров»— было, кажется, пятисотое представление… Так вот, я Сидел в зале (мы с Володей были еще мало знакомы), Вознесенский читал свои новые стихи. И вдруг в зале раздались крики:
— Высоцкого! Пусть Высоцкий выступит!
Вознесенский насторожился, замолчал… Высоцкий вышел на сцену:
— По-моему, тут происходит какое-то недоразумение. В афишах сказано, что это пятисотый спектакль «Антимиры» ВОЗНЕСЕНСКОГО, а не концерт ВЫСОЦКОГО!
Гром аплодисментов. Вознесенский продолжает читать…»
Отношения Высоцкого и Вознесенского («младшего» и «старшего» братьев) — тема отдельной статьи. Но что касается восьмидесятого года, то в июле Вознесенский отдыхал в Пицунде, на похороны Высоцкого не приехал — прислал телеграмму…
А вот что сказал Любимов после первых прогонов- и общественных просмотров спектакля «Владимир Высоцкий»: «Я от многих наших крупных поэтов слышал… и даже видел, что они были немного растеряны. Они говорили: «Вы знаете, мы не ожидали, что он такой необыкновенный поэт».
26 февраля — «Гамлет». Высоцкий нормально играет, становится, когда необходимо, на колени… Скорее всего, помогла операция, которую сделал отец Владимира Шехтмана… Но было и другое обстоятельство…
В. Янклович: «Когда у Володи был абсцесс, какой-то «сумасшедший» пытался лечить его по фотографии…»
Неизвестно, было ли проведено тогда это лечение… Но сама история с экстрасенсом началась гораздо раньше… 16 апреля 1977 года. Запись в дневнике В. Золотухина (Театр на Таганке готовится к гастролям в Париже, Высоцкий лежит в институте Склифосовского. Состояние очень тяжелое. — В. П.):
«Позвонил Мережко… Есть очень хорошие люди, занимающиеся провидением. (Слово «экстрасенс» появилось позже. — В. П.) Создана на общественных началах лаборатория при Академии художеств… Поговорят с тобой люди с нимбами над головами, и все про тебя знают… Устанавливают связь с твоим энергетическим полем через фотографии. Так, по фото Высоцкого они установили, что у него плохо с головой, легкими, почками и цирроз печени… Ему нельзя терять ни одного дня, кое-что они могут исправить, еще есть возможность… кроме печени… там просто катастрофа».
Золотухин пытается дозвониться, но телефон Высоцкого отключен. Неизвестно, говорили ли они на эту тему…
Гораздо позже Туманов каким-то образом познакомился с Джуной… (Тогда по Москве ходили упорные слухи, что она лечит Брежнева… Действительно, на открытии московской Олимпиады Леонид Ильич говорит внятно и без «шамканья» и других речевых недостатков.) И Вадим Иванович хотел повести к Джуне Высоцкого, но тот отказался.
В. Янклович: «Все последнее время был разговор, что надо поехать к Джуне… Надо! Но Володя так и не побывал у нее»
На одном из выступлений Джуны у нее спросили об этом… Она сказала, что к ней обратились за десять дней до смерти Высоцкого (Непонятно, он сам или кто-то другой? — В. П.): «Я дала ему четырнадцать дней на подготовку, но через десять дней он умер».
Нина Максимовна Высоцкая была на приеме у Джуны, которая сказала ей, что, если бы Высоцкий вовремя обратился к ней, она бы его спасла…
Правда, существует такое мнение, что у В. В. было настолько мощное биополе, что оно отталкивало всякие посторонние воздействия…
Февраль приближается к концу, каждый день у Высоцкого либо спектакль, либо концерт (иногда — два). Игорь Шевцов в феврале бывает на Малой Грузинской гораздо реже, чем в январе… Но всякий раз в квартире постоянное движение: приходят и уходят знакомые и незнакомые (Игорю) люди, возникают и гаснут темы — самые разнообразные…
В. Абдулов: «Да, в доме почти всегда были люди… Но не люди, люди, люди… Случайных людей практически не было…»
В. И. Туманов рассказывал, что Высоцкий со многими «раздружился» и даже стал нелюдимым…
По мнению В. Янкловича, Высоцкий окружил себя немногими людьми, которым полностью доверял…
Попробуем определить этот круг доверенных людей… Школьные друзья по Большому Каретному уже далеко — у всех давно другая жизнь… Из друзей последних лет часто бывают на Малой Грузинской Вадим Иванович Туманов, Валерий Павлович Янклович, Всеволод Осипович Абдулов. Владимир Шехтман становится одним из самых доверенных людей. Из врачей Высоцкий полностью доверяет двум: Анатолию Федотову и Игорю Годяеву, они часто бывают у него дома. Гораздо реже бывают, но тоже пользуются большим доверием и авторитетом Леонид Сульповар и Олег Филатов… Из близких женщин — одна Оксана: «Друзья приходили… Попить чайку, посмотреть журнальчики… А когда Володе было плохо, сразу же звонил мне: — Немедленно приезжай!»
Возможно, так бывало не всегда — «доставалось» и Янкловичу, и другим…
Периодически в доме бывали А. Штурмин, Бабек Серуш, А. Бальчев, В. Нисанов (В. Нисанов — фотохудожник, сосед по подъезду, в последние два месяца бывал особенно часто.)
Разумеется, часто бывала Нина Максимовна Высоцкая, которая помогала чем могла…
А театр? Тесные дружеские отношения с Золотухиным закончились в 75-м году; примерно в этом году — ссора с Дыховичным, точнее, резкий уход Дыховичного; со Смеховым отношений никаких… Остается Иван Бортник, но с ним ссора в последний год…
И. Бортник: «И все-таки мы поссорились, примерно за год до его смерти. Не по-крупному, но поссорились — обычные дела между друзьями. И я считал себя виноватым, но подойти, сказать — как-то не получалось. Гордость заела».
В Театре на Таганке «нормальные» отношения с А. Демидовой, Д. Боровским, Л. Филатовым… Александр Стернин — фотограф театра — рассказывал мне, что перед «Вишневым садом» Высоцкому регулярно расстраивали гитару. «Володя говорил: — Ну вот опять! И кому это надо?!»
Известный факт: пятилетие театра, на экране любительские кадры — всех узнают, смеются… На экране Высоцкий — в зале гробовая тишина. Этот эпизод знают многие, но практически никто не знает, что у Высоцкого на глазах были слезы, когда он рассказывал об этом Володарскому…
Еще одна точка зрения на окружение Высоцкого Артура Сергеевича Макарова— на Малой Грузинской он появляется редко, но все же бывает: «В последние годы из-за своей болезни, скажем так, Володя был окружен людьми другого — особого — рода. Наверное, каждый из них был хорош для него и нужен… Но Володя отлично знал им всем цену… Все это я понял, когда познакомился с людьми, которые окружали его в последние годы жизни…
Хотя Годяева Игорька я уже знал хорошо и хорошо к нему относился. Я высоко ценю знакомство с Валерием Янкловичем. Считаю, что этот человек искренне любил Володю, в отличие от многих других. Он действительно помогал Володе жить и старался быть ему полезным…»
В. Янклович: «Вот я думаю, почему этот узкий — ближний круг? Поэтов и писателей он сторонился… И практически ни с кем не чувствовал себя свободным, даже с нами…
И он— Высоцкий! — перед всеми должен был отчитываться… Перед Любимовым, перед Дупаком, перед Мариной… И, может быть, только с Федотовым он мог почувствовать себя свободным…»
Оксана: «Вот Валера считает, что он сторонился писателей, поэтов… Да ничего подобного! С удовольствием бы общался, если бы не болезнь.
Володя Шехтман — очень хороший человек, Игорек Годяев — хороший приятный человек, Толя Федотов — веселый, хороший человек, да еще и врач, Валера Янклович — самый близкий, хороший человек… С ними можно посидеть, пообщаться… Но связать всю свою судьбу, общаться изо дня в день, практически не расставаясь, на протяжении целого года — почему?! Чем больше была зависимость, тем больше были нужны эти люди. А вот Сева Абдулов — не мог или не захотел доставать, он и исчез на полгода.
А тот же Федотов, — ну не было бы болезни, да разве мог бы Толя днями не выходить из Володиной квартиры?!»
В. Баранчиков: «Наверное, именно с февраля это и началось — постоянные поиски… И вокруг были люди, которые так или иначе были с этим связаны. Да, общались, дружили, любили, — но главное— это…»
Очень важно наблюдение Владимира Шехтмана: «Знаешь, Валера, мы все были все-таки младшими друзьями… В этом все дело… Даже Вадим. А потом, Вадим (Туманов. — В. П.) бывал наездами…»
В заключение горькие слова В. Янкловича: «Володя был гений — он всех нас объединял и брал от нас то, что ему было нужно… А Володи не стало, — сколько мы продержались вместе?!»
1980 год — високосный. 29 февраля — два концерта: в НИИ капитальных транспортных проблем и еще один концерт в МФТИ.
Вот как начинается один из этих концертов в НИИ капитальных транспортных проблем:
— Сколько времени? Сколько?
— Четверть седьмого… (ответ из зала)
— Занижаете время вы… Что-то я утерял ощущение времени. Обычно очень чувствую — с точностью до минуты — сколько времени. А тут что-то утерял. Может быть, просто поется и поется…
Заметим, кстати, что, по утверждению Ивана Бортника: «Вовка никогда не носил часов, но всегда с точностью до минуты знал время».
Вечером в Доме кино— премьера фильма М. Швейцера «Маленькие трагедии», в котором Высоцкий сыграл Дон Гуана. В этом же концерте он говорит: «Вот сегодня, сейчас, премьера в Доме кино, премьера картины, которая называется «Маленькие трагедии» по Александру Сергеевичу Пушкину. Это Швейцер сделал изумительный, на мой взгляд, монтаж из пушкинских стихов… Смог объединить все «Маленькие трагедии»— получилось как будто единое произведение».
Трехсерийный телевизионный фильм М. Швейцера «Маленькие трагедии» будет показан по Центральному телевидению 1, 2 и 3 июля.
МАРТ
1 марта 1980 года Центральное телевидение показывает очередной выпуск «Кинопанорамы». В передаче был сюжет о телефильме «Место встречи изменить нельзя»: отрывки из фильма, беседа Э. Рязанова с С. Говорухиным и В. Конкиным. Как мы уже знаем, Высоцкий на запись интервью не приехал, так что ни исполнителя одной из главных ролей, ни песен В. В. (а они были записаны) в «Кинопанораме» не было. Вообще, Высоцкий наотрез отказывался говорить и о фильме, и о роли… Может быть, потому что чаще всего его спрашивали, почему вы не спели в этом фильме?
Но все же два раза Высоцкий довольно подробно говорит о фильме «Место встречи изменить нельзя»: на одном из концертов и в самом последнем своем интервью…
«По поводу картины «Место встречи изменить нельзя» я не буду давать интервью. И не потому, что мне нечего сказать, — не выманите, не выудите, я ушлый человек. Если вы обратили внимание, я вообще никаких интервью не даю. Поначалу они не хотели, теперь уже я не хочу, потому что журналисты всегда натягивают, перевирают… Они почему-то всем-всем одинаково дают выражаться — все у них получаются такие умные. Они почему-то думают, что их язык — это язык интеллигентов… Поэтому в их интервью, обратите внимание, все одинаково говорят. Поэтому обещаю вам, что вы не прочтете ни одной строчки о моем отношении к Жеглову. Все видно по тому, как я его сыграл. Я свое дело сделал, а оценивать — дело не мое, а ваше и критиков.
Этот фильм мы делали с друзьями, кланом. Мы работали с режиссером — это мой давнишний, ближайший друг, с которым я начинал: мы «Вертикаль» с ним делали. Я получил удовольствие от работы, не то чтобы удовольствие, а купался в некоторых моментах роли. И больше ничего не скажу».
Действительно, Высоцкий молчал о фильме, но еще раз прервал молчание— в интервью Ирине Шестаковой, корреспонденту иновещания Московского радио:
— Владимир Семенович, теперь вопрос в связи с вашей ролью Жеглова. Вы сами не помните время, то время, когда существовала «Черная кошка» — ведь это не вымысел? Хотя между сороковыми и восьмидесятыми годами уже полвека, но, к сожалению, проблема борьбы с организованной преступностью по-прежнему стоит остро.
— Когда мне было совсем-совсем немного лет, я помню одну облаву. Мы жили в трехэтажном доме напротив Ржевского вокзала (ныне— Рижский). Бандиты собирались ограбить эшелоны, которые приходили из Германии. И я запомнил стрельбу, колоссальное количество милицейских машин и как мы смотрели в форточку на все это. Я помню эту облаву. Я был настолько малолетка, что еще ничего не понимал, что это такое, но все-таки помню это название «банда».
Теперь очень интересно и важно вообще исследовать эту тему: как вообще нужно бороться с террором? Таким же точно способом, как в двадцатые годы, или все-таки терпеть и находить какие-то гуманные способы борьбы с насилием? Никто на этот вопрос ответить не может. Я и согласился сниматься в картине, чтобы этот вопрос поставить. От имени своего персонажа я утверждаю, что нужно так с ними поступать: давить от начала до конца, если ты уверен на сто процентов, что перед тобой преступник.
— Но ведь в картине «Место встречи изменить нельзя» Шарапов не соглашается с вами, то есть с Жегловым?
— Розовый герой, который призывает к милосердию, к тому, чтобы идти в сторону смягчения, а не ужесточения мер по борьбе с преступностью, он утверждает, что нужно действовать честно, даже с нечестными людьми. Это все, в общем-то, на словах. Но если сейчас кругом посмотреть, поглядеть, что делается в мире: терроризм и «красные бригады», стреляют по ногам детей, а потом на их глазах убивают учителя, — начинаешь сомневаться, кто из двух героев прав.
Если вы обратили внимание, то Вайнеры это как раз ухватили в своей вещи. Когда два персонажа окончательно рассорились и разошлись, Шарапов сказал: «Я не хочу с тобой работать». Жеглов: «Ну иди, как хочешь». Приходит Шарапов в МУР и видит в траурной рамочке портрет своей любимой, которую убили бандиты. В данный момент, если бы они ему попались, он любым способом упрятал бы их за решетку, если бы не уничтожил, правда? Вот Жеглов мой все время находится в этой позиции, в которой Шарапов мог бы оказаться в конце картины.
Я его нигде не оправдывал. Ольга Чайковская очень хорошо написала: «Я не понимаю, нравится он мне или не нравится». Кстати говоря, очень многим людям нравится, что Жеглов специально засунул кошелек в карман вора так ловко, потому что это явный вор. Возможно, Жеглов не стал бы так вести себя с человеком, в вине которого не уверен. Но в одном Жеглов, я думаю, ошибается: если он подозревает в ком-то преступника — все — для него перестает существовать в нем человек. И поэтому с единственно приличным человеком он ошибся, поэтому с ним так себя и ведет, понимаете? Вот в этом есть что-то…
— Вам было интересно работать над ролью Жеглова?
— Братья Вайнеры писали этот характер немножечко с меня — с того образа, который создался в их воображении, благодаря моим песням. Мне в картине проще было работать из-за этого».
Многим своим друзьям и знакомым Высоцкий говорил, что хотел бы сделать фильм «Место встречи изменить нельзя» сериалом на всю жизнь. Более того, у него были конкретные планы продолжения фильма, — об этом вспоминает консультант фильма, тогда первый заместитель начальника главного следственного управления МВД СССР В. П. Илларионов (в книге А. Б. Утевского «На Большом Каретном»):
«Вскоре после триумфальной премьеры фильма «Место встречи изменить нельзя» Высоцкий предложил подумать о сюжете продолжения сериала, который можно будет предложить сценаристам.
На лацкане пиджака Жеглова был орден Красного Знамени. За что он его получил? Высоцкий стал импровизировать возможные сцены. Искал начало.
— Где у вас хоронят ветеранов?
— На Преображенском.
— Представим себе снежную зиму. Наше время. Кого-то хоронят. Старики медленно идут к выходу. Один случайно оступился и смахнул снег с маленького обелиска. На фаянсовом овале — мой портрет во френче со стоячим воротником. (Высоцкий выкатил глаза, изображая себя на фотографии.) Надпись: «Капитан Жеглов. Погиб при исполнении служебных обязанностей». Старики тихо беседуют между собой: кто такой капитан Жеглов? Никто не помнит.
Так, думал Высоцкий, мог начинаться фильм. Запомнилась придуманная им и замечательно разыгранная сцена в тамбуре вагона, где один из подчиненных капитана, штыком открыв банку тушенки, жадно ест, измазав руки и лицо жиром.
— Гад, что ты делаешь! В Москве умирают от голода старики и дети!
Это было сказано на такой ноте душевного страдания, что можно только сожалеть о несбывшихся творческих мечтах Высоцкого».
3 марта 1980 года, Париж. Эта дата стоит под такой надписью:
«Дорогому Моему Другу и Брату Володе Самому Высоцкому с Любовью к Нему и Его Гениальному Творчеству — Миша Шемякин. (Представитель России во Франции и др странах)».
Надпись сделана на каталоге выставки Шемякина в Рио-де-Жанейро. Этот каталог, скорее всего, был передан В.В. Мариной Влади во время их встречи в Италии, в Венеции в конце марта…
Мы уже говорили об окружении Высоцкого в последний год его жизни в России, а за границей, безусловно, Шемякин был самым близким и преданным другом. Причем, что очень важно отметить, во многих ситуациях старшим другом, который мог сказать «нет»…
М. Шемякин: «Мы с Володей поругались только один раз, когда он попросил у меня наркотик…
— Ну у тебя столько знакомых врачей-коллекционеров…
Действительно, это было так. Я бы мог достать хоть ящик — ничего не стоило. Предложил бы гравюру — домой бы принесли. Я говорю:
— Володя, кто тебя «посадил на иглу», вот у тех и проси! Можешь сейчас уйти, хлопнуть дверью — хоть навсегда! У меня не проси».
Из не опубликованных пока набросков Высоцкого:
Мне так не хватало брата
Или хотя бы отца…
(Можно добавить, что в последние годы у Высоцкого в России не было и старшего друга. Кроме, возможно, Вадима Ивановича Туманова.)
В. Янклович: «Да и с Вадимом… Туманов пытался воспитывать:
— Володя, да брось ты это.
— Вадим, не лезь не в свое дело».
В. Туманов: «Ты же знаешь, что на эту тему никто не мог с ним говорить… Но ребята бегали, доставали… Я никогда этого не делал».
Кроме того, Шемякин— сам большой художник— прекрасно понимал масштаб личности В. В.: «У Володи было все, что необходимо для этого «коктейля гениальности». У него была феноменальная работоспособность, колоссальное умение расслабляться… Вот некоторые думают: а-а, он был алкоголиком… Да ни черта подобного! Все его нагрузки по накалу точно совпадали — он безумствовал, когда он пьянствовал, но когда он работал, то нагрузки, которые он нес, тоже были колоссальными!»
На эту же тему— из воспоминаний Олега Филатова, врача-травматолога, хорошего знакомого В. В.:
«Однажды я ему говорю:
— Володя, ну пожалей же ты себя! Ты столько делаешь для людей.
Он ответил:
— Да не могу я жить кислой жизнью! Вот я выхожу из штопора, мне так хочется жить и творить».
Сейчас вернемся к парижскому эпизоду с наркотиками. За границей доставать наркотики и опасно, и дорого… Высоцкий провозил «лекарство» в пузырьках из-под сердечных капель… В критических ситуациях ему передавали наркотики командиры экипажей «Аэрофлота». В России все было проще, да и отношение к наркоманам было тогда другим, более терпимым… К ним относились как к каким-то чудакам, а не как к тяжело больным людям… А с другой стороны, наркомания была какой-то стыдной болезнью. Хотя на Западе давным-давно поняли, что наркомания — это опасное заболевание, которое можно и нужно лечить. Через специализированные клиники и реабилитационные центры прошли многие знаменитые люди. Все они не только не стыдятся — наоборот, гордятся тем, что смогли победить болезнь. Например, Бэтти Форд — жена бывшего президента США, которая сама прошла все круги этого ада, ныне возглавляет организацию помощи наркоманам.
Теперь более или менее точно известны и каналы, и «поставщики» — кто мог отказать Высоцкому?.. Будем снисходительны к этим людям, они рисковали многим, и рисковали ради Высоцкого. Леонид Сульповар — врач-реаниматолог из института Склифосовского: «Конечно, Володя пытался доставать у нас… Но у нас в институте все очень строго. Ну раз мы могли ему помочь, ну — два. Не больше…»
Но бывали и экстремальные случаи, когда все возможности достать наркотик были исчерпаны, — В таких ситуациях В.В. действовал по-разному… Мог, например, остановить «скорую помощь» и так убедительно изобразить почечную колику… В одном подмосковном санатории зашел в кабинет знакомого врача, закрыл дверь на ключ изнутри, положил ключ в карман и сказал, что не уйдет, пока не получит ампулу…
Кстати, причиной клинической смерти в Бухаре был не сердечный приступ, как принято считать, а то, что Высоцкий ввел себе лекарство, которое используют при лечении зубов… Спас Высоцкого, как известно, Федотов.
Но у Высоцкого, действительно, было «бычее здоровье» (как в его стихотворении)… В 1979 году в США он прошел полное обследование (вероятно, на томографе), кроме небольших возрастных изменений в миокарде, по его словам, весь организм функционировал нормально… В. В. многим с гордостью рассказывал об этом…
Л. Абрамова: «Это было ранней весной восьмидесятого… И как- то уж очень он меня убеждал, что у него здоровый, совершенно молодой организм: в Штатах так тщательно его обследовали, просветили все на свете. Как будто ему двадцать лет… Он меня в этом убеждал, а мне совсем наоборот показалось…»
Кроме того, по словам Л. В. Абрамовой, ее поразило обилие замков и запоров в квартире… Высоцкий почему-то заперся в ванной и очень долго не мог открыть замок… Наконец выскочил потный и зеленый. Только тогда вторая жена Высоцкого и мать двух уже взрослых его сыновей поняла, что дело тут не только в алкоголе — наркотики!
В марте пытается что-то сделать Всеволод Абдулов: «К этому моменту я окончательно все понял… Постоянно думал об этом. У меня был знакомый — великолепный нарколог, которому я абсолютно доверял. Я поехал к нему… Мы говорили, разговор шел о дозах. И этот врач сказал:
— Самое страшное: чем сильнее человек, тем ужаснее картина, которую вы нарисовали… Чем сильнее человек, тем ужаснее ситуация.
Я был абсолютно в нем уверен и назвал фамилию…
— Ему осталось жить месяца два…
И добавил:
— Вот все мои телефоны, в любое время суток звоните. Сделать уже ничего нельзя, но я всегда готов помочь».
Абдулов передает этот разговор Янкловичу, тот рассказывает Высоцкому.
8 марта 1980 года. В честь праздника— Международного женского дня — газета «Советская культура» публикует статью Аллы Шишковой «Исповедь четырех сестер»… Два отрывка из этой статьи:
«Мы частые гости в России, много раз выступали по Московскому телевидению, ездили по стране с концертами, участвовали в кинофестивалях… Куда бы мы ни приезжали, нам всегда оказывали фантастический прием. Марине часто задают вопрос:
— Чем вас привлекает жизнь в Москве?
— Прежде всего, в Москве я познакомилась с моим мужем, Владимиром Высоцким. Но и до этого я не ездила бы туда так часто, если бы не была там так счастлива…
— Марина, вот уже несколько лет вы являетесь одним из президентов ассоциации «Франция — СССР», совмещаете общественную работу со съемками, разъездами, заботами о детях.
— В ассоциации я в основном занимаюсь вопросами франко-советского культурного сотрудничества. Конечно, не всегда на все хватает времени, но ограничиться только искусством и семьей я не могу…»
А в 1971 году, когда Марина Влади еще просто активист ассоциации «Франция — СССР», в Париж приезжает Леонид Ильич Брежнев. В программе визита Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Президиума Верховного Совета СССР встреча с членами ассоциации «Франция — СССР»… Приглашена и Марина Влади, к этому времени — жена Владимира Высоцкого… Брежнев долго рассказывает об истории дружбы между народами Франции и СССР…
Марина Влади: «Ролан Леруа мне шепчет: «Смотри, как он поворачивается к тебе, как только речь заходит о причинах этой дружбы…» Действительно, я замечаю понимающие взгляды Брежнева. Я знаю, что ему известно все о нашей с тобой женитьбе…
Прежде чем уйти, мы фотографируемся: группа французов вокруг советского главы. Этот снимок сделал гораздо больше, чем все наши хлопоты, знакомства и мои компромиссы, вместе взятые».
Действительно, когда наступает критический момент — Высоцкому в первый раз отказывают в визе для поездки во Францию, — потребовалось вмешательство самого Брежнева… Марина Влади звонит в Париж Ролану Леруа, тот связывается с Жоржем Марше — генеральным секретарем французской компартии. «Позже мы узнали, что Жорж Марше хлопотал за нас перед самим Брежневым…» (Марина Влади.)
Вообще, тема «Высоцкий и Брежнев» достаточно интересна сама по себе… В стихах В.В. есть строки, напрямую посвященные Леониду Ильичу:
Какие ордена еще бывают?» —
Послал письмо в программу «Время» я. —
Еще полно— так что ж их не вручают?!
Мои детишки просто обожают, —
Когда вручают — плачет вся семья.
***
Мою страну, как тот дырявый кузов,
Везет шофер, которому плевать…
А как относился Брежнев к Высоцкому и его песням? Существуют только несколько косвенных свидетельств… Один из летчиков правительственного авиаотряда рассказывал В. И. Туманову:
«Когда мы летели с Дальнего Востока — вдруг в салоне зазвучали песни Высоцкого! Мы— к стюардессам: «Вы что, с ума сошли!?» А они говорят, что кассету передали из окружения Брежнева…»
Из воспоминаний зятя Брежнева Ю. Чурбанова мы узнаем противоположное: «А когда внуки крутили кассету с песнями Высоцкого, и его голос гремел по всей даче, Леонид Ильич кривился…»
Но после смерти В. В. в Москве говорили, «что сам Брежнев посочувствовал общему горю и слушал в день похорон на ялтинской даче Володины песни, особенно «Протопи ты мне баньку, хозяюшка…» (Чижков Д. Отражения).
Высоцкий был знаком с личным переводчиком Брежнева Виктором Суходревом и его женой Ингой Окуневской. И когда, после смерти В. В., решался вопрос о передаче квартиры на Малой Грузинской матери Высоцкого — Нине Максимовне — надо было обратиться лично к Брежневу. В. Янклович позвонил Суходреву, и вопрос был решен очень быстро.
Кстати, Высоцкого хоронили в правительственном гробу (изделие номер шесть, или «шестерка») — в таком же гробу через два с лишним года уронили в могилу тело Л. И. Брежнева…
Но вернемся к 8 марта 1980 года. Реакция Высоцкого на статью А. Шишковой неизвестна, а Марина Влади давно уже неоднозначно относится и к Москве, и к Советскому Союзу, о чем достаточно много сказано в ее книге «Владимир, или Прерванный полет». Что касается четырех сестер Поляковых — Марины, Элен, Татьяны и Ольги, — то наиболее тесные отношения у В. В. с Татьяной — Одиль Версуа. К этому времени она смертельно больна — рак. И. Бортник: «Это Володя продлил ей жизнь, много лет он возил ей мумие…» В особняке Одиль Версуа Высоцкий впервые попал на великосветский прием (муж Одиль Версуа, по одним сведениям — французский, по другим— итальянский аристократ). Вот как сам Высоцкий рассказывал об этом своей тетке — Александре Ивановне: «Бронзовые ручки, мраморные львы, изысканная публика, — а я в курточке и джинсах. И слышу за спиной отчетливый шепот по- русски: «Боже мой, и что она в нем нашла…» Марина это слышит тоже… На следующий день мы с Мариной обошли все лучшие парижские магазины. Самые модные вещи, туфли на платформе… И дальше — все было в порядке».
В этом же особняке происходит знакомство Высоцкого с Михаилом Шемякиным… Вспоминает Ревекка Шемякина: «…Нас всех вместе погрузили в машину, и мы поехали к сестре Марины — Татьяне, к Одиль Версуа. Володя много пел в этот вечер. <…> Володя пел, я ревела. Миша тоже был совершенно потрясен. <…>Очевидно, на следующий день Володя с Мариной были у нас дома…»
Михаил Шемякин: «Нас познакомил Михаил Барышников. Миша жил тогда в роскошном особняке у Одиль Версуа. <…> И я прослушал несколько песен Высоцкого, и меня прежде всего потрясла «Охота на волков». Одной этой песни было достаточно для меня, чтобы понять: Володя — гений! Все, баста! В этой песне было сочетание всего, — как говорят художники: есть композиция, рисунок, ритм, цвет— перед тобой шедевр. То же самое было в этой песне: ни одной фальшивой интонации. Все было, как говорили древние греки, в классической соразмерности. Полная гармония, да плюс к этому— все было на высоченном духовном подъеме! Это гениальное произведение, а гениальные произведения никогда не создают мелкие люди».
Во время гастролей Театра на Таганке в Париже (ноябрь 1977 года) Высоцкий устраивает для труппы сюрприз. В. Смехов: «И вдруг подговорил знаменитую сестру своей знаменитой жены — и мы попали в огромный дом в Латинском квартале… все чинно, просто, великолепно… вот-вот почувствуем себя «месье и мадам»… и тут объяснилось Володино нетерпение, его совершенно детское плутовство в глазах… мы ждали посреди великолепия, что приплывут на столы невиданные, непробованные яства… ночью, после «Гамлета», на левом берегу Сены, на втором этаже старинного замка в честь русских, то бишь иностранных артистов, торжественно внесли два гигантских блюда — горячую гречневую кашу и гору «московских» котлет… И вкусно, и весело, и экзотично…»
В середине марта в Ижевске начинается суд над организаторами концертов Высоцкого, Хазанова, Толкуновой…
В. Янклович: «…окончательно назначена дата суда, — требуют присутствия Высоцкого. Телеграфируем в Ижевск, что выехать не можем, все свои показания подтверждаем. Суд вроде бы это понимает. Но одного нашего приятеля — Николая Тамразова — все-таки заставляют туда приехать».
Н. Тамразов: «…И когда меня в качестве свидетеля вызвали в Ижевск, то на скамье подсудимых были организаторы концертов Высоцкого… Меня просили помочь, а на самом деле «выбросили на гвозди». Но как ни странно, я и в Ижевске показал то же самое, что Высоцкий и Янклович в Москве. Другого и не могло быть, хотя меня и не предупреждали… Не сошлась только одна деталь.
А судья орал на меня как резаный:
— Сейчас вызову охрану, — и вы получите три года тюрьмы!
И я вынужден был, превышая свои голосовые возможности, напомнить ему, что я — не мальчик…
— Я — руководитель и коммунист, и отвечаю за свои слова!
То есть вынужден был обидеться… Когда судья разрешил мне покинуть зал, один администратор, стоя за барьером, кричал:
— Передайте Высоцкому, чтобы башли привез сюда! А то я выйду и взорву его вместе с «Мерседесом»!
То есть они играли в такую игру: мы — люди честные, а все деньги, которые воровали, отдавали Высоцкому и другим артистам».
Из Ижевска идут повестки в Театр на Таганке и на Малую Грузинскую— суд требует явки Высоцкого и Янкловича «для дачи свидетельских показаний».
В. Янклович: «Мы поехали посоветоваться с одним знакомым юристом… Когда Володя разбил первую машину— не по своей вине, — то он судился с каким-то закрытым предприятием. И это дело мог рассматривать только закрытый суд. Мы поехали и там познакомились с судьей — очаровательной женщиной… И вот в марте мы решили с ней посоветоваться. Володя спросил у нее: «Надо нам ехать или нет?» Она ответила: «Никуда ехать не надо. По закону, если им надо, пусть привозят суд в Москву». И вот на основании ее совета мы с Володей решили не ехать».
Напомним, что интересы Высоцкого и Янкловича на суде в Ижевске представляет Генрих Павлович Падва. Суд продлится много месяцев — Высоцкого и Янкловича оправдают только в самом начале июля… А в марте еще неизвестно, как может повернуться дело, — система давит…
Отношение Высоцкого к системе, разумеется, менялось, но в последние годы это отношение не могло не быть резко отрицательным…
Очень точно поняла отношение В. В. к этой самой системе американка Барбара Немчик. Она описывает сцену в аэропорту Шереметьево:
«…Володя поставил машину у входа— там можно стоять десять минут. Но тут же подъехал милиционер и в свой мегафон кричит:
— Здесь нельзя ставить машину! Уберите!
Толпа людей, много иностранцев… Володя вышел, а милиционер продолжает орать:
— Уберите машину!
И Володя — такой небольшой человек — громко говорит:
— Твою мать! Здесь написано, что я имею право стоять десять минут! И ровно десять минут я буду здесь стоять!
Это была потрясающая сцена. На него все так смотрели! Особенно советские. Все как будто остолбенели. И тогда я поняла, что Володя за каждого из них это сказал. Каждый хотел бы крикнуть милиционеру:
— Твою мать! Я имею право это сделать. И я это сделаю!
Когда мы вышли, милицейской машины уже не было».
Но это уже 1980 год — к этому времени у Высоцкого и высокий общественный статус, и, разумеется, чувство собственного достоинства, которое он умел и смел отстаивать…
Прием на роскошной даче одного замминистра… На фамильярное: «Ну-ка, Володя, спой нам!» — Высоцкий реагирует резко… Рассказывает В. Янклович: «У Володи каменеет лицо, и он говорит:
— Мне немедленно надо домой!
— Володя, да ты что…
— Я же сказал, мне немедленно надо домой!
Мы сразу же уехали».
Марина Влади: «…Твоя всенародная популярность, как бы она ни была велика, не компенсирует в твоих глазах отсутствие официального признания. Я часто удивляюсь, почему тебя это так беспокоит, но ты с горечью отвечаешь:
— Они делают все, чтобы я не существовал как личность. Просто нет такого — и все!»
В 1973 году Высоцкий пишет письмо кандидату в члены Политбюро, секретарю ЦК КПСС тов. Демичеву П. Н. Это письмо было косвенным ответом на публикацию в газете «Советская культура» статьи М. Шлиффера «Частным порядком» (март 1973 года) и соответствующих негативных комментариев…
«Мне претит роль «мученика», этакого «гонимого поэта», которую мне навязывают… Я отдаю отчет, что мое творчество достаточно непривычно, но также трезво понимаю, что могу быть полезным инструментом в пропаганде идей не только приемлемых, но и жизненно необходимых нашему обществу».
Никаких позитивных последствий это письмо не имело: у Высоцкого до конца жизни так и не было ни одного афишного концерта в Москве…
Запись в дневнике Золотухина (22.01.75):
«Высоцкий с Мариной были у Демичева. Очень имели приятную беседу. Будет пластинка».
Сам Высоцкий позже так описывал этот прием (пересказ Янкловича): «Демичев, действительно, поднимал трубку и в присутствии Володи и Марины «давал разнос» кому-то из руководителей «Мелодии»:
— Почему до сих пор не вышла пластинка Высоцкого?!
Ему что-то объясняли…
— Чтобы немедленно! И доложить!»
Но, скорее всего, это был отрепетированный ритуал, запланированная сцена, а потом следовал «отбой»…
Кроме того, «система» — это еще и незримая давящая атмосфера, которую В.В. называл «влажной ватной стеной».
Марина Влади:
«Ты всегда говоришь, что на Западе люди ослеплены историями, которые публикуют газеты, то есть делами Сахарова, отказников, известных диссидентов. Но никто не знает о ежедневном изматывающем давлении на людей. Ты называешь это «борьбой против ватной стены»… Эти непрерывные притеснения изматывают тебя душевно».
Одесский писатель Аркадий Львов, давно живущий в США, вспоминает о встрече с В. В. после концерта в Нью-Йорке: «Я дал ему книжку своих рассказов «Большое солнце Одессы» и. спросил, как написать: Одесса— Москва— Нью-Йорк? Он сказал: «Нью-Йорк». И добавил: «У меня два дома — в Москве и в Париже. Книга будет у Марины». Я невольно оглянулся. Он поморщился: «Плевать мне на них (сексотов). Но как душу мотают, как душу они мотают мне».
С другой стороны, В. В. прекрасно знал, «в какой стране нам повезло родиться», очень хорошо знал правила игры, которые предлагала система. А в то время многое решалось на уровне грузчиков, носильщиков, кассиров, которые знали и любили Высоцкого. А в последнее время у В.В. были связи на очень высоком уровне…
Один замминистра подписывал документы на беспошлинный ввоз автомобилей из-за границы. Другой — помогал в строительстве дачи… Один из руководителей московского ОВИРа способствовал быстрому оформлению выездных документов…
Каким образом Высоцкий выходил на этих людей? Чаще всего, они сами находили его— знакомство с легендарным Высоцким было престижным. Кроме того, нескольким близким людям В. В. сказал одну фразу: «Меня любят все дети». Он имел в виду детей партийной верхушки. Например, В. В. неоднократно встречался с Галиной Брежневой, был знаком и с Юрием Брежневым…
В последние годы, пожалуй, не было случая, чтобы система ставила Высоцкого в зависимое или униженное положение. Вот только — болезнь, зависимость от людей, которые доставали наркотики… Фальшь и лицемерие системы сказывались еще и в том, что в стране развитого социализма не могло быть ни алкоголиков, ни наркоманов, ни самоубийц… Кроме того, система насквозь была пропитана халтурой… Приведем очень колоритный рассказ Марии Васильевны Розановой — жены Андрея Донатовича Синявского:
«…И магнитофон мы купили исключительно ради Высоцкого — на моих пленках тогда ничего, кроме Высоцкого и не было.
А когда Синявского арестовали и начался обыск, то решили изъять все эти пленки. <…> Я подняла невероятный крик! Я доказывала, что обыск по делу Синявского, а мои пленки к этому делу никакого отношения не имеют!..
И тем не менее эти пленки они забрали. А потом я очень долго скандалила, чтобы мне эти пленки вернули — ив один прекрасный день я «доскандалилась»! Мне эти пленки вернули. Но предупредили, что один из рассказов Высоцкого стерт, как антисоветский. Это был рассказ, который мы называли «Рассказом о двух крокодилах». На самом деле было не два, а три крокодила — и один из них стал секретарем райкома КПСС… На этом основании рассказ был стерт.
Как только я пришла домой, сразу же поставила пленку и ожидала «дырку» на месте этого рассказа… И вдруг слышу совершенно нормальное звучание. То есть у них там техника барахлила…
Вот тут я поняла, что мир един и что все в этом нашем мире связано… В стране, где никто не умеет работать, не умеют работать даже в КГБ».
Март — месяц интенсивных телефонных разговоров, Высоцкий звонит в Париж практически ежедневно. 21 и 23 марта два телефонных звонка в Италию, там снимается Марина Влади. Вероятно, после первой неудачной попытки вылечиться Высоцкий решает все рассказать Марине… Прямого рейса в Венецию нет (В. В. давно хотел побывать в Венеции — и это служит «официальным» предлогом), он летит через Париж. Его провожают В. Янклович и Иван Бортник…
В. Янклович: «Я хорошо помню, что мы поехали провожать Володю вместе с Ваней Бортником… Обычно Высоцкого не досматривали, во всяком случае, при мне это было в первый раз… Таможенник спросил его:
— Владимир Семенович, вы везете что-нибудь, не внесенное в декларацию?
Володя ответил:
— Нет.
— Вы точно это знаете?
— Да.
Таможенник вздохнул и сказал:
— Откройте чемодан…
Володя открывает чемодан. Наверху лежала шкурка соболя и картина, кажется, Тышлера. Кроме того, он вез Марине кольцо ленинградской работы. Шкурку он смог отдать мне. А картину и кольцо конфисковали. Еще у Володи в кармане был наркотик в пузырьке из-под сердечных капель… Его отправляют на личный досмотр, и он рукой прямо в кармане раздавил этот пузырек. Порезался, потекла кровь…»
И. Бортник (у него несколько другая версия случившегося): «Володя открыл чемодан, там — соболя… Стоим у барьера, и вдруг — три особиста! Таможенник— раз! этих соболей мне под пиджак! Вовка стоит белый как полотно… Пузырек раздавил в кармане, осколки впились в руку… Кровь… А они там стали что-то искать — «Метрополь» что ли? У Володи отобрали тогда какое-то золотое изделие и еще что-то… Володя этим рейсом не улетел. Позвонил одному знакомому в министерстве внешней торговли, тот обратился выше— к заму Патоличева… Тот сказал:
— Пусть пишет объяснительную…
Едем, везем эту объяснительную… Читаю…
— Вовка, ты с ума сошел… Ошибка на ошибке!
— Это специально. Чтобы они поняли, что я волновался…
— Ну, ты уж слишком… «ДАРАГОЙ»?!
— Да нет… Главное— принцип.
И ему вернули эти вещи!»
Марина Влади подробно рассказывает о Венеции в книге «Владимир, или Прерванный полет»— приведем только несколько отрывков…
«Почему этот город пахнет смертью? Может быть, потому, что он словно зажат между солоноватыми водами и небом — влажный и теплый, как чрево мира…
Этой ночью было сказано все, и наконец между нами нет больше тайны.
Очевидно, после очередного срыва ты по преступному совету одного приятеля впервые вкалываешь себе морфий: физическая боль после самой жуткой пьянки — это ничто, в сравнении с психическими мучениями. Чувство провала, угрызения совести, стыд передо мной исчезают как по волшебству: морфий все стирает из памяти. Во всяком случае, в первый раз ты думал именно так. Ты даже говоришь мне по телефону с мальчишеской гордостью:
— Я больше не пью. Видишь, какой я сильный?
Я еще не знаю цены этой твоей «силе»…
Теперь я знаю все. Ты осмелился произнести «запретные» слова.
Я наслаждаюсь этими минутами с болезненным ликованием, как мог бы наслаждаться последними минутами жизни смертельно раненный человек. Мы снова вернулись к началу нашей любви. Мы больше не прячемся друг от друга, нам нечего друг от друга скрывать. Для нас с тобой это — последний глоток воздуха.
Ты всегда мечтал о Венеции, мы часто говорили о ней ночами. <…> Ты говоришь мне, что обязательно поправишься, и чувствуешь сам, что это — конец.
— Я возьму себя в руки. Как только приеду в Париж, мы начнем соблюдать режим, мы будем делать гимнастику, вся жизнь еще впереди.
В конце концов нам всего по сорок два года! Ты обещаешь, что к моему дню рождения в мае «все будет в порядке»…»
Во многих интервью, после выхода своей книги, Марина Влади повторяла одно и то же… Что ее книга — не дневник и не воспоминания — это самостоятельное художественное произведение.
Из стенограммы пресс-конференции М. Влади (1 марта 1990 года, Москва): «Повторяю: это не биография, не дневник — совсем нет. Это мое свидетельство. Наверное, не единственное и не уникальное, просто мое…»
Поэтому несколько дополнительных сведений из «независимых» источников… Через год после смерти В. В. Марина Влади вспоминала, что Высоцкий рассказал ей «все» в катере… Что произошла бурная сцена. «Я его чуть не выбросила из этого катера…» В это можно поверить, во-первых, зная характер Марины Влади… И во-вторых, она знала, что такое наркомания, не по рассказам: ее старший сын Игорь прошел все круги этого ада. Марина боролась вместе с сыном и, кстати, победила
В. Янклович: «К этому времени Володя понял, что сам он с болезнью уже не справится. Кто-то должен ему помочь. И в Италии он все рассказал Марине. Она сказала:
— Ну вот что, Володя. Из этого мало кто выскакивал, но ты — человек сильный. Давай решим так: или ты мне даешь слово, что все это прекратится, или мы с тобой расстаемся. Потому что я знаю, какие ужасы происходили с Игорем: он скитался по свету, сидел в тюрьме…
Высоцкий возвращается в Москву…»
27 марта — концерт в ДК «Коммуны».
Вспоминает Андрей Крылов — тогда председатель московского КСП — Клуба самодеятельной песни: «Концерт организовал Саша Черномордин… Высоцкому заплатили две ставки, чтобы он сделал два отделения, и ожидали, что он споет песни, которые никогда не пел на концертах. А на самом деле он спел свою обычную программу, только, например, вместо одной «антиалкогольной» песни он спел три… В. В. немного обиделся на мою записку о некоторых несоответствиях в песнях… «В 41-м под Курском я был старшиной…», а Курск был в 43-м… Или — в одном концерте Высоцкий пел «Фернандо Кортес», а в другом— «Эрнандо»… А он обиделся на эту записку, это видно по реакции… А я расстроился из-за того, что он так отреагировал… Хотел подойти к нему после концерта, но он сразу со сцены — в машину…»
Из фонограммы концерта в ДК «Коммуны»: «Он, вы знаете, произносится и Фернандо, и Эрнандо. Вы, вероятно, испанист или ис- панофил? Поэтому вы меня поправляете? Ну, вы извините, я так привык. Ну хотите я буду петь Эрнандо Кортес для вас, если это вам доставит удовольствие? Но все его знают под Фернандо Кортес».
Еще на концерте Высоцкий говорит: «Надо бы к Олимпиаде несколько расширить репертуар (спортивных песен. — В. П.)… Что я и собираюсь сделать…»
И снова повторяет: «Нет, неправда, что я ушел из театра. Я хочу попробовать сделать картину. Возможно, это выйдет, возможно, нет, — но это у нас в будущем».
30 марта — полчаса телефонного разговора с Мариной Влади.
АПРЕЛЬ
1 и 2 апреля снова телефонные разговоры с Парижем… Отношения Высоцкого и Марины Влади в последний год— на грани разрыва. Проходит несколько спокойных лет, — вначале сила воли и жена удерживают В. В. от «уходов в пике», потом действует «эспераль»… Но он срывается раз, второй, — это происходит и в Париже. Практически на грани отмены первый афишный концерт в зале Элизе-Монмартр в ноябре 1977 года.
М. Влади: «И уже <…> ничто не в силах сдерживать твои разрушительные импульсы. В этом и заключается парадокс, невообразимый для нормального здорового человека: имея, казалось бы, все, ты буквально тонешь в отчаяньи».
В последний раз В. В. очень не хотел лететь в Париж (к этому времени Марина уже знает о наркотиках). Приведем короткий рассказ об этом Владимира Шехтмана: «Он сделал все, чтобы опоздать. Мы приехали в аэропорт, когда закончилась посадка: «Все, опоздали!» Но таможенники Высоцкого, конечно, знали:
— А, Высоцкий! Сейчас поможем… Девочки задержите рейс на Париж. Высоцкий опаздывает.
И Володя улетел».
В своей книге Марина Влади — по вполне понятным причинам — об этом рассказывает очень мало. Но сразу после смерти она признается, что «в последнее время у нас с Володей были несколько натянутые отношения». А однажды у нее срывается: «Да я похоронила его в своем сердце еще полгода назад!» Но это Марина Влади — «полуживая от ревности» (это состояние быстро проходит): Фарида — жена Володарского, близкого друга, а потом «предателя», рассказывает ей о том, что у В. В. в последнее время была близкая девушка…
В начале апреля у Высоцкого глобально меняются планы… 7 апреля на концерте в МИЭМ (Московском институте электронного машиностроения) В. В. впервые говорит: «Не буду снимать «Зеленый фургон», не успеваю… Хотя затратил много сил…»
В начале января, напомним, Высоцкий уходит из театра, а в конце января закончен сценарий, но включения в план фильма все еще нет…
Игорь Шевцов: «Дело с постановкой затягивалось— ответа не было. Володя интересовался, но сказать ему мне было нечего. <…>
Когда он вернулся (скорее всего, из Италии. — В. П.), я несколько раз звонил, но встречи не получалось: все что-то мешало.
— Знаешь, я, наверное, откажусь снимать картину, — вдруг сказал он однажды по телефону.
— Почему?
— Да не дадут они снять то, что мы хотели. Если такая ерунда тянется со сценарием полгода, так что же будет дальше?
Я надеялся, что у него это минутное настроение, но:
— Да брось ты! — ответил он. — Что я — мальчик?! Я серьезно обдумал».
Вот как объясняет В. В. свое решение в концерте:
«Я просто хотел делать картину, должен был делать, — и не буду делать, потому что не успеваю по времени, хотя затратил много энергии и сил. Хотел делать кино сам, как режиссер, сам сниматься и писать песни, — в общем, все делать самому. Сам придумал, сам воплотил. Сделать кино, как песню. Но у меня не вышло по времени».
Скорее всего, именно в это время у В. В. появляется идея сделать еще одно концертное турне по США — и, может быть, остаться в Нью-Йорке на полгода. Почва, в общем, была подготовлена: первые концерты прошли с успехом, были статьи в американских газетах, американцы увидели его в одной из самых популярных передач Си-би-эс «60 минут»…
Вкратце история первой концертной поездки по США такова… Во Франции В. В. общался с Виктором Шульманом — советским эмигрантом, который в Америке стал импресарио. Шульман и предложил организовать эти концерты. В. В. советуется со своим приятелем, живущим в ФРГ, Романом Фрумзоном… Фрумзон посоветовал провести эти концерты в университетах, в которых изучают русский язык. Он же вместе с женой сопровождал В. В. в этой поездке и вел все финансовые дела… За каждое выступление Высоцкий получил по 3 тысячи долларов. Кстати, в Москве об этих концертах никто не знал, за исключением, разумеется, самых близких людей… В. В. привез из Америки кожаное пальто для Риммы Васильевны Тумановой. «Я же знаю, сколько такие вещи стоят, приготовил деньги… А Володя схватил меня за руку: «Убери свои бумажки! Я за неделю в Америке заработал больше, чем за всю свою жизнь здесь» (В. И. Туманов).
За неделю до смерти Высоцкий говорит И. Шевцову: «Меня хорошо принимали в Америке… Там писали, что после Есенина больше никого из русских поэтов так не принимали». Шевцов добавляет: «Видно было, что ему нравилось сравнение с Есениным».
Для организации новой концертной поездки по США Высоцкому нужен человек, которому он полностью доверял бы и который мог вести все денежные дела. Конечно, это был В. П. Янклович. Весной 1980 года у В. Янкловича появляется подруга, а потом и невеста— Барбара Немчик. У нее заканчивается срок научной стажировки в МГУ…
Барбара Немчик: «Времени оставалось все меньше и меньше — мне надо было уезжать из Союза. Естественно, мне этого очень не хотелось… Мы с Валерием Павловичем очень подружились, и возникла идея: нам «расписаться». Просто Володя сел со мной рядом и объяснил ситуацию… Он надолго собирается в Штаты, Валера должен быть с ним:
— Я думаю, что и для тебя это будет не самый плохой вариант. Ты подумай».
А вот как об этом рассказывал сам В. П. Янклович: «В этот период в моей жизни появилась Барбара… И Володя сказал, что, когда я женюсь на ней, мы вместе поедем в Штаты:
— Мне нужен там свой человек. Попробуем понять, насколько серьезно американцы интересуются русской культурой…»
Америка, а особенно Нью-Йорк, Высоцкого поразила, он многим говорил об этом: «Побывал в XXI веке. Нью-Йорк— это город для меня».
М. Шемякин: «А вот что он возлюбил сразу и так же естественно, как ия, — это Нью-Йорк…»
Марина Влади подробно рассказывает о первом — вместе с Высоцким — посещении Нью-Йорка, но это все-таки ее впечатления… И слова «здесь ты всего лишь зритель» — верны только для первого приезда. А потом — концерты, статьи в газетах, телепередача… В Нью-Йорке В. В. был в гостях у Иосифа Бродского, и не один раз, а по крайней мере— два… «Мы всячески развлекались, когда Володя бывал в Нью-Йорке», — сказал Бродский в интервью «Независимой газете». Здесь же жил Михаил Барышников, который обещал помочь перевести сценарий Э. Володарского и В. Высоцкого «Каникулы после войны» на английский язык. «У Володи была мечта работать в американском кино. Но он понимал, насколько это сложно» (М. Шемякин).
В общем, причин стремиться в Нью-Йорк было достаточно… Весной 1980 года— после затяжек с утверждением сценария «Зеленый фургон» — В. В. говорит некоторым своим друзьям, что собирается за границу на полгода.
Высоцкий — О. Халимонову: «И поработать надо, собираюсь прозу писать… И образ жизни надо резко поменять. А там видно будет».
Теперь точно известно, что В.В. собирался лететь именно в Нью-Йорк. Еще в 1978 году он говорит своему родственнику, уже живущему в США, Павлу Леонидову: «Хочу и буду жить в Нью- Йорке. Как? Не знаю как, но догадываюсь. Деньги? Деньги у нас найдутся…» И Высоцкий, несмотря на прогрессирующую болезнь, начинает серьезно «прорабатывать этот вопрос».
В мае 1980 года заключен брак Б. Немчик и В. Янкловича. В условиях приближающейся Олимпиады и отказа США принять в ней участие — это было совершенно невозможное дело. Но не для Высоцкого. Об этом — позже…
Трудно сказать, на кого конкретно рассчитывал В.В. в Нью-Йорке… Только одно безусловно: Высоцкий надеялся на американских врачей. «Вот они меня вылечат!» — говорил он Янкловичу. Марина Влади? Но она, кажется, даже не знает об этих планах В. В….
Возможно, Высоцкий рассчитывал на поддержку Милоша Формана? Это вполне вероятно, потому что В. В. пригласил Формана на московскую Олимпиаду, но тому не дали советскую визу… В. В. был очень огорчен — вероятно, он хотел поговорить с Форманом о сценарии «Каникулы после войны»…
К этому времени в Нью-Йорке уже шесть лет живет Павел Леонидов, но В. В. знает, что на него рассчитывать не приходится. Леонидов болел, бедствовал, даже просился назад в Союз… В 1979 году, после выступлений в США, Высоцкий оставил ему тысячу долларов, но даже не позвонил… Так что ничего конкретного о намерениях В.В. мы пока не знаем…
9 апреля в «Литературной газете» был опубликован рассказ Л. Измайлова «Синхрофазотрон», в котором, в общем, пересказывается— вольно или невольно — сюжет песни Высоцкого «Товарищи ученые».
И. Шевцов: «— Во, видал, что делают, а? — встретил он меня однажды, размахивая свежим номером «Литгазеты». — И сколько раз так было! Берут мои песни, делают рассказ. Да черт с ними, не жалко.»
Речь шла о каком-то рассказике на 16-й полосе газеты, построенном на материале его песни «Товарищи ученые».
Через несколько дней у Высоцкого был концерт под Москвой в одной из воинских частей. На этом концерте он сказал: «Я хочу спеть песню «Товарищи ученые»… Дело в том, что совсем недавно открываю я «Литературную газету», смотрю сразу 16-ю полосу и вижу… Написан рассказ, где слово в слово пересказано содержание моей песни. Наверное, этот человек решил, что теперь можно, и начал шпарить — ну просто один к одному(…) Поэтому я решил ее снова петь».
Песня заканчивается так:
…Но вы ж ведь там задохнетесь за синхрофазотронами, —
А тут места отличные — воздушные места!
Товарищи ученые, не сумлевайтесь, милые:
Коль что у вас не ладится, — ну, там, не тот эффект, —
Мы мигом к вам заявимся с лопатами и с вилами,
Денечек покумекаем — и выправим дефект!
Приведем — для сравнения — отрывки из рассказа Л.Измайлова «Синхрофазотрон»:
«…У нас раньше в подшефных симфонический оркестр был… Как осень, они у нас картошку роют. А зимой, когда у них запарка, — мы к ним…
А тут председатель говорит:
— С этого года у нас в подшефных надежда нашей науки — атомные физики. Будем помогать. Завтра едем к ним синхрофазотрон налаживать. Работа большая, но трудоемкая…
Две недели пролетели, как один день. К тому времени и синхрофазотрон отремонтировали. Расставались— плакали. Теперь их на уборку ждем. Конечно, трактор — это не реактор, но если поднапрячься, то и его доломать можно».
Вряд ли можно говорить о прямом заимствовании «ну просто один к одному», но совпадения есть.
13 апреля Высоцкий в последний раз играет в спектакле «В поисках жанра» («Срезки»). История появления этого спектакля необычна, но в какой-то мере характерна для Театра на Таганке. Вспоминает бывшая заведующая кадрами театра Елизавета Иннокентьевна Авалдуева:
«8 марта 1978 года должны были играть «Мать» по Горькому. А Зина Славина наглоталась днем каких-то таблеток, чтобы поспать перед спектаклем. Проснулась — такое состояние, что играть не может. И как раз все ребята оказались дома: Высоцкий, Филатов, Васильев… И два часа полный зал слушал их концерт…»
Один из зрителей, так и не попавший на спектакль «Мать», рассказывал об этом: «Целый час нас держали в фойе. Потом вышел на сцену Любимов: или мы вам возвращаем деньги за билеты, или вы смотрите концерт артистов театра. Все закричали: «Концерт!»
В. П. Янклович: «Чтобы не отменять спектакль, задержали начало на час… Вначале был просто концерт, а потом Любимов придумал макет, освещение… Но, конечно, все ждали Высоцкого».
Сам В. В. очень подробно рассказал об этом спектакле во время интервью Пятигорскому телевидению (14 сентября 1979 года): «Это спектакль очень странный. Это даже не спектакль, это новое зрелище. Я считаю, что мы придумали новую форму театрального действа. Нам вдруг стало досадно в какой-то определенный момент, что все, что мы пишем для фильмов, для спектаклей, для других театров, — все пропадает. Получается, что это работа в корзину. И мы решили из этих вещей, которые исчезнут, сделать просто спектакль. Такой концерт, спектакль — я не знаю— как хотите назовите — такое зрелище. Попробовали. Сначала он был с объяснительным текстом — я его произносил. Потом Любимов придумал привозить с нами макет нашего театра, освещать его одним маленьким фонарем: на меня ставят красный свет, на Золотухина— он играл в кино милиционеров, — на него врубают такую зеленую бумажку — ему, значит, везде открыта дорога… То есть мы в этом маленьком зальчике делали еще освещение. Получилось действо. Мы можем этот спектакль— почему он нам удобен— возить в любое место, в любой город. Смотрят его с громадным интересом и удовольствием везде».
Приведем еще точку зрения на этот спектакль тогдашнего директора Театра на Таганке Николая Лукьяновича Дупака: «По разным причинам спектакли уходили из репертуара театра, и финансовое положение стало сложным. Нужен был спектакль популярный, но сделанный малыми силами. «В поисках жанра» — этот спектакль был очень популярным… Печально, что его не поняли в Тбилиси. Зрители просто не пошли… Для Володи тогда это было серьезной травмой».
«Но все было не совсем так, — рассказывает В. П. Янклович — тогда главный администратор Театра на Таганке. — Мы приехали в Тбилиси, и неожиданно выясняется, что зритель во Дворец спорта не идет. Все билеты на «Гамлета», на «Мастера и Маргариту» давно проданы, а на «Поиски жанра» — практически на Высоцкого — никаких аншлагов. Вместо десяти спектаклей прошло всего пять. А вот на концертах — в институтах и других залах — битковые сборы. Это несколько приободрило Володю, а то он очень переживал… Ему стало казаться, что публика к нему равнодушна, что он никому не нужен. И только позже мы узнали, что тбилисцы вообще не любят ходить в свой Дворец спорта».
После смерти В. В. спектакль «В поисках жанра» постепенно трансформировался в творческие вечера ведущих актеров театра…
14 апреля В. В. присутствует на открытии чемпионата Москвы по каратэ. Его пригласил Алексей Штурмин — один из первых тренеров по этому — тогда еще экзотическому — виду спорта, организатор Всесоюзной федерации каратэ. В интервью со Штурминым зашел разговор о физических данных Высоцкого:
«Физически Володя был очень одарен. Ну, например, он «крутил» переднее сальто с места, — в общем, таких людей немного. По физическому развитию В.В. намного превосходил обычный средний уровень».
О невероятной физической одаренности В.В. рассказывал в своих выступлениях Геннадий Полока… Самый яркий пример— когда Высоцкий на кинопробах делал несколько танцевальных па на вертикальной стене.
Далеко не всегда творчески одаренные люди отличаются прекрасными физическими данными, но В. В. — по мнению многих специалистов — вполне мог стать и профессиональным танцором высокого класса, и классным спортсменом. Еще два примера.
Марина Влади: «…Ты делаешь «крокодила на одной лапе» — сложную фигуру, при которой атлет удерживается параллельно земле, опираясь на согнутую в локте руку».
Елена Садовникова— врач-психиатр из института Склифосовского: «Как-то мы были в Дубне. Володя давал там концерт. Мы поднимались по лестнице, он что-то рассказывал Жене (сыну Е. Садовниковой. — В. П.). И вдруг произнес:
— Ну вот так…
Встал на руки и пошел вверх по ступеням. Мне потом объяснили, что сделать это необычайно трудно— настоящий акробатический трюк».
Но все эти примеры из начала или середины семидесятых, а к восьмидесятому году многое меняется…
Рассказывает врач-реаниматолог Леонид Сульповар: «Физически Володя был очень развит, в нем всегда чувствовалась невероятная сила. Именно мужская сила. А здоровье? При всей его физической развитости и тренированности в последние годы здоровье, конечно, было подорвано».
Вопрос о физической форме В. В. возникает, когда они с Игорем Шевцовым намечают возможных исполнителей главных ролей в фильме «Зеленый фургон».
И. Шевцов: «Володя собирался сам играть Красавчика (главная роль в фильме. — В. П.). Я заметил, что он староват для этой роли. Вот если бы он выглядел так, как на фотографиях Плотникова… На той серии, где он с Мариной, с Говорухиным.
— Чепуха! Только заняться собой немного — и сразу же буду таким, — уверенно сказал он».
С этим согласны самые близкие друзья В. В.
В. Абдулов: «Стоило ему проплыть на корабле и потренироваться в зале, — он спокойно крутил сальто».
В. Янклович: «Даже в самом худшем состоянии он находил время сделать несколько упражнений. Ну, допустим, отжаться…»
Но в 1980 году вопрос стоял уже о жизни и смерти, — к сожалению, тогда мало кто понимал это…
В начале апреля из Ленинграда звонит директор фильма Вячеслава Виноградова «Я помню чудное мгновенье». Он просит В. В. принять участие в этом фильме и приехать в Ленинград на съемки… Переговоры ведет В. Янклович:
«Я сказал, что нужна гарантия выхода в эфир, чтобы не повторилась история с ЦТ (имеется в виду запись для «Кинопанорамы». — В. П.). Я пока ничего Высоцкому говорить не буду, а вы решите все вопросы. И главное: пойдет это или нет…
Они перезвонили и сказали, что согласовано во всех инстанциях — все обязательно пойдет в эфир Сказали, что съемки будут в БДТ. Я рассказал Володе — надо ехать Мы хотели ехать вместе, но в последний момент не получилось».
16 апреля 1980 года с 15 до 17 часов Высоцкого снимают в малом зале Ленинградского Большого Драматического театра. Вначале хотели песни снимать под фонограмму — обычная практика на телевидении, — но не получилось, скорее всего, из-за нехватки времени. Высоцкий пел «живьем». Это последняя съемка поющего Высоцкого, причем съемка на кинопленку… А в самый последний раз В. В. снимали в Польше для теленовостей.
Режиссер фильма Вячеслав Виноградов рассказывал, что после съемки В. В. предложил оформить «Кони привередливые» как песню, которая исполняется впервые. «Как-то наивно он это предложил…
— Ну что вы, Володя! Эту песню вся страна знает…»
Этот факт подтверждается тем, что текст песни перед Ленинградом переписан набело — черными чернилами на белой линованной бумаге. (Дело в том, что некоторые концертные организации платили В. В. дополнительный гонорар— якобы за песни, специально написанные для тех или иных гастролей.)
Фильм «Я помню чудное мгновенье» был показан летом восьмидесятого года по ЦТ. Эпизода с Высоцким там не было — вырезали… В. В. только сказал Янкловичу:
— Ну что я тебе говорил?!
После смерти Высоцкого Вячеслав Виноградов включил эти материалы в свой следующий фильм «Я возвращаю Ваш портрет».
В середине апреля (к сожалению, точная дата пока не установлена) Высоцкий делает свою последнюю запись с музыкантами. Он записывает у себя дома песню «О конце войны». Аппаратура у него — высокого класса, и получается практически студийная запись… А история этой записи такова..
По сценарию Игоря Шевцова на Киевской киностудии снимается фильм «Мерседес уходит от погони». Шевцов предлагает В. В. сняться в этом фильме о военной разведке и написать несколько песен — с этого и начинаются их отношения. Высоцкий отвечает:
— Нет, знаете, я вообще сейчас отказываюсь от всех предложений — хочу год отдохнуть, не сниматься. Потом я только что сделал роль в «Эре милосердия» — это похоже. Нет смысла повторяться..
— Владимир Семенович, ну а песни напишете?
— Нет-нет, ничего писать не буду. А вот у меня есть «Песня о конце войны». Если подойдет— берите…
«Песня о конце войны» была написана для фильма «Место встречи изменить нельзя» («Эра милосердия»), но в фильм не вошла. Первый разговор об этой песне с Шевцовым состоялся летом
1979 года, а весной возникает острая необходимость: «обычный для кино цейтнот».
Игорь Шевцов вспоминает: «…Я бывал у него— он не отказывался, но и не торопился..
— Для них ничего не хочу делать, — зло сказал Володя, — у меня в Киеве ни разу ничего не прошло.
Я уговаривал, обещал и клялся, что на этот раз ему дадут карт-бланш.
— Ладно, для тебя сделаю, — сдался он наконец.
Это была удача. Я постарался сделать все, что было в моих силах, и студия, действительно, прислала ему телеграмму, что берет его песню, так сказать, не глядя. (То есть не слушая и не утверждая, как это тогда было принято.) Копия телеграммы и сейчас у меня».
В. В. телеграмму почему-то не получил. Тем не менее он приглашает Шевцова и поет ему песню…
«— Ну что? Пойдет? — вдруг с каким-то недоверием спросил он и, не дождавшись ответа, принялся зачем-то с жаром доказывать, что это — как раз то, что нам надо. Да для меня это было и так очевидно!
— Сегодня вечером запишу, — пообещал он. А разговор происходил утром. — Условия такие: я хочу, чтобы меня считали автором не только текста, но и музыки, а то орут: не композитор, не композитор! Да при чем тут это? Моя песня, моя мелодия, а инструментовка — не их дело. В общем, пусть платят и за музыку тоже!
Я понимал, что дело тут не только в оплате, что ему нужно утвердиться таким образом. И — поразительно — студия приняла его условия!
Вечером он позвал музыкантов и записал песню, записал несколько вариантов. Страшно жалко, что я не смог приехать тогда к нему на запись — не хватило режиссеру одного варианта. А может быть, и не в этом было дело…»
В начале записи В. В. говорит: «Ну, Толя, начинай…»
Анатолий Бальчев — профессиональный музыкант — вспоминает: «Это было начало или середина апреля. Я тогда работал в ресторане «Архангельское», — со мною записывали песню Вася Шубин — гитарист и еще был Володя Витковский…
Володя сам позвонил, попросил помочь:
— Нужны ребята, надо срочно записать песню…
Я сразу позвонил ребятам, договорились на следующий вечер. Володя говорил, что запись нужно послать в Киев… Помню, что в квартире были еще сын Высоцкого — Никита и Валерий Павлович Янклович. Сначала мы записали эту песню «в вальсе», потом вариант «баллады», который, по-моему, оказался самым удачным. Кстати, у Володи было два варианта текста: длинный и короткий».
И. Шевцов: «К сожалению, «Песня о конце войны» в фильм («Мерседес уходит от погони») не попала. Ну, это отдельная история, и ей здесь не место. Володя разозлился, считая, вероятно, что я виноват…»
И еще одна неустановленная дата, вспоминает Л. Абрамова: «А в последний раз я видела Володю, наверное, в апреле. Он приезжал ко мне домой со странным разговором:
— Есть ли у тебя старинные драгоценности?
И чтобы я ему их отдала, а он продаст их за рубежом, — за большие деньги…
— Я хочу, чтобы у детей что-то было…
Он тогда привез мне «Чевенгур» Платонова и «Русскую идею» Бердяева».
В апреле Высоцкий предпринимает вторую попытку лечения от наркомании… Еще в конце 1979 года он рассказывает о наркотиках Леониду Сульповару, просит совета, а значит, и помощи.
«И я начал искать, что можно еще сделать. Единственный человек, который этим тогда занимался, был профессор Лужников. К нему я и обратился… У меня была надежда большая — и я Володю убедил, что мы его из этого состояния выведем. Лужников разрабатывал новый метод — гемосорбцию. Я договорился… Но то не было адсорбента, то ребята выезжали в другие города. А Володя ждал, — каждый день звонил: «Ну как? Ну когда?» (Л. Сульповар).
В. Янклович: «Володя так ждал, так надеялся, — ведь все это тянулось довольно долго… Он так хотел вылечиться!»
В. Шехтман: «Володя страшно хотел вылечиться и очень интересовался всеми новшествами. И Леня Сульповар рассказал ему про гемосорбцию:
— Через неделю выходишь — свежий, как огурчик. Полное излечение.
У Володи загорелись глаза:
— Замечательно! Все, Леня, — ложусь».
К этому времени Высоцкий прекрасно понимал опасность ситуации, и, повторим, самым главным желанием его в последний год жизни было «завязать с наркотой». А положение, действительно, было угрожающим…
В последние года полтора В. В. использовал практически всю «гамму» наркотических препаратов: от промедола до героина. Доставать наркотики, естественно, дело трудное и чреватое серьезными последствиями… Но в то время в СССР наркомания считалась принадлежностью только западного образа жизни… У нас ее как бы не существовало, особо строгого контроля за распространением препаратов тоже не было.
В. Янклович: «Володя говорил:
— Дядя болеет… А ты знаешь, сколько им дают… Ему не хватает.
А я работал тогда администратором Таганки, — много народу крутилось вокруг, в том числе и врачей. Я спросил, они как-то странно смотрели, но давали».
Общее мнение, что о болезни В. В. в Театре на Таганке никто не знал… Теперь можно уточнить: не знало подавляющее большинство. Несколько актеров все-таки знали, и не только знали… Но не будем называть их имена.
Е. И. Авалдуева — долгое время она была не только завкадрами театра, но и секретарем Любимова: «Иногда Володя брал ключи и перед спектаклем закрывался в кабинете. Делал укол, но тогда я не знала какой…»
А. Стернин — фотограф театра: «В гримерной хрустели осколки от ампул… Володя говорил, что уколы от сердца. Правда, я замечал, что перед выходом на сцену он какой-то возбужденный, «на взводе»… А после спектакля— как выжатый».
Даже Ю. П. Любимов узнал о болезни только после смерти В. В., — ему рассказал В. Янклович.
В последний год положение усугубляется тем, что В. В. перестает контролировать себя во время приема…
A. Федотов: «Были моменты, когда Володя уже не мог контролировать себя. Сколько бы мы ни достали — правдами и неправдами, — он мог сразу сделать себе… Мог всадить колоссальную дозу».
B. Шехтман: «В последнее время Володя реально себя не ощущал. Он мне говорил:
— Вот у такого-то есть брат… Много лет он делает одну-две ампулы в день — и ничего.
— Володя, а сколько ты сегодня хватанул? Штук десять уже засадил?!
— Да это же вода! Они туда воду наливают!
Вот тут он себя уже не мог воспринимать реально…»
В. Янклович: «Из ванной зовет меня:
— Валера, смотри, они же не доливают!
Или в другой раз слышу: «дзинь!»
— Валера, я ампулу разбил.
А сам уже успел уколоть и уронил на пол пустую.
Однажды мы смогли достать большое количество, рассчитывая, что этого хватит на месяц… А Володя сделал все это за неделю…»
В общем, ситуация угрожающая… И вот 23–24 апреля в институте Склифосовского Высоцкому делают гемосорбцию— очистку крови…
В.Янклович: «Сульповар договорился с профессором Лужниковым. Профессор попросил Володю обо всем рассказать откровенно, иначе не имеет смысла пробовать… Володя рассказал все: когда, сколько и как… Когда он может бороться, а когда нет. Решили попробовать…»
Л. Сульповар: «И наконец мы это сделали… Я пришел к Володе, посмотрел, понял, что и здесь мы ничего не добились… Мы тогда думали, что гемосорбция может полностью снять интоксикацию… Но теперь ясно, что это не является стопроцентной гарантией…»
Вспоминает Анатолий Павлович Федотов: «Володе сделали гемосорбцию… Кровь несколько раз прогнали через активированный уголь. Это же мучительная операция, и Володя пошел на это… Но гемосорбция не улучшила, а ухудшила его состояние. Мы приехали к нему на следующий день — Володя был весь синий…
— Немедленно увезите меня отсюда!
В общем, снова не получилось».
В. Янклович: «Рано утром приезжаю в больницу— тут Федотов путает, я приехал один… Вижу Володю и понимаю, что ничего не произошло.
Он говорит:
— Забери меня отсюда.
