Правило Рори

Часть вторая ЗОНА СВОБОДНОГО ОГНЯ

Рори Инч в третий раз обогнул дом Сэйерса, не боясь, что хозяин его заметит, – окна темны и свет не пробивался сквозь опущенные жалюзи. «Сэйерс спит, – думал Рори, – а он работает». Теперь Инч знал все подходы к дому, куда можно попасть, если пересечь газон позади дома, какие строения примыкают к владениям Сзйерса слева, какие справа: ограды здесь не водились, и с участка Сэйерса можно без труда перебежать на соседние.

Подбирался дождь, тучи в ночи не видны, а звезды не успели зажечься, и, если бы не первые капли на лобовом стекле, по небу и не подумаешь, что вот-вот хлынет, – темень, и все тут.

Настроение Инча ухудшалось вместе с погодой, Рори опустил стекло и стал вдыхать предгрозовой воздух. Подумал о Треворе Экклзе, он не нравился Рори в последнее время. Отчего есть такие, как Тревор, не соприкасающиеся непосредственно с опасностью, и такие, как Рори, выполняющие тяжелую и грязную работу, пусть за приличное вознаграждение, хотя Тревор оставлял себе много больше, чем доставалось Рори? И Барри Субон наверняка припрятал дома не один десяток золотых перстней, да и вообще не испытывает недостатка в средствах. У него даже золотых кредитных карточек в бумажнике чуть ли не десяток.

Рори давно работал на Тревора, и за истекшие годы вызрело мнение: во-первых, его использовали без его собственного ведома; во-вторых, обманывали, здорово не доплачивая; в-третьих, похоже, впереди – большая беда как расплата за все, что творил Рори по наущению Тревора Экклза. Давным-давно Тревор выудил Рори из подзаборной грязи, отмыл, обсушил, преподал «науку», убедил, что слава костолома бандитских кварталов не слишком удачное помещение капитала и что вместо ежедневных мордобоев лучше раз в полгода провернуть крупное дело, урвать прилично и залечь в хорошо обставленном доме с набитым холодильником или раскатывать на дорогой машине на рыбалку, подготавливаясь к очередной вылазке и зализывая раны, если такие случатся.

«Ты человек необыкновенный, запомни, – внушал Тревор Инчу, – твое ремесло не для слюнтяев, а для мужчин, – Тревор поправил челку, – для мужчин из стали и бетона. Не забивай голову ерундой, работа, такая или другая, самая чистая и честная – ха, честная! – всегда сделка. Посуди сам, досталось тебе дело, можно обкатать его, приспособиться, главное – вырвать работенку, и ты вырвал! Что еще нужно? Все дело в деньгах».

Рори безучастно наблюдал, как капли на стекле становились гуще и пухлее, сливались в струйки, сбегали на капот – полило всерьез. Крыша машины уже гудела от тугих потоков, будто швыряли горох пригоршнями. Мог ли Pap и уйтн от Тревора? Задача… Тревор умел выколупывать изюм из булки – отыскивать перебежчиков и расправляться с ними, но даже если б удалось обмануть крыс, кротов, вонючек Субона – как их там еще величают, соглядатаев, сделавших подлость ремеслом? – и тогда Тревор незримо управлял бы Инчем. Рори ничему не научился за эти годы, кроме скрытности, умения, обложить жертву и кинжальным выпадом – без кинжала, ясное дело, но способом, всякий раз наиболее подходящим к случаю, – расправиться с ней. Рори привык к своим машинам, к обстановке квартиры, к возможности в долгих паузах между делами жить размеренно, как и подобает удачливому человеку, сумевшему устроиться так, чтобы иметь все.

Все дело в деньгах.

Тревор знал, что нет надежнее пут, и не забывал каждый раз набавить, не забывал о подарках – вроде случайных, от полноты души, вознаграждая редкие умения Инча. На тридцатилетие и затем на тридцатипятилетие он отправил Рори в Европу отдыхать, по-королевски отметив за счет «Регионального центра приверженцев учения Кришны» юбилеи Инча.

Стальной трос, которым, похоже, все крепилось в душе Инча, за эти годы поизносился, вроде бы начал перетираться; Рори не раз видел в порту на погрузке, как лопались железные вервия, отлетая в стороны со страшной силой, перерезали людей пополам или калечили навсегда. Трос внутри Рори перетирался, он чувствовал это все отчетливее с каждым годом работы на Тревора и боялся: когда же рванет внутри, обдирая царапающими концами металла до крови?

Такое не выложишь кому попало, не признаешься, да и слов-то таких Рори не находил, чувствовал только паскудное ощущение непрекращающейся тревоги, усиливающейся, не отпускающей ни на минуту.

Рори подумал, что Сандра не спит и ждет его или гладит его богатырские брюки, в которые можно воткнуть пару Экклзов и еще Барри Субона вдобавок. Мелкота.

Он выждал, пока водянистая муть впереди зазеленела разрешающим светом, и отпустил ручник. «Броико» двинул плавно, будто понимал, что сейчас трясти хозяина – все равно что расцарапывать ему душу металлической проволокой разлезшегося внутри троса.

Дальше Рори не размышлял, механически фиксировал знаки, притормаживал у переходов и радовался, что голова внезапно опустела, словно струи дождя, колошматившие по крыше и лобовому стеклу, неизвестно как проникли в голову и промыли ее дочиста.

Рори загнал «бронко» в гараж, полюбовался блестевшей крышей машины, поморщился, увидав подбой грязевых пятен понизу, шлепая по лужам, побежал к подъезду.

Открыла Сандра, Рори не успел вставить и ключ в замок: выходило, что она примостилась в прихожей – вон и табурет – и, отложив в сторону вязанье, ждала его прихода; Рори не привык, чтобы его ждали, чаще всего его дом пустовал, и сейчас, несмотря на ледяную воду, проникшую за шиворот, ему стало тепло; ее вещи на вешалке, туфли на высоких каблуках в ячейках обувного ящика, шляпа с широкими полями, которую они купили недавно вдвоем, – все это согрело Рори Инча неожиданно быстро.

Рори принял душ, запахнулся до пят в халат с вышитой на кармане монограммой – кстати, подарок Тревора – и, сидя на кухне, жадно ел; он уже не стеснялся Сандры, а есть предпочитал, как в детстве, быстро запихивая куски, будто опасаясь, что их сейчас отнимет пьяный отец или вырвут шустрые руки сестренки, и тогда слушай урчание живота всю ночь.

Сандра держала на коленях вязанье и покалывала спицей подушечки пальцев.

– Что ты делал?

Рори подумал на мгновение: «Ответить или пережевать?» – и решил пережевать мясо. Сандра вздохнула, принялась вязать. Справившись с мясом, Рори подобрел.

– Что это? – кивнул на вязанье.

– Шарф! – Сандра подняла руки, растягивая шарф.

– Белый? – Рори недоверчиво пожал плечами. – Такой белый! Жуть! И такой длинный, его можно обернуть раз сто вокруг шеи, даже вокруг моей. Его небось надо стирать каждый день?

Сандра улыбнулась. Рори прошел в спальню: «Хорошо, что мы встретились».

Ночник едва тлел над высокой спинкой кровати. Сандра быстро и тихо уснула, и дыхание ее Рори не мог услышать, как ни старался. По окну скользнули фары, раз и еще раз, вспомнился Найджел Сэйерс, спящий один в большом доме; Рори ощутил холодок, песчинками защекотавший спину, будто снова струи недавнего дождя проникли за ворот.

В последнюю встречу Тревор намекнул, что на этот раз плата будет щедрее обычного. Когда Экклз процедил цифру, Рори едва не присвистнул, хотя знал, что Тревор не любил проявления чувств без его соизволения. Сейчас Рори прикидывал, сколько же Тревор заграбастает за Найджела Сэйерса, если уж Рори отвалят кус, какой не каждому обжоре по зубам?

Что натворил этот Сэйерс?

Рори боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Сандру, свет ночника маскировал тонкие черточки морщин на ее лице, и казалось, Сандра совсем девочка, особенно, когда рот приоткрывался для беззвучного выдоха, нос морщился и по векам пробегала рябь, будто Сандра хотела стряхнуть дурной сон.

Что же натворил этот Сэйерс?

Рори посмотрел на выпирающий живот, натянул одеяло выше: разъелся, боров, надо сбросить. Снова вспомнился Тревор, его ухмылка: «Я не возражаю, Рори, против твоих габаритов, наоборот, у меня такое ощущение, будто на меня за одну зарплату работают два человека, сколько фунтов ты тянешь сейчас? Да ну! Значит, я не ошибся, как раз и есть два человека, а хилых – даже два с половиной». Рори не любил издевок Экклза, мирился до поры и знал, что и они в том числе перетирают трос изнутри; только говорят, что к подкалыванию можно привыкнуть, вранье! Как ни толста шкура вышучиваемого, всегда наступает миг, когда дальше терпеть нельзя.

Раздобыть бы денег, умыкнуть Сандру из ее харчевни и в бега – начать жить как люди: поругиваться, мириться, может, даже детей завести. Не так уж они перезрели для этого. Инчу нестерпимо захотелось сейчас же выяснить мнение Сандры по этому поводу, он занес руку, чтобы тронуть ее за плечо, и остановился… пожалел, слишком сладко спала. «Можно спросить и завтра, и в любой день. Интересно, что она ответит? Может, покрутит пальцем у виска или расплачется – никогда не предугадаешь, что выкинет женщина?»

Что натворил этот Сэйерс?.. Деньги решают все!..

Две эти мысли сплелись в тонкий жгутик, напоминающий жиденькие косички его сестер, и от их сплетения Рори ощутил будто удар тока: такое ему в голову еще не приходило…

Инч вспотел от напряжения, отбросил одеяло, прошел в ванную: из зеркала на него смотрела распаренная физиономия в веснушках, вплавленных в буровато-красную кожу, рыжие волосы растрепались и вихрами торчали в разные стороны. Рори зачерпнул холодной воды из-под крана, плеснул в лицо, кровь прихлынула, и на еще более раскрасневшемся лице веснушки почти потонули.

Такое ему еще в голову не приходило!

Когда Рори волновался, на него нападало неодолимое обжорство: Инч тихо распахнул дверцу холодильника, выгреб на стол снеди на троих голодных. Он уминал уже третью баночку сыра, когда вошла Сандра. Рори инстинктивно прикрыл ладонями гору снеди, Сандра прыснула:

– Легкий завтрак?

– Угу-у… – Рори тоскливо заглянул в недоеденную банку, обтер губы указательным пальцем, согнутым пополам.

– А зачем салфетки? – Сандра придвинула коробку белоснежных квадратиков. Рори покорно вытер уже чистый рот салфеткой и, беспомощно озираясь, искал, куда бросить бумажный комок.

– Час ночи, – Сандра зевнула и покинула кухню. Рори внимательно прислушивался к ее шагам, к шорохам, к скрипу кровати; когда все стихло, он на цыпочках подобрался к холодильнику, украдкой достал недоеденную банку сыра и еще одну и, только уничтожив обе, успокоился.

В спальне мягко светил ночник, Сандра беззвучно дышала, Рори вздохнул: «Забыл спросить ее про детей… вдруг засмеет? Кто же согласится па таких рыжих, сплошь заляпанных веснушками?» Инч тяжело опустился на кровать, сон не шел, протянул руку к проспектам с Кришной, полистал, вспоминая наставления Тревора. Рори и впрямь ничего толком не усвоил, для торговца словом божьим общих фраз маловато. Тревор любил поражать знанием тонкостей, не преминув заметить, что с профессиональной точки зрения не грех потренировать память. Ночник едва освещал древний текст, написанный по-английски: мам ча йо вьябхичарена бхакти-йоге-на севате са гунан саматитьяйтан брахма-бхояя калпате… тот, кто целиком посвящает себя преданному служению, непоколебимый при любых обстоятельствах, сразу же поднимается над гунами материальной природы и так достигает Брахмана… «Конечно, – уверял Тревор, – в комментариях ты, Рори, прочтешь, что служение Кришне – это отречение от материальных благ и все такое, но я тебе скажу двадцать шестой текст четырнадцатой главы – штука мудрейшая и самое важное в ней – призыв к верной службе. Как там?.. Целиком посвящает себя преданному служению… непоколебимый при любых обстоятельствах…» – Экклз впивался в. Инча так же, как не раз проделывал и с другими, когда на него нападала охота читать проповеди, упирая на преданное служение, выковыривая сокровенное каждого, будто желая любыми средствами выудить, прознать, каковы истинные намерения подчиненного.

Рори отложил проспект и забормотал: «Кришна, Кришна, харе Кришна, харе, харе… может, и впрямь что-то есть в этих словах?» – ощутил, как наваливается сон, как он соскальзывает под бок Сандре, как ее рука во сне гладит его голову. Рори провалился в сон, как зверь в хорошо замаскированную волчью яму, – враз, успев только зацепить меркнущим сознанием одно…

…Такое ему еще в голову не приходило!

Найджел Сэйерс хотел бы звонить в больницу дочери ежедневно, ежечасно, но звонил два раза в неделю – боялся услышать страшное, испытывая к тому же неловкость перед врачом, который вел его дочь. Сэйерс выбрал вторник и пятницу, вторую половину дня, и каждый раз, когда приближалось время звонка, угнетенность отца достигала предела. Сэйерс поднимал трубку и мрачно взирал на ждущие прикосновения пальцев кнопки, будто квадратики с цифрами были виноваты в его несчастьях… Картина острова, которую он видел теперь так часто, начинала дрожать, расплываться и рваться на части, как действительность в тот обычный поначалу день от внезапно налетевшего урагана… Штативы с вирусными препаратами вывернуло из держателей, разметало повсюду, осколки пробирок еще долго находили в песке. После обеззараживания станцию перевели на другой остров, но Эвелин заболела: тогда еще никто не знал этого, и Сэйерс, постоянно бывая с ней, не подозревал, что и сам подвергается опасности. Только потом выяснилось, что особенности его организма спасли Сэйерса. Когда родилась девочка и позже, когда Эвелин умирала, Найджел так и не мог ответить себе, почему спасен именно он? Как не может ответить на такой же вопрос каждый, с кем случается беда. Почему он?

Найджел набрал номер и сразу, будто врач только и ждал звонка, услыхал его голос.

Сэйерс ненавидел эти беседы, будто на ощупь продвигался в темноте, обшаривая стены ладонями и с каждым шагом ожидая непоправимого. Врач увиливал: недомолвки, уклончивые фразы, намеренно растянутые паузы, ответы невпопад, переспрашивания без конца и все это вперемежку с частыми извинениями. Еще бы! Сэйерс платил не скупясь и имел право знать – за что, каков исход? Предстоящее не вызывало у Сэйерса сомнений, хотя принято говорить, что и в таких случаях каждый раздувает в себе искру надежды; Сэйерс не особенно успешно обманывался, и все же, выискивая несуществующий шанс, он позволял врачу неловкие пассажи, не замечал нелепости и непоследовательности при описании состояния дочери; в глубине души отвергая неминуемое, Сэйерс хотел надеяться и помогал врачу водить себя за нос.

После разговора он долго приходил в себя – ничего не помогало, только одно чуть умеряло страдания Найджела: мелкими глотками, размеренно, не торопясь, будто исполняя дело чрезвычайной важности, он выпивал по три-четыре стакана воды. Сэйерс уже не мог работать, и секретарь мисс Дебу знала, что вскоре патрон покинет служебный кабинет.

Найджел Сэйерс спустился грузовым лифтом и ступил на улицу чуть в стороне от главного входа.

У афишной тумбы через дорогу стоял красный «бронко-II», нарушая все правила парковки. Сэйерс знал, что если к лобовому стеклу не приклеена квитанция штрафа, а полицейский безмятежно вертит головой неподалеку, значит, его смазали. Найджел удивился, что так часто видит машину одной и той же марки, попытался разглядеть человека за рулем, но, кроме густой копны вызывающе медных волос, ничего не высмотрел.

Сэйерс подъехал к парку со скалами Золотые Зубы, три раза в зеркале заднего вида мелькал красный «бронко». Найджел давно не удостаивался такого внимания, стало не по себе: «Даже в скверном расположении духа хочется жить», – усмехнулся Сэйерс, вылез из машины и зашагал по парку.

Он добрел до деревянного прогулочного мостика, дугой вознесенного над липовой аллеей, поднялся, оперся об ограждение; крупные листья почти стофутового дерева касались лица, липы отцвели, веточки с плодами, напоминающими булавки с круглыми головками, источали сладковатый запах; посыпанная желтым песком дорога убегала вперед, к игровым павильонам; по желтой полосе аллеи в одиночестве медленно шла женщина под лиловым зонтом. Лиловое пятнышко неспешно перемещалось по желтизне песка, и Сэйерс неотступно следил за ним, пока лиловый зонт не скрылся из виду.

Лиловый – любимый цвет Эвелин, и даже любовь к цвету передалась дочери; каждый раз, когда Сэйерс навещал больную, среди прочих вещей непременно находились лиловый шелковый шарф, или блузка, или юбка, или пиджак, которые дочь перебирала, улыбаясь робко, как богомольная старушка, улыбалась, стараясь избегать взгляда отца, и вела себя так, будто вскоре все эти вещи ей пригодятся.

В день, когда на остров налетел ураган, Эвелин вышла из своего вагончика в лиловом купальнике. Найджел по-прежнему жил в вагоне с напарником, хотя все знали об их отношениях с Эвелин. Остров лежал неподалеку от экватора, и считалось, что ураганы здесь редкие гости. Кончилось лето, никто не подозревал, что массы сумасшедшего воздуха уже устремились с востока на запад, чтобы потом, отвернув от экватора на юг, пронестись над их островом.

Как назло Сидней побывал у них всего за день до урагана: дела на станции шли полным ходом, он забрал с собой кипу бумаг, в которых мало что смыслил, прозагорал под белой панамой положенное время и улетел, не сомневаясь, что вверенные ему люди в полной безопасности.

Первый же порыв ветра перевернул стойку с приемопередатчиком и расплющил аппаратуру о камни, не пощадив и резервные блоки, потом началось остальное. Сэйерс сразу сообразил, что, если пробирки разобьются, каждый из них всю жизнь проживет в страхе. Он первым бросился к боксам, но ураган уже вышвыривал из воды волны, сметающие все на своем пути. Найджел видел троих мужчин, устремившихся к центру острова, Эвелин застыла на полпути между Сэйерсом и мужчинами, не решаясь на выбор; ураган забавлялся, переворачивая вагоны вверх колесами, перетирая в труху все, чем они так гордились на станции. Сэйерс жалел, что не успел выпустить птиц из клеток, на воле они спаслись бы, пусть не все: заключенные же, они бились о деревяшки, о проволоку, а бешеные порывы ветра колотили клетки о камни.

Сэйерс не успел добежать до пробирок, его швырнуло, перебросило через кусты, и боль в голове сразу отключила грохот вокруг, окунув Сэйерса в теплую и влажную тишину; когда он очнулся, худшее миновало; Эвелин в изодранном в клочья лиловом купальнике, с такими же лиловыми подтеками на плечах и лице сидела на корточках и в ужасе рассматривала кровавое месиво в перьях, растекающееся по стенкам разбитых клеток.

В октябре 1962 года подписали контракт с институтом. Военная экзотика расцветала пышным цветом: влияние на интеллект с помощью наркотиков, дельфины в роли живых торпед, биологическое оружие, борьба с одними видами жизни при помощи других… Сумрачное время маниакальных фантазий, когда даже чайке готовили роковое применение…

Тихоокеанская программа включала несколько проектов, в том числе операцию «Старбрайт». Операция представляла ежемесячные пятнадцатидневные плавания военных кораблей на площади более пятидесяти тысяч квадратных миль; наблюдая океан и атоллы, регистрируя всех замеченных животных с восхода до заката, лерсонал института должен был следить за поведением птиц, их видами, числом, за каждым их перемещением. Один из таких кораблей через семь дней после урагана подобрал пострадавших и эвакуировал станцию Сэйерса…

На палубе Сэйерс увидел стойку для охотничьих ружей двенадцатого калибра. Зачем? Для отстрела птиц. Их уничтожали с вертолетов или из шлюпок, непременно сохраняя паразитов и все, что находилось в птичьих желудках.

