Правдивая история страны хламов. Сказка антиутопия

Коротко об истории и географии Страны Хламов

Есть на свете такая Страна Хламов, или же, как ее чаще называют сами хламы – Хламия. Точнее, это даже никакая не страна, а всего лишь небольшое местечко, где теснятся одноэтажные деревянные и каменные домишки, окруженные со всех сторон Высоким квадратным забором. Тому, кто впервые попадает сюда, кажется, будто он оказался на дне глубокого сумрачного колодца, выбраться из которого невозможно, – настолько высок этот забор. Сами же хламы, родившиеся и выросшие здесь, к подобным сравнениям, разумеется, не прибегают.

В ста шагах от Высокого квадратного забора параллельно ему располагаются четыре улицы, также образующие квадрат. Это улица Верности, улица Тонких-до-невидимости намеков, улица Цветных мыслей и улица Туманного парадокса. На углу улицы Верности и улицы Тонких-до-невидимости намеков размещается кабачок “Сердцебиение”, где жители местечка любят проводить время за приятными беседами и распитием “Горькой полыни”, любимого напитка хламов. На углу улицы Тонких-до-невидимости намеков и улицы Цветных мыслей возвышается громада Фабрики-кухни парадоксальных идей – хламской академии. На углу улицы Цветных мыслей и улицы Туманного парадокса – семейное общежитие мусорщиков. И, наконец, на углу улицы Туманного парадокса и улицы Верности находится Пруд.

Пространство между Высоким квадратным забором и вышеозначенными четырьмя улицами покрыто деревьями и кустарником. Это Нескучный сад – остатки древней пущи, на месте которой возникла Хламия.

Кабачок “Сердцебиение” и семейное общежитие мусорщиков сообщаются между собой широким бульваром Обещаний. Другая диагональная улица, соединяющая ФКПИ (Фабрику-кухню парадоксальных идей) с Прудом, носит имя Моралистов-эквилибристов. На пересечении бульвара Обещаний и проспекта Моралистов-эквилибристов лежит небольшая Площадь с Дворцом Повелителей с одной стороны и особняком иностранца Шампанского – с другой.

Кроме уже перечисленных улиц имеется еще одна, берущая начало от улицы Верности и упирающаяся в единственные в Высоком квадратном заборе Ворота. Эти Ворота постоянно заперты и, возможно, поэтому жители местечка упомянутой улицей почти не пользуются и называют ее улицей, Заросшей сорняками.

Флора страны состоит из Нескучного сада, Пруда, деревьев, высаженных вдоль бульвара Обещаний, а также кустов и цветов под окнами домиков.

И фауна Хламии весьма небогата: в заросшем тиною Пруду не водится никакая рыба – живут здесь лишь несколько сотен лягушек, а в прибрежных кустах порхают золотистые бабочки да стрекозы изумрудной окраски; в Нескучном саду обитает довольно большое количество зеленых кузнечиков; в кронах деревьев на бульваре Обещаний распевают по ночам какие-то хохлатые, с пестрым оперением птицы.

Коренное население Хламии – хламы и иностранец Шампанский, который, хотя и родился в Стране Хламов, является, однако, владельцем заграничного паспорта.

О том, что происходило в стране, начиная от первого легендарного государя Висуса Пропащего до нынешнего правителя Бифа Водаёта, можно узнать из шестнадцатитомной “Истории Государства Хламского”, выпущенной недавно историческим факультетом ФКПИ.

Но, к сожалению, многие исторические события в этой “Истории” изображены не так, как это было в действительности, а некоторые из них так и совсем остались в безызвестности: каждый новый правитель переписывает историю хламов заново, в зависимости от своих привязанностей и вкусов.

Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о хламской истории и географии. Добавим только, что из-за непомерной высоты Высокого квадратного забора солнце никогда не заглядывает в Хламию и, случается, днем на квадрате хламского неба можно различить бледные лампочки звезд. По этой же причине летом здесь весьма сыро, а зимой местечко по самые крыши заносит снегом, и оттого-то хламы вынуждены регулярно впадать в долгую зимнюю спячку.

Незнакомец в полувоенном френче

Разумеется, поскольку существуют ворота в какую-либо страну, то в эти, пускай и постоянно запертые, ворота обязательно кто-нибудь да войдет. Поэтому не исключено, что Смок Калывок проник в Хламию через Ворота в Высоком квадратном заборе. Впрочем, есть и другие версии:

а) Смок Калывок попал в страну через лично им прокопанный подкоп, б) просочился сквозь неразличимые глазом трещины в Высоком квадратном заборе, в) он вообще ниоткуда не проникал, а родился и вырос в Хламии. Доподлинно же известно только то, что первым его увидел иностранец Шампанский, который вечером прогуливался, как обычно, по безлюдной улице, Заросшей сорняками. Было уже довольно темно, и иностранец заметил Смока Калывока только тогда, когда лоб в лоб столкнулся’ с ним. “Sorry”, – сквозь зубы процедил Шампанский, “потирая ушибленное место, и пристально посмотрел в глаза незнакомцу в наглухо застегнутом полувоенном френче.

Незнакомец ничего не ответил, и Шампанский в который раз подумал, что было бы нелишне использовать наконец свой заграничный паспорт и навсегда покинуть опостылевшую Страну Хламов.

Несколько позднее на улице Верности загадочный незнакомец до полусмерти избил профессора ФКПИ Уха Перекидника. Репортеру газеты “Правдивый хлам”, взявшему интервью на месте происшествия, Смок Калывок заявил: “Я лишний раз хотел убедиться, чего стоят пресловутые хламы с их бесконечными разглагольствованиями про философию, искусство и вечную любовь!”

Следующим местом, где объявился незнакомец, был кабачок “Сердцебиение” – приземистое строение с красным, пробитым черной стрелой, сердцем вместо вывески. В тот вечер в кабачке собралась практически вся местная богема. В сизых кольцах сигаретного дыма столики, за которыми сидели богемовцы, казались маленькими подводными лодками. Закуренный сводчатый зал был заполнен густым однообразным гулом. Со стороны могло показаться, что завсегдатаи кабачка, не слушая и перебивая один другого, высказывают самые невероятные противоречивые мысли и суждения, давно уже не понимая, о чем, собственно, идет речь. Богемовцы называли это творческим контактом.