Врачи стоят поникшие…
— Может быть, попробовать еще раз?
Володя сказал:
— Нет, не надо…
И дал расписку, что врачи не несут никакой ответственности, если снова начнет употреблять… Приезжаем домой. Володя говорит, что поедет в больницу. Я — ему:
— Ну ладно, ты о себе не думаешь! Но людей-то подводить нельзя…
Но все же садимся в машину, едем в Первую Градскую. Знакомых врачей нет. Но Володя же — гениальный актер: он мог убедительно изобразить приступ печени, желудочную колику — все, что угодно… И, пока я бегал, чтобы предупредить врачей — Володе давать нельзя, — он сумел убедить девочек медсестер из приемного покоя… Я понял это по его глазам. Смотрит на меня и говорит:
— Ну что, птичка моя… Видишь, ничего страшного не случилось».
В конце апреля вышел из ремонта большой «Мерседес» — и наконец, спустя четыре месяца после аварии, — у Высоцкого «свои колеса»…
Вспоминает мастер станции техобслуживания «Мерседесов» № 7 В. И. Сенин (интервью Л. Симаковой): «Эту машину отремонтировали к лету или раньше: я по одежде помню, что было тепло. И Володя приходил, что-то ему там не нравилось. То ли утром плохо заводилась, то ли что-то стучало — на ней поставили абсолютно новый двигатель. Я говорю:
— Володь, надо пораньше встать и приехать, будем разбираться.
Он отвечает:
— Все, договорились!
А Володя Шехтман:
— Когда это он встанет пораньше?!»
В. Шехтман: «Да, я помню этот день, когда мы его получали. Все было сделано, не хватало только крыльчатки вентилятора. И мы поехали в десятое ГАИ. Мы зашли, а там, на втором этаже — гараж. И стоят мотоциклы сопровождения БМВ-600. Володя их увидел и обалдел:
— Ух ты! БМВ-600! Всю жизнь мечтал о таком мотоцикле.
Он рассказал, как они с Мариной приехали на южное побережье Франции… Все на своих шикарных тачках, а один немец приехал на таком БМВ…
— И все женщины были его…»
Оксана: «Да, в конце апреля появился большой «Мерседес». Мы ездили на дачу— уже была настоящая весна…»
Примерно в это время Барбару Немчик выселяют из общежития — закончился срок ее стажировки, да еще США отказываются участвовать в Олимпиаде: «И я переехала на Володину квартиру. Когда он приехал за мной — мои вещи уже стояли на улице, — я не хотела, чтобы он заходил в общежитие. Володя об этом переезде очень смешно рассказывал, я так, конечно, не смогу…
— Я подъехал, весь тротуар был уставлен ее вещами… И как это Барбара могла за десять месяцев накопить столько вещей! Мы еле-еле затолкали все это в «Мерседес»…»
28 апреля днем— концерт в НИИ «Витамин». Высоцкий четко формулирует свое жизненное и творческое кредо — не в первый, но, скорее всего, в последний раз:
«Я, вообще, должен вам сказать, что когда я выхожу на эту вот площадку, то стараюсь не кривить душой и говорить все, что думаю. Иначе нет смысла сюда выходить. Лучше сидеть дома и там водку пить. Поэтому то, что я вам буду сегодня говорить и петь, — это есть истина, я так думаю, это мое собственное — мое, мое! Сугубо мое мнение. Я говорю только то, что я думаю на самом деле…»
28 апреля — День советской науки. Вечером концерт Высоцкого в подмосковном Доме ученых (г. Троицк). В фойе стояла машина для быстрого тестирования. В. В. попробовал, сказал: «Я, Вань, такую же хочу!» На концерте академик Велихов подарил Высоцкому шуточный диплом и глиняную «медаль с печатью». Все шло хорошо, но после концерта В. В. стало плохо… Как сказала девушка, которая была за кулисами: «Его увезли еле живого…»
Приближается май… Высоцкий обещал Марине Влади, что к ее дню рождения (10 мая) все будет в полном ажуре…
МАЙ
1 мая в квартире на Малой Грузинской привычный — «свой» круг: Валерий Янклович, Анатолий Федотов, Владимир Шехтман, Оксана, ненадолго заезжал Вадим Иванович Туманов. Неизвестно, отмечали ли у Высоцкого День международной солидарности трудящихся, скорее всего, было не до праздника… Но этот день запомнили все, потому что к В. В. неожиданно приезжает Олег Даль.
В. Янклович: «1 мая к Володе приехал Даль «в полном разборе», сказал: — Володя, я не могу идти домой в таком состоянии. Побуду немного у тебя…»
(Пока сведений о каких-то тесных отношениях Высоцкого и Даля нет… Когда-то они вместе снимались в фильме «Плохой хороший человек»… Конечно, хорошо знали и ценили друг друга… Известно, что в эти майские дни Высоцкий читал ему свои последние стихи.
Н. Галаджева: «Давно не слышавший друга, Даль поразился, как сильно вырос и окреп голос поэта. Это была их последняя встреча».
Поражает лицо Даля на фотографиях похорон В.В., а 25-го днем на Малой Грузинской он потерял сознание…)
В. Янклович: «Тогда Володя понял, что надо срочно что-то делать. Он сказал Олегу:
— Ты знаешь, у меня есть друг— врач Толя, он тебя посмотрит…»
Оксана: «В разобранном состоянии — это не то слово… Когда я зашла, — первое впечатление, что человек неживой. К вечеру Даль пришел в себя».
A. Федотов: «Даль приехал… Володя говорит:
— Все! Надо вшиваться!
Есть такие таблетки «тетурам», их вшивают под кожу».
B. Шехтман: «Даль приехал к нему… Володя специально для него держал эти таблетки — «эспераль»:
— Олег, ты что, не можешь «порежимить» неделю?! Я тебе привез — вот они…»
А. Федотов: «Еще эти таблетки называют «эспераль»… Метод лечения основан на страхе: выпьешь — станет очень плохо. Препарат блокирует фермент печени, который расщепляет алкоголь. Накапливаются кислые продукты — это мучительно…»
Сам Высоцкий впервые узнает про «эспераль» еще в 1971 году… Накануне премьеры «Гамлета» Высоцкий попадает в Центральный госпиталь МВД (там работает двоюродный брат А. Митты — Герман Ефимович Баснер). Перед выпиской прилетает Марина Влади, тогда она впервые привозит этот препарат.
М. Влади: «Эспераль. В этом слове есть иллюзия надежды. Запрет не в состоянии решить элементарных главных проблем. Это не более чем подпорка…»
Г. Баснер: «Эспераль»? Это такие таблетки, которые вшивают под кожу. Действуют они полгода, но мы говорили, что гораздо больше. Они абсолютно безвредны, если не употреблять алкоголь… И вот тогда я в первый раз сделал Володе имплантацию препарата, его привезла Марина».
М. Влади: «Эта имплантация, проведенная на кухонном столе одним из приятелей-хирургов, которому я показываю, как надо делать, — первая из длинной серии».
Г. Баснер: «…То, что описывает Марина в своей книге, — это уже было во второй раз — в квартире на Матвеевской. А после первого раза Володя не пил полтора года.
Однажды звонит Саша Митта:
— Гера, срочно приезжай! Володе плохо! Он перепутал стаканы.
Я сказал:
— Надо немедленно промыть желудок! Пусть пьет воду и — два пальца в рот! Самый элементарный и надежный способ.
Тут же вскочил в машину и приехал. Володя уже более или менее успокоился, сделал себе это «промывание». Но «эспераль» сработала: оставалась гиперемия (краснота) лица и ярко выраженная тахикардия…
Как же это произошло? Володя говорил, что перепутал стаканы. Возможно. <…> Но я думаю, что он тогда сам решил попробовать. И минуты через две ему стало плохо. А Володя сделал всего один глоток! Вот тогда он понял, что «эспераль» действует».
М. Влади: «Периоды затишья длятся от полутора лет — в первый раз — до нескольких недель после последнего вшивания. Ты больше в это не веришь, хуже того, ты начал сам себя обманывать… Через несколько дней… ты пробуешь немного пить, реакция слабая, ты увеличиваешь дозу, и, видя твое состояние, врач решает удалить препарат».
A. Федотов: «Несколько раз я делал вшивку. Володя строго следил: сколько таблеток, на какой срок. Он привозил их из-за границы. Но потом Володя научился сам их выковыривать…»
М. Влади: «Иногда ты не выдерживаешь и, не раздумывая, выковыриваешь капсулку ножом…»
Г. Баснер: «…У меня где-то лежат его расписки… Под мою диктовку Володя два раза писал примерно такой текст: «Я, Владимир Высоцкий, сознательно иду на эту операцию. Ознакомлен со всеми возможными последствиями, а именно, паралич и даже остановка сердца. Обязуюсь спиртного не употреблять». Ведь ему нельзя было пить даже вчерашний кефир…»
М. Влади: «…Это не более чем подпорка. Но благодаря ей тебе на шесть с лишним лет удается отодвинуть роковую дату, предназначенную судьбой».
«Эспераль» в России быстро переделали в «спираль», а потом и в «пружину»… В 1975 году(?) Высоцкий присылает Ивану Бортнику открытку из Испании со следующим текстом:
Скучаю, Ваня, я
Кругом Испания.
Они пьют горькую, лакают джин
Без разумения и опасения,
Они же, Ванечка, все без «пружин».
B. В. привозил «эспераль» не только для себя… Нескольким актерам Театра на Таганке тоже была сделана имплантация этого препарата, то есть «вшивка»… Юрий Петрович Любимов называл этих актеров — «вшивота»!
2 мая 1980 года. А.Федотов: «На следующий день на кухне у Володи я вшил Далю «эспераль».
3 мая Высоцкий в последний раз играет в спектакле «Добрый человек из Сезуана». Некоторые коллекционеры считают, что 3 или 4 мая у Высоцкого был концерт в КГБ, если он действительно состоялся, то это был единственный концерт в мае 1980 года.
Напомним, что В.В. в Венеции обещает Марине, что к ее дню рождения он будет в полном порядке. К 10 мая он должен быть в Париже. Времени остается очень немного.
Высоцкому не хотелось лететь в Париж… Он не сдержал слово, данное Марине, — наркотики остаются по-прежнему… Доставать наркотики в Париже для Высоцкого практически невозможно — они там слишком дороги. Кроме того, он понимает, что контроль со стороны Марины будет очень жестким… Но, с другой стороны, ему хочется покончить с унизительной зависимостью от «лекарств»…
A. Бальчев: «В мае мы с Бабеком встретили Володю на улице.
— Мы летим в Сочи, — давай с нами!
— А что, может быть, действительно? Позвоните из Сочи.
Мы позвонили.
— Нет, не могу. Времени нет».
Времени нет еще и потому, что В. В. занимается оформлением документов для брака американки Барбары Немчик и Валерия Янкловича.
Б. Немчик: «Буквально все сделал Володя — он везде со мной ходил… Ведь все надо было проталкивать.
Мы вместе пошли в Бюро переводов… Я знаю, как долго там держали американцев, которые женились или выходили замуж в России. Я сама сделала перевод паспорта, а этого делать нельзя — они должны переводить сами. Мы пришли туда, нас встретила женщина — такой очень тяжелый, железный, советский тип. Володя подошел, объяснил ситуацию, и через десять минут все было готово
Она приказала сотруднику:
— Девушка сама перевела паспорт. Перепишите, пожалуйста, ее перевод на наш бланк и поставьте печать.
А для наших это была одна из самых сложных проблем, в Бюро переводов документы задерживались на две-три недели. Володя все сделал за десять минут».
Назначена регистрация, несмотря на все усилия помешать этому браку. В. Янклович: «Директор этого Дворца бракосочетаний сказала мне: «Хотите совет? Даже и не пытайтесь — вас никогда не зарегистрируют!» Специально закрыли на ремонт это учреждение… И все- таки нас расписали…»
B. Шехтман: «На регистрации я был… Где-то лежит фотография… А за документами мы помотались… Володя же ездил к министру юстиции РСФСР, когда заведующий загсом отказал».
Напомним, Высоцкий надолго собирается за границу, и там ему нужен человек, который мог бы вести дела.
В. Шехтман: «Валера с Барбарой женились вроде бы фиктивно и вроде бы — по любви… Как Леша Зубов. Володя с Валерой собирались в Штаты…»
По утверждению Барбары Немчик, действительно, регистрация состоялась в мае, но ближе к концу месяца… Она точно не помнит дату — 25 или 27 мая.
В один из дней начала мая Высоцкий слушает лекцию известного историка Натана Эйдельмана:
«Читал я лекцию, дело было в начале лета, в начале мая 1980 года, и, стало быть, Высоцкому оставалось жить меньше трех месяцев. Лекция была в Доме архитектора, тема — тайны XVIII века. Я рассказывал увлекший меня сюжет о несчастном Брауншвейгском семействе, о свергнутых с престола в 1741 году родственниках императрицы Елизаветы Петровны, о приключениях и темной борьбе за власть в XVIII веке. Зал полон. И вдруг, я смотрю, у прохода, где-то около заднего ряда, сидит Высоцкий. Я, признаться, не поверил. Не потому, конечно, что не мог себе представить, будто Высоцкий ходит на лекции… Но я решил, что это какой-то человек, на него похожий. Слушал он очень хорошо. А потом ко мне подошли друзья, лекция кончилась, человек, похожий на Высоцкого, исчез.
25 июля он умер, и, естественно, о нем много говорили. И вдруг я получил потрясший меня загробный привет. Очень пожилая женщина — подруга матери Высоцкого — рассказала, как он пришел с лекции и говорил всякие лестные для меня слова, и как ему лекция понравилась, и какой вызвала у него интерес… Привет, полученный уже в августе 1980 года».
6 мая — вечером спектакль «Преступление и наказание».
7 мая — «Гамлет».
8 мая — телефонный звонок в Ижевск. В этот же день телефонный разговор с Италией. В Ижевске продолжается суд — скорее всего, Г. П. Падва рассказывает о процессе.
Б. Немчик: «8 или 9 мая я прилетела из Средней Азии, пробыла там 10 дней. А поехала туда, чтобы мне продлили визу. Володя и Валера встречали меня…
Я поехала с ними на Малую Грузинскую и там узнала, что Володя купил мне путевку в Москву! Путевку в Москву, чтобы мне на неделю продлили визу. И стажировка, и советская виза у меня давно закончились, тогда мы даже не знали: состоится ли брак вообще.
И еще Володя решил, что самое разумное — пожить у него: «Там тебе не будут мешать…»
9 мая — сборы в Париж, в этот же день Высоцкий заезжает к В. Баранчикову: «В самый последний раз Володя был у нас 9 мая
1980года… (Баранчиков жил тогда на Бауманской, рядом Елоховская церковь. — В. П.) Сидели на кухне, окна были открыты. Володя запел «Купола»… И тут зазвонили в Елоховской. Это было нечто…»
10 мая — ранним утром Высоцкий вылетает в Париж. У В. В. договор с «Аэрофлотом» о том, что он будет рекламировать советские авиалинии за рубежом, поэтому он платит за билеты половину стоимости.
И. Шевцов: «В день отъезда я его провожал. Были Валера Янклович и Оксана. Было очень рано, часов шесть утра. Я знал, что потом будут гастроли в Польше. Потолкались у парадного… Какие-то разговоры, — у меня было то же самое:
— Как будем дальше действовать? (О фильме «Зеленый фургон».)
В аэропорт я не поехал».
В. Шехтман: «…Мне кажется, ему снова не хотелось лететь в Париж. Он же опоздал в Шереметьево!
— Ну, все — опоздали.
Но рейс задержали, и Володя улетел».
Б. Немчик: «Володя позвонил Марине, что встречать его не надо, он доедет сам… А на другой день Марина звонит в Москву:
— Где Володя? Он не прилетел! Я не знаю, где он!»
Марина Влади: «…Мое беспокойство, когда ты не приехал в назначенный день, бесполезные звонки, ожидание, бессилие, твое исчезновение между Парижем и Москвой и — однажды ночью — звонок моей подруги. Ты уже несколько часов в Париже — в одном из русских ресторанов, — и дело плохо, надо ехать за тобой. Я бужу Петю (средний сын Марины Влади. — В.П.), — мне нужна помощь. Мы находим тебя на банкетке, обитой красным плюшем, в самом темном углу. С тобой гитара и чемодан, ты похож на отставшего от поезда пассажира».
М. Шемякин: «…Был жуткий запой, его напоили свои же доброхоты: Высоцкий едет с нами! Ну как не выпить с Высоцким! — на всю жизнь сувенир! Две бутылки коньяка ему дали в самолете. <…> Володька попал в сумасшедший дом».
11 мая. Марина Влади: «Наш добрый доктор Поль Онигман не может ничего сделать — тебя нужно класть в больницу. В коридоре доктор Дюгарен смотрит на меня и спрашивает:
— На этот раз кто это?
— Мой муж.
— Бедняжка.
В этом же коридоре несколько лет назад находился мой старший сын».
Речь идет о клинике Шарантон под Парижем. Именно эту специализированную клинику описывает Высоцкий в «парижском дневнике» 1975 года, когда они с Мариной навещали ее старшего сына— Игоря: «Поехали в больницу. Похоже на наши дурдома, только вот почище, и все обитатели — вроде действительно больные. Ко мне разбежался кретин в щетине и потребовал закурить. Я дал».
Шемякину Шарантон представляется громадным мрачным зданием с железными дверями, железными лестницами и маленькими окнами.
«Бывают странные сближенья…» В трехтомнике Шемякина, в примечаниях читаем: «В 1968 году после протеста Питера Вайса против советского вторжения в Чехословакию не была поставлена его пьеса «Марат-Сад» («Преследование и убийство Жана-Поля Марата, представленное труппой дома умалишенных в Шарантоне под руководством маркиза де Сада»), Высоцкий ничего не забывал — на капустнике к восьмилетию Театра на Таганке он спел:
Удивлю сегодня вас
Вот такою штукою:
Прогрессивный Питер Вайс
Оказался сукою.
* * *
Этот ветер — мимо сада,
А в саду растут дубы.
Пусть его «Марата-Сада»
Ставят «Белые Столбы».
На станции Белые Столбы в Подмосковье расположена одна из самых известных и больших психиатрических больниц…
13 или 14 мая. В. Янклович: «Марина приехала за Володей в «Распутин», потом положила в госпиталь. Позвонила мне, сказала, что в Польшу он приехать не сможет.
В театре я сказал об этом Дупаку. А коллектив должен был на следующий день выезжать в Польшу. В коридоре стояли артисты, я увидел Пыльнову, Жукову, Додину… Одна из актрис говорит:
— Знаем мы, как Высоцкий болен… Он там на фестиваль в Каннах поехал с Мариной. А нас потом никуда из-за него пускать не будут.
Я сказал им:
— Вы, наверное, забыли, что вас еще потому и приглашают за рубеж, что в театре есть Высоцкий…
А ведь тогда Володя чуть ли не умирал в Париже. Они как бы отказывали ему в праве на болезнь… Так что на совести у труппы кое-что есть…»
На совести у труппы — не только полное непонимание Высоцкого, но и активная — черная зависть… Не у всех, конечно, но…
Н. Л. Дупак: «Вот расскажу вам, опять кто-нибудь обидится… Актеры… Да они же угробили его завистью. Все эти Петровы, Сидоровы, Ивановы…
— Мы — черная кость, а он — белая!»
Ю. П. Любимов во время работы над спектаклем «Владимир Высоцкий» собрал друзей В. В. и сказал им: «Вы же понимаете, как трудно сделать спектакль с людьми, которые Владимира не любили».
Конечно, Высоцкий знал об этом… Вначале взрывался, возмущался, а в последние годы отвечал почти полным равнодушием…
В. Шехтман: «Я спросил у него:
— Володя, ты не жалеешь, что ушел из театра?
— Нет. Здесь (он показал на сердце) ничего не осталось».
В. Баранчиков: «Володя говорил (о театре и об актерах. — В. П.):
— Было время, когда мы друг друга посылали… И это было ближе к истине. А теперь… Все абсолютно чужие…»
С 11 по 21 мая Высоцкий лечится в специальной клинике Шарантон. Вероятно, у французских врачей более эффективные методы — через несколько дней В.В. начинает работать. Фломастером на линованной бумаге написаны несколько стихотворений:
«Алфавит» (Общаюсь с тишиной я…)
«Неужто здесь сошелся клином свет…»
«Жан, Жак, Гийом…»
«Мог бы быть я при теще, при тесте…»
«В стае диких гусей был второй…»
«Как зайдешь в бистро-столовку…»
По воспоминаниям Михаила Шемякина, Высоцкий в клинике Шарантон был в пунцовой (малиновой?) байковой пижаме, а в стихотворении «Общаюсь с тишиной я…» есть такое четверостишье:
Жизнь — алфавит я где-то
Уже в «це-че-ше-ще».
Уйду я в это лето
В малиновом плаще.
Сергей Жильцов, работавший с рукописями Высоцкого, которые хранятся в ЦГАЛИ, сообщает, что все эти рукописи — на линованной белой бумаге… Тексты написаны тонкой шариковой ручкой, предположительно типа «Пилот»… Все они написаны до 30 мая 1980 года. Сюда же можно отнести беловик стихотворения «Две просьбы» и текст «Как зайдешь в бистро-столовку…»
16 мая — Театр на Таганке в Польше. Отмена (замена?) спектакля «Гамлет». В этот день В. Золотухин записывает в своем дневнике:
«Мы в Польше. Вроцлав. Сразу событие — у Володи в Париже предынфарктное состояние, отменяется «Гамлет». Шеф на проводе:
— Как текст? Бери Боровчика — знаешь, кто такой Боровчик? (Д. Боровский — главный художник Театра на Таганке) — и ко мне.
Отказался, самоубийство…»
Позже Золотухин напишет об этом подробнее (18.03.1985):
«Вспоминали (вместе с Полокой) Володю. Венька (В. Смехов) сказал ему в посольстве польском, что я в Польше Гамлета хотел сыграгь. Вот, оказывается, что он имел в виду в своем письме: «Я простил тебе, но не простит покойный…» Знал бы он, какой был разговор у меня с Любимовым. Да ведь он знал. Я не мог ему не рассказать об этом, не похвастать, как я отказался, ссылаясь на то, что Польша не Рязань, что Польша ждет Высоцкого, и мне с бухты-барахты только выучить за ночь текст, играть и позорить Таганку негоже… и как шеф был благодарен мне за это… Ну, Веня!»
Разумеется, Высоцкий очень не хотел подвести Любимова — пришлось бы отменять еще два спектакля. В общем, на грани срыва все гастроли Театра на Таганке. В. В. в Шарантоне, на выписку из этой больницы, вероятно, требуется согласие жены…
Марина Влади: «Прошло время. Ты приходишь в сознание, а дальше— угрызения совести, отчаянье и, наконец, откровенный разговор со мной. Я отказалась, несмотря на советы врачей, оставить тебя в специальной клинике. Быть может, я должна была на это решиться. Но могла ли я посягнуть на твою свободу, которой ты дорожил больше жизни?..»
Высоцкий умел убеждать, Марина Влади забирает его из клиники 18 или 20 мая, но до этого происходит несколько событий… Михаил Шемякин, узнав, что В.В. в больнице, навещает своего друга:
«И вот я стою перед громадным мрачным таким зданием. А там, где-то в середине, сидит Вовчик, к которому мне надо пробиться, но как? Во-первых, у меня — такой первобытный страх, по собственному опыту знаю, что такое психиатрическая больница; во-вторых, там же, в клинике, все закрыто. Я перелезаю через какие-то стенки, ворота, бочком, прячусь между кустов сирени… Вижу, какая-то странная лестница, я по ней поднимаюсь, почему — я до сих пор не могу понять, это чисто звериная интуиция! — поднимаюсь по этой лестнице до самого верха, почему-то — там железная дверь и железные оконца в решетках. Я в них заглядываю — и вдруг передо мной выплывает морда такого советского психбольного. Он мне подмигивает так хитро из окошечка: «Э-э-э!»
Этот больной впускает Шемякина, и в первом же коридоре тот встречает Высоцкого… «…Вовчик у окна стоит. Он обернулся — а он тогда в каком-то фильме снимался — волосы такие рыжеватые, и все так сплетается, в таком ван-гоговском колорите, сумасшедшем. И мне навстречу:
— Миша!
А я — после запоя, в еще более сентиментальном настрое:
— Вовчик!
Он повел меня к себе в палату… в какой-то закуток. Я говорю:
— Что? Вот так-то…
А он:
— Да… Да… Вот напоили!..
И вот так он сидит, а я говорю:
— Ну что? Все будет хорошо…
А он — мне:
— Мишка, я людей подвел!
И заплакал вдруг. Я спрашиваю:
— Каких людей?
— Да понимаешь, я там обещал кому-то шарикоподшипник достать для машины…
(Не то колесо там или покрышку.)
— …Я так людей подвел!
…Воду на нем возили… Потом он вдруг опомнился, говорит:
— Мишка, тебе надо уходить!
— А что такое?
— Да ты знаешь, это все-таки настоящая психиатричка, ну — повяжут тебя, повяжут.
…Он прислонился к окошечку, а там идет другая жизнь, никакого отношения к нам не имеющая — там солнышко, которое на нас абсолютно не светит и нас не греет… Вот так мы стоим, прислонившись лбами к стеклу, и потихонечку воем… Жуть! Вот этого — не передать! Этой тоски его перед самой смертью, которая его ела!
…Самая жуткая из наших последних встреч была— в дурдоме этом жутком! И как я пробрался туда— не могу понять! Казалось, невозможно туда прорваться, — это больница для наркоманов — самых страшных… Ну, судьба!»
И еще из воспоминаний М. Шемякина: «Я говорю:
— Знаешь, Вовка, я всегда думаю, что мы с тобой какие-то никому не нужные птицы…
А он меня схватил за руку — у него есть такая песня о подстреленных лебедях — и говорит:
— Мишка, этого не может быть! Я здесь, в больнице, стал думать об этом и вспомнил эту свою песню».
Вспомнил? А может быть, написал… Приведем два четверостишья из стихотворения «В стае диких гусей был второй…»:
Все мощнее машу: взмах — и крик
Начался и застыл в кадыке!
Там, внизу, всех нас — первых, вторых —
Злые псы подбирали в реке.
Может быть, оттого, пес побрал,
Я нарочно дразнил остальных,
Что, во «первых» я жизнью играл,
И летать не хотел во «вторых».
В клинике (или, может быть, во время гастролей Театра на Таганке в Польше) написано и посвящено Шемякину стихотворение «Две просьбы» — «М. Шемякину — другу и брату — посвящен сей полуэкспромт»:
Зачем цыганки мне гадать затеяли?
День смерти уточнили мне они…
Ты эту дату, Боже сохрани, —
Не отмечай в своем календаре или
В последний миг возьми и измени…
Вернемся в Москву. 13 мая Нина Максимовна Высоцкая заходит на Малую Грузинскую. У нее свои ключи, она открывает дверь и видит Барбару, с которой, конечно, не знакома.
Б. Немчик: «Зашла Нина Максимовна, а я выхожу из ванной. Она удивилась, даже испугалась… Валера ей все объяснил…»
18 мая Нина Максимовна уезжает в Польшу, в Москву она возвратится только 10 июля.
17 мая— официальное открытие гастролей Театра на Таганке в Польше. 19 мая во Вроцлаве «Гамлет» заменен «Добрым человеком из Сезуана».
Высоцкий рвется в Польшу. Но только ли в Польшу?
Оксана: «Когда Володя был в Париже, я себе места не находила, — и не могла понять, отчего это происходит…
Однажды ночью со мной просто случилась истерика. А в семь часов утра приехала моя тетя и сказала, что ночью умер папа (он покончил жизнь самоубийством)… И я занималась всеми этими похоронными делами — не самыми приятными в этой жизни, — а Володя в это время лежал в госпитале в Париже».
В. Шехтман: «Володя часто звонил… Мы с Валерой жили у него, он все время звонил:
— Найдите Оксану! Я чувствую, что у нее что-то случилось…
А ее не было».
В. Янклович: «Из госпиталя звонил мне, спрашивал, что случилось у Оксаны, — а у нее умер отец… Я говорю:
— Ты что, обалдел? Что там могло случиться…
— Нет, там что-то произошло.
— Да ничего не произошло. Ты что?!
— Нет, я чувствую — что-то случилось!
Это его провидение потрясло меня…»
18 или 19 мая. Оксана: «И когда, после похорон отца, я в первый раз вошла в свою квартиру, тут же раздался звонок:
— Наконец я тебя поймал! Что случилось?
Я чувствую, что он сам в какой-то панике, но не могу врать… У меня льются слезы, комок в горле…
— Володя, ты знаешь, умер мой папа. Я только что его похоронила.
Он сказал:
— Все. Завтра я буду в Москве.
И Володя прилетел, пробыл в Москве одни сутки и улетел в Польшу. Это было 18 или 19 мая».
Оксана ошибается, В.В. прилетел в Москву 22 мая. 20 мая В. Янклович звонит в Париж (значит, Высоцкий уже вышел из больницы) и вот по какому поводу:
«Я передавал ему ампулы — через командира самолета «Аэрофлота», который летал в Париж… Это было до приезда в Москву. Передавал в пузырьках от сердечных капель. Ездил к этому летчику, даже дом запомнил…»
Если Янклович передает «лекарство» в мае 80-го — вполне возможно и раньше Высоцкий пользовался этим каналом…
Золотухин записывает в дневнике, уже после смерти В. В.:
«Люди рисковали, вернее, не подозревали пилоты наши, что в бутылочках из-под облепихового масла они привозили ему наркотик».
То есть лечение в клинике Шарантон— очень кратковременное — не помогло. Потребность в наркотиках осталась. Возможно, Марина Влади — она дает согласие на выписку из клиники — упускает реальный шанс помочь мужу вырваться из круга болезни, покончить с наркотиками. Но пришлось бы отменять еще два спектакля в Польше…
Приведем мнение — мнение, разумеется, субъективное — Аллы Демидовой:
«Володя тогда мог умереть каждую секунду. («Гамлет» в Марселе— спектакль, известный по многочисленным воспоминаниям.) Это знали мы. Это знала его жена. Это знал он сам — и выходил на сцену. И мы не знали, чем и когда кончится этот спектакль. Тогда он, слава Богу, кончился благополучно.
Можно было бы заменить спектакль? Отменить его вовсе? Можно. Не сыграть его в июне (мае. — В. П.) 1980-го в Польше? Не играть 13 и 18 июля — перед самой смертью? Можно. Но мы были бы другие. А Высоцкий не был бы Высоцким».
22 мая Высоцкий вылетает из Парижа в Москву, его провожает Михаил Шемякин:
«Никогда не забуду, как я видел Володю в последний раз. Была весна, он только что вышел из психиатрической больницы, французской… Я его обнял — я собирался в Грецию, он уезжал обратно в Москву…
— Володька, — говорю, — вот ты видишь, корабли плывут, деревья там… Кто-то гудит: у-у-у… Давай назло всем — люди ждут нашей смерти — многие… И ты доставишь им радость. А давай назло! Вдруг возьмем и выживем! Ну смотри — цветут деревья, Париж, Риволи, Лувр рядом! Вовка, давай выживем, а?!
А у него уже такая странная-странная печать смерти в глазах, он меня обнял и сказал:
— Мишенька, попробуем!
Сел в такси, помахал мне рукой из машины, а я смотрел на него и думал: «В последний раз я его вижу или еще нет?» И оказалось — в этой жизни — именно в последний раз. Я улетел в Грецию, и больше — никогда…»
Когда Шемякин вернулся из Греции, на своем письменном столе он нашел стихотворение «Как зайдешь в бистро-столовку…», заканчивающееся словами:
Мишка! Милый! Брат мой Мишка!
Разрази нас гром! —
Поживем еще, братишка,
Pogiviom!
Итак, 22 мая Высоцкий прилетел в Москву. Оксана: «Он прилетел, а утром улетел в Польшу. Все это время он провел со мной…
О чем говорили? Такая была ситуация, что не до разговоров…»
В. Янклович: «Между Парижем и Польшей Володя на один день прилетел в Москву. Повидал Оксану, сделал свои дела — и улетел…»
Дата вылета В.В. из Москвы — 23 мая. Н. М. Высоцкая (в передаче Э. Рязанова «Четыре вечера с Владимиром Высоцким»): «Я сама пыталась узнать, что это за билет… И определила. Значит, здесь так: Москва — Варшава — Москва, 23 мая 1980 года. Я думаю, это неиспользованный билет на гастроли в Польшу в 80-м году».
С 23 по 30 мая Высоцкий в Польше. Д. Ольбрыхский: «Он прилетел прямо из Парижа(?) уже в очень плохом состоянии. До конца не было известно, приедет ли он вообще. Собирались даже отменить «Гамлета», а «Добрый человек из Сезуана» должен был играть его дублер. Но я упросил Марину погрузить Володю в самолет, чтобы он все-таки приехал».
Судя по воспоминаниям Ольбрыхского («Поминая Владимира Высоцкого»), в этот приезд он мало общался с В. В…. И вряд ли его разговор с Мариной сыграл решающую роль в приезде Высоцкого в Варшаву. Но тем не менее его свидетельства очень важны — в Варшаве Высоцкий практически ни с кем не общался… Тем более что здесь же он поссорился с одним из своих друзей — актером Театра на Таганке.
26 мая — «Добрый человек из Сезуана».
В.Золотухин: «Приехал Володя и великолепно играл. Спектакль имеет совершенно иной уровень с его участием. Не шибко здоров мастер, но… Хочется, чтобы он выдюжил два самых ответственных «Гамлета». Этими спектаклями мы закрываем фестиваль «Варшавские встречи».
27 мая — «Гамлет».
Д. Межевич: «Володя появился под конец гастролей… Пробыл в Варшаве дня четыре, отыграл «Гамлета» и два раза— «Доброго…» Жил он в гостинице. Помню, за кулисы к нему приходил пообщаться Ольбрыхский. Куда Володя уехал потом — не помню».
Д. Ольбрыхский: «Мы наконец могли увидеть его в самой знаменитой роли. Это был очень уставший человек, но играл он феноменально. Без единого лишнего жеста, гримасы. Он был абсолютно сосредоточен на смысле шекспировского шедевра и на том, что он самолично вносил в этот спектакль. К сожалению, он был не в состоянии продемонстрировать все свои актерские возможности и те возможности, которые дает эта роль. Заметно экономил силы, чтобы выдержать до конца. Высоцкий — блистательный актер — использовал свое состояние с максимальной точностью и чистотой. Это была борьба и одновременно бег наперегонки с собственной жизнью. Чтобы успеть. Как те кони из его знаменитой песни…»
28 мая — второй спектакль «Гамлет».
В. Золотухин: «Смотрел второго «Гамлета»: не понравилось. Не могут эти люди играть такую литературу, такую образность, поэзию… Вовка еще как-то выкручивается, хорошо-грубо-зримо текст доносит…»
Д. Ольбрыхский «Он из последних сил хватался за край, зубами… Это дало невероятный результат. Особенно для меня, друга, это было потрясающее переживание. Вместе с ним я напрягал все силы и поэтому не помню подробностей его игры. Особое внимание я обратил лишь на то, как Володя произносил самый знаменитый и, как говорят, самый важный монолог «Быть иль не быть», который в действительности стал таковым лишь в XIX веке (могу указать в «Гамлете» ряд других фрагментов, более существенных и важных, чем проблема «быть иль не быть», между тем именно она сделала карьеру).
В своем исполнении Володя сознательно преуменьшал эту проблему, словно удивляясь Шекспиру, который пожертвовал ей столько места Более того, в какой-то момент он начал буквально издеваться над монологом и его автором. Как будто язвил: о чем речь? что тут так рассусоливать? убить себя или нет? С яростью, равной ярости его песен, он начал рубить текст, словно давая понять: если быть — то действовать, если не быть — то уж лучше поскорее. Это говорил мужчина зрелый, мятежный, сознающий что делает, эмоционально и интеллектуально много старше шекспировского Гамлета. Гамлет Высоцкого после Шекспира пережил еще несколько адских столетий на земле».
А. Демидова: «После окончания гастролей в Польше в начале июня (30 мая. — В. П.) 1980 года мы сидели на прощальном банкете за огромным длинным столом. Напротив меня сидели Володя и Даниэль Ольбрыхский с женой. Володя, как всегда, быстро съедал все, что у него было на тарелке, а потом ненасытно и жадно рассказывал. Тогда он рассказывал о том, что они хотят сделать фильм про трех беглецов из немецкого концлагеря. Эти трое— русский, которого должен был играть Володя, поляк— Ольбрыхский и француз (по-моему, Володя говорил, что договорился с Депардье). И что им всем нравится сценарий и идея, но они не могут найти режиссера. Все режиссеры, которым они предлагали этот сценарий, почему-то отказывались…»
Сценарий «Каникулы после войны» написан Высоцким вместе с Эдуардом Володарским: «Мы показали сценарий многим серьезным режиссерам. Они читали, вздыхали, разводили руками:
— Ребята, вы же понимаете, что это совершенно непробиваемо.
Марина Влади перевела в Париже сценарий на французский язык, показала его знаменитому артисту Жерару Депардье. Он прочитал, пришел в восхищение и заявил при встрече с Володей, что готов сниматься без гонорара».
Жерар Депардье (интервью М. Максимовой): «Мы с ним встретились в 1978 году в Париже, просидели вместе две ночи, и это было невероятно. Вихрь какой-то! Мне страшно нравится такой темперамент».
Интервью Ж. Депардье в журнале «Советский экран» № 18, 1987 год: «Да, еще будет фильм о детях войны по сценарию Владимира Высоцкого. Десять лет тому назад, когда мы с ним встретились в Париже, он сказал, что пишет сценарий, где для меня есть роль. Я тогда сказал «да». И вот на днях я снова сказал «да» советским кинематографистам, предложившим мне сняться по этому сценарию».
Интервью М. Максимовой:
«— А что случилось со сценарием «Венские каникулы» — проектом Высоцкого?
— Не знаю, это еще одна загадка. Он так интересно все задумал. Я хотел участвовать в проекте и сделал все, что от меня зависело».
М. Шемякин: «У Володи была масса творческих планов. К примеру, его сценарий «Каникулы после войны». Он мечтал сняться в фильме по этому сценарию с нашим общим другом Даней Ольбрыхским и Жераром Депардье. Все уже было написано. Этот фильм о том, как трое солдат — француз Жерар, поляк Даниэль, русский Володя — убежали из немецкого концлагеря и начали шкодить на дорогах и т. д. А под конец украли американский самолет. И все бесшабашные хулиганства, которые они проделывают по пути, им в конце прощаются.
Володя просто жил этим фильмом».
Д. Ольбрыхский: «В фильме, сценарий которого Высоцкий написал вместе со своим приятелем, мы должны были играть вместе. Мы мечтали об этом. Третья роль предназначалась для приятеля Марины, а потом и нашего общего — замечательного французского актера, ныне суперзвезды — Жерара Депардье».
А. Демидова: «Вдруг посредине разговора (о фильме «Каникулы после войны») Володя посмотрел на часы, вскочил и, ни с кем не прощаясь, помчался к двери… За ним вскочил удивленный Ольбрыхский и, извиняясь за него и за себя, скороговоркой мне: «Я сегодня играю роль шофера Высоцкого, простите…»
Спустя десять лет, сам Ольбрыхский вспоминает об этом несколько по-другому: «После гастролей Таганки в Варшаве состоялся прощальный банкет. У Володи уже не было сил петь, хотя все его очень просили. На следующий день он улетел в Париж и вернулся в Москву 11 июня, хотя был обязан послушно вместе со всей труппой отправиться домой сразу. Но он уперся: нужно в Париж обязательно, к Марине, словно боясь, что может уже никогда не увидеть ее. Просил помочь ему. Благодаря людям из нашего «Погара», удалось устроить ему место в самолете. Я провожал его и Любимова, который летел в Будапешт, до самого трапа. <…> Мы махали друг другу, пока Володя не исчез в дверях самолета».
30 или 31 мая Высоцкий возвращается в Париж. Вместе с Мариной он сделает еще одну попытку «выскочить» — избавиться от наркотиков.
ИЮНЬ
30 мая Высоцкий прилетел из Варшавы в Париж, прилетел, скорее всего, вечером. У него появился план — уехать с Мариной в какое-то уединенное место и попробовать жить без наркотиков.
1 июня В.В. переписывает набело стихотворение «Две просьбы»…
В эти дни серьезный разговор с женой: «Ты попросил меня: уедем вдвоем, уедем далеко, ты вылечишь меня, как раньше, как всегда…»
Это была последняя попытка вылечиться самостоятельно, без помощи врачей.
Марина Влади: «И вот — мы на юге Франции, в маленьком доме моей сестры Одиль. (Одиль Версуа смертельно больна раком, жить ей остается чуть больше трех недель. Марина оставляет ее на попечение врачей и едет спасать мужа. — В. П.) Тишина, холод, спрятанные в саду бутылки, успокоительные пилюли, которые никого не успокаивают, и вокруг — огромное пространство, которое для тебя не более чем пустота.
(Возможно, Марина Влади посоветовалась с врачами, которые лечили Высоцкого в Шарантоне, а может быть, еще раз — а получилось в последний— поверила в силу В. В… Но этой силы хватило ненадолго.)
И обрывки фраз: «Я уеду, я больше не могу, я больше не хочу, это слишком тяжело, хватит». И моя сила воли изнашивается как тряпка, меня охватывает усталость, и отчаяние заставляет меня отступить. Мы уезжаем».
Марина отступает во второй — и для нее — в последний раз. Но она действительно уже ничего не может сделать.
В Москве В. В. никому не рассказывал об этой поездке. Никому, кроме В. П. Янкловича. Вернее, тот сам знал об этом: «Марина увезла Володю в какой-то замок на море. И оттуда он звонил в Москву».
Перед отъездом Высоцкий заезжает к Шемякиным и оставляет стихотворение «Как зайдешь в бистро-столовку…»
М. Шемякин: «Он просто написал это стихотворение и оставил. Оно лежало на столе. Когда я вернулся, я его нашел». На стихотворении — в сущности, прощальном — такое посвящение: «М. Шемякину, чьим другом посчастливилось мне быть».
M. Chemiakin — всегда, везде Шемякин, —
А посему французский не учи!
Как хороши, как свежи были маки,
Из коих смерть схимичили врачи.
До отъезда из Парижа (11 июня) Высоцкий написал два текста. Марина Влади рассказывает о возвращении в Париж с южного побережья Франции: «В дороге ты дремлешь, быть может пользуясь предоставленной тебе отсрочкой. Строфы последнего стихотворения упорядочиваются у тебя в голове:
И снизу лед, и сверху — маюсь между.
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно, всплыть и не терять надежду,
А там — за дело, в ожиданьи виз.
Ты читал мне эти стихи всего один раз, и они отпечатались у меня в памяти».
Стихотворение написано на бланке (почтовой карточке?) парижского отеля «Виазур», написано неровным, скачущим почерком — в машине? в поезде? Теперь ясно, что это не самое последнее поэтическое произведение Высоцкого, но это самое известное из последних стихотворений. В. П. Янклович утверждает, что оно было написано раньше — еще в Венеции. Подробнее о судьбе этого стихотворения — в последней главе книги.
Второй текст — это последнее письмо Высоцкого Марине Влади, она нашла его уже после смерти В. В.:
«Мариночка, любимая моя, я тону в неизвестности. У меня впечатление, что я могу найти выход, несмотря на то, что сейчас я нахожусь в каком-то слабом и неустойчивом периоде.
Может быть, мне нужна будет обстановка, в которой я чувствовал бы себя необходимым, полезным и не больным. Главное — я хочу, чтобы ты оставила мне надежду, чтобы ты не принимала это за разрыв, ты — единственная, благодаря кому я смогу снова встать на ноги. Еще раз — я люблю тебя и не хочу, чтобы тебе было плохо.
Потом все станет на свое место, мы поговорим и будем жить счастливо. Ты. В. Высоцкий».
С Мариной Влади Высоцкий еще несколько раз говорил по телефону, с Шемякиным больше не разговаривал. 11 июня В. В. в последний раз уезжает из Парижа.
М. Шемякин: «…Оказывается и Володя знал, что в последний раз… Может быть, он предчувствовал?
Вспоминай: быть может, Вовчик —
Поминай, как звали…
Марина Влади: «Одиннадцатое июня восьмидесятого года. Чемоданы в холле, ты уезжаешь в Москву. (На самом деле В. В. уезжал в Бонн. Либо М. В. забыла, либо Высоцкий не сказал ей об этом. — В.П.) Нам обоим тяжело и грустно. Мы устали. Три недели мы делали все, что только было в наших силах…
Последний поцелуй, я медленно глажу тебя по небритой щеке — и эскалатор уносит тебя вверх. Мы смотрим друг на друга. Я даже наклоняюсь, чтобы увидеть, как ты исчезаешь. Ты в последний раз машешь мне рукой. Я больше не вижу тебя. Это конец».
Высоцкий едет к своему хорошему знакомому Роману Фрумзону. Роман Фрумзон эмигрировал из СССР в середине 70-х, до эмиграции работал на «Мосфильме». Вспоминает Оксана: «Володя общался с Романом здесь, в Союзе, еще до отъезда. Рома был близким Володиным знакомым. Он устраивал Володе какие-то концерты, Володя зарабатывал деньги. Володя к нему очень нежно относился, называл его «Ромашка».
Когда Оксана говорит о «каких-то концертах», она имеет в виду, вероятно, гастроли В. В. по США и Канаде. Напомним, что организовывал эти концерты Виктор Шульман, которому Высоцкий по каким-то причинам не очень доверял. Теперь известно, что Шульман без ведома В. В. выпустил пиратский диск «Нью-Йоркский концерт»… Поэтому все финансовые дела во время американских гастролей вел Фрумзон. Но вполне вероятно, что Роман мог организовать и какие-то приватные выступления Высоцкого — точных сведений о таких концертах пока нет.
Фрумзон помогал Высоцкому в приобретении машин, а потом, после двух аварий в 1979—1980-х годах, покупал запчасти. Приведем отрывок из книги Марины Влади: «Однажды вечером мы подъезжаем к большой гостинице в Мюнхене. Мы должны здесь встретиться с твоим другом Романом. Он эмигрировал несколько лет назад и теперь торгует автомобилями, а это — одна из твоих страстей.
…Мы в Мюнхене, и нам нужно найти подходящую машину… Мы с Романом бегаем по огромным стоянкам машин в комиссионных магазинах, и ты останавливаешься перед той, которая станет Твоей Первой Машиной: огромный «Мерседес» серо-стального цвета с четырьмя дверцами. По сравнению с новой машиной он просто ничего не стоит».
Итак, 11 июня Высоцкий приезжает (прилетает?) в Бонн. Он проводит у Фрумзона не больше суток, жена Романа должна передать в Москву какие-то вещи. 12 июня поездом Высоцкий выезжает в Москву.
12-го же июня в парижском еженедельнике «Пари-Матч» появляется небольшая статья Агаты Гокар «Марина Влади: «Я без ума от Владимира, потому что вижу его раз в два дня». Статья иллюстрирована фотографиями, сделанными, по всей вероятности, еще в декабре 1979 года, тогда же и было записано интервью с М. В. Статья из разряда «светской хроники», ее содержание в резком контрасте с содержанием жизни В. В. и Марины Влади в июне 1980 года.
«Эти мирные картины жизни счастливой четы по-своему уникальны, так как Марина Влади (сыгравшая у Альберта Сорди в «Мнимом больном») и ее муж Владимир Высоцкий, женатые вот уже десять лет, видятся всего шесть месяцев в году — то есть как бы через день. Причина очень простая: общая профессия забрасывает их кого в Париж, кого в Москву. Но несмотря на долгие месяцы разлуки, Высоцкие уверенно опровергают старинную поговорку «С глаз долой — из сердца вон», их супружеская жизнь идет хорошо. Дважды или трижды в год разделенные расстоянием супруги в который раз с наслаждением встречаются в мезон-лаффитском особняке Марины или в московской квартире Владимира.
«В Москве у нас большая квартира с гостиной и двумя комнатами. Мы встретимся там этим летом, потому что Владимир <…> вновь уехал к себе на родину — играть в «Преступлении и наказании». Мы увидимся снова в начале лета. Наша жизнь была простой: когда я работала, он был со мной при малейшей возможности. А когда работал он, я старалась быть рядом».
В 41 год Марина оказалась в отсутствие мужа, одна в Мезон-Лаффите с Туки и Микой, немецкими овчарками, таксами Песиком и Точкой, а также с сыном Пьером, которому уже 20 лет, обучающимся в консерватории по классу гитары. Старший сын Игорь проводит каникулы на Таити, а Владимир, младший сын 16-ти лет, собирает жемчужные раковины в Полинезии, где живет его отец Жан-Клод Бруйе.
«Быть вместе — каждый раз праздник для нас. Мы не знаем черствости и скуки. Разлуки укрепляют нашу любовь, — утверждают супруги. — Мы счастливы такой жизнью»
(Перевод М. Левковой)
Наверное, очень непросто было прочитать это Марине Влади на следующий день после отъезда Высоцкого.
Приезд Высоцкого в Москву запомнили все, кто его встречал или видел в этот день.
Барбара Немчик: «В два часа ночи из Бреста позвонили таможенники. Они сказали, что Володя пересек границу и что его надо встречать на вокзале… Они говорили какими-то странными голосами, видимо, все вместе выпили. Естественно, Валера и Володя Шехтман поехали его встречать».
В. Шехтман: «Перед приездом, ночью, звонок из Бреста. Валера говорит:
— Послушай, я ничего не пойму.
Я взял трубку. Звонили таможенники — «под энтим делом». Володя их упоил! Потом весь вагон готов был носить его на руках, потому что никого не «шмонали». А еще он попросил таможенников позвонить в Москву, чтобы мы его встретили.
Едем на Белорусский — Сева Абдулов, Валера и я. Встреча была знаменательная — Володя был совершенно «в умат». Проводник завел нас:
— Быстро-быстро забирайте его…
Володя вышел на перрон: тут народ, тут милиция, тут вокзал — Белорусский! — а он ничего сказать не может».
Оксана: «Я тоже там была — просто приехала сама на такси. И когда мы его увидели издали — все стало сразу ясно. Володя стоял на перроне, держась за столб. Рядом — гора чемоданов. По-моему, мы поехали на Малую Грузинскую».
Б.Немчик: «Я осталась в квартире, вдруг позвонила Марина. Позвонила еще до их приезда, с ней разговаривала я. Она уже чувствовала, что что-то не в порядке…
Я открыла дверь и увидела Володю: просто сердце замерло. Он еле-еле стоял на ногах, просто — ужас! У ребят лица были подавленные».
В. Янклович: «Володя позвонил мне из Германии, звонил от Фрумзона, жена Романа передала два чемодана с вещами. Мы встречали Володю на Белорусском вокзале, — он был в ужасном состоянии… А дома он стал раздаривать эти вещи. А потом сказал, что у него отобрали таможенники. А когда он все это осознал, — это был, наверное, самый стыдный день в его жизни».
Сын В. Янкловича — Илья Порошин — тоже был в это время в квартире, он тогда еще учился в школе… «Володя привез два чемодана шмоток. На стульях, на дверях— везде были развешаны роскошные платья… И Оксана, как в Доме моделей, их примеряла…»
Б. Немчик: «Настроение было такое плохое, что было не до шмоток. Илья сказал «Дом моделей», по-моему, в отрицательном смысле… Что это похоже на базар».
Оксана: «Володя же видит, что мы все с такими кислыми рожами, — и он просто попросил, чтобы я примерила два платья, вышла и показала ребятам».
Через некоторое время после приезда Высоцкого в квартиру еще раз звонит Марина Влади.
В. Янклович: «Володя в таком состоянии, а тут звонит Марина:
— Пусть он подойдет к телефону…
— Марина, он спит.
— Не ври. Пусть подойдет.
Конечно, она все поняла».
На следующий день, а точнее, еще ночью Высоцкий и Янклович едут в институт Склифосовского — нет «лекарства»…
Вспоминает врач-реаниматолог Станислав Щербаков: «Я хорошо помню, когда я видел Высоцкого в предпоследний раз. Это было, когда он прилетел из Парижа от Марины Влади. Высоцкий приехал среди ночи вместе с Валерием Янкловичем…
У нас был такой «предбанник» — там стоял стол, за которым мы писали истории болезни, сюда же — в «предбанник» — закатывали каталки. В эту ночь было полно больных. И вот открывается дверь, заходят Высоцкий и Янклович… Таким Высоцкого я никогда не видел. Он же всегда — подтянутый, аккуратный, а тут… Небритый, помятый, неряшливо одетый — в полной депрессии.
Бывали случаи, когда он не входил — врывался в ординаторскую! Когда действие препаратов кончалось, начиналась абстиненция, — а это самый страшный период для наркоманов. Они могут сделать все, что угодно, но достать наркотик любыми средствами! Так вот — врывался совершенно ошалевший человек: зрачки расширены, моторное возбуждение, — и было ясно, что с ним происходит.
А тут он тихо вошел, сел на стул. Я — за столом, писал историю болезни. Высоцкий даже глаз не поднимал. Но раз приехал — ясно зачем. Но уже было лето восьмидесятого, приближалась Олимпиада, и мы знали, что нас «пасут»… И договорились: «Все, больше не даем!» И, Высоцкий знал об этом. Я ему говорю:
— Володя — все. Мы же договорились, что — все.
— Стас, в последний раз…
— Нет, уходи. Валера, забирай его.
А у Высоцкого чуть ли не слезы на глазах… И тут бригада «взорвалась» на меня!
— Стас! Ты что! Зачем заставляешь человека унижаться?!
А я говорю:
— А-а… Что хотите, то и делайте.
Повернулся и ушел. Со мной вышел Валера Янклович. И пока ребята оказывали «помощь», он мне сказал, что Володя в подавленном состоянии, что его выгнала Марина… Да, Высоцкий сказал мне, уже вслед:
— Стас, это в последний раз…
Вот видите, и тут он оказался прав».
Конечно, Янклович несколько преувеличивает— «Марина выгнала…», — этим он как бы оправдывает В. В. Но повторим еще раз — если не «окончательный разрыв», то «отношения на грани разрыва». Свидетельство Барбары Немчик, которая около двух месяцев прожила в квартире на Малой Грузинской:
«Володя один раз признался:
— Что делать? С ней уже не могу… И без нее тоже не могу…
Марина звонила, а он — в таком тяжелом состоянии… Они часто ругались. Володя боялся, что это навсегда. Марина говорила ему, что просто пойдет в посольство и разведется с ним…»
Оксана: «В последнее время у Володи испортились отношения с Мариной. Марина… Мое отношение к ней… Она — Володина жена, Володя ее любит — значит, это очень хороший человек. Вообще, все люди, которые были близки Володе, которых он принимает и держит около себя, — это замечательные люди. И Мари на — прежде всего.
Но в последнее время Володя наших отношений не скрывал, он даже их афишировал. <…> Я страшно переживала, я понимала, что Марина для него — человек близкий и необходимый, несмотря н; все сложности в их отношениях. И ломать их отношения ни в коем случае нельзя».
Еще один факт— в июне-июле друзья несколько раз просили Марину прилететь. В июне она не могла — умирала сестра. А потом ко всем сложностям прибавилась обида, что В.В. не прилетел на похороны Одиль Версуа.
Не нам судить о тайных движениях души другого: с одной стороны, куплен билет в Париж на 29 июля, а с другой — и примерно 1 это же время — попытка обвенчаться с Оксаной… Но обо всем этом — позже.
13 июня три телефонных разговора: Париж, Польша, Ижевск.
Ижевск: продолжается процесс, и среди обвиняемых — Высоцкий. Польша: у жены Янкловича, Барбары, нет советской визы — надо уезжать. И разговор с Мариной — скорее всего, попытка загладить вчерашнее впечатление. Возможно, именно тогда Марина сказала — «разведусь».
13 или 14 июня — ссора с А. Федотовым.
Илья Порошин: «Володя был во Франции— в последний раз Мы жили у него — отец, я и Анатолий Павлович. (Жила еще Б. Нем чик. — В. П.) И пропали две коробки кассет— или Володе так показалось…
— А-а! Вечно у меня все тащат! Пошли вон из моего дома!
Орал на Федотова… А потом сам ему звонил — извинялся. Выяснилось, что он отдал их кому-то…»
В. Янклович: «Да, он поругался с Толей… И Федотов несколько дней не появлялся. Володя же сам позвонил:
— Толя, приезжай… Я не могу без тебя.
Он действительно не мог без Федотова».
Федотов тоже вспоминал об этом: «Володя потом позвонил:
— Толян, приезжай. Ну чего не бывает между друзьями!»
Дело в том, что Высоцкий уже многое забывает — может полчаса искать ключи, которые лежат у него в кармане… Но с другой стороны, Марина Влади пишет, что много французских дисков В. В. «увели» прямо из квартиры…
«Конечно, Высоцкий никого не предал и не продал — честь ему и хвала за это, но наркотики разрушают не только память…» (А. Макаров).
В. Янклович: «Он мог Марине одно сказать по телефону — поворачивался и нам говорил другое: Оксане — одно, мне — совершенно другое…»
Оксана: «Вообще, это время жуткого вранья. Володя врал Марине. Мы врали ему и друг другу: да, вроде бы состояние ничего…»
14 или 15 июня Оксана улетает в Сочи… «Когда Володя вернулся, почти все время он был в плохом состоянии. Тогда он отправил меня отдыхать, и я улетела на юг. Прилетела, пошла звонить в Москву. К телефону подошел Янклович, и я сразу понимаю, что все плохо:
— Володе плохо. Бери билет и возвращайся.
Я сразу же села в поезд».
(Вполне возможно, что это было немного позже.)
Сразу после возвращения из Франции у Высоцкого появляется идея — уехать к Вадиму Ивановичу Туманову, там забраться в тайгу и еще раз попытаться «выскочить». Все-таки на юге Франции он продержался неделю без наркотиков, — смог продержаться… В.Янклович: «Была еще одна — тоже неудавшаяся попытка. Володя говорит:
— Я знаю, что надо делать, чтобы вылечиться. Вадим поставит мне домик в тайге, у озера. Вот там я «выскочу».
В. Шехтман: «Была такая договоренность… Володя улетает к Вадиму и запирается в этом домике с врачами. Туманов этот домик уже приготовил».
В знаменитой золотодобывающей артели «Печора» готовятся к приезду Высоцкого — на вертолете в тайгу забросили дом, поставили, правда, не на берегу озера, а на берегу реки… Коптят колбасу, где-то достают — на всякий случай — шампанское. Как сказал мне один из старателей «Печоры»: «Все знали, что приедет Высоцкий. Ждали».
Но, собственно, попытки улететь начались в самом конце июня — в начале июля, а пока…
Оксана: «И с приезда началось… Практически ни дня Володя не бывал трезвым. Если и был, то один какой-то день. Он все время был в каком-то болезненном состоянии. Все время что-то болит — то рука, то нога… То есть очень больной человек… И тем не менее были и концерты, и спектакли… Как он работал, я не представляю».
Снова начинается воспалительный процесс в ноге. Б. Немчик: «Володя приехал в очень плохой форме. Потом стало немного лучше — были спектакли, концерты… Но в принципе, до моего отъезда во второй половине июня — все было плохо.
Однажды я сидела в кабинете и собирала свои вещи. Володя вошел и с отчаянием сказал:
— Ты знаешь, мне ничего не осталось кроме пули в лоб.
Я начала возражать, но он меня перебил:
— Ты же сама прекрасно все понимаешь…
У него было просто страшное лицо. И тогда я поняла, что приближается конец».
В те же дни, 16 или 17 июня, «кефлекс», который Барбара получила в американском посольстве, очень помог Юрию Петровичу Любимову. Зачем Высоцкий заехал к Любимову, неизвестно. Может быть, он уже знал, что на неделю уезжает в Калининград, и хотел предупредить Юрия Петровича?
Ю. Любимов: «Я очень сильно болел, и так случилось, что моя жена с сыном были в Будапеште (моя жена — венгерка). Я был один и лежал с очень высокой температурой — за сорок. И был в полубессознательном состоянии, но слышу— кто-то настойчиво звонит. Я по стенке, по стенке долго-долго шел. Звонит еще — знал, видно, что я дома, и думает — почему не открываю? Я открыл, зашел Владимир. Увидел меня в таком состоянии и говорит:
— Как же так? Вы — один?
— Ничего, ничего… Я как-нибудь отосплюсь, Володя.
— А что у вас?
— Не знаю, просто температура очень высокая.
Но Владимир увидел, в каком я состоянии, сказал: «Подождите» — и уехал. Я даже не помню, сколько времени его не было.
Привез мне какой-то сильный антибиотик. И я глотал это лекарство через каждые четыре часа. Действительно, через два дня температура спала».
Между тем Игорь Шевцов добивается утверждения Высоцкого режиссером-постановщиком фильма «Зеленый фургон».
И. Шевцов: «Наконец, стало известно, что главное решено — его готовы утвердить режиссером. Он вернулся, я позвонил ему и сказал, что он утвержден.
— Нет, ты скажи, что они утвердили? Сценарий или меня, как режиссера? — допытывается он.
— Сценарий как раз требует доработки, а тебя утвердили. Так и стоит в плане «Экрана» — режиссер Владимир Высоцкий.
Он был удовлетворен, но особого энтузиазма не высказал. Просил разыскать его через несколько дней, когда он вернется в Москву из какой-то поездки».
Дело в том, что Высоцкий встретил в Доме кино администратора Владимира Гольдмана. Гольдман проводил в Калининграде концерты ансамбля «Земляне» (с 18 по 22 июня) и предложил В.В. принять участие в этих гастролях. С Высоцким полные сборы были гарантированы. У В. В. довольно большие долги, — и он соглашается.
Перед отъездом еще одна встреча — с Артуром Сергеевичем Макаровым: «Я помню наш последний разговор перед его поездкой в Калининград. Володя подробно выспрашивал меня про деревню, в которой я живу. Какой дом, далеко ли от дороги? Потом сказал, что нам надо серьезно поговорить». Высоцкий ищет запасной вариант, если что-то не получится у Туманова…
В июне Высоцкий читает одну из очень немногих публикаций о себе. В майском номере журнала «Аврора» появляется статья В.Смехова «Мои товарищи — артисты», где в главе «Владимир Высоцкий» есть такие слова:
«Высоцкий — дитя стихий, я не видел второго такого же по выносливости. Он неутомим, как горная река, как сибирская вьюга, и это не метафора, увы! — он так же беспощаден к себе в работе, как и упомянутые явления природы. Только ему это дороже стоит — жизни и здоровья…
Сталкиваясь с актерами в таганском «быту», иногда теряешь меру отсчета. Легко поддаться мелководным, растительным придиркам… Ну зачем он ерничает, зачем неспокоен, зачем меняет друзей на фаворитов, зачем так подозрителен и грубоват, а вот уже и неблагодарен, забывчив… Но стоит ему взять в руки гитару… Но стоит ему начать что-то рассказывать…»
О том, как прореагировал на статью Высоцкий, есть несколько мнений. Сам В. Смехов говорил, что В. В. сразу же позвонил сыну, чтобы тот купил несколько экземпляров журнала… Или даже так: скупай все!..
Другой отзыв от Валерия Плотникова, которому, по словам В. Смехова, «за несколько дней до 25 июля поэт бодро ответил (на вопрос: как понравилось): «Приятно о себе читать не на латинском шрифте»…»
Хотя Вениамин Смехов не скрывает, что в последние годы они с Высоцким «разлетелись»…
Публикация Смехова, разумеется, не была первой — не будем перечислять другие, но в 1980 году Высоцкий читал еще одну статью — Вайля и Гениса — о себе, которая была опубликована двумя годами раньше в эмигрантском издании «Время и мы» (№ 36, 1978) и называлась «Шампанское и политура». Фрагменты статьи перепечатаны в альманахе «В. Высоцкий- все не так» (М., 1991). Приведем несколько отрывков:
«Высоцкий, хрипя и рвя струны, изобрел небольшой, но очень производительный станочек для печатания самых подлинных ассигнаций. И как-то забылся — ручка вертится легко, педаль не тугая, мотор поет— и ненароком наводнил рынок. Началась инфляция…
Раздается по Советскому Союзу намекающий рев вместо смеха, и слабеют колени школьников, и напиваются студенты и учащиеся, и переглядываются доктора наук…»
Но с другой стороны, «в лучших песнях Высоцкого — подлинное гражданское отчаянье, глубина понимания жизни и любовь к ней».
Вспоминает В. Янклович: «Володе дали статью этих ребят. Мы ехали на машине, он остановился около Белорусского вокзала. Прочитал. Он же читал очень быстро…
— Ничего-то они не понимают, — сказал Володя».
17 июня— Высоцкий разговаривает с Романом Фрумзоном. Он пообещал Фрумзону что-то сделать, но не сделал. В. Янклович помнит, что Роман звонил перед этим и говорил: «Что, он меня мальчиком считает?!» Звонил и Шемякин — Высоцкий обещал сделать памятник его отцу (то есть заказать, кажется у Церетели), но тоже не сделал. Шемякин разговаривал с В. Янкловичем.
18 июня утром Высоцкий вместе с Гольдманом вылетает в Калининград. В этот же день — телефонный разговор с Польшей. Скорее всего, В. В. разговаривал с Ольбрыхским. В.Янклович: «Володя отправил Барбару в Польшу… Ольбрыхский принимал участие, доставал валюту».
Б. Немчик: «Володя попросил Ольбрыхского помочь мне достать советскую визу. Ведь меня просто выгнали из Союза, хотя я должна была работать на Олимпиаде для американского телевидения. Я уехала в Краков к своим друзьям, Ольбрыхский позвонил мне и спросил, в чем он может помочь… Но он не смог ничего сделать. Никакого разговора о деньгах не было, я получала свою стипендию и в России, и в Польше».
Но проводил В. В. Барбару накануне вечером (т. е. 17 июня). Б. Немчик: «Я уезжала… Даже точно не помню когда — 15 июня или позже… Володя меня провожал. Но поехать на машине он не смог. Вызвали такси. Приехали на вокзал, было немного неудобно — Володю все узнавали, а он был в плохой форме».
С 18 по 22 июня последние гастроли Высоцкого.
Проводил гастроли Владимир Гольдман; вел концерты, но не с самого начала— хороший знакомый В. В., актер и режиссер— Николай Тамразов. Высоцкий сам попросил его об этом.
Вспоминает Н. Тамразов: «Володя уезжает в Калининград. Утром мне звонит Володя Гольдман и говорит:
— Коля, Володя говорит, что хорошо бы Тамразочку сюда пригласить, но ты же, наверное, не сможешь — Олимпиада…
Еще он сказал, что у Володи болит горло, он даже собирается отменять концерты… В общем, настроение неважное:
— Если сможешь — приезжай.
Я не очень удивился, что Володя хочет меня видеть, — ему было легко со мной. Во всяком случае, я старался, чтобы ему было легко…
В пять часов вечера того же дня я уже в Калининграде. Прилетаю, беру такси, еду во Дворец спорта. На сцене стоят «Земляне», а Высоцкого еще нет…
(Тамразов берет инициативу на себя — выходит на сцену и заполняет паузу: «Земляне» закончили, а Высоцкий опаздывал…)
Я начал что-то говорить об авторской и эстрадной песне… К этому времени я уже столько наездил с Володей, что половину его «литературы» знал наизусть.
Говорю, говорю… Слышу за кулисами голос Высоцкого. Оглядываюсь: стоит Володя с совершенно невообразимым лицом! Вчера вечером он подумал обо мне и сказал об этом вслух Гольдману, а сегодня вечером я уже стою на сцене. Мистика! Володя без гитары вышел на сцену, мы расцеловались. Потом я вынес гитару. Все прошло нормально».
Концертов было много. Высоцкий работал на двух стационарных площадках — во Дворце спорта и в кинотеатре «Россия». Были еще и выездные концерты.
Один из поклонников Высоцкого слушал три концерта подряд из- за кулис Дворца спорта: «Между концертами приезжала «скорая» — делали уколы. На сцене стоял весь мокрый… Все время врачи в белых халатах. Было много цветов, на одном из концертов Высоцкий сказал:
— Вы меня завалили цветами, как братскую могилу».
Конечно, В. В. держался на наркотиках… Московские запасы быстро кончились, возможно, что-то доставал Тамразов:
«Как человек, все понимающий, я помогал ему в каких-то ситуациях, но… В Калининграде мы свели дозу до одной ампулы… Не хватало… Володя мне говорил:
— Я покончу с собой! Я выброшусь из окна!
Я отвечаю:
— Ну нет, Володя, нет у меня. Можешь что хочешь делать — нет.
И Марина эта была ему нужна поэтому… У нее муж был врач, и она могла что-то доставать…»
В. Гольдман: «Там была одна женщина— Марина, очень красивая… Я знал ее по Ленинграду. У нее муж работал врачом, и она сказала:
— Могу помочь.
Она очень хотела познакомиться с Высоцким. Я пошел к Володе, он говорит:
— Накрывай обед».
Там же, в Калининграде, Марина попросила своего мужа посмотреть Высоцкого, и он сказал, что В. В. жить не может в таком состоянии, а не только выступать. «Живой мертвец». Но тогда он сказал об этом, разумеется, только жене.
В Калининграде Высоцкий живет в трехкомнатном «люксе», все это время вместе с ним Николай Тамразов. «При мне у него была однажды— как бы это назвать— удивительная ситуация… Бреда?.. Удивительного бреда. Я уже говорил, что мы жили в одном номере. Володя лежит на кровати, нормально со мной разговаривает, потом вдруг говорит:
— Ты хочешь, я тебе расскажу, какой чудак ко мне приходит?
— Ну давай.
Нормальный разговор: вопросы — ответы… И вдруг — это…
— А что тебе рассказать? Как он выглядит?
— Ну расскажи, как выглядит.
Володя кладет голову на подушку, закрывает глаза и начинает рассказывать… Какие у него губы, какой нос, какой подбородок…
— Ну как — хороший экземплярчик меня посещает?
Совершенно спокойно он это говорит. Потом я попросил продолжения. Мне было интересно: он фантазирует или это на самом деле? Непонятно, как это происходит. Я закрою глаза — и могу надеяться только на свою фантазию. А он — видел! Через некоторое время спрашиваю:
— А «этот» еще не отстал от тебя?
— Сейчас посмотрим.
Снова закрывает глаза и продолжает описывать с той точки, на которой остановился. Володя мог с «ним» разговаривать!
— Сейчас он мне говорит… А сейчас спрашивает…
Открывает глаза, и мы продолжаем разговор. Про уход из театра,
про желание создать театр авторской песни. Идет нормальное развитие темы… Я снова его спрашиваю:
— А «этот» где?
Володя лежит на боку, теперь ложится на спину, закрывает глаза.
— Здесь. Порет какую-то ахинею.
Один раз я это видел…»
На эту же тему в воспоминаниях М. Шемякина: «Володя ведь многое не говорил. А у него начиналось раздвоение личности… «Мишка— это страшная вещь! когда я иногда вижу вдруг самого себя в комнате!»
Несколько по-другому говорит об этом В. Янклович: «С полной ответственностью за свои слова утверждаю, что Володя мог общаться с какими-то потусторонними силами, о которых знал только он… Иногда он, лежа с открытыми глазами, говорил мне:
— Подожди, подожди…
И совершенно отключался от реальности».
Между тем гастроли в Калининграде подходят к концу,
В. Гольдман: «Мы отработали четыре дня, на пятый — перед последним концертом — Володя говорит:
— Я не могу. Не могу больше работать.
А потом спрашивает:
— А тебе очень нужно?
— Володя, откровенно говоря, — надо. Если ты сможешь… Пять тысяч человек приехали из области…
— Ну ладно, я буду работать, только без гитары.
— Хорошо, гитару оставляем здесь.
На сцену вышел Коля Тамразов и сказал, что Владимир Семенович Высоцкий очень плохо себя чувствует:
— Петь он не может, но все равно пришел к вам. Он будет рассказывать и читать стихи. Вы согласны?
Все:
— Конечно!
И впервые Володя работал концерт без гитары: час стоял на сцене и рассказывал».
Об этом же рассказывает Н.Тамразов; «Ситуация перед последним концертом такая… У Володи совершенно пропал голос: не то что петь — разговаривать он мог с трудом. Все-таки выходит на сцену, берет первые аккорды… Затем прижимает струны, снимает гитару и говорит:
— Не могу… Не могу петь. Я надеялся, что смогу, поэтому и не отменил концерт, но не подчиняется голос. Но вы сохраните билеты. Я к вам очень скоро приеду и обещаю, что первый концерт будет по этим оторванным билетам. Я буду петь столько, сколько вы захотите.
Кто-то из зала крикнул:
— Пой, Володя!
— Вот видит Бог, не кобенюсь. (Это его слово — «не кобенюсь».) Не могу.