Капитан корабля, расспрашивая Сэйерса, съязвил, что их станция пострадала, если можно так выразиться, понапрасну, да и вообще не слишком себя оправдала. Почему? На острове Санд и атолле Джонстон, которые естественно облюбованы множеством птиц, где они размножаются и отдыхают в семистах милях от Гавайев, биологические исследования продвинулись дальше.

Сэйерс молчал. Эвелин лежала в корабельном лазарете. Мужчины станции – Чуди, скрипач и третий – не слишком пострадали.

Капитан как бы между прочим спросил Сэйерса: «Все стекло побилось?» – «Все». – «А что там у вас водилось?» – «Разное», – ответил Сэйерс не потому, что Сидней не раз предлагал ему не трепать лишнего, а от усталости и тревоги за Эвелин.

На корабле было скучно, раздражала болтанка, слишком громко переговаривались моряки; Сэйерс обошел все помещения, облазил все закоулки, поднимаясь по крутым трапам и опускаясь в глубокие трюмы; привычнее всего он чувствовал себя в лаборатории – здесь не позже чем через двадцать минут после поимки, у птиц брали кровь, которую помещали в пробирки, замораживали и отправляли в бактериологический центр. Сэйерс ощупывал пробирки, стоящие рядами в штативах, и думал о том, что точно такие же погребены на острове в песке, под корнями мангровых зарослей, в туманных лесах и центре острова – повсюду.

Непоправимое произошло.

Сэйерс знал это, знали и другие. Но на корабле, да и потом, когда Сэйерс попал на континент, непосвященное большинство ничего не подозревало, а сведущее меньшинство умело держать язык за зубами.

Сиднея на корабль доставил вертолет. Сэйерс стоял на палубе и наблюдал, как винтокрылая машина зависла над жирным оранжевым кругом – оранжевый цвет менее всего искажает истинные размеры – и опустилась точно в его середине. Сидней выпрыгнул легко, сразу отыскал глазами Сэйерса, отвел его в сторону и, обмахиваясь по привычке белой панамой – не жарко, и мелькание панамы свидетельствовало лишь о том, что Сидней нервничает, – принялся увещевать Сэйерса, пытаясь внушить, что не произошло ничего особенного.

Сэйерс слушал, не перебивая, а в конце заметил:

– Зачем вы всегда таскаете панаму?

– Не понял! – раздражение в голосе Сиднею не удалось скрыть.

– Я сильно ударился головой во время урагана, – Найджел смотрел в глаза Сиднею.

– И что? – вначале не сообразил тот, через мгновение его губы зазмеились пониманием: – Вы хотите сказать, что повредили голову и теперь от вас можно ожидать чего угодно?

– Именно! – Сэйерс развернулся и побрел с кормы. Сидней нагнал его, до боли сжал предплечье и прямо в ухо взбунтовавшемуся, загоняя теплый воздух с частичками слюны, тихо, успев бросить опасливый взгляд по сторонам, выдавил:

– Не дурите, Сэйерс. Это не игрушки.

Найджел не ответил и тогда, боясь, что пора безраздельного влияния на Сэйерса подходит к концу, Сидней прибег к запрещенному:

– Сэйерс, Эвелин до сих пор в лазарете… там военные врачи… это наши люди… Вы поняли?

Сэйерс понял это еще до того, как Сидней успел договорить. Стало дурно от беспомощности и злобы, голова закружилась от ненависти. Сидней читал в глазах Сэйерса, Сидней, умел терпеливо ждать. Через минуту, поняв, что кризис миновал, он примирительно тронул руку Сэйерса и заметил буднично, даже дружески:

– Вот так-то лучше. Я понимаю, Найджел, вы здорово потрепали нервы во время урагана… опасность… я все понимаю…

Сэйерс хотел повернуться и уйти. «Эвелин, что с тобой?» – впервые в жизни Сэйерс пережил страх не за себя, а за другого, оказывается, еще более сильный, чем все страхи, которые он знавал до этого.

– Я устал немножко, – покорность Сэйерса доставила Сиднею наслаждение, – извините Сид, – намеренно избегая смотреть ему в глаза, Сэйерс направился в свою каюту.

У капитана, получившего инструкции еще до его прилета, Сидней выяснил: «Спросили?» Капитан кивнул. «Что-нибудь сказал?» – «Ничего лишнего», – выдавил капитан. Ему стало неловко оттого, что он участвует в недостойных играх. «Так я и думал, – подытожил Сидней, – яйцеголовые любят пошуметь – тонкие души! – обожают говорить про совесть и раскаяние, но трусы, как и все, хотят жить, да еще лучше других, заметнее, чтобы все изумленно восхищались их тонкостью и необычной внутренней организацией». Капитан лениво улыбнулся, показывая, что он не из таковских. Сидней улыбнулся в ответ.

Через час Сэйерс спустился в лазарет. Эвелин лежала на зеленоватых простынях. Даже сквозь загар пробивалась бледность, руки были вытянуты по краям кровати, губы пересохли. Сэйерс улыбнулся, поцеловал ее. Энелин попыталась погладить его волосы, но сил не хватило, рука упала на простыню; в вазе на столике у изголовья Эвелин лиловели цветы.

– Откуда это?

– Привез Сидней, – Эвелин слабо улыбнулась. – Сид всегда внимателен.

«Сидней привез любимые лиловые цветы Эвелин, и Сидней же, не раздумывая, ясно намекнул, что Эвелин в его или их руках. Непостижимо! – Найджел не сомневался, что между Сиднеем и Эвелин ничего не было, она сказала бы ему, будь иначе. – Значит, Сидней помнил о ее пристрастии к лиловому как добрый друг».

Сэйерс скрючился у кровати, поглаживая руку Эвелин и накачивая себя: «Если с ней что-нибудь случится, за все ответит Сидней». Сэйерс понимал, что Сидней всего лишь исполнитель и не его вина в гибели станции и в опасности, грозящей всем, кто работал на станции, и все же ненавидел он не тех, кто с заоблачных высот власти спустил решения, а конкретного человека – носителя беды, человека, который пытается согнуть тебя, вытряхнуть волю к сопротивлению, подавить даже невинное желание задавать вопросы.

Сэйерс гладил руку Эвелин, а видел Сиднея. «Отчего люди, работающие на государство, будто по волшебству, начинают выглядеть могущественными и загадочными и, похоже, всегда знают нечто, возвышающее их над другими?»

«Если с ней что-нибудь случится, я убью его», – Сэйерс дотронулся до волос Эвелин.

– У тебя глаза странные, вспыхивают и угасают, – узкая ладонь накрыла его руку.

Сэйерс не ответил, ему показалось, что Эвелин устала, он нехотя поднялся, поправил сбившиеся к одной стороне вазы цветы и, как всегда, в растерянности потеребил светлую холеную бородку.

– Знаешь… – Эвелин подумала, продолжить или нет, – знаешь, я думаю, ничего страшного, что разбились пробирки, опасения всегда преувеличены…

– Я тоже так думаю, – с поддельной беззаботностью подтвердил Найджел, хотя думал вовсе не так, да и Эвелин при ее опыте не могла благодушествовать; она пыталась утешить его, а он ее, и это очевидное стремление солгать во имя сохранения покоя другого человека придало их близости такой оттенок, которого еще минуту назад не было.

Через день случилось непредвиденное с Сиднеем. На промежуточной базе, куда зашел корабль, Сидней привычно жарился в панаме на узкой полосе пляжа и несколько раз нырял; после последнего погружения он, кривясь, подошел к Сэйерсу и, хрипло выдыхая, обтирая лоб то ли от капель воды, то ли от пота, выступившего от испуга, проговорил:

– Кажется, меня цапнула… рыба…

Найджел наклонился, увидел следы зубов чуть выше щиколотки Сиднея.

– Сид, опишите эту рыбу.

Сидней комкал панаму и переживал чувство благодарности и неприязни к светловолосому человеку, склонившемуся к его ногам и заинтересованно рассматривающему кровоточащие ранки. Сидней не знал, отчего он обратился к Найджелу, подумаешь, царапнулся в море, но нюх на дурное никогда не подводил Сиднея, поэтому он выдавил неопределенно:

– Длинная… узкая, сероватая, с темными поперечными полосами… кажется, так… я не заметил точно, она метнулась из-под камня, взбаламутила песок и скрылась, вихляя… не по-рыбьи, – добавил Сидней и испугался своих слов.

Сэйерс покачал головой: он хотел убить этого человека, но сейчас ему надо немедленно помочь. Найджел припал к ноге Сиднея, методично отсасывая кровь и сплевывая на песок.

– Что вы делаете? – в глазах Сиднея недоумение мешалось со страхом.

Прибежали врачи. Сэйерс шепнул одному из них, что Сиднея укусила морская змея. Врач уточнил:

– Энгидрина шистоза или двуцветная пеламида? Шистозы здесь редкость.

Сэйерс предположил, что шистоза. Врач поджал губы: яд такой превосходит токсичностью яд кобры.

Через час по телу Сиднея распространилась боль неопределенного характера, появился незначительный отек на месте укуса, его рвало, к вечеру Сидней заявил в полубреду, что теряет зрение, конечности его подергивались. Всю ночь врачи не отходили от его кровати. Найджел помогал удалять тампонами рвотные массы, отсасывал слизь из глотки и трахеи. Сиднея кололи не переставая. К утру кризис миновал. Врач сказал Сиднею, что, если бы Сэйерс своевременно не отсосал яд, шансов у Сиднея не осталось бы. После полудня Сидней, чуть приподнявшись на подушках, перехватил взгляд Найджела и впрямую спросил:

– Вы же ненавидите меня, зачем же тогда?..

Сэйерс замер у окна – логика принятия решений человеком иногда причудлива.

Сид добавил:

– Про Эвелин… вот что – я никогда бы не сделал… вы понимаете. Не допустил бы ее гибели… Сэйерс, можете думать обо мне все что угодно, можете даже гадить мне, все равно я не забуду того, что вы сделали. – Сидней устало откинул голову и, уже не обращаясь к Сэйерсу, глядя в потолок и будто самому господу сообщая, добавил: – У меня же четверо.

Сэйерс подумал, что все эти годы ничего не знал о Сиднее. Женат тот или нет? Есть ли у него дети или нет? Где он живет, с кем, как? Ничего о человеке, которого видел не реже чем раз в месяц. Только насмешливые глаза и белая панама.

Эвелин умерла без помощи Сиднея и его врачей через пять лет после урагана на острове, оставив Найджелу маленькую дочь; Сидней знал, что Сэйерс вышел из игры не с пустыми руками – семнадцать квадратных футов сверхсекретных документов! Сидней, похоже, сдержал слово и прикрыл Сэйерса, когда пропали бумаги и потом вновь нашлись, но Сэйерс понимал, что возможности Сиднея не беспредельны и к Сэйерсу еще вернутся заинтересованные лица, его не оставят в покое, хотя бы потому, что из пятерых, работавших с ним на станции, в живых остался только он.

На работу Экклз отпустил Рори Инчу год – таковы сроки заказчика. Рори не привык торопиться, только кажется, что расправиться с человеком проще простого, – вовсе нет, надо рассчитать все, ухватить тот миг, может единственный, когда после исполнения и следов не останется; Рори слышал мнение, будто следов не оставляют только духи, и все же давно уверился, что следы – всегда плата за беспечность. Инч расчищал площадку для работы, тщательно предугадывая любые мелочи, именно предварительная стадия была его коньком, за это ему и платил Экклз: не жестокость, не владение оружием – таких пруд пруди, – а именно способность возникнуть бесплотно и также бесплотно исчезнуть составляла суть умения Рори Инча. Но сейчас ему думалось плохо, не отпускала мысль, пришедшая в голову вчера перед тем как он ночью уничтожил три банки сыра.

…Такое ему еще в голову не приходило!

Рори поставил жирную точку на листе бумаги, покоящемся на колене, и снова посмотрел на Сэйерса, спускающегося с прогулочного деревянного мостика, переброшенного над аллеей. Сэйерс не мог не обратить внимания на «бронко-II» Рори Инча, слишком ярка машина, будто кровь на снегу.

Как раз то, что Сэйерс почувствует слежку, входило в планы Рори; Инч намеревался потихоньку прогревать ситуацию, калить Сэйерса постепенно, стараясь довести до податливости плавящегося металла.

Рори опустил глаза, провел от черной точки на бумаге прямые линии в разные стороны, получилось солнце, примитивное, по-детски корявое, над каждым лучом Рори намеревался написать фамилии тех, кто связан с Сэйерсом. Сэйерс слишком многого достиг, покинув Тихоокеанский проект, слишком разрослась его фирма, слишком споро шли дела и пухли счета, чтобы не оказалось ущемленных неподалеку от Сэйерса.

Мало ли кто? Оболганные компаньоны, обманутые друзья, брошенные подруги… Инч твердо усвоил: дорога к успеху плотно забита бредущими по ней, и, если хочешь бежать по осевой, невольно научишься распихивать других в разные стороны, а тех, кто сильно упирается, сбрасывать в кювет. Люди не забывают, когда их отпихнули, не забывают, что сию минуту чувствовали твое дыхание на затылке, миг – и спина конкурента впереди, а теперь и вовсе скрылась из виду. Сэйерс оказался хорошим бегуном, и по обе стороны его дороги должны таиться тс, кому Сэйерс здорово насолил…

Завтра у Рори окажутся данные связей Сэйерса – специалисты подключатся к компьютеру Найджела, чтобы изъять номера телефонов, – после чего люди Барри Субона сделают для Рори сетку контактов; Рори собственноручно процедит все, объясняя это Экклзу необходимостью узнать, не заминирован ли Сэйерс, нет ли в его окружении особенно доверенных – тех, кто должен взорвать мину, случись что, с Найджелом.

Экклз ничего не заподозрит, Рори сработает чисто и па этот раз целиком на себя, потом они с Сандрой умотают далеко-далеко – не найдешь – и станут жить долго и счастливо и умрут в один день. Болтовня Экклза! Вот Тревор над столом, под мышкой костыли. И голос вещает: «Работай, Рори, в поте лица своего, сколотишь деньгу, найдешь себе пару, проживешь долго и счастливо и умрешь в один с ней день. Главное, Рори, в один день! Я читал ребенком, или мне читали, или кто-то сказанул в школе в первый год учебы или второй – это точно, – третьего уже не было, я делал деньги и крутил дела… Жили долго и счастливо и умерли в один день…»

Рори припомнил, как ездил в первые годы после смерти отца на его могилу, подумывая, что тем самым будто запасается гарантией, что и к нему станут также ездить после истечения его сроков земных, а однажды не поехал – пропустил год, потом два, а потом и вовсе перестал ездить, думая, что, когда его не станет, какая разница, приедут к нему или нет.

Его родители жили долго и несчастливо и умерли в разные дни, и… лучше не думать о скорбном, припечатал же создатель человека страхом смерти.

Сэйерс покинул парк, забрался на сиденье и поехал, медленно, почти останавливая машину на перекрестках, как человек, который не решил, куда и зачем направлялся, а ведет машину безотчетно, не думая о следующем ярде пути.

«Бронко-II» Рори следовал за машиной Сэйерса впритык, светлые волосы на затылке Найджела вились, успел заметить Рори, приблизившись так, что едва не царапнул бампер впереди идущей машины. В давние годы за Рори тоже увязывались костоломы из лихих кварталов – было что делить, мотались один за другим часами, чаще, чтобы крепко пугнуть, реже – приберегая в запасе для драчливого ирландца нешуточную трепку, грозившую увечьями, а если не повезет, то и… Рори не раз испытывал сам, что смятение преследуемого, особенно если он не догадывается о причинах чужого внимания к нему, возрастает с каждой минутой. Однако Сэйерс, похоже, не нервничал: не тормозил резко, не вихлял, не разгонял машину, пытаясь оторваться, ехал ровно, ни разу не оглянувшись, будто алого «бронко-II» и в помине не было.

Выехали за город. Дорога прорезала плоский изумрудный луг, утыканный трехлопастными ветряками, меж дюралевых стоек тупо бродили коровы, не удостаивая проезжающие машины даже взглядом исподлобья.

«Сэйерс живет один, – Рори приглушил музыку, ослабил ремень, врезающийся в мощный живот, – Ничего странного – одиноких все больше, и везде люди разучились ладить друг с другом, отлично уразумев, что тяготы совместного бытия никак не окупаются или окупаются вовсе не так щедро, как принято говорить и как рассчитываешь». Рори, похоже, повезло с Сандрой. Дур-р-рак! Не влюбился, но позволил себе зайти далеко в привязанности к этой женщине, да еще в столь короткий срок.

Когда Рори думал о Сандре Петере, то не сомневался: думы его богоугодны. Бабушка в детстве всегда уверяла внука: «Думай о хорошем, и господь даст тебе понять, что ему нравятся твои помыслы». – «Как же это? Погладит по голове, что ли?» Рори корчил гримасы. «Как? Поймешь! Вырастешь – поймешь».

Бабка оказалась права. Мысли о Сандре умеряли тревогу, прочно поселившуюся в душе Рори, уводили от дурных предчувствий – это ли не знак божьего благоволения! Рори думал о Сандре, и особенно сильная неприязнь к Экклзу одолевала его: жирные редкие волосы Тревора, косо свисающие на лоб, умение одним движением губ, легким искривлением их вогнать в страх и подчеркнуть ничтожество сидящего перед ним. Оторваться от Экклза непросто, даже решиться думать о таком не каждый рискнет.

«Человек Сиднея? Скорее всего…» – Сэйерс ощутил горьковатый привкус страха, напомнивший времена давно ушедшие: растерянный Сидней с неизменной панамой, просушенное яростным солнцем полотно мнут длинные, расплющенные на концах пальцы с овальными, тщательно подпиленными ногтями, и он – Сэйерс – опускается к ногам Сиднея и высасывает ядоносную кровь из ранок, косо сбегающих от щиколотки к ступне. Сэйерс рисковал – ему ли не знать; сплевывая кровь Сиднея на песок, спаситель ощущал затравленный взгляд на собственном затылке так явственно, будто в вихры на макушке Найджела воткнули стальной прут.

Сидней обещал, что Найджела оставят в покое, но Сидней мог переоценить свои возможности, мог быть изгнан из системы, мог, в конце концов, лгать в ту самую минуту, когда давал Сэйерсу обещания, о которых его никто не просил. Сидней приехал на похороны Эвелин: откуда узнал – загадка, появился на кладбище не со стороны ворот, а из глубины, будто прибыл загодя, и вышел навстречу Найджелу с букетом лиловых цветов, в длинном пальто с поднятым воротником и кремовым шарфом, свободно спадающим на спину. Он молча положил цветы не на гроб, а на край разверстой могилы, и ушел, не сказав Найджелу ни слова. Эти люди – Сидней и ему подобные – любили театральность и нарочитость, а может, Сэйерс несправедлив к Сиднею, принял обычное смущение и незнание нужных слов за позу.

Сейчас Сэйереа уже ничто не волновало в жизни, он поймал себя на мысли, что если бы человек в алом «бронко» рванулся вперед, притер машину Сэйереа и выстрелил, то Сэйерс вряд ли попытался бы увернуться; только девочка, его дочка, – там, в палате больничного пансионата, – связывала Сэйереа с жизнью, и более ничего; то, что Найджел еще мог смутно бояться расправы, замечать горечь страха во рту, невольно сглатывать слюну, свидетельствовало лишь о привязанности к дочери, а вовсе не о жажде жизни.

Жажда!

Никак не подходящее словцо для обстоятельств его жизни, которой так бесцеремонно распорядились Сидней и те, кто его прислал.

