Право на риск

Кто бы мог предположить, что именно с этого совсем обычного дня начнется короткая цепочка дней, которые так круто изломают устоявшиеся и годами притеревшиеся связи между главными героями нашего повествования? Бывшая дружба вдруг обернется неприязнью, а людей ранее далеких друг от друга вдруг сблизит тайно сосущий восторг риска, бремя трудных решений…

Впрочем, обо всем по порядку. Холодным и слякотным утром 9 июля 195… года сразу же после подъема флага по длинному, почерневшему от времени и от пролитых на него соляра и масла причалу быстро шла группа офицеров штаба одной из бригад. Впереди легко вышагивал невысокий, хрупкий на вид адмирал, в новой щегольской фуражке. Рядом с ним — комбриг капитан первого ранга Щукарев. Рослый, огромный Щукарев чувствовал себя не совсем ловко рядом с адмиралом: чтобы поддерживать беседу, ему все время приходилось сгибаться и неудобно выворачивать шею — вниз и вбок. Но Щукарев с этим мирился. Утро зачиналось удачно, и его хорошего настроения не могли поколебать ни это неудобство, ни гадкая погода.

Несколько дней назад, когда комбриг докладывал адмиралу план боевой подготовки, тот, услышав, что на одной из подводных лодок штаб бригады будет проводить смотр, то есть проверять на ней чистоту, порядок, организацию службы, вдруг почему-то решил самолично возглавить эту проверку. Это странное желание адмирала не на шутку озадачило комбрига: с чего бы это сам? И почему он заинтересовался именно этой лодкой? И обеспокоило, хотя лодкой командовал самый опытный из командиров, его ученик и младший друг капитан второго ранга Логинов.

Поэтому комбриг на неделе нет-нет да и заглядывал на логиновскую С-274. Вместе со старпомом Березиным он лазал с чистой ветошью по трюмам, с пристрастием экзаменовал немевших перед ним от страха матросов.

Зато к сегодняшнему утру Щукарев был совершенно спокоен за этот экипаж. Нет, он был не просто спокоен, он гордился лодкой, он был исполнен той непоколебимой веры в нее, в ее экипаж, которая приходит с сознанием, что ты честно и до конца сделал все, что мог. Он лично все десятикратно выверил и вымерил.

Сейчас, направляясь вместе с адмиралом на лодку, Щукарев чуть ли не посвистывал от полноты чувств. Сдерживало лишь присутствие начальства. В легкости, с которой комбриг нес свое большое и отяжелевшее с возрастом тело, в незамутненной ясности взгляда, в бродившей по его лицу тонкой ухмылке откровенно читалось довольство собой.

Адмирал, бросив снизу вверх на комбрига удивленный взгляд, полюбопытствовал:

— Что это вы, Юрий Захарович, нынче так и светитесь?

— Это я так, товарищ адмирал, в личном плане… Внучек вспомнил. Уж больно они забавные стали, — вывернулся комбриг, твердо зная, что упоминание о его внучках сразу же изменит ход мыслей у всех окружающих, включая и адмирала.

И не ошибся. Поспешавшие за ними флагманские специалисты деликатно, но искренне рассмеялись. В бригаде почти каждый знал, что у комбрига, в общем-то еще относительно молодого человека — весной ему исполнилось сорок пять, — было уже пять внучек. Старшая дочь родила ему двойню, средняя — тройню, а совсем недавно вышла замуж последняя, младшая дочь. И теперь офицеры гадали: обойдет она своих старших сестер или нет? Кое-кто даже заключил пари.

В таком вот распрекрасном расположении духа как-то совсем незаметно они подошли к пирсу, с правой стороны которого стояла логиновская лодка. На узкой кормовой надстройке ее в каменном напряжении застыл выстроившийся экипаж. В ожидании командования перед строем, нервно одергивая полы шинели, крупно вышагивал длиннющий старпом лодки капитан третьего ранга Березин. Он почти на голову возвышался над строем.

Волноваться у Березина были основания: на сегодняшнем смотре он оставался за командира. Логинов, который вот уже почти полгода исполнял еще и обязанности начальника штаба бригады, был сейчас среди сопровождавших адмирала офицеров.

Адмирал, поравнявшись с носом лодки, бросил случайный взгляд на хлопающий на ветру новенький (специально сменили к проверке) гюйс[1] и вдруг резко и круто остановился, да так, что в него чуть не врезался идущий следом офицер. И было от чего…

На флоте традиции складываются и хранятся сотнями лет. Одни, безнадежно устарев, давно оказались в архивах истории, и о них шуточно вспоминают лишь во время веселой флотской травли. Другие были с корнем вырваны и развеяны буйными ветрами революции. Но большинство традиций продолжают жить, свято хранимые и почитаемые. Одна из них — это церемония утреннего подъема флага.

«На фла-аг и гю-юйс… Сми-ирна-а!»

Только человек безнадежно потерявший вкус к флотской службе может остаться равнодушным при этой команде. Если же ты радуешься окружающей тебя жизни, если гордишься своей принадлежностью к славной флотской семье, если твой корабль стал твоим вторым домом и за любовь платит любовью, то каждое утро к подъему флага ты спешишь с трепетно бьющимся сердцем. На подъем флага, как и на первое свидание, никогда не опаздывают. Оправдания в расчет не принимаются.

«Фла-аг и гю-юйс поднять!»

Где бы ты ни был, услышав эту команду, ты непроизвольно подтянешься, повернешься лицом к морю, в торжественном молчании приложишь руку к козырьку фуражки и, замерев, с душевным трепетом будешь ждать, когда на штоках взметнутся бело-голубой военно-морской флаг и кумачовый со звездой гюйс.

С этого мгновения начинается отсчет нового флотского трудового дня. Вот почему все, что связано с этой традиционной церемонией, соблюдается на флоте неукоснительно и ревностно.

А теперь вспомним, что адмирал резко и оторопело остановился, какое-то мгновение, видимо, опешив, помолчал и бросил комбригу с обидой:

— Наведите на бригаде порядок, товарищ капитан первого ранга! — Бросил, как отрубил, и быстро пошагал прочь.

Комбриг растерянно, не понимая, что произошло, проводил недоуменным взглядом адмирала, пожал плечами, хмыкнул и стоял бы так в изумлении, если бы кто-то из подчиненных не подсказал:

— Гюйс, товарищ комбриг… Гюйс…

Комбриг взглянул на нос лодки, на развевающееся над ним кумачовое полотнище, и лицо его начало тоже приобретать кумачовый оттенок: новехонький гюйс на С-274 трепыхался перевернутый вверх ногами. И никто этого не заметил раньше.

— Раззявы!!! — рявкнул Щукарев и крупной рысью устремился к ведущему на лодку трапу. Вслед за ним нога в ногу заторопился и Логинов. Лицо его было расстроенным, виноватым. Надо же такому случиться, и как раз в день смотра!

Офицеры штаба незаметно начали куда-то испаряться: они знали — комбриг будет сейчас «выдавать» всем подряд, виновным и невиновным.

Первым на глаза Щукарева попался Березин, встретивший комбрига, как это и положено, командой «Смирно». Щукарев сначала окинул долговязого старпома яростным взглядом, а потом зло улыбнулся и обернулся к Логинову, как бы приглашая его в свидетели:

— Во! Все ясно! Кто здесь командует? Академики! Математики!

Кто-то из «флажков»[2] за спиной Щукарева огорченно вздохнул:

— Ну, сейчас раскочегарится…

Говорят, пришла беда — отворяй ворота. Через два часа после утреннего конфуза другой молодой командир лодки из бригады Щукарева при перешвартовке не справился с сильным прижимным ветром, навалился на другую подводную лодку и помял ей цистерну главного балласта.

Эти два прискорбных события явились причиной созыва комбригом экстренного совещания. В кабинете Щукарева грохотали октавные переливы комбриговского баса. Стены кабинета сотрясались, а портреты флотоводцев, развешанные на них, вибрировали от его трубного рыка. Комбриг вошел «в режим самозавода», как окрестил это душевное состояние своего начальника беспощадно злой на язык флагмех бригады. Щукарев подскакивал на стуле, багровел, с размаху бухал огромной, в рыжих волосинках, лапищей по крышке утробно гудящего письменного стола.

Комбриг ярился, а командиры подводных лодок и офицеры штаба сидели, потупя головы, и… ухмылялись. Ухмылялись потому, что слишком хорошо знали своего комбрига. За крикливостью и грубостью Щукарев, словно краб под хитиновым панцирем, оберегал от всех добрую и незлопамятную душу. Еще в первые лейтенантские годы нарвался он по своей мягкосердечности разок-другой на крупные неприятности и понял, что всегда найдется кто-нибудь, кто не прочь будет поэксплуатировать его доброту ему же во зло. Понял и создал тогда для себя стереотип этакого простоватого и прямого рубахи-морячины. С той поры в Щукареве жило как бы два человека: один, выдуманный им, был хамоват, бранчлив, любил порисоваться тем, что он «прямой мужик», и под эту «прямоту» мог безокольно ляпнуть в глаза любому самую что ни на есть обидную правду-матку. За это кто-то не мог его терпеть, кто-то перед ним преклонялся, но все боялись. Другой же, истинный Щукарев, тяжко переживал грубость первого, мучительно и долго казнился в душе, старался как-то незаметно загладить вину перед обиженными.

Он терзался, пряча свое раздвоение ото всех. Ему думалось, что никто о нем не догадывается, что это его наисокровеннейшая тайна. Однако секретом это не было ни для кого, и его шумные разносы подчиненные воспринимали как июльские грозы: страшно, пока грохочет над головой, а прокатится гроза — вновь становится ясно, спокойно и тихо. Комбриг был отходчив.

И еще они ухмылялись потому, что понимали комбрига: хоть кипел он сегодня не по очень серьезным поводам, но несколько дней назад его наконец-то представили к адмиральскому званию, и каждое, даже мушиное, пятнышко на репутации бригады могло отдалить его мечту о широком адмиральском погоне.

Закончив «раздалбывать», комбриг чуть было по стародавней привычке не помянул мать святую богородицу, но метнул осторожный взгляд на своего нового зама по политической части и осекся. Посопел малость, в последний раз и уже не сильно шлепнул ладонищей по столу и протрубил:

— Детский сад, а не бригада… — И, еще посопев, добавил: — Все свободны.

А когда офицеры молча заторопились к двери, комбриг приказал им вслед:

— Логинов, останься!

Щукарев подошел к окну, обвел тяжелым взглядом безобразие, творящееся на улице, и сморщился: вот уже какой год в такую непогодь его жестоко ломал ревматизм — не прошли даром двадцать с лишним лет, проведенные в железном прочном корпусе подводных лодок.

И надо же такому случиться: именно в этот момент мимо окна к казармам проскочили его командиры. Они дружно над чем-то хохотали.

— Молодежь… — раздраженно пробурчал комбриг. — Хоть кол на голове теши!

Он оставил в кабинете Логинова, своего друга, однако начинать с ним разговор не хотел, пока не схлынет раздражение. Логинов в ожидании переминался с ноги на ногу. Все в нем было в меру и подчеркнуто аккуратно. Рост — чуть выше среднего, не широкоплеч, но и не узок, вьющиеся волосы лежали волосок к волоску, серые умные глаза с юморком, в углах губ затаилась улыбка. Отутюженная форма ладно облегала его. И вообще он выглядел этаким новеньким, каким выглядит выпускник училища, впервые надевший офицерскую форму, хотя носил ее уже семнадцать лет.

Все так же глядя в окно, будто высматривая там что-то шибко интересующее его, комбриг буркнул:

— Вот твое доверие во что обходится. Чертов «академик»!

Невзлюбил Щукарев логиновского старпома. Учась на командирских классах и одновременно заочно в академии, Березин всерьез увлекся проблемами математического моделирования. В них он увидел единственно возможный путь развития науки управлять, руководить боем. Боем современным — быстротечным, на огромных скоростях, с применением ракетного оружия. Дело это было новое. Кто-то в этом самом моделировании просто-напросто ничего не понимал и пропускал березиновские завихрения мимо ушей, посмеивался над ним. Другие тоже пока ничего в этом не смыслили, но прислушивались, приглядывались, улавливая в дебрях рассуждений Березина очень четкую и умную систему мышления и выработки командирского решения.

Комбрига же, искренне считавшего все это блажью и чепухой, прямо-таки трясло, когда Березин на очередном командирском занятии при решении элементарно простых, как считал Щукарев, задач начинал вдруг умничать и сыпать всеми этими «численными интегрированиями плотности распределения нормированной случайной величины…» или же «искусственными реализациями вероятностных законов». Черт те что! И комбриг, когда особенно хотел задеть Березина, обзывал его, правда за глаза, «академиком».

После сегодняшней стыдобищи с гюйсом Щукарев Березина прямо возненавидел.

— Почему же я ему должен не доверять, Юрий Захарович? То, что произошло утром, просто нелепая случайность. Гюйс менял боцман, он дольше Березина служит и в няньках давно не нуждается. А Березин — готовый командир лодки, грамотный, толковый.

— Вот этот грамотный, толковый и накомандовал. На весь флот ославил… Позорище, да и только! — Щукарев вновь уставился в окно.

Сегодня утром местное радио опять не порадовало метеосводкой: «Температура минус два градуса, пурга. Ожидается плюс два, дождь со снегом. На побережье ноль. Ветер северо-восточный, пятнадцать — восемнадцать, порывами до тридцати метров в секунду».

Вторую неделю столбики термометров приплясывают вокруг нуля. Низкие, огрузшие от влаги тучи с разбега ударяются о запорошенные снегом сопки, рвутся о них в клочья, запутываются в низкорослой корявой березовой поросли, свиваются вокруг скал и верхушек сопок в замысловатые хороводы. А потом, подхваченные волглым сивером, несутся дальше, бесперемежно осыпая сжавшуюся от стылого холода землю и беспокойно гудящее море снежной слякотью. И днем и ночью стоит одинаковый тоскливый пепельный полусвет.

В нем среди скалисто-серого однообразия друг над другом громоздятся дома, карабкающиеся на крутые склоны сопок. С раннего утра и до глубокой ночи не гаснут окна в этих домах. Поэтому когда смотришь на городок снизу, с моря, то кажется, что смотришь на громадный светящийся небоскреб, основанием опершийся на подножия сопок, а вершиной поднявшийся высоко над их макушками.

