Право на месть

Часть первая

Сука!

Он так крепко хватает край бумажного листа, что аккуратные строки тщательно выписанных слов корчатся в странные зигзаги, которые морщат одни предложения, но выделяют другие, и это его бесит.

Я больше не могу.

Ты слишком злой.

Ты пугаешь меня, когда делаешь мне больно.

Я больше тебя не люблю.

Мир дрожит, и дыхание тяжело вырывается из его груди, когда он прочитывает все до конца.

Оставь меня в покое. Не пытайся найти меня. Не пытайся найти нас.

Он перечитывает письмо три раза, прежде чем до него доходит смысл. Она ушла. Они ушли. Он знает: так и есть, – он чувствует, что в доме не осталось ни одной живой души, но все же пробегает по комнатам, распахивает пустые шкафы, выдвигает ящики. Ни следа от нее не осталось, ни паспорта, ни водительских прав – ничего из тех важных вещей, которые определяют ее жизнь.

Не пытайся найти нас.

Он возвращается к кухонному столу, мнет письмо, душит ее слова в сжатом кулаке. Она права. Он зол. Более чем зол. Он в бешенстве. Он раскалился добела. Он смотрит в окно. В его потной руке смятый комок бумаги. Водки. Ему нужно водки.

Он пьет, и в темной почве его мозга зарождаются и начинают расти зачатки плана.

Она не имеет права так с ним поступать. После всего, что между ними было.

За это он ее уничтожит.

– С днем рождения, дорогая, – говорю я от дверей.

Времени всего половина седьмого, я еще не отошла от сна, но моя кухня гудит подростковой жизнью. Меня словно поднимает огромная волна. Я не помню такого прилива энергии. Хорошее чувство. Наполняет надеждой и уверенностью.

– Не нужно было тебе вставать, ма. Мы все равно сейчас уезжаем.

Она улыбается, подходя поцеловать меня в щеку, облако яблочного шампуня и розового дезодоранта, но вид у нее усталый. Может, взвалила на себя слишком много. Приближаются выпускные школьные экзамены, а еще между утренними и вечерними тренировками в плавательном бассейне несколько раз в неделю она с этими девочками проводит кучу времени, в школу ходит – я ее теперь почти не вижу. Так оно и должно быть, без устали повторяю я себе. Она растет. Вырастает из меня. Я должна научиться отпускать ее. Но как же это трудно. Прежде мы вдвоем противостояли миру. Теперь мир почти принадлежит ей, и она хочет быть в нем без меня.

– Не каждый день моей маленькой девочке исполняется шестнадцать, – говорю я, наполняя чайник и подмигивая ей. Она закатывает глаза, глядя на Анджелу и Лиззи, но я знаю: она счастлива, что я все еще встаю по утрам, чтобы проводить ее в школу. Она одновременно взрослая и все еще моя детка. – И в любом случае, – добавляю я, – у меня на работе сегодня большая презентация, так что нужно начать пораньше.

Звонит телефон. Все три головы утыкаются в экраны, а я возвращаюсь к чайнику. Я знаю, в жизни Авы есть мальчик по имени Кортни. Она мне про него еще не говорила, но я видела входящее послание, когда она на прошлой неделе оставила телефон на кухонном столе, что само по себе редкость. Я прежде проверяла ее телефон, когда могла, но теперь она его запаролила, и как мне ни больно признавать это, но она имеет право на личную жизнь. Я должна научиться верить тому, что благоразумие моей умненькой дочери убережет ее от опасностей.

– Подарки тебе когда дарить – сейчас или вечером в «Пицца экспресс»? – спрашиваю я.

Ава хватает маленький пакетик с подарками, из него торчит цветная ткань, но она не говорит мне, что ей подарили друзья. Может, позднее скажет. Несколько лет назад она бы неслась сломя голову, чтобы мне показать. Уже не несется. Как летит время! Мне уже почти сорок, а Аве шестнадцать. Вскоре она покинет мое гнездо.

– Джоди приехала, – отрывает глаза от своего айфона Анджела. – Нам пора.

– Ладно, вечером, – говорит Ава. – Сейчас нет времени.

Дочка улыбается мне, и я думаю, что вскоре она будет настоящей красавицей. На мгновение неожиданная боль утраты сжимает мое сердце, поэтому я сосредотачиваюсь на размешивании чая, потом смотрю на распечатки к презентации – не пропали ли они с кухонного стола. А девочки собирают куртки, купальники, проверяют свои рюкзачки.

– До вечера, ма! – бросает Ава через плечо, и они исчезают в коридоре, а я чувствую порыв влажного воздуха, когда открывается дверь и они выходят на улицу.

Неожиданно для себя я беру свою сумочку, достаю двадцать фунтов и иду следом, оставив входную дверь незапертой.

– Ава, постой! – На мне только тоненький халат, но я бегу за ней по дорожке, машу банкнотой. – Тебе и девочкам. Позавтракайте как следует перед школой.

– Спасибо! – Остальные тоже кричат «спасибо», потом они садятся в машину Джоди, миниатюрной светловолосой девочки за рулем, а я остаюсь у нашей открытой калитки. Девочки едва ли успевают все сесть, как Джоди срывается с места, и меня чуть передергивает, когда я машу им вслед. Она едет слишком быстро и наверняка не успела посмотреть в зеркала. Пристегнулась ли Ава? Тревоги-тревоги. Это я. Они не понимают, как драгоценна жизнь. Как они драгоценны. Да и откуда им знать? Такие молодые, жизнь только начинается.

Сейчас макушка лета, но небо свинцово-серое и грозит дождем, наполняет воздух прохладой. Я смотрю, пока Джоди не сворачивает за угол, и уже собираюсь вернуться в тепло дома, когда вижу машину, припаркованную на изгибе нашей тихой дороги. Мурашки бегут у меня по коже. Незнакомая машина. Темно-синяя. Я не видела ее прежде. Я знаю машины с нашей улицы. У меня вошло в привычку замечать такое. Эта машина новая.

Сердце колотится у меня в груди, словно бьется о стекло птица. Я стою не шевелясь. Ситуация не «бей или беги» – ситуация непреодолимого страха. Двигатель у машины заглушен, и я вижу кого-то за рулем. Коренастый. Машина слишком далеко – лица не разглядеть. Он смотрит на меня? В голове моей жужжание, словно мухи летают, пытаюсь перевести дыхание. Паника грозит окончательно лишить меня разума, и тут на передней дорожке своего дома появляется человек, он натягивает пиджак и одновременно пытается помахать водителю. Слышу звук стартера, заработал двигатель. И только когда машина трогается, я вижу маленькую полоску в клеточку сбоку внизу. «ИзиКэбс».

Прямо гора с плеч! Я едва не смеюсь. Едва.

Ты в безопасности, говорю я себе, когда такси проезжает мимо, и никто из машины не смотрит в мою сторону. Ты в безопасности, и Ава в безопасности. Ты должна успокоиться.

Конечно, это легче сказать, чем сделать. За долгие годы я это поняла. Но по-настоящему страх никогда не отпускает меня. Случаются часы, когда я почти расстаюсь с прошлым, но потом какая-нибудь случайность включает панику, и я понимаю, что страх всегда будет со мной, словно горячая смола, прилепившаяся к моему нутру. А недавно меня обуяло это чувство – гложущее беспокойство, будто происходят какие-то странности и я должна их увидеть, но не вижу ничего. Может, дело во мне. В возрасте. В гормонах. Ава растет. Может, и нет ничего серьезного. Но все же…

– О чем задумались?

Я охаю, дергаюсь, а потом смеюсь, как смеются от испуга, хотя мне совсем не смешно. Я держусь рукой за сердце, когда поворачиваюсь и вижу миссис Голдман у двери ее дома.

– С вами все в порядке? – спрашивает она. – Совсем не хотела вас напугать.

– Да-да, извините, – отвечаю я. – Задумалась о предстоящем дне. Сами знаете, как это бывает.

Я возвращаюсь к дверям своего дома. Не уверена, что миссис Голдман знает, как это бывает. Она осторожно наклоняется, чтобы поднять со ступеньки бутылку молока, и я вижу, как она морщится. Что ждет ее впереди? Телевизор днем? Считать оставшиеся дни? Бессмысленность существования? И сыновья к ней давно не приезжали.

– Думаю, сегодня будет гроза. Привезти вам что-нибудь из магазина? Мне все равно покупать хлеб и всякую мелочь. Правда, я вернусь довольно поздно, потому что после работы еду с Авой в пиццерию. У нее день рождения.

Хлеб нам не нужен, но мне не нравится думать, что миссис Голдман придется выходить из дома под дождем. У нее суставы болят, а дорога скользкая.

– Ой, если не трудно, – отвечает она, и я слышу облегчение в ее голосе. – Вы такая милочка.

– Ну что вы!

Я улыбаюсь и одновременно чувствую жуткую боль, которую не могу до конца объяснить. Вероятно, сочувствие беспомощному человеку. Что-то в этом роде. Я слушаю, а миссис Голдман перечисляет, что ей купить, – список коротенький. Немного нужно одинокому человеку. Я добавлю к этому бисквит «Баттенберг». Маленький подарок. Нужно бы напроситься к ней на чашечку чая в выходные. Сидит ведь целыми днями одна, а в этом мире так легко не замечать одиноких людей. Уж я-то знаю. Я долгое время была одинокой. В некотором роде я одинока и до сих пор. И стараюсь проявлять доброту к таким людям. Я знаю, как важна доброта. А что еще, кроме нее?

После того как ПКР открыл второе отделение, мы переехали в меньший, но более стильный офис, и хотя до прихода Саймона Мэннинга остается еще некоторое время, я, приехав в восемь часов, из-за нервов чувствую себя немного больной и руки у меня подергиваются и дрожат. Я говорю себе, что это из-за презентации, но вру. Это еще и из-за Саймона Мэннинга. Саймон переместился в некое состояние неопределенности между новым потенциальным клиентом компании и кое-кем другим. Флирт. Влечение. Теперь он на меня смотрит иначе. Не знаю, что с этим делать. У меня в голове низкочастотный гул.

– Это тебе.

Я отрываюсь от своих распечатанных страниц и вижу Мэрилин, она держит пакетик с тремя шоколадными конфетами «Ферреро роше».

– На удачу. А это, – она выводит вторую руку из-за спины и показывает стеклянную бутылку шипучки, – когда отстреляешься на «отлично».

Я улыбаюсь ей, на душе у меня становится тепло. Хорошо, что есть Мэрилин.

– Если отстреляюсь на «отлично». Я знаю, он говорил с другими рекрутскими компаниями.

– Ой, не волнуйся, на этот случай у меня в ящике для тебя водка.

– Вот спасибо.

– А для чего еще существуют лучшие друзья?

В этом новом офисе с открытой планировкой хорошо то, что мой и Мэрилин столы стоят друг против друга, образуя этакий островок для двоих. Дизайн планировки делала Мэрилин, и у нее прекрасно все получилось. У нее хороший глаз на обустройство пространства. Может, это оттого, что она столько лет замужем за строителем.

– Ты посмотри на Тоби. – Мэрилин кивает в другую сторону офиса. – Он с этими новыми девицами просто готов обделаться от счастья.

Она права. Мы опираемся о ее стол и смотрим, как Тоби чистит перышки. Новым женщинам по виду не больше двадцати пяти, а Тоби в свои тридцать, вероятно, выглядит для них как мужчина, умудренный годами. И он определенно играет такую роль. До нас доносится уважительное нервное хихиканье, когда Тоби говорит что-нибудь неимоверно забавное, объясняя, как работает ксерокс.

– Научатся, – говорю я.

Но в любом случае какое-то время у нас будет над чем посмеяться. Хорошо находиться на работе в одежде из хай-тек-материалов, под яркими лампами дневного света над одинаковыми столами и красными офисными стульями. Меня на мгновение охватывает беспокойство – это отходят, как остатки дурного сна, утренние воспоминания.

В девять часов Пенни, наш славный вождь и ПК в фирме «ПК Рекрутмент» собирает нас. Все становятся полукругом у двери в ее кабинет, а мы с Мэрилин держимся чуть позади, как пастухи или няньки. Мне нравится Пенни. Она бодра, эффективна и не чувствует потребности быть на короткой ноге с персоналом. Я проработала здесь более десяти лет и не помню, чтобы мы когда-либо общались лично, тет-а-тет. Мэрилин находит это странным, а я нет. И хотя мы с Пенни почти ровесницы, она мой босс. Я не хочу, чтобы она пыталась стать моим другом. Я бы в такой ситуации чувствовала себя неловко.

– Я так рада возможности поприветствовать наконец новых членов нашей команды, – начинает Пенни. – Замечательно, что Эмили, Джулия и Стейси теперь с нами, и я надеюсь, вам здесь понравится.

Три молоденькие штучки, загорелые, в косметике, лучезарно улыбаются ей, потом радостно переглядываются между собой. Надеюсь, они останутся такими же дружелюбными друг к другу, как сегодня. С Мэрилин я познакомилась в мой первый день здесь и теперь не могу представить себе жизнь без нее. Коллега и лучший друг в одном флаконе. Она притупляет мое одиночество.

– Еще я должна кучу благодарностей Тоби, Мэрилин и Лизе за то, что они в этот переходный период так надежно удерживали крепость. Мэрилин и Лиза здесь – старший персонал. Если у вас возникают проблемы, можете без колебаний обращаться к ним за советом – они, вероятно, знают о ежедневном управлении этим агентством больше, чем я.

Мэрилин улыбается, когда любопытствующие глаза останавливаются на нас, а я смотрю в пол и думаю о том, чтобы они поскорее отвернулись. Если бы только у меня были самообладание и уверенность Мэрилин. Для нее не существует никаких проблем.

– Как бы то ни было, позднее все приглашаются в комнату отдыха на чай, а после работы те, кто захочет, – и я надеюсь, что такое желание будет у всех, – на выпивку в «Грин мен» на углу.

Пенни исчезает в своем кабинете, и наша маленькая группка распадается. Я смотрю на часы. До приезда Саймона еще остается время, и важность этой встречи не дает мне покоя, все мысли о дурацком влечении испаряются. Живот сводит, и я делаю несколько глубоких вдохов. У меня получится, убеждаю я себя, хотя и не очень в это верю. Я должна это сделать. Одни только комиссионные стоят такого волнения, а вдобавок я получу увеличенную годовую премию. А может, даже и увеличение жалованья. Я должна накопить денег для поступления Авы в университет. Не хочу, чтобы она начинала взрослую жизнь с проблемами, и я полна решимости помочь ей. Сделаю все, чтобы защитить дочь от соблазнов мира.

Я должна. Я знаю, какие в нем бывают ужасы.

Кафетерий похож на раздевалку в бассейне, здесь жарко и влажно, снаружи в окна колотит дождь, и стекла запотели. Я не особо возражаю против дождя. Андж возражает, потому что ее тщательно распрямленные волосы начинают виться, как только на них падает первая капля. Но если солнце не печет сильно, я предпочитаю не выходить на улицу на ланч. Я так всегда и проводила раньше время, когда дружила с Кэз и Мелани, а после того, кажется, уже целая жизнь прошла. Если мне их и не хватает, то только поэтому. Анджела больше любит быть на открытом воздухе, так что теперь мы перекусываем на скамейках. Но, конечно, не во время дождя. Сегодня мы со всеми остальными едим под крышей.

– Ну так что ты думаешь? – спрашивает Анджела. – На субботу. Переночуем у Джоди? Сначала можем посидеть в пабе, а потом приготовить пунш или что-нибудь такое. Никого в нашей компании больше не видишь?

Одна густая черная бровь, подкрашенная карандашом, извивается гусеницей на ее оливковом лице, когда Андж пытается вопросительно поднять ее. Если бы я так выгнула свою бровь, мне бы на лицо просыпался коричневый карандаш. Анджела с косметикой и одеждой умеет обращаться гораздо лучше. Когда она оденется как полагается, ей двадцать лет можно дать. А я выгляжу на двадцать стоунов[1]. Я в нашей группе гадкий утенок – и знаю это. Господи, умоляю Тебя, позволь мне в один прекрасный день превратиться в лебедя!

– Ну, меня устраивает, – отвечаю я. – Если остальные смогут прийти.