Сэйерс остановил машину, рассмотрел – впервые внимательно и не таясь – тучного человека за рулем, отгороженного вымытым до блеска лобовым стеклом: медно-красные волосы и плебейская ухмылка, потаенная загнанность в глазах, лучше всего свидетельствующая о происхождении человека, сколь многого бы тот ни достиг.

Сэйерс представил свое лицо и лицо преследователя: мясник и жертва, агнец невинный и дьявол, зло и добро, черное и белое…

И снова движение, снова легкие прикосновения к рулю, заставляющие объезжать едва заметные выбоины или бетонные вздутия, которые можно бы проскочить и напрямую, лишь слегка вздрогнув на мягком сиденье.

Рори привык к машине, в ней так же покойно, как в ванной, скорость невелика, ни встречных, ни попутных – пусто. Сэйерс выбрал безлюдье и тишину; и Рори казалось, что впереди ожидает рыбалка и как удачно, что снасти в багажнике. Инч расслабился, отстал от Сэйереа, а когда заметил, было уже поздно: между ним и Сэй-среом вклинился лесовоз с бревнами, футов по пятьдесят в длину каждое, лесовоз вывернул с боковой дороги, пересек трассу, извиваясь, как удав, и теперь едва тащился.

Рори посигналил и пошел на обгон; не то чтобы боялся упустить Сэйереа, скорее, круглые спилы толстенных деревьев в морщинах годовых колец утомляли Рори и не позволяли думать о Сандре, как не позволяет сосредоточиться на важном мелкая неприятность. Продвигаясь вдоль левого бока лесовоза, Рори заметил, что самое верхнее бревно плохо закреплено и дрогнуло, накренившись, угрожая вот-вот сорваться как раз на крышу «бронко-II». Инч выжал педаль до упора… пот прошиб его, лишь когда квадратная морда лесовоза с никелированными усами по обе стороны радиатора уплыла назад, стремительно уменьшаясь.

И снова всплыло лицо Экклза… в связи с лесовозом. Тупой радиатор внушал ужас, и червяки губ Тревора тоже; бездумную махину и Тревора роднило умение внушить страх, объединяла немая угроза, исходившая от каждого из них. Рори расстегнул рубаху до пояса, резко, рискнув оборвать пуговицы, пальцы сразу нашли дыры в животе, бережно ощупали их, и вспомнились те боль и унижение, что пережил мальчик Рори, валяясь на пустыре, в темноте, без надежды на помощь или хотя бы сострадание; такое глубоко застревает в человеке, навсегда, даже если думаешь, что избавился от прошлого. Темнота, выползающая из леса по обе стороны дороги, усталость, угрожающе болтающаяся на верхотуре бревенчатой связки лесина взбесили Рори Инча, и неприязнь его переключилась на Сэйереа. Рори знал, что лучше всего в его работе нейтральное отношение к объекту, но также знал, что толика озлобленности не помешает, злоба цементирует решимость, как раствор кирпичную кладку.

Злость накатила внезапно, и Рори почувствовал голод, с которым ему никогда не удавалось совладать; влетев на эстакаду через железнодорожные пути, сверху он заметил вывеску, обещавшую ужин; Рори отстал – на сегодня достаточно – и вскоре потерял машину Сэйереа из виду.

Ужин, простой и сытный, скобленое дерево стола и грубых крепких стульев успокоили Рори, он пересчитывал сучки на глади столешницы и каждый раз начинал сначала – выходило тринадцать. В глубине зала, за стойкой, над головой бармена висел голубоватый плакат: прозрачный бокал на фоне растекшейся по стене теми трубача в шляпе, играющего на тени инструмента. Только что была тишина, и вдруг – труба ожила, Рори усмехнулся, будто трубач на плакате подслушал его мысли и начал извлекать тягучие звуки из инструмента-тени. Рори сгорбился над столом и раздумывал, не попросить ли вторую порцию мяса; труба играла мягко и призывно, приглашая задержаться в стенах, обшитых пахнущими смолой досками. Рори подозревал, что хозяин всего-навсего опрыскивает помещение из баллона, украшенного изображением шишек.

– Пахнет сосной, – неопределенно обронил он, когда к столу приблизилась пожилая женщина с подносом. Женщина промолчала. Рори перехватил ее взгляд, скользнувший будто бы безразлично по его животу, и с вызовом потребовал:

– Еще мяса и соуса… не того, с томатом, а коричневого, не знаю, из чего он там у вас.

«Интересно, кто кормит Тревора Экклза, что он ест и каковы его пристрастия?» – Рори уплетал мясо и старался разобраться, отчего Тревор всегда так занимает его, без спроса вламывается в голову и заставляет думать о себе. То ли вторая порция была хуже, то ли Рори насытился, то ли мысли о Треворе могли испортить самую вкусную еду, только мясо, поданное во второй раз, понравилось меньше, Инч оставил два куска нетронутыми, женщина с подносом приблизилась и робко спросила:

– Невкусно? – и улыбнулась, как его мать много лет назад, когда отец бушевал и все знали: вот-вот распустит руки и начнет крушить.

Рори объелся, огорчать женщину не хотелось, снова схватил вилку, нож и добил мясо, а когда кончил, достал из бумажника карточку и, будто в чем-то провинившись, уточнил:

– Отменное мясо, наведаюсь сюда еще раз, – точно зная, что никогда не появится здесь.

Глаза женщины – большие, с алмазными искрами, вспыхивающими на радужке, – напоминали глаза Джипси Гэммл. Джипси знал весь квартал, она вышла на угол лет в двенадцать и размалевывала лицо так, что мимо никто бы не прошел: выбеленные щеки маячили среди темных кустов, рот вспыхивал алым пятном, стоило коснуться губ Джипси тонюсенькому лучу света. Джипси Гэммл отличала Рори среди других мальчиков, любила поддеть словцом, зато отваливала иногда монетку или две; старше Рори лет на пять, она казалась старухой, прожившей бесконечно долгую жизнь. При всем том глаза Джипси искрились, сохраняли некую лихость и далее детскую изумленность. «Привет, Рори, – кричала она, – ты такой толстый, что ног не видно, будто тебя катят на тележке!»

Будто тебя катят на тележке!

Годы спустя Рори, изредка переживавший из-за своей полноты, перехватив любопытный взгляд, шарящий по его брюху, всегда вспоминал-с тоской слова Джипси: будто тебя катят на тележке.

Джипси никогда не пыталась сотворить с Рори дурное, хотя другие мальчики из домов, начиная с девяностого и по сто пятидесятый, прошли через Джипси в положенное им время. Рори дружил с несравненной мисс Гэммл, как любил громогласно вышучивать девицу безрукий Хуфу из китайского ресторана, про которого сплетничали, будто он зарабатывает на жизнь, пережевывая пищу для беззубых и перетирая крупными белыми зубами мясо для особенных китайских блюд, а еще все знали, что в бесчисленных карманчиках куртки Хуфу всегда найдутся пакетики с дурью; если калеку хватали полицейские, Хуфу протягивал пустые рукава и говорил, что пакетики подсунули злые сорвиголовы, зная, что Хуфу не может от пакетиков отделаться. Ложь Хуфу прощали не потому, что она была убедительна, а понимая, что жизнь и так обошлась с ним невиданно жестоко…

Несравненная мисс Гэммл поджидала Рори на углу у афишной тумбы, вкладывала в ладонь доллар или два – по настроению и силе раскаяния, терзавшего мисс Гэммл в данный момент, – и умоляла, поглаживая рыжие вихры Рори: «Пойди в церковь, купи свечей и передай господу от моего имени всякие нужные слова. Я бы сама пошла, но, думаю, господь рассердится, если я войду в церковь, у меня профессия непочтенная, еще оскверню храм божий и все такое».

По негласному соглашению Рори отоваривал свечи на половину полученной суммы, другая половина шла в чистый доход. Двенадцатилетний Рори останавливался перед церковью и взирал на небо, будто надеясь увидеть там в облаках лик, обращенный к нему, но ни разу не увидел; на всякий случай Рори шаркал заляпанными грязью подошвами по рябым камням брусчатки, полагая, что и невидимый бог оценит рвение Рори и его аккуратность; купив свечи и сжимая их во влажнеющей от волнения ладони, Рори приближался к алтарю, боясь задеть людей с одинаково богомольными взорами, устремленными неизвестно куда. Куда они смотрели? Куда? Маленький Инч понять не мог.

Десятки и сотни язычков пламени дрожали в дурманно пахнущей полутьме, и Рори шептал едва слышно, так, чтобы не потревожить других, покаяние мисс Гэммл. Рори особенно не усердствовал, говорил просто и честно: «Господи, мисс Гэммл с угла двенадцатой, что близ лавки Лумми, передает тебе слова привета. Мисс Гэммл знает, что тебе не нравится ее занятие, господи, но ты пойми ее, она добрая, и ей достается, только третьего дня она выбралась из больницы, и это уже в который раз. У нее денег немного, ты не думай, господи, но она выкраивает кое-что, чтобы купить тебе свечи!»

Тут Рори умолкал, размышляя, нужно ли уведомить господа об утайке им – Рори Инчем – половины денег, отпущенных на покупку свечей, и всякий раз решал, что лучше промолчать, для господа это мелочи.

«…Так вот, господи, она всегда думает о тебе, а ты знаешь, как это важно, когда о каждом из нас думают, пусть даже не шибко значительные люди, вроде мисс Гэммл или Хуфу. Пока о человеке думают, он жив, как только перестают – его нет. Я прав, господи?»

Рори понимал, что его заносит, и тогда он припоминал фразу учителя, которая ему нравилась, – так, по его мнению, говорили настоящие джентльмены, люди, которые едят досыта и всегда ходят во всем чистом.

«…Однако вернемся, господи, непосредственно к предмету, который нас интересует. Итак, о мисс Гэммл. О ней болтают разное, и впрямь то, что она выделывает, не здорово, но таких, как она, тучи, и до нее, то есть до мисс Гэммл, такие были всегда и будут, я подозреваю, и мир не треснул пополам, выходит, ты терпишь, господи, и спасибо тебе от мисс Гэммл, что твоему терпению нет предела».

Иногда Рори входил в раж, начинал говорить громче и громче, и его обрывали. Случалось, принося извинения за мисс Гэммл и ее поведение, Рори ненароком вворачивал что-то и о своей семье:

«…Конечно, господи, мы все погрязли во грехе, об этом нам талдычат на каждом углу, в том числе и на том, где промышляет мисс Гэммл, но, посуди сам, что же нам делать, если, куда ни ткни, всюду одно и то же – ложь и грязь. Возьми моего отца, тоже не сахар, чуть что – распускает руки, пьет, хотя денег нет, и всё же мой отец, и мисс Гэммл, и я, и все мальчики и девочки, которых я знаю – а знаю я многих, поверь, – все любят тебя, господи, и надеются только на тебя. Больше-то надеяться не на кого. Но не думай, что это корысть, вроде все мы норовим сорвать с тебя лишнее, мы любим тебя без умысла, как, как… ну… как кошка любит греться на солнце просто потому, что приятней ничего нет, особенно если живот набит, а рядом нет собак… однако вернемся, господи, непосредственно к предмету, который нас интересует».

Итак, мисс Гэммл!

Рори успевал испугаться, что ввернул про своего отца во время, предназначенное для замаливания грехов Гэммл, под трепет язычков свечей, оплаченных мисс Гэммл нелегким трудом вовсе не для того, чтобы Рори напомнил господу, что мается еще и его отец. Однако Рори всегда утешался спасительной мыслью: бог не станет мелочиться – он или всех простит, или никого, не опустится, как Лумми-овощник до скаредных подсчетов, отпуская в кредит только клиентам, у которых всегда водится не меньше доллара.

Женщина с подносом так и стояла перед Инчем, и Рори, вынырнув из детства, присмотрелся к ней внимательнее, – нет, он не допускал, что перед ним Джипси Гэммл, та умерла много лет назад, но общее в обеих женщинах поразило его, общее, которое не определишь, не назовешь, но видно, что оно есть.

Рори строго посмотрел на женщину:

– …Однако вернемся непосредственно к предмету, который нас интересует. Итак, мясо… – Рори показал большой палец.

Женщина принужденно улыбнулась:

– Странно вы говорите, мистер. Что-то не так?

– Так, так… – Рори с трудом сдерживал раздражение: «Отчего все так напуганы? Вот что объединяло мисе Гэммл и эту, с подносом в руках, да и сотни тысяч других, – страх! Загнанный глубоко и все же просвечивающий, как голубые прожилки на висках и запястьях у детей или людей с тонкой кожей».

Рори заказал кофе и долго грел ладони, сжимая пузатые бока чашки. Джипси Гэммл не умерла, то есть се уже нет на свете, но она еще могла бы пожить – ее зарезали, как раз через час после того, как Рори, в очередной раз купив свечи, замаливал грехи мисс Гэммл перед господом. Слишком явной виделась связь между волей господней и смертью мисс Гэммл, и часа не прошло после того, как Рори покинул церковь, а мисс Гэммл уже нашли в полуподвале, и мальчик подумал: не переусердствовал ли он, расписывая добродетели мисс Гэммл, не слишком ли увещевал бога, тот взял, да и прислушался и решил тут же прибрать женщину, раз за нее так истово хлопочет толстый мальчуган с рыжими вихрами.

С тех пор Рори больше в церковь не ходил, и, когда Тревор Экклз сообщил, что фирма займется служением высшему существу, Рори промолчал, но его улыбка не ускользнула от Тревора, и Экклз уточнил, что значит гримаса Рори. Инч ответил, что уже служил высшему существу в детстве. «И как?» – поинтересовался Экклз. «Такое впечатление, что мы не поняли друг друга или поняли слишком буквально, что одно и то же», – Рорн пожал плечами.

Инч допил кофе и не мигая глядел на дно чашки, на коричневую лужицу, напоминавшую ржавое пятно в ванной в родительской квартире; ржавое пятно, очертания которого Рори любил рассматривать, думая, что это остров, затерянный в океане; остров, где нет Хуфу и его пакетиков, где нет лавочника Лумми, где люди не стоят перед алтарем, сжимая свечи и надеясь, что трепет пламени поверх восковых головок передаст высшему существу трепет растерянных сердец и тогда всевышний умерит их отчаяние, придаст силы бороться дальше, чтобы в конце пути тихо натянуть простыню под подбородок, как это сделал умирающий отец Рори Инча, не стесняясь показать взглядом, что не понял, зачем его призза-ли в эту жизнь, зачем обязали прожить так, как он прожил, зачем теперь забирают неизвестно куда, как раз в момент, когда старший Инч вроде б приноровился жить, только-только обучившись обходить острые углы и не набивать шишек.

Скрип двери Рори услышал сразу. Он так и не выпустил чашку, но оплывшее тело с расслабленными мышцами напряглось, спина затвердела, руки Рори набрякли силой.

Он слышал шаги за спиной и видел, что женщина с подносом встревожена…

Барри Субон на людях и наедине с собой поражал различием облика, особенно менялись глаза: на людях – масленые, подернутые постоянной готовностью услужить, наедине – тусклые, будто изменившие цвет с маслинно-коричневого на пепельно-серый.

Субон перелистывал пухлыми пальцами в перстнях каталог ювелирных изделий и выслушивал по телефону доклад одной из крыс: Рори Инч находился под постоянным наблюдением, как того и требовал Тревор Экклз; крыса сообщала, что изредка теряет контакт с объектом, но без труда восстанавливает его; крыса уверяла, что пока Рори не сделал ничего такого, что бы отличалось от обычной обсушки объекта – так называли тщательное наблюдение, не ограниченное временем, когда про человека можно узнать неожиданно много.

Толстые серебряные волосы Субона, тщательно расчесанные на косой пробор, отражали лучи солнца, белизна шевелюры контрастировала с пышными черными усами и такими же, без единой сединки, густыми бровями, в облике Субона проскальзывало что-то театральное, ненастоящее.

Субон раскраснелся – доклад крысы произвел хорошее впечатление – и, чтобы укрепить себя в добром расположении духа, старался думать о приятном: самое дешевое золото попадалось в Сингапуре, таких перстней за гроши он нигде не встречал; там, проезжая по направлению к китайскому городу, Субон обнаружил магазинчик с витриной, сразу поразившей его воображение изысканностью помещенных в ней изделий; нюх не обманул Субона – лучшие перстни его коллекции он приобрел именно там. И сейчас в слова крысы Субон не вслушивался, свободно парил в воспоминаниях, не забывая время от времени подхлестнуть человека на другом конце провода бесстрастным: что еще?

Последняя страница каталога совпала с последним словом крысы. Субон опустил трубку.

Долго же ему пришлось выращивать таких «грызунов», от скольких пришлось отказаться, сколько не выдержало напряжения, сколько пыталось свалить Субона, и вот теперь в его стае осведомителей работали отменные экземпляры: сильные, скрытные, гибкие, умеющие, как и подобает настоящим крысам, приспосабливаться к любым условиям; из Сингапура Субон привез лучшим из них по золотому брелку с изображением стоящей на задних лапах крысы, не забыв сказать каждому из отмеченных, что золото досталось ему не даром.

Тревор Экклз вызвал Субона тут же по окончании разговора с крысой, и Субон в который раз предположил, что Тревор, перехватывает и прослушивает его переговоры, однако Субон давно принял правила игры, играл, не допуская ошибок, и оснований тревожиться не было. Тревор стоял на костылях посреди комнаты, свежие лотосы белели в вазах на столе, Будда в углу сиял, будто минуту назад отчищенный патентованным средством.

Серое лицо Тревора отталкивало отсутствием красок, словно его вырезали из ослиного бока или шкуры бегемота, и только челка, косо сбегавшая по лбу Тревора, придавала лицу толику привлекательности, очеловечивая и вдыхая в Тревора едва уловимый дух несерьезности, которая в любой миг могла обернуться жестокой иронией или откровенной издевкой.

– Как витражи с Кришной? Проследите, чтобы у высшего существа не получилось особенно синюшного лица, будто он застарелый сердечник. Цвет лица – штука важная.

Тревор посмотрел на Субона, и Барри вспотел. Неужели Тревор мог догадаться, что сию минуту Барри мысленно сравнил лицо Экклза с куском ослиной шкуры? Случайность, разумеется, Тревор может многое, но не читает же чужие мысли. Барри успокоился.

– Художники уже начали стеклить панно, – Субон держал руки за спиной, иногда Тревора раздражали перстни Субона, и сегодня Субон решил, что стоит держать руки за спиной.

– Что еще? – Тревор проковылял к окну и замер спиной к Субону, это у Тревора Субон научился словам – что еще? – точно копируя их отрывистость и пронзительно унижающее звучание.

– Рори Инч не делает ложных шагов.

Экклз обернулся, костыли царапнули по полу, издав почти живой писк.

– С чего вы взяли, что он должен их делать? – Тревор оглядывал Субона взглядом хищника, загнавшего жертву до изнеможения и сейчас приноравливающегося, откуда вырвать кусок посочнее.

Субон мог бы в два счета объясниться: «Раз вы настаивали на сквозной опеке Рори Инча, значит, вы уверены, что он сделает ложный шаг, вы же не ошибаетесь». Однако лесть Экклз воспринимал не всегда одинаково, и сейчас, не предполагая однозначного исхода, Субон предпочел молчание.

– Вы научились мастерски молчать, Барри! – Тревор одарил Субона улыбкой, похоже искренней, в той мере, в какой это понятие вообще могло существовать применительно к Тревору Экклзу.

Барри едва заметно поклонился. Тревор окаменел от гнева, его всегда выводили из себя безупречные манеры Субона: «Жиголо! Лощеный хлюст, перстни, походка, парящая над землей, ни спешки, ни волнения, только искры попыхивают по углам глаз».

