Правила весны

— Ну, что тебе скажешь… С твоими зубами я бы многих слопал.

— Тогда держись… Зубы точу на тебя.

Под лыжами скрипит снег. В белом лыжном костюме Бахнина точно слеплена из легкого снега.

Нина занята в клубе. Завтра выходной день. Утром вместе со спорткружком она прибежит на лыжах.

— Мы едем в яхт-клуб устраивать места. — Бахнина скользит легко, без устали. Широкими взмахами едва настигаю ее.

— Гром, смотри, какая аппетитная гора. Слетим разок, а?

— Темнеет, не стоит. Осталось еще пятнадцать километров, до темноты не добежим.

— Темноты испугался. Я тебя за руку поведу. Сворачивай на гору.

Она взбирается на гору. Швыряет палки вниз. Сгибается, взмахивает руками… и летит стрелой, взметывая снег. Я за ней.

Лететь, так лететь! Пусть пищит в ушах и режет в глазах… Дышать нечем — внизу надышимся.

Бахнина взлетает на большой бугор и, как громадный снежок, тонет в сугробе. Объезжаю, торможу, но не удерживаюсь и лечу вверх тормашками. Лыжи не сорвались. Они делают на ногах невероятные фигуры… Снег набился — за шиворот, в рукава. Тает и жжет под фуфайкой. Бахнина отряхивается. Ее лицо покрыто мелкими капельками, кажется, что она не хохочет, а весело плачет.

— Ну, как? Еще слетим?

— Нет, довольно. Спина и так ноет. К тому же рукавицы посеял.

Роемся в снегу. Нет рукавиц.

— Ладно, едем. На следующий год дюжина вырастет.

Опять под лыжи течет белая тропа. Режем снежную грудь земли. Ветер с воем рвет одежду.

— Сворачивай на залив. Здесь ближе.

На заливе разгулялся ветрище. Буйствует, вертит волнами колкую ледяную пыль. Волосы Бахниной, выбившиеся из-под шапки, густо посолены инеем. Щеки повишневели и стали бархатными.

Ветер не дает ходу. Бьет в грудь, валит с ног. Наперекор ему рвемся вперед. В жилах гудит и пламенеет кровь. На залив медленно сползает синь. Пустая даль уже темна и зловеща.

— Добавь шагу!

— Попробуй усилить ход, когда ветер швыряет из стороны в сторону.

Ночь опускает свои широкие и тяжелые крылья на залив. Снег скрипит тонко и жалобно.

— Хоть бы один огонек. Туда ли мы едем?

— Едем куда приедем. Разве плохо очутиться в неизвестном месте?

— Хорошо, но не сегодня.

Руки как грабли. Их раньше нестерпимо кололо и жгло, а сейчас точно их нет, они не мои. Ударяю по бедрам… нет рук.

— Стой! У меня руки обмерзли.

Бахнина трет их снегом, а они деревянны и добродушны. Она волнуется:

— Чего ты молчал?.. Ну, куда теперь с такими руками?

Трогает лицо, уши.

— Совсем замерз. Давай обменяемся фуфайками… У меня пушистая, теплая, а твоя, как у дачника.

Снимает непослушную, цепляющуюся за подбородок, уши и волосы, фуфайку. Напяливает свою.

Ну, что мне делать с твоими руками? Слушай, Гром…

Она что-то надумала, но смущается и не может договорить. Я машу мертвыми кистями, сосу их как медведь.

— Постой… Стеснения по-боку… У меня под фуфайкой тепло. Давай руки, отогрею.

Бахнина осторожно кладет мои деревяшки на грудь и прижимает.

От холода вздрагивает и смеется.

— Жаль, что темно. Наверное покраснел, как девчонка. Это лучше, кровь прибьет.

Она хлопает по щекам, трет уши.

— Гром в моей власти!

Когда руки отходят и становятся жарче груди, мы делим ее рукавицы по одной на каждого и скользим дальше.

— А куда едем?.. Теперь ничего не поймешь.

— Надо подождать. Пусть посветлеет.

В сугробе у вздыбившейся навесом льдины роем яму, утаптываем и садимся, тесно прижимаясь друг к другу.

— Только не засыпай. Зимой опасно.

— Учи маленьких!

— Подумаешь — большой. В общем, будем болтать без передышки.

— С полным удовольствием.

— Подожди. Садись ближе, теплее будет. У меня есть интересное… Мы с Нинкой надумали замысловатую штуку. Для этого весь собранный материал придется оформить в инсценировку. Сюда тебя запряжем. Притащим в клуб из мастерских рабочих, мастеров, педагогов. Все начальство и… тряхнем «бурсой». Пусть почувствуют ответственность за все. А то для них фабзавуч, как фабзавуч. Тишь да гладь. А если что и знают, так для них это- «мелочишки». Ну, как?

— Расцеловать вас за это.

— А кого первого?

— Хотя бы тебя.

Она тянет губы…

Густой балтийский ветрище перебрасывает снежные валуны и вертит их каруселями.

— Наша теплота распределена неравномерно. Греется мой правый, твой левый бок…

— Придется обняться. Это неопасно, Гром.

Обхватываем друг друга.

— Нинка хорошая девчонка?

— Конечно.

— А я?

— Ты и сама знаешь.

— Сегодня мы близкие, близкие…

Крылья ночи поседели. Светает. Далеко на снежном поле темный квадрат яхт-клуба.

— Мы взяли слишком вправо. Зря мерзли, осталось чуть добежать.

— Вовсе не зря. Дадим хорошего ходу и согреемся. Хуже то, что ребята скоро появятся, а мы ничего не приготовили. Заблудились… Даже стыдно сказать.

Ноги соскальзывают с обледенелых лыж на нескрипящий, обновленный ветром снег, который неожиданно вспыхивает каскадом крошечных радужных искорок.

— Смотри!

Бахнина в ужасе протягивает руку.

От яхт-клуба по заливу рассыпались темные пятнышки и скользят навстречу.

— Это наши…

Ребята приближаются шумно, смеются, галдят. До нас долетает:

— Эй!.. Чудики!.. Где пропадали?!

Кричим:

— Там уже нет!

Нас охватывают большим кольцом. Кольцо суживается.

— Перемерзли-то как! Эх вы, лунатики!

Прорываюсь сквозь круг. Не слушать же насмешки. Нина нагоняет.

— Как я жалею, что с тобой не поехала. Кружок не работал… Подожди, да подожди же. Тебя оттирать надо. Губы как васильки синие.

Теперь уже Нина издевается над моим лицом, руками. Мнет, треплет их.

— Давай меняться фуфайками. У тебя уже чужая? Бахнина дала? Молодец! Я говорила, что девчата выносливей.

Пушистая фуфайка Бахниной оттопыривается на груди.

Мы летим, обгоняя других, только снег в стороны.

В яхт-клубе зимует с собакой и вечной носогрейкой сторож— старый финн. Он зажигает сухую траву и засовывает в круглую железную печурку. Вспыхивает сухое смолье. На ласковых языках пламени девчата жарят одубевшую мороженую колбасу и хлеб.

— Вставай! Летим на буерах…

На буерах, вытащенных из сараев, закрепляем мачты. Паруса под ветром стреляют и рвутся в неизвестность. Нина завоевывает «Соколенка» — самый крошечный двухместный буер. Она за рулевого, я разгонщик.

Море засыпано тонким слоем снега, кое-где синие плешины льда.

Буер пойдет.

По сигналу вылезают десятиместные великаны и, как солидные судна, медленно плывут, скрипя коньками…

Наш «Соколенок» быстр и вертляв. Он вздымает облака снежной пыли, грудью ударяется в сугробы и вылетает из них, оставляя звенящую завесу.

Нина держит руль и концы паруса. Она низко нагибается, что-то кричит, но ветер забивает рот снегом. Этот же колкий ветер пронизывает одежду и косматыми лапами скребет по телу, делая кожу гусиной. Паруса стреляют и мчат. Лежу на дне лодки, не держась, и щурюсь как кот.

«Соколенок» тонет в сугробах, подчерпывает полную лодку сыпучего снега и опять вылетает на лед отряхиваться.

Крутой поворот… Пулей вылетаю из буера и продолжаю путь на собственном животе.

Облегченный буер уносит Нину и скрывается.

Я один под ветром на льду.

На западе слышны пистолетные выстрелы — там авария. Сейчас все буера спешат на помощь. А тут торчи как чурбан, пока тебя разыщут.

«Соколенок» мелькает вдали, исчезает, снова показывается и вдруг неожиданно вылетает из сугроба, разнося его в пыль. Делает большой круг и около меня ослабляет паруса.

Нина хохочет:

— Здорово ты, я даже не заметила сначала.

Спешим к потерпевшим аварию. Туда же летят буера с севера, юга и востока.

Аварию потерпел «Великан», наткнувшись на горбатую льдину. Ребята разбросаны. Лодка буера перевернута. Первый конек разбит. Паруса с мачтами улетели по ветру дальше. «Соколенок» им вдогонку. Остальные буера подбирают потерпевших.

Паруса, получив свободу, от радости громадной чайкой скачут, кувыркаясь по льду. Старательно увиливают и удирают от «Соколенка».

Наконец они в моих руках бьются в последних конвульсиях и послушной подстилкой ложатся на дно лодки.

Воет сирена: — «Возвращайся-а-а… Возвращайся-а-а!»

Меняемся с Ниной местами. Теперь она может говорить со мной, слова ветер сам принесет к ушам.

— Мне Бахнина все рассказала. Здорово ты… Теперь она на моих правах… Ну что ж, товарищи — так товарищи.

Нина скучно улыбается. Я кричу:

— Не фантазируй! Не так это!

Но ветер затыкает рот. Нина ничего не слышит. Она что-то поет и пускает пригоршни лохматого снега на меня.

В яхт-клубе одеваем лыжи. Отсыпаем финну табачку для его носогрейки и айда домой.

Настоящее производство оскалило на «сосунов» зубы. Встречает своей суровостью, осторожностью, практикой столетий.

Теория в фабзавуче много вбила молокососам лишнего, сейчас мешающего, совершенно непригодного, а настоящего, жизненного, так это понемножку — чуть-чуть. Название одно.

В фабзавуче работали на допотопных таратайках с названием станки. Здесь на заводе техника, новые конструкции. Ребята знают их только по картинкам в книжках.

Производственники скрытничают. Прячут от любопытных глаз свой опыт.

Парятся сосуны. Потеют и парятся.

Монтажники, превратившись в паровозников, облипли маслом, нагаром и копотью топок.

Рабочие и мастера делают все тонкое и ответственное. — «А вы, сосунки, смотрите и привыкайте».

Сосунку надоело привыкать, хочется пошабрить, пригнать… заставить эту часть паровоза жить. А дают самое грязное и неблагодарное: — «Прочисть… промой».

— Три, три и дырка.

В депо поставлен еще теплый паровоз с больными буферами и стяжками.

У Юрки нетерпение:

— Взберемся, ребята, наверх. Посмотрим все как следует. А то все знаю, а никогда не удавалось пальцами потрогать регулятор.

Незаметно, тройкой, они карабкаются по масляным ступенькам паровоза.

Нервы и мускулы паровоза тонки и выпуклы.

— Здесь давление смотрят… Водомерное стекло… Так переводят кулису. А где регулятор?

— Вот кажется. Как только пускают пар?

— Я знаю. Дай-ка!

Юрка с решимостью старого машиниста твердо отводит отполированный ладонями регулятор… Какой-то толчок заставляет паровоз вздрогнуть. Он разбужен, фыркает и скрипит колесами.

У ребят паника.

— Еще горячий… пар..

— Дай тормоз!..

— Пусти к регулятору!

— Да он испорчен… не действует…

Все трое торопливо хватаются за все блестящие части, которые почему-то оказались чужими, злыми и беспомощно ехидными врагами.

Сосунки вертят, поворачивают ручки___Никакого результата. Тормоз не действует. Паровоз двигается.

— Прыгай, ребята… Подумают на нас, а он сам пошел.

Но поздно. Громадные деревянные ворота депо под напором тендера трещат, срываясь с петель и с громовой песней валятся на тендер… Еще один поворот колес и у паровоза иссякают последние пары, — остатки пружинистой энергии покидают его.

Он замирает с кулисой, беспомощно поднятой для шага колес.

Сбегаются паровозники…

— Что за светопреставление?

Прибежал напуганный начальник депо.

— Кто выводит паровоз?

Показываются в окно машиниста три бледных, перепуганных и измаранных физиономии. Губы дрожат.

— Кто вам разрешил взбираться на паровоз?

Сосуны от испуга не могут выговорить слова.

Здесь словом не отделаешься.

В механической поют резцы, свивая стружку. Двух фабзавучников поставили за громадный строгательный станок.