Потом он как-то естественно перешел к рассказу о театре… Стал читать монолог Гамлета, потом стал рассказывать о работе в кино, о том, что сам собирается снимать «Зеленый фургон» на Одесской студии… Пошли вопросы, Володя стал отвечать. И вот целый час он простоял на сцене: рассказывал, читал стихи, отвечал на вопросы… Вечер был просто неожиданным. К сожалению, не было записи, я потом узнал об этом».
Во время этого последнего концерта за кулисами происходили «драматические» события. В. Гольдман: «А с нами в Калининграде работали «Земляне»… И они должны были заканчивать концерт. Володя — на сцене, а они за кулисами стали бренчать на гитарах. Я подошел, сказал:
— Ребята, потише, Владимир Семенович плохо себя чувствует.
Раз подошел, второй, а один сопляк говорит:
— Да что там… Подумаешь, Высоцкий?!
— Что?! Ах ты— мразь! Ничтожество! Если услышу хоть один звук!
И только я отошел, он снова — дзиньк! Я хватаю гитару и ему по голове! А они все четверо человек — молодые, здоровые жлобы — накинулись на меня. Я один отбиваюсь от четверых этой гитарой… Тут Коля Тамразов спускается по лестнице, увидел, бросился ко мне!
— Сейчас Высоцкий скажет в зале только одно слово — от вас ничего не останется!
Ну, тут они опомнились, разбежались…»
О том, как закончился концерт, есть два, почти совершенно противоположных, рассказа. Один— слегка беллетризированный — Николая Тамразова:
«Володя закончил словами из песни: «Я, конечно, вернусь…» Зал скандировал: «Спасибо! Спасибо!»
Володя уходил со сцены, еще не дошел до кулисы — вдруг в зале зазвучала его песня! Это радисты включили запись. Володя— ко мне:
— Тамразочка, это ты срежиссировал?
— Нет, Володя, я здесь сижу.
Володя вернулся к кулисе, нашел щелку и, наверное, песни три, не отрываясь, смотрел в зал. Потом подошел ко мне — в глазах чуть ли не слезы.
— Тамразочка, они все сидят! Они все сидят!
Действительно, ни один человек не ушел, пока звучали песни Высоцкого».
И вторая версия, она принадлежит человеку, который в этот день побывал на всех концертах Высоцкого.
«На последнем концерте Высоцкий не пел, много рассказывал о театре, о себе… Читал стихи. Потом стал отвечать на вопросы… И вдруг какая-то записка. Он повернулся и ушел со сцены».
По некоторым сведениям записка была следующего содержания: «Кончай трепаться — пой!»
Косвенно это подтверждает и Н.Тамразов:
«После этого последнего концерта нам принесли угря — здоровый, жирный. Горничная сварила картошки. Сидим, едим — пальцы жирные… Заходят люди:
— Владимир Семенович, мы просим прощения, что некоторые в зале кричали: «Давай пой!» И мы здесь не одни…
Мы посмотрели в окно, там стояла целая делегация».
В этот день, 22 июня, в Москве В. П. Янклович идет к отцу В. В. — Семену Владимировичу Высоцкому.
В. Янклович: «В Калининграде Володе было очень плохо. Каждую ночь он мне звонил— с Володей были Гольдман, Тамразов и еще кто-то… Я иду к отцу и рассказываю ему все… Что мы были у врача и тот сказал, что Высоцкому осталось жить два месяца. Единственный выход — Володю надо как-то изолировать.
(Для того чтобы попасть в такую специальную больницу, нужно разрешение близких родственников. — В. П.)
Семен Владимирович говорит:
— Все! Я берусь за это дело! Он приедет, и я с ним поговорю! И пусть Володя на меня не обижается. Буду действовать — вот Эдит Пиаф погибла из-за этого. Я все возьму на себя!
При моем разговоре с отцом присутствовала Евгения Степановна…
Из Калининграда приезжает Володя. Я говорю:
— Вот отец берет на себя ответственность… Мы положим тебя в больницу. Тебе надо в больницу.
Мне на всю жизнь запомнилось, что тогда сказал Володя:
— Валера, я тебя предупреждаю. Если ты когда-нибудь подумаешь сдать меня в больницу— в каком бы состоянии я ни был, — считай, что я твой враг на всю жизнь. Сева попытался однажды это сделать. Я его простил, потому что — по незнанию.
И тут же звонит отцу по телефону. Говорит с ним в довольно резкой форме. Через некоторое время приезжает отец и разговаривает с Володей как-то смущенно, совсем в другой тональности, чем со мной.
— Да что ты, Володя… Я и не собирался…
Тут я понял, что и отец ничего не сможет сделать».
За концерты в Калининграде В. В. получил шесть тысяч рублей. Марине он пообещал устроить пробы в кино. На прощание она подарила В. В. янтарный ромб, который должен храниться в квартире на Малой Грузинской, если только не исчез — среди некоторых других вещей — в день смерти.
23 июня — день, насыщенный событиями — и драматическими, и трагическими.
Н.Тамразов: «Мы вернулись в Москву… Нас встречал в аэропорту Валера Янклович. Они завезли меня домой — я тогда жил на улице 26 Бакинских Комиссаров — зашли ко мне. На кухне Володя взял два грецких ореха, раздавил в кулаке, стал есть. Говорит мне:
— Я уезжаю в тайгу к Вадиму Туманову. Много накопилось работы».
Высоцкий и Янклович едут на Малую Грузинскую.
В. Янклович: «Володя приезжает из Калининграда… А два месяца, «отпущенные врачом», уже прошли. Дома Володя говорит мне с усмешкой:
— Ну что? Где же ваши врачи?»
(Напомним, что еще в марте 1980 года В. Янклович со слов В. Абдулова передал Высоцкому мнение знакомого врача, будто В. В. осталось жить не более двух месяцев.)
Оксана: «Из Калининграда он приехал уставший, злой…»
Пытается помочь и Евгения Степановна Высоцкая:
«В июле я сама позвонила Володе:
— Ну Володя, надо лечь в больницу!
— Нет, тетя Женя. Лягу — снова продержат месяц, как тогда…
Тогда я каждый день ходила, потом прилетела Марина… Не любил — боялся больниц…»
23 июня умерла сестра Марины Влади — Татьяна (Одиль Версуа). Звонит рыдающая Марина, и Высоцкий готовится вылететь в Париж.
Марина Влади: «Наши тяжелые телефонные разговоры, твои многодневные отсутствия (В. В. не предупредил, что уезжает в Калининград? — В. П.) и потом 23 июня— смерть Одиль, мой крик о помощи, твое желание приехать меня утешить, преступный отказ в визе — и ты падаешь в пропасть».
Михаил Шемякин: «Я вам расскажу такой эпизод… У Марининой сестры — Танюши был рак крови. Она боролась восемь лет. А я уже просто боялся за Володю И однажды… Я работаю ночью, укладываюсь спать под утро. И вот однажды меня будит супруга:
— Миша, проснись!
Раз будит, значит, что-то экстраординарное. Я спросонья вылетел из кровати и сразу заорал:
— Володя?!
Она говорит:
— Нет-нет. Володя жив. Танечка умерла. Надо ехать в госпиталь».
Ревекка Шемякина: «Когда умерла Татьяна, мы все вместе хоронили ее… Мы с Мишей ездили в больницу, где она умерла, и на похороны. Марина все время повторяла:
— Господи! Хоть бы Володька не умер! Хоть бы не умер…
Меня поразило, что она так это говорила… Наверное, у нее было какое-то предчувствие…
Таня была удивительная женщина. По-моему, она болела лет семь-восемь и знала, что обречена. Ходить уже не могла — передвигалась на костылях — и еще играла в театре! Ей делали какие-то сильные уколы, и она играла!
Марина рассказывала, что последнюю ночь они с Татьяной провели вместе — лежали рядышком, обнявшись…»
В. Янклович: «У него все было — и виза была, и билет был заказан… Не полетел он на похороны Одиль Версуа, потому что не было наркотиков. А еще он боялся встречи с Мариной — все это время жил на грани… Поэтому он и говорил:
— Марина мне не простит двух вещей: не полетел на похороны Татьяны, и что у меня — Оксана…»
Нина Максимовна Высоцкая узнает о смерти Одиль Версуа в Польше. По польскому телевидению показали фильм с ее участием.
В июне и июле — до самой смерти — В. В. очень часто общается с Валерием Нисановым, который живет несколькими этажами выше. Валерий Натанович Нисанов— известный фотохудожник, автор прекрасных портретов В. В. и замечательного фоторепортажа о его похоронах.
В. Нисанов: «Однажды Володя зашел ко мне — это было в конце мая, начале июня… А у меня на стене висят фотографии, на одной из них я снят вместе с Левой Кочаряном. Володя остановился перед этой фотографией и долго-долго стоял и смотрел…
Не знаю, что между ними когда-то произошло, но у Володи вдруг полились слезы… И потом началась истерика, самая настоящая истерика!
И вот с этого дня Володя почти каждый день бывал у меня — два месяца мы практически не расставались. Иногда общались круглые сутки: он не спал, и я не спал. Да и никто не спал».
Вначале о Кочаряне. Левон Суренович Кочарян — один из самых близких старших друзей Высоцкого. В его квартире на Большом Каретном собиралась знаменитая компания, о которой В.В. часто рассказывал на концертах, особенно в последние годы. Кочарян был, пожалуй, первым человеком, который высоко оценил ранние песни Высоцкого, именно он стал записывать их на магнитофон. Легендарная «золотая пленка Кочаряна» до сих пор хранится у его вдовы Инны Александровны Кочарян. Кочарян долго болел — Высоцкий ни разу не был у него в больнице… Не было Высоцкого и на похоронах, где собрались все его друзья по Большому Каретному. Ни друзья, ни вдова Кочаряна не простили это Высоцкому. Инна Александровна просто не пустила его в дом. Наверное, В. В. после этого вообще больше не бывал на Большом Каретном.
Конечно, Высоцкий чувствовал свою вину.
В. Янклович: «Мы как-то ехали с Володей мимо больницы, в которой умер Кочарян… Смотрю, у Володи полились слезы».
Почему Высоцкий не был на похоронах Кочаряна? Есть несколько объяснений разных людей, сам В. В. никогда не говорил об этом.
Когда умер Шукшин, Высоцкий был в Ленинграде. Улетел в Москву на похороны. Вернулся, по словам Демидовой, — злой. Есть устойчивое мнение, что на похоронах его не было. Во всяком случае, его там не видели. А с другой стороны, недавно из Болгарии пришла пленка с домашним концертом Высоцкого. Там он рассказывал о похоронах Шукшина, как очевидец…
В день похорон Кочаряна Высоцкий был в Москве…
Л. Утевский — тоже житель знаменитого дома на Большом Каретном, друг и Высоцкого, и Кочаряна: «Мы знали, что Володя в Москве. Но на похороны Левы он не пришел».
В. Высоцкий (домашняя запись в болгарском городе Велико- Тырново, сентябрь 1975 года): «Я вообще не ходил: ни когда он (Л. Кочарян. — В. П.) болел, ни в больницу, ни на панихиду— никуда. Я не мог вынести: что он — больной».
Подробно обо всей этой ситуации рассказывает— и, главное, приводит слова самого В. В. — Э. Кеосаян, режиссер фильма «Стряпуха»:
«Лева умер. Володя на похороны не пришел. Друзья собирались в день рождения и в день смерти Левы. Повторяю, я — человек восточный и очень ценю эти жесты. Володя в эти дни не приходил на Большой Каретный, и я долго не мог ему этого простить. И избегал встречи с Володей, даже когда бывал на спектаклях в Театре на Таганке.
И вдруг мы столкнулись с ним в коридоре «Мосфильма». Володя спрашивает:
— Кес, в чем дело? Скажи мне, в чем дело?
— Сломалось, Володя… Я не могу простить — ты не пришел на похороны Левы. Я не могу…
— Ты знаешь, Кес… Я не смог прийти. Я не смог видеть Леву больного, непохожего… Лева — и сорок килограммов весу… Я не смог!
Вы знаете, Володя был очень искренним, и все слова были его собственные.
Не сразу, через некоторое время, я все же понял Володю и простил…»
Но вернемся на Малую Грузинскую в июнь 1980 года. Почему такое тесное общение именно с Нисановым? Оксана: «Во-первых, Валера был соседом. Во-вторых, Валера — человек очень спокойный, обстоятельный, располагающий к общению. А потом, в это время Володя вообще не мог быть один. А в последнюю неделю он и ездить-то почти не мог… Поэтому часто сидел у Нисанова».
В. Шехтман: «Валера этим летом всех своих отправил на дачу, жил один. Володя часто туда поднимался. Но не каждый день».
Оксана: «Володя и спал у Нисанова… Валера даже сделал такие фотографии: Володя спит, а я сижу рядом… Видно, что по телевизору идет Олимпиада».
К сожалению, Валерий Натанович Нисанов пока не публикует эти фотографии. Вот еще одна деталь тех июльских дней.
В. Нисанов: «Володя часто ставил свою французскую пластинку, сидел и слушал…»
В. Янклович: «Сближение с Валерой Нисановым? Время было такое — приближалась Олимпиада, все каналы перекрылись. Врачи говорят, что все наркотики под особым контролем… А у Валеры всегда было шампанское и водка. Конечно, он все знал и старался не давать…
Однажды Володя подходит к нему, уже в плохой форме… Валера говорит:
— А у меня ничего нет…
Володя открывает холодильник, а морозилка вся забита бутылками водки — горлышки торчат. Он посмотрел-посмотрел:
— Да, действительно, ничего нет».
A. Федотов: «У Валеры всегда было… Если Володю прижимало, он всегда выручал. Иногда это необходимо…»
B. Нисанов: «Однажды Володя наливает в фужер— а у меня были такие: большие, по 500 граммов — бутылку водки. И р-раз! Залпом. А Валера Янклович увидел — он же его охранял от этого дела — и говорит:
— Раз ты так! Смотри — и я!
И себе в фужер. Выпил — и упал».
А. Федотов: «В это время Володя стал очень сильно поддавать… Бутылку водки — в фужер! И пару шампанского за вечер.
Ушел в такой запой, — никогда его таким не видел…
— Володя, да брось ты это дело!
— Не лезьте! Не ваше дело!
Было такое ощущение, что у него отсутствовал инстинкт самосохранения».
29 июня — «Гамлет».
Оксана: «Через несколько дней после приезда у Володи был спектакль. И это время, по-моему, Володя был в норме… Собирался к Туманову, были такие разговоры, что надо кончать с наркотиками, что это невыносимо. А это, действительно, было невыносимо!
И вот приезжает эта Марина из Калининграда с портретом, который теперь висит в квартире. По-моему, Нина Максимовна его повесила. Я открываю дверь… Кажется, она привезла еще баночку меда. Я говорю:
— Минуточку, подождите здесь.
Ну откуда я знаю, кто она такая, — там сумасшедших ходила тьма. Я захожу к Володе:
— Там пришла какая-то Марина из Калининграда, говорит, что к тебе. На что Володя отвечает:
— Не пускай!
Вот и все… А то говорили, что я ее выгнала. Получается, что я какая-то злодейка.
А на следующий день в театре я встречаю маленького Илюшу, и он мне говорит:
— А ты знаешь, у Володи в Калининграде была Марина… Вот как ты у него в Москве, так она — в Калининграде…
И это говорит мне десятилетний мальчик! Ну, я сделала вид, что все нормально, но стою и жду Володю. Пятнадцать минут, двадцать минут, тридцать минут… И уже собралась уходить. Вдруг появляется Володя, и я ему говорю:
— Где ты был?
— Да ты знаешь, пришла эта Марина из Калининграда…
— Ах так! Вчера ты ее не пустил, а сегодня в театре принимаешь! Я с тобой не поеду.
Значит, иду я, а Володя на машине едет за мной.
— Да не поеду я с тобой!
То есть нормальная сцена ревности… А потом я все-таки села в машину, и весь вечер у нас были «разборки». Володя мне рассказал, кто она такая, что у нее муж — врач, что все это фигня. В общем, мы помирились.
А на следующий день… Тогда мы с друзьями снимали такой любительский триллер, на любительскую, естественно, кинокамеру Все было очень серьезно и очень смешно. Нас была целая банда, снимали мы все это на улице, и Володя там снимался. Он играл мрачного водителя «Мерседеса».
Подошел милиционер, спрашивает:
— А что это вы здесь снимаете? Здесь нельзя! Отдайте пленку!
Пленку мы ему не отдали, но он чуть не отобрал у нас камеру.
А потом мы поехали к американскому посольству — действие нашего фильма происходило за границей, нужна была соответствующая натура — и стали снимать стоящие там иномарки. Нас тут же остановили — уже американцы не хотели, чтобы их снимали.
И мы веселились со страшной силой… Ну да, почти весь год был мрак и кошмар, но были же и такие дни».
ИЮЛЬ
1—18 июля
1, 2, 3 июля по первой программе Центрального телевидения — премьера фильма «Маленькие трагедии».
Режиссер Михаил Швейцер вспоминает: «Приступая к работе над «Маленькими трагедиями» Пушкина, я решил, что Дон Гуана должен играть Высоцкий. Не буду говорить сейчас об этом сколько-нибудь подробно, но мне кажется, что Дон Гуан — Высоцкий — это тот самый Дон Гуан, который и был написан Пушкиным. Для меня был важен весь комплекс человеческих качеств Высоцкого, которые должны были предстать и выразиться в этом пушкинском образе. И мне казалось, что все, чем владеет Высоцкий как человек, все это есть свойства пушкинского Дон Гуана. Он поэт, и он мужчина. Я имею в виду его, Высоцкого, бесстрашие и непоколебимость, умение и желание взглянуть в лицо опасности, его огромную, собранную в пружину волю человеческую, — все это в нем было. И в иные минуты или даже этапы жизни из него это являлось и направлялось, как острие шпаги.
…Чтобы получить нужную, искомую правду личности, нужен был актер с личными качествами, соответствующими личным качествам Дон Гуана, каким он мне представлялся. Понимаете, пушкинские герои живут «бездны мрачной на краю» и находят «неизъяснимы наслажденья» существовать в виду грозящей гибели. Дон Гуан из их числа. И Высоцкий — человек из их числа. Объяснение таких людей я вижу у того же Пушкина:
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
То есть для этой работы, для этой роли колебаний никаких не было. Высоцкий был предназначен для нее еще тогда, когда мы впервые собирались эту вещь ставить — в 72-м году, лет за шесть- семь до этого фильма».
Сам Высоцкий подробно говорил об этом фильме на одном из концертов:
— «Маленькие трагедии» — это тоже для телевидения, три серии, — но это настоящий кинематограф. Делал картину Швейцер, очень интересный режиссер, он всегда хорошо думает. У него в мозгах очень все оригинально складывается.
На мой взгляд, Швейцер очень бережно отнесся к Пушкину и сделал изумительный монтаж из четырех трагедий и пушкинских стихов — с прологом разговора Беса и Мефистофеля. Получилось единое произведение, единая пьеса, — ему удалось осуществить это через Импровизатора, которого играет Юрский. Впрочем, так оно и было на самом деле: Пушкин написал все эти маленькие трагедии в одно время, в знаменитую Болдинскую осень — одним духом. То есть это из него вылилось, как будто бы разные акты одной пьесы. Вероятно, и нужно их читать как единую пьесу и так к этому относиться, что это одно и то же — только разные стороны, разные грани характера Александра Сергеевича.
Я должен был играть две роли: Мефистофеля и Дон Гуана. Хотя для меня роль Дон Гуана была в диковинку. <…> Ведь лет десять назад они, конечно, предложили бы эту роль Тихонову или Стриженову. Я понимаю, что на Черта, на Мефистофеля я подхожу. А с этим — не знаю. Потом подумал: почему, в конце концов, — нет? Почему Дон Гуан должен быть обязательно, так сказать, классическим героем?
Во всяком случае, были очень интересные пробы, я не в силах был от этого отказаться. Хотя, честно говоря, хотел уже больше не играть…
По-моему, «Каменный гость» — одно из самых интересных произведений Пушкина. Он написал это про себя. Он же сам был Дон Гуаном до своего супружества, до того как из разряда донжуанов перешел в разряд мужей. В этой трагедии он сам с собой разделался, с прежним. Сам себе отомстил. Так что все это, мне кажется, очень любопытно читается.
<…> Играли мы очень всерьез, но я не знаю, как нам это удавалось, захватывает это или нет. Когда я смотрел, мне показалось, что картина сделана крепко и интересно. Но это вам судить…»
Это последний фильм Высоцкого и последнее появление его на телевизионном экране, но сам В. В. «Маленькие трагедии» не смотрел.
И. Шевцов: «…Володя даже не видел «Маленьких трагедий» — последней своей картины…
— Ну, «Каменного гостя» я еще видел на озвучании, — сказал он, когда я позвал его на премьеру. Сказал, как будто оправдывался: что можно понять на тонировке?..»
Не смотрел, потому что было много очень важных дел: главное — еще одна попытка вылечиться или хотя бы сделать перерыв… Он уже не просто собирается к Туманову, делает несколько реальных попыток улететь. 29 июня — «Гамлет», на 3 июля намечены два концерта (хотя, вполне вероятно, они могли быть назначены буквально накануне, то есть за день до концертов).
В. Шехтман: «Была такая договоренность… Володя улетает к Вадиму и запирается в этом домике с врачами, — Туманов его уже приготовил. И Володя все время говорил— вот-вот, вот-вот… Едем-едем… У меня уже билеты были. Я раз сдал, второй…»
Хорошо помнит первую попытку улететь В. Янклович: «Мы же тогда поссорились страшно… Купили ему билет, утром Володя должен был лететь. (Вероятно, утром 4 июля.)
— Давайте поскорее! Игорек (Годяев) со мной полетит!
Билет купили, а ночью — скандал!
— Достаньте, и все! (Наркотик.)
— Никуда я не пойду, сейчас никто тебе не даст!
— Тогда я поеду к Бортнику. Он-то даст, если у него есть.
Всегда пугал меня этим, что поедет к Ване.
— Ну поезжай…
Он уехал, ему в какой-то больнице дали, привозит уже пустую ампулу…
— Валера, я тебя очень прошу — завтра утром отвези в больницу. Там же учет.
— Володя, ты стольких людей подводишь! Они же всем рискуют ради тебя!
На следующий день вел себя безобразно… Требовал, швырял книги — искал… Мы иногда прятали от него… Я уехал».
Высоцкий поехал в аэропорт без Янкловича — они не виделись два или три дня…
Скорее всего, этот первый «невылет» был 4 июля. Третьего — два концерта: в Люберцах и в Лыткарино. А днем в театре Высоцкого находит Генрих Павлович Падва— адвокат В. В. Кондакова, который защищал интересы В. Высоцкого и В. Янкловича на процессе в Ижевске.
Г. Падва: «Закончилось это дело дней за двадцать до Володиной смерти. Я ехал из аэропорта Домодедово, заскочил на Таганку. Я хорошо помню, что Володя торопился на концерт где-то за городом. Мы встретились буквально на мгновение».
«Встретились буквально на мгновение…» Дело в том, что Высоцкий опаздывает на концерт в Лыткарино — торопится и все же не успевает. Концерт он начинает так:
«Во-первых, извините за опоздание. Мы думали, что оно будет очень коротким, но так случилось, что прошло полчаса…»
В конце концерта Высоцкий отвечает на вопросы из зала:
«Болею ли я за «Спартак»? Нет, не болею. Я здоров абсолютно психически. И знаете, у меня была такая песня:
Я прошу, не будите меня поутру,
Не проснусь по гудку и сирене.
Я болею давно, а сегодня помру
На Центральной спортивной арене…
Так как я все делаю до конца, я думаю, что, если бы я болел по- настоящему, я бы помер на каком-нибудь матче…»
Но Генрих Павлович, разумеется, успел сказать главное — Высоцкий и Янклович судом были оправданы: «По ряду эпизодов он (В. В. Кондаков. — В. П.) был осужден… Но, к счастью, все, связанное с концертами Высоцкого, было отброшено судом. Было признано, что ничего криминального там не было, и имя Валерия Янкловича было полностью реабилитировано. И, естественно, имя Владимира Семеновича».
В. Янклович: «Нас выручило одно обстоятельство, вернее, противоречие в показаниях администраторов… Они говорили, что Высоцкий работу не выполнил, а деньги получил. А требовал заплатить Янклович. (Была такая договоренность, что оплата производится в любом случае— сумеют администраторы организовать зрителей или нет. — В. П.)
А противоречие было вот в чем: они утверждали, что считали деньги при мне вдвоем. А на самом деле был только один из них. А нас было двое — Володя и я. И мы говорили, что лишних денег не получали…»
Добавим, что были осуждены на разные сроки заключения еще два администратора, работавшие с В. В., а сам Высоцкий должен был вернуть деньги, полученные за несостоявшиеся концерты в Глазове.
3 июля Высоцкого по телефону разыскивает Юрий Федорович Карякин: «В день, когда шел «Дон Гуан», я даже не знал, что Володя играет. У меня дома была младшая дочка… Я вдруг включил телевизор, обрадовался: совершенно фантастически сыграна роль, — стал ему звонить…
Дозвонился в театр… Дочка попросила билет на «Преступление и наказание»… Спросил: «Володя играет?» По-моему, Леночка — была такая маленькая секретарша: «Нет». Сказала огорченно. Ну, я интонацию понимаю:
— Что, ушел в пике?
— Ну, сами знаете, Юрий Федорович…»
На самом деле Высоцкий собирается к Туманову, а вечером — ссора с Янкловичем. Валерий Янклович уходит с Малой Грузинской и звонит Оксане. Тут надо сказать, что Оксана, скорее всего, ошибается: ее короткая поездка на юг была не в середине июня, а в начале июля. Поэтому она и не знает, чем закончилось дело в Ижевске.
Оксана вспоминает: «Со мной никаких разговоров об этих судах не было. Да и у меня настолько не этим были заняты мозги, что уже ничто внешнее меня не трогало. Все были заняты состоянием Володиного здоровья… Период был очень тяжелый — даже Валера поссорился с ним. Валера позвонил в Сочи, я сразу же вернулась, — и Володя несколько дней был у меня на Яблочкова. Я приехала, Володя лежит, мы собрались и уехали ко мне. Дня два-три он прожил у меня.
Однажды ко мне осторожно постучали в дверь соседи («Мерседес» Высоцкого стоит у подъезда…):
— Оксана, там какие-то хулиганы вокруг Володиной машины крутятся, так мы караул поставили, чтобы не дай Бог…»
Итак, скорее всего, 4 и 5 июля Высоцкий у Оксаны (из квартиры на Малой Грузинской не было ни одного междугородного или международного телефонного разговора). Возможно, там же он проводит первую половину дня 6 июля. Затем — уже вместе с Янкловичем — заезжает на Малую Грузинскую и звонит по делам Барбары Немчик сначала в Польшу, потом в ФРГ… Ссора, если ее можно так назвать, была очень короткой.
«Через день Володя позвонил сам: — Приезжай!» (В. Янклович).
В Польше Барбаре Немчик не выдают советскую визу: «Володя сказал, что уже сделал все… Что в советском посольстве мне дадут визу. Я приехала в посольство, меня принял консул:
— Да, Володя был у нас, рассказывал вашу историю. Если бы вы были в Польше хотя бы 6 месяцев или не было бы Олимпиады… Вот тогда мы могли бы поставить вам визу. Поймите, сейчас я просто не могу.
Володя и Валера все время звонили. А в семье моих друзей не очень любили русских. «А-а-а, москали!» — говорила одна женщина. Но когда я разговаривала с Высоцким, то все бросались ко второму аппарату, чтобы послушать, что он скажет. Володя, наверное, единственный русский, которого в Польше любят все».
Высоцкий решает, что можно попробовать получить въездную визу в ФРГ, и сразу же звонит Роману Фрумзону — некоторое время Барбара будет жить у него…
Около половины шестого вечера 6 июля Высоцкий и Янклович приезжают в Театр на Таганке. Рассказывает Борис Акимов. В этот день он «организовывает» продажу билетов, чтобы они достались только «своим». Вокруг Таганки была такая «система» — группа старых и верных поклонников театра.
«Все наши разошлись. А тогда продажа была с шести. Я стою, ожидаю открытия кассы, уже перекличку провел… И вдруг останавливается машина — не у служебного хода, как обычно, а у выхода из метро — выходят Владимир Семенович и Валерий Павлович. Высоцкий первым делом видит меня, подходит, здоровается. Эти из МАИ (соперники «системы») — в обмороке!
— Ну что стоишь? Пойдем.
— Да мне надо до открытия…
— Пойдем, пойдем…
И мы пошли в администраторскую к Валерию Павловичу… Да, Высоцкий ждал Любимова: зачем — не знаю, но ему нужно было срочно поговорить с Любимовым. Провел меня, побежал к Любимову. Любимова нет. Сидим в администраторской…
А у меня с собой совершенно случайно была сумка с рукописями, которые я наработал за все это время. По-моему, я только что взял все это у машинистки. Я делал три экземпляра: один — Владимиру Семеновичу, один — Крылову и себе.
И мы сели с ним и, наверное, часа полтора отрабатывали все, что я принес. Обычно мы делали так: я приносил, он говорил: «Нет времени — оставляй!» Я оставлял, он делал правку, если было время. А потом отдавал или не отдавал… А тут мы вплотную просидели полтора часа, — к нему все время подходили люди, что-то спрашивали… Он говорил:
— Отстаньте, мы работаем.
Что он мне тогда сказал?.. Он говорил, что у мамы нашел еще рукописи, — теперь у меня лежат. Поедешь — заберешь.
— Хорошо, заберу, но сейчас я не успеваю…
— А ты старые отработал?
— Отработал кое-что…
— Когда вернешь старые, заберешь эти…
— Ну хорошо. Только я приеду 27-го примерно…
— Я буду. А если меня не будет, я все оставлю Валере. Они у меня на столе лежат — целая куча…
Мы сидели до тех пор, пока не начался спектакль, и пока не выяснилось, что Любимова не будет. Владимир Семенович предложил мне поехать с ним, я отказался. Мне надо было собираться в поездку (Б. Акимов работал тогда проводником поездов дальнего следования). Назавтра я уехал.
Рукописи я так и не забрал. Видимо, это была та пачка, которую потом нашла Марина, потом они стали появляться… Высоцкий, по- моему, поехал разыскивать Любимова. Это было 6 июля».
О чем Высоцкий хотел поговорить с Любимовым и поговорил ли — неизвестно. Просил отменить спектакль «Преступление и наказание», назначенный на 12 июля? Хотя к этому времени у него уже был дублер… Или говорил о намерении полгода провести в США?
Оксана: «В последнее время он мне часто говорил:
— Или я скоро умру, или на полгода уеду в Америку…»
И. Бортник: «Вовка мне говорил:
— Или сдохну, или выскочу…
У него же был билет в Америку».
В. Янклович: «Володя хотел на год поехать в Америку, потому что его очень вдохновило выступление в Голливуде. Но еще раз хотел проверить — есть ли у него возможность быть понятым на Западе… Там он хотел всерьез заняться литературой».
Б. Немчик: «Планы поездки в США? Нет, не только концерты… Насколько я помню, Володя хотел, чтобы мы поехали вместе — он, Валера и я. Уже была оформлена американская виза, мы вместе ходили в американское посольство… Он хотел как-то связать Россию и эмиграцию. Наверное, он был единственным человеком, который мог это сделать…»
А еще у Высоцкого была надежда на американских врачей — «вот они меня вылечат!» Кроме того, В.В. говорил Оксане, что ее он тоже возьмет с собой…
7июля — вторая и, вероятно, последняя попытка все же улететь к Туманову.
В. Янклович: «В этот день я приезжаю к нему, Володи нет, на столе лежит записка:
«Любимый мой друг Валерка!
Если бы тебя не было на этой земле — нечего бы и мне на ней горло драть. Вдруг улечу сегодня. Посему целую, а уж про преданность и говорить не стоит.
Будь счастлив. Высоцкий».
Приезжает часа через два. Я спрашиваю:
— Ты когда улетаешь?
— Сегодня. Я тебе обещаю. Уже точно договорился с Вадимом.
Я звоню Туманову, он все подтверждает. (Вероятно, в этом разговоре Вадим Иванович и узнает номер рейса и едет встречать В. В.) Я говорю Володе:
— Ты мне сразу оттуда позвони.
— Да, как только приеду, — позвоню.
Я еду в театр. Вдруг вечером появляется Володя:
— Ты знаешь, мы опоздали на самолет.
Конечно, он опоздал специально…»
Между тем появляются газетные рецензии на телефильм «Маленькие трагедии».
8 июля, «Советская Россия», «К Пушкину тропа», В. Турбин:
«Под одеждой монаха скрывается отнюдь не аскет Дон Гуан:
В. Высоцкий, выглядывающий из-под монашеского клобука, делает своего героя кровоточащей проблемой — кто же мы все-таки? Кто?»
9 июля, «Советская Россия», статья Э. Ладыниной «И выстраданный стих»:
«Дон Гуан (В. Высоцкий) в «Каменном госте» в чем-то несет в себе черты и Чарского, и Импровизатора. Словом, прежде всего и больше всего, он — поэт И этим пронизано, определено его отношение к жизни. Несмирение — особенность характера всякого художника — ведет его из изгнания в Мадрид, в дом Лауры, где Дон Гуану грозит смерть. Несмирение сообщает устойчивость и силу его увлечению Доной Анной. Дон Гуан бросает вызов— людям, судьбе, року и так же смело вступает с ними в бой; В. Высоцкий создает характер Дон Гуана как бы несколькими ударами кисти, освобождая роль от подробностей, частностей. Отсветы счастья — а этот человек умеет быть счастливым — контрастно оттеняет трагический склад его характера. Смерть Дон Гуана от «каменной десницы» Командора, принятая им с настоящим достоинством, подводит итог прожитой жизни, где были и щедрость, и красота, и ощущение полноты дней уходящих».
10 июля умер актер Театра на Таганке Олег Николаевич Колокольников. Когда-то, в самом начале Таганки, они с Высоцким дружили, даже играли вместе с Людмилой Абрамовой в телефильме «Комната»… Но в последние годы близких отношений уже не было…
В. Янклович: «Он (Колокольников) поехал в Ленинград, и это случилось прямо на вокзале… На Володю эта смерть произвела колоссальное впечатление! Это была первая — близкая, реальная смерть. Он был просто подавлен».
Оксана: «Вот-вот Володя «вышел», — два дня держался более или менее… Но тут умер Колокольников, и Володя с грустью объявляет об этом и начинает пить. То есть ему был важен не только факт смерти, но и повод— «развязать»… Нужна была какая-то оправдательная причина… Ведь в последние годы они с Колокольниковым практически не виделись… И снова— и шампанское, и водка… С этого времени наркотиков уже не было…
Я и сама была в жуткой депрессии, умер отец… Мы все время об этом говорили… И вместо того чтобы давать ему какой-то жизненный импульс, я сама впала в депрессию… Тяжесть на душе и жуткие предчувствия…
Весь этот год у меня было предчувствие какой-то беды. И это чувство было, начиная с Нового года. Мне приснился страшный пророческий сон…
Сейчас выходят всякие мистические книги. Я к ним отношусь, конечно, скептически, — но вот смерть, действительно, имеет свой запах. И это ощущение близкой смерти чувствовалось в воздухе постоянно… Постоянно. Был какой-то сгусток отрицательной энергии, который влиял на всех нас. И, может быть, потому что я — женщина, и мне было всего двадцать лет, — я все события тогда воспринимала на эмоциональном уровне. И Володя все чувствовал и понимал… Наверное, это тоже связывало нас».
Б. Немчик: «Я прожила в квартире Высоцкого около двух месяцев. Вокруг него было много людей, но, по-моему, тепло шло только от одной Оксаны. Как раньше от Людмилы Абрамовой и от Марины Влади…
Ему нравилось заботиться о ней, опекать ее. Но тогда она была совсем молодая девушка, а теперь это зрелая женщина со счастливой судьбой. Так что ее оценки, спустя столько лет, как и оценки других людей, — могут быть субъективными».
11 июля — запись в дневнике В. Золотухина: «Смерть Олега Николаевича… В театре плохо. Театр — могила.
А там Высоцкий мечется в горячке, 24 часа в сутки орет диким голосом, за квартал слыхать. Так страшно, говорят очевидцы (? — В. П.), не было еще у него. Врачи отказываются брать, а если брать — в психиатрическую; переругались между собой…»
Театр уже далеко — даже до бывших друзей доходят только слухи и свидетельства неведомых очевидцев. По словам Янкловича, Высоцкий все последние дни ждал, что придет кто-нибудь из театра. Пришел только Давид Боровский…
А по Москве ходят слухи, что какие-то люди держат Высоцкого под наркозом целыми неделями… А приводят в себя только перед спектаклем или концертом. (Рассказано актером Театра на Таганке в 1987 году. — В. П.)
12 июля. Днем — похороны Колокольникова на Митинском кладбище. Народу было немного… По свидетельству А. М. Ефимовича, Золотухин сказал, что следующим будем хоронить Высоцкого.
Виктор Шуляковский — актер Театра на Таганке (интервью Л. Симаковой): «12 или 13 июля 1980 года мы с Алешей Зайцевым и Рамзесом Джабраиловым зашли в ВТО выпить по стаканчику в память об актере Театра на Таганке Олеге Колокольникове, который умер 10 июля. Выйдя на улицу, у входа встретили Владимира Высоцкого с Янкловичем, который потом куда-то отошел, а мы вчетвером немного поговорили. Настроение у всех было паршивое. Владимир хорошо относился к Колокольникову и чувствительно переживал его смерть».
Вечером 12-го — «Преступление и наказание».
В. Янклович: «Володя играет. Он не хотел и не должен был играть. Но где-то в это время был разговор с Любимовым у него дома. На спектакле были японцы— какая-то делегация… Только после разговора с Любимовым он играет в этом спектакле».
Илья Порошин (сын В. П. Янкловича): «12 июля я пошел на «Преступление и наказание», пошел с Саней Елиным. А на следующий день мы уезжали в спортивный лагерь. Все спектакли я смотрел по многу раз: все действие смотреть было уже неинтересно, — я ждал куски, в которых играл Володя. Мы с Сашкой сидели в театральном буфете на втором этаже. И вдруг открывается дверь и прямо ко мне идет Высоцкий… Я говорю:
— Это — дядя Володя Высоцкий. А это — Саша.
Володя — нам:
— Вы еще посидите, а потом будет очень важная сцена, — приходите посмотреть.
Подошел ко мне, поцеловал в голову — и ушел…»
В. Шехтман: «Приезжаю в театр. Володя дал мне два маленьких флакончика закручивающихся и говорит:
— Чеши к Толику Федотову!
Толика на месте нет, я — обратно:
— Володя, Толика нет.
Он звонит, Толик появился…
— Давай еще раз.
Я еще раз туда и обратно.
При мне в уборной — раз! ввел наркотик! — пошел доигрывать…»
13 июля — «Гамлет».
Оксана: «Володя играл, я его ждала. Посылал ли он кого-нибудь? Наверное… Тогда мы все были в состоянии «боевой готовности» — в, любой момент мчаться куда-то. Но я — гораздо меньше, чем ребята. Они же все это доставали…»
В. Янклович: «Володя приехал за пять минут до начала спектакля!»
А. Демидова: «Володя плохо себя чувствует, выбегая со сцены, глотает лекарства… За кулисами дежурит врач «скорой помощи». (И. Годяев? — В. П.) Во время спектакля Володя часто забывает слова. В нашей сцене после реплики: «Вам надо исповедаться» — тихо спрашивает меня: «Как дальше, забыл». Я подсказала, он продолжал. Играл хорошо. В этой же сцене тяжелый занавес зацепился за гроб, на котором я сижу, гроб сдвинулся, и я очутилась лицом к лицу с призраком отца Гамлета, которого я не должна видеть по спектаклю. Мы с Володей удачно обыграли эту «накладку». В антракте поговорили, что «накладку» хорошо бы закрепить, поговорили о плохом самочувствии и о том, что — слава Богу — отпуск скоро, можно отдохнуть. Володя был в мягком, добром состоянии, редком в последнее время…»
Значит, все-таки наркотики были. Врачи уже не могли давать в ампулах — строгий учет, — появились флакончики. А вот когда не было…
Оксана: «Почему были эти жуткие запои последние? Никто не мог достать «лекарство». А водка — это замена. Володя и напивался, потому что не было… А если бы было, то он бы не пил, — тогда это просто не нужно».
Еще одно важное — не до конца выясненное — обстоятельство. Высоцкий звонит Марине Влади 1, 2, 3 и 17 июля. О чем они говорят? Со слов Марины мы знаем содержание последнего разговора —
17 июля, а вот о чем идет речь в начале месяца — неизвестно. О смерти и похоронах Татьяны — Одиль Версуа: 2 июля — девять дней со дня ее смерти?.. А может быть, продолжение тяжелых парижских разговоров? Или наоборот — В. В. собирается в Париж и они обсуждают детали?.. А может быть, никаких разговоров не было — Марина бросала трубку?
«Она никогда не простит мне, что я не прилетел на похороны Татьяны…» (В. Высоцкий).
Дело еще в том, что в это время В. В. покупает обручальные кольца и пытается обвенчаться с Оксаной.
Оксана: «Это было после смерти Колокольникова… Я сама пыталась вспомнить, когда точно это было… В общем, плюс-минус три дня… Володя рвался обвенчаться…
— Володя, нас все равно не обвенчают. Ты же женат!
— Нет, давай! Обвенчаемся — и все!
Остановить его было невозможно, он хватал за руку и тащил.
Мы даже кольца купили… А женщина в ювелирном, которая Володю знала, смотрела как-то подозрительно… Володя говорит:
— Да это мы для друзей… Хотим сделать им подарок».
Мне удалось поговорить с этой женщиной — очень хорошей знакомой В. Высоцкого, но она просила не называть ее фамилии:
«Да, он заезжал… Это было летом, когда он в последний раз вернулся из Франции. И заезжал он не за кольцами, а за одним кольцом — для одной девушки… Приехал Володя в очень расстроенных чувствах — я не знаю, что там произошло…
Да, вы знаете, что это кольцо — или кольца, по вашим сведениям, — к сожалению, бесследно исчезло в ночь смерти… Просто взяли на память…»
Оксана: «По-моему, это не тот случай. Мы покупали сразу два кольца — это точно, — мерили, Володя говорил:
— Как ты думаешь, им подойдет?
Скорее всего, это было в ювелирном отделе «Военторга». Нас водили в какое-то подземелье.
Далее мы поехали в одну церковь… Я даже не выходила из машины. Потом поехали во вторую… Володя говорит:
— Ну ладно. Здесь — нет. Но вот мне сказали про одно место, там точно обвенчают. Потом поедем…
Это было уже в последнее время, но когда точно?»
В. Янклович: «Кольца… Они ездили без меня. Точно помню, что это было в воскресенье (то есть 13 или 20 июля. Вероятнее — 13-го. — В. П.). Я увидел кольца, когда они объездили церкви. Оксана мне рассказала. Я говорю Володе:
— Ты с ума сошел…
Он отвечает:
— Я хочу — если со мной что-то случится, — чтобы она знала, что это не просто так, что это серьезно».
14 июля — концерт в МНИИЭМ — Московском НИИ эпидемиологии и микробиологии им. Габричевского. Подробные воспоминания об этом концерте Александра Аллилуева и Людмилы Сигаевой опубликованы в издании «Высоцкий. Время, наследие, судьба», № 9, 1993 год (запись Л. Симаковой).
Л. Сигаева: «Антрепренер Высоцкого вышел на нас сам, несколько раз приезжал и звонил. Очень молодой, энергичный. Назвал сумму — 400 рублей. Я почему-то заволновалась: сколько же Володе достанется? (Билеты у нас были всего по полтора рубля.) А он мне все втолковывал, что деньги Высоцкому отдавать не надо, он, мол, с ними не связывается, перепоручает ему. Я держала деньги при себе, все выбирала момент их отдать».
А. Аллилуев: «Антрепренер хотел получить деньги вперед, но Люда проявила твердость:
— Так не пойдет! Вы нам — Володю, мы вам — деньги.
Помню, в бухгалтерии ворчали, что Высоцкий попоет два часа и сразу получит аж четыреста рублей — «ничего себе, заработки!»
Л. Сигаева: «Так получилось, что Володя и не видел, когда я деньги передавала: антрепренер пристал, как клещ, я и отдала ему в артистической».
А. Аллилуев: «Перед концертом мы поехали с Людой на Малую Грузинскую… По дороге Высоцкий задал несколько вопросов о том, кто его будет слушать. Я сказал, что будет очень много молодежи, в основном медики, среди которых масса его поклонников. Он оживился, обрадовался… Потом стал жаловаться, что ему нездоровится, что «скорая помощь» стала часто дежурить во время спектакля — пошаливает сердце, нога отекла:
— Флебит развился, что ли, или как там по-вашему называется…
Я говорю:
— Володя, у вас что-то системное, раз и сердце, и сосуды. Лечиться надо. Полно друзей-медиков, отличных специалистов.
А он:
— Нет уж, или лечиться, или петь и плясать!
Доехали. Володя начал осторожно выбираться из машины. Мне показалось, что он бережет ногу, подумал: как же он будет «петь и плясать»?
Перед концертом Высоцкому захотелось выпить чашку чая, я попросил Люду ему приготовить.
Л. Сигаева: «Он тогда, действительно, чувствовал себя неважно. Я ему советовала проверить в нашем институте свой иммунологический статус. Мы поднялись наверх, я достала ему анальгин и принесла крепкого чаю. Так он с чаем всю пачку анальгина и выпил».
A. Аллилуев: «После концерта мы подошли к Высоцкому с моей сестрой Кирой Политковской (она тогда работала на телевидении и несколько раз видела там Володю). Он встретил нас уставшим и бледным, воротник батника вымок, идет прихрамывая… Несмотря на это, был очень доволен концертом, сказал, что редко случается, чтобы с залом установился такой хороший контакт Очень приятно ему было. Мы подарили Высоцкому большой букет роз, который купили перед этим».
B. Янклович: «Туда поехало много народу, Володя спел единственный раз «Грусть моя…» Я помню, что это было в каком-то институте…»
Андрей Крылов: «Эту песню Высоцкий «не пробовал» на друзьях, не пел дома, — исполнил сразу в концерте. Значит, написана буквально перед этим».
А по словам Б. Акимова, который, напомним, в то время работал с рукописями В. В., он видел текст песни «Грусть моя…» еще в январе… И еще на эту тему — из воспоминаний В. Янкловича:
«Был выездной спектакль на ГПЗ (Государственный подшипниковый завод — шефы Театра на Таганке) — «Срезки» («В поисках жанра»). Володя принес и показал мне это стихотворение — «Грусть моя…». Это было 13 апреля».
Высоцкий на концерте объявляет эту свою песню так: «Вот еще песня — «Грусть моя, тоска моя». Вариации на цыганские темы.
Шел я, брел я, наступал то с пятки, то с носка, —
Чувствую — дышу и хорошею…
Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска,
Изловчась, мне прыгнула на шею.
Я ее и знать не знал, меняя города,
А она мне шепчет: «Как ждала я!..»
Как теперь? Куда теперь? Зачем, да и когда?
Сам связался с нею, не желая.
Одному идти — куда ни шло, еще могу, —
Сам себе судья, хозяин-барин.
Впрягся сам я вместо коренного под дугу, —
С виду прост, а изнутри — коварен.
Я не клевещу, подобно вредному клещу,
Впился сам в себя, трясу за плечи,
Сам себя бичую я и сам себя хлещу,
Так что— никаких противоречий.
Одари, судьба, или за деньги отоварь,
Буду дань платить тебе до гроба.
Грусть моя, тоска моя — чахоточная тварь, —
До чего ж живучая хвороба!
Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй,
Ночью — бац! — со мной на боковую:
С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй!
Гадом буду, я не приревную!
Сохранилась единственная запись этой песни — не очень хорошего качества. Но Высоцкий хотел качественно записать эту песню для Вадима Ивановича Туманова — возможно, это было чуть позже… Не получилось — не работала аппаратура.
В. Янклович: «В эти дни Володя еще работал… Пишет «Меня опять ударило в озноб», начинает дорабатывать «Второй «Аэрофлот»… Еще до «Гамлета» он написал «Грусть моя…» — это его последнее поэтическое произведение. Я говорю это с полной убежденностью. Стихи «И снизу лед…» Володя привез весной из Венеции».
11, 12 и 15 июля — телефонные разговоры с ФРГ. Возможно, Высоцкий еще надеется, что Барбара Немчик вернется в Москву, и здесь, на месте, они оформят визы и билеты в США.
Б. Немчик: «Я задержалась в ФРГ у Романа Фрумзона. Ходила в советское посольство, но там не давали визы даже участникам Олимпиады. В Москву вернуться я не смогла. Уехала в Италию к подруге».
Высоцкий пригласил в Москву Милоша Формана (пригласил или он сам собирался приехать?). Но Форману не дали визу… Напомним, что в Калининграде в июне Высоцкий познакомился с женщиной, которая ему очень помогла, — ее звали Марина. В. Янклович: «Володя пообещал ей кинопробы… Марина была в театре, заезжала на Малую Грузинскую».
Младший сын Высоцкого Никита утверждает, что муж Марины осмотрел Высоцкого не в Калининграде, а в Москве: «Это было дней за десять до 25-го. В квартире был Валерий Янклович… Была одна женщина, которая вызвала врача…
И этот врач сказал, что человек с таким здоровьем не только выступать — жить не может… Живой мертвец! Все посмотрели на него, как на идиота. Но ведь, в принципе, он правильно говорил…
С одной стороны — внешне насыщенная жизнь: спектакли, концерты… А с другой— жить не может… То есть разница колоссальная… А за счет чего, я не знаю… Может быть, допинг?
Да, врач, которого привела женщина, сказал, что внешне человек производит нормальное впечатление, а здоровья как такового — нет».
В. Янклович: «Ведь все же знали, что Володя должен умереть… Несколько врачей говорили, что это — вопрос времени. Они знали, а Федотов помогал… Это единственный человек, которому Володя доверял полностью. А кому еще он мог позвонить в 4 утра? И Толя вставал, мчался… А у него же семья, дети…»
Оксана: «Кто такой Толя? Это человек, который в любых ситуациях пытался достать наркотик. И доставал. В такие моменты Володя ему доверял полностью.
Пытался лечить Володю. Толя был так уверен в себе, что эта уверенность передавалась другим».
В эти дни Высоцкий часто говорит о смерти — «выскочу или умру», «если со мной что-нибудь случится»… Но не только говорит… К сожалению, у нас не было, да и нет традиции завещания, как раньше говорили «духовной». А ведь это естественно — человек делает распоряжения на случай своей смерти, выражает свою последнюю волю, которая всегда считалась не только законной, но и священной…
Высоцкий в эти — уже последние свои дни — дает деньги двум женщинам, перед которыми чувствует какие-то обязательства, возвращает драгоценную брошь, взятую для Марины Влади…
A. Демидова: «У одной нашей актрисы Володя хотел купить очень красивую и дорогую брошь для Марины. Он ее взял, чтобы показать Марине. Деньги за брошку не были выплачены, и за несколько дней до смерти Володя вернул эту брошку со словами: «Пусть лучше у вас она лежит пока, мало ли что со мной может случиться…»
И еще о предчувствии смерти…
B. Янклович: «За три дня до последнего «Гамлета» (то есть
15 июля. — В.П) Володя отдал пленки разговоров с Тумановым — тогда они могли скомпрометировать Вадима — жене Годяева. Привез сам и попросил, чтобы пока эти пленки хранились у них…»
16 июля — последний концерт Высоцкого в Подлипках (то есть в подмосковном Калининграде), там где находится знаменитый ЦУП — Центр управления полетами. Скорее всего, здесь Высоцкий пообещал выступить в сеансе прямой связи с космонавтами. Этот сеанс назначен на 24 июля.
В. Янклович: «Много народу ездило на этот концерт— Оксана, Нисанов, еще кто-то…»
На своем последнем концерте Высоцкий очень много рассказывает о Большом Каретном, о доме, в котором прошли, наверное, лучшие годы его жизни, о друзьях, о Шукшине, Кочаряне, Макарове, Тарковском… Поет «Балладу о детстве»:
— Песня эта называется «Баллада о детстве» или «Баллада о старом доме» — это действительно о моем детстве и о моем доме.
А заканчивает свой последний концерт Высоцкий такими словами:
— Могу сказать одно: мне работалось здесь очень удобно, я разошелся и сейчас меня еле остановили… А сейчас я вас благодарю. Всего вам доброго!
В. Нисанов: «Да, я был на последнем концерте Володи, много фотографировал…»
И. Шевцов: «О концерте в Калининграде (в Подлипках. — В. П.) — последнем, как оказалось, в его жизни — вспоминал очень недобро:
— Они везли меня в машине, и баба оборачивается и спрашивает: «Владимир Семенович, а правда, что…»
Правильно сказал Валера Янклович — это все равно, что лезть в личную жизнь…»
17 июля— последний зафиксированный телефонный разговор с Парижем, — следующий звонок будет 25-го числа. Но это разговоры по автоматической телефонной связи, а В. В. мог заказать разговор с Парижем… Мог позвонить и от Нисанова.
18 июля— последний «Гамлет». Этот день Высоцкого известен более или менее подробно…
Утром на Малую Грузинскую приезжает Игорь Шевцов. Дня за два до этого он позвонил Высоцкому. В. В. сказал, что снимать «Зеленый фургон» не будет. И Игорь приехал обсудить ситуацию, для него это серьезный удар…
И. Шевцов: «Он открыл дверь, улыбнулся — очень характерная ироническая полуулыбка-полуусмешка.
— Заходи. А ты похудел.
— Да ты что-то тоже осунулся, Володя.
Все время приходили и уходили друзья, все вокруг него двигалось, жило. Возникали и гасли какие-то темы, большинство из которых мне были незнакомы и непонятны.
Особенно живо реагировал он на какие-то неприятности, случившиеся у одного из самых близких его друзей — Вадима Туманова. Стал мне рассказывать подробности, злился и хохотал одновременно. Он судорожно соображал, кому может позвонить, чтобы вмешаться, помочь, и страшно сожалел, что уже нет генерала Крылова, с которым Володя дружил. Генерал Крылов, начальник академии МВД, незадолго перед тем застрелился. Кажется, у себя в кабинете. Эта смерть, помнится, произвела сильное впечатление на Володю.
Понемногу все разошлись, мы остались вдвоем.
— Пошли чай пить, — потащил он меня на кухню, — мне мед прислали. Настоящий…
— Не буду я снимать это кино, — сказал он мне на кухне. — Все равно не дадут снимать то, что мы хотели. Если уж сценарий так мурыжат, то будут смотреть каждый метр материала.
Сказать по правде, я уже был готов к такому разговору.
— Володя, ты уверен, что твердо решил?
— Что ж я — мальчик? — снова повторил он. — Они, суки, почти год резину тянут. Я ушел из театра, договорился…
— Да обычная история в кино, Володя…
— А мне что с того, что — обычная? Так дела не делают!
— Да. Ты, наверное, прав, — я предпочел не настаивать. Это было бесполезно.
— Нам надо искать режиссера, — успокоился он. — Может, Юра Хилькевич?
— Да он начинает что-то делать сейчас. Ладно, Володя, о режиссере потом. Уговаривать тебя я не могу и не буду, но мне жалко. Могло быть хорошее кино.
Он подумал и вдруг сказал:
— А вообще-то, мне нужно снимать картину. Вот Вайнеры напишут продолжение для меня… Может быть, мне и ставить?..
— Ты все продумай. Если ты сейчас безмотивно отказываешься, — все! Больше у них никогда ничего не получишь. Скажут: «Высоцкий? — Несерьезно!»
— Да? Ты прав… В общем, поедешь в Одессу, про меня пока определенно не говори.
— И не собираюсь. Это уж твое дело. Только ты подумай все же…
— Не хочу сейчас кино. Хочу попробовать писать прозу. Потом — Любимов говорит о «Борисе Годунове».
— Пушкинском?
— Пушкин, Карамзин — монтаж такой:..
Больше о работе он не говорил. Потирая рукой правую сторону груди, вдруг стал ругаться, что у него пропали несколько бобин с записями…
— Готовая пластинка! Мне «Мелодия» предлагает делать диск, а делать нечего. Это я во Франции записывал, а они меня надуть хотели. Коммунистическая фирма, мать их так!
Дальше — калейдоскоп, из которого складывалась наша застольная беседа, — он все подливал и подливал чай. В таком виде и постараюсь восстановить отдельные высказывания, потому что та встреча была последней. <…> Он собирался в Париж.
— Ты часто можешь ездить?
— Пока да.
— А по положению?
— Вообще-то, раз в год, но Марина мне исхлопотала так. Пока дают, а дальше…
— У нее положение прочное?
Он махнул рукой, усмехнулся:
— Это сначала она: «Россия! Родина!» Ностальгия… Но — быстро все поняла. Теперь в обществе «Франция — СССР» не бывает вообще, а у меня с ними — говорить нечего.
…Презрительно отозвался о врачах:
— Советы их один другого стоят! Они же не лечат меня, падлы, а только — чтоб потом сказать: «Я лечил Высоцкого».
Хвалился, что сделал две песни для картины, которую снимает Гена Полока, а потом вдруг сказал:
— Я откажусь у него сниматься.
— С чего?
— Не нужно мне.
— Не отказывайся. У Полоки тяжелое положение — недавно умерла мать…
— Я знаю.
— Он давно не снимал, ему обязательно надо выкарабкаться, а ты его отказом — топишь.
Он помрачнел, сказал:
— Да? Ладно, посмотрим.
Так мы пили чай на кухне, болтали. Он был тих, улыбался, все потирал правую сторону груди, как бы массировал, а потом стал нетерпеливо поглядывать на дверь.
— Ну, я пойду наверх, — наконец поднялся он, — вечером спектакль, а сейчас — туда… Пойдешь?
Я отказался. (В. В. поднялся к Нисанову. — В. П.)
— Ладно, — он не настаивал. — В общем, как договорились. Я возвращаюсь из Парижа, ты — из Одессы. Звони — расскажешь, что и как…»
Это последний разговор, подробно записанный И. Шевцовым — по свежей памяти, сразу после смерти Высоцкого — в августе 80-го.
Из этого разговора следует, что Высоцкий и Любимов обсуждали планы на следующий год. Юрий Петрович позже говорил, что В. В. должен был играть Годунова… Так что решение на полгода или на год уехать в США было не окончательным…
Г. П. Падва: «Я был у Высоцкого днем, перед последним спектаклем… Может быть, в двенадцать, может быть, в час дня… Хорошо помню, как это было… Мы должны были обговорить один вопрос, я приехал. И застал Володю в очень тяжелом состоянии… Я уехал, мы с Валерой Янкловичем перезванивались:
— Я не знаю, сможет ли он сегодня играть… Ладно, приезжай в театр».
«Обговорить один вопрос…» — обсудить: нужно ли подавать кассацию на решение ижевского суда о выплате денег, полученных Высоцким за концерты, которые не состоялись… Неизвестно, успел ли В. В. сам заплатить эти деньги…
В. Янклович: «Володя приехал в театр, ему было плохо… Он же перед началом «Гамлета» сидит на сцене… А тут ушел со сцены и прибежал ко мне в кабинет:
— Федотов не приехал?..
Я вызвал Годяева, он приехал. У него наркотика не было, Игорь решил обмануть Володю — сделать ему витамины…»
Г. Падва: «Вечером я приехал в театр и был совершенно потрясен — эта сцена у меня до сих пор перед глазами, — когда увидел Володю. Собранный, подтянутый он спускался по лестнице, которая около буфета… А всего несколько часов тому назад… Володя немного смутился, потому что мы были не настолько близки…
— Генрих, ты понимаешь, у меня было такое состояние…
— Да ерунда…
Но мы так и не поговорили…»
В. Янклович: «Высоцкий уже на сцене… Но подошел к кулисе, и Игорь сделал ему укол. Витамины… На пять минут ему стало легче, а потом — еще хуже».
А. Демидова: «Он очень плохо себя чувствовал. У него было предынфарктное состояние. В сцене «мышеловка» у него было какое-то время — он выбежал, хотя и должен был быть на сцене. Он выбежал за кулисы, там был врач, который сделал укол. Он вбежал абсолютно бледный, а потом, когда играл, становился красный, возбужденный, красные глаза…»
Л. Филатов: «Мы все время за кулисами готовились к выходу вдвоем, потому что много проходов всяких… Я говорю:
— Как, Володя?
— Ой, плохо! Ой, не могу…
И врачи были…»
Наталья Сайко: «Последний спектакль… Когда занавес развернулся и отгородил нас от зала, Володя сказал:
— Я так устал… Не могу больше, не могу!
— Володенька, миленький, потерпи, ну еще немножечко».
В. Янклович: «Наконец приехал Федотов. Володя еще раз убежал со сцены, Толя сделал укол… Он еле-еле доиграл… А если бы Толя не приехал? Все могло бы произойти…
Я уж не знаю, какой Федотов профессионал, но по-человечески — он ведь тащил Володю все последние годы».
A. Демидова: «Духота. Бедная публика! Мы-то время от времени выбегаем в театральный двор, а они там сидят тихо и напряженно. Впрочем, они в легких летних одеждах, а на нас — чистая шерсть, ручная работа, очень толстые свитера и платья. Все давно мокрое. На поклоны почти выползаем от усталости. Я пошутила:
«А слабо, ребятки, сыграть еще раз». Никто даже не улыбнулся, и только Володя вдруг остро посмотрел на меня: «Слабо, говоришь. А ну как — не слабо!» Понимая, что это всего лишь «слова, слова, слова…», но, зная Володин азарт, я, на всякий случай, отмежевываюсь: «Нет уж, Володечка, успеем сыграть в следующий раз — 27-го…
И не успели…»
Н. Тамразов: «Владимир Сидорович Лотов был на последнем «Гамлете», он сказал мне:
— Володя был со стеклянными глазами».
Жена Владимира Сидоровича подошла к сцене, подала цветы. Володя цветы взял, совершенно не понимая— от кого, хотя они были хорошо знакомы. Она рассказывала:
«На сцене стоял совершенно невменяемый человек. Я же подошла, подала цветы. Володя взял… Я стою с идиотской улыбкой, жду, что он как-то отреагирует… Совершенно никакой реакции».
B. Нисанов: «На последнем «Гамлете» Володе было плохо — вызывали «скорую». Я на спектакле не был, но ждал его дома, — мы договорились… И из театра все поехали ко мне».
В. Янклович: «Когда Володя приехал домой после «Гамлета», то сказал:
— Да что ж это такое? Почему они со мной не здороваются?! Я сказал: «Здравствуйте!», а они не ответили…
Мы ждали, что хоть кто-нибудь из театра приедет к нему в эти дни…»
Всеволод Абдулов в это время на гастролях в Днепропетровске. Но 18 июля он прилетает ненадолго в Москву: «Вечером я приезжаю, Володя возвращается из театра. И мы поднимаемся к Нисанову. Володя очень плохо себя чувствует, поэтому обстановка тяжелая… Там находятся — Валера Янклович, Володя Шехтман, Валера Нисанов…
Володя сидеть не мог, пытался выпить — не получилось… Потом сказал:
— Ладно, я пошел.
Пошел вниз, к себе, наверное, чтобы попытаться лечь спать… Мы остались у Нисанова. Закрылась дверь, и нависла страшная пауза. Я сказал:
— Неужели непонятно, что Володя может умереть каждую минуту? Когда Володя говорит: «Да ладно, все будет в порядке», — мы ему верим и успокаиваемся… Но ведь Володя действительно может умереть! Что будем делать? Я сам не знаю, что надо делать, но что- то делать надо…
На следующий день я улетел в Днепропетровск и прилетел в следующий раз 24 июля».
В. Янклович: «Федотов 18-го достал наркотик в последний раз, Олимпиада закрыла все каналы… И за эти дни Володя ни разу не попросил… Видно было, как его ломало, — давали ему успокаивающее. И все эти дни я — там, все эти дни…»
19–23 ИЮЛЯ
С 19 июля начинаются «последние дни», то что раньше называли — «страстная неделя»…
В. Янклович: «После «Гамлета» Володя резко переходит на водку. Началась Олимпиада, — все больницы и аптеки на строгом учете».
А. Федотов: «Володя вошел в такой запой, что ему было не до этого… Водка — это была замена. Многие ребята так делают — когда хотят соскочить с иглы, входят в запой. Но водка — неадекватная замена, она действует грубее…»
В. Янклович: «Да что — надоело?! Он тысячи раз просил, требовал! — иди и достань! А тут не настаивал… Почему? — ну что мы будем за него додумывать…»
Оксана: «Да, с наркотиками было сложно… Но вот одна девушка, которая много раз выручала Володю, мне говорила потом, что у нее было…
— У меня дома все было… Почему мне никто не позвонил?! Я бы приехала и привезла…
Хотя, конечно, это не спасение… При тех дозах, при том образе жизни, который он вел, Володя все равно бы умер…»
Отказ от наркотиков — почему? Или Высоцкий помнит о своем обещании Марине, или верит Федотову, который применяет свою методику лечения?..
В. Янклович: «Ведь он действительно не просил наркотиков в последние дни… Он это для себя решил. А если бы он взмолился, мы бы, конечно, нашли… Может, так он решил покончить с болезнью?»
Оксана: «Володя прекрасно понимал, что превратился в зависимого человека. Он очень переживал, что приходилось просить, унижаться… Самым большим желанием его в последний год было — завязать с наркотиками. И это было самое главное, потому что дальше так он жить уже не мог».
В. Шехтман: «Вот мое сугубо личное мнение… Володя хотел как? — у него же все сразу получалось, абсолютно все! И тут он хотел так же… Вот сегодня я начинаю лечиться, а завтра встану здоровым! А с этой болезнью так не бывает».
В. Янклович: «И боролся он, практически, в полном одиночестве… Потому что он еще и нас жалел. А мы — мы же на него орали, пытались воспитывать! Мы не могли его понять, а он рвался к пониманию…»
19 июля — открытие Олимпиады. Еще зимой Высоцкий говорит, что к Олимпиаде надо бы написать несколько спортивных песен. Обижается, что его не пригласили ни на одно официальное олимпийское мероприятие… Рассказывает И. Шевцову анекдот об «олимпийских мальчиках», точнее об их униформе… (Первоначально весь обслуживающий персонал обещала одеть знаменитая американская фирма «Леви Страус», но началась война в Афганистане— пришлось обходиться своим…) По словам В. Янкловича, они вместе с Высоцким смотрели открытие Олимпиады по телевизору. Еще В.В. собирается побывать в Олимпийской деревне — пропуск на 25 июля ему достал А. Штурмин.
Рано утром Высоцкий звонит Геннадию Полоке, вероятно, вспомнил разговор с И. Шевцовым…
Г. Полока: «Он позвонил рано утром, слишком рано, если учесть, что накануне вечером должен был идти «Гамлет». Его последний «Гамлет», как стало ясно потом. Он пропел мне по телефону первую песню для нашей картины. Свою последнюю песню: «Мы строим школу, чтобы грызть науку дерзко…»
Другой вариант этого разговора — впрочем, разговоров с Полокой могло быть два…
И. Шевцов: «18-го я ушел… А потом позвонил 19-го, а скорее всего — 20 июля… Он поднял трубку — я услышал что-то нечленораздельное… Я сразу же перезвонил Полоке:
— Геннадий Иванович, Володя ушел в пике. Срочно забирайте тексты песен.
В этот день Полока был в Москве…»
И дальше Г.Полока о песне для телефильма «Наше призвание»:
«Потом он подробно и напористо объяснил, как ее надо записывать, какое должно быть инструментальное сопровождение…
— Через несколько дней привезу тебе текст…»
Л. Абрамова: «День открытия Олимпиады… В этот день на Малой Грузинской был Никита. В квартире было много народу, они уговаривали Володю пойти в баню…»
Так что вполне возможно, что Никита был у отца не 15, а 19 июля.
19 июля в Москву прилетает Вадим Иванович Туманов. Но может быть, он прилетел вечером 18 июля — об этом говорил В. Абдулов…
В. Шехтман: «Вадим прилетел, привез Володе гимнастический комплекс… Едем на Малую Грузинскую, по дороге я рассказал, что «лекарства» нет — водка… Володя в плохом состоянии…
Приехали, Вадим не стал подниматься… В квартире была мать… Я поднялся к Нисанову, Володя был там. Плохой.
Вадим говорит:
— Скажешь ему потом, что я прилетел…
И мы уехали».
Чем закончился день 19 июля, мы не знаем. Известно, что ночевали на Малой Грузинской Янклович и Федотов…
А вот что происходило 20 июля, в воскресенье, известно более или менее подробно, — почти весь день на Малой Грузинской был Аркадий Высоцкий. Его свидетельства настолько важны, что приведем их полностью — так, как рассказывал он зимой 1991 года…
A. Высоцкий: «Я считаю, что это было не раньше 20 июля — дней за пять до смерти отца… Это было связано с тем, что я не совсем удачно поступал на физтех, — у меня были две четверки, и я рассчитывал на его помощь. Экзамены я начал сдавать 8 июля и почти все уже сдал…
Мама считает, что это было раньше 20-го, и датирует это приездом Нины Максимовны из Польши…»
B. П.: «Нина Максимовна приехала не позже 10 июля…»
А. Высоцкий: «Да, она была в Москве уже не первый день, я ей несколько раз звонил. Так что, скорее всего, — 20-го или 21-го, потому что все остальные дни как-то заняты.
Я приехал без звонка, потому что накануне не мог дозвониться. Приехал в половине десятого утра, позвонил снизу. Кажется, сидел там Николай (вахтер дома на Малой Грузинской — В. П.). Я поднялся, дверь открыл Анатолий Федотов, которого я видел тогда в первый раз… Мне кажется, что был еще Валерий Янклович, который в этот момент уходил. Или только что ушел, — и мне сказал об этом Федотов?.. Отец спал.
Я стал ждать. Тогда я находился в такой аварийной ситуации, — мне нужно было точно решить: будет он помогать или нет. Я, конечно, чувствовал, что там обстановка не совсем та, что пришел без звонка, — но остался ждать…
Все это я сказал Федотову, он говорит:
— Ну, хорошо, оставайся… Только вряд ли он чем-нибудь поможет…
— А что такое?
— Он в очень плохом состоянии.
— Я все же подожду, может быть, он придет в себя…
Мы немного поговорили, как дела, то да се… Но Федотов очень быстро собрался и ушел. Было, наверное, уже половина одиннадцатого. Да, он сказал, что в середине дня придет Валерий Янклович.
Примерно в это время отец проснулся. Он вышел из кабинета, увидел меня — очень удивился. Я сразу понял, что он, действительно, сейчас не в состоянии разговаривать. Но поскольку я уже пришел, а потом я просто не представлял, что делать в этой ситуации, то решил подождать, пока не придет Валерий Павлович.
И я пытался завести какой-то разговор, стал спрашивать:
— Вот я слышал, что ты из театра уходишь?
Но отец был явно не в настроении разговаривать…
Через некоторое время он стал говорить, что ему надо уйти, говорил что-то про Дом кино… Я, естественно, считал, что он пойдет искать, где выпить… И даже порывался сам сходить, потому что не хотел, чтобы отец выходил из дома…
На нем была рубашка с коротким рукавом, и в общем было видно, что дело там не только в алкоголе… А мама мне уже говорила, что с отцом происходит что-то странное, но я сам таким его ни разу не видел. Он стал говорить, что очень плохо себя чувствует, а я:
— Пап, давай подождем, пока приедет Валерий Павлович…
Он прилег. Потом стал делать себе какие-то уколы — на коробках было написано что-то вроде «седуксена»… Он не мог попасть… Все это было ужасно… Ужасно. И настолько отец был тяжелый, что я стал звонить всем, чтобы хоть кто-то пришел!
И я могу вам сказать, что я звонил практически всем. Всем, чьи фамилии я знал. Взял телефонную книжку и звонил. Не помню, что сказали Смехов и Золотухин, но приехать они отказались.
Нина Максимовна сказала:
— Почему ты там находишься?! Тебе надо оттуда уйти!
Семен Владимирович крепко ругнулся. И тоже нашел, что мне нечего там делать:
— Уезжай оттуда!
И тут позвонил Янклович и сказал, что сейчас приедет. Вернее, я ему сказал, что отец очень плохо себя чувствует, а мне надо уезжать, и тогда он ответил:
— Тогда я сейчас приеду.
Приехал он через час с сыном и кое-что привез…»
Илья Порошин: «Аркадия я увидел на Малой Грузинской. У Володи начался запой, и, видимо, кто-то попросил его посидеть там. Мы приехали. Аркадий был очень расстроенный:
— Меня надо поскорее сменить…»
А. Высоцкий: «…И кое-что привез. Это «кое-что» было завернуто в бумажку. Отец сделал такую трубочку и стал это нюхать. При этом половину рассыпал. Да, Валерий мне честно сказал, что это такое, когда стал уходить… Пробыли они очень недолго, Валера сказал, что приедет сам или Федотов.