– Представляю, как вы смотрелись в своем борделе, Барри. Халиф! Владыка мира! Не меньше. Всю молодость вы провели под солнцем, на песчаных пляжах, под пальмами, в окружении красоток, а я тут, Барри, шнырял между пакгаузами, портовыми кранами, складами, бойнями и свалками… Иногда мне кажется, что лет до двадцати я и солнца толком не видел, чаще слышал: зашло, взошло – догадывался о его беге по смене дня и ночи. Солнце! Как ни крути, соблазнительная вещица, однако есть минус – солнце расслабляет, не хочется шевелить ни руками, ни ногами, ни, что самое прискорбное, мозгами.

Субон опустил руки, нет смысла прятать перстни за спиной, все равно Тревор не в настроении, его понесло, хуже, чем есть, не будет.

Экклз тут же впился в перстни:

– Если бы я не подобрал вас, Барри, тогда… больше, чем на медное кольцо, и то в носу, вам рассчитывать не приходилось бы. – Тревор намеренно перебарщивал – проверял надежность, преданность, он знал, что готовность проглотить унижение, стерпеть нестерпимое – более или менее точное свидетельство отдаленности бунта.

– Тревор, вы устали? – Субон владел собой превосходно: ни фальши, ни подтекста – истинно дружеское участие, великодушие, и ничего более.

«Тонкая работа», – отметил Экклз, сел, пощекотал подбородок лепестками лотоса:

– Извините, Барри, заносит, иногда и сам не могу понять, откуда такая злоба. Извините… нелепо… топчу вас, самого преданного мне человека…

Субон опустился в кресло:

. – Пустяки, Тревор, вы во главе дела, и, конечно, нервы напряжены.

«Черт возьми, – изумился Экклз, – мы знаем друг друга более двух десятков лет и… вовсе не знаем друг друга, знать человека нельзя – глупости! Все равно что самонадеянно заявить: я знаю океан или я знаю горы, имея в виду все горы мира».

От негодования Экклза не осталось и следа, оно испарилось, исчезло на глазах, как влажное пятно на ткани под раскаленным утюгом; ничего и не было, оба это знали, всего лишь манера Тревора такова, не более; Тревор давно научился подавлять истинный гнев, зная, что он затуманивает разум, хуже ничего не придумаешь.

– Что касается Рори… – доверительностью Тревор полагал компенсировать Субону ущерб от недавней вспышки ярости, – не знаю… у меня нет ничего доказательного, только догадки, чутье… похоже, Рори перекалился, то есть внешне все, как и раньше, ничто не настораживает, но парень вот-вот треснет, надави чуть посильнее, и…

Субон погладил усы, перстень блеснул прямо в глаза Тревору. Экклз провел ладонью по лбу, сдвинул челку, прикрыл глаза и, так и не отрывая руки от лица, спросил:

– А что, Барри, кожа под перстнем не потеет, не горит, вы не замечаете потертости? – В интонации Тревора ни намека на издевку, любопытство совершенно невинное, но Субон знал, что вспышки ярости иногда следуют одна за другой с короткими перерывами, и поднялся, давая понять, что, если Экклзу более ничего не нужно, он предпочел бы удалиться.

Тревор отвел руку, сощурил глаза:

– Не бойтесь, Барри, я уже откипел на сегодня. Полчаса назад тут сидел один… уже десять лет, как ушел из семьи и разъезжает по свету, превознося Кришну и его учение. Не понимаю, отчего врачи не изолируют таких: в глазах безумный блеск, прозрачная кожа, развалился в сандалиях на босу ногу и шевелит пальцами, замечу – безобразными, без всякого стеснения. Я кивал сколько мог, соглашался, мы же здесь приверженцы Кришны, а визитер не закрывал рта и в конце заявил, что его опыт сразу подсказал ему, что перед ним человек, который по-настоящему заботится о своей душе. Это я, Барри! – Экклз передернул плечами. – Никогда не поверил бы, что вокруг столько идиотов.

– Хватает, – поддержал Субон от двери и приоткрыл ее, замерев на мгновение на пороге, как бы рассчитывая предвосхитить желание Экклза задержать его. Тревор молчал. Субон притворил дверь и пошел по коридору, высоко вознеся седую голову, расправив плечи, зная, что Экклз наблюдает за каждым его шагом, не отрываясь от экрана монитора.

Рори не раз испытывал ощущение, будто время замерло, пойманное на крючок, секунда длилась долго, как час или день, и распадалась на мелкие осколки, вмещающие каждый отдельное событие.

Глаза женщины с подносом плавились от страха, мятущиеся зрачки растекались в стороны, она смотрела на того, кто приближался к Рори сзади, и пальцы ее, впившиеся в край подноса, белели.

Рори не оборачивался, знал, что еще успеет, а еще знал, что фокус со временем, будто бы замершим на скаку, может завершиться в любой миг, время покатится, как всегда, и выяснится, что опасности не было – разгулялись нервы, и только.

Рори уже видел, куда отскочит, если его попытаются ударить, видел, как его туша пригибается в броске, отшвыривая стол, видел краем глаза изумление неизвестного позади себя, не ожидавшего такой прыти от многофунтового тела, слышал визг женщины и дребезжащий удар об пол выскользнувшего из онемевших пальцев подноса; Рори будто проживал не торопясь мгновения предстоящего, вертел их, ощупывая мысленным взором взыскательно, как коллекционер, приобретающий дорогую вещицу для своего собрания. Рори физически ощущал, что времени вроде бы в обрез и вместе с тем его еще хватает; тому, кто сзади, еще понадобится сделать не один шаг, и каждый из них потребует времени, если рассчитать все точно, шансы остаются.

Человек остановился внезапно, не дойдя до Инча полутора ярдов. Женщина завороженно смотрела за спину тучного посетителя. Тишина за спиной спутала планы Инча, неопределенность намерений того, кто находился сзади, как раз и сделала опасность более явной. Рори обдало волной страха – он не знал, что предпримет человек в следующий миг; когда тот шел, шаг за шагом приближаясь к Инчу, он знал, что, пока слышатся шаги, еще есть надежда на спасение, тишина этой надежды лишала. Инч расслабился: если выстрел, то уже ничто не поможет, если удар, то можно подготовиться, сделать так, чтобы тело вобрало в себя чужую силу, не сопротивляясь неизбежному, вяло впустило разрушение внутрь, обволакивая мягкими мышцами, утапливая в жирных складках на шее или на спине, в зависимости от того, куда ударят.

Тишина была недолгой, человек позади низким голосом спросил:

– Что вам нужно?

Рори облегченно выдохнул: тот, кто собирается ударить, не тратит время на слова. Инициатива переходила к Рори, он решил не оборачиваться, руки непроизвольно скомкали салфетку, и только этот жест выдал напряжение Инча. Позади тишина, только слышно дыхание чужака, и даже кажется, что по затылку под волосами пробегает теплое дуновение.

Время сорвалось с крючка и сразу набрало свой обычный темп. Женщина с подносом увидела, как за стол Инча садится светловолосый человек с бородкой клинышком, худой, нервический, но вполне приличный и не имеющий выраженно враждебных намерений; прижав поднос к костистому боку, женщина засеменила к кухне.

Инч поднял глаза и увидел напротив Найджела Сэйерса, свет падал тому в лицо, волосы на висках, тонкие и завивающиеся, и жесткие в темную медь волосы бороды, казалось, не могли принадлежать одному человеку; профиль Сэйерса достаточно зловещий – мефистофельский: крючковатый нос и выдвинутый вперед подбородок, но Рори не пришло бы в голову такое сравнение, он подумал только, что многое знал о Сэйерсе, но не представлял, как звучит его речь, а голос Найджела оказался неожиданно низким, не вяжущимся с худобой и тонкими чертами лица.

– Что вам нужно? – повторил Сэйерс.

– Я ужинаю, – миролюбиво ответил Рори; тембр собственного голоса ему нравился, при габаритах Инча он имел право рокотать на самых низких нотах, не то что этот человек, будто вырезанный тонким резцом из слоновой кости.

– Не делайте вид, что не знаете меня. – Усталость и разочарование сквозили в каждом жесте Сэйерса, в каждом движении, усталостью полнились не только, глаза, но даже коло, вяло опущенные углы губ, съежившиеся веки, иссеченные морщинами, – все свидетельствовало о стойком недуге, о нервах, долго натянутых до предела.

– Я и не делаю вид… Найджел Сэйерс… – Рори окончательно пришел в себя, скользнул взглядом по тени трубача на голубоватом плакате и, как признак полнейшего владения собой, отметил, что ему снова хочется есть.

– Кто вы? – Сэйерс впился двумя пальцами в кон чик бороды, напоминающий хорошо промытую, высушенную колонковую кисточку.

– Неважно, – Рори заглянул в усталые глаза. – Смит, если вам угодно… или Джонс… или…

Сэйерс прервал протестующим жестом:

– Вас прислал Сидней?

– Впервые слышу, – Рори не лгал.

Сэйерс оглянулся – вошла пара подростков, пробравшись по узкому проходу меж столов, уселась в дальнем конце зала. Найджел припомнил этого толстяка и его машину – алый «бронко», заглохший прямо под окнами дома Сэйерса. «Ну и клешни у этого парня – будто отлиты из бронзы, лапищи!» Тонкая кисть самого Сэйерса лежала на скатерти, почти касаясь кулака детины, и от этой близости казалась еще более беззащитной, кричаще детской.

Инч разглядывал Сэйерса не таясь, в упор: Рори-то чего стесняться? Такие мальчики, как Сэйерс, жили вдалеке от загаженных кварталов; такие мальчики видели женщин вроде Джипси Гэммл только по телевизору, да и то думали: этих девиц, чтобы пощекотать нервы зрителям, выдумали продюсеры; такие мальчики проживали совсем другую жизнь, и Рори не винил их, не ненавидел и не симпатизировал, они были безразличны ему, как безразличны жители дальних стран, которых никогда не увидишь!

– Что вам поручил Сидней? – Сэйерс оттащил руку от кулака Инча, именно оттащил, будто рука и не принадлежала Найджелу.

– Бросьте! – Рори пожал плечами. – Не знаю ни какого Сиднея… здесь мясо отменное, вот что я вам скажу.

«Прикидывается идиотом, – Сэйерс откинулся на спинку стула, – не худшая тактика, да и я хорош – вцепился в детину, как несмышленыш в сласти, ясно, что тот не признается… Сидней – не Сидней… может, Сидней действует через подставных лиц?»

– Вы следите за мной?

Рори кивнул.

– Зачем? – Сэйерс понимал, как наивно, если не глупо звучит его вопрос.

– Так надо. – Рори щелкнул пальцами, подзывая женщину с подносом, вынырнувшую из подсобных помещений. – Мясо будете? – И, не дожидаясь ответа Сэйерса, бросил: – Принесите две порции… и соуса…

Сэйерсу показалось, что над ним издеваются.

– Вы с ума сошли! Какое к чертям мясо?!

– А что такого? – удивился Рори. – За свое мясо заплатите сами, всех дел-то.

Сэйерс ковырнул мясо и никак не мог ответить себе, зачем выследил Рори и пришел сюда: хотел же задать громиле какие-то вопросы, что-то прояснить, нащупать…

– А если я вызову полицию?

Вместо ответа Рори обильно полил мясо соусом, время от времени макая в соусницу куски хлеба.

– Полицию! Полицию! Вы меня понимаете? – злоба захлестнула Сэйерса при виде этих мерно пережевывающих челюстей.

Инч отложил вилку, нож, сцепил пальцы в корзиночку, упер подбородок в мощные суставы:

– Вызовете полицию?.. Это интересно. И что же скажете?.. Что я ужинаю? Или что? Поясните.

Сэйерс устало улыбнулся. Глупо все безмерно, но и его можно понять, с его прошлым любой бы задергался, убедившись в слежке.

– Кто вас прислал?

– Какая разница?

«Он прав. – Найджел попробовал так же, как человек напротив, обмакнуть хлеб в соус. – И правда вкусно. Он прав, какая разница, кто прислал?»

– Вы хотите убить меня? – Сэйерс проговорил это спокойно, с въедливостью, которая, как он надеялся, досадит громиле.

– Бросьте, – Рори умял еще кусок мяса, – все помешались на убиениях. Это вот я сейчас позвоню в полицию скажу, что какой-то псих без разрешения плюхнулся за мой стол и несет околесицу. Вы же уселись за мой стол… я вас не звал, вон та подтвердит, – Рори кивнул на женщину с подносом, – вот вас-то и заберут.

Сэйерс не мог не согласиться: все верно, на всякий случай спросил:

– И что же дальше вы намерены делать?

– Ничего.

– Будете следить за мной?

– Не знаю.

– А кто знает?

– Не знаю, – Рори вытер тарелку хлебным мякишем, смачно прожевал и только тогда продолжил: – Да отвяжитесь вы от меня!

Сэйерс не хотел говорить, но не сдержался:

– Я не мальчик и смогу постоять за себя.

– Рад за вас, – кивнул Рори, сожалея, что еще одна порция не полезет. И еще Рори подумал о Сандре и о том, как редко выпадает счастье возвращаться в дом, где тебя ждут…

Сэйерс исподлобья изучал Рори Инча: «Наверное, такой может придушить голыми руками без труда, безо всякой подушки или петли, просто сломает шейные позвонки, и делу конец. Неужели рядом с таким есть женщина? Неужели она не понимает, что ей досталось животное, грубое и жестокое? А может, как раз это ее и устраивает более всего? Женщины любят, когда партнер надежен, крепок, и готовы поступиться многим ради этого… Почему костолом не уходит? Ждет, чтобы первым покинул кабак я? Или прикидывает, что мне сказать? Или ему вообще на меня плевать, он и думать забыл обо мне… Даст же бог такую рыжую проволоку вместо волос и щеки, будто надутые изнутри, а на руки лучше не смотреть».

Подошла женщина с подносом. Руки мужчины потянулись к бумажнику.

– Я плачу, – решительно заявил Сэйерс, и по его тону Рори сразу смекнул, что Сэйерс достиг успеха не случайно, и денежные дела его идут отменно тоже не случайно, и то, что Сэйерс минуту назад казался растерянным мальчиком из богатого предместья, – мимолетная слабость, а может, и продуманная тактика; Сэйерс – человек жесткий, как и Рори, только жесткость Инча одной природы, а Сэйерса – совсем другой, вроде как марки стали с разными добавками, но сталь остается сталью, ее никогда не перепутаешь с оловом.

Вышли вместе: небо над головой черно, и звезды рассыпаны повсюду с неравномерной густотой, из леса накатывают волны пропахшего хвоей воздуха, и кажется, мир пуст…

Рори, не оборачиваясь, направился к машине, Сэйерс стоял на бетонированной площадке, задрав, голову к небу, и думал, что с появлением толстяка в его жизни, похоже, началась последняя глава.

Сандре Петере нравилась квартира Рори: как раз то, что надо для двоих. Дня три назад Рори предложил Сандре уйти с работы – слишком тяжела и жрет прорву времени, рассказал о своих планах.

Такого Сандра не ожидала услышать. Кто бы мог подумать, что Рори Инч способен на изощренность.

Сандра сидела в кресле, подобрав ноги, и смотрела телевизор: в кадре президент, первая леди и… на руках первой леди первая собака страны. Смешно. Светлые волосы Сандры, пушистые и легкие, казалось, парили над красивым лицом. Сандра легко поднялась, как раз тогда, когда ключ Рори заворочался в замке. Дверь в стальной раме на штырях, утопленных в косяке, раскрылась, Рори увидел, как мисс Петере босая бежит по коридору, она повисла у него на шее, и Рори терпеливо ждал, когда разожмутся руки, расцепятся пальцы под его волосами. Инч устал, быстро поужинали, перебросились ничего не значащими словами, и только засыпая – первым, что случалось с Рори не часто, – он успел услышать: «Покойной ночи» – и ощутил на ухе влажные губы Сандры.

Сэйерс приехал домой к полуночи, у соседки напротив горел свет, и Найджелу показалось, что он заметил тень старухи за портьерой. Толстяк мог закупить старуху или просто попросить доглядеть за Сэйерсом: миссис Бофи, скорее всего, с ума сходит от скуки. Найджел долго не уходил от машины, но портьера ни разу не дрогнула.

Сэйерс знал, что предстоит бессонная ночь. Дом встретил хозяина гулкой пустотой, свет полился из-за деревянных панелей, стоило Сэйерсу переступить порог; дочь с фотопортрета смотрела на отца. Сэйерс направился к телефону, нажал кнопку памяти и номер, с которого звонил лечащий врач дочери. Скрипучий голос врача, говорившего часа четыре назад, ожил: «Вашей дочери хуже. Делаем все возможное» – и еще что-то: обычные уверения, ненужные утешения, присказки об искрах надежды на хороший исход, примеры других больных, у которых не было шансов и вдруг…

Сэйерс выключил телефон. В зубах застряли волокна мяса, которым его попытался угостить громила. Сэйерс вошел в ванную, вынул зубочистку, прополоскал рот. Из зеркала, утонувшего в лепнине, смотрел исхудавший человек с кожей серого оттенка. Может ли он помочь дочери? Если ее не станет, жизнь Сэйерса потеряет смысл, Найджел, не раздеваясь, улегся на кровать, закрыл глаза и увидел Эвелин, он часто беседовал с ней по ночам, обсуждая свою жизнь и рассказывая, каково ему приходится без нее.

Найджел видел Эвелин такой же, как в первый раз: лицо, волосы, походка, но непременно одетую в лиловые одеяния, ниспадающие мягкими складками к ногам, как у латинянок.

Эвелин слушала внимательно, не перебивала, она вообще умела слушать. Солнце плясало на шелковой ткани. Сэйерс не утаил, что дочери хуже. Эвелин печально улыбнулась, как бы говоря: видишь, и после моей смерти мы находим возможность встречаться.

Сэйерс резко поднялся, отер ладонью взмокший лоб: конечно, он нормален, но если бы кто-нибудь услышал, как он разговаривает с Эвелин? Если бы все знали о том, что вытворяют другие наедине с собой, создалось бы впечатление, что кругом одни сумасшедшие.

Когда Сэйерс вновь улегся на кровать, Эвелин уже ушла, но остров остался: Найджел бродил по его гористому центру, скрывался в лесах, шел вдоль вод, искрящихся радужно и ослепляюще, и всегда старался оказаться спиной к ящикам с вирусами. Найджел вышагивал по острову так, будто об урагане еще не подозревал, но все же неведомо откуда знал, что опасность, затаившаяся в пробирках, опасность, упакованная в тонкие стеклянные стенки, обязательно вырвется наружу: похоже на то, как каждый из живущих не допускает собственной смерти, о которой наслышан с детства, и в то же время уверен, что гибель неизбежна. Это было двойное видение будущего: оно и произошло и не произошло.

Боже, как давно это было! 1964 год… Тихоокеанский проект совсем крошка, ему едва перевалило за два года. 1964-й! Безумно давно, еще жива Эвелин, еще не родилась дочь, еще Сэйерс совсем молод и Сидней безмятежно прыгает, покрыв голову панамой, еще не обрушился на остров ураган, еще целы все пробирки, и только птицы в клетках, если заглянуть им в глаза, тоскуют. Может, птицы уже знают о беде, пока неведомой человеку? Может, они за полгода знают об урагане, как кошки и другая живность, начиная метаться перед землетрясением, знают, что земля вскоре разверзнется?

В апреле шестьдесят четвертого научным сотрудникам Гринтаунского института сказали, что им нужно сделать серию прививок, некоторым прививки делали в бактериологическом центре. Содержание пробирок на острове и пробирок в центре было идентичным. В служебной записке, составленной в апреле шестьдесят четвертого и озаглавленной на удивление кратко – «Прививки. Секретная информация», сотрудник института Чарлз Элай писал: «Решено как можно скорее сделать прививки всем, кто занят в проекте, без отзыва людей из экспедиции. Особенно следует позаботиться о мерах секретности, чтобы не привлекать к этому внимания. Как указал мне компетентный человек, работающий на правительство (может быть, Сидней?), запрещено обсуждать подробности по телефону».