Коренастая фигура, обтянутая полувоенным френчем, выросла как бы из-под земли. Суровый и незнакомый богемовцам хлам остановился посреди зала и застыл в самой угрожающей, на какую только был способен, позе. На его лице зловеще блестели черные очки, а по губам гуляла жестокая улыбка. “Смирно, интеллигенты!” – казалось, сейчас выкрикнет он. В этот момент всем известный художник Крутель Мантель оперся на Смока Калывока, стряхнул с сигареты столбик пепла на его полувоенный френч и с задумчивой улыбкой обратился к аристократке Гортензии Набиванке: “Ужас вечера в том, что вслед за вечером неизбежно наступает утро. А что может быть хуже неизбежности?”

Зловеще блеснув на Крутеля Мантеля черными очками, Смок Калывок круто повернулся и направился к выходу.

Круг замкнулся!

В прихожей кабачка незнакомец в полувоенном френче легким движением вскинул на спину бочку “Горькой полыни” и, оттолкнув к стене ошеломленного кабатчика Лажбеля, вышел вон. На улице он согнал с губ жестокую улыбку, пригасил угрожающий блеск своих непроницаемо-черных очков и, немилосердно толкая встречных хламов и хламок, строевым шагом двинулся к семейному общежитию мусорщиков.

Мусорщиками назывались хламы, весьма далекие от парапсихологии и других утонченных наук, буйно процветающих на границе разума и таинственных глубин подсознания. Возможно, поэтому они занимались самой простой физической работой: прибирали захламленные за день улицы, ремонтировали старые постройки, варили “Горькую полынь”, а также чеканили “осьмаки” – монеты с изображением нынешнего правителя Бифа Водаёта. И хотя эти осьмаки согласно закону должны были распределяться между хламами в зависимости от направления ветра и цвета глаз, большая часть их оседала почему-то в карманах профессоров ФКПИ, богемовцев, хламов, близких по духу к богемовцам, и других аристократов. Поэтому ясно, как обрадовались мусорщики, когда незнакомый хлам, одетый в простой полувоенный френч, выкатил им дармовую бочку “Горькой полыни”. Такое случалось нечасто, а, возможно, и впервые в истории хламского государства.

Вскоре в семейном общежитии мусорщиков раздались крики и застольные песни. А еще через некоторое время Смок Калывок был признан “своим в доску” и большинство мусорщиков поклялось ему в вечной дружбе. После клятвы все до одного, кто еще держался на ногах, причесались одной расческой, что символизировало у хламов единство взглядов и полное взаимопонимание.

На следующее утро иностранец Шампанский проснулся от непривычных возгласов: “Направо! Налево! В две шеренги становись!” С удивлением прислушавшись к неприятному, как скрипящая пружина, голосу, Шампанский, тем не менее, от души себя поздравил, ибо он вообще любил себя поздравлять. “Никто этого не сделает лучше меня”, – справедливо полагал он. Затем Шампанский заглянул себе под подушку, чтобы убедиться, что его заграничный паспорт находится на своем обычном месте, ласково погладил аксамитовую, с гербом какой-то страны, обложку и выглянул в окно. Он был весьма удивлен, увидев мусорщиков, которые короткими перебежками, согнувшись, как бы прячась от неизвестного врага, со всех сторон приближались к Дворцу Правителей. По характерному блеску в кустарнике, растущем перед окном особняка, Шампанский узнал вчерашнего незнакомца в полувоенном френче – так могли блестеть только его черные очки. И тут иностранец вспомнил, что Дворец испокон веков никем не охраняется. Он еще немного понаблюдал за взбесившимися мусорщиками и направился на кухню, ибо жизнь его была расписана по минутам, и завтрак был для Шампанского важнее самых извилистых зигзагов хламской истории.

Тем временем под звон оконного стекла, разбиваемого мусорщиками, Смок Калывок ворвался в Тронный Зал. Повелитель Страны Хламов Биф Водаёт как ни в чем не бывало тихо посапывал, откинувшись на бархатную спинку своего уютного трона-качалки.

– А ну, слазь! – выдохнул прямо ему в ухо Смок Калывок.

Биф Водает заспанно глянул на приземистую, туго обтянутую полувоенным френчем фигуру, тряхнул головой и собрался было снова уснуть, но претендент на трон грубо пнул его в плечо и как можно более грозно пробасил:

– Слазь, тебе говорят!

После этого повелитель хламов окончательно проснулся. Он с тоской оглядел широкие плечи и увесистые кулаки нового претендента и покрепче ухватился за подлокотники трона-качалки.

– Не могу, я всегда здесь сижу.

– Посидел, теперь дай посидеть другому, – злобно прошипел Смок и обеими руками ухватил Бифа Водаёта за грудки, пытаясь оторвать его от трона. Однако, хотя трон вместе с повелителем и поднялся над полом, тот не отпускал его.

– Все равно не слезу, – прохрипел повелитель и, набрав воздуха, заорал: – Воротник оторвешь, болван!

– Я тебе покажу болвана! – взревел Смок Калывок и кулаком огрел своего врага по лысому блестящему затылку.

Пальцы повелителя разомкнулись, и трон-качалка шлепнулся на свое обычное место. “Круг замкнулся!” – прошептал Биф Водаёт. Это были его последние слова.

Я завидую мусорщикам

Очень хочется описать настоящие живые чувства. Но поскольку существует страна, обнесенная Высоким квадратным забором, приходится примириться с тем грустным фактом, что никаких настоящих чувств в этой стране нет и быть не может. И хотя художник Крутель Мантель и аристократка Гортензия Набиванка охотно и много рассуждают про искусство и вечную любовь, но совершенно очевидно, что каждый из них попросту практикуется в красноречии” и, одновременно, любуется самим собою.

– Да, – говорит Крутель Мантель, – неплохо было бы поговорить о смерти в ее философском аспекте.

– Мне не страшно умереть – мне страшно умереть, – отвечает ему на это Гортензия Набиванка.

– Почему?