Помолчав, Щукарев спросил:

— Ты помнишь, как мы в фиорде в немецкую сеть попали?

— Конечно, помню. — Разве мог забыть Логинов свой первый и самый, пожалуй, трагический в его жизни боевой поход? Тогда их подводная лодка вслед за немецким буксиром вошла в фиорд и удачно торпедировала разгружавшийся у причала огромный транспорт. Он, видимо, был напичкан боеприпасами, потому что его разнесло в клочья. Силища взрыва была так велика, что лодку, не успевшую уйти на глубину, выбросило на поверхность. На какие-то несколько мгновений ее рубка показалась над водой, но и этих мгновений было достаточно, чтобы немецкие сторожевики набросились на нее и забросали глубинными бомбами.

Одна из бомб взорвалась прямо над центральным постом, у рубки. Лейтенант Логинов, оглушенный грохотом, скрежетом разрывающегося прямо у самого уха железа, сам не заметив, как это произошло, в какие-то считанные доли секунды втиснулся в щель между штурманским столом и бортом. И притаился.

Пройдет время, и он вместе со всеми будет смеяться над собой, над своим жутким, неподотчетным ему инстинктивным страхом. Но в тот момент, когда вместе с оглушительным взрывом в мельчайшую пыль рассыпались все лампочки в центральном посту, когда отсек погрузился в непроглядную, грозящую гибелью тьму, ему стало жутко.

Через несколько секунд начал вдруг расти дифферент на нос, и из электромоторного отсека доложили, что резко увеличилась нагрузка на электродвигатели.

— Сеть… — Голос командира даже сел от волнения. Лодка оказалась в западне — немцы успели перекрыть выход из фиорда противолодочной сетью.

В тот раз смерть их не дождалась. Выскочили.

— Помню, конечно, Юрий Захарович. Такое разве забудешь?

— А другие боевые походы, в которых мы были вместе, помнишь? — Комбриг повернулся к Логинову и давил на него прессом тяжелого взгляда.

— Помню, разумеется. — Логинов недоумевал: что происходит с комбригом? Не был он любителем ворошить прошлое, а тут вдруг ударился в воспоминания…

— Это хорошо, что ты все помнишь… А теперь скажи, был ли я трусом в бою?

— Да вы что, Юрий Захарович? — возмутился Логинов, невольно бросив взгляд на орденские планки комбрига: одних орденов Красного Знамени три, да Отечественной войны, да Красной Звезды. — Кто же посмеет вас в таком обвинить? У кого язык повернется?

— Поворачивается… И ты об этом знаешь. — Увидев, что Логинов намеревается протестовать, комбриг воздел ладонищу вверх, растопырил пальцы и гаркнул: — Стоп моторы!

Это означало: замолчи!

Логинов не смог сдержать улыбки. Комбриг вообще не умел говорить тихо. Даже у себя дома он гудел, и его жена, Елена Павловна, не раз жаловалась Логинову, что уже через полчаса после возвращения Юрочки со службы у нее начинает разламываться голова от его командирского голоса. Сама она старалась говорить потише, чтобы Юрочка подражал ей. Он тоже переходил на шепот, но тут же забывался, и его могучее фортиссимо вновь заставляло дребезжать стекла в окнах.

— Ты думаешь, я не знаю, что командиры прозвали меня дедом Щукарем? Знаю, все знаю… Щукарь одряхлел… Щукарь тени своей боится… — Комбриг скорчил свою мясистую физиономию, насупил раскидистые жесткие брови и передразнил кого-то: — Щу-у-карь… Будешь бояться. Лодки строят быстро, командиров постоянно новых подавай. А откуда их, опытных-то, взять? Родить, что ли? Ты на наших командиров когда-нибудь повнимательнее посмотри. Им еще, прости меня, сопли утирать надо, а они уже лодками командуют. Год отслужил — командир группы, еще год — командир боевой части, два года — старпом, год — на командирских классах и, пожалуйста, в двадцать девять — тридцать уже на мостике красуется. Тоже мне… флотоводцы… Ты вот во сколько командиром стал?

— В тридцать. И вы в тридцать. Вернее, вам еще не было тридцати. В двадцать девять с хвостиком.

Комбриг исподлобья посмотрел на Логинова беспокойным взглядом, что-то прикинул в уме и впервые за последние часы заулыбался всем своим широким сдобным лицом.

— А ведь точно… — удивился он. — Сами салажатами в командиры вышли.

— Мы ли одни, Юрий Захарович? Вспомните, кто командовал лодками в начале войны: старший лейтенант Стариков, капитан-лейтенант Фисанович. А Щедрин?

— Тьфу ты! Заморочил голову: Стариков… Щедрин… — опомнился комбриг, сбитый с позиций, казавшихся ему абсолютно незыблемыми. — То ж война была… — Он помолчал, потеряв нить мысли, потом ухватил ее и продолжил: — Вот ты говоришь, тоже в тридцать лет командиром стал. Тебе сейчас сколько? Тридцать восемь? А скажи-ка, за восемь лет командования сколько раз ты сталкивался с другими кораблями? Ни разу. А Золотницкий при абсолютной видимости в борт сейнера въехал. Море для него, видишь ли, узким оказалось. Сколько раз при дифферентовке ты проваливался на грунт? Ни разу. А Орлов и Козодоев в док после таких дифферентовок становились. Ты когда-нибудь корежил себе цистерны при швартовке? Нет. Вот то-то. — И вдруг, вспомнив утренний конфуз, комбриг снова вспылил: — Наконец, сегодня твой «подготовленный» и «грамотный» Березин гюйс вверх ногами поднял. Стариков… Щедрин… Были бы это Щедрины, а то сплошь Орловы, Козодоевы… Птичий двор какой-то… Вот они где у меня! — Комбриг гулко пошлепал себя по шее. Звук был такой, будто шлепает он по плоскому булыжнику.

— Юрий Захарович, но ведь те же Козодоев и Золотницкий первыми сходили в автономное плавание в Атлантику. И хорошо сходили, сам главком их отметил.

— Ну и что с того, что сходили? Не верю я им, Коля, ни на грош. Правильно ты говоришь: хорошо они себя показали в Атлантике. И главком отметил. Это точно. А я вот, их комбриг, не уверен, что завтра в самой простой обстановке они не отчебучат чего-нибудь. Ненадежные все они, легковесные. — Щукарев сморщился и вдруг как-то неожиданно и искренне огорчился: — Они, чудики, мою осторожность, заботу мою, чтобы они ЧП не наделали, принимают за трусость. Тоже мне, труса нашли… — обиженно и уже вполне миролюбиво фыркнул комбриг.

Хотя и был Логинов среди командиров лодок самым старшим и старым, если такое допустимо сказать о тридцативосьмилетнем человеке, хотя многие из них прошли у него выучку и до сих пор, сами став командирами, обращались к нему на «вы», но все же он жил теми же интересами, заботами, нуждами, что и все остальные командиры. Он лучше Щукарева знал, что заботит командиров, что таят они в своих душах. Их интересы были и его интересами. Поэтому разговор по душам с комбригом Логинов и сам уже давно мечтал завести. Однако, помня, что Щукарев болезненно обидчив, что он всегда и все знает лучше своих подчиненных, Николай Филиппович щадил его самолюбие и выжидал удобного момента. Сегодня же комбриг сам затеял такой разговор, и Логинов решился.

— А может, мы сами в этом, Юрий Захарович, виноваты?

— Это в чем же?

— Да в том, что они, как вы говорите, ненадежны, в том, что мы боимся им доверять.

— Вот тебе и раз! Мы их учим, учим, они фортели выкидывают, а мы же и виноваты?

— Да ведь беда-то вся в том, что мы их не столько учим, сколько опекаем, трясемся над ними. Как чуть посложней задача, так в море рядом с командиром лодки комбриг или начальник штаба. И командир не моги что-нибудь сделать, не взглянув в рот начальнику. А раз его постоянно лишают самостоятельности, стало быть, он не приучается и к чувству ответственности. Отсюда и все ошибки. Ведь так они, глядишь, вообще плавать без поводыря разучатся. — Логинов на мгновение замолчал, присмотрелся к реакции комбрига. Тот вроде еще не заводился. — Неужто мы их до старости в море пасти будем?

— Будем, Коля, будем! От себя самих их оберегать надо. Иначе они таких дров наломают, что и уголовного кодекса не хватит. Новый сочинять придется. Не тебе же мою историю рассказывать, сам знаешь.

Логинов, конечно, знал, по каким ухабам пришлось трястись служебной колеснице Щукарева. В английском флоте в личном деле капитанов кораблей есть в анкете графа: везучий или невезучий? Так вот у Щукарева наверняка написали бы: «Невезучий». Да еще добавили бы: «Очень». Правда, где-нибудь в скобочках оговорили бы: «…После войны». В войну он не только остался в живых, но и неуклонно шагал вверх по служебной лестнице, причем довольно быстро. А в последние годы злодейка судьба что-то обиделась на Щукарева.

Это комбригство у него было уже третьим. Впервые бригаду он принял давно. Был самым молодым комбригом. Бригаду сформировали из новых лодок послевоенной постройки. Приходилось одновременно и командовать, и учиться. Его усердия хватало на троих, шло все преотлично, бригада его была на хорошем счету. А вот беда пришла какая-то неожиданная и чудная, ранее ни с кем не приключавшаяся. Случилось это в начале зимы. Ледок в бухте был так себе, в полвершка. Щукарев получил приказание перешвартовать лодки бригады, чтобы для какой-то надобности освободить пирс. Перешвартовал. Мог ли он знать, что у новых лодок на заднем ходу засосанные струей воды осколки такого льда могут принести неприятности? Не мог. И никто не мог.

Такое произошло впервые. Старые лодки — «катюши», «сталинцы», «щуки», «малютки» — через лед перли как танки, хочешь — вперед, хочешь — назад. И никогда с ними ничего не делалось. Снизили Щукарева до начальника штаба бригады и вновь послали служить в далекий гарнизон.

Через два года он во второй раз принял бригаду.

И опять беда пришла, откуда Щукарев ее не ждал: один из лучших командиров после удачной торпедной атаки на приз Главнокомандующего Военно-Морским Флотом потерял от радости голову и при всплытии, понадеявшись только на данные гидроакустика, проскочил перископную глубину и всплыл прямо под форштевень идущего по инерции с выключенными двигателями сторожевика, выполнявшего роль корабля охранения.

Никто, слава богу, не пострадал, но начальство с этим не посчиталось. И опять Щукареву пришлось «сдавать назад».

После всех этих не по своей вине передряг он стал опасливым, и к нему намертво приклеилось прозвище «дед Щукарь».

— И все-таки я убежден, Юрий Захарович, что командирам надо больше доверять. Вспомните мудрые слова: «Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться». А какой же прок от ученика, которому не веришь?

— Почему ты решил, что я не верю? Верю. Тебе, например. Не меньше, чем себе. — И вдруг Щукарев расхохотался. Хохотал так же басовито, как и ругался, издавая при этом какие-то округлые звуки, нечто наподобие «хо-о-о-хо». А весело ему стало от внезапно пришедшей в голову смешной мысли: — Недаром, Коля, тебя все чалочным капитаном кличут… Хо-о-о-хо! Все из-за моего доверия к тебе… Хо-о-о-хо!

Логинова на бригаде действительно шутливо прозвали чалочным капитаном. Условия швартовки в гавани были сложными, и Щукарев, доверявший только Логинову, на все перешвартовывающиеся лодки непременно посылал Николая Филипповича. Он чувствовал себя спокойней, если рядом с молодым командиром на мостике стоял многоопытный Логинов.

Логинов подождал, пока отхохочется комбриг, и, стремясь придать голосу извиняющуюся окраску, чтобы, упаси боже, не обидеть Щукарева, проговорил:

— Не смеяться нам, Юрий Захарович, надо, а плакать. У нас на бригаде скоро ни один командир, кроме меня, швартоваться не будет уметь. Еще бы нам на бригаду одного Логинова, чтобы он за всех торпедами стрелял, и тогда других командиров можно было бы разогнать. За ненадобностью. Благо сейчас сокращение Вооруженных Сил идет. Как раз было бы в духе времени.

— Ишь как ты его! Комбрига-то своего! Так его! Так! — Щукарев неожиданно обиделся. — А мне где место определил? В скотниках или овощеводах?!

Логинов смотрел на расходившегося комбрига и тоскливо думал: «Неужто не дошло? Неужто не понял?»

— Я теперь у вас всех вроде кандалов на ногах. Мешаю. Так сказать, вы в прогресс, а я вас за уши обратно. Инициативу глушу, свободы лишаю… Так, что ли? — Голос Щукарева дрожал от обиды.

— Я этого не хотел сказать. Вы меня учили, хорошо учили, строго спрашивали, но и верили. И я вам за это благодарен. Но я что-то не упомню, чтобы вы у меня, молодого штурмана, над душой стояли или за меня прокладку вели. А сейчас… — Логинов замялся, подбирая слова поделикатнее, чтобы высказать, наконец, то, что уже давно наболело на душе не только у него. — Вы простите меня, Юрий Захарович, но сейчас вы порой бываете… Как бы это лучше сказать…

— А чего ты деликатничаешь? Сажай прямо под дых!

— Бываете чересчур уж осторожны. Давите на командиров. Не даете им самим выбрать правильное решение. — Комбриг вздел было свою лапищу, намереваясь остановить Логинова своим излюбленным «стоп моторы», но тот, что называется, закусил удила: знал, что другого такого случая может больше не представиться и что если сейчас не выскажется, то потом уже вряд ли когда на это решится. — Откуда же в нашей бригаде, подчеркиваю — в нашей бригаде, командирам набираться умению? Перешвартовываюсь за них я. Штаб чаще всего проверяет не то, что умеет делать командир или вахтенный офицер, чему он обучен, а чему надрессирован, что знает назубок. Чего стоят все эти вводные вроде «человек за бортом» или «срочное погружение без хода»? Это же все задачи для филатовских медведей. А вот сумеет тот же молодой командир правильно самостоятельно действовать при неожиданной встрече с противником под водой? Сумеет ли он в невыгодных для себя условиях упредить противника и первым выйти на него в атаку, использовать оружие? Вы это умеете делать. И флагманские специалисты умеют. А этому надо обучать командиров, не бояться доверять им. Я вот помню, в войну какое сложное время было — и то, будучи молодым вахтенным офицером, вдвоем с сигнальщиком на мостике оставался. И всегда все в порядке было. А сейчас у нас на мостике стоит вахтенный офицер и рядом с ним днем и ночью или командир, или старпом, или кто-нибудь из штаба. И основная обязанность этого бедолаги не командовать кораблем, а не прозевать и правильно отрепетовать[3] команды начальства. Дальше идет цепная реакция: вы не доверяете командиру, он, естественно, своим офицерам.

Комбриг немного подождал, не скажет ли еще чего Логинов, сцепил пальцы ладоней, хрустнул суставами, будто кто-то в кабинете ломал кирпичи, и спросил:

— Ты, надо полагать, теперь все высказал? Это хорошо. Теперь, как говорят в Одессе, слушай сюда. Чего ты от меня требуешь? Учить тому, что будет нужно на войне? Учим. И ты это не хуже меня знаешь. Планы боевой подготовки мы выполняем? Выполняем. Приз главкома за торпедные стрельбы вот уже два года у нас. Так ведь? В автономное плавание ходили лодки именно нашей бригады. А почему? Выучка лучше, чем у других. Согласен? Согласен. Так теперь ты мне скажи: какого же тебе еще рожна надо?! Разумного риска? Меня комбригом никто четвертый раз не назначит. А теперь что касается войны. Ты ведь ее только хвост застал, а я, когда ты к нам пришел, уже в командиры метил. И я-то уж знаю, какой спрос в войну был. Сегодня напортачил, а завтра вышел в море и фрица утопил. Плюс на минус — и все по нулям. А сейчас, к счастью, не война, топить некого. И к тому же, уважаемый Николай Филиппович, помни: осторожность — сестра мудрости. Это не я, трусливый дед Щукарь, выдумал, а предки наши. Они не глупее нас были.

Зазвонил телефон. Комбриг снял трубку и пророкотал в нее:

— Щукарев у аппарата… Да, да. Орлов, слушаю тебя… Перешвартовывайся. Только подожди Логинова. Он у меня. Сейчас придет. — Положив трубку на место, комбриг хмуро бросил: — Сходи помоги Орлову.

Выходил Логинов из кабинета комбрига с облегченной душой, он даже довольно улыбнулся. Обычно в таких случаях комбриг ему приказывал: «Иди перешвартуй», а сегодня попросил: «Иди помоги…» Видать, разговор хоть немного, но до цели дошел.

В кубрике команды подводной лодки С-274 безлюдье, только дневальный да двое старшин первой статьи — Ларин и Киселев. Оба — Володи.

Огромный зал с бетонным полом и самыми обычными окнами и дверьми, расположенный на третьем этаже кирпичной казармы, даже при очень богатом воображении кубриком никак назвать было нельзя. И тем не менее именно это по-казенному неуютное помещение, в котором рядами выстроились аккуратно и однообразно заправленные койки, подводники величали кубриком.

Во всех официальных документах это называлось казармой. Но ни один из моряков на вопрос, где сейчас тот-то или тот-то, не ответит: «В казарме». Ни за что! Он обязательно скажет: «В кубрике», «В команде» или же «На бербазе» (то есть на береговой базе). Где угодно, но только не в казарме.

Такова уж давняя флотская традиция — переносить привычное, прикипевшее к душе за время службы на корабле на самое что ни на есть земное, житейское. Отслужит моряк свою флотскую службу, уедет далеко от моря, куда-нибудь в сибирскую кедровую глухомань или в бескрайние иссушенные безжалостным солнцем казахстанские степи, а все равно еще долго будет говорить вместо столовой — камбуз, вместо пола — палуба, вместо ко́мпаса — компа́с.

Есть в этом что-то от флотского форса: знай, мол, наших! Но это хороший форс, если, конечно, бывшего моряка, сменившего бескозырку и бушлат на кепку и пиджак, отличают от других не только эти привычные слова, но и воспитанное в нем флотской службой трудолюбие, честность, умение крепко, по-моряцки работать и преданно дружить.

Ларин в раздумье стоял у окна. Раздумье его было чуть с грустинкой. Неделю назад, когда им зачитали приказ об увольнении их года в запас, когда наконец-то исполнилась целые четыре года пестовавшаяся в душе мечта о вольной, как ветер, без подъемов и отбоев жизни, все они, «годки», от затопившего их счастья просто ошалели. Двадцатидвухлетние парни, в основном уважаемые, солидные старшины, плясали, кричали что-то нечленораздельное, хохотали. И вряд ли кто из них в первую ночь после этого приказа сумел заснуть: счастливые грезы наяву были слаже любого сна.

Неделя пролетела в заботах: надо было сдать заведование, рассчитаться с боцманом, с библиотекой, сняться с партийного учета… Да и мало ли какими еще корнями обрастает моряк за долгие годы службы? Теперь их надо было рвать. И вот все сдано, со всеми рассчитался, как говорят на флоте, «якорь чист». Остался лишь завтра утром последний подъем флага — и прощай, служба… Катером до города, а там на самолет или в поезд — и айда кто куда по домам…

Но оказалось, что вот так, запросто, сказать службе прощай совсем нелегко. Как и всегда в жизни, все неприятности, неизбежные в службе тяготы, вынужденное самоограничение сразу же забылись, оказались похороненными где-то на дне памяти. Зато затопили воспоминания о штормовых вахтах, о первых победах, одержанных над разгневанным морем, о друге, подменившем на перекур во время тяжких и долгих работ, о больших и сильных людях, с которыми повенчала тебя флотская служба. Можно с легким сердцем рассчитаться с интендантами, с библиотекой, с боцманом, а вот память обо всем этом по акту не спишешь, с ней не порвешь.

Потому-то и грустно было старшине первой статьи Володе Ларину. Потому-то и не было радости в его взгляде, неприкаянно, бесцельно скользившем по всему, что было за окном. А там справа виднелся кусочек камбузного двора береговой базы с выстроившимися вдоль забора из металлической сетки баками с пищевыми отходами. Над баками вместе с густыми хлопьями снега тоже белыми огромными хлопьями кружились с резкими требовательными криками чайки. Некоторые из них, широко распластав крылья, планировали вниз, усаживались на край бака и высокомерно и важно начинали рыться в остатках каши, корках хлеба, костях. Иногда они сбрасывали с себя спесь и начинали по-базарному визгливо галдеть и клевать друг друга. Видимо, попадался очень уж лакомый обглодок.

Ларин посмотрел на птиц и вспомнил, как эти же самые чайки подолгу сопровождали их в море, грациозно паря над лодкой и напутствуя их в далекий и долгий путь полными печали гортанными криками. И щемяще жалко стало ему этих гордых, благородных птиц. А может, вот эти, пожирающие помои, совсем не те овеянные романтикой птицы, которые улетают вместе с моряками в голубые дали? Может, эти уже превратились в нахлебников человека, вроде жирных и ленивых городских голубей? Может, они уже и не хотят видеть, как в безбрежье океана молнии рассекают небо и воду?

Это щемящее чувство Ларин постарался подавить в себе простой мыслью, что в природе все устроено мудро и, значит, так нужно. Но легче от этого почему-то не стало.

Налево из окна виден сквер, вокруг которого выстроились в каре штабные здания и казармы, окрашенные в блекло-синий цвет. Густо исчерченная трещинами штукатурка на стенах напиталась влагой, кое-где обвалилась, зашелушилась, и поэтому дома кажутся пегими, неухоженными. Высокая некошеная трава в сквере, беспорядочно перепутанная в разных направлениях дождем и ветром, напоминала всклокоченную шерсть намокшей кошки. Из-за черноты неба, сопок, воды она тоже кажется не зеленой, а черной. Деревья от непогоды поникли, почернели, вид у них сиротский, печальный.

А в погожие дни все здесь совсем иное. В густом переплетенье листьев берез, ольхи, рябин весело играет солнце, оно щедро греет звонкоголосое птичье поселение, обосновавшееся в этой не по-северному щедрой сени, нежит, голубит враз поднявшуюся под его теплой лаской густую траву.

А когда-то здесь были лишь лысые камни да мхи. Это зеленое чудо выросло на земле, принесенной с дальних сопок. И возили, носили на себе эту землю, удобряли ее своим потом, а потом высаживали в нее вырытые в скалах хилые саженцы, оберегали их от стылых февральских ветров да от июльских шальных штормов моряки-подводники, служившие здесь в годы войны.

Возвращаясь из полных смертельного риска боевых походов, они непременно шли в сопки, чтобы принести оттуда в свой скверик кустик или горсть земли. В этом малом добром деле они оттаивали сердцами.

Ларин вдруг сразу, внезапно почувствовал себя виноватым перед ними: прослужили они здесь долгих четыре года, а никому из них в голову ни разу не пришло посадить в сквере хоть какую-нибудь самую малость — ветку, кустик, цветок.

— Володь, а Володь! — окликнул он Киселева. Тот на своей койке укладывал чемодан.

— Ну?

— Ты знаешь, о чем я подумал? Люди во время войны, да и до нее тоже, чище нас, наверное, были. Как-то возвышенней, что ли.

— С чего это ты решил?

— Сейчас я на наш сквер посмотрел. Ведь война была, никто не знал, будет ли он жив завтра, а все равно моряки находили время, чтобы в сопки сходить за землей, за деревьями. Для комфорта своего? Нет, при них все эти деревца им по колено были. Стало быть, о нас они думали, о тех, кто после них здесь служить будет. Понял?

Киселев подошел к окну, встал рядом с другом и тоже как-то сразу погрустнел.

— В общем-то ты, наверное, прав. Помнишь, года два назад через весь сквер прокладывали канализацию? Перерыли все, перекопали, засыпали кое-как, а сейчас там все провалилось, канава… — И, помолчав, вдруг разозлился: — Черт его знает, сто раз в день ходишь мимо, все видишь, а внимания ни на что не обращаешь… Ведь сквер-то искалечили, а всем это до лампочки. Слушай-ка, Иваныч, — предложил Киселев, — а что, если до отъезда собрать всех демобилизованных парней да устроить в сквере аврал? А?

— Кого ты соберешь? — усмехнулся Ларин. — Все уже на чемоданах давно сидят. Да и в такую погоду кто пойдет? А вообще-то хорошая традиция могла бы быть. Представляешь себе, перед увольнением каждый, скажем, по мешку земли приносит или куст, деревце. Такой тут парк можно было бы соорудить, будь здоров. — И тут же Ларин вроде бы совсем не к месту рассмеялся.

— Ты чего это заржал? — удивился Киселев.

— Да маниловщина все это.

— Что? Что?

— Маниловщина, говорю. Помнишь «Мертвые души» Гоголя?

— Откуда я могу помнить? Не читал я. Ты же знаешь, что у меня семь классов и коридор.

— В «Мертвых душах» есть такой помещик — Манилов. Пустопорожний мечтатель. Он то у себя в усадьбе через пруд мост мечтал построить, чтобы на нем купцы лавки пооткрывали и сидели там, торговали, то высокий дом с бельведером, с которого даже Москву видно было бы.

— А я-то при чем здесь? Тоже мне, Манилова нашел.

— Да это я не о тебе, о нас обоих. Размечтались мы по-маниловски. «Традиция хорошая была бы»… — передразнил он сам себя. — Об этом раньше думать надо было, не сейчас. Теперь, как в преферансе говорят, поезд уже ушел. Игра такая есть — преферанс. Не слышал? — Ларин просветленно улыбнулся и совсем уж не к месту вспомнил: — Ох уж и погонял я пулю в студенческие годы…

Еще до службы Ларин закончил индустриальный институт, получил диплом инженера-электрика, поработал немного — и призвали его служить: кончилась отсрочка. Еще студентом он женился, и теперь его сыну уже шел седьмой год. Самому Ларину недавно исполнилось двадцать восемь. На лодке старше его возрастом были лишь командир, старпом, заместитель командира по политчасти, инженер-механик да два мичмана-сверхсрочника: боцман Ястребов — ему было уже за пятьдесят, все на лодке его ласково-уважительно называли Силыч — и старшина команды мотористов Оленин.

Поначалу служба Ларину давалась через силу, пришлось его обламывать. Привыкший к студенческой вольнице, он каждое, даже самое малое и справедливое, замечание старшин, упрек воспринимал как покушение на свободу его личности, ущемление его человеческого достоинства. Правда, несколько позже он и сам понял, что военная служба в пору притирания к ней требует от молодых не только одинаковой, «под ноль», прически, но и того, чтобы сами они были неотличимы друг от друга, тоже «под ноль». Чтобы никто из них не выпирал из единообразного общего строя. Значение имел только рост. В зависимости от него новобранцев обували, одевали, распределяли по учебным ротам, ставили на тот или иной фланг строя. Индивидуальные особенности, склонности, обретенные до службы знания — все это играло на первых порах самую ничтожную роль.

Это потом уже, во время учебы, и тем более на корабле, одноликая масса расслаивается на отдельные, отличимые друг от друга характеры: на смекалистые и тугодумные, на работящие и бездельные, на управляемые, подчиняющиеся дисциплине и неуправляемые, на личности или, как теперь принято говорить, лидеры и на так себе, шаляй-валяй, но меня не трогай, на тех, кто начисто лишен струны. Со временем жизнь ставит все и всех на место, по полочкам — кто чего стоит.

Поставила она, естественно, и Ларина. Он был личностью и потому уже на третьем году службы стал специалистом первого класса и старшиной команды гидроакустиков. Конечно же, сказалось и высшее образование — то, что другие усваивали трудно и долго, он хватал с лета, и обретенный им жизненный опыт — «болезнями роста» он отболел еще в институте. Приблизительно с этого времени как-то уж так сложилось, что все офицеры и старшины начали величать его не иначе как по имени-отчеству — Владимиром Ивановичем или просто Иванычем.

Ларин и Киселев стояли у окна, смотрели в него и на светлом фоне почти не отличались друг от друга: оба рослые, плечистые, с крутыми шеями и затылками. Обычно такими вот крепкими, широкогрудыми изображают художники матросов времен революции или обороны Одессы и Севастополя.

— Смирна!!! — испуганно вскрикнул у порога кубрика дневальный молодой матросик Федя Зайцев. На лодку он пришел совсем недавно. В учебном отряде у него, видимо, сильно строги были командиры, запугали бедолагу до смерти. И он до сих пор каменел от страха при виде любого начальства.

— Вольно… — милостиво пробасил вошедший в кубрик старпом лодки капитан третьего ранга Березин. Он был невероятно тощ и для подводника чрезмерно высок. В экипаже его любовно окрестили циркулечком. И действительно, казалось, что длиннющие ноги его начинали расти чуть ли не из подмышек. Ходил он угонисто: как шаг — так полтора метра, еще шаг — еще полтора. Особенно же напоминал Березин циркуль, когда поворачивался вокруг на пятке одной ноги, чуть отставляя другую в сторону. Поворачивался он именно так. Ну как есть циркуль!

Говорил Березин громко, в разговоре широко и яро жестикулировал. Так, наверное, разговаривали бы немые, вдруг научившиеся говорить. Поэтому его длинные руки вечно были в ссадинах и ушибах — в теснотище подводной лодки всегда что-нибудь не вовремя оказывалось под его размашистыми руками.

Должность старпома на корабле самая что ни на есть муторная и неблагодарная. Нет на корабле ничего, за что старпом не нес бы ответственность. Кто-то нарушил дисциплину — виноват старпом, непорядок в отсеках — старпом недосмотрел, корпус грязный — плохо следит старпом, удалили с развода на вахту матроса — а куда смотрел старпом?.. Зато если корабль вышел в отличные — молодцы командир и замполит. А старпом вроде бы даже и ни при чем.

Поэтому все старпомы спят и видят себя командирами. А если кто-то из них надолго засиживается в старпомовской должности, то у него на всю жизнь портится характер — становится желчным, придирчивым и брюзгливым.

Березин же понимал шутку, сам любил и умел повеселиться, был всегда охоч принять участие в розыгрыше. Вот этим-то несоответствием должности и легкости характера был дорог морякам лодки Березин. Не сказать чтобы он отличался мягкостью. Нет. Он твердо придерживался принципа, что старпом на корабле — не приживалка в богатом доме, чтобы стараться всем угодить и понравиться. Был строг, не стеснялся прибегать к рекомендациям Дисциплинарного устава. Но делал это всегда разумно и, самое главное, доброжелательно и с юмором. Он мог вспыхнуть, но сердиться долго не умел.

Увидев у окна пригорюнившихся старшин, он в несколько шагов перемахнул через весь кубрик, сгреб обоих длиннющими руками за плечи и басовито хохотнул:

— Что вы голову повесили, орелики? Радоваться должны — отслужили, домой к женам, матерям поедете, а у вас вид, как-будто на собственные похороны собрались…

— Да вот вспомнили сейчас годы службы, товарищ капитан третьего ранга, и вдруг жаль стало. И чего вроде бы хорошего в ней, в службе? Ведь не мед она, а такое ощущение, будто отрываешь от души что-то дорогое. Честное слово! — Киселев выпалил это одним духом и с такой искренней взволнованностью, что пришедший в кубрик вместе со старпомом командир группы движения инженер-лейтенант Казанцев от удивления остолбенел. Состояние его объяснялось просто: самого его служба тяготила и ничего хорошего о ней сказать он не мог. Не меньше его поразился и Березин, но по другой причине: Киселева он привык видеть немногоречивым и даже несколько угрюмоватым. А тут вдруг на тебе — ода службе!

— А вы бы и не отрывали. Ну, Ларина я понимаю: жена, сын ждут. Теща, небось, уже пироги печет. А куда вы-то с флота уходите? У вас же на всем белом свете ни родных, ни близких. Я не вижу логики в вашем поступке. Коммунист, специалист первого класса, будущий старшина команды. Да останетесь служить — вам цены нет! Пишите рапорт на сверхсрочную, и в темпе все оформим.

— Спасибо, товарищ капитан третьего ранга, но мы с Иванычем договорились ехать в Тюмень. Там сейчас такие великие дела начинаются…

— Ну, смотрите, Владимир Сергеевич, вам виднее. Но не совершите промашку. Думается мне, что флоту вы нужнее, чем нефтяникам. Там и без вас… — Березин вдруг замолчал. Старпомовским цепким взглядом он выудил кончики носков рабочих ботинок, припрятанных кем-то под одной из тумбочек, и рявкнул: — Дн-невальный-й-й!..

— Ес-с-ть, д-д-нев-вальный… — ответил осекающимся от страха голосом Федя и опрометью бросился к старпому.

— Эт-та что за кабак?!

Будь Федя не такой затурканный, он сразу понял бы, что ему ничего не грозит, что старпом совсем не сердится, что его просто забавляет Федина паническая боязнь начальства и состояние полнейшего оглупления, в которое тот впадает из-за этой боязни.

Федя подлетел к старпому, поднес руку к бескозырке и проследил загипнотизированным взглядом в направлении, куда тыкал своим длиннющим пальцем Березин. Со страха он не сразу понял, что за «кабак» имел в виду старпом, потом разглядел злополучные ботинки, и уши его запунцовели. Как же это он их проглядел? Ведь осматривал кубрик, весь глазами обшарил! Ах, чурбак с глазами!.. Ах!..

Пока Федя казнился, старпом достал из кармана огромную связку ключей, поперебирал их в пальцах, нашел нужный ключ и протянул связку Феде:

— Заберите этот кабак и отнесите ко мне в каюту. Вечером найдем хозяина.

— Есть забрать этот… эти ботинки и отнести к вам в… в кабак…

— Чего? Чего?

— К в-вам в к-каюту-у… — Краска с Фединых ушей хлынула на щеки, лоб, в глазах его блеснули слезы. Старпом, а вслед за ним Казанцев и оба старшины закатились от смеха.

— Ну иди… Иди… — подтолкнул Федю Березин. От хохота его переломило пополам. — Ну и уморил Федя… Ну и уморил… Эт-то у меня-то кабак…

Федя действительно развеселил всех: Березин как раз славился на бригаде своей аккуратностью во всем, начиная от каллиграфического почерка и кончая обыкновением приходить на службу ровно за пятнадцать минут до подъема моряков — в 5.45 утра. Ежедневно, включая и воскресенья.

Насмеявшись, Березин снова посерьезнел и попросил Киселева:

— Вы все-таки еще подумайте, Владимир Сергеевич, насчет сверхсрочной. Жизнь на «гражданке», говоря языком математики, для вас сплошная неопределенность. А останетесь на флоте — здесь все ясно. С жильем у нас сейчас стало полегче, комнату для вас найдем. Жену сами себе подыщете. И будем вместе пахать моря-океаны. Лады?

— Да я уже думал…

— А вы еще разок подумайте. — И, словно боясь, что Киселев прямо сейчас скажет категорическое «нет», Березин круто, на пятке, повернулся к нему спиной, уцепил за руку лейтенанта Казанцева, подтащил его к одной из тумбочек, распахнул ее дверцу и, даже не заглянув внутрь нее, спросил:

— Вы видите этот кабак?

— Н-нет… Не вижу…

— Э-э, батенька мой, вы почти такой же жердяй, как я. Чтобы вам увидеть, надо наклониться.

Казанцев подогнул колени и чуть присел. В глаза Березину сразу же бросились его остро выпирающие из кителя лопатки и тоненькая, детская, с синими прожилочками шея. И почему-то появилось острое чувство жалости к этому бесприютному, задиристому лейтенантику.

— Да не книксен мне от вас нужен, Игорь Ильич. Не ленитесь наклониться. Не ленитесь… — Березин положил на хрупкий зашеек лейтенанта тяжелую руку и перегнул его пополам. В нос Казанцеву ударил тяжелый запах. Лицо его брезгливо сморщилось.

— Ну, теперь видите?

— Не только вижу…

— Обоняете? Это тоже полезно бывает… Вашего подчиненного тумбочка?

— Моего. — Лейтенант распрямился. В его тощей, длинной спине что-то хрустнуло. — Вот видите, товарищ капитан третьего ранга, травма при исполнении…

— Эта травма не от исполнения, а совсем наоборот — от неисполнения. Чаще надобно спину тренировать. Нагибаться и проверять, каким хламом обрастают ваши подчиненные. — Березин развернулся на каблуке и направился к выходу. Через плечо бросил: — Проверьте тумбочки всего экипажа. Лишнее отнесете в мой, как изволил остроумно выразиться Федор Мартынович Зайцев, кабак. Ясно?

— Так точно, ясно, — без малейших признаков энтузиазма, скучно повторил за старпомом Казанцев. — Только разрешите вопрос, товарищ капитан третьего ранга? Что же мне делать со спиной?

— Занимайтесь утренней гимнастикой.

— Я и занимаюсь. Потягиваюсь в койке, приседаю в гальюне…

— Не помогает? — на полном серьезе спросил Березин.

— Нет… — растерялся Казанцев — он никак не ожидал от старпома такой реакции.

— Тогда добавьте к своему физкультурному комплексу еще и зевательные упражнения.

Когда старпом вышел из кубрика и Федя вслед ему молодым петушком профальцетил «Смирна!» — лейтенант пнул ногой дверцу тумбочки и плюхнулся на рядом стоящую койку.

— Видали флотскую романтику? — Он повернул злое, бледное лицо к старшинам. Те вмиг согнали со своих губ улыбки. — Муссоны… Пассаты… Стоило ли пять лет учиться на инженера, чтобы потом рыться в матросских тумбочках и выбрасывать из них вонючие носки? А, Ларин? Вы ведь тоже инженер. Ответьте…

Чувствовалось, что Ларина этот неожиданный вопрос застал врасплох. Он замялся:

— Как вам сказать… Станиславский вроде бы говорил, что театр начинается с вешалки. А наш старпом считает, что порядок на корабле начинается с порядка в матросской тумбочке. — Он на мгновение замолчал, а потом упрямо дополнил: — Думаю, что он прав.

— И вы, Брут? — слегка опешил Казанцев. — А впрочем, это и не удивительно. Вы же зампарторга. Вам, так сказать, по штату положено… быть оптимистом.

— Вы напрасно иронизируете, товарищ лейтенант. — Киселев неожиданно ожесточился. Скулы его, взгляд, плечи стали угловатыми, злыми. — Эта самая флотская служба мне, безотцовщине, мать, отца заменила, специальность дала, в партию привела. А возьмите того же Брынько. Кем он до службы был? Детдомовец, по карманам шарил, чуть в тюрьму не угодил. А сейчас лучший трюмный на бригаде, комсорг. Да разве мы с ним одни такие? Мы перед флотом, перед нашими командирами до гроба в долгу. А вы говорите, носки, тумбочки…

Казанцев переводил удивленный взгляд с одного старшины на другого, а когда Киселев кончил говорить, вдруг рассмеялся:

— Вот уж не думал, не гадал, что меня когда-нибудь будут воспитывать мои же подчиненные. Ей богу! Ну, там родители, учителя, наконец, командиры. А тут свой собственный старшина мозги вправляет… Ей-ей! — И Казанцев вновь залился смехом. Лицо его даже порозовело.

— А чего вы смеетесь, товарищ лейтенант, и удивляетесь? Я с вами одногодок, а Иваныч вообще старше вас на пять лет. Мы ведь тоже кое в чем разбираемся.

— Да я и не удивляюсь. Даже не обижаюсь. Просто я только сейчас понял, что до сих пор я на вас всех только смотрел, но не видел. Непонятно? Разъясняю. Какой-то умный человек сказал, что смотрят лишь глазами, а видят и глазами, и умом, и сердцем. Вот теперь до меня дошла эта разница. Спасибо за науку. Учту на будущее. А сейчас пойду поразмышляю на досуге. — Он, посмеиваясь, тронулся было к выходу из кубрика.

— А как же тумбочки? — с ехидцей напомнил ему Ларин.

— Ах, да, совсем забыл. Еще одно спасибо.

Лейтенант, кряхтя и постанывая от ненависти к этому романтическому занятию, скрючился между койками. Вдруг он перестал издавать возмущенное фырканье, выпрямился во весь свой длинный рост, ухватил себя обеими руками за поясницу, поизгибался вперед-назад и сказал:

— Вот теперь я полностью солидарен со старпомом: не одному Киселеву, а вам обоим надо было бы остаться на сверхсрочную. На лодке вы были бы совершенно незаменимыми кадрами. Поверьте, я говорю серьезно.

Федя Зайцев, естественно, все слышал, и при последних словах лейтенанта у него даже зашлось сердце от сладкой надежды, что старшина первой статьи Киселев все-таки даст себя уговорить и останется служить на сверхсрочную.

Еще в учебном отряде наслышался Федя много пугающего о «годках», то есть старослужащих матросах последнего года службы, что, случается, заставляют они делать за себя грязную и тяжелую работу.

Одним словом, Федя, еще и не увидавши этих самых «годков», уже натерпелся страха.

Однако на лодке все его страхи рассеялись: никто его не обижал, не трогал, не заставлял делать ничего лишнего. Даже наоборот. В первую же субботу во время большой приборки на лодке в тесный и грязный носовой трюм моторного отсека к Феде вдруг спустился его командир отделения Киселев.

— Вы чего, товарищ старшина? — смущенно спросил Федя. — Я чего-нибудь не так делаю?

— Нет, все так. Это я чтобы вам одному скучно не было, — пошутил старшина и улегся животом на ребристые маховики клапанов. В трюме работать можно было только лежа.

Уже потом до Феди дошло, что старшина, помогая ему, одновременно показывал, как удобнее и быстрее работать в этой теснотище. Без старшины Федя не управился бы и до ужина.

Правда, однажды на камбузе береговой базы какой-то незнакомый рослый матрос врезал Феде по шее. Но врезал он в сердцах, и Федя не обиделся, понимая, что получил, в общем-то, по заслугам: он заторопился встать в строй и по своей неуправности в дверях налетел на этого самого матроса, а тот нес миску со щами. Словом, щи оказались на робе и на полу, а Федя получил вполне заслуженную затрещину. Но это был единичный эпизод.

В общем же, молодым помогали, учили, поддерживали. Больше и внимательнее всех занимался с Федей Киселев. Они вместе на животе ползали по магистралям, ужом пробирались в самые дальние и неудобные уголки и щели трюмов. И все это старшина делал лишь для того, чтобы показать Феде какой-нибудь клапан или пробку, чтобы Федя и глазами проследил, и руками прощупал, где что стоит и куда загибается та или иная труба. Старшина допекал Федю занятиями, сам сидел с ним по вечерам до отбоя, дотошно требовал от него знания на память всех систем, клапанов, приборов, трубопроводов, расположенных в моторном отсеке.

Поначалу Федя не находил ответа на вопрос: зачем все это нужно старшине, если он уже начал собирать чемодан к увольнению? Не все ли равно ему, хорошо или плохо будет служить Федя после того, как он сам уйдет с флота? Но вот как-то в море во время обеда с мостика дали команду приготовить правый дизель на зарядку аккумуляторной батареи. Федя заторопился и убежал в моторный отсек, оставив миску с кашей на коробке с предохранителями. Через несколько минут старпом по трансляции вызвал Киселева в центральный пост. Старшина вернулся расстроенный, в руках он держал злополучную миску. Федя был готов провалиться со срама. Малость выждав, пока старшина охолонет, Федя спросил его:

— А вас-то, товарищ старшина, старпом за что? Ведь это я виноват, я миску оставил.

— За то, что пока не научил вас быть подводником. Плохо учил.

И вот тогда-то Федя с пронзительной ясностью вдруг понял: ведь старшина — коммунист. Ему, сельскому парнишке, впервые в жизни пришла в голову мысль, что коммунист — это не просто человек, это очень хороший и небезразличный человек. Вроде их старшины Киселева. Вот почему старшине было не все равно, как будет служить Федя. Федя сам ответил на свой вопрос.

И тогда же он влюбился в старшину. Еще в школе Федя до беспамятства полюбил курносую и рыжую одноклассницу Анюту Швецову. Безропотно выполняя каприз Анюты, он однажды лазал на высоченный тополь, в самое поднебесье за грачиными птенцами. И теперь скажи ему старшина: «Федя, бросься с борта лодки в ледяную воду» — и Федя с восторгом бросился бы. Вот такая вспыхнула у него любовь!

Утром, заступив дневальным по команде, Федя улучил минуту, когда Ларин куда-то вышел из кубрика, и подошел к старшине.

— Все-таки демобилизуетесь, товарищ старшина?

— Да, Федя. Поеду вместе с Иванычем на Тюменщину.

— А жалко… — На конопатом лице Зайцева застыло огорчение.

— Что жалко? — не понял его Киселев. Но, повнимательней приглядевшись к Феде и уловив его тоскливый взгляд, все понял. — Э-э, Федя-я… У нас в команде все ребята вон какие дружные. В обиду тебя не дадут.

— Я не об обиде… Все равно без вас будет не так.

— Это почему же? — Киселеву стало немного смешно, немного грустно, но, в общем-то, от Феди повеяло каким-то легким теплом, как от ласкового, чистого телка. Старшина скрыл улыбку.

— Вы не такой, как все. — Федя задумался, не зная как точнее выразить свою мысль, но ничего особо торжественного, приличествующего случаю и его мыслям не выискал и быстро закончил: — Вы лучше всех. — И улыбнулся такой светлой и широкой улыбкой, что казалось, улыбнулся он весь…

Сейчас, после слов лейтенанта Казанцева, в душе Феди вновь затеплилась надежда, что все-таки старшина Киселев останется на лодке.

Щукарев со всего маха трахнул дверью своего кабинета, с тонкой дощатой перегородки обвалился очередной кусок штукатурки. Стаскивая тесные, чтобы облегали руку, перчатки, Щукарев зло фыркал. Этот злосчастный день он запомнит надолго: с утра перевернутый гюйс, потом навал лодки, а только что сейчас он вынужден был снять и наказать дежурного по бригаде. Хорошо, если до вечера его самого не снимут с должности…

Когда-то очень давно, в первые послевоенные годы, когда он был еще старпомом и, как всякий старпом, был постоянно до полного обалдения задерган лавиной ежедневной текучки и различных ценных, более ценных и еще более ценных указаний, он жил исступленной мечтой о том времени, когда сам станет командовать лодкой. И не потому, что командирское звание так уж заметно прибавляло что-то в его семейный бюджет. Совсем нет. Оно давало несравненно большее — новое качество, а с ним и командирские привилегии. Отныне и навсегда ему по утрам докладывали о состоянии вверенного ему (ему!) корабля, ему всеобязательно подавали команду «Смирно!» всякий раз, как он входил на борт или сходил с борта его (его!) корабля, его командирскую каюту на лодке или его место за столом в кают-компании никто и никогда не имел права занимать. Никто и никогда!

Все эти привилегии Щукарев выстрадал собственным горбом и потому считал их незыблемо неприкосновенными, святыми. И он без малейших колебаний снимал дежурного по бригаде, если ему, комбригу Щукареву, из-за прохлопа дежурного забывали подать команду, когда он появлялся на собственной бригаде. Снимал и при этом говорил:

— А если бы на моем месте оказался командующий флотом? Или, представьте себе, главком? — Каждый раз он повторял одно и то же и каждый раз внутренне содрогался: что, если бы это произошло на самом деле?!

Перчатки наконец сдернулись. Щукарев аккуратно сложил их вместе ладошка к ладошке и положил справа от себя на угол стола, освободив для них место от бумаг, расслабился и с легкой теперь уже досадой подумал: неужто вот этому капитан-лейтенанту Олялину, которого он только что снял с дежурства, не ясны все эти элементарные требования службы? Детский сад…

В дверь кабинета кто-то очень деликатно постучал, затем она приоткрылась, в щель всунулась голова капитана второго ранга Радько из отдела кадров флота, и, прежде чем самому проскользнуть в эту щель, Радько извиняющимся голосом просителя произнес:

— Прошу разрешения войти, Юрий Захарович.

Щукарева такими манерами не проведешь и не загипнотизируешь. Он с грохотом отшвырнул из-под себя стул и — весь сияние и радость — бросился навстречу нежеланному гостю.

— Что за китайские церемонии, Валентин Иванович! Проходите, ради бога! Вы же знаете, я человек простой. Мой кабинет — ваш кабинет!

В отделе кадров флота Радько курировал подводников. То есть над подводниками он был если и не бог, царь и воинский начальник, то фигура значительная. От того, как он доложит о тебе по начальству, тебя могли вознести, а могли и уронить. От того, когда он доложит, звание ты мог получить летом, а мог получить и зимой этого же года. А мог и вообще не получить в этом самом году. Так что с ним безопаснее всего было находиться в добрых отношениях. Но общаться с ним для Щукарева всегда было сущим мучением: никогда не знаешь, чего от него можно ждать. А Щукарев ребусов не любил.

Он помог Радько снять промокший плащ, заботливо распял его на плечиках, трусцой подрулил к столу, выдвинул для гостя стул. И никак нельзя было подумать, что этого самого Валентина Ивановича комбриг не то что не любил — просто не уважал. Командиром лодки Радько когда-то был так себе, без перспективы. И потому-то, как считал Щукарев, Радько поторопился списаться с лодок, как только у него забарахлило зрение. Покомандовал лодкой он всего года полтора-два.

Сейчас Радько носил очки с очень толстыми стеклами, сквозь которые глаза его казались маленькими, сверлящими, злыми. Сам он об этом знал и никогда в присутствии посторонних очки не снимал. Без очков глаза его становились беспомощными, а лицо растерянно-добрым. Таким он не хотел показываться людям. По его глубокому убеждению, кадровик не имел права быть мягким. Самое большее, что он мог себе позволить, — это быть объективным, и справедливым.

Радько аккуратно присел на краешек стула, перегнулся, вдавил себе в живот сжатые кулаки, сморщил высохшее лицо, на котором щека ела щеку, и, просидев так минуту-другую, пожаловался:

— Опять язва разыгралась. Как непогода — так хоть на стенку лезь. — Лицо у Радько было язвенное — бледное с синевой, прямо подземельное какое-то.

Щукарев, зная пристрастие Радько к своим болячкам, не дал ему сесть на своего конька, и едва тот успел закрыть рот, как Щукарев подбросил «нержавеющую» тему о погоде. Это все-таки лучше, чем слушать о колитах и гастритах.

— Прямо-таки осатанела погода… У меня три лодки в пятьдесят седьмом полигоне на отработке задачи БП. Так не знаю, что и делать: отзывать их в базу — жаль истраченного времени и моторесурса. Оттуда, сами помните, сколько до базы идти. Оставлять их там — все время душа не на месте…

— Да, да, — поддакнул Радько. — И у меня, как такая погода, язва покоя не дает… — И пошел, и пошел. Ровным, без интонаций и выражения голосом.

Щукарев с тяжелой тоской посмотрел на худющего, прозрачного, точь-в-точь камбала вяленая, кадровика и ласково спросил:

— Может, коньячку пять капель, Валентин Иваныч? Говорят, язву успокаивает.

— Спасибо, Юрий Захарович. Я, как говорится, при исполнении. Потом не откажусь. А сначала дело.

— Я весь внимание, — насторожился Щукарев и подумал: «Уж не о моем ли звании?» И сердце его жалобно трепыхнулось в дурном предчувствии. — Я слушаю вас, Валентин Иванович.

В голосе комбрига промелькнули совсем не свойственные ему заискивающие, просящие нотки. Радько, естественно, заметил это. Он вообще был человеком наблюдательным, хорошим психологом. Словом, в кадрах он оказался на своем месте. Мимо его внимания не прошла подчеркнутая забота хозяина о его плаще, вовремя прямо под него подсунутый стул, робость, вдруг обуявшая Щукарева, всегда громкого и нахрапистого. «Об адмиральском звании забеспокоился», — про себя усмехнулся Радько.

Он хорошо помнил, как когда-то, когда он еще командовал лодкой, Щукарев наорал на него площадно при всех и обозвал раззявой за то, что он сделал что-то не так при швартовке. Помнил и решил сейчас малость поиграть на щукаревских нервах, потянуть немного, не сразу выкладывая цель своего приезда.

— Интересные явления происходят с кадрами. Мы у себя как-то проанализировали общеобразовательный уровень старшин и матросов сейчас и десять лет назад. Перемены просто разительные. Нынче уже до сорока процентов моряков имеют среднее или среднетехническое образование. Остальные — восемь-девять классов. И вот с ростом общеобразовательного и культурного уровня моряков особую роль, актуальность приобретает педагогическое мастерство командиров, знание ими основ педагогики, психологии. Работать с людьми, с одной стороны, стало вроде как проще, так как они легче и быстрее усваивают преподаваемую им сумму знаний, лучше разбираются в том, чему их учат. А с другой стороны, труднее. — Радько нудил, нудил, а сам зорко приглядывался к Щукареву. — Диапазон их мышления стал много шире, жизненные запросы многогранней, характеры сложнее. И теперь для них важно не только то, что сказал их командир, но и как сказал. Если за его словами они не почувствуют силу личного примера, глубокой убежденности в том, что он им внушает, то все его самые хорошие и правильные слова превратятся в пустой звук, мыльный пузырь, способный лишь вызвать у них усмешку и чувство внутренней неудовлетворенности.

Щукарев делал вид, что внимательнейше и с интересом слушает, в то время как пальцы его правой руки выколачивали по крышке письменного стола громкую нервную дробь. Раскидистые брови его стягивались к переносице.

Щукарев заводился. Радько это понял и сразу же прекратил игру.

— Я это к чему, Юрий Семенович… — Он не удержался и еще разок ужалил Щукарева: умышленно спутал его отчество и не поправился. Щукарев стерпел и это. — К тому, что подобрать сейчас офицера на должность командира подводной лодки становится все сложнее и сложнее. Прибавился еще и такой критерий, как наличие у него определенных педагогических данных.

— А короче можно? — не выдержал, сорвался Щукарев.

— Можно, — Радько откровенно рассмеялся. — Извините великодушно, Юрий Захарович, за то, что утомил вас. Приступаю к делу. Четыре дня назад Валерию Васильевичу, я имею в виду Николаева, вашего начальника штаба, сделали в госпитале операцию. Его разрезали, посмотрели и вновь зашили. Сплошные метастазы. Он не жилец, сами понимаете. Эрго: вам нужен новый начальник штаба.

— А чего тут думать? Логинов, — с готовностью выпалил Щукарев. — Опыт командования лодкой большой, академию закончил. И вообще, он уже полгода как за Николаева управляет. Так что другой кандидатуры не вижу.

— Вот и мы у себя в кадрах флота посоветовались и тоже пришли к такому же мнению. Итак, Логинов. А на его место кого?

Конечно же, Щукарев знал, что у кадровиков их соединения есть план перемещения, знал, что в этом плане первым на замещение должности командира подводной лодки значится Березин, знал, что с этим планом хорошо знаком Радько. Все знал, но с ответом не торопился. Он тихо надеялся: а вдруг флотское начальство предложит кого-нибудь другого? Однако чуда не произошло. Радько, так и не дождавшись ответа комбрига, предложил Березина сам. Щукарев грузно поднялся из-за стола, молча прошелся по кабинету, остановился у карты морского театра, поскреб что-то на ней ногтем и, не оборачиваясь к Радько, спросил:

— А нельзя ли его, Валентин Иванович, куда-нибудь в науку? А? Там бы он ой как пригодился! А на место Логинова я подобрал бы человека потрезвей мозгами… Мало ли у нас еще старпомов хороших имеется?

На лице Радько застыло недоумение, даже глаза его за тяжелыми стеклами очков обрели округлость — так озадачил его своим ответом Щукарев.

— Простите, Юрий Захарович, я что-то, видимо, недопонимаю… Но вы же сами аттестовали Березина на должность командира корабля… Причем дали ему блестящую характеристику.

— А что тут понимать? — Щукарев резко развернулся и этакой всесокрушающей глыбиной двинулся на Радько. Тому даже стало чуть-чуть жутковато от такого злого напора. — Березин закончил командирские классы, закончил академию, служит исправно. Что я ему должен писать? Что он в командиры не годится? Никто меня не поймет. А он мне во! — Щукарев яростно полосанул ребром ладони по горлу, а потом ткнул себя кулаком в живот. — И во! В печенках сидит! И это он пока еще в старпомах ходит! А что будет, когда командиром станет?

Недоумение так и не покинуло лица Радько.

— Простите, но я пока так и не понял: чем же он плох? С кем бы я ни говорил, все его хвалят на все лады. Толковый… Скромный… Умный… Знающий…

— А-а-а… умный. Знаешь, как в Одессе говорят? «Это ты в Москве умный, а у нас, в Одессе, ты еле-еле дурак». Фантазер он, а не умный. Все с какими-то причудами, блажью. — В запале Щукарев и не заметил, как перешел с Радько на «ты». — Знаешь, чего мне стоит этот академик? Вот пример. В прошлом году осенью Логинов в отпуске был, лодкой за него командовал твой Березин. Я его обеспечивал в море. Стреляли по крейсеру. Командир крейсера малость хлопнул и по дурости подставил ним борт. Чего лучшего-то ждать? «Стреляй», — говорю, а Березин мне отвечает: «Товарищ комбриг, это нетипично…» Тоже мне, нетипично. На войне все типично. Пришлось приказать. Стрельнул, все торпеды всадил в цель. Пять баллов! Радоваться должен был бы, а он мне месяца три на каждом совещании плешь переедал, все доказывал, что эта оценка незаслуженная. Договорился, что-де, мол, он не хочет строить свое показное благополучие на чужих ошибках. Ну, пришлось ему указать на место. Так знаешь, что он мне заявил? — Щукарев так надавил на слово «мне», что Радько невольно улыбнулся, краешком памяти, мимолетно вспомнил: «Мы, Николай второй!». — Знаешь? «Не согнете. Я за карьеру, но за карьеру с прямым позвоночником». Понял? Вот тебе и весь Березин в этом. Умный человек своему комбригу так не ответит.

Знал бы Щукарев, что каждым своим словом он укрепляет Радько в его решении назначить вместо Логинова командиром лодки строптивца Березина… А это было именно так. Во-первых, Радько импонировала независимость и человеческая нестандартность Березина. Он всегда инстинктивно тянулся к людям рисковым, напористым, вольнодумным. Им он внутренне завидовал, даже по-своему как бы преклонялся перед ними.

До поры до времени Радько не замечал своей заурядности, был вполне доволен собой. Однако, дожив до сорока лет, он, как это часто происходит с людьми интеллигентными и духовно честными, сумел критически посмотреть на самого себя и понять, что природа создала его человеком, что называется, среднеарифметическим. Со школьной скамьи учеба ему давалась легко, но он ни разу не блеснул своими знаниями. Его не отталкивали женщины, но и не увлекались им, ни разу не опалили его жаром страсти. Его не раз включали в сборные команды по боксу, баскетболу, лыжам, но если он заболевал, то его совершенно безболезненно заменяли другим. И этого никто не замечал. Дослужившись до командира лодки, он все делал, как и остальные командиры, не хуже, но и не лучше. И поэтому, когда он ушел в отдел кадров флота, в бригаде не опечалились потерей.

Когда в нем наступило прозрение, он не озлобился, не завял душой. Наоборот, став кадровиком, Радько, найдя людей думающих, ярких, гордых, старался помочь им, отметить их.

Ну а во-вторых, сколько лет Радько знал Щукарева, столько лет и недолюбливал его. В сложном спектре человеческих характеров они были антиподами. И поэтому он не без легкого злорадства подсунул Щукареву этакого ежа, сообщив ему, что отдел кадров флота решил учесть великолепную аттестацию, которую тот дал Березину, и назначить капитана третьего ранга Березина Геннадия Васильевича командиром подводной лодки С-274. Щукарев сокрушенно помотал головой:

— Ну и ну… Унтер-офицерская вдова сама себя высекла… Написал на свою шею. — Он хотел было рассказать о сегодняшнем случае с гюйсом, в котором винил одного Березина, но потом подумал, что негоже ему, комбригу, опускаться до таких мелочей. — И ничего нельзя изменить, Валентин Иванович?

— Ничего. Правда, Березин должен пройти еще один экзамен.

— Какой? — встрепенулся обнадеженно Щукарев.

— Завтра логиновская лодка уходит на отработку преодоления противолодочного рубежа. Мы предложили тут одну идею. Ее поддержал и Георгий Сергеевич.

— А это кто такой? — спросил Щукарев. Он не любил идей, спущенных сверху.

Радько удивленно поднял брови, вслед за ними на лоб начали вскарабкиваться и очки.

— Как это кто такой? Начальник штаба флота.

— Так бы и сказал — начштаба флота… А то Георгий Сергеевич! Тоже мне, приятель. Мне положено знать начальство по званию и по фамилии. — Неподдельное удивление Радько задело Щукарева, и он зло подумал: «Ишь ты, щелкопер. «Георгий Сергеевич»…» А вслух буркнул: — Что за идея?

Радько достал из папки конверт и передал его Щукареву.

— Я пойду в море на двести семьдесят четвертой в роли посредника от штаба флота. В конверте вводная. — Он помолчал, подождав, пока Щукарев ознакомится с документом. — Как только лодка придет в исходную точку, я по вводной «убиваю» Логинова — и в командование лодкой вступает Березин. Он и будет преодолевать противолодочный рубеж. Это станет для него своеобразным экзаменом на командирскую зрелость. Тут мы и посмотрим, что из него выйдет.

Щукарев расхохотался:

— Он вам покажет экзамен… О-хо-о-о-хо! Такие пируэты начнет выписывать — заикой станешь. Поверьте моим словам! Он же шалый.

— Ну, если надумает чудить, то никогда не поздно отменить вводную, и Логинов снова вступит в свои командирские права. Вдвоем уж как-нибудь с одним Березиным справимся. Но проверить его в сложном деле надо. Только после этого можно принимать окончательное решение.

— Смотрите, Валентин Иванович, сами, как оно лучше. Начальству с горы всегда виднее. Вы до завтра у нас останетесь или к себе отправитесь?

— Что я буду туда-сюда мотаться? Переночую у вас в гостинице.

— Ну, ну… — Щукарев пожал радьковскую руку и остался стоять у стола, до двери провожать не пошел: не велика птица… И про коньяк тоже напоминать не стал.

Как только за Радько закрылась дверь, он снял телефонную трубку, приказал дежурному по бригаде разыскать Логинова и немедленно прислать к нему. Срочно!

Да, задал задачу товарищ Радько! Правда, такой экзамен для Березина, с одной стороны, хорошо. Комбриг противолодочников Голубев — мужик хваткий, на мякине его не проведешь и просто так через его рубеж в бухту Багренцовую не прорвешься. Для этого одних теорий статистических решений и методов моделирования случайных величин (тьфу, черт, запомнится же такой бред!) маловато. Надобно опыт иметь соответствующий, хорошо знать нашу земную технику, а не эти эмпиреи. Значит, «академик», возможно, сломает себе шею и с назначением можно будет малость погодить, а там чуть попозже сплавить его на новостроящуюся лодку… Вот так-то.

Это с одной стороны. А с другой — вдруг чего-нибудь этот самый «академик» напортачит? Правда, на лодке фактически командиром останется Логинов, он не допустит до греха, но… Но и он в последнее время что-то чересчур уж стал увлекаться экспериментами: то с сумасшедшими дифферентами плавает под водой, чуть ли не на попа становится, то проводит какие-то дурацкие опыты с отрицательной плавучестью. И на него перекинулась бацилла новаторства от этого чертового «академика»…

И что-то вдруг заныло сердце Щукарева в недобром предчувствии, в самые тайные глубины души проникло черное, щемящее беспокойство. «Нет, — твердо решил Щукарев, — сам пойду в море обеспечивающим. Так будет спокойней…» От принятого решения боль, причиняемая занозой, стала полегче.

Постучавшись, в кабинет вошел Логинов. Щукарев взглянул на его отутюженные до остроты бритвы брюки, сияющие ботинки, затем посмотрел на свои, заляпанные грязью, и спросил:

— Ты ко мне сейчас откуда?

— С лодки.

— Тогда поделись секретом: как ты умудряешься в этакую грязищу и слякоть ходить, не вывозив ног? Летаешь ты, что ли?

— Никакого секрета нет, Юрий Захарович. Я просто, когда прихожу в казарму, первым делом иду к дежурному и привожу себя в порядок.

— Десять раз в день туда-сюда ходишь и десять раз чистишься?

— Десять раз чищусь.

— А на лодке как? Ведь туда ты тоже по грязи идешь.

— И на лодке тоже чищусь. У нас в ограждении рубки специально ящик со щетками, бархоткой, гуталином стоит. В лодку с грязными ногами не пускаем.

— И давно это ты завел?

— Да вот уже года два, с тех пор как у нас тут все перекопали, грязь развели.

— А чего же я у тебя этих порядков не видел?

— Не будешь же комбрига заставлять чистить обувь, прежде чем в лодку пустить. Поэтому вы и не замечали.

— Да-а-а… Это, часом, уж не «академика» ли твоего нововведение?

— Нет, Юрий Захарович, он тут ни при чем. — И Логинов улыбнулся, подумав, что, скажи он «да» — и комбриг тут же сказал бы: «Вот видишь, до чего все эти дурацкие эмпиреи доводят…»

Это словечко полюбилось Щукареву, он его то ли где-то услышал, то ли вычитал, но что оно обозначало, точно не знал. Однако в памяти его оно запало как обозначающее что-то заумное и пустое.

— Я вот чего пригласил тебя, Николай Филиппович. Завтра у нас торжественный подъем флага, надо, чтобы увольняющиеся в запас моряки последний раз поприсутствовали на нем, простились с лодками. Не будем нарушать традиции. Да ты чего стоишь? Садись. Так вот, завтра после подъема флага твоя лодка пойдет на совместные учения с ОВРом. Корабли противолодочников будут перекрывать вход в Багренцовую бухту, а ваша задача — прорвать рубеж, пройти в нее и заминировать Порт-Счастливый. Ну, это у нас есть в месячном плане, и ты все знаешь. Но дело не только в этом. — Щукарев наклонился над столом, утопил свое лицо в ладонищах, потер ими лицо несколько раз вверх-вниз, будто снимая с него усталость, и вновь уперся взглядом в Логинова. — Ну, вот что, я выдам тебе сейчас служебную тайну, а ты, сам понимаешь, никому ни гугу… Понял?

Логинов молча пожал плечами: сами, мол, знаете, могила…

— С тобой на лодке посредником пойдет Радько. Из отдела кадров флота. В исходной точке он вручит тебе вводную, по которой ты будешь «убит», а лодкой командовать в дальнейшем будет Березин. Ты понял?

— Понять-то я понял, но не ясно одно: зачем это нужно?

— Затем, что есть мысль назначить тебя начальником штаба нашей бригады. А Березин, естественно, планируется на твое место.

— А как же Валерий Васильевич?

— Что Валерий Васильевич? Он уже, к сожалению, не жилец, проложил курс в кущи небесные.

Помолчали.

— Вот ведь ходит-бродит человек, здоровый, никаких тебе хвороб, болячек, и вдруг — раз! И конец! — Щукарев сокрушенно помотал головой. — В госпиталь-то когда ложился, зашел ко мне и говорит: «Это, Юрий Захарович, так, пустяки. Через пару недель выпишусь…» Вот тебе и выписался.

— Да, жалко человека. Хороший мужик был, добрый…

Щукарев хмыкнул:

— Ты это как, из приличия? О покойниках не принято говорить плохо?

— Нет, почему же, я искренне.

— А ты забыл, как он тебе в прошлом году нафитилял?

— Так это же за дело. Я сам и виноват. За что же тут обижаться?

— Ну-ну, всепрощенец. Обо мне так не сказал бы небось.

— Юрий Захарович…

— Ладно, стоп моторы. Давай поговорим о деле. На чем я остановился? Ах, да, значит, на выполнение задачи вам отводится трое суток. Капитана первого ранга Голубева, командира ОВРа, ты знаешь, противник он серьезный. Командиры кораблей у него тоже ребята опытные. И погода противолодочникам благоприятствует: ночью ветер круто перейдет на зюйд-вест, скорость снизится до трех — пяти метров в секунду. Одним словом, утихнет. За десять дней шторм перемесил всю воду до дна, так что рассчитывать на жидкий грунт, под слоем которого вы сможете укрыться от их гидроакустиков, не приходится. Такая вот обстановочка. Хреновая. — Щукарев решительно хлопнул мясистой ладонью по столешнице, видно, принял окончательное решение. — Точно! Иду с тобой в море.

— А сто́ит ли? — спросил Щукарева Логинов внешне как будто спокойно, незаинтересованно, а у самого от неожиданного поворота перехватило дыхание. На душе у него сразу стало сумрачно, тревожно. Он мгновенно представил себе гам и нервотрепку в центральном посту лодки, когда столкнутся там — а столкнутся они всенепременно — Щукарев и Березин. — Нужно ли это, Юрий Захарович?

— Обязательно нужно, Коля. Обстановка будет сложная, и твой шалый «академик» требует глаза и глаза! А ты ему в последнее время потакаешь. И не возражай! Все знаю! Себе шею свернете — черт с вами. Но ведь еще сколько душ с собой на дно унесете! И мою тоже. Я-то ведь из-за вас, как пить дать, за решетку попаду.

Логинов понимал, что в море комбриг будет нещадно «пасти» Березина, одергивать его на каждому шагу, и Березин может сорваться. И тогда… Что будет тогда, Логинов даже боялся себе представить. Надо было что-то предпринимать, но что…

Зазвонил телефон. Щукарев снял трубку с рычагов, отработанным щеголеватым движением подбросил в воздух, перехватил так, чтобы удобнее было держать ее у уха, и пробасил:

— Щукарев у аппарата. — Вдруг лицо его посерьезнело, приняло торжественно-официальное выражение. — Слушаю вас, товарищ адмирал. Да. Да. Так точно, товарищ адмирал. Есть, товарищ адмирал. Есть… Счастливого вам пути, товарищ адмирал. — Аккуратно опустив трубку, Щукарев задумался, пожевал губами, покачал головой: — Да-а… Новая вводная… Все ломается…

— Что, выход в море отменяется?

— Да нет, выход не отменяется. Я не смогу с тобой пойти. — Щукарев искренне был огорчен, а у Логинова свалилось с души, и он испугался, как бы это чувство великого облегчения не прорвалось в его голосе, во взгляде. Это было бы не по-товарищески по отношению к Щукареву.

— Что-нибудь случилось?

— Адмирала в Москву вызвали. Рано утром с замкомандующего флотом улетает. А меня он за себя оставил. Вот такая петрушка получается. — Щукарев встал и подошел к Логинову. Тот тоже поднялся, подобрался. — Я тебя прошу, Николай Филиппович, не подведи меня, не рискуй без надобности. Ну, не прорвете рубеж, черт с ним. Не теряй головы. А начнет «академик» что-нибудь отчебучивать — пресекай и вступай сам в командование. Будь благоразумным. Добро?

— Добро, Юрий Захарович.

— Слово даешь?

— Даю!

— Помни, я тебе приказываю: никакого излишнего риска. Ни-ка-ко-го! Понял?

— Так точно, понял, — Логинов вытянулся по стойке «смирно».

Синоптики на этот раз не ошиблись: буйный метельный ветер ночью стих, зашел на юго-запад, и теперь, по-весеннему горький и тревожный, он нес с собой из-за сопок запах талого снега и терпкий аромат хвои. Солнце сияло вовсю. Но гладкое, без единого облачка небо еще не прогрелось, оно оставалось холодновато-синим, каким оно бывает в средней полосе в погожие дни конца октября.

Над бухтой, точно радуясь возвращению тепла, весело гомонили чайки. Покружившись над серой гладью воды, они одна за другой через крыло сваливались вниз и садились на огромные металлические плавающие бочки, к которым швартовались корабли. Чайки деловито усаживались на них и щедро поливали их пометом. Поэтому бочки, когда-то выкрашенные в красное, теперь уже потеряли свой первородный цвет, покрылись немыслимыми потеками и казалось, что на каждую из них просто-напросто неаккуратно выплеснули по нескольку ведер грязных белил.

Ожили и люди. По деревянным трапам, стекавшим от береговой базы к причалу, суетились, бегали веселые моряки. Не такие, как в предыдущие дни, — нахохлившиеся и угрюмые.

Через несколько минут подъем флага. Сегодня он торжественный: подводники провожают своих товарищей, отслуживших срочную службу, в запас.

— Командам построиться к торжественному подъему флага! — на всю бесконечную длину причала разнесся усиленный динамиком голос дежурного по соединению. Под матросскими ботинками гулко загромыхал металл корпусов подводных лодок. Строились на кормовых надстройках, на той части верхней палубы лодки, которая начинается от рубки и заканчивается флагштоком. Здесь палуба чуть пошире, чем в носу.

Увольняемых в запас по традиции поставили на правый фланг строя. Сегодня они в последний раз пришли на подъем военно-морского флага. В последний раз… А ведь был и первый. Был, очень давно. Четыре года своей жизни, сил, умения они отдали флоту, отдали честно, не щадя себя, безоглядно. И потому они по праву стоят сегодня правофланговыми, направляющими в строю своих товарищей.

На пирсе перед С-274 маятником туда-сюда рысит дежурный по лодке штурман Хохлов. Обрадовавшись ясному дню, он не разобрался, выскочил на пирс в одном кителе и теперь прозяб до синевы. Но уйти одеться потеплее не может — вот-вот должен появиться командир. По палубе лодки перед самым строем, погромыхивая сорок шестым размером ботинок, прохаживается Березин. Остановившись напротив Киселева, он спросил:

— Ну и как?

— Никак, товарищ капитан третьего ранга.

— А жаль.

Старпом еще несколько мгновений постоял перед старшиной, о чем-то поразмыслил и пошел дальше. Боцман Силыч ткнул Киселева локтем в бок и тихонько спросил:

— Ты о чем это так содержательно со старпомом потолковал?

— Да так, о смысле жизни…

— Ты, Володя, не темни, меня, старого хоря, не проведешь. На сверхсрочную небось агитирует остаться?

_ Ну…

— Что это за «ну»? Не запряг, а уже нукаешь. Агитирует — и правильно делает. «Ну»… Чего ты за Иванычем тянешься? У него уже дом, семья есть. А тебя кто и где ждет? Чего молчишь? Я тебя спрашиваю. — У мичмана Ястребова лицо изборождено глубокими морщинами, а громоздкий обвислый нос как бы вырезан из пористой губки фиолетового цвета, которой моют детишек. Говорят такие носы бывают только у людей здорово пьющих. Но это неправда, Силыч не пьет даже те «наркомовские», которые выдают подводникам в походе перед обедом. Беда с носом у него от какой-то непонятной болезни.

Киселев ничего не ответил.

Силыч не обиделся, он собрался с мыслями и повел атаку с другой стороны.

— Ты, Володька, знаешь, что ваш мичман Оленин лежит в госпитале и что его собираются списывать на берег?

— Ну.

— Что ты заладил: ну да ну?! Кого старшиной команды мотористов ставить? Варяга искать? (Киселев опять промолчал.) Совесть в тебе не бунтует? Где ты человеком стал? На нашей лодке. Где из тебя специалиста первого класса сделали? На нашей лодке. Кто тебя в партию рекомендовал и принимал? Опять же мы, на нашей лодке. Стало быть, для тебя нигде никого роднее нас не должно быть. А ты что? Бежишь. Дезертир ты. Вот тебе моя аттестация.

— Да разве на целину или в Тюмень уехать — это дезертирство? Там же холод, морозы, ни жилья, ничего!

— Для лодки ты все равно дезертир, — упрямо повторил боцман.

Хоть и препирались они шепотом, но в строю к ним внимательно прислушивались, и командир электромеханической боевой части инженер-капитан третьего ранга Егоров хотел было выступить на стороне боцмана, но в это время на пирсе прозвучала команда «Смирно». Все замерли и подтянулись. Штурман большими пальцами обеих рук разогнал складки на кителе под ремнем и, печатая каждый шаг, чуть красуясь собой, поплыл навстречу командиру.

— Тов-варищ командир! — Хохлов сделал глубокий вдох и начал перечислять, сколько на лодке сейчас находится торпед, топлива, пресной воды, какая плотность электролита аккумуляторных батарей и прочее, прочее, прочее… — Подводная лодка готова к походу и погружению! Дежурный по кораблю капитан-лейтенант Хохлов… Вольно! — продублировал он командира и пожал протянутую ему руку.

Утренний церемониал продолжался. Только командир поставил ногу на сходню, как «Смир-р-рна!» гаркнул старпом. Командир приложил руку к козырьку фуражки, прошел четким строевым шагом до середины строя, повернулся направо, щегольски прищелкнул каблуками, провел взглядом по лицам от фланга до фланга и, видимо оставшись довольным, улыбнулся и поздоровался:

— Здравствуйте, товарищи подводники!

— Здрав-желам-товарищ-капитан-второго-ранга! — дружно пролаял строй.

— Вольно!

Ритуал встречи командира корабля повторяется каждое утро. Повторяется и соблюдается неукоснительно в любую погоду — в пургу ли, в ливень, в стужу. Когда более торжественно, когда менее, но пренепременно каждое утро за пять минут до подъема флага. И в этом скрыт глубочайший смысл: такое повторяющееся изо дня в день, из года в год торжественно-строгое начало рабочего дня как бы подчеркивает всю важность, значимость того, чем будут заняты моряки сегодня, придает праздничную окраску их труду, дисциплинирует. И сплачивает экипаж: и командир, и офицеры, и старшины, и матросы — все они с раннего утра вместе и вместе же будут делать одно общее дело.

С мостика крикнул сигнальщик:

— Товарищ капитан третьего ранга, «исполнительный» до места!

Это означало, что на фалах мачты плавбазы «Вычегда» поднят до верха бело-красный флаг, носящий наименование «исполнительный», и что до подъема флага осталась ровно одна минута. На подводных лодках, привалившихся боками к пирсам и причалу, разноголосо запели команду:

— На-а флаг и гюйс, смирна-а!

И началась та самая минута гулкого молчания, которая открывает сегодняшний трудовой день. В эту минуту на флоте каменно замирают все. А Ларину с пронзительной ясностью вспомнился тот день, когда он впервые вступил на борт лодки. Нет, даже не когда вступил — этого момента он не помнил, а когда впервые поднялся на мостик, опасливо заглянул через верхний рубочный люк в чрево лодки, увидел где-то далеко внизу оранжевый кружок света, две обрывающиеся вниз отполированные руками полоски поручней трапа — и внутри него все захолодало от страха и тревожной смятенной мысли о том что все равно спускаться придется. И еще запомнил, как тоже в первые дни пребывания на лодке он, подойдя к трапу в центральном посту, выглянул снизу вверх и днем увидел на небе звезды. Точь-в-точь как из глубокого колодца. Может, тогда это ему и показалось, но сегодня он точно помнил, что видел их. Ведь прощаться с прошлым всегда щемяще-горько.

— «Исполнительный» долой!

На плавбазе флаг быстро пополз вниз. По лодкам рассыпалось дробной скороговоркой:

— Флаг и гюйс поднять!

И тут же на «Вычегде» молодым кочетом залился горн: та-та-ра-та та-та! Та-та ра-та та-та-та! Голубой влажный ветер затрепыхался в складках флагов и гюйсов.

— Во-ольно-о-о… — как вздох облегчения пронеслось над гаванью.

Логинов отошел к середине строя, задумавшись, взглянул на заснеженные макушки скал острова, что лежал на противоположной стороне бухты и сейчас торчал над головами его моряков, окинул взглядом подтянутых, одетых в «первый срок» — в парадно-выходную форму — Ларина и Киселева и вздохнул.

— Ну, что ж, друзья, сегодня мы прощаемся с нашими боевыми товарищами и сослуживцами старшинами первой статьи Лариным и Киселевым. Я не сказал бы, что меня лично, да и, смею думать, весь наш экипаж, это прощание очень радовало. Это и естественно — мы провожаем в запас великолепных специалистов, надежных и верных товарищей, коммунистов. А расставание с хорошими людьми всегда невесело. Нам их долго еще будет недоставать. Я, как командир корабля, должен сказать, что в море, когда вахту несли Ларин или Киселев, моя душа была всегда спокойна, я знал, что уж они-то не подведут. Почти четыре года мы прослужили вместе на одном корабле. Старший помощник, штурман, инженер-механик, боцман, мичман Оленин, мы помним их еще совсем молодыми матросами, помним их первые робкие шаги на корабле. Всякое за эти годы бывало — и хорошее, и такое, о чем не хотелось бы вспоминать. — Командир посмотрел на Киселева, и оба улыбнулись: когда-то попервоначалу и за Киселевым водились грешки. — Но сейчас я должен сказать, что все эти годы нелегкую флотскую службу оба вы несли с честью, достоинством, старанием и большой любовью. За что от всех нас вам огромное спасибо. — Логинов подошел к старшинам, крепко, в две руки, пожал их руки и расцеловал. — Конечно, мы очень хотели бы, чтобы вы оба остались продолжать службу с нами, но… У вас свои планы, да и народному хозяйству тоже нужны крепкие и умелые люди. Счастливого вам обоим плавания в новом для вас и большом жизненном море. Уверен, что вы с честью пронесете через всю свою жизнь звание моряка-подводника. Старпом, зачитайте приказ!

Березин развернул кожаную папку и обвел взглядом строй. Он был на голову выше всех, кроме Казанцева, и потому видел сверху всю вторую шеренгу. От его цепкого взгляда не ускользнуло, что матрос Шварев пытается скрыться за спины впереди стоящих моряков. Березин чуть вытянул шею и увидел, что тот надел бушлат без галстука, и не удержался даже в такой торжественный момент. Он шагнул прямо вплотную к строю, поманил длиннющим пальцем Шварева и, когда тот приблизил свою голову к голове согнувшегося старпома, громко, так, что слышали все стоящие рядом, шепнул ему:

— Подойдете к боцману и попросите, чтобы он нашел вам сегодня работу погрязнее. Ясно?

— Ясно, товарищ капитан третьего ранга, — таким же громким шепотом ответил Шварев.

— Знаете, за что?

— Подозреваю.

— Вот и хорошо.

Старпом шагнул назад и скомандовал:

— Смир-рна! Слушай приказ командира войсковой части о поощрении старшин…

В будке на пирсе, возле которой стоял верхний вахтенный, зазвонил телефон. Вахтенный снял трубку, послушал, ответил «есть», подошел к лодке и негромко окликнул командира:

— Вас к телефону…

Логинов тронул старпома за рукав: продолжайте, мол, читать, — и, стараясь не громыхать по палубе, сошел на пирс. Из будки донесся его голос: «Есть, товарищ комбриг… Есть… Сейчас буду…» Он дождался, пока старпом дочитал приказ, и позвал его:

— Геннадий Васильевич, готовьте лодку к походу. Меня вызывает комбриг.

— Есть, товарищ командир. — И гаркнул: — По местам стоять, лодку к бою и походу изготовить! — От полноты чувств он рубанул в воздухе рукой, трахнулся ею о леерную стойку, взвыл, выругался и широко зашагал вслед за всеми к ограждению рубки.

Там по узенькому трапу все они поднимутся на мостик и ловкими ящерками юркнут в провал верхнего рубочного люка, окунутся в тепло и привычные лодочные запахи. А внизу, в прочном корпусе, уже тревожно и отрывисто рвут в клочья тишину колокола громкого боя, по корабельной трансляции гремят команды, по переговорным трубам перекатываются доклады, из отсека в отсек снуют люди. В лодке стоит шум, гам, ералаш. «…Механизмы вскрыть, осмотреть, проверить вручную… Включить батарейные автоматы… Проверка сигнализации и аварийного освещения…» Бьют по ушам звонки, квакают ревуны, шипит воздух высокого давления…

Но проходит какое-то время, и все это светопреставление начинает угомоняться, в лодке все помаленьку успокаивается, затихает. Замолкли вентиляторы, отгрохотали прогретые дизеля, отданы все команды, прекратились доклады. Больше не о чем докладывать, и лодку вновь спеленала тишина. Сейчас лодка была готова выйти в море, погружаться, воевать. Оказывается, весь этот громкий сумбур был подчинен строгому порядку и железной логике целесообразности.

В ожидании команды на выход моряки высыпали на причал перекурить. Командир все еще не возвращался. Моряки отогревались под ярким, но пока еще не прокалившимся солнцем, блаженно жмурились. Березина обступили наиболее любопытные:

— Куда идем, надолго ли, зачем?

— Придет командир — и все станет точно известно, — отвечал Геннадий Васильевич.

— А к субботе вернемся? — это кто-то назначил на субботу свидание с девушкой. В городке их маловато, но все же есть.

— Если ничего не изменится, то должны вернуться. Будем работать с ОВРом.

Начавшие уже прощаться с друзьями Ларин и Киселев услышали последние слова старпома, насторожились. Ларин подозвал друга.

— Отойдем на минутку. Ты слышал, что сказал старпом?

— Ну…

— С ОВРом работать будут. Как же без меня-то? Им ведь акустик хороший нужен, а Золотов пока еще меня заменить не сможет. Не потянет…

Киселев хмыкнул:

— А без меня как? Ведь мичман наш в госпитале. — И вроде как огорчился. — Значит, чемоданы распаковывать?

— Так на три дня всего-то, Володь!

— А ты меня не уговаривай. Я уже давно уговоренный. Куда же я без тебя денусь?

И оба счастливо рассмеялись.

— Только вот разрешит ли командир? Может, он чего-нибудь нарушит, если возьмет нас с собой в море. Ведь приказ-то о нашем увольнении уже был.

— Попросим, — пожал плечами Ларин. — А вот и командир.

По громко повизгивающему деревянному трапу от штаба быстро спускался Логинов. Вслед за ним поспешали Радько и заместитель командира бригады по политической части капитан второго ранга Золотухин. Оба были в канадках, зимних шапках, с чемоданчиками. По их виду можно было понять, что они намереваются идти с лодкой в море. Замполит логиновской лодки сдавал экзамены в академию, и Золотухин решил подменить его в море. Да и надоело ему сидеть на берегу.

— Смотри-ка, Иваныч, начальство с нами в море идет. Значит, будет дело.

— Это худо, при замкомбриге командир нас может и не взять.

Логинов подошел к курящим, завернул рукав плаща и взглянул на часы.

— У нас есть еще несколько минут, и я вкратце введу вас в курс дела. Сейчас мы выходим в море, будем преодолевать противолодочный рубеж. Далее мы произведем минные постановки у Порт-Счастливого и возвращаемся. Срок на все это — трое суток. Задача перед всеми нами стоит чрезвычайно сложная, и каждый из вас должен отнестись к решению ее с чувством максимальной ответственности. С нами в море пойдут представитель штаба флота капитан второго ранга Радько и замкомбрига. Думаю, что его представлять вам нет нужды. — Логинов помолчал, видимо вспоминая, что еще следовало бы сказать, решил, что сказано все, и спросил: — У кого есть вопросы?

Киселев хотел было спросить насчет них, но Ларин дернул его за рукав бушлата:

— Не надо. Спросим, когда останется один.

Логинов окинул взглядом экипаж, поймал несколько спокойных, не замутненных тревогой взглядов, будто и не ставил он им только что серьезнейшей задачи, и потеплел голосом:

— Ну, спасибо вам всем, товарищи… Геннадий Васильевич, у меня к вам несколько вопросов.

Березин в два шага одолел разделяющие их три метра и согнулся над Логиновым:

— Слушаю вас, товарищ командир.

Логинов взял его под руку, отвел чуть в сторонку, обернулся ко все еще стоявшим в ожидании его приказа морякам:

— Вы пока покурите. — И спросил старпома: — У вас все варианты просчитаны?

— Да вроде бы все. Еще с прошлого учения. А почему вас это интересует, если не секрет?

— Сдается мне, что в этот раз будет не совсем так, как всегда. Недаром Радько с нами в море идет. Так что продумайте все еще раз, и самым внимательнейшим образом. Буквально каждую мелочь.

— Есть, товарищ командир. Только вот одно меня беспокоит…

— Что именно?

— Да что без Ларина идем. Сейчас он просто незаменим. Золотов хороший акустик, но ему пока до Ларина далеко. И без Киселева тоже трудно придется. Оленина-то нет…

— Я тоже об этом думал. Но… — Логинов развел руками. — Задерживать их мы не имеем никакого права.

— А что, если они сами захотят?

— Как же захотят, если уже неделю на чемоданах сидят? Они мыслями давно дома.

— Ну, а если их попросить?

— Попробуйте… А впрочем, не надо. Это будет бестактным с нашей стороны: мы пока еще их командиры и любая наша просьба для них приказание. Они, конечно, не откажут нам, но… Лучше не надо.

Они оба повернулись в сторону к курящим морякам и сразу же встретились с устремленными на них напряженными взглядами Ларина и Киселева. Те, на что-то решившись, переглянулись и бросились к офицерам.

— Товарищ командир, разрешите обратиться? — Ларин запыхался, будто пробежал стометровку. — Товарищ командир, разрешите нам пойти с вами в море? В последний раз… Вам акустик нужен и моторист.

Старшины стояли, не опуская рук от бескозырок.

Командир и старпом переглянулись, и Березин радостным голосом гаркнул на весь причал:

— По местам стоять, со швартовых сниматься! — Он облапил обоих старшин, слегка потряс их и, развернув лицом к лодке, скомандовал: — Ну, сыпьте, орелики!

Старшины опрометью бросились к сходне.

— Да-а, выручили. — Логинов был откровенно растроган. — Честное слово, никак не ожидал!

В сторонке одиноко, не спуская глаз с командира и старпома, ожидая чего-то, переминался с ноги на ногу инженер-лейтенант Казанцев.

— А вас, что, команда не касается? — Лицо старпома посуровело.

— Я к командиру.

— Нашли время, — недовольно буркнул Березин и направился на лодку.

— Я вас слушаю, Казанцев.

— Разрешите отдать вам рапорт?

Лейтенант протянул сложенный пополам листок бумаги. В выражении его лица, в голосе, во взгляде его было столько совсем не свойственной Казанцеву жесткой решимости, что Логинов забрал у него бумагу и тут же начал ее читать. Он пробежал ее раз, другой, и с лица его сбежало выражение внутренней радости, до сих пор светившееся на нем. Он поднял недоуменный взгляд на Казанцева, смерил снизу вверх, а потом сверху вниз его нескладную, худющую фигуру и с насмешкой спросил:

— Это плод зрелых раздумий или вас кто-нибудь обидел и вы надули губы?

— Товарищ командир, — в голосе Казанцева металлом прозвучала нотка непреклонности, — это серьезно.

— Серьезные вопросы, Казанцев, вот так, на бегу, не решаются. В море у нас будет время, поговорим. А сейчас идите на лодку. Кстати, — остановил он по-журавлиному задравшего ногу Казанцева, — на будущее имейте в виду, что вас никто не мобилизовывал и никто демобилизовывать не будет. Сейчас не военное время. Если вы и уйдете с флота, то вас уволят в запас, а не демобилизуют. Запомните это, пожалуйста.

Когда командир взошел на борт лодки, Березин скомандовал:

— Убрать трап! Отдать носовой! — И крикнул в провал рубочного люка: — Правый малый вперед, левый малый назад!

— Есть правый малый вперед, левый малый назад, — отрепетовали команду из боевой рубки.

Корпус лодки мелко затрясся, за кормой вспухли пенные буруны, кормовой швартовый конец напрягся до звона, нос лодки начал отходить от пирса.

А на макушке сопки, у здания штаба бригады, стоял комбриг Щукарев и негромко, только для внутреннего потребления, поминал жвако-галс, кливер-шкоты и еще что-то, совсем уж не флотское: опять Логинов передоверил съемку со швартовых своему «академику». Мало того, что передоверил, но и самого-то его не видать на мостике! А сейчас прилив, лодку течением может занести… Во! Во! Во! Сейчас врежется как раз в борт соседней лодки! А-а, чер-рт!!! Мало ему, что ли, было перевернутого гюйса?!

Пока комбриг переживал, двести семьдесят четвертая вполне благополучно снялась со швартовых и погнала тупым форштевнем веселый бурун, направляясь к выходу из гавани. Начались первые из трех суток, отпущенных для выполнения задания.

Далеко за кормой осталась цепочка бонового заграждения, скрылся за отрогами сопок городок, и лишь торчит из-за скалы верхушка железной трубы городской котельной. Вокруг разлился кристальной синевы воздух. Дышится легко, студено, и это будоражит, волнует.

Залив петляет между сопками. Они стоят насупившись, еще не очнувшиеся после долгой непогодицы. С них медленно сползает жидкое снежное кружево, запутавшееся в корявой зеленой поросли. В обращенных на север распадках снег слежался и утрамбовался до ледяной твердости.

Дремотную неподвижность залива нарушают лишь лодка, медленно лавирующая между островами, да вскарабкавшийся на самую макушку высоченной крутой сопки радиолокатор. Ажурная чаша его антенны неторопливо вращается, обстоятельно обшаривая заоблачные дали.

Лодка прошла поворотный буй. Поворотный — это значит, что за ним лодке необходимо поворачивать на норд и выходить на фарватер, ведущий в океан.

— Лево на борт!

Теперь Березин прочно уселся на крыше ограждения рубки, свесил вниз длинные ноги. С крыши лучше видно, что делается вокруг. Логинов тоже на мостике, он спокойно покуривает под козырьком рубки.

Силыч переложил штурвал вертикального руля и доложил:

— Руль лево на борту. Циркуляция влево. На румбе триста десять градусов… Триста градусов… Двести девяносто…

— Одерживайте, боцман! Старпом, пройдите, пожалуйста, по отсекам и проверьте готовность лодки. И еще разок просмотрите свои расчеты. — Березин ловко соскользнул с крыши рубки прямо на трап, вертикально падающий в распахнутый зев рубочного люка.

Началась походная жизнь. На этот раз короткая, всего лишь на три дня, но от того не менее хлопотная и трудная. Ведь океан — это всегда опасность. Подстерегает она моряков и в шторм, и в туман, и ночью, и днем, вблизи от берегов и вдали от них.

А у подводников на глубинах еще и стискивает прочный корпус жуткое давление воды, стискивает порой так, что становится слышно, как натужно потрескивает, постанывает металл. И не выдержи он, дай течь — преградой бешенству воды сможет послужить только лишь мужество и стойкость людей.

Когда-то в старинном русском морском уставе было записано: «Собери умы свои и направи в путь. Горе, когда для домашних печалей ум мореходу вспять зрит». В нынешних уставах такого нет. За ненадобностью. Когда уж тут «зрить вспять», если не всегда и поспать-то удается? Вахты… Занятия… Учения… Сутки на боевом корабле в море спрессованы до плотности атомного ядра.

Командир продолжал молча покуривать, спокойно и будто расслабленно, отключившись от всего, что происходило на мостике и на лодке вообще. Но это была лишь видимость спокойствия.

Пока ты просто офицер лодки, будь ты командиром группы, боевой части или даже старшим помощником командира, уходишь в море — и тебя все-таки больше беспокоят дела земные: семья, что-то оставленное недоделанным, невыполненным. Но как только ты становишься командиром, человеком, на плечах которого лежит вся полнота ответственности за корабль, за жизнь целого экипажа, человеком, который в море один отвечает за все и за всех и который никогда не имеет права на растерянность или сомнение в правоте своих действий, ибо он единолично принимает окончательное решение, так с первой же минуты похода, с команды «отдать швартовые», ты полностью отключаешься ото всех земных забот. Тебя всего целиком поглощает, затапливает уже начавшаяся походная жизнь и все, что связано только с морем.

Вот и сейчас в голове Логинова, точно кадры в фильме, мелькали мысли: «А это проверено? А это готово? А это? А это?» Он отвечал себе: «Да, готово, проверено. Да. Да. Да». Отвечал и чувствовал, как помаленьку сваливается с души гнет тревоги.

Радько и Золотухин, стоявшие здесь же на мостике, понимали состояние командира и деликатно помалкивали, чтобы не мешать ему. Золотухин пришел на бригаду месяц с небольшим назад, после окончания военно-политической академии. Судьба оказалась к нему милостивой: в неполные тридцать два года Золотухин уже был капитаном второго ранга и замкомбрига. Карьера, в хорошем понимании этого слова, прямо скажем, неплохая. Но именно это обстоятельство и настораживало Щукарева, который твердо считал, что Золотухин неприлично молод для этой должности. Ему бы на лодках еще пяток лет погорбатиться следовало, а он, видишь ты, успел уже академию закончить и в начальстве ходит. Щукарев был уверен, что у Золотухина есть где-то вверху рука. Таких «инвалидов» с третьей рукой комбриг, сам никогда не имевший покровителей, терпеть не мог, но вместе с тем побаивался — от них можно ожидать всякого свинства.

Карьера же Золотухина зависела вовсе не от милостей судьбы, и тем более уж не от «руки». Просто он обладал редким даром работы с людьми, был честным и добросовестным. К тому же он не растерял еще умения удивляться и увлекаться. А эти качества всегда привлекали людей. Привлекли они и на этот раз: несмотря на короткий срок Золотухина уже успели полюбить на бригаде все. Кроме Щукарева. Комбриг пока настороженно и даже неприязненно изучал своего зама.

Логинов поднес к глазам бинокль и начал внимательно приглядываться к чему-то, пока еще неразличимому невооруженным глазом. Он смотрел минуту-другую, затем опустил бинокль и искоса взглянул на вахтенного офицера старшего лейтенанта Лобзева. Маленький, суетливый Лобзев, словно шарик ртути, катался поперек мостика от борта к борту. Он то вспархивал на металлическую подножку, приваренную к борту ограждения рубки, быстренько озирался туда-сюда, то спрыгивал, перекатывался на другой борт, взлетал на подножку там, опять крутил головой, то вскарабкивался на крышу рубки, туда, где в специальном гнезде сидел сигнальщик, и опять глазами шасть-шасть по сторонам. Ни мгновения в спокойствии, все в прыткой суете. Торопыга…

— Справа десять на горизонте торговое судно, — доложил сверху сигнальщик.

— Есть! — в один голос ответили командир и Лобзев.

— Поздно заметили судно, Самохвалов. — Голос Логинова был ровен, спокоен, но сказано это было так жестко, с таким предгрозовым спокойствием, что даже Радько и Золотухин невольно подтянулись и переглянулись, точно проверяя друг друга: а не провинились ли и они в чем-нибудь? — Я наблюдаю за ним уже несколько минут. А вы находитесь выше меня. Вячеслав Станиславович, — подозвал Логинов Лобзева. Тот мгновенно подкатился к командиру и впился в него широко распахнутыми серыми глазами, всем своим видом показывая, что он весь внимание и сплошная исполнительность. Тихо, так, чтобы не услышал сигнальщик, но от этого не менее внушительно Логинов сказал: — Я вами недоволен, Вячеслав Станиславович, вы слишком много суетитесь и поэтому невнимательны.

— Есть, товарищ командир. Понял, товарищ командир… Вы имеете в виду судно? Простите, товарищ командир, но у нас для того и стоит вахтенный сигнальщик, чтобы вовремя замечать изменение обстановки…

— Ничего-то вы не поняли, Лобзев. Вы, вахтенный офицер, первые глаза на корабле и первый ум. Именно на вас лежит вся ответственность за безопасность плавания корабля. Случись что, вы тоже будете оправдываться: сигнальщик, мол, проглядел? А?

— Никак нет, товарищ командир, не буду! Учту!