Сэйерс привык, что Сидней есть Сидней. Чарлз Элай никогда не встречался с Сэйерсом, а Сиднея знал только в лицо, не догадываясь о его подлинном имени. Впрочем, подлинного имени Сиднея не знал и Сэйерс.

Однако Сидней остался доволен Элаем, уделявшим большое внимание скрытности операции: «После недавнего совещания в столице, посвященного вопросам безопасности, военные объявили некоторые аспекты нашей программы секретными, поэтому становится важным, чтобы наши люди проявили еще большую осторожность при обсуждении проекта с посторонними. Никто не хочет, чтобы в результате праздной беседы его обвинили в нарушении мер безопасности». Большинство лиц работали над узкой проблемой и ориентировались только на своем участке. Представить масштаб исследований мог далеко не каждый, но человек, который снял копии с семнадцати квадратных футов секретных документов, знал все и мог нанести ущерб неизмеримо больший, чем неосторожные болтуны или любители говорильни по телефону.

Утром машина Рори Инча не завелась. «Бронко-П» стоял бездыханным, и после того, как Рори залез под капот и неуверенно тронул две-три клеммы, назначение которых ему было смутно известно, мотор не ожил. Как раз сегодня Рори задумал начать осуществление своего плана. Вторую машину Рори отогнал еще неделю назад на профилактику, и потому Инч и Сандра шагали сейчас к метро. Инч припомнил, что уже много лет не опускался под землю, и чернеющий поодаль невзрачный вход, скорее лаз, казался зевом преисподни; лица людей, входящих и выходящих из метро, не внушали радости.

Инч семенил по частым ступеням и, с каждым шагом опускаясь ниже и ниже, ощущал, что труднее дышится; на ступенях громоздились обрывки газет, скомканные пластиковые пакеты, цветные карточки тотализаторов. За мутными, грязными стеклами седоголовое нечесаное существо с серьгами, почти касающимися плеч, продавало входные жетоны. Сандра наскребла мелочь на два жетона по девяносто центов. Рори застыл рядом, неприязненно прикидывая, какая же грязь ожидает их на платформе. Инч не ошибся: на путях, меж тускло поблескивающих рельсов, валялись пивные банки, бумажные тарелки и такие же смятые стаканы, обломок теннисной ракетки, обод баскетбольной корзины с обрывками сетки, две половины мужского ботинка, рассеченного как раз посередине.

Рори и Сандра ехали в разные стороны. Рори хотел посоветовать Сандре выбрать один из двух головных вагонов – обычно в них челночат полицейские, но подумал, что Сандра годами пользовалась метро и знает все не хуже его.

Из конца в конец платформы, лениво поглядывая по сторонам, шествовали двое полицейских – коротышка белый и дюжий негр; казалось, коротышка пристегнут к наручникам на поясе, к рации, к запасной обойме и дубинке, а не наоборот; у верзилы-негра выпала записная книжка, он пригнулся и ловко подхватил ее длиннющей рукой.

В ожидании поезда Рори разглядывал плакаты на выщербленной, в подтеках стене: «Удешевляйте смерть! Нептун сосайети. Самая крупная похоронная фирма к вашим услугам! Обряды! Кремация! Транспорт! Бесплатный проспект по требованию!»

Полицейские остановились рядом, и коротышка медленно, будто процеживая тушу Рори сквозь зрачки, начал оглядывать Инча. Рори с детства знал, как вести себя с быками, он дружелюбно улыбнулся и прижал Сандру к себе. Если его обыщут, то непременно потащат в участок, и, хотя на Беретту у Рори есть разрешение, возни не оберешься. Коротышка протянул руку к Рори, наблюдая за реакцией. Инч – само спокойствие – также улыбался, хотя чувствовал, как дрожит Сандра. По-лицейский-кегр нехорошо посмотрел на Сандру, и руки Рори невольно напряглись,

Сандра сорвалась:

– Что надо?

Негр посмотрел на нее с отсутствующим выражением, чуть приправленным удивлением, будто на его глазах заговорил неодушевленный предмет, коротышка потянулся к дубинке, и Рори успел подумать, что, дойди до драки, он пошвыряет обоих прямо на пути, тут же выскочит поезд, кругом десятки свидетелей, и тогда жизнь его превратится в досиживание за тюремной решеткой. Рори сжал локоть Сандры – молчи! Негр тяжело посмотрел на Инча, потом на напарника, перевел взгляд на плакат и напевно, с издевкой прогнусавил: «Удешевляйте стоимость смерти!»

Когда быки удалились, Рори чертыхнулся:

– Это утром они такие смелые, а вечерами трясутся, как паршивые трусы, их только и волнует, чтобы сзади кто не треснул по башке.

Из туннеля выполз поезд Сандры, Рори с облегчением отметил, что она вошла в последнюю дверь головного вагона, и побрел на противоположную сторону платформы. Надо поскорее раскачать «бронко», не дело плутать под землей. Рори вспотел, пока отирал лоб и шею, пропустил поезд и сел только в следующий.

Инч собирался посетить Мелани Николей. У Мелани общее прошлое с Найджелом Сэйерсом, Мелани делала ставку на Сэйерса – они прожили два года – и просчиталась, такие, как Мелани, прощать не умели, к тому же Инч знал, что деньги у мисс Николей водятся в избытке. Рори позвонил ей вчера и, не представляясь, сказал, что, если ей интересно жареное из жизни Найджела Сэйерса, он мог бы предложить свои услуги. Мисс Николей раздумывала недолго, согласилась, даже не спросив, кто дал Рори ее телефон и кто он такой. Беспечность многих всегда поражала Инча, но, сколько ни поражайся, число таких людей не убывает.

Рори вылез на поверхность как из ада, озлобленно поддал пустую банку, с грохотом покатившуюся вниз, и зашагал по направлению к дому мисс Николей, дав себе слово обратно вернуться на такси.

Что он ей скажет? Будет ходить вокруг да около или сразу предложит то, ради чего пришел.

Рори остановился напротив табачной лавки, захотел купить шоколад, чтобы отбить неприятный привкус во рту. Давным-давно, еще во времена, когда Джипси Гэммл посылала Рори замаливать ее грехи, он обожал часами торчать у витрин табачных лавок, рассматривая сокровища, разложенные в них; в воображении ребенка это была чудная, изобильная страна необыкновенных вещиц, ярких оберток, возможностей и всего того, от чего у любого мальчишки их квартала захватывало дух.

Сейчас лавочник смотрел сквозь витрину на тучного, прилично одетого мужчину с рыжими волосами, замершего со стороны улицы. Лавочник не волновался: Рори смотрелся слишком внушительно, чтобы подозревать его в недобрых намерениях по отношению к скромной лавке.

Рори скользнул взглядом по приспособлениям, предназначенным потребителям наркотиков: резиновые трубки и трубочки, жгуты, нагреватели для опиума, аптекарские весы, шприцы для подкожных инъекций, лактоза, которую подмешивают к кокаину, часто продавались в таких лавчонках. Упаси боже, сами наркотики! Что касается остального, тут каждый торговец в своем праве, никто не притянет. Закон запрещает продажу наркотиков, но… не сопутствующих товаров. Рори уперся взглядом в самодельный плакатик: «Не спрашивай наркотики! Их здесь нет!» Лавочник перехватил взгляд Инча и погрустнел. Рори сразу понял причины: или надеялся, что это клиент, которому можно сбыть пару пакетиков, или, того хуже, смиряясь с потерей клиента – Рори никак не походил на наркота, – хозяин подумал: «Не агент ли бюро это?» Рори по бегающим глазкам торгаша определил: «Сбывает дурь, но с опаской», – толкнул дверь, вошел, ткнул в шоколадку. Торговец с готовностью протянул плитку, Рори качнул никелированную чашку аптечных весов:

– Чем богат?

Торговец сделал вид, что не понял.

– Стесняешься? – Рори расплылся. – Порошка не держишь?

Торговец изобразил напускное негодование. Инч тут же развернул шоколадку, отломил половину, запихнул в рот, вторую половину тщательно завернул в фольгу и сунул в карман: он не спешил уходить вовсе не потому, что хотел попугать шалеющего от страха лопоухого типа по ту сторону прилавка, вовсе нет, Рори, пережевывая шоколад, прикидывал, как пройдет встреча с мисс Николей и между делом отпускал реплики:

– Подмешиваешь безбожно?

– О чем вы? – торговец попытался отступить в тень.

– Подмешиваешь… подмешиваешь… я же вижу. У меня на улице фургон, а в нем собачка, чует порошок через дорогу. Хочешь, приведу собачку сюда? – Рори измывался над торговцем, зная, что тот спровадил немало людей на дно, Инч ненавидел его и ему подобных, Джипси Гэммл тоже не без их участия сошла в могилу.

Торговец непроизвольно прянул к прилавку, стараясь через витрину оглядеть улицу и разобраться, блефует ли покупатель насчет фургона или говорит правду. По лицу торговца разлилась бледность, губы задрожали. Рори обернулся, едва не покатился со смеху, – в двух шагах от входа в лавку у бровки тротуара синел тупорылый фургон.

– Ну и как? – Рори победно оглядел торговца, передразнил: – Не спрашивай наркотики! Здесь их нет!

– Я заплачу… – торговец зыркнул на номер фургона и полез под прилавок.

– Дача взятки должностному лицу при исполнении? Рисковый парень… – Рори рассмеялся.

Торговец пошел пятнами. Рори не раз переживал в юные годы такое – страх корежит человека, переворачивая нутро вверх дном. Лавочник перешел на сдавленный шепот:

– Чего ты хочешь? Чего… я… в общем… я готов… ты скажи… и… – Он замолчал и, как человек, окончательно загнанный в угол, уже с оттенком угрозы взмолился: – Чего ты хочешь?

– Да ничего… Вот взъелся. – Рори ухватил пиджак за лацканы и потянул их навстречу друг другу, будто сомневался, хорошо ли сидит пиджак. – Дай шоколадку бесплатно! Только не из дешевых.

Торговец соображал натужно, сразу не поняв, чего добивается рыжеволосый увалень.

– И все? – изумление вытеснило страх.

– И все. Ты же неплохой в общем человек… – Рори засунул дар в карман. – Душегуб, конечно, но… покажи мне хоть одного святого в этом городе, и я брошусь с висячего моста в самой высокой его точке от избытка чувств и восторга.

Глаза торговца сузились от злобы. Рори недаром прожил столько лет в кварталах бедноты и знал, что есть доброхоты с квадратными челюстями, которые охраняют таких лавочников, Рори давно прошел эту школу и не боялся, но на всякий случай предостерег:

– Не вздумай стукнуть защитничкам… я не из бюро, мне законы соблюдать ни к чему, в случае чего, я вытряхну тебя отсюда прямехонько в мусорный бак и сам присыплю сверху барахлом… никто не раскопает. Привет!

Инч вышел на улицу и сразу выбросил торговца из головы, солнце пригревало, дул ветерок, доносивший из чайна-тауна запах рыбы, креветок, жаренных в кунжутном масле, рисовой лапши и маринованных утиных лапок. Сразу после часовни начиналась маленькая Италия: из ростиччерий и тратторий тянуло другими, не менее волнующими запахами; старушки, болтающие на сицилийском диалекте, протягивали статуэтки святых, вывезенные из Неаполя, и лопотали не переставая.

Рори подумал было сунуть шоколад, выторгованный у перепуганного лавочника, мисс Николей, но прикинул, что будет выглядеть слишком игриво, без той уверенности в себе, от которой шаг до угрозы другому. Рори подозвал мальчишку с крупными завитками черных волос и влажными глазами на оливковом лице, мальчик с готовностью подошел. Рори положил руку ему на макушку:

– Чего у тебя такая грязная шея?

Мальчик пожал плечами. Рори протянул ему шоколадку:

– Возьми!

Мальчик ухватил плитку черными от грязи пальцами, задрал голову, пытаясь заглянуть в глаза Рори:

– Чего сделать?

– Да ничего.

Мальчик не поверил, он мялся, переступая с ноги на ногу, и не отходил от Рори.

– Знаешь, – сказал Инч, – одно-то дельце у меня к тебе есть.

Глаза мальчика погрустнели: так он и знал, неспроста же этот дядька отвалил ему сласти, мальчик уже привык, что без смысла ничего не делается, на всякий случай отступил на шаг, чтобы в случае чего дать стрекача, не расставаясь с шоколадкой, если поручение окажется слишком рискованным.

– Вот что, старина… – Рори мысленно был уже в доме мисс Николей и пытался представить, как она выглядит и как поведет себя, услышав предложение Инча. – Вымой шею, вот моя просьба, – Инч потрепал мальчика за вихры и двинулся по направлению к дому, где его ждали. Мальчик переглянулся со старухой, торгующей статуэтками, и покрутил пальцем у виска.

В доме мисс Николей четыре крыльца, скорее всего, четыре семьи; Ррри нажал кнопку переговорного устройства под медным крабом – именно так рекомендовала найти ее вход мисс Николей – и проговорил медленно, стараясь избавиться от тянущегося шлейфом из детства просторечного акцента:

– Мисс Николей, я вам звонил… относительно Сэйерса.

– Кто вы? – проскрипело переговорное устройство,

– Скажем, друг, бывший друг Найджела.

– Как зовут жену Сэйерса?

– Звали, – поправил Инч. – Эвелин.

– Сколько у него сыновей?

– Ни одного, – усмехнулся Рори, – только дочь.

Замок щелкнул, гость толкнул открывшуюся дверь, Мисс Николей стояла на лестнице, ведущей на второй этаж, и Рори допускал, что в складках ее длинного платья упрятано оружие. Таких женщин Рори приходилось встречать не часто, а так близко, пожалуй, впервые: высокая, с тонкой талией, гладко зачесанными волосами и пронзительно-синими глазами. Все в мисс Николей свидетельствовало о жизни, которая и не снилась Рори Инчу; движения мисс Николей отличала та достойная простота, которую чаще всего не удается приобрести в результате тренировок, такие манеры передаются по наследству, вместе с прозрачной кожей и умением смотреть на собеседника всепроникающим взором с насмешкой, но одновременно так, чтобы, упаси бог, не обидеть.

Мисс Николей жестом пригласила следовать за собой, и Рори отметил, что, сколько бы времени он ни проторчал перед зеркалом, у него никогда так бы не получилось.

На низком столике стояли две чашки кофе – мисс Николей ждала гостя – и банка с крекерами.

– У меня не много времени, – обронила мисс Николей, давая понять, что предпочла бы сразу перейти к делу.

Рори опустился в просторное кресло, такие он любил – сидеть удобно, и живот не кажется таким уж огромным.

– Мисс Николей, – Рори, не скрывая восхищения, рассматривал собеседницу, зная, что ему простят бесцеремонность: женщины готовы проглотить бестактность, лишь бы не столкнуться с равнодушием к их персоне, – я знаю, Сэйерс в свое время обошелся с вами круто, – ложечка в руках хозяйки дома чуть дрогнула, и Рори решил идти напролом, – я могу… – Рори не любил произносить это слово, он щелкнул пальцами, и мисс Николей мгновенно все поняла. Предложение Инча не вызывало сомнений, и этот жест со щелчком прозвучал отрывисто, как выстрел; Рори рисковал: неизвестно, как поведет себя эта дама, поняв, что ей предлагают. Мисс Николей загадочно улыбнулась, и Рори показалось, что его слова приятны этой женщине, владеющей собой ничуть не хуже, чем Тревор Экклз, когда тому надо держать себя в руках.

– Я не совсем понимаю, дорогой друг, о чем речь, – мисс Николей усмехнулась, и Рори оценил, что она не спрашивает его имени и достаточно умна, чтобы предположить, что правду все равно не услышит.

Рори отпил кофе, сегодня он выглядел недурно: на нем нет ни одной вещи, купленной за полцены, только вчера из дорогой парикмахерской, волосы лежат один к одному.

– Все просто, мисс Николей. Я предлагаю отомстить. Никаких денег вперед, как только обидчик получит свое, вы заплатите мне. Я – серьезный человек.

– Вижу, – согласилась мисс Николей, хрустнула крекером, – вы не боитесь, что я… выдам или как это принято называть?

Рори стряхнул крошки с колен.

– Ничуть, мисс Николей. У нас сугубо частная договоренность, вы меня не знаете, предложение вполне деловое, я уверен, что сумму, о которой мы договоримся, вы мне выплатите без промедления.

Мисс Николей подняла синие глаза, в упор глянула на Инча:

– У вас, должно быть, интересная работа.

Рори подумал, что, если бы ей пришлось хоть раз столкнуться с такими, как Экклз или Барри Субон, или с теми, с кем он рос, спесь мигом бы слетела с нее, однако Рори промолчал и, хотя старался ограничивать себя в мучном, съел еще пару крекеров.

Рори назвал цену, глаза мисс Николей на мгновение потемнели. О!.. Инч ничем себя не выдал: все знают счет деньгам независимо от манер и происхождения. Мисс Николей не стала торговаться. Как же надо ненавидеть человека, чтобы так хладнокровно оплатить его смерть?! Мог ли предположить Сэйерс, что оскорбленное женское самолюбие расцветет так зловеще.

– Надеюсь, наш разговор останется между нами, – Рори придал лицу выражение наибольшей безмятежности, зная, что как раз в такие моменты, по уверению многих, сторонним наблюдателям становится не по себе.

– Не смею задерживать. – Мисс Николей проводила Инча до двери, и, прощаясь, Рори сорвался или нарочно дал ей понять, что пришел совсем из другого мира, в котором не принято шутить или пересматривать договоренности. Вместо церемонных слов прощания Инч обронил: «Привет!» – и успел заметить, как глаза мисс Николей вновь потемнели.

Сегодня же Инч собирался посетить Элмера Ломакса, его Сэйерс вышвырнул из общего дела, Ломаке потерял все или почти все, бедняге потребовалось пять лет, чтобы подняться на ноги. Ломаксу Инч собирался сделать то же предложение, что и мисс Николей. Однако телефон в конторе Ломакса молчал.

Рори тщательно фильтровал список лиц, которым собирался сделать подобное предложение, каждый должен был отвечать, по крайней мере, двум требованиям: ненавидеть Сэйерса и иметь деньги. Рори прикинул верно: если человек многого достиг – а Сэйерс достиг немало, – у него непременно есть враги. Рори продумал процедуру от начала до конца: он встретится с каждым ненавистником Сэйерса всего лишь раз, а затем по завершении дела ему переведут оговоренную сумму на счет. Утечки быть не могло – ни Рори, ни его наниматели никак в ней не заинтересованы.

Не застав Ломакса, Рори позвонил Роберту Капити; более отвратительного голоса Инчу слышать не приходилось. Капити изгнали из фирмы Сэйерса по обвинению в перепродаже конкурентам ее секретов, к тому же Капити уклонялся от уплаты налогов и не без основания считал, что его разоблачению помог Сэйерс. Капити, тяжело дыша в трубку, выслушал Рори и предложил встретиться в баре, где кишмя кишели агенты в штатском и полицейские; Капити полагал: в такой обстановке риск встречи с неизвестным невелик. Позвонив, Инч предложил потолковать о Найджеле Сэйерсе, голос Капити даже по телефону звенел от ненависти, когда он переспросил раза три: «Сэйерс?..» – и Рори готов был поклясться, что в эту минуту изо рта Капити брызгала слюна.

Капити оказался приземистым человеком с откровенно тупым бесформенным лицом, с оттопыренными ушами и скошенным на сторону носом, коротко стриженные волосы росли низко, почти не оставляя лба, подбородка у Капити не было вовсе, зато повсюду – на щеках, на шее, у висков – торчали розовато-коричневые родинки, от Капити дурно пахло, одежда, казалось, пропитана застарелым потом.

– Роберт Капити, – сказал Капити, и по важности, с которой он провозгласил свое имя, Рори понял, что Капити еще и дурак. Злой дурак! Таких Рори встречал немало и знал, что в известном смысле с ними можно иметь дело, они, как быки, с ревом несутся на красное – не отвернут, хоть и налетят на заточенное острие.

Капити предложил выпить. Инч отказался. Тогда Капити решил пить в одиночку. Суть предложения Капити ухватил сразу и не сдерживал радости, уродливые родинки, казалось, запрыгали от счастья.

Такие, как Капити, привыкли торговаться за каждый цент. Рори заломил несусветную цену, и ярость Капити не знала предела, по толщине он не уступал Инчу, но был на голову ниже, и только страх сдержал его от рукопашной. Рори наслаждался разбушевавшимся Капити, как кусающимся щенком. Инч давно уразумел, что, если упрется человек вроде мисс Николей, такого не сдвинешь с места; у буянов же типа Капити ярость застилала разум, и перехитрить их, выкрутить руки, подсунуть невыгодные условия не составляло труда.

Капити сидел набычившись, уткнув кривой нос в стакан, и натужно соображал. Он ненавидел всех, и ненависть его не знала оттенков. Инч не вызывал у него ничего, кроме приливов злобы, но Инч сделал предложение, от которого у Капити захватило дух; сам Капити при всей своей тупости, подлинной или мнимой, еще до встречи с Рори уяснил: нужно раскошелиться.

Несложные терзания Капити не ускользнули от Инча, Рори поднялся и побрел к выходу, старательно оглядываясь по сторонам и стараясь ненароком не задеть чужой столик.

Капити не сразу бросился вслед – боролись жадность и ненависть, – допил бурбон и нагнал Рори уже на улице, вынимая из пакета мексиканские такое; запах пряностей защекотал нос Инчу; ел Капити так же безобразно, как и выглядел: разрывал лепешки грубыми, резкими движениями и запихивал куски с начинкой в рот так глубоко, что пальцы, казалось, уже никогда не покажутся на свет божий.

Мужчины шагали рядом, и со стороны можно было решить, что два брата-толстяка, жертвы семейной тучности, прохаживаются, улаживая в споре какие-то дела.

Капити не произнес ни слова, пока не добил все такое из пакета, бумагу швырнул на тротуар и тут же, ничуть не смущаясь, подобрал замасленные обрывки с земли и вытер жирные ладони. На губах Капити налипли крошки, вокруг родинок густо чернели точки бороды.

– Вам небось бритье – мучение? – Рори застыл на минуту и подумал, что ударил бы Капити в лицо без сожаления, прямо в эти жирные губы, так, чтобы нос скривился еще больше.

– Чего? – Капити выпучил глаза, низкий лобик наморщился.

Рори зажал нос, через мгновение шумно выдохнул и смерил Капити презрительным взглядом:

– От вас несет, старина! Вы воду только пьете?

Капити каждое слово оскорбления, казалось, разглядывал, как туземец бусину, настороженно трогал, ощупывал и только потом нанизывал на нитку сознания. Рори едва не плюнул на деньги и готов был оставить в покое зловонное чудовище, когда Капити пролаял:

– Согласен!.. Свиньи! И вы… и он… и все! Эх! – по квадратным плечам будто пробежала зыбь, кончик скособоченного носа побелел. – Денежки достаются горбом, а растекаются – фью! – только их и видели.

В этом вопле Рори почудилось человеческое. И этому кабану никто не распихивал деньги по карманам, тоже приходилось рыть землю, но нарыл Капити изрядно, то ли замесив богатство на скаредности, то ли на нечистоплотности в делах, Рори-то какое дело…

– А почему не боишься? Не боишься, что обману потом… не переведу деньги? – глазенки-кнопки засверкали от счастья.

– Почему? – Рори приблизился к Капити и, поборов брезгливость, ухватил кожу у адамова яблока двумя пальцами, зажал вену, секунда… и мозг кабана насытился двуокисью углерода. Капити стал сползать вниз, теряя сознание. Рори наотмашь ударил его по щекам, опасаясь задеть родинки, будто ядовитые шипы. Капити пришел в себя, жалко взглянул на Рори.

– Теперь понял почему? – Инч оттолкнул Капити. – Твое согласие – все равно что расписка, даже больше, запомни!

Инч не сомневался, что Капити расплатится до цента.

Сидней постарел за эти годы, жидкие волосы едва прикрывали голую макушку, щеки обвисли, вертикальные морщины рядом с ушными раковинами появились года два назад и уже не желали исчезать. Много лет Сидней не видел Сэйерса, не звонил ему, но знал о нем все. Сидней не хотел зла Сэйерсу, не желал его смерти и лично неприязни к Найджелу не испытывал. Но люди, на которых работал Сидней – он и сам себя стал называть так, надо же! настоящее имя стерлось, будто подошва до дыр, дыры слились, и кожаная подметка подлинного имени Сиднея исчезла, – требовали поставить точку.

Сидней, работая на правительство, давно понял, что хуже всего приходится людям, против которых никто ничего лично не имеет, но бедолагам привелось попасть в обстоятельства, о которых хорошо бы не знать, а если знаешь, что ж, тогда жди худшего.

«Предательская штука зеркало, – Сидней стоял в полный рост и пристально изучал себя, – отменить бы все зеркала в мире навсегда, запретить законом, безжалостно по отношению к красивым и молодым, зато какое благо для остальных».

Сидней давно сотрудничал с Экклзом, был для Тре-вора представителем заказчика. Именно Сидней просил Экклза разобраться с Найджелом Сэйерсом. Не надо думать, что Сидней забыл укус морской змеи, самоотверженность Сэйерса и обещание, данное Найджелу, до сих пор не забыл – а сколько всего стряслось за эти годы! И все же Сидней ничего не мог изменить; если бы он дал понять Сэйерсу об опасности, тот ускользнул бы, и тогда наниматели Сиднея рассудили бы, что кто-то предупредил Сэйерса, и подозрение пало бы на самого же Сиднея. И не раз он уже убеждался, что вовсе не нужно быть бессовестным, чтобы решиться на подлость, вовсе нет. В таких случаях любят говорить: каждый на моем месте поступил бы так, и это страшно как раз потому, что правда; если все же находятся единицы, плывущие против течения, тем хуже для них, они ничего не меняют, только лишний раз подтверждают, что поток всегда и все сметает на своем пути.

Экклз хотел поведать Сиднею, что поручил дело одному из лучших специалистов, но Сидней не желал ничего знать, его интересовал только результат, а лишние подробности как раз могли в будущем по таинственным законам переродиться в те обстоятельства, о которых знать не следует. Сидней давно принял за правило: не знать ничего лишнего, только необходимое – и поэтому жил и надеялся выйти в отставку и уже тогда обдумывать на досуге, что морально, а что нет…

Сколько раз убеждался Сидней, что его бывшие начальники, отправившие на тот свет немало невинных, выйдя в отставку, превращаются в милейших стариканов и если поднести к ним зеркало, то и отполированное стекло, покрытое с тыла амальгамой, заулыбается: как же! какое счастье! в него заглянуло добрейшее создание в благородных сединах!

Сидней позвонил по не существующей для внешнего мира телефонной линии и спросил;

– Ну, как?

– Отлично, Как и договорились. – Посторонний человек невольно узнал бы голос Тревора Экклза, а может, и Барри Субона, потому что голоса людей, принимающих решения относительно судеб других, неуловимо похожи.

Субон сидел перед Тревором. Только что Барри доложил Экклзу о действиях Рори Инча. Из распахнутого настежь окна доносились шумы улицы. Иногда Тревор, чье детство прошло вблизи еврейских кварталов, любил ввернуть слово на идиш:

– Рори… – только сейчас Экклз заметил, что один из лотосов в вазе рядом с телефоном съежился, склонил подвявший цветок к столешнице, Тревор поморщился как от внезапной боли, – Рори… шутцбах…

Барри Субон, отмеривающий каждое движение, будто повар деликатес, промолчал, он давно работал с Экклзом и знал, что «шутцбах» в его устах что-то вроде – напористый наглец. Барри и сам поразился хватке Инча в последнем деле, но, как и всегда, предпочитал не выдавать истинных чувств.

Экклз попытался под масленой пленкой глаз Субона разглядеть замыслы и тревоги помощника. Не получилось. Иногда Тревору казалось, что Субон сидит на транквилизаторах. «Неужели такая заторможенность – результат многолетней тренировки?» И еще Экклз подумал, не зреет ли заговор внутри фирмы. «К этому надо быть готовым всегда. В жизни нужно рассчитывать только на себя – никто не поможет. Если я ошибаюсь, меня ожидает приятное прозрение, если же ошибается человек, придерживающийся противоположного мнения, его ждет жестокое разочарование. На склоне лет предпочтительнее прозреть, чем разочароваться».

– По-моему, Рори затеял не кошерное дело.

Субон протер перстень о лацкан пиджака, полюбовался блеском золотых искр:

– По-моему, тоже. – Субон знал, что в устах Экклза не кошерное – значит не чистое, грязное дело, а если Тревор обвинял кого-то в грязном деле, исход мог быть единственным,

Как человек, познавший нищету сполна, Рори любил делать подарки. Он сидел по одну сторону стола, а Сандра – по другую. Сандра мечтала о Шепарде с золотым браслетом и бриллиантами вокруг циферблата, Рори преподнес золотые Лассаль и золотые серьги от Флоры Даника из Копенгагена. В прошлом году Рори купил эти часы и украшения, летая по делам фирмы в Европу; на борту самолета скандинавской авиакомпании делали шестидесятипроцентную скидку, о ней Рори предпочел умолчать, зачем принижать собственную щедрость? Там же Рори купил и свои часы Рэймонд Вейл, которые Сандра, ничего не понимая, назвала женскими, и Рори сделал вид, что обиделся. «Восемнадцать каратов золота», – попытался оправдаться он. «Я в этом ничего не понимаю», – Сандра хихикнула, и Рори несдержанно брякнул: «Не понимаешь – молчи». Тогда они поссорились, но вскоре помирились.

Во время ужина Рори рассказывал Сандре о посещении мисс Мелани Николей и о встрече с Робертом Капити. Мисс Петере, слушая, вспомнила, что нет любимого Инчем хлеба, и высказала желание сбегать за булкой в магазин через дорогу. Рори заметил, что обойдется без хлеба, но. Сандра настояла, и Рори, в который раз после их знакомства, подумал, как ему повезло.

В десять вечера они лежали в постели: Рори обдумывал планы на завтра, Сандра листала книжку «Фрэнк Синатра – мой отец», написанную дочерью певца.

– Везет же людям, – Сандра юркнула под бок Инчу, – отхватить такого папашу. – Сандра поведала Рори, что ее собственный отец виделся с ее матерью единственный раз в жизни – первый и последний – и не подозревает, что у него есть дочь. Рори не любил, когда его отвлекали, и не дал втянуть себя в пустую болтовню. Завтра с утра он отправится к мисс Черил Уэстон и попробует дозвониться до Элмера Ломакса. Сандра потянулась и отложила книгу.

После полуночи Рори вышел на кухню – хотелось пить, случайно раскрыл корзину с хлебом и увидел две свои любимые булки: одну – наполовину съеденную за ужином, вторую – нетронутую. Рори помнил, что Сандра принесла одну булку, выходило, она зря бегала за хлебом? Может, ей надо было ускользнуть из дому? Только зачем? Ночная лень сморила Рори, и, повертев недоуменно хлеб, он швырнул булку в корзину.

Утром Сандра приготовила завтрак, и Рори, допивая кофе, поинтересовался, отчего она бегала за хлебом, была же его любимая булка.

Сандра, не смутившись, раскрыла корзину:

– Разве?

Рори заглянул в соломенный зев и увидел только одну полусъеденную булку.

– Мне показалось, что там была вторая, – смущенно пробормотал он.

Сандра улыбнулась и развела руками, на запястье сверкнули часы, подаренные ей вчера.

Мисс Черил Уэстон оказалась еще беспечнее Мелани Николей. Рори не тянул время:

– Я звоню относительно Найджела Сэйерса! – Инч погладил диск и вставил палец в цифру семь.

– Сэйерс?! – Молчание. Приглушенное дыхание. Сглотнула слюну. – Ему грозят неприятности? – в голосе едва прикрытая надежда.

– Похоже, что да… – Рори и не рассчитывал, что мисс Уэстон сразу выдаст себя.

– Чего вы хотите?

– Встретиться. Я заеду… – не давая опомниться мисс Уэстон, Рори отбарабанил адрес. Мисс Уэстон не удивилась, даже по голосу Рори сообразил, что она всецело поглощена собой, витает в облаках и страхи простых смертных ей неведомы…

Мисс Уэстон оказалась белозубой простушкой с тонкой талией и пластичными движениями, облаченной в дорогие наряды. Рори выложил все сразу и сразу понял, что его предложение принято. Уэстон – противоположность величественной Мелани Николей, но Сэйерса ненавидела так же люто. Источник немалых доходов мисс Уэстон не вызывал сомнений. Порхая по комнате, она то и дело рассыпалась звонким смехом, тыкала розовым пальцем в дорогие подношения: «Это подарил один мой друг, а это – другой, и это и это тоже». Рори вовсе не желал пересчитывать друзей мисс Уэстон. Они договорились быстро, и теперь Рори пытался понять, как же он так опростоволосился с булкой. Наконец мисс Уэстон уселась.

– В вас стреляли?

Рори так и не понял, куда делась булка, или он что-то напутал?

– Нет.

– Судили?

– Нет. Со мной не случалось ничего такого… Я люблю работать один, все делаю сам, без свидетелей… пока везло.

Судя по восторженной улыбке, мисс Уэстон любила толстяков, а скорее – любых представителей мужского пола, редкий дар дать понять мужчине, что именно он – предел мечтаний.

– У вас небось нервы крепкие?

– Да нет… – Рори огладил живот: разъелся сверх меры – работа не из ласковых.

– Нужен аванс? – тревога мисс Уэстон не оставляла сомнений, при показной простоте цену деньгам она знает.

Инч поднялся – пора уходить. «Как это воздушное создание взволновали предстоящие расчеты!»

– Вряд ли вам взбредет в голову обманывать меня, это не то что глупо… – он щелкнул пальцами, – скорее, небезопасно.

Страх сузил зрачки мисс Уэстон и заставил сжаться гибкое тело, отчего покатые плечики показались вовсе птичьими.

– Сэйерс любил меня, как никого! – мисс Уэстон запахнула меховую накидку. Рори опустил глаза: вчера то же самое пыталась дать ему понять мисс Николей. Никто не согласен на меньшее? К тому же, приняв предложение Инча, так удобно оправдать себя – упаси бог, злобой – нет, попыткой расплатиться за растоптанную любовь. Рори знал, что по вине Сэйерса и та и другая потеряли деньги – об этом обе ни звука, – и оттого при вкус распавшихся отношений становился еще горше. Рори долго не отрывал взгляда от пола, показывая мисс Уэстон, что скорбит вместе с ней о безвременно утраченной любви.

– Болван!

Инч вздрогнул, поднял темнеющие от гнева глаза на Черил. Мисс Уэстон осознала, что очутилась один на один с многофунтовым незнакомцем, испуганно ткнула в сине-зеленого попугайчика в клетке.

– Это он мне? – Рори оттаял.

– Он знает всего два слова: болван и Санта-Моника, вам просто не повезло. – Мисс Уэстон прикинула, достаточно ли выигрышно смотрится в кресле. Рори был ей безразличен, но выработанная годами привычка нравиться брала свое.

Короткое прощание, Инч вышел на улицу, сел в машину, мотор «бронко-II» работал как новый. Рори обогнул берег заросшего лилиями пруда и остановил машину. Дело выгорало. Он заберет Сандру, и они уедут. Инч не станет тратить время, узнавая, заминирован ли Сэйерс, пусть Экклз расхлебывает кашу. Тревор заслужил пару пощечин на прощание. Вскоре наступит решающая фаза – сам Найджел Сэйерс. Рори даже симпатичен этот человек, заставивший лопаться от злости надутых индюшек и тупых идиотов вроде Роберта Капити.

Рори заправился двумя порциями курицы по-луизи-ански и позвонил Сэйерсу,

Голос Рори Сэйерс по телефону еще не слышал, но сразу понял, кто ему звонит. Инч не торопясь объяснил, что им надо встретиться, и подчеркнул, что опасаться Сэйерсу нечего, и как раз эта предупредительность обдала Найджела холодком. Сэйерс мог бы сообщить в полицию, но зачем? Если у человека возникли проблемы в отношениях с государством, полиция не подмога. Сэйерс позвонил врачу. Дочери лучше не стало, врач привычно мямлил, и Сэйерс грубо оборвал его. Если бы дочери выпал шанс, Сэйерс поборолся бы за себя, а так… годы и годы он привык ставить на здравый смысл, и сейчас здравый смысл подсказывал, что бороться за себя глупо. Если дочь уйдет к Эвелин, отрезок жизни, отпущенный Сэйерсу, его длина и наполненность событиями уже перестанут волновать.

Сэйерс миновал улицу, по обе стороны заставленную черными пластиковыми мешками с мусором, дожидающимися своего часа. Трое бродяг с холщовыми торбами за плечами подбирали пустые банки, поблескивающие под водостоками, у бровок тротуаров, на решетках коллекторов, в тени подворотен. За подобранную банку мэрия платила пять центов, сбор банок стал промыслом. В багажнике Сэйерса прятался ящик пустых пивных банок, Найджел увидел девочку лет шести в лиловой косынке – цвет Эвелин, – время от времени отрывающуюся от руки провяленного, как высушенная рыба, старика и стрелой несущуюся к жестяной добыче. Лиловая косынка заставила Сэйерса затормозить, он подозвал ребенка и поставил к ее ногам ящик с банками. Девочка привстала на цыпочки и чмокнула Сэйерса в колючий подбородок. Найджел поспешно убрался, чтобы его смятение никому не бросилось в глаза.

В зеркало заднего вида Сэйерс заметил, как старик с девочкой направились к супермаркету, у его входа специальное прожорливое чудовище заглатывало пустые банки, и на светящемся табло мелькали числа – принятые банки и причитающаяся сумма. Девочка заняла место в хвосте длинной очереди сборщиков. Ждать денег приходилось терпеливо… Сэйерс свернул направо и сразу увидел «бронко» Рори Инча.

Мужчины уселись за стол в забегаловке, как давние друзья, и Сэйерс, многие годы соприкасающийся с людскими недугами, с жалостью оглядел Инча: такая полнота не сулила долгих безмятежных лет.

– У вас наверняка пукалка с собой, – Рори сразу заметил, что карман Сэйерса топорщится.

– У вас тоже? – Сейерс оглядел пухлые щеки, медно-рыжие волосы, доброе лицо, глаза с золотыми искорками; этот человек пришел за жизнью Сэйерса, потому что много лет назад Найджелу не повезло – попал на остров, узнал лишнее, этот тучный человек уверен, что Найджел будет отчаянно сопротивляться – каждый борется за жизнь до упора, – и недаром искрящиеся глаза поглядывают на улицу: вдруг Сэйерс притащил за собой прикрытие?

– Да нет… я не таскаю этих штуковин, когда отправляюсь на свидание вроде нашего.

– И те четыре тысячи, которых не могут опознать, те, которых каждый год находят на свалках, скверах и пустырях, тоже не таскают? – Сэйерс отметил, что страха нет, хорошо, что он поговорил с врачом, хоть в чем-то тот оказал помощь семье Сэйерса: если не спас дочь, то хоть уберег отца от страха; у страхов тоже есть предел, и Сэйерс предел своих страхов перевалил; вскоре дочери не станет, он уже приготовился к этому.

Инчу нравилось, что Сэйерс не трусит, трусов Рори не выносил, от них несет обреченностью, а обреченность жертвы не вызывает жалости, напротив, вселяет злобу, во всяком случае, за Рори такое водилось. «Не побоялся прийти, неужели смекнул, что непосредственной угрозы нет и ему хотят предложить нечто?»