Когда отец понюхал эту штуку, ему стало немного лучше. Он стал дарить мне какие-то вещи. Я делал вид, что очень этого не хочу, но брал, конечно… Потом он взял тетрадь и пытался что-то спеть. Текст он читал, а играть не мог, пальцы были нескоординированы. Но он пытался петь, одну песню он спел полностью, а другую не закончил. Я мало что разобрал, потому что была нарушена и артикуляция.
Я попросил его спеть какие-то другие песни, — просто чтобы его отвлечь, и было такое «сражение» в течение трех часов… Примерно в три уехал Янклович, а в шесть приехал Туманов. Да, я дозвонился до Туманова, а посоветовала это мне сделать Нина Максимовна:
— Это очень хороший друг, позвони ему, он поможет.
Я позвонил, сказал, что очень прошу приехать, что не могу удержать отца, — он хочет уйти.
— Хорошо, — сказал Туманов, — я сейчас приеду. Только ни в коем случае не давай ему выпить! Не выпускай и не давай выпить. Если очень будет рваться, — отведи к соседям.
Он назвал квартиру Нисанова.
Некоторое время мы еще спорили: идти — не идти… Пришлось идти. На десятый этаж я не поехал — боялся, что в лифте отец может спуститься вниз. И повел его направо — по-моему, к Гладкову. Я завел его, уже был вечер, потому что когда я уезжал, было шесть часов. Мы зашли, Гладков сказал: «О, Володя!» — они начали что-то говорить… Потом отец пошел на кухню, а я задержал Гладкова и сказал:
— Пожалуйста, не давайте ему выпить. Не давайте, пока не приедет его друг.
— Да не волнуйтесь, все будет в порядке…
Потом я все-таки побежал на кухню и увидел, как отец допивает из рюмки спирт… Хотя нет, я сначала позвонил из комнаты Туманову. Кто-то был дома, и мне сказали:
— Все в порядке, он уже выехал.
Я, радостный, что Туманов уже едет, пошел на кухню и увидел, что он уже выпил. Его сразу расслабило. Гладковы пытались его оставить…
— Нет-нет… Я хочу домой. Аркаша, пошли домой.
Я, конечно, страшно на Гладковых обиделся. Мы пошли домой, отец лег на диван и заснул. И тут приехал Вадим Иванович. Видимо, он выехал сразу, как только я ему позвонил. Он приехал очень быстро, но все-таки не успел.
Я еще посидел минут сорок с Тумановым, мы поговорили о том, что же делать. Я стал просить, чтобы отца положили в больницу. Сказал, конечно, что жена Гладкова дала отцу выпить. Туманов сказал все, что он об этом думает… После этого я спросил:
— Почему отца не кладут в больницу, ведь явно видно, что человек больной?
Он ответил, что они так и сделают. Что он еще раньше хотел это сделать, но уехал, а отец сбежал… А теперь он приехал и сам этим займется. Да, еще он сказал, что только-только приехал.
А еще Туманов меня наставлял:
— Вот видишь, какая это гадость… Эта водка…
В общем, говорил со мной, как с ребенком.
После этого я сразу же уехал, потому что очень перенервничал и страшно устал. Вадим Иванович говорит:
— Ну теперь иди и не волнуйся.
И тут же кому-то начал звонить…
Да, самое последнее: когда отец это принял — по-моему, это был кокаин, — он много говорил… В частности, он звал маму (Л. В. Абрамову. — В. П.)…»
Летом 80-го Аркадию Высоцкому было восемнадцать лет.
Вечером на Малой Грузинской был С. С. Говорухин. Почти полгода они с Высоцким не виделись и не разговаривали. В январе В. В. не приехал на запись (на вторую) для «Кинопанорамы».
В. Янклович: «В один из этих дней — 20-ш или 21 — го — был Слава Говорухин. Они были в ссоре. Я встретил Славу в Доме кино. Говорю:
— Поехали, Володе плохо.
Мы приехали, они поговорили. Володя пришел в себя, был очень коммуникабелен. Был в нормальном состоянии, выпивал…»
В. Шехтман: «Володя зашел с Говорухиным к Нисанову, хлопнул подряд два фужера водки… Слава еще говорит:
— Ну, Володя, ты даешь…
Да, он появился за несколько дней до смерти. Что-то по делу… По-моему, они с Володей спустились…»
С. Говорухин: «В последний раз я видел Высоцкого за несколько дней до смерти. Мы с ним были в небольшой ссоре. Я ему позвонил, мы встретились. Я хотел помириться, и он был счастлив поговорить. Разговор был у него дома, потом посидели у Валеры Нисанова. Это было 22 или 21 июля… Я его еще спрашивал:
— Будешь снимать?
— Нет, я уже передумал…»
(Речь шла, разумеется, о картине «Зеленый фургон». — В. П.)
В. Нисанов: «Я хорошо помню, что Говорухин был, но когда? Володя бывал каждый день, все дни слились…»
Это было поздним вечером 20 июля — в воскресенье. Потому что точно известно, что происходило в следующие вечера — с 21 по 24 июля.
21 июля — понедельник.
Н. Тамразов: «После 18-го числа, после последнего «Гамлета», встречаю Валеру Янкловича…
— Володя прилетел?
— Да он никуда не улетал.
— Как?! Он же мне сказал, что улетает в тайгу.
— Какая тайга?! Он в таком страшном состоянии…
— Что он, не понимает — он же может умереть! Звоночки-то были.
— Не знаю. А вот я такой напряженки могу и не выдержать.
Валера, действительно, был очень близким человеком. И все Володины трудности и беды ему приходилось пропускать через себя. Что было очень нелегко».
Одно очень важное обстоятельство последних дней — все от Высоцкого очень устали.
Оксана: «Все от него безумно устали…»
В. Янклович: «Но он, действительно, был невыносим в последнее время… А мы все были просто люди… И Оксана— тоже человек… Когда она забрала его на два дня, уже на второй позвонила:
— Валера, я больше не могу. Умоляю, заберите Володю.
И мы с Федотовым поехали и забрали».
О. Филатов: «Я видел Володю в возбуждении… Он метался, рвался — просто ревел от боли и бешенства:
— Ну сделайте что-нибудь!
Кто мог справиться с ним в таком состоянии?!»
А. Высоцкий: «И было видно, что все от него чрезвычайно устали…»
С очень небольшими перерывами все это происходило больше месяца… Не хватает человека, который мог бы сказать— все! Вернее, такого человека не было — «все же все мы были — младшие друзья…» (В. Шехтман).
«Все безумно устали»… Вот что записывает Высоцкий в «парижском дневнике» после посещения в клинике Шарантон старшего сына Марины — Игоря, который лечится там от наркомании:
«…Все хотят своего — покоя.
Врачи — избавления от беспокойного пациента — покой.
Игорь — избавления от всех, чтобы продолжать начатое большое дело. Покой.
Родители, чтобы больше не страдать. Покой.
Я — чтобы мне лучше было. Все своего и по-своему, поэтому общего решения найти почти нельзя».
И дальше — после разговора с Игорем В. В. записывает: «Я пока не могу это описать, и как мать (Марина Влади) это выдержала, и выдерживала, и будет выдерживать — не понимаю. Но положение безвыходное. Созерцать, как парень гибнет, ведь нельзя. А он-то хочет гибнуть. Вот в чем вопрос. Ушли. И весь остаток дня прожили в печали, ужасе и страхе».
Вот теперь можно попробовать представить состояние родителей Высоцкого, когда они узнают, что их сын страдает этой болезнью. Их печаль, ужас и страх… Вполне понятно, что они об этом никогда не говорили и не говорят…
В воскресенье Высоцкий не выходит из дома, в понедельник — 21-го — выезжает в предпоследний раз. Он решает как можно скорее улететь в Париж, к Марине — для этого надо получить загранпаспорт.
Оксана: «Володя не мог найти себе места — то рвался ко мне, то он должен немедленно лететь к Туманову, то к Марине, то в Америку… Он все время куда-то рвался: он хотел сам от себя убежать. Он же понимал, что это была уже не ЕГО жизнь, и что это был не ОН.
После укола были какие-то светлые мысли, но это было так недолго. Одной ампулы хватало на полтора-два часа, не больше».
В. Янклович: «У Володи было разрешение — один раз в год оформлять выезд за границу, а по этим документам он мог выезжать несколько раз в течение года. Но в это время в ОВИРе произошла смена начальства. Сняли и Фадеева, который очень помогал Володе. А новый человек на месте Фадеева говорит Володе:
— Владимир Семенович, 79-й год закончился, и вы должны все документы оформлять заново.
Володя возразил:
— Нет, я оформил разрешение на год в июле 79-го, а сейчас еще не кончился июль 80-го. Разрешение действительно до июля включительно. И в июле я еще могу выехать.
(У Высоцкого была американская виза с 5 августа, он, возможно, и собирался лететь прямо в Нью-Йорк. Но действие разрешения заканчивалось 1 августа, наверное, поэтому он решает лететь в Париж. — В.П.)
— Да, но вы знаете, у нас новый начальник, и он такие вещи не разрешает.
— Тогда дайте мне телефон вашего начальника.
— Нет, я не имею права давать телефон генерала…
— Ну тогда я узнаю по своим каналам.
Приезжает домой, я прихожу из театра. Володя рассказывает мне все это.
— Ты знаешь, у меня не хватит сил снова оформить все документы. Ну-ка, набери мне ОВИР.
Я набираю номер, Володя говорит:
— Я был у генерала, он сказал, чтобы вы к нему зашли…
Я удивился:
— Володя, но ты блефуешь?!
— Ничего, он тоже блефует.
И вот двадцать третьего или двадцать второго ему позвонили из ОВИРа:
— Владимир Семенович, зайдите за паспортом.
То есть он все рассчитал очень точно».
Валерий Павлович считает, что разговор в ОВИРе был 19 июля. Но работал ли ОВИР в субботу? Тем более это был день открытия Олимпиады…
Понедельник, 21-го, вечером — «Преступление и наказание».
В. Янклович: «Я помню, что Володя не хотел играть. Ему звонил Любимов, несколько раз звонила Галина Николаевна (Г. Н. Власова — зав. труппой. — В. П.)… Но очень проблематично, играл ли он…»
В. Нисанов: «Да, он должен был играть 21-го, но играл ли?»
М. Лебедев (актер Театра на Таганке, второй исполнитель роли Свидригайлова): «Нет, Володя в этот день не играл, — уже не мог… Но в театр, кажется, приезжал. В последнее время мне часто приходилось его заменять, в такие дни я всегда был наготове…»
Е. И. Авалдуева: «В этот день приезжает в театр не просто бледный — серый.
— Что с тобой, Володя?
— Елизавета Иннокентьевна, я скоро умру.
— Да что ты такое говоришь, Володя!
— А Галина Николаевна (Г. Н. Власова — В. П.) — здесь? Я так и не успел вернуть ее брошку…
В этот же день он и вернул брошь… А потом в театре говорили, что он ее продал».
Ю. Ф. Карякин: «Преступление и наказание» было 21-го. Это накануне моего дня рождения… Я дозвонился домой — там уже был какой-то кавардак… Не Володя подошел».
Поздно вечером Высоцкий приезжает к Ивану Бортнику.
И. Бортник: «Шла Олимпиада, спектакли начинались в 8 часов вечера. Володя приехал поздно — играл он или нет?..
— Выпить есть?
— Да нет у него, — говорит жена.
А у меня стояло немного в бутылке…
— Нет? Ну-ка, ну-ка… Ага! Вот она!
Выпил стакан водки.
— Поехали ко мне… Я достану.
— Володя, ты поддатый, оставь машину, поедем на такси.
Отобрал у него ключи, оставил дома.
Нормально себя чувствовал, приехал ко мне с Оксаной, но ее он домой отправил раньше. Как она оказалась в квартире? Наверное, у нее были свои ключи…»
Оксана: «Не Володя меня отправил, я поняла, что они запьют… И прикинулась «дохлой лисой», говорю, что у меня заболело сердце. И уехала. Подумала, что и Володя поедет за мной, а он не поехал».
И. Бортник: «Мы приехали на Малую Грузинскую. Володя принес спирт, не знаю откуда… Мы выпили, я остался у него ночевать…»
В. Янклович: «Вечером мне позвонила Оксана. Володе было очень плохо… Но вечером я приехать не смог».
И. Бортник: «Утром посылает меня: «Надо бы где-нибудь достать…» Я сходил, принес две бутылки. А в последнее время ему совсем немного надо было…
Тут Оксана устроила истерику — одну бутылку вылила в раковину…
— Уходите, вы — нам не друг…
Потом наглоталась димедролу… Я ушел».
Оксана: «Это же продолжалось всю ночь— с вечера до утра. Ваня пел какие-то песни… А — лето, все окна открыты. Вот тогда я и напилась, только не димедрола, а элениума. А Ване сказала:
— Убирайся отсюда!
Ваня Бортник… Ваня — человек и эрудированный, и интересный, и действительно талантливый актер — в общем, личность. И когда Бортника не было, Володе чего-то не хватало. Не знаю почему… Может быть, он давал Володе какой-то заряд?
Но Иван часто провоцировал Володю на то, что ему нельзя было делать. Зная Володю, он говорил ему обидные вещи. Он знал, на каких струнах играть, и делал это… А после этого случая я с Ваней не здороваюсь, более того, мы стали врагами».
В. Янклович: «Я смог приехать утром… Часов, наверное, в одиннадцать… Бортник уже выходил из квартиры… Я спрашиваю:
— В чем дело?
— Да ничего…»
И. Бортник: «Я поехал домой… Встретил Мазо. (Профессор Мазо, сосед Высоцкого, жил этажом ниже… В последнее время, вероятно, были напряженные отношения — у Высоцкого часто бывало очень шумно. — В. П.)
— «Эта (Оксана. — В. П.) еще там?
— Там…
А я уже был хорош… Поехал домой».
В. Янклович: «Бортника я встретил на выходе… Зашел, Оксана была просто в шоке…»
Оксана: «Это было ужасно… Я сказала:
— Все! Я ухожу. Или пусть он уйдет. (Он — И. Бортник. — В. П.)
— Нет, останьтесь оба. Если ты уйдешь, я выброшусь с балкона!
Я оделась, выскочила на улицу… Смотрю — Володя висит на руках, держится за прутья решетки…
Не помню, как я взлетела на восьмой этаж, как мы с Ваней вытащили Володю…»
В. Янклович: «Да он бы ни за что в жизни сам не разжал руки! Он так любил жизнь! Он до самого последнего момента думал, что обманет смерть. Что еще раз — проскочит. А все эти «попытки самоубийства», по-моему, просто — театр. «Не достанете наркотик, выброшусь из окна» — да сколько раз он это говорил».
Оксана: «Попытки самоубийства… Не то чтобы Володя этим давил— последнее время это было элементарным издевательством над ближними. Все уже так устали, что я понимаю людей, которые побудут с ним немного, а потом едут домой и говорят себе:
— Господи! Да пропади оно все пропадом!»
В. Янклович: «Когда я приехал утром 22 июля и зашел в квартиру, Володя был одет и в довольно приличном состоянии…»
22 июля — Василий Аксенов уезжает за границу В этот день Высоцкий в последний раз выходит из дома.
В. Янклович: «Двадцать второго ему позвонили из ОВИРа:
— Владимир Семенович, зайдите за паспортом.
Перед ОВИРом он заехал к сестрам в аптеку и умолял их дать «лекарство»… Потом поехал в ОВИР, получил паспорт и купил билет в Париж на 29 июля. Поехал он вместе с Оксаной…»
«…Заехал к сестрам в аптеку и умолял их…» Так что наркотики все-таки появлялись и после 18 июля. Было достаточно много врачей, которые «помогали» Высоцкому (не только врачей — медсестер, аптечных работников, военных медиков и даже работников НИИ, связанных с медициной). Причем большинство из них не знали о существовании друг друга: у одного — ампула, у другого — две… Повторим: отказать Высоцкому было очень трудно.
Оксана: «После этих таблеток я была в каком-то заторможенном состоянии, — мало что помню про этот день…»
В. Шехтман: «Как мог получить заграничный паспорт? Очень просто! Все эти дни мы еще выезжали… 20-го или 21-го утром мы были у цыгана— смотрели гитару… Утром— холодный душ, дзиньк! ампулу — и поехали. Абсолютно нормальное состояние. Но ампулы уже хватало ненадолго. Если еще было— поддерживал себя… А к вечеру почти всегда — в разобранном состоянии».
Из ОВИРа Высоцкий возвращается домой, днем к нему заезжает Владимир Баранчиков: «Все эти дни мы перезванивались с Валерой Янкловичем. 22-го Володя попросил приехать, и я приехал. Он сказал мне:
— Уже выхожу… Дозу уменьшил, чувствую себя лучше…
Он нормально разговаривал с Мариной, говорил, что взял билет на Париж…»
Марина Влади: «…И вечером 23 июля (очень многие люди ведут отсчет последних дней от 25 июля, поэтому ошибаются на один день. — В. П.) — наш последний разговор:
— Я завязал. У меня билет и виза на двадцать девятое. Скажи, ты еще примешь меня?
— Приезжай. Ты же знаешь, я всегда тебя жду.
— Спасибо, любимая моя.
Как часто я слышала эти слова раньше… Как долго ты не повторял их мне. Я верю. Я чувствую твою искренность. Два дня я радуюсь, готовлю целую программу, как встретить тебя, успокоить, отвлечь. Я прибираю в доме, закупаю продукты, приношу цветы, прихорашиваюсь…»
А. Штурмин: «Последняя неделя… Я заезжал к Высоцкому 22 июля — на короткое время… Я тогда работал в Олимпийской деревне, и меня подгоняли дела. (А. Штурмин устраивает Высоцкому и Янкловичу пропуска в Олимпийскую деревню.) Но я почувствовал, что там что-то не так…»
И. Бортник: «Я уехал… Дома сразу же лег спать. Дальше я знаю со слов Татьяны (жены Бортника).
— Володя приехал в половине шестого — абсолютно трезвый, в светлом джинсовом костюме… Постоял над тобой… «Ну как же так?» Вытащил ключи от машины и уехал…
Больше с того утра я его живым не видел…»
Что делал Высоцкий с шести до десяти вечера — точно неизвестно…
Оксана: «Как всегда, мотались по Москве. Туда-сюда… В ВТО мы пришли на пять минут. Водка кончилась, мы поехали в ресторан ВТО…»
В. Шаповалов (актер Театра на Таганке): «Моя жена видела Володю у ресторана ВТО — совершенно отрешенное лицо… Он ее не узнал».
Многие люди видели В. В. в этот день… «Ехал очень быстро по улице Горького…», «Сидел в ресторане ВТО, я к нему не подошел…», «Видела у ВТО — Володя был с остановившимися глазами…» Видели многие, и все запомнили, запомнили навсегда, потому что больше
В. В. из дома не выходил, потому что это было в последний раз…
Анатолий Бальчев: «Я встретил Высоцкого 22 июля в ресторане ВТО, Володя был в плохой форме. Он приехал около одиннадцати, мы сели за один столик, стали что-то есть… Все время подходили люди: было такое впечатление, что они его тысячу лет не видели. И все хотели выпить с Володей. Видя его состояние, я старался эту толпу отогнать…»
Оксана: «Я настолько была занята Володей, что мало что помню… Мы приехали туда на пять минут, Володя хотел купить бутылку водки. Дружников там сидел… Возможно, там был Толя Бальчев. Но за нашим столиком было так мерзко, что мы быстро ушли…»
А. Бальчев: «Потом Володя попросил меня:
— Толя, ты возьми бутылку водки с собой… Я пить не буду — будем только угощать.
Еще я хорошо помню, что у него с собой было много денег — целая пачка. И мне показалось, что он от них пытался избавиться, пытался их отдать. Как будто предчувствовал…
Да, бутылку я взял. Володя, который очень редко кому-нибудь доверял свою машину, сам попросил меня вести «Мерседес», отдал ключи:
— Давай, поехали.
С нами поехал актер Дружников. Когда мы подъехали к дому, Володя все-таки отобрал у меня бутылку:
— Я ее беру — ко мне должны приехать…
Ну а переубедить, уговорить его было невозможно.
Я приехал домой, позвонил на Малую Грузинскую. Женский голос…
— Это Оксана?
— Какая Оксана?! Это Нина Максимовна. Володя уже спит.
Я немного успокоился».
22 июля Нина Максимовна, вероятно, приезжает во второй половине дня и ждет Высоцкого…
В. Янклович: «Я видел его «Мерседес» около ВТО, но не зашел. Знал, что начинается… На следующий день Володя рассказал мне, что привел домой Дружникова, разговаривал с ним…»
В. Нисанов: «В эти последние дни Володя редко выходил из дома, но я хорошо помню, что он однажды ездил в ВТО. Привез актера Дружникова и поднялся ко мне. На кухне посадил его напротив себя:
— Давай, рассказывай про всех наших ушедших друзей… Как жили…»
Оксана: «Володя спрашивал Дружникова про Алейникова, про Чиркова… Про тех, с кем работал Алейников…» (Дочь Алейникова — жена В. Н. Нисанова. — В.П.)
В. Нисанов: «Дружников рассказывал по мере своих сил…
А потом спросил:
— Володя, а правда, что у тебя два «Мерседеса»? А правда, что у тебя квартира 120 метров?
— Да, правда…
Обыкновенная зависть… И это не понравилось Володе…
— Ну, я пошел. Валера, ты его проводишь…
И ушел к себе…»
Оксана уезжает ночевать к себе домой, остается, вероятно, Нина Максимовна…
Наступает 23 июля…
Оксана: «Последние дни… Было ощущение проходного двора. Все приезжали как бы навестить, — все время шло какое-то движение. Был даже Олег Халимонов… Два раза приезжал Леша Штурмин, все постоянно заезжали… Более или менее постоянно были Толя Федотов, Валера Янклович и Вадим Иванович Туманов…»
Л. Сульповар: «Утром 23-го в институт Склифосовского приехали Янклович и Федотов. Федотов попросил у меня хлоралгидрат — есть такое средство, которое мы назначаем при перевозбуждениях. Но даем только с помощью клизмы. Этот хлоралгидрат в таких больших ампулах — 400 миллилитров.
Федотов попросил… Янклович сказал мне, что он — реаниматолог. А я слышал от Володи, что у него есть такой надежный человек, который часто его сопровождает… Хлоралгидрат я дал…»
Хлоралгидрат обладает снотворным, седативным, и противосудорожным действием, в больших дозах вызывает наркоз с продолжительностью сна до восьми часов. При приеме внутрь всасывается быстро, обладая раздражающим действием.
Может вызывать привыкание и лекарственную зависимость.
Доза внутрь и в клизмах с обволакивающими веществами по 0,3–1,0 г взрослым.
Применяют при нарушениях сна, для снятия судорожных состояний — столбняк, спазмофилия и др. Противопоказан при нарушениях функций печени и почек, при заболеваниях сердечнососудистой системы.
Рецептурный справочник для фельдшеров и медсестер.
Л.: Медицина, 1976.
Хлоралгидрат. Высшие дозы: разовая — 2 г, суточная — 6 г.
Побочные действия: при передозировке — рвота, падение артериального давления.
Лекарственные средства, применяемые в медицинской практике в СССР. — М.: Медицина, 1989.
Хлоралгидрат угнетает процесс возбуждения, в больших дозах снижает артериальное давление. <…> В сочетании со снотворными, седативными, противосудорожными нейролептическими средствами эффект усиливается.
Клиническая фармакология. Московская медицинская академия, 1991.
Б. А. Медведев, кандидат медицинских наук, нарколог:
«Этот хлоралгидрат производится в порошке и уже в межболь- ничных аптеках разводится в определенной концентрации. Так что, скорее всего, хлоралгидрат мог быть в какой-то емкости — бутылочке, а не в ампуле. И тут главное — знать концентрацию раствора, чего мы не знаем».
Утром, наверное, был момент, когда Высоцкий остался один, — он обзванивает нескольких своих друзей и знакомых, звонит Б. Серушу — иранскому бизнесмену, своему хорошему знакомому…
Б. Серуш: «За день до своей смерти Володя позвонил мне:
— Бабек, приезжай! Мне так плохо!
Он так это сказал! Это шло у него изнутри…
Не сразу я смог приехать…»
Высоцкий в эти последние дни разыскивает по телефону Артура Макарова… Звонит одной девушке — Ирине Ш. Просит, чтобы она приехала… (Рассказы Ирины положены в основу «Романа о девочках».)
Она вспоминает: «Я приехала. Они сидели у Нисанова. Я давно не видела Володю, он выглядел просто ужасно. Пришел Федотов, принес ключи, мы спустились в Володину квартиру…
А до этого он «выбивал» мне квартиру… Спрашивает:
— Ну как с квартирой? Все в порядке?
— Да. Но у меня нет денег…
Володя открыл ящик:
— Возьми, сколько тебе надо…»
В. Янклович: «За несколько дней до смерти Володя отдает эти деньги — шесть тысяч рублей — двум девушкам, перед которыми у него были какие-то моральные обязательства. Это была его воля…»
Потом об этих шести тысячах — Высоцкий получил их за концерты в Калининграде— было много разговоров… После смерти
В. В. остались долги, их надо было отдавать…
В.Янклович: «Мы поехали в Склиф, я разговаривал с Сульповаром и со Стасом Щербаковым… С этого дня, я думаю, в квартире была Нина Максимовна, Володя был уже совсем плох. Он стонал, кричал все время… Все время накачивал себя шампанским…»
А. Федотов: «Бутылки две-три в день выпивал… Шампанское на наркоманов лучше действует…»
Б. А. Медведев: «Это бытовое представление о действии алкоголя на организм наркомана. На самом деле, все — индивидуально…»
Из Рима звонит в последний раз Барбара Немчик — на следующий день она улетает домой, в США:
«23-го днем мы разговаривали по телефону:
— Как там у вас дела?
Валера ответил:
— Сама не слышишь?
А было слышно — даже в телефон, — как Володя стонал: «А-а! А-а!»
— И так — все время?
— Все время».
Оксана: «Эти последние дни… В принципе, можно сказать, что Володя находился в состоянии агонии. Последние два дня он вообще не выходил из квартиры. По-моему, он знал, что умрет».
А. Штурмин: «Я приехал на следующий день… Володя был в ужасном состоянии. Ходил, стонал… Вначале меня не узнал. Потом узнал. Обнял.
Никогда в жизни не забуду его напряженное — твердое, как камень, тело. Они все время хотели вывести Володю из этого состояния — шампанским… А Володя все время показывал пальцем — шприц! шприц! А они говорят:
— Ничего, ничего… Еще один день, и он выскочит!»
Оксана: «На следующий день я приехала днем…
А Володя стал падать… А все сидели за столом и говорили:
— Это при тебе он так выкаблучивается… О-о… Смотри, опять упал… А тебя не было — нормально…
А вечером приехали эти врачи… Федотов все время делал уколы… Седуксен и что-то такое, что делают перед операцией. Но что конкретно, не знаю, — это же можно выяснить…
Но в принципе я Федотову говорила:
— Толя, ты мне объясни, как может реагировать организм на два совершенно противоположных препарата?!
С одной стороны, он колол успокаивающее, снотворное, а с другой — вводил тонизирующие препараты. Он делал настолько странные вещи, что даже я удивлялась:
— По-моему, происходит разлад нервной системы, — ведь ей непонятно, какую команду выполнять: не то отдыхать, не то бодрствовать…
— Да нет, — говорил Толя, — это специально так… Он как бы отдыхает, — и в то же время он — в тонусе…
— Ну, не знаю…
А Володя уже никак не реагировал».
A. Федотов: «Я его наколол седуксеном. Он был в отрубе. Я дал ему поспать. Я еще говорю:
— Да его хоть сейчас бери и уноси…
Я ему абстинентный синдром снял».
B. Янклович: «Приехали врачи из Склифа — Сульповар и Щербаков, Федотов был там… Состоялся этот длинный-длинный разговор…»
Оксана: «А вечером приехали врачи… Мы устроили такой консилиум: сейчас увозить Володю в больницу или не сейчас. Решили, что не сейчас, надо подождать два дня…»
Л. Сульповар: «Валера сказал, что Володя совсем плохой… Что дальше это невозможно терпеть и надо что-то делать… Ну, мы и поехали туда. Вместе со мной был Стас Щербаков, он тоже работал в реанимации и хорошо знал Володю. Мы приехали, состояние Володи было ужасным!»
C.Щербаков: «Ну, а наша последняя встреча, если ее можно так назвать, — вечером 23 июля. Почему мы его не взяли тогда?.. Ведь дело дошло чуть ли не до драки…
К нам в реанимацию приехал Валера Янклович (вместе с Федотовым. — В. П.) и попросил дозу хлоралгидрата. Это такой седативный — успокаивающий, расслабляющий препарат, и довольно токсичный. Дежурили мы с Леней Сульповаром, и когда узнали, в каких дозах и в каких смесях хлоралгидрат будет применяться, мы с Леней стали на дыбы! Решили сами поехать на Малую Грузинскую. Реанимобиль был на вызове, мы сели в такси.
Приезжаем, открывает дверь какая-то девушка. В нестандартном большом холле горит одна лампочка— полумрак. На диване под одеялом лежит человек и вроде слегка похрапывает. Я прохожу первым, смотрю: человек в очках… Понимаю, что не Высоцкий. Это был Федотов — тогда я в первый раз с ним столкнулся. Спрашиваю:
— А где Высоцкий?
— Там, в спальне.
Проходим туда и видим: Высоцкий, как говорят медики, в асфиксии — Федотов накачал его большими дозами всяких седативов. Он лежит практически без рефлексов… У него уже заваливается язык! То есть он сам может себя задушить. Мы с Леней придали ему положение, которое и положено наркотизированному больному, рефлексы чуть-чуть появились. Мы с Леней анестезиологи — но и реаниматоры тоже, — видим, что дело очень плохо. Но ведь и Федотов — реаниматолог-профессионал! Я даже не знаю, как это назвать — это не просто халатность или безграмотность!.. Да если у меня в зале лежит больной, и я знаю, что он умрет, — ну нечего ловить! Но когда я слышу храп запавшего языка, я спокойно сидеть не могу.
Ну а дальше пошел весь этот сыр-бор: что делать?»
Л. Сульповар: «Когда мы зашли в спальню, у Володи уже были элементы «цианоза» — такая синюшность кожи. Запрокинутая голова, знаете — как у глубоко спящего человека, особенно выпившего, западает язык… У такого человека почти всегда губы синюшные, синюшные пальцы… Мы положили его на бок, придали правильное положение голове, чтобы язык не западал… Прямо при нас он немного порозовел.
Стало ясно, что или надо предпринимать более активные действия — пытаться любыми способами спасти, — или вообще отказаться от всякой помощи…
Что предлагал я? Есть такая методика: взять человека на искусственную вентиляцию легких… Держать его в медикаментозном сне несколько дней и вывести из организма все, что возможно. Но дело в том, что отключение организма идет с препаратами наркотического ряда. Тем не менее хотелось пойти и на это. Но были и другие опасности.
Первое: Володю надо было «интубировать» — то есть вставить трубку через рот. А это могло повредить голосовые связки. Второе: при искусственной вентиляции легких очень часто появляется пневмония, как осложнение… В общем, все это довольно опасно, но другого выхода не было».
С. Щербаков: «Я однозначно настаивал, чтобы немедленно забрать Высоцкого. И не только потому, что тяжелое состояние, но и потому, что Высоцкому здесь просто нельзя быть. Нельзя!
Федотов сказал, что это нужно согласовать с родителями — хотя зачем в такой ситуации согласовывать с родителями?! Сульповар позвонил. По-моему, он говорил с Ниной Максимовной, она сказала:
— Ребята, если нужно, конечно, забирайте!
Интересно, помнит ли она этот разговор?»
С. Щербаков: «Но дальше все уперлось в то, что у него через неделю самолет.
Тогда стали думать, что делать сейчас? Забрать к себе (в институт Склифосовского. — В. П.) — это практически исключалось. Потому что к Высоцкому не только в реанимации, но и в институте тоже относились уже очень негативно. Особенно — руководство, потому что они понимали, что институт «курируют» сверху. Да еще совсем недавно была целая «наркоманная эпопея» — по этому делу несколько наших сотрудников попали за решетку. Так что на неделю никак не получалось, но дня на три мы могли бы его взять…
Два-три дня подержать на аппарате, немного подлечить… Леня Сульповар говорил вам, что интубирование создает угрозу голосовым связкам, — но что говорить о потере голоса, если вопрос стоит о жизни и смерти?! А пневмония как осложнение при лечении на аппарате, во-первых, бывает не так уж часто, а во-вторых, ее можно избежать… Конечно, отдельный бокс— это идеальный вариант, но какой бокс?! Вот я вспоминаю нашу старую реанимацию… У нас был один большой зал — наш «центральный цех», как мы его называли. Там было пять или шесть коек. Потом — ожоговый зал, чуть поменьше. И была проходная комната, где стояла одна койка, — ну какой это бокс? Бокс — это что-то отдельное, с отдельным входом…
Так что вопрос стоял, главным образом, о длительности… Мы же видели, в каком он состоянии: в глубоком наркозе плюс асфиксия… Это однозначно — надо забирать. Если бы шла речь о любом другом — даже о пьянчужке на улице, — забрали бы, да и все! А тут все уперлись: по-моему, каждый хотел сохранить свою репутацию».
Л. Сульповар: «И мы сказали: Володю сейчас забираем. На что нам ответили, что это большая ответственность и что без согласия родителей этого делать нельзя. Ну что делать — давайте, выясняйте… Володя был в очень тяжелом состоянии, но впечатления, что он умирает, не было».
С. Щербаков: «Федотов вел себя почему-то очень агрессивно — он вообще не хотел госпитализации. Вначале ссылался на родителей, а потом говорил, что справится сам… Я говорю:
— Да как же ты справишься! Практически ухайдокал мужика!
Я тогда сказал все и, по-моему, в достаточно грубой форме. Леня Сульповар… Мне тогда не очень понравилась его позиция, — он немного пошел на поводу у Федотова… А Валера Янклович, кстати, это единственный человек, который, по-моему, знает все и о жизни, и о болезни, — или Валера доверял нам, или еще что, — но я не помню каких-то его вставок… И я тогда понял, что от меня мало что зависит. Немного сдался что ли…»
В. Янклович: «Стас Щербаков считал, что надо немедленно везти Володю в реанимацию. Федотов — что этого делать не надо. Леня Сульповар склонялся то в одну, то в другую сторону…»
A. Федотов: «Вопрос был такой… Они хотели провести его на искусственном аппаратном дыхании, чтобы перебить дипсоманию. (Дипсомания — периодическое влечение к пьянству и запоям на фоне подавленного эмоционального состояния. — Б. А. Медведев.) Чтобы Володя прекратил пить… Ну снимем мы физическую зависимость, но мы не можем устранить психическую зависимость…»
С. Щербаков: «Потом говорили о самом оптимальном, на мой взгляд, варианте — пролечить Высоцкого у него на даче. Эту тему мы с Леней обсуждали, когда еще ехали в такси… Ведь ситуация из рассказа Валеры была достаточно ясной. Не афишируя, пролечить Высоцкого на даче, и пролечить на достаточно высоком уровне. Но в случае чего, — юридически мы бы отвечали сами, — ну а что было делать?! Ведь практически все наши контакты были на грани дозволенного и недозволенного. И в Склифе мы всегда его проводили под каким-то другим диагнозом…
Как лечить на даче? Есть такой метод, — обычно мы его применяем при суицидальных попытках, — когда человек пытался повеситься… Таких больных, и наркотизированных тоже, мы ведем на аппарате и на релаксантах. Причем используются препараты типа кураре. Вы знаете, что стрелы с ядом кураре обездвиживают животных. Так и здесь: все мышцы обездвиживаются, кроме сердечной. И я предложил — провести Высоцкого на аппарате, на фоне абсолютной кураризации. Разумеется, с какой-то терапией: что-то наладить, подлечить, подкормить…»
B. Янклович: «Они предлагали еще какую-то совершенно новую методику с применением кураре… Такого еще никто в Союзе не делал. Они предлагали привезти аппарат на дачу… И все должны были около Володи дежурить — разговаривать с ним…»
C. Щербаков: «Какие тут сложности? Очень трудно уловить момент, когда больной приходит в сознание… И, естественно, начинается возбуждение. Ну, представьте себе — к вам возвращается сознание, и вдруг вы видите, что у вас изо рта торчит трубка?! Человек не знает — жив он или мертв… Иногда спрашиваешь такого больного:
— Вы знаете — на этом вы свете или на том?..
Вторая сложность: психическое состояние больного, когда он уже придет в сознание. Нужно постоянно его настраивать, то есть кто-то постоянно должен быть рядом.
Так вот, мы хотели привезти аппарат на дачу — и особых проблем не было, взяли бы и привезли. Аппаратов тогда уже было много, — никто бы и не заметил. Хотели набрать бригаду опытных ребят— я, Леня, еще несколько человек… Конечно, это не положено, но… Люди же должны когда-то отдавать и рисковать ради этого.
Но все это поломал Федотов:
— Да вы что! На даче! Нас же всех посадят, если что…
Короче говоря, все время чувствовалось, что он не хочет, чтобы забирали Высоцкого. Не хочет! И даже непонятно — почему?.. Что, он считал себя профессиональнее нас? Об этом и речи не могло быть, после того, что мы увидели в спальне. Мы пытались у него узнать: что он делает, по какой схеме… Федотов не очень-то распространялся, но мы поняли, что от промедола он хочет Перейти к седативным препаратам — седуксен, реланиум, хлоралгидрат… В общем, через всю «седативу», минуя наркотики. Но это неправильная позиция! И теперь абсолютно ясно, что Высоцкого просто «проспали», как мы говорим… Да Федотов и сам рассказал об этом…»
Л. Сульповар: «И мы договорились, что заберем Володю 25 июля. Мы со Стасом дежурили через день».
B. Янклович: «Они не взяли Володю в этот день… Боялись сделать ошибку, а Федотов все брал на себя — и делал… Его методика, какая бы она ни была, но она работала. Я не знаю, какие препараты использовал Федотов, но ведь Володя спал, и это хоть как-то приводило его в норму.
Было решено, что Сульповар и Щербаков заберут Володю в больницу 25 июля. А когда человек в больнице, всегда есть какая-то надежда…»
C. Щербаков: «В общем, исходя из того, что Высоцкого надо подготовить к 1 августа (на самом деле — к 29 июля. — В.П.) и что его можно взять только на два-три дня, мы решили забрать его через день — то есть 25 июля».
Оксана: «Врачи не взяли. По-моему, они испугались. Они же прекрасно все понимали. Представьте, Высоцкий умирает у них в отделении или у них на руках…
Хотя это действительно были хорошие врачи».
A. Федотов: «Они были недолго, ну с час, наверное, посидели… В этот вечер никого больше не было. Вечером я уехал, Валера остался у него».
B. Янклович: «Федотов уехал, я остался ночевать… По-моему, Оксана тоже ночевала… Спал? Так: то спал, то просыпался…»
24–25 ИЮЛЯ (НОЧЬ)
Последний день жизни Владимира Высоцкого… А людям, которые были в тот день на Малой Грузинской или приезжали туда, день казался более или менее нормальным… Нормальным для состояния В.В. в такие периоды… Теперь создается впечатление, что все как будто оцепенели. Какая-то трагическая беспомощность… И какой-то трагический рок в этих последних днях.
В. Янклович: «Володя задремлет на минутку — и снова бегает по комнате… Попросил Оксану посидеть около себя при Нине Максимовне — она приехала рано утром…»
Оксана: «На следующее утро приехала мама… Я приехала или ночевала? Валера, все эти дни и ночи — как один кошмарный сон, у меня все это слилось, спеклось в один комок…
Наверное, ночевала… Каждый час Володя просыпался, ходил по квартире… Я или ходила вместе с ним, или делала теплую ванну… Уже не знаешь, что делать, чем помочь?.»
В. Янклович: «Утром я уехал на работу, Оксана осталась… А меня сменила мать, она пришла… Володя все время ходил по комнате, метался, стонал… Рвался куда-то… Мы поставили кресло у двери…»
Оксана: «Утром я сходила на рынок, купила клубники и немного покормила его клубникой со сливками…»
В. Янклович: «Оксана принесла ягоды. Как сейчас помню, кормила его клубникой со сливками. Была мать… Оксана никогда не оставалась при Нине Максимовне, а в тот день осталась… Вот тогда же Володя посмотрел на меня совершенно ясными глазами и сказал:
— Вот, а ты говорил, что мать ее никогда не примет..
Я говорю:
— Нет, Володя, этого не может быть…»
Оксана: «Кто-то пришел, надо было сделать чай… А Нина Максимовна говорит:
— Нет-нет… Я сама сделаю… Вы идите к Володе…
Володя ходил, стонал, кричал… И я ходила вместе с ним…
Потом я сделала теплую ванну — это снимает ломку… Его же ломало, он все время метался, он места себе не находил…»
В. Янклович: «Мы поставили кресло у двери… Приезжал Туманов, был Сева, Толя Федотов… Володя рвался, пытался выскочить на площадку… Мы ему наливали в рюмку чай, а края мазали коньяком…»
В. Янклович: «За эти дни он находил, наверное, много десятков километров… А в день накануне смерти Володя задыхался, стонал, все рвался куда-то… Практически в полубессознательном состоянии… И вдруг подходит ко мне, смотрит на меня совершенно ясными глазами и говорит:
— Ты знаешь, я, наверное, сегодня умру…
Тут я не выдержал…
— Как тебе не стыдно! Посмотри, сколько людей крутится вокруг тебя! Как тебе не стыдно бросаться такими фразами. Успокойся, приляг… Ведь у всех — силы уже на исходе…
А я, действительно, был на исходе сил. Ведь все остальные более или менее менялись, а я практически круглые сутки был с ним…»
Оксана: «Володя знал, что он умрет… У него болело сердце. Я сказала Федотову:
— Толя, у него болит сердце.
— С чего ты взяла?
— Но он же все время хватается за сердце. Я же вижу, что оно на самом деле у него болит.
— Да ладно, он такой здоровый, — еще нас с тобой переживет.
А Володя сел в кресло и говорит:
— Я сегодня умру.
— Володя, что ты всякую ерунду говоришь?!
— Да нет. Это вы всякую ерунду говорите, а я сегодня — умру.
То есть Володя все предчувствовал, все точно знал…»
В. Абдулов: «24 июля я снова прилетел. Была прекрасная погода, а я метался по Днепропетровску, пытаясь достать билет… Все-таки достаю билет в олимпийскую Москву, что было очень сложно…
Прилетел еще в первой половине дня, сразу поехал к Володе. Он нормально ходил… Ну, нормально для его состояния. Но все время хватался за сердце. Я говорю:
— Ну, Володя, уж сердце у тебя было самым крепким органом, — и ты видишь, что творится!
— Ну, хорошо… 27-го у меня последний «Гамлет», после этого сразу поедем в Одессу, — и все будет в порядке…
Там начинались съемки «Зеленого фургона» (? — В. П.), мы уже говорили, что будем снимать в любимых местах, вспоминали Санжейку…
(Вполне вероятно, что Высоцкий говорит это, чтобы сделать приятное своему другу, — он давно отказался от идеи постановки фильма… У него был билет в Париж на 29 июля. — В.П.)
Потом приезжали люди от космонавтов… Я вышел на улицу, встретил их… Сказал, что Володя плохо себя чувствует, что он сегодня не сможет…»
В это время на орбите работали космонавты Леонид Попов и Валерий Рюмин, а 24 июля произведен запуск корабля с Виктором Горбатко и вьетнамским космонавтом Фам Туаном.
В. Абдулов: «А они говорят:
— Как? Мы же договорились! Там люди ждут! Это же прямая связь с космосом и ребята на орбите ждут!
Я говорю:
— Вы поймите, Володя сам переживает по этому поводу… Он очень хотел. Но это просто невозможно!»
(На 24 июля назначен прямой сеанс связи с космосом. В.В. обещал принять участие в этом сеансе. — В. П.)
В. Янклович: «Приехали от космонавтов… Мы с Севой внизу им сказали, что Володя в больнице… Они, вроде, ушли. Но эти люди нам не поверили и через некоторое время вернулись. И поднялись на восьмой этаж. К счастью, в это время Володя не стонал… Вышла Нина Максимовна и сказала, что Володи нет дома. Тут они ушли окончательно».
Ю. Карякин: «Я откуда-то знал, что Володя в эти дни должен был петь для космонавтов, — прямая связь с космосом…»
В. Янклович: «Ну, вот… После этого сидим мы все… Я караулю у дверей, чтобы Володя не выскочил, Сева сидит на диване…
— Давайте что-то решать! Может быть, его все-таки положить в больницу?!
Я все время — к матери:
— Ну что, Нина Максимовна, будем сдавать в больницу?!
Я тогда говорил, что не надо ждать завтрашнего дня… А Володя же мне сказал:
— Не дай Бог! Не дай Бог, если ты меня отправишь в больницу. Все — между нами все кончено!
Поэтому и просили Нину Максимовну, чтобы она взяла это на себя…
И к Севе:
— А ты-то что молчишь?
Но Сева был тогда после аварии — немного заторможенный…»
После шести приезжает Федотов.
A. Федотов: «Я приехал с дежурства. Была Нина Максимовна… Я взялся за пульс — это было часов в шесть… Ну, думаю, надо «лекарство» привезти…»
В этот же день на Малую Грузинскую звонит Валерий Золотухин. Приведем запись из его дневника:
«…К телефону подошел:
— Это Дима, врач. (Вероятно, Толя. — В.П.) Вы меня не знаете. Володя спит.
— Как вы думаете, сколько он будет спать?
Тот засмеялся:
— Думаю, что целый день.
— Передайте ему, как он проснется, текст телефонограммы следующего примерно содержания: Геннадий Полока и Валерий Золотухин просят его очень вспомнить молодость и, как встарь: под единое знамя соединиться в общей работе.
— Хорошо, я ему это обязательно передам.
Так вот: эскулап ошибся. Володя не проснулся, а в 4 часа утра заснул навеки… обширный инфаркт… атеросклероз… аорты сердечной… и т. д.»
B. Абдулов: «Я был до вечера. Уехала Нина Максимовна… Вечером у меня была репетиция на дому у одного режиссера… Когда я уехал, оставались Янклович, Федотов и еще одна девушка…»
В. Янклович: «Федотов приехал… В 10 часов вечера уходит мать.
В 11 — Сева. До этого я ездил в театр, меня освободили от работы…»
Оксана: «Меня больше всего поражало и обижало — никто не оставался! Приехали, посидели, поели, попили чайку — и пошли домой. И все прекрасно! Никому не хотелось сидеть с Володей и не спать ночами… Все устали от этого, — ведь у всех были свои проблемы, своя жизнь…»
В. Янклович: «Внизу, ниже этажом, жил профессор Мазо — уролог, хирург. На следующий день ему предстояла операция. От него звонили несколько раз. Это было вечером…»
Оксана: «Главное было — чтобы Володя не кричал… Люди уже осатанели от этого… А операция? Могло и не быть у Мазо никакой операции… Все замечательно, когда Володя здоровый, можно пригласить его в гости…
— Вот. Сам Высоцкий…
А когда Володя умирает?
— Или пусть замолчит, или увези его к себе!
Они же постоянно звонили: то шубу зальют им, то еще что…
— Прекратите орать! Дайте нам выспаться! Ты что, ничего не можешь сделать?»
В. Янклович: «И вот тут был звонок от Мазо… И Федотов хотел привязать ему ноги простынями, чтобы он не рвался и не бился головой… Мы его перенесли в большую комнату на маленькой тахте… Федотов его наколол… Позвонила жена Мазо:
— Валерий Павлович, я вас очень прошу… У мужа завтра операция…»
Оксана: «От него все действительно устали… Они взяли и привязали его простынями… Ну как привязали… Прибинтовали простынями к этой узкой тахте, чтобы он не рвался. То есть простыни обвязали вокруг кровати. Потом сели на кухне, выпили по рюмочке, вздохнули грустно. И когда все ушли, бутылка осталась на кухне — недопитая.
Я сижу, плачу над ним. Володя успокоился, я его развязываю… И вдруг он открывает глаза — абсолютно нормальные, ясные…
— Оксана, да не плачь ты. Пошли они все…
А потом:
— Вот я умру, что ты будешь тогда делать?
— Я тогда тоже умру…
— Ну тогда — ладно… Тогда — хорошо…»
В это время на Малую Грузинскую приезжает Аркадий Высоцкий.
А. Высоцкий: «Прошло три-четыре дня, и я решил возобновить попытку… Я знал, что отец болен, но не думал, конечно, что это кончится так трагически… В этот момент я уже четко понимал, что не поступил, — надо было что-то решать с институтом… И только вмешательство отца могло помочь. Это было двадцать четвертое число, у меня уже было собеседование, и мне сказали, что я не прошел. Я поехал к нему поздно, часов, наверное, в десять.
Мне было страшно неудобно… Я долго стоял в подъезде, видел, что все время выходят какие-то люди — явно знакомые лица, но они, конечно, меня не замечали. Минут сорок я простоял в таком состоянии, потом решил подняться. Звонил по телефону каждые пять минут, никто не брал трубку…
Я поднялся. Дверь открыл Янклович. В квартире был Нисанов — это я видел точно. И у меня такое впечатление, что был Игорь Годяев, потому что я видел из двери весь коридор… Когда Валерий Павлович увидел меня, он начал потихонечку оттеснять меня от двери… Но я увидел, что за его спиной прошел отец, спрашивая:
— Кто там?
И было видно, что он чувствует себя еще хуже, чем в прошлый раз… А меня обозлило, что все они тогда (20 июля. — В. П.) отца бросили, и я сделал попытку зайти в квартиру. Обозлило и то, что Туманов сказал, что они не хотят класть его в больницу… Так я понял, что не хотят… И я хотел зайти и как-то поучаствовать, но Янклович довольно настойчиво— без грубостей, конечно, — вытеснил меня на площадку… Закрыл за собой дверь и стал говорить, что сейчас они повезут его в больницу… Что все это очень тяжело…
Янклович откровенно говорил, что отец колется, он не считал нужным от меня это скрывать… Минут десять мы постояли… Он сказал, чтобы я не волновался… Чтобы спокойно ехал домой, а утром позвонил… Это было, наверное, уже ночью— часа за четыре до смерти отца…
Оксаны в тот момент не было — по крайней мере, не было в поле моего зрения. А если бы она была, то она была бы с отцом… В тот момент там не пили, — по крайней мере, никакого буйного веселья там не было…
Но там уже была какая-то истерика, произошел какой-то скандал… У Валерия Павловича прыгала челюсть».
Оксана: «Никакого скандала там не было. Может быть, приходил Мазо, а я куда-то вышла? Но скандала точно не было. И уж никакого буйного веселья в эти дни и быть не могло».
А. Высоцкий: «Конечно, я понимаю, что все они очень по-разному относились к отцу в эти дни. Одно было общим — все от него смертельно устали… Но кто-то продолжал хладнокровно тянуть деньги… А кто-то искренне переживал… Вот что я точно знаю: Игорь Годяев переживал по-настоящему, — я это видел потом. Валерий Павлович тоже переживал по-своему, — он рыдал 25-го возле отца…»
После этого, а может быть, чуть раньше, Федотов уезжает: «Я поехал на Бауманскую — к своей знакомой… Пробыл там часа два, а потом вернулся на своей тачке…»
В. Абдулов: «После репетиции я поехал на Варшавку. Позвонил на Малую Грузинскую примерно в час ночи… Валера сказал:
— Володя успокоился, я сейчас поеду домой.
Я говорю;
— Хорошо. Я вот по этому телефону — звони в любой момент».
Б. Серуш: «В этот день Володя позвонил мне…
А вечером канадский посол, который пробыл в Союзе 14 лет, давал у себя дома прощальный прием. И мы с женой поехали к Белорусскому вокзалу купить цветы. Проезжаем мимо Володиного дома, машина стоит. Я говорю:
— Наталья, Володя звонил сегодня, надо к нему заехать, он плохо себя чувствует…
Прием закончился очень поздно, примерно в час ночи. А на улице была такая духотища! Той ночью было очень и очень душно… И моя жена говорит:
— Не могу — мне плохо. Лучше ты к Володе завтра заедешь, а сейчас поедем на дачу.
А на даче не работал телефон».
В. Янклович: «Я уехал домой во втором часу ночи… Мне надо было отдохнуть, привести себя в порядок, — у меня уже сил не было… Все это длилось почти неделю… Я все время ждал Федотова…
Перед отъездом мы с Федотовым перенесли Володю из кабинета в гостиную, поставили тахту перед телевизором…»
Приезжает А. Федотов: «Валера уехал… А Володя как всегда: «А-а… О-о…» Ладно, думаю, может, перебесится… Но ночь у него была очень хреновая — надо было взять и увезти в больницу… Почти всю ночь не спал… Потом он попросил водочки, я, честно говоря, тоже с ним засадил… Рюмочку. Но я же измотанный, уставший — слабость… Час, два… Володя все маялся…»
В. Нисанов: «Примерно в два часа ночи мне позвонил Федотов:
— Принеси немного шампанского. Володе нужно.
Я принес шампанское и ушел спать».
Оксана: «Не знаю почему, но Толя Володину кровать, на которой его и прибинтовали — нет, я уже все развязала… Эту кровать он перенес из маленькой комнаты в большую. Один перенес, и Володю перенес туда — и положил туда… По-видимому, он что-то такое успокоительное колол… Или дал выпить? Я не знаю, но Володя все время стонал… Все время какие-то звуки. А тут очень быстро прекратились всякие звуки… А перед этим у него было абсолютно ясное сознание. Он говорит:
— Ну чего ты плачешь? Не плачь, все будет нормально…
— Володя, я пойду посплю!
— Ну иди поспи…
А перед этим Толя говорит:
— Я сегодня останусь, ты сегодня отдохни.
А я же все эти ночи не спала! И какие это были ночи! То я с балкона его вытаскивала — сейчас он бросится… То в туалет водила, то в ванную… То бегала к таксистам шампанское покупать, если ему нужно было…
И вот я пошла спать, говорю Толе:
— Толя, ты не будешь спать?
— Я посижу, ты иди поспи…
(По всей видимости, последние слова Высоцкого были обращены к Оксане: «Иди поспи…» — В. П.)
И я пошла… А тут прекратились всякие звуки — поэтому я и заснула. Потому что мертвая тишина! Ну, думаю, — Володя заснул, и я могу поспать…»
А. Федотов: «Час, два, три… Володя все маялся. Я уснул, может быть, часа в три… Прилег и, видимо, уснул… Где-то с трех до половины пятого, — в этом промежутке умер… Меня как будто подбросило… Руки еще теплые, пульса нет, зрачки не реагируют… Во сне — инфаркт… Судя по клинике — инфаркт…»
С А. П. Федотовым было несколько разговоров о последних часах Высоцкого. Приведем еще один его рассказ:
«Я сделал укол снотворного… Час, два… Володя все маялся… Потом затих. Ну, думаю, уснул… Он уснул на маленькой тахте, которая тогда стояла в большой комнате…
А я был со смены — уставший, измотанный. Прилег и уснул — наверное, часа в три.
Проснулся от какой-то зловещей тишины — как будто меня кто- то дернул. И к Володе! Зрачки расширены, реакции на свет нет. Я давай дышать (делать искусственное дыхание «рот в рот». — В.П.), а губы уже холодные… Поздно».
Оксана: «И вот я пошла спать. Леша… И как мне показалось — прошло одно мгновение! Как бывает, когда глаза закрыл, сразу заснул, а тебя тут же разбудили. Вот такое состояние… Но, наверное, прошло часа два или час… Ну очень мало времени, потому что я ушла спать часа в два… Я заснула, потому что наступила мертвая тишина…
Мне кажется, что как только я заснула, влетел Толя:
— Оксана! Володя умер!
Я ничего не понимаю, вскакиваю и бегу туда, вижу — лежит Володя.
— Толя! Давай делать искусственное дыхание!
— Все! Ему уже поздно!
То есть он дал ему это лекарство — и заснул! И здесь, на диване в большой комнате и уснул. А когда проснулся — увидел, что Володя уже мертвый. Значит, минут сорок прошло.
А может быть, все это было и не так— это я сейчас анализирую…
Так… Когда я ушла, Володя еще не спал, он мне сам сказал:
— Пойди отдохни…
Толя тут же перенес кровать из кабинета, маленькая кровать такая — тахта. Он ее поставил в большой комнате, перевел Володю. Он поставил ее от телевизора — ногами к двери. А сам лег на диван. Уснул. И, видимо, Володя быстро умер…
И когда я влетела в комнату, я взяла Володю за руку. А когда я отняла свою руку, остались отпечатки моих пальцев. То есть на его руке остался след. Он уже не был теплый, он был холодный! Все! Уже покойник!
И у него были открыты глаза! То есть Володя не спал, когда умер. Значит, он умер не во сне… Вот так…
Конечно, Володя умер от скопления всего — тут масса причин… А то, что Толя дал это лекарство, — может быть, только толчок…»
Приведем еще один — более поздний рассказ Оксаны Афанасьевой о последних часах Высоцкого: «Вот что я вспомнила! Ведь наш последний разговор был в кабинете! Володя остался лежать там, на этой маленькой кровати…
— Ну как ты себя чувствуешь?
— Нормально. Ты иди поспи.
А почему Володя оказался в большой комнате? Может быть, он его раньше перенес? (Об этом же говорит и В. П. Янклович.)
В столовой оставалась недопитая бутылка водки… А в большой комнате она стояла уже пустая. Толя ее допил. И может быть, он хотел посмотреть телевизор? А может быть, в шоке — после смерти перенес его туда… Но зачем? Он же ко мне не сразу прибежал…
— Толя, надо делать искусственное дыхание!
— Поздно! Я уже пробовал. Я уже пытался все сделать.
Володя был уже холодный. И даже чувствовался легкий сладковатый запах. Значит, прошло часа полтора-два».
А. Федотов: «Судя по клинике, был острый инфаркт миокарда… Я — будить Оксану! Сам растерялся, конечно. А она — в истерику! Раза три в обморок падала. Я совладал с собой— по щекам ее… Водой отливал… Я понимал, что лишних людей тут не должно быть:
— Ну-ка, давай — собирайся быстренько!
Отправил ее…»
Оксана: «Толя все это выдумал. Я никуда не уезжала, я осталась. Толя ведь — истерик. Я была собрана как никогда. Он ничего не мог делать. Я позвонила Боровским…»
A. Федотов: «Тут же я позвонил Янкловичу, Туманову… Вызвал ментов, чтобы не было слухов… Есть протокол — «ненасильственная смерть»… Пока Вадим и Валера ехали, пришли менты… Когда? Я кинулся к Володе в полпятого… Пока обзванивал… Еще вызвал «скорую» — для очистки совести… Да… Бросился я к нему, к Высоцкому… А он — труп! Что делать?..
Я до сих пор себе не прощу… Валера передал его мне с рук на руки… А надо было… Во-первых, надо было его забрать в больницу — 23-го… А днем надо было сесть на машину и ехать за наркотиками… Заснул я, наверное, на час, задремал…
Смог ли бы я ему помочь? Трудно сказать, но я бы постарался сделать все. До сих пор не могу себе простить, что заснул тогда. Прозевал, наверное, минут сорок».
B. Янклович: «Толя потом этим так мучился… Он же попробовал на себе — сам стал употреблять наркотики, чтобы найти выход. Однажды прибежал ко мне такой радостный:
— Все! Я нашел способ! Теперь бы я его спас!
Но и он не смог победить эту болезнь, — от нее и умер».
В. Баранчиков: «Толя настолько Володю любил, что шел до конца. Вы знаете, что значит списать пустую ампулу, да еще в Олимпиаду?! А Федотов доставал любыми путями.
И никому не доверял Володю. Ну, может быть, его методы не сходились с методикой других специалистов, да и в этом деле он был не очень опытным доктором. И поймите, тогда от наркомании еще никто не излечивался».
О. Емельяненко, знакомый Высоцкого: «Толя Федотов пил беспробудно — и на похоронах, и на девять дней, и на сорок. Он считал себя виновным в смерти Володи: вроде бы как заснул… Ведь Володя настолько верил в него, настолько это демонстрировал и говорил всем, что Толя его личный врач.
Никто из ребят не считал его виновным, нет, Боже упаси…
О. Филатов: «Ну что, Толя Федотов… Зря он себя так казнил. Володя сам себя износил: и свой организм, и свой мозг…
Хотя если у меня на операционном столе умирает совершенно безнадежный больной, тоже возникает чувство вины. Думаешь, может быть, надо было сделать не так, а по-другому… В общем, такое «самобичевание врача…»
(Перед самым выходом этой книги работник аппарата Министерства внутренних дел России сообщил, что в августе — октябре 1980 года проводилось предварительное расследование «О неумышленном убийстве Высоцкого», причем выдвигалась совершенно другая версия его смерти. — В. П.)
Итак, время смерти Высоцкого, скорее всего, 3 часа 30 минут или может быть, 3 часа 40 минут, а не 4 часа или 4 часа 20 минут, как принято считать сейчас.
В. Янклович: «Я приехал домой, отключил телефон… У меня уже сил не было — все это длилось уже почти неделю. Но вдруг меня как будто дернули — я вскочил и включил телефон. И сразу же раздался звонок! Звонил Толя Федотов:
— Валера, срочно приезжай! Володя умер!»
Оксана: «Все стали приезжать… Когда Володя умер, у меня еще неделю вот здесь, на руках, были синяки. Он все время держал меня за руку».
25 ИЮЛЯ 1980 ГОДА
Люди не только запомнили, что в ночь с 24 на 25 июля 1980 года умер Владимир Семенович Высоцкий, — практически все запомнили и помнят до сих пор: при каких обстоятельствах они узнали это, что делали потом…
В. Туманов: «Без двадцати четыре звонит Федотов:
— Вадим! Володя умер!
Федотов спас его в Бухаре, а в ту ночь мог бы и не спать… Потом, ты знаешь, он был уставший, со смены…»
В. Янклович: «Я в шоке выскочил из дома, сразу же поймал такси.
— В Склифосовского!
Побежал в реанимацию, испуганный таксист за мной! Меня било как в лихорадке, там мне сделали какой-то укол… Врачи сказали:
— Мы едем за тобой!»
Владимир Коган — фельдшер реанимобиля, работник института Склифосовского: «А ночью — часа в четыре утра — прямо к нам прибежал Валерий Янклович:
— Володе плохо!
А мы же на государственной службе — надо оформлять наряды, все эти бумаги, — но здесь мы сразу же выскочили, сели в машину… Приехали на Малую Грузинскую вместе с Рюриком Кокубавой…»
Первым приезжает В. Туманов, Федотов ему говорит:
— Вот, понимаешь, Вадим, я заснул… Проснулся, а он— мертвый».
В. Янклович: «Входим в дом — я приехал на такси, врачи — на реанимационной машине… Там уже Вадим Туманов с сыном…»
В. Нисанов: «Проснулся от звонка в дверь. Это был Валерий Павлович Янклович:
— Валера! Володя умер.
Я быстро оделся, спустился вниз. Володя лежал в большой комнате на кушетке. Уже совершенно холодный… В квартире был милиционер — начальник паспортного стола нашего отделения милиции…»
В. Коган: «Володя лежал в большой комнате, уже мертвый. Там была еще одна реанимационная бригада — ее вызвали из дома… Валера сел рядом с ним, прямо на пол, схватился за голову…
В квартире было довольно много людей, — я не знал никого, кроме Янкловича и Абдулова. Нет, был еще Вадим Иванович Туманов, но его я узнал потом. Была там еще одна девушка, как мне сказали потом, — Оксана. Все были какие-то испуганные».
В. Абдулов: «На рассвете меня разбудил звонок матери:
— Сева, срочно к Володе! Там что-то страшное.
Я выскочил к машине — был очень яркий солнечный рассвет, — помчался к Володе. Я приехал на Малую Грузинскую — абсолютно пустая улица — и две реанимационные машины. Из подъезда уже выходили врачи:
— Сева — все!
Это было между пятью и шестью утра».
В. Коган: «Мы подошли к Володе: все было ясно — мертв. Ну, горе, что тут говорить… Мы пробыли в квартире минут пятнадцать. Да, и все они там были поддатые… Это было видно совершенно точно. А когда мы подъехали, на улице уже стоял милиционер…»
В. П.: «А причина смерти?»
В. Коган: «Ох… Это уже потом у нас пошли всякие домыслы — стали думать: как и почему это могло случиться… А тогда — на первый взгляд — это была скоропостижная смерть. Ничего такого ярко выраженного не было. Никаких следов насилия или чего-то там еще не было. Обыкновенный умерший человек. Он лежал, как будто спал. Руки были вытянуты вдоль туловища, абсолютно белые руки».
В. Янклович: «…а у меня все время мысль: будет обыск, будет обыск… В кабинете был такой плафон, — Володя туда прятал пустые ампулы… Я говорю:
— Давайте их уберем!
К этому времени я уже пришел в себя… И (до приезда милиции) мы выгребли из люстры пустые ампулы…»
В. Шехтман: «Мы были на дне рождения… Остались ночевать, — это было недалеко от Малой Грузинской… В пять утра меня будит жена:
— Вставай, Володя умер!
А я лежу, как раздавленная рыба:
— Отстань, уже тысячу раз это было…
— Да нет… Наверное, это правда. Звонила моя мама.
Тут я вскочил. Сел в машину, быстро приехал.
Володя еще лежал в большой комнате. А потом — все совершенно смутно, как в тумане… Ты понимаешь, для меня это было…»
В. Янклович: «Состояние у всех лихорадочное… Никто не знает, как себя вести, что делать… Я говорю:
— Ребята, надо прежде всего позвонить в милицию. Это же — Высоцкий…»
(А Федотов утверждал, что это он вызвал милицию гораздо раньше и что был составлен протокол о «ненасильственной смерти». — В. П.)
В. Янклович: «Володя умер в большой комнате, мы перенесли его в маленькую…»
А. Штурмин: «Когда я приехал — около семи утра, — Володя лежал уже в маленькой комнате… Накрытый простыней… Я только посмотрел ему в лицо…
В этот день Володя должен был приехать в Олимпийскую деревню… Мы договорились, что он в 12 часов подъедет вместе с Янкловичем. Еще раньше я завез Володе оформленный пропуск, нарисовал план — обозначил место, где мы должны были встретиться».
В. Янклович: «Стали обсуждать, кто будет звонить матери, отцу, Марине… Я сказал, что отцу еще могу позвонить, но матери — нет… Туманов позвонил матери, а я — отцу. Кто будет звонить Марине? — Сева… Сева позвонил… Как только телефонистки узнали о смерти Высоцкого, весть быстро распространилась по Москве…»
Оксана: «Я ведь еще и маму встречала — никто не захотел. Она вышла из такси, я подошла к ней:
— Что, Володя?!
— Да, Нина Максимовна.
И она стала оседать, падать… Мы подхватили ее под руки.
А на похоронах она даже не посмотрела в мою сторону».
Марина Влади: «В 4 часа утра 25 июля я просыпаюсь в поту, зажигаю свет, сажусь на кровати. На подушке — красный след, я раздавила огромного комара. Я не отрываясь смотрю на подушку — меня словно заколдовало это яркое пятно. Проходит довольно много времени, и, когда звонит телефон, я знаю, что услышу не твой голос. «Володя умер».
Ревекка Шемякина: «В ту ночь я спала у телефона… Моя Дора (дочь Ревекки и Михаила Шемякиных) накануне попала в полицию. Просто так — взяли панков, и Дора попала за компанию. Ну, я, конечно, перенервничала, лежала у телефона, ждала звонка… И вдруг очень рано, часов в семь утра, — звонок! Я вскочила — Миши не было в Париже, — взяла трубку. И вдруг голос Марины:
— Ривочка, Володя умер…
Она это сказала, я выронила трубку… Марина сразу приехала…»
В. Янклович: «Марине сразу дали визу, она прилетела вечером…»
В. Абдулов: «Что меня спасло от помешательства— надо было много чего делать… Я быстро дозвонился Марине… В театр и по всем этим делам звонил Валера…»
Но Любимов уже знает о смерти Высоцкого… Оксана позвонила — еще ночью — Боровскому. Боровский сразу же сообщил Любимову.
В. Абдулов: «Потом я взял Володину телефонную книгу и выписал номеров двадцать… Не только друзей, но и людей, которые могли помочь. Я позвонил космонавтам, одному из первых — Иосифу Кобзону, Вайнерам… Нужно было срочно сделать два дела— место на кладбище и некролог…»
В. Янклович: «Уже пришла милиция… Часов в восемь — девять… Надо было сделать свидетельство о смерти… Кто мог сделать? Конечно, Федотов… Но нужен паспорт, советский паспорт, а у Володи — заграничный… Годяев поехал в ОВИР — обменять паспорт, Федотов — за свидетельством…»
В. Шехтман: «Федотов сразу рванул в поликлинику… У Толи было сложное положение… Володя перед этим попросил его помочь Нейгаузу, а Нейгауз умер на руках у Федотова…
А как получилось? У Нейгауза была подруга-француженка, они с Володей летели вместе из Парижа. И Володя говорит, что вот у меня есть такой врач Толя. Так Федотов попал к Нейгаузу…
Я потом разговаривал с этой француженкой (Бриджит Анжерер. — В. П.) — она не знала, что я знаю Толю…
— Он такой безалаберный, этот Толя… «А-а, ерунда… Сейчас сделаем укольчик!»
Толя действительно такой… А Нейгауз — умер».
В. Янклович: «Федотов мог делать ошибки и, наверное, их делал. Но он, повторяю, все брал на себя. «Все будет хорошо, все будет нормально!»
Он стольких людей вытащил».
О. Филатов: «Методики, которыми Толя выводил Высоцкого из тяжелых состояний, насколько мне известно, были достаточно рискованными. Но Анатолий был очень квалифицированным специалистом, он делал все что мог».
А. Федотов: «Я ездил в поликлинику… Мы это проделали гениально… Я говорю, что наблюдал… Что кандидат наук… Она — раз! И подписала…
Свидетельство о смерти… Мы там написали… «Смерть наступила во сне… В результате абстинентного синдрома и острой сердечной недостаточности… Склероз венечных сосудов сердца…»
Как без вскрытия? Я же долго лечил его… Наблюдал агонию… А было бы вскрытие, — увидели бы следы уколов…
А в карточке я написал: «Страдал хроническим алкоголизмом… Развилась миокардиодистрофия». Да, когда я оформлял свидетельство о смерти, заметил, что в карточке всего одна запись — один раз обращался в поликлинику… Флегмона — подкожное заражение… Запись сделана примерно за месяц до смерти».
ВРАЧЕБНОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ
По книге ЗАГСа, запись № 2239.
1. Место смерти (область, край, республика) — РСФСР Район — Краснопресненский, город — Москва.
Смерть последовала в стационаре, дома, в другом месте (подчеркнуть) — дома.
Где: ул. М.Грузинская, 28, кв.30.
2. Место постоянного жительства умершего:
(для приезжих — область, край, республика) — РСФСР, район — Краснопресненский, город — Москва.
3. Фамилия, имя, отчество умершего:
Высоцкий Владимир Семенович.
4. Пол: мужской, женский (подчеркнуть) — мужской.
5. Дата рождения: год — 1938, месяц — январь, число — 25.
6. Смерть произошла от заболевания, несчастного случая на производстве, убийства, самоубийства, род смерти не установлен (подчеркнуть) — заболевания.
7. Причина смерти (заболевание или осложнение основного заболевания) — а) острая сердечно-сосудистая недостаточность.
8. Заболевание, вызвавшее или обусловившее непосредственную причину смерти: — б) атеросклероз венечных артерий сердца.
9. Причина смерти установлена: врачом, установившим смерть; врачом, лечившим умершего; судебно-медицинским экспертом; врачом-хирургом; патологоанатомом (подчеркнуть) — врачом, установившим смерть.
10. Врачебное свидетельство выдано:
а) наименование медицинского учреждения: поликлиника № 174.
б) Ф.И.О. врача, выдавшего свидетельство о смерти: тер. Ильиных.
11. Врачебное свидетельство проверено в ЗАГСе 31 июля 1980 г.
Л. Сульповар: «Двадцать пятого мне позвонили: Володя умер! Я поехал не сразу— занимался делами с патологоанатомами… На Малую Грузинскую выехал наш реанимобиль. Врач— Кокубава, фельдшер — Володя Коган. Когда я приехал — народу было много…»
С. Щербаков: «Ведь этот диагноз — якобы инфаркт миокарда — он всех устроил. Все с радостью за него ухватились. А ведь все это делается очень просто: берется одна кардиограмма… Я могу вам показать с десяток кардиограмм с инфарктом… Все дело в том, чтобы убрать предыдущие, — тогда не с чем сравнивать. О том, что подсунули кардиограмму, мне говорили Годяев, Сульповар и еще кто-то из фельдшеров наших…
А 25-го я прихожу на работу, а мне говорят фельдшера:
— Станислав Алексеевич, Высоцкий умер.