– Потому что мое сердце разбито и мне вовсе не до игры.

– Ну и что? Души хламов – это беспомощные бабочки в синей пустоте одиночества. И каждый из нас – беззащитная бабочка, заблудившаяся во мгле… Но все же какое это счастье – жить и любить!

– А мне дурно от оптимистов, которые всю жизнь только и делают, что притворно улыбаются. Я знаю: под упругой оболочкой их жизнерадостных улыбок прячется та же бездна взаимной черствости и равнодушия. Я завидую мусорщикам: как это чудесно – делать что-то своими руками, чувствовать, что ты живешь на свете не зря, а приносишь пользу, – вместо того, чтобы долдонить с утра до вечера о смерти, искусстве, парапсихологии и всяких там взрывах трансцендентального сознания.

– Вот и я хотел бы стать таким, как они, упроститься, что ли? Но боюсь, что с нашим багажом обратного пути уже нет.

Раздается грохот. Двери слетают с петель, и два пьяных мусорщика, радостно гогоча, хватают влюбленных и, невзирая на их протесты, волокут на улицу.

Последний романтик

Последний романтик и гений страдания Гицаль Волонтай с огромным рюкзаком за плечами брел наугад по застланной плотным предрассветным туманом улице Тонких-до-невидимости намеков и напряженно вслушивался в то, как скорбно шаркают при каждом шаге подошвы его стоптанных башмаков. Он казался себе призраком, случайно угодившим в сырой и мрачный колодец хламского государства, прилетевшим из какой-то далекой загадочной вселенной и тщетно ищущим выхода из молочно-белого месива, замкнутого со всех сторон неприступным Высоким квадратным забором. Он казался себе одиноким духом, обреченным познать тоску и боль всех времен и всех поколений. И единственным реальным выходом отсюда, единственным спасением невольно стало видеться ему самоубийство…

Однако, что там – за таинственной чертой, отделяющей мертвых от живых? Вечная музыка или небытие, безрадостное и глухое? Вот он – тот самый мучительный вопрос всех бывших и будущих поколений! И что в сравнении с этим вопросом и эта мостовая, и он сам, и вся Хламия, – мираж и ничего более. И это существо, которое приближается к нему, Гицалю Волонтаю, этот бедный мусорщик, он” тоже осужден рано или поздно перейти роковую межу и исчезнуть там, откуда нет возврата. Так-то, брат мой, мы с тобой оба лишь скитальцы на этой пустынной земле…

С глубокой всепрощающей скорбью глаза гения страдания остановились на плотно сбитой фигуре дюжего мусорщика, а тот без лишних слов схватил Гицаля Волонтая за ворот, скорее всего, случайно защемив при этом прядь длинных белесых волос, и куда-то поволок его. О чем в этот момент размышлял последний романтик, навсегда осталось тайной.

И никакая я не богема

При первом же известии о смене государственной власти народный писатель Хламии Свинтарей кинулся на поиски наиболее надежного убежища.

Прекрасно зная, что за долгие годы его неутомимой писательской деятельности ни одной его книги так никто ни разу и не прочел, Свинтарей решил спрятаться под грудой своих собственных произведений. Практичный от природы, знаменитый писатель прихватил кроме воды и сухарей также и скляночку чернил.

Во время обыска никто из мусорщиков, естественно, не догадался бы искать писателя в куче книг, беспорядочно сваленных в одной из комнат его просторного особняка.

И скорее всего его так бы и не нашли, если бы одному из мусорщиков не захотелось покурить. Он взял с груды книг, под которой спрятался знаменитый писатель, один из его романов, выдрал страницу, свернул “козью ножку” и, прикурив, по складам прочитал: “Смешно только мне” – заглавие объемистого романа, который держал в руках. Затем перевел заинтересованный взгляд на высившуюся перед ним груду.

– Просто не верится, – обратился мусорщик к напарнику, – что такую прорву книжек мог написать один хлам. Наверное, только считалось, что все это написано им одним, а на деле ему помогала целая уйма народу: сын, дочь, теща да еще и свояки.

– Ясно, помогала, – убежденно отвечал ему второй мусорщик. – Знаю я эту богему!

При этих словах книжная гора зашевелилась, и оттуда, как из подземелья, донесся глухой голос:

– Вранье! Писал я и больше никто! И никакая я не богема – мой отец был такой же мусорщик, как и вы.

После чего Свинтарей вылез из-под книг, стряхнул пыль со своей знаменитой писательской куртки и принял тот самый торжественный вид, какой он принимал всегда при вручении ему очередной награды.

Судя по этому виду, ему много чего еще хотелось высказать, но, к сожалению, эта возможность не была ему предоставлена, и то, о чем он собирался сообщить, так и не стало достоянием истории.

Иностранец Шампанский читает манифест

Иностранец Шампанский не был арестован только потому, что он был владельцем заграничного паспорта и числился “персоной грата”. Мстя ему за это, толпа разъяренных мусорщиков неоднократно выбивала стекла его особняка. Причем та же самая толпа всякий раз вставляла стекла на место, разумеется, за особую плату. Все это, тем не менее, не мешало Шампанскому регулярно прогуливаться по улице, Заросшей сорняками, улице Верности и по бульвару Обещаний.

Купив во время одной из прогулок газету “Правдивый хлам”, Шампанский прочел там набранное жирным шрифтом объявление: “Ненавистный тиран свергнут и уничтожен! В честь победы новый правитель Смок Калывок приглашает всех на праздник, который состоится завтра в восемь вечера. Явка обязательна. Форма одежды – сиреневые шаровары”. Далее в манифесте излагались мероприятия, составляющие основу программы нового правительства:

1. Перекрасить Высокий квадратный забор в сиреневый цвет и срочно заделать все щели в нем.

2. Объявить непримиримую войну всему, что находится за Высоким квадратным забором, ибо если все, что находится за ним, не будет вовремя уничтожено, то оно само уничтожит Страну Хламов.