— Наблюдайте, сосуны, за резцом. Как что — позовите.

Низкорослым токарям скучно задирать головы и смотреть

за скрюченными кольцами стружки. Медленно тащится резец по большой площади чугунной отливки. Ходят вокруг, мурлычат по-самоедски бесконечную песню. Ходить надоело.

— Стоп! Я придумал.

Радуется толстый Копнов. Он взбирается на станину, усаживается над суппортом, поджимает ноги и едет вместе с резцом. Резец скрипит, разбрызгивая чугун.

Другой в нетерпении.

— Дай мне покататься.

Меняются местами. Уже второй наездник со свистом разъезжает взад и вперед.

Вдруг влетает мастер:

— Вы что, сукины дети… в бога, душу, в профсоюз… делаете?!

Наездник неловко спрыгивает. Спецовка цепляется за хваткий выступ… Руки станка тащат его цепляющегося и орущего на весь цех.

Мастер останавливает ход. Отпускает добавочную порцию мата и гонит наездников из мастерской.

— Прислали сопляков. Себя и других подведут. Без своего начальства не приходите.

Столяры поставлены на ремонт старых вагонов.

Две девчонки мучаются над непослушной дверью, которая уперлась и никак не хочет слезать с петель. Они в отчаянии отдают последние силы… Р-раз… Коварная и тяжелая дверь вздумала подпрыгнуть на петлях и обрушиться всей своей персоной на них.

С разбитыми лбами горе-работниц уводят в амбулаторию.

В литейной болтаемся без работы.

Производственных моделей не дают — «испортите». На старых работать не хочется — набьешь форму, опять разбивай. Вроде «перпетуум-мобиле».

Бродим по мастерским, глазеем на заливку. Отливается большая труба. Ходырь подходит вплотную и жадно глядит на клокочущую струю в литнике.

Большая опока дымится, исходит паром. Металл гудит в ее утробе, бьется о стенки. Неожиданно жидкая лава находит узкую, плохо замазанную земляную щель… С треском вырывается огненной струйкой и яростно набрасывается на сапоги Ходыря.

Тот через голову сальто… Падает, дико вереща, вскакивает и бухается в лоханку с разведенной белюгой. От лоханки белые мотыльки брызг.

Сапоги Ходыря изрешечены. Ноги в волдырях. В минуту заработан больничный лист.

Сосунам совсем не доверяют. Сосун — последнее слово в мастерских. Нас боятся мастера. За нами слежка — «вдруг чего набедокурят». К станкам, к машинам ближе чем на три шага не подходи.

Хочется встать на водокачку, взмахнуть как мулла руками, и мощно закричать:

— Что ж вы в бога… боитесь нас. Дайте привыкнуть к таким масштабам, так мы, сосуны, вам покажем.

Нет рупора. Нет голоса, да и никто слушать не будет.

— Ребята, надо делегацией к НШУ сходить. Он, видно, ничего не знает, или знает, да не то.

Сотков скептически корчит рот:

— Волынка… Ваше дело шуметь без толку… Трепаться… Подумаешь, что деловые… Большинство будет против делегации. Скоро мы заслушаем на бюро отчет экономработника… Мы сумеем вынести ряд предложений.

— Бюро через месяц. Комиссии да подкомиссии на два месяца, на проработку предложений месяц. Глядишь — к выпуску и дело кончите, К чорту! Мы без твоего большинства обойдемся. Вашей кучке может быть обидно, что дело опять «гарбузия» затевает, так она без вас и кончит… Итак, до новых лучших встреч…

В «гарбузии» собрались «бунтовщики». Нас уже небольшая армия: в списке восемнадцать человек: десять третьего д-ников, пять человек второго года и три первого… Начали речью Бахниной:

— Ребята, мы слишком шумны и в то же время мертвы. Мы плохо ощущаем новое время. Вместо коллектива — каждый старается жить в одиночку. Старики ждут, что молодежь покажет им новую жизнь, а мы стараемся итти по проторенным дорожкам. У нас старые педагоги с допотопными привычками и навыками. Они, может, и стараются дать хоть что-нибудь новое, но старое осаживает, им трудно вырваться из него.

— А мы в это время разводим в классах бузу, плывем по течению. Правда, бузотерить и трепаться весело, приятно, но не забывайте, что большинство из нас комсомольцы… Нашему поколению самое почетное задание: — строить социализм… В стране небывалое напряжение… Многие отдают все, что у них есть, отдают себя. Пассивничать в такое время преступно.

— Ведь стыдно перед отцами, которые из-за нашего будущего отдали столько крови. Мы же не плохие ребята. Мы может сделать многое. Нам нужно действовать сплоченным коллективом. Нужно войти в цеха и классы серьезными хозяевами. Для веселья мы найдем другое время. Неправда ли, ребята?

Слова Бахниной взбудоражили. Каждый выступающий старается быть серьезнее обычного.

Кончили боевой резолюцией:

Первое: с сегодняшнего дня считаем себя ударной группой. Каждый обязуется вести беспощадную борьбу со старыми привычками, с несерьезным отношением к учебе и работе в мастерских. Каждый обязуется подготовить и закалить себя к выходу в боевую жизнь строительства.

Второе: послать к НШУ с наказом Грома, Бахнину, Шумову и Иванова. Требовать выполнения наказа.

— Резолюция принята — теперь, ребята, в кино. Шмот купил билеты из фонда «гарбузии». Желающие увеличить фонд сдавайте монету Чеби.

Чеби принимает несколько рублевок.

— До начала еще полчаса. Сейчас для зарядки джаз-банд. Берите, что кому подвернется. Толька дирижер.

«Гарбузия» заводит свою «Карманьолу» с притопыванием, хлопками, пением и тишиной, разбитой на такты.

Остальные примыкают, поддерживают.

На удивление общежитийцам из «гарбузии» шумно выкатывается восемьнадцатиголовая армия киношников.

Кино.

Нина не садится рядом. Девчата пятеркой — это буза, надо разбить. Меняюсь местом со Шмотом. Сижу рядом с Бахниной. Нина заглядывает. В глазах огоньки нето смеха, нето презрения. Она пересаживается к Юрке и Чеби. Те от удовольствия ерзают на стульях и как пулеметы перебивают болтовней друг друга.

Бахнина поворачивается:

— О… ты рядом. Я вот говорю ребятам, что не мешало бы нашей группкой слетать на лыжах в яхт-клуб. Мы ведь с тобой умеем устраивать места.

— Да. Навык есть.

— А знаешь, Нинка как будто бузу заводит. Молчит, а понять можно. Давай нарочно из кино пойдем вместе. Мы ведь с тобой приятели.

Стучим в дверь с надписью — «начальник школы ученичества». Нам отвечает эхо пустых коробок.

НШУ со сбитой копной волос цвета «не пойми — разбери», натянув зеленый телефонный шнур, кричит в трубку:

— Тогда с опозданием… Да, да… Приеду обязательно.

Повешенная трубка еще хрюкает.

НШУ нас не замечает. Он разинул пасть портфеля и смотрит в его внутренности, как звездочет на вселенную. Не обнаружив какой-то канцелярской «звезды», роется в стопке хрустящих листков.

Мы треугольником надвигаемся на стол.

— Ко мне?.. Выкладывайте… Тороплюсь.

Глаза его заблудились в бумажках, из которых он складывает на столе пирамиды.

Садимся и молчим.

— Так. Я слушаю.

— Нам надо, чтобы вы не торопились.

Он удивлен, отбрасывает опустившийся на глаза жгут волос.

— Мы те, кого в мастерских называют сосунами, те, которых может быть на днях выгонят из завода опять в фабзавуч.

— Так, так… Я кое-что слыхал. Что там у вас?

— Вы слушайте внимательней. Мы не можем так говорить.

В словах настойчивость. НШУ улыбается, кладет перед собой белый листок и подымает карандаш.

— Слушаю внимательно.

— Мы учились два года, идет третий. На производстве смотрят на нас, как на новичков. Не подпускают к станкам. Были у нас ошибки, частью из-за бузливости, а больше всего потому, что мы не так как нужно подготовлены, не организованы, слоняемся без дела по цехам. Калечимся, потому что с нами нет ни мастеров, ни инструкторов. Для самостоятельности фабзавуч нас не подготовил. Производственники к нам относятся с недоверием, а может быть и враждебно.

— Так, так… Дальше… дальше…

— Дальше. Мы бунтуем… Бунтовщики выделяют к вам вот эту делегацию. Делегацию от перерождающихся, выпеченных в фабзавуче «бурсаков». Нам предложено требовать, чтобы из нас настоящих и будущих выпекали хороших строителей родины и пролетариата. А то в классах и мастерских..

В этом месте наша чинная речь разбивается на отрывочные реплики каждого.

Рассказываем о классах, мастерских и о самих себе.

НШУ на своем лице меняет цвета, как сигнальный фонарь — на белый, зеленый и красный, и щепит линейку на деревянные нитки.

— Точка. Это хорошо, что вы так разволновались и пришли. В своей горячке, конечно, много преувеличиваете… Теперь моя очередь ругаться. Вы — комсомольцы? Комсомольцы. Что вы сделали, чтобы этого не было? У нас 70 % комсомольцев. Чем они отличаются от остальных?

— Подождите… Когда дело идет о нашем коллективе, мы вам как партийцу, не скрывая, можем сказать. Да вы обязаны были знать и сами… Мы разношерстные, съехались сюда со всей линии — из будок, детских домов, сторожек, казарм… Нам сразу же в коллективе вторкнули анкеты — «Заполняйте, ребятки». Заполнили. Потом, ничего не объяснив, гуртом принимали. Отсюда все последствия. Некоторые до сих пор не понимают, почему все-таки они в комсомоле.

— Хорошо. Но не все же у вас такие. Жду помощи от актива, а он в сторону от администрации, повидимому, самостоятельность сохраняет.

— Я слишком занят… больше ношусь по заседаниям, по другим работам, чем бываю здесь. До сегодняшнего дня уверен, что на общем фоне фабзавучей не так уж у нас плохи дела, хотя знаю, что педагоги из старых школ. Мастера — простые рабочие, которые могут дать только производственные навыки. Я даже ставил вопрос об увольнении некоторых, но у них в союзе защита. Найди вопиющие факты. Вот вы меня чуть не съели. Выступаете целой группой. Об одной неудаче начинаете кричать, ругать кого ни попало. В работе бывают ошибки. Ко всему надо относиться хладнокровно. Вы ведь не знаете, с каким трудом все нам достается. По вашим словам, у нас никаких проблесков. Сейчас мы инструктируем мастеров, они создадут ударные бригады. Вот где себя покажите. Выполните до срока свою программу, а потом уж указывайте. Тогда я буду знать, что имею дело с серьезными людьми. А сейчас вы просто под настроение попали. Кто-нибудь сказал слово, а вам показалось, что и в действительности так. Я постараюсь разгрузиться. А вы почаще посещайте этот кабинет. А то мы плохо знаем друг друга. Вынесем то, что можем исправить сами, на обсуждение некомпетентных людей. Теперь давайте подумаем, что нам на первых порах надо.

Пыл наш охлажден. Мы готовы организовать союзную армию.

— Так… У вас уже есть группка. Смотрите, чтобы эго не вылилось в простую травлю, чтобы ребята не распоясывались. Главное — дисциплина. Что сейчас надо организовать? Кружок по детальному практическому изучению паровоза. Улучшить преподавание технологии. Общежитие не в порядке?.. Хорошо…

НШУ записывает, а мы вытаскиваем всю труху за уши, которую надо проветрить или в дезинфекционную камеру отправить.

— Ну, спасибо, товарищи… Заходите.

Он смотрит на усатые часики.

— Опять опаздываю… Знайте, я ваш сообщник.

НШУ устало улыбается и жмет всем нам руки. Потом нажимает на кнопки вызывных звонков с надписями: «завмаст.» и «завуч».

В коридоре встречаем флегматичного завмаста, неторопливо шагающего к НШУ.

— Иди, иди в развалочку. Он тебе придаст прыти.

В борьбе для решительного боя мобилизуются все силы и технические возможности.

Мы растем по-партизански. — Рев жести и кислотные запахи жестяницкой выделили от себя четырех девчат. Кузница отбухала двойку верзил. Столярка выстругала пару припудренных опилками модельщиков. Юрка притащил своих приятелей — грязных, со свистящими брезентовыми брюками паровозников.

30 человек! Это уже армия.

Каждому работа по его способности. Готовим сокрушительный удар — подкоп под «бурсу» со взрывом изнутри.

Бывшие отъявленные «бурсаки» теперь стойкие командиры партизанской армии.

Тольке поручено командование над композитерско-музыкальным отрядом. В честь этого ему преподнесено боевое оружие — новая гитара.

Гром — командир разведочно-литературного отряда.

Нина и Бахнина руководят артистической пехотой.

Для Чеби и Шмота остается «обоз» — снабжение билетами и шамовкой.

— Главный штаб — «гарбузия».

После семи часов «гарбузия» плавает в дыму и звуках надвигающейся войны.

Мой отряд за столом. Правый фланг — драматурги, левый — стихоплеты. Передняя линия — разведчики во главе с Юркой. Они продираются сквозь чащу еще дикого материала.

Все сведения разведки идут к командиру, а от него на фланги, для детальной обработки.

В траншеях — между коек, вздыбив волосы и притопывая ногой, командует Толька, создавая симфонию боя.

Наши стихи-сценки они муштруют — обучают топать под музыку.

Тринкают, звенят, зудят через гребенки и издают еще какие-то подозрительные звуки.

Готовый материал эвакуируется в тыл — в комнату девчат.

Новый технически усовершенствованный транспорт представляет Шмот. Он носит бумажки в «артистический лагерь», где новобранцы еще неумело грохают тараторию передовицы. Там каждый рядовой стремится подготовить себя в командиры своей сценки.

Чеби и Грица сидят в ванной и чинят аппарат для световых эффектов.

В десять часов сигнал — общий чай и обсуждение боевых операций. После чего поверка голосов в песне — джаз-банд или поверка глаз, слуха, ощущений, вкусов — в кино или клубе.

В 12 часов «спа-ать… спать, по палаткам».

Завтра ждет с утра мирный труд во вражеском окружении. Разведочная работа. Изучение вражеской техники — бойцы старательно должны следить за живыми героями будущей постановки, изучая их движения и интонации голоса.

Немножко оторвано как-то от коллектива мы действуем. Надо поговорить с Жоржкой.

— Что ты обвис?

Жоржка откровенничает.

— В райкоме говорят, что работать не умею. Зеленин от партячейки мурыжит… Вам хорошо, на производственную пошли… Эх, мне бы сейчас помахать. А тут бегай, царапай бумагу… совсем запарился. Ведь говорил, что с меня толку не выйдет… Взяли, поставили в отсекры… Теперь факт — снимут.

— Жоржка, а ежели мы… ну как ты на нас смотришь. С комсомольской стороны?

— По уставу вас как будто гнать надо… Трепливые здорово. А ежели по-свойски, так ребята хоть куда. В общем в этих делах я отсекрские ноги и обломал.

— Переходи, Жоржка, на нашу сторону. Поможем… Нельзя же нам все время партизанить, пора бы и в узаконенную регулярную армию превратиться.

Жоржка щупает мой затылок,

— О чем ты мелешь?

— Приходи вечером в «гарбузию», узнаешь.

— И то верно. В общежитие необходимо слазать. Отсекр, а за четыре месяца ни разу не зашел… Э-е… Друг, куда?.. Помоги-ка мне этот протокол обтесать. В райком пойдет.

Есть гипотеза, что человек произошел от рыб. Конечно, Нина — рыба, рыба с холодной кровью.

— Ры-ба-а-а-а…

Хотя кто ее поймет, другой раз любой обезьяне очко даст.

Рыбо-обезьяний человек!

Ну, чего она загибается? Почему не подходит ко мне?

Мне, который… ну да, любит, — говорит то же, что и всем и одинаковым голосом. Тыр-тыр-тыр и ходу с Бахниной.

Подумаешь — Венера. Подожди. Теперь я буду человеком, предком которого был полярный лед… Да, да, дружить мы с ребятами сможем. А особенно сейчас.

— Что ты, Гром, бормочешь?

Тормошит Бахнина. Нина сердито поворачивается:

— Сидит, как мумия на репетиции. Видит, что мы на одном месте топчемся, не можем никак выходы выучить, а он только смущает, да губами шлепает. Или уйди или помогай.

Бахнина защищает.

— Ну, чего ты на него набросилась? Он отдохнуть сюда зашел. Ты, Гром, все-таки поговори с Тахом. Нам одним справляться трудно, может он опять с нами… Говорят, что в армии хорошим режиссером был.

Я спиной к Нинке, лицом к Бахниной.

— Так ты бы раньше сказала. Он уже спрашивал, как дела, да я боялся вас обидеть.

Нина становится рядом с Бахниной. Губы ее сжаты к вздрагивают, глаза темные как озеро в грозу, лицо в вызьь. вающих пятнах. Все это точно говорит: — «злись, злись, мне от этого ни холодно, ни жарко», а может другое в них — «ну чего ты чудачишь, я и так здесь издергана».

Пойми этих девчонок: губы иногда вздрагивают от того, что плакать хочется.

— Ты обязательно с ним поговори, а то завалим все дело.

— Я пошел… Смотри, как она… того и гляди испорошит.

НШУ действует. На заводе к фабзавучникам прикреплены инструктора, станки, верстаки и места.

Паровозников по очереди берут на паровоз помогать помощнику машиниста. Допустили участвовать в серьезном ремонте.

Литейщики получили лоснящиеся от полировки производственные модели. Мы их как большую ценность любовно обтираем, кладем на доску, присыпаем, как маленьких детей лекоподием, и сверху засеиваем мягкую землю. Осторожно даем выпара.

Отливка выходит голубой и гладкой — жалко под резец пускать.

Старые производственники усаживаются у наших отливок на корточки покурить. Ворочают их, продувают…

— Смотри… как они их.

А мы от гордости еще усердней трем модели, трамбуем и режем литники.

— Они ж уйму времени тратят. Дать бы им на выработку… так вместо двойного клапана у них ружье получится. Браку изваляют…

— Подожди, дед, пророчить. Увидишь нас и на сдельной… собьем расценки, тогда будет тебе ружье.

— Хвались, хвались, только лет десяток придется погорбатиться, чтоб мне расценку сшибить.

У большинства педагогов в лицах сахалинский холод. Они усердны и не в меру строги. В перерывах как рыбы — ни одного слова ребятам. Даже «фокусник» дядя Митя стал придирчивым. Но он приучил к другому, поэтому вся его степенность колеблется на глиняных ножках. Смехота. От своей серьезности он немного грустен,

— Дядя Митя, ты что-то испортился, фокусов не показываешь, — с обычным нахальством и фамильярностью пристал Ходырь.

— Не «дядя Митя», а Дмитрий Платонович!

Сверкает льдинками очков напыжившийся фокусник.

Класс брызнул смехом.

Дмитрий Платонович от досады хотел было взмахнуть рукой, ко доска услужливо подставила свой деревянный угол под взмах… Костяшки рук, гулко ударившись, обвисли.

Он, растерянный, садится уже прежним дядей Митей, которому хочется что-то тайное сказать классу.

— Да… да… Теперь наши отношения изменились. За все пятнадцать лет моей деятельности никто никогда не жаловался начальству. А вы за мою доброту сделали это.

Ребята в недоумении.

— Кто фискалил?

Лица никого не выдают.

— Это не наши, дядя Митя… Вы слесарей, у них там много разных.

— Я и то думаю, с чего бы… Жили как будто по-семейному… И вот на… Начальник так и говорит «на вас жалуются ребята, что у вас не уроки, а офицерский клуб с анекдотами».. Я понимаю вас. В семье не без урода, найдутся и такие. Может они и здесь сидят, да мы не примечаем.

Мне, наконец, надоедает это. Встаю.

— А все-таки, Дмитрий Платонович, пора бы и физикой заняться.

Фокусник вспыхивает, встает, застегивает френч. Несколько минут в недоумении молчит, потом яростно:

— Ходырев, чего вы вертитесь!. Идите к доске.

Он нервно трет очки. Ребята очумело смотрят на меня.

— Тебе что — больше всех надо?

— Ну и дура!

После звонка часть остается утешать дядю Митю.

От Юрки рапорт:

— По сведениям разведки обнаружено:

1. Второгодник Стахов на уроке математики прервал болтовню математика о его похождениях в университете возгласом: — «А когда же мы приступим к квадратным уравнениям?» Тот взбеленился и отметил в параграфе примечаний недисциплинированность Стахова.

2. Модельщики на уроке родного языка подали запиской вопрос Медведеву: — «Когда вы начнете современную литературу и когда кончатся ваши излияния о возвышенной, всепоглощающей любви героев Тургенева?» — Медведев раскричался: — «Я не допущу, чтобы меня учили. Я беззаветно работаю, даю учебникам материал более широкий, чем перечисленный в программе. На вашу группу буду жаловаться заведующему учебной частью» — и вышел из класса.

(Побочные сведения для ведущего роль Медведева в постановке: Прозвище «Дыр-доска», на носу еле держится пенснэ с черным шнурком. Волнуясь, слизывает с пальцев мел. Правое плечо выше левого. Захлебывается, говоря о русской широкой натуре, о большой возвышенной любви. До безобразия предан классикам и ненавидит современных писателей. О них говорит с кислой миной: — «Конечно, это не литература… неграмотная грубая барабанщина». Последнее время подозрительно косит «а класс глаза.)

3. Ребята в классах делятся на три лагеря: один — «золотая середина» — ни вашим, ни нашим. Другие окрысились на наших.

Пойманы две реплики:

Первая — «Порядочные… Сами первые хулиганили на уроках. А теперь выдвинуться хотите. Кляузники… За это в темную дают!»

Вторая: — «Хватит, ребята. Самим же интересней дурака валять, чем сидеть да долбить».

4. Сотков собирает группки и о чем-то с ними сговаривается.

— Ну как, товарищ командир?

— Молодцом. Такой рапорт можно целиком вставить в инсценировку.

— Так я, Гром, с тебя и слизываю. Разве не узнаешь свой стиль?

Жоржка и Тах, точно сговорившись, явились в «гарбузию» одновременно в самый разгар работы.

— Здравствуйте, товарищи!

Мы вытягиваемся по-военному.

— Здра!

Они обходят стол, заглядывая в листки, и садятся у «траншей» музыкантов.

— Ваши все в этой комнате?

— Нет, здесь только треть.

Тащим их в «теа-лагерь». Там под гармошку привлеченного «ярунка» разучивают былину о боях и дуэлях на спортполе наших «чудо-богатырей», дерущихся из-за девчонок.

Тах подмигивает своим глазом:

— Очень неплохо… очень…

И машет рукой вместе с героями. В нем заговорил бывший режиссер, который заставляет его бросить пальто я а стул и врезаться в гущу артистов.

— Остановитесь… В этом месте лучше сесть так и дать более спокойный былинный тон… Ну вот… так, так… хорошо… Теперь перейдите на ту сторону…

Нина и Бахнина сдают свой пост режиссерства.

Жоржки нет, куда-то улизнул.

Поискали.

— Нет Жоржки… Черти на игрушки унесли.

Идем работать в «гарбузию».

Жоржка, обнесенный снежным пухом, запыхавшийся, вваливается в «гарбузию» и вытаскивает из-под пальто настоящее «банджо» — обтянутое, как барабан, ослиной кожей.

В «траншеях» ликование. Жоржку сажают в центр. Повеселевший Толька подымает над головой руки и по-вороньи взмахивает… Оркестр грянул «тарантеллу», где «банджо», как водитель, своим бумканьем нагоняет темп.

Девять часов.

— На чай!

На лбу Таха бисер прозрачного пота. Ворот расстегнут до-нельзя. Он потер руки, запихал пол-бутерброда в рот и запивает его большим глотком чая.

Жоржка с туго набитым ртом блаженно улыбается.

— У вас прямо коммуна какая-то.

После чая они ловят Чеби и суют ему деньги в «шамкассу» и «культфонд».

— Вноси и наши фамилии в ваш список.

В десять часов уходим в клуб на спортвечер.

Юрка купил толстенную тетрадь и все сведения, нужные и ненужные, заносит туда. Старается подражать Грому — надо же его перещеголять.

ЯНВАРЬ 18.

1. Между 11 и 12 часами обнаружена в стенгазете, выпущенной сотковцами, заметка:

«Одернуть зарвавшихся».

«Так называемые гарбузовцы нашли новый способ хулиганить. Своими репликами во время уроков они срывают программу и вызывают враждебное отношение педагогов к ученикам.

Особенно в этом отличается их предводитель А. Гром.

Такое явление считаем ненормальным. Бюро коллектива, дай по лапам зарвавшимся.

«Группа актива».

Как это Гром в предводители попал???

2. По мнению разведочного отряда к положительной части больше всего подходит Осип Андреевич. Его предмет — научную организацию труда — мы усвоили лучше, чем другие. Теорию сможем применить на практике, так как все иллюстрировалось практической работой и моделями О. А.

Перед кем-нибудь другим, не зная урока, начал бы вертеть хвостом, да врунину заметать, а О. А. стыдно соврать, потому что он в тебя верит. Говорит как равный с равными. На его вопрос — «Как! У вас нет работы? До этого времени вы были у меня на лучшем счету», почти каждый отвечает: — «Завтра я вам ее принесу… не рассчитал время…» Он запишет в блокнот и скажет: — «Во столько-то жду». Ребята разбиваются в лепешку, а заданные им уроки готовят. Не выполнить работу О. А. нельзя, каждый боится потерять его доверие к себе. Он ко всякому из нас очень бережлив, еще никого из нас он не унизил. Его выговор слушаешь как должное.

Его простые слова: — «Проверьте хорошенько, вы увидите, что не так. Напрягите мозг как следует. Стыдитесь показывать меньше того, что знаете» — заставляют самых ярых симулянтов и лентяев просиживать ночи за тетрадями. С ним можно побеседовать по душам, как с товарищем. Поэтому многие ребята даже с комсомольскими неладами лезут к О. А. Он сделал переворот в рабочих ящиках слесарки и модельной. Теперь весь инструмент лежит в определенном порядке. По своей собственной инициативе О. А. водил ребят подряд три выходных дня на промышленную выставку. Тормошит и других педагогов.

Вот кто должен быть завучем.

(Ведущему роль О. А.: — высок. Часто отбрасывает рукой волосы. Резок в движениях. Любит порядок, точность и фразу «очень неплохо». При разговоре смотрит в глаза, точно хочет залезть в тебя. В. классе в рабочем халате. Сам работает и требует работы от других.)

ЯНВАРЬ, 19

1. В девять часов утра второгодники литейного цеха передали по вентиляции:

— Алло! «5. О. 5.»! Найден третий полюс. Все экспедиции направлять в литейный цех. На-днях появятся белые медведи. Пароотопление не работает…

После сообщения литейщики забрались в сушилку. В сушилке мастер всякую врунину порол, а потом взялся за похабные анекдоты. Заслушались до того, что не заметили, как кто-то закрыл железную дверь на засов.

Завмаст после долгих поисков литейщиков услыхал храп из пароотеплительной камеры. Там спали двое. Стали искать других. Через полчаса по заглушенному шуму из сушилы нашли остальных.

Мастеру вынесен выговор с предупреждением за потерю рабочего времени. Ищут закрывшего дверь.

В литейке чинят пароотопление.

2. С неизвестной целью Чеби все время исчезает к жестяникам. Вьется около Зинки — «агитпопа жестяного». Агитирует или втюрился…(?)

Признаки: часто моется, завел носовой платок. В цеху таскает кашнэ на шее.

3. Сегодня в коллективе Жоржка отчитывал Соткова. Оба разлаялись в доску. Слышно было в коридоре. Когда мы вошли — они замолчали.

Сотков, уходя, таким это наркомовским тоном — «Большинство будет против. Я лучше знаю массу». Хлопнул дверью.

ЯНВАРЬ, 20

1. Оказывается, Сотков еще в прошлом году выбран председателем ШУСа. А что он делает? О ШУСе все уже забыли. Нужен ли он? Если не нужен — зачем выбирать председателя и в классах исполбюро, которое берет пример со своего преда (простите, ребятки, в философию ударился).

2. Педагоги уходят из фабзавуча тютелька в тютельку — ровно в пять. Целых две недели у них нет ни одного собрания. Учились бы у нас.

3. Наконец, появилось объявление о начале записи в политкружки. Только запись!

В литейный цех паровозоремонтного завода каким-то изобретателем сдана для отливки тонкая модель станины «универсаль».

Модель прошла по всем обожженным грязным рукам производственников. Ее вертели, трогали и крутили головой.

— Нельзя за такую цену. Тонкая очень. Времени сколько отымет… браку не оберешься.

И передавали дальше.

Мастер цеха разозлился. Раздул ноздри большого греческого носа и ткнул модель рыжему верзиле Глухову.

— Делай… смело работать надо.

Глухов мрачно вертел ее, плевался… И только с обеда он начал формовать, обкладывая каждый срыв нью-иоркскими небоскребами.

После заливки все столпились у опок Глухова. Он раскрывал их и каркал:

— Брак… Брак… — И неистово ругался.

— Да ты бы ее формовал стоймячком.

— Можно с рамкой, глинки подмазал и будет держаться, не смоет.

— Солдатиков, заколочек наставь, да припыли графитцем.

— Ты ее вот этак… видишь? Так поставил, сюда шишечка. Выйдет, даю ногу на отсечение.

На другой день, наслушавшись советов, Глухов применил все способы ускоренной формовки. Но после заливки так же каркал:

— Брак… Брак, в небоскреб бога…

Он с ненавистью взял модель, испещренную тонкими знаками, как тяжелое заклинание, и снес в конторку.

— Или расчет или другую работу. С этой моделью с ума сойдешь.

Модель осталась в конторке.

— Ребята, давайте теперь покажем им «сосунов».

Тюляляй сбегал к мастеру и выпросил модель.

Возились с ней целый день. Заглаживали срывы, вмазывали крупинками землю. Закрепляли колышками, шпильками. Обсуждали, как лучше поставить выпар. Выбрали лучшие шишки и тщательно их вмазали.

Заливали осторожно — так только можно отливать иголку.

И когда открыли опоку, счистили серую горелую землю, Тюляляй плясал как помешанный.

— Вышла! вышла, елки зеленые.

— Эй вы, сосуны усатые и бородатые, учитесь как работать надо!

Рыжий Глухов сгреб Тюляляя за шиворот и поднес к носу кулак.

— Чего орешь или хочешь, чтоб с цеха выгнали?

— Ну, ну… осторожней. Спрячь в карман свою кулачищу, а то намахаешься.

Надвинулись на него все мы. Глухов оттолкнул Тюляляя и, вращая белками, шипел сквозь зубы:

— За энти штуки за воротами морды бьют.

Старый худощавый литейщик успокаивал его:

— Плюнь. Береги свое здоровье.

А нам шопотом сообщил:

— На вас будут как на собак… ежели вы так. Нельзя подводить цех. Это у нас не любят.

— Полюбите. Ведь мы «сосуны».

Утром отлитая станина превратилась в груду безобразных осколков. Браковщик за поисками «соловья» «нечаянно» разбил ее.

Тюляляй сел у чугунных черепков, сложил из них ломанные контуры станины и заплакал, как маленький»

В Юркиной тетради об этом было записано:

ЯНВАРЬ, 24

Превосходные силы литейщиков «потерпели победу» в мастерских. Сумели отлить такую модель, над которой парился цех. Но они не выиграли, а потерпели, так как модель была разбита.

Наши ребята возмущаются по всем цехам. Литейщиков взял под защиту мастер цеха. Браковщика к их отливкам больше не допустит. Принимать будет сам мастер.

ЯНВАРЬ, 26

1. Литейщикам отлиты две станины «Универсаль». Ребята загнулись.

2. Грицка выдумал какой-то план наступления «сосунов» на производство. Носится с ним, как угорелый. Завтра паровозники обсуждают его.

3. Гром сжег Шмотовскую литературу. Будет снабжать его своей.

4. У Соткова на квартире произошла попойка. На восьми извозчиках, как пьяная свадьба, они разъезжали по городу и орали с девчатами песни. Попали все в милицию.

5. Завтра Жоржка собирает экстренное бюро коллектива.

— Фабзайцы, кто у вас Гром? Просят к телефону.

Старается перекричать шум цеха табельщица. Обтираю о спецовку руки и бегом в конторку.

Телефонная трубка стрекочет:

— Сегодня постарайся освободиться пораньше. Приходи в коллектив. Срочное дело…

— Кто говорит?

Но в трубке уже только потрескивание и храп мембраны, переходящий в мелодичный голос женщины из радиоцентра, напевающей о звездочке, что одиноко блестит в вышине.

— Фу ты… кто там горячку порет. Надо отпроситься.

Мчусь, захлебываясь морозным воздухом, в фабзавуч.

В коллективе сидит набычившийся Жоржка, а перед ним жестикулирует Нина.

— Надо себя и держать отсекром… не прислушиваться то к той, то к другой стороне. Они тебе наговорят..

— Заступись, Гром, от нее прямо спасу нет. Целый час крошит. Сам не рад, что вызвал.

— Только для этого я нужен?

— И он тоже… Нет, вы не то все, ребята… Нам надо заранее обсудить дело Соткова. А она вот насела: «Плохо работаешь. Наказы партячейки не выполняешь. Жоржка чуть не самый захудалый отсекр в области» — и тащит сейчас к Зеленину.

— Можешь не итти. Я сама к нему пойду.

— Сама, сама… Идем втроем.

В столярке запах клея, сосновых стружек и древесной пыли. Зеленин стоит у зубастой ленточной пилы и чертит циркулем на фанере.

— Здорово, ребята! Идите в конторку. Сейчас освобожусь.

В конторе мастера стены облеплены полками. На полках работы ребят по годам, тетради, характеристики; над столом список заданий.

— Зеленина модельщики хвалят. Деловой дядя. Видишь, какой у него порядок… в кузнице этого не устроишь.

— Почему это не устроишь? — опять наседает на Жоржку Нина.

— В кузнице условия… Да и Палыч какой-то не такой. Спроси у Грома, разве в литейной устроишь такую историю… От одной отливки все полки затрещат…

— Ты брось о полках. Я о методе и о твоей куриной слепоте..

Входит Зеленин, снимая на-ходу очки в жестяной оправе.

— Спорите. Хорошее дело.

— Да это она, я не спорщик… А в общем мы за делом. Говори, Шумова, ты бралась крыть.

— Вот что, товарищ Зеленин. Я давно хочу подымать бузу. Почему это вы, как ячейка фабзавуча, мало вмешиваетесь в работу комсомольского актива? Прикрепили Никандрова дремать на наших заседаниях. Получай, мол, комсомол, партруководство…

Жоржка перебивает:

— Брось, Нинка, перехлестывать… Ты не знаешь положения… Я сам хожу на бюро ячейки. Кто, по-твоему, меня накачивает?

— Кто бы тебя ни накачивал, а факт тот, что ты паришься… А кто должен тебя выправить? Был ведь отчет партприкрепленного. Сказал ли ты что-нибудь тогда, что он слаб для нас, что в наших условиях неработоспособен? Можешь не отвечать. Я знаю, что ты сидел тогда памятником И только изредка поддакивал.

Жоржка машет рукой и морщит лоб — «Мол, давайте теперь все на отсекра валить, у него спина крепкая». И оба молчат.

Зеленин в недоумении.

— Подождите, как это Никандров неработоспособен? До сих пор я знаю, что у вас с ним работа налажена. Жоржик всегда говорил — «у нас все согласовано». Я сам Никандрова накачивал.

В конторку боком пролезает запыленный опилками столяр первогодник.

— Товарищ мастер. Тут у меня переточилось.

А за ним вбегает разгоряченный монтер:

— Товарищ Зеленин, это ж безобоазие… Вы на конфликтной комиссии постановили, а НШУ опять не хочет оплачивать сверхурочных… Тогда я буду бросать работу в пять часов. Это что ж такое!..

Зеленин берет запоротую первогодником работу и поворачивается к нам.

— Вот что, ребята, о наших делах мы потолкуем вечером. Я приду сегодня на ваше бюро… Здесь, видите, меня каждую минуту требуют.

ЯНВАРЬ, 27

Жоржка учится работать: — вызвал поодиночке членов бюро в коллектив и подготавливал к заседанию. На бюро приглашены: Гром, Бахнина, Шумова, Чеби, Грица и я.

На наше заседание пришел секретарь партячейки — мастер Зеленин.

Бюро собралось все, за исключением Соткова. Сотков не захотел итти. (Чеби — бродяга — так и вьется около «агитпопа жестяного».)

Решения бюро:

1. Поставить перед пленумом коллектива вопрос об исключении из комсомола Соткова, как разложившегося. Временно на работу агитпропа выделить Бахнину и на собрании провести в члены бюро.

2. Ю. Брасову организовать в фабзавуче группу «легкой кавалерии» для обследования работы цехячеек. Связаться с районной «легкой кавалерией».

3. Редактором «стенгазеты» выбрать второгодника кузнеца Лобова. Грома прикрепить для помощи в работе.

4. Предложение паровозников поставить на обсуждение пленума.

Все бюро ходило смотреть нашу работу в «гарбузию». Посмотрели и остались. Каждый взял себе работку.

Подозрительно вот что — почему это «агитпоп жестяный» захотела работать в «обозе». Не иначе как агитация Чеби. (Не думайте только, что я записал это все из-за того, что меня выбрали в «легкую кавалерию». Все записанное — исторический факт.)

ЯНВАРЬ, 28

1. Наша армия несет потери. На уроках педагоги режут во всю. Никто не выручает. Подсказывают кому угодно, только не нам. В классах три лагеря.

Пусть не подсказывают, наши ребята будут лучше учить. Знанием заткнут всех.

ЯНВАРЬ, 29

1. Сотков потемнел и облез, как кот в кочегарке. Не стесняясь, настраивает против нас и бюро ребят. — «Меня будут исключать на пленуме, потому что Жоржка начал шпанить с «гарбузовцами». Под их дудочку пляшет, сволочью стал. Начальству ребят продает. Я это так не оставлю. Я в ЦКК пойду».

«Сотковцы» подпевают.

Ну и пленум будет!..

Первые ряды наши. Дальше «золотая середина». «Камчатка» занята «сотковцами».

За столом Жоржка.

— Назначайте кандидатуры преда и секретаря. Открывается зверинец. Зало ревет на разные голоса.

— Бахнина!

— Ходыря!

— Сотков!

— Ходырь!

— Хватит. Голоснем.

— Бахнина!

Ощетинились руками передние ряды и маленький островок в середине зала.

— Ходырь!

Непроходимая чаща рук от средней полосы до последнего «камчадала».

— Сотков!

— Меньше… Пред — Ходырь, секретарь — Бахнина. Зало радостно ржет. Штатный трепач Ходырь напуган до-нельзя.

Заикаясь и путаясь с непривычки, Ходырь зачитывает повестку дня.

— Изменения или добавления будут?

— Отбавления есть.

— Ходырь, петухом давай!

— Играй на колокольчике!

Треплется середина. На «камчатке» мяуканье, хохот и свист.

Ходырь бьет колокольчиком о стол и заливается смехом. Жоржка кричит, но его никто не слушает.

Бахнина вырвала колокольчик от Ходыря, стала перед столом, сложила руки рупором и кричит:

— Ребята, если это не прекратится, бузотеров буду записывать и список передам на бюро. Это не пленум, а..

Середина утихает, а «камчатка» рычит.

— Заткнись! Ты не председатель.

Передние ряды поднялись ежом. Несется холодное и грозное:

— Выгнать из зала трепачей!

И середина шипит:

— Ти-ше! Хватит, ребята.

«Камчатка» уже не орет, а только возится и смеется.

Бахнина, всунув Ходырю карандаш, остается за председателя. Ходырь гримасничает и сосет карандаш.

— Слово Грицке Иванову.

«Камчатка» злорадствует.

— Ага-а… Гарбузовцы уже в докладчики пролезли.

Гринина физиономия пятниста, как никогда.

— Ребята, у паровозников разработан проект…

— Вумно начинает…

— Про-ект!.. Го-го-го-гы-га-а!

— Успокойтесь, ребята, я коротко. Нас называют производственники «сосунами», смеются. Мы парились много, но мы можем, если захотим, показать себя с хорошей стороны. Литейщики уже доказали это. Несколько паровозников выдвигают на ваше обсуждение вот что — нам надо доказать, что мы можем работать не хуже производственников. Нам нужно выхлопотать разрешение и взять из паровозного кладбища самый никудышный паровоз и только своими силами отремонтировать. Если дружно возьмемся, да в ударном порядке, так дело выйдет. У нас будут модели, отливки, поковки, — свои слесаря, паровозники, столяры. Вот и все.

— Правильно! Молодцы!

— Ай да изобретатели!

— Ребята, так как у нас есть еще важный вопрос, я предлагаю это дело сегодня не разбирать, а детальней обсудить по цехам. Надо привлечь и беспартийных. Организатором выделить Грицку.

— Долой гарбузовцев!

Уже середина кричит на «камчатку»:

— Заткнитесь, а то выведем.

— Голоснем за Грицку.

— Большинство!

— Следующеее слово от бюро коллектива Жоржке.

«Камчатка» шумит. Жоржка ударяет ладонью по столу.

Стол скрипит. Ходырь испуганно косится на него.

— Кто не хочет слушать — уходи! Останутся настоящие комсомольцы. «Камчатка» бузит, а кто вы думаете заправляет ею?.. Кто подстрекает бузотеров?.. — Агитпроп Сотков! Мы пришли сегодня сюда не чикаться. Я ставлю перед пленумом вопрос серьезно. В районном комитете говорят о нашем коллективе, как о самом никудышном. Мы дождемся того, что нас распустят. Вы знаете, что один я без вашей помощи ни черта не могу сделать. А как вы мне помогали эти четыре месяца? Кто выполнял кай следует свою нагрузку? Жоржка, мол, освобожденный — пусть за всех отдувается. Получилась не коллективная работа, а однолошадное хозяйство. Поэтому на последнем бюро вопрос был поставлен так: или работаем или скажем в райкоме, что не хотим быть в комсомоле. На бюро поругались и поговорили по душам. Всю работу необходимо перестроить, а комсомольцев поставить на ноги. Зарвавшийся и обленившийся актив отстранить. У нас достаточно еще невыдвинувшихся ребят, которые желают работать.

— Не гарбузовцы-ли?..

— Да! Хотя бы они, товарищ Сотков. Посмотри, какое хорошее ядро они сколотили вокруг себя. Ребята бросили трепатню, объявили себя ударной группой и по-комсомольскому взялись за серьезное дело.

Сегодня же ставим вопрос о нашем агитпропе. Парень грамотный, работу бы мог вести, сам добивался ее… Должен бы показывать пример другим… А он устраивает попойки. Гулянки у себя на дому. Политкружки не работают. Здесь вина и моя, но я завален другой работой — верил Соткову, который все время успокаивал: «все организовал и приступаю к занятиям». Культработы совсем нет. Вместо этого он занимается склокой и демагогией… К тому же последняя пьянка с ночевкой в милиции. Впрочем, вы сами о нем больше скажете.

Решение бюро таково: снять Соткова с работы и поставить вопрос об его исключении.

Вылез из «камчатки» «сотковец».

— Ребята, вы слыхали, как пел Жоржка. Мы знаем, что они давно травят Соткова, потому что он первый восстал против гарбузовцев. Парень раз выпил, случайно в милицию попал. За это другим ничего не было, а к Соткову придираются, потому сразу и греют. Сотков больше всех имеет авторитет среди нас. Мы постановим оставить его.

— Правильно! — гудит «камчатка».

Вылез столяр из середины.

— Ребята, вообче навсегда я считаю, что здесь виновато бюро, которое не проверяло работы. Вообче и всегда само лодыря гоняло. О Соткове и говорить нечего, все знают его как подлизу. Давно надо было гнать. Вообче и всегда раз назвался активом — так подавай пример другим, а от него вообче и всегда какой пример?

— Сотков пусть скажет!

— Соткова на сцену!

Сотков держит голову высоко и надменно.

— Братишки… Может я и виноват, что раз за всю жизнь выпил…

— Врет, не раз. Я сам его три раза видел пьяным.

— Ты говори фактами, так тебе никто не поверит. Дата, свидетели… Вот что! Жоржка все время был со Мной хорошо, а когда связался с гарбузовцами, так я уже «не работаю» и чуть ли не разложился…

— Не чуть ли, а так и есть! Я был на твоих вечеринках.

— Ребята, чего вы его слушаете? Время теряем — нам же надо обсудить будущую работу. Соткова все знаем. Голоснем и баста.

— Я могу кончить, но вопрос о коллективе будет стоять в райкоме.

Сотков гордо зашагал на место.

Желающих выступать хоть отбавляй. Бахнина ловко руководит собранием. Выпустит на сцену «сотковца», а в нахлобучку ему «орателя» из середины и двойку из передних рядов. Получается хлестко. «Сотковцы» поджали хвост.

Когда зачитывается в резолюции пункт — «…Соткова исключить, предложив в трехдневный срок сдать дела Бахниной..», в зале стаей голубей взметнулись крылья рук и грянули стальным плеском.

Разведка записывала:

ЯНВАРЬ. 31

1. Наша боеспособность выявлена. На пленуме вынесена метровая резолюция. Пункты — пальчики оближешь. Соткову пропеллер.

2. Грица бегал к НШУ и вместе с ним поперся к директору паровозоремонтного завода. Выгорит дело с паровозом.

3. По постановлению пленума для ремонта паровоза создаем ударные бригады.

ФЕВРАЛЬ, 1

1. В нашем полку прибыло. Изобретатель «Тюрентий» прицепился к Грицкиной затее. Бегает с ним и хлопочет.

2. Бахнина орудует.

Созвала «агитпопов» цехячеек. Делает культпоход в Музей революции. Сегодня первое занятие политкружка. Руковод — Нинка Шумова.

Чего это Гром волынится (?) — пошел на занятие политкружка, когда там одни второгодники да первогодники. Думалось, что он шибко грамотный.

3. Чеби отшил от «обоза» Шмота. Орудует на кухне с «агитпопом жестяным», что Зиночкой прозывается. Шмот «раздутие штатов» — давно ли это?

Ясно как пуп — Чеби погиб.

Американские темпы. Дни как легкий сон. Негатив памяти не успевает все отразить, не может запечатлеть быстро мелькающие кадры.

Утром работа в мастерских, в три теория в фабзавуче. В пять кружки. С семи часов возня с постановкой. Спорткружок… кино… клуб… театр…

Вырываем часы от сна.

И все-таки что-то такое тревожит. Нину вижу мельком. Чтобы насмотреться, заглядываю на ее политкружок. Умная девчонка. Но что ж это она от меня бегает?

А ты, Юрка, от простых сводок развел в своей тетради подобие летописи. Ну и проныра. Все-таки молодец — все как на ладони.

ФЕВРАЛЬ, 3

В депо поставлено ломаное ржавое страшилище, которое когда-то называлось паровозом. Нам надо его вычистить и вылечить.

ФЕВРАЛЬ, 4

Захватываем вражеские территории. Паровозники выпросили у «ярунков» комнату. Часть «ярунков» эвакуировалась в другие комнаты общежития. В «ярунии» власть паровозников. Они присоединяются к нам, как союзная республика.

ФЕВРАЛЬ, 5

1. Паровозники жрут, как лошади — Чеби не успевает снабжать. Они не моясь просиживают с «Тюрентием» за книгами и чертежами.

2. Чеби с «агитпопом жестяным» влопались. Я всех засыплю. Как засыпались — записать нельзя.

ФЕВРАЛЬ, 6

1. «Легкая кавалерия> сделала наскок на цехячейки. Работа завалена. В бюро цехячеек много мертвых душ. Бюро обновятся второгодниками. Надо нам помочь.

2. «Тюрентий» как муха увяз в паровозное дело. Не ходит домой. Ночует с паровозниками.

3. Тах говорит, что моя тетрадь войдет в будущий музей фабзавуча.

Юрка-разведчик — «Легкий кавалерист» — редкий экспонат.

Скоро в писании Грома перещеголяю. Выпущу книжку — «Мемуары Юрия Николаевича Брасова».

Вот девчонки будут липнуть!

— Ребята НШУ с Зелениным в общежитии!

— Зови в «гарбузию».

— Здравствуйте, товарищи!.. Пришли посмотреть, как вы здесь живете… Что это, струнный кружок?

— Нет, это подготовка к войне.

Тащим их в «артистический лагерь». Слышно еще за дверьми:

— По лени, пьянке, хулиганству… Пли!

— Бах…

Открываем дверь:

— На «бурсу» в штыки!

— Ура-а-а!

На нас летит колонна свирепых бойцов. НШУ в испуге назад. Развоевавшийся Тах в смущении.

— Извините… Не думали, что появится такой враг… У нас репетиция.

У НШУ разглаживаются глубокие складки лба. Углы рта подымаются.

— Что это у вас?

— Сейчас тайна. Скоро увидите все.

Входит к паровозникам. Те плавают в папиросном дыму. В комнате от духоты готовы лопнуть стекла окон. Они так заняты, что нас не замечают. «Тюрентий» заработался вконец. Увидев нагнувшуюся фигуру НШУ над чертежами, он сует листок бумаги и бормочет:

— Свободный?.. Сделай чертеж инжектора для модельщиков.

НШУ берет листок и садится чертить., Зеленин разглядывает чертежи.

«Тюрентий» роется в бумажках и потом вдруг замечает улыбающиеся физиономии, видит, что приказал вычертить не своему ученику, а начальству.

— Это… Это я так… Честное слово вас не узнал… Думал — они.

НШУ улыбается.

— Ничего. Я привык к черновой работе. Чертеж раз взялся — вычерчу. Завтра утром вам передам. Сейчас нужно сходить в другие комнаты. Интересно вы здесь живете…

Я как гид веду их по узкому пахнущему крысами общежитейскому коридору.

Комната 5.

Девчата готовятся куда-то на вечер. «Малярничают», завиваются, пудрятся.

Комната 6.

У девчат незнакомые парни играют на гитаре и передают им карточки «почты амура».

Комната 7.

Пусто. На столе рыжий кот.

Комната 8.

Сюда переехали «ярунки». Стучим. Там какая-то возня. Шорохи и шопот. В щелках вспыхивает свет. Кто-то матерится. Через большой промежуток выглядывает растрепанная физиономия — увидев НШУ прячется опять за дверь…

Мы напором плеч открываем ее. Три «ярунка» суетятся по комнате, прячут под стол бутылки и закуску. У них в гостях две подозрительных барышни. Дико размалеванные, в мятых платьях. У одной весь глаз тонет в синяке.

«Ярунки» оправдываются:

— Родственники в гости приехали.

НШУ обшарив глазами комнату, ничего не говоря — выходит. У двери записывает в блокнот номер комнаты.

«Ярунки» показывают мне кулаки.

— Сволочь… Не мог предупредить.

Зеленин забирает неоткупоренную бутылку и сует мне.

— Это передашь на ваше бюро. А я на свободе с ребятками еще потолкую.

В других комнатах ребят — кавардак. Играют в карты. Валяются одетыми на постелях. В одной «шахматный матч» — единственный игрок играет сам с собой на нескольких досках. Грязь, мусор. НШУ упавшим голосом спрашивает в каждой комнате:

— Вы заходили в комнату 4 или 16?. Посмотрите, как там живут. Берите пример… Эх вы, молодежь…

Он опечален. Складки опять застилают лицо.

Зеленин напирает:

— Общежитие совсем без внимания. Надо врача прислать..

— Все эта загруженность… Придется наводить снова порядок, нельзя так. Коммуну какую организовать можно… А вы молчите ребята… — Нудно тянет НШУ. Видно, что ему неудобно перед Зелениным.

— Не совсем молчим…

— Мы, бывало…

Он недоговаривает, входим в кухню. Чеби и Зинка — «агитпоп жестяный», — засучив рукава, стряпают ужин и о чем-то весело болтают.

— Начальству привет! Обождите, ужин скоро. А сейчас не мешайте. Заняты.

ФЕВРАЛЬ, 9

Паровозники захватили чертежную. Оттуда рабочие чертежи идут к модельщикам. Модели к литейщикам. Отливку разбирают токаря и слесаря. Кузнецы, столяры и жестяники работают сразу по чертежам. Чудеса. Третий год забыл бузу, все заняты паровозом.

Паровозники худеют. Заударничались.

«Тюрентий» освобожден от уроков. Он все время или в депо, или в общежитии. Совсем к нам перебрался.

ФЕВРАЛЬ, 11

Райком посылал нашу «легкую кавалерию» обследовать фабзавуч Металлического завода. Там ребята счастливей. Они с первого же года на заводе. А буза почти такая же. 20 % ударников, в то из них часть только на бумаге.

Педагоги, как и у нас — из старых школ. Зато мастера цитовцы. Все по секундомеру проворачивают. Утром есть физзарядка.

Надо с нашим НШУ поговорить.

ФЕВРАЛЬ, 12

Бахнина дрессирует кузнеца второгодника в агитпропы.

ФЕВРАЛЬ, 13

Литейщики взялись за организацию производственной бригады. Записалось восемь человек. Остальные отвиливают, смеются над ними. О таких надо ставить вопрос на бюро и месткоме. Форменное «болото». Недаром бригадники их зовут «морошкой».

Морошка — болотная ягода.

От смеха дрогнули стекла окон, взметнулась пыль со стен.

Смеялись до слез, до боли в животе.

Да «как не смеяться! В обед представители «сосунков» объявили, что они составили бригаду и вызывают мастерскую на социалистическое соревнование.

— Ну и паршивцы! Придумают же.

— Вас бы, ребятки, в цирк, рыжего не надо.

— Вы меня вызовите на пиво… Кто больше выпьет, бригада или я. — Подмигнул воспаленными глазами чернорабочий с прозвищем «Мурза».

Мы — бригада «сосунков» — стоим у крана, как под знаменем, с серьезными физиономиями, изредка переглядываясь друг с другом. У некоторых нерешительная улыбка уже скользит по лицу, пригибая углы рта. Но в это время по цеху пробегает табельщица.

— Кто не вешал марки? Вешайте,

Литейщики медленно сползают с насиженных мест, комкают бумагу от завтраков. Нам мимоходом бросают обидное:

— Идите-ка подучитесь еще. Рано шуметь начали…

Даже своя «Морошка», отвильнувшая от бригады, осмелилась и зубоскалит:

— Ну и комики! Натуральные комики.

У Хрупова — бригадира нашего — от обиды 9 главах жаркая влага, но он держится. Он будет стоек, будет высоко нести звание бригадира. Вот и сейчас точно кусок ноздреватого кокса застрял в его горле, но он говорит:

— Пусть смеются, а мы будем… Я теперь все… до последнего мускула отдам бригаде.

Наша восьмерка мрачно берется за приготовления. Мы раскладываем инструмент на специальные полочки, а чаще употребляемый окрашиваем в яркокрааный цвет.

Представители «Морошки» не унимаются, их цель — истребить нас тихим хихиканьем, подковыркой. Для этого подсылают чернорабочих. Те будто случайно останавливаются, расширяют «в испуге» глаза и подчеркнуто серьезным тоном:

— В чижика играете? Разве и на работе можно? Шабаш не прооалуйте, а то поздно домой будет.

— Ай-я-яй! Что ж это у вас инструмент в крови или вареньем выпачкали?

Приносят из старого лома исковерканные бронзовые статуэтки, битые колокольчики, ломанные кресты, подсвечники…

— Вот вам еще… Только, чтоб мастер не увидел. В угол поставит.

Мы так же тверды и молчаливы, как эта горка бронзового лома. Размериваем землю, разбиваем на квадраты, раскладываем подмодельные доски.

Завтра утром мы начинаем.

Хрупов во всеоружии — блокнот, карандаш, секундомер.

— С музыкой что-ли часы? — протягивает руку чернорабочий «Мурза».

— Не мешай. У тебя от пива в голове музыка.

«Мурза» не отстает.

— Вы бы с кукушкой часы завели, те антиресней.

Хрупов не слушает.

— Подшипник будем формовать четверкой… Становись!

Без возражений, как бойцы, становимся у подмодельных досок.

— Первая четверка… Начи-най!

Проворный Тюляляй быстро укладывает модель, накрывает опокой… Засеял землю, затрамбовал и подвинул по салазкам доску к Киванову… Потребовалось на это две минуты.

Дальше в блокноте стояло:

Киванов — приглаживание и формовка верхней опоки — 4 м. 10 сек.

Гром — выемка модели — 2 м. 30 сек.

Тропкин — прорезал литники, накрыл опоку и замазал за 3 мин.

Всего 11 м. 40 сек.

Приблизительно на каждого выходит по три минуты. Хрупов запись ведет дальше:

— после первых двенадцати минут — каждые три минуты дают подшипник.

— каждый час 14 подшипников (9 минут перерыва).

Для равного распределения времени Тропкину прибавляется приглаживание формы, а Грому в случае чего небольшая починка.

Подготовка к работе по-новому отняла уйму времени. Вторая четверка к обеденному гудку успела отформовать только пару сложных клапанов.

Производственники хлопают Хрупова по плечу:

— Слабо состязуетесь!

— Эх, вы, фордовцы! Бить вас некому!

Мы не унываем. Толпимся у раковины, брызгаемся и сегодня уже смеемся. У нас уверенность, что к вечеру мы перевыполним норму одиночек.

К шабашу девять шеренг квадратных опок заняли весь угол мастерской и как голодные птенцы разинули прожорливые глотки литников.

— Поди, десять потов согнали, чтобы нагнать?

— Эй гляди, сосулька с носу капнет! Заработался, не чуешь! кричат соседи. Теперь мы имеем право огрызаться:

— Не гордитесь тем, что у вас песок сыплется, от него пыль в мастерской.

На следующий день опочные ряды строятся быстрей. Контрольная четверка, набив руку, формует подшипник в восемь минут. По две минуты на каждого. В 46 минут (14 мин. перерыв) 20 подшипников. Четверка, работающая на сложных клапанах, выставляет по пятку в час.

В цехе тревога.

— Вот шпана, собьют расценки!

— Нужно сказать, ведь сдуру…

Подозвали Хрупова.

— Вы что, ребятки, делаете?

— А мы вызвали…

— Вызвали, вызвали… А кто принимал вызов? Потом сами захнычете.

— Так вы же смеялись, продолжайте, смейтесь, нам не обидно.

— А мы вот чем посмеемся.

Глухов поднес к носу Хрупова громадный, похожий на чайник, кулак:

— Скажи своей шатии, чтоб знали.

— Только за этим и звали?

Хрупов сжал зубы, быстро повернулся и запылил в свой угол. На Глухова обрушились:

— Для чего к парню пристал? С ним нужно по-хорошему… с подходцем нужно…

— Я с подходом и говорю: — коли срежут расценки, всем рожу растворожу.

Ворчит Глухов, набивая ногами опоку:

— Я им старой обиды не забуду.

Мы усердней двигаем опоки по самодельному конвейеру и подгоняем друг друга.

— Жми, ребята. Подшипники для паровозов нужны.

Неуклюжий немец, мастер Хеиц, долго следит за нашей работой… Сплевывает длинную слюну и, закурив сигарету, отчеканивает немецким акцентом:

— Хорош! Я вам буду присылать новые подмодельные доски.

Хлопает Хрупова по плечу.

— Зер гут!

Мы сияем и нагоняем темпы.

Мастер вызывает к себе нашего бригадира. Хрупов занят проверкой работы нового заказа. Иду я.

Конторка завалена грудами синих свертков чертежей и моделями. Хенц сидит в кожаном кресле. Перед ним лист заказов, на который сыпется пепел с угасшей сигареты.

— Вы видал заказ у Балаша? Пятьсот штук большой батареи для паротепления. Месяц срок. Хороший надо работник. Все лучшие заняты. Балаш очень медленно умеет работать.

Хенц не любит этой спешки. Об этом говорит раскрасневшееся лицо, обросшее бесцветной щетиной. Он сосет безжизненную сигарету.

— Я думал пробовать вас… Вы умно работает. Только молодой у вас люди.

Я молча чиркаю спичку и закуриваю. Хенц свирепо сосет свою сигарету… Просит спичку, но промокшая сигарета не принимает огня. Он сплевывает её и закуривает мою папиросу.

— Вы должен сказать свое слово.

— Мы возьмем. Завтра отольем пробные,

Хенц еще задумывается… Вынимает кружевной платок, И точно с потом смахивает свои сомнения.

— Да… Я поручай ее вам,

В цеху, как по радио, передача:

— «Сосуны» батареи формуют.

— Балаш, держись — конкуренция.

Балаш озабочен.

— Что выкидывает немецкая образина!.. Работу четвертого разряда ученикам дает. Надо посмотреть, как они запаривать ее будут.

Балаш маячит над нами и качает головой:

— Эх вы, ослята долгоухие. Надо же быть барашками, чтоб за такую работу взяться. У меня и то половина браку отливается.

— Попробуем, Балаш. С обеда приходи панихиду служить.

Он безнадежно машет рукой и уходит.

Сидит Балаш над опокой, а работа не клеится. Нужно примочить — он припыливает, не зашпилив форму, модель разбивает. Тошно смотреть Балашу на нас, а еще тошнее на стариков, что у третьего крана работают. Там Литкин свою бригаду «старых хрычей» в «фордовцев» превращает. Разбил на звенья, по четверке в звене и новые подмодельные доски потребовал.

Балаш пьет из бака подкисленную воду — не помогает.

— Что, Балаш, нездоровится?

— Да-а… чего-то в горле… желудок Немного.

Он разбивает ногой начатую формовку и идет к нам.

— Ослята… Хотите, помогу для первого раза.

— Ну-ка… разве не так?

Балаш устанавливает модель, показывает, как лучше набивать форму, намечает место для литников и выпара.

— Вот так и зашпаривайте.

Потом еще несколько раз подходит, кое-где поправляет… Ползает на коленях, плюет на карасик и подмазывает землю — форму ровняет.

Формы строятся как из-под штамповки.

В цехе удивляются:

— Что-то Балаш раздобрел. Такой скритяга и вдруг — нате.

Утром на нашу бригаду обрушился пушечный гром. Не гром, а хуже: шопот, разговорчики, ухмылочки на лицах производственников.

— Подкачали «сосуны». Хи-хи…

Разбираем вчерашнюю отливку, а на ней кресты мелом и надписи «брак», «недолив». Стыдимся смотреть в глаза Хен-цу. А тот изображает невозмутимость.

— Мала отдушина. Литник надо толще. Думать надо лучше.

Снова принимаемся за формовку…

Пришел старик Литкин. Подбадривает:

— Подыми, ребята, носы, чего там! Наше дело темное. Ко всему привыкать должны. Только подальше от Балаша. Хитрюга парень.

Литкин сел на опоку… Задымил трубкой.

— Я, ребятки, к вам за делом. Тогда вот над вами посмеялись. Все-таки поговорил я с нашими. Как видите, тоже обригадились. Дело серьезное и интересное. От вас кое-что перенимаем, а вы может от нас что… Так и пойдет… Тут дружней надо. Вечером поговорить собираемся. От шишельников тоже придет. Выберите кого-нибудь. Я уж и в комиссию об этом заявил…

Зашел и Балаш:

— Неудача, говорите, получилась? Ну, что ж, беда поправимая. Перелить — и делов-то всего… Э, да что ж вы литники-то по-иному заправляете? Так совсем запоретесь. Дай гладилку, подправить надо.

Протянул было руку, но Хрупов, нагнувшись, хмуро сказал:

— Вали к своей опоке… Обойдемся без помощи.

После работы, когда все мыли руки, подошел к Хрупову

Балаш:

— Поговорить надо с тобой.

— О чем?

— О деле.

— Говори… Я слушаю…

— Разговор длинный… Зайдем ко мне…

— Я занят, сегодня у нас последняя лыжная вылазка.

— Лыжи обождут… И гордиться нечего. Чуждаться старшего товарища негоже. Зайдем-ка! Дело общее..

Пришлось итти.

Мы укладываемся спать. Юрка возвратился со слета «легкой кавалерии». У него возмущенная физиономия и злые, как горячие угли, глаза. Он стоит передо мной и не может сказать слова. Сует свою тетрадку.

ФЕВРАЛЬ, 16

«Бригада литейщиков крепка и упорна, как их отливки. Бригадира вырастили на все сто. Бригадир из бригадиров. Каждый шаг — победа. Орден бы ребятам закатить за такое упрямство. Далеко пойдут».

Записки не плохи. В чем же дело?

— А злишься почему? Узнал сегодняшний провал?

— Не узнал, а увидел. Я столько хвальбы закатил, а он, пьянчуга, а может и враг наш… стоит у Домпросвета и… пачкает кровью афишу и орет на всю улицу — «Я продаюсь… За пару пива меняю всю ударную…»

— Ты, Юрка, сам-то не пьян? Кто кровью пачкает?

— Кто… Ваш бригадир из бригадиров… Иди покупать к нему за рюмку водки бригадирство… Он бригаду и ударничество продает… А вы слепые, как совы. Выдвинули «лучшего»! Недаром сегодня на мель сели.

Молча одеваюсь и лечу к Домпросвету.

На пустой улице, у полотняной афиши стоит Хрупов и бьет ее головой… Осыпаются белила. Он плюется и бормочет.

Хватаю его за шиворот и дергаю на себя.

— Ты что делаешь?

— В… Веди в милицию, Мне все одно… Я жулик… рецидив…

Я его безжалостно трясу.

— В… вой… ста… а… ал..

Хрупов смотрит мне в лицо… Г лаза испуганно расширяются… Он с силой дергается, падает на ледяную панель и ползком удирает.

Догоняю.

— Ты почему пьян? Пьян почему?

— У Балаша… — Он подымает окровавленную руку и бьет ею в свою грудь. — Я прохвост… продажная шкура, был у Балаша…

Тащу эту бессмысленную тушу в общежитие. Забинтовываю порезанную руку.

— Гром… отпусти меня домой…

— Засохни… До утра никуда не уйдешь. Утром на работу. С пьяным не хочу разговаривать. Вот тебе табуретки — ложись спать.

Хрупов покорно снимает тужурку, кладет на поставленные в ряд табуретки и укладывается.

Я также возмущен и ничего не понимаю, как и Юрка. Мы потеряли чутье. Он же, по нашему мнению — лучший из литейщиков.

Потушен свет.

Тишина.

А мне не спится, хоть руки кусай… На Хрупова падает через окно свет уличного фонаря. Он лежат темным непонятным и враждебным комом. Лежит без движения…

Где-то из незакрепленного крана в раковину падает вода… пульк… кап… кап… пульк… Звуки идут по коридору, просачиваются в комнату… Кап… кап… пульк… Точно в череп гвоздь вбивают… «кап!.. кап!.. пульк!..

Хрупов поворачивается, под ним трещат табуретки… Слышно глухое падение тела… Напрягаю глаза… Темнота. Вставать не хочется.

Мое одеяло царапают чьи-то руки.

— Гром… чш… ш… я… я… не пьян… я все…

Хрупов грузно садится на койку и дышит в самое ухо.

— Я не хотел к Балашу… Он мне одну малюсенькую стопочку… Говорит: слабая, пей, не обижай… Я не хочу пить… Я с батькой не пью… Он умаслил… Только две стопки… а потом они сами начали в меня входить… Смешно. Комод как утка топчется, а Балаш на каждое ухо…

Хрупов совсем навалился на меня.

— «Работа, сам понимаешь, выгодная. Два с полтиной штука. Надо с умом работать, чтоб расценку не сшибить. Я так: — сформую штук шесть, парочке земельки подмажу. Мол, работа трудная, всегда брак. А ваше дурачье по 30 штук закатывает. Этак и до целкового расценку можно догнать…»

Хрупов мнет мою подушку.

Я не хочу два с полтиной… не хочу больше водки, а он пихает стопку и усами мочит уши: «Вмазывай к литникам земельку, чтоб ее по форме разносило. А когда от «сосунов» твоих заказ отберут, я попрошу, чтоб тебя на пару со мной работать поставили на сдельщину… понял?..» — Зачем портить? Только’ сволочь портит… а он все свое: «Э-э… Чудила… Наше дело маленькое, заработать чтобы… Работа хорошая — мешок с монетой. Брось дурь-то!» По комнате топтался комод… Я разбил руку и все безделушки на комоде… А потом помню, от тебя бежал… Гром, я хочу домой… Пусти домой…

ФЕВРАЛЬ, 18

1. У литейщиков последняя отливка удачна. Двадцать восемь батарей из тридцати отформованных. Бригадира перевыбрали. Хрупов наш парень… Просто в поганые руки на один вечер попал. Дело Балаша передано в фабком…

2. Толковали с НШУ о фабзавуче: он загнул насчет коммуны. Говорит: «У нас есть начало. Я отпущу 500 рублей, устраивайтесь. Сделайте все общежитие коммуной».

— Ну, Чеби, держись, все на твою шею. Растратишь или ляпнут — я здесь не при чем. За всем не уследишь.

ФЕВРАЛЬ, 21

В общежитии запись в коммуну. Записалось 38 человек. 39-ый — «агитпоп жестяный». Она от мамаши переезжает в общежитие.

Остальные не хотят. Гонят со списком. Шмоту даже по уху смазали. Кустарями-одиночками хотят киснуть. И пусть тухнут со своими сундучками.

ФЕВРАЛЬ, 22

У Шмота обнаружены признаки стихоплетства. На бумажках черновики:

А вот это пришлось декламировать для всех:

— Ты ведь парень складный,

Шмот бегает и вырывает их из рук. А потом как брызнет плакать! Ну и поэт! Молодец, сукин сын.

ФЕВРАЛЬ, 26

«Кустарей-одиночек» оттеснили в задние комнаты.

В передних коммуна.

(Во какое слово смачное.)

Чеби завхоз. На пятьсот целковых всякого барахла накупил. Старые книжки и банки от сахару — в утиль-склад отправил.

Мы самоварничаем.

«Агитпоп жестяный» — зав культурой. Девчата произвели генеральную чистку комнат. Не вымывшись и не сняв спецовки, лучше не входи — заклюют (Советую, сам испытал.)

Гром проводит утреннюю зарядку. У него на столе будильник. Будит чуть свет и тащит всех в бывшую «гарбузию», превратившуюся в «зало имени шести гарбузовцев» (ах, эта другая комната, лучше бы нам жить в «гарбузии»; тут каждый гвоздь свой в доску).

— Становись!

И пошел: — «Руки за голову… Вдох… выдох..»

А там Чеби прикатывается:

— Мыться! Завтрак готов!

В ванной две кабинки с душем. Плескаемся. У дежурных столы накрыты.

(Выкусил Гром — не хуже твоего загнуто.)

Юрка — работник районной «легкой кавалерии». Тетрадь осиротела. Забросил. Серьезности и солидности за месяц накопил столько, что хоть отбавляй.

— На пустяки время нечего терять. А я бы тебя на две лопатки по писанию уложил бы.

Говорит с акцентом активиста. Настоящий прокурор. И это Юрка — пронырливое трепло — Юрка!

Что дальше будет?

Ночью кричали и плакали от любви коты. В открытую форточку врывался влажный, взволнованный ветер.

Утром сорвались сосульки и, звеня, полетели вниз.

Грица, Чеби и Юрка проснулись без будильника. Ошалело вертели головами.

— Ну и сны…

Чеби потрогал бороду и обрадовался.

— Ребята, бриться уже пора.

Он достал обрубок бритвы. Бритва толста, точно ее сделали из топора и куца, как заячий хвост. Наболтал в кружке мыльной пены.

— Подходи скоблиться!

Бритва, как щербатый резец, сдирает мягкий пух с лица, оставляя кровавые следы.

Шмот спит. Во сне он гогочет и что-то сосет.

Захлопали двери в других комнатах.

— Чего они так рано вскочили. Только через час задребезжит будильник.

В комнатах глухо разговаривают, смеются. Кто-то выскакивает в коридор и радостно кричит:

— Весна!

Соседняя комната отозвалась хором:

— Весна!

За ней другая, третья…

— Весна!

— Весна!

Девчата громко декламируют:

— Идет, гудет зеленый шум…

Мы становимся над Шмотом, набираем воздуху и кричим во все легкие:

— Весна!

Шмот от неожиданности упал с койки, но, взглянув в окно, вскочил и запрыгал в одних трусиках по комнате, дико крича:

— Весна! Елочки зеленые, весна.

На физзарядку девчата вышли в белых трусах и майках. Выстроились и захохотали… Смехом заразились и мы… Неудержимый смех захватил все общежитие, сорвал физзарядку, мешал завтракать.

На улице гомон.

Солнце вселилось в каждую каплю. Звонкая капель буйствует, шумит, затопляет панели. Комкает бумагу, мусор, щепки и журча уносит в неумолимом потоке.

Булыжник мостовой вылез на поверхность и купается вместе с воробьями в цветистых лужах.

Нина хватает меня под руку:

— Гром, не надо на трамвае — идем пешком… Времени много.

Солнце в Нининых глазах, зубах, в смехе.

Теплые капли брызг серебряной чешуей садятся на ее чулки и мои брюки. Рваный сапог жадно чавкает теплоту луж.

— Ну чего ты смотришь? Точно в первый раз увидел. Ну да, с тобой, пешком и под руку.

Бегущие трамваи по-весеннему ярки. Они уже по-летнему мчатся с раздувшимися занавесками.

— Ты думал, что я на тебя не хочу смотреть. Рассердилась. Разлюбила… Ходит надутый, показывает вид, что не обращает внимания… Я ведь нарочно. Нам нельзя же было расползаться парочками. Все ребята были вместе… А теперь весна. Попробуй, удержись.

Как хорошо бьется весной сердце.

Это сначала проносится по всем комнатам шопотом. Пугает всех, тревожит.

— Просмотрели.

— Прошляпили.

— Зекалки залепило. Вьюшками клопали.

Ведь в Юркиных записях была сигнализация, но все внимание было обращено на другое.

Над нашей коммуной разразился первый гром весны. Общежитие закипает от ливня слов, советов, предложений.

— Чеби — наш завхоз — староста гарбузовской комнаты… Даже страшно выговорить… Задумал жениться!

— Ребята, оркестр сюда! Даешь похоронный марш.

Чеби спокоен и важен.

— Тебе девятнадцать лет только стукнуло.

— И ей столько же.

— Твоих девятнадцать и Зинкиных девятнадцать будет тридцать восемь. Маловато, Чеби.

— Хватит.

— Ты подумай только, шут гороховый, тебе придется от нас уходить.

— Не придется. Оставите.

— Чеби, подожди года два.

— Уже поздно.

— Ну как это мы проглядели?.. Придется теперь очищать комнатку для бутафорий и вселить женатиков.

— Куда же бутафории? Черти, не могли попозже.

— Мы обождем… К выпуску вечер закатим.

— Наконец-то на уступки пошли.

— Ребята, пока не поздравляй их. Может раздумают. Вот лафа будет!

Белые ночи.

Ребята вечером чистятся, моются. Дома не удержишь.

Юрка притащил упирающегося Шмота. У того галстук на голой шее. Брюки по-краснофлотски выглажены под матрасом.

— Придется Шмота привязать к койке. Чтобы вы думали? Иду я по улице и вижу у ворот парочка. Заглядываю — Шмот с какой-то микробой… Я цапырь и сюда. Держите, а то опять убежит. Чего хорошего, тоже вздумает жениться.

Юрка привязывает рвущегося Шмота к себе, уговаривает и караулит. У Шмота горят глаза.

— На улицу. Мне надо на улицу. Доктор велел чистым воздухом дышать.

Шмот, наконец, успокоился и привязанным «заклевал» на табуретке.

На улице задели… «Девчоночьи голоса звонки и вызывают тревогу. Юрка, забыв все на свете, отрезал от себя веревку и ринулся вниз во двор.

Шмот спокойно улизнул.

Бутафорию для постановки заготовил модельный цех. Краска высохла.

Генеральную репетицию проводим на сцене клуба.

Билеты посланы на завод и розданы в фабзавуче. Будут рабочие и все начальство. Придут батьки, мамаши и наша братва. Завтра в этом зале будет по три тысячи глаз и ушей.

— Ребята… Забыли самое главное — как называется наша постановка? Это не пьеса, не живгазета, не оперетта…

— А и правда, как же без имени?

— Назовем — «Наша жизнь».

— Старовато. Надо покрепче что-нибудь. Громкое, интригующее.

— Есть! Есть!

Бьет в ладоши Бахнина.

— Ну?.. Ну?..

— Товарищи, сейчас весна. Она все громит, переворачивает, разносит, чистит, освежает…

— Да ты не агитируй за советскую власть. Ближе к делу.

— Тоже самое должна сделать и наша постановка. Предлагаю назвать ее: коллективная постановка… и здесь влепить два крепких слова «Правила весны».

— А не лучше ли назвать: — «Весна в фабзавуче».

— Нет, это похоже на фокстрот «Весна в Париже».

— Итак, мы идем с весной нога в ногу и устанавливаем свои правила — правила весны.

Через ломанные ворота пролезаем ордой с гитарами, песнями и шутками в сад.

Мы с Ниной удираем от ребят в самый конец сада. Садимся на мшистую сырую скамейку и прислушиваемся.

Тяжелые, темные ветви деревьев шевелятся от напора прибывающих соков. За забором качается белый ненужный фонарь.

— Как тебе нравятся наши женатики?

— Жуть. Чеби первый поднял руки, расстаял и сдал гарбузовское оружие — свободу. Он теперь как мокрая кошка.

— А ты бы не сдал? При чем тут свобода?

— Нет, я еще хочу драться, работать… Чорт знает чего хочу натворить, хочу быть с ребятами. Ни за что не полезу в одиночку женатика. Прилипнуть, расслабнуть и киснуть… Смешно — недавно шпанил, не набрался еще серьезности и вдруг — муж.

— С последним может и я согласна, но работать он сможет и жить с ребятами будет. В этом ты не прав и вообще туман наводишь.

— Одиночка женатика умеет засасывать. Ты читала в книгах, журналах, газетах…

— А нам нужно сделать все наоборот. Мы вытащим и сюда свои правила. В жизни для этого нет ни рамок, ни шаблонов.

— А все-таки попробую Грицку отговорить.

— Попробуй.

Мы шагаем тесно, рука в руку, через кусты, через поросль сухих прошлогодних трав.

— И в жизни так же надо шагать.

— А что делать, если любишь девчонку в восемнадцать лет?

— Удирай или люби.

Оба смеемся.

— Смешная штука. Об этом наверно думали ребята и несколько веков тому назад… Старики уже опытны.

— Для стариков — старое, для нас — наше. Вон как поют ребята.

— Идем петь. Нехорошо отрываться. Еще договоримся до чего-нибудь.

Хлопают двери. Клуб как губка впитывает новых людей.

В комнате отдыха у вывешенных стенгазет говор. Нами выпущен экстренный номер, посвященный вечеру.

Артисты в волнении пожирают неимоверное количество леденцов, закупленных хлопотливым Грицкой для прочистки горла.

Музыканты в синих блузах с коричневыми воротничками и нарукавниками. Они садятся перед сценой и ударяют по струнам.

В атмосфере — напряженность. Зрителей настроили стенгазеты.

Из четырех дверей в зало текут человечьи ручьи и заливают пестротой одежд стулья.

— Ребята, держись… Все на месте?.. Проверьте еще раз.

— Гром, посмотри, как бьется.

Нина придвигает руку к груди. Не понять — то ли у ней сердце откалывает казачка, то ли оно хочет оторваться от вен и артерий, пробить грудь, чтобы показать свое великолепие.

— Третий сигнал! На места! — по-морскому отдает четкие приказания Тах.

— Занавес!

Таратория передовицы проходит гладко. Она только вводит зрителя в фабзаячий мир. Колонну передовицы провожают аплодисментами. Даем сценки в мастерских и классах…

В жерло зала вселилось тысячеглазое притихшее животное, которое точно приготовилось к прыжку, а сейчас следит за малейшим движением впереди. Потом это животное распадается на части. Одна часть шепчется и передает в полголоса:

— Это наш мастер. У нас всегда так.

— И не ваш, а наш.

Где-то сзади глухое ворчание.

Артисты старательно изображают своих мастеров и педагогов, сидящих здесь же в зале, имитируют их голоса, движения, выходки. Что с ними творится?

Зал оглашается одобрительным смехом. Голос из гущи голов:

— Вот это в точку! Дядя Митя и никаких гвоздей.

Артист старательно проводит урок дяди Мити. Вдруг в конце зала вскакивает живой дядя Митя.

— Наглость! Безобразие… Я требую увольнения. Я в суд пойду!

Выкрикивает он от волнения несуразицу. На него шикают, успокаивают. Дядя Митя взбешенный вылетает из зала. За ним подымается еще несколько фигур и демонстративно топают к дверям.

— Что, заело?

— Давай, ребята, жару! — несется из мест, отведенных для производственников.

— Враки! Долой со сцены! — надрывается группа «сотковцев».

— Замолчите! Тише!

— Ти-ше-ша!

Артисты выжидают. Дно зала кипит, шипит, лопочет… Наконец успокаивается. Артисты продолжают играть. В перерыве все клокочет. Разговоры, ругань, смех.

Меня ловит наш мастер. Его крупная физиономия расплывается, глаза масляные, круглые. Он навеселе.

— Молодец! Я знаю, это твоя работа… Бьешь ты меня…

— Мы коллективно…

— Брось, чего там… Я все равно ухожу на старый завод… Не умею с вами… Правильно делаете… Так и надо. Ты сиди, смотри, а они тебя в морду… Идем, угощу.

Он тащит в буфет и поит лимонадом.

НШУ окружили педагоги.

— Это возмутительно… Это компрометирует.

— Товарищи, при чем тут я? Вас по-одиночке, а меня за все бьют.

НШУ начинают штурмовать производственники и своими плечами отжимают меня прямо к «Тюрентию», окруженному паровозниками.

— Как изобразили — я так сам себя узнал. Это очень искусно.

«Дыр-доска» и математик забрались на сцену ругаться с Тахом. Тот отбивается и выводит их в зало.

— Не я же писал! Это их творчество.

Начинаем вторую часть. Показываем самих себя такими, какими нас сделал фабзавуч и какими мы могли бы быть.

Здесь стихи, песни, музыка. Заканчиваем приемом нас на производстве. Ударной работой. Под бурную овацию уходим живым паровозом, который скоро отремонтируем.

Пора бы начаться зачетам в фабзавуче, а о них не думают. У администрации, педагогов, мастеров — тревога и беготня.

Паровозоремонтный завод — наш батька — прислал бригаду рабкоров для обследования.

Пришли райкомовцы.

Заседания.

Проверка учебных планов.

Юрка носится со своей «легкой кавалерией». Третий год занят ремонтом паровоза.

Первый и второй год рады временной передышке.

Юрка, захлебываясь, рассказывает»

— Крику, шуму сколько было на заседании комиссии… Человек десять снимут с работы, некоторых переводят в другие школы. Нам дадут цитовцев… Завуча и НШУ снимают с работы.

— Здорово! Кто бы мог подумать!

— Ничего не попишешь — правила весны.

Солнце влипло в стены, в окна, в утоптанный, двор фабзавуча.

У ребят десятиминутный перерыв. Они высыпают из цехов и греются на бревнах, на скамейках. Первогодники носятся по двору, поддавая деревянный обрубок вместо футбольного мяча.

Новый мастер литейки — цитовец. Он выстроил второгодников и проводит упражнения с дыханием. Мастер кузницы Палыч осиротело бродит около них, поглядывает, садится в тень на угольный ящик и отбивает счет ногой. Когда те кончают, он обращается к цитовцу:

— Кузница с литейной всегда хорошо жили. Возьми в следующий перерыв моих ребят заниматься «вдохом-выдохом», а то я не умею, испортишь им еще чего-нибудь.

— Можно. Строй только сразу же после сигнала.

Из проходной выскочил Юрка. Он возбужден, вспотел и задыхается от бега.

— Юрка!

Не слышит, скачет через три ступеньки наверх к НШУ.

Перерыв кончился. Цеха начали шуметь, стучать, визжать.

Юрка летит от НШУ с грохотом — искры брызжут из-под каблуков. Ноги соскальзывают со ступенек… По ступеням скользит и считает их — спина. И так до самой последней ступеньки. Вывалявшийся Юрка морщится и трет спину.

— Кто тебя так?

— Сам… Гром, где у нас кричат?

— Кто кричит?

Юрка не слушает, прется в литейную, там берет самодельный рупор, вставляет в отдушину вентиляции и передает:

— Слу-шай! Передают паровозники! Сейчас остановятся моторы, станки, все выходи во двор! Идем в депо! Сегодня пробный пробег нашего паровоза. Ура, ребята! Ура!

Надрывается в рупор Юрка.

Литейщики первыми подхватывают.

— Ура! Ура!

Ни с того ни с сего начинают качать Юрку. Трубы вентиляции приносят глухой шум из других цехов.

Во дворе кипение — второгодники и первогодники ловят третий год и качают. Ошалелый Шмот бьет в колокол.

Ворота разинули свою пасть.

— Строиться!

Но разве удержишь? — Вырвавшиеся бегут наперегонки к ремонтному заводу.

У депо стража из паровозников. В середину не пускают.

Жоржка влезает на погнутый котел и закатывает «речу». Его не слушают, стараются заглянуть в депо.

Заводской гудок густым басом ревет обед,

— Расступись! Выводят!

Из темной утробы депо вырастает глазастый, сверкающий свежей покраской, живой, дышащий паровоз. Он украшен зеленью, флажками, бумажными цветами.

— У — гу — у! — приветствует он собравшихся и останавливается. Ребята облепили паровоз со всех сторон. Лапают и гладят его начищенные масляные части.

— Эти краны я отливал.

— Это наша поковка,

— Мы с Колькой модель делали, а потом уж литейщики и токаря…

— Вон наш конус!

Каждый ищет свою частицу в паровозе.

Грицка лазает под колесами с масленкой. Он еще раз просматривает и так засмотренные части. Грицка сегодня будет помогать машинисту вести паровоз.

Высыпали из мастерских производственники.

Семафор поднял руку. Путь свободен. Грицка карабкается на паровоз и дергает ручку свистка.

— У-гу-у-у! Всего хорошего-о-о!

Выплевывая пачки дыма и забрызгивая ребят свежим паром, паровоз махнул кулисами раз… два… колеса послушно завертелись…

Паровозники, вложив в старую песню новые слова, грянули ее и замахали с тендера кепками.

Снизу десятки кепок полетели вверх. В прискочку с выкриками ребята бегут за паровозом. А с него несется:

Паровоз развивает скорость и скрывается за собственным дымом глотать километры пространства.

Ручейки нашего детства влились в бурную реку фабзавуча, через месяц вынесет нас в море жизни.

Через месяц нас выпускают на фабрики и заводы.

Республика получит коммунистов-ударников, мастеров, агитаторов, и, — (как ни жалко) в придачу несколько рвачей, прогульщиков и тихих мещан, процент брака твердый и здесь.

Нашу реку задерживали закостенелые шлюзы старинки. Наши воды прошли по загрязненному руслу. Мы много унесли ненужного с собой. Новые потоки будут чище.

Сейчас, захватив улицу, мы идем со своей постановкой на районную конференцию фабзавучей.

Мы очень шумны, в нас молодость — весна.

Нина с Бахниной забежали вперед. Они стоят у шеренги пахнущих тополей в новой улице и восторженно кричит:

— Смотрите, ребята, как надулись почки. Они сейчас лопнут и забрызгают нас соком…