Я разозлился страшно. Ведь почему мы с Леней взорвались 23-го? Это была кома! Медикаментозная кома.
И если 25-го был аналог ситуации 23-го — а судя по всему, аналог был полный, — Высоцкий умер от асфиксии. Запал язык, и он просто не смог дышать. Ведь он был полностью релаксирован — расслаблен — за счет больших доз седативных препаратов… А ведь Федотов его «лечил» этим методом не день и не два — по крайней мере, две недели…»
Л. Сульповар: «В общем, напоили его хлоралгидратом, он, вроде, и уснул. Но, понимаете, есть такое понятие — врачебная этика: я ничего не могу утверждать окончательно, у меня могут быть только соображения по этому поводу. А являются ли эти соображения абсолютно достоверными в данной ситуации, сказать очень сложно…
А по идее, там может быть сочетание причин. И отравление хлоралгидратом — самое банальное. Ведь его давали пить! — неизвестно сколько и неизвестно с чем… Но скорее всего— это сугубо мое мнение, — Высоцкий умер в результате западения языка и асфиксии».
Б. А. Медведев: «Судя по всему, организм был полностью расслаблен за счет большого количества седативных препаратов. В такие моменты может произойти и западение языка, и смерть наступает от удушья. Таких больных, разумеется, надо наблюдать…»
В. Янклович: «Приехали родители… Часов в десять приехали Любимов с Боровским…»
Ю. П. Любимов: «25 июля в пять часов утра мне позвонил Давид Боровский и сказал, что Володя умер…»
В. Янклович: «Неожиданно дежурный по городу — генерал милиции — присылает людей и требует везти тело на вскрытие. И тут надо отдать должное Семену Владимировичу — он действовал решительно. Категорически запретил вскрытие. А было бы вскрытие, может быть, обнаружили бы побочные явления, узнали бы о болезни… Последовала бы отмена диагноза…»
Л. Сульповар: «Вскрытия не было… Ну, это целая эпопея… Этим я и занимался в институте… У нас работает патологоанатом академик Пермяков. Он очень хорошо относился к Володе, и удалось договориться, что вскрытия не будет. А там уже приехали забирать…»
B. Шехтман: «Зашли двое…
— Где тут? Мы за трупом приехали… В морг…
Я посмотрел вниз, — стоял крытый УАЗ. По-моему, этих мужиков выгнал Семен Владимирович…»
По свидетельству В. И. Туманова, С. В. Высоцкий настоял на том, чтобы вскрытия не было…
Л. Сульповар: «Да, в общем, все сразу не хотели вскрытия… Ведь что означало вскрытие в той ситуации? Во-первых, судебно-медицинская экспертиза. Вскрывается и описывается каждый кусочек тканей. А значит, были бы отмечены и уколы, и рубцовые изменения. Все это сразу же стало бы известным — начались бы никому не нужные разговоры о наркомании.
Вот почему я позвонил Пермякову и попросил его отменить вскрытие. Вначале говорили, что это невозможно, но Пермяков сумел настоять. Он знал и ценил Володю».
(По сведениям, полученным от уже упоминавшегося работника аппарата МВД России, в последние годы и. в КГБ, и в МВД было известно, что Высоцкий употребляет наркотики. — В. П.)
C. Щербаков: «Да, вскрытия не было… Но оно могло и не установить точной причины… Кстати, утром 25-го я думал, что Высоцкого привезут на вскрытие в Склиф. И совершенно озверевший, я позвонил своим судмедэкспертам (хотя, конечно, этого делать не следовало)… И говорю Инессе Васильевне Вороновой:
— Сейчас привезут Высоцкого — посмотрите, чтобы кровь взяли на все яды…
Но Высоцкого не привезли».
Не только С. Щербаков думал, что тело В. Высоцкого привезут в Склиф. Вспоминает еще один участник компании Кочаряна — каскадер Олег Савосин:
«Поздно вечером 25-го мне позвонил Аркадий Свидерский и сказал, что умер Володя…
— Олег, назавтра часов в семь я тебе позвоню, поедем забирать его из Склифосовского».
Оксана: «Вскрытия не было… Я думаю, что друзья и убедили отца, чтобы не делать вскрытия. Хотя, я думаю, что ни для кого не было секретом, что Володя был наркоман…
Знаете, Валера, все эти тайны… Конечно, Высоцкий был гениальный человек. Но Володя ведь не мог быть информирован по всем вопросам как специалист-профессионал. Многие представления были у него от своих друзей…
Вот, например, он хотел излечиться от наркомании, — а это никак нельзя было сделать официально. Но, по-моему, это чушь. Наверняка, все это можно было сделать каким-то нормальным путем. Можно было найти какие-то возможности…»
Л. Сульповар: «Не думаю, что после вскрытия было бы заведено дело… На хлоралгидрат анализов не брали… Да и хлоралгидрат — наверное, только одна из причин смерти».
В. Янклович: «Леня Сульповар прислал людей, они спустили кровь… Сделали заморозку тела».
В. Шехтман: «Леня Сульповар привез бригаду— замораживать тело. Я даже зашел туда — это было в маленькой комнате. Уже немного вспух живот… Они сделали вскрытие, закачали какую-то жидкость…»
Л. Сульповар: «Обычно это называют «заморозкой тела», а на самом деле формалином заливают сосуды… Точнее, это можно назвать «бальзамированием».
Л. Сульповар: «Народу было много… Помню, что пришла племянница Гиси Моисеевны — помните, «Баллада о детстве»?»
В.Янклович: «Звонок в дверь. Открываю — незнакомая женщина…
— Я — племянница Гиси Моисеевны…
Народу уже много, начинаем обсуждать похороны… Где? Возникает вариант Новодевичьего…»
Л. Сульповар: «Я присутствовал при обсуждении — где хоронить. Отец настаивал:
— Только на Новодевичьем!
И все это было настолько серьезно, что начали это дело пробивать».
Ю. Любимов; «Вопрос о похоронах решался на самом высоком уровне».
В. Янклович: «Любимов звонит в Моссовет. Ему отвечают:
— Какое там Новодевичье?! Там уже не всех маршалов хоронят».
Л. Сульповар: «Пытались связаться с Галиной Брежневой, но она была где-то в Крыму. Второй вариант тоже не получился: через Яноша Кадара хотели выйти на Андропова…»
Д. Чижков в своей книге «Отражения» пишет о том, что Андропов каким-то образом помог в организации похорон Высоцкого… (Организовал заслоны и приказал прекратить доступ в театр в два часа. — В. П.) Ю.Андропов — тогда был председателем КГБ СССР.
В.Янклович: «На каком же кладбище хоронить? Родители говорят, что на Ваганьковском похоронен дядя Володи — Алексей Владимирович. Володя его очень любил».
25 июля. 10.28. Агентство Франс Пресс из Москвы.
«Советский актер и певец Владимир Высоцкий, муж французской актрисы Марины Влади, умер в пятницу от инфаркта. Владимир Высоцкий был знаменит в Советском Союзе как ролями на Таганке, московском авангардистском театре, так и своими песнями. Некоторые из них были очень критичными по отношению к режиму… Марина Влади должна прибыть сегодня в Москву. Похороны состоятся в будущий понедельник».
А в СССР первое сообщение о смерти Владимира Высоцкого появилось в «Вечерней Москве». Второе — и последнее — в «Советской культуре»: все остальные средства массовой информации— газеты, радио и телевидение — хранили полное молчание. Но о смерти Высоцкого уже знала вся Москва, вскоре узнала и вся страна… Вечером заработали «вражеские радиоголоса». За «бугром» успели сделать целые передачи, посвященные памяти Высоцкого.
Оксана: «Мы сидим в кабинете… И папа, отбирая книги иностранных издательств, которые он возьмет с собой, говорит мне:
— Оксана, я думаю, вам не стоит приходить на кладбище…
— Почему же, Семен Владимирович?
— Ну, вы, наверное, будете бросаться в могилу?
— Знаете, Семен Владимирович, я в ваших советах не нуждаюсь. Я сама решу, приходить мне на кладбище или нет…
А потом я ушла из дома, потому что там было отвратительно… Я так быстро ушла, что даже оставила сумку с документами. Позвонила Боровскому:
— Давид, возьми мою сумку… А еще— я тебя очень прошу — там в бюро лежат два кольца. Это единственное, что я хочу взять. Для меня это дорого, для меня это — память. Попроси, чтобы Валера (Янклович. — В. П.) их нашел.
Эти два кольца никто не нашел, хотя накануне они там лежали».
В. Янклович: «В конце концов, примерно к 12 часам мы получаем свидетельство с смерти… И милиция дает разрешение на похороны».
Ю. Любимов: «Вначале был возмутительный приказ, на что я ответил, что выполнять его не буду, — Владимира будут хоронить его друзья. Я ответил жестко: «Вы же его травили!» Потом они проконсультировались и решили в этом вопросе уступить».
Вероятно, вначале (интересно, кто этим занимался?) настаивали на «закрытых» домашних похоронах…
В. Янклович: «Любимов пришел часов в десять утра. Первый вопрос: где и как хоронить…
А через некоторое время он отозвал меня и сказал:
— Валера, я тебя очень прошу, — надо сразу же заняться архивом. Ты даже не представляешь, как это важно.
— Юрий Петрович, а что надо сделать?
— Надо собрать весь архив и спрятать его.
И вот — Володи уже нет, еще ничего не ясно, а мы с Севой в чемоданах перетаскиваем все бумаги в кабинет. И по указанию Любимова запираем его на ключ».
А. Макаров: «Мне позвонили утром, часов в двенадцать я был на Малой Грузинской… Я был там все время, пока не прилетела Марина. Приходилось как-то регулировать этот громадный поток людей… Вскрытия не было, потому что все было ясно: какое сердце способно выдерживать такие перегрузки?! А как было получено свидетельство о смерти, я не знаю — честно говоря, это меня не касалось. Я много был с Володей эти дни и никаких следов веревок на руках не видел. Какая чушь — все эти разговоры о веревках…»
В. Янклович: «Кобзон с Севой едут в Моссовет — пробивать Ваганьковское…»
В. Абдулов: «Это было так… Я позвонил Кобзону:
— Иосиф, прости ради Бога, за страшную весть: Володя умер. Нужен некролог.
Он говорит:
— Я поеду в ЦК — буду звонить оттуда.
Он позвонил — добился некролога в «Вечерке» и в «Культуре». И попросил, чтобы я подъехал к телеграфу, чтобы вместе зайти в Моссовет. Я подъехал к телеграфу, и, пока ждал Иосифа, подходили знакомые и незнакомые люди и спрашивали:
— Это правда?
Потом мы пошли в Моссовет и выбили разрешение на Ваганьковское. Мне кажется, это было около двенадцати часов дня.
Поехали на Ваганьковское, спросили: где директор кладбища? Зашли, нам навстречу поднялся молодой приятный человек, который сказал:
— Я вас ждал…
Пошел и показал нам это место. Сразу же привел именно на это место — прямо у входа. Я говорю:
— Знаете, чтобы сердце было абсолютно спокойно, покажите все, что возможно…
Мы втроем осмотрели все свободные места, — но все это не шло ни в какое сравнение… Мы вернулись, он сказал, что можно прирезать еще немного земли…. А потом Иосиф достал пачку денег и пытался ее вручить… Этот человек от денег просто отпрыгнул:
— Да вы что?! Я же его любил!
Это абсолютно точно».
Дело в том, что было много «версий в виде сплетен» о том, как было получено это место на Ваганьковском… Еще одна — отдельная история о «могиле майора Петрова», которую якобы затоптали невежественные поклонники Высоцкого. Об этом — в будущей книге «Владимир Высоцкий. Посмертная судьба».
В. Янклович: «Разрешение хоронить на Ваганьковском получено. Они (Кобзон и Абдулов. — В. П.) сразу же поехали туда: выбирать место, договариваться о могиле… К двум часам Кобзон и Сева вернулись и сказали, что место хорошее и все в порядке.
Петрович уезжает в театр готовиться к похоронам…»
Примерно к двенадцати часам дня в доме сделано практически все, что возможно. Как утверждает Нисанов, в это время он сделал снимок: у тела Высоцкого — Абдулов, Туманов, Янклович, Годяев (очень известная фотография)…
В. Туманов: «В тот день мне пришлось отвечать на сотни телефонных звонков в квартире Высоцкого. Запомнился звонок космонавта Гречко:
— Могу ли я чем-нибудь помочь? Все же запишите мой телефон».
Театр на Таганке… Заведующая кадрами Е. И. Авалдуева: «Рано утром мне домой позвонил знакомый с телефонной станции:
— Звонили Марине Влади в Париж. Сегодня ночью умер Высоцкий».
A. Демидова: «Приезжаю в театр к 10 часам на репетицию. Бегу, как всегда опаздывая. У дверей со слезами на глазах Алеша Порай-Кошиц — заведующий постановочной частью.
«Не спеши». — «Почему?» — «Володя умер». — «Какой Володя?» — «Высоцкий. В четыре часа утра».
B. Золотухин: «В кассе театра мне сообщили, что умер Володя Высоцкий. Бейдерман некролог пишет». (С. Я. Бейдерман — художник-декоратор. — В. П.)
Е. Габец— актриса Театра на Таганке: «Утром я иду у приемной Верховного Совета. Олимпиада— милиция в белом, с рациями… Вдруг прямо у тротуара останавливается машина, стало плохо водителю… Подходит милиционер…
— В чем дело, товарищ?
— Плохо с сердцем… умер Высоцкий…
Он передал по рации. Первый, второй, третий… — до гостиницы «Москва» — все милиционеры снимали фуражки. Это была потрясающая сцена…»
A. Демидова: «Репетицию отменили. Сидим на ящиках за кулисами. Остроты утраты не чувствуется. Отупение. Рядом стрекочет электрическая швейная машинка — шьют черные тряпки, чтобы занавесить большие зеркала в фойе…»
B. Золотухин: «Каждый, вспоминая свои последние встречи с умершим, обязательно вспомнит нечто предвещающее и только ему открывшееся: один его глаза остановившиеся вспоминает, и не был ли он косоват от природы, другой — его ледяные пальцы, кровь не проталкивается, не циркулирует, третий — что он говорил, что «так плохо, так плохо…просто конец…»и т. д».
По-разному узнают о смерти Высоцкого друзья и знакомые… Николай Тамразов звонит от зубного врача: «Я позвонил. Слышу незнакомый голос:
— Валера — это ты?
— Нет, это Любимов.
— Юрий Петрович, это правда?
— К сожалению, правда».
Б. Серуш: «Шла Олимпиада, и утром я поехал смотреть прыжки в воду — обещал одной своей знакомой… Хотел заехать — снова проезжаю мимо Володиного дома… Машины во дворе нет, — ну, думаю, все в порядке — уехал.
Приезжаю в офис, который был в гостинице «Украина», секретарша говорит:
— Вам звонили от Высоцкого, просили срочно заехать к нему домой.
А телефон у меня на даче не работал… И я поехал к Володе. Меня встретил Янклович… Валера провел меня в спальню. Там лежал мертвый Володя».
Василий Аксенов уже в Париже: «Почему мне довелось узнать о его кончине в городе, который он называл «Парижск»? Из телефона- автомата на street… Вот тебе и выгоды прямой связи с Москвой. Если бы ее не было, еще до вечера Володя был бы для меня жив».
Из друзей Высоцкого одним из самых последних узнает о его смерти Иван Бортник: «Телефон у меня был отключен… Я уже собирался на спектакль: двадцать пятого — «Десять дней..» Татьяна (жена И. Бортника): «Володя умер!» Ей уже сказали…»
Но не все самые близкие люди узнали сразу. Вспоминает Людмила Абрамова:
«Рано утром Аркаша уехал в Долгопрудный. (Там находится физико-технический институт, куда Аркадий Высоцкий сдавал вступительные экзамены. — В. П.) Он не нашел своей фамилии в списках зачисленных. Его не приняли по тем самым соображениям — отец связан с заграницей…
25 июля 1980-го. Мы с Никитой были у моей мамы — смотрели по телевизору что-то олимпийское. Ждали Аркашу с физтеха — его не было. Не дождавшись, пошли домой. Еще из лифта был слышен телефонный звонок — я подумала, что это Аркаша, схватила трубку. Володя умер. Уже вся Москва знает…
В те годы часто возникали слухи жуткие, что Володя насмерть разбился на своем «Мерседесе», что покончил с собой, что его уволили из театра, а чаще всего, что он решил стать эмигрантом… Я пугалась, верила, потом перестала верить… Но не только у меня — у многих было предчувствие: вот-вот случится. Поэтому эти слухи так быстро облетали Москву. Говорили, что он пьет. Говорили, что ищет смерти, гоняя на машине. Говорили, что он исписался, что нет новых песен, что хочет уйти из театра… Но уж сколько лет, сколько раз говорили… Все равно это было неожиданно — смерть. Во всей своей громадной непоправимости. Смерть. Так мы все перед ней и остановились. Ничего не поняв. Никакие слухи, никакие предчувствия, ни знание — ничто не может к этому подготовить. Смерть нельзя понять».
A. Демидова: «Трагическая весть сразу же распространилась по Москве… Асфальт тротуара перед некрологом был устлан афишами спектаклей, в которых участвовал Высоцкий, и на эти афиши люди каждый день клали живые цветы. На окнах Театра на Таганке, на стенах уже 25-го числа вывешивали стихотворения памяти Владимира Высоцкого».
B.Янклович: «Петрович уезжает в театр, готовится к похоронам, я остаюсь в квартире. Приезжают Дупак — директор Театра на Таганке и журналист Надеин, Володин знакомый. Дупак сказал, что его вызывали в горком партии и чуть ли не сам Гришин сказал, что похороны надо провести на самом высоком уровне, что чуть ли не улицу назовут именем Высоцкого. Надеин говорит, что в «Советской культуре» заказали некролог. Мы все читали текст, правили… В итоге: никакого «высокого уровня» не было — хоронил театр. Некролога тоже не было».
«Министерство культуры СССР, Госкино СССР, Министерство культуры РСФСР, ЦК профсоюза работников культуры, Всероссийское театральное общество, Главное управление культуры исполкома Моссовета, Московский театр драмы и комедии на Таганке с глубоким прискорбием сообщают о скоропостижной кончине артиста Владимира Семеновича ВЫСОЦКОГО и выражают соболезнование родным и близким покойного». («Вечерняя Москва», 25 июля 1980 г.)
A. Демидова: «Сообщение о смерти было 25-го в «Вечерке» и 27-го в «Советской культуре». В Театре на Таганке в окне были вывешены некролог и объявление, что доступ к телу для прощания будет открыт в понедельник, 28 июля».
Н. Сайко: «Актеров обзванивал Порай-Кошиц… Днем все поехали к Володе… Помню, что Олегу Далю стало плохо…»
Н. Тамразов: «Мы с Лотовым приехали позже… Нас встретил Янклович. В квартире были отец и мать. Валера провел нас в спальню. Володя лежал на полу — одетый. Лицо было накрыто влажной марлей.
Мы вышли на балкон, внизу стояли люди. А в доме шли такие разговоры, что надо сделать все, чтобы ничего из наследия не пропало… «Надо все собрать и сохранить…» А я на балконе сказал Лотову:
— Да, надо… Но поверьте мне, придет другой — новый лидер, и он обязательно «реанимирует» Высоцкого…
Владимир Сидорович может подтвердить…»
B. Абдулов: «И параллельно — я уже не помню когда — я отвез Володин архив Борзу — брату Серуша Бабека. А потом он попал к Давиду Боровскому.
Хорошо помню, что я вынес два чемодана, положил их в машину, поехал… И поверьте— это не было игрой в казаки-разбойники… Я долго ездил по Москве, чтобы убедиться — за мной никого нет. А потом поехал на Кутузовский.
Подъехал прямо к офису, причем въехал туда, куда нельзя было въезжать, оставил там эти два чемодана».
И. Шевцов: «Я приехал, дверь открыл Валера Янклович, провел меня… На кухне сидели, обсуждали некролог. Я помню Надеина… Говорили: Высоцкий останется, не останется…
Валера дал мне рукописный текст… У меня осталось впечатление, что это было на открытке. Янклович говорит:
— Надо это перепечатать. Это последнее стихотворение.
— А машинка есть?
— Машинки нет. Пойди возьми у соседей.
Я пошел, позвонил… Сказал, что вот такое дело…
— Вы не могли бы дать машинку?
…А через десять лет я столкнулся с этим человеком. Очень трогательная встреча… Я смотрю — что-то знакомое. И вдруг этот человек начинает рассказывать мне историю, как десять лет назад один человек взял у него машинку, чтобы перепечатать последнее стихотворение Высоцкого…
Я взял у него эту машинку, перенес в Володину квартиру, поставил на журнальный столик в большой комнате. И с рукописи перепечатал это стихотворение. Напечатал «Бог» с большой буквы… То есть «…тобой и Господом храним.» А в рукописи, по-моему, было с маленькой… И разночтение двух строчек — сначала написал один вариант, потом другой…
И с этой перепечатки— со всеми знаками препинания— это стихотворение и пошло гулять по стране…» -
П. М. Леонов — заведующий литературной частью театра: «В восемь вечера спектакль «10 дней, которые потрясли мир». Любимов вышел на сцену и сказал о смерти Высоцкого… Текст мы набросали вместе…»
В. Золотухин: «Шеф, когда села публика:
— У нас большое горе… Умер Высоцкий… Прошу почтить…
Зал встал…
Я вышел на первый зонг с гармошкой и не смог удержать слез. — «Не скулите обо мне, ради Бога».
В. Янклович: «Вечером мы с Бабеком поехали встречать Марину. Она прилетела вместе с сыном Петей».
Марина Влади: «В комнате с закрытыми окнами лежит твое тело. Ты одет в черный свитер и черные брюки. Волосы зачесаны назад, лоб открыт, лицо застыло в напряженном, почти сердитом выражении. Длинные белые руки вяло сложены на груди. Лишь в них видится покой. Из тебя выкачали кровь и вкололи в вены специальную жидкость, потому что в России с покойниками долго прощаются, прежде чем хоронить…»
В. Янклович. «Решаем вопрос: в чем похоронить Высоцкого… Долго обсуждаем этот вопрос вместе с Мариной и с Любимовым. Вначале решили хоронить в костюме Гамлета— в подлинном костюме, в котором Володя играл на сцене. Потом решили по-другому, подлинный костюм оставить в театре, а из Володиных вещей подобрать такой же. Нашли черный свитер и черные брюки.
Уже часа в два ночи говорили о реанимационной машине, в которой предполагалось отвезти Володю в театр».
A. Демидова: «Его и похоронили в новых черных брюках и новом черном свитере, которые Марина Влади привезла из Парижа. (Я первая написала, что мы хоронили его в костюме Гамлета, потом многие это повторяли, и я хочу внести нужное уточнение.)»
B. Янклович: «В первую ночь в квартире остались Марина и Нина Максимовна. Часа в три ночи звонит Марина и просит срочно приехать. Я приезжаю и понимаю, что у них произошел серьезный разговор. И Марина хотела, наверное, чтобы я стал третейским судьей в каких-то вопросах. Она начинает говорить, что в последние годы именно я вел Володины дела — и финансовые, и творческие… Чувствую, что разговор пойдет об архиве. Марина меня спрашивает:
— Валера, ты не видел моих писем?! Я не могу их найти.
Я ответил, что не видел. Значит, эти письма в архиве были… Но куда они делись, до сих пор никто не знает. Потом Нина Максимовна легла спать, а мы еще долго разговаривали Марина призналась, что в последнее время у них с Володей были несколько натянутые отношения…»
Все эти дни и ночи под окнами дома Высоцкого стояли люди!
26 И 27 ИЮЛЯ
Марина Влади: «Я вхожу в твой кабинет. Единственное место, оставшееся нетронутым, — это рабочий стол Все остальное перерыто, переставлено, переложено. Не осмелились только прикоснуться к рукописям. И когда я машинально укладываю в чемодан сотни листочков и передаю его одному из друзей, чтобы он спрятал, я еще не знаю, что просто спасаю твои стихи.
В последнюю минуту родители, очевидно, не решились подвергнуть цензуре и уничтожить то, что ты написал своей рукой. И этот мой поступок, понятый позже как воровство, позволил мне передать в ЦГАЛИ все, что ты создал бессонными ночами за годы Тяжкой работы».
Тут перемешаны события, происходившие сразу после смерти Высоцкого и гораздо позже… Но Марина Влади, напомним, писала не воспоминания, а художественное произведение… И все же вряд ли родители, только что пережившие смерть своего сына, будут заниматься цензурой — правкой его рукописей.
По-видимому, у каждого есть своя вина перед Высоцким и каждому есть что скрывать… Время все расставит на свои места, и останется только правда— неприглаженная и неприукрашенная. Для того и написана эта принципиально незавершенная книга. Некоторых участников этих событий уже нет в живых… Важно, чтобы заговорили те, кто знает и помнит, но почему-то молчит; чтобы не появлялись «сплетни в виде версий»; чтобы не выходили легковесные и безграмотные — оскорбительные для памяти Владимира Высоцкого — компиляции; чтобы стали понятнее его самые трагические стихи и песни; чтобы Высоцкий не остался в истории с благополучной и искаженной биографией; чтобы перестали его забывать — как это происходит сейчас, — он жизнью и судьбой заплатил за это…
В эти траурные дни между родителями и Мариной ровные отношения — общее горе сближает… В один из этих дней Марина Влади говорит Нине Максимовне Высоцкой:
— Мама, вы можете полгода проводить у меня в Париже…
Еще при жизни Высоцкого Нина Максимовна однажды была во Франции по приглашению Марины…
Н. Тамразов: «Отец всех нас по очереди водил наверх, к Нисанову, и показывал стихотворение «И снизу лед, и сверху…». Показывал, приложив палец к губам, и под строжайшим секретом».
Через несколько дней после похорон это последнее стихотворение Высоцкого можно было встретить практически в любом городе огромной страны. А через несколько месяцев во всех пассажирских поездах продавали фотографии Высоцкого с Мариной Влади и «новым» последним стихотворением «Спасибо, друг, что посетил последний мой приют…». Интересно, кто сочинил эту подделку?
Г. Полока: «Когда Володя скончался, я позволил себе прийти на следующий день, когда прилетела Марина…
Его квартира была полна народа. Он лежал аккуратный, мальчиковатый, как когда-то… Марина, вся в черном, долго искала в куче его рукописей нашу песню. Нашла, и мой помощник торопливо переписал ее. И все…»
Следовательно, часть рукописей еще оставалась в квартире…
Л. Абрамова: «Огромная квартира напоминала все эти дни привокзальный буфет: какие-то люди заходили, выходили, приезжали, уезжали…
Все спрашивали о сыновьях, как они. Я не знала, как они. И сейчас не знаю, что они тогда чувствовали. Наверное, так же, как и я, смотрели на лица. Наверное, так же, как все, смотрели в себя, в свою душу. Может быть, думали о том, как мало знали его…
Мне надо было помнить о детях: ведь для них смерть отца должна была стать рубежом, за которым кончилось детство. Особенно остро почувствовал это Никита, — к нему не могли пробиться ни пришедшая на другой день Марина, ни кто бы то ни было из находившихся в эти дни в квартире на Малой Грузинской…»
В. Золотухин: «У театра парни собирают подписи, чтобы Театр на Таганке назвать Театром имени Высоцкого…
— Кто это допустит?! О чем вы говорите?!
— Кто бы ни допустил, а соберем…»
А на Малой Грузинской художник и скульптор Юрий Васильев снимает посмертную маску.
В. Янклович: «Потом Марина вдруг говорит — все-таки каких-то вещей она не понимает:
— Ты не можешь организовать, чтобы мне отдали Володино сердце? Я хочу увезти его с собой.
— А как ты реально себе это представляешь?
— А так — пусть хирург вырежет сердце, а я увезу его с собой.
Я буквально в шоке! Бегу к Любимову. Говорю, что Марина «хочет вырезать сердце». Если бы было вскрытие — тогда другое дело. А так?! Это же немыслимо.
Мы с Любимовым пытаемся ее убедить, что у нас так не принято. А она нас даже не слушает… Любимов уговаривает ее, говорит, что у нас этого никто не поймет и т. д… А она отвечает:
— А мне-то что, что у вас не поймут. Это же — мое! Его я оставляю здесь, а сердце хочу взять с собой…
Она даже договорилась с Годяевым, что сделают это… Игорь хотел вырезать сердце прямо в реанимобиле…»
При этом разговоре Марины Влади с В.Янкловичем присутствовал В. Золотухин: «Марина просила его сердце с собой во Францию… Любопытно, а вдруг вырезала и увезла?! Ведь врач-то был всегда при ней… Но и родители смотрели в оба».
В. Янклович: «В общем, долгая была история, но все-таки удалось ее убедить. Главный аргумент — у нас так не делают…»
Вероятно, Марина Влади руководствовалась таким историческим прецедентом: как известно, Фредерик Шопен похоронен у себя на родине, в Польше, а сердце его покоится во Франции, в одном из парижских соборов.
Идет подготовка к похоронам.
И. Шевцов: «Я ходил в этот день в консерваторию — договариваться с музыкантами. Квартет играл 28 июля рано утром, когда прощались в холле дома…»
Вечером собираются друзья В. В.
В. Янклович: «Потом Марина сказала:
— Ребята, возьмите себе на память кто что хочет…
Я хотел взять цепь, в которой Володя играл в «Гамлете». Но ее нигде не было… Эту цепь подарил Володе Шемякин». (По версии И. Бортника, эту цепь В. В. купил в Монреале… Вернее, две цепи: одну, поменьше, он подарил Бортнику. — В. П.)
И. Бортник: «Володя спросил у торговца — старого еврея — что- нибудь для моего друга, он немного нервный…»
В. Янклович: «С этой цепью что-то связано и у Шемякина, и у Володи… У Володи была еще одна — с крестом. А эту цепь он никогда не снимал, — только когда мылся…
Он оставил ее однажды в Ташкенте или в Бухаре и так переживал…
— Вот она мне так дорога…
Я звонил туда… Ее нашли, и я летал за этой цепью. Летал — и привез. Это было лето 79-го года. Цепь была очень дорога Володе, и я всегда об этом помнил. И когда Марина сказала:
— Кто что хочет взять на память?
Я ответил:
— Только цепь.
Но ее нигде не было… Но потом ее нашли у одного человека. Он вернул эту цепь».
Кроме того, Марина Влади говорит, что все друзья должны вспомнить и написать о Высоцком. (Возможно этот разговор был немного позднее. — В. П.) Некоторых людей она просила об этом отдельно… Выполнили ее просьбу — то есть написали о Высоцком по свежей памяти, «по живому следу», только три человека — А. С. Демидова, Ю. Ф. Карякин и И. К. Шевцов.
Л. Сульповар: «Поздно вечером 26-го, уже ночью мы разговаривали с Мариной… Она рассказала, что Володя не помог ей похоронить сестру… Что он «сорвался» в Париже, просто исчез… И насчет госпиталя и лечения тоже говорила…
— Я ни физически, ни морально не могла это выдержать… Просто уже не было сил…»
А в это время по Москве распространяются самые невероятные слухи, отчего умер Высоцкий: «Умер на сцене, во время спектакля «Гамлет»…»; «Был дома один, сердечный приступ… Не дотянулся до телефона, так и нашли утром у телефона…»; «1 января на машине сбил насмерть женщину — умер от переживаний…»
Все эти дни — 25, 26, 27 июля у Театра на Таганке — стихийный, молчаливый, траурный митинг… Людей то больше, то меньше, но они всегда есть. На стене театра— первые стихи, посвященные памяти Высоцкого. Здесь же переписывают от руки стихотворения самого В. В… Вот тогда и возникает то, что потом назовут «феноменом всенародного литературоведения»… Тысячи тысяч перепечаток первых статей о В. В., тысячи самодельных сборников стихов и песен Высоцкого. У В. И. Туманова я видел подаренный ему пятитомник — прекрасно переплетенные книги. Составитель А. Сысоев (Нижний Тагил). На последней странице — гордое: «тираж 5 экземпляров».
A. Демидова: «27-го всех собрали, чтобы обсудить техническую сторону похорон. (В театре был разработан подробный план похорон В. С. Высоцкого. Он был напечатан в трех экземплярах, точное местонахождение их неизвестно. — В. П.) Обсудили, но не расходились — нельзя было заставить себя вдруг вот встать и уйти. «Мы сегодня должны были играть «Гамлета»… — начала я и минут пять молчала— не могла справиться с собой. Потом сбивчиво говорила о том, что закончился для нашего театра определенный этап его истории, — и что он так трагически совпал со смертью Володи…»
В квартире на Малой Грузинской Марина встречает приходящих выразить соболезнование на западный манер— на кухне накрыт стол: вино и легкие закуски…
B. Баранчиков: «Я приехал на Малую Грузинскую 27 июля. Сидели на кухне с Мариной — пили вино… И мне, честно говоря, не понравилось, как вела себя Марина…
— Да, Володя… А я ведь его уже похоронила… Он умер для меня полгода назад!
— Марина, что ты говоришь?!
— Да что вы носитесь со своей русской сентиментальностью… И что бы он был без меня — я ему показала весь мир…
Да, и как это делается по русской традиции: гроб стоит в большой комнате, — все, кто захотел прийти попрощаться — прощаются…
А тут в дверях стоял Семен Владимирович:
— А, Баранчиков, проходи… Зайди простись…
А кого-то и не пускал… Володя лежал все время в маленькой комнате…»
В. Янклович: «27-го решался вопрос с квартирой… Возник вопрос о даче, о долгах, о наследстве… Марина, Вадим Туманов, Сева, Володарский и я собрались, чтобы обсудить эти вопросы… Мы знали, что у Володи 28 тысяч долга. Где взять деньги на похороны, на отдачу долгов?.. Марина сказала, что она ничего отсюда не возьмет — все останется родителям и детям. Она решила продать обе машины, чтобы заплатить долги и оплатить расходы по похоронам… Марина попросила нас заняться этим…»
В конце концов всеми материальными делами наследства пришлось заниматься Артуру Макарову.
Марина Влади: «Что касается остального — я все поручаю нашему старому другу…»
A. Макаров: «После смерти Володи Высоцкого остались долги, довольно крупные долги, и встал вопрос: кому этим заниматься?.. Долго думали и обсуждали, а потом Марина говорит:
— Артур, кто, если не ты?!
И хотя я отказывался, она тут же выписала мне доверенность…»
В оформлении' всех наследственных дел принимал участие Г. П. Падва: «Тогда произошла такая общечеловеческая и не такая уж редкая история: вначале все соревновались в благородстве, а потом перессорились. Когда оформлялись эти нотариальные дела, все было очень хорошо— никаких претензий друг к другу. Повторяю, все вели себя очень благородно — и Марина, и Людмила Абрамова с детьми, и родители. Семен Владимирович вообще отказался от своей доли наследства».
B. Янклович: «Она (Марина Влади) выхлопотала Нине Максимовне право поселиться в ней. (В квартире на Малой Грузинской. — В. П.) Председатель кооператива сказал, что для решения этого вопроса лучше всего обратиться к Брежневу. Марина написала письмо».
Содержание письма передает В. Туманов:
«Я впервые обращаюсь к Вам… Моя единственная просьба — передать квартиру мужа его матери. А квартиру Нины Максимовны оставить сыновьям Высоцкого…»
В. Янклович: «Но как передать письмо? Я позвонил Виктору Суходреву и, изложив суть дела, сказал:
— Виктор, ты точно нам скажи: сможешь передать или нет?
Он ответил:
— Дайте подумать до завтра. Завтра я точно скажу.
На следующий день он позвонил и сказал, что письмо будет передано. Он действительно сделал это, и вопрос был решен очень быстро».
В этот же день разговоры о даче… Дача была построена на участке Володарского, и, естественно, ему предложили ее купить.
В. Янклович: «Вот тогда назывались суммы…
— Сорок тысяч… Эдик, ты возьмешь?
— Да, конечно… — говорил Володарский…»
A. Макаров: «Володарский очень благородно заявил, что постепенно выплатит стоимость дачи наследникам… По счетам и квитанциям, собранным Валерием Янкловичем, было ясно, что она стоит около сорока тысяч.
Марина сразу согласилась:
— О чем разговор, Эдик… Конечно, выплатишь постепенно.
Она добавила, что на даче останется все, как было при Володе.
Итак, здесь на Малой Грузинской будет жить мама, а там будут собираться друзья Володи в день его рождения и в день смерти».
B. Янклович. «27-го, по-моему, отвезли архив к Боровскому. Родители немного обижались, что были отстранены от всего этого, но тогда Марина руководила всем…
Они во всем доверяли Марине и считали, что все, что она делает, правильно. Отношение было такое: «Мариночка, Мариночка, Мариночка…» Но потом, когда она улетела, позиция у них переменилась: они стали требовать, чтобы архив вернули домой».
Поздно вечером 27-го привезли гроб…
Дмитрий Гельфонд (тогда администратор Театра на Таганке): «Гроб привез я. Были выходные дни, я ездил прямо на фабрику… Мастеров собирали по домам и везли на фабрику. Все это тянулось долго… Не было белого материала — ведь всем обивали красным… Делали лучшие мастера и из самых лучших материалов…»
Алла Боссарт (писатель и публицист): «Специальный гроб № 6 («шестерка») изготовляется нашими анонимными умельцами только по специальному распоряжению правительства— для членов правительства, Политбюро, генсеков. Исключение было сделано, если я не ошибаюсь, лишь дважды: для Сахарова и для Высоцкого. Горькая ирония: только у порога мирового пространства самые честные, чистые и безгрешные души перед своим народом официально уравнялись с ватагой упырей: от Сталина до брежневской охапки».
В. Янклович: «Гроб стоял на лестничной площадке, Володю положили в гроб только перед выносом. А так он все время лежал в спальне…» Я звонил на фабрику — заказывал… Там сказали:
— Не беспокойтесь — все будет нормально…»
27 июля — в 20 часов «Гамлет». Спектакль отменен.
Директор Театра на Таганке Н. Л. Дупак: «В кассу театра не вернули ни один билет. Не вернул ни один человек…»
Ю. П. Любимов: «Должен был играть 27-го, когда мы отменили спектакль, и никто не вернул билеты. Ни один человек. И по-моему, даже деньги никто не потребовал…»
После похорон несколько билетов все же сдали в кассу театра — их взяли на память актеры Театра на Таганке.
Вечером. 27 июля к Театру на Таганке приходит актриса Жанна Владимирская: «На стене театра писали стихи. Без цензуры. Люди сами писали, сами охраняли написанное…
Со стены люди списывали стихи.'Всем не было видно, и передние передавали сзади стоявшим:
Пророков нет в отечестве моем,
А вот теперь ушла еще и совесть…
Не стихи, а крик… Какой-то человек протиснулся ко мне и попросил передать записку вперед, к стене, чтобы записали. Я прочла:
«Спасибо, Володя, от всех русских людей!»
Кинорежиссер Петр Тодоровский: «Вспоминаю ночь накануне похорон Володи… Я задержался на студии с монтажом новой картины и приехал на Таганку поздно. Вышел из метро и долго смотрел на огромную людскую толпу около театра… Протиснулся к входу.
Свечи, гитара под окном, за стеклом маленький лист ватмана с надписью:
«Дирекция, партком, местком сообщают:
Умер ведущий артист Театра на Таганке Владимир Высоцкий».
28 ИЮЛЯ
Дмитрий Гельфонд: «Всю ночь я провел в театре. Еще оставались Ефимович, Безродный, Кислицкий… Часов в двенадцать пришел скрипач из «Ромэна» — Якулов, он играл всю ночь… Ночь прошла спокойно».
В. Янклович: «Всю ночь Марина провела около Володи. Час просидела совершенно одна, попросила, чтобы никто не входил. Потом привела все в порядок, причесала Володю».
Марина Влади: «Я провожу ночь, сидя у тебя в изголовье, погрузившись в воспоминания. Будущее для тебя кончилось. Свое будущее я плохо представляю. Все, что я делала эти несколько часов, я делала вместе с тобой. Один на один. И теперь приходят друзья, чтобы положить тебя в фоб. Накатывает горе — волна за волной…»
В. Янклович: «Мы договорились, чтобы не было много народу, — в четыре часа утра повезем Володю в театр на реанимационной машине».
М. Влади: «Приносят гроб, обитый белым. Тебя осторожно поднимают, укладывают, я поправляю подушку у тебя под головой. Твой врач Игорек (Годяев. — В.П.) спрашивает меня, может ли он положить тебе в руки ладанку. Я отказываюсь, зная, что ты не веришь в Бога. Видя его отчаяние, я беру ее у него из рук и прячу тебе под свитер».
А. Меньшиков (актер Театра им. Вахтангова, бывший работник Театра на Таганке): «Всю ночь с 27 на 28 июля Шнитке и Любимов монтировали фонограмму…»
О. Терентьев — в 1979–1980 годах работал с рукописями Высоцкого: «Мне надо было быть в театре в пять утра, потому что была идея включить фонограмму Высоцкого через колонки на улицу, но это запретила милиция».
Д. Гельфонд: «Поздно вечером стали собираться люди. Стояли у театра. Но в час ночи их разогнали поливальными машинами… Эти «поливалки» ходили по кругу на Таганской площади. И кто-то за ними сбегал. Сразу же после этого — в половине второго ночи — привезли металлические заграждения, перегородили всю Радищевскую. Толпу — а уже было очень много народу — согнали вниз, к 23-й больнице».
Н. Тамразов: «В четыре часа утра вынесли гроб. Внизу была небольшая панихида. Простились родные, близкие, соседи… Гроб поставили в реанимобиль, а мы поехали за ним. Такой колонной и приехали в театр».
М.Влади: «Гроб ставят в большом холле дома, чтобы все могли с тобой проститься.
В пять часов утра начинается долгая церемония прощания. Среди наших соседей много артистов и людей, связанных с театром. Они идут поклониться тебе. И еще — никому не известные люди, пришедшие с улицы, которые уже все знали. Москва пуста. Олимпийские игры в самом разгаре. Ни пресса, ни радио ничего не сообщили. Только четыре строчки в «Вечерке» отметили твой уход. Мы уезжаем из дома на «скорой помощи» с врачами реанимации, которые так часто вытягивали тебя».
И. Шевцов: «Вынесли гроб, поставили в холле… Оксана стояла одна. Почему-то к ней никто не подходил, просто не до нее было… Я подошел к ней, мы стояли вместе. Потом она села в реанимобиль».
А. Макаров: «Вначале мы думали, что и на кладбище повезем Володю на реанимобиле, но нам не разрешили…»
Л. Сульповар: «Это была наша машина из Склифосовского… Мы сами договорились и сняли одну машину с линии… Я позвонил и попросил… Ребята сами приехали…
В подъезде дома — панихида. Были самые близкие: мать, отец, Марина Влади, сыновья, Людмила Абрамова, родственники и друзья… Поставили гроб, играл небольшой оркестр студентов консерватории. Там рядом их общежитие… А потом на реанимобиле мы перевезли Володю в театр.
Реанимобиль — и целая кавалькада машин».
М. Влади: «Мы приезжаем в театр, где должна состояться официальная церемония…»
Н. Тамразов: «Народу у театра уже было много. Заграждения и милиция…»
В. Янклович: «Привезли в театр, убирали стулья, устанавливали гроб…»
Н. Тамразов: «Гроб установили на постамент».
М. Влади: «Любимов отрежиссировал твой последний выход: сцена затянута черным бархатом…»
В. Янклович: «До начала прощания было еще много времени. Марина все это время была в кабинете Любимова».
И. Шевцов: «Гроб уже установили на сцене… Одними из самых первых пришли Н. Губенко и Ж. Болотова. В зале почти никого не было. Они два часа сидели, не вставая».
М. Влади: «Я поднимаюсь в кабинет Любимова. Он бледен, но полон решимости. Он не отдаст эту последнюю церемонию на откуп чиновникам. Он хочет, чтобы говорили только друзья. В конце концов официальные лица сдаются. Никакой неискренности не будет…»
И все же на панихиде выступил и официальный представитель Министерства культуры…
Ю. Любимов: «Я очень резко сказал… И они отступили. Я просто старался, чтобы люди смогли прийти и проститься…»
В. Шехтман: «Петрович хотел, чтобы народ шел три дня и три ночи… Чтобы все, кто придут, смогли попрощаться…»
Ю. Любимов: «Чтобы был порядок, чтобы не было Ходынки… Я хотел, чтобы гроб стоял на сцене, на подмостках, на которых Владимир играл. Это такая старая театральная традиция. Вот и все».
Д. Гельфонд: «Ведь вполне могли вообще разогнать людей, — вот тут Юрий Петрович и потребовал. Милиция пробовала убрать большой портрет Высоцкого — он был выставлен в окне буфета на втором этаже, — но и тут Любимов настоял на своем».
А. Макаров: «Сначала дали разрешение на то, чтобы гроб стоял в театре столько, сколько будут идти люди. Но когда увидели сколь- к о людей идет, несмотря на закрытый из-за Олимпиады город…»
По непроверенной версии, Любимов просил отменить вечерний спектакль «Мастер и Маргарита», чтобы продлить прощание, но разрешение не получил..
Алла Баранова — инженер: «Мы переживали, что, кроме нас, у театра никого не будет… Поехали, как только открылось метро. Около театра уже стояло человек сто…
Из статьи «Прощание отменено»— «Сельская молодежь», № 1, 1988 — без подписи (в дальнейшем — «Прощание…»):
«…Я поднялась по эскалатору станции метро «Таганская». Площадь еще была пуста, но под стенами станции толпились, переговаривались, посматривая на подъезд театра, там стояла сплоченная колонна — те, кто пришел сюда с ночи, самые преданные и самозабвенные.
Всю ночь они поддерживали огонь поминальных свечей… Площадь еще была пуста… но уже подъезжали с разных сторон военные грузовики с крытым верхом, уже по всему периметру колонны выстроился милицейский патруль… и я двинулась вслед за другими искать конец очереди к Высоцкому».
A. Баранова: «В очереди переписывали от руки последнее стихотворение Высоцкого «И снизу лед…»
B. Гордеев — журналист: «Из «Таганской» уже не выпускали, мы вышли на «Курской»… Добежали до конца очереди. Милиционеры успокаивали: говорили, что все смогут пройти, что такой приказ…
Вначале в очереди было свободно, люди переходили от одной кучки к другой. Из портативных магнитофонов пел Высоцкий. Из рук в руки передавали фотографии…»
А. Штурмин: «Любимов сказал мне, что Володе, наверное, было бы неприятно, если бы в театре была милиция…
— Нельзя ли, чтобы ваши ребята поддержали порядок? Вдруг кому-то станет плохо… Или еще что…
И рано утром я привез ребят (из школы каратэ), — они все время дежурили в театре. Правда, милиции все равно было много…»
B. Золотухин: «…В день похорон часам к девяти (?) приехал шеф и встретил Янкловича (который ни за какую организацию: улица, театр, транспорт, разумеется, не отвечал — он был всегда с Володей) и набросился на него:
— Меня не пустили, вы понимаете, не пропустили к театру! А с этой стороны должен подъехать Ульянов. Как же он пробьется сквозь этих долдонов?!
И Валерка, не задумываясь: «Да Ульянова-то знают. Его пропустят. Что вы волнуетесь за Ульянова?» Шеф обалдел».
«Прощание…»: «…Рядом со мной появился грузовик. Он медленно полз вдоль очереди. Двое были в кузове, двое — внизу, на подхвате. Те, что наверху, вынимали из кузова металлические оградки… а те, что внизу, быстро их устанавливали. Не прошло и нескольких минут, как очередь была схвачена железным ремнем: только впереди еще оставался проем. Я ринулась туда, чтобы не оказаться «за бортом», — и вовремя, потому что за мной окончательно «захлопнулись двери».
Михаил Сорокин («Новое русское слово», Нью-Йорк, 25.7.90): «Напротив здания театра закрыли вход и выход станции метро «Таганская» <…> И вдруг я увидел рядом с метро небольшой служебный автобус с торчащими во все стороны антеннами. Как выяснилось потом, в этом автобусе размещался штаб похорон Высоцкого, который возглавил второй секретарь МК партии — видно, крупный специалист по искусству — Борисов. Борисов координировал действия милиции и дружинников, стянутых со всех концов Москвы, и внутренних войск, которые прибыли на огромных грузовиках и оцепили район Таганки».
Д. Гельфонд: «Красный автобус — «передвижной штаб» — стоял у входа в метро. Руководил «операцией» генерал Шаранков — заместитель начальника УВД Москвы по охране общественного порядка. Он, по-моему, и сейчас там работает…»
C.Говорухин: «…В здании метро образовался милицейский штаб, был еще другой штаб — на колесах. Распоряжался всем взволнованный и несколько испуганный происходящим генерал. «Зачем Так много милиции?» — подумал я…»
«Прощание…»: «К одиннадцати часам небо начало выцветать: солнце входило в полную силу. Мимо с искаженным лицом пробежал какой-то милицейский чин, за ним — другой, третий, не заботясь о конспирации, нервно выкрикивал в микрофон: «Еще десять человек сюда! Еще десять — ко мне!» Барьеры качались. Раздался новый пронзительный крик многих, и вдруг целая людская волна прорвала внутренние железные перемычки, которыми стражи порядка стремились отжать ее от стен, и покатилась вперед».
B. Гордеев: «На милицейскую цепь напирает толпа— прошло уже три часа, а мы продвинулись только метров на сто… Несколько десятков молодых парней начинают эту толпу раскачивать… Этот «кулак» и опрокинул решетки, прорвал ограждение. Все ринулись вперед, кто-то упал… Рев толпы, крики женщин… Ужас! С ходу прорвали еще одну цепь, а дальше стояла колонна грузовиков, которая перегородила улицу».
А. Свидерский: «Я стоял рядом с милиционером. Он передавал по рации:
— Двадцать пять тысяч… Тридцать тысяч…
Передавал, по-моему, кому-то на кладбище…»
Д. Гельфонд: «Часов в одиннадцать я поехал на кладбище, чтобы понять что к чему — и держать связь с театром».
А. Баранова: «Доступ был с десяти часов. Мы вышли из театра в 10.38. Пошли вдоль очереди… Какие лица!»
C. Говорухин: «У меня на стене висит фотография. Люди из той невиданной очереди, из толпы. Какие красивые, одухотворенные лица!
Я шел вдоль очереди, всматривался в лица, вслушивался в разговоры. Пожилая женщина, стоявшая в толпе молодых людей, сказала:
— У нас в деревне все Володю поют».
А. Баранова: «Из театра мы поехали на кладбище. Никого еще не было — раскрытая могила… Мы стояли все время…»
Ю. Любимов: «Грустно об этом говорить, но ему не случайно могилу вырыли не как всем. Очень глубоко могильщики вырыли. Говорят: «Пусть сохранится».
Д. Гельфонд: «На кладбище народу было уже много… Кладбище было оцеплено. Директор кладбища был в панике, — никто ничего не знал… Приезжали снимать иностранцы — датчане или немцы. Ко мне подошел человек в штатском и сказал:
— Вы, как представитель театра, обязаны не допустить эту съемку!
Потом выяснилось, что это был секретарь Краснопресненского райкома партии. С ним был начальник районного КГБ».
«Прощание…»: «Медленно-медленно, по двое в ряд, толпу начали процеживать в театр…
То ли от недавнего солнца, то ли от недавнего сумрака нас качает, и все как-то воспалено: яркий свет в холле, фотографии на стенах, доска телеграмм, какие-то люди у стен…»
М. Влади: «…Сцена затянута черным бархатом, прожекторы направлены на помост, одна из твоих последних фотографий — черно-белая, где, скрестив руки на груди, ты серьезно смотришь в объектив, — висит, огромная, над сценой. Траурная музыка наполняет зал. Мы садимся. Я беру за руку твою бывшую жену, и мы обе садимся с вашими сыновьями. Прошлое не имеет сейчас никакого значения…»
Н. Тамразов: «У гроба я был рядом с Мариной, вместе с ней был ее средний сын — Пьер. Отца и мать посадили справа, если смотреть из зала… И Марина говорила о том, как она жалеет, что у них с Володей не было общих детей…»
Позже — через восемь лет — Марина написала, что она «никогда не соглашалась родить ребенка — заложника нашей жизни. Ребенку, о котором ты мечтал, могло быть от одиннадцати до года в июле восьмидесятого».
М. Козаков: «Он лежал на сцене, а над ним — он же на портрете, в рубашке с погончиками, вглядывался в зал: кто сегодня пришел увидеть его в последний раз? Пришли все».
М. Влади. «…Двери открывают— и потекла толпа. Москвичи пришли проститься со своим глашатаем. Тысячи лиц отпечатались у меня в памяти, каждый несет цветы— сцена вскоре вся усыпана ими, и сладковатый запах ударяет в голову. Люди видят нас, опускают глаза, прижимают руку к сердцу, многие плачут…»
Виталий Акелькин («Вагант», № 7, 1991): «А в гробу лежал постаревший, теперь уже успокоившийся, наш Владимир Семенович, с длинными волосами, непривычно зачесанными назад, со сложенными на груди руками рабочего человека».
М. Влади: «Мы слышим с улицы возмущенные возгласы и крики, перекрывающие реквием: мне говорят, что квартал оцеплен, что милиции приказано не пускать людей, что «им» надо побыстрее закончить с похоронами…»
В. Гордеев: «Становится ясно, что нас обманывали — в театр мы не попадем. К этому времени нашу «ударную группу» разделили на четыре части… «Прошили насквозь» двумя колоннами каких-то непонятных ребят в голубой форме…
В толпе — легкое озлобление… Парень фотографирует милицейские заграждения, какого-то начальника с рацией… У него отбирают аппарат и засвечивают пленку… Девушка— к нему:
— Ну зачем вы это делаете — нас же не пропустят…
— Для истории, милая девушка, для истории…
И начал снова щелкать…
Другая девушка обращается к пожилому милиционеру:
— Может, и ваша дочь стоит в очереди, а вы не пускаете…
— А моя дочь сюда бы не пришла… У меня и не может быть такой дочери, как вы!
— А у меня не может быть такого отца, как вы!
Мимо проходят актеры московских театров, их узнают, передают букеты цветов — их-то пропускают…»
М. Сорокин: «В длиннющей ленте, растянутой на километры, многие держали портативные магнитофоны и… зонтики.
Было очень жарко в этот день. А в руках почти у каждого были цветы, и люди зонтиками укрывали их от солнца».
Ю. Любимов: «Сколько было цветов! Жара была дикая, а люди не себя от жары берегли, а цветы укрывали под зонтиками, чтобы они не завяли».
«Прощание…»: «По левой пустынной стороне улицы, сплоченно и обособленно одновременно, своими кланами, они шли стремительно, как на марше, а впереди шагали их капитаны.
Это шли проститься с артистом русские театры.
Шли МХАТ и «Современник», Театр на Малой Бронной и Ермоловой, Малый, Вахтангова…»
В. Золотухин: «В свое время Валерий (Янклович) сделал 10 000 фотографий с автографом. Дал фотографию милиционеру из охраны. Из толпы баба завопила: «Кому вы даете?! Он же милиционер. Дайте мне». Милиционер заплакал: «А мы что, не люди?»
А вот как доходит это за границу… Вспоминает поэт-эмигрант Вадим Делоне (1982 год):
«Знаменитый режиссер Театра на Таганке Любимов принес пачку фотографий Высоцкого. К нему бросилась толпа. И он в отчаяньи, не зная что делать, отдал эту пачку милиционеру! И тут какая-то пожилая женщина в очереди закричала:
— Кому ж ты отдал фотографии Высоцкого?! Менту!
Милиционер бросил форменную фуражку оземь, зарыдал:
— Да что ж я — не человек, что ли!»
В. Янклович: «Это мы сделали для Володи десять тысяч фотографий… Нисанов сделал снимки, потом напечатали на какой-то фабрике… Портрет с автографом. Я еще боялся, чтобы их потом не продавали… Мы их раздавали во время похорон…»
В. Акелькин: «Через зал (верхнее фойе) проходит человек с пачкой больших фотографий и раздает всем, находящимся в зале. На фото — Высоцкий, поперек фотографии — размашистый автограф».
А. Демидова: «Гроб стоял в середине сцены. Володя лежал постаревший (а ему было 42 года!), уставший, неузнаваемый (может быть, оттого, что волосы были непривычно зачесаны назад). Над гробом свисал занавес из «Гамлета»… Слева менялся караул из актеров нашего театра. Вся сцена была завалена цветами. Люди шли и шли. Многие плакали.
…Среди проходящих я увидела Эфроса с Крымовой, перетащила их через толпу за руки в свой угол, и так мы стояли, тесно прижавшись, всю панихиду».
М. Влади: «Я смотрю на твое лицо, я немного загримировала тебя, потому что сегодня утром на рассвете лицо показалось мне совсем белым. Я заполняю свою душу этими дорогими чертами, я запоминаю их навсегда».
«Прощание…»: «Неподвижно, молча лежит он перед полным зрительным залом, — бледный, непохожий, углубленный, словно додумывая о нас обо всех что-то свое…»
Жанна Владимирская: «Сцена была затянута черным. Вся… На сцене, высоко поднятый, стоял — или висел — гроб. А над гробом еще выше — знаменитый гамлетовский занавес, и Володя лежал в черной гамлетовской водолазке. В руках у него был черный розан.
Руки были на груди, перетруженные и беспомощные, — удивительно беспомощные.
В глубине сцены, там, куда он выходил и сидел перед началом «Гамлета», был его портрет— молодой-молодой, студент или десятиклассник. (Фото Саакова, сентябрь 1979 года, Тбилиси. — В.П.) А лицо спокойное. Будто он давно ждал смерти. И не удивился, не испугался, когда она явилась.
Когда начали пускать людей, заиграла музыка, то и дело кричал петух из «Гамлета».
М. Козаков: «И звучало «С миром отпущаеши раба Твоего» и Бетховен, Рахманинов, Шопен. Потом те, что не уместились в зале, а заполнили огромное помещение театра, услышали голос Гамлета — Высоцкого, его голос:
— Что есть человек…»
А. Демидова: «Звучала музыка: «Стабат Матер» Перголези, «Страсти по Матфею» Баха, «Ныне отпущаеши»… Но, может быть, самое неизгладимое впечатление— прозвучавший в фойе за несколько минут до начала панихиды голос Высоцкого: несколько строчек из «Гамлета», переходящие потом в музыку — звукозапись, использовавшаяся в финале спектакля».
М. Влади: «Усталость, горе, звуки шагов вызывают нечто вроде галлюцинации. У меня впечатление, что ты дышишь, что у тебя шевелятся губы и приоткрываются глаза. Петя берет меня за плечи. Я прихожу в себя. Надо держаться. Врач — один из друзей — протягивает мне стакан с каплями нашатыря. Я смотрю вокруг, впечатление, что я снимаюсь в фильме, и сцена закончится сейчас коротким режиссерским «стоп!» Толпа продолжает склоняться перед гробом в течение долгих часов…»
Юрий Медведев (актер Театра на Таганке): «Утром я даже колебался: идти мне или нет… Я думал, что будет много любопытствующих, а это очень неприятно. Решил: пойду попрощаюсь и уйду. А когда я пришел, встал у гроба…
Короче говоря, я не ушел, пока Володю не вынесли из театра. Я стоял у изголовья — надо было провожать людей, которые задерживались у гроба: «Проходите, пожалуйста… Пройдите, будьте добры…» Ведь на улице стояли и ждали десятки тысяч. И за эти часы ни одного любопытствующего лица я не увидел — ни одного…»
Ж. Владимирская: «Поражало во всем отсутствие фальши. Скорбь была правдивой и целомудренной. Мужчины плакали открыто, а женщины плакали… ну, как женщины. И все время, через паузы, звучал Володин монолог из «Гамлета» — «Что есть человек…»
Еще удивительно — было множество пожилых людей, даже старых было множество. И это было непонятно и одновременно подчеркивало величину потери.
И еще — поразительный жест, один почти у всех мужчин. Проходя мимо гроба, каждый жал Володину руку, а у меня было чувство, что от такого количества рукопожатий сам Володя обязательно устанет к концу прощания. Жест, рукопожатие — какой-то заговор, присяга на соучастие какое-то, да и не какое-то…»
Анатолий Эфрос: «…И был страшный момент, когда Любимов подошел и произнес, — он хотел сказать: «Разрешите начать панихиду…»— но произнес только: «Разрешите…» И не закончил. И этот сбой «железного» Любимова был для меня сильной неожиданностью.
И вдруг все встали, и воцарилась невероятная тишина».
A. Демидова: «Выступали Любимов, Золотухин, Чухрай, Ульянов, Н. Михалков, кто-то из Министерства культуры. Потом опять Любимов. Говорили о неповторимости личности Высоцкого, о том, как интересно он жил, как он народен. Многие из тех, кто выступал, при жизни Высоцкого и не подозревали о размахе его популярности».
B. Абдулов: «И вот, вы знаете, мне стало немного не по себе… Смотрю — говорят люди… А некоторых из них Володя, ну, мягко говоря, не любил».
В. Туманов: «Выступали люди, которых я никогда дома у Володи не видел. Ульянов говорил хорошо, Любимов…»
Ж. Владимирская: «Любимов два раза говорил. Второй раз он сказал:
— Чтобы понять, кем был Высоцкий, надо было видеть, как он шел по улицам КАМАЗа, как все окна были распахнуты, и как из них через усилители ревели песни Володи. И сквозь собственный голос он шел, как… гладиатор? Победитель? Нет, пожалуй, к нему это не подходит. Он, пожалуй, сквозь все это прошел, как страдавший и сострадающий.
Михаил Ульянов говорил много. Хорошо.
Знаменитые поэты стояли с удивленными, недоумевающими лицами. Они были в шоке, и создавалось впечатление, что за такое каждый поменялся бы с Володей».
«Прощание…». «…Ульянов обвиняюще кричал в застывший зал:
— Сегодня всему русскому искусству нанесена незаживающая рана! Говорят, люди заменимы. А кем мы заменим его? Где возьмем другой, равный ему талант? Где возьмем другой, такой же, голос? Негде!!!»
В. Золотухин «Что я сказал Володе? Кстати, мысль, ответственность и волнение, подбор слов — испортили мне прощальные минуты с Володей. Я больше думал о себе, как и что скажу, и что будут говорить о том, что я говорил. Вот ведь какая фигня».
А. Демидова: «Я все время стояла на сцене в правом углу, где сидели родственники и близкие Володины друзья… Любимов, как всегда, держался режиссером, деликатно руководил всем, подавал сигнал для начала музыки и так далее, хотя я видела, что давалось ему все это через силу».
М. Влади: «Потом отдают распоряжение вынести гроб. Шестеро друзей несут гроб к выходу. Меня окружают близкие…»
Л. Абрамова: «— Люся, сестра… — сказала Марина».
В. Акелькин: «Весь зал еще раз прошел мимо гроба, после чего все высыпали на улицу».
Ж. Владимирская: «В начале третьего стало ясно, что прощание, если его не остановить, будет продолжаться бесконечно. И тогда толпу обманули Сказали, что временно приостанавливается прощание, но в четыре вынесли гроб…»
По одному из свидетельств (приводится в статье «Прощание отменено…»), кто-то из милицейских чинов вышел и сказал— когда катафалк уже ехал по Садовому кольцу: «Товарищи! Не волнуйтесь! Прощание отменено по просьбе родственников умершего».
Разумеется, это была явная ложь.
В. Золотухин: «Ответственный за крышку гроба» — таким я был в день похорон.»
«Прощание…»: «…Какой-то отчетливый шум у подъезда. Из дверей показывается большая группа людей. В центре идут по трое-четверо двумя маленькими колоннами, удерживая на плечах тяжелую ношу».
М. Влади: «На улице бьет в глаза яркий свет. Волнуется людское море, растянувшееся на километры».
В. Акелькин: «Здесь нас ждало самое большое удивление, и если до того мы сдерживались, то на улице слезы потекли сами собой, да мы и не стеснялись их — вся Таганская площадь, с обеих сторон эстакады была забита людьми. Люди заполнили крыши и окна домов, метро, ресторана «Кама», киосков «Союзпечати», универмага…»
В. Янклович: «Потом я вышел на улицу, — увидел генеральскую машину у метро… И вот тут началось самое главное удивление! Конечно, все знали, что будет много народу, но чтобы столько! Чуть раньше Трифонов сказал в кабинете Любимова:
— Как умирать после Высоцкого?»
Ж. Владимирская: «Тогда не одна я, наверное, думала: «Какое счастье, какая правда в том, что он — не лауреат, не отягощен ни званиями, ни наградами… Что он — народный не именем Верховного Совета, а именем народа… И похороны были народными, а у «них» — ни у кого и никогда — таких не будет. Один старичок сказал, что у Владимира Маяковского были роскошные похороны, а это — похороны народные».
М. Козаков: «И вот его вынесли из главного входа театра. Если бы он смог открыть глаза, он увидел бы только небо между домами, но если бы мог слышать, то вздрогнул бы от этого — «а-а-а-а!..», которое вдруг возникло, как общий выдох, и куда-то улетело».
A. Демидова: «Все возвышения, крыши киосков и соседних домов, площадь, пожарная лестница на стене театра были заполнены народом, и тротуары на несколько кварталов еще запружены людьми».
B. Гордеев: «И вдруг мы услышали негромкую музыку. Потом вдруг — тишина. Замерли люди на крышах. Трое-четверо здоровых парней поднимали на руках высоких девушек… Девушки держали в руках зеркальца от пудрениц…
— Вот вынесли крышку… По-моему, Филатов и Золотухин… Гроб… Белый! Остановились. Нет, не видно, кто несет. Автобус… Ну, такой катафалк…»
«Прощание…»: «С моего места видно, как процессия по чьей-то команде разворачивается, как откидывается нижний люк у обычного автобуса с черной полосой, как загружают… И это — все?!»
В. Смехов: «Любимов попросил всех артистов и актрис унести цветы, — и вот стоп-кадр: цветы уносили-уносили огромными охапками, а они стояли все тем же силуэтом… Я просто не могу представить, сколько это длилось времени — как-будто они откуда-то снизу опять появлялись — эти цветы».
В. Акелькин: «А в зрительном зале по обе стороны сцены — венки, венки… Их потом вывозили на двух грузовиках, по четыре ряда венков на машине».
М. Влади: «Мы садимся в автобус, гроб стоит в проходе, мы все сидим, как школьники, уезжающие на каникулы. Любимов машет большим белым платком людям, собравшимся на крышах, на каменных оградах, некоторые залезли на фонари. Автобус трогается».
«Прощание…»: «Меня вместе со всеми выносит к автобусам. Дверцы распахиваются, люди занимают места…
Мы едем по цветам. Они летят из окон, с балконов, с бровок тротуаров…»
В. Туманов вспоминает, что уже когда сидели в катафалке, Марина Влади, обращаясь к нему, сказала:
— Вадим, я видела, как хоронили принцев, королей, но ничего подобного я не видела.
М. Козаков: «Когда процессия выехала на Таганскую площадь, чтобы затем направить свой путь по Садовому кольцу, под машину, которая везла его, полетели цветы».
«Прощание…»: «Гроб с его телом на руках бы понесли до Ваганьковского, передавая с плеч на плечи, как величайшую ценность, и всю оставшуюся жизнь вспоминали бы этот миг, как честь и счастье.
Но у этих, на Таганской площади, отняли все — даже горький праздник прощания…»
Ю. Карякин: «И когда автобус с гробом отъехал от театра, люди долго-долго махали вслед автобусу руками, цветами. А мальчишки выпустили в небо голубей».
«Прощание…»: «Откуда-то поднялись в воздух сотни голубей и теперь, кружась, уходят все выше вверх по невидимой винтовой лестнице».
С. Дерков (из письма в Театр на Таганке): «Люди провожали маленький автобус, который увозил от них очень многое. Кто-то в толпе сказал:
— Кусочек свободной России умер».
В. Смехов: «Один из важных военных чинов, наблюдавший за рекой скорби 28 июля, молвил знаменитому писателю:
— Ну а вы-то зачем сюда подались? Зачем сюда пришли? Хоронят антисоветчика… Что? Кто хоронит? Да такие же, как он…»
Ж. Владимирская: «Вот помните у Маяковского: «Если в музее выставить плачущего большевика…» Я видела плачущих большевиков — в жизни, в кино, в театре. А вот плачущих милиционеров видеть как-то не доводилось… А здесь— увидела. Запомнился молоденький-молоденький, плакавший, не стесняясь, чуть не в голос».
В. Смехов: «Потом длинная кавалькада машин пошла вразрез Садовому кольцу. В нас была какая-то злая гордость, что олимпийские машины стоят, а Высоцкий едет… Машины шли по левой стороне, все прочие стояли, — все было оцеплено…»
«Прощание…»: «…От толпы… отделяется кучка молодых ребят и мчится вслед за процессией. Машины прибавляют ходу, ребята по одному отстают, продолжает бежать только какой-то совсем еще мальчик в черном кожаном пиджачке. Улица уходит вниз, толпа вдоль мостовой редеет. Уже становится виден Курский вокзал, а он все бежит.
…На него страшно глядеть: он мертвенно бледен, кажется, сейчас грохнется оземь…
…Если бы совесть могла в тот день каким-то чудом воплотиться в человеческом облике, я знаю, она была бы этим мальчиком в черном пиджачке!»
М. Влади: «…Часть огромной толпы бежит за автобусом до самого кладбища. Меня охватывает истерический смех, потому что из-за рытвин на дороге гроб подпрыгивает и твое тело соскальзывает. Нам приходится укладывать тебя обратно».
A. Штурмин: «На кладбище я ехал в катафалке, напротив сидела Марина. Там были родители, Туманов, Любимов… В книге Марины Влади написано, что тело выскользнуло из гроба… Ничего этого не было».
B. Гордеев: «Катафалк отъехал… Довольно быстро сняли оцепление… Мы подошли к театру. В окне какой-то «Фотографии» — портрет Владимира Семеновича в черной рамке. Вся улица перед театром — в цветах… Я подобрал на память две гвоздики».
По поводу этой фотографии Высоцкого в траурной рамке в витрине «Фотографии № 1» приведем начало уникального документа:
ПРИКАЗ
по Московскому городскому фотокинообъединению
Мосгорисполкома.
г. Москва, № 20226 августа 1980 г.
В «Фотографии № 11» цеха № 2 без разрешения администрации цеха и без согласования с художественно-техническим советом было нарушено оформление витрины «Фотографии».
На основании изложеннного, приказываю:
1. Фотографу «Фотографии» Стрижевскому А.Е. и заведующему «Фотографией» Герасименко В.А. за самовольное оформление витрины объявить выговор.
2. Начальнику цеха № 2 Борисенкову Н.С. и мастеру участка Розанову Н.А. указать на слабый контроль за оформлением витрин и интерьеров подведомственных предприятий…
Директор фотокинообъединения Ю.Тарасов.
В. Гордеев- «По дорогам пошли первые машины, но у театра и особенно у метро — еще много людей. Метро работает только на вход. Милиция в свои «матюгальники»:
— Товарищи, просьба — пройти в метро!
— Товарищи, не мешайте движению автотранспорта!
— Товарищи, разойдитесь!
Толпу у метро стала теснить конная милиция… Одна старушка сказала:
— Ну, прямо девятьсот пятый год! Сейчас нагайки вытащат…
Вдруг люди у метро стали скандировать:
— Позор! Позор!
И хлопать в такт. Оказалось, что попытались убрать портрет Высоцкого в окне второго этажа. Портрет вернули…»
Э. Рязанов: «На фасаде театра висел портрет Высоцкого. Потом по чьему-то распоряжению (о, неисправимость страха!) этот портрет вдруг убрали. Толпа начала волноваться, скандировать:
— Позор! Позор! Портрет! Портрет!
Через некоторое время, опять по чьему-то указанию, портрет появился».
М. Козаков: «Перед Красной Пресней движение замедлилось. Здесь его (Высоцкого) тоже ждали, и чем было ближе к цели, тем больше становилось людей и тех, что в синих олимпийских рубашках. К Ваганьковским воротам кортеж подъезжал медленно».
Д. Гельфонд: «На кладбище первой подъехала милицейская машина сопровождения. Потом катафалк и много-много машин. Но машины не пустили к кладбищу… Часть толпы прорвалась к могиле, опрокинули заграждения…»
М. Козаков: «У последнего его приюта людей оказалось сравнительно мало. Палило яркое солнце».
М. Влади: «Мы приезжаем на кладбище, на песчаную площадку, где в последний раз можно тебя поцеловать. Мне все труднее справляться с нервами. От вида искаженных болью лиц мне снова хочется захохотать. Может быть, я слишком много плакала?»
Д. Гельфонд: «Прощались у могилы. Сама процедура прошла довольно быстро».