3. Национализировать и выкорчевать Нескучный сад ~ место, где праздно шатаются всякие лентяи и бездельники, а затем силами лентяев и бездельников прокопать канал, который соединит Пруд с самим собой. (Здесь же уведомлялось, что бывший художник Крутель Мантель, бывший романтик Гицаль Волонтай, бывший народный писатель Свинтарей, бывшая аристократка Гортензия Набиванка и еще некоторые недоноски уже трудятся на строительстве этого канала).

4. Переименовать улицу Верности в улицу имени Смока Калывока.

5. Выселить из страны всех до единого иностранцев.

Из всех пунктов программы нового руководства Шампанскому меньше всего понравился последний. Сложив газету и не теряя чувства собственного достоинства, он медленным шагом вернулся домой и начал упаковывать чемоданы с модными иностранными наклейками.

Мы стоим на пороге возрождения!

Спустя неделю после издания манифеста над Страной Хламов поползли громоздкие снеговые облака. Подморозило. Закружились в воздухе легкие белые хлопья.

Все хламы, исключая только бывших богемовцев, заканчивающих строительство канала, начали срочно готовиться к очередной зимней спячке. И когда из мглистого квадрата неба вместо медлительных хлопьев посыпались мелкие кристаллические опилки, все хламы до единого спали сладким сном. И лишь строители канала, время от времени дуя на обмороженные руки, все еще долбили ломами смерзшуюся глыбу бывшего Нескучного сада.

На закате поднялся ветер. Домишки утонули в белой круговерти. По площади зазмеилась поземка. К ночи местечко по самые крыши занесло снегом. Один только черный квадрат Высокого квадратного забора по-прежнему проступал из снега да сиреневая портянка на ржавом шпиле Дворца испуганно колотилась на ветру.

Перед рассветом пурга поутихла. Из-под низких облаков выбралась надкусанная луна. На снегу, подсиненном ее сиянием, замигали огоньки, которые перемигивались с далекими лампочками звезд, и если бы не черный квадрат на голубом фоне, залитом лунным светом, то могло бы показаться, что никогда и не было на свете такой страны, как Хламия.

Ранняя зима и спячка помешали неутомимому диктатору Смоку Калывоку осуществить все задуманное им по части коренного обновления Хламии.

В бывшем Нескучном саду уцелели три дерева, под кронами которых тихо стрекотало несколько полуживых кузнечиков. В Пруду плескались шустрые головастики – потомство последней, не съеденной строителями канала, лягушки. Западная стена Высокого квадратного забора так и не была перекрашена.

Зато канал силами бывшей богемы был целиком прокопан, хотя воду в него так и не пустили.

Именно способностью хламов впадать в зимнюю спячку историки позднее объяснили тот факт, что они вообще сохранились как разновидность, и так называемая Новая жизнь, про приход которой начали уже всерьез поговаривать, так и не наступила.

Проснувшись, хламы узнали про Возрождение, начатое мало кому известными до этого “подвижниками” во главе с Хитером Смитером. “Таким образом, мы стоим на пороге Возрождения!” – торжественно говорили они, обрадованные возможностью разговаривать, почти утраченной во время кровавого правления Смока Калывока. “Ах, как это романтично – Возрождение”, – шептали хламки, смакуя полузабытое слово “романтично” и озирались: а вдруг их истолкуют не так, как следует?

Благодаря Возрождению был посмертно реабилитирован и возвращен в число граждан гений страдания и последний романтик Гицаль Волонтай, а также художник Крутель Мантель: именно они перекорчевали едва ли не половину Нескучного сада. Реабилитировали без права гражданства бывшую аристократку Гортензию Набиванку. И бывший народный писатель Свинтарей получил возможность вернуться домой и заняться творчеством, хотя этому сильно препятствовали застарелое несварение желудка и хронический насморк, заработанные им на строительстве канала. И иностранец Шампанский, запаковавший было свои чемоданы, остался в Хламии.

Подвижники

Смок Калывок, как уже упоминалось, был свергнут подвижниками во главе с Хитером Смитером. Точнее говоря, никто Смока Калывока не свергал: перед тем, как впасть в зимнюю спячку, он, опасаясь врагов и претендентов, приказал завернуть себя в дюжину ватных одеял и положить в саркофаг из гипсолитовых плит. Когда же мусорщики из особой охраны повелителя взломали саркофаг и развернули одно за другим ватные одеяла, то выяснилось, что их повелитель бесследно исчез, оставив на память о себе одни только блестящие черные очки. В связи с тем, что правдоподобных объяснений этому удивительному исчезновению так и не нашлось, ответственность за исключительное происшествие взяла на себя единственная разрешенная в стране подпольная организация подвижников. С этого момента Хитер Смитер вышел из подполья, а все тайные явки организации были закрыты.

В прошлом Хитер Смитер был посредственным поэтом, так и не получившим признания. Разочаровавшись в писательстве, он решил, что его истинное призвание ~ борьба за свободу и независимость хламского народа. Причем главным пунктом его программы было требование позволить ему всенародно взойти на трибуну в черном камзоле. Кроме того, он настаивал на необходимости перекрасить Высокий квадратный забор в зеленый цвет и засыпать силами мусорщиков канал, соединяющий Пруд с самим собой.

Именно в тот момент, когда Хитер Смитер сделался политиком, диктатор Смок, несмотря на закон, согласно которому все граждане Хламии объявлялись потенциальными врагами Хламии, – начал ощущать острый дефицит той силы, которой он мог бы объявить решительную и непримиримую войну. Поэтому ясно, что за предложение Хитера Смитера о создании подпольной организации по борьбе с существующим режимом Смок Калывок с радостью ухватился. После чего были выбраны два мусорщика для строительства подполья под полом дома Хитера Смитера, а также утвержден состав подпольного комитета, члены которого принимались на работу и получали зарплату в одном из филиалов Дворца Повелителей. Там же, под домом Хитера, разместили типографию, издававшую подпольную газету “Возрождение”, каждый номер которой редактировался лично Смоком Калывоком.

Узнав, что повелитель страны куда-то бесследно исчез, Хитер Смитер вышел из подполья. Причем глаза его настолько отвыкли от дневного света, что он был вынужден надеть черные очки пропавшего. В этих очках он стал так похож на Смока Калывока, что с первого взгляда можно было подумать, будто Смок вовсе никуда и не исчезал. И только хрустящий камзол, сшитый из шкуры последней выловленной в пруду лягушки и немедленно надетый им, отвращал от этой ошибочной мысли.

