Правосудие в Миранже

6

Колокола церкви Святой Благодати громко прозвонили полдень, оглушая лошадей у коновязи и снующих на паперти женщин, одетых в черные платья.

Ничуть не меньше шума было и от многочисленных посетителей «Золотого Льва», расположенного буквально в двух шагах от церкви.

При появлении судьи толпа расступилась, хоть он был одет в цивильное платье, но его черный ящичек привлек всеобщее внимание и породил шушуканье среди завсегдатаев трактира.

Вторник являлся мясным днем, и наплыв клиентов в этот день был особенно велик. Хозяин трактира и его супруга хлопотали у огромного очага. Трактирщик, быстрый и круглый, как волчок, время от времени тыкал ножом в тушу барана, который жарился на вертеле, отчего мясо истекало ароматным коричневатым соком. Не сходя с места, трактирщик делал между ребер туши надрезы, начинял их скатанными шариком травами и при этом успевал осыпать проклятьями своего помощника. Коломбан стоял, прислонившись в дверному косяку, и тянул за пропитанную жиром веревку, приводившую в действие систему блоков. Рядом супруга трактирщика обменивала тонкие сочные ломти мяса на звонкую монету, тщательно пересчитывая полученные от клиентов деньги. Утоптанная земля была пропитана бараньей кровью и плевками, к которым принюхивались вертевшиеся под ногами собаки. Жареная туша скворчала на огне и стреляла брызгами горячего жира, веселя толкавшихся в нетерпеливом ожидании выпивох с багровыми лицами.

— Ах, ваша светлость! — вскричала трактирщица, завидев судью. — Мы оставили вам сердце и печень! Хозяин не знал, куда вы подевались. Я сказала ему, что тоже не знаю, где вы.

Она увидела черный ящик и шмыгнула носом. Судья смотрел поверх ее головы. Женщина не сводила с него глаз. Он хотел пройти мимо, но толстуха загораживала проход. Наконец она великодушно указала подбородком на одного из клиентов.

— Этот человек хотел вас видеть…

Сидевший за угловым столиком иезуит приветливо помахал рукой.

— Не соблаговолите ли отобедать за моим столом?

— Он спрашивает, будете ли вы обедать здесь, — повторила за ним трактирщица.

— Нам будет спокойнее в моей комнате, — ответил судья Данвер. — Но мне бы не хотелось причинять вам излишнее беспокойство.

— Ну, что вы! Это честь для нас.

Бенедикт Караш д’Отан уже встал из-за стола.

В сопровождении Коломбана, несшего поднос с дымящимися тарелками, они поднялись в комнату судьи. Ударом ноги паренек захлопнул дверь.

— Я сделал рисунок! — гордо объявил он. — Можно вам показать?

— Попозже, — ответил иезуит.

Надув губы, мальчик начал накрывать на стол, аккуратно расставляя столовые приборы и бормоча при этом себе под нос название каждого предмета. Наконец он воскликнул:

— Готово!

— Можешь идти, — отпустил его Караш д’Отан и повернулся к судье. — Ну, что вы скажете о суде Миранжа? Как вам понравилось искусство де Ла Барелля? Его манера загонять в угол перепуганную жертву? Настоящий мастер. Он рос и воспитывался при дворе бургундских принцев, он вам про это обязательно расскажет… Канэном он крутит, как хочет. И это правда. А тем временем народ страдает. Вас направил сюда король?

— Королевский совет, — уточнил Жаспар Данвер, не вдаваясь в подробности. Он никак не отреагировал на подобную попытку сближения, испытывая естественное недоверие к священникам со светскими манерами. Презрение Караш д’Отана к охоте на ведьм вовсе не означало, что он готов предпринять рискованные действия или, напротив, при необходимости избежать их.

Прежде чем приступить к трапезе, они негромко произнесли молитву. Луч солнца, пробившийся через окно, упал на стол и высветил расставленные блюда, придав им более насыщенные тона.

После обмена обычными любезностями Жаспар Данвер сказал, что должен составить донесение о вынесении неправомерных обвинительных приговоров и хотел бы собрать необходимые свидетельские показания.

К его великому удивлению, Караш д’Отан тут же предложил свою помощь.

— Я могу рассказать вам о последнем случае. О казни Барб Минар. Мне кажется, что эти идиоты вынесли ей смертный приговор только из-за ее имени[1].

— Вы хотите сказать, что…

— Женщина с бородой — пугало местного значения.

— Странно.

— Видите ли, коммуны нищают. Костры стоят дорого, поэтому их разжигают реже, чем раньше, но при большом стечении народа, которому для острастки подбрасывают эти истории о бородатой ведьме. Людям они очень нравятся.

Судья налил в кружки вина.

— Можете ли вы вспомнить казни, которые показались вам особенно страшными?

Ответом было тягостное молчание. Наконец иезуит прервал затянувшуюся паузу и с горечью в голосе произнес:

— Вам нужны жуткие истории. Такие, что могут потрясти воображение тех, кто принимает решения. Я понимаю. Обычный костер столицу не взволнует…

Жаспар Данвер снова наполнил кружки.

— Однажды я и в самом деле был свидетелем страшной казни… Это случилось перед постом. Точнее, в первый день поста. Направляясь в Дижон, я проезжал через Миньо и там, на заполненной народом площади, вдруг увидел двухметровый костер. На нем стояли семь несчастных, шесть женщин и юноша лет шестнадцати или семнадцати. Я спешился и тогда заметил у подножия костра троих связанных детей. Кто-то сказал мне, что это были дети Магдален Дюгран, одной из приговоренных к смерти. У старшей девочки, которой исполнилось не больше десяти или двенадцати лет, на голове была надета митра. Один из офицеров ударил в барабан, а затем зачитал постановление суда о казни. Толпа слушала его, затаив дыхание. Потом появился палач и длинным факелом поджег костер. Как только появились первые языки пламени, он подошел к детям и под одобрительные возгласы толпы принялся сечь их розгами. На старшую девочку обрушился поток оскорблений и проклятий. Я попытался образумить людей, стоявших вокруг меня, но женщины закричали, что эта девчонка — ведьмино отродье, что она наводила на младенцев порчу. Я продолжал настаивать на своем, и тогда мужчины пригрозили мне расправой. Обстановка накалялась, и вскоре я почувствовал, что мне пора уносить ноги.

Пока иезуит переводил дух, судья записывал его рассказ.

Возвращение Коломбана несколько разрядило обстановку. На принесенном им горшке с сыром лежал лист коричневатой бумаги с закрученными краями.

На сей раз мужчины склонились над листом с изображением растения. Жаспар тут же признал в нем копию своего рисунка полигонума, очень точно воспроизведенного мальчиком за исключением одной странной детали.

— Что это у тебя здесь? — пробормотал иезуит, ткнув пальцем в украшавшие полигонум закорючки в виде рогов и копыт.

Коломбан странно захихикал.

— У полигонума нет рогов, — сказал ему Жаспар Данвер.

— А у этого есть! Я их видел!

Иезуит строго посмотрел на мальчика.

— Тебе не следует говорить подобные глупости! Тебя могут обвинить в страшных грехах.

— Но я же разговариваю сейчас с вами.

— Да ведь ты нас почти не знаешь, — негромко произнес Жаспар.

— Нет, знаю. Я умею разбираться в людях с первого взгляда.

— И тем не менее, — буркнул иезуит, — я запрещаю тебе болтать всякую чушь! Ты понял меня?

Коломбан забрал рисунок и исчез за дверью, так и не признав, похоже, своей ошибки.

— Даже дети видят повсюду демонов, — тяжело вздохнул святой отец.

— Но вы же не станете отрицать, что некоторые люди одержимы.

— Я утверждаю, что людской суд не может заменить божественное правосудие. Только Господь Бог отделит зерна от плевел в Судный день, и никто другой.

— Но люди тоже хотят вершить свое правосудие. Как вы убедите их в противном?

— Я констатирую, что пыл борцов со злом угасает, когда у них кончаются деньги. Или когда они беспокоятся о собственном благополучии. Палач из Турнажа, которому надо кормить восьмерых детей, как-то пожаловался мне, что ему не заплатили за последние три казни… «Слава Богу!» — ответил я ему.

Бенедикт Караш д’Отан в волнении поднялся из-за стола.

— Мы должны положить конец этим убийствам! И вы совершенно правы, для этого нужны свидетельства. Много свидетельств! Шокирующих! Убедительных! Которые покажут: никто не выиграет от того, что нас захлестнет смертоносное безумие. В пламени костров сгорит весь мир!

Священник замолк, переполненный горечью. Жаспар Данвер смотрел на него, не скрывая своего удивления. Впечатление, которое произвел на него иезуит при первой встрече, было далеко не столь благоприятным.

Колокола звали к вечерне. Шум в трактире стал заметно громче, как будто все предметы в нем почувствовали потребность в переменах и своим перестуком отмечали каждое действие людей, усиливали каждое слово, произнесенное ими.

В церковь Сен-Марсель они отправились вместе. Надвинув шляпы по самый лоб и ёжась от пронизывающего сырого ветра, они шли по улице Маленьких ножниц, где обитали шумные портные, несколько цирюльников да карманные воры. Дома, сложенные из серого известняка, казались незыблемыми, несмотря на то, что шершавые камни кладки местами расслоились на тонкие пластинки, похожие на страницы книги.

Какая-то дама почтительно поздоровалась с ними.

— Это хозяйка моей квартиры, — сказал иезуит. — Она очень предупредительна со мной…

Церковный колокол ударил в последний раз.

— …Кроме того, она ярая доносчица, главный обвинитель Анны Дюмулен.

— Она не откажется от своих показаний?

На тонких губах священника заиграла лукавая улыбка.

— Исповедь может поспособствовать этому…

— Очень хорошо.

— Но согрешивший единожды может согрешить снова!

— Вы хотите сказать, что…

— Что она может отказаться от своего же отказа…

— И что тогда?

— Тогда придется исповедовать ее снова.

Перед входом в церковь толпились женщины разного возраста: старухи и зажиточные мещанки, имевшие достаточно времени, чтобы посвятить его Господу. Среди них была и вдова Дюмулен. Миниатюрная, в черном платье, она присела на скамью слева от центрального прохода, в нескольких рядах от алтаря. Судья и священник опустились на колени. Настоятель храма поднялся на амвон и начал читать вечернюю молитву. Свистящим шепотом ему вторили женщины, в их нестройный хор вплетались низкие голоса мужчин. Потом наступила тишина. Иезуит спрятал лицо в ладонях. Его шерстяная сутана белым крылом накрыла скамеечку для молитвы. Неподалеку застыл черный согбенный силуэт вдовы Дюмулен. Ничто не нарушало величественного покоя храма, и это было почти чудо. Время остановилось, будто и оно тоже возносило молитву Господу.

Вернувшись на постоялый двор, Жаспар у себя в комнате наскоро проглотил похлебку с хлебом и овощами и достал из ящичка крокус. Цветок раскрылся, требуя воды и света. Судье хотелось запечатлеть его в таком виде, но он решил сделать это позже. Его ждал доклад.

Он писал быстро, не выбирая слов, и время от времени бросал взгляд за окно. В доме напротив света не было.

Крики, доносившиеся снизу, становились все громче, затем, судя по воплям и грохоту, в трактире вспыхнула яростная драка… И вдруг резко наступила тишина. Судья перечитал черновик и отметил, что в изложении не хватало имен. Внизу снова приглушенно зазвучали голоса, но он не стал прислушиваться, чтобы не отвлекаться от работы.

Закончив чтение, Жаспар отложил документ в сторону и только теперь заметил свет, пробивавшийся через щели в полу возле сундука с его вещами. Он подошел поближе и увидел маленький лючок, через который, приподняв крышку, мог наблюдать за всем, что происходило в зале на первом этаже. Его удивили лица сидевших в трактире выпивох: они были скорее испуганные, чем пугающие. Несомненно, они видели нечто такое, что не попало в его поле зрения.

Лишь наклонившись ниже, судья Данвер все понял: у камина стоял высокий человек, одетый в черное. Это был шевалье. Он велел принести ему стакан воды, после чего легким движением указательного пальца выстроил всех находившихся в зале в одну шеренгу… Клиенты трактира один за другим проходили перед шевалье, и каждый что-то клал в его раскрытую ладонь. Должно быть, монету. Жаспара Данвера поразила быстрота, с которой рука шевалье протягивалась к подателю, а затем скрывалась в кармане, протягивалась и скрывалась…

Когда мзда была получена, фанатик Очищения в полной тишине расстегнул до пояса свой камзол, обнажив грудь, которую украшал простой деревянный крест. Из сумки, висевшей у него на плече, он достал Библию, положил два пальца на крест и громко объявил:

— «Вторая царей»! Глава девятая!

Никто не шелохнулся.

— И прибыл Ииуй в Изреель. Иезавель же, получив весть, нарумянила лице свое и украсила голову свою, и глядела в окно. Когда Ииуй вошел в ворота, она сказала: мир ли Замврию, убийце государя своего? И поднял он лице свое к окну, и сказал: кто со мною, кто? И выглянули к нему два, три евнуха. И сказал он: выбросьте ее. И выбросили ее. И брызнула кровь ее на стену и на коней, и растоптали ее. И пришел Ииуй, и ел, и пил, и сказал: отыщите эту проклятую и похороните ее, так как царская дочь она. И пошли хоронить ее, и не нашли от нее ничего, кроме черепа, и ног, и кистей рук. И возвратились, и донесли ему. И сказал он: таково было слово Господа, которое Он изрек чрез раба Своего Илию Фесвитянина, сказав: на поле Изреельском съедят псы тело Иезавели. И будет труп Иезавели на участке Изреельском, как навоз на поле, так что никто не скажет: это Иезавель.

Шевалье закрыл книгу и застегнул камзол на все пуговицы. Все, кто был в трактире, опустились на колени или распростерлись ниц. Обходя одних и перешагивая через других, шевалье направился к двери и, трижды плюнув на пол, вышел из «Золотого Льва».