М. Влади: «Я последняя наклоняюсь над тобой, прикасаюсь ко лбу, к губам».
М. Козаков: «У могилы было решено не говорить. Сказал кто-то один, кому это было доверено».
А. Крылов: «Говорил Дупак. Что он говорил, я не слышал — передо мной было семь-восемь человек. И говорил он тихо».
М. Влади: «Закрывают крышку. Удары молотка звучат в тишине».
М. Козаков: «Потом — то, что страшно всегда: глухой стук молотков…»
A. Крылов: «Молотками стучали громко — сразу несколько человек».
М. Влади: «Гроб опускают в могилу, я бросаю туда белую розу и отворачиваюсь. Теперь надо будет жить без тебя».
B. Янклович: «Могила… Помню, что Марина сказала мне:
— Помоги…
Наклонилась, взяла горсть земли с могилы и увезла домой».
Ж. Владимирская: «Володина могила была как бы и не на кладбище. Место — будто между кладбищем и городом. Первый ряд. Чтобы виднее мы ему были. А он — нам».
A. Демидова: «Он жил на юру и похоронен у самых ворот при входе на кладбище. Мне вначале было жаль, что на таком открытом месте мы его хороним. Но сейчас я понимаю, что, наверное, лучшего места и не сыскать».
B. Гордеев: «Вечером Москва обсуждала похороны Высоцкого… На улицах говорили, что Высоцкий похоронен в хрустальном(!) гробу… Что в могиле — магнитофон, который будет звучать, пока не кончатся батарейки…»
Еще по Москве в те дни ходил упорный слух, что в одном из храмов по Высоцкому была отслужена панихида…
«Нью-Йорк тайме», Крэйг Уитни: «Вечером, спустя несколько часов после этих событий, толпа из двухсот-трехсот человек еще стояла вокруг театра, но все знаки траура были убраны и портрет г. Высоцкого был удален. Рядом стояла пожарная машина. Полиция, теперь более спокойная, говорила людям:
— Проходите, собирайтесь где-нибудь в другом месте».
Л. Абрамова: «Все было как-то неясно и беспокойно, если бы не вмешательство Кобзона, наверное, и не нашлось бы человека, который бы так уверенно и разумно организовал стол… Еду, вино, посуду на полтораста человек…»
А. Демидова: «Дома у Володи. Длинный стол без стульев. Близкие друзья и родственники. Говорила мать о том, что Володя был хорошим сыном. Потом отец говорил, что в детстве Володя всех звал по имени-отчеству, что его приняли сразу во все театральные институты… Они гордились сыном. Говорил его близкий друг (В. Туманов. — В. П.) о том, какой это был непростой человек— Володя, и как не надо сейчас об этом забывать…»
В. Туманов: «Часто вспоминаю веселое Володино: «Народу было много!» Раньше, когда я не очень в этом разбирался, — встречая его с концерта, всегда спрашивал: «Ну как, — народу было много?» И вот Володи сегодня уже нет, — а народу было много. Очень много».
В. Янклович: «Поминки… Это продолжалось дня три… Уже начались разговоры о наследстве, о комиссии по творческому наследию…»
В. Золотухин: «На панихиде (поминках. — В.П.), доставая вилкой краба, Семен Владимирович, активно жуя, сказал мне: «Между прочим, дорогой Валерка, я с наслаждением слушал сегодня тебя, молодец, умница…»
Г. Епифанцев (друг Высоцкого времен школы-студии МХАТ): «На поминки я поехал к Люсе (вероятно, это было уже вечером. — В. П.). Дети еще немного побыли на Малой Грузинской — и вернулись домой…»
20.00. В Театре на Таганке — спектакль «Мастер и Маргарита». Во время сцены «оплакивания Христа» в зале послышались рыдания…
Ю. Карякин: «Тихие поминки были по Володе на Таганке. Собрались уже в двенадцать часов ночи, после спектакля, наверху, в старом здании… Были Володины песни и гамлетовский монолог о смерти. Был Володин стакан, полный до краев водки…
Был Володин портрет, тот что висел на гамлетовском занавесе в зале над его гробом: светлая спортивная рубашка, скрещенные на груди руки, усталый тоскливый взгляд в упор… И каждый, кто говорил, обращался прямо к нему, переводя глаза с горького его стакана на его портрет».
Ю. Любимов: «Похороны… Какой-то день был в Москве необыкновенный. Все поняли, что умер поэт. Я еще больше зауважал москвичей— как достойно они проводили своего поэта!»
Д. Гельфонд: «Поминки были в театре. Их разогнал полковник Белоусов, заместитель начальника Ждановского РУВД — приказал обесточить театр. А выключили чуть ли не весь Ждановский (ныне Таганский. — В. П.) район».
Ю. Карякин: «После поминок на Таганке я шел пешком по Москве. Из многих освещенных окон слышался его голос… Читаю, перечитываю сотни (многие сотни!) телеграмм, полученных Таганкой в те последние июльские дни. Здесь вся география страны, все основные профессии, все возрасты сознательные. Никакого сценария — стихийный порыв в общей беде и сострадании…»
26. Шевченко, Мангышлакской.
«Не верю. Подтвердите».
Без подписи.
26. Нижнекамск.
«Очень обидно. Не хочется верить».
Олег.
26. Новосибирск.
«Скорбим. Другого такого не будет».
Все, любившие его в Академгородке.
26. Ташкент.
«Мои дети и дети моих детей будут слушать, понимать и любить его песни. Вечная память».
Без подписи.
26. Смоленск.
«Плачем вместе с вами. Берегите его наследие».
Березовы.
26. Воронеж.
«Скорбим вместе со всей Россией».
Костенко, Рачинский, Давидович.
26. Москва.
«Потрясена трагедией. Пожалуйста, помните его всегда».
Коршунова.
27. Киев.
«Знаем, помним, любим. Скорбим вместе с вами».
Без подписи.
27. Ленинград.
«Горюю вместе со всеми, кто знал, любил, ценил дорогого Володю».
Иосиф Хейфиц.
2… Комарово, Ленинградской.
«Никогда не забудем Володю. Глаза, улыбку, голос, песни, игру…» Раиса Орлова, Лев Копелев.
27. Теплоход «Нахимов».
«Какая горькая потеря. 25 говорили об этом с Булатом Окуджавой. Закончилась эпоха Высоцкого. Пришла мысль, наверное, не мне одному, создать поэтический спектакль на его стихи».
Феликс Дашков.
28. Свердловск.
«Потрясен. Очень стало пусто».
Без подписи.
28. Петровск, Свердловской.
«Мы все осиротели».
А.Верин.
1992–1994
1—18 июля
1, 2, 3 июля по первой программе Центрального телевидения — премьера фильма «Маленькие трагедии».
Режиссер Михаил Швейцер вспоминает: «Приступая к работе над «Маленькими трагедиями» Пушкина, я решил, что Дон Гуана должен играть Высоцкий. Не буду говорить сейчас об этом сколько-нибудь подробно, но мне кажется, что Дон Гуан — Высоцкий — это тот самый Дон Гуан, который и был написан Пушкиным. Для меня был важен весь комплекс человеческих качеств Высоцкого, которые должны были предстать и выразиться в этом пушкинском образе. И мне казалось, что все, чем владеет Высоцкий как человек, все это есть свойства пушкинского Дон Гуана. Он поэт, и он мужчина. Я имею в виду его, Высоцкого, бесстрашие и непоколебимость, умение и желание взглянуть в лицо опасности, его огромную, собранную в пружину волю человеческую, — все это в нем было. И в иные минуты или даже этапы жизни из него это являлось и направлялось, как острие шпаги.
…Чтобы получить нужную, искомую правду личности, нужен был актер с личными качествами, соответствующими личным качествам Дон Гуана, каким он мне представлялся. Понимаете, пушкинские герои живут «бездны мрачной на краю» и находят «неизъяснимы наслажденья» существовать в виду грозящей гибели. Дон Гуан из их числа. И Высоцкий — человек из их числа. Объяснение таких людей я вижу у того же Пушкина:
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
То есть для этой работы, для этой роли колебаний никаких не было. Высоцкий был предназначен для нее еще тогда, когда мы впервые собирались эту вещь ставить — в 72-м году, лет за шесть- семь до этого фильма».
Сам Высоцкий подробно говорил об этом фильме на одном из концертов:
— «Маленькие трагедии» — это тоже для телевидения, три серии, — но это настоящий кинематограф. Делал картину Швейцер, очень интересный режиссер, он всегда хорошо думает. У него в мозгах очень все оригинально складывается.
На мой взгляд, Швейцер очень бережно отнесся к Пушкину и сделал изумительный монтаж из четырех трагедий и пушкинских стихов — с прологом разговора Беса и Мефистофеля. Получилось единое произведение, единая пьеса, — ему удалось осуществить это через Импровизатора, которого играет Юрский. Впрочем, так оно и было на самом деле: Пушкин написал все эти маленькие трагедии в одно время, в знаменитую Болдинскую осень — одним духом. То есть это из него вылилось, как будто бы разные акты одной пьесы. Вероятно, и нужно их читать как единую пьесу и так к этому относиться, что это одно и то же — только разные стороны, разные грани характера Александра Сергеевича.
Я должен был играть две роли: Мефистофеля и Дон Гуана. Хотя для меня роль Дон Гуана была в диковинку. <…> Ведь лет десять назад они, конечно, предложили бы эту роль Тихонову или Стриженову. Я понимаю, что на Черта, на Мефистофеля я подхожу. А с этим — не знаю. Потом подумал: почему, в конце концов, — нет? Почему Дон Гуан должен быть обязательно, так сказать, классическим героем?
Во всяком случае, были очень интересные пробы, я не в силах был от этого отказаться. Хотя, честно говоря, хотел уже больше не играть…
По-моему, «Каменный гость» — одно из самых интересных произведений Пушкина. Он написал это про себя. Он же сам был Дон Гуаном до своего супружества, до того как из разряда донжуанов перешел в разряд мужей. В этой трагедии он сам с собой разделался, с прежним. Сам себе отомстил. Так что все это, мне кажется, очень любопытно читается.
<…> Играли мы очень всерьез, но я не знаю, как нам это удавалось, захватывает это или нет. Когда я смотрел, мне показалось, что картина сделана крепко и интересно. Но это вам судить…»
Это последний фильм Высоцкого и последнее появление его на телевизионном экране, но сам В. В. «Маленькие трагедии» не смотрел.
И. Шевцов: «…Володя даже не видел «Маленьких трагедий» — последней своей картины…
— Ну, «Каменного гостя» я еще видел на озвучании, — сказал он, когда я позвал его на премьеру. Сказал, как будто оправдывался: что можно понять на тонировке?..»
Не смотрел, потому что было много очень важных дел: главное — еще одна попытка вылечиться или хотя бы сделать перерыв… Он уже не просто собирается к Туманову, делает несколько реальных попыток улететь. 29 июня — «Гамлет», на 3 июля намечены два концерта (хотя, вполне вероятно, они могли быть назначены буквально накануне, то есть за день до концертов).
В. Шехтман: «Была такая договоренность… Володя улетает к Вадиму и запирается в этом домике с врачами, — Туманов его уже приготовил. И Володя все время говорил— вот-вот, вот-вот… Едем-едем… У меня уже билеты были. Я раз сдал, второй…»
Хорошо помнит первую попытку улететь В. Янклович: «Мы же тогда поссорились страшно… Купили ему билет, утром Володя должен был лететь. (Вероятно, утром 4 июля.)
— Давайте поскорее! Игорек (Годяев) со мной полетит!
Билет купили, а ночью — скандал!
— Достаньте, и все! (Наркотик.)
— Никуда я не пойду, сейчас никто тебе не даст!
— Тогда я поеду к Бортнику. Он-то даст, если у него есть.
Всегда пугал меня этим, что поедет к Ване.
— Ну поезжай…
Он уехал, ему в какой-то больнице дали, привозит уже пустую ампулу…
— Валера, я тебя очень прошу — завтра утром отвези в больницу. Там же учет.
— Володя, ты стольких людей подводишь! Они же всем рискуют ради тебя!
На следующий день вел себя безобразно… Требовал, швырял книги — искал… Мы иногда прятали от него… Я уехал».
Высоцкий поехал в аэропорт без Янкловича — они не виделись два или три дня…
Скорее всего, этот первый «невылет» был 4 июля. Третьего — два концерта: в Люберцах и в Лыткарино. А днем в театре Высоцкого находит Генрих Павлович Падва— адвокат В. В. Кондакова, который защищал интересы В. Высоцкого и В. Янкловича на процессе в Ижевске.
Г. Падва: «Закончилось это дело дней за двадцать до Володиной смерти. Я ехал из аэропорта Домодедово, заскочил на Таганку. Я хорошо помню, что Володя торопился на концерт где-то за городом. Мы встретились буквально на мгновение».
«Встретились буквально на мгновение…» Дело в том, что Высоцкий опаздывает на концерт в Лыткарино — торопится и все же не успевает. Концерт он начинает так:
«Во-первых, извините за опоздание. Мы думали, что оно будет очень коротким, но так случилось, что прошло полчаса…»
В конце концерта Высоцкий отвечает на вопросы из зала:
«Болею ли я за «Спартак»? Нет, не болею. Я здоров абсолютно психически. И знаете, у меня была такая песня:
Я прошу, не будите меня поутру,
Не проснусь по гудку и сирене.
Я болею давно, а сегодня помру
На Центральной спортивной арене…
Так как я все делаю до конца, я думаю, что, если бы я болел по- настоящему, я бы помер на каком-нибудь матче…»
Но Генрих Павлович, разумеется, успел сказать главное — Высоцкий и Янклович судом были оправданы: «По ряду эпизодов он (В. В. Кондаков. — В. П.) был осужден… Но, к счастью, все, связанное с концертами Высоцкого, было отброшено судом. Было признано, что ничего криминального там не было, и имя Валерия Янкловича было полностью реабилитировано. И, естественно, имя Владимира Семеновича».
В. Янклович: «Нас выручило одно обстоятельство, вернее, противоречие в показаниях администраторов… Они говорили, что Высоцкий работу не выполнил, а деньги получил. А требовал заплатить Янклович. (Была такая договоренность, что оплата производится в любом случае— сумеют администраторы организовать зрителей или нет. — В. П.)
А противоречие было вот в чем: они утверждали, что считали деньги при мне вдвоем. А на самом деле был только один из них. А нас было двое — Володя и я. И мы говорили, что лишних денег не получали…»
Добавим, что были осуждены на разные сроки заключения еще два администратора, работавшие с В. В., а сам Высоцкий должен был вернуть деньги, полученные за несостоявшиеся концерты в Глазове.
3 июля Высоцкого по телефону разыскивает Юрий Федорович Карякин: «В день, когда шел «Дон Гуан», я даже не знал, что Володя играет. У меня дома была младшая дочка… Я вдруг включил телевизор, обрадовался: совершенно фантастически сыграна роль, — стал ему звонить…
Дозвонился в театр… Дочка попросила билет на «Преступление и наказание»… Спросил: «Володя играет?» По-моему, Леночка — была такая маленькая секретарша: «Нет». Сказала огорченно. Ну, я интонацию понимаю:
— Что, ушел в пике?
— Ну, сами знаете, Юрий Федорович…»
На самом деле Высоцкий собирается к Туманову, а вечером — ссора с Янкловичем. Валерий Янклович уходит с Малой Грузинской и звонит Оксане. Тут надо сказать, что Оксана, скорее всего, ошибается: ее короткая поездка на юг была не в середине июня, а в начале июля. Поэтому она и не знает, чем закончилось дело в Ижевске.
Оксана вспоминает: «Со мной никаких разговоров об этих судах не было. Да и у меня настолько не этим были заняты мозги, что уже ничто внешнее меня не трогало. Все были заняты состоянием Володиного здоровья… Период был очень тяжелый — даже Валера поссорился с ним. Валера позвонил в Сочи, я сразу же вернулась, — и Володя несколько дней был у меня на Яблочкова. Я приехала, Володя лежит, мы собрались и уехали ко мне. Дня два-три он прожил у меня.
Однажды ко мне осторожно постучали в дверь соседи («Мерседес» Высоцкого стоит у подъезда…):
— Оксана, там какие-то хулиганы вокруг Володиной машины крутятся, так мы караул поставили, чтобы не дай Бог…»
Итак, скорее всего, 4 и 5 июля Высоцкий у Оксаны (из квартиры на Малой Грузинской не было ни одного междугородного или международного телефонного разговора). Возможно, там же он проводит первую половину дня 6 июля. Затем — уже вместе с Янкловичем — заезжает на Малую Грузинскую и звонит по делам Барбары Немчик сначала в Польшу, потом в ФРГ… Ссора, если ее можно так назвать, была очень короткой.
«Через день Володя позвонил сам: — Приезжай!» (В. Янклович).
В Польше Барбаре Немчик не выдают советскую визу: «Володя сказал, что уже сделал все… Что в советском посольстве мне дадут визу. Я приехала в посольство, меня принял консул:
— Да, Володя был у нас, рассказывал вашу историю. Если бы вы были в Польше хотя бы 6 месяцев или не было бы Олимпиады… Вот тогда мы могли бы поставить вам визу. Поймите, сейчас я просто не могу.
Володя и Валера все время звонили. А в семье моих друзей не очень любили русских. «А-а-а, москали!» — говорила одна женщина. Но когда я разговаривала с Высоцким, то все бросались ко второму аппарату, чтобы послушать, что он скажет. Володя, наверное, единственный русский, которого в Польше любят все».
Высоцкий решает, что можно попробовать получить въездную визу в ФРГ, и сразу же звонит Роману Фрумзону — некоторое время Барбара будет жить у него…
Около половины шестого вечера 6 июля Высоцкий и Янклович приезжают в Театр на Таганке. Рассказывает Борис Акимов. В этот день он «организовывает» продажу билетов, чтобы они достались только «своим». Вокруг Таганки была такая «система» — группа старых и верных поклонников театра.
«Все наши разошлись. А тогда продажа была с шести. Я стою, ожидаю открытия кассы, уже перекличку провел… И вдруг останавливается машина — не у служебного хода, как обычно, а у выхода из метро — выходят Владимир Семенович и Валерий Павлович. Высоцкий первым делом видит меня, подходит, здоровается. Эти из МАИ (соперники «системы») — в обмороке!
— Ну что стоишь? Пойдем.
— Да мне надо до открытия…
— Пойдем, пойдем…
И мы пошли в администраторскую к Валерию Павловичу… Да, Высоцкий ждал Любимова: зачем — не знаю, но ему нужно было срочно поговорить с Любимовым. Провел меня, побежал к Любимову. Любимова нет. Сидим в администраторской…
А у меня с собой совершенно случайно была сумка с рукописями, которые я наработал за все это время. По-моему, я только что взял все это у машинистки. Я делал три экземпляра: один — Владимиру Семеновичу, один — Крылову и себе.
И мы сели с ним и, наверное, часа полтора отрабатывали все, что я принес. Обычно мы делали так: я приносил, он говорил: «Нет времени — оставляй!» Я оставлял, он делал правку, если было время. А потом отдавал или не отдавал… А тут мы вплотную просидели полтора часа, — к нему все время подходили люди, что-то спрашивали… Он говорил:
— Отстаньте, мы работаем.
Что он мне тогда сказал?.. Он говорил, что у мамы нашел еще рукописи, — теперь у меня лежат. Поедешь — заберешь.
— Хорошо, заберу, но сейчас я не успеваю…
— А ты старые отработал?
— Отработал кое-что…
— Когда вернешь старые, заберешь эти…
— Ну хорошо. Только я приеду 27-го примерно…
— Я буду. А если меня не будет, я все оставлю Валере. Они у меня на столе лежат — целая куча…
Мы сидели до тех пор, пока не начался спектакль, и пока не выяснилось, что Любимова не будет. Владимир Семенович предложил мне поехать с ним, я отказался. Мне надо было собираться в поездку (Б. Акимов работал тогда проводником поездов дальнего следования). Назавтра я уехал.
Рукописи я так и не забрал. Видимо, это была та пачка, которую потом нашла Марина, потом они стали появляться… Высоцкий, по- моему, поехал разыскивать Любимова. Это было 6 июля».
О чем Высоцкий хотел поговорить с Любимовым и поговорил ли — неизвестно. Просил отменить спектакль «Преступление и наказание», назначенный на 12 июля? Хотя к этому времени у него уже был дублер… Или говорил о намерении полгода провести в США?
Оксана: «В последнее время он мне часто говорил:
— Или я скоро умру, или на полгода уеду в Америку…»
И. Бортник: «Вовка мне говорил:
— Или сдохну, или выскочу…
У него же был билет в Америку».
В. Янклович: «Володя хотел на год поехать в Америку, потому что его очень вдохновило выступление в Голливуде. Но еще раз хотел проверить — есть ли у него возможность быть понятым на Западе… Там он хотел всерьез заняться литературой».
Б. Немчик: «Планы поездки в США? Нет, не только концерты… Насколько я помню, Володя хотел, чтобы мы поехали вместе — он, Валера и я. Уже была оформлена американская виза, мы вместе ходили в американское посольство… Он хотел как-то связать Россию и эмиграцию. Наверное, он был единственным человеком, который мог это сделать…»
А еще у Высоцкого была надежда на американских врачей — «вот они меня вылечат!» Кроме того, В.В. говорил Оксане, что ее он тоже возьмет с собой…
7июля — вторая и, вероятно, последняя попытка все же улететь к Туманову.
В. Янклович: «В этот день я приезжаю к нему, Володи нет, на столе лежит записка:
«Любимый мой друг Валерка!
Если бы тебя не было на этой земле — нечего бы и мне на ней горло драть. Вдруг улечу сегодня. Посему целую, а уж про преданность и говорить не стоит.
Будь счастлив. Высоцкий».
Приезжает часа через два. Я спрашиваю:
— Ты когда улетаешь?
— Сегодня. Я тебе обещаю. Уже точно договорился с Вадимом.
Я звоню Туманову, он все подтверждает. (Вероятно, в этом разговоре Вадим Иванович и узнает номер рейса и едет встречать В. В.) Я говорю Володе:
— Ты мне сразу оттуда позвони.
— Да, как только приеду, — позвоню.
Я еду в театр. Вдруг вечером появляется Володя:
— Ты знаешь, мы опоздали на самолет.
Конечно, он опоздал специально…»
Между тем появляются газетные рецензии на телефильм «Маленькие трагедии».
8 июля, «Советская Россия», «К Пушкину тропа», В. Турбин:
«Под одеждой монаха скрывается отнюдь не аскет Дон Гуан:
В. Высоцкий, выглядывающий из-под монашеского клобука, делает своего героя кровоточащей проблемой — кто же мы все-таки? Кто?»
9 июля, «Советская Россия», статья Э. Ладыниной «И выстраданный стих»:
«Дон Гуан (В. Высоцкий) в «Каменном госте» в чем-то несет в себе черты и Чарского, и Импровизатора. Словом, прежде всего и больше всего, он — поэт И этим пронизано, определено его отношение к жизни. Несмирение — особенность характера всякого художника — ведет его из изгнания в Мадрид, в дом Лауры, где Дон Гуану грозит смерть. Несмирение сообщает устойчивость и силу его увлечению Доной Анной. Дон Гуан бросает вызов— людям, судьбе, року и так же смело вступает с ними в бой; В. Высоцкий создает характер Дон Гуана как бы несколькими ударами кисти, освобождая роль от подробностей, частностей. Отсветы счастья — а этот человек умеет быть счастливым — контрастно оттеняет трагический склад его характера. Смерть Дон Гуана от «каменной десницы» Командора, принятая им с настоящим достоинством, подводит итог прожитой жизни, где были и щедрость, и красота, и ощущение полноты дней уходящих».
10 июля умер актер Театра на Таганке Олег Николаевич Колокольников. Когда-то, в самом начале Таганки, они с Высоцким дружили, даже играли вместе с Людмилой Абрамовой в телефильме «Комната»… Но в последние годы близких отношений уже не было…
В. Янклович: «Он (Колокольников) поехал в Ленинград, и это случилось прямо на вокзале… На Володю эта смерть произвела колоссальное впечатление! Это была первая — близкая, реальная смерть. Он был просто подавлен».
Оксана: «Вот-вот Володя «вышел», — два дня держался более или менее… Но тут умер Колокольников, и Володя с грустью объявляет об этом и начинает пить. То есть ему был важен не только факт смерти, но и повод— «развязать»… Нужна была какая-то оправдательная причина… Ведь в последние годы они с Колокольниковым практически не виделись… И снова— и шампанское, и водка… С этого времени наркотиков уже не было…
Я и сама была в жуткой депрессии, умер отец… Мы все время об этом говорили… И вместо того чтобы давать ему какой-то жизненный импульс, я сама впала в депрессию… Тяжесть на душе и жуткие предчувствия…
Весь этот год у меня было предчувствие какой-то беды. И это чувство было, начиная с Нового года. Мне приснился страшный пророческий сон…
Сейчас выходят всякие мистические книги. Я к ним отношусь, конечно, скептически, — но вот смерть, действительно, имеет свой запах. И это ощущение близкой смерти чувствовалось в воздухе постоянно… Постоянно. Был какой-то сгусток отрицательной энергии, который влиял на всех нас. И, может быть, потому что я — женщина, и мне было всего двадцать лет, — я все события тогда воспринимала на эмоциональном уровне. И Володя все чувствовал и понимал… Наверное, это тоже связывало нас».
Б. Немчик: «Я прожила в квартире Высоцкого около двух месяцев. Вокруг него было много людей, но, по-моему, тепло шло только от одной Оксаны. Как раньше от Людмилы Абрамовой и от Марины Влади…
Ему нравилось заботиться о ней, опекать ее. Но тогда она была совсем молодая девушка, а теперь это зрелая женщина со счастливой судьбой. Так что ее оценки, спустя столько лет, как и оценки других людей, — могут быть субъективными».
11 июля — запись в дневнике В. Золотухина: «Смерть Олега Николаевича… В театре плохо. Театр — могила.
А там Высоцкий мечется в горячке, 24 часа в сутки орет диким голосом, за квартал слыхать. Так страшно, говорят очевидцы (? — В. П.), не было еще у него. Врачи отказываются брать, а если брать — в психиатрическую; переругались между собой…»
Театр уже далеко — даже до бывших друзей доходят только слухи и свидетельства неведомых очевидцев. По словам Янкловича, Высоцкий все последние дни ждал, что придет кто-нибудь из театра. Пришел только Давид Боровский…
А по Москве ходят слухи, что какие-то люди держат Высоцкого под наркозом целыми неделями… А приводят в себя только перед спектаклем или концертом. (Рассказано актером Театра на Таганке в 1987 году. — В. П.)
12 июля. Днем — похороны Колокольникова на Митинском кладбище. Народу было немного… По свидетельству А. М. Ефимовича, Золотухин сказал, что следующим будем хоронить Высоцкого.
Виктор Шуляковский — актер Театра на Таганке (интервью Л. Симаковой): «12 или 13 июля 1980 года мы с Алешей Зайцевым и Рамзесом Джабраиловым зашли в ВТО выпить по стаканчику в память об актере Театра на Таганке Олеге Колокольникове, который умер 10 июля. Выйдя на улицу, у входа встретили Владимира Высоцкого с Янкловичем, который потом куда-то отошел, а мы вчетвером немного поговорили. Настроение у всех было паршивое. Владимир хорошо относился к Колокольникову и чувствительно переживал его смерть».
Вечером 12-го — «Преступление и наказание».
В. Янклович: «Володя играет. Он не хотел и не должен был играть. Но где-то в это время был разговор с Любимовым у него дома. На спектакле были японцы— какая-то делегация… Только после разговора с Любимовым он играет в этом спектакле».
Илья Порошин (сын В. П. Янкловича): «12 июля я пошел на «Преступление и наказание», пошел с Саней Елиным. А на следующий день мы уезжали в спортивный лагерь. Все спектакли я смотрел по многу раз: все действие смотреть было уже неинтересно, — я ждал куски, в которых играл Володя. Мы с Сашкой сидели в театральном буфете на втором этаже. И вдруг открывается дверь и прямо ко мне идет Высоцкий… Я говорю:
— Это — дядя Володя Высоцкий. А это — Саша.
Володя — нам:
— Вы еще посидите, а потом будет очень важная сцена, — приходите посмотреть.
Подошел ко мне, поцеловал в голову — и ушел…»
В. Шехтман: «Приезжаю в театр. Володя дал мне два маленьких флакончика закручивающихся и говорит:
— Чеши к Толику Федотову!
Толика на месте нет, я — обратно:
— Володя, Толика нет.
Он звонит, Толик появился…
— Давай еще раз.
Я еще раз туда и обратно.
При мне в уборной — раз! ввел наркотик! — пошел доигрывать…»
13 июля — «Гамлет».
Оксана: «Володя играл, я его ждала. Посылал ли он кого-нибудь? Наверное… Тогда мы все были в состоянии «боевой готовности» — в, любой момент мчаться куда-то. Но я — гораздо меньше, чем ребята. Они же все это доставали…»
В. Янклович: «Володя приехал за пять минут до начала спектакля!»
А. Демидова: «Володя плохо себя чувствует, выбегая со сцены, глотает лекарства… За кулисами дежурит врач «скорой помощи». (И. Годяев? — В. П.) Во время спектакля Володя часто забывает слова. В нашей сцене после реплики: «Вам надо исповедаться» — тихо спрашивает меня: «Как дальше, забыл». Я подсказала, он продолжал. Играл хорошо. В этой же сцене тяжелый занавес зацепился за гроб, на котором я сижу, гроб сдвинулся, и я очутилась лицом к лицу с призраком отца Гамлета, которого я не должна видеть по спектаклю. Мы с Володей удачно обыграли эту «накладку». В антракте поговорили, что «накладку» хорошо бы закрепить, поговорили о плохом самочувствии и о том, что — слава Богу — отпуск скоро, можно отдохнуть. Володя был в мягком, добром состоянии, редком в последнее время…»
Значит, все-таки наркотики были. Врачи уже не могли давать в ампулах — строгий учет, — появились флакончики. А вот когда не было…
Оксана: «Почему были эти жуткие запои последние? Никто не мог достать «лекарство». А водка — это замена. Володя и напивался, потому что не было… А если бы было, то он бы не пил, — тогда это просто не нужно».
Еще одно важное — не до конца выясненное — обстоятельство. Высоцкий звонит Марине Влади 1, 2, 3 и 17 июля. О чем они говорят? Со слов Марины мы знаем содержание последнего разговора —
17 июля, а вот о чем идет речь в начале месяца — неизвестно. О смерти и похоронах Татьяны — Одиль Версуа: 2 июля — девять дней со дня ее смерти?.. А может быть, продолжение тяжелых парижских разговоров? Или наоборот — В. В. собирается в Париж и они обсуждают детали?.. А может быть, никаких разговоров не было — Марина бросала трубку?
«Она никогда не простит мне, что я не прилетел на похороны Татьяны…» (В. Высоцкий).
Дело еще в том, что в это время В. В. покупает обручальные кольца и пытается обвенчаться с Оксаной.
Оксана: «Это было после смерти Колокольникова… Я сама пыталась вспомнить, когда точно это было… В общем, плюс-минус три дня… Володя рвался обвенчаться…
— Володя, нас все равно не обвенчают. Ты же женат!
— Нет, давай! Обвенчаемся — и все!
Остановить его было невозможно, он хватал за руку и тащил.
Мы даже кольца купили… А женщина в ювелирном, которая Володю знала, смотрела как-то подозрительно… Володя говорит:
— Да это мы для друзей… Хотим сделать им подарок».
Мне удалось поговорить с этой женщиной — очень хорошей знакомой В. Высоцкого, но она просила не называть ее фамилии:
«Да, он заезжал… Это было летом, когда он в последний раз вернулся из Франции. И заезжал он не за кольцами, а за одним кольцом — для одной девушки… Приехал Володя в очень расстроенных чувствах — я не знаю, что там произошло…
Да, вы знаете, что это кольцо — или кольца, по вашим сведениям, — к сожалению, бесследно исчезло в ночь смерти… Просто взяли на память…»
Оксана: «По-моему, это не тот случай. Мы покупали сразу два кольца — это точно, — мерили, Володя говорил:
— Как ты думаешь, им подойдет?
Скорее всего, это было в ювелирном отделе «Военторга». Нас водили в какое-то подземелье.
Далее мы поехали в одну церковь… Я даже не выходила из машины. Потом поехали во вторую… Володя говорит:
— Ну ладно. Здесь — нет. Но вот мне сказали про одно место, там точно обвенчают. Потом поедем…
Это было уже в последнее время, но когда точно?»
В. Янклович: «Кольца… Они ездили без меня. Точно помню, что это было в воскресенье (то есть 13 или 20 июля. Вероятнее — 13-го. — В. П.). Я увидел кольца, когда они объездили церкви. Оксана мне рассказала. Я говорю Володе:
— Ты с ума сошел…
Он отвечает:
— Я хочу — если со мной что-то случится, — чтобы она знала, что это не просто так, что это серьезно».
14 июля — концерт в МНИИЭМ — Московском НИИ эпидемиологии и микробиологии им. Габричевского. Подробные воспоминания об этом концерте Александра Аллилуева и Людмилы Сигаевой опубликованы в издании «Высоцкий. Время, наследие, судьба», № 9, 1993 год (запись Л. Симаковой).
Л. Сигаева: «Антрепренер Высоцкого вышел на нас сам, несколько раз приезжал и звонил. Очень молодой, энергичный. Назвал сумму — 400 рублей. Я почему-то заволновалась: сколько же Володе достанется? (Билеты у нас были всего по полтора рубля.) А он мне все втолковывал, что деньги Высоцкому отдавать не надо, он, мол, с ними не связывается, перепоручает ему. Я держала деньги при себе, все выбирала момент их отдать».
А. Аллилуев: «Антрепренер хотел получить деньги вперед, но Люда проявила твердость:
— Так не пойдет! Вы нам — Володю, мы вам — деньги.
Помню, в бухгалтерии ворчали, что Высоцкий попоет два часа и сразу получит аж четыреста рублей — «ничего себе, заработки!»
Л. Сигаева: «Так получилось, что Володя и не видел, когда я деньги передавала: антрепренер пристал, как клещ, я и отдала ему в артистической».
А. Аллилуев: «Перед концертом мы поехали с Людой на Малую Грузинскую… По дороге Высоцкий задал несколько вопросов о том, кто его будет слушать. Я сказал, что будет очень много молодежи, в основном медики, среди которых масса его поклонников. Он оживился, обрадовался… Потом стал жаловаться, что ему нездоровится, что «скорая помощь» стала часто дежурить во время спектакля — пошаливает сердце, нога отекла:
— Флебит развился, что ли, или как там по-вашему называется…
Я говорю:
— Володя, у вас что-то системное, раз и сердце, и сосуды. Лечиться надо. Полно друзей-медиков, отличных специалистов.
А он:
— Нет уж, или лечиться, или петь и плясать!
Доехали. Володя начал осторожно выбираться из машины. Мне показалось, что он бережет ногу, подумал: как же он будет «петь и плясать»?
Перед концертом Высоцкому захотелось выпить чашку чая, я попросил Люду ему приготовить.
Л. Сигаева: «Он тогда, действительно, чувствовал себя неважно. Я ему советовала проверить в нашем институте свой иммунологический статус. Мы поднялись наверх, я достала ему анальгин и принесла крепкого чаю. Так он с чаем всю пачку анальгина и выпил».
A. Аллилуев: «После концерта мы подошли к Высоцкому с моей сестрой Кирой Политковской (она тогда работала на телевидении и несколько раз видела там Володю). Он встретил нас уставшим и бледным, воротник батника вымок, идет прихрамывая… Несмотря на это, был очень доволен концертом, сказал, что редко случается, чтобы с залом установился такой хороший контакт Очень приятно ему было. Мы подарили Высоцкому большой букет роз, который купили перед этим».
B. Янклович: «Туда поехало много народу, Володя спел единственный раз «Грусть моя…» Я помню, что это было в каком-то институте…»
Андрей Крылов: «Эту песню Высоцкий «не пробовал» на друзьях, не пел дома, — исполнил сразу в концерте. Значит, написана буквально перед этим».
А по словам Б. Акимова, который, напомним, в то время работал с рукописями В. В., он видел текст песни «Грусть моя…» еще в январе… И еще на эту тему — из воспоминаний В. Янкловича:
«Был выездной спектакль на ГПЗ (Государственный подшипниковый завод — шефы Театра на Таганке) — «Срезки» («В поисках жанра»). Володя принес и показал мне это стихотворение — «Грусть моя…». Это было 13 апреля».
Высоцкий на концерте объявляет эту свою песню так: «Вот еще песня — «Грусть моя, тоска моя». Вариации на цыганские темы.
Шел я, брел я, наступал то с пятки, то с носка, —
Чувствую — дышу и хорошею…
Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска,
Изловчась, мне прыгнула на шею.
Я ее и знать не знал, меняя города,
А она мне шепчет: «Как ждала я!..»
Как теперь? Куда теперь? Зачем, да и когда?
Сам связался с нею, не желая.
Одному идти — куда ни шло, еще могу, —
Сам себе судья, хозяин-барин.
Впрягся сам я вместо коренного под дугу, —
С виду прост, а изнутри — коварен.
Я не клевещу, подобно вредному клещу,
Впился сам в себя, трясу за плечи,
Сам себя бичую я и сам себя хлещу,
Так что— никаких противоречий.
Одари, судьба, или за деньги отоварь,
Буду дань платить тебе до гроба.
Грусть моя, тоска моя — чахоточная тварь, —
До чего ж живучая хвороба!
Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй,
Ночью — бац! — со мной на боковую:
С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй!
Гадом буду, я не приревную!
Сохранилась единственная запись этой песни — не очень хорошего качества. Но Высоцкий хотел качественно записать эту песню для Вадима Ивановича Туманова — возможно, это было чуть позже… Не получилось — не работала аппаратура.
В. Янклович: «В эти дни Володя еще работал… Пишет «Меня опять ударило в озноб», начинает дорабатывать «Второй «Аэрофлот»… Еще до «Гамлета» он написал «Грусть моя…» — это его последнее поэтическое произведение. Я говорю это с полной убежденностью. Стихи «И снизу лед…» Володя привез весной из Венеции».
11, 12 и 15 июля — телефонные разговоры с ФРГ. Возможно, Высоцкий еще надеется, что Барбара Немчик вернется в Москву, и здесь, на месте, они оформят визы и билеты в США.
Б. Немчик: «Я задержалась в ФРГ у Романа Фрумзона. Ходила в советское посольство, но там не давали визы даже участникам Олимпиады. В Москву вернуться я не смогла. Уехала в Италию к подруге».
Высоцкий пригласил в Москву Милоша Формана (пригласил или он сам собирался приехать?). Но Форману не дали визу… Напомним, что в Калининграде в июне Высоцкий познакомился с женщиной, которая ему очень помогла, — ее звали Марина. В. Янклович: «Володя пообещал ей кинопробы… Марина была в театре, заезжала на Малую Грузинскую».
Младший сын Высоцкого Никита утверждает, что муж Марины осмотрел Высоцкого не в Калининграде, а в Москве: «Это было дней за десять до 25-го. В квартире был Валерий Янклович… Была одна женщина, которая вызвала врача…
И этот врач сказал, что человек с таким здоровьем не только выступать — жить не может… Живой мертвец! Все посмотрели на него, как на идиота. Но ведь, в принципе, он правильно говорил…
С одной стороны — внешне насыщенная жизнь: спектакли, концерты… А с другой— жить не может… То есть разница колоссальная… А за счет чего, я не знаю… Может быть, допинг?
Да, врач, которого привела женщина, сказал, что внешне человек производит нормальное впечатление, а здоровья как такового — нет».
В. Янклович: «Ведь все же знали, что Володя должен умереть… Несколько врачей говорили, что это — вопрос времени. Они знали, а Федотов помогал… Это единственный человек, которому Володя доверял полностью. А кому еще он мог позвонить в 4 утра? И Толя вставал, мчался… А у него же семья, дети…»
Оксана: «Кто такой Толя? Это человек, который в любых ситуациях пытался достать наркотик. И доставал. В такие моменты Володя ему доверял полностью.
Пытался лечить Володю. Толя был так уверен в себе, что эта уверенность передавалась другим».
В эти дни Высоцкий часто говорит о смерти — «выскочу или умру», «если со мной что-нибудь случится»… Но не только говорит… К сожалению, у нас не было, да и нет традиции завещания, как раньше говорили «духовной». А ведь это естественно — человек делает распоряжения на случай своей смерти, выражает свою последнюю волю, которая всегда считалась не только законной, но и священной…
Высоцкий в эти — уже последние свои дни — дает деньги двум женщинам, перед которыми чувствует какие-то обязательства, возвращает драгоценную брошь, взятую для Марины Влади…
A. Демидова: «У одной нашей актрисы Володя хотел купить очень красивую и дорогую брошь для Марины. Он ее взял, чтобы показать Марине. Деньги за брошку не были выплачены, и за несколько дней до смерти Володя вернул эту брошку со словами: «Пусть лучше у вас она лежит пока, мало ли что со мной может случиться…»
И еще о предчувствии смерти…
B. Янклович: «За три дня до последнего «Гамлета» (то есть
15 июля. — В.П) Володя отдал пленки разговоров с Тумановым — тогда они могли скомпрометировать Вадима — жене Годяева. Привез сам и попросил, чтобы пока эти пленки хранились у них…»
16 июля — последний концерт Высоцкого в Подлипках (то есть в подмосковном Калининграде), там где находится знаменитый ЦУП — Центр управления полетами. Скорее всего, здесь Высоцкий пообещал выступить в сеансе прямой связи с космонавтами. Этот сеанс назначен на 24 июля.
В. Янклович: «Много народу ездило на этот концерт— Оксана, Нисанов, еще кто-то…»
На своем последнем концерте Высоцкий очень много рассказывает о Большом Каретном, о доме, в котором прошли, наверное, лучшие годы его жизни, о друзьях, о Шукшине, Кочаряне, Макарове, Тарковском… Поет «Балладу о детстве»:
— Песня эта называется «Баллада о детстве» или «Баллада о старом доме» — это действительно о моем детстве и о моем доме.
А заканчивает свой последний концерт Высоцкий такими словами:
— Могу сказать одно: мне работалось здесь очень удобно, я разошелся и сейчас меня еле остановили… А сейчас я вас благодарю. Всего вам доброго!
В. Нисанов: «Да, я был на последнем концерте Володи, много фотографировал…»
И. Шевцов: «О концерте в Калининграде (в Подлипках. — В. П.) — последнем, как оказалось, в его жизни — вспоминал очень недобро:
— Они везли меня в машине, и баба оборачивается и спрашивает: «Владимир Семенович, а правда, что…»
Правильно сказал Валера Янклович — это все равно, что лезть в личную жизнь…»
17 июля— последний зафиксированный телефонный разговор с Парижем, — следующий звонок будет 25-го числа. Но это разговоры по автоматической телефонной связи, а В. В. мог заказать разговор с Парижем… Мог позвонить и от Нисанова.
18 июля— последний «Гамлет». Этот день Высоцкого известен более или менее подробно…
Утром на Малую Грузинскую приезжает Игорь Шевцов. Дня за два до этого он позвонил Высоцкому. В. В. сказал, что снимать «Зеленый фургон» не будет. И Игорь приехал обсудить ситуацию, для него это серьезный удар…
И. Шевцов: «Он открыл дверь, улыбнулся — очень характерная ироническая полуулыбка-полуусмешка.
— Заходи. А ты похудел.
— Да ты что-то тоже осунулся, Володя.
Все время приходили и уходили друзья, все вокруг него двигалось, жило. Возникали и гасли какие-то темы, большинство из которых мне были незнакомы и непонятны.
Особенно живо реагировал он на какие-то неприятности, случившиеся у одного из самых близких его друзей — Вадима Туманова. Стал мне рассказывать подробности, злился и хохотал одновременно. Он судорожно соображал, кому может позвонить, чтобы вмешаться, помочь, и страшно сожалел, что уже нет генерала Крылова, с которым Володя дружил. Генерал Крылов, начальник академии МВД, незадолго перед тем застрелился. Кажется, у себя в кабинете. Эта смерть, помнится, произвела сильное впечатление на Володю.
Понемногу все разошлись, мы остались вдвоем.
— Пошли чай пить, — потащил он меня на кухню, — мне мед прислали. Настоящий…
— Не буду я снимать это кино, — сказал он мне на кухне. — Все равно не дадут снимать то, что мы хотели. Если уж сценарий так мурыжат, то будут смотреть каждый метр материала.
Сказать по правде, я уже был готов к такому разговору.
— Володя, ты уверен, что твердо решил?
— Что ж я — мальчик? — снова повторил он. — Они, суки, почти год резину тянут. Я ушел из театра, договорился…
— Да обычная история в кино, Володя…
— А мне что с того, что — обычная? Так дела не делают!
— Да. Ты, наверное, прав, — я предпочел не настаивать. Это было бесполезно.
— Нам надо искать режиссера, — успокоился он. — Может, Юра Хилькевич?
— Да он начинает что-то делать сейчас. Ладно, Володя, о режиссере потом. Уговаривать тебя я не могу и не буду, но мне жалко. Могло быть хорошее кино.
Он подумал и вдруг сказал:
— А вообще-то, мне нужно снимать картину. Вот Вайнеры напишут продолжение для меня… Может быть, мне и ставить?..
— Ты все продумай. Если ты сейчас безмотивно отказываешься, — все! Больше у них никогда ничего не получишь. Скажут: «Высоцкий? — Несерьезно!»
— Да? Ты прав… В общем, поедешь в Одессу, про меня пока определенно не говори.
— И не собираюсь. Это уж твое дело. Только ты подумай все же…
— Не хочу сейчас кино. Хочу попробовать писать прозу. Потом — Любимов говорит о «Борисе Годунове».
— Пушкинском?
— Пушкин, Карамзин — монтаж такой:..
Больше о работе он не говорил. Потирая рукой правую сторону груди, вдруг стал ругаться, что у него пропали несколько бобин с записями…
— Готовая пластинка! Мне «Мелодия» предлагает делать диск, а делать нечего. Это я во Франции записывал, а они меня надуть хотели. Коммунистическая фирма, мать их так!
Дальше — калейдоскоп, из которого складывалась наша застольная беседа, — он все подливал и подливал чай. В таком виде и постараюсь восстановить отдельные высказывания, потому что та встреча была последней. <…> Он собирался в Париж.
— Ты часто можешь ездить?
— Пока да.
— А по положению?
— Вообще-то, раз в год, но Марина мне исхлопотала так. Пока дают, а дальше…
— У нее положение прочное?
Он махнул рукой, усмехнулся:
— Это сначала она: «Россия! Родина!» Ностальгия… Но — быстро все поняла. Теперь в обществе «Франция — СССР» не бывает вообще, а у меня с ними — говорить нечего.
…Презрительно отозвался о врачах:
— Советы их один другого стоят! Они же не лечат меня, падлы, а только — чтоб потом сказать: «Я лечил Высоцкого».
Хвалился, что сделал две песни для картины, которую снимает Гена Полока, а потом вдруг сказал:
— Я откажусь у него сниматься.
— С чего?
— Не нужно мне.
— Не отказывайся. У Полоки тяжелое положение — недавно умерла мать…
— Я знаю.
— Он давно не снимал, ему обязательно надо выкарабкаться, а ты его отказом — топишь.
Он помрачнел, сказал:
— Да? Ладно, посмотрим.
Так мы пили чай на кухне, болтали. Он был тих, улыбался, все потирал правую сторону груди, как бы массировал, а потом стал нетерпеливо поглядывать на дверь.
— Ну, я пойду наверх, — наконец поднялся он, — вечером спектакль, а сейчас — туда… Пойдешь?
Я отказался. (В. В. поднялся к Нисанову. — В. П.)
— Ладно, — он не настаивал. — В общем, как договорились. Я возвращаюсь из Парижа, ты — из Одессы. Звони — расскажешь, что и как…»
Это последний разговор, подробно записанный И. Шевцовым — по свежей памяти, сразу после смерти Высоцкого — в августе 80-го.
Из этого разговора следует, что Высоцкий и Любимов обсуждали планы на следующий год. Юрий Петрович позже говорил, что В. В. должен был играть Годунова… Так что решение на полгода или на год уехать в США было не окончательным…
Г. П. Падва: «Я был у Высоцкого днем, перед последним спектаклем… Может быть, в двенадцать, может быть, в час дня… Хорошо помню, как это было… Мы должны были обговорить один вопрос, я приехал. И застал Володю в очень тяжелом состоянии… Я уехал, мы с Валерой Янкловичем перезванивались:
— Я не знаю, сможет ли он сегодня играть… Ладно, приезжай в театр».
«Обговорить один вопрос…» — обсудить: нужно ли подавать кассацию на решение ижевского суда о выплате денег, полученных Высоцким за концерты, которые не состоялись… Неизвестно, успел ли В. В. сам заплатить эти деньги…
В. Янклович: «Володя приехал в театр, ему было плохо… Он же перед началом «Гамлета» сидит на сцене… А тут ушел со сцены и прибежал ко мне в кабинет:
— Федотов не приехал?..
Я вызвал Годяева, он приехал. У него наркотика не было, Игорь решил обмануть Володю — сделать ему витамины…»
Г. Падва: «Вечером я приехал в театр и был совершенно потрясен — эта сцена у меня до сих пор перед глазами, — когда увидел Володю. Собранный, подтянутый он спускался по лестнице, которая около буфета… А всего несколько часов тому назад… Володя немного смутился, потому что мы были не настолько близки…
— Генрих, ты понимаешь, у меня было такое состояние…
— Да ерунда…
Но мы так и не поговорили…»
В. Янклович: «Высоцкий уже на сцене… Но подошел к кулисе, и Игорь сделал ему укол. Витамины… На пять минут ему стало легче, а потом — еще хуже».
А. Демидова: «Он очень плохо себя чувствовал. У него было предынфарктное состояние. В сцене «мышеловка» у него было какое-то время — он выбежал, хотя и должен был быть на сцене. Он выбежал за кулисы, там был врач, который сделал укол. Он вбежал абсолютно бледный, а потом, когда играл, становился красный, возбужденный, красные глаза…»
Л. Филатов: «Мы все время за кулисами готовились к выходу вдвоем, потому что много проходов всяких… Я говорю:
— Как, Володя?
— Ой, плохо! Ой, не могу…
И врачи были…»
Наталья Сайко: «Последний спектакль… Когда занавес развернулся и отгородил нас от зала, Володя сказал:
— Я так устал… Не могу больше, не могу!
— Володенька, миленький, потерпи, ну еще немножечко».
В. Янклович: «Наконец приехал Федотов. Володя еще раз убежал со сцены, Толя сделал укол… Он еле-еле доиграл… А если бы Толя не приехал? Все могло бы произойти…
Я уж не знаю, какой Федотов профессионал, но по-человечески — он ведь тащил Володю все последние годы».
A. Демидова: «Духота. Бедная публика! Мы-то время от времени выбегаем в театральный двор, а они там сидят тихо и напряженно. Впрочем, они в легких летних одеждах, а на нас — чистая шерсть, ручная работа, очень толстые свитера и платья. Все давно мокрое. На поклоны почти выползаем от усталости. Я пошутила:
«А слабо, ребятки, сыграть еще раз». Никто даже не улыбнулся, и только Володя вдруг остро посмотрел на меня: «Слабо, говоришь. А ну как — не слабо!» Понимая, что это всего лишь «слова, слова, слова…», но, зная Володин азарт, я, на всякий случай, отмежевываюсь: «Нет уж, Володечка, успеем сыграть в следующий раз — 27-го…
И не успели…»
Н. Тамразов: «Владимир Сидорович Лотов был на последнем «Гамлете», он сказал мне:
— Володя был со стеклянными глазами».
Жена Владимира Сидоровича подошла к сцене, подала цветы. Володя цветы взял, совершенно не понимая— от кого, хотя они были хорошо знакомы. Она рассказывала:
«На сцене стоял совершенно невменяемый человек. Я же подошла, подала цветы. Володя взял… Я стою с идиотской улыбкой, жду, что он как-то отреагирует… Совершенно никакой реакции».
B. Нисанов: «На последнем «Гамлете» Володе было плохо — вызывали «скорую». Я на спектакле не был, но ждал его дома, — мы договорились… И из театра все поехали ко мне».
В. Янклович: «Когда Володя приехал домой после «Гамлета», то сказал:
— Да что ж это такое? Почему они со мной не здороваются?! Я сказал: «Здравствуйте!», а они не ответили…
Мы ждали, что хоть кто-нибудь из театра приедет к нему в эти дни…»
Всеволод Абдулов в это время на гастролях в Днепропетровске. Но 18 июля он прилетает ненадолго в Москву: «Вечером я приезжаю, Володя возвращается из театра. И мы поднимаемся к Нисанову. Володя очень плохо себя чувствует, поэтому обстановка тяжелая… Там находятся — Валера Янклович, Володя Шехтман, Валера Нисанов…
Володя сидеть не мог, пытался выпить — не получилось… Потом сказал:
— Ладно, я пошел.
Пошел вниз, к себе, наверное, чтобы попытаться лечь спать… Мы остались у Нисанова. Закрылась дверь, и нависла страшная пауза. Я сказал:
— Неужели непонятно, что Володя может умереть каждую минуту? Когда Володя говорит: «Да ладно, все будет в порядке», — мы ему верим и успокаиваемся… Но ведь Володя действительно может умереть! Что будем делать? Я сам не знаю, что надо делать, но что- то делать надо…
На следующий день я улетел в Днепропетровск и прилетел в следующий раз 24 июля».
В. Янклович: «Федотов 18-го достал наркотик в последний раз, Олимпиада закрыла все каналы… И за эти дни Володя ни разу не попросил… Видно было, как его ломало, — давали ему успокаивающее. И все эти дни я — там, все эти дни…»
19–23 ИЮЛЯ
С 19 июля начинаются «последние дни», то что раньше называли — «страстная неделя»…
В. Янклович: «После «Гамлета» Володя резко переходит на водку. Началась Олимпиада, — все больницы и аптеки на строгом учете».
А. Федотов: «Володя вошел в такой запой, что ему было не до этого… Водка — это была замена. Многие ребята так делают — когда хотят соскочить с иглы, входят в запой. Но водка — неадекватная замена, она действует грубее…»
В. Янклович: «Да что — надоело?! Он тысячи раз просил, требовал! — иди и достань! А тут не настаивал… Почему? — ну что мы будем за него додумывать…»
Оксана: «Да, с наркотиками было сложно… Но вот одна девушка, которая много раз выручала Володю, мне говорила потом, что у нее было…
— У меня дома все было… Почему мне никто не позвонил?! Я бы приехала и привезла…
Хотя, конечно, это не спасение… При тех дозах, при том образе жизни, который он вел, Володя все равно бы умер…»
Отказ от наркотиков — почему? Или Высоцкий помнит о своем обещании Марине, или верит Федотову, который применяет свою методику лечения?..
В. Янклович: «Ведь он действительно не просил наркотиков в последние дни… Он это для себя решил. А если бы он взмолился, мы бы, конечно, нашли… Может, так он решил покончить с болезнью?»
Оксана: «Володя прекрасно понимал, что превратился в зависимого человека. Он очень переживал, что приходилось просить, унижаться… Самым большим желанием его в последний год было — завязать с наркотиками. И это было самое главное, потому что дальше так он жить уже не мог».
В. Шехтман: «Вот мое сугубо личное мнение… Володя хотел как? — у него же все сразу получалось, абсолютно все! И тут он хотел так же… Вот сегодня я начинаю лечиться, а завтра встану здоровым! А с этой болезнью так не бывает».
В. Янклович: «И боролся он, практически, в полном одиночестве… Потому что он еще и нас жалел. А мы — мы же на него орали, пытались воспитывать! Мы не могли его понять, а он рвался к пониманию…»
19 июля — открытие Олимпиады. Еще зимой Высоцкий говорит, что к Олимпиаде надо бы написать несколько спортивных песен. Обижается, что его не пригласили ни на одно официальное олимпийское мероприятие… Рассказывает И. Шевцову анекдот об «олимпийских мальчиках», точнее об их униформе… (Первоначально весь обслуживающий персонал обещала одеть знаменитая американская фирма «Леви Страус», но началась война в Афганистане— пришлось обходиться своим…) По словам В. Янкловича, они вместе с Высоцким смотрели открытие Олимпиады по телевизору. Еще В.В. собирается побывать в Олимпийской деревне — пропуск на 25 июля ему достал А. Штурмин.
Рано утром Высоцкий звонит Геннадию Полоке, вероятно, вспомнил разговор с И. Шевцовым…
Г. Полока: «Он позвонил рано утром, слишком рано, если учесть, что накануне вечером должен был идти «Гамлет». Его последний «Гамлет», как стало ясно потом. Он пропел мне по телефону первую песню для нашей картины. Свою последнюю песню: «Мы строим школу, чтобы грызть науку дерзко…»
Другой вариант этого разговора — впрочем, разговоров с Полокой могло быть два…
И. Шевцов: «18-го я ушел… А потом позвонил 19-го, а скорее всего — 20 июля… Он поднял трубку — я услышал что-то нечленораздельное… Я сразу же перезвонил Полоке:
— Геннадий Иванович, Володя ушел в пике. Срочно забирайте тексты песен.
В этот день Полока был в Москве…»
И дальше Г.Полока о песне для телефильма «Наше призвание»:
«Потом он подробно и напористо объяснил, как ее надо записывать, какое должно быть инструментальное сопровождение…
— Через несколько дней привезу тебе текст…»
Л. Абрамова: «День открытия Олимпиады… В этот день на Малой Грузинской был Никита. В квартире было много народу, они уговаривали Володю пойти в баню…»
Так что вполне возможно, что Никита был у отца не 15, а 19 июля.
19 июля в Москву прилетает Вадим Иванович Туманов. Но может быть, он прилетел вечером 18 июля — об этом говорил В. Абдулов…
В. Шехтман: «Вадим прилетел, привез Володе гимнастический комплекс… Едем на Малую Грузинскую, по дороге я рассказал, что «лекарства» нет — водка… Володя в плохом состоянии…
Приехали, Вадим не стал подниматься… В квартире была мать… Я поднялся к Нисанову, Володя был там. Плохой.
Вадим говорит:
— Скажешь ему потом, что я прилетел…
И мы уехали».
Чем закончился день 19 июля, мы не знаем. Известно, что ночевали на Малой Грузинской Янклович и Федотов…
А вот что происходило 20 июля, в воскресенье, известно более или менее подробно, — почти весь день на Малой Грузинской был Аркадий Высоцкий. Его свидетельства настолько важны, что приведем их полностью — так, как рассказывал он зимой 1991 года…
A. Высоцкий: «Я считаю, что это было не раньше 20 июля — дней за пять до смерти отца… Это было связано с тем, что я не совсем удачно поступал на физтех, — у меня были две четверки, и я рассчитывал на его помощь. Экзамены я начал сдавать 8 июля и почти все уже сдал…
Мама считает, что это было раньше 20-го, и датирует это приездом Нины Максимовны из Польши…»
B. П.: «Нина Максимовна приехала не позже 10 июля…»
А. Высоцкий: «Да, она была в Москве уже не первый день, я ей несколько раз звонил. Так что, скорее всего, — 20-го или 21-го, потому что все остальные дни как-то заняты.
Я приехал без звонка, потому что накануне не мог дозвониться. Приехал в половине десятого утра, позвонил снизу. Кажется, сидел там Николай (вахтер дома на Малой Грузинской — В. П.). Я поднялся, дверь открыл Анатолий Федотов, которого я видел тогда в первый раз… Мне кажется, что был еще Валерий Янклович, который в этот момент уходил. Или только что ушел, — и мне сказал об этом Федотов?.. Отец спал.
Я стал ждать. Тогда я находился в такой аварийной ситуации, — мне нужно было точно решить: будет он помогать или нет. Я, конечно, чувствовал, что там обстановка не совсем та, что пришел без звонка, — но остался ждать…
Все это я сказал Федотову, он говорит:
— Ну, хорошо, оставайся… Только вряд ли он чем-нибудь поможет…
— А что такое?
— Он в очень плохом состоянии.
— Я все же подожду, может быть, он придет в себя…
Мы немного поговорили, как дела, то да се… Но Федотов очень быстро собрался и ушел. Было, наверное, уже половина одиннадцатого. Да, он сказал, что в середине дня придет Валерий Янклович.
Примерно в это время отец проснулся. Он вышел из кабинета, увидел меня — очень удивился. Я сразу понял, что он, действительно, сейчас не в состоянии разговаривать. Но поскольку я уже пришел, а потом я просто не представлял, что делать в этой ситуации, то решил подождать, пока не придет Валерий Павлович.
И я пытался завести какой-то разговор, стал спрашивать:
— Вот я слышал, что ты из театра уходишь?
Но отец был явно не в настроении разговаривать…
Через некоторое время он стал говорить, что ему надо уйти, говорил что-то про Дом кино… Я, естественно, считал, что он пойдет искать, где выпить… И даже порывался сам сходить, потому что не хотел, чтобы отец выходил из дома…
На нем была рубашка с коротким рукавом, и в общем было видно, что дело там не только в алкоголе… А мама мне уже говорила, что с отцом происходит что-то странное, но я сам таким его ни разу не видел. Он стал говорить, что очень плохо себя чувствует, а я:
— Пап, давай подождем, пока приедет Валерий Павлович…
Он прилег. Потом стал делать себе какие-то уколы — на коробках было написано что-то вроде «седуксена»… Он не мог попасть… Все это было ужасно… Ужасно. И настолько отец был тяжелый, что я стал звонить всем, чтобы хоть кто-то пришел!
И я могу вам сказать, что я звонил практически всем. Всем, чьи фамилии я знал. Взял телефонную книжку и звонил. Не помню, что сказали Смехов и Золотухин, но приехать они отказались.
Нина Максимовна сказала:
— Почему ты там находишься?! Тебе надо оттуда уйти!
Семен Владимирович крепко ругнулся. И тоже нашел, что мне нечего там делать:
— Уезжай оттуда!
И тут позвонил Янклович и сказал, что сейчас приедет. Вернее, я ему сказал, что отец очень плохо себя чувствует, а мне надо уезжать, и тогда он ответил:
— Тогда я сейчас приеду.
Приехал он через час с сыном и кое-что привез…»
Илья Порошин: «Аркадия я увидел на Малой Грузинской. У Володи начался запой, и, видимо, кто-то попросил его посидеть там. Мы приехали. Аркадий был очень расстроенный:
— Меня надо поскорее сменить…»
А. Высоцкий: «…И кое-что привез. Это «кое-что» было завернуто в бумажку. Отец сделал такую трубочку и стал это нюхать. При этом половину рассыпал. Да, Валерий мне честно сказал, что это такое, когда стал уходить… Пробыли они очень недолго, Валера сказал, что приедет сам или Федотов.
Когда отец понюхал эту штуку, ему стало немного лучше. Он стал дарить мне какие-то вещи. Я делал вид, что очень этого не хочу, но брал, конечно… Потом он взял тетрадь и пытался что-то спеть. Текст он читал, а играть не мог, пальцы были нескоординированы. Но он пытался петь, одну песню он спел полностью, а другую не закончил. Я мало что разобрал, потому что была нарушена и артикуляция.
Я попросил его спеть какие-то другие песни, — просто чтобы его отвлечь, и было такое «сражение» в течение трех часов… Примерно в три уехал Янклович, а в шесть приехал Туманов. Да, я дозвонился до Туманова, а посоветовала это мне сделать Нина Максимовна:
— Это очень хороший друг, позвони ему, он поможет.
Я позвонил, сказал, что очень прошу приехать, что не могу удержать отца, — он хочет уйти.
— Хорошо, — сказал Туманов, — я сейчас приеду. Только ни в коем случае не давай ему выпить! Не выпускай и не давай выпить. Если очень будет рваться, — отведи к соседям.
Он назвал квартиру Нисанова.
Некоторое время мы еще спорили: идти — не идти… Пришлось идти. На десятый этаж я не поехал — боялся, что в лифте отец может спуститься вниз. И повел его направо — по-моему, к Гладкову. Я завел его, уже был вечер, потому что когда я уезжал, было шесть часов. Мы зашли, Гладков сказал: «О, Володя!» — они начали что-то говорить… Потом отец пошел на кухню, а я задержал Гладкова и сказал:
— Пожалуйста, не давайте ему выпить. Не давайте, пока не приедет его друг.
— Да не волнуйтесь, все будет в порядке…
Потом я все-таки побежал на кухню и увидел, как отец допивает из рюмки спирт… Хотя нет, я сначала позвонил из комнаты Туманову. Кто-то был дома, и мне сказали:
— Все в порядке, он уже выехал.
Я, радостный, что Туманов уже едет, пошел на кухню и увидел, что он уже выпил. Его сразу расслабило. Гладковы пытались его оставить…
— Нет-нет… Я хочу домой. Аркаша, пошли домой.
Я, конечно, страшно на Гладковых обиделся. Мы пошли домой, отец лег на диван и заснул. И тут приехал Вадим Иванович. Видимо, он выехал сразу, как только я ему позвонил. Он приехал очень быстро, но все-таки не успел.
Я еще посидел минут сорок с Тумановым, мы поговорили о том, что же делать. Я стал просить, чтобы отца положили в больницу. Сказал, конечно, что жена Гладкова дала отцу выпить. Туманов сказал все, что он об этом думает… После этого я спросил:
— Почему отца не кладут в больницу, ведь явно видно, что человек больной?
Он ответил, что они так и сделают. Что он еще раньше хотел это сделать, но уехал, а отец сбежал… А теперь он приехал и сам этим займется. Да, еще он сказал, что только-только приехал.
А еще Туманов меня наставлял:
— Вот видишь, какая это гадость… Эта водка…
В общем, говорил со мной, как с ребенком.
После этого я сразу же уехал, потому что очень перенервничал и страшно устал. Вадим Иванович говорит:
— Ну теперь иди и не волнуйся.
И тут же кому-то начал звонить…
Да, самое последнее: когда отец это принял — по-моему, это был кокаин, — он много говорил… В частности, он звал маму (Л. В. Абрамову. — В. П.)…»
Летом 80-го Аркадию Высоцкому было восемнадцать лет.
Вечером на Малой Грузинской был С. С. Говорухин. Почти полгода они с Высоцким не виделись и не разговаривали. В январе В. В. не приехал на запись (на вторую) для «Кинопанорамы».
В. Янклович: «В один из этих дней — 20-ш или 21 — го — был Слава Говорухин. Они были в ссоре. Я встретил Славу в Доме кино. Говорю:
— Поехали, Володе плохо.
Мы приехали, они поговорили. Володя пришел в себя, был очень коммуникабелен. Был в нормальном состоянии, выпивал…»
В. Шехтман: «Володя зашел с Говорухиным к Нисанову, хлопнул подряд два фужера водки… Слава еще говорит:
— Ну, Володя, ты даешь…
Да, он появился за несколько дней до смерти. Что-то по делу… По-моему, они с Володей спустились…»
С. Говорухин: «В последний раз я видел Высоцкого за несколько дней до смерти. Мы с ним были в небольшой ссоре. Я ему позвонил, мы встретились. Я хотел помириться, и он был счастлив поговорить. Разговор был у него дома, потом посидели у Валеры Нисанова. Это было 22 или 21 июля… Я его еще спрашивал:
— Будешь снимать?
— Нет, я уже передумал…»
(Речь шла, разумеется, о картине «Зеленый фургон». — В. П.)
В. Нисанов: «Я хорошо помню, что Говорухин был, но когда? Володя бывал каждый день, все дни слились…»
Это было поздним вечером 20 июля — в воскресенье. Потому что точно известно, что происходило в следующие вечера — с 21 по 24 июля.
21 июля — понедельник.
Н. Тамразов: «После 18-го числа, после последнего «Гамлета», встречаю Валеру Янкловича…
— Володя прилетел?
— Да он никуда не улетал.
— Как?! Он же мне сказал, что улетает в тайгу.
— Какая тайга?! Он в таком страшном состоянии…
— Что он, не понимает — он же может умереть! Звоночки-то были.
— Не знаю. А вот я такой напряженки могу и не выдержать.
Валера, действительно, был очень близким человеком. И все Володины трудности и беды ему приходилось пропускать через себя. Что было очень нелегко».
Одно очень важное обстоятельство последних дней — все от Высоцкого очень устали.
Оксана: «Все от него безумно устали…»
В. Янклович: «Но он, действительно, был невыносим в последнее время… А мы все были просто люди… И Оксана— тоже человек… Когда она забрала его на два дня, уже на второй позвонила:
— Валера, я больше не могу. Умоляю, заберите Володю.
И мы с Федотовым поехали и забрали».
О. Филатов: «Я видел Володю в возбуждении… Он метался, рвался — просто ревел от боли и бешенства:
— Ну сделайте что-нибудь!
Кто мог справиться с ним в таком состоянии?!»
А. Высоцкий: «И было видно, что все от него чрезвычайно устали…»
С очень небольшими перерывами все это происходило больше месяца… Не хватает человека, который мог бы сказать— все! Вернее, такого человека не было — «все же все мы были — младшие друзья…» (В. Шехтман).
«Все безумно устали»… Вот что записывает Высоцкий в «парижском дневнике» после посещения в клинике Шарантон старшего сына Марины — Игоря, который лечится там от наркомании:
«…Все хотят своего — покоя.
Врачи — избавления от беспокойного пациента — покой.
Игорь — избавления от всех, чтобы продолжать начатое большое дело. Покой.
Родители, чтобы больше не страдать. Покой.
Я — чтобы мне лучше было. Все своего и по-своему, поэтому общего решения найти почти нельзя».
И дальше — после разговора с Игорем В. В. записывает: «Я пока не могу это описать, и как мать (Марина Влади) это выдержала, и выдерживала, и будет выдерживать — не понимаю. Но положение безвыходное. Созерцать, как парень гибнет, ведь нельзя. А он-то хочет гибнуть. Вот в чем вопрос. Ушли. И весь остаток дня прожили в печали, ужасе и страхе».
Вот теперь можно попробовать представить состояние родителей Высоцкого, когда они узнают, что их сын страдает этой болезнью. Их печаль, ужас и страх… Вполне понятно, что они об этом никогда не говорили и не говорят…
В воскресенье Высоцкий не выходит из дома, в понедельник — 21-го — выезжает в предпоследний раз. Он решает как можно скорее улететь в Париж, к Марине — для этого надо получить загранпаспорт.
Оксана: «Володя не мог найти себе места — то рвался ко мне, то он должен немедленно лететь к Туманову, то к Марине, то в Америку… Он все время куда-то рвался: он хотел сам от себя убежать. Он же понимал, что это была уже не ЕГО жизнь, и что это был не ОН.
После укола были какие-то светлые мысли, но это было так недолго. Одной ампулы хватало на полтора-два часа, не больше».
В. Янклович: «У Володи было разрешение — один раз в год оформлять выезд за границу, а по этим документам он мог выезжать несколько раз в течение года. Но в это время в ОВИРе произошла смена начальства. Сняли и Фадеева, который очень помогал Володе. А новый человек на месте Фадеева говорит Володе:
— Владимир Семенович, 79-й год закончился, и вы должны все документы оформлять заново.
Володя возразил:
— Нет, я оформил разрешение на год в июле 79-го, а сейчас еще не кончился июль 80-го. Разрешение действительно до июля включительно. И в июле я еще могу выехать.
(У Высоцкого была американская виза с 5 августа, он, возможно, и собирался лететь прямо в Нью-Йорк. Но действие разрешения заканчивалось 1 августа, наверное, поэтому он решает лететь в Париж. — В.П.)
— Да, но вы знаете, у нас новый начальник, и он такие вещи не разрешает.
— Тогда дайте мне телефон вашего начальника.
— Нет, я не имею права давать телефон генерала…
— Ну тогда я узнаю по своим каналам.
Приезжает домой, я прихожу из театра. Володя рассказывает мне все это.
— Ты знаешь, у меня не хватит сил снова оформить все документы. Ну-ка, набери мне ОВИР.
Я набираю номер, Володя говорит:
— Я был у генерала, он сказал, чтобы вы к нему зашли…
Я удивился:
— Володя, но ты блефуешь?!
— Ничего, он тоже блефует.
И вот двадцать третьего или двадцать второго ему позвонили из ОВИРа:
— Владимир Семенович, зайдите за паспортом.
То есть он все рассчитал очень точно».
Валерий Павлович считает, что разговор в ОВИРе был 19 июля. Но работал ли ОВИР в субботу? Тем более это был день открытия Олимпиады…
Понедельник, 21-го, вечером — «Преступление и наказание».
В. Янклович: «Я помню, что Володя не хотел играть. Ему звонил Любимов, несколько раз звонила Галина Николаевна (Г. Н. Власова — зав. труппой. — В. П.)… Но очень проблематично, играл ли он…»
В. Нисанов: «Да, он должен был играть 21-го, но играл ли?»