Анджела отгоняет муху от клавиатуры своего телефона, и я знаю: через минуту мой завибрирует, потому что она сделает рассылку нашей группе «МоиСуки» в «Ватсапе». Название придумала Лиззи. «В конечном счете мы друг дружкины суки», – сказала она, и мы рассмеялись. Она была права. Не могу поверить, что я всего год в группе пловчих «Ранние пташки». Я знаю этих девчонок всего около десяти месяцев. А такое чувство, будто мы дружим всю жизнь. Я немного знала Анджелу и раньше, ведь мы учимся в одной школе, но мы никогда не были в одном кружке, а потому она для меня оставалась только лицом в толпе, как и я для нее. А теперь посмотрите на нас. «МоиСуки». Я до сих пор улыбаюсь по этому поводу. Но, я думаю, предпочтительнее все-таки «Великолепная четверка», как называет нас тренер. Мы его победители. Можем соревноваться и в одиночку, но стимулируем друг дружку к тому, чтобы быть лучшими. Мы с первого дня подошли, как кусочки пазла, встающие на свое место, образовали блестящую картину и попали в рейтинг.

У нас разный возраст, и во многом это к лучшему, потому что дает нам больше тем для разговоров. Мы с Андж единственные из Средней школы короля Эдуарда (СШКЭ), Лиззи учится в шестом классе в Академии Харриса[2] – больше известной как «Академия Ануса», говенная школа в центре городка. А Джоди первый год учится в Аллертонском универе. Ей почти двадцать два, и она соревнуется со взрослыми, но по большому счету она одна из нас, и ее, похоже, не волнует, что мы намного младше. Джоди тренируется с нами, потому что ее лекции накладываются на тренировки взрослых, а она говорит, что предпочитает плавать утром. Она живет не в общежитии, а в доме матери в Эллестоне, так что в университетской жизни она участвует слабо. Джоди помогает нам оттачивать технику, и вообще она крутая. Никогда не дает мне почувствовать, что я гораздо младше. Не то чтобы пять лет – это так уж много, но шестиклассники из СШКЭ вечно смотрят на тебя сверху вниз, будто им самим уже тридцатник.

– Лиззи с нами, – бормочет Андж, глядя в свой телефон, будто я не могу у себя прочитать те же послания. – Джоди говорит, что ее мать не вернется на эти выходные. Она почти уверена, но еще перепроверит.

Еще одно преимущество иметь друга в универе – гораздо менее жесткие воспитательные методы. Мать Джоди разрабатывает интерьерный дизайн или что-то в этом роде для больших роскошных домов, и у нее есть бойфренд в Париже, у которого она сейчас и живет, работая над каким-то проектом. Все это звучит очень гламурно, но самое главное, это означает, что она почти не бывает дома. Я ее никогда не видела, и дом часто в полном распоряжении Джоди.

– Класс! – отвечаю я.

Надо бы заглянуть в аккаунт на «Фейсбуке», но я пообещала себе не делать этого до конца перемены. Вместо «Фейсбука» я клюю холодную печеную картошку в мундире. Плечи у меня болят после утреннего баттерфляя – не лучший мой стиль – и занятий в тренажерном зале вчера вечером. Мы стараемся изо всех сил, но я в последнее время позволила себе немного расслабиться и теперь чувствую это. Мне нужно собраться, или это станут замечать другие, а то и хуже: я начну подводить клуб. Мне всегда приходилось работать больше, чем им, чтобы оставаться в форме. У Лиззи природный тонус, и бегает она – как газель. У Джоди рост всего пять футов три дюйма, но она – сплошные мускулы, стройная, злая и в купальнике похожа на мальчишку, а вот у Андж все формы на месте. У нее «собственные поплавки», как говорит об этом Лиззи. Не то чтобы сиськи мешали ей быстро плыть. Вся женственность Андж растворяется, как только она уходит под воду. Я не вполне понимаю, по каким свойствам я принята в эту стаю. «Задницы больше, чем сисек», – услышала я про себя в прошлой четверти из уст этого придурковатого Джека Маршалла – до сих пор переживаю, – и, возможно, в его словах было зерно. Я унаследовала грушевидную форму от матери. Стоит мне чуть-чуть набрать вес – и он весь уходит в ягодицы, а они, даже если я почти ничего не ем, у меня здоровенные.

Я могу сказать маме, что мать Джоди возвращается на выходные, чтобы она не беспокоилась. Я чувствую себя виноватой. Моя мать из всех самая беспокойная. Прежде я этого особо не замечала. Мы всегда были вместе – мама, я и тетя Мэрилин, – и, я знаю, она любит меня больше всего на свете. Я ее тоже очень люблю, но мне уже шестнадцать, и мне необходимо собственное пространство, какое есть у моих друзей. «Отправь мне эсэмэску, когда доберешься. Отправь эсэмэску, когда будешь уходить, я за тобой заскочу, нет-нет, для меня это никакая не проблема». Я знаю, мама желает мне только добра, но больше ничья мать так не поступает, и я ничего не могу с собой поделать: меня это смущает. Из-за этого я чувствую себя как ребенок, а я уже не ребенок. Я вполне себе женщина. И у меня есть свои тайны.

Наши телефоны снова дребезжат, и мы хором смеемся над посланием Лиззи. Гифка со здоровенным извергающим сперму членом.

– Дык ты ршилась?

Когда речь заходит о сексе, Андж всегда говорит с этаким странным полуамериканским произношением, глотая гласные. Она отрывает кусок пышки и сует в рот, но, пока жует, не сводит с меня своих проницательных глаз.

Я пожимаю плечами, хотя сердце у меня екает. Решилась ли я? Сказала, что сделаю это, когда мне стукнет шестнадцать, и часть меня хочет этого… но я не понимаю, к чему такая спешка, зачем сразу же? Правда, Кортни привлекательный парень, и он совершенно ни на кого не похож, но самое главное – он потрясный. Потрясные парни никогда прежде не обращали на меня особого внимания, и я типа чувствую, что в долгу перед ним. Он, вероятно, не привык к ожиданиям, хотя мы встречаемся всего два месяца.

– Наверно, – отвечаю я, и на лице Андж появляется возбужденная ухмылка.

– Бог ты мой, я уверена, он парень тертый. Как раз для твоего первого раза.

– Пока он был очень неплох. – Я показываю ей язык и, развязно помахивая им, подмигиваю.

На этот раз Андж так громко взвизгивает, что девчонки за соседними столиками поворачиваются и глазеют на нас.

Стебаться легко, и я, вероятно, сделаю это с Кортни на уик-энд, хотя бы ради того, чтобы снять вопрос. Да мы вообще делали с ним почти все остальное, кроме этого. Но дело в том, что я больше не чувствую по отношению к Кортни того, что прежде, я больше не влюблена в него, как вначале. С тех пор… в общем… с тех пор, как пошли послания. Теперь у меня новая тайна. Ею я не делилась еще даже с девчонками. Не могу. Это полностью мое, и рядом с этим Кортни со всей его потрясностью представляется жалким подростком.

Мой новый фейсбучный друг. Человек, с которым я могу говорить по-настоящему.

Наверху раздается звонок, сообщая о конце большой перемены, и мое сердце несется как сумасшедшее. Я провела целый час, не заглядывая в мессенджер. Не хочу смотреть на глазах у Андж или других, а потому отключила извещения. У нас не только сильные мускулы, но и проницательные глаза. Мы требуем, чтобы друзья посвящали нас во все свои тайны. Если раздастся пинг, я должна буду поделиться с ней. Мы – одно целое.

Андж удаляется на географию, я уношу наши подносы, прежде чем уйти на предэкзаменационную подготовку по английскому. И только тогда выхожу в мессенджер «Фейсбука». Сердце у меня стучит, но тут же падает. Ни одного нового послания. Даже передать не могу, насколько я разочарована. Сегодня мне шестнадцать. Это важно. Я думала, ему это важно.

«Может, позднее», – говорю я себе, засовывая телефон в карман и исполняясь решимости не расстраиваться. Я должна верить в него, как он говорил. Послание придет позже.

Все прошло лучше, чем я ожидала, и через два часа после начала заседания сделка заключена. Я все еще дрожу, но теперь от гордости, восторга и общего облегчения, оттого что я ничего не испортила. С высоко поднятой головой веду Саймона по офису Пенни, и все головы поворачиваются в нашу сторону, включая и голову Мэрилин. Я не только, вне всяких сомнений, согласовала крупный контракт, дело еще и в том, что Саймон Мэннинг не из тех людей, которых можно игнорировать. Он не красавец на прилизанный манер агента по недвижимости вроде Тоби – со всеми шампунями для волос и бальзамами после бритья, но от него исходит что-то привлекательное. Нос у него чуть неправильной формы, словно его ломали несколько раз, и у него мощная фигура человека, игравшего в регби, а теперь, вероятно, занимающегося этим лишь изредка. Саймон все еще в хорошей физической форме, но это не является для него самоцелью. На висках у него просматривается седина, и он излучает уверенность, притягательную и дружелюбную. Но, думаю я, он и должен быть уверенным. Я пожимаю ему руку и, стараясь не наслаждаться его крепким рукопожатием, прощаюсь на время, оставляя его с Пенни. Саймон собирается открыть свой пятый отель и клуб здоровья. Ему вряд ли больше сорока, и он уверенно встал на путь создания империи.

Я закрываю за ним дверь в кабинет Пенни – им нужно поговорить приватно. Чувствую, как горит моя кожа, знаю, что раскраснелась. Даже не могу поверить, как гладко все прошло. Ему необходим персонал для уборки, для кейтеринга и отеля, и он будет рад позволить ПКР – мне – устроить все это. Если бы я с самого начала знала, сколько людей ему требуется, я бы сразу же передала дело Пенни, это ее фирма, а сделка крупная, – может быть, крупнее этого контракта у нее ничего и не было. Я так рада, что не стала этого делать. Я нервничала, думая, что ему понадобится, ну, человек тридцать, но у меня крыша поехала, когда я узнала настоящие цифры. Однако теперь дело сделано. И сделано блестяще. Не могу прогнать улыбку с лица, когда вхожу в большой офис с его привычным шумом.

– Ой, я всегда стараюсь ходить на работу и обратно пешком, где бы я ни работала, – говорит Джулия, новенькая, брюнетка с короткой стрижкой. – Так я держу себя в тонусе.

– Все в порядке? – спрашивает Тоби, переводя взгляд на меня, разговор девиц его больше не интересует.

Вижу завистливый блеск в его глазах. Тоби отчаянно хочется заняться крупным делом и добиться успеха. Ему нравятся клиенты из IT-бизнеса, те, кому требуются художники-оформители, создатели веб-сайтов на годичный контракт в пятьдесят-шестьдесят тысяч фунтов. Они, вероятно, дают ему комиссионных побольше, когда он находит им людей, но такие контракты не подворачиваются каждый месяц. А мне всегда нравился противоположный сегмент рынка. Помогать людям, которым по-настоящему нужна работа, любая работа. Таким необходимо чувство собственного достоинства, а приносит его еженедельный чек. Я знаю, что они чувствуют. Сама испытывала такое чувство прежде.

– По правде говоря, лучше чем в порядке. Похоже, контракт будет довольно крупным. Не меньше ста пятидесяти человек. – Я вроде как хвастаюсь. Но я и в самом деле хвастаюсь и ничего не могу с этим поделать. На ум приходит гордыня и падение, но я все рано позволяю себе насладиться этой минутой.

– Ух ты, вот здорово! – Это одна из новеньких, Стейси. Длинноволосая блондинка с акриловыми коготками. Ее интонация могла бы показаться снисходительной, но нет. Под внешним лоском косметики и загара я вижу: она нервничает и отчаянно хочет понравиться, вписаться и успевать на работе.

– Спасибо.

– Ну, сегодня вы должны проставиться. – Это снова Джулия.

– К сожалению, меня там не будет. Выпивоха я никакая, а у моей дочери сегодня день рождения – ей шестнадцать. Свожу ее вечером в ресторан.

– Как это мило, – говорит она. – Обычно в шестнадцать они хотят быть только с друзьями. Я вот точно такой была.

В ее голосе слышится какая-то колкость, и я вдруг чувствую: что-то кольнуло меня в сердце. Джулия нагловата для человека, работающего первый день.

Я присматриваюсь к ней повнимательнее. Не такая юная, как мне показалось вначале, как бы ни старалась она произвести иное впечатление. Наверняка ей за тридцать. Видимо, не обошлось без ботокса.

– Мы очень близки.

Джулия улыбается, показывая идеально белые зубы, напоминающие акульи, – сахарные кубики, вымоченные в цианистом калии. Я начинаю нервничать, и это меня раздражает.

– У меня никогда не будет детей, – продолжает она. – Я слишком зациклена на карьере. Не смогла бы ничего добиться, будучи матерью-одиночкой. Восхищаюсь вами.

Это оскорбление в обертке комплимента, и глаза у Стейси расширяются от нахальства Джулии, а Тоби – это, конечно, он наболтал про меня – хватает мозгов не сводить глаз с экрана, он будто бы читает чрезвычайно важное письмо.

– К счастью, Лиза – суперженщина, она может все и немного больше. Если бы и у остальных были такие же способности… – Мэрилин неслышно подошла ко мне. Акулья улыбка встречает акулью улыбку, и на сей раз Джулия чуть сокращается в размерах на своем кресле. – Ланч? – заканчивает Мэрилин.

Последнее обращено ко мне, других словно тут и нет, мухи, которых она разогнала.

– Одна непременно найдется, – ворчит она, когда мы берем наши куртки и сумочки. – В любой женской компании непременно есть такая, с кем нужно держать ухо востро. Мы теперь хотя бы знаем, кто она в нашей группке.

Мэрилин поворачивается и темным взглядом меряет Джулию. «Почему непременно должна быть одна такая? – недоумеваю я. – Почему приятными не могут быть все?»

– …К тому же он великолепен. – Мэрилин взяла выпивку – два бокала итальянской шипучки, я несу приборы, и мы садимся за угловой столик. – На такой брутальный манер. И он явно к тебе неровно дышит. Столько визитов, в которых не было нужды. Как он смотрел на тебя, когда шел за тобой по офису.

– Ой, брось ты! – отвечаю я.

– Не понимаю, почему бы тебе не рискнуть.

– А ты можешь себе представить реакцию Пенни? Путать дело с удовольствием. И вообще, просто – нет.

Мэрилин задумчиво смотрит на меня. Не реже раза в год вопрос о том, что мне нужен мужчина, ставится серьезно, а в остальные месяцы подруга просто приправляет наши разговоры этой темой. Неужели она опять выступит с прощупывающей нотацией? К счастью, нет. Вместо этого она поднимает бокал:

– За тебя. И прими мои поздравления!

Мы чокаемся и потягиваем наши пузырьки. Мне нравится вкус во рту. Я предпочитаю выпить за ланчем, потому что это всегда один бокал.

– Да, пока не забыла. – Мэрилин наклоняет голову и роется в своей немалых размеров сумке. – У меня тут есть кое-что для Авы. – Она вытаскивает маленький подарок в обертке. – От меня и Ричарда. Боже мой, не могу поверить, что ей шестнадцать. И куда ушли все эти годы? Если ей шестнадцать, то сколько тогда нам?

– Мы старухи, – улыбаюсь я, приложившись к бокалу.

Я беру подарок, засовываю его в свою сумочку. С Мэрилин повезло не только мне, но и Аве.

Я не завтракала, потому что нервничала, а теперь, хотя едва ли выпила полбокала, у меня закружилась голова. Напряжение в плечах спало. Я смотрю на Мэрилин и вижу по ее лицу, чтó грядет. Я слишком рано решила, будто на сегодня она оставила меня в покое.

– От отца Авы – ничего?

– Нет. – Я ощетиниваюсь, хотя Мэрилин и спрашивает осторожно. Тихонько. Она знает, как это проходит. Еще один разговор, который, на мой взгляд, возникает слишком уж часто. – Да я и не жду ничего. – Мне нужно сменить тему. – Ты мне скажи, как ты? Ты вчера была какая-то уставшая, что ли. Немного не в своей тарелке. Все в порядке?

– Голова болела. А так ничего. Ты знаешь – у меня иногда случаются головные боли.

Мэрилин смотрит на официантку, направляющуюся к нам с едой. Она избегает моего взгляда? За последние несколько месяцев у нее это не первый приступ головной боли.

– Может, тебе стоит сходить к доктору?

– А тебе, может, стоит сходить на свидание с мистером Мэннингом?

Я бросаю на нее злой взгляд.

– Хорошо, хорошо. Извини. Но Ава почти выросла. Тебе нужно снова стать женщиной.

– Мы не можем забыть об этом и поговорить о том, какая я блестящая?

Пытаюсь смягчить атмосферу и чувствую облегчение, когда нам приносят сэндвичи с чипсами, – еда отвлекает. Как я могу рассказать что-нибудь Мэрилин? Она знает, что это был никакой не партнер на одну ночь, как я соврала Аве, но правды она тоже не знает. Всей правды. Она бы не поняла. Она живет как в коконе – замечательный муж, хорошая работа, счастливая, красивая Мэрилин. Если бы я сказала ей, она бы стала смотреть на меня совсем другими глазами. Поймите меня правильно. Я бы хотела ей сказать. Мне даже снилось, как я ей все рассказываю. Иногда слова готовы сорваться у меня с языка, мне хочется выложить все, но мне приходится глотать их, как желчь. Я не могу это сделать. Не могу.

Я знаю, как распространяются слухи. Они загораются и переносятся от человека к человеку, как пожар.

Не могу рисковать быть обнаруженной.

Когда мы добрались до дома, дождь почти кончился, но куртка на мне мокрая, потому что я попала под ливень, когда бежала до машины, и я тихо ставлю ногу на асфальт, изображая, будто замерзла сильнее, чем на самом деле, чтобы скрыть мое нетерпение.

– Можем посмотреть кино, если хочешь, – говорит мама, выходя из машины. – Еще рано.

– У меня предэкзаменационная подготовка.

Сейчас всего семь, но мне нужно поскорее в уединение моей спальни. У нее разочарованное выражение, но она же сама все время твердит мне об экзаменах. От этого чувство вины у меня в желудке никуда не уходит. Мы прежде постоянно устраивались на диване с мисками попкорна из микроволновки и допоздна смотрели кино. Мне нравились эти наши вечера. Мне они и сейчас нравятся. Но жизнь теперь стала сложнее. Он ждет. Я должна поговорить с ним. Иногда мне кажется, что я умру, если не поговорю.

– Вот идиотка! – вдруг говорит мама со стоном. – Забыла купить миссис Голдман еду. Нужно съездить в маленький «Сейнсберис»[3]. Побудешь одна? Я вернусь через десять минут. А хочешь – можешь со мной.

Мое раздражение нарастает, и я предпочитаю его грызущему чувству вины за трещины в наших отношениях. Каждый раз, уходя куда-нибудь, она спрашивает у меня вот это. Каждый раз. Что, по ее мнению, может случиться? Я засуну палец в розетку, пока ее нет?

– Мне уже шестнадцать! – рявкаю я. – Пора перестать относиться ко мне как к ребенку.

– Извини, извини…

Мама слишком спешит, чтобы обижаться, и меня это устраивает. Я ведь не хочу расстраивать ее. И вообще мне не нравится ее расстраивать, но она в последнее время такая приставучая, она не может больше контролировать каждый мой шаг, как когда я была маленькой. Наша пицца не стала кошмаром, и я знаю: мама пыталась сделать так, чтобы мне было хорошо, но все ее вопросы такие слащавые, такие назойливые, такие докучливые. Она хочет все время знать все обо мне, а я теперь почему-то не могу ей сказать все. Не хочу говорить. Каждый раз, когда я решаю поговорить с ней о чем-то – типа Кортни или там секса, – у меня все это вязнет на языке и настроение портится. Все меняется. Мне необходимо собственное пространство. И теперь больше, чем обычно.

Но все же мама сделала мне классные подарки. Айпад-мини и герметичный плейер МР3, гораздо более дорогой, чем тот, что я хотела. И ожерелье от Мэрилин мне тоже нравится – толстый серебряный завиток с темно-фиолетовым стеклышком посредине. Оно такое массивное, классное и идеально мне походит. Иногда мне хочется, чтобы мама больше походила на Мэрилин. С ней легко и весело. Если бы характер у мамы был полегче, я бы непременно говорила с ней обо всем. Нет, не обо всем, думаю я, стараясь не нестись по дорожке к дому. Но кое о чем. Об этом я бы не смогла с ней говорить. Она бы рехнулась.

«Хочешь сегодня поболтать, новорожденная? У меня будет часик свободный, если ты там не развлекаешься». Послание в «Фейсбуке» пришло, перед тем как нам подали пудинг, когда я проверяла мой телефон в туалете. Я ответила, что поспешу изо всех сил домой, пусть, пожалуйста, подождет. Я не понимала, какой приставучей выгляжу я, отправляя это послание, потому что в нем явственно слышится отчаяние, и меня беспокоит, не превращаюсь ли я в свою мамочку. Но бог ты мой, почему люди не могут установить мессенджер себе на телефон? Будто данные обо всех и без того так или иначе не витают в воздухе. Все, кому меньше двадцати пяти, примирились с этим. Только взрослые думают, будто это кого-то волнует. Какой смысл иметь месседж-сервис, если он у тебя только на стационарном компьютере?

Иной уровень приватности.

Эта мысль червем вползает в мою голову. Такого рода приватность требуется тебе, когда ты хочешь скрыть что-то от самых близких. Может быть, от жены? Не знаю, какие у него причины, но именно соображения о такого рода приватности заставили меня отключить оповещение.

У всех свои тайны.

Я начинаю понимать, что, может, тайны – это здорово.

Я стараюсь не выглядеть разочарованной, когда двадцать минут спустя спускаюсь попить. Наш разговор продолжался недолго, и все его ответы были короткими. Он был какой-то рассеянный и толком не отвечал на мои вопросы. Я не хочу быть расстроенной – мы ведь все же пообщались, – но думаю, что я разочарована. Теперь мой «Ватсап» заполнил Кортни. Но я знаю, чего ему надо. Забавно, как он меня уже слегка достает этим. Несколько недель назад я была бы счастлива оттого, что он не дает мне покоя, ведь от этого чувствуешь себя хорошенькой и сексуальной. А теперь Кортни просто еще один повод для раздражения.

Я беззвучно спускаюсь в носках по лестнице, а когда сворачиваю к кухне, останавливаюсь. Там стоит мама. Она у кухонного стола, смотрит в никуда, и она так напряжена, что я понимаю: все плохо. Все это выглядит очень странно, и я не знаю почему, но сердце у меня бешено колотится и живот сводит. Через секунду она достает из сумки маленькую бутылку шипучки, которую ей дала Мэрилин, откручивает колпачок и пьет прямо из горлышка.

Я замираю на месте, растерянная и встревоженная. Неужели это из-за меня? Из-за того, что я такая стерва с ней? Я медлю в коридоре, не зная, что делать. Спросить у нее, что случилось? Я снова чувствую себя маленькой. Я собираюсь подойти к ней, но что-то меня сдерживает. Мама стоит как-то не так – неподвижно, и от этого мне кажется, что я подглядываю за ней. Вижу то, что не должна видеть. Не проходит ли трещина в наших отношениях? Нет ли у нее тайн, которыми она не делится со мной? Мне в это трудно поверить. Она открытая книга, моя мама.

Но меня это тревожит. В этих маленьких бутылочках вина не больше бокала, но кто же пьет из горлышка? Что может заставить человека выпить бутылку одним глотком? В конце концов, когда все сжалось внутри меня, я на цыпочках возвращаюсь к себе. Проживу и без чашки чая.

За окном беспробудная темень, пока даже ни намека на утешительный рассвет, но я сижу без сна, подтянув колени к подбородку и глядя в черноту ночи, внутри меня все сжалось. Это был не Кролик Питер[4]. Я знаю. Кролика Питера давно нет. Не мог он быть тем Кроликом Питером, но мне хочется бежать к мусорным бачкам в конце дороги, достать его и посмотреть еще раз, чтобы знать наверняка. Я делаю глубокий вдох. Это просто совпадение.

Когда я увидела эту мягкую игрушку под дождем, печально сидевшую у калитки миссис Голдман, сердце у меня чуть не остановилось. Игрушка была грязная, мокрая, пролежала здесь, может, несколько часов, но яркие синие штанишки выделялись на фоне посеревшей белой шерстки. Это был не тот самый кролик, я сразу поняла это, когда, подавляя крик в горле, подняла его дрожащими руками, но похожий. Очень похожий. Мне захотелось прижать его к груди и завыть, но тут дверь открылась, появилась миссис Голдман, и я, напустив на лицо выражение праздного любопытства, спросила, не знает ли она, чье это. Она, конечно, ничего не знала. Слышит старушка плоховато, а дни проводит перед телевизором, а не перед окном.

Я дала ей пакет с покупками, попыталась улыбнуться и поболтать. Но кролик в моей руке был такой тяжелый и влажный, мягкая шерсть так холодна, что я не могла думать ни о чем другом, только о синих рабочих штанах – точно того оттенка и покроя, как и те штаны, а те были ручной работы. Голова у меня начала кружиться, к горлу подступила тошнота. Когда миссис Голдман ушла наконец в дом, я заставила себя уверенной походкой пройти по дорожке туда, где меня не видно ни из ее, ни из моего дома, я прижимала игрушку к себе, словно мертвое животное, которое тепло моего тела может вернуть к жизни.

Я сделала несколько глубоких вдохов – после долгих лет занятий, это давалось мне естественно, – словно доза кислорода могла что-либо улучшить, хотя мне вообще не хотелось больше дышать. Потом быстрым шагом пошла к длинному ряду мусорных бачков в конце дороги и бросила кролика в один из них. Но я все еще ощущала прикосновение влажной шерстки к моим пальцам и не была уверена, что ноги подо мной не подогнутся и донесут меня до дверей дома.

В кухне – впервые порадовавшись, что моя дочка превратилась наконец в того замкнутого тинейджера, который прячется в своей комнате, – я вытащила маленькую бутылку просекко, которую дала мне Мэрилин, и, открутив крышку, в два приема осушила ее до дна. От кисловатых пузырьков в груди началось жжение, в глазах защипало, но мне было безразлично. Все лучше, чем жуткая боль и страх в глубине меня, – я-то изо всех сил пытаюсь делать вид, что там теперь совершенно пусто, пока не случается что-нибудь в этом роде, пока не срывается корочка и вся та жуткая, нестерпимая боль, что копилась внутри, обнажается вновь, и мне хочется свернуться калачиком и умереть.

С последним глотком вина у меня перехватывает дыхание, и я, поперхнувшись, опираюсь на стол и использую физический дискомфорт как способ отвлечься, успокоить мятущиеся мысли. Постепенно гудение в голове стихает. Это было совпадение, иначе и быть не может. Дети любят мягкие игрушки. Может быть, какой-нибудь малыш сейчас плачет о своем зайчике, которого я безжалостно выбросила в мусорный бачок в конце улицы. Ну да, были на нем синие штанишки, и что с того? Таких мягких игрушек в синих штанишках, может, тысячи. Это был не Кролик Питер.

Я снова и снова повторяла про себя эту мысль, поздравляя себя с тем, что выбросила его в общественный мусорный бачок, а не в один из бачков в нашем саду, – слишком далеко бегать туда и проверять, не привлекая к себе внимания. Это был не Кролик Питер. И он появился там случайно. С последней мыслью смириться было труднее. Это не факт. Маловероятно, что зайчишка оказался там не случайно, но я не уверена в этом в той же мере, в какой мой здравомыслящий мозг принимает как факт то, что найденная мной игрушка не была Кроликом Питером.

В последнее время я часто испытываю такого рода тревогу. Ощущение, будто что-то пошло не так. Что, если дело тут не в моей обычной паранойе? Что, если я не права, отмахиваясь от этого? Я распрямляюсь и бесшумно иду по коридору к комнате Авы. Свет в доме всюду выключен, всюду тишина, и я поворачиваю ручку тихо, как только можно, чтобы не нашуметь.

Я смотрю на нее от двери, на мою идеальную девочку. Она лежит на боку, лицом от меня, свернувшись калачиком, точно так она спала и малышкой. Моя драгоценность. Такая чудесная, и я, глядя на нее, успокаиваюсь, вспоминаю, что должна оставаться живой, продолжать дышать. Ради нее. Дочь вернула мне желание жить, и я всегда буду ее защищать. Она никогда не узнает, чтó я храню внутри. Если мне удастся сохранить мою тайну. Я хочу, чтобы она была блаженно свободна. Наверно, это так замечательно – быть блаженно свободной.

Я стою еще несколько минут, видеть Аву для меня гораздо важнее, чем дыхание по системе йога, но в конечном счете оставляю ее, пусть спит. Уже почти три. Принимать таблетки от бессонницы сейчас – не лучшая идея, но не лучше будет и провести день, вообще не ложившись. Потому я выбираю компромиссный вариант и глотаю одну вместо обычных двух, которые мне требуются, когда накатывают эти жуткие, грустные состояния. Утром буду чувствовать себя ужасно, но два-три часа забвения мне необходимы. Я не могу ходить кругами страха и скорби. Я так с ума сойду, это точно. Дурные предчувствия – вот моя единственная тревога. Кролик был не Кроликом Питером. Эти слова колоколом звучат в моей голове, когда я, пытаясь наставить себя на путь истинный, забираюсь под одеяло.

Я ищу забвения, но вместо этого вижу сон. Сон в великолепных, живых красках лучшей кинопленки; и пока я нахожусь там, все прекрасно.

Во сне я держу Даниеля за руку. Она мягкая, маленькая и теплая, его пальцы крепко вцепились в мои, как это обычно делают малыши, он поднимает голову, смотрит на меня и улыбается. Мое сердце разлетается на тысячи радужных кусочков счастья, я наклоняюсь и целую его. Его пухленькие щечки такие гладкие, кожа мягонькая, губы на холоде порозовели, и он удивленно хихикает, когда мои губы громко чмокают его в щеку, а глаза светятся любовью. Его глаза похожи на мои, но в них серые и зеленые крапинки, и я в них вижу, что я для него – все на свете.

Другой рукой Даниель держит Кролика Питера, и его он держит, может, еще крепче, чем мою руку. Он не может представить, что меня нет, а вот Кролик Питер у него, случалось, пропадал. Один раз оставил в автобусе, но через секунду вспомнил. В другой раз – на прилавке в магазине на углу. У Даниеля страх, что Кролика Питера в один прекрасный день не окажется рядом, и он может расплакаться от одной этой мысли Ему два с половиной года, и Кролик Питер – его лучший друг.

Я чувствую, как что-то стучится в мое подсознание, темная истина – от нее не отмахнешься даже во сне. Пропадет вовсе не Кролик Питер. Эта маленькая ручка, которую я держу в своей, будет холодной и неподвижной и никогда больше не потянется ко мне – но я прогоняю эту мысль и веду Даниеля в маленький парк с обшарпанными качелями и каруселями, краска на них настолько отшелушилась, что ржавчина металла во влажный день остается на одежде, но Даниель визжит от радости при виде карусели. Ему два с половиной, и он не видит ржавчины, разрушения, чего-то нелюбимого. Он видит только хорошее. Он и сам хороший.

Даниель вырывает руку из моей и вместе с Кроликом Питером несется к качелям. Я бегу следом, но чуть позади, потому что мне нравится смотреть, как двигается его маленькое тело, такое сладкое и неуклюжее, ограниченное в возможностях его тесной курточкой. Он оглядывается через плечо на меня, и мне хочется навечно запечатлеть эту картину, чтобы вспоминать, когда он станет подростком, а потом мужчиной и это все исчезнет.

Идеальный сон. День в парке. Любовь всеохватная. Чистая. Такая сильная, что она чуть не душит меня, пузырится из моих пор, так ее много. Она ничем не ограничена. Никаких барьеров вокруг нее. В этот момент в мире не существует никакого зла, и, я думаю, если бы я позволила любви забрать меня, то превратилась бы в чистый луч света, направленный на Даниеля.

Я просыпаюсь, мучительно дышу в подушку, цепляясь за гаснущие фрагменты сна, тщетно надеясь ухватить один из них, пройти по нему назад, взять эту маленькую руку и никогда не выпускать. После сна всегда одинаково. Боль такая, что умереть хочется, мучительная потребность вернуться и спасти его. Я пытаюсь думать об Аве, моей идеальной девочке – ребенке, который появился после, – пребывающей в неведении, свободной, замечательной и не запятнанной миром. Она здесь и живая, и я люблю ее всем тем, что осталось от моего сердца.

Может, любовь к Аве только все ухудшает, если только такое возможно. Я думаю о кролике в бачке. Это не Кролик Питер. Я знаю. Я знаю, где Кролик Питер.

Кролика Питера похоронили вместе с Даниелем.

Я не знаю наверняка, что там в пунше, но смесь какая-то адская. Фруктовый сок, лимонад и водка, принесенная Андж, а еще бутылка «Бакарди», которую добавила Джоди из шкафчика с выпивкой ее матери. Джоди считает, что мать даже не заметит потери, но я в это не очень верю. Когда Джоди выливала всю бутылку, на ее лице появилось такое свирепое выражение, что я подумала: нет, ее мать определенно все заметит, когда вернется из Франции. А Джоди типа хочет затеять ссору. Стремно, насколько не похожи наши матери. Мать Джоди всегда отсутствует, а моя просто вцепилась в меня и не отпускает. «Клуб стремных мамаш» – так мы это называем. Между собой. Другие бы не поняли.

В голове у меня гудит. Перед этим мы выпили сидра в пабе, а сейчас я пью второй бокал пунша. Еще немного – и я буду пьяная в стельку, а в таком состоянии, наверно, лучше всего и сделать это. Потерять ее.

Я полулежу на кровати, моя голова прижимается к стене. Мама с ума бы сошла, если бы увидела меня сейчас, – на кровати подружки с моим типа бойфрендом. Она уже прислала эсэмэску, проверить, все ли мы в доме. Я отключила звонок. Представить только, если она позвонит посредине действа! Слава богу, ее хоть сегодня нет дома. Она редко выходит куда-нибудь, а потому я чувствую себя виноватой, оттого что хочу жить собственной жизнью, но я последний год или около того растягивала пуповину и хочу, чтобы теперь она порвалась, хотя я и чувствую постоянно, что она хочет затянуть меня назад.

Я все еще немного испугана тем, что видела тогда. Одного чумового питья вина в кухне было более чем достаточно, чтобы заволноваться, так еще и мама вошла ко мне посреди ночи и смотрела на меня, а я делала вид, что сплю. С чего это она? Я чувствовала себя неловко, словно мир вдруг зашатался под ногами.

Я делаю большой глоток пунша, и в это время слышу через коридор, как в туалете спускают воду. Мое сердце начинает биться чуть чаще. Трахаться. Я буду по-настоящему трахаться. На мгновение я ощущаю совершенно иррациональное желание оказаться рядом с мамой. Поэтому я делаю еще глоток. Уж меньше всего сейчас мне нужна она. Я больше не ребенок. Я женщина. Он все время это говорит.

– Ты в порядке? – спрашивает Кортни, входя в гостевую спальню Джоди.

Он начинает возиться со своим телефоном, извлекать из него мелодии. Я улыбаюсь ему, делая еще глоток. Пунш слишком сладкий, но мне плевать. Я хочу нажраться, а для этого нужно пить и не есть. Нервничает ли он, спрашиваю я себя. Наверное, нет. Если все истории про него не врут, то Кортни делал это тысячу раз.

Я думала, буду сильно волноваться, но никакого особого волнения не чувствую. День был тяжелый, я устала, могла бы сейчас лечь, свернуться и уснуть. Я сегодня рано пришла в тренажерный зал, а потом, когда ноги и руки у меня начали дрожать и болеть, заставила себя еще час плавать. В десять я встретилась с Андж, чтобы она могла купить что-нибудь новенькое из одежды. Что-нибудь в обтяжку, конечно. Анджелу обслуживали в барах с ее двенадцатилетия. Анджела с ее сиськами, вся выряженная, иногда выглядит старше Джоди.

Я чувствую горячий и влажный рот Кортни у себя на шее, его руку на моем бедре. Вот оно. Я словно сама не своя: я здесь, и меня здесь нет. Мое тело присутствует, а разум нет, я как бы наблюдаю за собой с высоты и думаю: давай уже! Дыхание у меня становится все тяжелее, хотя на самом деле я еще не завелась. Это механическая реакция. Находиться рядом с Кортни означает, что я не могу не думать про него. Сегодня сообщений не было. Он сказал, что будет занят, но, как бы ты ни был занят, всегда найдется минутка, чтобы отправить «привет», верно ведь? Ну, чтобы я знала: он обо мне думает.

Рот Кортни находит мой, и я услужливо раздвигаю губы, и наши языки пробуют друг друга на вкус. Он, по сравнению с другими парнями, с которыми я гуляла, умеет хорошо целоваться, но сегодня это похоже на вторжение.

Почему он не прислал мне ни словечка?

Ладонь Кортни на моем бедре становится жестче. Я должна сделать это. У меня нет выбора – все ждут. Может, они там, внизу, смеются, болтают и танцуют, но в глубине души спрашивают себя, сделали ли мы уже это. Мне будет больно? Буду ли я чувствовать себя другой после?

Я думала о том, чтобы дать задний ход, но тут эта тетка в пабе уронила мою сумочку, и все из нее высыпалось. Девчонки увидели презервативы, и Андж тут ну просто рехнулась на какое-то время. Когда смех и подначки смолкли, она сказала, что черные парни не пользуются презервативами, и мы все назвали ее расисткой, но она настаивала, что так оно и есть. А потом Лиззи сказала, что не только черные, но и все парни пытаются от этого отвертеться, поэтому она принимает таблетки. Я посмеялась с ними, но Джоди, вероятно, видела, как мне неловко, потому что, когда мы пошли в туалет, она мне шепнула, что забеременеть можно всего в течение нескольких дней в месяце, а потому мне не стоит беспокоиться.

– Ты не против?

Кортни дернул мой бюстгальтер наверх, выше сисек, и теперь его глаза стали такие забавные и дыхание перехватывает. И весь он как голодный.

Я киваю, хотя я уже не то чтобы совсем не против. Он уже задрал на мне юбку. Все как-то неизящно. Я это представляла себе совсем по-другому.

Что бы подумал он, если бы знал о моих планах? Ревновал бы?

Презерватив все еще в моей сумочке в другом углу комнаты. За тысячу миль. Как мне сказать об этом Кортни? Нужно было сделать это раньше. Он расстегивает джинсы, опускает их, хватает мою руку и заводит себе в пах. Когда я прикасаюсь к нему, он издает стон и его трясущаяся рука хватает мои трусики, но тут мы сплетаемся в клубок, наши зубы лязгают. И тогда я беру бразды правления в свои руки. Наступает пауза, пока я стаскиваю с себя трусики, а Кортни в это время сверлит меня глазами.

– Ты знаешь, ты мне очень нравишься, очень, – говорит он. – У меня никогда не было такой девушки, как ты.

От этих слово мое отношение к происходящему чуть улучшается, и я, пользуясь возможностью, снимаю с себя и верх. Он может не обнажаться полностью, но я раздета. Если уж я буду делать это, то не полупридушенная собственным бюстгальтером.

– Ты такая красивая!

На сей раз, когда он целует меня, я стараюсь отдаваться мгновению, хотя «красивая» – это его слово, а не Кортни. Кортни обычно называет меня сексуальной, хотя я и знаю, что это не так. Не по-настоящему. Я снова вспоминаю о презервативе, но сейчас говорить об этом поздно. Кортни тыкается, тыркается, пытаясь втолкнуть его, и я понимаю, что он, может, тоже вовсе не так опытен.

Но вот мы делаем это. Вернее, Кортни делает это. А я просто лежу и стараюсь не думать о том, как бы все это могло быть по-другому, с ним.

– Эй, все улыбаются!

Это Эмили, она сияет, в поднятой над нами руке у нее мобильник. Я автоматически отворачиваюсь, закрываю лицо рукой.

– Я не фотографируюсь, – говорю я.

– Это всего лишь для «Фейсбука», – обиженно бормочет Эмили. – Чтобы мой бойфренд и семья видели, с кем я работаю.

Она мила, но очень молода.

– И я тоже не хочу, чтобы моя фотография была в твоем «Фейсбуке», – вторит Джулия. Голос ее звучит резко, – острый клинок, который пленных не берет.

Джулия опоздала, появилась только секунду назад, и, я думаю, ее раздражение вызвано тем, что она не холодна и сдержанна, как обычно, а раскраснелась и взволнована, но все равно ее слова меня удивили и успокоили. Мэрилин знает, что я ненавижу сниматься, но на сей раз я избавлена от всяких объяснений с новыми людьми. Может быть, у нас с Джулией все же есть что-то общее.

– И в любом случае, – продолжает она, – делать селфи с коллегами вряд ли профессионально. Это не какой-нибудь клуб улыбок во весь рот.

– Это скорее праздник, чем тусовка с коллегами, – вставляет Мэрилин, видя, как уязвлена Эмили. У бедняжки такой вид – она, кажется, готова заплакать. – Но может, ты и права: не все в жизни годится для «Фейсбука» и «Инстаграма».

Она говорит все это в моих интересах, но в той же степени и в интересах кого-либо другого. У меня нет аккаунта ни в каких социальных сетях, хотя Мэрилин и клянется, что можно сделать абсолютно приватный профиль. Но я бы все равно и такому не доверяла, да и кто бы ко мне ходил? Только Мэрилин, наверно, но я и так вижу ее каждый день.

– О черт, я говорю, как старуха. – Мэрилин стонет чересчур театрально, поднимая настроение так, как умеет одна она. – Идем, Лиза, перехватим еще вина, пока весь аванс, внесенный в бар, не пропили.

Мы отделяемся от остальных, оставляя Тоби продолжать его явный и страстный натиск на Стейси, и направляемся к стойке бара. Как бы я ни пыталась встряхнуть его, мой желудок, после того как я нашла кролика, представляет собой настоящее дно реки, по которому ползают угри, и прошлое липнет, как нефтяная пленка на птичьи перья, снова разбивая мое сердце. Мне стоило невероятных сил не следовать повсюду тайком за Авой, чтобы знать, что она в безопасности, с трудом удалось уговорить себя не делать этого, и теперь у нее больше свободы. Пытаться скрывать свои чувства – это так выматывает; и если бы был какой-то способ отвертеться от этой вечеринки, я бы сделала это, но отвертеться не было никакой возможности. Пенни раз в год устраивает для сотрудников и клиентов вечеринку – выпивку с закусками, а теперь, с новым персоналом, открытием второго отделения и моим новым контрактом, она была бы недовольна.

И в этом отношении Джулия была права. Пусть мы и в сальса-клубе, но это все-таки не девичьи посиделки. Это в некотором смысле продолжение работы. Но вот я опираюсь на стойку бара рядом с Мэрилин и с удивлением чувствую, что мне все это пошло на пользу. Ритм сальсы наполнен жизнью, стихи на испанском, так что слова про любовь или утрату ничуть меня не беспокоят.

– Знаешь, я бы выпила рюмочку текилы, – говорит Мэрилин, и я смеюсь, хотя и немного удивлена.

Подруга выпивает больше меня, но и все остальные тоже. Я знаю, что` чрезмерная доза алкоголя может сделать с человеком, – ничего хорошего из этого не бывает. Если я выпью, то не могу оставаться начеку, а мне ведь нужно защищать Аву. Но Мэрилин все же не запойная пьяница. Не помню, когда она в последний раз пила крепкое. Глаза у нее горят слишком ярко. Сколько она уже выпила?

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

– Так-так-так, – тараторит Мэрилин, глядя на что-то за моим плечом. – Посмотрите, какие люди! Сам мистер Миллионер.

Я поворачиваюсь. В дверях стоит Саймон Мэннинг, на нем темные джинсы и футболка с шейным вырезом. Мой бокал с вином становится сразу слишком тяжелым и скользким в руке, и ощущение такое, будто веселье на мгновение замирает. Крупные клиенты редко заглядывают на такие мероприятия. Пенни их всегда приглашает, но обычно приходит только персонал – теперь уже из двух отделений – и некоторые из наших нештатных работников, с которыми мы давно сотрудничаем. Для ВИП-клиентов Пенни устраивает отдельный обед.

В зале темновато, и Саймон, вероятно, не понимает, что его появление произвело маленький фурор, – он стоит там, подсвеченный со спины, и оглядывает зал в поисках знакомых лиц. Наконец он делает шаг вперед. Дыхание у меня перехватывает.

– Сюрприз-сюрприз! – тянет Мэрилин. – Он идет сюда.

Я поворачиваюсь, предполагая увидеть Пенни поблизости, но та за приставными столиками, где Джулия говорит с Джеймсом из нового офиса.

– Лиза…

У меня не остается выбора, только посмотреть на него. Саймон совсем рядом, едва ли в футе от меня, и мои нервы натягиваются как струны, пространство между нами заполняется запахом его бальзама после бритья и теплом его тела, отчего я чувствую себя неловко. Я не знаток бальзамов, но пахнет он хорошо. Свежий цитрусовый запах, но не подавляющий. Я ненавижу себя за то, что обращаю на это внимание.

– Привет, Саймон. – Мэрилин пожимает ему руку, как и всегда, спасая меня, когда я попадаю в затруднительное положение. Я использую паузу, чтобы попытаться взять себя в руки. Хватит уже вести себя как глупая девчонка-тинейджер. – Добро пожаловать на борт, дошли до меня слухи.

Ну почему я не умею вот так же легко разговаривать с людьми? Мэрилин всегда такая уверенная. Дружелюбная без всякого флирта. Открытая книга. Я такой быть не могу. И не думаю, что когда-то была такой.

– Ну, Лиза так хорошо продавала вашу компанию, что я не мог отказаться, – отвечает он. Они оба смотрят на меня выжидающим взглядом. Я не могу молчать вечно. Где же Пенни?

– Я вам пришлю еще кое-какие цифры в понедельник. – Это все, что приходит мне в голову, и слова звучат так неуместно, что меня аж передергивает.

– Сейчас субботний вечер. – Саймон берет бокал с вином, который Мэрилин выудила словно из воздуха. – Давайте забудем о работе. Вы танцуете сальсу? Я ужасный танцор, но хочу попробовать, если вы не против.

Мои туфли вдруг прилипают к полу. Несколько человек на танцевальной площадке используют возможность обратиться за советом к профессиональному танцору, но немногие. Недостаточно для того, чтобы мы не оказались в центре внимания, если присоединимся к ним. Мой рот открывается и закрывается в безмолвной панике, словно у рыбы на берегу, я пытаюсь найти способ отказаться так, чтобы это не показалось грубым, хотя какая-то моя часть думает, что было бы забавно отдаться музыке, будь я другим человеком. Будь я, скажем, Мэрилин, или Стейси, или Джулией. Но я не они. Я – это я, и я не хочу, чтобы он танцевал со мной. Но в тот самый момент, когда я думаю это, я уже знаю, что себя обманываю. Я ненавижу змею внутри меня, которая хочет всех радостей жизни.

– Саймон! – Вот она, Пенни, проталкивается в наш кружок. Я могу вскрикнуть от облегчения, делая шаг назад и освобождая ей место. – Замечательно, что вы пришли!

Мэрилин улыбается и пожимает плечами – пришел учитель, и мы сразу стали учениками, но я уже ретируюсь на трясущихся ногах.

– Я же тебе говорила, что ты ему нравишься, – говорит Мэрилин, догоняя меня.

– Оставь это.

В моих словах больше злости, чем я собиралась в них вложить, и подруга не идет за мной, когда я направляюсь к столику в задней части зала, где мы оставили наши вещи, а садится к Элеоноре, которая сидела напротив нас, перед тем как уйти в новое отделение.

Мне следует извиниться. Но я этого не делаю. Шлю эсэмэску Аве. Проверить, все ли у нее в порядке. Я хочу оставаться здесь, спрятаться в темноте закутка. Хочу, чтобы земля разверзлась и поглотила меня целиком. Похоронила в холоде и сырости. Хочу быть в земле с Даниелем и Кроликом Питером.

Я успеваю сесть, прежде чем подогнулись ноги, делаю несколько вдохов. Не могу я и дальше слать эсэмэски Аве. Я уже отправила ей три штуки. Нужно позволить ей быть молодой и свободной. Нужно. Но это так трудно. Я в изнеможении от страха, который отказывается оставлять меня.

Медленно дыша, я сосредотачиваюсь на настоящем. Мэрилин и Элеонор смеются над чем-то. Тоби вытащил Стейси на танцевальную площадку. Оба хорошие танцоры, но она поддерживает расстояние между их телами, и я чувствую накатывающую на меня волну чего-то похожего на материнскую гордость. Стейси, может, и не семи пядей во лбу, но уж галочкой в его донжуанском списке не будет.

Я успокоилась, зная, что в сумерках меня не видно. Никто меня не ищет. Отсюда я не вижу Пенни с Саймоном, но я знаю: она не отцепится от него теперь целый вечер. Я гоню из памяти воспоминания от его телесного тепла и запаха бальзама, как бы они ни цеплялись ко мне.

Металлический блеск справа привлекает мое внимание. Кто-то сидит на корточках у стола. Джулия? Да. Роется в своей сумочке. Морщины собираются у меня на лбу, включается мое чутье на всякое отклонение от нормы. Это не ее сумочка. Это сумочка Пенни. Золотая пряжка «Дольче и Габбана» пускает зайчики от света над танцевальной площадкой. Сумочка Джулии меньше: едва вмещается бумажник, телефон, ключи, может, помада. А не дорогая удобная сумочка женщины средних лет. Я не помню, откуда я это знаю, но знаю точно. Я всегда подмечаю всякие подробности касательно человека. У меня так натренирован мозг.

Определенно это сумочка Пенни.

Я не вижу, что делает Джулия, поэтому, обойдя зал по периметру, приближаюсь к ней. Она поднимается и оглядывается, не замечая, что я смотрю на нее, после чего уверенным шагом направляется к стойке бара. Я иду следом, ускоряя шаг, чтобы догнать ее, а когда расстояние между нами сокращается до нескольких футов, вижу смятую двадцатифунтовую банкноту в ее руке. Мое сердце колотится, вколачивая в меня правду. Деньги, украденные из сумочки Пенни! Невозможно. Такое невозможно! Я хочу усомниться в моем чутье на подробности и неприятности. Я не хочу знать этот факт, который, будто яблочный червь, теперь будет грызть меня каждый день на работе. Но если это деньги Джулии, то зачем она достала их из своей сумочки? Ее маленькая сумочка при ней? Ее маленькая сумочка при ней – и в ней бумажник, – зачем тогда эти двадцать фунтов?

Пенни и Саймон все еще разговаривают у бара, и хотя он ей улыбается и смеется, но отрывает от нее глаза, когда я оказываюсь в поле его зрения. Я не смотрю на него, у меня сейчас нет для этого времени. Я восхищаюсь уверенностью Джулии, которая одаряет бармена улыбкой и заказывает бутылку «Пино-гри».

– Вино для этой дамы, – показывает она на Пенни. – Можете сказать ей, что это благодарность за предоставленную прекрасную работу? От Джулии? Не хочу их прерывать.

Я стою рядом, Джулия замечает, что я смотрю на нее, но не пытается ничего мне втюхать. Да и не получилось бы. Вино, которое она выбрала, стоит ровно двадцать фунтов.

– Диетическую колу, – бормочу я бармену, когда Джулия уходит и присоединяется к Мэрилин и Элеоноре рядом с танцевальной площадкой, на достаточном удалении от Пенни, чтобы та ее нашла и поблагодарила, а еще, возможно, куда как важнее, по другую сторону зала от сумочки «Дольче и Габбана», в которой она только что копалась. Я смотрю, как она втискивается между ними так, словно ее пригласили, и не знаю, что делать. Нужно сказать Пенни. Но что? «Я думаю, Джулия украла у тебя деньги, чтобы одарить тебя бутылкой вина»? Тут темно. Я была довольно далеко. А обвинение очень серьезное.

Пенни отлипает от барной стойки и спешит к Джулии, чтобы поблагодарить ее, а та превосходно разыгрывает смущение. Если бы она не хотела такой суеты вокруг ее жеста, то не стала бы дарить бутылку в публичном месте. Я специалист в том, что касается суеты такого рода. Я бы вообще ничего не стала дарить. Если я скажу что-нибудь, никто не станет думать, будто я каким-то образом завидую новенькой? Джулия сияет. А я нет. Может, я все же что-то напутала. Может, попадаю пальцем в небо. Я неважно себя чувствую.

Справа от меня Саймон Мэннинг вроде бы помахивает мне, но меня спасает Мэрилин, которая бежала от Элеоноры, когда там появилась Джулия.

– Сплошная невинность, – качает головой она. Мэрилин Джулии тоже не удалось провести.

– Извини, что я огрызнулась. По поводу Саймона.

Если Ава – мое сердце, то Мэрилин – мой камень. Нужно ей сказать, чтó я видела, как мне кажется. Нет, не кажется. Что я видела. Она мне верит и сумеет разобраться с этим гораздо лучше. Я выпила два бокала вина и чувствую себя смелее обычного. И все же не могу заставить себя говорить. Мэрилин будет действовать, начнется скандал, и кто знает, к чему он приведет. Джулию ждут неприятности. Я это чувствую.

К счастью, Мэрилин смотрит на яркий экран своего телефона.

– Ой, я и не знала, сколько времени! – восклицает она. – Ричард уже приехал, если хочешь – подвезем.

Облегчение мгновенное и всеподавляющее.

– Да, пожалуйста. Я с ног валюсь. Давай уйдем потихоньку. Не могу даже думать о том, чтобы всех обходить с прощаниями.

Я стараюсь скрыть волнение, но хочу убраться отсюда, подальше от Саймона Мэннинга и Джулии. И всего этого шума.

– Хорошая идея, – соглашается Мэрилин.

Расслабиться я себе позволяю, только когда пристегиваюсь на заднем сиденье «сааба» Ричарда.

– Хорошо провели время, леди? – спрашивает он.

– Да, спасибо, – отвечаю я.

– Было ничего, – с меньшим энтузиазмом отвечает Мэрилин. – Музыка слишком громкая, ну и, ты знаешь, – люди с работы. – Она закатывает глаза, и он улыбается.

– О присутствующих, надеюсь, нет речи, – говорю я, и мы все немного смеемся на тот вежливый манер, когда кто-то отпускает предсказуемую шутку.

Я смотрю в ночь, машина трогается, и я отключаюсь от вопросов Ричарда, когда они начинают разговаривать. Мне хорошо в их компании. Деньги. Джулия. Пенни. Не хочу больше ни о чем этом думать.

Когда приезжаю домой, моя решимость дает трещину и я отсылаю Аве последнюю эсэмэску:

Едва отправив послание, я чувствую, что под ее напускной веселостью так и проступает пассивная жалостливость, и мне хочется вернуть эсэмэску. Вряд ли другие матери отправляют столько эсэмэсок дочерям. Но они – не я. Они не прожили мою жизнь. Когда трубка тут же издает звук, оповещающий о приходе послания, я настолько полна уверенности, что это Ава окрысилась на меня – ну, по крайней мере, буду знать: она в безопасности, – что мне нужно несколько секунд, чтобы понять: я смотрю на незнакомый номер. Мне становится плохо. Кролик. Незнакомый номер. Прошлое накатывает на меня, и я дрожу, открывая послание.

Мои эмоции скачут от тревоги к спокойствию, потом снова к тревоге, и я не знаю толком, что мне делать. Воспоминание о теплом цитрусе кружит мне голову.

Мы ждем, как ждем всегда, пока Лиза не скроется за дверью своего дома, машем ей на прощанье, после чего Ричард трогается.

– Извини, если мы тебя напрягли, – говорю я. – Я забыла про время.

– Такой хороший был вечер?

– Ха! Вовсе нет. – Я смотрю на него с выражением скуки, навеянным просмотром комедии. – Вечеринка сотрудников Пенни. Можешь себе представить. Вести рабочие разговоры, делать вид, что получаешь кайф. Лучше бы я дома осталась. Я уже готова была позвонить тебе, чтобы ты приехал пораньше, но не хотела, чтобы Лиза чувствовала, будто и она должна уходить. – Я слишком усердствую в своих объяснениях, невзирая на попытки пошутить. Ричард всегда работал на себя. Он не понимает особенностей работы в офисе, хотя я уже сто лет на этой работе. Он думает, что это круглый день сплошная человеческая круговерть.

– У Лизы, кажется, скоро день рождения? – спрашивает он, не сводя глаз с дороги. – Круглая дата – четверка с нулем.

– Месяца через два.

– Нужно для нее что-нибудь сделать. Вечеринку. Ты можешь пригласить всех с работы. Любых других друзей, какие у нее есть.

Я каменею. Пригласить коллег в домашнюю жизнь? Ничего хуже мне и в голову бы не пришло.

– Она не любительница вечеринок.

За окном машины мелькает город. Куда ее пригласить? В какое-нибудь дорогое место? Чтобы можно было выпендриться? Кроме всего прочего, мне это кажется дурной идеей, мы не можем себе позволить приглашать гостей.

– Может, и не любительница, но она изменилась с годами. Она уже не та маленькая незаметная мышка, какой была, когда вы стали работать вместе.

Он прав, а она нет. Ведь никуда не делся тот голый провод, который вдруг начинал искрить, впрочем, теперь это случается далеко не каждый день. Нынче она ходит расправив плечи, легко смеется. Поначалу я подружилась с Лизой, потому что сочувствовала ей, хотя и не говорила об этом, но потом увидела за ее застенчивостью человека иронического, умного и доброго, и все переменилось. Лучшие друзья. Мы друг для дружки в лепешку расшибемся. Я ее люблю. Вот так просто все объясняется, и я люблю ее новообретенную уверенность. Вот почему я храню от Лизы мою тайну. Зачем ей еще мои заморочки – у нее своих хватает. Насколько я понимаю, ей, так или иначе, досталось в жизни. Кроме того, если я скажу ей, то мне придется и самой признать это. А мне такое не по силам.

– Мы все изменились, – произношу я, слова звучат тяжело, и, когда Ричард поворачивает ко мне голову, добавляю: – Десять лет прошло. Мои бедра определенно изменились.

– Твои бедра великолепны. – Муж переводит взгляд на дорогу. – Но сорок ей исполняется только раз, и у нее больше никого нет, кто позаботился бы о ее дне рождения. Ава этого не сделает. Сама она себе не сможет устроить прием на сорокалетие, а мы – ее лучшие друзья.

Такая прелестная мысль, Ричард иногда просто прелесть бывает, и я слишком быстро выдаю ответ, язык у меня развязался после одного-двух лишних бокалов.

– Может, у нее к тому времени появится бойфренд, с которым можно отпраздновать.

– Правда? – Теперь он во все глаза смотрит на меня, на дороге впереди ни одной машины. – Давай выкладывай. – Ричард улыбается. Белые зубы в темноте.

Я в смятении. Не следовало мне ничего говорить. Это не его дело. И не мое. Лиза ни за что не хотела бы, чтобы я распространялась на эту тему.

– Да нет, ерунда все это. Один человек на работе.

– В офисе появился новенький – страстный мужчина? Ты ничего не говорила.

Я чувствую, как кресло разогревается подо мной.

– Он не из персонала. Клиент, с которым она работает. У него сеть отелей или что-то в этом роде. – Я говорю безразличным голосом. Может, слишком безразличным. Трудно найти верную интонацию. – Он открывает еще один в городе.

– Страстный новый бойфренд для Лизы? Здорово! Она слишком долго была одна. Пора ей возвращаться.

– Он некрасивый. – За окном мелькают дома, в некоторых еще горит свет, и я думаю о том, что в них живут люди, прячут за стенами свои тайны. Свои частные жизни. – Но они нравятся друг другу.

Они точно нравятся друг другу, как бы ни ершилась сегодня Лиза. Все дело в нервах и смущении, потому что она не знает, как ей себя вести. Жаль я не посоветовала ей расслабиться. Она заслуживает немного счастья. Ну, по крайней мере, немного радости. Приятно было видеть этот их коротенький танец, обязательный танец в начале чего-то более близкого. Как Лиза сияла после этих встреч, казавшихся бесконечными; кого еще из клиентов она одаривала невольной улыбкой, появлявшейся на ее лице? Меня переполняет радость за нее. У Саймона есть потенциал для «и жили они долго и счастливо».

– Может, нам пригласить их обоих на обед? – предлагает Ричард, заезжая на подъездную дорожку. – Глядишь, там и для меня найдется работа.

– Очень мило, – отвечаю я. У меня нет ни малейших намерений устраивать обед на четверых с Лизой и Саймоном. У них еще не было ни одного свидания, а Ричард начнет напрашиваться на работу, я его знаю, Саймон предложит ему что-нибудь из жалости или станет неловко игнорировать все намеки. Так или иначе, это будет ужасно.

– Но давай сначала посмотрим, как у них все сложится.

– Ладно! Здорово, что ты о ней так переживаешь. – Муж целует меня в лоб, прежде чем отпереть двери машины.

Я смотрю, как Ричард заходит в дом, потом иду следом, набрав напоследок полную грудь свежего ночного воздуха. Столько раз мною овладевало искушение сказать Лизе о том, что происходит, и я рада, что не сделала этого. У нее в жизни случилось нечто плохое, это очевидно, хотя она и закрывается каждый раз, когда я спрашиваю. Не могу еще нагружать ее моими проблемами. И может, все еще и наладиться. Может, все вернется к тому, как оно было вначале. Нам всем требуется надежда, включая и меня.

Ричард больше ничего об этом не говорит, пока мы собираемся лечь. Я смываю с лица косметику, чувствую вдруг себя усталой, увидев в зеркало, что он смотрит на мое отражение.

– Да? – спрашиваю я, ощущая холодный крем на своей щеке.

– Что ты имела в виду, когда сказала, что он некрасив?

И тут оно начинается.

Я рада, что Кортни не остался на ночь. Я хотела от него отделаться. Не о нем я все время думаю. Первое, что я сделала после, – это проверила по телефону мой «Фейсбук», но никаких сообщений от него не было. Мне хотелось заплакать.

Когда мы спустились, все уже были пьяны, и Андж сосалась на кухне с Даррилом, но минут десять спустя Джоди сказала парням, что пора уходить. В этом было что-то циничное. «Сделали то, для чего вас позвали, теперь можете уматывать». Я не спорила. Меня устраивало, что они ушли, хотя после этого и последовал допрос – девчонки хотели знать все в подробностях. Больно было? Мне в первый раз было больно. Он вошел без проблем? Боже мой, насколько большой? А как он после? Я пыталась изображать радостное волнение, но не чувствовала ничего, кроме пустоты и грусти. Мой первый раз должен был происходить по-другому. Такая фигня! Даже крови на простыне не было.

Сегодня утром кажется, будто все случилось во сне, но туповатая боль между ног напоминает, что все было взаправду. Могу я теперь его бросить? Нет. Я буду выглядеть такой сучкой, а он расстроится и бог его знает, что сделает, что скажет, оттвитит или еще чего. Назовет меня жирной, уродливой, наплетет всякого говна. Я помню все то говно, которое посыпалось в снэпчате на Мэг в десятом классе, когда она послала Кристиану фотографии своих сисек. Я, по крайней мере, никогда таких глупостей с Кортни не делала. И вообще, он мне нравится. Не хочу причинить ему боль. Это все кошмар.

Я прислоняюсь к дверному косяку и дымлю сигаретой. Курим мы мало и редко – это хреново для легких, – но иногда случается. И сейчас один из таких случаев. Амелия, мама Джоди, явно покуривает – Джоди вчера вечером нашла пачку, и Лиззи тогда настояла, чтобы мы выкурили по сигарете за упокой моей девственности и за то, что еще одна девушка может не бояться вампиров по ночам. Немыслимый пунш и сигарета. Ну и способ отметить важное событие! Я все время ходила в туалет, – думаю, Кортни своим огромным членом порвал мне мочевой пузырь, – чтобы проверить сообщения, а выходила с напускной улыбкой во весь рот, стараясь скрыть разочарование пустым почтовым ящиком.

Теперь, когда я протрезвела, вкус у табака ужасный, и я не вдыхаю. Вдыхают только Джоди и Лиззи. А он курит? Я не спрашивала. Добавляю этот вопрос в виртуальный список того, что я хочу узнать про него. Если только он и дальше будет присылать мне письма. Был ли у него секс прошлой ночью? Думал ли он обо мне?

– Я приму душ перед уходом, – говорю я, чувствуя, как ветерок возвращает мне в лицо дым, который я выдыхаю. – Если моя мать учует запах табака, ух, начнет икру метать!

– Ты ей скажи, что тут была моя мать и она курила.

– Да не стоит все это такой суеты. Ты же знаешь, какая она. Иногда просто забывает, что я расту.

Остальные уже ушли. Андж нужно было успеть на какой-то семейный ланч, и мама Лиззи забрала ее полчаса назад. Она и меня предлагала подвезти, но я еще не могу смотреть в глаза матери. Она захочет поговорить, будет спрашивать, как прошел вечер, и мне нужно придумать что-нибудь, чтобы ее ублажить, или нестись сломя голову в свою комнату и спрятаться с головой под одеялом, это единственное, что мне по-настоящему хочется сделать. Мама меня выводит из себя, а когда я выхожу из себя, она обижается. Ну и в любом случае еще нет половины одиннадцатого. Если бы Анджеле не нужно было вставать, мы бы все еще дрыхли.

– Она никогда не курила? – спрашивает Джоди.

– Не-а. Она и не пьет почти. И в моем возрасте она, наверно, была полным лузером.

Я чувствую, что совершаю предательство, но так я самой себе кажусь круче, хотя на самом деле я мышка в нашей группе, к тому же самая заурядная. Может, это меня и беспокоит. Наверное, мы с мамой слишком похожи. Обе до жути средненькие.

– По крайней мере, она у тебя есть. – Джоди не смотрит на меня, ее взгляд устремлен в сад. Она кидает окурок на дорожку. Кивает мне – делай, мол, то же самое. – Уберу потом.

Джоди наливает огромные кружки кофе с молоком, и мы располагаемся в креслах в гостиной. Ее дом имеет образцовый вид – красиво, но безлично. Меня это каждый раз удивляет.

– Не знаю, почему мы переехали сюда, – произносит Джоди, сворачивая свое миниатюрное тело на кресле. – В нашем прежнем доме было очень неплохо, но мама теперь все время в Париже. Прилетает домой раз в месяц, переночует, если мне повезет. Уверена, она просто проверяет, не разрушила ли я тут что-нибудь. Ей вообще не нужно было покупать дом.

Такая жизнь мне кажется раем, но тут я вижу лицо Джоди, и выражение на нем совсем не такое радостное, как я представляла.

– Знаешь, я так и не видела ее нового мужчину. – Джоди делает паузу. – Она, по крайней мере, бывала дома на выходных, а теперь и это бросила. Ей явно нужно оставаться во Франции, чтобы видеть его. Не дай бог, она захочет видеть меня. Не сказать, что я хочу, чтобы она жила здесь, нет, просто я хочу, чтобы она этого хотела, если ты меня понимаешь.

Джоди только передо мной так вот раскрывает душу. Мы немножко в стороне от остальных. Она старше, а я с недавних пор тоже стала чувствовать себя старше. Из-за него.

– Правда, мама всегда была какая-то не такая, – продолжает Джоди. – Меня для нее словно и нет. Я как бы и не человек вовсе. Кошечка или собачка, может. Она следит, чтобы у меня было все, что нужно, но на этом дело и заканчивается. Не могу сказать, что я ее хорошо знаю. Она была совсем молоденькой, когда меня родила, я тебе говорила? Я годами не жила с ней, пока мне не стукнуло восемь. Она платила кому-то, чтобы присматривали за мной, как это тебе? И все время была в отъезде – путешествовала или работала. Или и то и другое.

– А как часто ты видишь отца? – Я знаю, ее отец где-то далеко, и больше ничего. Мы, «Великолепная четверка», говорим главным образом о плавании, шмотках, музыке, сексе, пьянке, перемываем другим косточки.

– Я с ним не встречаюсь, – отвечает Джоди. – Он ушел, когда я родилась. Мать показывала мне как-то раз фотографию, чтобы я знала, как он выглядит, но, знаешь, я даже не уверена, что это был он.

Мы сблизились за последние недели, но я вдруг чувствую, что теперь между нами образовалась настоящая, крепкая связь. Другие не могут иметь к этому отношение.

– Мне все равно, кто мой отец, – говорю я. – Вот абсолютно, ни чуточки не волнует. – Я делаю паузу. – Не так давно кто-то в школе сказал, что, может, он был насильником. Ну, ты понимаешь, изнасиловал мою мать, а она не стала делать аборт. И поэтому у нее никогда не было ни бойфренда, никого.

– Вау! – Глаза у Джоди становятся как тарелки. – Вот уж срань так срань!

– Да. Я что говорю – я в это не верю, но это единственный случай, когда мне захотелось узнать, кем он был. И все остальное. Трудно скучать по призраку. У меня даже фотографии его нет.

– Ты говорила матери про изнасилование?

– Да. Она пришла в ужас. Суетилась вокруг меня, разубеждала. – Я смеюсь. – Представляешь, какая фигня: тебя разубеждают в том, что твой отец был просто каким-то хмырем, который выпил лишнего и оттрахал твою мать где-то на задворках паба. – Вижу ее лицо и добавляю: – Я преувеличиваю. Это случилось не на задворках паба, но мама говорит, что это произошло по пьяни – роман на одну ночь.

– По крайней мере, она не сможет пенять тебе за какие-нибудь дела, связанные с сексом.

Я снова смеюсь, но при этом думаю о прошлой ночи. Мой первый секс. Единственный секс, какой у меня был. Говно, а не секс. Не могу себе представить, чтобы у меня случился роман на одну ночь.

– Я ей еще не говорила про Кортни.

– Ты теперь с ним по-настоящему?

– Он хочет. – Я смотрю на мой остывающий кофе. – А я не уверена.

– Я думала, ты по нему с ума сходишь. Ты это из-за секса? В первый раз всегда плохо, так что ты его строго не суди. Если только не ты сама облажалась.

Я в шутку кидаю в нее подушку:

– Заткнись! Дело не в этом. Тут все сложнее.

– Кто-то другой?

Джоди садится попрямее, ей любопытно, и я знаю: мне нужно бы солгать и сказать, что все распрекрасно. Нужно поставить на этом точку.

– Может быть.

Все, что я говорю, потенциально лишь усугубляет ситуацию. Жаль, что я вообще открыла рот. Если Джоди скажет Андж, что у меня кто-то есть, та решит, это кто-то из школы, и не слезет с меня живой, пока не узнает, кто это. Нужно кого-нибудь придумать. Взять кого-нибудь наугад. Не могу вообразить никого из тринадцатого класса, кто бы мне нравился.

– Да это так – ерунда. Минутное увлечение. – Мое лицо заливает краска тревоги. – Ничем не кончится.

– Ты не переживай, я ничего не скажу Андж, – говорит Джоди, читая мои мысли. – Я ее люблю, но у нее длинный язык, и я бы не хотела, чтобы она знала мои тайны, если бы они у меня были.

– А другие? – спрашиваю я. – Не хочу, чтобы пошли разговоры. У нас с Кортни наверняка все будет в порядке.

– Клянусь тебе, – отвечает она. – Твоя тайна в безопасности. Но если что-то случится, ты первым делом должна будешь сказать мне. Договорились?

– Договорились.

На мгновение у меня возникает искушение все ей выложить. Рассказать, что на самом деле отвратило меня от Кортни. Запрос на дружбу. Послания. Все про него. Но она вдруг вскакивает, говорит, чтобы я принимала душ в гостевой спальне, а она примет у себя, и нам пора.

– Черт! – спохватываюсь я, роясь в своей сумочке. – Ключи потеряла.

– Посмотри на полу в машине. – Джоди наклоняется. – Я тут постоянно что-нибудь нахожу.

Я ищу вокруг сиденья, но на полу ничего нет. Ключи от дома, от шкафчика в бассейне, от шкафчика в школе – все было на брелке с большими красными губами Мика Джаггера. Исчезло.

– Ни фига! Куда они могли деться?

Джоди тоже засовывает руки под кресло, но и у нее ничего, и тут меня осеняет:

– Эта глупая сука в пабе, которая перевернула мою сумочку.

– Что с ней такое?

– Я не помню, чтобы потом поднимала ключи.

– Да должна была поднять. – Джоди смотрит в мою сумочку, словно у меня глаза не работают. – Она тебе помогала все поднимать. Может, ты сунула их в боковой карман?

Я не возражаю – пусть посмотрит, но я уже все обыскала.

– Но мать у тебя дома?

– Да, но я возьму запасной из укромного места. Она захочет поменять замки, если решит, что я свой потеряла, хотя на нем не было ни адреса, ничего такого. Ты же знаешь, какая она.

– Тебе не нужно оправдываться передо мной за свою мать. Мы с тобой – «Клуб стремных мамочек».

Я усмехаюсь, мне хочется сказать ей много-много всего, но я думаю, что только выставлю себя жалкой, поэтому говорю:

– Поняла тебя, сестренка. – И выхожу из машины. – Увидимся в понедельник на тренировке. Но пиши, сука.

– Хорошей тебе предэкзаменационной подготовки! – кричит Джоди, и у меня вырывается стон. На этой неделе три экзамена, а мне на них ну просто с высокой горы насрать.

Подруга жмет на гудок и отъезжает, а я спешу к боковой двери, вынимаю незакрепленный кирпич из стены, вытаскиваю из-под него ключ, завернутый в липкую ленту. Я знаю – мать слышала машину. Она меня уже ждет.

Летний ливень так и хлещет, но я рада снова везти Аву в школу. До десятого класса это у нас было рутинным занятием, а потом – на автобусе – стало круче. Замечательно, что моя дочь такая независимая и занятая, но у меня все еще появляется подленькая радость, когда она просит подвезти ее, хотя час пик и мне нужно ехать в другую сторону.

Сегодня утром у нее нет тренировок в бассейне, и я рада этому, потому что у Авы сегодня два экзамена – и в такую погоду поездка с матерью предпочтительнее ожидания автобуса. Несмотря на свою спортивность, Ава никогда не любила плохую погоду. Она слишком чувствительная на холод, а теперь к этому еще добавляется тревога о том, как это повлияет на ее внешний вид. Эти ее юношеские тревоги вызывают у меня улыбку. Мне нравится то, как она озабочена всякими такими делами, потому что это значит: ее жизнь относительно беззаботна. Я проделала неплохую работу в этом отношении. Я не раздуваюсь от гордости, но все же думаю, что я по-своему хорошая мать.

Радио работает на моей обычной волне. Это местная станция, которая ставит больше музыки восьмидесятых и девяностых, но Ава не сетует. Она с головой ушла в свой телефон, шлет эсэмэски – или как это они называют, чтобы общаться друг с дружкой?

– Все в порядке? – спрашиваю я, видя, как ее пальцы мечутся по экрану. Я говорю ненавязчиво. Почва опасная – теперь не дай бог показать, что суешься в ее дела. Когда у дочки дурное настроение – а это в последнее время случается довольно часто, – она мне голову может откусить. Это нормально. Я видела достаточно телешоу про непримиримых подростков и знаю: прежде чем мы пришли туда, куда пришли, у нас было время прекрасных отношений. И все же мне больно, когда такое случается.

– Да. Нервотрепка в последнюю минуту и все такое. – Ава косит на меня взгляд. – Ничего, если девчонки придут к нам после моего сегодняшнего экзамена?

Я хочу сказать «нет», впереди еще целая неделя или около того до конца экзаменов, но после двух сегодняшних ей нужно будет немного расслабиться. Я просмотрела расписание экзаменов, и у Авы предэкзаменационная подготовка только завтра, так что пара часов с подругами не повредит. А еще – и я ненавижу себя за эту мысль, – если они встретятся у нас, я буду знать, где она.

– Конечно. У них сегодня тоже экзамены?

– У Лиззи, кажется, по географии. У Андж сегодня днем по истории, но у нее нет утром экзамена по научным дисциплинам. Джоди уже все сдала. Ее семестр закончился.

Телефон Авы смолкает, и она смотрит в окно, по которому скользят струйки дождя, на свет фар, танцующий во влажном воздухе.

– Мать Джоди опять в Париже, – говорит она. – И новый бойфренд там. Я думала, это классно, что ее матери так подолгу не бывает дома, но, мне кажется, это немного злит Джоди. Наверно, как-то не очень все время одной находиться в таком большом доме, присматривать за ним, когда можно было бы неплохо поразвлечься в универе.

Я не знаю матери Джоди. Мать Анджелы я встречала несколько раз на родительских собраниях и, кажется, один раз с расстояния видела мать Лиззи – в бассейне на соревнованиях, но Джоди старше, и у ее матери своя жизнь. Наши девочки уже слишком взрослые, чтобы мы могли через них подружиться, но все мы немного знаем друг о друге. Нверняка они про меня думают: «Взвинченная. Почти все время дома. Бойфренда нет».

– Она даже с ней не жила, пока Джоди не стукнуло лет восемь. Ну, толком не жила. Как тебе это нравится? У нее все время какая-то выездная работа. Приходит в дом женщина, чтобы там убрать, в холодильнике и в морозилке всегда еда, но, наверно, надоедает все время есть пиццу, пусть и самую шикарную, и еду из микроволновки.

Ава говорит беззаботным тоном, но ей меня не провести. Мне становится тепло на сердце. Ведь это почти комплимент. Она не говорит об этом напрямик, но, может, моя дочь понимает, что не так уж и плохо, когда мама у тебя под боком. Я молчу, отстукивая пальцами по рулевому колесу ритм «Push It» группы «Salt-N-Pepa»[6], а она возвращается к своим эсэмэскам.

Дворники сметают с лобового стекла дождинки в такт песне. Звук явно утешающий. Такая погода не может продолжаться долго, и мы вскоре будем купаться в великолепных солнечных лучах. Идеальное время для конца экзаменов Авы. Может, предложить ей уехать на выходные, когда все закончится? Только мы вдвоем, как в прежние времена. В Париж, например, слетать.

– А теперь что касается просьбы! – Я не знаю, кто этот диджей, но он не очень владеет голосом, хотя на национальном радио у всех голоса поставлены хорошо. Говорят они без запинки. – Мы некоторые время не исполняли ничьих просьб, но эта мне понравилась. Звонивший явно пожелал остаться анонимным… наверное, от застенчивости…

– Или оттого, что он женат, Стив, – говорит развязный соведущий. В каждом шоу есть такой.

– Ты такой циник, Боб. Я весь краснею. Так вот, звонивший не только хотел сохранить в тайне свое имя, но он и не назвал имя того, для кого просит поставить эту песню! Только сказал, что адресат и сам поймет. Это была их песня. А двое никогда не забывают своей песни.

Мы подъезжаем к развязке, и я включаю мигалку, жду своей очереди свернуть.

– Поскольку имен у нас нет, я ставлю эту песню для всех. Для всех наших слушателей, так что, если вы застряли в пробке во время дождя, эта песня для вас.

Я двигаюсь вместе с трафиком и, чуть улыбаясь отсутствию вкуса у диджея, тяну руку, чтобы прибавить звук.

– Это классика тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Фрэнки Вейн и «Drive Away, Baby».

Моя рука замирает, я смотрю на радиоприемник, из которого начинает литься знакомая мелодия, которую я не слушала много лет. Мне нехорошо.

Эти слова оглушают меня.

Для меня. Эту песню заказали для меня. Это была наша песня.

Анонимный слушатель. Плюшевый кролик. Странное чувство неправильности происходящего, ощущение, будто за мной наблюдают, а теперь еще и песня, наша песня по просьбе анонима… Мне кажется, сердце сейчас разорвется от страха перед всем этим. Хрипловатый голос Фрэнки Вейна заполняет салон, заполняет меня, годы исчезают, и каждая строка – нож в мой мозг.

– Ма, какого хрена!

Я вдруг вздрагиваю, Ава упирается в переднюю панель, а снаружи – из тусклого и далекого места, принадлежащего другим людям, за рамками моей паники, – доносится скрежет тормозов и гудение клаксонов. Машина останавливается, когда я слишком быстро торможу, мои ноги нажимают на педали, дыхание тяжело вырывается из груди, а я изо всех сил тащу себя в настоящее.

Ава смотрит на меня широко раскрытыми глазами:

– Ты что делаешь?

Я остановилась на полпути к развязке и в своем тумане вижу только ненависть в искаженных лицах водителей, проезжающих мимо.

– Ты что – не смотрела?! – орет Ава.

– Я… я не… я думала, все чисто.

Фрэнки Вейн продолжает петь, отчего у меня пульсирует в висках; я хочу выключить радио, но не могу допустить, чтобы Ава видела мои дрожащие руки.

– Нужно было мне дождаться этого чертова автобуса, – бормочет Ава.

Вот она, мой непримиримый подросток. Ее пренебрежительность выводит меня из состояния ступора, я заставляю себя действовать, поворачиваю ключ в зажигании, еду дальше, теперь слежу за каждым съездом. Слава богу, школа совсем рядом. Песня наконец смолкает.

– Отличная песня, – произносит бесплотный голос Стива. – Где она теперь?

У меня не получается сразу же выключить радио. Где она теперь? От этого вопроса мое лицо заливает краска, я вжимаюсь в спинку кресла, словно пытаюсь спрятаться нем.

– Удачи, – говорю я, слова вязнут у меня во рту. Ава выходит. Она смотрит на меня, и я жду новых упреков, но вижу озабоченность на ее лице.

– Ты езжай поосторожнее, ладно?

Я киваю и чуть улыбаюсь ей. Моя дочь беспокоится обо мне. Беспокоится или боится? Я напугала ее? Конечно напугала. Я чуть не разбила машину. Все эти мои тайные страхи могли привести к тому, что я бы ее покалечила. Как только Ава закрывает дверь, я отъезжаю, стараясь не мчаться по «лежачим полицейским». Сворачиваю за угол и еду, пока не чувствую, что здесь уже не попадусь на глаза любопытных родителей, останавливаюсь у тротуара. Я открываю дверцу – и меня начинает рвать, просто выворачивает наизнанку, а дождь хлещет безжалостно. Меня рвет горячим, обжигает грудь, я освобождаюсь от завтрака, кофе и желудочного сока и, лишь почувствовав, что уже совершенно пуста, захлопываю дверцу.

Боль пронзает мое тело, меня всю трясет. Я очистилась, но это обманчивая пустота. Рвотой не прогонишь страх. Мой ужас никогда меня не покинет. Как и скорбь, которую я храню, точно драгоценность, твердый бриллиант из черного углерода моего выжженного сердца.

Игрушечный кролик.

Песня.

Чувство, будто что-то не так.

Сколько во всем этом совпадений? Случайностей? Ни одного? Все? Я схожу с ума?

Я смотрю в окно на мир вокруг и думаю, сколько косметики осталось у меня на лице. На работе я должна выглядеть презентабельно. На мне жакет, так что блузка не очень промокла, а в волосах недостаточно жизни, чтобы растрепаться после дождя. В офисе я могу засунуть голову под сушилку и собрать волосы в хвостик.

Наконец я отметаю в сторону все мысли о прошлом – но только в сторону, а не в небытие, – смотрю на свое отражение в зеркало заднего вида. Не так плохо, как я опасалась. Можно не ехать домой, чтобы все переделывать.

По крайней мере, я не плакса, думаю я, заводя машину. Никогда не была такой. В тишине у меня в голове звучат слова песни, и я знаю, что они останутся там на весь день. Нужно скорее добраться до работы. Меня не волнует Джулия и деньги. Меня не волнует Саймон Мэннинг. Я хочу только оказаться там, где буду чувствовать себя в безопасности.

Моя комната больше похожа на номер в гостинице. Двуспальная кровать, письменный стол с маленьким холодильником для лимонада под ним, даже диван у стены, с такой удобной спинкой, что можно полулежа смотреть телевизор. Все это появилось в моей спальне после ремонта в прошлом году. Ремонтировали только мою комнату, не мамину. Она сказала, что любит свою комнату и не хочет ее менять, а я расту и мне нужно что-то новое. Я была глупой и поверила ей. Теперь я знаю: она, вероятно, не могла себе позволить ремонт двух комнат и думала, что, если у меня будет такая шикарная комната, я буду больше времени проводить дома. А я примерно в то время стала чаще выходить из дома одна. Как то и полагается тинейджеру. В общем, ничего из этих ее планов не вышло, потому что в последнее время мы все чаще торчим у Джоди, а не здесь.

– Слаба богу, завтра нет этих долбаных экзаменов!

Лиззи вытянулась на диване, Андж кайфует на кровати со мной, лежит на боку, сплошные бедра и загогулины, а Джоди сидит у стены на старом кресле-мешке, оставшемся с тех времен, когда я была маленькой. На кофейном столике банки колы и пакетики чипсов.

– Но мы уже почти закончили, – говорю я. – А там – свобода.

На этот раз меня ждут не только долгие летние каникулы, это еще и ощущение нового будущего. Хотя мы с Андж переходим в шестой класс и остаемся в СШКЭ еще на один год, все равно чувство такое, что нас ждет что-то новенькое. Другие правила и свобода. Быть выше остальных. Пересечь новую границу. Еще один шаг во взрослый мир. Это наводит меня на мысль о субботнем вечере. Вот когда я пересекла границу. В некотором смысле год в СШКЭ будет отстой, но колледж слишком далеко, а проходной балл экзаменов второго уровня чересчур высок.

– Завтра плаваем? – спрашивает Андж. – Тренироваться нужно, даже если соревнований пока не предвидится.

– Жаль, что у них нет соревнований во время экзаменов.

Мой телефон дает звоночек. Кортни. Опять. Не хочу ли я встретиться с ним сегодня?

– Опять он? – спрашивает Лиззи, я киваю и, пожевывая нижнюю губу, думаю, что ему ответить.

Летаргия в нашей компании испаряется, и я уверена, Анджела уже мурлычет. У нас все время течка. Летом секс повсюду, и мы, как собаки, идем на него, чуем его в воздухе. Мы почти взрослые. Секс – часть этого. Он большая часть взрослой жизни. Мне не хотелось делать это с Кортни в субботу, но мне хотелось этого, и меня охватывает нервная дрожь, когда я вспоминаю ощущения, когда он был внутри меня, и звуки, которые из него вырывались, и все это казалось не похожим на то, что мы делали раньше, хотя то мне и нравилось больше. Я столько времени провожу, думая о сексе. Только не о сексе с Кортни. О сексе с ним.

– Он тебя любит, он хочет тебя поцеловать… – насмешничает Андж.

– Заткнись!

– Ты когда собираешься делать это снова? – напрямую спрашивает Лиззи. Она всегда так откровенна. – Во второй раз лучше.

– Будто ты знаешь, – поддразнивает Андж.

– Да уж получше тебя.

Наверно, так оно и есть. Лиззи на год старше нас и принимает противозачаточные. Андж думает, что Лиззи это делает, только чтобы регулировать месячные, но на Рождество, когда Лиззи уезжала с Крисом – или как его там – на два месяца, она клялась, что они занимались этим. Она изложила тогда во всех подробностях, какой график они составили, а Лиззи врать не будет. Нужно у нее спросить, что за таблетки она принимает. Так, на всякий случай. Не то чтобы я беспокоюсь. У меня месячные скоро и сиськи побаливают, как всегда бывает, так что я уверена – с этим все в порядке.

– Не могу с ним сегодня встретиться. Мать меня не выпустит, пока идут экзамены.

– Твоя мать против того, чтобы ты после восьми уходила из дома, – говорит Андж. – Как в начальной школе.

– Она уже исправляется, – отвечаю я.

И это правда. Как бы я на нее ни злилась, у меня еще случаются приступы дочерней преданности. Мы всегда были только вдвоем, а теперь я расту и отрываюсь от нее. Я сама могу ее чихвостить сколько угодно, но мне неприятно, когда это делает Андж.

– Ава! – доносится далекий, но легко узнаваемый голос через дверь.

– Господи Исусе, она у тебя что – телепатка? – говорит Джоди улыбаясь. В ее словах, в отличие от Андж, нет ехидства. Она чувствует. «Клуб стремных мамочек».

– Ава! Ты можешь спуститься на секунду?

Я издаю стон, закатываю глаза, словно крупнее геморроя у меня в жизни не было, но, вообще-то, я рада закрыть тему Кортни. Я знаю, что веду себя так, как они ждут от меня, поэтому пытаюсь замести следы. Я за ланчем сказала Андж о том, что он какой-то жалкий, так что, пока меня нет в комнате, она может поделиться этим с остальными. Мы лучшие подруги. Мы говорим друг о дружке почти столько же, сколько мы говорим друг с другом. «МоиСуки». Иногда название нашей группы в «Ватсапе» слишком уж напоминает реальность. Группа как пересадочный пункт, но потом мы разделяемся, чтобы обсудить слова, сказанные кем-то из нас, и это нас бесит.

Я неторопливо спускаюсь по лестнице и думаю: так ли дружат мальчишки, как мы? Волнуют ли их подробности: взгляд, комментарий, лишний фунт-другой веса – вся та фигня, которой мы так одержимы и по которой судим о себе? Не думаю. Не думаю, что они возлагают друг на друга такие же большие надежды, как мы. Мы требуем всего, а это невозможно.

И все же, если случается что-то чрезвычайное, какими бы суками мы ни были, мы стеной встаем на защиту друг друга.

– Это ты уронила?

Мама стоит у стола в коридоре, держит разбитую фотографию – на ней мы с ней несколько лет назад. Алтон-Тауэрс? Кажется, Мэрилин снимала. Стекло и рамочка разбиты.

– Нет. – Я вообще забыла о том, что она тут.

– А другую?

– Какую другую?

Мама рассержена, ее мягкое бледное лицо искривлено, кожа натянулась, и я вдруг ухожу в глухую защиту. Она никогда не сердится. Бывает разочарована, обижена и всякое такое, но сердится редко. Моя преданность, которую я испытывала к ней минуту назад, исчезает.

– Здесь была и другая фотография – твоя. На первый день после восьмилетия. Она исчезла.

– Ты, наверно, куда-то переставила. – Не понимаю, из-за чего тут шум поднимать. Старые фотографии.

– Я не переставляла! – резко отвечает она.

– Ну а я-то тут вообще ни при чем! – огрызаюсь я. Чтобы мы сцепились, не так уж и много нужно.

– А твои подруги? Никто из них не мог это сделать? Случайно? Может, кто-то кого-то толкнул?

– Нет. Они бы сказали. Они же не идиотки.

Мама смотрит сквозь разбитое стекло на наши более молодые лица, словно тут случилось нечто серьезное.

– Я уже могу идти? – непримиримо говорю я. Мое чувство вины, секс, он, вспышки, когда он не в настроении. Он мне говорит, что мама слишком назойливая. Она уже должна отпустить меня на свободу. Он прав. Он меня понимает. Она хочет, чтобы я оставалась маленькой девочкой.

– Если это ты – скажи мне, я не рассержусь.

Ну вот, пожалуйста! Умоляющий тон с патетическим выражением, при котором маленькие морщинки на ее лбу и в уголках рта становятся заметнее, углубляются.

– Да бога ради! – взрываюсь я, словно она меня обвинила в краже или чем-то таком. Я сжимаю челюсти, ярость начинает бушевать во мне. Пальцы скручиваются в когти. Я чувствую себя уже не человеком, а животным. – Я тебе уже сказала! Нет! А если бы и да – это всего лишь какие-то дурацкие фотографии; кого они волнуют?! Может, это полтергейст или еще что-то такое! – Не дожидаясь ответа, я разворачиваюсь и топаю наверх. – А с экзаменами у меня все отлично – спасибо, что спросила!

Я напитываю слова, которые кидаю в маму, таким ядом, что они превращаются в отравленные стрелы, и оставляю ее там – пусть стоит, вцепившись в разбитую рамочку. Может, я от этого так взбесилась. Она тоскует по тем дням. Я знаю. И я тоже тоскую. Жизнь тогда была проще: ни тебе сисек, ни секса, ни превращения во что-то, чем ты не была раньше, но я с этим ничего не могу поделать, мое взросление не прекратится – и я хочу расти, – мама должна с этим смириться.

– Все в порядке? – спрашивает Андж, когда я плотно закрываю за собой дверь.

– Да, экзамены – вся эта ерунда. – Я вымучиваю улыбку. Я лгу, и у меня такое чувство, что Джоди это знает, потому что, когда я прохожу мимо нее, она смотрит на меня сочувствующим взглядом, которого не видят другие. «Клуб стремных мамочек». Либо так, либо они слышали, как я кричала.

– Джоди рассказывала нам, как она любит старых мужчин, – фыркает Лиззи, когда я хлопаюсь на свою кровать. – Стыдоба.

– Я сказала – мужчин старше меня, а не стариков.

– Не думаю, что такая уж стыдоба. – Я стараюсь говорить невозмутимым тоном. – Многие мужчины постарше – такие крутые.

– Ну, я не думаю, что она говорит о тридцатилетних.

– И я тоже. Брэд Питт все еще крутой, а ему уже полтинник.

– Мне все равно, что вы говорите. – Джоди направляет их шутливое отвращение на себя. – Но так оно и есть. В мужчинах постарше что-то есть.

– Опыт! – хихикает Лиззи. – И зелененькие.

– Твой отец вполне себе крутой, Лиззи. – Джоди подается вперед, она наслаждается этим разговором. – Сколько ему? Сорок четыре? Сорок пять?

– Боже, ты отвратительна! – взвизгивает Лиззи.

– Но он в прекрасной форме. – Джоди вскидывает брови. – Он наверняка неплох в голом виде.

Лиззи приходит в такой ужас, что мы все вскоре съезжаем с катушек, пытаемся превзойти друг дружку, описывая, как Джоди могла бы трахаться с отцом Лиззи, пока у нас бока не начинают болеть от смеха, от которого слезятся глаза и перехватывает дыхание. Мы так смеемся, что я забываю отправить эсэмэску Кортни, и мне все равно. Мне никто не нужен, кроме этих девчонок. «МоиСуки». «Великолепная четверка».

День был явно не мой.

Эта мысль настолько комична, что я истерически хихикаю. «Такие слова», – сказала бы я прежняя. До всего этого. До Даниеля. В те времена, когда я была смешливой. Смех переходит в сдавленный всхлип, и, хотя мне жарко, я натягиваю одеяло по подбородок, словно испуганный ребенок в ночи.

Слова эти снова и снова крутятся в моей голове весь день.

На работе передышки тоже не получилось. Мэрилин не пришла – у нее случилась одна из ее мигреней, и она не ответила, когда я послала ей эсэмэску, отчего мне стало еще хуже, – с ней что-то происходит, а она мне не говорит. Потом Джулия ушла на первую встречу с клиентом, а вернулась самодовольная, раскрасневшаяся, всем принесла печенье. Я опять вспомнила про деньги – как мне не хватало Мэрилин.

У меня состоялась встреча с Саймоном – нужно было окончательно обговорить кое-какие детали, и я вдруг ответила согласием на его предложение поужинать с ним, когда Ава сдаст экзамены, потому что я оказалась так слаба – так слаба в коленях, – что не могла ответить ему «нет». Проще было сказать «да». Не столь непримиримо. Так я ответила самой себе. Так было проще. Но это неправда. Я согласилась, потому что хотела этого. Потому что я одинока. Потому что у меня от него так в висках стучит – я думала, память потеряю. Потому что, когда я рядом с ним, я словно сдираю слои тонкой гофрированной бумаги, в которую когда-то завернула сокровище, потом где-то спрятала, чтобы было в безопасности, и забыла о нем.

Живой – с ним я чувствую себя снова живой.

Но потом я пришла домой, увидела разбитую рамку с фотографией, не нашла другую и подумала: «Вот это научит меня не пытаться больше быть счастливой». С тех пор у меня сводит живот. Резкие кислотные боли, словно стенки желудка склеили и кто-то пытается их разодрать, чтобы стало как прежде. Мне пришлось выждать пять минут, согнувшись пополам, только после этого – я дышать едва могла, а говорить и вовсе не получалось – я смогла позвать вниз Аву.

Серый потолок надо мной вращается, как опасные речные водовороты. Я хочу, чтобы он засосал меня наверх, утопил, вышвырнул в никуда.

Ни Ава, ни ее друзья не имеют никакого отношения к тому, что одна фотография разбита, а другая пропала. После того как я резко с ней поговорила и она унеслась наверх, я лихорадочно обыскала сумочки, оставленные девчонками на кухне, – они явно искали что-нибудь перекусить. Ни стекла, ни рамочки – ничего. Ничего я не нашла ни в мусорном ведре на кухне, ни в бачке во дворе. Я даже заставила себя сходить к контейнеру, куда выбросила Кролика Питера. Хотя я и знала, что мусор из него вывезли несколько дней назад, я все же питала надежду увидеть мокрую, грязную игрушку, укоризненно смотрящую на меня. Его там не было. Как не было и поспешно спрятанных свидетельств разбитого стекла или украденных фотографий.

«Уедем со мной, детка, уедем прочь…»

Может, я схожу с ума?

Когда девчонки уходили – на всех одежда в обтяжку, под ней ничего не спрячешь, – я спросила Джоди, не останется ли она на чай. Я ее знаю меньше, и, хотя она старше всех, мне не нравилось думать, что вот она сейчас вернется в пустой дом и будет есть еду из микроволновки. И еще мне больше не хотелось ссориться с Авой. Я подумала, что, может, моя нервозность портит ей настроение, а если я продемонстрирую расположенность к ее друзьям, она успокоится. Но Джоди поспешила прочь, опустив голову, и мне стало еще хуже при мысли о том, что им могла наговорить про меня Ава.

Я приготовила обед, руки при этом действовали автоматически, а мозг онемел, но взгляд мой все время возвращался в коридор – к пустому пространству на столике, Ава все еще в раздражении от моих обвинений, а я в тисках параноидального страха. В результате я испытала облегчение, когда дочка взяла тарелку и ушла в гостиную смотреть что-то по МТВ, а я осталась смотреть на собственное отражение в кухонных окнах.

Одна фотография пропала, друга разбита. Не оставили ли разбитую для того, чтобы привлечь внимание к пропавшей? Может, это своего рода послание? Фотографию моей девочки забрали, а ту, на которой мы стоим со счастливыми лицами, разбили. Не нужно быть гением, чтобы прочесть смысл этого послания.

Ава. Моя детка. Я не могу допустить, чтобы с ней что-то случилось.

Дыхание у меня горячее и кислое, я пытаюсь подавить в себе нарастающую истерику. Я проверила все окна и двери. Нигде никаких попыток взлома. Кухонная дверь была заперта. Как кто-то мог проникнуть в дом, не оставив следов?

Может быть, все-таки Ава? Эта мысль – как маленький спасательный круг в океане страха. А улика спрятана где-то в ее комнате? Это единственное место, которое я не смогла обыскать. «Может быть, это Ава?» – снова и снова повторяю я, но не могу себя убедить. Передо мной все время возникает ее лицо на лестнице. Она была сбита с толку. Не могла понять, о чем я говорю.

Глаза у меня жжет, я устала, а мысли продолжают метаться. Глаза хотят закрыться, отдохнуть, уснуть, но я не могу им этого позволить. Я боюсь снов. Я не хочу увидеть Даниеля – по крайней мере, сегодня ночью.

А я знаю: он придет, потому что я никак не могу его отпустить. Да и как я могу это сделать?

«Ты должна научиться жить в настоящем. Каждым днем. Сосредоточься на Аве».

Сразу же, как только психотерапевт сказал мне это, я подумала, что это все безумная дребедень, но я пыталась, Господь свидетель, пыталась, но это невозможно. Прошлое – моя тень, оно всегда со мной, цепляется за меня.

Может быть, позвонить Элисон? Она бы выслушала меня. «Выслушала что?» – издевательски спрашивает мой внутренний голос. У меня непонятные ощущения? Фотография пропала? Я слышала песню по радио? Знаю, что` она ответит. Я в последнее время ей уже столько звонила. Она, наверно, думает, что я рехнулась. Это все мое воображение. Дыши глубже. Забудь об этом. Нужно отменить ужин с Саймоном. Может, тогда все это прекратится. Глупо было с моей стороны думать, что я способна пойти на свидание. Нужно было головой думать.

Я ухожу, улитка прячется в свою ракушку.

Может, все это ерунда? Может, я просто схожу с ума? Может, это я разбила рамочку? Может, это я разбита?

В моей комнате темно, только светятся айфон и айпад, словно две луны в ночи. На айпаде открыт «Фейсбук», и я смотрю на него, жду. Я всегда его жду, это как зуд под кожей – мне туда не проникнуть. Я все время про него думаю. И еще больше, когда он вот такой – в спешке или занят чем-то в своей скучной жизни. Он сказал – вернется через десять минут, а его нет уже двадцать.

А если я его отшила, нажаловавшись на мать? Это какой-то детский, подростковый комплекс? Нижняя губа болит – я ее все время кусала. Он, казалось, не возражал. Напротив, с пониманием отнесся к тому, что я испытала смущение, когда мама пригласила Джоди остаться на чай. Она не пригласила других, так что было абсолютно ясно: это потому, что я ей рассказывала, что матери Джоди вечно нет дома. Мне Джоди по-настоящему нравится, и у меня возникло ощущение, что я каким-то образом предала подругу, рассказав о поведении ее чокнутой мамочки моей мамочке. Слава богу, Джоди не возражала. А если и возражала, то ничего не сказала и казалась вполне себе нормальной.

Я смотрю на наш последний обмен в «Ватсапе» на телефоне.

Я ответила:

Больше она ничего не спрашивала. Вот что мне нравится в Джоди. Она знает, когда не нужно пережимать. Если бы мы поменялись ролями, я бы не дала ей покоя, пока она мне все не рассказала бы. Я завязываю еще один узелок на память в моем бесконечном списке «как стать лучше»: постарайся не вымучивать из человека секрет, если он у него есть. Во многих смыслах от такого ее поведения мне как раз хочется рассказать ей больше. Я хочу поделиться с кем-нибудь. Меня переполняет это желание.

У меня в «Ватсапе» еще три неотвеченных послания от Кортни, хотя он, вероятно, уже видел, что я онлайн. Я одно ему отправила раньше, сказала, что мать просто грудью встала – не выпускает меня, пока экзамены, и он, кажется, поверил.

Я от этого себя неважно почувствовала, потому что Кортни такой милый, но я не хочу здесь никого по вечерам. Приблизительно с девяти или десяти, когда он может быть свободен и захочет поболтать.

Сейчас полночь. Джоди легла спать час назад, и Кортни сдался – уже не ждет ответа, поэтому я выключаю мой айпад и даю мышцам расслабиться, опускаясь на подушку, открываю мессенджер на айфоне. Как-то раз некоторое время назад я отправила Лиззи текст, предназначенный Анджеле. Слаба богу, там ничего такого не было, но я теперь никогда не открываю на одном девайсе много чатов одновременно. Не хочу, чтобы другой читал то, что не ему писалось.

В тишине дома ловлю себя на том, что прислушиваюсь к звукам в коридоре. А если мама опять придет в мою комнату, как это сделала на днях ночью? Может, лучше забраться под одеяло?

Все посторонние мысли тут же гаснут, я сажусь на кровати, сердце бьется как сумасшедшее. Он вернулся.

Меня бросает в жар, слова становятся неуклюжими, но я все равно жму «отправить». Я пытаюсь выглядеть сексуальной и кокетливой, но в то же время не хочу заходить слишком далеко – к фотографиям, видео и всякому такому. Он просил об этом на прошлой неделе, но я сказала «нет». Я была слишком застенчива. С тех пор он ничего не просил и извинился. Он сказал, что выпил немного, думал обо мне и размечтался. Но мне тогда понравилось. То, что он вот так думал обо мне. Интересно, я у него тоже все время в голове, как он у меня?

И все же, может, послать ему что-нибудь? В нижнем белье. Но без лица, конечно, – я же не такая идиотка, как Мэг. Но что-нибудь такое, чтобы он убедился: я женщина, а не девочка. Но я ненавижу свое тело и не могу представить, чтобы на селфи оно выглядело хорошо с любого ракурса, как у всех этих девиц в бикини в «Инстаграме». Бедра у меня будут выглядеть ужасно. Может, это меня и останавливает. Мое собственное чувство неловкости.

Меня сжигает разочарование, пламя, пожирающее закручивающуюся бумажку.

Я ничего не отвечаю. Не хочу показывать, что расстроена, и мне нужна минутка – надо привести себя в чувство. Он всегда говорит, что еще найдет время и в будущем все будет по-другому, но как насчет «сейчас»?

Кожу у меня щиплет, я чувствую, что маятник качнулся в его сторону. Я ему говорила, что у меня на дне рождения был Кортни. Он знает, мы с Кортни типа дружим, хотя я и писала, что, вероятно, вскоре с ним закончу.

Я думала об этом, – набираю я. – Кортни все шлет мне эсэмэски. Он меня действительно хочет увидеть. Не знаю, что мне делать.

Я ни о чем таком не думала. Я не отвечала на послания Кортни, но ему это знать необязательно. По крайней мере, пока он – совершенно очевидно – переживает из-за этого. Я, когда была маленькой, совсем иначе представляла себе любовь. Я думала, люди влюбляются – и все идеально. Мне бы следовало догадаться, что в моей собственной семье все было совсем не так, но мне никто не говорил, как эгоистична любовь. Она тебя просто поедает. На скольких струнах нужно сыграть, чтобы добиться своего.

Мое сердце скачет в груди.

Это слишком уж откровенно.

Я злюсь на себя, но я должна знать. Не хочу, чтобы он думал, будто я пыталась вызвать у него ревность, хотя именно это я и делала.

Не сделает, – отвечаю я. – Счастливой меня сделаешь ты. Но тебя здесь нет. Мы ни разу не встречались. А Кортни – он здесь.

Я горжусь собой. Всю вину валю на него.

Его слова настолько потрясают меня, что экран на какое-то время мутнеет в моих глазах. Ладони у меня вспотели от притока адреналина.

Не слишком ли я настойчива? Но я хочу знать. Я хочу увидеть его сейчас! Я встану и поеду в любое место, какое он назовет, чтобы увидеть его во плоти, поговорить с ним и все остальное.

Устроит? Улыбка у меня такая огромная, что лицо вот-вот треснет.

Я слишком возбуждена, не хочу больше играть. И пусть знает, как я рада.

Мое сердце взрывается.

И я это на полном серьезе. Никому. Может, потом скажу девчонкам – если будет, кому говорить, – но это только потом. А то ведь захотят поехать со мной, а это исключено.

Он несколько секунд молчит. Потом:

Я выписываю с сотню поцелуев и падаю на подушку. Мы встретимся! Мы на самом деле встретимся!

Ничего лучше этого со мной никогда не случалось.

Уже неделя прошла, и, хотя каждый день у меня начинался со страшной тревоги: что он может принести? – больше не было ни Фрэнки Вейна, ни мокрых кроликов на улице, ни пропавших фотографий. Несколько ночей я принимала таблетки от бессонницы, погружалась в темноту, а по утрам уходила из дома с туманом в голове, но теперь клей в моем желудке, кажется, понемногу растворяется. Погода тоже улучшилась, вместо дождя светит яркое, теплое солнце. В этом летнем свете и радости легче убедить себя, что все случившееся – сплошные совпадения.

Жизнь устоялась и на работе с новыми людьми в ПКР. Даже странно, как быстро группа людей может выстроить отношения. Те, кто ушел в новое отделение, уже стерлись из моей памяти, и теперь обстановка спокойно-приятная – как легко можно забывать людей!

Смешок – быстро смолкший – проносится по офису. Несмотря на мое первоначальное впечатление, что Стейси слишком умна, чтобы купиться на пустую болтовню Тоби, похоже, я ошиблась: их флирт становится слишком очевидным. Пространство между ними разогрето; если проходишь рядом, ощущаешь теплое океаническое подводное течение. Но я тут вряд ли имею право что-то комментировать – я сегодня вечером ужинаю с Саймоном.

Ужин с Саймоном Мэннингом. Нервы у меня напряжены. И не только в нервах дело. Но еще и в возбуждении. В том, что я смогу позабыть о страхе, который держал меня. Но теперь у меня страх другого рода. И еще все это, все эти волнения. Не привыкла я к такому. Я жила полужизнью. Так мне было проще.

Я еще не сказала Мэрилин о Саймоне, а нужно было. Скажу. Просто знаю, как она обрадуется, а это лишь усилит мои ожидания, хотя я убеждаю себя, что это просто дружеское приглашение на ужин. Кроме того, мне меньше всего хотелось бы, чтобы кто-то из коллег пронюхал. Я не то чтобы храню это в тайне, просто никому не говорю. Думаю, он тоже никому не говорил.

Смотрю на часы. Почти два. У Авы сегодня последний экзамен – и тогда аттестат о неполном среднем у нее в кармане. Мне все еще трудно поверить, что моя детка уже переходит на последний уровень. Представляю себе, как после этих нескольких дней она ждет не дождется, когда же пролетят и последние два года учебы в школе. Неделя выдалась для нас далеко не лучшая. Я слишком цеплялась к ней – эта песня все повторялась и повторялась у меня в голове, натягивала мои нервы, как тетиву, и я впадала в панику каждый раз, когда дочка уходила из дома. Попыталась было посмотреть ее телефон и айпад, но она и то и другое запаролила. А в ответ только набрасывалась на меня. Но вряд ли я могу ее за это винить. Я достаю телефон и отправляю ей на скорую руку послание:

Дам ей пятьдесят фунтов. Деньги смешные, я знаю, поэтому пытаюсь заглушить внутренний голос, предупреждающий меня, что в ее возрасте она, скорее всего, потратит все на водку. Но сначала она с друзьями хотя бы смажет стенки желудка дешевой пиццей. Как бы там ни было, они девицы спортивные, не будут рисковать плаванием, сделав что-нибудь совсем уж вредное для здоровья. Это я себя убеждаю. Соломинка, за которую я цепляюсь в буйном бесконтрольном потоке жизни моей дочери.

Завтра фестиваль. Ава, вероятно, отложит бóльшую часть денег на него. Я пойду с Мэрилин и Ричардом – дни, когда дочка держала меня за ручку, давно прошли, – с нетерпением жду этого. Живая музыка, ярмарка с аттракционами, солнце, хот-доги и сахарная вата. Все, что мне нужно, чтобы прогнать остатки беспокойства.

– Печенье?

Я, немного испуганная, поднимаю голову. Джулия держит пластиковый контейнер с грубо нарезанными шоколадными квадратиками.

– Сама сделала? – Мой голос звучит недоуменно, слова вырываются слишком быстро – я не успеваю скрыть, насколько несовместимой представляется мне эта идея с тем, что, как мне кажется, я про нее знаю.

– Люблю печь – меня это успокаивает, – отвечает она.

У меня не остается выбора – только взять квадратик печенья.

– Спасибо. Возьму кофе и через минуту попробую.

Печенье влажное и тяжелое, каким ему и полагается быть. Печет она хорошо. Еще бы. Джулия протягивает контейнер Мэрилин, а я смотрю на ее изящные ногти и пытаюсь представить ее на кухне, в муке´.

На днях она принесла на работу цветы, чтобы «оживить атмосферу в офисе». Она принесла лилии – красивые, дорогие, пахнущие скорбью. Пенни симпатизирует ей, отчего та сцена, которую я видела, мучает меня еще сильнее. Доказать я ничего не могу, а потому попыталась все забыть. Но Джулия – странная личность. Несмотря на эти дружеские жесты, которые так и взывают к похвале, в ней есть что-то холодное, словно лед в сердце.

– Я ни в какую дверь не пройду, если буду есть все, что сама испекла.

Кожа у нее на лице натягивается, и близ ее рта появляется морщина, которую я не замечала раньше. Подробности, подробности – в этом вся я. Ее ботокс, или наполнители, или чем там она пользуется, чтобы выглядеть моложе, вероятно, требует замены.

– Пойду поставлю чайник. – Мэрилин поднимается. – Спасибо, Джулия.

– Я тебе помогу, – говорю я. – Всем приготовим. – Мне нужно сказать Мэрилин об обеде – о свидании. Я не хочу иметь от нее никаких секретов, если в этом нет необходимости. Если я и могу кому-то верить, так только ей.

– Слава богу, все кончилось! – говорит Андж, когда мы захлопываем двери кабинок. Мы избежали толкучки в спортивном зале в конце экзамена – все остальные еще визжат друг на друга, выясняют, что было плохо, что хорошо.

Радостный вздох Андж сопровождается звуком ее струйки, льющейся в воду унитаза. Она не знает никаких запретов. Может пройти голой по раздевалке после плавания, тогда как остальные из нас стараются стягивать с себя одежду под мокрыми полотенцами.

– Да, – отвечаю я. – Кончилось, в задницу!

Вообще-то, я не слушаю. Я смотрю на мои чистые трусики. Я была уверена, уверена, что почувствовала первую схватку моих месячных час назад. В чем дело? Задержка уже около недели? Жаль, что я точнее не запомнила, но кто занимается такими глупостями? Месячные просто есть, и все. Они начинаются и заканчиваются. Вот и все. Впервые за неделю я не то чтобы заволновалась, но почувствовала бы себя лучше, если бы они начались. Я выдавливаю жалкие лишние капли из своего мочевого пузыря, потом проверяю еще раз, подтираясь, – не появится ли на бумаге капля крови. Нет.

Хлопает дверь, входят другие девчонки, я спускаю воду и иду к раковинам. Андж уже там, намазывает пухлые губы перламутровой помадой. В это время я включаю свой телефон, и он пингует два раза. От Кортни и мамы. Я пишу Кортни, что нас сегодня вечером не будет, потом открываю послание мамы.

– Банкомат работает! – пробежав глазами послание, говорю я. Чувствую себя не очень хорошо, называя так мать, но Андж придумала ей это прозвище в начале десятого года, и оно прицепилось. – Я же тебе говорила. Хватит и на сегодня, и на фестиваль завтра.

– Кортни сегодня будет? – Андж произносит это без своего дурацкого американского акцента, но интонация скуки слышна отчетливо, а это значит, что ей любопытно. Я думаю, не положила ли Андж сама на него глаз. Именно она больше всех спрашивает.

– Да, наверное. Может, мы все соберемся? – Я не против того, чтобы встретиться с Кортни, и могу сослаться на месячные, которых у меня нет, если он попытается. Как ни странно, но я немного скучаю по нему. Не об этом