К такому в бригаду я не пошла бы

Таким образом, очнувшись от зимней спячки, жители местечка узнали, что они стоят на пороге Возрождения. Причесав всклокоченные волосы и старательно вычистив обувь, хламы все как один вышли на Площадь. И все как один были в сиреневых шароварах, ибо какой будет их новая одежда, еще никто точно не знал. Под порывами весеннего ветерка широкие шаровары хламов пузырились и начинали хлопать, как паруса. Вот почему в тот день по всей стране было слышно беспрестанное дробное похлопывание. Однако, несмотря на весь этот праздничный кавардак, настроение у хламов было двояким: с одной стороны, они были довольны, что осточертевший всем образ жизни навеки уничтожен; с другой – было обидно, что такое значительное событие, как Возрождение, началось во время зимней спячки.

Причем большинство хламов винило в этом Хитера Смитера и подвижников, не пожелавших своевременно разбудить их. По этому случаю бывшие богемовцы, считавшие себя более талантливыми, чем новый повелитель Хламии, обменивались саркастическими улыбками, не осмеливаясь, однако, сказать вслух то, о чем они думали.

Когда Хитер Смитер взошел на трибуну, то на некоторое время хруст его камзола заглушил похлопывание многих сотен сиреневых шаровар.

“Ах, это похрустывание напоминает шорох крыльев бабочек, разбуженных весенним теплом”, – сошлись во мнении пораженные хламки. И только бывшая аристократка Гортензия Набиванка, недавно вернувшаяся со строительства канала, навела на повелителя неизвестно откуда добытый лорнет и, перекинув сигарету из правого угла рта в левый, пробасила хриплым голосом: “К такому в бригаду я не пошла бы”. После чего смачно сплюнула на начищенный штиблет Шампанского. Иностранец при этом невольно отодвинулся от нее и рукой, засунутой в карман, потрогал свой заграничный паспорт.

Между тем, правитель Хитер Смитер неподвижно стоял на трибуне. Черный камзол красиво облегал его коренастую фигуру. Свое кредо он давным-давно высказал на страницах подпольной газеты, и говорить ему, в сущности, было не о чем. Поэтому он молчал и, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, принимал самые эффектные позы, заставляя хламок глубоко вздыхать и ахать от восхищения. И только в самом конце, когда толпа собралась уже разойтись, Хитер Смитер громовым голосом воскликнул: “Граждане! Сменим сиреневые шаровары на сиреневые платки!” После этого призыва хламы дружно зааплодировали и в едином порыве сорвали с себя сиреневые шаровары. Несколько пар найденных тут же ножниц пошли по рукам, и спустя короткое время на шее каждого из присутствующих на площади красовался сиреневый, завязанный на три узла платок.

Прочь с их столбовой дороги!

Последовательно осуществляя подпольную программу подвижников, Хитер Смитер переименовал улицу Смока Калывока в улицу Энтузиастов, а в скором времени организовал и засыпку канала. Для этого мусорщикам были выданы носилки и лопаты.

И закипела работа. Мусорщики, обливаясь потом, закапывали проклятый канал, а празднично приодетые, с платками, повязанными вокруг шеи, хламы прогуливались возле них и с каким-то наивным удивлением повторяли: “Скоро мы построим то, к чему стремились веками!..” Разумеется, хламы никогда ни к чему не стремились, тем более веками, однако, очевидно, они полагали, что именно таким образом они также участвуют в непрерывном процессе великого Возрождения Хламии.

Тем временем, над головами хламов-энтузиастов начал кружиться сияющий, неизвестного происхождения эллипсоидный предмет. Безусловно, само по себе довольно удивительно, когда в воздухе парит серебристый эллипсоид, однако если в это время, в самый разгар Возрождения, происходит историческая засыпка канала, – то тогда в этом нет ровно ничего удивительного. И поэтому хламы вскоре перестали следить за реющим над их головами странным эллипсоидом и принялись вновь доказывать один другому: “Теперь каждый из нас – пружина истории!”

А всеми забытый серебристый эллипсоид, радужно сияя, стремительно подплыл к стене Высокого квадратного забора, бесшумно столкнулся с нею, приземлился и сделался величественным старцем в темных очках и с дорожной тростью в руке. Негромко постукивая своей тростью о мостовую проспекта Моралистов-Эквилибристов, он вернулся к тому месту, где происходила историческая засыпка канала, и, пугая хламов своим высокомерным видом, несколько раз продефилировал по бровке канала, как бы невзначай спихивая зазевавшихся в не закопанные еще ямы. При этом он не просил прощения, а только глухо повторял: “Прочь с их столбовой дороги!” Вечером бывшие богемовцы, которые снова начали собираться в кабачке “Сердцебиение”, по-разному трактовали загадочную фразу надменного старца, однако правдоподобного объяснения так и не нашли.

Все для мусорщика!

Поскольку новое правительство объявило, что всякое мнение имеет право на существование, то сразу же появилась масса таких мнений. Они касались в первую очередь так называемой “духовной жизни” или “жизни духа”, а также знаменитой “духовной жажды”. И хотя вопрос заключался лишь в том, основываются ли вышеуказанные понятия на реальности или они – попытка скрыться от темных инстинктов, от пустоты бытия и извечной приверженности хламов к “Горькой полыни”, – споры о духовной жажде так захватили всех, что спустя короткое время в стране совсем не осталось хлама, который бы о чем-нибудь не спорил и не отстаивал каких-либо убеждений. При этом ни один не занимался своей обычной повседневной работой. В результате улицы местечка, которые теперь никто не убирал, оказались погребенными под слоем мусора и заросли такими сорняками, что под их непроницаемым покровом не было возможности различить, кто и с кем спорит.

Для того, чтобы спасти положение, правительство подвижников создало в одном из помещений семейного общежития мусорщиков издательство под названием “Все для мусорщика!” Во-первых, там выпускались произведения каждого, кто работал в издательстве, во-вторых, был налажен выпуск еженедельника “Как работать за семерых”. Этот еженедельник предназначался прежде всего для мусорщиков, и по мысли его основателя профессора Уха Перекидника должен был значительно продвинуть вперед дело Возрождения. Однако мусорщики в большинстве своем были, как и прежде, неграмотны и только молча разводили руками, когда симпатичные работницы издательства приносили им все новые и новые кипы пропахших типографской краской журналов. Но сказать что-либо вслух они, по старой привычке, не отваживались. На их счастье, издательство “Все для мусорщика!” после выхода шестнадцати номеров еженедельника из-за недостатка бумаги было самораспущено.

Ключевая роль в деле дальнейшего внедрения Возрождения с этого момента перешла к Фабрике-кухне парадоксальных идей. Там были срочно созданы два новых факультета по изучению богатого политического, гражданского и духовного наследия нового правителя Хитера Смитера. Студенты первого факультета называли себя “хитероведами” и изучали влияние политических идей лидера подвижников на солнечную активность. Студенты второго факультета, “хитерологи”, исследовали связь стихов Хитера Смитера и аномалий в толще земной коры. По большинству вопросов между двумя факультетами существовали острые разногласия. И только по вопросу об использовании “Горькой полыни”, ставшей в это время страшно дефицитным продуктом, установилось полное единодушие и взаимопонимание.

С днем рождения, дорогой иностранец Шампанский!

Иностранец Шампанский, заказав еще одну бутылку “Горькой полыни”, уютней расположился в кресле и раскрыл толстую тетрадь в голубой обложке: “Что нужно хламам для счастья? Немного любви, горстку звезд над головой, каплю сострадания…” Шампанский насмешливо, но с нескрываемой грустью улыбнулся, ибо эти строки он когда-то написал сам, а тетрадь, которую он держал в руках, была дневником его юности. “Ни отсутствие “Горькой полыни”, ни так называемое Возрождение не помешает мне, иностранцу Шампанскому, отпраздновать как следует мой собственный день рождения, потому что день моего рождения – важнейшее из всего, что случалось и будет случаться в этой проклятой стране!”, – приблизительно так подумал Шампанский, когда на минуту оторвал взгляд от своей бесценной тетради. В этот момент кабатчик Лажбель, почтительно согнувшись, поставил на стол заказанную бутылку.

– Жизнь, гм, жизнь, – с оттенком сарказма пробормотал Шампанский.

– С днем рождения, дорогой иностранец Шампанский! – Лажбель обрадовался, что Шампанский заговорил с ним, и без приглашения присел за его столик. Ему было давно известно: раз Шампанский пришел в кабачок с тетрадью в голубой обложке, значит, сегодня его день рождения.

– Жизнь прожить – не поле перейти, – развил Шампанский свою мысль и, налив себе стопку, тут же осушил ее. После этой фразы он собрался было вновь погрузиться в чтение, но дверь кабачка внезапно с грохотом распахнулась, и в зал ворвалась толпа обросших волосами подвижников. Они заказали огромный жбан минеральной воды, сдвинули столы, шумно расселись и начали обсуждать последний памфлет Хитера Смитера “Общественный мусор, или общество и его шелуха”. Шампанский прислушался и понял, что лидер подвижников утверждает, будто невысокий интеллектуальный уровень мусорщиков в настоящий момент можно повысить лишь путем снижения высокой интеллектуальности хламов-богемовцев. Насмешливая улыбка пробежала по губам иностранца, и, видимо, заметив ее, поднялся из-за стола коренастый подвижник, челюсти которого напоминали выдвижные ящики письменного стола.

– Ты, я вижу, интеллигент. Пожалуй, даже иностранец, – начал подвижник, остановившись у столика Шампанского. – Почему бы тебе не перейти к нам? Нам как раз таких не хватает…

– А вот ты – для чего ты живешь? – не выдержал Шампанский.

Установилось тяжелое молчание.

– Это не вопрос, – как-то уж очень спокойно спустя некоторое время отозвался подвижник. Затем круто повернулся и направился к своему столу. Челюсти его при этом непрерывно двигались взад-вперед.

Когда подвижники, забыв расплатиться за жбан минералки, ушли, Шампанский тоже поднялся. Настроение было испорчено, и ему хотелось поскорей попасть домой. Но в прихожей кабачка его остановила уже знакомая квадратная фигура. Зажав между тяжелыми челюстями самокрутку, подвижник процедил сквозь зубы: – Ты зачем меня спросил, для чего я живу?

– Это не вопрос, – утомленно отозвался Шампанский.

– Это не вопрос! – твердо повторил подвижник и тяжелый, как утюг, кулак опустился на голову Шампанского. Вслед за этим другой утюг проехался по его правому глазу.

Перед глазами иностранца заплясали серебристые звездочки, а затем опустилась глубокая и теплая тишина.

Когда Шампанский с трудом раскрыл глаза, он увидел перед собой участливо склоненное лицо кабатчика Лажбеля. Схватившись, как за спасательный круг, за шею кабатчика, он кое-как доковылял до уборной. Там он остановился у зеркала, потрогал огромный синяк под правым глазом и скривился от боли. И вдруг ему показалось, что избили его не впервые, что он уже когда-то отвечал подвижнику на его вопрос или на что-то подобное этому. И в тот раз подвижник курил такую же самокрутку. Неожиданно самокрутка в воспаленном мозгу Шампанского раздвоилась, утроилась, – и вот уже перед ним сотня, тысяча, тысяча тысяч самокруток и подвижников, сжимающих их зубами. Все они задают ему один и тот же вопрос и затем кулаками, напоминающими утюги, бьют его по голове. И Шампанскому стало совершенно ясно, что привычка видеть в существующем некую конкретную цель, надежда на то, что Хламия постепенно приближается к состоянию совершенства, – это нахальный самообман. Нет и никогда не было под хламским небом ничего такого, чего бы уже не было прежде. Как будто удивительная цепь событий и поступков вьется по земле и бесконечное множество раз пересекает сама себя, и нет у нее ни конца, ни начала… “Круг замкнулся”, – прошептал Шампанский, сунул голову под кран и пустил воду.

Хлам обязан быть неподвижным!

как-то вечером за чашкой кофе профессор ФКПИ Ух Перекидник заметил: “Уже сам факт существования подвижников предполагает возможность возникновения неподвижников. Жителей страны, которым испокон веков свойственны неподвижность и безразличие ко всему, кроме “Горькой полыни”, вряд ли кому удастся вывести из их привычного состояния, ибо, очевидно, то духовное равновесие, в котором они завязли, настолько же непознаваемо, как и понятие “работа”. Пока новоиспеченный повелитель Хитер Смитер, одолеваемый идеей Возрождения, рассуждает о работе, никто из хламов не может понять, что это такое. И сам я удивляюсь, выговаривая слово “работа”, как будто кто-то невидимый дергает меня за нити, и рот мой открывается и закрывается в такт: работа, работа”, – рассуждал далее профессор, смакуя кофе.

Первым неподвижником стал все тот же Смок Калывок, объявившийся в Хламии так же таинственно, как и прежде. Он опустился перед трибуной Хитера Смитера на белом воздушном шаре с каким-то ослепительно блестящим предметом на левом плече. Опустившись, Смок соскочил с сундука, прикрепленного к шару, стряхнул пыль с полувоенного френча и строевым шагом прошел к трибуне. И тогда все увидели, что на его плече поблескивает огромный стальной веник. Один только Хитер Смитер, казалось, не замечает этого. “Фундамент моей программы”, – продолжал он, – “избавить страну от равнодушных и неподвижных! Ни минуты покоя! Никакой инертности и пассивности!” И только когда Смок Калывок влез на трибуну и стал рядом с ним, Хитер Смитер повернул голову и смерил соперника суровым уничтожающим взглядом. Так, недовольно переглядываясь, они простояли на трибуне достаточно долгое время. И присутствующим на Площади стало совершенно ясно, что они похожи друг на друга, как близнецы. Разница была разве что в стальном венике да еще в том, что на Хитере Смитере был черный камзол, а на Смоке Калывоке – полувоенный френч. Кроме того, на лице Хитера Смитера блестели черные очки, когда-то принадлежавшие Смоку Калывоку, а Смок Калывок, естественно, был без них, в связи с чем беспрерывно щурил глаза. Однако сами соперники, казалось, не замечали своего необычайного сходства.

– Вода должна быть мокрой! Хлам обязан быть неподвижным! – наконец выкрикнул Смок Калывок и, полюбовавшись произведенным эффектом, добавил: Основа моей программы – сохранить наши ряды в целости и сохранности! Мое кредо – неподвижность и самоуглубленность! – и в доказательство своих слов Смок с треском разорвал френч у себя на груди, так что позолоченные пуговицы посыпались под ноги и без того ошеломленных хламов.

– Не считайте это пустой похвальбой! Если надо будет пойти на все, мы, неподвижники, пойдем на все! – закончил он после эффектно выдержанной паузы и переложил веник с левого на правое плечо.

В этот же день по всей стране прокатилась волна митингов и демонстраций, во время которых, после разрывания сорочек, была сформулирована Первая программа неподвижников.

Узкая щель в Высоком квадратном заборе

В ночь после прилета Смока Калывока и массового разрывания сорочек началась страшная гроза: с треском лопались громовые раскаты, вспыхивали зигзаги молний, выхватывая на мгновение из чернильной темноты белые лица переполошившихся хламов, в ужасе вжимающихся в свои постели. Иностранец Шампанский в одном нижнем белье соскочил с кровати и стал запихивать вещи в чемоданы.

Гроза прекратилась так же внезапно, как и началась. И все услышали, как тонко зазвенели стекла и фарфоровая посуда. Со стен посыпались куски штукатурки. Дико заверещали женщины и, схватив на руки детей, кинулись вон из дома. Земля заходила ходуном, и над всем раздавался таинственно-зловещий скрежет – это двигались в пазах бревна Высокого квадратного забора. По счастью, все это продолжалось недолго, всего несколько минут. Правда, ужас, охвативший хламов, был настолько велик, что они еще долго не решались разойтись по домам, где в беспорядке валялись брошенные на произвол судьбы вещи.

Поутру между бревен Высокого квадратного забора была обнаружена длинная узкая щель, вьющаяся по всему периметру и образующая таинственные, похожие на кабалистические, знаки. В глубине щели можно было увидеть полупрозрачную густую жидкость, которая, однако, не находилась в состоянии покоя, а беспрерывно пульсировала. Что это было – выяснить никому не удалось. Но самое удивительное заключалось в том, что с краев трещины сочилось желтоватое водянистое месиво, и спустя некоторое время возле забора образовались светло-желтые лужицы с приятным запахом “Горькой полыни”. Наиболее смелые хламы, отважившиеся попробовать месиво на вкус, вскоре стали какими-то не такими: они то беспричинно хохотали, то начинали плакать навзрыд, пытаясь протиснуться в узкую щель в Высоком квадратном заборе. (Многие из них впоследствии покончили жизнь самоубийством).

Кому во Вселенной жить хорошо?

Естественно, что подвижники с сиреневыми платками, завязанными вокруг шеи, сразу возненавидели неподвижников в сорочках, наспех заштопанных цветными нитками. И хотя неизвестно, кто из них в кого первым запустил непогашенной сигаретой, очевидно, однако, что привычка швыряться горящими окурками возникла из взаимной вражды. Вскоре никто уже не удивлялся, встретив подвижника или неподвижника с опаленными волосами или пластырем под глазом. И только писатель Свинтарей, вышедший впервые после возвращения со строительства канала прогуляться по проспекту Моралистов-Эквилибристов, не переставал удивляться. Он наблюдал, с какой ловкостью заклятые враги забрасывают друг друга окурками, слушал их ожесточенную перебранку, нечто вроде: “Самый лучший неподвижник – это покойник!” или “Когда твой дом будет гореть – хорошо бы руки погреть!” – и с тоской думал, что и одной искры достаточно, чтобы спалить всю Хламию вместе с хламами. Лицо бывшего народного писателя кривилось от сильной душевной боли, но никто из спорящих не замечал ни его самого, ни скорбного выражения его лица.

В ту ночь Свинтарей оказался около не закопанного еще канала, где когда-то шумели деревья Нескучного сада. Он присел на груду земли, которую, возможно, вытаскивал из канала собственными руками, и жадно вдохнул влажный, пропитанный запахом гниющей древесины воздух. Потом закинул голову и стал созерцать бесчисленные раскиданные по темно-синему квадрату неба звезды. Он, Свинтарей, был для них лишь мельчайшей теплой пылинкой, и им было все равно, кто он: мусорщик, народный писатель, подвижник, неподвижник или сам правитель Хламии… Красные звезды, белые, одинокие и двойные, гиганты и карлики… Свинтарей смежил веки, и перед ним возникли спиральные галактики, что с невероятной скоростью разлетаются в космосе, малиновые облака крабовидных туманностей, загадочные сверхплотные капли материи, от которых родятся Вселенные, и опасные черные дыры, вырваться из которых невозможно. Он представил себе вечность в виде бесконечно длинного Высокого квадратного забора, один конец которого начинается в Хламии, а другой исчезает в черном бархате ночного неба. В бездонный колодец этот можно войти, но вернуться оттуда нельзя, и никому не дано узнать, где ты и что с тобою.

Свинтарей огляделся: в кромешной темени летали, как светлячки, синие и желтые вспышки – это подвижники и неподвижники все еще забрасывали друг друга горящими окурками. И ему стало казаться, что одна из опасных черных дыр следит с высоты за бурым пятном на голубой планете, – пятном, окруженным не таким уж и Высоким квадратным забором.

Вернувшись домой, Свинтарей дописал последнюю страницу своей трагикомедии “Кому во Вселенной жить хорошо?” Никому – такое слово можно было прочесть в последней строке на последней странице трагикомедии… Ей-богу, хламы ни за что бы не ссорились и не забрасывали друг друга окурками, если бы они могли прочитать великие и в то же время простые мысли писателя Свинтарея.

Исторические переговоры

Кабатчик Лажбель, почесываясь и вздыхая, сдвигал столы в один длинный ряд посреди зала. Теперь было уже невозможно определить, где тот столик, за которым совсем недавно сидел Шампанский, отмечая свой день рождения; где тот, за которым красовалась аристократка Гортензия Набиванка – ах, как чарующе она улыбалась, обмениваясь мудреными фразами с художником Кругелем Мантелем; где тот, за которым провел однажды вечер сам Биф Водаёт, бывший правитель Хламии; где столик, за которым Хитер Смитер – чтоб ему не дожить до завтра! – читал богемовцам свои красивые и маловразумительные стихи… От этой серой неопределенности Лажбелю стало неуютно в собственном кабачке. Он крепко загрустил и подумал, что вскоре и его кабачок, и он сам, и вообще все может превратиться в пепел и прах.

Кабатчик Лажбель сдвигал столы, а время мерно отсчитывало минуты, оставшиеся до начала исторической встречи руководителя подвижников Хитера Смитера и лидера неподвижников Смока Калывока. И грустные призраки, густой толпой витавшие над столиками “Сердцебиения”, в назначенный час взялись за руки и с беззвучным воплем навсегда покинули кабачок Лажбеля.

Около полудня в кабачке “Сердцебиение” раздался веселый гомон, который раз за разом заглушало звяканье бокалов и торопливее царапанье вилок. Еще поздней, как горох, посыпались никому не нужные уверения в вечной любви и дружбе. А под занавес исторических переговоров из-за празднично накрытого стола вылез надменный старец с величественно вздернутым подбородком, неизвестно как оказавшийся там. Все так и замерли, услышав постукивание его дорожкой трости. Слепец же с легкостью вскочил на стол и, переворачивая бокалы с остатками “Горькой полыни” и тарелки с объедками, важно продефилировал перед носом Хитера Смитера и Смока Калывока, уверенно стуча перед собой тростью, как если бы он шел не по столу, а по каменной мостовой проспекта Моралистов-Эквилибристов. Хитер Смитер и Смок Калывок, сидевшие до этого по-братски обнявшись, невольно отодвинулись друг от друга. И все присутствующие на банкете поняли, что дружеская встреча подвижников и иеподвижников безнадежно испорчена, и почувствовали бесплодность и тщету того, чего они пытались достигнуть.

И глубокие, густые сумерки, вливающиеся с улицы в оконные проемы, затопили их души.

Вот до чего могут довести принципы!

Никто не знает точно, откуда взялся огонь. Скорее всего, кто-то из подвижников или иеподвижников швырнул в своего врага окурок, а тот из принципа не погасил его. Вот до чего могут довести принципы!

Огонь подкрадывался к дому Свинтарея мягко и неслышно, как тигр, почуявший добычу. Вот изголодавшийся тигр лизнул пишущую машинку писателя, и только что отпечатанный лист ярко вспыхнул и пепельным дождем осыпался на стол. Свинтарей закашлялся, отодвинул от себя машинку и высунулся в окно, покуда не охваченное пламенем.

Улицу запрудила гигантская толпа хламов и хламок. Они стояли, взявшись за руки – точь-в-точь испуганные дети. Они больше не были подвижниками и неподвижниками – непримиримая вражда уже не разделяла их. Вчерашние заклятые враги, охваченные ужасом, глядели наверх, куда поднимался дым и откуда, опускалась тяжелая черная туча. И хотя огонь разгорался, становилось все холодней и холодней.

Вдруг неизвестные хламам черные птицы, обгоняя одна другую и крича, пронеслись над их головами, оставляя за собой огненные следы. И небо, иссеченное траекториями полета зловещих птиц, вмиг стало подобно огромной решетке.

И тогда что-то загудело и так же внезапно стихло: это рухнул Высокий квадратный забор. Уничтожая все на своем пути, обрушилась на Страну Хламов неорганическая, подобная киселю масса, все утонуло в хлещущей круговерти, и никто не спасся.

Только бешеные водовороты раз за разом появлялись и исчезали на черной равнине, да сиротливо колыхалась на волнах чудом уцелевшая тетрадь в синей обложке – юношеский дневник иностранца Шампанского. “Что нужно хламам для счастья? Немного любви, горстку звезд над головой, каплю сострадания…”