М. Лебедев (актер Театра на Таганке, второй исполнитель роли Свидригайлова): «Нет, Володя в этот день не играл, — уже не мог… Но в театр, кажется, приезжал. В последнее время мне часто приходилось его заменять, в такие дни я всегда был наготове…»
Е. И. Авалдуева: «В этот день приезжает в театр не просто бледный — серый.
— Что с тобой, Володя?
— Елизавета Иннокентьевна, я скоро умру.
— Да что ты такое говоришь, Володя!
— А Галина Николаевна (Г. Н. Власова — В. П.) — здесь? Я так и не успел вернуть ее брошку…
В этот же день он и вернул брошь… А потом в театре говорили, что он ее продал».
Ю. Ф. Карякин: «Преступление и наказание» было 21-го. Это накануне моего дня рождения… Я дозвонился домой — там уже был какой-то кавардак… Не Володя подошел».
Поздно вечером Высоцкий приезжает к Ивану Бортнику.
И. Бортник: «Шла Олимпиада, спектакли начинались в 8 часов вечера. Володя приехал поздно — играл он или нет?..
— Выпить есть?
— Да нет у него, — говорит жена.
А у меня стояло немного в бутылке…
— Нет? Ну-ка, ну-ка… Ага! Вот она!
Выпил стакан водки.
— Поехали ко мне… Я достану.
— Володя, ты поддатый, оставь машину, поедем на такси.
Отобрал у него ключи, оставил дома.
Нормально себя чувствовал, приехал ко мне с Оксаной, но ее он домой отправил раньше. Как она оказалась в квартире? Наверное, у нее были свои ключи…»
Оксана: «Не Володя меня отправил, я поняла, что они запьют… И прикинулась «дохлой лисой», говорю, что у меня заболело сердце. И уехала. Подумала, что и Володя поедет за мной, а он не поехал».
И. Бортник: «Мы приехали на Малую Грузинскую. Володя принес спирт, не знаю откуда… Мы выпили, я остался у него ночевать…»
В. Янклович: «Вечером мне позвонила Оксана. Володе было очень плохо… Но вечером я приехать не смог».
И. Бортник: «Утром посылает меня: «Надо бы где-нибудь достать…» Я сходил, принес две бутылки. А в последнее время ему совсем немного надо было…
Тут Оксана устроила истерику — одну бутылку вылила в раковину…
— Уходите, вы — нам не друг…
Потом наглоталась димедролу… Я ушел».
Оксана: «Это же продолжалось всю ночь— с вечера до утра. Ваня пел какие-то песни… А — лето, все окна открыты. Вот тогда я и напилась, только не димедрола, а элениума. А Ване сказала:
— Убирайся отсюда!
Ваня Бортник… Ваня — человек и эрудированный, и интересный, и действительно талантливый актер — в общем, личность. И когда Бортника не было, Володе чего-то не хватало. Не знаю почему… Может быть, он давал Володе какой-то заряд?
Но Иван часто провоцировал Володю на то, что ему нельзя было делать. Зная Володю, он говорил ему обидные вещи. Он знал, на каких струнах играть, и делал это… А после этого случая я с Ваней не здороваюсь, более того, мы стали врагами».
В. Янклович: «Я смог приехать утром… Часов, наверное, в одиннадцать… Бортник уже выходил из квартиры… Я спрашиваю:
— В чем дело?
— Да ничего…»
И. Бортник: «Я поехал домой… Встретил Мазо. (Профессор Мазо, сосед Высоцкого, жил этажом ниже… В последнее время, вероятно, были напряженные отношения — у Высоцкого часто бывало очень шумно. — В. П.)
— «Эта (Оксана. — В. П.) еще там?
— Там…
А я уже был хорош… Поехал домой».
В. Янклович: «Бортника я встретил на выходе… Зашел, Оксана была просто в шоке…»
Оксана: «Это было ужасно… Я сказала:
— Все! Я ухожу. Или пусть он уйдет. (Он — И. Бортник. — В. П.)
— Нет, останьтесь оба. Если ты уйдешь, я выброшусь с балкона!
Я оделась, выскочила на улицу… Смотрю — Володя висит на руках, держится за прутья решетки…
Не помню, как я взлетела на восьмой этаж, как мы с Ваней вытащили Володю…»
В. Янклович: «Да он бы ни за что в жизни сам не разжал руки! Он так любил жизнь! Он до самого последнего момента думал, что обманет смерть. Что еще раз — проскочит. А все эти «попытки самоубийства», по-моему, просто — театр. «Не достанете наркотик, выброшусь из окна» — да сколько раз он это говорил».
Оксана: «Попытки самоубийства… Не то чтобы Володя этим давил— последнее время это было элементарным издевательством над ближними. Все уже так устали, что я понимаю людей, которые побудут с ним немного, а потом едут домой и говорят себе:
— Господи! Да пропади оно все пропадом!»
В. Янклович: «Когда я приехал утром 22 июля и зашел в квартиру, Володя был одет и в довольно приличном состоянии…»
22 июля — Василий Аксенов уезжает за границу В этот день Высоцкий в последний раз выходит из дома.
В. Янклович: «Двадцать второго ему позвонили из ОВИРа:
— Владимир Семенович, зайдите за паспортом.
Перед ОВИРом он заехал к сестрам в аптеку и умолял их дать «лекарство»… Потом поехал в ОВИР, получил паспорт и купил билет в Париж на 29 июля. Поехал он вместе с Оксаной…»
«…Заехал к сестрам в аптеку и умолял их…» Так что наркотики все-таки появлялись и после 18 июля. Было достаточно много врачей, которые «помогали» Высоцкому (не только врачей — медсестер, аптечных работников, военных медиков и даже работников НИИ, связанных с медициной). Причем большинство из них не знали о существовании друг друга: у одного — ампула, у другого — две… Повторим: отказать Высоцкому было очень трудно.
Оксана: «После этих таблеток я была в каком-то заторможенном состоянии, — мало что помню про этот день…»
В. Шехтман: «Как мог получить заграничный паспорт? Очень просто! Все эти дни мы еще выезжали… 20-го или 21-го утром мы были у цыгана— смотрели гитару… Утром— холодный душ, дзиньк! ампулу — и поехали. Абсолютно нормальное состояние. Но ампулы уже хватало ненадолго. Если еще было— поддерживал себя… А к вечеру почти всегда — в разобранном состоянии».
Из ОВИРа Высоцкий возвращается домой, днем к нему заезжает Владимир Баранчиков: «Все эти дни мы перезванивались с Валерой Янкловичем. 22-го Володя попросил приехать, и я приехал. Он сказал мне:
— Уже выхожу… Дозу уменьшил, чувствую себя лучше…
Он нормально разговаривал с Мариной, говорил, что взял билет на Париж…»
Марина Влади: «…И вечером 23 июля (очень многие люди ведут отсчет последних дней от 25 июля, поэтому ошибаются на один день. — В. П.) — наш последний разговор:
— Я завязал. У меня билет и виза на двадцать девятое. Скажи, ты еще примешь меня?
— Приезжай. Ты же знаешь, я всегда тебя жду.
— Спасибо, любимая моя.
Как часто я слышала эти слова раньше… Как долго ты не повторял их мне. Я верю. Я чувствую твою искренность. Два дня я радуюсь, готовлю целую программу, как встретить тебя, успокоить, отвлечь. Я прибираю в доме, закупаю продукты, приношу цветы, прихорашиваюсь…»
А. Штурмин: «Последняя неделя… Я заезжал к Высоцкому 22 июля — на короткое время… Я тогда работал в Олимпийской деревне, и меня подгоняли дела. (А. Штурмин устраивает Высоцкому и Янкловичу пропуска в Олимпийскую деревню.) Но я почувствовал, что там что-то не так…»
И. Бортник: «Я уехал… Дома сразу же лег спать. Дальше я знаю со слов Татьяны (жены Бортника).
— Володя приехал в половине шестого — абсолютно трезвый, в светлом джинсовом костюме… Постоял над тобой… «Ну как же так?» Вытащил ключи от машины и уехал…
Больше с того утра я его живым не видел…»
Что делал Высоцкий с шести до десяти вечера — точно неизвестно…
Оксана: «Как всегда, мотались по Москве. Туда-сюда… В ВТО мы пришли на пять минут. Водка кончилась, мы поехали в ресторан ВТО…»
В. Шаповалов (актер Театра на Таганке): «Моя жена видела Володю у ресторана ВТО — совершенно отрешенное лицо… Он ее не узнал».
Многие люди видели В. В. в этот день… «Ехал очень быстро по улице Горького…», «Сидел в ресторане ВТО, я к нему не подошел…», «Видела у ВТО — Володя был с остановившимися глазами…» Видели многие, и все запомнили, запомнили навсегда, потому что больше
В. В. из дома не выходил, потому что это было в последний раз…
Анатолий Бальчев: «Я встретил Высоцкого 22 июля в ресторане ВТО, Володя был в плохой форме. Он приехал около одиннадцати, мы сели за один столик, стали что-то есть… Все время подходили люди: было такое впечатление, что они его тысячу лет не видели. И все хотели выпить с Володей. Видя его состояние, я старался эту толпу отогнать…»
Оксана: «Я настолько была занята Володей, что мало что помню… Мы приехали туда на пять минут, Володя хотел купить бутылку водки. Дружников там сидел… Возможно, там был Толя Бальчев. Но за нашим столиком было так мерзко, что мы быстро ушли…»
А. Бальчев: «Потом Володя попросил меня:
— Толя, ты возьми бутылку водки с собой… Я пить не буду — будем только угощать.
Еще я хорошо помню, что у него с собой было много денег — целая пачка. И мне показалось, что он от них пытался избавиться, пытался их отдать. Как будто предчувствовал…
Да, бутылку я взял. Володя, который очень редко кому-нибудь доверял свою машину, сам попросил меня вести «Мерседес», отдал ключи:
— Давай, поехали.
С нами поехал актер Дружников. Когда мы подъехали к дому, Володя все-таки отобрал у меня бутылку:
— Я ее беру — ко мне должны приехать…
Ну а переубедить, уговорить его было невозможно.
Я приехал домой, позвонил на Малую Грузинскую. Женский голос…
— Это Оксана?
— Какая Оксана?! Это Нина Максимовна. Володя уже спит.
Я немного успокоился».
22 июля Нина Максимовна, вероятно, приезжает во второй половине дня и ждет Высоцкого…
В. Янклович: «Я видел его «Мерседес» около ВТО, но не зашел. Знал, что начинается… На следующий день Володя рассказал мне, что привел домой Дружникова, разговаривал с ним…»
В. Нисанов: «В эти последние дни Володя редко выходил из дома, но я хорошо помню, что он однажды ездил в ВТО. Привез актера Дружникова и поднялся ко мне. На кухне посадил его напротив себя:
— Давай, рассказывай про всех наших ушедших друзей… Как жили…»
Оксана: «Володя спрашивал Дружникова про Алейникова, про Чиркова… Про тех, с кем работал Алейников…» (Дочь Алейникова — жена В. Н. Нисанова. — В.П.)
В. Нисанов: «Дружников рассказывал по мере своих сил…
А потом спросил:
— Володя, а правда, что у тебя два «Мерседеса»? А правда, что у тебя квартира 120 метров?
— Да, правда…
Обыкновенная зависть… И это не понравилось Володе…
— Ну, я пошел. Валера, ты его проводишь…
И ушел к себе…»
Оксана уезжает ночевать к себе домой, остается, вероятно, Нина Максимовна…
Наступает 23 июля…
Оксана: «Последние дни… Было ощущение проходного двора. Все приезжали как бы навестить, — все время шло какое-то движение. Был даже Олег Халимонов… Два раза приезжал Леша Штурмин, все постоянно заезжали… Более или менее постоянно были Толя Федотов, Валера Янклович и Вадим Иванович Туманов…»
Л. Сульповар: «Утром 23-го в институт Склифосовского приехали Янклович и Федотов. Федотов попросил у меня хлоралгидрат — есть такое средство, которое мы назначаем при перевозбуждениях. Но даем только с помощью клизмы. Этот хлоралгидрат в таких больших ампулах — 400 миллилитров.
Федотов попросил… Янклович сказал мне, что он — реаниматолог. А я слышал от Володи, что у него есть такой надежный человек, который часто его сопровождает… Хлоралгидрат я дал…»
Хлоралгидрат обладает снотворным, седативным, и противосудорожным действием, в больших дозах вызывает наркоз с продолжительностью сна до восьми часов. При приеме внутрь всасывается быстро, обладая раздражающим действием.
Может вызывать привыкание и лекарственную зависимость.
Доза внутрь и в клизмах с обволакивающими веществами по 0,3–1,0 г взрослым.
Применяют при нарушениях сна, для снятия судорожных состояний — столбняк, спазмофилия и др. Противопоказан при нарушениях функций печени и почек, при заболеваниях сердечнососудистой системы.
Рецептурный справочник для фельдшеров и медсестер.
Л.: Медицина, 1976.
Хлоралгидрат. Высшие дозы: разовая — 2 г, суточная — 6 г.
Побочные действия: при передозировке — рвота, падение артериального давления.
Лекарственные средства, применяемые в медицинской практике в СССР. — М.: Медицина, 1989.
Хлоралгидрат угнетает процесс возбуждения, в больших дозах снижает артериальное давление. <…> В сочетании со снотворными, седативными, противосудорожными нейролептическими средствами эффект усиливается.
Клиническая фармакология. Московская медицинская академия, 1991.
Б. А. Медведев, кандидат медицинских наук, нарколог:
«Этот хлоралгидрат производится в порошке и уже в межболь- ничных аптеках разводится в определенной концентрации. Так что, скорее всего, хлоралгидрат мог быть в какой-то емкости — бутылочке, а не в ампуле. И тут главное — знать концентрацию раствора, чего мы не знаем».
Утром, наверное, был момент, когда Высоцкий остался один, — он обзванивает нескольких своих друзей и знакомых, звонит Б. Серушу — иранскому бизнесмену, своему хорошему знакомому…
Б. Серуш: «За день до своей смерти Володя позвонил мне:
— Бабек, приезжай! Мне так плохо!
Он так это сказал! Это шло у него изнутри…
Не сразу я смог приехать…»
Высоцкий в эти последние дни разыскивает по телефону Артура Макарова… Звонит одной девушке — Ирине Ш. Просит, чтобы она приехала… (Рассказы Ирины положены в основу «Романа о девочках».)
Она вспоминает: «Я приехала. Они сидели у Нисанова. Я давно не видела Володю, он выглядел просто ужасно. Пришел Федотов, принес ключи, мы спустились в Володину квартиру…
А до этого он «выбивал» мне квартиру… Спрашивает:
— Ну как с квартирой? Все в порядке?
— Да. Но у меня нет денег…
Володя открыл ящик:
— Возьми, сколько тебе надо…»
В. Янклович: «За несколько дней до смерти Володя отдает эти деньги — шесть тысяч рублей — двум девушкам, перед которыми у него были какие-то моральные обязательства. Это была его воля…»
Потом об этих шести тысячах — Высоцкий получил их за концерты в Калининграде— было много разговоров… После смерти
В. В. остались долги, их надо было отдавать…
В.Янклович: «Мы поехали в Склиф, я разговаривал с Сульповаром и со Стасом Щербаковым… С этого дня, я думаю, в квартире была Нина Максимовна, Володя был уже совсем плох. Он стонал, кричал все время… Все время накачивал себя шампанским…»
А. Федотов: «Бутылки две-три в день выпивал… Шампанское на наркоманов лучше действует…»
Б. А. Медведев: «Это бытовое представление о действии алкоголя на организм наркомана. На самом деле, все — индивидуально…»
Из Рима звонит в последний раз Барбара Немчик — на следующий день она улетает домой, в США:
«23-го днем мы разговаривали по телефону:
— Как там у вас дела?
Валера ответил:
— Сама не слышишь?
А было слышно — даже в телефон, — как Володя стонал: «А-а! А-а!»
— И так — все время?
— Все время».
Оксана: «Эти последние дни… В принципе, можно сказать, что Володя находился в состоянии агонии. Последние два дня он вообще не выходил из квартиры. По-моему, он знал, что умрет».
А. Штурмин: «Я приехал на следующий день… Володя был в ужасном состоянии. Ходил, стонал… Вначале меня не узнал. Потом узнал. Обнял.
Никогда в жизни не забуду его напряженное — твердое, как камень, тело. Они все время хотели вывести Володю из этого состояния — шампанским… А Володя все время показывал пальцем — шприц! шприц! А они говорят:
— Ничего, ничего… Еще один день, и он выскочит!»
Оксана: «На следующий день я приехала днем…
А Володя стал падать… А все сидели за столом и говорили:
— Это при тебе он так выкаблучивается… О-о… Смотри, опять упал… А тебя не было — нормально…
А вечером приехали эти врачи… Федотов все время делал уколы… Седуксен и что-то такое, что делают перед операцией. Но что конкретно, не знаю, — это же можно выяснить…
Но в принципе я Федотову говорила:
— Толя, ты мне объясни, как может реагировать организм на два совершенно противоположных препарата?!
С одной стороны, он колол успокаивающее, снотворное, а с другой — вводил тонизирующие препараты. Он делал настолько странные вещи, что даже я удивлялась:
— По-моему, происходит разлад нервной системы, — ведь ей непонятно, какую команду выполнять: не то отдыхать, не то бодрствовать…
— Да нет, — говорил Толя, — это специально так… Он как бы отдыхает, — и в то же время он — в тонусе…
— Ну, не знаю…
А Володя уже никак не реагировал».
A. Федотов: «Я его наколол седуксеном. Он был в отрубе. Я дал ему поспать. Я еще говорю:
— Да его хоть сейчас бери и уноси…
Я ему абстинентный синдром снял».
B. Янклович: «Приехали врачи из Склифа — Сульповар и Щербаков, Федотов был там… Состоялся этот длинный-длинный разговор…»
Оксана: «А вечером приехали врачи… Мы устроили такой консилиум: сейчас увозить Володю в больницу или не сейчас. Решили, что не сейчас, надо подождать два дня…»
Л. Сульповар: «Валера сказал, что Володя совсем плохой… Что дальше это невозможно терпеть и надо что-то делать… Ну, мы и поехали туда. Вместе со мной был Стас Щербаков, он тоже работал в реанимации и хорошо знал Володю. Мы приехали, состояние Володи было ужасным!»
C.Щербаков: «Ну, а наша последняя встреча, если ее можно так назвать, — вечером 23 июля. Почему мы его не взяли тогда?.. Ведь дело дошло чуть ли не до драки…
К нам в реанимацию приехал Валера Янклович (вместе с Федотовым. — В. П.) и попросил дозу хлоралгидрата. Это такой седативный — успокаивающий, расслабляющий препарат, и довольно токсичный. Дежурили мы с Леней Сульповаром, и когда узнали, в каких дозах и в каких смесях хлоралгидрат будет применяться, мы с Леней стали на дыбы! Решили сами поехать на Малую Грузинскую. Реанимобиль был на вызове, мы сели в такси.
Приезжаем, открывает дверь какая-то девушка. В нестандартном большом холле горит одна лампочка— полумрак. На диване под одеялом лежит человек и вроде слегка похрапывает. Я прохожу первым, смотрю: человек в очках… Понимаю, что не Высоцкий. Это был Федотов — тогда я в первый раз с ним столкнулся. Спрашиваю:
— А где Высоцкий?
— Там, в спальне.
Проходим туда и видим: Высоцкий, как говорят медики, в асфиксии — Федотов накачал его большими дозами всяких седативов. Он лежит практически без рефлексов… У него уже заваливается язык! То есть он сам может себя задушить. Мы с Леней придали ему положение, которое и положено наркотизированному больному, рефлексы чуть-чуть появились. Мы с Леней анестезиологи — но и реаниматоры тоже, — видим, что дело очень плохо. Но ведь и Федотов — реаниматолог-профессионал! Я даже не знаю, как это назвать — это не просто халатность или безграмотность!.. Да если у меня в зале лежит больной, и я знаю, что он умрет, — ну нечего ловить! Но когда я слышу храп запавшего языка, я спокойно сидеть не могу.
Ну а дальше пошел весь этот сыр-бор: что делать?»
Л. Сульповар: «Когда мы зашли в спальню, у Володи уже были элементы «цианоза» — такая синюшность кожи. Запрокинутая голова, знаете — как у глубоко спящего человека, особенно выпившего, западает язык… У такого человека почти всегда губы синюшные, синюшные пальцы… Мы положили его на бок, придали правильное положение голове, чтобы язык не западал… Прямо при нас он немного порозовел.
Стало ясно, что или надо предпринимать более активные действия — пытаться любыми способами спасти, — или вообще отказаться от всякой помощи…
Что предлагал я? Есть такая методика: взять человека на искусственную вентиляцию легких… Держать его в медикаментозном сне несколько дней и вывести из организма все, что возможно. Но дело в том, что отключение организма идет с препаратами наркотического ряда. Тем не менее хотелось пойти и на это. Но были и другие опасности.
Первое: Володю надо было «интубировать» — то есть вставить трубку через рот. А это могло повредить голосовые связки. Второе: при искусственной вентиляции легких очень часто появляется пневмония, как осложнение… В общем, все это довольно опасно, но другого выхода не было».
С. Щербаков: «Я однозначно настаивал, чтобы немедленно забрать Высоцкого. И не только потому, что тяжелое состояние, но и потому, что Высоцкому здесь просто нельзя быть. Нельзя!
Федотов сказал, что это нужно согласовать с родителями — хотя зачем в такой ситуации согласовывать с родителями?! Сульповар позвонил. По-моему, он говорил с Ниной Максимовной, она сказала:
— Ребята, если нужно, конечно, забирайте!
Интересно, помнит ли она этот разговор?»
С. Щербаков: «Но дальше все уперлось в то, что у него через неделю самолет.
Тогда стали думать, что делать сейчас? Забрать к себе (в институт Склифосовского. — В. П.) — это практически исключалось. Потому что к Высоцкому не только в реанимации, но и в институте тоже относились уже очень негативно. Особенно — руководство, потому что они понимали, что институт «курируют» сверху. Да еще совсем недавно была целая «наркоманная эпопея» — по этому делу несколько наших сотрудников попали за решетку. Так что на неделю никак не получалось, но дня на три мы могли бы его взять…
Два-три дня подержать на аппарате, немного подлечить… Леня Сульповар говорил вам, что интубирование создает угрозу голосовым связкам, — но что говорить о потере голоса, если вопрос стоит о жизни и смерти?! А пневмония как осложнение при лечении на аппарате, во-первых, бывает не так уж часто, а во-вторых, ее можно избежать… Конечно, отдельный бокс— это идеальный вариант, но какой бокс?! Вот я вспоминаю нашу старую реанимацию… У нас был один большой зал — наш «центральный цех», как мы его называли. Там было пять или шесть коек. Потом — ожоговый зал, чуть поменьше. И была проходная комната, где стояла одна койка, — ну какой это бокс? Бокс — это что-то отдельное, с отдельным входом…
Так что вопрос стоял, главным образом, о длительности… Мы же видели, в каком он состоянии: в глубоком наркозе плюс асфиксия… Это однозначно — надо забирать. Если бы шла речь о любом другом — даже о пьянчужке на улице, — забрали бы, да и все! А тут все уперлись: по-моему, каждый хотел сохранить свою репутацию».
Л. Сульповар: «И мы сказали: Володю сейчас забираем. На что нам ответили, что это большая ответственность и что без согласия родителей этого делать нельзя. Ну что делать — давайте, выясняйте… Володя был в очень тяжелом состоянии, но впечатления, что он умирает, не было».
С. Щербаков: «Федотов вел себя почему-то очень агрессивно — он вообще не хотел госпитализации. Вначале ссылался на родителей, а потом говорил, что справится сам… Я говорю:
— Да как же ты справишься! Практически ухайдокал мужика!
Я тогда сказал все и, по-моему, в достаточно грубой форме. Леня Сульповар… Мне тогда не очень понравилась его позиция, — он немного пошел на поводу у Федотова… А Валера Янклович, кстати, это единственный человек, который, по-моему, знает все и о жизни, и о болезни, — или Валера доверял нам, или еще что, — но я не помню каких-то его вставок… И я тогда понял, что от меня мало что зависит. Немного сдался что ли…»
В. Янклович: «Стас Щербаков считал, что надо немедленно везти Володю в реанимацию. Федотов — что этого делать не надо. Леня Сульповар склонялся то в одну, то в другую сторону…»
A. Федотов: «Вопрос был такой… Они хотели провести его на искусственном аппаратном дыхании, чтобы перебить дипсоманию. (Дипсомания — периодическое влечение к пьянству и запоям на фоне подавленного эмоционального состояния. — Б. А. Медведев.) Чтобы Володя прекратил пить… Ну снимем мы физическую зависимость, но мы не можем устранить психическую зависимость…»
С. Щербаков: «Потом говорили о самом оптимальном, на мой взгляд, варианте — пролечить Высоцкого у него на даче. Эту тему мы с Леней обсуждали, когда еще ехали в такси… Ведь ситуация из рассказа Валеры была достаточно ясной. Не афишируя, пролечить Высоцкого на даче, и пролечить на достаточно высоком уровне. Но в случае чего, — юридически мы бы отвечали сами, — ну а что было делать?! Ведь практически все наши контакты были на грани дозволенного и недозволенного. И в Склифе мы всегда его проводили под каким-то другим диагнозом…
Как лечить на даче? Есть такой метод, — обычно мы его применяем при суицидальных попытках, — когда человек пытался повеситься… Таких больных, и наркотизированных тоже, мы ведем на аппарате и на релаксантах. Причем используются препараты типа кураре. Вы знаете, что стрелы с ядом кураре обездвиживают животных. Так и здесь: все мышцы обездвиживаются, кроме сердечной. И я предложил — провести Высоцкого на аппарате, на фоне абсолютной кураризации. Разумеется, с какой-то терапией: что-то наладить, подлечить, подкормить…»
B. Янклович: «Они предлагали еще какую-то совершенно новую методику с применением кураре… Такого еще никто в Союзе не делал. Они предлагали привезти аппарат на дачу… И все должны были около Володи дежурить — разговаривать с ним…»
C. Щербаков: «Какие тут сложности? Очень трудно уловить момент, когда больной приходит в сознание… И, естественно, начинается возбуждение. Ну, представьте себе — к вам возвращается сознание, и вдруг вы видите, что у вас изо рта торчит трубка?! Человек не знает — жив он или мертв… Иногда спрашиваешь такого больного:
— Вы знаете — на этом вы свете или на том?..
Вторая сложность: психическое состояние больного, когда он уже придет в сознание. Нужно постоянно его настраивать, то есть кто-то постоянно должен быть рядом.
Так вот, мы хотели привезти аппарат на дачу — и особых проблем не было, взяли бы и привезли. Аппаратов тогда уже было много, — никто бы и не заметил. Хотели набрать бригаду опытных ребят— я, Леня, еще несколько человек… Конечно, это не положено, но… Люди же должны когда-то отдавать и рисковать ради этого.
Но все это поломал Федотов:
— Да вы что! На даче! Нас же всех посадят, если что…
Короче говоря, все время чувствовалось, что он не хочет, чтобы забирали Высоцкого. Не хочет! И даже непонятно — почему?.. Что, он считал себя профессиональнее нас? Об этом и речи не могло быть, после того, что мы увидели в спальне. Мы пытались у него узнать: что он делает, по какой схеме… Федотов не очень-то распространялся, но мы поняли, что от промедола он хочет Перейти к седативным препаратам — седуксен, реланиум, хлоралгидрат… В общем, через всю «седативу», минуя наркотики. Но это неправильная позиция! И теперь абсолютно ясно, что Высоцкого просто «проспали», как мы говорим… Да Федотов и сам рассказал об этом…»
Л. Сульповар: «И мы договорились, что заберем Володю 25 июля. Мы со Стасом дежурили через день».
B. Янклович: «Они не взяли Володю в этот день… Боялись сделать ошибку, а Федотов все брал на себя — и делал… Его методика, какая бы она ни была, но она работала. Я не знаю, какие препараты использовал Федотов, но ведь Володя спал, и это хоть как-то приводило его в норму.
Было решено, что Сульповар и Щербаков заберут Володю в больницу 25 июля. А когда человек в больнице, всегда есть какая-то надежда…»
C. Щербаков: «В общем, исходя из того, что Высоцкого надо подготовить к 1 августа (на самом деле — к 29 июля. — В.П.) и что его можно взять только на два-три дня, мы решили забрать его через день — то есть 25 июля».
Оксана: «Врачи не взяли. По-моему, они испугались. Они же прекрасно все понимали. Представьте, Высоцкий умирает у них в отделении или у них на руках…
Хотя это действительно были хорошие врачи».
A. Федотов: «Они были недолго, ну с час, наверное, посидели… В этот вечер никого больше не было. Вечером я уехал, Валера остался у него».
B. Янклович: «Федотов уехал, я остался ночевать… По-моему, Оксана тоже ночевала… Спал? Так: то спал, то просыпался…»
24–25 ИЮЛЯ (НОЧЬ)
Последний день жизни Владимира Высоцкого… А людям, которые были в тот день на Малой Грузинской или приезжали туда, день казался более или менее нормальным… Нормальным для состояния В.В. в такие периоды… Теперь создается впечатление, что все как будто оцепенели. Какая-то трагическая беспомощность… И какой-то трагический рок в этих последних днях.
В. Янклович: «Володя задремлет на минутку — и снова бегает по комнате… Попросил Оксану посидеть около себя при Нине Максимовне — она приехала рано утром…»
Оксана: «На следующее утро приехала мама… Я приехала или ночевала? Валера, все эти дни и ночи — как один кошмарный сон, у меня все это слилось, спеклось в один комок…
Наверное, ночевала… Каждый час Володя просыпался, ходил по квартире… Я или ходила вместе с ним, или делала теплую ванну… Уже не знаешь, что делать, чем помочь?.»
В. Янклович: «Утром я уехал на работу, Оксана осталась… А меня сменила мать, она пришла… Володя все время ходил по комнате, метался, стонал… Рвался куда-то… Мы поставили кресло у двери…»
Оксана: «Утром я сходила на рынок, купила клубники и немного покормила его клубникой со сливками…»
В. Янклович: «Оксана принесла ягоды. Как сейчас помню, кормила его клубникой со сливками. Была мать… Оксана никогда не оставалась при Нине Максимовне, а в тот день осталась… Вот тогда же Володя посмотрел на меня совершенно ясными глазами и сказал:
— Вот, а ты говорил, что мать ее никогда не примет..
Я говорю:
— Нет, Володя, этого не может быть…»
Оксана: «Кто-то пришел, надо было сделать чай… А Нина Максимовна говорит:
— Нет-нет… Я сама сделаю… Вы идите к Володе…
Володя ходил, стонал, кричал… И я ходила вместе с ним…
Потом я сделала теплую ванну — это снимает ломку… Его же ломало, он все время метался, он места себе не находил…»
В. Янклович: «Мы поставили кресло у двери… Приезжал Туманов, был Сева, Толя Федотов… Володя рвался, пытался выскочить на площадку… Мы ему наливали в рюмку чай, а края мазали коньяком…»
В. Янклович: «За эти дни он находил, наверное, много десятков километров… А в день накануне смерти Володя задыхался, стонал, все рвался куда-то… Практически в полубессознательном состоянии… И вдруг подходит ко мне, смотрит на меня совершенно ясными глазами и говорит:
— Ты знаешь, я, наверное, сегодня умру…
Тут я не выдержал…
— Как тебе не стыдно! Посмотри, сколько людей крутится вокруг тебя! Как тебе не стыдно бросаться такими фразами. Успокойся, приляг… Ведь у всех — силы уже на исходе…
А я, действительно, был на исходе сил. Ведь все остальные более или менее менялись, а я практически круглые сутки был с ним…»
Оксана: «Володя знал, что он умрет… У него болело сердце. Я сказала Федотову:
— Толя, у него болит сердце.
— С чего ты взяла?
— Но он же все время хватается за сердце. Я же вижу, что оно на самом деле у него болит.
— Да ладно, он такой здоровый, — еще нас с тобой переживет.
А Володя сел в кресло и говорит:
— Я сегодня умру.
— Володя, что ты всякую ерунду говоришь?!
— Да нет. Это вы всякую ерунду говорите, а я сегодня — умру.
То есть Володя все предчувствовал, все точно знал…»
В. Абдулов: «24 июля я снова прилетел. Была прекрасная погода, а я метался по Днепропетровску, пытаясь достать билет… Все-таки достаю билет в олимпийскую Москву, что было очень сложно…
Прилетел еще в первой половине дня, сразу поехал к Володе. Он нормально ходил… Ну, нормально для его состояния. Но все время хватался за сердце. Я говорю:
— Ну, Володя, уж сердце у тебя было самым крепким органом, — и ты видишь, что творится!
— Ну, хорошо… 27-го у меня последний «Гамлет», после этого сразу поедем в Одессу, — и все будет в порядке…
Там начинались съемки «Зеленого фургона» (? — В. П.), мы уже говорили, что будем снимать в любимых местах, вспоминали Санжейку…
(Вполне вероятно, что Высоцкий говорит это, чтобы сделать приятное своему другу, — он давно отказался от идеи постановки фильма… У него был билет в Париж на 29 июля. — В.П.)
Потом приезжали люди от космонавтов… Я вышел на улицу, встретил их… Сказал, что Володя плохо себя чувствует, что он сегодня не сможет…»
В это время на орбите работали космонавты Леонид Попов и Валерий Рюмин, а 24 июля произведен запуск корабля с Виктором Горбатко и вьетнамским космонавтом Фам Туаном.
В. Абдулов: «А они говорят:
— Как? Мы же договорились! Там люди ждут! Это же прямая связь с космосом и ребята на орбите ждут!
Я говорю:
— Вы поймите, Володя сам переживает по этому поводу… Он очень хотел. Но это просто невозможно!»
(На 24 июля назначен прямой сеанс связи с космосом. В.В. обещал принять участие в этом сеансе. — В. П.)
В. Янклович: «Приехали от космонавтов… Мы с Севой внизу им сказали, что Володя в больнице… Они, вроде, ушли. Но эти люди нам не поверили и через некоторое время вернулись. И поднялись на восьмой этаж. К счастью, в это время Володя не стонал… Вышла Нина Максимовна и сказала, что Володи нет дома. Тут они ушли окончательно».
Ю. Карякин: «Я откуда-то знал, что Володя в эти дни должен был петь для космонавтов, — прямая связь с космосом…»
В. Янклович: «Ну, вот… После этого сидим мы все… Я караулю у дверей, чтобы Володя не выскочил, Сева сидит на диване…
— Давайте что-то решать! Может быть, его все-таки положить в больницу?!
Я все время — к матери:
— Ну что, Нина Максимовна, будем сдавать в больницу?!
Я тогда говорил, что не надо ждать завтрашнего дня… А Володя же мне сказал:
— Не дай Бог! Не дай Бог, если ты меня отправишь в больницу. Все — между нами все кончено!
Поэтому и просили Нину Максимовну, чтобы она взяла это на себя…
И к Севе:
— А ты-то что молчишь?
Но Сева был тогда после аварии — немного заторможенный…»
После шести приезжает Федотов.
A. Федотов: «Я приехал с дежурства. Была Нина Максимовна… Я взялся за пульс — это было часов в шесть… Ну, думаю, надо «лекарство» привезти…»
В этот же день на Малую Грузинскую звонит Валерий Золотухин. Приведем запись из его дневника:
«…К телефону подошел:
— Это Дима, врач. (Вероятно, Толя. — В.П.) Вы меня не знаете. Володя спит.
— Как вы думаете, сколько он будет спать?
Тот засмеялся:
— Думаю, что целый день.
— Передайте ему, как он проснется, текст телефонограммы следующего примерно содержания: Геннадий Полока и Валерий Золотухин просят его очень вспомнить молодость и, как встарь: под единое знамя соединиться в общей работе.
— Хорошо, я ему это обязательно передам.
Так вот: эскулап ошибся. Володя не проснулся, а в 4 часа утра заснул навеки… обширный инфаркт… атеросклероз… аорты сердечной… и т. д.»
B. Абдулов: «Я был до вечера. Уехала Нина Максимовна… Вечером у меня была репетиция на дому у одного режиссера… Когда я уехал, оставались Янклович, Федотов и еще одна девушка…»
В. Янклович: «Федотов приехал… В 10 часов вечера уходит мать.
В 11 — Сева. До этого я ездил в театр, меня освободили от работы…»
Оксана: «Меня больше всего поражало и обижало — никто не оставался! Приехали, посидели, поели, попили чайку — и пошли домой. И все прекрасно! Никому не хотелось сидеть с Володей и не спать ночами… Все устали от этого, — ведь у всех были свои проблемы, своя жизнь…»
В. Янклович: «Внизу, ниже этажом, жил профессор Мазо — уролог, хирург. На следующий день ему предстояла операция. От него звонили несколько раз. Это было вечером…»
Оксана: «Главное было — чтобы Володя не кричал… Люди уже осатанели от этого… А операция? Могло и не быть у Мазо никакой операции… Все замечательно, когда Володя здоровый, можно пригласить его в гости…
— Вот. Сам Высоцкий…
А когда Володя умирает?
— Или пусть замолчит, или увези его к себе!
Они же постоянно звонили: то шубу зальют им, то еще что…
— Прекратите орать! Дайте нам выспаться! Ты что, ничего не можешь сделать?»
В. Янклович: «И вот тут был звонок от Мазо… И Федотов хотел привязать ему ноги простынями, чтобы он не рвался и не бился головой… Мы его перенесли в большую комнату на маленькой тахте… Федотов его наколол… Позвонила жена Мазо:
— Валерий Павлович, я вас очень прошу… У мужа завтра операция…»
Оксана: «От него все действительно устали… Они взяли и привязали его простынями… Ну как привязали… Прибинтовали простынями к этой узкой тахте, чтобы он не рвался. То есть простыни обвязали вокруг кровати. Потом сели на кухне, выпили по рюмочке, вздохнули грустно. И когда все ушли, бутылка осталась на кухне — недопитая.
Я сижу, плачу над ним. Володя успокоился, я его развязываю… И вдруг он открывает глаза — абсолютно нормальные, ясные…
— Оксана, да не плачь ты. Пошли они все…
А потом:
— Вот я умру, что ты будешь тогда делать?
— Я тогда тоже умру…
— Ну тогда — ладно… Тогда — хорошо…»
В это время на Малую Грузинскую приезжает Аркадий Высоцкий.
А. Высоцкий: «Прошло три-четыре дня, и я решил возобновить попытку… Я знал, что отец болен, но не думал, конечно, что это кончится так трагически… В этот момент я уже четко понимал, что не поступил, — надо было что-то решать с институтом… И только вмешательство отца могло помочь. Это было двадцать четвертое число, у меня уже было собеседование, и мне сказали, что я не прошел. Я поехал к нему поздно, часов, наверное, в десять.
Мне было страшно неудобно… Я долго стоял в подъезде, видел, что все время выходят какие-то люди — явно знакомые лица, но они, конечно, меня не замечали. Минут сорок я простоял в таком состоянии, потом решил подняться. Звонил по телефону каждые пять минут, никто не брал трубку…
Я поднялся. Дверь открыл Янклович. В квартире был Нисанов — это я видел точно. И у меня такое впечатление, что был Игорь Годяев, потому что я видел из двери весь коридор… Когда Валерий Павлович увидел меня, он начал потихонечку оттеснять меня от двери… Но я увидел, что за его спиной прошел отец, спрашивая:
— Кто там?
И было видно, что он чувствует себя еще хуже, чем в прошлый раз… А меня обозлило, что все они тогда (20 июля. — В. П.) отца бросили, и я сделал попытку зайти в квартиру. Обозлило и то, что Туманов сказал, что они не хотят класть его в больницу… Так я понял, что не хотят… И я хотел зайти и как-то поучаствовать, но Янклович довольно настойчиво— без грубостей, конечно, — вытеснил меня на площадку… Закрыл за собой дверь и стал говорить, что сейчас они повезут его в больницу… Что все это очень тяжело…
Янклович откровенно говорил, что отец колется, он не считал нужным от меня это скрывать… Минут десять мы постояли… Он сказал, чтобы я не волновался… Чтобы спокойно ехал домой, а утром позвонил… Это было, наверное, уже ночью— часа за четыре до смерти отца…
Оксаны в тот момент не было — по крайней мере, не было в поле моего зрения. А если бы она была, то она была бы с отцом… В тот момент там не пили, — по крайней мере, никакого буйного веселья там не было…
Но там уже была какая-то истерика, произошел какой-то скандал… У Валерия Павловича прыгала челюсть».
Оксана: «Никакого скандала там не было. Может быть, приходил Мазо, а я куда-то вышла? Но скандала точно не было. И уж никакого буйного веселья в эти дни и быть не могло».
А. Высоцкий: «Конечно, я понимаю, что все они очень по-разному относились к отцу в эти дни. Одно было общим — все от него смертельно устали… Но кто-то продолжал хладнокровно тянуть деньги… А кто-то искренне переживал… Вот что я точно знаю: Игорь Годяев переживал по-настоящему, — я это видел потом. Валерий Павлович тоже переживал по-своему, — он рыдал 25-го возле отца…»
После этого, а может быть, чуть раньше, Федотов уезжает: «Я поехал на Бауманскую — к своей знакомой… Пробыл там часа два, а потом вернулся на своей тачке…»
В. Абдулов: «После репетиции я поехал на Варшавку. Позвонил на Малую Грузинскую примерно в час ночи… Валера сказал:
— Володя успокоился, я сейчас поеду домой.
Я говорю;
— Хорошо. Я вот по этому телефону — звони в любой момент».
Б. Серуш: «В этот день Володя позвонил мне…
А вечером канадский посол, который пробыл в Союзе 14 лет, давал у себя дома прощальный прием. И мы с женой поехали к Белорусскому вокзалу купить цветы. Проезжаем мимо Володиного дома, машина стоит. Я говорю:
— Наталья, Володя звонил сегодня, надо к нему заехать, он плохо себя чувствует…
Прием закончился очень поздно, примерно в час ночи. А на улице была такая духотища! Той ночью было очень и очень душно… И моя жена говорит:
— Не могу — мне плохо. Лучше ты к Володе завтра заедешь, а сейчас поедем на дачу.
А на даче не работал телефон».
В. Янклович: «Я уехал домой во втором часу ночи… Мне надо было отдохнуть, привести себя в порядок, — у меня уже сил не было… Все это длилось почти неделю… Я все время ждал Федотова…
Перед отъездом мы с Федотовым перенесли Володю из кабинета в гостиную, поставили тахту перед телевизором…»
Приезжает А. Федотов: «Валера уехал… А Володя как всегда: «А-а… О-о…» Ладно, думаю, может, перебесится… Но ночь у него была очень хреновая — надо было взять и увезти в больницу… Почти всю ночь не спал… Потом он попросил водочки, я, честно говоря, тоже с ним засадил… Рюмочку. Но я же измотанный, уставший — слабость… Час, два… Володя все маялся…»
В. Нисанов: «Примерно в два часа ночи мне позвонил Федотов:
— Принеси немного шампанского. Володе нужно.
Я принес шампанское и ушел спать».
Оксана: «Не знаю почему, но Толя Володину кровать, на которой его и прибинтовали — нет, я уже все развязала… Эту кровать он перенес из маленькой комнаты в большую. Один перенес, и Володю перенес туда — и положил туда… По-видимому, он что-то такое успокоительное колол… Или дал выпить? Я не знаю, но Володя все время стонал… Все время какие-то звуки. А тут очень быстро прекратились всякие звуки… А перед этим у него было абсолютно ясное сознание. Он говорит:
— Ну чего ты плачешь? Не плачь, все будет нормально…
— Володя, я пойду посплю!
— Ну иди поспи…
А перед этим Толя говорит:
— Я сегодня останусь, ты сегодня отдохни.
А я же все эти ночи не спала! И какие это были ночи! То я с балкона его вытаскивала — сейчас он бросится… То в туалет водила, то в ванную… То бегала к таксистам шампанское покупать, если ему нужно было…
И вот я пошла спать, говорю Толе:
— Толя, ты не будешь спать?
— Я посижу, ты иди поспи…
(По всей видимости, последние слова Высоцкого были обращены к Оксане: «Иди поспи…» — В. П.)
И я пошла… А тут прекратились всякие звуки — поэтому я и заснула. Потому что мертвая тишина! Ну, думаю, — Володя заснул, и я могу поспать…»
А. Федотов: «Час, два, три… Володя все маялся. Я уснул, может быть, часа в три… Прилег и, видимо, уснул… Где-то с трех до половины пятого, — в этом промежутке умер… Меня как будто подбросило… Руки еще теплые, пульса нет, зрачки не реагируют… Во сне — инфаркт… Судя по клинике — инфаркт…»
С А. П. Федотовым было несколько разговоров о последних часах Высоцкого. Приведем еще один его рассказ:
«Я сделал укол снотворного… Час, два… Володя все маялся… Потом затих. Ну, думаю, уснул… Он уснул на маленькой тахте, которая тогда стояла в большой комнате…
А я был со смены — уставший, измотанный. Прилег и уснул — наверное, часа в три.
Проснулся от какой-то зловещей тишины — как будто меня кто- то дернул. И к Володе! Зрачки расширены, реакции на свет нет. Я давай дышать (делать искусственное дыхание «рот в рот». — В.П.), а губы уже холодные… Поздно».
Оксана: «И вот я пошла спать. Леша… И как мне показалось — прошло одно мгновение! Как бывает, когда глаза закрыл, сразу заснул, а тебя тут же разбудили. Вот такое состояние… Но, наверное, прошло часа два или час… Ну очень мало времени, потому что я ушла спать часа в два… Я заснула, потому что наступила мертвая тишина…
Мне кажется, что как только я заснула, влетел Толя:
— Оксана! Володя умер!
Я ничего не понимаю, вскакиваю и бегу туда, вижу — лежит Володя.
— Толя! Давай делать искусственное дыхание!
— Все! Ему уже поздно!
То есть он дал ему это лекарство — и заснул! И здесь, на диване в большой комнате и уснул. А когда проснулся — увидел, что Володя уже мертвый. Значит, минут сорок прошло.
А может быть, все это было и не так— это я сейчас анализирую…
Так… Когда я ушла, Володя еще не спал, он мне сам сказал:
— Пойди отдохни…
Толя тут же перенес кровать из кабинета, маленькая кровать такая — тахта. Он ее поставил в большой комнате, перевел Володю. Он поставил ее от телевизора — ногами к двери. А сам лег на диван. Уснул. И, видимо, Володя быстро умер…
И когда я влетела в комнату, я взяла Володю за руку. А когда я отняла свою руку, остались отпечатки моих пальцев. То есть на его руке остался след. Он уже не был теплый, он был холодный! Все! Уже покойник!
И у него были открыты глаза! То есть Володя не спал, когда умер. Значит, он умер не во сне… Вот так…
Конечно, Володя умер от скопления всего — тут масса причин… А то, что Толя дал это лекарство, — может быть, только толчок…»
Приведем еще один — более поздний рассказ Оксаны Афанасьевой о последних часах Высоцкого: «Вот что я вспомнила! Ведь наш последний разговор был в кабинете! Володя остался лежать там, на этой маленькой кровати…
— Ну как ты себя чувствуешь?
— Нормально. Ты иди поспи.
А почему Володя оказался в большой комнате? Может быть, он его раньше перенес? (Об этом же говорит и В. П. Янклович.)
В столовой оставалась недопитая бутылка водки… А в большой комнате она стояла уже пустая. Толя ее допил. И может быть, он хотел посмотреть телевизор? А может быть, в шоке — после смерти перенес его туда… Но зачем? Он же ко мне не сразу прибежал…
— Толя, надо делать искусственное дыхание!
— Поздно! Я уже пробовал. Я уже пытался все сделать.
Володя был уже холодный. И даже чувствовался легкий сладковатый запах. Значит, прошло часа полтора-два».
А. Федотов: «Судя по клинике, был острый инфаркт миокарда… Я — будить Оксану! Сам растерялся, конечно. А она — в истерику! Раза три в обморок падала. Я совладал с собой— по щекам ее… Водой отливал… Я понимал, что лишних людей тут не должно быть:
— Ну-ка, давай — собирайся быстренько!
Отправил ее…»
Оксана: «Толя все это выдумал. Я никуда не уезжала, я осталась. Толя ведь — истерик. Я была собрана как никогда. Он ничего не мог делать. Я позвонила Боровским…»
A. Федотов: «Тут же я позвонил Янкловичу, Туманову… Вызвал ментов, чтобы не было слухов… Есть протокол — «ненасильственная смерть»… Пока Вадим и Валера ехали, пришли менты… Когда? Я кинулся к Володе в полпятого… Пока обзванивал… Еще вызвал «скорую» — для очистки совести… Да… Бросился я к нему, к Высоцкому… А он — труп! Что делать?..
Я до сих пор себе не прощу… Валера передал его мне с рук на руки… А надо было… Во-первых, надо было его забрать в больницу — 23-го… А днем надо было сесть на машину и ехать за наркотиками… Заснул я, наверное, на час, задремал…
Смог ли бы я ему помочь? Трудно сказать, но я бы постарался сделать все. До сих пор не могу себе простить, что заснул тогда. Прозевал, наверное, минут сорок».
B. Янклович: «Толя потом этим так мучился… Он же попробовал на себе — сам стал употреблять наркотики, чтобы найти выход. Однажды прибежал ко мне такой радостный:
— Все! Я нашел способ! Теперь бы я его спас!
Но и он не смог победить эту болезнь, — от нее и умер».
В. Баранчиков: «Толя настолько Володю любил, что шел до конца. Вы знаете, что значит списать пустую ампулу, да еще в Олимпиаду?! А Федотов доставал любыми путями.
И никому не доверял Володю. Ну, может быть, его методы не сходились с методикой других специалистов, да и в этом деле он был не очень опытным доктором. И поймите, тогда от наркомании еще никто не излечивался».
О. Емельяненко, знакомый Высоцкого: «Толя Федотов пил беспробудно — и на похоронах, и на девять дней, и на сорок. Он считал себя виновным в смерти Володи: вроде бы как заснул… Ведь Володя настолько верил в него, настолько это демонстрировал и говорил всем, что Толя его личный врач.
Никто из ребят не считал его виновным, нет, Боже упаси…
О. Филатов: «Ну что, Толя Федотов… Зря он себя так казнил. Володя сам себя износил: и свой организм, и свой мозг…
Хотя если у меня на операционном столе умирает совершенно безнадежный больной, тоже возникает чувство вины. Думаешь, может быть, надо было сделать не так, а по-другому… В общем, такое «самобичевание врача…»
(Перед самым выходом этой книги работник аппарата Министерства внутренних дел России сообщил, что в августе — октябре 1980 года проводилось предварительное расследование «О неумышленном убийстве Высоцкого», причем выдвигалась совершенно другая версия его смерти. — В. П.)
Итак, время смерти Высоцкого, скорее всего, 3 часа 30 минут или может быть, 3 часа 40 минут, а не 4 часа или 4 часа 20 минут, как принято считать сейчас.
В. Янклович: «Я приехал домой, отключил телефон… У меня уже сил не было — все это длилось уже почти неделю. Но вдруг меня как будто дернули — я вскочил и включил телефон. И сразу же раздался звонок! Звонил Толя Федотов:
— Валера, срочно приезжай! Володя умер!»
Оксана: «Все стали приезжать… Когда Володя умер, у меня еще неделю вот здесь, на руках, были синяки. Он все время держал меня за руку».
25 ИЮЛЯ 1980 ГОДА
Люди не только запомнили, что в ночь с 24 на 25 июля 1980 года умер Владимир Семенович Высоцкий, — практически все запомнили и помнят до сих пор: при каких обстоятельствах они узнали это, что делали потом…
В. Туманов: «Без двадцати четыре звонит Федотов:
— Вадим! Володя умер!
Федотов спас его в Бухаре, а в ту ночь мог бы и не спать… Потом, ты знаешь, он был уставший, со смены…»
В. Янклович: «Я в шоке выскочил из дома, сразу же поймал такси.
— В Склифосовского!
Побежал в реанимацию, испуганный таксист за мной! Меня било как в лихорадке, там мне сделали какой-то укол… Врачи сказали:
— Мы едем за тобой!»
Владимир Коган — фельдшер реанимобиля, работник института Склифосовского: «А ночью — часа в четыре утра — прямо к нам прибежал Валерий Янклович:
— Володе плохо!
А мы же на государственной службе — надо оформлять наряды, все эти бумаги, — но здесь мы сразу же выскочили, сели в машину… Приехали на Малую Грузинскую вместе с Рюриком Кокубавой…»
Первым приезжает В. Туманов, Федотов ему говорит:
— Вот, понимаешь, Вадим, я заснул… Проснулся, а он— мертвый».
В. Янклович: «Входим в дом — я приехал на такси, врачи — на реанимационной машине… Там уже Вадим Туманов с сыном…»
В. Нисанов: «Проснулся от звонка в дверь. Это был Валерий Павлович Янклович:
— Валера! Володя умер.
Я быстро оделся, спустился вниз. Володя лежал в большой комнате на кушетке. Уже совершенно холодный… В квартире был милиционер — начальник паспортного стола нашего отделения милиции…»
В. Коган: «Володя лежал в большой комнате, уже мертвый. Там была еще одна реанимационная бригада — ее вызвали из дома… Валера сел рядом с ним, прямо на пол, схватился за голову…
В квартире было довольно много людей, — я не знал никого, кроме Янкловича и Абдулова. Нет, был еще Вадим Иванович Туманов, но его я узнал потом. Была там еще одна девушка, как мне сказали потом, — Оксана. Все были какие-то испуганные».
В. Абдулов: «На рассвете меня разбудил звонок матери:
— Сева, срочно к Володе! Там что-то страшное.
Я выскочил к машине — был очень яркий солнечный рассвет, — помчался к Володе. Я приехал на Малую Грузинскую — абсолютно пустая улица — и две реанимационные машины. Из подъезда уже выходили врачи:
— Сева — все!
Это было между пятью и шестью утра».
В. Коган: «Мы подошли к Володе: все было ясно — мертв. Ну, горе, что тут говорить… Мы пробыли в квартире минут пятнадцать. Да, и все они там были поддатые… Это было видно совершенно точно. А когда мы подъехали, на улице уже стоял милиционер…»
В. П.: «А причина смерти?»
В. Коган: «Ох… Это уже потом у нас пошли всякие домыслы — стали думать: как и почему это могло случиться… А тогда — на первый взгляд — это была скоропостижная смерть. Ничего такого ярко выраженного не было. Никаких следов насилия или чего-то там еще не было. Обыкновенный умерший человек. Он лежал, как будто спал. Руки были вытянуты вдоль туловища, абсолютно белые руки».
В. Янклович: «…а у меня все время мысль: будет обыск, будет обыск… В кабинете был такой плафон, — Володя туда прятал пустые ампулы… Я говорю:
— Давайте их уберем!
К этому времени я уже пришел в себя… И (до приезда милиции) мы выгребли из люстры пустые ампулы…»
В. Шехтман: «Мы были на дне рождения… Остались ночевать, — это было недалеко от Малой Грузинской… В пять утра меня будит жена:
— Вставай, Володя умер!
А я лежу, как раздавленная рыба:
— Отстань, уже тысячу раз это было…
— Да нет… Наверное, это правда. Звонила моя мама.
Тут я вскочил. Сел в машину, быстро приехал.
Володя еще лежал в большой комнате. А потом — все совершенно смутно, как в тумане… Ты понимаешь, для меня это было…»
В. Янклович: «Состояние у всех лихорадочное… Никто не знает, как себя вести, что делать… Я говорю:
— Ребята, надо прежде всего позвонить в милицию. Это же — Высоцкий…»
(А Федотов утверждал, что это он вызвал милицию гораздо раньше и что был составлен протокол о «ненасильственной смерти». — В. П.)
В. Янклович: «Володя умер в большой комнате, мы перенесли его в маленькую…»
А. Штурмин: «Когда я приехал — около семи утра, — Володя лежал уже в маленькой комнате… Накрытый простыней… Я только посмотрел ему в лицо…
В этот день Володя должен был приехать в Олимпийскую деревню… Мы договорились, что он в 12 часов подъедет вместе с Янкловичем. Еще раньше я завез Володе оформленный пропуск, нарисовал план — обозначил место, где мы должны были встретиться».
В. Янклович: «Стали обсуждать, кто будет звонить матери, отцу, Марине… Я сказал, что отцу еще могу позвонить, но матери — нет… Туманов позвонил матери, а я — отцу. Кто будет звонить Марине? — Сева… Сева позвонил… Как только телефонистки узнали о смерти Высоцкого, весть быстро распространилась по Москве…»
Оксана: «Я ведь еще и маму встречала — никто не захотел. Она вышла из такси, я подошла к ней:
— Что, Володя?!
— Да, Нина Максимовна.
И она стала оседать, падать… Мы подхватили ее под руки.
А на похоронах она даже не посмотрела в мою сторону».
Марина Влади: «В 4 часа утра 25 июля я просыпаюсь в поту, зажигаю свет, сажусь на кровати. На подушке — красный след, я раздавила огромного комара. Я не отрываясь смотрю на подушку — меня словно заколдовало это яркое пятно. Проходит довольно много времени, и, когда звонит телефон, я знаю, что услышу не твой голос. «Володя умер».
Ревекка Шемякина: «В ту ночь я спала у телефона… Моя Дора (дочь Ревекки и Михаила Шемякиных) накануне попала в полицию. Просто так — взяли панков, и Дора попала за компанию. Ну, я, конечно, перенервничала, лежала у телефона, ждала звонка… И вдруг очень рано, часов в семь утра, — звонок! Я вскочила — Миши не было в Париже, — взяла трубку. И вдруг голос Марины:
— Ривочка, Володя умер…
Она это сказала, я выронила трубку… Марина сразу приехала…»
В. Янклович: «Марине сразу дали визу, она прилетела вечером…»
В. Абдулов: «Что меня спасло от помешательства— надо было много чего делать… Я быстро дозвонился Марине… В театр и по всем этим делам звонил Валера…»
Но Любимов уже знает о смерти Высоцкого… Оксана позвонила — еще ночью — Боровскому. Боровский сразу же сообщил Любимову.
В. Абдулов: «Потом я взял Володину телефонную книгу и выписал номеров двадцать… Не только друзей, но и людей, которые могли помочь. Я позвонил космонавтам, одному из первых — Иосифу Кобзону, Вайнерам… Нужно было срочно сделать два дела— место на кладбище и некролог…»
В. Янклович: «Уже пришла милиция… Часов в восемь — девять… Надо было сделать свидетельство о смерти… Кто мог сделать? Конечно, Федотов… Но нужен паспорт, советский паспорт, а у Володи — заграничный… Годяев поехал в ОВИР — обменять паспорт, Федотов — за свидетельством…»
В. Шехтман: «Федотов сразу рванул в поликлинику… У Толи было сложное положение… Володя перед этим попросил его помочь Нейгаузу, а Нейгауз умер на руках у Федотова…
А как получилось? У Нейгауза была подруга-француженка, они с Володей летели вместе из Парижа. И Володя говорит, что вот у меня есть такой врач Толя. Так Федотов попал к Нейгаузу…
Я потом разговаривал с этой француженкой (Бриджит Анжерер. — В. П.) — она не знала, что я знаю Толю…
— Он такой безалаберный, этот Толя… «А-а, ерунда… Сейчас сделаем укольчик!»
Толя действительно такой… А Нейгауз — умер».
В. Янклович: «Федотов мог делать ошибки и, наверное, их делал. Но он, повторяю, все брал на себя. «Все будет хорошо, все будет нормально!»
Он стольких людей вытащил».
О. Филатов: «Методики, которыми Толя выводил Высоцкого из тяжелых состояний, насколько мне известно, были достаточно рискованными. Но Анатолий был очень квалифицированным специалистом, он делал все что мог».
А. Федотов: «Я ездил в поликлинику… Мы это проделали гениально… Я говорю, что наблюдал… Что кандидат наук… Она — раз! И подписала…
Свидетельство о смерти… Мы там написали… «Смерть наступила во сне… В результате абстинентного синдрома и острой сердечной недостаточности… Склероз венечных сосудов сердца…»
Как без вскрытия? Я же долго лечил его… Наблюдал агонию… А было бы вскрытие, — увидели бы следы уколов…
А в карточке я написал: «Страдал хроническим алкоголизмом… Развилась миокардиодистрофия». Да, когда я оформлял свидетельство о смерти, заметил, что в карточке всего одна запись — один раз обращался в поликлинику… Флегмона — подкожное заражение… Запись сделана примерно за месяц до смерти».
ВРАЧЕБНОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ
По книге ЗАГСа, запись № 2239.
1. Место смерти (область, край, республика) — РСФСР Район — Краснопресненский, город — Москва.
Смерть последовала в стационаре, дома, в другом месте (подчеркнуть) — дома.
Где: ул. М.Грузинская, 28, кв.30.
2. Место постоянного жительства умершего:
(для приезжих — область, край, республика) — РСФСР, район — Краснопресненский, город — Москва.
3. Фамилия, имя, отчество умершего:
Высоцкий Владимир Семенович.
4. Пол: мужской, женский (подчеркнуть) — мужской.
5. Дата рождения: год — 1938, месяц — январь, число — 25.
6. Смерть произошла от заболевания, несчастного случая на производстве, убийства, самоубийства, род смерти не установлен (подчеркнуть) — заболевания.
7. Причина смерти (заболевание или осложнение основного заболевания) — а) острая сердечно-сосудистая недостаточность.
8. Заболевание, вызвавшее или обусловившее непосредственную причину смерти: — б) атеросклероз венечных артерий сердца.
9. Причина смерти установлена: врачом, установившим смерть; врачом, лечившим умершего; судебно-медицинским экспертом; врачом-хирургом; патологоанатомом (подчеркнуть) — врачом, установившим смерть.
10. Врачебное свидетельство выдано:
а) наименование медицинского учреждения: поликлиника № 174.
б) Ф.И.О. врача, выдавшего свидетельство о смерти: тер. Ильиных.
11. Врачебное свидетельство проверено в ЗАГСе 31 июля 1980 г.
Л. Сульповар: «Двадцать пятого мне позвонили: Володя умер! Я поехал не сразу— занимался делами с патологоанатомами… На Малую Грузинскую выехал наш реанимобиль. Врач— Кокубава, фельдшер — Володя Коган. Когда я приехал — народу было много…»
С. Щербаков: «Ведь этот диагноз — якобы инфаркт миокарда — он всех устроил. Все с радостью за него ухватились. А ведь все это делается очень просто: берется одна кардиограмма… Я могу вам показать с десяток кардиограмм с инфарктом… Все дело в том, чтобы убрать предыдущие, — тогда не с чем сравнивать. О том, что подсунули кардиограмму, мне говорили Годяев, Сульповар и еще кто-то из фельдшеров наших…
А 25-го я прихожу на работу, а мне говорят фельдшера:
— Станислав Алексеевич, Высоцкий умер.
Я разозлился страшно. Ведь почему мы с Леней взорвались 23-го? Это была кома! Медикаментозная кома.
И если 25-го был аналог ситуации 23-го — а судя по всему, аналог был полный, — Высоцкий умер от асфиксии. Запал язык, и он просто не смог дышать. Ведь он был полностью релаксирован — расслаблен — за счет больших доз седативных препаратов… А ведь Федотов его «лечил» этим методом не день и не два — по крайней мере, две недели…»
Л. Сульповар: «В общем, напоили его хлоралгидратом, он, вроде, и уснул. Но, понимаете, есть такое понятие — врачебная этика: я ничего не могу утверждать окончательно, у меня могут быть только соображения по этому поводу. А являются ли эти соображения абсолютно достоверными в данной ситуации, сказать очень сложно…
А по идее, там может быть сочетание причин. И отравление хлоралгидратом — самое банальное. Ведь его давали пить! — неизвестно сколько и неизвестно с чем… Но скорее всего— это сугубо мое мнение, — Высоцкий умер в результате западения языка и асфиксии».
Б. А. Медведев: «Судя по всему, организм был полностью расслаблен за счет большого количества седативных препаратов. В такие моменты может произойти и западение языка, и смерть наступает от удушья. Таких больных, разумеется, надо наблюдать…»
В. Янклович: «Приехали родители… Часов в десять приехали Любимов с Боровским…»
Ю. П. Любимов: «25 июля в пять часов утра мне позвонил Давид Боровский и сказал, что Володя умер…»
В. Янклович: «Неожиданно дежурный по городу — генерал милиции — присылает людей и требует везти тело на вскрытие. И тут надо отдать должное Семену Владимировичу — он действовал решительно. Категорически запретил вскрытие. А было бы вскрытие, может быть, обнаружили бы побочные явления, узнали бы о болезни… Последовала бы отмена диагноза…»
Л. Сульповар: «Вскрытия не было… Ну, это целая эпопея… Этим я и занимался в институте… У нас работает патологоанатом академик Пермяков. Он очень хорошо относился к Володе, и удалось договориться, что вскрытия не будет. А там уже приехали забирать…»
B. Шехтман: «Зашли двое…
— Где тут? Мы за трупом приехали… В морг…
Я посмотрел вниз, — стоял крытый УАЗ. По-моему, этих мужиков выгнал Семен Владимирович…»
По свидетельству В. И. Туманова, С. В. Высоцкий настоял на том, чтобы вскрытия не было…
Л. Сульповар: «Да, в общем, все сразу не хотели вскрытия… Ведь что означало вскрытие в той ситуации? Во-первых, судебно-медицинская экспертиза. Вскрывается и описывается каждый кусочек тканей. А значит, были бы отмечены и уколы, и рубцовые изменения. Все это сразу же стало бы известным — начались бы никому не нужные разговоры о наркомании.
Вот почему я позвонил Пермякову и попросил его отменить вскрытие. Вначале говорили, что это невозможно, но Пермяков сумел настоять. Он знал и ценил Володю».
(По сведениям, полученным от уже упоминавшегося работника аппарата МВД России, в последние годы и. в КГБ, и в МВД было известно, что Высоцкий употребляет наркотики. — В. П.)
C. Щербаков: «Да, вскрытия не было… Но оно могло и не установить точной причины… Кстати, утром 25-го я думал, что Высоцкого привезут на вскрытие в Склиф. И совершенно озверевший, я позвонил своим судмедэкспертам (хотя, конечно, этого делать не следовало)… И говорю Инессе Васильевне Вороновой:
— Сейчас привезут Высоцкого — посмотрите, чтобы кровь взяли на все яды…
Но Высоцкого не привезли».
Не только С. Щербаков думал, что тело В. Высоцкого привезут в Склиф. Вспоминает еще один участник компании Кочаряна — каскадер Олег Савосин:
«Поздно вечером 25-го мне позвонил Аркадий Свидерский и сказал, что умер Володя…
— Олег, назавтра часов в семь я тебе позвоню, поедем забирать его из Склифосовского».
Оксана: «Вскрытия не было… Я думаю, что друзья и убедили отца, чтобы не делать вскрытия. Хотя, я думаю, что ни для кого не было секретом, что Володя был наркоман…
Знаете, Валера, все эти тайны… Конечно, Высоцкий был гениальный человек. Но Володя ведь не мог быть информирован по всем вопросам как специалист-профессионал. Многие представления были у него от своих друзей…
Вот, например, он хотел излечиться от наркомании, — а это никак нельзя было сделать официально. Но, по-моему, это чушь. Наверняка, все это можно было сделать каким-то нормальным путем. Можно было найти какие-то возможности…»
Л. Сульповар: «Не думаю, что после вскрытия было бы заведено дело… На хлоралгидрат анализов не брали… Да и хлоралгидрат — наверное, только одна из причин смерти».
В. Янклович: «Леня Сульповар прислал людей, они спустили кровь… Сделали заморозку тела».
В. Шехтман: «Леня Сульповар привез бригаду— замораживать тело. Я даже зашел туда — это было в маленькой комнате. Уже немного вспух живот… Они сделали вскрытие, закачали какую-то жидкость…»
Л. Сульповар: «Обычно это называют «заморозкой тела», а на самом деле формалином заливают сосуды… Точнее, это можно назвать «бальзамированием».
Л. Сульповар: «Народу было много… Помню, что пришла племянница Гиси Моисеевны — помните, «Баллада о детстве»?»
В.Янклович: «Звонок в дверь. Открываю — незнакомая женщина…
— Я — племянница Гиси Моисеевны…
Народу уже много, начинаем обсуждать похороны… Где? Возникает вариант Новодевичьего…»
Л. Сульповар: «Я присутствовал при обсуждении — где хоронить. Отец настаивал:
— Только на Новодевичьем!
И все это было настолько серьезно, что начали это дело пробивать».
Ю. Любимов; «Вопрос о похоронах решался на самом высоком уровне».
В. Янклович: «Любимов звонит в Моссовет. Ему отвечают:
— Какое там Новодевичье?! Там уже не всех маршалов хоронят».
Л. Сульповар: «Пытались связаться с Галиной Брежневой, но она была где-то в Крыму. Второй вариант тоже не получился: через Яноша Кадара хотели выйти на Андропова…»
Д. Чижков в своей книге «Отражения» пишет о том, что Андропов каким-то образом помог в организации похорон Высоцкого… (Организовал заслоны и приказал прекратить доступ в театр в два часа. — В. П.) Ю.Андропов — тогда был председателем КГБ СССР.
В.Янклович: «На каком же кладбище хоронить? Родители говорят, что на Ваганьковском похоронен дядя Володи — Алексей Владимирович. Володя его очень любил».
25 июля. 10.28. Агентство Франс Пресс из Москвы.
«Советский актер и певец Владимир Высоцкий, муж французской актрисы Марины Влади, умер в пятницу от инфаркта. Владимир Высоцкий был знаменит в Советском Союзе как ролями на Таганке, московском авангардистском театре, так и своими песнями. Некоторые из них были очень критичными по отношению к режиму… Марина Влади должна прибыть сегодня в Москву. Похороны состоятся в будущий понедельник».
А в СССР первое сообщение о смерти Владимира Высоцкого появилось в «Вечерней Москве». Второе — и последнее — в «Советской культуре»: все остальные средства массовой информации— газеты, радио и телевидение — хранили полное молчание. Но о смерти Высоцкого уже знала вся Москва, вскоре узнала и вся страна… Вечером заработали «вражеские радиоголоса». За «бугром» успели сделать целые передачи, посвященные памяти Высоцкого.
Оксана: «Мы сидим в кабинете… И папа, отбирая книги иностранных издательств, которые он возьмет с собой, говорит мне:
— Оксана, я думаю, вам не стоит приходить на кладбище…
— Почему же, Семен Владимирович?
— Ну, вы, наверное, будете бросаться в могилу?
— Знаете, Семен Владимирович, я в ваших советах не нуждаюсь. Я сама решу, приходить мне на кладбище или нет…
А потом я ушла из дома, потому что там было отвратительно… Я так быстро ушла, что даже оставила сумку с документами. Позвонила Боровскому:
— Давид, возьми мою сумку… А еще— я тебя очень прошу — там в бюро лежат два кольца. Это единственное, что я хочу взять. Для меня это дорого, для меня это — память. Попроси, чтобы Валера (Янклович. — В. П.) их нашел.
Эти два кольца никто не нашел, хотя накануне они там лежали».
В. Янклович: «В конце концов, примерно к 12 часам мы получаем свидетельство с смерти… И милиция дает разрешение на похороны».
Ю. Любимов: «Вначале был возмутительный приказ, на что я ответил, что выполнять его не буду, — Владимира будут хоронить его друзья. Я ответил жестко: «Вы же его травили!» Потом они проконсультировались и решили в этом вопросе уступить».
Вероятно, вначале (интересно, кто этим занимался?) настаивали на «закрытых» домашних похоронах…
В. Янклович: «Любимов пришел часов в десять утра. Первый вопрос: где и как хоронить…
А через некоторое время он отозвал меня и сказал:
— Валера, я тебя очень прошу, — надо сразу же заняться архивом. Ты даже не представляешь, как это важно.
— Юрий Петрович, а что надо сделать?
— Надо собрать весь архив и спрятать его.
И вот — Володи уже нет, еще ничего не ясно, а мы с Севой в чемоданах перетаскиваем все бумаги в кабинет. И по указанию Любимова запираем его на ключ».
А. Макаров: «Мне позвонили утром, часов в двенадцать я был на Малой Грузинской… Я был там все время, пока не прилетела Марина. Приходилось как-то регулировать этот громадный поток людей… Вскрытия не было, потому что все было ясно: какое сердце способно выдерживать такие перегрузки?! А как было получено свидетельство о смерти, я не знаю — честно говоря, это меня не касалось. Я много был с Володей эти дни и никаких следов веревок на руках не видел. Какая чушь — все эти разговоры о веревках…»
В. Янклович: «Кобзон с Севой едут в Моссовет — пробивать Ваганьковское…»
В. Абдулов: «Это было так… Я позвонил Кобзону:
— Иосиф, прости ради Бога, за страшную весть: Володя умер. Нужен некролог.
