Правила вежливости

Глава пятая Совершить и не совершить[49]

Был вечер в самом конце марта.

Моя новая квартира представляла собой студию в шестиэтажке без лифта[50] на Одиннадцатой улице между Первой и Второй авеню. Из окон был виден узкий двор с натянутыми от подоконника до подоконника веревками для сушки белья. В любое время года серые, плохо простиранные простыни реяли на высоте пяти этажей над промерзшей землей точно неряшливые призраки, вызванные кем-то, начисто лишенным воображения.

В окнах противоположной, через двор, квартиры я часто видела какого-то старика, который расхаживал в нижнем белье, держа в руках сковороду с длинной ручкой. Это был, должно быть, уборщик или ночной сторож, потому что по утрам полностью одетым всегда жарил мясо, а по вечерам и в исподнем – яичницу.

Плеснув себе джина, я устремила свой взор и все свое ни с кем не разделенное внимание на потрепанную колоду карт.

Однажды, подчинившись непонятному капризу, я потратила пятнадцать центов на учебник игры в бридж, и эти затраты вскоре полностью окупились. По субботам я могла играть от сигнала «Подъем!» до сигнала «Отбой!». Я раздвигала стол в маленькой кухне и, пересаживаясь со стула на стул, играла по очереди за себя и трех моих воображаемых партнеров. Север[51] у меня представлял британец-аристократ, чьи безрассудные ставки были мне, неопытной и осторожной, только на руку. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем как можно выше задрать ставку, предложенную мной, и заставить меня играть двойную игру с младшей мастью.

Словно в ответ на его выходки игроки, представлявшие Восток и Запад, начинали постепенно заявлять о себе: слева от меня сидел старый раввин, отлично помнивший каждую карту, а справа – чикагский гангстер на пенсии, который мало что помнил, зато отлично умел пустить пыль в глаза и порой выстраивал «шлем», завершая тем самым игру исключительно благодаря собственной силе воли.

– Двойка червей? – Я опасливо приоткрыла карты, старательно подсчитывая в уме свои очки.

– Двойка пик, – сказал раввин, словно желая меня предостеречь.

– Шестерка червей! – выкрикнул англичанин, еще не закончив разбирать сданные ему карты.

– Пас.

– Пас.

Когда зазвонил телефон, все удивленно подняли глаза, и я сказала:

– Я сейчас, только трубку сниму.

Телефонный аппарат возвышался на стопке романов Льва Толстого.

Вообще-то я думала, что это звонит тот молодой бухгалтер, с которым я как-то познакомилась у Фанелли и который тщетно пытался заставить меня рассмеяться. Не знаю уж, что на меня тогда нашло, но я зачем-то позволила ему записать мой номер телефона – Грэмерси 1-0923; это был мой первый в жизни собственный номер. Однако, сняв трубку, я услышала голос Тинкера Грея.

– Привет, Кейти.

– Привет, Тинкер.

Ни с Тинкером, ни с Ив я не общалась уже почти два месяца.

– Ты чем-то занята? – осторожно спросил он.

При сложившихся обстоятельствах вопрос был довольно-таки трусливый.

– Еще две партии до выигрыша. А что ты хотел?

Он не ответил. И довольно долго молчал, прежде чем спросить:

– Как ты думаешь… в общем, ты не смогла бы сегодня вечером приехать?

– Тинкер…

– Кейти, я не знаю, что между вами происходит – между тобой и Ив, – но для меня последние две недели превратились в сущий кошмар. И врачи говорят, что будет еще хуже, и только потом, возможно, начнется улучшение; я не очень-то им поверил, но пока что все именно так и происходит. А мне сегодня вечером обязательно нужно уйти, я должен быть в офисе, а ее, боюсь, ни в коем случае нельзя оставлять одну…

Я видела, что за окном идет мерзкий снег с дождем; на висящих простынях сразу образовались серые нашлепки. Вообще-то хозяевам белья следовало бы смотать веревку и втянуть свое барахло в дом, где у него все-таки будет какой-то шанс досохнуть.

– Да, конечно, я поняла, – сказала я. – Я могу приехать.

– Вот спасибо, Кейти!

– Тебе вовсе не обязательно так уж меня благодарить.

– Ладно, не буду.

Я посмотрела на часы. В такое время бродвейское метро ходит с большими перерывами.

– Приеду через сорок минут.

– Почему бы тебе не взять такси? Я оставлю деньги у швейцара.

Я бросила трубку.

– Удваиваю ставку, – выдохнул раввин.

Пас.

Пас.

Пас.

Все первые дни после аварии, пока Ив была без сознания, Тинкер бодрствовал у ее постели. Кое-кто из наших соседок по пансиону тоже по очереди дежурил в больнице, но они в основном сидели в приемной, читая журналы, а Тинкер от Ив практически не отходил. Он только попросил знакомого швейцара из своего дома приносить ему чистую одежду, а душ принимал в помещении для персонала.

На третий день из Индианы примчался отец Ив. Подойдя к ее постели, он почему-то страшно растерялся. Было видно, что он убит случившимся, но ни заплакать, ни помолиться не может. Ему наверняка стало бы легче, если б он сумел это сделать. Но он только смотрел на изуродованное лицо своей девочки и без конца сокрушенно качал головой.

Ив очнулась на пятый день. А на восьмой уже более или менее пришла в себя – но теперь это была некая суровая, прямо-таки стальная версия прежней Ив. Она слушала врачей, холодно и пристально на них глядя, и ни разу не отвела глаз. Она спокойно воспринимала все те медицинские термины, которые так и сыпались у них изо рта: перелом, разрыв, шов, лигатура. Она даже подбадривала их, когда они пытались избежать таких слов, как хромота и уродство. Когда Ив стала готовиться к выписке, отец заявил, что немедленно забирает ее домой, в Индиану. Однако ехать она категорически отказалась. Мистер Росс сперва пытался взывать к голосу ее разума, затем стал умолять, уверяя, что дома она сумеет гораздо быстрей восстановить силы; особенно он напирал на то, что в таком состоянии она попросту не сможет карабкаться по лестнице в пансионе. И потом, говорил он, ее очень ждет мать. Но Ив была непоколебима. Ни мольбы, ни уговоры отца ее не трогали.

И тогда Тинкер осторожно предложил мистеру Россу перевезти Ив к нему в «Бересфорд». Если уж она твердо намерена до полного выздоровления оставаться в Нью-Йорке, то у него ей будет во всех отношениях гораздо удобней: там есть лифт, кухонная доставка, просторная свободная спальня, а также всегда к ее услугам любезный швейцар. Предложение Тинкера Ив приняла, но даже не улыбнулась. А мистер Росс попросту промолчал. Если он и находил подобное решение проблемы неприемлемым, то вслух решил своих соображений не высказывать. Он, кажется, уже начал понимать, что больше не имеет права голоса, когда речь идет о жизни и делах его дочери.

За день до того, как Ив выписали из больницы, мистер Росс вернулся домой, к жене. Увы, без дочери. Но, поцеловав Ив на прощание, он дал мне понять, что хотел бы со мной поговорить. Я проводила его до лифта, и в коридоре он сунул мне в руки толстый конверт, сказав, что это кое-что для меня, и попросил до конца года заплатить за Ив в пансионе. По толщине конверта я сразу догадалась, что там уйма денег, и попыталась вернуть ему конверт, объяснив это тем, что в пансионе меня уже «уплотнили», подселив ко мне другую девушку. Но мистер Росс настаивал, и в итоге конверт остался у меня в руках, а он исчез за сомкнувшимися дверцами лифта. Судя по светящейся полоске, лифт уже успел спуститься в вестибюль, когда я открыла конверт. Там было пятьдесят десятидолларовых банкнот. Возможно, те же самые, которые Ив вернула ему два года назад, словно вынося вердикт: эти конкретные десятки никогда не должны быть истрачены ни ею, ни им самим.

Я восприняла все эти события как некий знак того, что и мне пора уматывать из пансиона миссис Мартингейл – особенно после того, как она дважды строго предупредила меня, что, если я не уберу из подвала свои коробки, она вышвырнет меня вон. Так что я, воспользовавшись половиной той суммы, которую оставил мне мистер Росс, оплатила на полгода вперед довольно просторную студию в пятьсот квадратных футов. А остальные деньги спрятала на дне сундучка, некогда принадлежавшего моему дяде Роско.

Ив собиралась переехать к Тинкеру прямо из больницы, так что мне еще нужно было собрать и перевезти туда ее вещи. Я постаралась все сложить и упаковать как можно лучше, свернув рубашки и свитеры Ив аккуратными квадратиками, как это сделала бы она сама. Затем уже под руководством Тинкера в ее новой комнате – его собственной бывшей спальне – распаковала привезенные сумки и чемоданы и обнаружила, что все шкафы и комоды совершенно пусты. Оказывается, Тинкер успел перетащить все свои вещи и одежду в комнату для прислуги, находившуюся в противоположном конце коридора.

Всю первую неделю пребывания Ив в «Бересфорде» я каждый вечер приходила туда и ужинала вместе с ними. Мы усаживались в маленькой столовой рядом с кухней и съедали ужин из трех блюд, приготовленный в кухмистерской в цокольном этаже здания и поданный наверх служащим в униформе. Обычно это был суп из морепродуктов, затем филей с брюссельской капустой, а в довершение кофе и шоколадный мусс.

Высидев за обедом, Ив обычно чувствовала себя совершенно обессилевшей, так что я сразу отводила ее в спальню и помогала лечь в постель.

Она садилась на краешек кровати, и я, не спеша, раздевала ее. Снимала со здоровой правой ноги туфельку и чулок. Затем, расстегнув молнию на платье, осторожно стаскивала его через голову, стараясь ни в коем случае не задеть маленькие черные швы, пересекавшие половину ее лица. Ив смотрела прямо перед собой, и на лице у нее было выражение полной покорности и смирения. Лишь через три вечера я догадалась, куда она так напряженно смотрит: это было большое зеркало, повешенное перед кроватью из неких тщеславных соображений. В данном случае то, что его не убрали, выглядело как глупая оплошность, я извинилась и сказала, что попрошу Тинкера немедленно зеркало убрать. Но Ив и слышать об этом не хотела. Убрать зеркало она так и не позволила.

Уложив Ив и заботливо подоткнув одеяло, я целовала ее на прощание, гасила свет, тихонько закрывала дверь и возвращалась в гостиную, где меня с нетерпением ожидал Тинкер. Нет, мы не выпивали. Мы даже не особенно долго сидели вдвоем. Те несколько минут, что оставались до моего ухода домой, мы шепотом обсуждали состояние Ив – так, как это делали бы, наверно, ее родители. Стало ли ей лучше? Сегодня она, похоже, ела с большим аппетитом, чем обычно… И щеки у нее, пожалуй, уже не такие бледные… И нога, похоже, чуть меньше болит… Самоутешение, конечно; но эти успокоительные фразы падали на душу с умиротворяющим стуком, точно капли дождя на спасительную крышу навеса.

Но на седьмой вечер после выписки из больницы, когда я собралась уходить, как всегда уложив Ив, подоткнув одеяло и поцеловав ее, она вдруг меня остановила.

– Кейти, – сказала она, – ты знаешь, как я тебя люблю и буду любить до судного дня.

Я присела рядом с ней на кровать.

– Это взаимное чувство.

– Я знаю, – кивнула она.

Я ласково стиснула ее пальцы, и она ответила тем же. А потом сказала:

– Знаешь, будет лучше, если ты на некоторое время перестанешь к нам приходить.

– Хорошо.

– Ты ведь все понимаешь, не так ли?

– Да, конечно, – сказала я.

Потому что я действительно все понимала. Ну, по крайней мере, если и не все, то достаточно многое.

Речь шла уже не о том, кто первым сказал: «Чур, мой!», или кто с кем рядом сел в кино. Правила игры изменились; точнее, игра перестала быть игрой. Теперь самое главное было пережить эту ночь, а пережить одну такую ночь зачастую бывает гораздо трудней, чем кажется, хотя каждый, конечно, переживает ее по-своему.

Когда мое такси остановилось на Сентрал-Парк-Вест, снег с дождем успел смениться секущим ледяным дождем. Пит, ночной швейцар, уже встречал меня, стоя у края тротуара с большим зонтом. Он заплатил таксисту два доллара за однодолларовую поездку и, укрывая меня зонтом, довел до подъезда, хотя там и было-то всего шагов пять. Дежурил Гамильтон, самый молодой из лифтеров. Из Ланты[52], штат Джорджия, он привез с собой в Нью-Йорк вкус плантаторских правил вежливости, что в будущем могло либо помочь ему сильно продвинуться, либо привести к беде.

– Вы путешествовали, мисс Кэтрин? – спросил он, как только мы поехали вверх.

– Только до продуктового магазина, Гамильтон.

Желая, видимо, показать, что он-то знает, как было на самом деле, Гамильтон понимающе усмехнулся, и это вышло у него так мило, что мне не захотелось развеивать его иллюзии.

– Передайте мои наилучшие пожелания мисс Ивлин и масса Тинка, – сказал он, когда лифт стал притормаживать и остановился прямо перед частным вестибюлем.

Это был поистине идеальный пример возрожденной греческой элегантности – паркетный пол, белые карнизы и плинтусы, на стенах натюрморты предшественников импрессионизма. Тинкер ждал меня прямо там, чуть в стороне от выхода из лифта; он неподвижно сидел в кресле, сложив на коленях руки и низко опустив голову, и выглядел так, словно вернулся в приемный покой неотложной хирургии. Впрочем, когда я вышла из кабины лифта, он заметно оживился; казалось, он искренне опасался, что я вообще не приеду.

Он бросился ко мне, стиснул обе моих руки. Я заметила, что черты его лица за это время как-то смягчились, пожалуй, он даже немного поправился, как бы взяв себе те десять фунтов, которые Ив потеряла, лежа в больнице.

– Кейти! Спасибо, что приехала. Как я рад тебя видеть!

И при этом он старался говорить как можно тише, и я, разумеется, тут же насторожилась.

– Тинкер, а Ив знает, что я приду?

– Да, да, конечно, – почти прошептал он. – Она ждет тебя с нетерпением. Я просто хотел все заранее тебе объяснить. Понимаешь, ей в последнее время нелегко пришлось. Довольно сложный был период. Особенно по ночам. Так что я стараюсь оставаться дома как можно чаще и как можно дольше. Насколько могу, конечно. Просто ей… в компании всегда лучше.

Я сняла пальто и положила его на соседнее кресло. Вообще-то душевное состояние Тинкера явно оставляло желать лучшего, раз он даже не помог мне раздеться. Даже не предложил этого.

– Я не уверен, сильно ли мне придется сегодня задержаться. Ты как, сможешь подождать до одиннадцати?

– Конечно.

– А до двенадцати?

– Я могу пробыть здесь столько, сколько тебе будет нужно, Тинкер.

Он снова благодарно стиснул мои руки, потом выпустил их и сказал:

– Так входи поскорей. Ив! Кейти пришла!

И мы сразу прошли в гостиную.

Если вестибюль в квартире Тинкера и был оформлен в классическом стиле, то это до некоторой степени было обманкой, фокусом, потому что только там сохранилась мебель той эпохи, что предшествовала гибели «Титаника». А вот гостиная – огромная квадратная комната с французскими окнами, выходящими на обширный балкон, откуда открывался вид на Центральный парк, – выглядела так, словно ее целиком доставили на самолете прямо из Барселоны, с Всемирной выставки 1929 года. В гостиной стояли три белых дивана и два черных кресла в стиле Людвига ван дер Роэ[53], которые изящно группировались вокруг столика для коктейлей; на стеклянной столешнице красовалась стопка романов, а рядом стояли бронзовая пепельница и миниатюрный аэроплан в стиле ар-деко. Нигде не было и намека на атлас или бархат, не говоря уж об узоре «пейсли»; не было никаких грубых материалов, как не было и старомодно закругленных углов. Сплошные пересекающиеся прямоугольники, которые усиливали общее ощущение абстрактности.

Машина для жизни – кажется, так называют это французы[54]. И посреди всего этого современного великолепия на одном из диванов возлежала Ив в новом белом платье, заложив одну руку за голову, а вторую вытянув вдоль тела. Своей позой она словно говорила: «Я-здесь-была-всегда». За спиной у нее красиво рассыпались в темноте огни города, на ковре стоял стакан мартини, и все это в целом было похоже на рекламу чрезвычайно удачных последствий автомобильной аварии.

Лишь подойдя ближе, можно было разглядеть, сколь велик был нанесенный ущерб. Вдоль всей левой стороны лица Ив от виска до подбородка тянулись два сходящихся шрама. Да и в остальном симметрия черт была нарушена, особенно ее портил опущенный, как после инсульта, уголок рта. Изуродованной, практически перекрученной, левой ноги под платьем почти не было видно, но из-под подола все же выглядывала пересаженная кожа, выглядевшая как бочок ощипанной курицы.

– Привет, Иви.

– Привет, Кейт.

Я наклонилась, чтобы ее поцеловать, и она тут же подставила мне правую щеку. Ее рефлексы явно уже успели адаптироваться к новому состоянию. Я села на диван напротив и спросила:

– Как ты себя чувствуешь?

– Уже лучше. А ты как поживаешь?

– Пожалуй, тоже уже лучше.

– Рада за тебя. Выпить хочешь? Тинкер, милый, ты не мог бы…

Тинкер так и не сел, войдя в гостиную, а остановился за свободным диваном, опершись о его спинку обеими руками.

– Конечно, – моментально встрепенулся он. – Ты что предпочитаешь, Кейти? Мы, например, пили мартини. Но я с удовольствием сделаю тебе свежий.

– Мне вполне хватит того, что осталось в шейкере.

– Ты уверена?

– Ну да.

Тинкер взял чистый стакан и, обойдя вокруг дивана, потянулся за аэропланом в стиле ар-деко, стоявшим на столике. Благодаря некоему хитроумному приспособлению фюзеляж отделился от крыльев – все-таки это устройство явно балансировало на грани моды и идиотизма, – и Тинкер, отлепив от самолетика нос, налил мне мартини. Но аэроплан-шейкер обратно поставил не сразу, а спросил:

– Ив, приготовить тебе еще?

– Нет, мне пока достаточно. Но, может быть, ты все-таки останешься и тоже выпьешь с нами стаканчик? Вот и Кейти наконец-то к нам пришла.

Я заметила, что ее слова явно причинили Тинкеру боль, и быстро сказала:

– Я, собственно, и одна могу выпить.

Тинкер поставил шейкер на место и с облегчением пообещал:

– Я постараюсь вернуться не слишком поздно.

– Ну и отлично, – сказала Ив.

Он быстро поцеловал ее в щеку и двинулся к двери. Ив отвернулась, любуясь в окно сияющим огнями городом. Когда за Тинкером захлопнулась входная дверь, она так и не обернулась.

Я глотнула мартини и почувствовала, что он сильно разбавлен растаявшим льдом. Вкус джина вообще почти не чувствовался. Вряд ли подобный напиток был способен поднять мне настроение.

– Ты, между прочим, очень хорошо выглядишь. – Наконец-то я хоть что-то сумела выдавить из себя.

Ив с бесконечным терпением посмотрела на меня. Потом сказала:

– Кейти, ты же отлично знаешь, что я терпеть не могу подобной светской чуши. Особенно, когда она исходит из твоих уст.

– Я просто хотела сказать, что выглядишь ты значительно лучше, чем в тот последний раз, когда я тебя видела.

– А это заслуга ребят из подвала, где здесь кухня. Они каждый день присылают нам на завтрак поджаренный бекон, а на ланч – суп. И к кофе непременно пирожные, а к коктейлям канапе.

– Можно только позавидовать.

– Еще бы. Блудный Сын и все такое. Хотя очень скоро начинаешь чувствовать себя тельцом, откармливаемым на убой.

С некоторым трудом Ив села прямо и двумя пальцами подцепила с поверхности стола маленькую, почти невидимую, белую таблетку.

– Вот так скоро и я своего Иисуса отыщу, – сказала она и запила таблетку джином, который уже успел согреться.

– Хочешь еще мартини?

– Если ты тоже будешь.

Ив, опершись о стол, рывком поднялась с дивана.

– Давай лучше я сама все достану, – поспешила предложить я.

Она криво усмехнулась.

– Ничего. Мой доктор утверждает, что двигаться мне полезно.

Сняв самолет-шейкер с подставки, Ив направилась к бару. Левую ногу она подволакивала примерно так, как ребенок волочет за собой по тротуару тяжелый школьный портфель.

Кубики льда Ив аккуратно брала щипцами и по одному бросала в «фюзеляж». Затем щедрой рукой плеснула туда джину, зато вермут отмеряла буквально по капельке. Над баром висело зеркало, и она, сбивая коктейль, с неким мрачным удовлетворением изучала собственное отражение.

Говорят, вампиры в зеркале не отражаются. Но, возможно, в результате несчастного случая Ив превратилась в некоего иного духа, обладающего противоположными особенностями: она стала как бы невидимой для себя самой, но свое отражение в зеркале видеть могла.

Ив накрыла шейкер крышкой, еще раз лениво его тряхнула и, сильно хромая, двинулась к дивану. Сперва она наполнила свой стакан, а уж потом подтолкнула шейкер через стол ко мне.

– Вы нормально с Тинкером уживаетесь? – спросила я, налив себе мартини.

– Я же сказала, Кейти, что не расположена вести с тобой светскую беседу.

– А что, мы ведем светскую беседу?

– Да, вполне светскую и совершенно бессмысленную.

Я неопределенным жестом обвела гостиную и заметила:

– Мне кажется, что он, по крайней мере, неплохо о тебе заботится.

– Ну да, раз уж ты это сломал, ты это и покупай. Разве не так?

Она сделала большой глоток и посмотрела на меня почти в упор.

– Вряд ли ты сразу домой пойдешь, верно? Но учти: во-первых, я отлично себя чувствую, а во-вторых, минут через пятнадцать буду уже крепко спать.

И словно в доказательство Ив покачала своим стаканом.

– Дома мне все равно делать нечего, – сказала я, – так что уж лучше я пока тут поторчу. Хотя бы для того, чтобы помочь тебе до спальни добраться.

Ив в ответ как-то неопределенно махнула рукой, словно желая сказать: Оставайся, если хочешь, или уходи, мне все равно. Она снова жадно глотнула мартини и прилегла на диван. Я тупо смотрела в свой стакан. И вдруг она предложила:

– Может, ты мне что-нибудь почитаешь? Тинкер, например, поступил бы именно так.

– А ты хочешь?

– Сперва его чтение вслух просто с ума меня сводило. На обычный разговор у него, похоже, мужества не хватало. Но потом я привыкла.

– Ну, хорошо. А что тебе почитать?

– Все равно.

На столике для коктейлей высилась аккуратная стопка из восьми книг – большие внизу, поменьше наверху. Все в вызывающе ярких суперобложках, они были похожи на тщательно завернутые в пеструю бумагу рождественские подарки.

Я взяла ту, что сверху. Ни один уголок не был загнут, чтобы пометить нужную страницу, так что я начала почти сначала.

– Ох, остановись, – сказала Ив. – Это просто ужасно. Что это такое?

– Вирджиния Вулф.

– Уф! Тинкер приволок домой столько романов, написанных женщинами, словно именно их-то мне и не хватало, чтобы на ноги встать. А мою кровать он ими прямо-таки обложил. Казалось, он меня замуровать хочет. А что, ничего другого там нет?

Я осмотрела корешки книг и вытащила один томик из середины.

– Хемингуэя хочешь?

– Ну, слава богу. Только не сначала, пролистай чуть дальше, хорошо, Кейти?

– И далеко пролистать?

– Да сколько хочешь. Только сначала не начинай.

Я наугад открыла страницу 104.

– Ну вот, это уже на что-то похоже, – сказала Ив, поправила подушку у себя под головой, улеглась поудобней и закрыла глаза.

Я прочитала вслух страниц двадцать пять. Уже на десятой странице Ив уснула, и я, наверное, могла бы остановиться, но я с удовольствием продолжала читать. Мне даже показалось, что, если начинать, скажем, все с той же 104-й страницы, проза Хемингуэя становится от этого еще более энергичной. Без первых глав все основные события воспринимались как некие наброски, а все диалоги превращались в иносказания, исполненные косвенных намеков. Третьестепенные персонажи оказывались на одной доске с главными героями и определенно превосходили их своим бескорыстным здравомыслием. Протагонисты даже не пытались на это ответить. Они, похоже, испытывали облегчение, освободившись от тирании навязанного им сюжета. Естественно, мне тут же захотелось перечитать подобным способом все книги Хемингуэя.

Я допила мартини и аккуратно, стараясь не звякнуть донышком, поставила пустой стакан на стеклянную столешницу.

На спинке дивана, где спала Ив, лежала белая шаль, и я прикрыла ее этой шалью, слушая ее ровное дыхание. Нет, думала я, ей больше не нужно искать своего Иисуса; он пришел сам и стал о ней заботиться.

Над баром висели четыре картины Стюарта Дэвиса[57] с изображенными на них заправочными станциями. Это, собственно, были единственные предметы искусства в комнате, однако основные цвета на них приятно контрастировали с черно-белой мебелью. Напротив бутылок со спиртным висела еще декоративная серебряная тарелка с маленьким окошечком и циферблатом; циферблат можно было повернуть, и в окошечке начинали перелистываться карточки цвета слоновой кости – примерно так на вокзале переворачиваются таблички на доске с расписанием поездов. На каждой карточке был рецепт какого-нибудь коктейля: мартини, Манхэттен, Метрополитен – щелк, щелк, щелк. Бамбук, Беннетт, Будуар – щелк, щелк, щелк. За стоявшей на переднем плане бутылкой джина я обнаружила четыре таких сорта виски, каких никогда не смогла бы себе позволить. Я налила себе самого старого из них и поплелась по коридору в глубь квартиры.

Первая комната справа была той самой маленькой столовой, где мы обычно ели. К ней примыкала кухня, отлично оборудованная, но крайне редко используемая. На плите стояли медные кастрюли без малейших следов копоти, на полках – керамические банки с надписями МУКА, САХАР, КОФЕ и ЧАЙ, все полные до краев.

За кухней находилась комната для прислуги. Судя по всему, Тинкер теперь обитал именно здесь. На стуле висела его майка-безрукавка, в ванной на полочке стояла в стакане его бритва. Над небольшим книжным шкафом висела довольно-таки примитивная, на мой взгляд, картина в духе соцреализма. На ней был изображен грузовой док и грузчики, явно собравшиеся на митинг протеста. У края толпы виднелись две припаркованные полицейские машины. На дальнем краю причала голубым неоновым светом горела вывеска: ОТКРЫТО ВСЮ НОЧЬ. Картина была, безусловно, не лишена достоинств, но в контексте данной квартиры можно было легко догадаться, почему ее сослали в комнату для прислуги. Книжный шкаф наполняли другие жертвы той же ссылки – детективные романы с лихо закрученными сюжетами.

Я повернула назад, снова прошла через кухню, затем через гостиную, где мирно спала Ив, и двинулась в противоположный конец коридора. Первая комната налево оказалась кабинетом. Стены, обшитые деревянными панелями, настоящий камин. Кабинет был размером с половину моей квартиры.

На письменном столе я обнаружила еще один весьма причудливый предмет в стиле ар-деко – сигаретницу в виде гоночного автомобиля. Надо сказать, что все эти дорогие серебряные безделушки – шейкер, каталог коктейлей, гоночный автомобиль – отлично вписывались в интернациональный стиль квартиры. Их отличала тонкая, почти ювелирная работа, и все они были, несомненно, предназначены для мужчины. Однако ни одна из этих вещиц не принадлежала к разряду тех изделий, какие Тинкер выбрал бы для себя сам. Их появление в этом доме предполагало вмешательство чьей-то еще неведомой руки.

Между двумя книжными стеллажами была стойка с небольшой коллекцией справочной литературы: словарь синонимов, латинская грамматика, безнадежно устаревший атлас. Там же я обнаружила и тоненькую книжку без названия на корешке. Оказалось, что это «Вашингтония». Надпись на первой странице свидетельствовала о том, что книга была подарена Тинкеру матерью на его четырнадцатилетие. В нее были включены все знаменитые речи Джорджа Вашингтона, расположенные в хронологическом порядке, и кое-какие его письма, но открывалась книга списком тех устремлений, которые были свойственны Отцу Нации, когда он был подростком. Список был озаглавлен следующим образом:

И так далее.

Неужели я сказала «и так далее»? Какое там! Всего в «Правилах вежливости» было 110 пунктов, и более половины из них подчеркнуты – значит, один юнец полностью разделял воззрения второго на достойное поведение в обществе, хотя между ними пролегала пропасть в 150 лет! Я никак не могла решить, что вызывает у меня большее умиление – то, что мать Тинкера додумалась подарить ему эту книгу, или же то, что он постоянно держал ее под рукой.

Рабочее кресло за письменным столом было вращающимся. Я не выдержала и разок крутанулась вокруг собственной оси. Ящики, разумеется, вполне могли оказаться запертыми, однако ни один из них заперт не был. В нижних было пусто, а верхние набиты всякой всячиной. Но в среднем ящике поверх стопки каких-то деловых бумаг лежало письмо от отца Ив.

Я сложила письмо и снова убрала его в ящик стола, чувствуя, как возросло мое уважение к мистеру Россу. Его решительный, основанный на фактах тон письма – письма, написанного одним бизнесменом другому бизнесмену, – мог, по-моему, удержать от опрометчивых поступков даже Дон Жуана. Ничего удивительного, что Тинкер хранил это письмо практически на виду. Во всяком случае, там, где Ив наверняка могла бы его найти.

В главной спальне занавеси на окнах были раздернуты, и город сверкал вдали словно бриллиантовое ожерелье, которое точно знает, кому оно принадлежит и от кого находится максимально близко. Кровать была застлана сине-желтым покрывалом, той же расцветки была и обивка на двух креслах. Если вся остальная квартира была оформлена как некое идеальное гнездышко обеспеченного холостяка, то здесь как раз было достаточно цвета и комфорта, чтобы та женщина, которой повезет оказаться в этой спальне, не чувствовала себя здесь неким инородным телом. Что тоже явно было делом рук все того же неведомого лица.

В шкафу я обнаружила несколько новых дополнений к гардеробу Ивлин. Все эти вещи, должно быть, купил Тинкер, потому что они были, во-первых, недешевыми, а во-вторых, совершенно не в стиле Иви. Перебирая новенькие платья, словно карточки с рецептами коктейлей, я обратила внимание на синюю молодежную куртку. Это была моя куртка. И я как-то не сразу поняла, откуда она здесь взялась, ведь именно я распаковывала вещи Иви после ее переезда к Тинкеру. Но потом я вспомнила: в день аварии Иви как раз была в этой куртке. И вот, в полном соответствии с «Правилами вежливости и достойного поведения», эту куртку не только подобрали с земли, но и тщательно отчистили. Я повесила ее на прежнее место и закрыла шкаф.

В ванной на полочке было лекарство, которое постоянно принимала Ив. Какое-то обезболивающее. Я посмотрела в зеркало, размышляя о том, смогла бы я держаться так же стойко, оказавшись на ее месте.

И пришла к выводу, что вряд ли.

Когда я вернулась в гостиную, оказалось, что Ив исчезла.

Я быстро заглянула на кухню и в комнату прислуги. Потом развернулась и сунула нос в кабинет. Я уже начинала беспокоиться: вдруг она и в самом деле сбежала, и тут заметила, как шевельнулась занавеска на окне в гостиной, и на широком балконе мелькнул силуэт Ив в белом платье. Я вышла на балкон и присоединилась к ней.

– Привет, Кейти.

Если Ив и подозревала, что я шныряю по квартире, то ничем этого не показала.

Дождь со снегом прекратился, и ясное небо было усыпано звездами. По ту сторону парка поблескивали окна многоквартирных домов Ист-Сайда – казалось, что они находятся на противоположном берегу залива.

– А здесь, пожалуй, холодновато, – поежилась я.

– Но ради такого зрелища стоит и потерпеть, правда? Небо ночью такое, что просто дух захватывает, но, как это ни смешно, можно всю жизнь прожить на Манхэттене и никогда не увидеть такого неба. Точно мыши в искусственном лабиринте.

Ив была, конечно, права. В нижнем Ист-Сайде, например, целые улицы не видели неба из-за поднятых над землей железнодорожных путей, бесчисленных пожарных лестниц и паутины телефонных проводов, которые еще только предстояло убрать под землю. Большинство жителей Нью-Йорка вообще проводили свою жизнь где-то между тележкой торговца фруктами и пятым этажом дома. Увидеть город с высоты в несколько сотен футов, возвыситься надо всеми остальными с их убогим бытом – такая возможность существовала практически только для небожителей. И мы решили отдать должное предоставленному нам счастью.

– Тинкер не любит, когда я сюда выхожу, – сказала вдруг Ив. – Он почему-то убежден, что я собираюсь прыгнуть с балкона.

– А ты и впрямь собираешься?

Я очень старалась придать своему вопросу шутливую интонацию, но у меня ничего не вышло.

Ив, впрочем, ответила мне спокойно, попросту уничтожив любые подобные предположения четырьмя словами:

– Я же католичка, Кейти.

Мы помолчали. И тут обе заметили три зеленых огня на высоте тысячи футов над землей, движущиеся над парком куда-то к югу.

– Видишь, – сказала Ив, указывая в ту сторону пальцем. – Спорить готова на хороший ночной сон, что это маленький самолет кружит над Эмпайр-стейт-билдинг. Они все время так делают. По-моему, они просто от искушения удержаться не могут.

Как и в первые дни после больницы, когда Ив выражала полную готовность поскорее лечь, я помогла ей вернуться в спальню, снять чулки и платье, а потом подоткнула одеяло и поцеловала ее в лоб.

Она потянулась ко мне, взяла мое лицо в обе ладони и тоже поцеловала меня в лоб и сказала:

– Хорошо было с тобой повидаться, Кейти.

– Хочешь, чтобы я потушила свет?

Она скосила глаза на прикроватный столик и простонала:

– Нет, ты только посмотри! Шарлотта Бронте. Эмили Бронте. Джейн Остин. План моей реабилитации по Тинкеру. Но разве все эти писательницы не оставались до смерти старыми девами?

– По-моему, Остин так и осталась.

– Ну, и остальные тоже вполне могли бы.

Это замечание настолько застало меня врасплох, что я расхохоталась. Ив тоже засмеялась. Да так, что у нее даже волосы на лицо упали. Впервые с тех пор мы с ней так хорошо посмеялись – с той, самой первой недели нового года.

Когда я потушила у нее в комнате свет, Ив сказала, что мне нет никакого смысла дожидаться Тинкера и я преспокойно могу идти домой. Я уже почти собралась уходить, но тут вспомнила, что Тинкер заставил меня дать ему обещание, что до его возвращения я не уйду.

Так что я погасила свет в коридоре и почти во всей гостиной, а потом устроилась на диване, набросив на плечи белую шаль Ив, вытащила из середины стопки какую-то книгу и начала читать. Это была «Земля» Перл Бак[58]. Когда я совершенно увязла уже на второй странице, то решила перелистать книгу до страницы 104 и начать читать оттуда. Но и это не помогло.

Я снова уставилась на стопку книг и некоторое время размышляла, какое название кажется мне наиболее привлекательным. Потом отнесла все эти книги в комнату для прислуги, а вместо них выложила на столик в гостиной десяток детективных романов. Их-то складывать по размеру необходимости не было: у всех размер был одинаковый. После проделанной работы я пошла на кухню и решила приготовить себе свою знаменитую «яичницу под крышкой».

Разбив в миску два яйца, я перемешала их с тертым сыром и травами, вылила все это на сковородку с нагретым маслом и прикрыла крышкой. Какую-то роль, видимо, играло и то, что масло я нагревала заранее, а сковороду сразу накрывала крышкой, но яичница у меня всегда получалась отменно пышной и поджаристой, но не подгорала. Так обычно готовил для меня яичницу отец, когда я была маленькой, хотя на завтрак яичницу мы никогда не ели. А еще отец всегда говорил, что яичница получается особенно вкусной, если двери на кухню закрыты.

Я уже доедала последние кусочки, когда услышала, что Тинкер вполголоса окликает меня.

– Я на кухне, – довольно громко сказала я.

Когда он туда вошел, на лице у него было написано явное облегчение.

– Вот ты где, оказывается.

– Куда ж я денусь.

Тинкер буквально рухнул на стул. Он по-прежнему был аккуратно причесан, и на галстуке сохранился все тот же сложный виндзорский узел, но, несмотря на свой безупречный облик, он явно устал, причем очень сильно. Веки припухли, во взгляде не чувствовалось ни капли энергии – в общем, он выглядел сейчас, как отец новорожденных близнецов, потрясенный тем, что вынужден теперь работать сверхурочно.

– Как все прошло? – осторожно спросил он.

– Отлично! Ив куда крепче, чем тебе кажется. А вскоре она и вовсе будет в полном порядке.

Я уже собиралась сказать, чтобы теперь Тинкер немного расслабился и дал Ив немного свободы, дабы сама ее природа могла взять свое – но удержалась: ведь не я же в тот вечер была за рулем!

– У нас есть офис в Палм-Бич, – сказал он через некоторое время. – Я вот подумываю, не отвезти ли ее туда на пару недель. Теплый климат и новое окружение ей не помешают. Что ты на сей счет думаешь?

– Звучит здорово.

– Мне просто кажется, что ей не вредно было бы сменить обстановку.

– У тебя такой измученный вид, что и тебе самому это не помешало бы.

Тинкер лишь устало улыбнулся в ответ.

Когда я встала, чтобы убрать со стола, он проводил мою пустую тарелку взглядом хорошо воспитанной, но очень голодной собаки, и я, разумеется, тут же принялась и ему жарить «яичницу под крышкой», старательно взбив яйца с сыром и зеленью. Проставив перед ним тарелку с румяной яичницей, я вспомнила, что видела в одном из кухонных шкафчиков бутылку столового шерри, откупорила ее и налила нам обоим по стакану. Мы маленькими глоточками пили шерри и болтали, плавно переходя с одной темы на другую и продолжая говорить вполголоса, в чем, собственно, не было никакой необходимости.

Упоминание о Флориде потянуло за собой воспоминания о Киз[59], и Тинкер тут же принялся рассказывать о том, как в детстве, прочитав «Остров сокровищ», копал вместе с братом на заднем дворе землю в поисках клада дублонов; после чего мы оба вспомнили «Робинзона Крузо» и свои мечты о том, чтобы тоже оказаться на необитаемом острове, и стали думать, какие две вещи хотели бы непременно иметь при себе, если бы нас в результате кораблекрушения выбросило на некий пустынный берег; Тинкер, естественно, назвал большой складной нож и кремень (что было вполне разумно), а я – колоду карт и «Уолдена» Торо[60] (что было совершенно неразумно), поскольку это, на мой взгляд, единственная книга, в которой бесконечность можно найти на любой странице.

И на мгновение мы позволили себе вообразить, что мы по-прежнему сидим в кафе у Макса, и наши колени соприкасаются под столом, и чайки кружат над крутым шпилем церкви Троицы, и перед нами все еще открыты те яркие возможности, которые влечет за собой наступление нового года.

Ох уж эти воспоминания о былом, как любил говорить мой отец: если не будешь осторожен, они тебя запросто распотрошат, как рыбку.

В вестибюле Тинкер снова взял меня за руки и сказал:

– Рад был повидаться с тобой, Кейти.

– И я тоже.

Когда я чуть отступила, собираясь уходить, он отпустил меня не сразу. Вид у него был такой, словно он борется с собой, решая, сказать мне что-то или не говорить. И вместо слов – а ведь на том конце коридора спала Ив! – он взял и поцеловал меня.

Это не был решительный поцелуй. Это был поцелуй-исследование. От меня требовалось совсем немного: чуть наклониться вперед, и тогда бы он, конечно же, крепко меня обнял. Но куда при нынешних обстоятельствах это могло бы нас привести?

А потому я нежно высвободила руки и приложила ладонь к его гладкой щеке, обретая покой в добром совете хранить терпение ради того, что «все покрывает, всему верит, на все надеется, все переносит»[61].

– Ты очень милый, Тинкер Грей.

Загудел приближающийся лифт. Я успела опустить руки, прежде чем Гамильтон раздвинул дверцы кабины. Тинкер кивнул ему и сунул руки в карманы пиджака.

– Спасибо за яичницу, – сказал он на прощание.

– Ты особо не надейся. Это единственное, что я умею готовить.

Тинкер улыбнулся, и в этой улыбке на мгновение промелькнуло его настоящее «я».

Когда я уже вошла в кабину лифта, он сказал:

– Нам не удалось поговорить даже о том, где ты теперь живешь. Можно, я как-нибудь к тебе загляну, в твое новое жилище? Скажем, на следующей неделе?

– Это было бы замечательно.

Гамильтон почтительно ждал, когда мы завершим разговор.

– Ладно, Гамильтон, поехали, – сказала я.

Он закрыл дверцы, нажал на кнопку, и мы поехали вниз. Лифтер потихоньку насвистывал, глядя, как мелькают этажи.

После Гражданской войны имена таких отцов-основателей, как Вашингтон и Джефферсон, стали невероятно популярны у чернокожего населения Америки. Но впервые в жизни я встретила негра, которого назвали в честь погибшего на дуэли создателя Банка США[62]. Когда мы спустились в вестибюль, я вышла из кабины и уже хотела было спросить у Гамильтона, кто его так назвал, но тут зазвонил колокольчик вызова, и он, успев лишь плечами пожать, вновь исчез за бесшумно закрывшимися бронзовыми дверцами лифта.

Эти замечательные дверцы были украшены литьем в виде щита с изображенным на нем драконом и девизом «Бересфорда»: FRONTA NULLA FIDES[63], что значит «Не доверяй внешности». Еще бы.

Несмотря на то, что сурок тени так и не отбросил[64], зима все-таки взяла Нью-Йорк в осаду еще на три недели. Крокусы в Центральном парке замерзли, певчие птицы пришли к единственному разумному решению и повернули обратно в Бразилию; ну а «масса Тинка» – кто бы сомневался! – уже в ближайший понедельник увез мисс Ивлин в Палм-Бич, не соизволив даже сказать мне об этом.

Глава шестая Апрель, беспощадный месяц[65]

Однажды вечером я стояла на станции IRT[66] «Уолл-стрит» и в числе прочих плебеев ждала возможности поехать домой. Предыдущий поезд ушел минут двадцать назад, и на платформе уже опять собралась целая толпа – сплошные шляпы, вздохи и кое-как свернутые в трубку утренние газеты. На полу рядом со мной стоял чей-то переполненный чемодан, для пущей надежности перевязанный бечевкой. Разве что детей в толпе не было, а так с легкостью можно было себе представить, как эта станция выглядела во время войны.

Какой-то мужчина, протискиваясь мимо меня, неловко задел мой локоть. У него были каштановые волосы и кашемировое пальто. Как ни странно, он оказался человеком несовременным и обернулся, чтобы извиниться. И на мгновение мне показалось, что это Тинкер.

Впрочем, не стоило и надеяться.

Тинкер Грей никак не мог даже появиться поблизости от IRT. Они уже неделю отдыхали в Палм-Бич, когда Ив прислала мне первую открытку из отеля «Брейкерз», где они остановились. Сестренка, нам тебя ужасно не хватает… В общем, что-то в этом роде. И Тинкер откликался эхом на полях ее писем или печатными буквами рядом с моим адресом на конверте и вокруг марки. На той открытке Ив стрелкой указала на их балкон с видом на пляж. На пляже она изобразила воткнутое в песок предупреждение: НЕ ПРЫГАТЬ! В постскриптуме было написано: Увидимся через неделю. Но прошло еще две недели, и я получила от нее очередную открытку – уже из Ки-Уэст – с видом на марину.

А я в это время взяла на перепечатку пять тысяч страниц надиктованного текста и уже успела разобрать и перепечатать четыреста тысяч слов. Текст был написан языком столь же серым и невыразительным, как погода за окном. Я сшивала раздробленные инфинитивы и ставила на место болтающиеся определения. В итоге я буквально до дыр протерла на заднице свою лучшую фланелевую юбку. А по вечерам, в полном одиночестве устроившись за кухонным столом, я ела тосты с арахисовым маслом и играла в карты с воображаемыми партнерами, упорно сражаясь с тоской, из-за чего иной раз забредала даже в романы Э. М. Форстера[67] – просто чтобы понять, зачем ему понадобилось тратить столько слов. Существуя в таком режиме, я сэкономила 14 долларов и 57 центов.

Мой отец вполне мог бы мною гордиться.

Тот любезный незнакомец, ловко маневрируя в толпе, пробрался все же к самому краю платформы и остановился возле робкой молодой женщины, похожей на мышку, которая при его приближении подняла глаза и случайно встретилась со мной взглядом. Оказалось, что это Шарлотта Сайкс, та самая одаренная машинистка, что умела поразительно быстро печатать. У нас в комнате она сидела рядом со мной, слева.

У Шарлотты были густые черные брови, тонкие черты лица и чудесная кожа. Она вполне могла бы даже очаровать кого-то из представителей противоположного пола, если бы не держалась так, словно Нью-Йорк готов в любой момент наступить на нее и раздавить.

Сегодня Шарлотта надела шляпку-коробочку, тулью которой украшала похоронного вида хризантема. Я знала, что живет она где-то в нижнем Ист-Сайде и, похоже, под моим «чутким руководством» частенько допоздна остается на работе. Иной раз она прибегала на эту остановку даже на несколько минут позже меня. Шарлотта осторожно посматривала в мою сторону, явно набираясь храбрости, чтобы ко мне подойти. Чтобы у нее не оставалось никаких сомнений, я вытащила из сумки «Комнату с видом» Форстера и открыла ее на первой попавшейся главе – на шестой, как оказалось. Есть одна «милая» странность человеческой природы: многие с невероятной легкостью встревают в чужой разговор, но даже не подойдут к вам, если вы в полном одиночестве читаете книжку, даже если это всего лишь глупый любовный роман:

Трепет цветов был прерван подлетевшим поездом. Собравшиеся на платформе «беженцы» подхватили свой скарб и ринулись к дверям, готовясь сразиться за возможность влезть в вагон. Я не стала толкаться в этой толпе, которая обтекала меня с обеих сторон, прекрасно зная, что, когда станция настолько загружена, лучше все-таки проявить терпение и дождаться следующего поезда.

Занявшие стратегически важную позицию вдоль дальнего края платформы контролеры-кондукторы в маленьких зеленых шапочках в часы пик действовали как настоящие копы во время чрезвычайных происшествий; вот и сейчас они расправили плечи, готовясь толкать людей назад или вперед в зависимости от необходимости. Двери открылись, и толпа хлынула в вагоны. Иссиня-черная хризантема на шляпке Шарлотты так и подскакивала над морем людских голов, точно мусор на волнах.

– Проходите в вагоны, не скапливайтесь у дверей, – кричали кондукторы, без разбора подталкивая в спину и высоких, и низких.

Еще мгновение, и поезд умчался, оставив на платформе незначительное количество тех, кто, как и я, оказался чуточку мудрее. Я опять сделала вид, будто переворачиваю страницы книги, стремясь как-то оградить свое одиночество.

– Кэтрин!

– Шарлотта…

Ей, видимо, в последнюю минуту все-таки удалось извернуться и по своим следам – подобно разведчику из племени чероки – выбраться из людского месива.

– А я и не знала, что вы тоже на этом поезде ездите, – неумело соврала она.

– Каждый день.

Она покраснела, чувствуя, что ее маленькую ложь раскусили. Легкий румянец на щеках был ей, безусловно, очень к лицу. Мне даже захотелось посоветовать ей почаще попадать впросак и краснеть от смущения.

– А где вы живете? – спросила она.

– На Одиннадцатой улице.

Шарлотта мгновенно просияла.

– Так мы же почти соседи! Я живу на Ладлоу. В нескольких кварталах к востоку от Бауэри.

– Я знаю, где находится Ладлоу.

Она смущенно улыбнулась.

– Да, конечно.

В руках у нее была большая папка с документами, и она прижимала ее к животу, как маленькая школьница прижимает к себе учебники. Судя по толщине папки, это, скорее всего, был черновик торгового соглашения или очередной план-предложение. Впрочем, что бы это ни было, а брать домой документы ей точно не следовало.

Я позволила затянувшемуся молчанию стать неловким, и снова она заговорила первой:

– Вы в этих местах выросли?

– Я выросла на Брайтон-Бич.

– Вот это да! – восхитилась она.

Она уже собиралась спросить, как мне жилось на Брайтон-Бич, или по какой ветке метро туда можно доехать, или бывала ли я когда-нибудь на Кони-Айленд, но меня спас подошедший поезд. Пассажиров на платформе было по-прежнему немного, так что контролеры практически не обращали на нас внимания и курили с таким отрешенным видом и таким спокойствием, как курят усталые солдаты в перерыве между атаками.

Шарлотта села рядом со мной. На скамье напротив сидела какая-то женщина средних лет, судя по виду горничная из какого-то отеля, которая упорно на нас не смотрела и даже глаз ни разу не подняла. На ней было старое пальто винного цвета, а из-под него выглядывала ее черно-белая униформа и скромные практичные туфли. У нее над головой плакат Министерства здравоохранения сурово осуждал тех, кто чихает, не прикрывая лицо носовым платком.

– А вы давно у мисс Маркхэм работаете? – спросила Шарлотта.

Это она правильно сказала. Именно «у мисс Маркхэм», а не в «Куиггин и Хейл».

– С 1934-го, – ответила я.

– Но тогда вы там, наверное, старше почти всех девушек?

– Вовсе нет.

Несколько секунд мы обе молчали, и я уж подумала, что она наконец-то догадалась, что разговаривать мне совсем не хочется. Но тут Шарлотта вдруг разразилась восторженным монологом:

– Правда ведь, мисс Маркхэм – это что-то? Я таких людей больше никогда не встречала. А как она умеет произвести впечатление! Знаете, она ведь очень хорошо говорит по-французски. Я сама слышала, как она разговаривала по-французски с кем-то из партнеров. Поклясться готова: она всего один разок глянет на набросок письма – и слово в слово все запомнит!

Я никак не ожидала, что Шарлотта примется болтать, да еще и со скоростью в два раза больше обычного. «Может, это у нее что-то нервное?» – думала я. Или ей просто хочется высказать как можно больше, пока поезд не прибыл на ее станцию?

– …Но с другой стороны, – продолжала трещать она, – в «Куиггин и Хейл» вообще все очень милые, ну просто очень! Даже партнеры! Я тут на днях заходила в кабинет мистера Куиггина – мне нужно было кое-что у него подписать. Вы были у него в кабинете? Ну конечно же, были! И наверняка видели, какой у него там аквариум. Рыбы в нем прямо-таки полно, а одна маленькая рыбка – синяя-синяя, просто удивительного оттенка! – носом прижалась к стеклу и смотрела на меня. И я тоже глаз от нее отвести не могла. Хотя мисс Маркхэм постоянно нам говорит, чтобы мы не позволяли себе «блуждать взглядом», входя в кабинет кого-либо из партнеров фирмы. А вот мистер Куиггин, как только покончил с бумагами, сразу встал из-за стола, подошел ко мне и стал рассказывать, какая из его рыб как называется на латыни!

Шарлотта на полной скорости неслась дальше, а я заметила, что та горничная, что сидела напротив нас, подняла глаза и внимательно смотрит на Шарлотту. Она явно прислушивалась к ее рассказу, и на лице у нее было такое выражение, словно это она сама еще совсем недавно стояла перед огромным аквариумом в кабинете своего шефа, и в те времена у нее тоже были тонкие, как у Шарлотты, черты лица и прекрасная кожа, и глаза у нее тогда были полны надежды и широко распахнуты навстречу миру, и ей тоже этот мир казался справедливым и полным чудес.

Поезд прибыл на станцию «Канал-стрит»[68], двери открылись, но Шарлотта была так увлечена, что этого даже не заметила.

– Разве это не ваша остановка?

Шарлотта ойкнула, подскочила, застенчиво и очень мило помахала мне рукой и исчезла.

И лишь когда двери уже закрылись, я заметила, что папка с документами так и осталась на сиденье рядом со мной. К первой странице была скрепкой пришпилена пометка: Взято со стола Томаса Харпера, эсквайра. Так звали молоденького юриста из компании «Кемден и Клей». Пометка была написана от руки его полудетским почерком. Возможно, он просто свалил на Шарлотту часть своих обязанностей, воспользовавшись своим обаянием примерного школьника, и попросил ее доставить документы. Впрочем, особо очаровывать Шарлотту ему и не требовалось: она была прямо-таки создана для того, чтобы ее кто-нибудь очаровывал. Или смущал. Но в любом случае им обоим явно не хватало здравомыслия. Ведь если Нью-Йорк – это машина со множеством людей-винтиков, то нехватка здравомыслия у одних как раз и служит той необходимой смазкой, которая дает возможность другим, то есть нам, остальным винтикам, крутиться гладко, без задержки. Ну что ж, в итоге эти двое, так или иначе, получат по заслугам. Я положила папку обратно на сиденье.

Мы все еще стояли на той же станции. На платформе у закрытых дверей вагона собралась небольшая группа жителей пригорода, и они с надеждой смотрели на нас сквозь стекла, словно рыбы в аквариуме мистера Куиггина. Я отвела от них взгляд и вдруг заметила, что та горничная печально на меня смотрит, время от времени словно указывая глазами на забытую папку с документами. Смотрит так, словно хочет сказать: по заслугам получат не они, а она, эта девочка. А симпатичный парнишка Томас Харпер, обладающий хорошо подвешенным языком и мальчишеской челкой, спадающей на лоб, наверняка сумеет как-то отболтаться. В общем, расплачиваться за небрежность обоих придется той маленькой мисс Большие Глаза.

Двери вагона снова открылись, и жители пригорода ринулись на свободные места.

– Вот ведь дерьмо! – мрачно буркнула я, схватила папку и успела всунуть руку между створками дверей, не дав им закрыться.

– Ты что это, моя лапочка? – с укором сказал мне один из контролеров.

– Сам ты лапочка! – рявкнула я и ринулась в сторону лестницы, выходящей к Ист-Сайду, а потом стала пробираться сквозь толпу в сторону Ладлоу, высматривая среди широкополых шляп и набриолиненных волос шляпку Шарлотты с качающейся на ней черной хризантемой. Если через пять кварталов я ее догнать не сумею, сердито уверяла я себя, то эта папка отправится на переговоры с первым же мусорным баком!

Я увидела ее на углу Канал-стрит и Кристи.

Она стояла перед магазином «Шоц и сыновья» – кошерной лавкой, торгующей всевозможными маринованными продуктами. Но ничего не покупала, а просто беседовала с какой-то крошечной старушкой с такими же, как у нее самой, черными глазами. Одежда на старушке тоже была какая-то траурная – видимо, у них это семейное, подумала я. В руках у пожилой дамы был локс[69], явно купленный к ужину и завернутый во вчерашнюю газету.

– Прошу прощения…

Шарлотта вскинула глаза, увидела меня, и удивление сменилось у нее на лице девчоночьей улыбкой до ушей.

– Кэтрин!

И она тут же с гордостью указала на черноглазую старушку:

– А это моя бабушка!

(Да уж, тут трудно было ошибиться!)

– Рада с вами познакомиться, – любезно улыбнулась я.

Шарлотта что-то сказала на идиш, видимо, объясняя бабушке, что мы вместе работаем.

– Вот. Вы забыли это в поезде, – сказала я, подавая ей папку.

Улыбка сползла с лица Шарлотты. Побледнев, она взяла папку и в ужасе пролепетала:

– И как это я могла допустить такую оплошность! Просто позор! Уж и не знаю, как мне вас благодарить!

– Ладно, забудьте.

Она секунду помолчала, а потом, не выдержав, призналась:

– Мистер Харпер завтра прямо с утра встречается с неким важным клиентом, а это нужно было к девяти утра отнести в «Кемден и Клей», вот мистер Харпер и попросил меня, поскольку мне это по пути, занести в наш офис…

– Похоже, у мистера Харпера имеется не только диплом Гарварда, но и собственный трастовый фонд?

Шарлотта с недоумением уставилась на меня своими большими темными глазами, очень похожими на коровьи, но я объяснять не стала и продолжила свою мысль:

– Очень это ему поможет, когда его все-таки с работы вышвырнут!

Бабушка Шарлотты смотрела на мои руки. А Шарлотта – на мои туфли.

Летом продавцы из магазина «Шоц» выкатывали прямо на тротуар бочонки с пикулями, селедкой и солеными арбузами, щедро расплескивая маринады и рассолы, так что даже сейчас, восемь месяцев спустя, в воздухе все еще витал запах этих яств.

Старая женщина что-то сказала Шарлотте.

– Моя бабушка спрашивает, – перевела она мне, – не поужинаете ли вы с нами.

– Боюсь, что, к сожалению, не смогу. У меня назначена встреча.

И Шарлотта перевела мои слова бабушке, хотя в этом не было ни малейшей необходимости.

От Канал-стрит мне нужно было пройти до дому пятнадцать кварталов, что, впрочем, было кварталов на десять меньше, чем если бы я попыталась добраться по другой ветке подземки. Так что, как говорят в этом районе, я пошлепала дальше пешком, на каждом перекрестке внимательно поглядывая налево и направо. Хестер-стрит, Гранд-стрит, Брум-стрит, Спринг. Принс-стрит, Первая улица. Вторая, Третья… Каждый квартал выглядел как тупик в какой-то чужой стране. Воткнутые среди жилых зданий, всюду торчали магазины «Отец и сыновья такие-то», в которых продавались несколько переиначенные продукты как бы «с родины» – свои колбасы и сыры, своя копченая или соленая рыба, которую, завернув ее в итальянские или украинские газеты, несли домой свои непокоренные бабушки. Подняв глаза, можно было увидеть за окнами двухкомнатных квартир три поколения одной семьи, каждый вечер собиравшиеся за ужином и слепленные вместе религиозной приверженностью, липкой, как сахарин, и странной, как их послеобеденные ликеры.

Если Бродвей был рекой, текущей с вершины Манхэттена вниз, к Бэттери, и по волнам этой реки словно плыли автомобили, магазины и огни, то идущие с востока на запад улицы были подобны водоворотам, в которых человек мог, подобно листку на поверхности лужи, без конца кружить и кружить неторопливо с первого часа своей жизни и до последнего. Это действительно был мир без начала и конца.

На Астор-Плейс я остановилась, чтобы купить в киоске на углу вечерний выпуск «Таймс». Передняя полоса предлагала модифицированную карту Европы, любезно снабженную изящной пунктирной линией, показывающей, где именно в данный момент проходит постоянно смещающаяся граница. У старого продавца газет были на редкость густые кустистые брови и добродушное выражение лица, как у рассеянного дядюшки из деревни. Глядя на него, я невольно удивилась: господи, а этот-то что здесь делает?

– Чудесный вечер, – сказал он, по всей вероятности имея в виду то немногое, что мог видеть отраженным в витрине галантерейного магазина.

– Да, вечер действительно чудесный, – откликнулась я.

– А как вы думаете, дождь будет?

Я посмотрела вверх: над крышами Ист-Сайда ясно, как маячок самолета, сияла Вечерняя Звезда.

– Нет, – сказала я. – Сегодня дождя наверняка не будет.

Он улыбнулся и вздохнул с облегчением.

Когда я протянула ему доллар, к киоску подошел второй покупатель. Он остановился на шаг ближе ко мне, чем было нужно. И, прежде чем я успела это заметить, старый продавец насупил брови и посмотрел на наглеца исподлобья.

– Эй, сестрица, – обратился ко мне этот тип, – у тебя закурить не найдется? Или, может, еще чего получше?