– Вот что, – Рори обхватил голову, прижал уши пухлыми ладонями. – Крутить тут нечего. Вы понимаете, кто я?

– Понимаю. – Сэйерс смотрел на улицу сквозь витрину и думал, что вскоре не увидит ни машин, ни людей, снующих туда-сюда, в общем, ничего, и оказывается, что даже попросту глазеть на улицу – тоже радость.

– Ну и отлично, – Рори испытал облегчение, истерик Сэйерса он не опасался, и все же тревога была: мало ли, как обернется. – Если не я, так другой, поймите, раз они занялись вами, ускользнуть не удастся. Вы-то человек башковитый, я сразу усек. Вы-то не клюнете на призывы «Не бойтесь! Если что-нибудь знаете, звоните по телефону 508-00-71. Гарантируется абсолютная тайна!»

Рори замолчал, больше не хотелось марать руки. Если его дело выгорит, денег он отхватит, как никогда, и нырнет на дно с Сандрой. Рори не врал, говоря Сэйер-су, что тому не скрыться. Другое дело Рори, он знал и умел то, чему Сэйерса не обучали, Рори сумеет нырнуть, к тому же государство не имело зуба на Рори, как на Сэйерса, а из пасти Тревора ему удастся вырваться, пусть оцарапавшись; обещающая возможность пожить как люди, в покое и достатке, с Сандрой, подогревала Рори, вспомнились и давно произнесенные слова Джип-си Геммл: «Ты будешь счастлив, малыш, вот посмотришь! Припомни тогда пророчество Джипси Геммл, не зря ж ты ставил свечи за меня, боженька тебя приметил, не знаю, сразу ли или к средине жизни, а может, и к концу, но твой туз ждет тебя в колоде, не ленись, выдергивай! Это велит тебе Джипси Геммл – божья рана».

Рори мысленно осенил себя крестным знамением, представил алтарь, коленопреклоненных прихожан и, стараясь придать голосу постное звучание, как священник в церкви, где Рори возносил молитвы за Джипси Гэммл, перешел к главному:

– Я совершал такое не раз. Ну, вы понимаете? Сэйерс кивнул.

– Не думайте, что это вроде как таракана раздавить, по первости меня рвало, да и сейчас корежит, что ж, думаете, они за так отваливают мне денежки? Я убедился, что страх смерти – а ведь пустоглазая наведывается нежданно, не упредив, не звякнув по телефону, мол, мистер Сэйерс, я двинула в путь по вашу душу, – страшнее самой смерти. Я-то владею своим ремеслом, и вам не отвертеться. Так и будете ждать день за днем, когда да как. Вот я и подумал: не хотите ли сами? Сами себе помочь. Тут какая выгода? Во-первых, уладите свои дела перед концом – завещание там, последняя воля, все без спешки, к тому же никого из близких не поставите под удар, вдруг мне кто из ваших подвернется некстати, когда я прибуду работать, тогда и их понадобится… вместе с вами…

Сэйерс усмехнулся: «Никогда бы не подумал, что так спокойно придется обсуждать подробности собственной кончины; удачно этот увалень выбрал тон, тоже психолог в своем деле», – Сэйерс ценил именно такой тон, без нажима, вроде как с ним советуются о помещении ценных бумаг.

Инч подобного никому не предлагал и сейчас опасался непредвиденной реакции, но Сэйерс молчал и слушал внимательно, будто разговор шел о третьем лице, малоизвестном Сэйерсу и вовсе его не интересующем. Рори не знал о дочери Сэйерса, не знал, что она умирает, и поэтому, сказав о близких Сэйерса и заметив горькую улыбку на губах Найджела, не мог себе объяснить, что же означает эта улыбка.

– Это не страшно, – Рори решил ломиться напролом, – я вам помогу. Слыхали о дигиталисе?

Сейчас Сэйерс понял, что этот человек не знает, где учился Найджел и чем занимался всю жизнь, и ничего не слышал про остров и то, что там произошло. Просто перед ним сидел непосредственный исполнитель, знающий свое дело и не испытывающий лично к Найджелу неприязни, даже пытающийся облегчить Сэйерсу уход из жизни.

Рори принял молчание за знак одобрения: говорите, говорите…

– Дигиталис – такой яд… картина сердечной недостаточности и никаких мучений, сердце не справляется, и все. Вы католик? – не без умысла уточнил Рори.

Сэйерс кивнул. Рора торжествовал: он спросил о вероисповедании Сэйерса вовсе не из желания ощутить религиозную общность. И.ич тронул лоб, будто припоминая давно забытое:

– Я позабочусь о скорейшем бальзамировании, и тогда никто не заподозрит самоубийство, нате вероучение ведь не одобряет самочинную расправу над собой.

Сэйерсу стало смешно и жутко от изворотливости, которую демонстрировал Рори: Сэйерс знал, что бальзамирование при последующем вскрытии не дает возможности, обнаружить яд, Рори предусматривал все, чтобы обезопасить себя; Сэйерс мог бы раскрыть увальню его нечистоплотность, грязную игру, но предпочел смолчать. То, что предложил Инч, могло заинтересовать Сэйерса, он и сам подумывал об этом: что ему еще оставалось, если уйдет дочь?

– Я подумаю… – Сэйерс смотрел на Инча: его тоже родила мать, и, в сущности, он не так уж плох; Сэйерсу судьба уготовила одно, этому – совсем другое, и разве можно винить человека за то, что с ним случилось не по его воле. Этот погубил единицы, от силы десятки, а Сэйерс на острове приложил руку к погибели сотен тысяч. – Я подумаю… – повторил Сэйерс уже чуть менее любезно, решив, что не нужно сразу выказывать такую покладистость, лишая увальня радости победы.

Найджел не без брезгливости огляделся: мерзкое местечко, типичная ит энд ран – закуси и катись! – и именно здесь ему выпало вести самый важный разговор в своей жизни; лиловые, давно не стиранные занавески зло напоминали об Эвелин, и тучный человек напротив его казался нереальным, и жирное пятно на шелковом галстуке Инча раздражало, мешало сосредоточиться.

Рори чувствовал себя, превосходно – дело выгорало, он старался не глядеть на Сэйерса, зная: с предложением, сделанным им Найджел у минуту назад, свыкнуться нелегко. Рори не боялся непредсказуемой выходки Сэйерса, который сразу ухватил, что Рори всего лишь рука-могущественных сил., бороться с которыми Сэйерс не в состоянии; всегда есть риск, когда выкладываешь карты на стол, что и говорить, Рори поспешил на этот раз – появление Сандры Петере в его жизни сделало фигуру Тревора Экклза еще более ненавистной, и терпеть его Рори теперь не намеревался, а раз так, тянуть в деле Сэйерса не имело смысла.

– Я подумаю… – повторил Сэйерс и неловким движением перевернул пакет с жареным картофелем, из которого Рори то и дело выхватывал хрустящие ломтики. Рори слов не услышал, но по шевелению губ Сэйерса разобрал и сразу отметил, что Сэйерс боится; Рори пожалел этого человека, как и раньше, случалось, жалел тех, по чью душу приходили заказчики в фирму Экклза.

– Чего вы там натворили? – Охотнее всего сейчас Инч ушел бы, но оставить Сэйерса в заплеванной едальне, наедине с предложением Рори, было не только жестоко, но и опасно для планов Инча: одно дело – страх, работающий на Инча, и вовсе другое – паника, которая могла лишить Сэйерса здравого смысла и возможности трезво мыслить.

Найджел без всякого выражения взглянул на Инча: за прошедшие годы никто ему не задавал вопроса об острове и никому Сэйерс не говорил, что там случилось много лет назад. У каждого есть в жизни нечто, запрятанное глубоко, хранящееся годами в памяти, но в один тягостный миг требующее, чтобы о нем поведали…

Сэйерс решил, что если расскажет Инчу о событиях тех лет, то вряд ли ухудшит собственное положение. Он не хотел оставаться сейчас один, и даже общество Инча казалось ему желанным. Рори не часто приходилось выслушивать такие откровения, а если честно, то вовсе никогда, он спазматически радовался яро себя, что решил выйти из игры, и дело не только в Сандре; Рори не тянул больше, даже себе не признаваясь в этом, ему хотелось послать все к чертям и никогда больше не вспоминать.

Сайерс печально улыбался не потому, что говорил Иичу о страшном, а удивляясь своим интонациям, ровным, бесстрастным, будто читал лекцию в полупустой университетской аудитории.

– …Забудьте термин «Старбрайт»… не называйте никаких военно-морских кораблей в сочетании с обозначением Г – Гринтаунский институт… не связывайте Г с испытательным бактериологическим центром… не упоминайте о Тихоокеанском проекте или транспортировке живых птиц ни при каких обстоятельствах…

Нам было известно, что должны делать в центре, или мы думали, что нам известно, но мы не знали, что делают военные в действительности, и никогда не спрашивали их.

Все догадывались, что военные готовят испытания биологического оружия в центральной части Тихого океана. Самые осведомленные полагали, что военные намерены испытать два боевых вируса – венесуэльский лошадиный энцефалит и лихорадку Кью.

Но их было три. Запомните, три вируса! Об одном никто не знал.

Рори. виделись искаженное болью и отчаянием лицо Джипси Гэммл, язычки пламени, дрожащие над свечами в полутемном соборе, и лица людей перед алтарем, которые хотели источать добро на глазах у бога, выйдя же за порог церкви, думали об испытаниях лихорадки Кью.

Лошадиный энцефалит? Лихорадка Кью?

– …Венесуэльский вирус чрезвычайно заразный! – лоб Найджела морщился, горизонтальные складки углублялись от напряжения. Рори видел, что он уже поражен старостью, ее вирус застрял внутри и проглядывает сединой, морщинами и в особенности усталостью глаз.

– …Возникает острый синдром, поначалу вроде гриппа – сильная головная боль, озноб, безудержная рвота… – Сэйерс не спускал глаз с лиловых занавесей, бывших лиловых, почти утративших первоначальный цвет под слоем въевшейся грязи: бывший лиловый рассматривал бывший Сэйерс, он уже не тот, не тот, каким попал на остров и встретил Эвелин; Найджел видел интерес и страх в глазах под медно-рыжими волосами, и толстяк сжимался, напоминая баллон, из которого выпускают воздух, щеки опадали, покрываясь голубоватыми тенями.

– …Лихорадка Кью – острое инфекционное заболевание, длится месяцами, хотя редко приводит к летальному исходу. Оба вируса испытывались в виде аэрозолей.

– А третий вирус? – это сдавленный голос Рори Инча. Мужчины сидят давно, и сумерки на улице становятся лиловыми и втекают через распахнутые окна вместе с запахами автомобильных выхлопов.

– А третий вирус? Третий?

Сэйерс видел Джона Бушмена – представителя военных, участвовавшего в проекте только раз, сейчас Бушмен ушел от дел, а тогда мотался между кораблем «Холл» близ острова, бактериологическим центром и военным ведомством. Бушмен никогда ничего не подтверждал и не отрицал и только улыбался, жутковато раздвигая губы. Сэйерс тогда пытался понять, что же творится, почему все делали вид, будто урагана не было и пробирки так и стоят целехонькие в штативах. Найджел даже добрался в столице до кабинета с табличкой «Консультант по оборонительной стратегии в области военного использования окружающей среды», и как раз после этого визита его разыскал Сидней и, не глядя в глаза, просил не совать нос в чужие дела.

– Вы читаете газеты? – Сэйерс ухватил пакет с картофелем и швырнул в урну, его бесили хруст и движение челюстей Рори. – В газетах все есть про третий вирус. Все! Запомните: всякие там африканские следы и обезьяньи версии – чушь! Они сделали это сознательно и ушли в кусты от ответственности. Я не хотел бы знать об этом, но, боже, что же мне делать, если я знаю! Они спокойны, все улыбаются и разводят руками. Уже умерли тысячи людей. Были документы в контейнере с двумя отделениями, его поместили в доме 1242 на двадцать четвертой улице. Что же мне делать, если я знаю это? Что?

Инч ослабил узел галстука:

– От этого умер Рок Хадсон?

Сэйерс кивнул, для него Хадсон был всего лишь очередной жертвой из тысяч и тысяч, жертвой, погибшей после Эвелин и опередившей его дочь. Для Инча Хадсон был любимым актером, и, как нередко случается, трагедия одного глубоко почитаемого человека произвела на Рори впечатление большее, чем тысячи безымянных трагедий. На центы, удержанные из молитвенных подношений Джипси Гэммл, Рори забивался в темень кинозала, отсмотрев чуть ли не пять дюжин хадсоновских фильмов. Для Рори Хадсон заменял отца, и, если мальчику нужно было принять решение, он мысленно представал перед Хадсоном и все выспрашивал и прикидывал, как быотнесся к этому кумир.

– …Не понимаю… как же это? – промямлил Инч и умоляюще посмотрел на Сэйерса взглядом незаслуженно поротого ребенка, тем взглядом, за который Джипси отвешивала Рори подзатыльники: «Нельзя так раболепствовать, малыш, понял? Нельзя! Не дай бог другие узрят твой страх, не отмоешься! Пусть у тебя каждая клеточка корчится в беззащитности, пусть нутро переворачивается от ужаса… виду не подавай, веселись, смейся, как тетя Джипси, иначе жизнь растопчет, перемелет в труху, сожжет и пепел развеет по ветру!»

– Как? – Сэйерс пожал плечами, лиловые сумерки умиротворили его, он готовился к встрече с Эвелин в лиловых краях, он не верил в загробную жизнь, но не верил и в бездонную мглу, которой будто бы завершится жизнь, должно быть что-то третье, промежуточное, иное, никем не предвиденное.

Инч скосился на пятно, въевшееся в шелк галстука: «Как же эти люди пошли на такое? Они же могли допустить, что вирус вырвется на волю и тогда… и они сами, и их близкие, и сотни тысяч ни в чем не повинных… может, Сэйерс напутал, может, он псих из тех, кто выглядит нормальней нормального, и как раз из-за безумия от него решили избавиться?»

Сэйерс с сожалением ощупывал взглядом Инча, напоминающего сейчас растерявшегося студента на экзамене.

– Вы поняли меня? – Сэйерс приподнялся, опираясь о стол, и стол накренился в его сторону.

– Третий вирус… лихорадка Кью – второй, венесуэльский энцефалит – первый, а третий… – Рори прикусил язык.

– Назвать? – Сэйерс вновь накренил стол. Медно-рыжий запустил пальцы в волосы и рванул голову вниз.

«Вот и все, – подумал Сэйерс, – смятение толстяка неподдельно, но вскоре пройдет, пройдет бесследно и жалость к другим, и останется только самое обыденное – зависимость одних от других: есть некто, поручивший медно-рыжему разобраться со мной. Вот и все».

Найджел без сожаления разглядывал Рори Инча: двое чужаков из враждебных лагерей, которых жизнь свела один на один.

…Как? Как же это?..

Не станет же Сэйерс рассказывать о военной лаборатории со степенью надежности Р4, разве вобьешь такое в эту крутолобую голову под медными волосами?

Костолом, что тебе скажет следующее: в стенах лаборатории со степенью надежности Р4 занимались испытаниями по генной рекомбинации в болезнетворных вирусах. Может, ты спросишь – как? Отвечу: разделяли на части молекулярные цепи живых клеток, а потом вновь соединяли эти части. Понимаешь теперь, отчего я молчу, что тебе мои откровения – набор слов? Но ты ухватил главное: то, чем захлебываются газеты мира, то, чем пугают с экрана телевизоров, сделали люди, сознательно, целенаправленно и, как всегда, не слишком озаботившись последствиями. Птицы послужили бы средством доставки. Птичьи векторы! Сэйерс увидел жену и дочь в лиловых накидках…

Важно сейчас только одно: медно-рыжий предложил Сэйерсу покончить с собой. Привел резоны: «Вам не спеша удастся уладить все дела, написать завещание, не выпадет дрожать в ожидании моего прихода, ждать пули круглосуточно – тяжелая ноша, вот я и решил предложить вам сделку в ваших же интересах, все произойдет безболезненно и достойно».

«Может, я ему должен заплатить?» – Сэйерс усмехнулся.

– Я подумаю над вашим предложением. И еще: я представляю, что вы рисковали в известном смысле и все же решили уберечь меня от худшего. Ваши услуги нужно оплатить? С деньгами у меня нет затруднений, а у вас, наверное, есть, судя по ремеслу. Номер счета и банк?

Инч собирался получить с Мелани Николей, с Роберта Капити, с Черил Уэстон и еще с троих, сразу уступивших давлению Инча, но то, что ему заплатит и сам Сэйерс, Рори в голову не пришло: он назвал счет.

Оба больше не проронили ни слова, и, выбравшись на улицу, разошлись в разные стороны.

Сидней ждал завершения, перебирая безделушки, вывезенные из Заира прошлым летом… Встретили его там без лишнего шума; самолет сел в аэропорту Ндоло, специально избежав посадки в международном аэропорту Нджили. Не заезжая в отель, Сидней отправился в госпиталь: мимо мелькали стадион «24 ноября», Академия художеств, кто бы мог подумать о ее существовании здесь.

В госпитале обнаружили с десяток черных больных, зараженных вирусом. Отлично подготовлено. Сидней как раз прибыл для отработки африканской версии происхождения вируса.

Небоскребы Гомбе проплыли по правую руку, дыша – . лось тяжело. Сидней извлек из сумки на плече белую панаму, именно такую, к каким привык много лет назад на островах, – по форме вроде пробкового шлема, только мягкая; духота захлестывала и выжимала пот из всех пор.

Строения госпиталя, уже обветшавшие, кое-где нуждались в ремонте. Сидней, покинув липкие сиденья машины, несколько раз прикидывал, в каком корпусе заключены нужные ему люди. К больным он не пошел, пресс-аташе посольства уже ждал в компании с приятелями из телеграфных агентств. Собственно, Сидней мог и не приезжать, все организовали на удивление четко, нужная информация пошла.

Вечером он побывал в соборе Святой Анны, отказавшись посетить музей местного быта: Сидней не любил копошиться глазами в деревенской рухляди и восхищаться тем, что не вызывало у него ни малейшего восторга.

Утром следующего дня Сидней вылетел домой уже из аэропорта Нджили в качестве частного лица.

Сэйерс вернулся поздно вечером. Миссис Бофи возилась со шлангом на участке. Сэйерс кивнул, надеясь, что миссис Бофи не разглядит этот сдержанный знак внимания. Найджел ошибся: миссис Бофи проявила невиданное участие и направилась к Сэйерсу с букетом лиловых цветов; от такого подношения Сэйерс отказаться не мог. Миссис Бофи проворковала, что неплохо бы узнать друг друга поближе, Сэйерс согласился – как раз самое время.

Дома он разложил цветы в хрустальную тарелку, напоминающую щит средневекового воина, и долго любовался лиловыми лепестками.

Найджел листал справочник. Фирма «Ник Харрис детективз». Телохранители. Сэйерс набрал номер. К удивлению Найджела, трубку тут же подняли: «Дежурный слушает! Вам грозит опасность? Мы можем выслать людей, сию минуту. Мы предлагаем охранников двух типов. Первый – отпугивающий. К нему относятся массивные, мускулистые люди. Второй тип – внешне невзрачные, не привлекающие внимания мужчины. Есть и телохранители женского пола. Ваш адрес, сэр? Почему вы молчите?»

Сэйерс прекрасно знал, что против тех, кого он не устраивает, не устоят никакие охранники. Все эти годы Сидней и нанявшие Сиднея думали, что Сэйерс переснял те злополучные семнадцать квадратных футов секретных документов, и теперь, когда газеты словно с ума посходили, когда гибнут тысячи, виновные решили обезопасить себя.

«Что же вы молчите, сэр?» – Напряженное дыхание. Сэйерс догадался, что дежурный пытается представить, что же творится с позвонившим: накинули на шею фортепьянную струну или тычут револьвером в затылок?

– Я ошибся номером, извините. – Сэйерс нажал на рычаг, спустился вниз, долго вглядывался в фото дочери на стене. «Мои глаза и рисунок губ, потаенная сила во взгляде. Девочка… досталось от рождения… клеймо скорой кончины… она еще проявила чудеса выдержки и подыгрывала отцу, когда тот привозил ей тряпки и драгоценности».

Найджел поднялся на второй этаж, вытянулся в кресле, будто ждал.

Телефон зазвонил в полночь. На такую бесцеремонность имел право только один человек. У Сэйерса пересохло во рту, он долго размышлял, брать ли трубку, стараясь отдалить то, что ему скажут. Телефон вздрагивал размеренно, ритмично, и по характеру звонков было ясно, что человек далеко от дома Сэйерса и решил дозвониться во что бы то ни стало. Сэйерс бросил взгляд на цветы в хрустальной тарелке, будто ища поддержки в их цвете, и поднял трубку.

– Все, мистер Сэйерс. – И по тому, что врач не крутил, не пытался говорить лишнее и что сразу опустил трубку, окатив Сэйерса въедливым пиканьем, Сэйерс отчетливо понял: все!

Он сжимал трубку, забыв, что его уже никто не слышит, задыхаясь, пробормотал: «Не успел попрощаться… – и, повернувшись к тарелке с цветами, увидел Эвелин в лиловом, договорил: – Боже, Эвелин, я не был с ней рядом, когда… когда…» Сэйерс прижал ладонь к губам, стараясь заглушить вопль, и ощутил, как на руку падают слезы.

Дигиталис Рори Инча Сэйерсу не пригодился, у Найджела в доме было запасено кое-что получше. Утром миссис Бофи первой обратила внимание на то, что машина соседа брошена посреди участка, а значит – такого в будни не случалось, – ее владелец на работу не уехал.

Рори ужинал, Сандра облокотилась на подоконник, скрестив руки на груди, и смотрела на Инча с обожанием: ей давно ни с кем не было так хорошо. Она прошла жестокую школу и знала, что душевное расположение часто оборачивается равнодушием, равнодушие сменяется горечью, а след в след горечи ступает отчаяние.

Перед ужином Рори рассказал ей о встрече с Сэйерсом, о том, что Рори даже не коснется этого человека, тот все сделает сам. Почему? Рори убедил его, объяснил, что сопротивление бессмысленно. Все, с кем он заключил договор, переведут ему деньги, и тогда они с Сандрой начнут с белого листа.

Тревор Экклз сгорбился, наклонясь к столу, только что Барри Субон процедил некролог о Сэйерсе. Экклз пожевал губами и втянул щеки, будто хотел сплюнуть. Серебряные волосы придавали внешности Барри благородство и намекали на мудрость их обладателя. Перед тем как прочесть некролог, Субон пересказал Экклзу доклад о маневрах Рори, переданный одной из лучших крыс Субона.

Тревор разрывался между радостью по поводу успешного завершения операции и ненавистью к Рори Инчу. Тревор тянул время, решая, что предпринять; Барри знал это на все сто, иначе зачем бы Тревор стал вслух повторять четыре великие клятвы, поглядывая на Субона, покорностью напоминающего старого пса. Экклз мог похвастать отменной памятью. Барри никогда бы не запомнил четыре великие клятвы, Тревор выговаривал их без запинки:

– Первое! Сколь бы ни были многочисленны живые существа, я клянусь их всех спасти. Второе! Сколь бы ни были неистощимы дурные страсти, я клянусь их все искоренить. Третье! Сколь бы ни были непостижимы священные книги, я клянусь их все изучить. Четвертое! Сколь бы ни был труден путь Кришны, я клянусь достичь на нем совершенства.

Субон держал на коленях тонкую папку. Тревор знал, что помощник подбирает папки под цвет галстука.

– Что будем делать с Рори? – Барри накрыл папку руками и заметил, как Экклз с усмешкой глянул на его перстни.

– Все зависит от готовности к раскаянию. Лжи не потерплю. Но, Барри, каков размах! Никогда бы не подумал: Рори – и такое. Скверный знак. Дряхлею! Только старики думают, что они умнее всех, и даже не допускают, что те, кто помоложе, тоже с мозгами.

Субон знал, что участь Инча решена и Экклз только делает вид, что судьба Рори в собственных руках Инча; сейчас Субон мысленно подбирал новичка на его место и решал: рискнуть ли на встречу с Сиднеем, не поставив в известность Экклза. Барри никогда не рубил сплеча, но сейчас решил, что встреча с Сиднеем; оправданна. Глаза и уши Экклза сам Барри, чего же бояться?

Минула неделя со дня смерти Сэйерса. Три дня назад Рори отогнал «бронко-II» в зеленый пригород за холмами и, заказав обильный обед в придорожном ресторанчике, из таксофона напомнил о своем существовании Мелани Николей, Роберту Капити, Ломаксу, Черил Уэстон и еще двум недругам Найджела Сэйерса. Каждый подтвердил, что тут же переведет деньги. Рори считал, что надавил на Сэйерса по всем правилам, загнал в угол, и поэтому объект ушел из жизни добровольно. Рори и пребывал бы в этой уверенности, если бы не болтовня Черил Уэстон. Она одна пробормотала:

– Кошмар! Жуткая смерть! Надо же, сразу после кончины дочери!

Рори покрылся испариной:

– Дочери? Когда? – Он увидел, что слюна от волнения брызнула на трубку и покрыла глянцевую поверхность мелкими точками влаги.

– У Сэйерса была дочь, единственная, он жил только ради нее. Вы разве не знали? Смертельно больная девочка, он еще говорил…

Рори не слушал дальше, уронил трубку и, пьяно шатаясь, вывалился из телефонной будки. В полупустом зале на столе в углу дымился обед Инча. Рори опустился на стул, краем глаза заметил свечи, восковые стебельки торчали в пазах медного канта шириной в полладони, опоясывающего зал на высоте двух ярдов, свечное пламя дрожало, и тени прыгали по стенам, по скатертям, по лицам редких посетителей. Запах мяса раздражал, Рори попытался проглотить кусок и не смог.

«…Вы разве не знали? У него была дочь, смертельно больная девочка!..»

Вот почему, говоря, я подумаю над вашим предложением, Сэйерс устало улыбался, будто посвященный в неведомое Рори Инчу. И давление Рори, нехитрый шантаж – тут вовсе ни при чем, Сэйерс сам решил – после смерти дочери его ничто не связывало с жизнью.

На счет, который Инч указал врагам Сэйерса, пришло семь переводов, хотя Рори ожидал только шесть, выходит, седьмой перевод сделал Сэйерс.

– Хотите получить наличными? Все сразу? – кассир сквозь пуленепробиваемое стекло глянул на Инча.

Рори кивнул.

– Тут есть одно распоряжение относительно первого перевода.

Рори понял, что первым перевел деньги как раз Сэйерс и только после его смерти пришли переводы его врагов. Суммы шести переводов совпадали, первый перевод оказался втрое больше остальных. Сэйерс, будто посмеиваясь из могилы, намекал, что его враги слишком дешево ценили его жизнь. Инч знал теперь, отчего Сэйерс не упирался, отчего не попытался исчезнуть, откупиться, перейти в атаку, мало ли что остается человеку со средствами, если его приперли к стене.

– Распоряжение такое, – кассир не поднял глаз на Инча, – сумму первого перевода наличными непременно передать в лиловом конверте. Мэй, – крикнул кассир, оборачиваясь к двери, ведущей во внутренние помещения, – у нас есть лиловые конверты?

Инч сделал предостерегающий жест: первый перевод он пока оставит.

– Как хотите, – кассир молниеносно сложил пачки и придвинул к окошечку. Инч сбросил пачки в мягкую сумку и вышел на улицу. Рори ехал не думая и не удивился, когда машина будто сама замерла у дома Найджела Сэйерса. Миссис Бофи услышала урчание мотора, обернулась, разгибаясь от клумбы, и радостно помахала Инчу – сразу узнала его красный «бронко» – как старому знакомому. Миссис Бофи, как и всегда, изнывала от скуки и решительно направилась к машине Инча, в руках старушенция сжимала букет лиловых цветов.

– Привет, – миссис Бофи игриво оперлась о капот, – я прочла ваши проспекты… Кришна и все такое… интересно… выходит, после смерти все только начинается… это особенно приятно выяснить в моем возрасте…

Рори не отрываясь смотрел на дом Сэйерса. Миссис Бофи цепко перехватила его взгляд и, придав лицу постное выражение, заявила:

– Сосед внезапно умер, сердечный приступ, а я не верю!

Рори вздрогнул, повернулся к миссис Бофи, старуха щекотала подбородок лиловыми цветами.

– Это я так, – пожала плечами. – Несчастные люди, будто проклятье: сначала жена, потом дочь, теперь сам… в последний раз я ему вручила букет вот таких цветов, он вцепился в него, как в бесценное сокровище.

Рори скользнул взглядом по лиловым лепесткам: «Лиловый конверт! Лиловые цветы! Что они, с ума посходили все с этим лиловым?!».

– Странно, – пробормотал Рори.

– Жизнь вообще сплошная странность, – охотно поддержала миссис Бофи.

Рори посмотрел на дом Сэйерса и только сейчас обратил внимание на густо-лиловые занавеси на окнах. У Инча перехватило дыхание, он включил зажигание и, обдав миссис Бофи лиловым же выхлопом – счастье, что хоть этого Инч не заметил, – свернул в переулок.

– Приезжайте еще! Вы забавный! – кричала вслед миссис Бофи и размахивала призывно букетом; в зеркале заднего вида в машине Рори мелькали лиловые пятна, и, казалось, Инч впадает в безумие…

Еще через неделю Экклз возжелал увидеть Рори Инча.

– Я дал ему достаточно времени, – сказал Тревор Барри Субону, – он не пожелал рассказать все, как было, тем хуже для него.

Рори шагал по дорожке к особняку, зная, что Тревор изучает его на экране монитора. Инч был подтянут, независим и производил впечатление вполне благополучного человека.

Рори поднялся на лифте на третий этаж и медленно приблизился к кабинету Экклза, над дверью вспыхнула лампа. Рори вошел и… не поверил глазам: Экклз стоял посреди ковра без костылей и, увидев Рори, спокойно двинулся ему навстречу.

– Удивлен? – Тревор потрепал Рори по плечу. – Выгодно, когда другие и не подозревают, что ты можешь… хорошо, когда все думают, что ты слепой, а ты все видишь! Все думают, что ты глухой, а ты все слышишь! Все думают, что ты калека, а ты… – Экклз пружинно вернулся к столу, сел и продолжил: – Но любая ложь, Рори, не может длиться вечно. Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

Инч оценил самообладание Экклза, годами игравшего роль калеки.

– Все прошло благополучно, Тревор, – Инч знал, что в случае успеха дела Экклз любил, когда его называли запросто по имени, тогда его причастность к выполненной работе, к делу, сделанному другим, становилась более очевидной.

– И это все?

– Все.

Экклз снова поднялся, прошелся по кабинету, будто наслаждаясь собой в новом качестве – немолодого, но вполне крепкого мужчины.

– Рори, ты ненавидишь меня? – Тревор говорил мягко, даже с участием.

Инч помотал головой. Тревор никогда еще так не говорил с Инчем. «С чего бы это Тревор решил раскрыться, без сомнений отбросив костыли, которые таскал годами? Такое добром не кончается». И все же Рори не волновался, сработано чисто, ни одна душа не знала, что провернул Инч, ни одна, если не считать…

– Зря, Рори, – Тревор погладил голову бронзового Будды. – Упираешься? Тогда я расскажу. – Тревор примолк, будто давая Инчу последний шанс одуматься. Рори знал, что Тревор не прощает игры не на партнера, игры только на себя. Инч глянул на галстук Экклза: лиловый. Права была Джипси Гэммл, когда уверяла Рори, что чертовщины кругом пруд пруди, определенно, каждый в своей жизни не раз убеждается в этом. Рори смежил веки, чтобы вызвать образ Сандры и просить у нее защиты; к его сорока годам только один человек – Сандра – вроде бы соглашался двинуть вместе с Рори в путь, к старости.

– Итак, Рори, хочу предложить тебе очередное дело, – Экклз искрился в предвкушении расправы и не скрывал этого. Инч пытался понять, куда клонит Тревор, и не мог. Обычно, когда Тревор предлагал новую работу, все с готовностью соглашались, ясное дело – деньги. Сейчас, когда впервые в жизни Инч стал обладателем суммы, исключающей необходимость работать, он заколебался, промолчал, не выказал привычной готовности, и Экклз сразу углядел это. – Не вижу радости, Рори. С деньгами стало полегче, малыш?

– Устал, должно быть, перенапрягся, что ли, – Рори не любил, когда его заставляли отводить глаза, – я б повременил, похоже, заболеваю…

Тревор искренне рассмеялся, шумно, не скрывая восторга.

– Сейчас я расскажу про твою болезнь. Один парень, не подумай, что я, уже переболел ею когда-то. Представь, нужно было убрать Смита. Смит – величина! Иначе кто раскошелится? Тот парень рассуждал так: «Если некто хочет убрать Смита, значит, Смит немалого добился, если человек добился немалого, у него должны быть враги – обманутые друзья, оболганные компаньоны, завистливые конкуренты, брошенные любовницы…»

Рори припомнил пустырь и то, как его завалили на землю, как сверлом буравили дыры в животе… Тогда он выкрутился, теперь не получится. Тревор говорил именно теми словами, что сам Рори, пересказывая Сандре Петере свой план.

Экклз нахмурился, ему показалось, что Инч недостаточно внимателен.

– Надо найти всех состоятельных врагов Смита, подумал этот парень, пугнуть их или убедить по-доброму и предложить убрать Смита. Каждый враг Смита, разумеется, будет уверен, что выполнили только его заказ. Потом получить деньги с Тревора Экклза и… в теплые края, Рори? Так просто заменить Смита на Сэйерса, не правда ли, Рори?

Отвечать не имело смысла. Иич перестал волноваться, как случается с людьми, когда самое страшное уже случилось. Вошел Барри Субон, скорее всего, Тревор нажал кнопку под столом и вызвал помощника; никто не смел без стука входить к Экклзу, и Субон был вызван, чтобы полюбоваться торжеством Тревора и получить еще один урок лояльности. Субон посмотрел сквозь Рори, как сквозь стекло, запустил руку в карман и вытащил брелок – золотая крыса, точно такой брелок Рори видел у Сандры. Субон никогда бы не допустил такой оплошности случайно, сейчас он дал понять, что его крыса выдала Инча, и Экклз впервые без неприязни посмотрел на золотую вещицу.

– Ничего страшного, – Тревор в глубине души побаивался этой туши, хотя и понимал, что Рори не вооружен, охранники в холле знали свое дело. – Иди, Рори.

Инч поднялся, Субон вращал на пальце крысу из золота, и желтый металл сверкал, отбрасывая блики на пиджак Субона.

Рори наслышался разного о крысах Субона, знал их класс – работают без зазоров, знал, что Субон умел мастерски подставлять крыс тем, кому не доверял Экклз. Рори попытался бы спасти свою жизнь, не будь крысой Сандра Петерс, его не страшила расправа, он уже не боялся, только горечь обмана слегка кружила голову и пощипывала веки.

Экклз достал бумагу из ящика, подцепил вечное перо, принялся водить по строкам. Субон умудрился ни разу не посмотреть в глаза Инчу, ни разу даже искоса не бросить на Рори взгляд.

Дверь за Инчем закрылась. Субон преданно взглянул на Тревора. Экклз дотронулся до жидкой челки, покачал головой, будто сожалея о предстоящей потере:

– Во Вьетнаме, Барри, это называлось – зона свободного огня. Делай что хочешь и с кем хочешь. Остальное на ваше усмотрение. – Экклз включил монитор на приставном столике, и оба – Тревор и Субон – долго смотрели, как по дорожке от особняка медленно удаляется Инч. Рори замер у жасминового куста, отломил веточку и провел по верхней губе так, что несколько белых лепестков осыпалось.

Встреча Субона и Сиднея прошла удачно. Сидней мог бы рассказать, что потрачена уйма денег на печатание брошюр и книг, подтверждающих версии прикрытия – африканский след и обезьяний. Кто-то верит, кто-то нет, и отлично, хорошо, что все запуталось. Сэйерс знал, что вирус возник не вследствие естественных мутаций. Сэйерс никогда не забывал, что произошло на острове. Все это мог бы сказать Сидней, но делиться с Субоном особенного желания не было, да и зачем? Все оговорено, и, лишь прощаясь, Субон переспросил:

– Как решили?

– Как решили.

Сидней шагал к машине, из-под воротника плаща выбивался лиловый шарф. Теперь только Сидней остался хранителем памяти Эвелин Сэйерс, один на всей земле, да и он болел все чаще и подумывал о покое.

На кладбище у черной плиты замерли Тревор, опиравшийся па костыли, и Субон, оба с непокрытыми головами. Шел дождь, от свежих могил валил парной запах земли. Надпись на плите гласила: «Рори Инч. 1945 – 1987. Трагически погиб в автомобильной катастрофе. От преданных друзей».

Экклз носком ботинка поправил цветы, минуту назад положенные Субоном на полированный камень.

– Кстати, я так и не знаю подробностей? – Тревор поежился, отер влажную щеку о поднятый воротник.

– Он ехал на рыбалку, – Субон чувствовал, как сырость заползает в ботинки, – мы поставили взрывное устройство в его «бронко», с заводом на полчаса. Остальное вам известно.

Экклз вознес глаза к небу:

– Он свалился с обрыва у мельницы Хэмпстэда. Туда езды, хоть ползком, никак не более четверти часа.

Субон недоуменно взглянул на Тревора, тот продолжал:

– И потом, у Рори была эта штучка, чтобы на расстоянии проверять, заминирована ли машина. Значит, его не интересовали ваши фокусы. Я думаю, он сам… еще до того, как сработала ваша игрушка…

Субон опустил руки в карманы, не отвечать Экклзу не принято, большим пальцем в кармане Барри погладил брелок:

– Ему понравилась моя крыса… может, поэтому… может, просто все надоело…

На краю плиты лежали другие цветы – розы, алые, как «бронко-II», принесенные еще до прихода Экклза и Субона. Тревор посмотрел на тропинку, на вмятины, оставленные женскими туфлями на высоких каблуках, и пожал плечами; Барри тоже заметил следы и успел подумать: «Сколько ни живи, не разберешься, чего ждать от людей».

Вскоре после посещения кладбища руководством особняк «Регионального центра приверженцев учения Кришны» взорвался, как раз тогда, когда там находился Тревор Экклз и когда там не было Барри Субона.

– Как решили?.. – Субон.

– Как решили… – Сидней.

Причина взрыва: в газовых коммуникациях произошла утечка, скопилось много газа, и Тревор Экклз поднялся в воздух вместе с лотосами, бронзовым Буддой и ширмой, за которой годами прятал ненужные костыли.

Экклз много лет вел дела единолично, и кто-то решил, что Тревор достиг критической массы осведомленности. Субон, напротив, пока ничего не знал, так как всегда лишь выполнял распоряжения Тревора.

Барри арендовал особняк, тоже трехэтажный, и сменил табличку, зарегистрировав свою организацию как «Христианскую лигу помощи инвалидам детства».

Кабинет Субона поражал аскетической простотой. Перед Субоном стоял помощник, на поднятом вверх указателыюм пальце Барри сверкал перстень, Субон наставлял вновь обращенного:

– Прежде чем устранить препятствие, узнайте, не мешает ли оно кому-нибудь еще. Предложите свои услуги… договоритесь о цене. Лучшее, о чем можно мечтать, – это получить два раза, три, четыре, а то и сколько угодно за одну и ту же работу. Это и есть правило Рори!