Он говорит:
— Я поеду в ЦК — буду звонить оттуда.
Он позвонил — добился некролога в «Вечерке» и в «Культуре». И попросил, чтобы я подъехал к телеграфу, чтобы вместе зайти в Моссовет. Я подъехал к телеграфу, и, пока ждал Иосифа, подходили знакомые и незнакомые люди и спрашивали:
— Это правда?
Потом мы пошли в Моссовет и выбили разрешение на Ваганьковское. Мне кажется, это было около двенадцати часов дня.
Поехали на Ваганьковское, спросили: где директор кладбища? Зашли, нам навстречу поднялся молодой приятный человек, который сказал:
— Я вас ждал…
Пошел и показал нам это место. Сразу же привел именно на это место — прямо у входа. Я говорю:
— Знаете, чтобы сердце было абсолютно спокойно, покажите все, что возможно…
Мы втроем осмотрели все свободные места, — но все это не шло ни в какое сравнение… Мы вернулись, он сказал, что можно прирезать еще немного земли…. А потом Иосиф достал пачку денег и пытался ее вручить… Этот человек от денег просто отпрыгнул:
— Да вы что?! Я же его любил!
Это абсолютно точно».
Дело в том, что было много «версий в виде сплетен» о том, как было получено это место на Ваганьковском… Еще одна — отдельная история о «могиле майора Петрова», которую якобы затоптали невежественные поклонники Высоцкого. Об этом — в будущей книге «Владимир Высоцкий. Посмертная судьба».
В. Янклович: «Разрешение хоронить на Ваганьковском получено. Они (Кобзон и Абдулов. — В. П.) сразу же поехали туда: выбирать место, договариваться о могиле… К двум часам Кобзон и Сева вернулись и сказали, что место хорошее и все в порядке.
Петрович уезжает в театр готовиться к похоронам…»
Примерно к двенадцати часам дня в доме сделано практически все, что возможно. Как утверждает Нисанов, в это время он сделал снимок: у тела Высоцкого — Абдулов, Туманов, Янклович, Годяев (очень известная фотография)…
В. Туманов: «В тот день мне пришлось отвечать на сотни телефонных звонков в квартире Высоцкого. Запомнился звонок космонавта Гречко:
— Могу ли я чем-нибудь помочь? Все же запишите мой телефон».
Театр на Таганке… Заведующая кадрами Е. И. Авалдуева: «Рано утром мне домой позвонил знакомый с телефонной станции:
— Звонили Марине Влади в Париж. Сегодня ночью умер Высоцкий».
A. Демидова: «Приезжаю в театр к 10 часам на репетицию. Бегу, как всегда опаздывая. У дверей со слезами на глазах Алеша Порай-Кошиц — заведующий постановочной частью.
«Не спеши». — «Почему?» — «Володя умер». — «Какой Володя?» — «Высоцкий. В четыре часа утра».
B. Золотухин: «В кассе театра мне сообщили, что умер Володя Высоцкий. Бейдерман некролог пишет». (С. Я. Бейдерман — художник-декоратор. — В. П.)
Е. Габец— актриса Театра на Таганке: «Утром я иду у приемной Верховного Совета. Олимпиада— милиция в белом, с рациями… Вдруг прямо у тротуара останавливается машина, стало плохо водителю… Подходит милиционер…
— В чем дело, товарищ?
— Плохо с сердцем… умер Высоцкий…
Он передал по рации. Первый, второй, третий… — до гостиницы «Москва» — все милиционеры снимали фуражки. Это была потрясающая сцена…»
A. Демидова: «Репетицию отменили. Сидим на ящиках за кулисами. Остроты утраты не чувствуется. Отупение. Рядом стрекочет электрическая швейная машинка — шьют черные тряпки, чтобы занавесить большие зеркала в фойе…»
B. Золотухин: «Каждый, вспоминая свои последние встречи с умершим, обязательно вспомнит нечто предвещающее и только ему открывшееся: один его глаза остановившиеся вспоминает, и не был ли он косоват от природы, другой — его ледяные пальцы, кровь не проталкивается, не циркулирует, третий — что он говорил, что «так плохо, так плохо…просто конец…»и т. д».
По-разному узнают о смерти Высоцкого друзья и знакомые… Николай Тамразов звонит от зубного врача: «Я позвонил. Слышу незнакомый голос:
— Валера — это ты?
— Нет, это Любимов.
— Юрий Петрович, это правда?
— К сожалению, правда».
Б. Серуш: «Шла Олимпиада, и утром я поехал смотреть прыжки в воду — обещал одной своей знакомой… Хотел заехать — снова проезжаю мимо Володиного дома… Машины во дворе нет, — ну, думаю, все в порядке — уехал.
Приезжаю в офис, который был в гостинице «Украина», секретарша говорит:
— Вам звонили от Высоцкого, просили срочно заехать к нему домой.
А телефон у меня на даче не работал… И я поехал к Володе. Меня встретил Янклович… Валера провел меня в спальню. Там лежал мертвый Володя».
Василий Аксенов уже в Париже: «Почему мне довелось узнать о его кончине в городе, который он называл «Парижск»? Из телефона- автомата на street… Вот тебе и выгоды прямой связи с Москвой. Если бы ее не было, еще до вечера Володя был бы для меня жив».
Из друзей Высоцкого одним из самых последних узнает о его смерти Иван Бортник: «Телефон у меня был отключен… Я уже собирался на спектакль: двадцать пятого — «Десять дней..» Татьяна (жена И. Бортника): «Володя умер!» Ей уже сказали…»
Но не все самые близкие люди узнали сразу. Вспоминает Людмила Абрамова:
«Рано утром Аркаша уехал в Долгопрудный. (Там находится физико-технический институт, куда Аркадий Высоцкий сдавал вступительные экзамены. — В. П.) Он не нашел своей фамилии в списках зачисленных. Его не приняли по тем самым соображениям — отец связан с заграницей…
25 июля 1980-го. Мы с Никитой были у моей мамы — смотрели по телевизору что-то олимпийское. Ждали Аркашу с физтеха — его не было. Не дождавшись, пошли домой. Еще из лифта был слышен телефонный звонок — я подумала, что это Аркаша, схватила трубку. Володя умер. Уже вся Москва знает…
В те годы часто возникали слухи жуткие, что Володя насмерть разбился на своем «Мерседесе», что покончил с собой, что его уволили из театра, а чаще всего, что он решил стать эмигрантом… Я пугалась, верила, потом перестала верить… Но не только у меня — у многих было предчувствие: вот-вот случится. Поэтому эти слухи так быстро облетали Москву. Говорили, что он пьет. Говорили, что ищет смерти, гоняя на машине. Говорили, что он исписался, что нет новых песен, что хочет уйти из театра… Но уж сколько лет, сколько раз говорили… Все равно это было неожиданно — смерть. Во всей своей громадной непоправимости. Смерть. Так мы все перед ней и остановились. Ничего не поняв. Никакие слухи, никакие предчувствия, ни знание — ничто не может к этому подготовить. Смерть нельзя понять».
A. Демидова: «Трагическая весть сразу же распространилась по Москве… Асфальт тротуара перед некрологом был устлан афишами спектаклей, в которых участвовал Высоцкий, и на эти афиши люди каждый день клали живые цветы. На окнах Театра на Таганке, на стенах уже 25-го числа вывешивали стихотворения памяти Владимира Высоцкого».
B.Янклович: «Петрович уезжает в театр, готовится к похоронам, я остаюсь в квартире. Приезжают Дупак — директор Театра на Таганке и журналист Надеин, Володин знакомый. Дупак сказал, что его вызывали в горком партии и чуть ли не сам Гришин сказал, что похороны надо провести на самом высоком уровне, что чуть ли не улицу назовут именем Высоцкого. Надеин говорит, что в «Советской культуре» заказали некролог. Мы все читали текст, правили… В итоге: никакого «высокого уровня» не было — хоронил театр. Некролога тоже не было».
«Министерство культуры СССР, Госкино СССР, Министерство культуры РСФСР, ЦК профсоюза работников культуры, Всероссийское театральное общество, Главное управление культуры исполкома Моссовета, Московский театр драмы и комедии на Таганке с глубоким прискорбием сообщают о скоропостижной кончине артиста Владимира Семеновича ВЫСОЦКОГО и выражают соболезнование родным и близким покойного». («Вечерняя Москва», 25 июля 1980 г.)
A. Демидова: «Сообщение о смерти было 25-го в «Вечерке» и 27-го в «Советской культуре». В Театре на Таганке в окне были вывешены некролог и объявление, что доступ к телу для прощания будет открыт в понедельник, 28 июля».
Н. Сайко: «Актеров обзванивал Порай-Кошиц… Днем все поехали к Володе… Помню, что Олегу Далю стало плохо…»
Н. Тамразов: «Мы с Лотовым приехали позже… Нас встретил Янклович. В квартире были отец и мать. Валера провел нас в спальню. Володя лежал на полу — одетый. Лицо было накрыто влажной марлей.
Мы вышли на балкон, внизу стояли люди. А в доме шли такие разговоры, что надо сделать все, чтобы ничего из наследия не пропало… «Надо все собрать и сохранить…» А я на балконе сказал Лотову:
— Да, надо… Но поверьте мне, придет другой — новый лидер, и он обязательно «реанимирует» Высоцкого…
Владимир Сидорович может подтвердить…»
B. Абдулов: «И параллельно — я уже не помню когда — я отвез Володин архив Борзу — брату Серуша Бабека. А потом он попал к Давиду Боровскому.
Хорошо помню, что я вынес два чемодана, положил их в машину, поехал… И поверьте— это не было игрой в казаки-разбойники… Я долго ездил по Москве, чтобы убедиться — за мной никого нет. А потом поехал на Кутузовский.
Подъехал прямо к офису, причем въехал туда, куда нельзя было въезжать, оставил там эти два чемодана».
И. Шевцов: «Я приехал, дверь открыл Валера Янклович, провел меня… На кухне сидели, обсуждали некролог. Я помню Надеина… Говорили: Высоцкий останется, не останется…
Валера дал мне рукописный текст… У меня осталось впечатление, что это было на открытке. Янклович говорит:
— Надо это перепечатать. Это последнее стихотворение.
— А машинка есть?
— Машинки нет. Пойди возьми у соседей.
Я пошел, позвонил… Сказал, что вот такое дело…
— Вы не могли бы дать машинку?
…А через десять лет я столкнулся с этим человеком. Очень трогательная встреча… Я смотрю — что-то знакомое. И вдруг этот человек начинает рассказывать мне историю, как десять лет назад один человек взял у него машинку, чтобы перепечатать последнее стихотворение Высоцкого…
Я взял у него эту машинку, перенес в Володину квартиру, поставил на журнальный столик в большой комнате. И с рукописи перепечатал это стихотворение. Напечатал «Бог» с большой буквы… То есть «…тобой и Господом храним.» А в рукописи, по-моему, было с маленькой… И разночтение двух строчек — сначала написал один вариант, потом другой…
И с этой перепечатки— со всеми знаками препинания— это стихотворение и пошло гулять по стране…» -
П. М. Леонов — заведующий литературной частью театра: «В восемь вечера спектакль «10 дней, которые потрясли мир». Любимов вышел на сцену и сказал о смерти Высоцкого… Текст мы набросали вместе…»
В. Золотухин: «Шеф, когда села публика:
— У нас большое горе… Умер Высоцкий… Прошу почтить…
Зал встал…
Я вышел на первый зонг с гармошкой и не смог удержать слез. — «Не скулите обо мне, ради Бога».
В. Янклович: «Вечером мы с Бабеком поехали встречать Марину. Она прилетела вместе с сыном Петей».
Марина Влади: «В комнате с закрытыми окнами лежит твое тело. Ты одет в черный свитер и черные брюки. Волосы зачесаны назад, лоб открыт, лицо застыло в напряженном, почти сердитом выражении. Длинные белые руки вяло сложены на груди. Лишь в них видится покой. Из тебя выкачали кровь и вкололи в вены специальную жидкость, потому что в России с покойниками долго прощаются, прежде чем хоронить…»
В. Янклович. «Решаем вопрос: в чем похоронить Высоцкого… Долго обсуждаем этот вопрос вместе с Мариной и с Любимовым. Вначале решили хоронить в костюме Гамлета— в подлинном костюме, в котором Володя играл на сцене. Потом решили по-другому, подлинный костюм оставить в театре, а из Володиных вещей подобрать такой же. Нашли черный свитер и черные брюки.
Уже часа в два ночи говорили о реанимационной машине, в которой предполагалось отвезти Володю в театр».
A. Демидова: «Его и похоронили в новых черных брюках и новом черном свитере, которые Марина Влади привезла из Парижа. (Я первая написала, что мы хоронили его в костюме Гамлета, потом многие это повторяли, и я хочу внести нужное уточнение.)»
B. Янклович: «В первую ночь в квартире остались Марина и Нина Максимовна. Часа в три ночи звонит Марина и просит срочно приехать. Я приезжаю и понимаю, что у них произошел серьезный разговор. И Марина хотела, наверное, чтобы я стал третейским судьей в каких-то вопросах. Она начинает говорить, что в последние годы именно я вел Володины дела — и финансовые, и творческие… Чувствую, что разговор пойдет об архиве. Марина меня спрашивает:
— Валера, ты не видел моих писем?! Я не могу их найти.
Я ответил, что не видел. Значит, эти письма в архиве были… Но куда они делись, до сих пор никто не знает. Потом Нина Максимовна легла спать, а мы еще долго разговаривали Марина призналась, что в последнее время у них с Володей были несколько натянутые отношения…»
Все эти дни и ночи под окнами дома Высоцкого стояли люди!
26 И 27 ИЮЛЯ
Марина Влади: «Я вхожу в твой кабинет. Единственное место, оставшееся нетронутым, — это рабочий стол Все остальное перерыто, переставлено, переложено. Не осмелились только прикоснуться к рукописям. И когда я машинально укладываю в чемодан сотни листочков и передаю его одному из друзей, чтобы он спрятал, я еще не знаю, что просто спасаю твои стихи.
В последнюю минуту родители, очевидно, не решились подвергнуть цензуре и уничтожить то, что ты написал своей рукой. И этот мой поступок, понятый позже как воровство, позволил мне передать в ЦГАЛИ все, что ты создал бессонными ночами за годы Тяжкой работы».
Тут перемешаны события, происходившие сразу после смерти Высоцкого и гораздо позже… Но Марина Влади, напомним, писала не воспоминания, а художественное произведение… И все же вряд ли родители, только что пережившие смерть своего сына, будут заниматься цензурой — правкой его рукописей.
По-видимому, у каждого есть своя вина перед Высоцким и каждому есть что скрывать… Время все расставит на свои места, и останется только правда— неприглаженная и неприукрашенная. Для того и написана эта принципиально незавершенная книга. Некоторых участников этих событий уже нет в живых… Важно, чтобы заговорили те, кто знает и помнит, но почему-то молчит; чтобы не появлялись «сплетни в виде версий»; чтобы не выходили легковесные и безграмотные — оскорбительные для памяти Владимира Высоцкого — компиляции; чтобы стали понятнее его самые трагические стихи и песни; чтобы Высоцкий не остался в истории с благополучной и искаженной биографией; чтобы перестали его забывать — как это происходит сейчас, — он жизнью и судьбой заплатил за это…
В эти траурные дни между родителями и Мариной ровные отношения — общее горе сближает… В один из этих дней Марина Влади говорит Нине Максимовне Высоцкой:
— Мама, вы можете полгода проводить у меня в Париже…
Еще при жизни Высоцкого Нина Максимовна однажды была во Франции по приглашению Марины…
Н. Тамразов: «Отец всех нас по очереди водил наверх, к Нисанову, и показывал стихотворение «И снизу лед, и сверху…». Показывал, приложив палец к губам, и под строжайшим секретом».
Через несколько дней после похорон это последнее стихотворение Высоцкого можно было встретить практически в любом городе огромной страны. А через несколько месяцев во всех пассажирских поездах продавали фотографии Высоцкого с Мариной Влади и «новым» последним стихотворением «Спасибо, друг, что посетил последний мой приют…». Интересно, кто сочинил эту подделку?
Г. Полока: «Когда Володя скончался, я позволил себе прийти на следующий день, когда прилетела Марина…
Его квартира была полна народа. Он лежал аккуратный, мальчиковатый, как когда-то… Марина, вся в черном, долго искала в куче его рукописей нашу песню. Нашла, и мой помощник торопливо переписал ее. И все…»
Следовательно, часть рукописей еще оставалась в квартире…
Л. Абрамова: «Огромная квартира напоминала все эти дни привокзальный буфет: какие-то люди заходили, выходили, приезжали, уезжали…
Все спрашивали о сыновьях, как они. Я не знала, как они. И сейчас не знаю, что они тогда чувствовали. Наверное, так же, как и я, смотрели на лица. Наверное, так же, как все, смотрели в себя, в свою душу. Может быть, думали о том, как мало знали его…
Мне надо было помнить о детях: ведь для них смерть отца должна была стать рубежом, за которым кончилось детство. Особенно остро почувствовал это Никита, — к нему не могли пробиться ни пришедшая на другой день Марина, ни кто бы то ни было из находившихся в эти дни в квартире на Малой Грузинской…»
В. Золотухин: «У театра парни собирают подписи, чтобы Театр на Таганке назвать Театром имени Высоцкого…
— Кто это допустит?! О чем вы говорите?!
— Кто бы ни допустил, а соберем…»
А на Малой Грузинской художник и скульптор Юрий Васильев снимает посмертную маску.
В. Янклович: «Потом Марина вдруг говорит — все-таки каких-то вещей она не понимает:
— Ты не можешь организовать, чтобы мне отдали Володино сердце? Я хочу увезти его с собой.
— А как ты реально себе это представляешь?
— А так — пусть хирург вырежет сердце, а я увезу его с собой.
Я буквально в шоке! Бегу к Любимову. Говорю, что Марина «хочет вырезать сердце». Если бы было вскрытие — тогда другое дело. А так?! Это же немыслимо.
Мы с Любимовым пытаемся ее убедить, что у нас так не принято. А она нас даже не слушает… Любимов уговаривает ее, говорит, что у нас этого никто не поймет и т. д… А она отвечает:
— А мне-то что, что у вас не поймут. Это же — мое! Его я оставляю здесь, а сердце хочу взять с собой…
Она даже договорилась с Годяевым, что сделают это… Игорь хотел вырезать сердце прямо в реанимобиле…»
При этом разговоре Марины Влади с В.Янкловичем присутствовал В. Золотухин: «Марина просила его сердце с собой во Францию… Любопытно, а вдруг вырезала и увезла?! Ведь врач-то был всегда при ней… Но и родители смотрели в оба».
В. Янклович: «В общем, долгая была история, но все-таки удалось ее убедить. Главный аргумент — у нас так не делают…»
Вероятно, Марина Влади руководствовалась таким историческим прецедентом: как известно, Фредерик Шопен похоронен у себя на родине, в Польше, а сердце его покоится во Франции, в одном из парижских соборов.
Идет подготовка к похоронам.
И. Шевцов: «Я ходил в этот день в консерваторию — договариваться с музыкантами. Квартет играл 28 июля рано утром, когда прощались в холле дома…»
Вечером собираются друзья В. В.
В. Янклович: «Потом Марина сказала:
— Ребята, возьмите себе на память кто что хочет…
Я хотел взять цепь, в которой Володя играл в «Гамлете». Но ее нигде не было… Эту цепь подарил Володе Шемякин». (По версии И. Бортника, эту цепь В. В. купил в Монреале… Вернее, две цепи: одну, поменьше, он подарил Бортнику. — В. П.)
И. Бортник: «Володя спросил у торговца — старого еврея — что- нибудь для моего друга, он немного нервный…»
В. Янклович: «С этой цепью что-то связано и у Шемякина, и у Володи… У Володи была еще одна — с крестом. А эту цепь он никогда не снимал, — только когда мылся…
Он оставил ее однажды в Ташкенте или в Бухаре и так переживал…
— Вот она мне так дорога…
Я звонил туда… Ее нашли, и я летал за этой цепью. Летал — и привез. Это было лето 79-го года. Цепь была очень дорога Володе, и я всегда об этом помнил. И когда Марина сказала:
— Кто что хочет взять на память?
Я ответил:
— Только цепь.
Но ее нигде не было… Но потом ее нашли у одного человека. Он вернул эту цепь».
Кроме того, Марина Влади говорит, что все друзья должны вспомнить и написать о Высоцком. (Возможно этот разговор был немного позднее. — В. П.) Некоторых людей она просила об этом отдельно… Выполнили ее просьбу — то есть написали о Высоцком по свежей памяти, «по живому следу», только три человека — А. С. Демидова, Ю. Ф. Карякин и И. К. Шевцов.
Л. Сульповар: «Поздно вечером 26-го, уже ночью мы разговаривали с Мариной… Она рассказала, что Володя не помог ей похоронить сестру… Что он «сорвался» в Париже, просто исчез… И насчет госпиталя и лечения тоже говорила…
— Я ни физически, ни морально не могла это выдержать… Просто уже не было сил…»
А в это время по Москве распространяются самые невероятные слухи, отчего умер Высоцкий: «Умер на сцене, во время спектакля «Гамлет»…»; «Был дома один, сердечный приступ… Не дотянулся до телефона, так и нашли утром у телефона…»; «1 января на машине сбил насмерть женщину — умер от переживаний…»
Все эти дни — 25, 26, 27 июля у Театра на Таганке — стихийный, молчаливый, траурный митинг… Людей то больше, то меньше, но они всегда есть. На стене театра— первые стихи, посвященные памяти Высоцкого. Здесь же переписывают от руки стихотворения самого В. В… Вот тогда и возникает то, что потом назовут «феноменом всенародного литературоведения»… Тысячи тысяч перепечаток первых статей о В. В., тысячи самодельных сборников стихов и песен Высоцкого. У В. И. Туманова я видел подаренный ему пятитомник — прекрасно переплетенные книги. Составитель А. Сысоев (Нижний Тагил). На последней странице — гордое: «тираж 5 экземпляров».
A. Демидова: «27-го всех собрали, чтобы обсудить техническую сторону похорон. (В театре был разработан подробный план похорон В. С. Высоцкого. Он был напечатан в трех экземплярах, точное местонахождение их неизвестно. — В. П.) Обсудили, но не расходились — нельзя было заставить себя вдруг вот встать и уйти. «Мы сегодня должны были играть «Гамлета»… — начала я и минут пять молчала— не могла справиться с собой. Потом сбивчиво говорила о том, что закончился для нашего театра определенный этап его истории, — и что он так трагически совпал со смертью Володи…»
В квартире на Малой Грузинской Марина встречает приходящих выразить соболезнование на западный манер— на кухне накрыт стол: вино и легкие закуски…
B. Баранчиков: «Я приехал на Малую Грузинскую 27 июля. Сидели на кухне с Мариной — пили вино… И мне, честно говоря, не понравилось, как вела себя Марина…
— Да, Володя… А я ведь его уже похоронила… Он умер для меня полгода назад!
— Марина, что ты говоришь?!
— Да что вы носитесь со своей русской сентиментальностью… И что бы он был без меня — я ему показала весь мир…
Да, и как это делается по русской традиции: гроб стоит в большой комнате, — все, кто захотел прийти попрощаться — прощаются…
А тут в дверях стоял Семен Владимирович:
— А, Баранчиков, проходи… Зайди простись…
А кого-то и не пускал… Володя лежал все время в маленькой комнате…»
В. Янклович: «27-го решался вопрос с квартирой… Возник вопрос о даче, о долгах, о наследстве… Марина, Вадим Туманов, Сева, Володарский и я собрались, чтобы обсудить эти вопросы… Мы знали, что у Володи 28 тысяч долга. Где взять деньги на похороны, на отдачу долгов?.. Марина сказала, что она ничего отсюда не возьмет — все останется родителям и детям. Она решила продать обе машины, чтобы заплатить долги и оплатить расходы по похоронам… Марина попросила нас заняться этим…»
В конце концов всеми материальными делами наследства пришлось заниматься Артуру Макарову.
Марина Влади: «Что касается остального — я все поручаю нашему старому другу…»
A. Макаров: «После смерти Володи Высоцкого остались долги, довольно крупные долги, и встал вопрос: кому этим заниматься?.. Долго думали и обсуждали, а потом Марина говорит:
— Артур, кто, если не ты?!
И хотя я отказывался, она тут же выписала мне доверенность…»
В оформлении' всех наследственных дел принимал участие Г. П. Падва: «Тогда произошла такая общечеловеческая и не такая уж редкая история: вначале все соревновались в благородстве, а потом перессорились. Когда оформлялись эти нотариальные дела, все было очень хорошо— никаких претензий друг к другу. Повторяю, все вели себя очень благородно — и Марина, и Людмила Абрамова с детьми, и родители. Семен Владимирович вообще отказался от своей доли наследства».
B. Янклович: «Она (Марина Влади) выхлопотала Нине Максимовне право поселиться в ней. (В квартире на Малой Грузинской. — В. П.) Председатель кооператива сказал, что для решения этого вопроса лучше всего обратиться к Брежневу. Марина написала письмо».
Содержание письма передает В. Туманов:
«Я впервые обращаюсь к Вам… Моя единственная просьба — передать квартиру мужа его матери. А квартиру Нины Максимовны оставить сыновьям Высоцкого…»
В. Янклович: «Но как передать письмо? Я позвонил Виктору Суходреву и, изложив суть дела, сказал:
— Виктор, ты точно нам скажи: сможешь передать или нет?
Он ответил:
— Дайте подумать до завтра. Завтра я точно скажу.
На следующий день он позвонил и сказал, что письмо будет передано. Он действительно сделал это, и вопрос был решен очень быстро».
В этот же день разговоры о даче… Дача была построена на участке Володарского, и, естественно, ему предложили ее купить.
В. Янклович: «Вот тогда назывались суммы…
— Сорок тысяч… Эдик, ты возьмешь?
— Да, конечно… — говорил Володарский…»
A. Макаров: «Володарский очень благородно заявил, что постепенно выплатит стоимость дачи наследникам… По счетам и квитанциям, собранным Валерием Янкловичем, было ясно, что она стоит около сорока тысяч.
Марина сразу согласилась:
— О чем разговор, Эдик… Конечно, выплатишь постепенно.
Она добавила, что на даче останется все, как было при Володе.
Итак, здесь на Малой Грузинской будет жить мама, а там будут собираться друзья Володи в день его рождения и в день смерти».
B. Янклович. «27-го, по-моему, отвезли архив к Боровскому. Родители немного обижались, что были отстранены от всего этого, но тогда Марина руководила всем…
Они во всем доверяли Марине и считали, что все, что она делает, правильно. Отношение было такое: «Мариночка, Мариночка, Мариночка…» Но потом, когда она улетела, позиция у них переменилась: они стали требовать, чтобы архив вернули домой».
Поздно вечером 27-го привезли гроб…
Дмитрий Гельфонд (тогда администратор Театра на Таганке): «Гроб привез я. Были выходные дни, я ездил прямо на фабрику… Мастеров собирали по домам и везли на фабрику. Все это тянулось долго… Не было белого материала — ведь всем обивали красным… Делали лучшие мастера и из самых лучших материалов…»
Алла Боссарт (писатель и публицист): «Специальный гроб № 6 («шестерка») изготовляется нашими анонимными умельцами только по специальному распоряжению правительства— для членов правительства, Политбюро, генсеков. Исключение было сделано, если я не ошибаюсь, лишь дважды: для Сахарова и для Высоцкого. Горькая ирония: только у порога мирового пространства самые честные, чистые и безгрешные души перед своим народом официально уравнялись с ватагой упырей: от Сталина до брежневской охапки».
В. Янклович: «Гроб стоял на лестничной площадке, Володю положили в гроб только перед выносом. А так он все время лежал в спальне…» Я звонил на фабрику — заказывал… Там сказали:
— Не беспокойтесь — все будет нормально…»
27 июля — в 20 часов «Гамлет». Спектакль отменен.
Директор Театра на Таганке Н. Л. Дупак: «В кассу театра не вернули ни один билет. Не вернул ни один человек…»
Ю. П. Любимов: «Должен был играть 27-го, когда мы отменили спектакль, и никто не вернул билеты. Ни один человек. И по-моему, даже деньги никто не потребовал…»
После похорон несколько билетов все же сдали в кассу театра — их взяли на память актеры Театра на Таганке.
Вечером. 27 июля к Театру на Таганке приходит актриса Жанна Владимирская: «На стене театра писали стихи. Без цензуры. Люди сами писали, сами охраняли написанное…
Со стены люди списывали стихи.'Всем не было видно, и передние передавали сзади стоявшим:
Пророков нет в отечестве моем,
А вот теперь ушла еще и совесть…
Не стихи, а крик… Какой-то человек протиснулся ко мне и попросил передать записку вперед, к стене, чтобы записали. Я прочла:
«Спасибо, Володя, от всех русских людей!»
Кинорежиссер Петр Тодоровский: «Вспоминаю ночь накануне похорон Володи… Я задержался на студии с монтажом новой картины и приехал на Таганку поздно. Вышел из метро и долго смотрел на огромную людскую толпу около театра… Протиснулся к входу.
Свечи, гитара под окном, за стеклом маленький лист ватмана с надписью:
«Дирекция, партком, местком сообщают:
Умер ведущий артист Театра на Таганке Владимир Высоцкий».
28 ИЮЛЯ
Дмитрий Гельфонд: «Всю ночь я провел в театре. Еще оставались Ефимович, Безродный, Кислицкий… Часов в двенадцать пришел скрипач из «Ромэна» — Якулов, он играл всю ночь… Ночь прошла спокойно».
В. Янклович: «Всю ночь Марина провела около Володи. Час просидела совершенно одна, попросила, чтобы никто не входил. Потом привела все в порядок, причесала Володю».
Марина Влади: «Я провожу ночь, сидя у тебя в изголовье, погрузившись в воспоминания. Будущее для тебя кончилось. Свое будущее я плохо представляю. Все, что я делала эти несколько часов, я делала вместе с тобой. Один на один. И теперь приходят друзья, чтобы положить тебя в фоб. Накатывает горе — волна за волной…»
В. Янклович: «Мы договорились, чтобы не было много народу, — в четыре часа утра повезем Володю в театр на реанимационной машине».
М. Влади: «Приносят гроб, обитый белым. Тебя осторожно поднимают, укладывают, я поправляю подушку у тебя под головой. Твой врач Игорек (Годяев. — В.П.) спрашивает меня, может ли он положить тебе в руки ладанку. Я отказываюсь, зная, что ты не веришь в Бога. Видя его отчаяние, я беру ее у него из рук и прячу тебе под свитер».
А. Меньшиков (актер Театра им. Вахтангова, бывший работник Театра на Таганке): «Всю ночь с 27 на 28 июля Шнитке и Любимов монтировали фонограмму…»
О. Терентьев — в 1979–1980 годах работал с рукописями Высоцкого: «Мне надо было быть в театре в пять утра, потому что была идея включить фонограмму Высоцкого через колонки на улицу, но это запретила милиция».
Д. Гельфонд: «Поздно вечером стали собираться люди. Стояли у театра. Но в час ночи их разогнали поливальными машинами… Эти «поливалки» ходили по кругу на Таганской площади. И кто-то за ними сбегал. Сразу же после этого — в половине второго ночи — привезли металлические заграждения, перегородили всю Радищевскую. Толпу — а уже было очень много народу — согнали вниз, к 23-й больнице».
Н. Тамразов: «В четыре часа утра вынесли гроб. Внизу была небольшая панихида. Простились родные, близкие, соседи… Гроб поставили в реанимобиль, а мы поехали за ним. Такой колонной и приехали в театр».
М.Влади: «Гроб ставят в большом холле дома, чтобы все могли с тобой проститься.
В пять часов утра начинается долгая церемония прощания. Среди наших соседей много артистов и людей, связанных с театром. Они идут поклониться тебе. И еще — никому не известные люди, пришедшие с улицы, которые уже все знали. Москва пуста. Олимпийские игры в самом разгаре. Ни пресса, ни радио ничего не сообщили. Только четыре строчки в «Вечерке» отметили твой уход. Мы уезжаем из дома на «скорой помощи» с врачами реанимации, которые так часто вытягивали тебя».
И. Шевцов: «Вынесли гроб, поставили в холле… Оксана стояла одна. Почему-то к ней никто не подходил, просто не до нее было… Я подошел к ней, мы стояли вместе. Потом она села в реанимобиль».
А. Макаров: «Вначале мы думали, что и на кладбище повезем Володю на реанимобиле, но нам не разрешили…»
Л. Сульповар: «Это была наша машина из Склифосовского… Мы сами договорились и сняли одну машину с линии… Я позвонил и попросил… Ребята сами приехали…
В подъезде дома — панихида. Были самые близкие: мать, отец, Марина Влади, сыновья, Людмила Абрамова, родственники и друзья… Поставили гроб, играл небольшой оркестр студентов консерватории. Там рядом их общежитие… А потом на реанимобиле мы перевезли Володю в театр.
Реанимобиль — и целая кавалькада машин».
М. Влади: «Мы приезжаем в театр, где должна состояться официальная церемония…»
Н. Тамразов: «Народу у театра уже было много. Заграждения и милиция…»
В. Янклович: «Привезли в театр, убирали стулья, устанавливали гроб…»
Н. Тамразов: «Гроб установили на постамент».
М. Влади: «Любимов отрежиссировал твой последний выход: сцена затянута черным бархатом…»
В. Янклович: «До начала прощания было еще много времени. Марина все это время была в кабинете Любимова».
И. Шевцов: «Гроб уже установили на сцене… Одними из самых первых пришли Н. Губенко и Ж. Болотова. В зале почти никого не было. Они два часа сидели, не вставая».
М. Влади: «Я поднимаюсь в кабинет Любимова. Он бледен, но полон решимости. Он не отдаст эту последнюю церемонию на откуп чиновникам. Он хочет, чтобы говорили только друзья. В конце концов официальные лица сдаются. Никакой неискренности не будет…»
И все же на панихиде выступил и официальный представитель Министерства культуры…
Ю. Любимов: «Я очень резко сказал… И они отступили. Я просто старался, чтобы люди смогли прийти и проститься…»
В. Шехтман: «Петрович хотел, чтобы народ шел три дня и три ночи… Чтобы все, кто придут, смогли попрощаться…»
Ю. Любимов: «Чтобы был порядок, чтобы не было Ходынки… Я хотел, чтобы гроб стоял на сцене, на подмостках, на которых Владимир играл. Это такая старая театральная традиция. Вот и все».
Д. Гельфонд: «Ведь вполне могли вообще разогнать людей, — вот тут Юрий Петрович и потребовал. Милиция пробовала убрать большой портрет Высоцкого — он был выставлен в окне буфета на втором этаже, — но и тут Любимов настоял на своем».
А. Макаров: «Сначала дали разрешение на то, чтобы гроб стоял в театре столько, сколько будут идти люди. Но когда увидели сколь- к о людей идет, несмотря на закрытый из-за Олимпиады город…»
По непроверенной версии, Любимов просил отменить вечерний спектакль «Мастер и Маргарита», чтобы продлить прощание, но разрешение не получил..
Алла Баранова — инженер: «Мы переживали, что, кроме нас, у театра никого не будет… Поехали, как только открылось метро. Около театра уже стояло человек сто…
Из статьи «Прощание отменено»— «Сельская молодежь», № 1, 1988 — без подписи (в дальнейшем — «Прощание…»):
«…Я поднялась по эскалатору станции метро «Таганская». Площадь еще была пуста, но под стенами станции толпились, переговаривались, посматривая на подъезд театра, там стояла сплоченная колонна — те, кто пришел сюда с ночи, самые преданные и самозабвенные.
Всю ночь они поддерживали огонь поминальных свечей… Площадь еще была пуста… но уже подъезжали с разных сторон военные грузовики с крытым верхом, уже по всему периметру колонны выстроился милицейский патруль… и я двинулась вслед за другими искать конец очереди к Высоцкому».
A. Баранова: «В очереди переписывали от руки последнее стихотворение Высоцкого «И снизу лед…»
B. Гордеев — журналист: «Из «Таганской» уже не выпускали, мы вышли на «Курской»… Добежали до конца очереди. Милиционеры успокаивали: говорили, что все смогут пройти, что такой приказ…
Вначале в очереди было свободно, люди переходили от одной кучки к другой. Из портативных магнитофонов пел Высоцкий. Из рук в руки передавали фотографии…»
А. Штурмин: «Любимов сказал мне, что Володе, наверное, было бы неприятно, если бы в театре была милиция…
— Нельзя ли, чтобы ваши ребята поддержали порядок? Вдруг кому-то станет плохо… Или еще что…
И рано утром я привез ребят (из школы каратэ), — они все время дежурили в театре. Правда, милиции все равно было много…»
B. Золотухин: «…В день похорон часам к девяти (?) приехал шеф и встретил Янкловича (который ни за какую организацию: улица, театр, транспорт, разумеется, не отвечал — он был всегда с Володей) и набросился на него:
— Меня не пустили, вы понимаете, не пропустили к театру! А с этой стороны должен подъехать Ульянов. Как же он пробьется сквозь этих долдонов?!
И Валерка, не задумываясь: «Да Ульянова-то знают. Его пропустят. Что вы волнуетесь за Ульянова?» Шеф обалдел».
«Прощание…»: «…Рядом со мной появился грузовик. Он медленно полз вдоль очереди. Двое были в кузове, двое — внизу, на подхвате. Те, что наверху, вынимали из кузова металлические оградки… а те, что внизу, быстро их устанавливали. Не прошло и нескольких минут, как очередь была схвачена железным ремнем: только впереди еще оставался проем. Я ринулась туда, чтобы не оказаться «за бортом», — и вовремя, потому что за мной окончательно «захлопнулись двери».
Михаил Сорокин («Новое русское слово», Нью-Йорк, 25.7.90): «Напротив здания театра закрыли вход и выход станции метро «Таганская» <…> И вдруг я увидел рядом с метро небольшой служебный автобус с торчащими во все стороны антеннами. Как выяснилось потом, в этом автобусе размещался штаб похорон Высоцкого, который возглавил второй секретарь МК партии — видно, крупный специалист по искусству — Борисов. Борисов координировал действия милиции и дружинников, стянутых со всех концов Москвы, и внутренних войск, которые прибыли на огромных грузовиках и оцепили район Таганки».
Д. Гельфонд: «Красный автобус — «передвижной штаб» — стоял у входа в метро. Руководил «операцией» генерал Шаранков — заместитель начальника УВД Москвы по охране общественного порядка. Он, по-моему, и сейчас там работает…»
C.Говорухин: «…В здании метро образовался милицейский штаб, был еще другой штаб — на колесах. Распоряжался всем взволнованный и несколько испуганный происходящим генерал. «Зачем Так много милиции?» — подумал я…»
«Прощание…»: «К одиннадцати часам небо начало выцветать: солнце входило в полную силу. Мимо с искаженным лицом пробежал какой-то милицейский чин, за ним — другой, третий, не заботясь о конспирации, нервно выкрикивал в микрофон: «Еще десять человек сюда! Еще десять — ко мне!» Барьеры качались. Раздался новый пронзительный крик многих, и вдруг целая людская волна прорвала внутренние железные перемычки, которыми стражи порядка стремились отжать ее от стен, и покатилась вперед».
B. Гордеев: «На милицейскую цепь напирает толпа— прошло уже три часа, а мы продвинулись только метров на сто… Несколько десятков молодых парней начинают эту толпу раскачивать… Этот «кулак» и опрокинул решетки, прорвал ограждение. Все ринулись вперед, кто-то упал… Рев толпы, крики женщин… Ужас! С ходу прорвали еще одну цепь, а дальше стояла колонна грузовиков, которая перегородила улицу».
А. Свидерский: «Я стоял рядом с милиционером. Он передавал по рации:
— Двадцать пять тысяч… Тридцать тысяч…
Передавал, по-моему, кому-то на кладбище…»
Д. Гельфонд: «Часов в одиннадцать я поехал на кладбище, чтобы понять что к чему — и держать связь с театром».
А. Баранова: «Доступ был с десяти часов. Мы вышли из театра в 10.38. Пошли вдоль очереди… Какие лица!»
C. Говорухин: «У меня на стене висит фотография. Люди из той невиданной очереди, из толпы. Какие красивые, одухотворенные лица!
Я шел вдоль очереди, всматривался в лица, вслушивался в разговоры. Пожилая женщина, стоявшая в толпе молодых людей, сказала:
— У нас в деревне все Володю поют».
А. Баранова: «Из театра мы поехали на кладбище. Никого еще не было — раскрытая могила… Мы стояли все время…»
Ю. Любимов: «Грустно об этом говорить, но ему не случайно могилу вырыли не как всем. Очень глубоко могильщики вырыли. Говорят: «Пусть сохранится».
Д. Гельфонд: «На кладбище народу было уже много… Кладбище было оцеплено. Директор кладбища был в панике, — никто ничего не знал… Приезжали снимать иностранцы — датчане или немцы. Ко мне подошел человек в штатском и сказал:
— Вы, как представитель театра, обязаны не допустить эту съемку!
Потом выяснилось, что это был секретарь Краснопресненского райкома партии. С ним был начальник районного КГБ».
«Прощание…»: «Медленно-медленно, по двое в ряд, толпу начали процеживать в театр…
То ли от недавнего солнца, то ли от недавнего сумрака нас качает, и все как-то воспалено: яркий свет в холле, фотографии на стенах, доска телеграмм, какие-то люди у стен…»
М. Влади: «…Сцена затянута черным бархатом, прожекторы направлены на помост, одна из твоих последних фотографий — черно-белая, где, скрестив руки на груди, ты серьезно смотришь в объектив, — висит, огромная, над сценой. Траурная музыка наполняет зал. Мы садимся. Я беру за руку твою бывшую жену, и мы обе садимся с вашими сыновьями. Прошлое не имеет сейчас никакого значения…»
Н. Тамразов: «У гроба я был рядом с Мариной, вместе с ней был ее средний сын — Пьер. Отца и мать посадили справа, если смотреть из зала… И Марина говорила о том, как она жалеет, что у них с Володей не было общих детей…»
Позже — через восемь лет — Марина написала, что она «никогда не соглашалась родить ребенка — заложника нашей жизни. Ребенку, о котором ты мечтал, могло быть от одиннадцати до года в июле восьмидесятого».
М. Козаков: «Он лежал на сцене, а над ним — он же на портрете, в рубашке с погончиками, вглядывался в зал: кто сегодня пришел увидеть его в последний раз? Пришли все».
М. Влади. «…Двери открывают— и потекла толпа. Москвичи пришли проститься со своим глашатаем. Тысячи лиц отпечатались у меня в памяти, каждый несет цветы— сцена вскоре вся усыпана ими, и сладковатый запах ударяет в голову. Люди видят нас, опускают глаза, прижимают руку к сердцу, многие плачут…»
Виталий Акелькин («Вагант», № 7, 1991): «А в гробу лежал постаревший, теперь уже успокоившийся, наш Владимир Семенович, с длинными волосами, непривычно зачесанными назад, со сложенными на груди руками рабочего человека».
М. Влади: «Мы слышим с улицы возмущенные возгласы и крики, перекрывающие реквием: мне говорят, что квартал оцеплен, что милиции приказано не пускать людей, что «им» надо побыстрее закончить с похоронами…»
В. Гордеев: «Становится ясно, что нас обманывали — в театр мы не попадем. К этому времени нашу «ударную группу» разделили на четыре части… «Прошили насквозь» двумя колоннами каких-то непонятных ребят в голубой форме…
В толпе — легкое озлобление… Парень фотографирует милицейские заграждения, какого-то начальника с рацией… У него отбирают аппарат и засвечивают пленку… Девушка— к нему:
— Ну зачем вы это делаете — нас же не пропустят…
— Для истории, милая девушка, для истории…
И начал снова щелкать…
Другая девушка обращается к пожилому милиционеру:
— Может, и ваша дочь стоит в очереди, а вы не пускаете…
— А моя дочь сюда бы не пришла… У меня и не может быть такой дочери, как вы!
— А у меня не может быть такого отца, как вы!
Мимо проходят актеры московских театров, их узнают, передают букеты цветов — их-то пропускают…»
М. Сорокин: «В длиннющей ленте, растянутой на километры, многие держали портативные магнитофоны и… зонтики.
Было очень жарко в этот день. А в руках почти у каждого были цветы, и люди зонтиками укрывали их от солнца».
Ю. Любимов: «Сколько было цветов! Жара была дикая, а люди не себя от жары берегли, а цветы укрывали под зонтиками, чтобы они не завяли».
«Прощание…»: «По левой пустынной стороне улицы, сплоченно и обособленно одновременно, своими кланами, они шли стремительно, как на марше, а впереди шагали их капитаны.
Это шли проститься с артистом русские театры.
Шли МХАТ и «Современник», Театр на Малой Бронной и Ермоловой, Малый, Вахтангова…»
В. Золотухин: «В свое время Валерий (Янклович) сделал 10 000 фотографий с автографом. Дал фотографию милиционеру из охраны. Из толпы баба завопила: «Кому вы даете?! Он же милиционер. Дайте мне». Милиционер заплакал: «А мы что, не люди?»
А вот как доходит это за границу… Вспоминает поэт-эмигрант Вадим Делоне (1982 год):
«Знаменитый режиссер Театра на Таганке Любимов принес пачку фотографий Высоцкого. К нему бросилась толпа. И он в отчаяньи, не зная что делать, отдал эту пачку милиционеру! И тут какая-то пожилая женщина в очереди закричала:
— Кому ж ты отдал фотографии Высоцкого?! Менту!
Милиционер бросил форменную фуражку оземь, зарыдал:
— Да что ж я — не человек, что ли!»
В. Янклович: «Это мы сделали для Володи десять тысяч фотографий… Нисанов сделал снимки, потом напечатали на какой-то фабрике… Портрет с автографом. Я еще боялся, чтобы их потом не продавали… Мы их раздавали во время похорон…»
В. Акелькин: «Через зал (верхнее фойе) проходит человек с пачкой больших фотографий и раздает всем, находящимся в зале. На фото — Высоцкий, поперек фотографии — размашистый автограф».
А. Демидова: «Гроб стоял в середине сцены. Володя лежал постаревший (а ему было 42 года!), уставший, неузнаваемый (может быть, оттого, что волосы были непривычно зачесаны назад). Над гробом свисал занавес из «Гамлета»… Слева менялся караул из актеров нашего театра. Вся сцена была завалена цветами. Люди шли и шли. Многие плакали.
…Среди проходящих я увидела Эфроса с Крымовой, перетащила их через толпу за руки в свой угол, и так мы стояли, тесно прижавшись, всю панихиду».
М. Влади: «Я смотрю на твое лицо, я немного загримировала тебя, потому что сегодня утром на рассвете лицо показалось мне совсем белым. Я заполняю свою душу этими дорогими чертами, я запоминаю их навсегда».
«Прощание…»: «Неподвижно, молча лежит он перед полным зрительным залом, — бледный, непохожий, углубленный, словно додумывая о нас обо всех что-то свое…»
Жанна Владимирская: «Сцена была затянута черным. Вся… На сцене, высоко поднятый, стоял — или висел — гроб. А над гробом еще выше — знаменитый гамлетовский занавес, и Володя лежал в черной гамлетовской водолазке. В руках у него был черный розан.
Руки были на груди, перетруженные и беспомощные, — удивительно беспомощные.
В глубине сцены, там, куда он выходил и сидел перед началом «Гамлета», был его портрет— молодой-молодой, студент или десятиклассник. (Фото Саакова, сентябрь 1979 года, Тбилиси. — В.П.) А лицо спокойное. Будто он давно ждал смерти. И не удивился, не испугался, когда она явилась.
Когда начали пускать людей, заиграла музыка, то и дело кричал петух из «Гамлета».
М. Козаков: «И звучало «С миром отпущаеши раба Твоего» и Бетховен, Рахманинов, Шопен. Потом те, что не уместились в зале, а заполнили огромное помещение театра, услышали голос Гамлета — Высоцкого, его голос:
— Что есть человек…»
А. Демидова: «Звучала музыка: «Стабат Матер» Перголези, «Страсти по Матфею» Баха, «Ныне отпущаеши»… Но, может быть, самое неизгладимое впечатление— прозвучавший в фойе за несколько минут до начала панихиды голос Высоцкого: несколько строчек из «Гамлета», переходящие потом в музыку — звукозапись, использовавшаяся в финале спектакля».
М. Влади: «Усталость, горе, звуки шагов вызывают нечто вроде галлюцинации. У меня впечатление, что ты дышишь, что у тебя шевелятся губы и приоткрываются глаза. Петя берет меня за плечи. Я прихожу в себя. Надо держаться. Врач — один из друзей — протягивает мне стакан с каплями нашатыря. Я смотрю вокруг, впечатление, что я снимаюсь в фильме, и сцена закончится сейчас коротким режиссерским «стоп!» Толпа продолжает склоняться перед гробом в течение долгих часов…»
Юрий Медведев (актер Театра на Таганке): «Утром я даже колебался: идти мне или нет… Я думал, что будет много любопытствующих, а это очень неприятно. Решил: пойду попрощаюсь и уйду. А когда я пришел, встал у гроба…
Короче говоря, я не ушел, пока Володю не вынесли из театра. Я стоял у изголовья — надо было провожать людей, которые задерживались у гроба: «Проходите, пожалуйста… Пройдите, будьте добры…» Ведь на улице стояли и ждали десятки тысяч. И за эти часы ни одного любопытствующего лица я не увидел — ни одного…»
Ж. Владимирская: «Поражало во всем отсутствие фальши. Скорбь была правдивой и целомудренной. Мужчины плакали открыто, а женщины плакали… ну, как женщины. И все время, через паузы, звучал Володин монолог из «Гамлета» — «Что есть человек…»
Еще удивительно — было множество пожилых людей, даже старых было множество. И это было непонятно и одновременно подчеркивало величину потери.
И еще — поразительный жест, один почти у всех мужчин. Проходя мимо гроба, каждый жал Володину руку, а у меня было чувство, что от такого количества рукопожатий сам Володя обязательно устанет к концу прощания. Жест, рукопожатие — какой-то заговор, присяга на соучастие какое-то, да и не какое-то…»
Анатолий Эфрос: «…И был страшный момент, когда Любимов подошел и произнес, — он хотел сказать: «Разрешите начать панихиду…»— но произнес только: «Разрешите…» И не закончил. И этот сбой «железного» Любимова был для меня сильной неожиданностью.
И вдруг все встали, и воцарилась невероятная тишина».
A. Демидова: «Выступали Любимов, Золотухин, Чухрай, Ульянов, Н. Михалков, кто-то из Министерства культуры. Потом опять Любимов. Говорили о неповторимости личности Высоцкого, о том, как интересно он жил, как он народен. Многие из тех, кто выступал, при жизни Высоцкого и не подозревали о размахе его популярности».
B. Абдулов: «И вот, вы знаете, мне стало немного не по себе… Смотрю — говорят люди… А некоторых из них Володя, ну, мягко говоря, не любил».
В. Туманов: «Выступали люди, которых я никогда дома у Володи не видел. Ульянов говорил хорошо, Любимов…»
Ж. Владимирская: «Любимов два раза говорил. Второй раз он сказал:
— Чтобы понять, кем был Высоцкий, надо было видеть, как он шел по улицам КАМАЗа, как все окна были распахнуты, и как из них через усилители ревели песни Володи. И сквозь собственный голос он шел, как… гладиатор? Победитель? Нет, пожалуй, к нему это не подходит. Он, пожалуй, сквозь все это прошел, как страдавший и сострадающий.
Михаил Ульянов говорил много. Хорошо.
Знаменитые поэты стояли с удивленными, недоумевающими лицами. Они были в шоке, и создавалось впечатление, что за такое каждый поменялся бы с Володей».
«Прощание…». «…Ульянов обвиняюще кричал в застывший зал:
— Сегодня всему русскому искусству нанесена незаживающая рана! Говорят, люди заменимы. А кем мы заменим его? Где возьмем другой, равный ему талант? Где возьмем другой, такой же, голос? Негде!!!»
В. Золотухин «Что я сказал Володе? Кстати, мысль, ответственность и волнение, подбор слов — испортили мне прощальные минуты с Володей. Я больше думал о себе, как и что скажу, и что будут говорить о том, что я говорил. Вот ведь какая фигня».
А. Демидова: «Я все время стояла на сцене в правом углу, где сидели родственники и близкие Володины друзья… Любимов, как всегда, держался режиссером, деликатно руководил всем, подавал сигнал для начала музыки и так далее, хотя я видела, что давалось ему все это через силу».
М. Влади: «Потом отдают распоряжение вынести гроб. Шестеро друзей несут гроб к выходу. Меня окружают близкие…»
Л. Абрамова: «— Люся, сестра… — сказала Марина».
В. Акелькин: «Весь зал еще раз прошел мимо гроба, после чего все высыпали на улицу».
Ж. Владимирская: «В начале третьего стало ясно, что прощание, если его не остановить, будет продолжаться бесконечно. И тогда толпу обманули Сказали, что временно приостанавливается прощание, но в четыре вынесли гроб…»
По одному из свидетельств (приводится в статье «Прощание отменено…»), кто-то из милицейских чинов вышел и сказал— когда катафалк уже ехал по Садовому кольцу: «Товарищи! Не волнуйтесь! Прощание отменено по просьбе родственников умершего».
Разумеется, это была явная ложь.
В. Золотухин: «Ответственный за крышку гроба» — таким я был в день похорон.»
«Прощание…»: «…Какой-то отчетливый шум у подъезда. Из дверей показывается большая группа людей. В центре идут по трое-четверо двумя маленькими колоннами, удерживая на плечах тяжелую ношу».
М. Влади: «На улице бьет в глаза яркий свет. Волнуется людское море, растянувшееся на километры».
В. Акелькин: «Здесь нас ждало самое большое удивление, и если до того мы сдерживались, то на улице слезы потекли сами собой, да мы и не стеснялись их — вся Таганская площадь, с обеих сторон эстакады была забита людьми. Люди заполнили крыши и окна домов, метро, ресторана «Кама», киосков «Союзпечати», универмага…»
В. Янклович: «Потом я вышел на улицу, — увидел генеральскую машину у метро… И вот тут началось самое главное удивление! Конечно, все знали, что будет много народу, но чтобы столько! Чуть раньше Трифонов сказал в кабинете Любимова:
— Как умирать после Высоцкого?»
Ж. Владимирская: «Тогда не одна я, наверное, думала: «Какое счастье, какая правда в том, что он — не лауреат, не отягощен ни званиями, ни наградами… Что он — народный не именем Верховного Совета, а именем народа… И похороны были народными, а у «них» — ни у кого и никогда — таких не будет. Один старичок сказал, что у Владимира Маяковского были роскошные похороны, а это — похороны народные».
М. Козаков: «И вот его вынесли из главного входа театра. Если бы он смог открыть глаза, он увидел бы только небо между домами, но если бы мог слышать, то вздрогнул бы от этого — «а-а-а-а!..», которое вдруг возникло, как общий выдох, и куда-то улетело».
A. Демидова: «Все возвышения, крыши киосков и соседних домов, площадь, пожарная лестница на стене театра были заполнены народом, и тротуары на несколько кварталов еще запружены людьми».
B. Гордеев: «И вдруг мы услышали негромкую музыку. Потом вдруг — тишина. Замерли люди на крышах. Трое-четверо здоровых парней поднимали на руках высоких девушек… Девушки держали в руках зеркальца от пудрениц…
— Вот вынесли крышку… По-моему, Филатов и Золотухин… Гроб… Белый! Остановились. Нет, не видно, кто несет. Автобус… Ну, такой катафалк…»
«Прощание…»: «С моего места видно, как процессия по чьей-то команде разворачивается, как откидывается нижний люк у обычного автобуса с черной полосой, как загружают… И это — все?!»
В. Смехов: «Любимов попросил всех артистов и актрис унести цветы, — и вот стоп-кадр: цветы уносили-уносили огромными охапками, а они стояли все тем же силуэтом… Я просто не могу представить, сколько это длилось времени — как-будто они откуда-то снизу опять появлялись — эти цветы».
В. Акелькин: «А в зрительном зале по обе стороны сцены — венки, венки… Их потом вывозили на двух грузовиках, по четыре ряда венков на машине».
М. Влади: «Мы садимся в автобус, гроб стоит в проходе, мы все сидим, как школьники, уезжающие на каникулы. Любимов машет большим белым платком людям, собравшимся на крышах, на каменных оградах, некоторые залезли на фонари. Автобус трогается».
«Прощание…»: «Меня вместе со всеми выносит к автобусам. Дверцы распахиваются, люди занимают места…
Мы едем по цветам. Они летят из окон, с балконов, с бровок тротуаров…»
В. Туманов вспоминает, что уже когда сидели в катафалке, Марина Влади, обращаясь к нему, сказала:
— Вадим, я видела, как хоронили принцев, королей, но ничего подобного я не видела.
М. Козаков: «Когда процессия выехала на Таганскую площадь, чтобы затем направить свой путь по Садовому кольцу, под машину, которая везла его, полетели цветы».
«Прощание…»: «Гроб с его телом на руках бы понесли до Ваганьковского, передавая с плеч на плечи, как величайшую ценность, и всю оставшуюся жизнь вспоминали бы этот миг, как честь и счастье.
Но у этих, на Таганской площади, отняли все — даже горький праздник прощания…»
Ю. Карякин: «И когда автобус с гробом отъехал от театра, люди долго-долго махали вслед автобусу руками, цветами. А мальчишки выпустили в небо голубей».
«Прощание…»: «Откуда-то поднялись в воздух сотни голубей и теперь, кружась, уходят все выше вверх по невидимой винтовой лестнице».
С. Дерков (из письма в Театр на Таганке): «Люди провожали маленький автобус, который увозил от них очень многое. Кто-то в толпе сказал:
— Кусочек свободной России умер».
В. Смехов: «Один из важных военных чинов, наблюдавший за рекой скорби 28 июля, молвил знаменитому писателю:
— Ну а вы-то зачем сюда подались? Зачем сюда пришли? Хоронят антисоветчика… Что? Кто хоронит? Да такие же, как он…»
Ж. Владимирская: «Вот помните у Маяковского: «Если в музее выставить плачущего большевика…» Я видела плачущих большевиков — в жизни, в кино, в театре. А вот плачущих милиционеров видеть как-то не доводилось… А здесь— увидела. Запомнился молоденький-молоденький, плакавший, не стесняясь, чуть не в голос».
В. Смехов: «Потом длинная кавалькада машин пошла вразрез Садовому кольцу. В нас была какая-то злая гордость, что олимпийские машины стоят, а Высоцкий едет… Машины шли по левой стороне, все прочие стояли, — все было оцеплено…»
«Прощание…»: «…От толпы… отделяется кучка молодых ребят и мчится вслед за процессией. Машины прибавляют ходу, ребята по одному отстают, продолжает бежать только какой-то совсем еще мальчик в черном кожаном пиджачке. Улица уходит вниз, толпа вдоль мостовой редеет. Уже становится виден Курский вокзал, а он все бежит.
…На него страшно глядеть: он мертвенно бледен, кажется, сейчас грохнется оземь…
…Если бы совесть могла в тот день каким-то чудом воплотиться в человеческом облике, я знаю, она была бы этим мальчиком в черном пиджачке!»
М. Влади: «…Часть огромной толпы бежит за автобусом до самого кладбища. Меня охватывает истерический смех, потому что из-за рытвин на дороге гроб подпрыгивает и твое тело соскальзывает. Нам приходится укладывать тебя обратно».
A. Штурмин: «На кладбище я ехал в катафалке, напротив сидела Марина. Там были родители, Туманов, Любимов… В книге Марины Влади написано, что тело выскользнуло из гроба… Ничего этого не было».
B. Гордеев: «Катафалк отъехал… Довольно быстро сняли оцепление… Мы подошли к театру. В окне какой-то «Фотографии» — портрет Владимира Семеновича в черной рамке. Вся улица перед театром — в цветах… Я подобрал на память две гвоздики».
По поводу этой фотографии Высоцкого в траурной рамке в витрине «Фотографии № 1» приведем начало уникального документа:
ПРИКАЗ
по Московскому городскому фотокинообъединению
Мосгорисполкома.
г. Москва, № 20226 августа 1980 г.
В «Фотографии № 11» цеха № 2 без разрешения администрации цеха и без согласования с художественно-техническим советом было нарушено оформление витрины «Фотографии».
На основании изложеннного, приказываю:
1. Фотографу «Фотографии» Стрижевскому А.Е. и заведующему «Фотографией» Герасименко В.А. за самовольное оформление витрины объявить выговор.
2. Начальнику цеха № 2 Борисенкову Н.С. и мастеру участка Розанову Н.А. указать на слабый контроль за оформлением витрин и интерьеров подведомственных предприятий…
Директор фотокинообъединения Ю.Тарасов.
В. Гордеев- «По дорогам пошли первые машины, но у театра и особенно у метро — еще много людей. Метро работает только на вход. Милиция в свои «матюгальники»:
— Товарищи, просьба — пройти в метро!
— Товарищи, не мешайте движению автотранспорта!
— Товарищи, разойдитесь!
Толпу у метро стала теснить конная милиция… Одна старушка сказала:
— Ну, прямо девятьсот пятый год! Сейчас нагайки вытащат…
Вдруг люди у метро стали скандировать:
— Позор! Позор!
И хлопать в такт. Оказалось, что попытались убрать портрет Высоцкого в окне второго этажа. Портрет вернули…»
Э. Рязанов: «На фасаде театра висел портрет Высоцкого. Потом по чьему-то распоряжению (о, неисправимость страха!) этот портрет вдруг убрали. Толпа начала волноваться, скандировать:
— Позор! Позор! Портрет! Портрет!
Через некоторое время, опять по чьему-то указанию, портрет появился».
М. Козаков: «Перед Красной Пресней движение замедлилось. Здесь его (Высоцкого) тоже ждали, и чем было ближе к цели, тем больше становилось людей и тех, что в синих олимпийских рубашках. К Ваганьковским воротам кортеж подъезжал медленно».
Д. Гельфонд: «На кладбище первой подъехала милицейская машина сопровождения. Потом катафалк и много-много машин. Но машины не пустили к кладбищу… Часть толпы прорвалась к могиле, опрокинули заграждения…»
М. Козаков: «У последнего его приюта людей оказалось сравнительно мало. Палило яркое солнце».
М. Влади: «Мы приезжаем на кладбище, на песчаную площадку, где в последний раз можно тебя поцеловать. Мне все труднее справляться с нервами. От вида искаженных болью лиц мне снова хочется захохотать. Может быть, я слишком много плакала?»
Д. Гельфонд: «Прощались у могилы. Сама процедура прошла довольно быстро».
М. Влади: «Я последняя наклоняюсь над тобой, прикасаюсь ко лбу, к губам».
М. Козаков: «У могилы было решено не говорить. Сказал кто-то один, кому это было доверено».
А. Крылов: «Говорил Дупак. Что он говорил, я не слышал — передо мной было семь-восемь человек. И говорил он тихо».
М. Влади: «Закрывают крышку. Удары молотка звучат в тишине».
М. Козаков: «Потом — то, что страшно всегда: глухой стук молотков…»
A. Крылов: «Молотками стучали громко — сразу несколько человек».
М. Влади: «Гроб опускают в могилу, я бросаю туда белую розу и отворачиваюсь. Теперь надо будет жить без тебя».
B. Янклович: «Могила… Помню, что Марина сказала мне:
— Помоги…
Наклонилась, взяла горсть земли с могилы и увезла домой».
Ж. Владимирская: «Володина могила была как бы и не на кладбище. Место — будто между кладбищем и городом. Первый ряд. Чтобы виднее мы ему были. А он — нам».
A. Демидова: «Он жил на юру и похоронен у самых ворот при входе на кладбище. Мне вначале было жаль, что на таком открытом месте мы его хороним. Но сейчас я понимаю, что, наверное, лучшего места и не сыскать».
B. Гордеев: «Вечером Москва обсуждала похороны Высоцкого… На улицах говорили, что Высоцкий похоронен в хрустальном(!) гробу… Что в могиле — магнитофон, который будет звучать, пока не кончатся батарейки…»
Еще по Москве в те дни ходил упорный слух, что в одном из храмов по Высоцкому была отслужена панихида…
«Нью-Йорк тайме», Крэйг Уитни: «Вечером, спустя несколько часов после этих событий, толпа из двухсот-трехсот человек еще стояла вокруг театра, но все знаки траура были убраны и портрет г. Высоцкого был удален. Рядом стояла пожарная машина. Полиция, теперь более спокойная, говорила людям:
— Проходите, собирайтесь где-нибудь в другом месте».
Л. Абрамова: «Все было как-то неясно и беспокойно, если бы не вмешательство Кобзона, наверное, и не нашлось бы человека, который бы так уверенно и разумно организовал стол… Еду, вино, посуду на полтораста человек…»
А. Демидова: «Дома у Володи. Длинный стол без стульев. Близкие друзья и родственники. Говорила мать о том, что Володя был хорошим сыном. Потом отец говорил, что в детстве Володя всех звал по имени-отчеству, что его приняли сразу во все театральные институты… Они гордились сыном. Говорил его близкий друг (В. Туманов. — В. П.) о том, какой это был непростой человек— Володя, и как не надо сейчас об этом забывать…»
В. Туманов: «Часто вспоминаю веселое Володино: «Народу было много!» Раньше, когда я не очень в этом разбирался, — встречая его с концерта, всегда спрашивал: «Ну как, — народу было много?» И вот Володи сегодня уже нет, — а народу было много. Очень много».
В. Янклович: «Поминки… Это продолжалось дня три… Уже начались разговоры о наследстве, о комиссии по творческому наследию…»
В. Золотухин: «На панихиде (поминках. — В.П.), доставая вилкой краба, Семен Владимирович, активно жуя, сказал мне: «Между прочим, дорогой Валерка, я с наслаждением слушал сегодня тебя, молодец, умница…»
Г. Епифанцев (друг Высоцкого времен школы-студии МХАТ): «На поминки я поехал к Люсе (вероятно, это было уже вечером. — В. П.). Дети еще немного побыли на Малой Грузинской — и вернулись домой…»
20.00. В Театре на Таганке — спектакль «Мастер и Маргарита». Во время сцены «оплакивания Христа» в зале послышались рыдания…
Ю. Карякин: «Тихие поминки были по Володе на Таганке. Собрались уже в двенадцать часов ночи, после спектакля, наверху, в старом здании… Были Володины песни и гамлетовский монолог о смерти. Был Володин стакан, полный до краев водки…
Был Володин портрет, тот что висел на гамлетовском занавесе в зале над его гробом: светлая спортивная рубашка, скрещенные на груди руки, усталый тоскливый взгляд в упор… И каждый, кто говорил, обращался прямо к нему, переводя глаза с горького его стакана на его портрет».
Ю. Любимов: «Похороны… Какой-то день был в Москве необыкновенный. Все поняли, что умер поэт. Я еще больше зауважал москвичей— как достойно они проводили своего поэта!»
Д. Гельфонд: «Поминки были в театре. Их разогнал полковник Белоусов, заместитель начальника Ждановского РУВД — приказал обесточить театр. А выключили чуть ли не весь Ждановский (ныне Таганский. — В. П.) район».
Ю. Карякин: «После поминок на Таганке я шел пешком по Москве. Из многих освещенных окон слышался его голос… Читаю, перечитываю сотни (многие сотни!) телеграмм, полученных Таганкой в те последние июльские дни. Здесь вся география страны, все основные профессии, все возрасты сознательные. Никакого сценария — стихийный порыв в общей беде и сострадании…»
26. Шевченко, Мангышлакской.
«Не верю. Подтвердите».
Без подписи.
26. Нижнекамск.
«Очень обидно. Не хочется верить».
Олег.
26. Новосибирск.
«Скорбим. Другого такого не будет».
Все, любившие его в Академгородке.
26. Ташкент.
«Мои дети и дети моих детей будут слушать, понимать и любить его песни. Вечная память».
Без подписи.
26. Смоленск.
«Плачем вместе с вами. Берегите его наследие».
Березовы.
26. Воронеж.
«Скорбим вместе со всей Россией».
Костенко, Рачинский, Давидович.
26. Москва.
«Потрясена трагедией. Пожалуйста, помните его всегда».
Коршунова.
27. Киев.
«Знаем, помним, любим. Скорбим вместе с вами».
Без подписи.
27. Ленинград.
«Горюю вместе со всеми, кто знал, любил, ценил дорогого Володю».
Иосиф Хейфиц.
2… Комарово, Ленинградской.
«Никогда не забудем Володю. Глаза, улыбку, голос, песни, игру…» Раиса Орлова, Лев Копелев.
27. Теплоход «Нахимов».
«Какая горькая потеря. 25 говорили об этом с Булатом Окуджавой. Закончилась эпоха Высоцкого. Пришла мысль, наверное, не мне одному, создать поэтический спектакль на его стихи».
Феликс Дашков.
28. Свердловск.
«Потрясен. Очень стало пусто».
Без подписи.
28. Петровск, Свердловской.
«Мы все осиротели».
А.Верин.
1992–1994
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Мандельштамом сказано — я боюсь, что недостаточно грациозно воспроизведу его формулу, — но сказано приблизительно вот что
Смерть поэта есть его художественное деяние. То есть смерть поэта не есть случайность в сюжете его художественного существования…
Я полагаю судьбу Высоцкого совершенной, замкнутой, счастливой. Потому что никаких поправок в нее внести невозможно.
Б. Ахмадулина.
24 января 1987 года.
ПАМЯТНИК
Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в привычные рамки не лез, —
Но с тех пор, как считаюсь покойным,
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив ахиллес
Не стряхнуть мне гранитного мяса
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту,
И железные ребра каркаса
Мертво схвачены слоем цемента, —
Только судороги по хребту
Я хвалился косою саженью —
Нате смерьте! —
Я не знал, что подвергнусь суженью
После смерти, —
Но в обычные рамки я всажен —
На спор вбили,
А косую неровную сажень —
Распрямили
И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи, —
И не знаю, кто их надоумил, —
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.
Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей, —
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.
Я при жизни не клал тем, кто хищный,
В пасти палец,
Подходившие с меркой обычной —
Отступались, —
Но по снятии маски посмертной —
Тут же в ванной —
Гробовщик подошел ко мне с меркой
Деревянной
А потом, по прошествии года, —
Как венец моего исправленья —
Крепко сбитый литой монумент
При огромном скопленье народа
Открывали под бодрое пенье, -
Под мое — с намагниченных лент
Тишина надо мной раскололась —
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет, —
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет
Я немел, в покрывало упрятан, —
Все там будем! —
Я орал в то же время кастратом
В уши людям
Саван сдернули — как я обужен, —
Нате смерьте! —
Неужели такой я вам нужен
После смерти?!
Командора шаги злы и гулки.
Я решил: как во времени оном —
Не пройтись ли, по плитам звеня? —
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.
Накренился я — гол, безобразен, —
Но и падая — вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой, —
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров все же
Прохрипел я: «Похоже — живой!»
И паденье меня и согнуло,
И сломало,
Но торчат мои острые скулы
Из металла.
Не сумел я, как было угодно —
Шито-крыто.
Я, напротив, ушел всенародно
Из гранита.
Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в привычные рамки не лез, —
Но с тех пор, как считаюсь покойным,
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив ахиллес
Не стряхнуть мне гранитного мяса
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту,
И железные ребра каркаса
Мертво схвачены слоем цемента, —
Только судороги по хребту
Я хвалился косою саженью —
Нате смерьте! —
Я не знал, что подвергнусь суженью
После смерти, —
Но в обычные рамки я всажен —
На спор вбили,
А косую неровную сажень —
Распрямили
И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи, —
И не знаю, кто их надоумил, —
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.
Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей, —
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.
Я при жизни не клал тем, кто хищный,
В пасти палец,
Подходившие с меркой обычной —
Отступались, —
Но по снятии маски посмертной —
Тут же в ванной —
Гробовщик подошел ко мне с меркой
Деревянной
А потом, по прошествии года, —
Как венец моего исправленья —
Крепко сбитый литой монумент
При огромном скопленье народа
Открывали под бодрое пенье, -
Под мое — с намагниченных лент
Тишина надо мной раскололась —
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет, —
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет
Я немел, в покрывало упрятан, —
Все там будем! —
Я орал в то же время кастратом
В уши людям
Саван сдернули — как я обужен, —
Нате смерьте! —
Неужели такой я вам нужен
После смерти?!
Командора шаги злы и гулки.
Я решил: как во времени оном —
Не пройтись ли, по плитам звеня? —
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.
Накренился я — гол, безобразен, —
Но и падая — вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой, —
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров все же
Прохрипел я: «Похоже — живой!»
И паденье меня и согнуло,
И сломало,
Но торчат мои острые скулы
Из металла.
Не сумел я, как было угодно —
Шито-крыто.
Я, напротив, ушел всенародно
Из гранита.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги