Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь

ЮРКА ЛЮТИК

В феврале сорок третьего наши подошли к городу и три дня из-за реки били по нему из пушек и минометов.

Когда в твою сторону летит снаряд — это очень страшно. Все! Конец… Но снаряд пролетает высоко и порядочно в стороне. Второй снаряд — это намного страшней первого. Невозможно остаться в живых! И ничего другого ждать нельзя было… Второй тоже летит мимо. После второго страстно молишься: «Господи! Будь милостив, спаси меня, грешного. Ты спасал меня раньше, спаси еще раз. Меня и маму. И Машу. И Митю. И Зиночку… Спаси нас, Господи!» Молитва прерывается оттого, что летит третий снаряд. Он летит точно к ним. Теперь уже все. Будь ты проклята, война ненасытная!.. Снаряд рвется где-то близко, дом их подпрыгивает и трещит, в комнатах делается темно от обвалившейся глины, которой обмазаны стены и потолок. Пока они приходят в себя, с изумлением убеждаясь, что целы и невредимы, а в доме даже окна не вылетели, потому что снаряд разорвался у глухой стены, над крышей пролетает еще несколько снарядов. Летят они теперь высоко, и каждый последующий повторяет путь предыдущего — наши пристрелялись. Значит, справедливость есть. Нашим надо было пристреляться, бить по своим кому хочется.

Слушая, как рвутся попадающие в цель снаряды, Юрка злорадно приговаривает: «Так им! Еще… еще…» Однако опять начинает рваться поблизости — в бой вступили новые калибры. Страшно. Очень страшно! Попадут. По ошибке попадут. В войну люди гибнут в основном из-за своих или чужих ошибок…

Румыны-постояльцы сделались злыми. Мать собрала в узел одежду и одеяла, чтобы с детьми бежать в котельную школы. Старший румын Адриан вырвал у нее узел, бросил назад в спальню. Под свист снарядов он кричал на своем румынском, и было понятно: «Это же ваши бьют! Чего вам бояться?»

Однажды притихло. Юрка выскочил на порог. Горел сарай в соседнем дворе, горело, кажется, много кой-где.

Над городом ползли густые дымные тучи. Устоявшееся житье вновь было бесповоротно нарушено.

Обстрел скоро возобновился. И Юрка уже не молился. Он только вжимался в пол, лежа в спальне рядом со своими близкими, да гадал: попадает — не попадает, суждено — не суждено… В войну свои вынуждены бить по своим. И ничего здесь не поделаешь. А Бога нет.

* * *

Вечером, когда бомбардировка утихла, румыны приказали Юрке топить печь, а матери убирать в доме и готовить похлебку из муки и мяса. И сами, раздевшись до пояса, принялись тщательно мыться. Ужинали они как-то неторопливо, даже торжественно. Остатки еды, как всегда, достались семье. И как всегда, ели эти остатки в полной тьме. Слабый свет, пробивавшийся сквозь дырочки в мешковине, которой был занавешен вход в спальню, ничего не освещал и был лишь ориентиром, по которому можно определить себя в узкой комнатке.

И вот когда и у румын и у семьи ужин кончился и Юрка по обыкновению приник к дырочке, чтобы смотреть, чем занимаются румыны, в дом вошел жалкий, в очках, в отвернутой на уши пилотке немец. На дворе стоял лютый мороз с ветром, и немец был совершенно окоченевший. Под мышкой он зажимал обернутый смерзшимся полотенцем комок. Он показывал, что ходил мыться в баню, потом заблудился. Он просил обогреться…

Что вдруг сделалось с румынами! Они закричали, их командир Адриан схватил немца за шиворот, и тот загремел в коридоре. Адриан долго не мог закрыть дверь. Немец уронил свой комок, из которого вывалилось грязное белье. Адриан пинал его ногой, белье намоталось ему вокруг сапога.

Громко ругаясь, Адриан захлопнул дверь. Можно было бы порадоваться ненависти союзников друг к другу: правильно, пусть немец катится, пусть поймет… Но немец ничего понимать уже не мог. Он вновь появился в дверях. Он погибал. Он понимал только то, что беспомощен и, если никто не пожалеет, замерзнет. Слезы текли из-под очков.

Совсем дико закричали румыны. Немца выволокли в коридор, оттуда слышались ругательства, пыхтенье, удары, потом громко хлопнула наружная дверь. Рядом плакала Зинка-Зинчик. Юрке, расслабившемуся после сравнительно неплохого ужина, вновь сделалось беспросветно. Все понимали, что, если немец и найдет своих, завтра ему не подняться, вообще никогда не подняться, очень уж он обмерз. Его жизнь, как и их собственная, ничего не стоила.

А потом к постояльцам стали приходить другие румыны. В жарко натопленной небольшой комнате собралось человек двадцать. Они расселись вдоль стен, посередине на стуле остался один со скрипкой. Сначала музыкант играл. Это была музыка, не похожая на русскую. Но догадаться можно было: весна, сады, поля, всюду очень хорошо… Румыны сидели торжественно-напряженные. Лишь когда музыкант опускал руку со смычком, одобрительно шевелились, улыбались. Потом музыкант отдал одному из слушавших скрипку и запел. И еще больше стало понятно, о чем это он. О мирной жизни, которая одна только и есть настоящая жизнь.

Певец долго пел. Так долго, что Юрка уснул. Уснул совершенно успокоенный, без памяти о прошедшем дне, без тревоги о дне завтрашнем. И когда рано утром его разбудил свист снарядов, он не мог понять, куда подевались торжественные румыны?..

* * *

Снаряды и мины, пролетающие близко, снаряды и мины, пролетающие далеко. Попадет — не попадет, судьба — не судьба. Все-таки лучше, если бы попал снаряд. Особенно крупного калибра. Снаряд не на излете легко пробьет их глинобитный домик и уж грохнет за стенами. Мина опаснее. Потому что попадет как бы с неба… Румыны воевали. Их пушка стояла в конце улицы, у обрыва над рекой.

— Мама, перебежим в школу. Они теперь не увидят, — сказал Юрка.

Мать не решалась.

— Мало ли что у них на уме. Видел, как вчера немца выбросили?

Во второй половине дня в дверях появилась мать Витьки Татоша, прокричала:

— В речпорту склады бросили, люди зерно везут.

Юрка и мать быстро оделись, взяли санки и мешок.

До речного порта надо было б идти нижними кривыми улочками вдоль реки, они поспешили верхней, широкой и ровной. И скоро были остановлены.

— Хальт! — раздалось из-за каменного забора. Из ворот к ним вышел немецкий часовой. Рукой он показывал: прочь, назад!

— Пан, это мы… — жалобно сказала мать, остановившись и начиная пятиться.

И в этот момент земля дрогнула, раздался неслыханной силы взрыв. Юрка с матерью упали на землю. Они слышали, как идет ураганная волна, срывая крыши, ломая тополя и акации, как падают глыбы и комья, но все это было там, где Юрка и мать могли быть минут через пять, не останови их немецкий часовой.

— Юра, это они отступают и город хотят взорвать. Пошли домой. Погибнем хотя бы вместе.

Они вернулись домой. И опять один снаряд, другой, третий… В конце дня где-то далеко послышалось «ура». Но слабое, ничего за этим не последовало.

Вечером прибежал Жорка Калабаш. Он побывал в тех складах.

— Брехня! Они все вывезли. А людей, которые пришли, загнали в пустые помещения и заперли. Сидим и вдруг слышим: «Ура!» Вверху ворот решетка железная. Мужики меня подняли на плечах. Смотрю, наших человек сто среди белого дня через реку бежит. До середины их подпустили, а потом как дали из пулеметов. Видно было, как пули в наших входят. Двое бросились к барже во льду. Полшага каких-нибудь оставалось — достали и их. Я упал на пол. Ну и, значит, ясно, что надо нам как-то выбираться. Мужики придумали. У одного ремень, у другого крепкое полотенце. Палки нашли, два прута в одном месте растянули, просвет такой получился, что я во двор вывалиться смог. Ворота без замка на засов были закрыты, мы разбежались в момент.

Зрачки у Жорки были расширены, дышал, как после долгого бега, руки дрожали, вообще все в нем дрожало.

— А взрыв ты слыхал?

— Какой взрыв?

— Ну, когда весь город затрясся. Они нас взорвать хотели.

— Наши?

— Да немцы!

— Не знаю…

Кроме того, что случилось в порту, все из Жорки вылетело.

На чердаке школы Юрка, Жорка и Витька Татош припрятали в расширительном баке отопления ружья, пулемет ручной, патроны. У них была мечта, когда враги побегут, бить им в спины. Все было не так. Наши стояли за рекой и, не двигаясь с места, разбивали город. Немцы им почти не отвечали, но и бежать как будто не собирались. Как и осенью сорок первого, когда наши отступали, а потом наступали, как и в июле сорок второго, теперь, в феврале сорок третьего, им оставалось только ждать.

С наступлением темноты бомбардировка не утихла, как это было вчера, наоборот, усилилась. Точно над их домиком, и справа, и слева свистели, завывали снаряды и мины самых разных калибров. Светопреставление! И вдруг в какой-то момент стало ясно, что в этой неразберихе есть порядок, кто-то все видит и направляет. И сжиматься от страха стало незачем. Ведь это кончится! Обязательно кончится. Бой кончится. Сама война кончится… Так долго продолжаться не может. Пусть! Пусть в их дом влетит снаряд.

* * *

После трехдневной бомбардировки завоеватели скрылись из города ночью. Утром, когда Юрка еще спал, пришли Жорка Калабаш и Витька Татош.

— Они драпанули!

У Юрки вечером была высокая температура, бросало то в жар, то в холод. Он забыл про болезнь, под протестующие крики матери выскочил из дома.

На окраине было тихо и пусто. Всюду змеились обрывки телефонных проводов, валялись пустые консервные банки и ящики из-под галет, всюду следы сапог, глубокие колеи от автомашин и танков.

Первым делом побежали к реке. Покрытая снегом река вся темнела телами красноармейцев. Две совсем молодые девушки («Разведчицы!» — решили они) лежали недалеко от берега. Им бы еще немного — и зона пулеметного обстрела осталась бы за спиной. У одной полушубок был распахнут, гимнастерка, юбка, нижняя рубашка разорваны. Впервые они, тринадцатилетние, видели женские груди, живот. Крови на белом теле не было. Только запекшиеся, размером с пятак, следы пуль. Другая, видимо пытавшаяся помочь первой, лежала скорчившись на боку и смотрела туда, откуда пришла.

Скоро стало стыдно рассматривать разведчиц.

— Ладно, — сказал Жорка, и они побежали к середине реки, где шестеро коней волокли тяжелое орудие. Лед под орудием трещал. Пару передних коней вел пожилой ездовой, а перед упряжью шагал молодой командир. Увидев мальчишек, командир закричал:

— Назад!

— Мы поможем! — крикнул Жорка просительно.

— Назад! — яростно ответил командир.

Они побежали вдоль реки. Много наших лежало в снегу. Особенно напротив электростанции. Все с монгольскими лицами, откуда-то из Средней Азии, все в новеньких овчинных полушубках, валенках, шапках, они лежали не так, как русские, вразброд, кого где пуля застала, а кучками от пяти до пятнадцати человек.

— Чего это они так? — гадали мальчишки. — Это у них вера такая, чтоб всем вместе?..

На реке все было кончено, и они бросились в город и вышли как раз на Театральную площадь. Здесь уже немцев лежало без счета. Немцы взорвали театр (тот самый страшный взрыв, когда Юрка с матерью шли в речной порт), и их трупы на обширном пространстве, покрытом пылью, копотью и обломками взорванного здания, казались жертвами взрыва. Но нет, лица мертвых были сравнительно чистые, легли они здесь уже после.

— Шмон мы им разве не имеем права устроить? — сказал Жорка.

Документы, фотографии отбрасывали, сигареты, марки, галеты, сахар брали себе. На противоположной стороне площади показался наш танк, за ним поспешали автоматчики. И хоть мальчишки были уверены, что с немцами, живыми или мертвыми, имеют право сделать что угодно, затаились.

Танк и автоматчики ушли по Первой Советской, в ту сторону, где мальчишки жили.

— Айда следом!

Вооружились «шмайссерами» немецких солдат. Но побежали не за автоматчиками. Правее, ниже к реке, может быть, за городом, стреляли. И они бросились туда.

И ведь им пришлось участвовать в освобождении города!

У Александровской рощи по шпалам железнодорожного полотна бежал немецкий офицер.

— Держи! А-а-а-а… — закричали мальчишки. Каждый пустил очередь в сторону немца, но не в него, а повыше — стрелять они умели из любого оружия.

Офицер вообще-то не бежал, а тащился и| последних сил, хватая ртом морозный воздух, как выброшенная на берег рыба. Немолодой, грузный, был он без шинели и шапки, с пистолетом в руке. Увидев бегущих к нему с автоматами ребят, немец выронил пистолет, рухнул на колени, вытащил из нагрудного кармана пачку фотографий, пополз навстречу, как икону, показывая своих детей.

— Подымайся!

Никто еще не знал, что будет делать с немцем. Только радовались возможности кричать на него: подымайся, гад, такой-то, такой-то и такой-то… — немцы знали русские ругательства, с удовольствием их повторяли.

Однако немец с колен не подымался, молил.

— Мы тебя в плен на руках нести должны? — засмеялся Жорка. И вдруг рассвирепел: — Чего показываешь? Они у тебя живы. Все живы! А где наши?.. Пацаны! Расстрелять его надо. Кто хочет?

Совсем недавно немцы казались всесильными. Прошедшим летом в этом же примерно месте два немецких автоматчика, стоя в полный рост на бугре, расстреляли взвод убегавших вдоль железной дороги наших солдат. О, какие казни придумывали тогда немцам! Любой казалось мало. А вот теперь кожа у Юрки под скудной одеждой покрылась мурашками при мысли, что сейчас он прервет чью-то жизнь.

А Жорка завелся не на шутку.

— Суки! Они нас за что в котельной держали? Думали, подохнем. А мы живы!.. Давай, строимся. Юрка, рядом со мной. Витька, рядом с Юркой. В сердце ему! Считаю до трех…

Не сводя с немца глаз, они неловко строились, начиная понимать, что до сих пор были только жертвами, а теперь сделаются… мстителями. О, мечталось, отомстят и вроде как вознесутся. Вместо этого внутри все сжималось. Особенно в низу живота что-то сжалось и вверх, к горлу. «Скорей!» — подумал Юрка…

И здесь за спиной у них раздалась автоматная очередь. Как и немец, с востока, шел к ним по шпалам наш автоматчик.

Он был ранен в кисть правой руки; не перевязанную, держал ее на груди под стеганкой. Он тоже задыхался от усталости и боли. Однако, нагнувшись, зачерпнув здоровой рукой и пожевав снега, заговорил бодро:

— Пацаны! Вон там завод какой-то. Нас, значит, трое. Входим во двор и слышим песню. Из подвала. Спускаемся. А там этот и еще двое с нашими курвами гуляют, сбежать забыли. Мы в дверях, деваться им некуда. «Гитлер капут!» — кричим. А не взяли в расчет, что они пьяные, море по колено. Да еще ж перед бабами выхваляться надо. Один в нас гранату. Друзей потерял, сам ранен. Ну пришел в себя и тоже в них гранату. Этот уцелел и сбежал. Нет, думаю, обязан догнать и убить. Он мой, ребята. Спасибо вам…

Немец скатился с полотна, попытался зарыться в глубоком снегу водостока. Автоматчик с левой руки прошил его очередью, подобрал пистолет.

— Остальное ваше. Обыщите. Можете раздеть, — сказал автоматчик и пошел назад.

Все-таки они были еще дети. Понадобился взрослый, чтобы укрепить их в ненависти, чтобы взять на себя главное. Раздеть своего немца тоже оказалось непросто. Он был невероятно тяжелый, набитый какой-то первосортной жратвой. С великим трудом стащили с него китель, рубашку, майку. Юрке досталась белая шерстяная майка. Впереди дырочки от пуль были совсем чистые, лишь со спины немного в крови. Был очень сильный мороз, кровь из раненых и убитых не лилась, застывала. Вторую военную зиму Юрка мерз в стеганке без рукавов. Сняв кацавейку, он надел майку, и стало как будто теплей. Жорка и Витька тоже надели китель и рубашку. После этого попробовали стащить сапоги. Сил не хватало. Добротные штаны немца через сапоги тоже не снимались.

И вот когда они пыхтели и ругались над немцем, прибежал Белый. Белый был здоровенным молодым псом, приблудившимся к ребятам во время прошлогоднего отступления наших. Кличку он получил за удивительно белую шерсть, лишь кончик носа да глаза были у него черные. Жил он в комнатах то у Жорки, то у Витьки, то у Юрки. Его зимой и в постель брали, чтобы теплей было. А есть давали редко. Когда собирались есть, выгоняли на улицу. Слишком жуткий огонь загорался в глазах голодного животного, стоило людям сесть за стол. Изгнанный, несколько раз взвыв у порога, пес исчезал, случалось, на целую неделю.

Белый, как раз после долгого отсутствия, нашел друзей у железной дороги, принялся бурно ласкаться. И вдруг увидел, вернее, почуял кровь полуголого мертвеца, бросился к нему, лизнул живот, потом во что-то вгрызся, зачавкал.

Изумленные, ребята некоторое время смотрели и слушали неподвижно.

— Пацаны! Ему не в первый раз! Его убить надо, — прошептал Витька Татош.

— Белый, ко мне! — громко позвал Жорка.

Пес лишь вильнул хвостом, не отрываясь от мертвеца.

— Белый, гад, пошел вон! — отчаянно закричали они, пиная пса автоматами.

И тогда Белый обернулся. Глаза его горели, шерсть на загривке вздыбилась, он люто рычал, показывая страшные клыки.

— Пусть, — сказал Жорка. — Там видно будет. Пошли отсюда.

* * *

Мимо Александровской рощи шли два наших танка. Жорка и Витька подцепились на первый, им помогли взобраться на броню сидевшие там пехотинцы. Юрка припустил было за товарищами, но один из пехотинцев сделал ему знак: сюда не лезь, нас и так достаточно. И показал на следующий танк. Однако следующий танк, на котором тоже сидели пехотинцы, резко взял в сторону и, весь в снежной пыли, помчался на обгон первого.

Юрка остался один на опушке рощи. Было обидно. Не взяли из-за его малого роста, за ребенка посчитали. Он огляделся. Летом он здесь бывал часто, зимой никогда. Прямо перед ним, за железной дорогой, были котлованы, из которых для кирпичного завода брали глину, дальше родной Кочеванчик — дома и домишки, деревья, четко различалась одна трехэтажная школа. Юрка вдруг почувствовал себя очень неуверенно и понял в чем дело. «Шмайссер». Ходить с оружием не приходилось.

Чтобы не видеть убитого немца, он взял влево, спустился на железную дорогу и пошел на восток, к переезду. По пути под приметным кустом шиповника зарыл в снег автомат. На переезде подцепился на грузовик и в кузове, наполненном ящиками со снарядами, доехал до центра города. В центре куда больше, чем на окраине, было гари и дыма. Перед полуразрушенным домом областной газеты шел митинг. Выступали освобожденные, выступали освободители. Юрка смотрел на наших солдат и офицеров, одетых в полушубки, шинели, стеганки, сапоги, валенки, вооруженных автоматами, ружьями, пистолетами. Темные воспаленные их лица все были незнакомые. И невольно вспомнились другие вояки, хорошо знакомые, — немцы, румыны. Где теперь Адриан и люди его расчета? Где немцы-разведчики, стоявшие у Жорки? Ненавидящие своих фюреров, ненавидящие друг друга, тащатся они где-то по степным дорогам, и впереди у них скорей всего смерть, а кто-то ведь уже мертв…

Крупная безудержная дрожь вдруг стала бить Юрку. Надо как можно быстрее домой. Юрке не везло. Знакомые улицы стали неузнаваемы. Он то в непроходимые развалины попадал, то перед глубокими ямами оказывался. «Что это такое?» — жалобно шептал Юрка. В голове вертелось о птицах, замерзающих на лету. Никто никогда не видел птиц, замерзающих на лету, но вот он на бегу замерзнуть может.

Ему было очень плохо, и все же Юрка, как и весь этот день, не забывал смотреть по сторонам. Темнело. Морозный туман смешивался с дымом. Город стоял пустой, руины, казалось, спрашивали: что же дальше?

Уже перед своим домом Юрка споткнулся и, падая, попал рукой в желтые дырки в снегу, проделанные мочившимися с порога румынами.

— Гад, зараза! — взвыл он, пытаясь оттереть рукав пиджака чистым снегом.

Потом случилась еще одна неприятность. Поднявшись на порог, он потянул ручку двери на себя, и она оторвалась.

— А-а-а-а… — взвыл Юрка.

Больной, обозленный, вошел он наконец в дом. Печь, к счастью, топилась. Румыны только вчера приволокли своим тягачом деревянный столб и распилили на дрова. Юрка припал к печи. Он весь был ледяной. Даже язык во рту ледяной. Губы нагрелись первыми, и, когда он их лизнул, язык был ледяной.

Едва он начал не то чтобы согреваться, но успокаиваться, как заметил, что мать странно себя ведет. Быстро ходит перед ним, глянет и тут же опустит глаза, глянет и опустит. Наконец она остановилась и как-то очень уж решительно сказала:

— Юра, вот бурак вареный, вот чай (бурачный отвар). Больше нечего. Ешь, а после я тебе что-то скажу.

— Что ты скажешь?

— Страшное. Сначала тебе надо поесть.

Это было до того необычно, что Юрка вновь обозлился.

— Ничего я давным-давно не боюсь. Говори!

И мать сказала:

— С Жорой и Витей плохо… Жора и Витя погибли!

В который раз за этот день волосы на голове дыбом встали, кожа покрылась мурашками. Он сразу поверил матери. В то же время невозможно было понять, как это, после бесчисленных опасностей дожить до Дня Освобождения, уехать на броне танка и погибнуть?.. Этого не должно было быть.

— Витя подорвался на мине около машиностроительного. Случайно нашелся человек, который его узнал и сообщил домой. Жорка пришел днем, один. Поел и в немецком кителе направился в школу. Мать ему еще сказала: «Жора, где ты взял немецкое? Сними, мало ли что». — «Он теплый», — ответил Жора, ушел, и через десять минут его не стало. В школе, на третьем этаже, наш боец в темном коридоре принял Жору за немца и убил очередью из автомата.

Еще, сказала мать, погиб пес Белый. Он затеял драку со служебными собаками. От реки поднимался конный обоз, и за санями шли на привязи две овчарки. Белый набросился на овчарок. Чтобы коней из-за грызущихся собак не понесло обратно к реке, Белого пристрелили.

Когда мать рассказала еще и про Белого — и до Юрки это не сразу дошло, — он сорвал с себя майку немца, принялся рвать, топтать ее.

— Гад ядовитый! Надо было изрешетить его, чтоб как кисель развалился. Это из-за него… Все они гады ядовитые, их, как тараканов, надо давить, давить, давить…

— Юра, не кричи. Криком не поможешь.

— Да, да! И когда Николая разнесло на все четыре стороны, ты тоже так говорила. А я буду кричать. Буду! Буду! — еще громче завопил Юрка.

Потом мать повела его к Калабашевым.

Жорка и Витька лежали на столе в длинном холодном коридоре. Горела коптилка. Витька был закрыт с ног до головы. Жоркино лицо открыто, но узнать в нем друга при свете коптилки было невозможно. Юрка окаменел. За время войны он насмотрелся мертвецов. Где-то под Киевом лежал убитый отец. Бомбой разорвало брата Николая. Возможно, погиб угнанный в Германию старший брат Миша. Погибли еще многие знакомые и незнакомые. И теперь Жорка и Витька сделались как все те, уже никогда ничего из них не выйдет, никем они не будут — их больше нет!

* * *

Что за день был День Освобождения!

Уже когда укладывались спать, на постой к ним пришли лейтенант с ординарцем. Лейтенант с порога глянул на Зинку и закричал:

— Зиночка!!! Доченька!.. Ты жива?

У лейтенанта в Киеве погибла семья. Отступая, он побывал на развалинах своего дома, разговаривал с соседями. Сомнений, что жена и дочка погибли, быть не могло. И вдруг Зинка-Зинчик, как две капли воды похожая на его дочку, и имя и возраст те же.

Мать показала лейтенанту документы, фотографии, убедила, что Зинка не его дочка. Но все равно лейтенант то плакал, то смеялся, радость и горе переполняли его.

— Если б вы знали, какая она была!.. Да вот точно такая она и была! Зина, Зиночка… Я с ума временами сходил. А может быть, думаю, ничего не было, это я все выдумал. Теперь знаю, что Зина была, и эта, ваша, у меня теперь есть. Подумать только, минуту назад ничего у меня не было. А теперь есть. Есть!

В феврале сорок третьего Красная Армия была бедна. Молодые изголодавшиеся солдаты меняли портянки на хлеб. В ночную глухомань лейтенант ушел и вернулся с порядочной едой, и все сели за стол.

Юрка ел со всеми. За столом при свете коптилки что-то родилось. Но не для Юрки. Он ел — не чувствуя вкуса, смотрел — не слыша. Страх и ледяной холод вкрались между лопаток. Нет счастья, везения, удачи! Те несколько десятков случаев, когда Юрка и его друзья могли погибнуть и тем не менее оставались невредимы, не были счастьем, везением, удачей, а были чистым издевательством, поскольку кончилось смертью.

…Снилось беспросветное: ему конец, и этот конец — тьма, тьма, бесконечная тьма…

Посреди ночи он проснулся оттого, что мать трясла за плечи:

— Юра! Как ты сейчас три раза сказал: «Все… Все… Все!..» В последний раз так протяжно, будто умираешь.

Юра, не пугай меня. Полежи без сна.

* * *

Жорку и Витьку хоронили на следующий день. Тела их были завернуты в один брезент, поместившийся на широких самодельных санках. Могила — неглубокая яма, тоже, конечно, была одна. После вчерашнего мороза вдруг пришел густой туман, оттепель. Сквозь этот туман на кладбище там и здесь виднелись скорбные темные группы людей — город хоронил убитых. Звуки глохли в густом неподвижном тумане, с кустов и крестов с шелестом осыпался подтаявший снег. Похоронная погода!.. Юрка глядел перед собой в землю. Их больше нет! Старые могилы, новые могилы… Тех, которые лежат в старых могилах, давно нет, и тех, которые ложатся в новые, тоже нет. Вот где ясно, как это глупо — убивать друг друга. Смерть и так неизбежная штука. И нет в ней ничего страшного. Смерть — вовсе не вечная тьма, как кажется, когда ждешь казни. Смерть — это обыкновенная тишина, неподвижность, полное бесчувствие…

На поминках была вареная картошка, вареный бурак, котлеты из конины, компот и пышки из темной муки. Юрка много ел, и три матери со слезами на глазах его поощряли:

— Ешь, Юрочка, ешь… Добытчики вы наши. Дождались своих и напоролись.

Привели пятилетнюю Жоркину сестренку. Она сутки жила у соседей. Сначала сестренка тоже много ела, а потом пошла в уголок играть с куклой. Ей сказали, что Жорку проводили в город Ташкент учиться в фэзэо на слесаря. И теперь сестренка говорила кукле:

— Жора, когда выучится, два раза в месяц получку получать будет, нам с тобой конфет и печенья купит.

Так она разговаривала с куклой и вдруг оставила ее, вздохнула.

— Когда же от него будет письмо? Думает он писать?.. Мы ведь ждем.

— А-а-а… И-и-и… — выскочили во двор матери Жоркина, Витькина, Юркина, завыли в полный голос.

А день был уже обыкновенный. В конце улицы, где стояла румынская пушка, наши маскировали зенитку. Солдат с катушкой за плечами тянул к ней телефонный кабель.

* * *

Ночью Юрка пошел в пустую школу. В сырой холодной мгле поднялся на третий этаж. При немцах на третьем этаже в классах хранились музейные вещи: картины, ковры, старинные ружья, пистолеты, кинжалы. В декабре минувшего года, шастая по этажам, они решили, что музейное барахло им ни к чему, а раз немцы им дорожат, тем более ничего трогать нельзя. Но Юрка видел, как Жорка-хитрец, любитель всяких неожиданных штучек, слишком долго вертел в руках старинный кинжал с красивой рукояткой и шишаком, предохраняющим руку от встречного укола.

Теперь, поднявшись в свой бывший 4-й «А» на третьем этаже, за батареей центрального отопления Юрка и нашел тот самый кинжал.

Вот оно, последнее Жоркино «письмо из Ташкента»!

И сейчас же начала бить дрожь. Юрка прибежал в свой двор, спрятал кинжал под порог. Дома он сначала сам навалил на себя какую возможно одежду, потом разбудил мать и попросил укрывать и укрывать себя.

Часа через два он был уже в бреду.

* * *

Сначала в бреду была война.

Какой-то бой. Он ничего не слышит. Лишь видит, как тянутся навстречу друг другу рои светящихся пуль, как летят и рвутся снаряды. Бой идет на всем обозримом пространстве. Среди бела дня почти темно, поэтому так хорошо и виден полет пуль и снарядов.

Когда видишь и не слышишь, почти не страшно. Юрка лежит перед небольшим бугорком, неподалеку немецкий расчет суетится вокруг пушки. Вздрагивает земля, вздрагивает пушка, взрывается огнем гаситель пламени, летит снаряд, и далеко впереди возникает яростный красный огонь, мгновенно окутывающийся клубами белого дыма, — все это Юрка видит и ничего не слышит. Но как из орудия вылетает гильза, и заряжающий пинает ее ногой, и она катится и укладывается среди других гильз — это он слышит. И еще вот-вот в гулкой тишине он услышит слова, приказывающие совершить предательство. Юрка слушает, как падают пустые гильзы, ждет слов приказа, и естество его сжимается, сжимается… И он молит бога, чтобы в момент, когда прозвучат страшные слова, снаряд от наших угодил в немецкую пушку, и будет хаос, в котором возможно спасение.

…Потом он прятался в кустах на мусорной свалке. Его ищет эсэсовец, чтобы тут же и пристрелить. Кусты редкие, голые. Эсэсовец не может его не обнаружить. И никак защититься нельзя. Рядом тайник с оружием. Но эсэсовец Юрку убить может, а Юрка эсэсовца нет. Потому что, если он убьет эсэсовца, другие эсэсовцы выгонят на улицу мать, сестер, брата, соседей — и расстреляют…

Юрка таял не по дням, а по часам. Война скоро отодвинулась куда-то. Вместо нее отвратительная глумливая рожа с вывернутыми красными губами повисла над Юркой и то надвигалась, грозя проглотить, то маячила на расстоянии.

Очнувшись от бреда, Юрка видел над собой лица родных. Скорбные лица.

— Юра, хочешь хлеба?

— Юра, хочешь компотику?

Однажды:

— Манной кашки хочешь?

Если уж тебе предлагают манной каши, вкус которой давно забыли и малые дети, дело твое плохо. Юрка отрицательно мотал головой и просил воды.

Вновь погружаясь в беспамятство, он уже не вплел над собой рожи, потому что сразу попадал в ее красную парную пасть и варился, задыхался там.

Однажды Юрка проснулся ночью и понял, что скоро умрет. Юрка удивился, что ему совсем не страшно. да это было самое страшное, а теперь не страшно. Потому что решилось: он умрет. Решилось в нем самом, И чего ж бояться, если решилось?..

Никто над ним не сидел, в доме слышалось ровное сопение, светилось замороженное окно. Значат, на дворе снова мороз… Слезы потекли из Юркиных глаз. Не бегать ему больше по морозу. И под солнцем. И под дождем… Ничего больше не будет.

Сознание близкого конца вознесло Юрку над собственной жизнью. Вся она явилась перед ним.

* * *

Царством его детства была городская свалка, и добытчиком он стал до войны. Бывало, вместе со всякой дрянью на свалку выбрасывали очень хорошие вещи. Однажды он нашел штангенциркуль, который забрал отец. У циркуля имелось какое-то «расхождение», но для грубых дел он годился. Отец работал кузнецом, и, бывая у него в кузне, Юрка следил, пользуются ли циркулем. Убедившись, что циркуль приносит пользу, облегченно вздыхал. Сваливали на свалку и продукты. Слипшиеся, однако вполне хорошие конфеты. И халву. И только чуть начавшие желтеть жиры. Дома пили чай с этими конфетами и халвой, на заново перетопленном сале жарили картошку. Мать звала соседей.

— Попробуйте! Совсем хорошее.

Соседи жевали конфеты, жевали картошку и соглашались:

— Нормально…

И уходили с банками сала и кульками конфет — так много съестного приносил Юрка.

Ах, что за жизнь была до войны! Летом во дворах дымили печки, соседи угощали друг друга пышками…

Жили они на окраине, и Юрка считал это большой удачей. Школа стояла — через дорогу перебежать. Ниже школы, на спуске к реке, действовало три завода — кирпичный, с котлованами позади, из которых брали глину, фольгопрокатный и изготовляющий сенокосилки. Много людей зарабатывало там себе на жизнь. Жить рядом с заводами было почетно и интересно. В закопченные окна можно было увидеть, как изготовляют кирпич, собирают сенокосилки. Правда, и беспокойство. Дымно, когда ветер дул с юга. Еще на выходе из заводов работников поджидало с десяток пивных, разные ларечки, магазинчики. Особенно в дни зарплаты здесь бывало шумно. Случалось немало драк. Белоголовый, всегда слишком маленький для своих лет Юрка часто попадал под прицельные взгляды любителей повеселиться, дураков разных.

— Ты, перец, где соску забыл? Можешь сказать по слогам: ра-ке-та…

Юрка знал, какая присказка последует за словом «ракета». Он мог схватиться за что попало — кирпич, палку, железяку.

— Что ты, тварь, воображаешь? Как начну месить… С землей смешаю!

От неожиданности насмешник отступал, а то и бежал. Но и Юрке радости было мало. Он про себя храбрился: «Быдло проклятое, я же тебя не трогаю — и ты меня не тронь». Однако дня три на всякий случай отсиживался дома, играл с младшими братьями и сестрами. Потом отправлялся на свалку в один из выработанных котлованов. Там его врасплох захватить было невозможно.

Колючий, готовый до крови сражаться за свое достоинство, — таким Юрка был лет с шести.

Зато по вечерам окраина принадлежала только своим. Со скамеечками, стульями выходили на улицу люди. Взрослые лузгали семечки, разговаривали. Несколько детских компаний — самые маленькие у ног взрослых, и чем старше, тем дальше от них — затевали игры. Перед солнечным закатом налетали от реки тучи комаров. Люди отмахивались зелеными ветками, разводили костры, бросая в пламя свежую траву, чтоб сильней дымило. Юрка оставлял товарищей, подсаживался к матери под теплый бок. Улица уходила на запад, и Юрка смотрел, как свет, исчезнувший на земле, медленно исчезает на небе. А на востоке тем временем показывалась одна звездочка, другая, третья… Вдруг начинал раздражать непрерывный, о делах прошедшего дня, разговор взрослых. Как они не замечают, что день кончался, а значит, и все те дела, о которых они говорят, кончились. Хотелось сказать: «Да помолчите же! Послушайте, какая тишина, как хорошо».

Сердясь на взрослых (однако желая быть справедливым и прислушиваясь к их разговору), Юрка забывал о небе. И вновь подняв лицо к небу («А я буду смотреть!»), видел, что за короткий миг высыпало еще множество звезд. Небо сделалось светлым: пришла полноправно ночь… На стульях и скамеечках, заражая друг друга, начинали зевать. И здесь кто-нибудь, похлопывая себя ладошкой по рту, случайно глянув вверх, поражался:

— А звезд! Посмотрите, сколько звезд…

— Да, — говорил кто-нибудь. — Пора спать. День впереди, вставать завтра рано.

И, вновь позевывая, с некоторой поспешностью люди начинали расходиться.

* * *

До войны каждый вечер Юрка терял очень мало — один прожитый день. Стоял же перед неизмеримо большим — Днем завтрашним, за которым простиралось Будущее. Будущее, в котором исчезнет Плохое, а Хорошее осуществится не как-нибудь частично, а полностью.

Во время войны, ложась спать, он терял все — и Прошлое, и Будущее. Днем Прошлое и Будущее, то есть Надежда, что в Будущем еще будет что-то, похожее на Прошлое, присутствовали в его сознании. Иначе бы он не рыскал по городу в поисках еды, топлива. Вечером он оставался с одним Настоящим. Сегодня Настоящее, завтра Настоящее — голод, холод, опасность… Вечером, прежде чем он засыпал, ему представлялись — лезли, накатывались! — лишь новые и новые варианты собственной гибели.

* * *

Их было у матери шестеро. Старшему, Мише, четырнадцать, Николаю двенадцать, Юрке одиннадцать, потом Маша и Митя девяти и семи лет, Зинке-Зинчику два с половиной. Отца на третий день войны призвали в армию.

Первые месяцы — это был сплошной плач по мирному времени. По ночам снились белые булки и сахар-рафинад. Юрка без конца бегал на свалку, разрывал кучи. Все куда-то исчезло. Измучается, ничего не найдет, однако через некоторое время начинает казаться, что просто не хватило упрямства, недостаточно глубоко копал, кроме того, надо попробовать в новом месте. Вновь копал и, ничего не найдя, приходил в ярость: «Зараза!»

А ведь в первые месяцы они были сыты. Чувства сытости не было, но жевали непрерывно. Фрукты, овощи, клей на деревьях выковыривали. Сухарей целых два мешка на чердаке лежало. Предчувствуя войну, мать еще зимой начала сушить остатки хлеба и складывать в мешки. Она из-за этого еще с отцом спорила. Отец, читавший газеты и веривший печатному слову, запрещал сушить сухари, разводить таким образом панику. Мать не слушалась и оказалась права. Сухари очень пригодились.

Однако и фрукты и сухари кончились. Мать, домохозяйка, подрабатывавшая тем, что обшивала соседей, по всему городу искала работы и редко находила. В военные времена каждый сам себя мог обшивать. Старший, Миша, еще перед войной поступил на фольгопрокатный, он был устроен, получал рабочие карточки, деньги. Устроен неплохо был и Николай, прямая противоположность Юрке — рослый, сильный. Николая всегда тянуло к реке, к рыбакам. Когда там, в артели, призвали в армию мужиков, он уже как бы числился по штату. Зарплату ему не платили, карточек не давали, зато рыбы он носил домой порядочно. Юрку мать в начале войны устроила на фольгопрокатный. Как и Николай, Юрка считался помощником. То есть работал, не получая ни денег, ни карточек. — помогал. Но если с Николаем расплачивались рыбой, то Юрка, в горячем цехе, размешивая краски для фольги, тратил силенки за так. Его, правда, жалели, давали передохнуть, в перерыв люди подзывали и подкармливали. Старый седой мастер все время успокаивал, обещая добиться для Юрки и денег, и карточек. Но единственное, чем попользовался Юрка за более чем двухмесячную работу, были несколько банок сухой краски, которые он притащил домой и с которыми не знал что делать. Есть сухую краску во всяком случае было нельзя.

* * *

За два месяца войны немцы прошли огромные расстояния и были остановлены километрах в ста от города. Их самолеты каждый день прилетали бомбить. Скоро стало ясно, что у немцев есть карты — бомбили они методично, разбив город на квадраты. Юркины товарищи день и ночь бегали но городу Где разбомбило дом или упал самолет — они спешат в это место. Сначала из любопытства. Потом поняли: на месте катастрофы всегда можно хоть чем-то поживиться.

— Нашим и ихним летчикам шоколад дают. Они его не едят. Он у них на крайний случай.

— Шоколад! — поражался Юрка. — А почему не едят? Я бы съел.

— От него пить хочется.

— Ну и пусть… А вы ели?

— Нет пока. Надо прибежать первыми.

Юрка кое-что узнал на фольгопрокатном. В мирное время было б чем похвастаться. Но товарищи, шляясь по городу, узнали гораздо больше. Они, например, раскрутили невзорвавшуюся авиационную бомбу и показывали Юрке шелковые мешочки с кругляшками взрывчатки — начинку бомбы. Юрка был задет. Юрка роптал:

— Не пойду больше на тот завод. У меня все болит, кровь из носа идет.

— А если расстреляют как саботажника? Юра, в старину так и было, что по пять лет у сапожника или портного ученик бесплатно работал, — возражала мать.

— Неправда! Тогда кормили. Пусть и меня кормят. Я помогать тебе хочу. Вот Зинка и Митька целыми днями ревут. А с ребятами буду ходить, если склад или магазин разбитый найдем, знаешь, сколько еды принесу?..

— Нельзя, Юрка. Терпи. Совесть у всех есть. Да ты у них нож в сердце!

Однажды стало ясно: завтра прилетят бомбить фольгопрокатный, кирпичный и изготовляющий сенокосилки. Мать сама сказала:

— Завтра на работу не ходи.

А брат Миша пошел. И все, кто был обязан, пошли. Немцы прилетели как по расписанию. Убило старого мастера, убило еще несколько человек. Брата Мишу ранило осколком в плечо. Фольгопрокатный перестал работать.

На другой день немцы бомбили берег реки. Тяжелая бомба угодила в контору рыбартели. Всех, кто в это время в ней находился, разнесло в клочья. Был в это время там и Николай. Когда с вестью о Николае прибежала девчонка, Юрка и мать подумали одинаково: «Это и отец наш погиб под Киевом!»

Потом Юрка видел на небе облака, складывающиеся в лица отца или брата. И купы начавших желтеть деревьев были похожи на них. И многие прохожие фигурой, походкой, одеждой напоминали погибших.

— Их больше нет, — говорила мать.

«Их больше нет», — повторял про себя Юрка и продолжал всюду, в живом и неживом, видеть отца и брата.

И все-таки великое горе семейное должно было отступить перед горем всеобщим.

По улицам к переправе через реку шли войска, беженцы. Растерянность, усталость, безнадежность. Невыносимо было видеть беженок с малыми детьми. А вдруг разомкнутся сухие, запекшиеся губы и что-нибудь попросят? Как таким отказать и чем помочь? «Кричит и кричит». — «А мой уже не кричит», — услышал однажды Юрка. Особенно невыносимо было видеть мечущихся в бреду тяжелораненых. Этим совсем нельзя помочь. Просят пить, стонут, скрипят зубами от боли и в то же время рвут на себе бинты, отталкивают руки с кружками воды. И все двигались к реке, переправе, которую целыми днями бомбили с самолетов, по которой били уже из дальнобойных орудий. На набережной, такой красивой, всегда нарядной в мирное время, было столпотворение, ужас, масса исковерканной техники, горы брошенного оружия и… сотни трупов. Их сносили подальше от воды, к остаткам старой крепостной стены. Распухающие темные лица с тускло поблескивающими сквозь ресницы глазами — эти были не страшны. Надо только не смотреть на них и ходить так, чтобы ветер дул сначала На тебя, а потом на них. Хуже были те, что в воде — ужасная, шевелящаяся в волнах масса у перегородивших реку понтонов. Их топили пожарными баграми, чтобы выплывали по другую сторону понтонов и уходили по течению. Но освободившееся пространство сейчас же занимал новый утопленник — очередь…

Юрка с друзьями до поздней ночи носился по городу.

Кто-то, решив уцелеть во что бы то ни стало, пользуясь неразберихой, тащил к себе в дом мешки зерна, спирт, консервы — солдат из эвакуируемых обозов зазывали в дома, везущих спирт соблазняли колбасой и консервами, везущих консервы — спиртом… Мальчишки про еду забыли. В одиннадцать лет дорваться до настоящего оружия! До войны они бредили войной. Она была их любимой игрой. Отправиться на войну в Испанию, попасть на Халхин-Гол или к границам с Финляндией мечтал каждый. В полусгнившие сараи за кирпичным несли винтовки, гранаты, патроны. Первым подговорили стрельнуть самого молодого и безалаберного восьмилетнего Генку Бога. Расшатали и вытащили из винтовочного патрона пулю, высыпали порох и зарядили трехлинейку пустой гильзой с капсюлем. После такой предосторожности дали щелкнуть Генке. Оказалось не страшно. С поспешностью принялись расшатывать пули в патронах, высыпать порох и щелкать. И вдруг посреди этой работы грохнул настоящий выстрел. Это Жорка Калабаш пустил в небо пулю. Они от страха к земле пригнулись, а Жорка, вытаращив глаза, победно хохотал.

Как сумасшедшие принялись они палить в небо боевыми патронами. Скоро тот же Жорка бросил с обрыва — и она взорвалась! — гранату.

Необыкновенно легким, легче любого ученья, показалось им военное дело. Уже мерещилась какая-то собственная война.

— Нет, ну если б каждый убил одного немца! Чего, трудно? Затаился — бабах! Война бы кончилась. Даже если на одного немца будет один убитый русский, все равно мы победим, потому что нас больше. А они драпают, оружие бросают… — страстно говорили они друг другу.

* * *

Отчего-то все надо было видеть собственными глазами. Не раз попадали под бомбы. Это было удивительно. Заслышав рев моторов и вой бомб, падали на землю, царапали ее ногтями, содрогаясь вместе с ней, пытаясь молиться. Но едва самолеты улетали, подымались на ноги, стряхивали с себя пыль и щебень, и первым ощущением при виде новых руин и пожаров было ощущение радости: а мне ничего не сделалось, вот я какой! Погиб отец, погиб брат Николай, у переправы лежали горы трупов, а Юрка и его товарищи говорили друг другу: «Надо ничего не бояться — и ничего не будет».

Парализующую силу страха Юрка познал, когда пришлось действовать в одиночку.

В Театральном парке он пробегал мимо детской площадки. Он спешил. Однако не смог миновать карусели. Хоть раз надо было крутнуться. Ход знакомых каруселей отчего-то тормозился. Юрка заглянул под днище и извлек командирские галифе, гимнастерку, ремни.

И еще полевой бинокль. Галифе и упругие ремни он сунул назад, бинокль замотал в гимнастерку, спрятал за пазуху и, забыв куда бежал, понесся домой.

Бинокль был огромный. Не иначе большого командира. В этот бинокль, взобравшись на крышу своего дома, а может быть, и на школьную крышу, он увидит приближение немцев или танковый бой, да мало ли что…

Вдруг Юрку сурово окликнули:

— Стой!

Юрка свернул в переулок и припустил изо всех сил.

Скоро его еще более грозно окликнули:

— Стой, стрелять буду!

Опять он метнулся в сторону и, уже не зная, куда бежит, вылетел на широкую, уходящую к реке мостовую. Вылетел и замер. Здесь только что бомбили. Волосы зашевелились на Юркиной голове. Вокруг не было ни одного живого человека. Горели грузовики, в них и вокруг них горели красноармейцы. Однако он еще вполне владел собой. Подтянул штаны, поправил за пазухой трофей, собираясь промчаться через страшное место. И вдруг его тихо и властно позвали:

— Пацан, подойди!

Под иссеченным осколками кленом сидел раненый комиссар. Это было совсем близко, метрах в пяти.

— Пить, — сказал комиссар. — Принеси пить.

Для своего спасения Юрка должен был бежать и бежать. В то же время нельзя отказать раненому. Юрка заметался. Кругом горит, где взять воды? Все-таки он нашел лужу в бензиновых разводах. Нашел кусок бумаги, сделал кулек, зачерпнул воды.

Когда он вернулся к комиссару, тот все так же сидел под кленом и был мертв. Юрка невольно огляделся. Он сделал, что мог, и ни в чем не виноват. Всюду горело. Едкий мазутный дым вонял еще и палеными волосами. Бросив кулек с почти вытекшей водой, Юрка увидел на поясе у комиссара старую дерматиновую кобуру, из которой торчала деревянная потемневшая ручка нагана. Револьвер легко вынулся из кобуры. Он был хорош, семизарядный барабан полон патронов. И здесь-то стоило подумать, что ведь комиссар мертв и револьвер можно присвоить, как брошенную гимнастерку с биноклем, руки у Юрки затряслись, его парализовал страх. Влип! Сейчас его убьют.

Кто убьет, как убьет, думать он был не способен. Задрожали руки, подкосились ноги. Тем не менее, не бросив ни револьвер, ни бинокль с гимнастеркой, Юрка стал на четвереньки и пополз в ближайшую подворотню, каждое мгновение — сейчас! — ожидая пулю в спину.

Потом, будто калека, на негнущихся одеревеневших ногах, цепляясь за стены домов, стволы деревьев, заборы, он доковылял домой. И лишь дома услышал, как раз, и другой, и третий стукнуло сердце, кинулась в лицо, в руки, в ноги кровь. Там, на мостовой, почти перестало биться его сердце, пуле, которая должна была войти ему в спину, оставалось убить самую малость.

С того дня и начал он бояться последнего часа перед сном, когда обыкновенно человек должен сказать себе что-то ободряющее. С того дня, ложась спать, терял он и Прошлое и Будущее, зная, что пока идет война, есть только Настоящее — холод, голод, опасность.

* * *

Гимнастерку мать распорола, покрасила куски в черный цвет и сшила Юрке стеганку на вате. На рукава материи не хватило, и две лютые военные зимы Юрка ходил без рукавов, страшно замерзая.

За наганом скоро пришел дядька с мешком кукурузы, отсыпал несколько банок в медный таз, в котором варили варенье, сказал:

— Давай дуру.

Мать дала дядьке наган, и тот сунул его в мешок с кукурузой, предварительно заткнув дуло бумажкой.

Мать показала дядьке бинокль.

— Не надо?

Отсыпав еще несколько банок, дядька взял и бинокль.

Юрка смотрел на обмен вполне безучастно. Окраина ждала немцев. На улице рассуждали так: мы простые, бедные люди, которым немного надо. Ни перед кем ни в чем не виноваты. Может быть, немцы не врут в своих листовках и пощадят простых и невинных… С тех пор как вошел в Юрку страх, Юрка тоже думал, что ему ничего не надо, лишь бы жить. А раз так, лучше избавиться от оружия. Да и бесполезно спорить с матерью, которая мгновенно завладела трофеями, едва он, белый как полотно, переступил с ними порог дома.

* * *

Дня за три до появления немцев пониже городской свалки разбомбило состав с уголовниками. Часть преступников погибла, остальные разбежались. Последние войска уходили через город за реку, а всюду начались грабежи. Потом, когда наши совсем ушли, немцы почему-то целые сутки не вступали. Грабить в этот день принялись все. Оголодавшие люди разбивали магазины, склады. На складах от мирных времен сохранилось еще и масло сливочное, и белая мука, и колбасы копченые, и консервы разные… Были жертвы собственной жадности — тонули в чанах с подсолнечным маслом, патокой.

Юрка сначала попал в промтоварный магазин. Рядом какие-то мужики тащили через витрину мотоциклы, а Юрка сидел на ледяном кафельном полу и собирал золотые пуговички со звездочками и якорьками. Потом Юрка побежал в другой магазин, где ему досталось печенья и сахара, пуговички же пришлось выбросить.

А Жорка Калабаш добыл канистру спирта. Их, пацанов, тогда было много. Жорка, Витька Татош, Генка Бог и Женька Черт, еще Сима Бычок и Вася Кабачок… Устроились у Жорки в сарае и начали пить. Сколько надо пить спирта, никто не знал. Слегка разведенного Юрка хлопнул полстакана, задохнулся, закашлялся. Спирт был, конечно, отвратительная дрянь. Но запил водой, закусил колбасой, и мир стал чудесным образом меняться. И сам Юрка тоже. Что-то всегда мешало ему быть открытым, веселым. Вдруг захотелось говорить. Но… ему еще налили полстакана. Уже зная, что сначала будет плохо, а потом хорошо, он лихо хлопнул и этот, и… неделю пролежал без сознания, так и не увидев первой оккупации города немцами.

* * *

Подняться после отравления спиртом он смог, когда в городе опять были наши, выбившие немцев.

— Какие они? — спросил Юрка.

Товарищи повели его в Александровскую рощу. Было уже холодно, в середине рощи между голыми стволами стояло два подбитых немецких танка. Вокруг танков почему-то валялись обгоревшие женские трусы, лифчики, комбинации. А метрах в ста от танков, рядышком, лежали пятеро танкистов. Это были редкостные здоровяки, таких среди наших не всегда и встретишь. Но Юрка был удивлен не тем, что они здоровые, а что они все-таки здоровенные. Он ожидал, что немцы будут, например, как в фильме «Александр Невский» — в латах, спесивые. Эти, в черных промасленных комбинезонах, оказались хоть и крупными, но обыкновенными. Из рукавов высовывались грязные рабочие руки, у одного завернуло назад череп и хорошо было видно нетронутую массу мозга.

Юрка был в великом недоумении. Значит, они тоже раз-навсегда-совсем погибают? Война, почему-то необходимая немцам, этим немцам ведь уже не нужна… И какая радость от войны будет другим, если погибли эти? Война не поддавалась объяснению.

Потом товарищи повели его на Сорок пятую улицу и показали братскую могилу, в которой были зарыты люди целого квартала, около семидесяти человек. На Сорок пятой почти взрослый Сашка Тюля из пистолета застрелил немецкого офицера. Немцы немедля выгнали из домов людей — женщин, детей, стариков — и расстреляли.

Юрка смотрел на широкий, не похожий на могилу уродливый холм из мерзлых комьев глины и чернозема… Как это было? Люди, которых должны были расстрелять, смотрели на людей, собирающихся их расстрелять, и до последней секунды не верили, что их — за что? — убьют… Все-таки нужна была немцам война! Они настолько любили убивать, что ради этого сами шли на гибель.

* * *

После освобождения города, особенно после разгрома немцев под Москвой, появились горячие надежды, что война скоро кончится, немцы вернутся в Германию, как во времена гражданской войны.

Между тем началась голодная и очень холодная зима. Холод приносил даже большие страдания, чем голод.

После отравления спиртом Юрка плохо себя чувствовал. Он таскался вслед за товарищами в котлованы тренироваться в стрельбе из винтовок. Подбрасывая в небо каски, консервные банки, стреляли почти без промаха. Лица друзей разгорались от удачной стрельбы. Они мечтали:

— Вот бы война кончилась, а у нас винтовки, гранаты. Пусть выкусят, чтоб мы это сдали! Терять не надо было. И попробуй нас тронь. С оружием любого дылду, любого милиционера можно послать подальше.

А Юрку трясло от холода, он думал лишь о том, как бы добраться домой.

Когда начались лютые холода, Юрка перестал видеться с друзьями. Вечером в одиночку выйдет на улицу. То калитку деревянную где оторвет, то в развалинах не совсем сгоревшую оконную раму выкопает — топливо.

Мать работала в госпитале уборщицей. Там ей давали негодные окровавленные шинели, она их стирала и из хороших кусков делала бурки — заменяющую валенки, стеганую на вате обувь. Бурки у матери получались просто загляденье. Когда удавалось продать, она приносила пшеницы или кукурузы. Они, дети, набрасывались на зерно, не давая сварить. А потом Юрка катался по полу от страшных резей в желудке.

Пожалуй, хорошо было только ночью. Пятеро детей и мать ложились поперек кровати, накрывались чем только можно. Скоро в их ночном обиталище делалось тепло. Вновь снились булки, халва, сахар. Если в начале войны, когда это снилось, просыпались еще более голодные, кричали: «Вот только что было! Кто взял?» — и рыдали от обиды, то теперь в первые минуты пробуждения были как будто сыты и вне всякого сомнения счастливы.

Дело шло к весне, когда Жорка Калабаш и Витька Татош принесли рыбы.

— Мужики на реке глушат. На ящик гранат выменяли. Они про тебя сказали, что ухой лечиться надо. Лечись.

Мать сварила уху. Юрка поел, и внутри стало тепло-тепло. А снаружи он сначала порозовел, а потом вспотел. Мать оставила ухи на утро. Утром, поев еще ухи, Юрка почувствовал себя здоровым.

* * *

Они жили. Весной пошла всякая огородная зелень, овощи, потом фрукты. Однако летом немцы вновь безудержно поперли.

И летом сорок второго все было намного страшней осени сорок первого. В первый год войны немецкая армия действовала как машина, будто и не отдававшая себе отчета в том, против кого она направлена. В сорок втором немцы стремились прежде всего запугать, уничтожить саму мысль о сопротивлении. Немецкие летчики, рассказывали беженцы, способны гоняться в поле за одним-единственным человеком. Бомбили они теперь не по квадратам, когда что-то разрушается, а что-то остается и можно верить в удачу или неудачу. Они теперь обрушивались в определенных местах. И с такой силой и Ненавистью, что там не только живой души — пучка зеленой травы не оставалось. Теперь окончательно стало ясно, что про нас они знают все. Пустынна улица — их нет. Идет по улице рота или конный обоз — они налетают, ревут моторы, грохочут бомбы, от роты или обоза остается покрытая пылью груда исковерканных тел, ящиков, колес, оглобель…

А наши и в сорок втором не научились еще как следует воевать.

Юрка своими глазами видел, как у Александровской рощи два немецких автоматчика выбрали место на бугре, в кустах, и, стоя в полный рост, расстреляли взвод убегающих вдоль железной дороги красноармейцев. Наши хоть бы зигзаги делали. У них и «максим» был. Но, может быть, лишившись командира, парализованные страхом, они бежали. И человек тридцать остались лежать… А дальше, на спуске к реке, молоденький лейтенант, стреляя вверх из пистолета, остановил шестерых бойцов, заставил залечь в окопе. Показался танк с крестом. Лейтенантик из пистолета, бойцы из винтовок принялись палить по танку, целили, как видно, в смотровую щель — во всяком случае так требовала каждому мальчишке известная инструкция по борьбе с танками. Танк дал выстрел из орудия, наехал на окоп и смешал бойцов с черноземом и глиной.

Потом Юрка думал, что можно было бы помочь красноармейцам. Вытащить из тайника винтовку, подобраться к автоматчикам и убить их. И танк можно было бы уничтожить — принести бойцам под командованием лейтенанта противотанковых гранат. Можно было бы действовать, как в кино.

Это потом. А тогда затаившийся в прошлогоднем окопчике Юрка мог лишь рыть землю руками и то закрывать, то открывать глаза, мыча от гнева, жалости и унижения. Потому что, несмотря на жалость, унижение, гнев, он, как и те солдатики, больше всего хотел жить. Жить, жить, неизвестно для чего жить и, так и не узнав для чего, умереть?.. Юрка мог лишь рыть землю ногтями да мычать, в его положении уже то, что он спрятался не дома под кроватью, а из окопчика впитывал гибель родных солдат, было героическим поступком.

* * *

Он тогда бросился-таки домой, забился под кровать, где жались друг к другу его братья и сестры.

Был момент, когда наступила абсолютная тишина: все! Он перестал ощущать близость родных, предметов, исчезли все связи с ними, осталось одно звериное затаившееся Я.

И вот в соседнем дворе послышался плеск воды и гогот. Они пришли и мылись… Значит, сейчас помоются, придут и убьют!

Потом слышался стук ложек о котелки… Ага, сейчас пообедают, придут и убьют.

Так до поздней ночи. Постепенно сделалось ясно, что казнь откладывается на утро. В самом деле, куда им теперь спешить? Отдохнут, выспятся, придут и убьют.

Спали все-таки на кровати.

Утром, едва услышали их голоса, вновь забились под нее. Ждали… Пока не прибежал Жорка и не протянул Юрке под кровать лезвие для безопасного бритья.

— Вот чего подобрал. Они побрились и выкинули. Острые! Попробуй. У меня таких много.

Юрка взял в руки лезвие и сразу глубоко разрезал палец. Вид собственной крови ужаснул его. Что за странная пришла к нему смерть! Ненормальная, от использованной бритвочки. Просто омерзительная смерть…

— Юрка, да не бойся. Чего ты побледнел? Вылезай! Они таких, как мы, не трогают. Вылезай, отсоси кровь, и все, — смеялся Жорка.

Юрка вылез, пососал палец и увидел в окно искренне веселящихся завоевателей. Во двор пятился грузовик. Смяв ветхий частокольчик забора, ломая ветки, он мощно стукнул кузовом ствол абрикоса, с дерева обильно посыпались желтые плоды. Два почти голых немца, направляющих движение грузовика, громко и счастливо закричали.

— Вы бросьте прятаться. Обязательно надо им показаться. Прячешься — значит, виноват в чем-то. Вылезайте все! — говорил между тем Жорка.

* * *

Явившись во второй раз, немцы всюду развесили приказы — делать и то, и другое, и третье… За любое неподчинение — расстрел. Людей угоняли в Германию, и в числе первых забрали брата Мишу, которому исполнилось пятнадцать.

Вместе с немцами понаехало бывших хозяев, заявивших права на заводы, фабрики, дома, землю. На фольгопрокатный тоже вернулся хозяин. Он оказался ловким — человеком. Немцы объявили свободу торговли и предпринимательства. В полуразрушенном заводике хозяин занимался изготовлением крестиков. Да, обыкновенных нательных крестиков из меди! Едва началась война, люди вспомнили о Боге. Списывали друг у друга молитвы, зашивали в мешочки и носили на шее. Дети, в том числе Юрка с друзьями, поголовно все носили такие мешочки. При немцах стали носить крестики. Правда, не только из-за веры в чудесную силу. Немецкие патрули («Рус, гут!») улыбались носившим крестики. И люди, приспосабливаясь к новой власти, спешили купить крестик и на розовом или белом шнурке повесить на шею.

Юркину мать хозяин нанял продавать крестики, а мать взяла в помощники Юрку. Крестики брали нарасхват. Висят над Юркой лица. Самые разные лица. Сколько же их! И всем не терпится получить крестик, иметь хоть какую-то защиту…

У Юрки завелись деньги. Настолько завелись, что он стал покупать базарным детишкам подсолнечного жмыха. На базаре под лавками, собирая падающие на землю крошки, ползали бездомные детишки. Просить они не просили, потому что знали немецкий приказ: за попрошайничество — расстрел! Только смотрели глазами, в которых уже не было памяти о доме, матери — остался один голод. Самые маленькие как будто и разговаривать разучились. Люди жалели их. Разбогатевший Юрка, покупая младшим сестрам и брату леденцов, оделял и детишек — пятьдесят копеек кучка — одной, двумя горстями жмыха.

Процветание было недолгим. В соседний двор немецкий бауэр завез много зерна и принялся торговать. Во время оккупации ходили и немецкие марки, и советские рубли. Бауэр деньги не признавал, отпускал зерно на золото. У него были весы для зерна и другие, крошечные, для золота. И люди покорно несли на крошечные весы кольца, серьги, все те же крестики, только не медные, золотые. С добренькой улыбкой толстощекий бауэр отсыпал людям в мешочки зерна. Накрытое брезентом зерно убывало медленно. Юрка вертелся около кучи с сумочкой наготове. Стоило бауэру отлучиться, горстями бросал зерно в сумку — и через забор к себе. Догадываясь, бауэр грозил пальцем: «Юрик, нельзя…» Какой там нельзя! Юрка стервенел при виде неубывающей кучи. «Я тебе покажу, гад пузатый!» Но показал бауэр. Он пожаловался куда следует, за Юркой пришел полицай, отвел в комендатуру, там Юрке велели снять штаны и пять раз врезали винтовочным шомполом. После того крестики для продажи от хозяина фольгопрокатного мать получать перестала.

* * *

Их можно было только ненавидеть.

Они оказались людьми. Двуногими, двурукими, об одной голове. В том-то и дело. Объявили себя необыкновенным народом, между тем всюду гадили. Гадили в самом прямом смысле. По утрам, сидя на поваленных заборах, не обращая внимания на проходящих мимо женщин и детей. Неугодных они расстреливали за городом и в оврагах, заваливая глиной как придется. Своих хоронили в парках. Могилы были общие или на одного, в зависимости от чина, деревянный (временно) крест каждому отдельно. Все городские парки превратили они в кладбища.

Они оказались людьми. Многие — красивые, румяные, веселые. Таким мужчинам требовались женщины. У Юрки стояло три немца. Все трое с первого дня принялись ухаживать за его матерью. Особенно назойлив был один, горластый, бесцеремонный, развеселый. Когда мать отвергла его ухаживания, он стал «забывать» на столе, на подоконниках колбасу, сало, конфеты. Этот трюк кичившихся своей честностью немцев был известен. Мать строго-настрого велела ничего не трогать. И все-таки Зинка соблазнилась леденцами в круглой железной коробочке.

Юрка был во дворе, когда услышал в доме жуткие крики. Прибежал. Зинка, закрыв голову руками, жалась в углу кухни, а мать обнимала самого плохого из немцев, отводя его руку с «вальтером» вверх, в потолок.

— Пан! Пан! Наступит ночь, коптилку — фу-фу — приду к тебе, — говорила мать.

Немец, разыгрывая недоверие и суровость, уступил матери, сел на табурет, спрятал оружие.

Так Юркина мать стала немецкой женой.

И Жорки Калабаша стала. Из-за самого Жорки.

У Калабашевых был хороший кирпичный дом, и у них жило семеро немцев. Эти немцы были разведчики. Время рт времени крытый грузовик увозил их куда-то к линии фронта, там немцы перебирались на позиции Красной Армии, чем-то занимались, назад их возвращалось двое-трое, мрачные, молчаливые. Потом к уцелевшим присылали новеньких, опять до семи. Старые подымались с кроватей, брились, мылись, и начиналась у них пьянка самая разудалая. Во время такой пьянки Жорка стал чистить в соседней комнате только что найденный ТТ. Каким-то образом Жорка забыл про патрон в стволе и, проверяя пистолет, выстрелил себе в носок ботинка. Пуля не задела ногу, но ботинок разворотило, подошва смешно ощерилась гвоздями. Выскочившие с автоматами немцы сначала принялись хохотать над растерявшимся Жоркой. Однако скоро что-то решили.

— Партизан!.. — связали Жорке руки, положили возле печки лицом вниз.

После того и Жоркина мать стала немецкой женой.

Но что их матери!

На улице жила очень красивая девушка. Училась она где-то в центре города. Высокомерная, ни с кем в окрестности не дружила, ходила с высоко поднятой головой, с соседями никогда не здоровалась. Отец ее работал большим начальником. Их добротный кирпичный дом был огорожен высоким деревянным без единой щелочки забором. В этом доме обосновался немецкий штаб, а девушка, которой минуло семнадцать, полюбила красивого чернобрового немецкого офицера. Девушка, рассказывала прислуживающая в штабе женщина, собиралась сделаться «фрау» и уехать в Германию. Однако чернобровый молодой офицер не был в штабе самым главным. Красавицей пришлось поделиться с другими офицерами. Красавица не стерпела. Ночью в пустой штабной комнате она разделась совсем, легла на стол и приняла быстродействующий яд. На живот себе красавица приклеила лист бумаги со словами: «Теперь, дорогой Рихард, можешь вести ко мне своих друзей в любом количестве».

* * *

— Я своей дал по роже, — сказал Юрке Жорка.

Юрка решил: «И мне надо дать. Отцу, если вернется, ничего не скажу, а чтоб знала, стукну».

Дело оказалось непростым. Стукнуть надо обязательно. Но чтоб знала, чтоб наука получилась, сначала должен что-то сказать. Слов придумывалось много, а как сказать и потом еще стукнуть?.. Просто непонятно, как смог это Жорка…

Ударил он, когда однажды мать неожиданно горячо прижала его к себе и поцеловала. Он отшатнулся и ударил. Мать ойкнула, подержала руку на щеке, а потом глянула на Юрку… преданно и нежно.

Он убежал. Он выл. Война проклятая! Убить бы их всех. Убить хотя бы одного.

Господи! До чего он тогда додумался. Чтобы такого не могло быть, самой матери не должно быть. А поскольку она есть… Юрка простил мать, как она простила его. Разница была лишь в том, что она это сделала

мгновенно, а он — после злодейства.

* * *

Вновь облетели листья на деревьях, началась вторая военная зима. Над городом строем пролетали перегруженные бомбами самолеты. «Уу-уу-уу» — надрывались моторы. Сначала слышалось что-то вроде комариного жужжания. Стекло в окне тонко-тонко зазвенит и перестанет. Постепенно звук нарастал, стекла в окнах, затем посуда в шкафу начинали дрожать. Наконец воздух делался плотным, рев моторов был такой невыносимой силы, что казалось, сейчас наступит конец света. Но самолеты пролетали, постепенно все утихало. А через некоторое время они возвращались уже вразнобой. И хоть было понятно, что где-то сейчас горит земля и пыль оседает на мертвых и раненых, становилось легко. Самолеты, как правило, летали бомбить к вечеру, возвращались уже над темной землей, сами освещенные солнцем. Вдруг солнце попадает на какую-то блестящую часть самолета и отразится «окне. И кажется, сверкнул глаз самого Зла.

С наступлением холодов немцы-постояльцы ушли.

Вздохнули без них облегченно, вновь почувствовав себя по-настоящему родными. По вечерам зажигали керосиновую лампу без стекла, заправленную лигроином. Горение на лигроине неровное. То пыхнет, то свет становится почти никаким, странно и незнакомо даже в родных стенах. Это кто? Неужели Митя?.. А это Маша? А это чей нос? Это чьи зубы? Зловеще выглядят они в жутком свете. Если б не знакомые голоса, бежать от таких страшилищ надо. На ужин каждому по кусочку хлеба, который и не хлеб вовсе — в нем что-то поблескивает, на зубах он скрипит, — бурак вареный и бурачный отвар вместо чая. Печь, которую топили, лишь бы еду приготовить, тепла не дает, лишь пахнет высохшей побелкой да дымом. Жутко в холодном доме. Из кухни в спальню и в другую, парадную, комнату смотреть невозможно — чернота гробовая. И вдруг мечтательным голосом мать начинает вспоминать, как она росла в деревне. В общем, и работать она начала рано, семи лет, и сыта не всегда была. Зато в той жизни были праздники. Люди становились добрыми, как один выходили на улицы, затевали игры, а уж детей конфетами, пряниками одаривали… Юрка, теперь старший из детей, тоже вспоминал, как задолго до 1 Мая и 7 ноября начинал копить деньги, а на праздники мороженого — и эскимо на палочке, и сливочного, и фруктового! — съедал до двенадцати штук. В груди уже вроде как лед застывал, а он все равно ел. Маша с Митей про мороженое тоже помнили. И вдруг, увлеченные воспоминаниями, они услышали плач.

— Кто это? Где это?

А это было рядом. Плакала Зинка, потому что ей нечего было вспомнить.

— Зиночка! Да ведь и ты ела мороженое.

Зинке-Зинчику хором рассказывали ее младенчество, не только мороженое, но и шоколад ей приходилось есть. И Зинка счастливо сквозь слезы смеялась.

* * *

Днем Юрка с товарищами или в одиночку кружил по городу. То под брезент в автомобильную фару залезет, галет, сигарет стащит. То кормушку с овсом с лошадиной морды сорвет.

Однажды Юрка вошел в парикмахерскую и принялся шарить в карманах офицерской шинели, висевшей на вешалке. И вдруг шинель обрушилась на него. Юрке показалось, не шинель — потолок обрушился. Некоторое время он стоял в полной тьме, не дыша, все поняв, ожидая другого удара, на этот раз действительно убийственного. Удара не последовало: немец-офицер и парикмахер-армянин оба на плохом русском языке пытались разговаривать, им было не до вора. Юрка скомкал шинель, ему удалось выйти на улицу и добраться до дома. В шинели нашли серебряный портсигар с сигаретами, носовой платок, документы и около ста марок. Страшно было до тех пор, пока не избавились от портсигара, марок, документов, самой шинели.

В другой раз его пригласили с собой двое взрослых парней. Глубокой ночью пришли к длинному кирпичному складу у товарной железнодорожной станции. У парней были две большие брезентовые сумки, для Юрки они приготовили третью, поменьше. С этими сумками Юрку на руках подняли к маленькому окошку под крышей. Юрка пролез через окошко, очутился на сыпучем зерне, отпустил руку от окошка и начал тонуть. В зерне ведь просто утонуть. Юрка, однако, принялся барахтаться, уцепился за какие-то доски, подтянулся назад к окошку, вытащил из зерна доски, постелил поверх — получились подмостки. Насыпал зерна в сумки большие и малую, подал парням. И только ему вылезать, как их обнаружил часовой. Парни со своими сумками мгновенно исчезли. Юрка спрыгнул на снег (уже был снег и стоял порядочный мороз), подхватил свою сумочку, побежал. На бегу оглянулся. Часовой опустился на колено и целился в Юрку из винтовки. Выстрел, однако, задерживался. Юрка оглянулся еще раз. Часовой ладонью колотил по затвору винтовки — затвор у него замерз. Потом Юрка еще оглянулся. Часовой опять целился. И вновь выстрела не последовало, еще что-то случилось. Так Юрка и убежал. Мать на ручной самодельной мельничке в ту же ночь зерно помолола, пышек напекла, к утру все были сыты.

* * *

В родной школе немцы устроили склад, вокруг ходил часовой. Сначала, надкусив саперными кусачками решетку, Юрка с друзьями проникли в котельную, где по углам еще можно было наскрести угля. Потом заинтересовались дверью, заваленной железными трубами, лопнувшими чугунными секциями котлов. Все это потихоньку сдвинули в сторону, вставили между дверью и колодой лом, открыли. За дверью был запасной ход. Охраняемые ничего не подозревавшими часовыми, они теперь свободно могли разгуливать по школе. На первом этаже хранился всяческий инструмент, катушки электрических и телефонных проводов, взрывные машинки. На втором было навалено наше, советское, оружие — винтовки, пулеметы, коробки патронов. А на третьем — музейные картины, ковры, сабли, горшки, вазы…

С первого этажа каждый взял себе ящичек со слесарным инструментом и по катушке телефонных проводов. Про музейные вещи третьего этажа решили, что, как и в музее, здесь это тоже трогать нельзя. На втором этаже перед грудами оружия возник план.

На фронте, куда летали фашистские бомбардировщики, что-то случилось. В небе наступила тишина. Ходили слухи, что немцам под Сталинградом плохо, что скоро они драпанут и из их города.

— Братцы, когда наши пойдут на приступ, мы отсюда, с крыши, немцам как врежем.

На чердак, в пустой расширительный бак отопления снесли несколько винтовок, ручной пулемет Дегтярева. Оружие предварительно почистили и смазали.

— Врежем немцам, и, может быть, наши возьмут с собой.

Жорка Калабаш уверенно сказал:

— Я все равно уйду с нашими воевать.

Потом склад стали вывозить. Пунктуальные немцы имели опись складского имущества. Пропажу, к счастью, обнаружили только на первом этаже, среди инструмента. Юрка, Жорка и Витька были взяты немцами.

— Партизан! — кричал офицер, которому подчинялась охрана склада.

Их заперли все в той же котельной, перекрыв выходы так, что выбраться из нее стало невозможно. Держали сутки. Холодно было невероятно. Потом их привели в сравнительно теплую комнату на первом этаже, поставили голыми коленями на горох. Они ни в чем не сознавались. Были уверены: сознаешься — расстреляют. Рыдали, просили отпустить, говорили, что любят Гитлера, вообще всех немцев и их порядок — и не сознавались. Холод, голод, горох — это все-таки жизнь, а расстрел — не жизнь… Немцы рассвирепели и после гороха поставили на соль. Боль была ужасная. Мальчишки так корчились и стонали, что офицер повеселел.

— А может быть, Сталина вы любите?..

— Чтоб его в пушку зарядили и выстрелили, — кричали они, не желая сознаваться.

Это совсем развеселило офицера, знавшего русский.

— Маленький мошенник!

В комнату принесли воды и велели мокрыми тряпками смывать соль с начавших кровоточить коленей. Отвели назад в котельную. И вдруг впустили матерей. Матери им в ноги бросились.

— Деточки! Миленькие! Неужели вы хоть что-то успели обменять или продать? Покажите им! Офицер говорит, ему лишь бы вы с партизанами связи не имели. Если все целое, отпустят…

Они показали тайники. Все было на месте.

Однако их вновь заперли в котельной. Правда, каждый день пускали матерей, разрешили им приносить теплые вещи и еду. Ели теперь хорошо, потому что со всей улицы люди для них от себя отрывали. И холод не так уж донимал. Сытые, время от времени они позволяли себе разогреться — боролись. Другая мука теперь одолевала.

Когда их пытали и никто не сознавался, они были за это друг другу благодарны, несмотря ни на что, гордились собой. А теперь… Что если немцы обнаружат нехватку шести винтовок и пулемета? Что делать, пока не поздно?.. Такое стало положение. Хуже того, когда их пытали. Тогда надо было терпеть и больше ничего. А теперь то ли ждать, то ли предпринимать что-то.

— Матерям надо сказать, — говорили Юрка и Витька.

— Я вас обоих убью, — сказал Жорка.

— Что же делать?

— А будем говорить, что инструмент и провода — это мы брали, а винтовки — не брали. Про инструмент и провода сознались же. А про винтовки не можем. Потому как не брали.

Оживились было.

— Да! Там мы, а здесь не мы. Может такое быть? Может.

И тут же сникли.

— Что они, дураки? И так спасибо надо сказать, что живы. Месяца три тому назад за кусочек провода расстреляли б.

— Точно, пацаны. Когда они вступили, в десять раз меньше вина б была — расстреляли б.

— Тогда они нас воспитывали, к своему порядку приучали.

— Я и говорю. Может, если честно признаться, пожалеют?..

— За это не пожалеют.

— Словом, так: что будет, то и будет! Вон они выносят. Скоро узнаем.

Слушали, ждали. Матери приносили еду. Сомнений, что немцы начинают удирать, уже не было. Первый этаж они очистили за четыре дня. Пятый день ждали каждую секунду, что выволокут и расстреляют. Матерей в этот день не пустили. На шестой день пришли матери и сказали, что выносят музейные вещи.

На восьмой день не услышали над собой шума. Толкнули наружную дверь — она открылась. Школа стояла пустая.

* * *

За восемь дней, прожитых взаперти, им стало казаться, что за пределами котельной воля вольная. Только бы выбраться из нее, а там все как-нибудь наладится, вновь будет терпимо.

И действительно, едва они оказались на улице, как поняли, что начинаются какие-то решающие события. Город был полон отступающими немцами, румынами, итальянцами, венграми. Жалкие, укутанные чем придется, до простыней и бабьих платков, вид они имели обреченный.

У Юрки в доме остановилось четверо до крайности грязных, обовшивевших румын. Под окнами они поставили мощный тягач-грузовик, в конце улицы в развалинах кирпичного дома замаскировали пушку. С румынами жизнь пошла веселая. Первым делом румыны тягачом приволокли метров десять деревянного забора. Юрке велели рубить его на дрова, а матери — жарко топить печь. Еще они дали матери муки и мяса и, жестикулируя, показали, что она должна приготовить.

Мать в первый раз приготовила не так. Румыны очень ругались. Но слишком уж они размахивали руками, слишком свирепые имели лица. Мать не испугалась и тоже принялась кричать. Так они покричали, а потом румыны еще дали матери муки и мяса. Во второй раз мать приготовила правильно. А первые вкусные лепешки с мясом достались семье.

Румыны ненавидели немцев. От всей души проклинали они и русских, Россию — люто холодную страну, поскольку она существовала и непонятно за что им приходилось в ней умирать. И ни ради немцев, ни ради русских не желали они голодать. Когда у них кончились мука и мясо, они объяснили Юрке и Жорке, что хотели бы ограбить склад с едой. Только не в городе, а подальше, в деревне.

Дорогу в деревню, где немцы присвоили колхозное хозяйство, знал Жорка. Юрка тоже поехал, а Витьку румыны прогнали.

Жутковатыми людьми были эти румыны. Они не улыбались взявшимся помогать им мальчикам, как наверняка улыбались бы на их месте немцы. Жорка и Адриан ехали в кабине с шофером, Юрка и двое румын в кузове, крытом брезентом.

В котельной Юрка намерзся лет на триста вперед. Вновь очутившись на морозе, задрожал как лист на ветру. Шофер, боясь застрять на дороге, укатанной лишь санями, гнал, не притормаживая перед буграми и ямами. Днище кузова то исчезало под Юркой, то подбрасывало, будто мяч. Вцепившись в железный борт замотанными в детские чулки руками, Юрка думал лишь о том, как бы это выдержать.

Когда наконец машина остановилась, Юрке велели лицом вниз лежать в кузове. Рядом лег и Жорка. Живот — единственное место, где еще сохранялось тепло, тоже замерз. И все-таки, слушая бандитские повелительные крики где-то неподалеку грабивших румын, потом предсмертный визг свиньи, блеянье овцы, Юрка испытал облегчение. Шляясь целыми днями по городу в поисках пропитания, часто рискуя жизнью, он ведь больше всего думал о том, что будет говорить в свое оправдание, когда попадется. А вот теперь он сбоку припека, ничего придумывать не надо.

Потом приняли от румын свинью и двух овец, из которых еще текла кровь, и два мешка с зерном. Намного быстрее, кажется, совсем без дороги помчались назад. Работая, Юрка согрелся. В то же время чулки спали с рук, незаметно для себя он приморозил кончики пальцев, едва тронулись, в них началась дикая стреляющая боль. Вдавившись в угол кузова, Юрка терпел боль, смотрел назад. Позади оставался голубоватый от мороза снег, разгоревшаяся в полнеба заря. Постепенно равнина вдали сделалась черной, а от зари осталась узкая длинная красная полоска, разрезанная пополам далекой водонапорной станционной башней. В синем небе появилась большая яркая звезда. Сколько же холодной и равнодушной пустоты окружает землю и как мал человек на этой земле!

Румыны разрешили взять зерна и мяса столько, сколько смогут натолкать в карманы, за пазуху, куда угодно, но никаких мешочков, сумок… В общем, если учесть, сколько осталось им, расплатились не щедро. Юрка злорадно решил, что при первом же удобном случае обворует румын, и у себя дома сделать это будет нетрудно.

Но уже утром наши подошли к городу и принялись бить по нему из всех калибров. И настал День Освобождения, такой долгожданный и такой печальный: погибли последние Юркины друзья и сам он умирал от болезни, начавшейся во время сидения в котельной, убили и его все-таки немцы.

* * *

…Такой была Юркина жизнь, короткая в счастье, в мирное время, длинная-предлинная в несчастье, во время войны. И он устал. Он вполне готов быть как все те, кого не стало. Жалко лишь мать, сестер, брата. Они будут горевать. И еще хлопоты с похоронами: яму в мерзлой земле долбить, поминки

устраивать, когда в доме ничего нет…

* * *

Юрка не умер. Лейтенант, дочка которого была похожа на Зинку, достал чудодейственное в те времена лекарство стрептоцид. Три порошка. После первого порошка Юрка крепко заснул и проснулся с пониженной температурой. После всех трех поднялся, сел к столу и поел манной каши, специально для него приготовленной.

Сначала он был как бы в трауре по самому себе. Ведь он почти умер. То есть освободился от всего того, чем была наполнена его жизнь, — от непонятного, обидного, страшного. Первое время ему казалось, что теперь, когда он знает, какое это простое дело помереть, то есть освободиться, он, и продолжая жить, сможет не беспокоиться из-за страшного, непонятного, обидного.

Время шло к весне. Часто светило солнце, морозы упали, днем закапало с крыш. Юрка тихо ходил по улицам, чувствуя себя мудрым. Поглядывая на ясное небо, в котором могли появиться немецкие самолеты, он знал, что не растянется на снегу, а спокойно дойдет до какой-нибудь стены или толстого дерева и будет ждать, чем кончится. Он был слаб, тепло одет, ничего даже есть не хотелось. Роскошное состояние.

Оставив семье офицерский аттестат, уехал на фронт лейтенант, которого Зинка стала называть «папой».

Однажды, гуляя, Юрка остановился перед батареей зениток у железнодорожной станции. К нему вышел пожилой солдат, развернул тряпицу, в которой был кусок черного хлеба, отломил треть и протянул Юрке.

— Что вы? Не надо! Ешьте сами, — пытался отстраниться Юрка.

Но солдат вложил ему в руки хлеб, погладил по голове черными негнущимися пальцами и пошел прочь, так и не сказав ни одного слова.

И вдруг все перевернулось. В жизни невозможно быть равнодушным к жизни. Глядя на обсыпанный крошками табака хлеб, Юрка разрыдался. Он маленький, слабый. Он чуть не умер! А его друзья умерли. И отец умер. И этот дяденька-зенитчик, думающий о своих детях и поэтому пожалевший Юрку, может умереть.

* * *

Оправившийся от болезни Юрка нашел себе дело. На реке старик, сноровисто таскавший на лески из проруби рыбу, позвал:

— Эй, оголец! Иди-ка помогать. Распутывай вот да заряжай мне. От порта рыбалю, рабочих кормлю. Ну и нам с тобой хватит, в обиде не будешь. Давай, берись…

И около месяца, пока стоял лед, Юрка был при чистом со всех сторон деле — снабжал портовых рабочих рыбой, кормился сам, носил рыбу домой, ну и подавал немощным — на лед, можно сказать, спустился весь город, одни ловили сами, другие меняли, покупали, третьи, и таких было немало, просили.

Потом на реке начался ледоход, а дядю Андрея, так звали старика, послали на Урал за частями для портового крана.

После этого Юрку захотел себе в помощники базарный милиционер Колодяжный.

Пока Юрка рыбачил, мать устроилась на центральный городской рынок уборщицей. Подросшая Маша помогала матери. И конечно, Зинка всегда вертелась возле матери и сестры. На базаре же пристроился и Митя. Он любил петь и стал поводырем у слепого обгоревшего танкиста с трофейным аккордеоном. Танкист играл, а Митя пел, им неплохо подавали на городских перекрестках, а начинали и кончали они на рынке.

Оставшийся без дела Юрка решил, что надо ему ехать на менку. Все тогда ездили на менку в деревни. Дома на чердаке вялилась отборная рыба, за которую и в мирное время в безводных степях можно было выменять что угодно. Еще близилась Пасха, и Юрка узнал, что та сухая краска, несколько банок которой он принес с фольгопрокатного, может быть использована для окраски пасхальных яиц, и опять-таки нуждаются в ней в деревне, где яйца есть.

Одному, конечно, ехать было нельзя. Мать взялась найти Юрке компаньонов.

А пока Юрка слонялся без дела, чаще всего сидел на прилавке в пустынном уголке рынка, издали наблюдая базарные страсти. Однажды, греясь на солнце, сидел он так на прилавке в пустынном уголке рынка. Вдруг в центре рынка, где было людно, что-то случилось. Загомонил народ. Два инвалида — один, торговавший самодельными зажигалками, другой — самодельными же расческами, иголками, булавками — упали на землю и бились в припадке. Припадки эпилепсии, когда в разных концах рынка, будто связанные электрическим проводом, начинали падать и корчиться в судорогах искалеченные войной люди, Юрка видел не раз. Это означало, что случилась драка или кого-то обокрали. И так оно и было. Воришка, резвый малец примерно Юркиного роста, вынырнул из толпы, направился прямо к Юрке, пробегая мимо, бросил узел.

— На пропуль!

— Какой тебе пропуль? — отталкивая узел, вслед воришке грубым голосом крикнул Юрка.

Но воришка умчался, а к Юрке приближалась толпа во главе с милиционером Колодяжным.

— Вы что? Ловите, кого положено. Я вас знать не хочу, — вскочив на прилавке и отталкивая тянущиеся к нему руки, закричал Юрка.

Колодяжный сдернул Юрку с прилавка, подтащил к узлу.

— Бери!

— Сам бери, если твое, — отвечал Юрка.

Подбежал владелец узла и хотел ударить Юрку. Колодяжный этого не допустил, но заломил вырывающемуся Юрке руку. Впрочем, здесь нашлись Юрке защитники.

— Парень не виноват. Никак не мог. Уже с час на одном месте сидит. Это Валин, уборщицы, сын.

Колодяжный знал, чей Юрка сын. Однако отвел в участок, запер в комнате с решеткой на окне и продержал без воды и еды сутки.

Когда Юрка слышал, что Колодяжный в участке, он без перерыва кричал:

— Ты, Колода, выпусти! Это же тебе так не пройдет. Крыса тыловая…

Колодяжный входил. Юркины ругательства были ему как о стенку горох.

— Ты знаешь всех на базаре. И того, который тебе узел подбросил, тоже знаешь.

— Не знаю. Это залетный. В первый раз его вижу!

— Тогда сиди.

В участок приходила мать и тоже сильно ругалась.

— Мама, не проси. Я не виноват. Мы на него в Москву жалобу напишем, — кричал Юрка.

Спать пришлось на голой лавке. Колодяжный кинул какую-то дерюгу, но было очень холодно. Юрка скулил:

— Вот что ему за это сделать? Брошу, гаду, в окно гранату. Дождусь зимы, когда темнеть начнет рано, и брошу. Юрка этого не забудет. От Юрки немцы ничего добиться не могли, а ты, Колода противная, и подавно-

Ровно через сутки, около часу дня, Колодяжный в своей приемной посадил Юрку перед собой и сказал:

— Я один. Ты можешь понять, один! Должен быть у меня помощник или нет?

Юрка понял.

— Я уже работаю. Рабочих рыбой кормлю. Сейчас ледоход, а приедет дядя Андрей, нам катер дадут, на селедку, на сазана поедем.

— Чепуху городишь. Рыба — дело временное. Сегодня есть, завтра нет. Со мной лучше будет. Я серьезно говорю: еще и мамке понесешь, дядя Колодяжный тоже человек…

— Нет, — сказал Юрка, — не хочу. И держать не имеете права.

Тогда Колодяжный достал из чулана новенькое оцинкованное ведро, протянул Юрке.

— Пойди воды принеси. Только не поленись, из родника принеси. Принесешь — кое-что получишь.

Юрка пошел за водой. На полдороге к реке Юрку остановил высокий цыганистый парень.

— Ты откеда и куда? — весело спросил он, рассматривая, впрочем, не Юрку, а ведро.

Юрке парень сразу понравился, он рассказал.

— Меня звать Федя, — сказал парень, выслушав Юрку.

— А меня Юра, — сказал Юрка.

— Очень приятно. Так, значит, Юра, будешь теперь крокодилу воду носить?

— А что делать? — искренне спросил Юрка.

— А если он тебя ноги заставит помыть?

— Да ты что?! — еще больше удивился Юрка. — Такому не бывать.

— Почему же не бывать? Еще пару дней без жратвы подержит — помоешь. Вчера бы ты для него за водой не пошел.

— Нет, — сказал Юрка, — ноги я ему мыть не буду.

— Правильно! — сказал Федя. — И что в таком случае надо делать?

— Что?

— Пошли со мной.

— А ведро куда?

— Отдадим кому-нибудь, — небрежно сказал Федя.

— Такое ведро? Да оно знаешь сколько стоит?.. — возмутился Юрка.

Куда там было Юрке, и Жорке Калабашу, и всем прочим Юркиным знакомым ребятам до Феди! Повернули назад к рынку, и через каких-нибудь полсотни шагов Федя «отдал» новенькое оцинкованное ведро за полбуханки хлеба и кусок сала.

— Он тебя день не кормил? Пайка хлеба по закону положена. Ну а сало за характер…

Юрке сделалось весело. Ничего этот Колодяга ему не сделает. Матери тоже. Мать давно такая, что лучше с ней не связываться.

Однако еще через полсотни шагов Юрке стало не по себе.

На просторном балконе хорошо сохранившегося двухэтажного дома шипел примус.

— Это наш! — воскликнул Федя. — Будут тебе шкарята.

Прежде чем Юрка успел что-либо подумать, Федя по хитроумно сделанным выступам кирпичной кладки легко взобрался на балкон, выпустил из примуса воздух, поставил кастрюлю на пол и с добычей еще быстрее спустился.

— Не оглядывайся! — И они пошли быстро-быстро.

Юрка, прежде чем повернули за ближайший угол, все-таки оглянулся. На балконе старая женщина в цветастом халате рвала на голове седые космы.

Лихой человек был Федя. Шли в сторону базара.

— Там же Колода! — сказал Юрка.

— Боишься, что ли?

— Ну как это? Если б хоть ведро не продали…

— Не будет твоего Колоды, — впервые как будто рассердился Федя. — Мы его в участке засадили. Сам подумай. Он куркуль? Куркуль. Ведро ему жалко? Жалко. До поздней ночи будет ждать, с места не сдвинется.

Примус стоил очень дорого. Федя, конечно, спустил его за полцены и тут же купил Юрке широченные суконные матросские брюки. Шикарные брюки! Ничего столь замечательного Юрка в жизни не носил, мечтал лишь. В них, правда, могло бы поместиться три Юрки. Но в поясе ушили, подобрали, а что не так, прикрылось кацавейкой.

— Со временем и лепень приобретем, — пообещал Федя.

Себе Федя купил самодельную дюралевую расческу. Он сказал, что мог бы купить и настоящую, целлулоидную, но волосы у него слишком густые и жесткие.

Ночевали на берегу реки, в метрового диаметра трубах. Место было не очень далеко от Юркиного дома, и трубы он не раз видел, однако никогда не думал, что в них можно жить. Вокруг труб в человеческий рост стояла густая сухая трава, в трубах, на подстилке из этой травы, было тепло и удобно.

Но сначала пировали на свежем воздухе у воды, глядя, как сильное течение разлившейся до горизонта реки несет мимо бурелом, камыш, иногда целые острова какой-то древесно-травяной мешанины. Кроме хлеба и сала, у них был еще сахар-рафинад, вермишелевая бабка и хороший табак. Юрку поразило, что Федя как будто и не голоден.

— А почему я должен быть голоден? Достаю…

Примеривая матросские клеши, Юрка помнил о старой женщине, рвавшей на себе волосы. Потом, когда начались хлопоты с ушиванием, все-таки забыл. Теперь опять вспомнил.

— Я тоже могу. У эсэсовца шинель с документами деньгами уволок. А бедных никогда не трогал, — сказал Юрка.

— У бедных примуса бывают? — лениво возразил Федя.

— Бывают. Тетка на себе волосы рвала…

— Ага. Все-таки оглянулся.

Федя спокойно взял с газеты кусочек сала, откусил, положил обратно, бросил в реку камешек.

— Хорошее у меня жилище? Жалко, завтра уезжаем.

— Ты завтра уезжаешь? — невольно встрепенулся Юрка.

— Мы с тобой уезжаем.

— А куда?

— Куда все.

— На фронт?

— Нет.

— На менку?

— Молодец!

— Что же мы будем менять? — сказал Юрка и прикусил язык.

Федя засмеялся.

Наелись. Накурились. Легли. Федя заснул мгновенно, тихо. Юрке не спалось. Что за новая жизнь начинается? Завтра они едут на менку. Вернее, на добычу. Гулять! Добытое менять на хорошую еду, пиджак ему Федя хочет справить. Но ведь никогда еще добытым куском Юрка не пользовался в одиночку. Теперь, с Федей, они будут для себя, для себя…

Можно было вернуться домой. Колодяжного Юрка нисколько не боялся. Не показываться ему на глаза, вот и все. Но что за жизнь, если хочешь, даже можешь — и не смеешь? На менку давно хотелось. Рассказов о том, как это трудно, рискованно, какие бывают удачи и неудачи, наслушался вдоволь. Оставалось увидеть собственными глазами. И Федя, несмотря ни на что, нравился. Как он помог отомстить Колодяжному… Ведь Юрка уже готов был проглотить и переварить обиду…

Юрка не спал, Юрка ни на что не мог решиться. Федя с его быстротой и ловкостью опасен. Слишком быстрый, слишком ловкий! В то же время невероятно щедрый. Как такого бросить?.. «Гад, дурак, скотина! Я бы ему потом все равно как-нибудь отомстил», — ругал бессильно Юрка Колодяжного, по вине которого оказался вот в таком положении.

Юрка все же заснул, но под утро вскочил, разбудил Федю, сказал, что давно собирался на менку, и у него есть что взять с собой, и он пойдет и возьмет, так как бедных людей обижать нельзя, и больше такого не повторится.

Федя плохо его понял, но у него был легкий характер.

— Есть что взять?.. Бери. Утром приходи на вокзал, — и мгновенно вновь заснул.

Как вор пробрался Юрка в свой двор, взял в сарае мешок, по гнилой лестнице влез на чердак, положил в мешок пять хорошо провялившихся лещей и три банки краски — зеленую, синюю, красную. Груз получился нелегкий. Вдруг силы оставили Юрку. Под ним, в доме, спали родные. Ему показалось, он слышит их дыхание. И куда это он собрался от самых дорогих? Ведь лишь благодаря им он жив… Много времени понадобилось Юрке просидеть на чердаке, убеждая себя, что ехать с Федей надо, иначе никак нельзя.

* * *

Ехали на крыше пассажирского вагона, битком набитого внутри, снаружи облепленного людьми, как муравьями. Сначала было весело смотреть, как бежит под насыпью земля и паровоз впереди дымит, посвистывает, тянет вагоны с мешочниками, взлетают перед ним стаи воронья — вперед, вперед!

Федя тоже был весел.

— А что, Юрчик, глянь, сколько народу. Может, сразу и начнем меняться? Эй, кому чего красить, подходи! Юрка любой колер подобрать может…

Потом Федя заснул, а Юрке приелась однообразная картина надвигающихся и уходящих полей, его одолели тяжкие предчувствия и мысли. Все-таки надо было остаться дома. Несмотря на ясный апрельский день, на крыше было свежо. Ночью, значит, продует до костей. Ему же перемерзать и простуживаться нельзя… Еще росло недоверие к Феде. На вокзал Федя пришел налегке, с небольшой холщовой сумкой, в которой были остатки вчерашней еды. При этом он даже не подумал помочь Юрке, волокущему тяжелый мешок. Использует в каких-то своих целях и бросит. Получится примерно как при немцах, когда Юрка чуть не утонул в зерне, а потом его мог пристрелить часовой. Пока не поздно, решил Юрка, надо перебраться в компанию обыкновенных нормальных людей.

… На крыше люди сидели вплотную. Много было вполне хороших лиц. Но, встретив Юркин взгляд, люди спешили отвернуться. Юрка понял, что их с веселым Федей здесь приметили и пока на крыше Федя, никто Юрке не поверит, в компанию не возьмет.

* * *

К вечеру второго дня Федя на большой узловой станции обратил внимание на три мягких вагона, стоящих в тупике.

— Правительственные, — прошептал Федя, слез с крыши и пошел к вагонам, вокруг которых ходил часовой. Вернувшись, крикнул Юрке: — Слезай! Здесь будем твою краску и рыбу менять.

И повел Юрку прочь от станции. Федя шел налегке. Юрка задыхался под тяжестью мешка. Впрочем, мешок полегчал порядочно. Краска была цела, зато из пяти лещей остался один. Одного леща съели они сами, трех во время бесконечных остановок обменяли на хлеб и сало. Впрочем, на Юркин глаз, Федя лещей отдал почти даром.

Как только дома пристанционного поселка остались позади, они спустились в заросший кустарником овраг, легли на сухую траву, погода благо была сухая и не холодная, наступила ночь.

— Ты хочешь полазить в этих вагонах? — спросил Юрка Федю.

— Может быть, — отвечал Федя.

— А я не хочу.

— Дело хозяйское. Не хочешь и не надо. Ты свободный, хоть сейчас иди на все четыре стороны.

— И пойду, если надо будет.

— Иди. Только шкары снимешь.

Юрка опешил и замолчал.

А Федя после некоторого молчания произнес короткую, но страстную речь:

— Ты, Юрка, мал и глуп! Я все беру на себя. Видел неплотное окно? На самом деле таких окон больше. И мне лишь бы щелочку, расширить ее я сумею. Твое дело сидеть под вагоном и потом принять чего я там найду. В случае нас засекут, рви и обо мне не думай. А поймают, ты меня не знаешь, я тебя тоже. Только мы, Юрка, не попадемся. У Васи чутье не хуже собачьего.

— Ты же Федя! — воскликнул Юрка.

— Нет, Юра, я Вася. То я тебе не доверял, а теперь говорю настоящее имя.

«Может, ты еще и Петя, и Гена, и Боря…» — стиснув зубы, подумал Юрка, решив молчать и терпеть, пока не представится случай расстаться с Федей.

* * *

Подремав до полуночи в овраге, воры вернулись на станцию, подкрались к мягким вагонам в тупике, цепкий Федя исчез в одном из окон — открыл и закрыл за собой он его легко и бесшумно. Юрка затаился под вагоном между колес.

Феди долго не было. И чем дольше его не было, тем сильней укреплялся Юрка в своем желании расстаться с ним. Юрка следил за абсолютно спокойно шагавшим вокруг вагонов часовым и думал о том, что при немцах он рисковал из-за голода, а теперь рискует, потому что из-за дурака Колодяжного во власти Феди.

Наконец Федя шепотом позвал. Юрка вылез из-под вагона, принял мешок, наполненный теперь (краску и леща оставили в овраге) чем-то мягким и не очень тяжелым.

Остаток ночи они быстро шли, и мешок нес Федя, Юрка налегке едва поспевал за ним. На рассвете спрятались в овраге. Это был, конечно, другой овраг, более глубокий, с деревьями по склонам, на его дне бил ключ, и это было очень кстати. Напившись воды, Федя поставил между ног мешок, сел и с торжественной улыбкой достал две суповые фаянсовые тарелки с зелеными ободками, две больших чайных чашки и блюдца к ним, два блестящих обеденных ножа, две вилки и две ложки. Все было очень красивое. Еще он достал настольное зеркало в лакированной резной рамке. И наконец вытряхнул четыре куска роскошного переливающегося бархата.

— Ух ты! — вырвалось у Юрки. — Где ты взял?

Такой бархат Юрка видел раз в жизни в театре, теперь взорванном немцами.

— С диванов срезал, — небрежно сказал Федя.

Юрка не сразу понял. А когда понял, поразился злодейству.

— Как ты мог?.. Да за такое расстрел на месте!

Федя свистнул.

— На месте нас уже нет.

Юрка отошел от Феди метров на десять, сел на склоне, положил голову на колени, собираясь так сидеть до тех пор, пока Федя куда-нибудь не исчезнет.

Вдруг, как это было прошедшим вечером, Федя страстно заговорил:

— А вообще, Юрка, надоело. Меня ведь в армию могут забрать. По документам уже пора. А воевать, знаешь, не хочется. Зачем это мне? Ведь это элементарно глупо. Убить могут. Кто убьет, за что убьет — непонятно. Прилетит снаряд, стукнет — и нет тебя. А прежде чем убьют, командиры родные измываться будут. Окопы копать заставят, строем маршировать, песни хором петь… Я так не согласен. Не надо это мне. Я вор. Человек мирной жизни. Может быть, и правда двинем к фронту? Перейдем к немцам, оттуда в Америку. Ах, как я хочу в Америку! Там бы я развернулся. Талант пропадает. Конечно же, грабить надо богатых. Примуса и бархат этот поганый — мелочь. Но покажи мне, что еще у нас можно взять. А в Америке кругом богатство. Все бы сумел. Для начала на годик в тюрягу подсел, язык выучил, с путевыми людьми познакомился. Война проклятая! Попробуй угадай, на кого ты завтра напорешься. Все озверели, терпеть надо. А терпения у меня и нет…

Что у него нет терпения, Федя тут же и доказал. Они давно не ели. Сложив назад в мешок ворованное, Федя опять извлек оттуда две тарелки, сунул в холщовую сумочку, которую с тех пор, как она опустела, держал под ремнем на животе.

— Пойду людей поищу, — сказал он.

Уже начав подыматься по крутому склону оврага, он обернулся к Юрке:

— Вот такой я, понял? Жди.

Едва стихли Федины шаги, Юрка вновь освободил мешок, положил в него две чашки с блюдцами, один нож, одну вилку и ложку. Задумался над кусками бархата и решил не брать. Еще повертел в руках зеркало и тоже оставил — Федя красивый, у него есть расческа, так пусть расчесывается перед зеркалом.

Выбравшись из оврага, Юрка направился в сторону, противоположную той, куда ушел Федя.

«Только так», — сказал себе Юрка.

Юрка шел, не глядя по сторонам, забыв об опасности. Перейти линию фронта, чтобы потом сбежать в Америку. И в Америке грабить богатых. И командирам он подчиняться просто не может. И работу не выносит… Юрка фыркал, мотал головой. «Нет, я не такой», — говорил он вслух, сознавая в себе и много общего с Федей, и совершенно несовместимое.

«Он как та красавица с нашей улицы. Много захотела, спуталась с немцем, думала, умнее других, а пришлось отраву глотать», — осенило Юрку. Особенно безумным делом казалась Юрке кража бархата. Какая, должно быть, красота в вагоне была. Не сносить ему головы.

Кругом были серые поля. Дорога с рассыпающимися сухими колеями казалась давно не хоженой. К полудню пошли холмы с кустарником, все менялось, из земли торчали камни, в низинах бежали ручьи — начинался Кавказ.

У одного ручья, напившись воды, Юрка заснул на плоском, разогревшемся на солнце камне. Спал он, кажется, недолго. Потому что приснился страшный сон. Будто Колодяжный знает все. И поэтому нет и не может быть у Юрки дома, семьи, он теперь вечный бездомный и попадает не в Германию и Америку, а в какую-то жаркую страну, где у реки среди камней ходят люди с хвостами и звериными головами.

Он проснулся с тяжело бьющимся сердцем. И вот, сев на камне и ошалело глядя вокруг, Юрка увидел на противоположной стороне ручья, метрах в пяти, греющихся на солнце змей. Их было две, а потом чуть в стороне он увидел третью. Они были ярко-зеленые, узорчатые, поднимали головы, шевелились. Раньше, увидев змей, он первым делом схватился бы за камни, чтобы перебить хребет или размозжить голову хотя бы одной. Теперь это ему в голову не пришло. Змеи были красавицами! Они явно знали друг друга, камни вокруг себя, ручей. Они были у себя дома. И ничего не знали о войне. Что-то удивительно мирное. Живое, в то же время никак не затронутое разразившейся над миром напастью.

Юрка долго смотрел на змей, потом все-таки бросил в их сторону горсть песка и мелких камешков, поднялся и пошел.

* * *

К вечеру, взобравшись на очередной пригорок, Юрка увидел деревню. Деревня вся была огорожена покосившимися столбиками, обтянутыми колючей проволокой. На обширном поле перед деревней разбитой техники не было, и, значит, боя не было.

Едва Юрка это определил, как слева от дороги раздался взрыв, дрогнули земля и воздух, в небо взвился столб земли и дыма. К месту взрыва метнулись три фигурки. Это было далеко. Юрка даже на землю не упал. «Пацаны снаряды рвут», — подумал он и решил, что деревня пустая, потому пацаны и развлекаются.

В деревне люди жили. В одном дворе копала огород тетка. Юрка позвал ее на дорогу.

— Меня из города мать послала, — сказал он, показывая содержимое мешка. — Возьмете? Была еще рыба сухая и краска для яиц. Потерял.

Тетка залюбовалась посудой.

— Ты, парень, повезешь это обратно, — сказала она. — А что у меня есть, так дам. Поможешь мне завтра картошку посадить, не обижу.

За селом раздался новый взрыв.

— Что это такое? — спросил Юрка.

— Да мы ж заминированы. Здесь враги оборону держать собирались, нас зимой окопы рыть заставляли. Теперь сеять надо, а в земле мины. Ванятка Смольков, Саня Корма да племянник мой Колька рвут их. Да так рвут, что ничего другого делать не заставишь. Вечером их только и увидишь… Но, слышь, с ними не ходи, взорвешься. Они уже обвыкшие, а ты лучше картошку мне помоги, завтра к вечеру и справимся.

Тетя Евдокия, так звали ее, позвала Юрку в дом, накормила здоровенными варениками с картошкой и луком, плавающими в подсолнечном масле, напоила компотом из сухих фруктов.

Пока он ел, она рассказывала.

Хутор их назывался Веселый. В мирное время в нем и правда жилось весело. Однако при немцах сотворилось такое, какого, наверное, нигде не было. И хоть бы немцы сотворили — русские! Из Игарки сбежал Иван Лебедь, полицаем сделался, когда враги отступать собрались, нагрянул в хутор и всех, кто хоть и не был, коммунистом или комсомольцем, а лишь их родственником, в колодец побросали. И в колодце том остались живыми девушка четырнадцати лет и восьми месячное дитя. Чтобы дитя не кричало, девушка давала ему грудь. И голодное дитя так сосало, что пошла кровь, и ребенок той кровью спасся. А на четвертый день, когда враги без боя сбежали, их вытащили, и они и сейчас живы. Такая неслыханная история случилась на хуторе Веселом.

Юрка тоже рассказал о бомбардировках города, о множестве трупов в реке и на набережной. Тетя Евдокия лицо руками закрыла.

— Ой! Ой! Хватит…

Юрка наелся так, что дышать трудно стало. Тепло и еда разморили его.

— Далеко отсюда до железнодорожной станции?

— В хорошую погоду день пути. А тебе, пожалуй, два. Но у меня по дороге сестра есть, у нее переночуешь.

С тем Юрка и уснул прямо за столом, а тетя Евдокия постелила ему на сундуке и перенесла его.

Однако опять Юрке спать долго не пришлось. Племянник тети Евдокии самым бесцеремонным образом растолкал его.

— Ты мины когда-нибудь разряжал? Противотанковые или хотя бы противопехотные? — был первый вопрос.

— У меня друг на противотанковой взорвался. Мы немца расстреляли, а после он подорвался, — отвечал Юрка.

— Я разминер! — гордо сказал Колька. — Глянь, я раньше к мине подползал. Лицо одной рукой закрою, а другую вытягиваю и выкручиваю взрыватель. И весь я при этом трясся. А теперь спокойно подхожу, присаживаюсь и борюсь с ней. Если она рванет, так хоть чем прикрывайся, не поможет.

Колька тоже был маленький, белоголовый.

— Тебя как дразнят?

— Лютик.

— А меня Кастрюля. Колька Кастрюля! Придумали…

Он перетащил Юрку в свою деревянную кровать,

и они проговорили до полночи. И если вначале говорил Колька, то потом один Юрка. Так как Юрка, хоть они и были одногодки, увидел и испытал в своем городе по меньшей мере в десять раз больше, чем Колька в деревне. Рассказал Юрка и о самых последних своих приключениях. Колька слушал со страхом и восторгом. При лунном свете, бившем в окно, Колька вылез из постели и примерил матросские клеши, и Юрка пообещал дать поносить.

— А мины с самого начала боялся разряжать. Снаряды — это сколько хочешь. А мины боюсь, — признался Юрка.

Заснули они обнявшись.

Утром Колька пристал к своей тетке:

— Отпусти Юру со мной. Хоть издали посмотрит.

Тетя Евдокия за ночь изменилась, недобро смотрела куда-то вдаль.

— Мы должны сажать картошку.

Едва после завтрака Колька ушел, тетя Евдокия взяла Юркин мешок, положила туда картошки, кукурузы, кусочек сала и также хлеба. Юркину посуду она, замотав в тряпки, тоже положила в мешок.

Юрка был в недоумении. Он видел, что его хотят спровадить, и не понимал пока, за что.

— Все, Юра. Дождь собирается, какая уж здесь картошка. И дома тебя ждут, кушать они хотят. Пойдем, провожу.

За хутором раздался первый взрыв.

— Вы бы с Колькой разрешили попрощаться, — мрачно сказал Юрка.

Но тетя Евдокия повела его, вполне покорного, по улице в противоположную от взрывов сторону. Мешок несла она.

— Юра, — сказала она, — не надо вам видеться. Пока он там рвет, у меня душа переворачивается. Нет, видеться вам нельзя. Он любит похвалиться. Увидит тебя, начнет баловаться. Ванятка Корма у них строгий, чтоб ребята не баловались, запретил подходить к разминерам. Это не шуточки, какая в минах сила…

Она вывела его за село, объяснила дорогу и где дом ее сестры, у которой Юрка переночует. Когда она передала Юрке мешок, он поставил его на землю, вытащил посуду.

— Мне тяжело. Все равно выкину. Возьмите.

И здесь тетя Евдокия схватила его голову, прижала к своему животу.

— Бедное дитя! Как же я возьму, когда она тебе такой ценой досталась. Неси домой, и храни, и детям показывай, чтобы с ними подобного не случилось. И, слышь, держись подальше от таких, как тот Федя.

Юрка наконец понял. Она все слышала! Сначала, когда Колька перетащил его к себе в кровать, она из соседней комнаты требовала: «Да спите же!» Потом захрапела, и они о ней забыли. А храп ведь прекратился. И она все слышала. И решила как можно быстрее спровадить гостя. Потому что Колька по сравнению с Юркой ребенок. В десять раз более Кольки увидевший и испытавший, Юрка, значит, был в десять раз более испорченным… И это правда. Колька смотрит широко раскрытыми глазами. Юрка — щурясь; Колька, когда смешно, хохочет, Юрка — лишь улыбается, да и то одной щекой; Колька говорит скороговоркой, проглатывая окончания слов, Юрка — слова цедит, особенно нажимая на окончания.

Улыбаясь одной щекой, Юрка поставил посуду на землю, вскинул на плечи мешок и пошел. И почти сразу начался дождь.

* * *

Два дня под дождем Юрка шел к железнодорожной станции. Он, видимо, ошибся дорогой. Ночевал на опушке леса в стогу из кукурузных стволов. Однажды его подвезли на телеге. В другой раз пеший дядька поднес мешок, который делался от воды тяжелее и тяжелее и очень растер Юрке шею и плечи.

На станцию Юрка попал совсем больным. Ему конец! То, что он добрался до станции, ничего не значит. Надо еще и доехать. И ему не выдержать два дня на крыше под холодным дождем и ветром.

Небольшая станция была разрушена. Он устроился под какой-то ставшей после взрыва торчком плитой. Мимо, не останавливаясь, шли поезда с орудиями, танками. Однажды остановился пассажирский, весь облепленный людьми. Юрку на буфер к себе позвал парнишка года на два старше.

— Иди! То я посижу у тебя между ног, то ты у меня. Задремал — и чуть под колеса не свалился. Вдвоем доедем.

Юрка только улыбнулся ему.

Так он сидел. И вдруг перед ним беззвучно остановилась платформа с орудием под маскировочной сеткой. И на платформе рядом с орудием стоял Юркин одноклассник Ваня Резван. На голове у Вани была пилотка со звездочкой, на плечах плащ-палатка, под плащ-палаткой все как положено: гимнастерка, галифе, сапоги. На груди у Вани был автомат. И еще между ремнем автомата и бортом плащ-палатки виднелся… орден!

Беззвучный вопль вырвался из Юркиной души и полетел в бесконечность. Счастье возможно! Значит, бывают счастливчики, которых кормят, одевают, которым если и суждено погибнуть, то с чистой совестью, с автоматом в руках, за Родину!..

* * *

Второгодник Ваня Резван, медлительный верзила, смотревший на соучеников сверху вниз, взял Юрку на платформу. Он страшно Юрке обрадовался, долго не замечал, что у того жар, расспрашивал, рассказывал. Летом сорок второго он эвакуировался и после страшной бомбежки под Майкопом остался один, потеряв мать и сестру. Дошел до Махачкалы. В трюме баржи плыл до Гурьева, там их, беженцев, выстроили и предложили или ехать в Сибирь, или вступать в Красную Армию. Прибавив себе два года, Ваня стал солдатом, участвовал в окружении немцев под Сталинградом.

— Если б ты, Юрка, видел, сколько их легло под Сталинградом. Я сначала думал, вся Германия. Но мне сказали, что это еще пока половина. Да, Юрка, еще только половина. Мы победим. Сами скорее всего погибнем — я и кто в этом поезде, — а победим. Ты же, Юрка, останешься.

Наконец он заметил, что Юрка болен. Поезд давно тронулся, от встречного ветра Юрку трясло.

— Лютик, что с тобой? Ты какой-то землистый…

Силы оставили Юрку, болезнь повторялась точно как зимой.

Ваня отвел Юрку в теплушку санвзвода. В теплушке была какая-то удивительная жизнь. В центре горела раскаленная докрасна чугунная печка, вокруг нее было несколько девушек, а вокруг девушек военные, один другого крепче. Девушки были все ласковые, с горячими, может быть, от печи, руками, а одна прикоснулась к Юрке щекой — щека тоже была горячей. Они дали больному лекарства, накормили кашей, напоили чаем с сахаром, потом заставили сидеть над кипящим чайником и дышать паром, бьющим из его носика, а Юркины ноги в это время парились в ведре с горячей водой. После этого, согревшийся, он залез на нары под потолок теплушки, проспал шестнадцать часов. Его разбудил Ваня, сказав, что Юрка будет дома, ехали ведь быстро: военному поезду всюду зеленая улица.

На дворе лил проливной весенний дождь. Пока Юрка. спал, девушки из санвзвода высушили его одежду, а также мешок, и картошку, и все остальное. Теперь они картошку и кукурузу вновь сложили в мешок, еще от командира батареи Юрке принесли банку каких-то консервов, и сахара, и буханку хлеба. Все были с ним ласковы, спрашивали о здоровье, которое как будто бы восстановилось. Он должен был сойти в освобожденном городе, чтобы жить. А они ехали дальше под пули и снаряды. Но его надо было жалеть, потому что им пока было лучше, чем ему.

Опять разговаривали с Ваней. Но Ваня с каждой минутой делался все более рассеянным.

И вот поезд повис над рекой. Двери теплушки распахнули, за ними ни перил, ничего, лишь воздух и дождь, а внизу стальная вода. Паровоз потянул сильнее, перед глазами поплыли изуродованные заводы. Поезд скоро остановился. Приехали. Юрке пристроили на плечи кусок брезента, помогли спуститься на перрон, подали мешок. Ему махали руками. Махали ласковые девушки, очень похожие на тех разведчиц, лежавших на льду реки, махали крепкие военные. Не махал Ваня Резван.

И вдруг с Ваней что-то случилось. Он сбрасывал с себя солдатское.

— Там же моя мама! Там сестра Анечка! — лепетал он. Он, похоже, хотел в город, хотел стать снова мальчишкой, у которого есть мать и сестра, дом, товарищи…

Ваню схватили, повели в глубь теплушки, в чем-то горячо убеждая. Потом двери теплушки поехали и закрылись.

Потрясенный Юрка стоял перед закрытыми дверями до тех пор, пока состав не тронулся.

Лил дождь. Хвост грозного военного состава, совершенно без мешочников и оттого одинокого, скоро скрылся из глаз. Само Одиночество село Юрке на плечи. Он одинокий, поезд одинокий, внутри поезда военная семья, многие, возможно, в очень недалеком будущем сделаются одинокими. Нас сводит, мы думаем, что вот перед нами родные, друзья, — и разводит…

Юрка встрепенулся, побежал по асфальту перрона. Его ждут. Он нужен. И ему нужны. Он давно бежит. И будет бежать, пока есть силы. Честно бежать, потому что ничего другого себе не представляет.

СЧАСТЛИВЧИК

Мы познакомились осенью 88-го года. Володе Бенину нужна был а консультация о том, как самому сделать дымоходы под газовые приборы. Он среднего роста, худ, черноглаз, бородка с сединой, вид измученный. Его недостроенный дом — причудливейшее строение. Нижняя Гниловская и вообще-то удивительное поселение. Бывшая станица, слившаяся с городом, она тянулась на несколько километров под высоким правым берегом Дона у самой воды. Нависавшая над ней земля была изрезана оврагами и пуста. Чистые эти овраги, заросшие вереском и душистыми травами, скоро после войны сделались местом свалки. Потом, во времена Хрущева, когда рабочему люду было разрешено строиться, где только возможно, на склонах, на дне оврагов, кто и что только не лепил. И дом Володи Бенина, как здесь говорят, самый чудной. Задуман он как жилище художника — двухэтажный, из белого и красного кирпича, с широкими балконами, цветными стеклами в окнах, замысловатой башней над крышей. Лишь непонятно, когда же на балконах, в самом доме начнется настоящая жизнь. Потому что Володя, служащий общества Красного Креста, все делает сам. Одной левой рукой. Так как правая без пальцев, с безобразным остатком ладони. Эта изуродованная правая и стала поводом наших бесед.

— Где? — спросил я, предчувствуя ответ.

— В Германии. В 42-м, пятнадцатилетним, вторым эшелоном попал туда…

— Рассказ можно? Специально занимаюсь. Мечтаю о большой книге «Дети войны». Я в сорок втором, пятилетним, тоже чего только не насмотрелся и натерпелся. Со своей стороны помогу с дымоходами. Вернее, ты поможешь, а я сделаю.

От помощи Володя отказался категорически, рассказчиком же оказался замечательным.

* * *

Весь ужас войны я понял за два года до ее начала. Около нашей общественной уборной был муравейник. Иду по дорожке и вижу: на хозяев муравейника, черных муравьев, напали другие, красноватые. Красные разбойники были не крупнее черных муравьев-трудяг, но до чего же они быстро двигались. Красные рвались в муравейник за личинками. Черные пытались их остановить. Иногда нескольким черным удавалось облепить красного. Однако красный, выкрутившись, скоро появлялся над черными. Одни были совсем перекушены, другие кружились на месте или как бы в беспамятстве неуправляемо расползались, а красный, абсолютно невредимый, бросался в муравейник. И черные, и красные муравьи в великой спешке тащили из муравейника белые личинки — одни, чтобы прятать от разбойников, вторые — куда-то на пир.

Я присел над муравейником, щепкой раздавил нескольких красных. И понял, что лишь увеличиваю количество трупов. Невыносимо сделалось. Подумал, принесу сейчас керосин, спички, плесну и подожгу, чтоб этого вообще не было… Ушел так.

Не только в войну, но уже задолго до нее никто не знал, что может случиться завтра. Тяжелое было время. Серый дом на Энгельса, тридцать три люди обходили стороной. Мало ли что. Знаменит дом был настолько, что в лото играешь и выпадет «33», кричат: «НКВД!» Как-то мужик в телеге едет и луковицу ест. «Что, вкусная?» — «А как же? — отвечает мужик. — Цэ сталинско сало». Вокруг него вмиг пусто стало. В наших новых восемнадцати домах на Ростов-горе по утрам шепотом друг другу передают, где кого ночью взяли.

Отец мой фактически жертва тех времен. Он был шофер и в гражданскую Ворошилова возил. Однажды за ними на конях погнались белоказаки. Ворошилов с наганом в руке кричал отцу, чтобы ехал быстрее. Отец на него ноль внимания: мотор мог перегреться, поршни в цилиндрах заклинить. Не спеша, накатом ушли от погони. Ворошилов все равно был злой, вызвал механика: «Ну-ка проверь машину. Сейчас мы этого шлепнем». Механик сел за руль, дал большую скорость и чуть не перевернулся. Тогда Ворошилов понял, что отец спас его от смерти, и говорит: «Проси чего хочешь!» Ну отец форму шоферскую попросил из трофеев. Тогда ведь шофер был, что теперь космонавт. На фотографии он так остался весь в коже от сапог до фуражки. Но кончил он плохо. В двадцать девятом году за былые заслуги сделали отца городским топливным начальником — дрова, уголь, керосин под его властью. Ничего он в этом деле не понимал, а место-то хлебное, вокруг одно жулье. Скоро отца посадили за растрату. Потом оказалось, что он не виноват, и выпустили. Однако в тюрьме отец тихо помешался. Все вроде нормально, где-то даже работал. А в свободное время пишет и пишет письма. В Цека, правительству, лично товарищам Сталину, Ворошилову, Калинину… Мать эти письма уничтожала. Возьмет отнести на почту и уничтожит. В тридцать девятом, когда у отца началось одно из обострений, и его положили в психбольницу в станице Ольгинской, на левом, низком берегу Дона, им там показали фильм «Чапаев». Фильм потряс отца. Сначала он рыдал, потом выскочил за ворота, заблудился в камышовых займищах. Был октябрь месяц. Нашли его через два дня по горло в ледяной воде, в бреду. Скоро он умер.

В социализм верить хотелось. Так понятно: один за всех, все за одного. Если дружно взяться, чтобы никто не отлынивал, любое дело по плечу. В газетах и книгах о таком писали, в кино показывали, а в жизни никто не видал. Читаешь газеты, слушаешь радио — одно, выйдешь на улицу — нет, на улице совсем другое. Никто не хочет быть одним за всех. Ну а раз хотя бы один (разве что товарищ Сталин) не может быть за всех, то не может быть и всех за одного.

Впрочем, когда в одиннадцать лет я решил, что буду художником, вопросы коллективного счастья меня перестали волновать. Мне очень нравилось рисовать, и все говорили, что получается. А раз так, то о чем волноваться. Ученые, писатели и художники были самыми почетными людьми в государстве. Максим Горький считался вторым после Сталина. Писатели и художники хорошо зарабатывали, жили на дачах, ездили в мягких вагонах, лечились в санаториях.

До тридцать девятого моя жизнь была грезы и попытки что-то придумать важное. Влюбился я в одну девочку. Потом показалось мне, что она надо мной смеется. И такую я тогда нарисовал картину. Грозовое небо, багровые постройки, эшафот, прекрасного юношу ведут на казнь, люди вокруг в великом горе, особенно велико горе и раскаяние одной легкомысленной девочки. Картина получилась настолько плохая, что я сам это понял.

Пробовал я воспроизвести муравьиную войну. Но сами по себе муравьи оказались материалом, не способным передавать ужасное, а лишь карикатурное. Я же помнил неподдельный ужас.

* * *

До пятого класса я учился сносно. А в пятом застрял. Сначала было забавно. Разные учителя, на один урок можно пойти, на другой нет. И никто тебя не уличит. Пока было тепло, по оврагам за городом лазили. Вдруг не стало отца. Мать, сильно натерпевшаяся, сходилась с другим, а я беспризорным сделался. Началась слякотная осень, и главным в моей жизни сделалось кино. «Чапаева», «Волгу-Волгу», «Праздник святого Иоргена» и еще многие я смотрел раз по шестнадцать. Я стал просто фанатиком кино, виртуозом-безбилетником. Способов проникнуть в кинотеатр было множество. Рвануться и пробежать. Лучше всего было иметь товарища. Размахивая какими-нибудь билетами, он пропускает тебя вперед, потом роняет их, ищет, контролерша в конце концов выпрет его назад, но ты-то прошел, потом во время сеанса открываешь дверь.

Однако рисовать я не совсем забыл. Когда началась финская кампания, больницы нашего города, расположенного в двух тысячах километрах от финской границы, наполнились ранеными. Слухи о войне в глубоких снегах ходили разные. Особенно зловещими были рассказы о «кукушках» — финских снайперах, прячущихся на деревьях. В одной части «кукушка» убил и ранил тридцать человек. «Кукушку» в конце концов выследили, взяли в плен, и командир части разрешил самосуд: «кукушку» посадили на острый пень, оставшийся от дерева после взрыва снаряда. Опять захотелось мне рисовать «Казнь». Только уже не прекрасного юноши, а злого «кукушки». Однако сидящий на остром замороженном пне «кукушка» у меня почему-то безмятежно глядел на своих палачей. И вдруг вспомнилось нападение муравьев-воинов на муравьев-работяг. И тогда я сделал плакат, на котором «кукушка» был в виде красноватого муравья, с каской на голове, со снайперской винтовкой в руках, тупой и свирепый. Плакат моим товарищам по двору очень понравился, мы прибили его к стене уборной и стали кидать в него камни, палки, комья грязи.

В мире начиналась воина. Немцы присоединяли области, страны. С другой стороны, мы спешили подать руку помощи и тоже кое-что присоединяли. Все понимали, что это опасно, что это не пройдет без последствий. Но толком никто ничего не знал, никто ничего объяснить не мог. Лишь глухие злые намеки: два медведя в одной берлоге не уживутся… Ну и пусть одна гадина сожрет другую…

Я подрастал, я обязан был думать о своем будущем. А я все забросил. Даже кино к сорок первому надоело. Единственно правильного в моей жизни было только то, что избегал темных дружков и компаний. Здесь я был тверд. Если двадцатые годы были временем бездомных беспризорных, то тридцатые можно назвать временем беспризорных, имеющих какой-нибудь угол. Иначе сразу в колонию. В наших восемнадцати домах было две враждовавших компании. Я старался дружить с ребятами, которые хотя бы в драку первые не лезут.

* * *

За две недели до начала войны было принято постановление о светомаскировке. Появилось множество добровольных блюстителей порядка. «Тушите свет! Тушите свет…» — чтоб ни у кого в окнах ни щелочки. Потом, когда пришли немцы, именно эти активисты сделались предателями, выдавая тех, кого нацисты уничтожали.

Я тогда придумал две картины. За городом взрывается резервуар с нефтью, черный дым взвивается над ним. А в стороне из белого облака, с большой высоты глядит богиня Войны — глаза пустые, без обратной связи. Вторая картина называлась «Страх». Я ж мальчишка. Как бомбежка, хоть и страшно, все равно на крышу лезу. И вот сколько бомб от самолетов ни отрывается, кажется, что летят они в одну точку — в тебя. Об этом и картина. На крыше сидит мальчишка, над ним небо, полное самолетов. Самолеты сбрасывают бомбы, и все они, некоторые параллельно земли, летят в мальчишку.

Но вообще-то все это были лишь всплески.

Я теперь думаю, что вряд ли мой отец был ненормальным. Скорее наоборот. Только силенок у него было мало, опять же знал он лишь кое-что. Так вот в начале войны я сделался продолжателем дела отца. Я не знал, что писал отец. Я мысленно писал новое. Отец обращался к вождям. Я в вождей уже не верил, я обращался к людям, я призывал объединиться, арестовать всех Гитлеров и Сталиных, а потом построить гигантскую арену и стравить их там как собак — вам хочется воевать, так и грызите друг друга…

Начало войны обозначилось новым взрывом самой лживой пропаганды. Сообщения с фронтов были невнятные. Зато в тылу народ будто бы поднялся. Добровольцев было без счета. Один, охотник и ворошиловский стрелок, писал в своем заявлении: «Хочу сменить двухстволку на трехлинейку. Узнают фашисты, что такое меткая стрельба». Уходящие на фронт рабочие думали лишь о том, как справятся с производственными заданиями остающиеся. «Вы ж теперь обязаны работать и за меня!» Через три дня после начала войны на заводах работали, можно сказать, до упаду. Появились сначала двухсотники — выполняющие норму на 200 процентов, потом трехсотники, потом четырехсотники, наконец пятисотники. Неслыханные эти подвиги совершали пришедшие на смену мужьям женщины и фэзеошники. И рядом с сообщениями о пятисотниках печатались мелким шрифтом сообщения о том, что в Германии мобилизованные на заводы подростки делают брак. Это было все ложь, ложь, ложь. И глупость. Больше того, подлость.

Народ гнали великими массами навстречу немцам, а немцы уже через два месяца подошли к Таганрогу. Все не занятое на производстве население города копало противотанковый ров (шесть кубометров грунта — дневная норма на одного человека). Широкая и глубокая траншея протянулась на многие километры вокруг города, не было от нее впоследствии никакой пользы, зато сил она отняла у людей немало, многих приблизив к голодной смерти. Ведь если офицерам Красной Армии платили зарплату, и они свои аттестаты могли оставлять семье, то солдаты воевали даром, их семьи должны были спасаться кто как может. «Горит в сердцах у нас бутылка с керосином, мы в бой идем за хлеба триста грамм…» — так распевали мы в те времена. «Бутылка керосина» была горючей смесью, которой солдаты должны были защищаться от танков. Из тех, кого взяли на фронт в сорок первом, я потом ни одного не встречал. И самой большой подлостью была гибель народного ополчения. Собрали всяких неполноценных — стариков, семнадцатилетних, разных полубольных, и почти невооруженных, необученных погнали на укрепленные позиции немцев в пятидесяти километрах от города. Все погибли. От начальства требовалась инициатива, гибель людей при этом не имела никакого значения. Массовую эту гибель назвали массовым героизмом, она должна была подымать настроение в тылу. В тылу же все знали, в тылу ни на что не надеялись. «Передвинули реки и горы… Это и есть кара божья, последний наш позор…» Я думал так. Чтобы народ напал на народ, нападающий должен глубоко презирать своего противника. Ну а в драке уже решается, просчитался он или прав. Немцы оказались правы: мы ничего из себя не представляли. Все было ложь, глупость, самонадеянность.

Первыми жертвами в наших домах были жертвы страха.

Грохот разорвавшейся во дворе бомбы убил пожилую сердечницу в нашем доме. Посреди двора было открыто бомбоубежище. Так вот в это бомбоубежище первыми, заслышав вой сирены, мчались дворовые собачки и кошки. И скоро в бомбоубежище послышалась вонь. У них, бедных, сердца оказались послабее человеческих. Забьется Франтик или Жучка в недоступную по звериному понятию щель и, когда рванет, беззвучно кончится. А может быть, у них своих сердечников побольше, чем у людей, потому что многие ведь и оставались жить.

Память о первой оккупации Ростова как раз связана с собаками. Когда пришли немцы, они как одна смолкли. Мы в нашем убежище тоже молчали. Наконец один из нас, старый учитель географии, говорит: «Итак, товарищи, у нас теперь новая власть». Подумал и поправился: «Впрочем, мы теперь, кажется, не товарищи, а господа». Не раз я потом вспоминал эту шутку.

Первая оккупация прошла для нашего района тихо. В. Нахичевани, около Старого базара, немцы кого-то расстреляли, даже повесили, но у нас прошло без жертв. Дней десять жили затаившись. Потом стрельба, взрывы. Вдруг собаки подняли гвалт: наши вернулись! Время было какое-то уже не для войны. Морозы, снег, гололед. По гололеду весь город тянется с ведрами на коромыслах к Дону за водой. Такую жизнь нам обеспечил партизанский отряд во главе с Никитой Чорным — чтобы врагу не досталось, взорвал водокачку. Ух и проклинали этого Никиту.

Если глубокой осенью сорок первого немцы были как пуля на излете — выдохшиеся, вялые, то вторая оккупация летом сорок второго была уже действием страшным и безжалостным. Днем дым да смрад. Но ночью… Пожары, вспышки взрывов… Все куда-то бесповоротно на Дон катится. Прошедшей зимой, готовясь к обороне, город перегородили баррикадами. Никто из этих лабиринтов не знал выхода. И без того жалкая техника наших отступающих армий вся в них осталась. Помню, бедный наш К.В заблудился, мечется, люди его гонят: «Уезжай! Из-за вас и нам попадет», — потому что немцы танк приметили и бьют…

Когда они пришли во второй раз, никто не сомневался, что это навечно. Стоило пойти посмотреть на них на Буденновский. Несколько суток, днем и ночью, по четыре в ряд катит, и катит, и катит громада — автомобили, танки, пушки, мотоциклы. И все только туда, за Дон, навстречу никого. И земля, и воздух за ними. Мощь невероятная… Что против них наши солдатики с нелепо длинными винтовками образца девятьсот третьего года, с пушечками, в которые запряжена одна лошадь?..

* * *

Новая власть не оставила нас без пропаганды. Еще в конце лета сорок первого на нас сыпались листовки, в которых объяснялось, что немцы пришли помочь порабощенным коммунистами народам, пришли поднять их до себя.

В сорок втором открылась газета «Голос Ростова», в которой уже пространно описывали будущее процветание России под немцами. Однако предупреждали, что всякое развитие приходится отложить до полного уничтожения большевистской заразы и пока помогать Германии. Выбор был невелик. В полицаи или работать. Так как полезной для Германии работы в городе было мало, то большинству трудоспособных мужчин и женщин предстояло ехать в Германию.

Надо сказать, я голода не знал до самой поездки в Германию. Если отца моего погубила работа в торговле, не такой была моя мать. Она начинала счетоводом. Но случилось с отцом несчастье, и мать перешла в кладовщицы большого продовольственного склада. Даже в страшные тридцать третий и тридцать четвертый годы мы не знали нужды и другим помогали. Мать мне объясняла: «В торговле никогда не бывает, чтобы все по нулям. Обязательно или плюс или минус, то есть недостача или излишек. И так как недостача — тюрьма, то пусть уж будет в твою пользу. Надо лишь не зарываться. Жадность губит». И мать умела работать. Бывая у нее на складе, я слышал, как про нее говорили: «Великая Валя!» Перед первой оккупацией голодные люди склад разграбили. Накануне второй он сгорел. При немцах открылось много разных магазинчиков, мелких частных предприятий. На бывшей главной улице Энгельса открылся, например, антикварный магазин, и я любил в него ходить и смотреть вещи и картины. Мать устроилась уборщицей в парикмахерскую «только для немцев», кстати, недалеко от любимого моего магазина. Она, когда стало ясно, что я должен ехать в Германию, хотела ехать со мной — отец с сыном, мать с дочкой, иногда по несколько человек родных ехало туда — но подумали мы крепко и решили, что мать должна остаться и сохранить квартиру.

* * *

Конечно, когда решилось, что мне ехать туда, была надежда. О, много разного думалось! Но уже небольшие двухосные грузовые вагоны, куда нас набивали по шестьдесят человек, — это была пытка. Сидеть мог далеко не каждый. И все же, когда немного осмотрелись, попривыкли, когда стало ясно, что как-нибудь доедем, вагон разразился проклятьями. О, сколько выкладывалось фактов бесчеловечного отношения власти к людям! Война, полное разрушение страны были последним наказанием за несправедливости: и вот и народ погубили и сами гибнут.

Еще в первые дни я ходил смотреть на призывников. Сценки там бывали поразительные. Смотрел я и на то, как из штатских делают солдат. То есть раздевают, ведут из одного помещения голых в баню, а потом уже вымывшихся еще в одно помещение, и уже оттуда они появляются в солдатском. Так вот, глядя на обреченную цепочку фигур, я тогда придумал картину «Война». И даже палочкой пробовал рисовать на земле голые нескладные фигурки, с руками, прикрывающими срамное место. В вагоне я услышал от недавних солдат, что было дальше с этими переодетыми. О! Был такой рассказ. Переодели в галифе и гимнастерки. И даже без фуражек, стриженных наголо, в своей обуви, ночью послали через реку брать село, полное немцев. Без оружия послали, с палками, лопатами, камнями: в бою и оружие и обувь захватите…

Нас сопровождали немцы-фронтовики, они ехали в отпуск к своим немкам и немчатам — тоже и это была пощечина, у нас разве обыкновенному солдату дадут отпуск? Сначала вагоны заперли, потому что очень уж набили, кое-кто мог не только тесноты не выдержать, а попросту вывалиться. Но километров через двести открыли, и дальше уж мы были вольны бежать, но никто этого не делал. На протяжении всего пути, особенно на станциях, мы видели тысячи наших военнопленных, голодные, разутые, раздетые, они вяло копошились в развалинах станций и вдоль всего пути. Вид у многих был обреченный. Страшно было подумать, что их ждет, когда наступят холода. И несмотря на это, не жажду мести испытывали мы, а ненависть к тем, кто это допустил. «Ребята, немцы все знали про нас, потому и не побоялись. Они все-все учли!»

* * *

В вагоне я ехал едва ли не лучше всех. Потому что меня полюбили ребята из 56-й армии, которая прикрывала отход наших войск через Ростов, многие были ростовчане, остались дома и теперь ехали в Германию. Они держались вместе, чемоданы их были сложены в один высокий штабель, а меня, чтоб не занимал места на полу, посадили сверху, и оттуда мог слышать и наблюдать все, происходившее в вагоне. Одни сразу сделались шутами, добровольцами или из-за того, что никто не хотел принимать их всерьез, другие казались слишком испуганными и податливыми, третьи раздражали осторожностью, четвертые глупостью.

Глупость была самая разнообразная. Вообще, как я заметил, глупость больше всех других качеств делает нашу жизнь разнообразной. Особые права были у картежников. Несмотря на тесноту, они сумели расчистить круг и сидели в нем довольно свободно. Рискующие проиграть последнее, они как бы имели право на большее, чем остальные. К тому же игра захватывала не только их — она была и маленьким представлением для вагона. Уже в поезде я почувствовал сильнейшее раскаяние о своей прошлой жизни. Я молился. Господи, спаси и помилуй. Помоги пережить это. И уж после этого я буду самым верным сыном своей матери, послушным учеником, хорошим товарищем… До чего все стало ясно!

Потом начались муки голода, и… самое страшное — кошмар неизвестности. Всякое рабство, по-видимому, постигается много лет спустя, а действительность раба есть кошмар неизвестности. Куда нас везут? Что с нами сделают? И потом, когда привозят, неизвестность только усиливается. И, начав работать, вы ничего не знаете о конце…

Первая остановка была в Западной Украине. Здесь, в первом своем лагере, мы наелись. Мои друзья, ребята из 56-й, давно поглядывали на оклунки деревенских. И вот голодные лагерники стали просить у нас чего поесть, объясняя, что все равно здесь никто из вновь прибывших ничего сохранить не может — их вещи, в том числе еда, проходят через санпропускник, через горячую камеру, и обрабатываются химическим раствором, чтоб из Азии в Европу никто паразитов не занес. Деревенские и после этого пытались удержать свое, но тут их попросту ограбили: «Чего жмете? Не поделитесь — не обижайтесь!» Потом нам велели раздеться догола, ввели в высоченный барак с водопроводными трубами над головой, включили воду. А уже начало октября, вода из рассеивателей ледяная. Столпились у входа, никто мыться не хочет. И вдруг откуда-то из-под потолка на нас начинает сыпаться жидкая известь. Глянули, а там антресоли, железная бочка и старик, который черпаком известь черпает и нас посыпает. Естественно, бросаемся под душ.

Чем дальше, тем больше голод овладевал нашими помыслами. Снова нас везли. Была какая-то долгая стоянка. Я сидел в проеме раскрытой двери, свесив ноги вниз. И вдруг увидел на насыпи разбитую банку с джемом. В голове лихорадка. Спрыгнуть и подобрать! Но, во-первых, охрана стреляет без предупреждений, во-вторых, джем ведь со стеклами перемешался. Пока я думал, поезд потихоньку тронулся. И тогда я падаю на джем, хапаю, хапаю в рот вместе со стеклами, а потом остатки с кремнями и мазутом бросаю своим ребятам, и уже на ходу меня втаскивают всего грязного, и мои руки, лицо, одежду весь вагон готов облизать, но достаюсь я самым близким.

Во втором лагере нас опять догола раздели. В ка-ком-то здании на втором этаже проходили медкомиссию. Один из наших глянул в раскрытое окно и ахнул — там огород, и баба собирает в корзины морковку, бурак. Как начали мы прыгать голые, хватать морковку, бурак, капусту… С великим трудом нас усмирили. Комиссия была, конечно, поверхностным осмотром. Чесоточного среди нас нашли, в сторону велели отойти. Мы уже были наслышаны о лагерях уничтожения, больным никто не хотел быть, и этот чесоточный, например, взял да и перебежал в толпу уже осмотренных.

Во время ночных стоянок стали ребята ходить на промысел — не помирать же с голода? Однажды разбудили меня и дают что-то. Жую. Знакомое и незнакомое. Очень вкусно, но почему-то не пережевывается… «Ну и булки, — говорю, — у немцев!» — «Да это же улей раскурочили. Воск с медом. Соты!» Один из наших не вернулся. Выстрел слышали, и все. Я и еще паренек надыбали огород с капустой, натаскали кочанов. Радуемся: теперь не страшно. Но через какой-нибудь километр тормоза заскрипели, крики, команды, лай овчарок. А… приехали!

* * *

Высадили нас на чистеньком перроне небольшой станции. И мы ощутили вокруг себя настоящую Германию. Здание вокзала было похоже и не похоже на наше, ходившие мимо штатские немцы похожи и не похожи на нас. Совсем близко старая немка провела немецкого дурачка — похож и не похож на наших. Наши дурачки круглолицые, солнечные, готовые радоваться чему угодно. Немецкий был длиннолицый, в очках и смотрел настороженно. Но особенно поразил меня куст шиповника в скверике. Листья и шипы на кусте были как у наших, а красные плоды не продолговатые, а пузатеньким кувшинчиком. Что-то такое во мне, когда рассмотрел я этот куст, сделалось: «Гер-ма-ния!..»

Когда охранники нас выстроили, штатский немец через переводчика сказал: «У нас есть хорошая поговорка: кто не работает, тот не ест!..» — «Это Ленин сказал…» — закричали мы. «Это наша поговорка», — сказал немец, и дальше не было ничего нового: мы обязаны работать, работать и работать.

Едва он кончил, из-за его спины вышел другой штатский немец и предложил желающим ехать на «Айзенверкер», то есть железный завод. И вся 56-я, и вместе с ними я сделали шаг вперед.

Немец с «Айзенверкер» повел нас, сто двадцать человек, без всякой охраны. Когда мы шли через переезд, колонну разрезал грузовой длинный состав. Немец и с ним несколько человек успели перейти пути, основная же масса осталась без присмотра. Получилось как в одном из моих любимых фильмов — «Путевка в жизнь» — состав прошел, никто не убежал. Немец привел нас на новый перрон и вдруг посадил в вагоны с цифрой 1, на мягкие бархатные диваны. Чего угодно мы ожидали, только не этого. Мы чувствовали ложь. «Это потому, что нет охраны». И: «Лучше б нас накормили, а везли как прежде».

Часа три мы ехали. И когда нас повели к уже недалекому заводу, все стало ясно. Между заводских корпусов навстречу шли люди с опущенными головами. Странный громкий стук сопровождал встречную колонну — на ногах у всех узников (другого слова не напрашивалось) были деревянные колодки. «Гля, ребята! Это же русские», — раздался крик среди наших. Встречные стали подымать головы, глядеть на нас осмысленно. На некоторых лицах появилось что-то вроде улыбок, причем — и это относилось к нам — сочувственных. «Ничего, скоро и вы такими будете», — услышали мы.

Разместили нас в старом пустом цехе с рядами двухэтажных нар. Дали соломы набить матрацы и наволочки и, не покормив, заперли. Мы возмущались, нам ответили, что не поставлены на довольствие. Однако в тот день еще было два происшествия.

С одной стороны цех примыкал к отвесной скале, а с другой — ручей метра в полтора шириной. И вот едва нас оставили одних, как с той стороны ручья раздались крики: «Камрад! Камрад!..» И мы увидели, что по ту сторону ручья тоже цех, превращенный в барак, и там французы не запертые стоят. Что это были именно французы, сразу стало ясно. Я в Германии видел немцев, похожих на славян, голландцев на поляков, сербов на датчан, но если это группа французов, или поляков, или русских, то здесь никакой ошибки быть не может. Так вот французы, все улыбающиеся, стали прыгать через ручей и просить наши деньги в обмен на немецкие марки. Скоро мы увидели, как они, получив бумажку, бегут к себе в барак, быстренько ножничками вырезают Ленина и клеят над изголовьем нар, которые у них были одноэтажные, каждое место просторное и с обеих сторон отгорожено досками, а в ногах тумбочки.

Вторым происшествием был побег одного из наших. У входа в цех-барак был умывальник, уборная. Окно уборной выходило на скалу. Наш первый беглец выбрался в окно и, упираясь ногами в стену цеха и в скалу, поднялся куда-то и не вернулся.

Следующий день был воскресенье, и опять мы не получили ни крошки еды. Много позже после войны пришлось мне в аэропорту ждать трое суток летной погоды. Удивительно вели себя дети. То плачут и тут же с мокрыми лицами затевают игры. Рабство, освобождая от обязанностей, делает взрослых детьми. Нам было очень плохо. В вагоне нам постоянно хотелось пить. Теперь воды было вволю, и кто-то сказал, что, по подсчетам ученых, в воде растворено некоторое количество масла, в одном ведре около ста граммов. Кое-кто решил наполнить желудок водой, и что же. Они окончательно очистили свои желудки. Всех это очень развеселило. Привели вчерашнего беглеца. Он был в синяках от побоев, но почти в восторге от своего поступка. Во-первых, пока немец-крестьянин, поймавший беглеца, ходил заявлять в полицию, его жена, скорее от страха, чем от доброты, кормила бутербродами с маргарином, а потом дала колбасу с горчицей. Во-вторых, пока мы покорно сидели взаперти, он жил, он не так-то просто попался…

Силы у нас еще были. Утром понедельника сначала открылись двери, и в них стал дежурный вахтман, объявив, вернее, показав нам с довольной улыбкой, что наконец нас начинает кормить: «Брот!.. Кафе!..» Потом мы увидели медленно приближающихся двух русских с корытцем, в котором были кусочки хлеба, и еще они несли бачки. За спиной русских с корытцем была асфальтовая дорога, по бокам цехи завода, вдали люди и автомашины. Но мы видели только хлеб. Наши хозяева, чтобы мы начали работать, должны были прислать нам по меньшей мере воз еды. Вместо этого к нам плыло корытце с черными крохотными… И с нами что-то случилось. Мы забыли, что мы люди, и едва корытце переплыло черту входа, бросились. Мы рычали, кусались, пальцами выцарапывали друг у друга весь в слюне хлебный мякиш. Алюминиевое корытце, бачки с кофе были сплюснуты так, будто по ним прокатился поезд. Нас усмирили прибежавшие пожилые охранники палками и тут же, не дав зализать раны, всклокоченных и еще более голодных повели на работу.

* * *

Хозяева утром в понедельник остались при осмотре недовольны мною. Слишком тощий. Причем я ведь еще дома научился притворяться и постарался вид иметь самый жалкий. По этой причине мне дали метлу и определили в цеховые подметальщики.

Вероятно, по этой же причине, на четвертый день работы я оказался единственным около пустой стеклянной конторки начальника, когда там упала небольшая бомба и осколки попали в кисть моей правой руки.

За три прошедших дня я успел узнать все, на что мы обречены.

В пять утра при свете тусклой лампочки идет между нар с палкой вахтман и колотит по матрасам. Чаще всего там никого уже нет, но, бывает, иногда слышится вопль. У взвода длинный стол, и двое из кухни приносят хлеб и кофе. Случившееся в первую кормежку с нами уже не повторится, мы это сами решили. Но все равно перед раздачей мы злы, теснимся. Гуща кофейная тоже считается едой. Так как ее мало, то здесь строго обговорено, кому сегодня ее глотать, кому завтра. Потом работа от шести до шести — «вон зеке биз зеке», первая смена или вторая — с двухчасовым перерывом на обед, когда дают омерзительную похлебку из брюквы. Вечером бутерброд с пленочкой маргарина, иногда вместо маргарина кусочек колбасы. И сон, когда есть хочется с такой же силой, как и наяву. Но главное, ощущение страшной потери. Будто позади и впереди бездна. Бежать! Бежать! — с утра стучало в голове. Однако никто здесь не знал, в какую хотя бы часть Германии нас привезли. И потом. Пытавшегося бежать в первый день предупредили: «В следующий раз за побег будет «Бохус». «Бохус» была шахта по добыче руды, откуда никто не возвращался.

Но на четвертый день я был избавлен от «нормальной», рабской жизни: я оказался первой жертвой первой бомбардировки завода.

Когда я был ранен, огромный цех — метров сто в длину и тридцать в ширину — замер. В цехе работали в основном русские и французы, хотя были и немцы. И именно французы требовали, чтобы меня отправили в больницу. Контуженный, я не мог шевелиться, говорить, но сознания не потерял и слышал, как из своей конторки с разбитыми стеклами, посреди которых я лежал, начальник цеха обзванивает больницы и меня, русского мальчишку, никто не хочет принимать — не было у них предусмотрено, что мы можем болеть или быть ранеными. Но наконец что-то изменилось, начальник цеха, то появлявшийся, то исчезавший, успокоительно улыбался французам, а скоро взял меня на руки и вынес из цеха к машине «скорой помощи». Там я и потерял сознание.

Первое слово, которое я произнес, очнувшись в больнице, было: «Есен…» — есть. Все вокруг было ослепительно белое — потолок, стены, сам я утопал в мягком белом, моя лежащая на груди огромная рука в бумажных бинтах тоже была белая. Тотчас, едва простонал я свою просьбу о еде, раздался дружный хохот и слова: «Эрвахен зи, русише швайн!» Передо мной сидела пухленькая девчонка моего возраста с блюдцем и салфеткой. Как я потом понял, салфетка и блюдце были на тот случай, если я начну блевать. Но у меня внутри было совершенно пусто. Я еще раз сказал «есен» и услышал новый смех. Может быть, от этого мне стало больно, я застонал: «Ой!.. Ой!..» И это рассмешило, но здесь они как бы снизошли к моей беде и, окружив, стали выть, изображая страдание: «Уй!.. Уй!..» Я понял, что меня учат стонать по-немецки, и решил: «Раз нельзя мне стонать по-русски, ничего от меня не услышите». Скоро я снова потерял сознание, а в чувство привели меня запахи еды. Сестренка, как оказалось, тоже из перемещенных, голландка, принесла еду. Это была какая-то мучнистая затирка, бутерброды с маслом и бутерброды с ветчиной, пирожное и апельсиновая вода. Я обомлел, после затирки ко всему остальному боялся прикоснуться. Но сестренка знаками ободрила. И бутерброды, и пирожное, и вода с грохотом провалились в меня. Тогда сестренка стала кивать головой: «Еще?» Я выпучил глаза и спросил по-русски: «А можно?» Она поняла и принесла еще точно такую же порцию. И снова я начал с мучной суповой затирки и кончил апельсиновой водой. И опять она спрашивала, а я подтвердил, что да, если можно… Четыре раза под смех в палате я начинал с мучной затирки и кончал апельсиновым соком, думая только о том, как меня отсюда выгонят, но зато я смогу похвастаться своим на «Айзенверкер». А потом голландка строго посмотрела на меня и привела врача, который запретил мне новые порции.

Три дня я ел… ел… Съем три порции, а четвертую обещаю есть по ложечке, по кусочку, растянув на время от завтрака до обеда, от обеда до ужина. После ужина на ночь сестренка тоже давала мне порцию, и, проснувшись в полночь, я опять-таки ел. Эти три дня болей особых я не чувствовал. А потом, как мне кажется, тело мое наполнилось соками, восстановилось настоящее кровообращение и вместе с ним начались адские боли, рука распухла до плеча. Одновременно с этим я понял, что из больницы меня не выбросят, и затосковал. Не только дом родной у меня отняли, но и барак с русской речью, ребят из 56-й, благородных французов. В невероятно чистой немецкой больнице я почувствовал себя окончательно униженным существом. У меня завелись вши. Так как ни сам я, ни моя сестричка ничего об этом не знали, то довольно долго я чесался, не понимая причину зуда. Пока врач не обнаружил их у меня под бумажными бинтами. Впрочем, медсестры-монахини справились с ними без лишних слов. Я был посажен в ванну и вымыт, моя одежда и постель сожжены.

Скоро мне предложили ампутацию по локоть. Я отказался.

Хирург был толстый рыжий средних лет человек. Держался он очень уверенно. Особенно со мной. Едва он появлялся в палате, как я уже весь трясся от ненависти к нему. «Мясник!» — кричал я, а он рвал с моей руки пропитанные гноем и кровью, прилипшие к телу и ране бумажки. Каждый осмотр кончался предложением ампутации. «Нет! Верните мне руку».

Однажды он оторвал указательный палец: «Видишь?..» Да, я гнил. Но все равно от ампутации отказался и в этот раз.

Как и на железной дороге, в больнице было три класса палат. Я, естественно, попал на первый этаж, в палаты третьего класса. И вот с третьего этажа спустился хирург первого класса и после переговоров с «мясником» забрал к себе. Они видели, что ампутация необходима. Им ничего не стоило усыпить меня и сделать операцию. С немцем бы так и поступили. Со мной решили рискнуть.

На третьем этаже меня поместили в одиночную палату невероятной чистоты и удобств. Были там, например, радионаушники, слушай себе речи немецкие, музыку. И девчонка-голландка по-прежнему ухаживала за мной, кстати, помогая понимать немецкую речь. Новый врач был молодой, красивый и очень обстоятельный. Казалось, терпения в нем бездна, так подолгу, не торопясь расспрашивал он меня о моих ощущениях, что-го записывая в блокнот, заодно тоже обучая немецкому. Лечил он меня стрептоцидом, какими-то ванночками и примочками. У меня к тому времени, кроме большого, отвалились остальные пальцы. И все-таки постепенно я начал поправляться. Но как же я тосковал…

Не могу сказать, что немцы не люди. Еще на первом этаже в шестиместной палате безрукий ветеран войны четырнадцатого-восемнадцатого годов говорил мне о том, как ненавидит войну, как когда-то солдаты воюющих стран братались, отказывались стрелять друг в друга. Потом уже наверху, в одноместной, когда я впервые потихоньку от всех поднялся с постели и вышел в коридор искать уборную, мне преградил путь странно взволнованный немец и вручил пакет: «От социал-демократищен». В пакете оказались пирожные, шоколад, апельсины. Однажды, уже начав поправляться, я гнался по коридору за своим выздоравливающим однолеткой-немцем — дети всегда дети — он лучше меня знал порядки больницы, вдруг резко вильнул в сторону, а я с разбега налетел на хозяина клиники, о котором много слышал, но ни разу не видел, перед которым все благоговели. Так вот хозяин, и главный хирург клиники, выходил из операционной, снимая резиновые окровавленные перчатки, в заляпанном кровью белом халате, улыбающийся огромный рыжий человек, и, когда я налетел на него, он вдруг провел рукой по моей голове: «Киндер…» И все были довольны, что так случилось, что великий хирург еще и добр и погладил мальчика вражеской страны.

Мне чаще и чаще давали разные мелкие поручения. Например, в воскресенье вечерами я должен был ходить по палатам и говорить посетителям, что время посещений заканчивается. Так, в одной палате я напоролся на эсэсовца, который, узнав, что я русский, сказал, что фюрер считает Сталина дураком. Я, ни секунды не задумываясь, ответил: «Сталин еще пять лет тому назад назвал Гитлера дураком». Эсэсовец сделался красный, вскочил, достал из кобуры пистолет и прицелился мне в лоб. Меня словно парализовало, я молча глядел в дуло пистолета. А больные страшно перепугались, закричали на эсэсовца: мол, это же ребенок, сам не знает, что говорит… Эсэсовец, ругаясь, тут же ушел, а я после этого сделался своим — они же меня выручили…

Но все равно я страшно тосковал. Все вокруг было чужое, я, собиравшийся сделаться художником, лишился руки. Кем я теперь могу быть? Бывало, ночи напролет я вздыхал, ворочался. Когда я вспоминал Ростов, Буденновский проспект, мне казалось, окажись я сейчас там, ползком бы пополз, чтобы погладить каждый булыжник. В больнице была еще одна русская, моя ровесница из-под Смоленска. Она работала посудомойщицей на кухне. Востроносенькая, вся в веснушках, я часто ходил к ней поболтать. Однажды она принесла мне власовскую газету «Заря» на русском языке. Вся она антисталинская. Над передовицей была фотография плаката: Сталин с добренькой улыбкой поливает ручной лейкой огородные грядки, из которых торчат человеческие черепа и кости. Ниже объяснялось, какой он и его клика негодяи. Даже анекдот на последней странице был антисоветским. Пионер спрашивал древнего старика: «Сколько тебе лет, дедушка?» — «А вот и посчитай, внучек. От ПКП (первого крепостного права) до ВКП (второго крепостного права)», — отвечал старик. Но важнее мне было не содержание, а сами буквы, складывающиеся в слова, такие родные, понятные. Яне только выучил наизусть газету, но точно знал, где, в каком столбце и ряду, на каком месте стоит какое слово, запятая или точка.

Очень сильно подействовал на отношение немцев к нам Сталинград. В конце сорок второго в их газетах писали, что скоро там все кончится. Был, например, такой снимок — Волга, дымящиеся руины города, и над рекой и городом, расставив ноги, огромный немецкий солдат с автоматом на груди. Но однажды в январе мы проснулись под заунывный бой колокола, за окнами на всех домах висели траурные флаги. Ко мне в палату пришли девчонки русская и голландка, и как начали мы плакать. Голландка вспоминает свою мамашу, папашу, братьев, русская своих, я тоже. Плачем и не можем остановиться. А потом дарить друг другу у кого что было. Мне, правда, нечего было, но девчонки принесли одна вышитое полотенце, другая два носовых платка и белую рубашку и уже не просто плачут, а ревут в голос. Даже немцы собрались удивленные и вообразили, что это по их гансам да фрицам.

Все мы были люди, и это обнаруживалось рано или поздно. Я выздоравливал, и мне поручали разные дела. В больнице одна палата на первом этаже имела отдельный выход в огороженный высоким железным забором садик. В этой палате держали четырех сумасшедших. Двое были молодые, помешавшиеся от страха после призыва в армию, двое старичков, одного из них, слепого, я должен был сопровождать в садике. Этот старичок свихнулся, по-видимому, от одиночества. У него никого не было, и под кроватью он хранил кусок крытой лаком железной соединительной печной трубы, которую дал ему его единственный брат накануне своей гибели. Когда я приходил в палату, старичок доставал из-под кровати трубу, протягивал мне, чтобы я мог ею полюбоваться и подержать, и сейчас же торопился отнять ее и спрятать. Второй старикан был как будто без просветов разума. Но однажды приехали к нему родственники, и он сделался совершенно нормальным, стал спрашивать: «Герда жива?» — «Умерла». — «Ганс служит?» — «Ганс погиб на северном побережье Африки». И тогда старичок разрыдался. Долго рыдал, потом опять обезумел и через несколько дней умер.

* * *

Около четырех месяцев кантовался я в больнице среди немцев. Откормился, гладким, белым сделался. Германия тогда была невероятно богата, для больных приходили посылки с диковинными яствами. Мне тоже перепадало, в немецкий сочельник, например, я ел ананасы. Ни до того, ни после я уже никогда не был таким холеным. Мне предложили остаться при больнице санитаром. Я категорически отказался. Здесь была и гордость — чтоб я таскал ваши горшки! А главное, у того не очень хорошего немецкого пацана, из-за которого налетел на хозяина клиники, я выпросил карту Западной Европы и, вернувшись к своим, надеялся подыскать надежного товарища и бежать с ним, может быть, в Россию, а может, в Голландию или Францию. По моему разумению, обстановка для побега была самая благоприятная. Весной сорок третьего Германию уже бомбили вовсю. И она оказалась почти беззащитной, так как ее лучшие сыны были на фронтах вне Германии. Саму же ее переполняли рабы, и напуганные немцы очень даже всерьез именно весной сорок третьего ждали восстания. «Ага! Вот вам. Как аукнется, так и откликнется», — злорадно говорил я немцам в больнице. Они отворачивались. Ну а самое-самое главное, что я осознавал еще не вполне. Я не мог смириться со своим увечьем. Остаться санитаром при больнице означало смириться — калека, почти бесполое существо третьего сорта, которое можно пожалеть, но не любить.

Каково же было мое разочарование, когда, вернувшись на старое место, я никого из ребят 56-й не застал — как один разбежались. Дело в том, что на разных предприятиях порядки были не одинаковы. Гитлер дал хозяевам права военачальников, вольных карать и миловать, устанавливать время рабочего дня и так далее. Владелец «Айзенверкер» был жестокий человек. Для немецких рабочих был восьмичасовой рабочий день с короткой субботой, а нам от шести до шести. Ну ребята и разбежались. Потом-то я узнал, что все они пристроились неподалеку, некоторых даже встречал. Но в момент возвращения, увидев вокруг одни чужие лица, я чуть не свалился от внезапной слабости.

Потом была кормежка. Еда все-таки не главное для человека. Голод помнишь, пока голоден. Стоит наесться — и его будто никогда не было. И вот после больничного изобилия я попал на обед рабов. От одного запаха их еды меня стошнило. К такому свиньи вряд ли бы притронулись. Четыре дня я совсем ничего не ел, потом стал брать завтрак — хлеб и кофе, потом заставил смириться.

Рука все еще гноилась, регулярно я ходил в «свою» больницу на перевязки. Попытки немецкого начальства приспособить меня к делу я решительно отвергал: «Где моя рука? Руку сначала верните!» Сам лагерфюрер предлагал быть его переводчиком. Манил деньгами, мол, буду платить не за одну смену, а за две, круглосуточно, так как переводчик требуется иногда и ночью. Я переводить для него никогда не отказывался, но сделаться штатским, невероятно возвыситься над своими товарищами… Еще в больнице меня пытались потихоньку обрабатывать. Немцы хотят самых способных русских сделать как бы тоже немцами. Я не хотел превращаться в немца, быть чужим среди своих, своим среди чужих, вполне понимая, что добьюсь лишь одного — презрения и тех и других.

Моя роль в лагере определилась сама собой. Я был относительно свободен, мог выходить в город, на окраине которого находился «Айзенверкер». С первых же дней мне стали поручать купить что-нибудь в магазинах из мелочей. Особенно женщины. Деньги у нас были, даже я получал по больничному. Приобрести за них что-нибудь существенное было невозможно. У немцев все — еда, ботинки, верхняя одежда — выдавалось по карточкам. Но мелочи — нитки, иголки, губная помада, пудра, расчески, почтовые открытки — продавались свободно. Выпуская из больницы, сестры-монахини приодели меня под вольнонаемного француза — берет, курточка, рубашечка, брючки, ботиночки. Я мог, не вызывая подозрений, гулять не только по своему городку, но ездить в трамвае в соседние, расположенные поблизости. Я сделался лагерным спекулянтом. И… многие завидовали мне. Измученные непосильной работой и голодом, с радостью бы дали отрубить себе руку, чтоб занять мое место. Я был счастливчик!

Скоро я приобрел себе и защитника, в котором очень даже нуждался. Однажды, проходя мимо заводской канцелярии, я услышал, как допрашивают незнакомого русского. Русский плел такое, за что ему было не миновать штрафного лагеря. На столе в канцелярии лежали отобранные у него вещи, среди которых главной уликой побега была опасная бритва — ежедневно бреясь, прилично одетый русский в многолюдной Германии мог сойти за кого угодно и убежать далеко. Однако переводчик был плохой, немцы ничего не понимали, и тогда я вошел в канцелярию и стал, будто перевожу, врать от себя, что, дескать, мой лагерь разбомбило, и это было до того ужасно, что совершенно обезумел, бежал куда глаза глядят… Тот переводчик все понял, замолк, и мне удалось спасти человека, немцы поручили отвести его в барак, найти место на нарах.

По дороге я объяснил незнакомцу, что для него сделал. «Ты об этом не пожалеешь. Меня Борисом зовут», — сказал он. Едва мы пришли в барак, моя роль покровителя кончилась. «Где спишь?» — спросил Борис и велел моему соседу: «Сматывайся! Теперь это мое место». Сказано это было негромко, но таким тоном, что наш цех-барак притих, а мой сосед, обычно довольно задиристый, стал покорно собирать вещи и упал со светлого места.

Борис был настоящим бандитом, рецидивистом. В Германию поехал добровольно. Но не понравилось, в немцах полностью разочаровался: «Такое же быдло, как и наши Ваньки. Ему бы только приказ — на части тебя порежет». Я влюбился в Бориса, как собачонок возле него сделался. Столько ненависти, силы, независимости. Мне показалось, в толчее барака только так и надо. Все напряженно следят друг за другом. Кому достался лучший кусок. Кто пристроился на более легкую работу. Кто теплей одет, мягче спит. Каждый жаждет справедливости, а сам справедливым быть не может. На каждом шагу вспышки ненависти, зависти, страха, отчаяния. И вдруг человек, способный быть выше этого. Я, конечно, сразу же ему признался, что у меня есть карта, деньги и несколько маршрутов побега. Он бежать согласился с оговоркой, что надо выждать, когда заживет моя рука.

Едва мы это решили, как застучало: бежать, бежать; не быть мне настоящим человеком, если не убегу, все что угодно, только не барак; пусть будет хуже, но попробовать освободиться надо. Нетерпение было велико.

Однажды в выходной день, законно отпущенные, идем втроем — я, мой ровесник Юрка и один (цивильный) француз — мимо железнодорожного вокзала, и вдруг по радио объявляют, что через восемь минут отправляется поезд в Кельн. В больнице, рассказывая о своих городах, немцы о Кельне говорили особенно: о, Кельн… И вот меня словно ужалило: «Юрка, айда в Кельн!» У Юрки отец остался в лагере, а он ни секунды не размышляет: «Айда!» Французу билеты наверняка дадут, быстренько деньги ему вручаем. И здесь смотрю — прямо на нас идет жандарм, который меня уже давно в городе приметил. Жандарм у них большая власть. Высокая фуражка с кокардой, шагает важно, все спешат ему поклониться. Я отвернулся, подошел к лотку с почтовыми открытками. Он меня не заметил. Мне бы в тот же момент убраться подальше, а я из ка-кого-то упрямства продолжаю разглядывать открытки. А жандарм взял и развернулся обратно. И опять я делаю глупость: обернулся. Он что-то почувствовал и тоже обернулся. И — хап меня! Здесь же посадил в трамвай, повез. В трамвае я даже пошутил: «Герр жандарм, мне платить за себя или я теперь на вашем обеспечении?» Он рассердился: плати давай без глупостей.

Тюрьме на вид было лет пятьсот. Все какое-то невероятно тяжелое, толстое — решетки, стены, своды. В тюрьме жандарм опять на меня рассердился. Велел вынуть вещи из карманов, и на этот раз его расстроили мятые бумажные марки. Знаю ли я, кто изображен на деньгах? Как смел я так плохо обращаться с их Вильгельмом?.. Разгладил, сложил. Пора, думаю, испугаться и заплакать. Сопли распустил, руку у вас на работе потерял, если вы меня и видели, герр жандарм, раньше, так это потому, что хожу лечиться к главному хирургу города. Разберемся, говорит, и отвел меня в камеру, где свод мне показался тысячелетним. Жуткий мрак: могила! Влез на нары. Смотрю, стены и свод исписаны, есть и по-русски. Стал читать. Одно беспросветней другого. И вдруг такая надпись: «Ребя! Не падай духом. Здесь горох дают». Ну будто солнце увидел, которое за какой-нибудь час таким далеким для меня сделалось. Горох — это же сила! Здесь, значит, еще горохом накормят. Чем ответить неизвестному другу? Нашел в кармане монетку в десять пфеннигов, встал на нарах и, перекрывая надписи, через весь потолок огромными буквами написал: Ростов!

На следующий день из жандармерии позвонили в больницу, и врач подтвердил, что да, есть такой русский мальчик, который ходит из лагеря на перевязки к ним. Прочитав внушительную нотацию — я все-таки врал, сказав, что лечился у главного хирурга; и по вокзалам шляться, тем более отворачиваться от начальства, которое все равно все видит, нельзя; и к деньгам, этим сам с государственными великими людьми, относиться следует с великим почтением — меня отпустили.

Борис обращался со мной как с собственностью: «Где мой пацан?..» Проигрывал в карты мои деньги, вещи. Впрочем, я тоже сделался картежником. Однажды утром вскоре после того он сказал мне: «Уходим», мы купили билеты все до того же Кельна, нормально ехали часа два, чистенькие, молчаливые, абсолютно ни у кого не вызывая подозрений. И вдруг на очередной станции Борис завертелся, дернул меня за руку: «Выходим». Я почувствовал неладное, пытался протестовать, но он вытащил меня из вагона. Прочитав название станции, я понял, где мы. Здесь неподалеку был первый лагерь Бориса. «Тебя там узнают, и обоим нам будут кранты», — сказал я. «Мне здесь должны. Завтра поедем дальше, я тебе обещаю», — отвечал Борис.

Скоро мы сидели за столом в низком, душном, вонючем бараке. Сначала Борис вел разговор с двумя пожилыми русскими. Оба были крепкие, с каторжными физиономиями. Борис хвалился, что не пропал, и вот даже имеет переводчика и знатока Германии, Голландии, Франции и всех остальных стран Европы. Мы едем в Кельн и решили завернуть к старым друзьям. Потом Борису это надоело, он сам себя оборвал, спросив в упор: «Ладно! У вас там чего-нибудь есть? Давно всухомятку живу». Один из стариканов засмеялся: «Ты! В натуре… В Кельн едет, а бухать к нам заворачивает», — полез, однако, под нары, достал небольшую канистру, разлил по кружкам темную, омерзительно пахнущую жидкость. Спиртное к тому времени я пробовал уже не раз, но это пить отказался. Борис хлопнул, сразу порозовел, речь его сделалась яростной, он показывал старым друзьям, что полон сил и готов, как и прежде, без раскаяния губить свою жизнь. Я сидел как на иголках. И, конечно же, случилось то, чего ждал. Вошел вахтман, узнал Бориса, глаза вахтмана расширились, он закричал и побежал звать на помощь. Борис тоже испугался: «Рвем!» Ухватил из-под стола канистру с остатками жидкости, мы легко выбрались из лагеря, огороженного обыкновенной проволокой, и бросились бежать. Местность была вокруг холмистая, лес, речки, болотца. Сначала мы неслись напрямую, потом вьющейся грунтовой горной дорогой. Слышим, позади собака. И не умолкает. Борис остановился: «Не могу больше. Беги, я прикрою». Вытаскивает откуда-то из-под штанины приличный тесак, о котором я даже не знал, хлебнул как следует из канистры, залег в канаве. Я быстренько поднялся метров на сто и нашел такое место, что все вокруг видно. И край огромный с городками, заводами, лагерями, и старенького хромающего охранника, не поспевающего за собакой внизу на дороге, и Бориса, поджидающего в канаве. Охраннику до Бориса оставалось совсем немного, но он тоже выдохся, вернул собаку и пошел себе назад. Я спустился к Борису, подымайся.

Ни о каком Кельне после этого речи быть не могло. Оба мы были в грязи, постирались в ручье, пешком прошли километров пять, потом сели на поезд, чтобы ехать назад. В поезде Бориса развезло, смеется, общаться с немцами ему хочется. «Сиди же ты!» Слушается, но скоро забывает и опять рот до ушей. Люди видят, что мы иностранцы, а кто, понять не могут. Ну, думаю, на станции позовут дежурного, тот разберется. До конца нервы не выдержали. Вытащил Бориса на уже знакомой станции, и еще километров пять шли пешком. Ему в тот день было во вторую смену, и он как раз поспевал. А меня дернуло еще на один подвиг. Взял да и купил билет в кинотеатр.

То были дни начала битвы на Курской дуге. Показывали хронику. В больнице раз в неделю была передвижка, так что я немало уже пересмотрел немецких хроник. И во всех предыдущих, в том числе и о Сталинграде, обязательно показывают массы наших жалких пленных. Так вот на протяжении этой хроники был лишь один наш солдатик, допрашиваемый целой стаей немецких генералов и офицеров. «Э, — думаю, — а ведь и здесь наша возьмет». И вернулся в барак счастливый.

* * *

Пожив в больнице среди немцев, я понял: никто из них не хочет воевать и умирать. Пока Гитлер побеждал, они молчали, надеясь, что, может быть, этот безумец не такой уж безумец, в самом деле всех победит, и в конце концов война кончится миром и счастьем. В сорок третьем, когда загорелись их города и им стало ясно, что можно не только не выиграть, но и лишиться всего, многим сделалось стыдно. Как-то владелица лучшего городского универмага, узнав, что я русский, зазвала в примерочную, сказала, что у нее сын пропал под Сталинградом, заплакала и сунула пакетик с бутербродами.

Среди немцев были неплохие люди. А уж вещи, хозяйство! На дом, хоть и двухэтажный, поместительный, никогда не скажешь: дом! Грубо. До-мик!.. До того хорошо он выстроен, все предусмотрено, отделано. Или животные. Не овца — овечка, не корова — коровка. Ухоженные, расчесанные… Даже собаки только породистые, степенные; дворняжек, пустобрехов нет совсем. Зачем же от своего богатства они пожелали нашу нищету? Без конца размышлял я над этим и каждый раз объяснение находил одно — глупость. Сначала глупость, а из нее уже все остальное: жадность, вранье и так далее. У нас наша глупость, у немцев немецкая. И так как идет война, поумнеть невозможно до победного конца. Я не хотел быть глупым, я дерзил на каждом шагу. Чуть где конфликт между рабами и начальством — я в первых рядах, а так как я еще и переводил просьбы о лучшей еде, одежде, лекарствах, то меня считали главным недовольным, два раза водили на вахту и били палками, требуя: «Работать иди!» Рука моя почти зажила, но я орал: «Руку верните или отправляйте домой».

Ровно год был я в Германии, волею судьбы ничего не сделав для ее победы. Однажды туманной осенней ночью пришел в барак пожилой немец с винтовкой образца первой мировой войны и велел мне и дурачку Яше собираться. Карта, трое ручных часов, узелок с необходимым были наготове. На себя я надел два френча. Сшиты они были отлично, предстоящие холода не страшили. Простился с Борисом, товарищами. Каждый вручил письмо на родину. И я навсегда оставил Железный завод, угарный воздух которого запомнил на всю жизнь.

Всю ночь мы шли. Яше дурачку хоть бы что. Идет веселый, лопочет. А я уверен, что у охранника приказ нас расстрелять. По немецкой логике дурачки должны уничтожаться. Меня, значит, тоже приравняли к категории ненужных… Десяток очень удобных для расстрела мест миновали. Но старый охранник почему-то не стреляет, а я не решаюсь бежать. Так и пришли утром в соседний городок, в пересыльный лагерь.

Сутки пробыли в этом лагере, потом посадили в вагон и повезли на восток. Я хорошо это видел, читая названия станций. Однако везли еще и ночь. Германия была уже затемнена, куда приехали утром, понять никто не мог. Во всяком случае это была уже Польша, лагерь на плоской песчаной земле — огромный. Такое впечатление, что вся земля вокруг занята одними огороженными колючей проволокой бараками.

В блоке, куда я попал, перемешаны были калеки, сумасшедшие, заразные и какие-то непонятные, страшные люди. Первое, что я подумал: «Ночью мне будет плохо», — и пожалел о Борисе. Его слово: «Эй, вы чего? Это мой пацан», — и безопасность была бы обеспечена.

Бродя в тоске по двору, остановился над картежниками, которые сидели на земле и резались в «очко». Один проиграл и просит новую карту. Банкир спрашивает: «Что ставишь?» Тот показывает на меня: «Часы этого пацана». — «Идет», — соглашается банкир. Уходить поздно. Никуда я от них не денусь. Стою. Жду. Вдруг третий, крупный, красивый, спрашивает: «Ты откуда?» Мечтая о Борисе — Бориса бы сюда, одно его слово, и мог бы уйти, а мог сесть и проиграть свои часы сам, — без всякой надежды отвечаю: «Из Ростова». И вдруг слышу: «А я из Таганрога. Земляки!..» Земляки в лагерях встречались как родные. Не всегда это было хорошо. На пересылке, куда нас с Яшей привел инвалид с допотопной винтовкой, я тоже встретил таганрожца, и обнимались с ним, а потом он быстренько меня облапошил, за двадцать пять марок всучив плохонькую, сто раз ремонтированную музыкальную коробочку. Но лейтенант Виктор Лапин оказался настоящим человеком. Мы подружились. Вернее, я нашел себе нового покровителя. Калек из нашего блока отправляли домой лишь в том случае, если они жили на территории, находящейся в тылу германских войск. Таганрог и Ростов были уже освобождены. «Ничего, — сказал Виктор, — у меня на Украине вторая семья. О доме забудь. Мы теперь в Винницкой области, Ямпольского района, село Маньковка. Балакать можешь? Постарайся, а когда не надо, лучше молчи. Иначе загремим в лагерь уничтожения и недели через две натурально вылетим в трубу».

Дней через пять мы попали в партию возврата и скоро ехали по украинской земле. Однако не все мы рассчитали. На станциях калек встречали старосты деревень. Если староста признавал своего увечного, конвой отпускал. Если… Словом, не доезжая до станции Вопнярка, мы выпрыгнули на ходу. Я — удачно. У Виктора был свищ левого бедра, он долго корчился от боли, впрочем, новых болячек не приобрел. По раскисшему от дождей чернозему кое-как добрались до хутора и попросились ночевать. И здесь я почти с ходу выдал себя и лейтенанта. Пока Виктор объяснял. хозяевам, что мы из Маньковки, ходили лечиться в больницу, я разглядывал непривычное убранство украинского жилья, вдруг разглядел русскую печь с лежанкой, точно как на картинах про Емелю-дурачка, и она меня так поразила, что я показал пальцем и воскликнул: «Гля! Старинная…» Хозяин наш после этого исчез и скоро привел двоих дюжих дядек. «Сказывайте, хто такие?» И лейтенант рассказал правду, которую я тоже слышал впервые. Оказывается, он в этих местах совершил подвиг.

Когда летом сорок первого наши части без оглядки бежали, Виктор Лапин со своей ротой мотоциклистов напал на станцию, где обедал только что прибывший эшелон немецких солдат. Врагов было побито без счета. Рота тоже пала. Виктор в живых остался чудом. Местные жители вывозили со станции трупы, и Мария из Маньковки, накануне войны овдовевшая, среди мертвых обнаружила живого, привезла домой, выходила, через год у нее родилась дочка. Дядьки выслушали, подтвердили: «То все мы знаемо. Добре». На столе появилась здоровенная сковорода жаренной на сале картошки, бутыль самогона, хлеб настоящий пшеничный. Как наелись мы да напились. Тепло стало…

* * *

Немцы стояли в городах или городках, а в селах и хуторах правили старосты и подпольщики. Мы с Виктором как раз попали к подпольщикам. Они скрывались от немцев, не были они и за Советскую власть. В общем, они были за себя и помогали таким же. Старосты их боялись.

Утром крепкие дядьки отвезли нас на телеге в Маньковку, где сама Мария подтвердила, что да, Виктор Лапин тот, за кого себя выдает. Лейтенант стал жить при второй своей семье, а меня взял полубольной крестьянин со старухой. Лошаденка у них имелась, пара свиней, овцы, куры, гуси. Я за этой живностью присматривать научился, лошадь запрягать. Работал и был сыт.

Но несчастнейшим созданием почувствовал я себя в Маньковке.

Еще в Германии я почти непрерывно думал о своем уродстве. Особенно болезненно воспринимал красивое. Вот навстречу идет милая, с хорошим лицом и хорошей фигуркой девушка, но меня она ни за что не полюбит. Вот замечательно играет на аккордеоне француз — я тоже способный, умел рисовать, кто теперь этому хотя бы поверит? Но в Германии мне было легче. Никто там не считал мое несчастье несчастьем. В больнице старшая сестра, монахиня, подолгу внушала мне, что и без руки способный человек может очень много сделать полезного. А в бараке на заводе любой из голодных обессиленных товарищей, не задумываясь, отдал бы руку, чтоб оказаться в моем положении. Счастливчик, Красавчик, звали меня. В некоторой степени я был герой, отказываясь сделаться переводчиком самого лагерфюрера. В Маньковке меня звали Култыш. Для людей, кормящихся от земли, где главное — руки, я был человеком третьего сорта. А ведь мне было около семнадцати. Первобытный уголок, истерзанный событиями последних десятилетий, Маньковка с остатками, так сказать, последних сил хотела быть верной старинным обычаям и нравам. Была здесь и хата, где собирались молодые и среднего возраста люди, были праздники и даже свадьбы на все село. Я оставался в стороне. «Култыш, иди к нам!» — звали меня. А зачем, думал я, отворачиваясь. Безмужние молодицы на Виктора Лапина буквально вешались, а я для них не существовал. Пытались прибрать к рукам сорокалетние бабы, но у меня мать моложе…

Поэтому когда послышалась канонада приближающегося фронта, вместо радости я пришел в смятение. Освободят меня, можно будет начинать новую жизнь, а какую? Как покажусь матери с отвратительной култышкой вместо кисти?

Большая часть села стояла на пологой возвышенности, меньшая через речку, на лугу. Они так и назывались, Верхнее село и Нижнее. В Верхнем стали часто появляться немцы, пошли слухи, что скоро здесь будет бой, жители Верхнего переселялись к знакомым и родственникам в Нижнее. Мне было все равно. Отвез хозяев в Нижнее и, оставив там лошадь с телегой, вернулся к свиньям и курам в Верхнее.

И вот в одно прекрасное утро послышался рев мотора, глянул в окно, а там грузовик с солдатами. На печи стояла чашка с гусиным жиром. Я ее схватил и побыстрее жир выпил. Входят. Настоящие фронтовики, грубые, грязные, голодные. Садятся за стол, один приносит масло сливочное и колбасу невероятной толщины. «Брот!» — говорят мне. Я мотаю головой: нет ничего. «Брот!» — г кричат мне уже гневно. Старший вытаскивает пистолет, целится. Второй раз целились мне в лоб. Я ни с места. Смешно стало, улыбаюсь и говорю по-немецки: «Если вам хочется?..» Вытаращились от удивления. «Кто такой?» — «Русский». — «Откуда знаешь немецкий?» — «А я у вас был». Здесь один из них нашел в печи котел с картошкой — для скота у меня там всякая гниль томилась. «О, картофель!» Картошка у них вместо хлеба вполне идет. Обрадовались. Катофель… катофель… Поставили котел на стол и давай наворачивать с колбасой и маслом. Наелись, про меня вспомнили. «Откуда немецкий знаешь?» — «Сказал уже. У вас на заводе работал, недавно оттуда». Дошло до них. Такой-то город знаешь? Знаю. Бомбили там? А как же! Одни камни остались… Я ж по карте да по открыткам расположение не только городов, но и поселков знал. Черт в меня вселился. Шварцвальд, Балтийское побережье?.. Знаю. Разбомбило! И на все у меня одно: разбомбило!.. Они верят, уйкают. Старые вояки крепятся, слеза выкатится, смахнет, и все. А молоденькие не скрываются, плачут, маму вспоминают.

Вдруг подъезжает легковой автомобиль, из него выходит важный холеный офицер. Перед ним бежит какой-то нижний чин, влетает к нам и кричит: век! Мигом солдаты собрались и в дверь.

С важным офицером я сразу заговорил по-немецки. И совершил большую глупость. Офицер тоже поспрашивал про Германию, смахнул слезу, а потом объявил, что назначает меня переводчиком и теперь я всегда должен быть при нем. Помертвел я. Снова попасть в Германию!.. Стою. Вокруг бегают, офицеру есть подали. Потом сами поели и мне галетку сунули. Вижу, ко мне привыкли, забыли, вышел, сначала вроде к уборной, потом к речке спустился огородами. Из переулочка высунулся — копают огневые точки. Но оказались знакомыми, которым про Германию рассказывал. Поняли, чего я хочу. Один кивает: ладно, проходи побыстрее. Нырнул в прибрежные камыши, ползком за село. В узком месте перебежал по льду к противоположному берегу, выбрался на землю и после некоторых размышлений двинулся на восток, навстречу нашей армии. Километра два прошел, смеркаться начало. Здесь навстречу наши разведчики в маскхалатах белых на лыжах бегут. Окружили, что да как. У них карта была. Я и по карте и натурально постарался разъяснить обстановку. Они посоветовали мне вернуться в Нижнее. «А когда наступать будете?» — «Ну, брат, удивил. Это ж военная тайна!» — «А Маньковку возьмете?» — «Конечно. Только никому про нас не говори. Пока!» — и умчались.

В Нижнем полночи никто меня не пускал. А едва пустили и согрелся, начался бой, снова выскочил на улицу, вошел в Верхнее вместе с красноармейцами. В награду за это мне поручили хоронить убитых. Наших в том бою пало двенадцать человек.

Весь день я и еще трое мужичков на бугре за селом копали братскую могилу. Вид с бугра был хороший: речка вьется, поля, леса далеко-далеко. Хоронили торжественно. Речь майор сказал, в воздух из разного оружия постреляли. А потом я старшине, распоряжавшемуся на похоронах, подарил последние часы, привезенные из Германии, а он мне дал валенки, полушубок и шапку одного из убитых, я ведь к тому времени на хозяйстве сильно пообносился, сделка была очень выгодная и необходимая. Тут же во дворе хозвзвода я переоделся, однако едва отправился домой, был арестован часовым. «Руки вверх! Не оглядываться… Бегом… бегом…» Я рассердился, едва вошли в штаб, часового, который вряд ли был старше меня, обругал. Но какой удачей оказался для меня этот арест. Комбат, пожилой, видать, многоопытный, узнав, кто я такой, что успел сделать для батальона, велел позвать трех сельчан, собственноручно написал для меня справку, что такой-то возвращается из Германии, хорошо проявил себя во время оккупации и при освобождении села Маньковка Красной Армией. Сельчане подписались, комбат тоже подписался и поставил батальонную печать. «С этой справкой тебя ни одна собака не тронет», — сказал комбат.

Через несколько дней мужиков призывного возраста вызвали в райцентр в военкомат. Пошли и мы с Виктором Лапиным. Комиссия была никакая. Здоров? Здоров. В таком случае годен, поздравляем. Но меня забраковали. Просил, требовал: «Немецкий знаю. Переводчику зачем руки? Переводчику язык нужен!» Не можем, и все… А я так хотел воевать! Во мне ведь к зиме сорок четвертого года произошел переворот. В сорок первом и сорок втором году, когда немцы делали с нами что хотели, мы все потеряли надежду. И вдруг произошло невероятное. Сталин оказался умнее Гитлера, наши побили немцев под Сталинградом, погнали прочь. Мне теперь тоже хотелось их бить и гнать. Только это мне теперь было надо.

* * *

Получив отказ в военкомате, я собрал свои вещички, вышел на дорогу к станции. Цели не было. Матери до конца войны на глаза не буду показываться. Не хочу ни жалости, ни помощи. Наверное, поеду на Кавказ, где даровые овощи и фрукты, заодно проездом взгляну на Ростов — так смутно представлялось будущее.

Иду по снежной пустой дороге, тепло. Мысли всякие одолевают. И в хорошие времена семнадцатилетним жизнь кажется колоссальной ловушкой, а здесь чего только не насмотрелся, да еще и калекой успел стать: ничего не сделано хорошего — и не будет сделано… Смотрю, догоняет машина. Голосую. Проносится мимо. Бог с тобой, думаю. Однако метров через двести грузовичок заглох. Не прибавляя шагу, подхожу. Шофер копался в моторе и сам заговорил: «Ты откуда и куда?» — «Из села на станцию». — «Зачем?» — «Из Германии домой иду». — «Брешешь!» — «Справка есть». Посмотрел справку и велел садиться в машину. Скоро мы поехали. И здесь на белой пустой дороге я окончательно понял, что несу в себе. Война рвет бесчисленные человеческие связи — родственные, дружеские, всяческие прочие. Когда гибнут или пропадают без вести близкие, человек оказывается перед пустым местом: могло быть что угодно, но теперь все, ничего не будет! — то есть отчасти погибает сам. Немецкие солдаты, а потом их командир со слезами на глазах слушали мои слова о Германии. Шофер, взявшийся подвезти меня до станции, слушал точно так же. Кто-то у него был угнан туда, несколько раз, вцепившись побелевшими пальцами в баранку, он неестественно дергался, и только дорога, на которой надо было удержать машину, не давала ему то ли закричать, то ли зарыдать.

Когда приехали на станцию, шофер сказал: «Это сейчас конечная, дальше фронт… Здесь должен быть эшелон с пополнением. Иди прямо к машинистам и говори то же, что мне. Возьмут, не сомневайся. И до самого Кавказа так делай, понял?»

Так оно примерно и было. До Киева я ехал в паровозе и даже так увлекся, рассказывая о германском рабстве, что на моем новеньком полушубке к дырочкам от пуль прибавилась дыра от раскаленного угля. В Киеве на вокзале меня сразу же арестовали. Но опять справка, рассказ, и растроганный начальник отделения милиции велел дежурному отвести меня к билетным кассам, чтобы я мог купить билет до Сухуми без очереди.

До самого Ростова я ехал в уверенности, что миную родной город и где-то в чужих краях или сгину без следа, или подрасту, делу какому-нибудь научусь и тогда уж явлюсь перед матерью. Стоянки в больших городах были иногда многочасовые. В Ростов приехали ночью. Вышел на площадь. Темень, свежий снег, тишина, легкий морозец. Стал подыматься по улице Энгельса, гляжу по сторонам. Все изменилось, центр весь в руинах. Страшно мне стало. Здесь, значит, при взятии, бон шли свирепые. Дошел до Буденновского и повернул влево. Каждую минуту помню, что надо возвращаться, поезд может уйти, но страх мой усиливается и толкает вперед и вперед. Вот здесь под снегом те самые камни, по которым мечтал ползти и целовать… Вот парк Маяковского, до дома уж рукой подать, надо хотя бы взглянуть… Улица сделала поворот вправо п вижу — наш дом цел! Страх мой сильней и сильней, уже весь трясусь. Подхожу. Ночь, тихо. Подымаюсь по лестнице на второй этаж. Сначала к соседям постучал. Они меня не узнали. «Скажите, — говорю, — Банина здесь живет?» — «Рядом». И вдруг наша дверь сама собой открывается, стучу уже в открытую, стоя на пороге, и появляется сонная мать…

Многие прямиком из лагерей немецких попадали в советские. Но это уже потом, когда СССР был полностью освобожден и в газетах начали писать о том, какие мы предатели. А когда я в Ростове объявился, указаний еще не имелось. Нагрянет ночью облава, покажу справку с батальонной печатью — а… все в порядке… Один дед из нашего дома постоянно зудел: «Ты ж пойди куда следует да расскажи, где был. Там тебя будут оч-чень проверять». Я выжидал, пока другой человек не научил: «Явись в военкомат, пройди медкомиссию, получишь белый билет». Этот совет мне понравился, прошел комиссию, на основании все той же справки получил белый билет, в то время самый важный документ, за него очень большие деньги давали. Еще через некоторое время пошел за паспортом. В листочке прибытия написал: «Зиген». Начальник паспортного стола читает: «Зи-ген… Где это?» И вдруг сам себе радостно ответил: «А… знаю. На Урале!» Я промолчал и получил сначала временный, потом постоянный паспорт. До пятьдесят третьего года, встречаясь в городе, мы, там побывавшие, даже вида не подавали, будто знакомы.

Трудные годы пережил довольно легко. Еще до оккупации дружил с одним художником пьяницей без левой руки. Маляр вообще-то… На простынях рисовал лебедей, оленей и сбывал на базаре деревенским. Сам бог велел двум калекам соединиться. Я ему простыни грунтовал, кое-что левой подрисовывал, ну и по части сбыта и снабжения красками, новыми простынями и бумагой…

И только ради хлеба насущного продолжалось это до сорок седьмого года. Очень уж мой компаньон пил. Мы, кроме картин, из гипса всяких амурчиков, русалок отливать научились. Неплохо получалось. Но однажды пошел из моего друга дым, кричит, по полу катается. Я ему и воду, и молоко. Ничего не помогло. Мучился страшно, весь почернел и через пять дней умер. И, похоронив его, прямо у могилы я сказал себе: «Больше никаких художеств!» Впрочем, когда родился сын, я картинки разные смешные рисовал, из пластилина зверушек, человечков лепил. И это все.

Блажен, кто посетил сей мир в минуты грозовые, сказано у поэта. К нам это не относится. Я понял совсем другое. В сорок четвертом, да и в сорок пятом со всей области шли и шли ко мне люди. Бог знает, как они обо мне узнавали. Днем, ночью. В основном матери, сестры, бабушки. Робкие, тихие. Я даже знал, как они стучат. Вы нашего не знаете, не встречали там?.. На одну глянешь и говоришь правду, для другой целый роман сочиняешь. Говорят, родина… Широка страна моя родная… А кто знает, что такое СССР, Германия или Индия? Родина — это родное, родные… Письма все передал. Один конверт оказался пустой. Адрес написан, а внутри пусто.

ПРАЗДНИК ПО-КРАСНОГОРОДСКИ ИЛИ ЛЕГКАЯ ЖИЗНЬ

Город Ростов разрушался два раза. Первый раз в 41—43-м годах, второй — с начала 70-х и по нынешний день.

Причиной и первого и второго разрушения было безумие. Не глупость, недомыслие, неопытность — именно безумие. «Залп с крейсера «Авроры» был началом новой жизни, о которой честные трудовые люди мечтали сотни лет», — учили нас в школе. Был залп или всего холостой выстрел, решат историки, но началом первого безумия — это точно. Чем, как не безумием, можно назвать годы «военного коммунизма», коллективизацию, индустриализацию и прочее. А потом иноземное нашествие, которое народ воспринял как кару Божью. Немцы вошли в страну как нож в кусок сливочного масла. Ни одной улыбки, ни одной поднятой головы. Если до сорок первого гибли избранные (от слова «избрать») — дворяне, крестьяне, враги инопартийные и внутрипартийные, и была надежда как-нибудь сжаться, остаться незамеченным и выжить, то первые два года войны все как один ждали смерти. Однако безумие совершило новый немыслимый скачок. «Все для фронта, все для победы!» — заставило всех маломальских способных либо воевать, либо работать, бросив на произвол судьбы детей, стариков, больных и калек.

С чего и когда начался период, приведший ко второму разрушению града? А, пожалуй, тоже с выстрела. «С заплывшим от удара бляхой солдатского ремня глазом, с ножевой раной в левой ладони, которую он подставил, чтобы защитить живот, 16-летний пацан, задыхаясь и обливаясь потом и кровью, прибежал на кладбище и рухнул в кустах сирени. Дышал он так, что, казалось, распираемые воздухом кости вот-вот лопнут. Преследователей, однако, слышно не было, дыхание восстановилось. «Ничего… Ничего…» — шептал пацан, надеясь на какое-то возмездие в будущем. Оглядевшись, он понял, что попал на кладбище. Недалеко проходила аллея, разделявшая кладбище пополам. В самом ее начале, рядом с домиком смотрителя, гремел подвешенный на столбе репродуктор. Вдруг наступила тишина, потом торжественный голос объявил, что враг народа Берия приговорен к высшей мере наказания, приговор приведен в исполнение. Пацан, успевший пережить не одно страшное несчастье, забыл о ранах и подумал, что это, пожалуй, начало какого-то нового несчастья: хорошего, во всяком случае, ждать не следует. Так начался второй безумный период нашей истории.

Первое безумие ничего не боялось, через все преступило, вожди докатились до того, что, подавая пример, равнодушно смотрели на гибель своих родных. Второе — боялось абсолютно всего. Наступила эпоха удивительного либерализма. Головы лететь перестали, но, как и прежде, ничего было нельзя. Народ, сделавшийся ушлым, быстро сообразил, что коли головы не рубят, то все и можно, крестьяне побежали в города на легкую жизнь, городские принялись где только возможно из госпредприятий создавать частные лавочки. Все потонуло во лжи. Ах, все было правильно? И «военный коммунизм», и коллективизация, и лагеризация, и гибель десятков миллионов только перегиб?.. И марксизм — единственное верное учение и нам под ним жить вечно?.. Ну так будем веселиться? Водка, вино лились рекой. Каждый стремился работать поменьше и получать побольше.

В повести описано начало этого периода, когда город был только-только восстановлен и некоторое время выглядел пристойно. А сейчас, в 90-м году, это развалина. Стройки больше похоже на руины, улицы перекопаны, всюду из-под земли бьет водопроводная вода или канализация, а из озера, образовавшегося около пробитой теплоцентрали, в середине января раздается страстное лягушиное кваканье. Я спросил одних молодоженов: «Что бы вы показали в нашем городе, когда к вам приедут гости?» Они удивились. «Ну, в ресторан поведем… За Дон можно поехать», — сказал после раздумья он. Невесело, очень невесело это все.

«Здорово, Вадим! Ты просишь описать жизнь заключенного. Пожалуйста!

Начнем с тюрьмы. Камеры забиты. Доходило до того, что на полу спали. Кроме камер обычного типа, имеются еще такие прелести, как отстойники, этапные камеры, карцеры, наконец каменные мешки, где вообще дышать нечем. Я сидел двое суток в отстойнике. Ужас! Ни окон, ни вентиляции, свежего человека от одного запаха мутит. А мысли… Сплошная безнадежность.

Но вот состоялся суд. Закончились мытарства по этапам. Приехали на зону. На зоне беспредел. Зарабатывают по пять рублей в месяц. И нельзя сказать, чтобы не работали. Просто не платят. Ну и, конечно, многие не работают. Если в бригаде человек шестьдесят, то двадцать договариваются с бугром: «Знаешь, я сюда не на заработки прибыл. Закрывай трояк[1] в месяц и не трогай меня». А ведь колония на хозрасчете. С каждого за одно только питание надо удержать сто двадцать рублей. Представляешь, какое у нас питание на сто двадцать рублей?.. Хлеб сырой и на зубах скрипит, горячее — черпак редкой пшенки на чистой воде. Ведь сам понимаешь, даже из нашего несчастного пайка одно разворовывается, другое пропадает от плохого хранения. Веришь ли, когда я в первый раз отоварился в нашем ларьке и на семьдесят рублей накупил сигарет и пряников, то у меня руки дрожали, когда я ел эти пряники. Бугор мне предлагал: если жрать не хватает, поговорю, будут давать. Да это надо у кормушки вместе с шакалами и педерастами стоять и ждать несколько ложек каши или черпак баланды, Я решил: что положено съем, и все! К норме постепенно привыкаешь, только куришь много, а с сигаретами махорочными я обхожусь.

Да, за то, что человек — другой раз на мгновение! — позволил себе лишнее, ему страшно мстят многие годы. И это только наказание. Перевоспитание, которое тоже будто бы есть цель заключения, причем главная — это один смех. Мучат нас всякими лекциями. Русские писатели о любви, например. У кого нет семилетки, в вечернюю школу записывают. И попробуй не ходить. Карцер! Можешь ничему там не учиться, но посещать обязан. Я с моей десятилеткой от школы освобожден. Таких немало. Начальство поглядывает на нас косо, однако чем других лечить от преступности, кроме образования, пока не знает. Завести институт в зоне им не по карману.

Поехали дальше. Зона переполнена. Живем в глинобитном бараке, стены которого от старости, сырости и морозов кусками отваливаются. Есть отопление, у входа стоит небольшой котел. Угля для него выдают мало, шпана разрубит скат, засунет в топку — дыму, не продохнешь, а тепла нет. Матрасы сырые, одеяла сырые, залезешь на нары, как в нору, и спишь одетый, в шапке. Ночью судорога скрутит ноги — больно! У некоторых и руки крутит. Не рад такому отдыху. С середины ночи только о том и думаешь, чтобы скорее подъем. А утром пока в рабочую зону выведут, стоишь час на разводе, а если туман или снег, то гораздо больше, и замерзнешь окончательно…

Ладно, зиму пережили. Пришла весна. От жиров отвык, солнышко пригреет — голова кружится. А в зоне драки, одному голову топором прорубили, тот в побег ушел, педерастам работы прибавилось. Весна! И знаешь, вроде бы легче стало, по крайней мере не дрожишь от холода, а тоска усилилась. Ну что с этого тепла? Ляжешь на землю, смотришь в небо — там тишина, неподвижность. И вдруг необыкновенно ясно становится, что человек рожден быть свободным. Господи, думаешь, небо огромно, но и земля не мала, и все на ней свободно: деревья качаются, насекомые ползают, звери пасутся — все-все свободно! И человек должен быть свободным… Эх, Вадим, многие затосковали.

Я тебе скажу, самое мучительное здесь все-таки не голод, а общежитие. То есть барак, в котором живет триста человек. Одиночка — страшная вещь. Я попал раз — думал, с ума сойду. Но и общежитие, ежедневное зрелище трехсот душ, вынужденных к сожительству, тоже кого хочешь доведет до помрачения. Сюда кого только не собрали. Есть мразь, их бы стрелять надо, на воле таких и не бывает. Есть любители легкой жизни, ребята во всех отношениях приятные, он тебе и анекдот расскажет, и споет, и станцует, однако ни к какому делу не способные и совершенно неисправимые. Есть здоровенные мужики, тяжелые, темные души, главное преступление которых — убийство — то ли осталось нераскрытым, то ли еще впереди… Многие сидят ни за что. Тот жинку отмурцевал. Тот мешок зерна или колхозного поросенка увел. Самые несчастные люди шофера. Они совсем не готовы к сроку. Ехал, вез, имел мирные планы, однако дорога полна неожиданностей — бац! — что-то поломалось, кого-то сбил. Большинство, конечно, сделали аварии по пьянке. И опять получилось слишком жестоко: пить сначала отказывался, выпил только затем, чтобы не приставали, и пошла рюмка за рюмкой, и потерял рассудок. Такой несчастный что-то мастерит, какие-то вещи заводит, чтобы и мысли занять, и независимым быть среди голодных и холодных. Где там! В лагере ничего своего нельзя, рано или поздно не казенное у тебя отнимут да вдобавок над головой раздастся дурацкий смех товарищей.

Ах, эта зона! Весной нас перевезли в другое место. Собрали два лагеря. В том, в другом лагере, беспредел еще больший был. Они совсем работы не имели. Чтобы чем-то занять, их в поле камни собирать заставляли, гусениц (личинки в паутине) в лесопосадках. На новом месте порядки сразу ввели военные. Заказчик — конвой, работа — строить богатый клуб со зрительным залом на пятьсот мест. И чтобы, заставить работать, начали карать. За невыполнение нормы — пониженное питание, за нарушение режима — карцер. Карцером наказывали на всю катушку — на пятнадцать суток. Он у нас здесь под землей. По стенам вода течет, человек оттуда выходит бледный, буквально ветерок качает. Но, должен сказать, не только карали, но и поощряли. Ежемесячно приезжал суд, человек тридцать освобождали досрочно. И по мелочам поощряли: свидания с родичами, посылки дополнительные, или в ларьке отовариться на сто рублей вместо положенных семидесяти — денег на счету стало порядочно, у меня по тысяче двести выходило в месяц, если б мне на воле так зарабатывать, может быть, и не сидел… Здорово, можно сказать, наладился порядок. И все-таки зона есть зона. Побеги один за другим, то педерастов человек десять разоблачили, ну и карты, чифирь, водка, а это значит доносы, шмоны. В напряжении здесь постоянно. Все под запретом, всего в обрез. Например, чтобы достать воды и постирать необходимое, приходится хитрить необыкновенно. И копится в человеке злоба. Порой достаточно невинной шутки, чтобы разразился он проклятьями. Но, между прочим, всякие шутки и Шуточки, какой-то героизм в этом смысле (шутить в лагере всегда опасно) — это другая сторона напряжения. Стоит посмотреть на нас перед отбоем. Тут ярость, почти поножовщина. Там идиотский хохот, от которого звон в голове стоит. И между теми и этими лежит пластом человек — кризис! Суд отказал ему в освобождении, только дня через два он поднимется, а до тех пор никто его не тронет.

Есть у меня взыскание. Достали ребята вина. Ну а настроение хуже некуда: пять лет только распечатаны, тоска беспредельная, и вдруг вино — лекарство от всех бед. Хватанул пол-литровую банку. Глупо не то что выпил, а то что попался. Продали. Здесь насчет этого запросто. Дверь у опера не закрывается, стукач идет за стукачом. Потом с меня взыскание сняли, благодарности две заслужил. Однако на учете как алкоголик состою, и «по двум третям» теперь сложно пройти. А вырваться отсюда раньше срока — мечта…

Сейчас опять зима. Работа остановилась. Нет краски, нет олифы, нет извести… Я отделочником стал, маляр, штукатур. В три дня штукатурить научился! Беда заставила. Даже буду преподавать шпане это дело. Начальник планово-производственной части снабдил литературой, я заготовил конспекты. Говорит, когда подашь на досрочное освобождение, суд это учтет. А раз так, где наша не пропадала!

Такие дела. Закончим клуб, и дадут новый объект. Начинать придется с нуля, в степи, только вышки по углам. А придешь в барак — ни в ногах, ни под головой. В это воскресенье нас выгнали с постелями из зоны и до двух дня шмонали. Простыл весь. А заболеть в лагере — труба дело. Я еще в тюрьме лежал в больнице. С сорокаградусной температурой не мог в нее попасть, а когда попал, не знал, как вырваться. Палата — та же камера, в которой собраны и туберкулезные, и припадочные, и с язвами всякими. Медсестра в камеру не заходит. Сунет в кормушку блюдечко с таблетками, кричит: «Дежурный! Раздай». А кому чего — неизвестно. Они знают!» И тут на шап-шарап эти таблетки: «Моя желтенькая с полосочкой… Моя зелененькая… Моя беленькая…» Наглотались и лежат довольные, лечатся. Вдруг одного припадок начал колотить. Ему бы укол, а медсестра в камеру не идет. «Ишь вы какие? Чтоб изнасиловали?» Суют припадочного ж… в кормушку. Он бьется, она туда не лезет. По тыкве тогда припадочного — грох! Сделала укол. То ли от укола, то ли порядочно грохнули, утих. Здесь в зоне у нас врачом Жанна Бендеровка. Очень некрасивая. Зэки когда-то ее изнасиловали, а потом посадили на раскаленную плиту. С тех пор она пишет одно за другим заявления на увольнение, но ее не отпускают. Для больных у нее один ответ: «Мастырщик, придурок…» Очень упорным предлагает: «Хочешь, покажу?» И показывала. Да и права она почти всегда. Мастырщиков, придурков в лагере сколько хочешь, отличить больного от здорового трудно. И все-таки Жанна злая. Шпана, конечно, изнасиловать может любую, но была бы Жанна хорошая, голой задницей на печку не посадили б.

Главное здесь не опуститься. Чуть расслабился, дал себе поблажку, и все пойдет под откос. Много вижу несчастных, над которыми всякая мразь измывается.

Ты спрашиваешь, какой я стал. Да, наверное, все такой же. А вообще-то не знаю. Тоска временами просто ужасная. И ведь совсем не так, как на воле. Никаких миллионов, дворцов и принцесс. Недавно везли нас через большую деревню. Музыка на площади, люди из магазина выходят… Как бы это объяснить? Хочется быть просто человеком. Чтобы жить, ни о чем не думая.

А мы здесь думаем, думаем… А здесь изо дня в день одно и то же — поверки, разводы: «Внимание, бригада! Перешли в распоряжение конвоя. Руки назад! В случае побега будет применено оружие. Ша-а-гомм марш!»

Вадим, напиши длинное-предлинное письмо. Не ленись, сядь и напиши. Мы теперь с тобой примерно равны. Солдатчина — почти то же самое, что и лагерь: полное бесправие.

До свиданья, Вадим! Уже около часу ночи, а подъем в полшестого: «Бригадирам построить бригады! Выводить на развод! Первая пятерка… Вторая… Третья…» — и все по дощечке.

P. S. Это письмо я отправляю волей, через хорошего человека. Не вздумай отвечать мне так же напрямую Лучше пиши на мою мать. Она скоро приедет ко мне на свидание, передаст.

Мы еще встретимся. Мне осталось уже не пять лет, а два года и семь месяцев — это если пойду по календарю. А если повезет и выйду «по двум третям», то и совсем уже скоро. Но даже не хочу об этом думать. Это такая мечта, за которой ничего нет — одно блаженство.

Еще раз до свидания! Твой друг Володя Волчков».

* * *

«Да, Вова, судьба — злодейка!»

Ты хочешь длинное-предлинное письмо. Спасибо тебе за твое. Очень оно правдивое, я его сохраню.

А вам я года полтора назад уже написал длинное-предлинное письмо. Я писал его долго, некоторые места переписывал раз по десять. Я тогда горел желанием помочь вам, раскрыть ваше легкомыслие. Но когда я решил, что письмо готово, надо лишь размножить и послать каждому отдельно, то вдруг понял: толку не будет, письмо может подействовать на вас лишь в том случае, если его напечатают в газете.

Стал я посылать письмо в разные газеты. Из первой ответ пришел ласковый, редактор хвалил меня за искренность, доброту, преданность друзьям. Но даже в этом первом хорошем ответе под конец все стало как бы переворачиваться с ног на голову, меня обвинили в непонимании многих моментов, о которых я взялся судить, в мягкосердии, которое ни к чему хорошему не приводит. Получалось, что я мало отличаюсь от своих товарищей — такой же эгоист, и грамоту плохо знаю — и советовали, так как товарищи в надежных руках и их, несомненно, перевоспитаются, заняться самим собой, поступить учиться. А что было из второй газеты, даже не хочу вспоминать. Так осадили, что после этого отослать письмо вам и еще от вас получить отповедь у меня сил не хватило.

Очнулся я весной. Слышу, молодежь на целину зовут, хорошую жизнь обещают.

Встрепенулся, засобирался. Хоть посмотрю. И здесь мать в меня намертво вцепилась. Уже ты покатался! Иди-ка учись на инженера. Жалко мне се стало, смирился, подал документы в машиностроительный, на технологическое. Немного готовился, первый экзамен, письменную математику, сдал на тройку. А когда поехал сдавать второй экзамен, вхожу в институт, и вдруг обнаруживаю, что забыл дома экзаменационный лист. А ведь из дома ехать в институт через весь город. Обрадовался. Судьба, думаю. Не захотел Боженька делать из меня технолога.

Ну а потом осень, зима, новая весна. Опять молодежь, кроме целины, призывалась еще и на стройки Севера и Дальнего Востока. И опять я загорелся, пошел в райком комсомола просить путевку. И там узнал, что уже не вольный казак, а призывник, и если меня с учета в военкомате снимут, только тогда райком даст путевку. Побежал в военкомат. В военкомате смеются: отслужишь — и хоть на край света. Ну, думаю, раз так, возьмете вы меня поздней осенью. Мой, тридцать седьмой год, кажется, из всех предвоенных годов самый урожайный на детей. С мая месяца начались в Красном городе проводы. Почти каждую неделю проводы, гулянка. А я на свои повестки не отвечаю. В июне пришла одна, в августе другая. В сентябре случилась со мной любовь. Помнишь, я был влюблен в Машу. Все об этом знали. Так вот Маша мне нравилась и не нравилась. Здесь же я решил, что нашел во всех отношениях замечательную.

В горсаду кончались танцы. Девицу пригласил не глядя. И вдруг она как-то замечательно ко мне прилепилась. Всю я ее ощутил. Гибкая, послушная. Ого, думаю. С этими гулянками я здорово танцевать насобачился. Настолько здорово, что постоянно разочарован: какую ни приглашу, все не то и не так. А здесь вдруг будто нехотя, но совершенно точно делает все, чего я от нее хочу. Кончился танец, глянул я на нее. Пышные черные волосы, большие блестящие черные глаза, и рот, и нос, и овал лица — удивительная! Еще два танца мы с ней станцевали, и пошел ее провожать. Она живет почти рядом с парком. И вот стали мы неподалеку от ее дома под тополь. Над тополем горел фонарь, а мы в густой тени — и простояли до двух ночи. Говорила она. О себе. Работает на швейной фабрике мотористкой. Летом поступила на вечернее в университет. С детства любит зверей, в зоопарке свой человек, до недавнего времени ухаживала за львятами. Когда в город приезжала выступать Ирина Бугримова, ходила к ней проситься в помощницы, но та отказала. Дома дрессирует кошку, которая умеет делать многое, например, когда надо на улицу, дергает лапой за веревку с колокольчиком.

На прощанье она подала мне руку и сказала:

— Мы еще встретимся.

— Завтра, — сказал я.

— Хорошо. В семь вечера на этом же месте.

Здесь вышла маленькая заминка.

— На этом же месте? — удивился я.

— Да.

— А может быть, чуть ниже, у перекрестка?

— Хорошо, — сказала она, — пусть будет ниже.

Я шел домой пешком. Вова, каким я вдруг сделался. Вот до встречи с Лорой — так ее зовут — я умирал, не зная, буду ли когда-нибудь жить. А теперь знал, что жить буду!

…На следующий день она не пришла. И здесь-то сказалось мое воспитание, вернее, невоспитание. Я обиделся, рассердился. Как так?.. Обиженный, часа два крутился вокруг ее дома, потом, обиженный и убитый, потащился в горсад на танцы и на том же самом месте, где встретил в первый раз, увидел ее. Лора была неузнаваема, мрачная. Под руку ее держала какая-то дурнушка.

— Как не стыдно? Я ждал два часа…

— Я не смогла.

— Сюда смогла, а туда нет?

Она промолчала. И она и ее подружка-дурнушка смотрели куда-то вдаль, во мне явно никто не нуждался. Я растерялся. Уйти? Но как уйти от своей жизни? Потянул ее танцевать в надежде, что сейчас обнимемся и поплывем, и она сделается прежней. Ничего подобного не случилось. Когда я ее обнял, в руках у меня было бревно.

Здесь еще подошел какой-то хитрый тип, отозвал ее, долго что-то говорил. И от типа, как видно, ей хотелось избавиться.

— Давай помиримся, — вновь потянув ее танцевать, хихикая, предложил я. — Ничего ведь не случилось. Ну не смогла и не смогла.

Молчание.

— Ты вчера была совсем другая…

Прежнее молчание.

Наконец танцы кончились. Какой-то собачьей свадьбой — Лора, подружка, тип, я — двинулись к выходу. За воротами горсада, когда народу вокруг поубавилось, я крепко взял Лору за руку, остановил и сказал типу и подружке:

— Отстаньте по-хорошему.

Они отстали. Мы с Лорой пришли в тень тополя.

— Сегодня моя очередь говорить.

Я обрушился на нее со всей своей жизнью. В городе перестали ходить трамваи и троллейбусы, все замолкло и спало. Я говорил и говорил. Сначала она смотрела в землю. Потом очень серьезно мне в глаза. Наконец мягко улыбнулась. Я победил.

— Ты меня можешь очень поддержать. Я тебя тоже, — сказал я.

— Но я совсем обыкновенная.

— Нет!

Опять было договорено о встрече. И опять она не появилась. Еще несколько раз видел Лору. Ничего не добился. Насильно мил не будешь. И пусть. Скоро совсем выброшу из головы.

…А служить я попал в Мурманскую область, где побывал два года тому назад.

Ты пишешь, вы в поле камни собирали, в лесопосадках гусениц. Вот и мы попали в неразбериху. Армия сокращается, в армии идет реформа. Нас долго в теплушках везли по железной дороге. Потом в Североморске повели в баню и переодели в серые бесформенные хлопчатобумажные костюмчики, в серые же бушлаты и сказали, что будем мы не солдатами, а военными рабочими, и служить в ВСО — военно-строительном отряде. Военно-строительные отряды вместо стройбатов — результат реформы. Переодев в арестантскую, в общем-то, без всяких знаков различия форму, нас посадили на пароход и часов через пятнадцать высадили в полной тьме на заваленный снегом остров. Над черной незамерзшей бухтой нависают черно-белые сопки, сильный мороз, укатанная узкая дорога, далеко впереди светятся какие-то огни…

Ночевали в голой казарме на полу. Через несколько дней все прояснилось. До нас здесь уже были строители — солдаты, последние стройбатовцы. За прошедшее лето они построили на этом острове причал, четыре казармы, столовую, несколько складов для продуктов и стройматериалов. Они очень спешили — им пообещали, как закончат, так и демобилизация. Поэтому в казармы сквозь щели задувает снег, печи поддымливают, картошка, капуста, мясные туши в быстропостроенных складах пропали. В столовой висит описание нашей нормы питания. Очень даже щедрая норма. Но мы ее не видим. Все довольно быстро оголодали, ночью слышал бред: «Каши! Дай каши…» И работы пока нет. Снег где надо и не надо расчищаем, постоянно сползающие с дорог грузовики вытаскиваем.

Ну и еще маршировать нас учат, волю смиряют, внушая, что мы все-таки военные, а потому обязаны беспрекословно подчиняться начальству. Начальство же у нас двойное. С одной стороны, начальники строительные, инженеры и техники: с другой стороны, как бы воспитатели — командир отряда, командиры рот, командиры взводов. От этой двойственности получается то самое, что ты называешь беспределом. Реформу придумали с благой целью, иначе ведь реформы не делаются. А благо пока не получается. Недовольны и наши командиры, кадровые строевые офицеры, которым приходится командовать людьми без погон. Недовольны и мы. Особенно деревенские. Об армии, о солдатской форме они мечтали. И вдруг серое хэбэ. Для них это драма. Добыли солдатские галифе и гимнастерку и передают друг другу, чтоб сфотографироваться и послать фотографию домой. Городские (кстати, мы в нашей роте все или из Ростова или Ростовской области) гибче: ушивают костюмчики, бушлаты, даже шапки, уже есть образчики казарменной красоты, так что сразу видно — вот бравый вэсэошник, а вот сундук, рохля…

Вова, я все-таки в армии и не могу не думать об армии. Это чистейший, не приносящий никакой пользы паразит. Я увидел здесь великолепные быстроходные эсминцы. Увидел подводные лодки, умеющие исчезать под воду почти мгновенно. Над нашими головами частенько в ночном небе проносятся светящиеся снаряды скорострельных пушек. Совершеннейшая, достойная восхищения техника. Но с какой целью она придумана? И сколько стоит?.. Сколько вместо этой красоты можно было бы наделать автомашин, станков и много кой-чего. Армия грабит и разоряет не только в военное время, но и мирное! Разница только та, что в военное время она разоряет чужой народ, а в мирное собственный. Говорят, так и положено, иначе нельзя. От этого не легче. Выходит, с самого рождения мы не свободны и обязаны подчиняться тому порядку, вернее, беспорядку, который сложился до нас. И выходит, несмотря на всю свою разумность, люди разумными способны быть лишь на словах, на бумаге, а на деле практически глупы. Чего проще? Армия — паразит. Поэтому — распустить все до единой армии. Оказывается, никак нельзя… Ожесточился я здесь. Один умный человек сказал мне:

— Чтоб служба шла хорошо, надо не раздумывая выполнять любое приказание начальства.

Уверен, это единственно верно. Сначала так и делал. Однако терпения моего хватило ненадолго.

У нас очень неплохой командир роты, капитан Сероштан. Он, чувствуется, настоящий строевой офицер, подтянутый, резковатый, с нами старается ладить, в чем-то уступает, в то же время умеет приструнить. Когда везли нас на пароходе, некоторым ребятам пришлось сидеть на палубе. Капитан был среди них, больше того, отдал замерзающему свой полушубок. Что творится в его душе, за какие грехи досталось ему командовать нами, неизвестно. А может, именно за то, что хороший. Ведь мы первые, среди нас нет стариков, то есть служащих второй или третий год, на которых командир мог бы рассчитывать в любом случае. Старшина роты просто очень хороший. Крутой. У него старая контузия, не дай бог довести его до гнева. Но отходит быстро. Если по-хорошему, с чем угодно можешь к нему обратиться, поймет, рассудит. А вот командир взвода, сержант Дудник, у меня дурачок. Темная деревенщина, после сержантской школы вообразил о себе бог знает что, нет ему теперь покоя. И нам, естественно, тоже нет. С этого Дудника и началось.

Койки у нас двухъярусные. Подо мной спит Ваня Встань Пописай. Ваня очень здоровый. Однажды ему захотелось пошутить, он раскорячился в дверях казармы, и мы, человек десять, жаждущих попасть в тепло, не смогли его протолкнуть. По ночам Ваня спит беспробудно и от холода под себя мочится. Дневальным каждый вечер дается приказ будить его, чтобы освободился от влаги. Отсюда и кличка. Дневальные кричат, бьют его подушкой по голове: «Ваня, встань по…» — а он плачет во сне и подняться не может. Так вот с некоторых пор Ваня начал смазывать сапоги невыносимо вонючей гадостью — замыслил не год в них ходить, а два, те же, которые получит в следующем году, повезет домой. Что он мочится под себя, я терпел. А сапоги взял да и выкинул через форточку в сугроб. Ваня пожаловался Дуднику. Тому же только повод. «Взвод, выходи строиться!» И давай меня перед строем отчитывать. Ни одного слова собственного. Когда мне надоело, я сказал:

— Ты еще долго будешь выделываться?

Он аж подскочил — первые полтора месяца голоса моего никто почти и не слышал.

— Молчать!!!

— Глупость — свойство ума, но самое последнее, — сказал я, пошел и прыгнул на свою койку.

— Вернитесь в строй! — заорал Дудник, бросился ко мне и попытался стащить с койки за ногу. Физиономия его, маленькая, вся в красных прыщах, показалась мне отвратительной. Терпение мое кончилось, я припечатал Дудника сапогом.

Ваня пожаловался Дуднику. Дудник — капитану Сероштану. Капитан вызвал меня в канцелярию.

— За это могу прямо под суд отдать.

— Пожалуйста.

— Вы до сих пор служили прекрасно. И разом перечеркнули все. Поставили себя ниже Кулинича и Кочуры (это у нас два неслуха, ничего не боятся).

— Это вы меня ставите, — возразил я.

— Нет, вы!

— Сержант Дудник, если ведает, что творит.

— Он ваш командир. Если что-то не нравится, надо жаловаться мне. Если я окажусь несправедлив, тогда жаловаться командиру отряда.

— Но у меня не было времени! Как жаловаться, когда он может то ли выкрутить, то ли оторвать мне ногу?

— Так, — сказал капитан, — иди и проси у него прощения. Простит, тогда еще посмотрим. Не простит, пойдешь под суд.

Просить прощения я, конечно, отказался. После этого капитан собрал роту и перед строем объявил мне на всю катушку пятнадцать суток строгого. А гауптвахту те, демобилизовавшиеся, построить не успели, везти меня надо морем в Полярный или Североморск. А на море то шторм, то туман как стена непроницаемый. И велели мне сидеть вдали от казарм в деревянном балаганчике и сторожить ящики со стеклами, плиткой и бочки с соляркой. То была неделя счастья. Я в балаганчике топчан-берлогу из упаковочной стружки соорудил, освещение из солярки наладил. Печка железная имелась, ящиками ее топил. Ко мне стали ходить самые отчаянные из отрядных неслухов. «Так, значит, ты свой!» Мы одеколон, зубную пасту, чифирь приспособились пить. Веселились вовсю. Но через семь дней до начальства что-то дошло, вернули меня в бригаду снег чистить да мерзлую землю долбать, а в балаганчик посадили больного, которому врач дал освобождение от тяжелого физического труда.

После этого я стал спорить.

Разгружали мы баржу с лесом. Сели покурить. У нас половина роты женатики, у многих дети. Тоскуют они по дому страшно. Ну и мечтают о доме, примерно как мы когда-то о миллионе. Значит, курим махорку, и один женатик говорит: «Нырнул бы кто между льдин, если б домой отпустили?» Стали они гадать, примериваться. Меня зло взяло. «Чего там домой? Под ваши завтраки готов спорить, что нырну». Мы, бригада в двенадцать человек, в столовой сидим за одним столом и самое лучшее у нас завтраки: тридцать граммов масла сливочного, пончик, рыбные консервы, каша и чай. Миролюбивые стали меня отговаривать, ехидные — подначивать. Я на них прикрикнул: «Спорим или нет? Летом я уже купался в этом море». Согласились. Спустили с баржи веревочную лестницу с деревянными ступеньками, я быстренько разделся и прыгнул вниз головой. От ледяной воды я как бы помешался. Совсем не помню, как выбрался, оделся, начал бегать… Ничего со мной не случилось, а завтраки я сожрал в один прием, подарив проспорившим кашу, хлеб да чай. Весь отряд смеялся.

— После этого сцепился с писарем из штаба.

— Давай, — говорю, — спорить, что стакан самого горячего чая проглочу.

— А что, — говорит, — с меня тогда будет?

— А ты, — говорю, — если проиграешь, залезешь вон на ту скалу и прокричишь три раза: «Да здравствует ВСО!»

Пошли мы к скале. Писарь, неплохой, кстати, парень, обошел вокруг.

— Взобраться я на нее, пожалуй, смогу. А спуститься без веревки невозможно.

— Тогда ты пей чай, а я полезу на скалу!

Не согласился. И никто не согласился.

Популярен я стал после этого. Но это любишь ты и не люблю я. Мне популярность ничего, кроме неприятностей, не приносила (впрочем, тебе тоже).

Скоро заболел у меня зуб. Так как у нас в отряде всего лишь один терапевт, то лечить зубы мы ходим за шесть километров в рыбацкий поселок, где есть больница. Отпустили меня с направлением. И со мной увязался один друг в самоволку. Ему из дома сто рублей прислали, и он решил в поселке в магазине отовариться. Он из другой роты, я его до этого не знал. Он же меня знает, разговаривает ласково, ну прямо влюбленный. Приходим в поселок. Я иду в больницу и попадаю в кресло к зубному врачу. Зуб мне выдергивают. Выхожу из кабинета счастливый («Дожил до возраста, когда начинают терять зубы и волосы») и вижу в коридоре еще более счастливого самовольщика, карманы бушлата у него оттопырены, в руках большой газетный кулек. Пошли мы с ним за поселок и там в недостроенном коровнике, в который снега намело чуть не до потолка, выпили из горлышка по бутылке водки. Если честно, то соблазнился я добротной закуской — бараньей колбасой, «Голландским» сыром, бычками в томатном соусе. Все ледяное, а во рту у меня с одной стороны кусок ваты и дырка. Но ничего, и водку одолел, и закусил от души. Я свою бутылку одолел в пять приемов, а парень — в три. Уже после второго приема он сделался хмельной, поплел о том, что никого и ничего не боится. Вышли мы из коровника. В желудке, во всем теле у меня сделалось хорошо. И вокруг было хорошо: морозная тишина, над селом точно в небо подымаются дымы из труб, сливаясь в высоте в облако, перед нами пустынная дорога, молодой месяц над ней. На размышления потянуло. Все это не зря, все это не даром! И неожиданный друг, напоивший водкой, и село, в котором мне выдрали зуб, и предстоящая казарма. Придет время, когда я вспомню о жизни здесь с умилением…

Но парня что-то очень быстро развезло. Лицо сделалось красное, бессмысленное. Вдруг он принялся смеяться, поперхнулся, закашлялся, попробовал петь, еще больше закашлялся, поел снега и бросился в сугроб.

— Спать хочу!

Почему-то мне стало страшно. Чего доброго, на этой пустынной дороге все может кончиться раз и навсегда. Ведь мы выпили по целой бутылке водки. Так много я еще никогда не пил. И значит, скоро меня тоже развезет. Я крепко взял парня под руку и потащил быстро-быстро. Во рту у меня начало кровоточить, однако скоро я понял, что если буду тащить пьяного изо всех сил, то меня не развезет.

На полпути встретился старшина нашей роты. Старшина даже не понял, что я пил.

— Так! Дотащишь сам?

— Конечно.

— Смотри, я тебе верю. Не подымая шума, сдай ребятам его роты, пусть положат спать.

Уже показалась каша бухта и казармы, как повстречался и капитан Сероштан. Наши командиры живут в селе, у них там на квартирах семьи. Капитан тоже не заметил, что я пил. Представь, если тебе дернули зуб и ты по меньшей мере четыре километра пер на себе пьяного, хмель не берет. Капитан чуть ли не слово в слово просил меня о том же, что и старшина. Когда с ними один на один, они хорошие, все понимающие…

А здесь случается так. Стоит ясная погода. И вдруг шквальный ветер, молнии, гром, небо смешивается с землей, пальцы вытянутой руки не видать. Продолжаться такое может полчаса, а может и день, и два… И только капитан скрылся за поворотом, как заклубилось, засверкало, сделалась тьма непроглядная. Мой парень пришел в себя, закричал, вырвал руку, и его куда-то понесло. Меня тоже погнали порывы бури. Я упал на колени, но меня все равно несло. Я понял, что все же порядочно пьян, что если б был трезв, то смог удержаться на дороге. А так меня несло. Сначала был снег, потом лед, потом камни, наконец ослепительный удар, от которого задохнулся, мне показалось, внутренности у меня сорвались со своих мест и плавают в собственной крови.

Буря, к счастью, продолжалась недолго. И капитал, и старшина вернулись в отряд, подняли тревогу. Парня нашли с переломанной ногой в расселине на повороте дороги. Я, стукнувшись в той же расселине, прежде чем появилась помощь, спустился к воде и вдоль берега, пробираясь меж льдин и камней, дошел до казармы.

На другой день катер отвез того, с кем я напился, в госпиталь на материк, а мною занялось начальство. Ох, как меня прорабатывали. Государство, общество, долг, кричали мне. Я еле держался на ногах, остервенел и повел себя как истинная красногородская шпана.

— А мне начхать! Вы просто боитесь за себя. А я не боюсь. Как я могу отказать, если человек просит? Он ведь человек. Я тоже обязан быть человеком. Ничего я не боюсь.

Меня отпустили со словами: «Иди. Мы подумаем, что с тобой делать». Я поплелся к врачу и сказал, что меня, наверное, тоже надо в госпиталь, потому что внутри печенки-селезенки оторвались. Врач дал на неделю освобождение, и только после этого мне объявили пятнадцать суток гауптвахты с тем, что наказание отбуду, когда построят гауптвахту.

Потом со мной говорил старшина. Хорошо говорил:

— Если ты лучше других, после службы докажешь. А пока подчиняйся. Что ты нес? Вы боитесь, вам надо. Кому ты это говоришь? Во-первых, мы постарше тебя, а во-вторых, мы воевали… С нами тоже надо быть человеком.

И старшине и себе пообещал я быть благоразумным.

Вова, ты говоришь — свобода! Что это, позволь спросить, такое? Вернуться к тому состоянию, в котором мы пребывали до шестнадцати? Ну день, другой такой свободе будешь рад, а там скучно станет. И не согласен я, что армия и тюрьма — одно и то же. Нет здесь мрази, педерастов, каменных мешков и еще многого, о чем ты пишешь. И тоска у нас разная. Это самое главное. Мы хотим, отслужив, вернувшись домой, продолжить то, на чем остановились. Я, например, хочу снова достать то письмо вам и попробовать написать иначе. Об этом и тоска. То была моя жизнь, а теперь… служба. И у всех так. А к чему вернетесь вы? Ты?

Так и заканчиваю. Пиши. Твой друг Вадим».

* * *

В августе 57-го года прослуживший ровно восемь месяцев Вадим был вызван в канцелярию отряда.

— Твоя мать больна. Так как она нуждается в присмотре, а ты у нее один, то подлежишь освобождению от службы.

В несколько часов были выписаны документы, получены заработанные в летние месяцы деньги. От неожиданности он чувствовал себя беспомощным. Никто ничего толком объяснить не мог. Положение такое-то… статья такая-то… по болезни матери, как единственный сын… Он бежал на собирающийся отойти от причала буксир, когда его остановили и вручили письмо от матери. Распечатал он его уже стоя на корме буксира. Что-либо понять было невозможно. Какая-то знакомая врач лечила матери легкие, потом мать поцарапал за ногу «кит, которому давила «хвост». Нога заболела «от дома», «ходит она плохо и дают пенсию «за инвалидность». Перечитав письмо несколько раз, Вадим рассердился. Как «кит» мог укусить мать? Что это за «кит»? И все-таки стало легче. Как и всегда, материно письмо было очень жалостливое. Она всеми силами старалась довести до его сознания свои страхи: «Не заболей там, слушайся командира».

Домой он приехал по только что электрифицированной дороге. И поразило его это только тогда, когда вышел из вагона. На станции с сухими чистыми перронами стояла необычная тишина. Глянул вверх. Сложная сетка проводов красиво отчеркивала пространство, над станицей будто прозрачная крыша появилась. Догадался: паровозы не пыхтят, потому и тихо. Крепко сжав ремни полупустого рюкзака, вышел на привокзальную площадь. Посреди площади устроили большую клумбу, посадили елочки. Повернул налево, пошел через привокзальный сад. Деревья в нем, всегда закоптелые и чахлые, сделались почти роскошными. Опять результат электрификации: не только не пыхтят, но и не коптят паровозы. Поднялся на переходный мост и увидел свой район: Лензавод — побеленные желтым кирпичные стены, стеклянные и асфальтовые крыши цехов; Лендворец — серую квадратно-прямоугольную громадину с башней, с круглыми массивными колонками, с широкими ступенями; Ленгородок — темно-зеленую гору, сквозь буйную растительность выглядывали стены и крыши старых, в большинстве дореволюционной постройки, домов и хибар. Из всех троих, носящих имя Ленина, Лендворец, много лет стоявший черной обгорелой громадиной, был новостью. Отстроили. К левому углу его, как поганка, прилепилось небольшое двухэтажное здание, построенное, кажется, в войну, кажется, из обломков старого Лендворца.

Начинался вечер. В воздухе кружилась мошкара и над треугольной площадью, которую образовывали стены лензаводских цехов, Лендворец и сад из акаций, с писком носилось множество ласточек. Вадим пошел вдоль сада. Оттуда, из-под грибков кафе-мороженого, раздавались смелые пьяные голоса. В Москве только что закончился всемирный фестиваль молодежи, деревянное кафе, всегда голубое, было теперь расписано синими, красными, зелеными, белыми шарами, дугами, кубиками. Брусья садовых лавочек тоже были разноцветные. За кафе сидел на такой лавочке ленгородской дурачок Касим и пел:

Он был пьян, и Вадима это поразило гораздо больше, чем тишина на станции. Раньше Каснма учили всяким блатным словечкам, просили исполнить «танец живота» — Касим катался в пыли, его шумно подбадривали, а потом: «Костя, открой копилку!» — в раскрытый Касимов рот бросали кто мелочь, кто окурки или камни. Железную дорогу электрифицировали, Лендворец восстановили, фестиваль на весь мир отгрохали и по этому случаю города разукрасили, а Касим научился пить.

Вдруг совсем рядом затормозил грузовик.

— Вадим!

За рулем потрепанного ГАЗ-51 сидел грязный повзрослевший Пака. Почему-то стесняющийся, дружелюбный, он отвез Вадима домой.

— Что ты знаешь о моей матери? Меня демобилизовали, чтоб за ней ухаживал.

— Не знаю… С ногой у нее что-то, около больницы видел. Но на вид нормально, шла потихоньку…

Машина у Паки была старая, вся дергалась, в кабине пыльно, изодранные сиденья накрыты промасленными стеганками. Но Пака явно гордился, что управляет таким сокровищем.

— А вы как?

— Кто вы?.. Остался я да Жорка Пупок. Остальные или сидят или служат. Мы тоже повесток ждем, вот-вот остригут. А так нормально. Рейс сделаешь — три пишешь. Клиент попадется — не отказываем. Наколдуем копеек — гуляем.

— Что случилось с Мишкой Татаркиным?

— А… Как тебя призвали, вышел. Заблатненный, не дай бог. У вас, говорит, скучно, там веселей. Через полмесяца в центре города вечером кто-то на него не так глянул, Миша красиво того стукнул и еще на три года загремел веселиться. Ох, Вадим! Сейчас порядки после декабрьского указа пошли. Кругом бригадмильцы. Чуть не так, на пятнадцать суток. Борьба со свинством. Пивные сносят. Мы в городе по подворотням с бутылками бегаем.

Пака спешил.

— Надо бы отметить, но сегодня не могу. Мы с Жоркой двух пиастр подцепили. В восемь встреча. Завтра можно. Мы придем к тебе.

— Я сам приду, — сказал Вадим, и Пака уехал.

Мать была во дворе. Сидела на табуретке в тени дома перед керогазом, защищенным от ветра листами фанеры. В кастрюле что-то варилось. Мать выглядела вполне здоровой.

— А я знала, что ты сегодня придешь. Сон был.

Потом мать заплакала, показывая на свою толсто перебинтованную левую ногу.

— Еле хожу. Пенсию, третью группу дадут.

— Мама, до сих пор не знаю, в чем дело?

— Вены у меня после того, как тебя родила, вздулись.

— Ну?..

— Потом война, работа. В трамвае, когда битком набито, чтобы продраться, знаешь, какую силу надо… И наконец этот дом. Сколько я здесь одной глины перемесила. А мне нельзя. И вот наступила нашему Тусику на хвост, а он как вцепится когтями и зубами в ногу.

— Тусик?

— Ну да, кот наш.

— Так не кит, а кот! Не киту ты на хвост наступила, а коту!

— Коту.

— Вот так мама!

Кот оцарапал ногу, и пошли по ней язвы («тропические язвы»). Мать долго не обращалась в больницу, терпела. Потом лечить ее стали неправильно. Опять она долго терпела. Наконец пошла к заведующей. Назначили к профессору. Профессор приказал положить в мединститут, там мать хорошо подлечили. А когда выписалась и стала ходить в свою поликлинику, то ее увидела Анна Ивановна, лечившая мать после войны от туберкулеза. А что это, говорит, Нина, у вас с ногой? Мать расплакалась, что вот одна и трудно. Анна Ивановна руками всплеснула: «Да вашего сына вернуть надо немедленно!» И от себя справку написала, и хирург лечащая написала, а заведующая подписала. И ходила мать в военкомат, и Вадима вернули.

Мать быстро успокоилась. Вадим тоже.

— Кит этот меня чуть с ума не свел. Расставаться нам нельзя. Я тогда руку поломал. Тебя теперь кот искусал.

Мать рассмеялась и снова заплакала.

— Страшно одной. Столько думаешь… Ни минуты покоя.

После этого Вадим сбросил с себя казенное. Восемь месяцев была дорога, теперь, хотя мать и больна и плачет — дом родной!

В зарослях молодых вишен он искупался, поливая себя из эмалированной кружки. Сели ужинать. Мать угощала только что приготовленным мясным соусом. К собственному удивлению, он не испытал восторга от любимого блюда. А мать восторга ждала.

— Изголодался там?

— Нет. Зимой было плохо. Потом лучше. И как-то равнодушен к еде сделался. Мы много работали. Я на каменщика выучился. Четвертый разряд. Удостоверение имею.

— Не нужно тебе это удостоверение, — сказала мать.

— Почему? Очень может пригодиться.

— Не нужно, — повторила мать с несвойственным ей упорством. — Учиться в институт поступишь.

— За тобой ухаживать обязан, — засмеялся Вадим.

— За мной не придется. Мне ходить даже рекомендуется. Тяжести подымать нельзя — это правда. Иди учиться.

— Зачем ты так сразу на меня? — сказал Вадим. — Не хочу я никуда. Другое у меня на уме.

— Знаю. Опять книжками займешься да бумагу по ночам станешь переводить? Ты писателем хочешь быть. Но ведь этому тоже где-то учат.

— Этому никто научить не может. Для этого нужен талант. А талант есть у того, кто думает, думает же тот, у кого есть ум, — повторил он навсегда запомнившиеся слова Мопассана.

— Не знаю, не знаю… В первый раз такое слышу, — с величайшим сомнением сказала мать.

— Кроме домовой книги, ты никакой другой в руках не держала. Как ты можешь судить? Один твой кит чего стоит.

— Но партейным, наверное, надо быть… Как отец был. С этого все начинают.

— Начинают с того, что думают. И чем дальше, тем больше. И наконец чувствуют, что что-то обязаны делать!

— Не знаю, не знаю… Я не против — думай, пиши. Но лучше бы ты в институт поступил.

Сильно раздосадованный, он, отозванный из армии в помощь матери, оставил ее на кухне мыть посуду и прибирать, пошел в лучшую комнату, сел на диван. У противоположной стены стояла полка с книгами. Классики XIX и XX веков. Классиков XX века он стал читать после семнадцати. И хоть классики XIX века писали как будто получше, классики XX оказались дороже. Особенно поразили Вадима «По ту сторону» Виктора Кина и «На Западном фронте без перемен» Ремарка.

Глядя на книги, Вадим вдруг понял, что прошло время. Книги стояли себе на полке, их печатная суть не менялась, он же был в непрерывной переделке, что-то в нем росло, требовало выхода…

На дворе стемнело. Тишина была вокруг дома, тишина в доме. Вдруг стало очень жалко мать. Пусть будет тишина вокруг дома, но не должно быть тишины, бессловесности в доме. Он вскочил с дивана, пошел к матери.

— Что здесь тяжелое поднять?

Мать засмеялась.

— Я приезжаю, и тебе то голос, то сон бывает. Я тоже чувствую. Когда ты в первый раз, еще тогда, в конце войны, заболела, это были для меня черные дни. Мне ведь правду не говорили, мне казалось, что я тебя уже никогда не увижу. Сейчас было не так. Сейчас я все время думал: не может, не должно с ней случиться непоправимого. И правда. Нога твоя должна залечиться. Только, пожалуйста, раз уж я здесь, не подымай ничего тяжелого.

— Хорошо, что ты дома, — отвечала мать. — Знаешь, Вадим, в жизни надо быть хорошим. Вот Анна Ивановна. Что я для нее сделала? Ничего. А помнит. Да еще как взялась помогать. И наша участковая врач. Сначала никакого внимания. А, говорит, это у вас от грязи! Я ей ни слова. И тоже поняла, что виновата…

— Да, может быть, так и надо. Сначала я тоже терплю, уступаю. Но моего терпения хватает обычно ненадолго. В армии я очень скоро додумался, что хорошо бы эту армию распустить. Додумавшись до того, что по справедливости должно быть, мне очень трудно мириться с тем, что есть. Просыпаюсь и с самого утра: это глупо… это еще глупей… Сам себе не мил. Я только отчасти в тебя.

— Ах, Вадим, хоть что хочешь говори, не дело ты задумал. Вот ты только послушай! Нет, ты послушай свою мать…

— Ладно, давай.

— Я ведь в жизни кое-что понимаю. Лежала в мединституте. Студентки там все время бывают. Смотрю на них — в белых халатах, чистенькие, умненькие, ласковые. Вот бы, думаю, такую Вадиму. Нога моя не помеха. С трамвая перейду в диспетчерскую — девчонкам чай греть да прибирать. Плюс стипендия твоя. Проживем. Не надо на завод.

— Да ведь уже пробовал быть хорошим мальчиком. Ничего не получится. Оставь эти разговоры. И ведь обязательно ты будешь экономить, тянуться. Нищета проклятая надоела. Оставь.

* * *

На следующий день, побывав в военкомате и направляясь в милицию, чтобы получить паспорт и прописаться, завернул в книжный магазин. На полках увидел «Основы гражданского права», «Основы естествознания», «Хрестоматия по истории Древней Греции»… Основы, хрестоматии… Даже основ, хрестоматий он не знал. Учиться следовало бы. В школе их обманывали. Совсем недавно он был поражен, прочитав, что Чернышевский никогда не звал Русь к топору, хотя далеко не чужд был идее крестьянского восстания. Что не Джордано Бруно, не Галилей и Коперник, а еще древние греки догадывались о шарообразности Земли, о вращении небесных тел. Что туземцы тихоокеанских островов вымерли не от эксплуатации белым человеком, хотя имела место и эксплуатация, а от заразных болезней, завезенных европейцами. Учиться следовало бы… Но в то же время отсутствие правды о таких, как он, его мать, его товарищи — разве уже поэтому не должен как можно быстрее заговорить? К тому же Вадиму казалось, что после службы он переполнен знанием жизни. Остается лишь сесть за стол и записать.

* * *

Между тем время потекло так, будто никаких задач перед ним не стояло. Он по моде приоделся. Он поступил на работу. Сначала пошел устраиваться на свой первый завод. Но там уже не было Вити Склянникова, не было Геры и Паши, станок, за которым предложили работать, был плохой. Соседями на улице, где жили Вадим с матерью, были справа каменщик, слева электросварщик. И тот и другой звали Вадима к себе. Вадим вдруг решил, что ему необходимо сделаться еще и электросварщиком, и поступил на котельный завод. Днем он работал, по вечерам или спал — работа в котельном цехе оказалась очень тяжелой, или шел в город.

Начинался сентябрь. В Ростове это всегда лучшее время года. Пышно расцветают цветы, на улицах меньше ведется работ, молчавшие летом фонтаны в парках начинают бить, все огни загораются, торговые точки работают. Словом, как если бы предыдущие месяцы город готовился к празднику, то теперь вот он — наслаждайтесь!

В середине сентября он встретил свою «даму с собачкой». Собачки, правда, не было. Но и у Чехова собачка не более как любимая вещь. Остальное сходилось. Нервная, замуж вышла совсем неопытной, через три года полностью в нем разочаровалась. В Ростов, к тетке, приехала без него и вечерами гуляла одна, ожидая неизвестно чего. Приставали во время прогулок многие. Наконец попался Вадим, симпатичный, гладко выбритый и слегка навеселе.

Ему тогда нравились упругие, спортивные фигуры. Она же была пышненькая. Когда он ее поцеловал, она задрожала и заплакала. Ему это было непонятно. Ему казалось, что все, даже не имеющие опыта, должны тем не менее казаться опытными. Такова была его школа. Он почувствовал себя необыкновенно сильным и знающим.

Они сидели в саду около Лендворца. Он надеялся досидеть до времени, когда не станет прохожих. Он говорил какие-то очень нравившиеся ей слова, в конце концов преодолев всякое сопротивление. Но около двенадцати ночи явился блюститель порядка и — не положено! — стал прогонять. Они спрятались за колонну дворца. Снаружи ходил старый замордованный милиционер, внутри, под навесом, поддерживаемым» мощными колоннами, стояли они. Милиционер, чувствовалось, вот-вот решится прогнать их и из-за колонны, и остановиться они уже не могли… Что-то такое получилось. Но не то, что надо.

После этого она обещала ему все, то целуя, то смеясь. «Какой ты быстрый! Ты, наверное, очень избалован. И пусть! Мы узнаем друг друга. И будем говорить. Я ничего не утаю. Ты тоже. Обещаешь? Только это в следующий раз. А сейчас нам надо расстаться». Он пытался удержать ее: «Пойдем в другое место». — «Нет! Завтра. Только завтра…»

В следующий вечер он пришел на свидание, ждал полчаса. Потом пошел в ближайший магазин, купил бутылку вина и, попросив стакан в отделе «Соки-воды», осушил ее. Вышел на улицу и увидел свою «даму». Она прошла перед ним с низко опущенной головой.

— Эй!

Оказалось, она пришла на свидание, видела его, но в последний момент решила не подходить.

— Это ни к чему хорошему не приведет, — сказала она. — Да и вообще, я не могу того, что обещала. Случилось обычное наше несчастье.

Они поехали на троллейбусе в центр, спустились на набережную Дона, нашли укромный уголок. И опять начались поцелуи, дрожь, слезы, наконец горячечные признания. Да, она замужем. Муж эгоист и изменяет ей. Теперь она точно знает, что никогда не любила его. Обычная история: была надежда на любовь, которая не сбылась.

Она была заворожена собственной историей. Он попытался что-то рассказать о себе. Она не услышала. Вернее, ничего не поняла, принялась жалеть его. Видеть всех несчастными и жалеть, кажется, было ей необходимо.

Он бодрился, разыгрывал из себя сильного, а в глубине души был уязвлен, удручен. Проклятая половая зрелость! Все из-за нее. Не нравится ему «дама», а никуда не денешься, давно лора начать… Много раз мог он расстаться со своей невинностью. Была, например, Любка Подиха, с которой он несколько вечеров просидел на лавочке у ее дома. Любка разрешала забираться к себе за пазуху и сколько угодно трогать большие груди. Говорить она совсем не говорила, а слушала серьезное и смешное, и умное, и глупое… Была Томка Армянка. Познакомились б кино. Томка, хоть они были знакомы минут десять, тоже разрешила его рукам пролезть под кофточку, причем сначала он ошибся и некоторое время теребил складку ее живота. Томка страшно развеселилась. Она была очень гибкая. Когда он пошел ее провожать, она танцевала, пела или вдруг обморочно Откидывалась, и получался «мостик». Сели на какие-то доски, принялись целоваться. Несколько раз она опрокидывалась на спину, увлекая его на себя. Он думал, что это все ее веселость. И лишь на другой день догадался. Его бросило в жар. Сегодня же он исправит ошибку! Вечером разогнался к ней. Но в последний, момент остановили стыд, гордость.

Было и еще. На первом своем заводе, когда он поступил туда во второй раз после путешествия на Север, Вадим даже подрался со взрослым холостяком из-за контролерши Веры. Вера, блондинка двадцати двух лет, побывавшая замужем, высокая, длинноногая, была что надо. Появившись в заготовительном цехе, она всех взволновала. Витя Склянников первый пошел к ней знакомиться. А Вера почему-то глаз не сводила с Вадима. Пока Вадим размышлял, что это значит и как надо себя вести, все заметил здоровенный рыжий холостяк Красильников, тоже прицелившийся на красавицу, но со своей тараканьей внешностью державшийся в тени. Красильников повел на Вадима злые атаки:

— Хочется?

Вадим отмалчивался, уходил.

Красильников не унимался:

— Вот бы ты ей дал…

— Перестань, — сказал Вадим. — Не перестанешь, по роже болванкой заеду.

Красильников оскорбился:

— Сопляк! Я тебе хребет одной рукой перебью.

Сцепились они после второй смены в душевой, когда

были там наедине, оба голые, намыленные. Это была самая страшная в жизни Вадима драка. Главное здесь было не поскользнуться и не разбиться о кафельный пол или кафельные углы открытых кабин. Вадим то нападал, то убегал. Красильников пропустил массу точных ударов, но лез и лез, стараясь как-нибудь поймать Вадима и повалить. Теряя силы, Вадим выскочил в раздевалку к деревянным шкафам, на деревянный пол. В раздевалке усталые люди их развели.

После этого Вадим и пригласил Веру в кино. Она была очень красивая. Когда он ее поцеловал, все перед ним поплыло. В то же время она была отрезвляюще бескрылая.

— Зачем это? Вот так, на улице, разве интересно?..

— А как?

— Ну… в законном порядке.

С ней он научился почти всему. И научился бы окончательно. Однако опять взыграло. Ведь не любит он ее! Ничего, кроме внешности, она в нем не видит. Куда должны испариться его ум, всякие чувства, наблюдения?..

Он им нравился, возможностей было много. И вновь и вновь оставаясь при своей невинности, невинным себя не чувствовал. На самом деле со зрелостью своей он оставался, а не невинностью.

Теперь перед ним была «дама без собачки», не похожая на предыдущих, более тонкая, нервная. И все равно это не то, потому что видит она перед собой не Вадима, а кого-то другого.

Прощаясь, опять она обещала ему все-все. И случиться это должно через три дня.

Через три дня она не пришла. Он и секунды не стал ждать. Быстро пошел прочь и, уже на приличном расстоянии от места несостоявшейся встречи, поймал себя на том, что шагает крупными шагами, весь прямой, с высоко поднятой головой, нижняя челюсть выдвинута вперед.

* * *

Наконец он сел за письменный стол — старый довоенный письменный стол, который служил им в качестве кухонного, но теперь они приобрели именно кухонный, а дубовый, почистив и покрыв лаком, взял себе Вадим для писательства. Он решил написать правдивейшую нравоучительную статью для газеты или журнала. Достал старые свои записи. Однако, начав, скоро заметил, что получается не статья, а какая-то исповедь. Герой исповеди от природы был с хорошими задатками, но обстоятельства, но люди, окружавшие его… Ни в ком герой не находил поддержки, страдал, метался… Получался если не Печорин, то что-то родственное.

«Но ведь это неправда!» — однажды догадался он. Для каждого из окружения героя существовала та же самая среда, где сам герой был одним из многих. Каждый из окружения тоже страдал, тоже под напором обстоятельств развивался неправильно.

Он познал муки творчества. Как должно быть записано то, о чем он много думал?

Сначала он старался что-то записать. Потом думал, уже не записывая. Наконец и думать перестал, только помнил, что должен думать.

Когда стало невыносимо, отправился в Ботанический сад. День после осеннего ночного дождя был ясный, дул сильный ветер, с деревьев слетали последние листья. На аллеях и дорожках, пересекавших Ботанический сад в разных направлениях, толстым слоем лежали мокрые опавшие листья. Он выбрал низину, где ветра не было, и стал расхаживать. Разрозненные мысли клубились в голове, что-то глубоко спрятанное не давалось, не открывалось. Наконец он устал и прислонился спиной к стволу высокой стройной акации. И почти сейчас же отскочил! Дерево показалось живым, оно толкнуло его в спину. Глянул на ствол, выше, выше — крона плавно раскачивалась, толчки шли от нее. А высоко над кроной в чистом осеннем небе неслись редкие рваные облака. И вдруг открылось: трава, опавшие листья, деревья, облака, небо — ведь он давно живет, давно это видит! Он вспомнил детство. Себя, товарищей, забавы, несчастья, светило солнце, лил дождь, было то жарко, то холодно, и всем им очень хотелось жить! И задача нынешнего Вадима не обвинять и клеймить, а рассказать, как росли они без сколько-нибудь вразумительного понятия о происходившей вокруг жизни и что из этого получилось.

С того дня он начал заново, и дело пошло. Он вставал в шесть утра, ехал на автобусе на завод, с семи утра до четырех дня сваривал огромные железные бочки под нефтепродукты. Около пяти возвращался домой, ел и ложился спать. Проснувшись часов в десять, садился писать и писал до трех-четырех ночи. Он совсем никуда не ходил, даже странно было подумать, что могут существовать какие-то удовольствия…

* * *

В ноябре 57-го года, в ознаменование сорокалетия октября вышел указ об амнистии заключенных. Скоро Один за другим вернулись домой Волчок, Ленька Татаркин, Сережка.

Начав писать, Вадим завел что-то вроде дневника, куда заносил всякие мысли и наблюдения. Вот что он записал о возвращении друзей.

«Первым вернулся Вовка Волчок. Он пришел ко мне прямо на завод. Мы очень обрадовались друг другу, расцеловались. Смена кончилась, я искупался, переоделся, поехали ко мне, я еще раз переоделся в парадное, и отправились в ресторан. Волчок наружно мало изменился. Но внутренне…

В лагере, сказал он, меньше чем где бы то ни было возможны сознательность и справедливость. Человек выходит оттуда уверенный, что этих самых сознательности и справедливости где хочешь ищи, ни за что не найдешь. В лагере Волчок непрерывно рос. Для начала дал одному блатному. Принесли на виноградник воду для звена, а блатной один ее присвоил — напился, ноги помыл, остаток на голову вылил. Ну Волчок ему и дал. Потом Волчка под столовой хотели заколоть. Волчок задрал рубашку: «Да коли!» Тогда один из компании Волчка отмазал: «А ты Васю Бычка и Диму Кабачка знаешь?» — «Знаю!» Ну вроде как свой им сделался, угрожали, предупредили, а убивать не стали… Потом талант штукатурный обнаружился, звеньевым назначили над сорока гавриками. Звеньевой — это уже начальство немалое, и еда, и водка, и свобода некоторая. Так как в одиночку Волчок не ел, не пил, начальству своих не продавал, авторитет его рос непрерывно, и если б не амнистия, быть бы ему бригадиром, а это уже и совсем лафа, хотя, конечно, и обязанности немалые.

Еще он говорил о тех, кто держит в руках лагерь. Если десять человек стоят друг за друга железно, то они способны держать в страхе десять тысяч. Все хотят жить, все хотят освободиться, а эти десять ничего ре хотят, ничего не боятся. Отрицалово называются. Отрицают над собой любую власть. Сажают его в карцер, он выходит оттуда, шатается от слабости и все-таки в любую минуту готов снова туда вернуться. Таких очень мало. Другой заявит себя как отрицалово и тут же скатывается в беспредел. Беспредел — тоже проявление духа, но бестолковое: гонор, гомон, в то же время трусость и предательство.

— Вова, насчет отрицалово у тебя не все вяжется. Власть начальства они отрицают, а себе подобных держат в страхе.

— А как иначе быть в лагере свободным? Именно в лагере, в серой толпе. Один способ: запугать толпу.

Волчок рассказывал и рассказывал…

— Да что там! Он отбывал в ненастоящем лагере. Раньше было…

Я услышал, как «воры в законе», запершись в бараке, сами себя поджигают. Как, несмотря на пятидесятиградусный мороз и жуткое безлюдье, бегут из лагерей Крайнего Севера. Как актируются, по три года притворяясь сумасшедшими. Как, чтобы отдохнуть в больничке, глотают гвозди, пуговицы, битое стекло. Была здесь и нелепейшая история о том, как один не хотел идти, на работу и за мошонку пригвоздил себя к нарам, и доски, на которых он сидел, пришлось срывать и сидящего на них виновника через всю зону нести к хирургу в больничку.

— Ты как это все преподносишь, что, предложи нам сейчас на выбор кругосветное путешествие или лагерь, — выбрать надо лагерь, — сказал я.

— А ты как думал? Университет! Никакое образование нельзя считать законченным, если человек хотя бы два года не отсидел в тюряге.

— Все это очень хорошо. Но что ты думаешь делать дальше? — спросил я.

— А ты?

— Скоро разряд сварщика получу. Ну и еще вроде как призвание чувствую, хочу поднатужиться и что-то из себя выжать.

После этого между нами впервые стало нехорошо. Волчок долго молчал, потом снисходительно засмеялся.

— Брось это дело. Плюнь и разотри. Таких я там тоже встречал. Бесполезно! Желающих тысячи, в люди выходят единицы. Давай лучше поступим на следующий год в торговый. Заживем…

— Хрен тюрьма исправит человека?

— Еще чего…

— Не исправит?

— Ни в жизнь!

— И ты опять какого-нибудь мужичка можешь извозить до полусмерти.

Он на меня грозно зарычал:

— Это брось!

Мы долго молчали. Но чувствовали себя как бы обязанными расстаться мирно.

— У тебя кто-нибудь есть? — спросил он.

— Нет.

— А у меня есть. Она заведующая столовой у нас была.

— В лагере?.. Старая, значит.

— Нет. Кажется, одного со мной года. Симпатичная.

— Хорошо ты устроился. Подкармливался…

— Ни грамма! Из-за этого часто голодным оставался. Планерка там или совещание бригадиров и звеньевых. Задержишься. В столовую после этого не иду. Там же знают, что я с ней. Сам понимаешь, когда гаврики не смотрят, что хочешь дадут. Я — нет! Альфонсом никогда не был и не буду. Скоро на ней женюсь. Заберу сюда, и будем жить. И ни в какой торговый я не пойду, и никого ни бить, ни грабить не стану. Так что, Вадим, успокойся.

После этого мои хорошие чувства к Волчку восстановились. По этому поводу — что у нас все-таки много общего — мы и напились».

Примерно через неделю освободился Ленька Татаркин.

«Ленька — сплошное самодовольство. Тоже не пропал! На шофера выучился — в лагере это оказалось возможно. Как вольный ездил по дорогам и даже в многодневные командировки. Его рассказы намного беднее Волчковых. Потому что только о себе. Как врал, выкручивался, оказывался умнее других. Другие у Леньки — мразь, идиоты, сволочи! Все-таки Волчок самый интересный в Красном-городе-Саде. Ограниченный человек если и бывает доволен, то только самим собой».

И вот о Сережке.

«Сережку понять не успели. Мама Маруся умудрилась устроить так, что через три дня его забрали служить в армию.

— Когда дурак хочет быть умным, он сам себе смертный приговор способен подписать, — сказал Волчок про Сережку.

Около Сережки все время была мать и какая-то девица — Сережкина заочница. Она его и встретила и проводила, нас позвали, но мы были сбоку припека».

* * *

В январе повесть свою он вчерне закончил. Купил в комиссионном магазине машинку и сначала медленно, потом быстрее и быстрее Принялся перепечатывать. Перепечатывая, он многое переделал. Перепечатал наконец и увидел, что получился черновик, только печатный.

В конце марта все было готово. Повесть он назвал «Детство», поместилась она на шестидесяти восьми страницах. Главная мысль повести была проста. Всякая ложь стремится быть похожей на правду, всякая корысть выдает себя за благодеяние и дальновидность, всякая безалаберность — за широту души. Глупость — мать всех пороков — в любом случае ищет себе оправдание и находит его. Словом, всякое зло выдает себя за добро. Потому что людям необходимы только добро, любовь, справедливость, и, лишь выдавая себя за добро, зло может иметь успех. Друг от друга люди ждут именно добра, любви, справедливости. Но нельзя ждать от кого-то справедливости, не будучи справедливым. Они, пацаны красногородские, были, конечно же, братьями. Обиды вспухали мгновенно, до невероятных размеров, никто не пытался найти причины этих обид, получались треск, мордобой, пыль, после которых честный разговор делался невозможен. Пытались жить порознь. И вдруг видели, что чужие вокруг — это намного хуже своих. Кончалось примирением. И так и жили с нелепейшими понятиями о величии, долге, честности. Что-то хотели от них матери. Что-то требовали в школе учителя.

С десяти лет они стали сопротивляться попыткам приобщить их к труду, порядку. Зачем труд, зачем порядок? Безделье и беспорядок гораздо приятнее. «Для вас же самих!» — говорили им. Это казалось неубедительным. К восемнадцати годам, когда стало ясно, что каждый человек как-то обязан заявлять о своем существовании, они дикими голосами закричали: «Мы есть! Мы живем…» — и угодили в изоляцию. Всякая ложь стремится быть похожей на правду, всякое зло выдает себя за добро. Первейшее назначение каждого человека думать о том, что есть хорошее и что плохое.

Отпечатанная в трех экземплярах, повесть была разослана в журналы Москвы. Он старался думать худшее: не напечатают. Но вспоминал одно, другое — лучшие места повести. Ведь это хорошо! И нужно. Не могут его не напечатать… А когда напечатают, жизнь его изменится. Потому что… потому что…

* * *

Быть писателем оказалось не просто. Мать непрерывно вздыхала: «И что он взялся? Всех бросил. Хоть бы по воскресеньям куда ходил…»

И соседи: «Свет у вас каждый день до утра. Чем это вы занимаетесь?»

На работе тоже. Работал он хорошо. Однако в обеденные перерывы никогда не играл в домино, уходил в тихие углы, где или читал, или спал, или думал. Последнее было непонятно: «Думает, думает… Банк ограбить хочешь?» В дни зарплаты, получив деньги, бригада в полном составе — десять человек — шла в ближайшую пивную или кафе. Двух человек отряжали в магазин за водкой и закуской. Пили, ели. Как обычно, оказывалось «мало» и еще сбрасывались на водку. На другой день, правда, работали не опохмеляясь, но и разовая пьянка очень выбивала Вадима из колеи.

Ну и друзья. То Волчок придет, то Ленька с жалобами. «Что делать? Все так противно…» Волчок каждый день писал своей невесте письма, в ближайшем будущем собирался жениться. Он был шикарно одет. Пальто, костюм, рубашки, ботинки — все самое дорогое. Семейство, после того как тетя Катя устроила старшую дочь весовщицей на торговую базу, процветало. Самого Волчка мать устроила приемщиком в ларек вторсырья, с весны эта должность обещала большие доходы, но это его как-то не радовало. Что делать? Что делать?.. И неизменно кончалось приглашением в ресторан: «Хоть напьемся!» Ленька же был нищ и гол. Этого надо было угостить…

Всем надо было отказывать, для всех оставаться непонятным. Вот если б признали. О, жить стало бы в сорок раз легче!

Закончив повесть, совершив ни много ни мало подвиг, решил он опуститься с небес на землю, показать, что не чужой, и понятный и понимающий. В очередную зарплату с бригадой пил, никуда не спеша, первый заявил, что «мало» и, чтобы познать истину, требуется еще. Потом с Волчком ездил за двести километров в Сальские степи сватать его невесту. Вадим думал, невеста ему не понравится. Но нет, она была застенчивая, простая. И вообще люди вокруг лагеря — работники столовой, клуба, офицеры, хозяйственники не показались Вадиму палачами и истязателями. К Волчку, здесь отбывавшему, относились вполне без презрения или как-нибудь там свысока. Писательство — разгадывание загадок жизни. Разгадав одну загадку, он теперь всюду видел новые и новые загадки. Заключенные и их караульщики — тоже загадка. Да еще какая! Что за зависимость одних от других, сколько вольных и невольных связей. Загадка из загадок.

Вовлеченный в предсвадебные хлопоты, все время под хмелем, делая одно, думал он только о своем писательстве. А когда в начале мая свадьба состоялась, увидел, что дома дел без счета и, не откладывая, надо сделать забор, и калитку со стороны улицу, и угольный сарай и еще многое.

* * *

В июне вернули первую рукопись. Редактор в своем заключении признавал автора повести одаренным. Потом начиналось. Пародия на действительность. Бытописательство. Натурализм. Фотография. Герой — серый. Повесть никуда не зовет. Автор должен быть выше своего героя. Да и сам герой выше. Разве не было у него такой возможности — стать выше? Была. Но в решающий момент герой проявляет слабоволие. В конце редактор указывал на Павку Корчагина. Вот был Герой! Хотя, конечно, и не походя на Павку Корчагина, можно быть героем.

Вадим был изумлен. Лишь на другой день стал находить слова в свою защиту. Бытописательство, натурализм… А что такое «Мертвые души»? Ведь «Мертвые души» сплошное бытописательство. Приезжает Чичиков к Собакевичу — описывает Собакевича. Приезжает к Плюшкину — описывает Плюшкина… Надо быть выше. Так об этом вся повесть! Надо быть выше, но проявляем глупость, трусость, слабоволие. Однако в тех же условиях герой мог быть и хуже. Так почему лучше, а не хуже? Это, конечно, понятно, что лучше — лучше, чем хуже, но как в таком случае быть с принципом верности жизненной правде?

Слов нашлось много. Через две недели вернули из другого журнала. Здесь была вложена уже не отписка в неполную страничку, а большая пятистраничная рецензия. Писала женщина.

«Читаешь, не отрываясь! Пишите вы просто, ясно, без суесловия и «красот», стараясь заинтересовать читателя сутью происходящего», — так начиналась рецензия. Рецензент почувствовала, оценила все его лучшие места и находки. Вообще она все поняла и… утверждала, что этого мало, что надо работать и работать, а главное, не спешить, ведь он еще совсем молодой.

Эта «хорошая» рецензия опечалила его гораздо больше первого плохого ответа. Там ладно. Там то ли дурак, то ли подлец. Здесь же была умная, тонко чувствующая. А получалось, оба заодно. Много ли в их журналах такого, что можно «читать», не отрываясь? Очень мало. И даже совсем почти нет. И еще его молодость. Успокоить хотят, что все впереди, мол, успеешь наверстать. Ложь себе и ему! Лев Толстой «Детство» написал в двадцать четыре. Так ведь разве приходилось ему в нежном возрасте от страха кусать мать, ломая ногти, рыть под собой землю? До зрелых почти лет окруженный дядьками и мамзелями, и то он к двадцати четырем не удержался и написал о детстве, как о чем-то необычайном. Вадим уже в десять лет понимал значение своих переживаний. Потом забыл, но ведь вспомнил!!!

Доконали его в местном журнале, куда он тоже послал одну из копий.

Вызвали открыткой. Редактор встретил улыбками, сказал, что представлял Вадима иначе, во всяком случае, не предполагал, что у него вполне интеллигентная внешность.

Он долго улыбался, расспрашивал Вадима о его жизни. Наконец сплел перед подбородком пальцы, оперся на них, задумался.

— Пишешь ты хорошо. Не профессионально, конечно, но техника не самое главное. Главное мысль, наблюдательность. И здесь у тебя бывает удивительно…

Он распустил пальцы, театрально развел руками.

— И все-таки… печатать тебя никто не будет! Даже в капле воды отражается солнце. Как же в твоей повести не отразилось ничего хорошего? У тебя один цвет — черный. Конечно, ты пишешь о тяжелых военных и послевоенных временах. Конечно, тогда плохо было с едой, жильем, одеждой. Но разве не должна духовная жизнь возвышаться над материальной?

Вадим про духовную жизнь слышал в первый раз, ничего не понял и только плечами пожал. Редактор снова развел руками и засмеялся с чувством превосходства.

— Хотя бы наше восстановленное хозяйство. Сколько сил духовных, не говоря о материальных и физических, было потрачено. Понимаешь, ведь все было. Энтузиазм, самоотверженность, дружба. У тебя же только черное. Это невероятно. Это невозможно. Даже у Достоевского, которого я, кстати, не люблю, так не бывает.

Вадим кое-что начал понимать.

— Я пишу про обыкновенных. С героями не был знаком, — сказал он.

— Да? — редактор остановил на нем неподвижный взгляд и продолжал шепотом: — Но одно уродливое не материал для художественного творчества. Твоя повесть даже не знаю для кого… Для членов правительства, может быть?.. Посмотрите, мол, что делается. Как молодежь испорчена. Милицию бы на них, общественность…

Но у правительства нет денег. Только с самым злостным оно борется, а дойти до каждого пока не может.

— Почему вы обыкновенное называете уродливым?

Редактор печально покачал головой.

— Это уродливое. Это есть уродливое…

Что он там еще говорил? Что-то говорил. И довольно долго, воодушевившись. Вадим ждал только минуты, когда можно будет уйти.

Из редакции он выскочил как из парной: воздуха, воздуха!

Он был оскорблен. Он смеялся. Родине нужны герои! А если ты не герой, то можешь заткнуться и никто о тебе знать не должен.

«Все! Хватит с меня, — твердил он. — Да, второй раз захотел сделать доброе дело, а они за это бьют. Все, хватит!»

Он пересек городской центр, спустился к Дону, на катере переправился на противоположную сторону. Был конец августа, купальный сезон кончился, на городском пляже было пусто. Он сел на песок, успокоился, задумался. Все как-то вытянулось далеко вперед, в будущее. Ответы — там! А пока надо жить. И как жить — совершенно непонятно.

Какой-то звон мешал ему думать. Он глянул вокруг. Неподалеку от берега держалась на якоре баржа. На корме баржи стоял большой деревянный ящик с дверью из фанеры, с двумя окошками, завешенными белыми, из марли, занавесками. Вокруг домика-ящика бегала небольшая рыжая собака и азартно, непрерывно гавкала, занавески в окошках шевелились, оттуда показывались детские головы, одна белая, две темных. Дети визжали от удовольствия, собака азартно лаяла, и Вадим поразился. Ведь это жизнь! Он, сидящий на берегу со своей печалью, — жизнь. И дети, живущие на барже в домике-ящике, играющие с собакой, — тоже жизнь.

Вадим засмеялся. Удивительная штука жизнь! Вот и ответ. Уродливая, уродливое… Занавески из марли — уродливое? Может быть. Хотя скорее убогое. Но детям нет до этого дела, они играют с собакой и, прячась за этими самыми занавесками, визжат от удовольствия. И его, Вадима, только что хотели убить, а он жив, а он ни одному слову того чужака не поверил. И из этого (что не поверил) обязательно что-то должно получиться.

* * *

Ему надо было ехать на завод и работать во второй смене. Вместо этого он отправился искать старого друга Волчка.

Волчок в начале лета бросил ларек вторсырья и шабашничал. Всюду люди строились. Он сделал штукатурку в одном доме, в другом — и пошли люди звать.

Волчок звал и Вадима с собой:

— Брось этот завод! По часам приходи, уходи. Ты каменщик, я штукатур — ты меня кирпичи класть научишь, я тебя стены и потолки гладить. Работу найдем. Во всяком случае с апреля по ноябрь без дела не останемся. И со мной за неделю будешь иметь больше, чем на заводе за месяц.

Волчка Вадим нашел на самой окраине города, еще мало застроенной. Волчок и мужичок Иван, сосед Волчковых, штукатурили в небольшом кирпичном доме. Волчок Вадиму обрадовался.

— Ну, молодец! У нас сегодня расчет. Загудим… Слушай, проем надо заложить кирпичом, а я потом заштукатурю. Переодевайся. Вон штаны старые, рубашка. Иван кирпич поднесет и раствор сделает.

Скоро Вадим работал, рассказывал, откуда идет. Услышав, что, по мнению редактора, писать о красногородских пацанах можно разве что для членов правительства, мол, посмотрите, что делается, надо туда милицию, общественность, Волчок взревел:

— Ах ты гад!

— …Но у правительства, говорит, нет денег. До каждого оно дойти пока не может, борется с самым злостным, — продолжал Вадим.

— Паскуда! И у тебя хватило терпения не врезать ему между глаз чернильницей?.. Милицию, общественность. И все за деньги? Или как понимать? Сначала бесплатно общественность, потом за деньги милицию?.. Говорил я тебе, ничего не получится? Мент твой редактор! Вот если бы ты всех нас в Павликов Морозовых превратил, тогда бы он тебя напечатал.

Вадим быстро заложил стенку, и силы вдруг оставили его. Вышел во двор, сел на гору досок. Поселок строится, неподалеку начиналась лесопосадка, бесконечные колхозные поля. Вспомнилось, что прошел ровно год, как он вернулся домой. Каким-то рядом нелепостей показался этот год. Учился на сварщика, выгадывал каждую минуту, чтобы писать. Зачем это было? Чтобы появился нелепый со "своими улыбками, словами и жестами редактор?..

Подошел Волчок, засмеялся.

— Чего ты… Все пройдет.

Около шести вечера пришел хозяин и заставил Волчка и Ивана кое-что переделать.

Исправляя свои грехи, Волчок и Иван обильно потели, злились. Закончили уже в сумерках. Пока мылись, поливая друг друга во дворе из ведра, переодевались, хозяин из ящиков соорудил стол, выставил две бутылки водки, колбасу, помидоры, хлеб. Он был доволен.

— Молодцы, ребята. Быстро, качественно. Немножко я вас помучил, да ведь мне в нем жить.

— Работы не боимся: мы от нее — она к нам, — сказал Иван.

— Специалисты всесоюзного масштаба! Хозяева плачут, а зовут, — сказал Волчок.

— Молодцы, молодцы… — подтвердил хозяин. — Дорого берете, но не дороже других. Я ваш адрес возьму, здесь еще кой-кому надо будет.

— Мы и кирпичную кладку теперь можем, — глядя на Вадима, весело сказал Волчок.

— Не-е-е… — сказал Вадим.

Хозяин был не из рабочих — школьный учитель, завуч. Выпив, он еще больше подобрел, стал рассказывать о школе, о детях. Ему, видно, хотелось показать, что он тоже в своем деле специалист. Однако в сырой темноте, среди обломков строительства было не очень-то уютно. Оставив хозяина что-то убирать и прятать, друзья вышли на дорогу, сели в автобус и поехали в центр города «гудеть».

* * *

Это и было начало их праздника. Так потом повторялось десятки раз.

В одном ресторане мест не было, в другом, третьем… В четвертом, наконец, они имелись. Но официантка, толстая, спесивая, обслуживать отказалась. Волчок крупными шагами решительно направился к метрдотелю, будто выросший, очень внушительный, принялся тому что-то говорить. Метрдотель подозвал толстую официантку, потом другую, нормальную. Нормальная посадила их за свободный стол, скоро принесла водки, шампанского, антрекоты. Волчок был разгорячен:

— Вот что такой можно сделать? Башку скрутить и больше ничего! Метрдотель ей одно, а она сама начальство — бригадирша. Не хочу этих обслуживать, пусть куда хотят катятся, и все! Жирная ты, говорю, свинья. Думаете, ее задело? Свинья случается раз в год, а я каждый день — вот что она мне ответила. И пошла. В том лишь твое и отличие, еле додумался крикнуть ей вслед. А ей это до лампочки, она свое сказала. Вадим, чего ты хочешь? Там редактор, здесь бригадирша. А ты какой-то жалостливый, тебе надо, чтобы все умными, честными были.

Вадим слышал и не слышал. Русский кабак способен заглушить какую хочешь тоску. Говорить людям давным-давно не о чем. В кабак приходят напиться и раствориться, чтобы в конце концов не слышать, не видеть и не понимать.

Когда в ресторане потушили верхний свет, они взяли бутылку шампанского, стакан, пошли в сквер около Старого базара, сели на лавочку, мужичок Иван, еще в ресторане спавший за столом, лег на краю лавки и захрапел.

— Я гордый, — бормотал Волчок. — Мать хотела в торговлю затолкать — не могу, противно…

— Я тоже гордый, тоже многого не могу, — вторил ему Вадим.

— Но как снискать хлеб насущный, как добыть радостей для души и тела?.. Как это сделать, чтобы кого-то не задеть, не отмутузить?..

— Как?

— Никак! Хоть что хочешь, а приходится одному прямо в зубы, другому подзатыльник…

Перестали ходить трамваи, обезлюдели улицы. Один свет фонарей остался на теплых тихих улицах. Иногда появлялся наполовину протрезвевший жених, подходил, просил закурить и исчезал. Некоторое время слева, около партшколы, гудела поливальная машина. Перед машиной шел человек в резиновых сапогах и блестящем мокром фартуке и струей из шланга мыл тротуар.

Вдруг Волчок сказал:

— Кто из нас первый умрет?

Вадим мгновенно протрезвел, кожа покрылась пупырышками на руках, ногах, шее, груди…

— Ты что?!

— А интересно… Ведь будет…

— Это тебе лагерь боком выходит.

— Снится, сука, каждый день, — сказал Волчок. — Боюсь ложиться спать. Стону, зубами скриплю…

Он наяву заскрипел зубами.

— То я кого-то убиваю. То меня убивают. А то вроде я — не я. Во сне кричу: «Такого быть не может, чтоб я был не я!» А вот же все равно получается бред, что я — не я… Веришь, временами туда хочется. В первый день, когда домой вернулся, ну все ж рады, среди ночи поднялись, стол накрыли. Я вышел во двор покурить и чуть не побежал назад проситься. Это же несправедливо! Несправедливо, что туда попадешь. Несправедливо, что из него выходишь. Он-то все равно остается. Понимаешь, все как было, так и остается…

Волчок схватил Вадима за плечи и стал трясти.

— Понимаешь? Понимаешь?..

— Что-то понимаю.

Вадиму стало очень жалко Волчка.

— Вовка, знаю одно: сейчас тебе ни в коем случае нельзя попадать туда снова. Не попадешь — и постепенно сны переменятся, настроение тоже.

Волчок засмеялся:

— Эт-т ты прав. Снова туда — не дай бог.

Совсем недалеко зашевелилась тень, поднялась, подошла и попросила выпить или закурить. Оказалось, бездомный пропойца. Ему дали последнюю папиросу и пустую бутылку.

— Выпьешь утром, когда тару сдашь.

Проснулся Иван. Он что-то помнил о разговорах друзей и тоже наконец высказался:

— Им бифштексы да коньяки, а нам бы чем пузо набить да водки побольше.

Вдали засветили фары. Волчок вышел на улицу, поднял руку. Это была частная «Победа».

— Развези по домам.

— Двадцать рублей.

— Вези!

— Деньги вперед.

— Ты не в церкви, тебя не обманут! — громко сказал Волчок, и они поехали.

* * *

Утром, когда мать с причитаниями («Какой позор! Где можно так напиться?») разбудила его, он все еще под хмелем отвечал:

— Раз напился, значит, можно было. А работаю я теперь не по часам.

— Как это так?

— Да вот так: когда хочу, тогда и работаю. Дай мне поспать.

Мать еще больше разохалась, он стал дремать и придумал.

— Мне положен отпуск. На завод пойду к девяти, скажу, что тебя надо срочно везти на ванны, а лучше к профессору в Москву, поэтому мне крайне необходим отпуск.

Мать возмущалась.

— Это ты опять с Вовкой да Ленькой связался…

Но он заснул, а она работала в диспетчерской уборщицей — она пошла на свою работу.

К девяти он проснулся. Однако, прежде чем идти на завод, принялся вспоминать вчерашний вечер, потянулся за тетрадью, в которую он записывал все интересное, написал: «Люди грызутся и дают друг другу запретные подножки именно тогда, когда интересы их абсолютно одинаковы».

После этого пошел на завод, соврал про мать, ему подписали заявление, отнес его в отдел кадров. Впереди было целых четыре свободных недели.

Надо было прийти в себя. Котельный завод от Дона был лишь через железную дорогу перейти да обогнуть другой завод, «Электроинструмент», стоявший уже на самом берегу. Вадим вышел к лодочной станции, сел на перевернутую плоскодонку. За спиной работал его завод, он даже различил стук молотков по металлу — родная бригада вкалывала. Слева бухал, отфыркиваясь, компрессор «Электроинструмента». За «Электроинструментом» по новому железнодорожному мосту прогрохотал товарный поезд. Напротив, на той стороне реки, сверкала электросварка на судоверфи. Справа тоже были заводы, станция Ростов-Товарный. Всюду работали. И все это было на расстоянии и лишено той устрашающей силы, какую чувствуешь, стоя у работающего тяжелого пресса или проходящего мимо состава. Велики же были река, небо, солнце над головой, луга за рекой.

Буксир тянул по реке баржу, похожую на ту, которую Вадим видел вчера у пляжа. Только не было на корме домика-ящика, детей и собаки…

Вдруг Вадим вспомнил то, что не вспоминал, даже работая над своей повестью. Здесь, на этом самом месте, он когда-то восьмилетним научился плавать.

Мать болела. Он жил у дяди Миши с тетей Клавой и каждый день к обеденному перерыву прибегал сюда с кастрюлькой еды для дяди Миши. Дядя Миша, работавший тогда механиком в «Электроинструменте», выходил к Вадиму, раскрывал завернутую в тряпки кастрюлю, кое-что выделял вечно голодному племяннику, молча ели. Потом дядя Миша уходил, а Вадим, помыв кастрюльку в Дону, подолгу купался. Плавать под водой он научился сразу. А чтоб держать голову над водой — это не получалось. Дно здесь уходило круто в глубину. Набрав побольше в себя воздуха, он мог нырнуть туда, где ему было с головой, и под водой же вернуться назад. Еще он научился нырять вниз головой с лодок, которых на якорях, носом к течению, болталось у берега множество. Лодки принадлежали рабочим окружавших станцию заводов. И вот ему пришло в голову, что, нырнув с борта лодки, стоящей у берега, проплыв метра четыре под водой, можно потом ухватиться за борт другой, стоящей уже на глубине. Он долго примеривался. Наконец оттолкнулся изо всех сил. И лучше бы этого не делал: лодка ушла из-под него, он оказался между двух лодок, на приличном расстоянии от одной и другой. Он, конечно, ничего этого не знал, нырнув, поплыл и, вынырнув с поднятой вверх рукой, чтобы ухватиться за спасительный борт, увидел себя далеко и от одной и другой лодки. Все, конец! В последний раз увидел небо, берег, перспективу водной поверхности… отчаянно заработал руками и ногами и… поплыл. Когда он по-собачьи доплыл до другой лодки и взобрался на нее, уже понимая, что случилось, ему стало жарко от радости. И почти сейчас же он прыгнул назад, к первой лодке. Так он прыгал несколько раз, туда и обратно, а потом догадался, что со второй лодки можно прыгнуть к третьей и потом дальше, до самой крайней от берега… Через две недели он демонстрировал удивленному дядьке «высокий класс» — махал саженкой, греб «по-морскому», переворачивался на один бок, на другой, на спину…

«Был я еще и таким», — вспомнив, как научился плавать, думал Вадим. С жизнью он тогда распростился — это точно. Спасли руки, ноги, они, оказывается, уже умели плавать. «Но почему я это вспомнил? Сколько всего вспомнил, а это, наверное, должен был вспомнить уже в старости».

Объяснение, в следующие минуты пришедшее в голову, несказанно опечалило Вадима. В старости вспоминают, сознавая близкий конец и невозможность что-либо изменить. Он сейчас вспоминает от полной беспомощности, оттого что совсем не знает, как быть дальше.

* * *

Он тогда поехал в Москву. «Ничего не добьюсь, "о увидеть всех надо».

И он увидел хорошую рецензентку, написавшую: «Читаешь, не отрываясь…» И с не очень хорошим редактором встретился. И супругов-учителей, старых знакомых по рыбацкому поселку, нашел. Он им ни разу не написал, однако их московский адрес хранил. Как он и предполагал, после трех лет преподавания в диком углу они вернулись в Москву. У них он и переночевал.

Все, с кем он встретился, утверждали, что он еще очень молод, все у него впереди, и это прекрасно.

Он отрицательно мотал головой. При чем здесь возраст? То, о чем я написал, написано неплохо и, главное, нужно. Почему плохое и ненужное переполняет страницы газет и журналов, а хорошее и нужное отвергают?

Это ничего, отвечали они. Трудно начать, потом будет легче. Они его как бы уговаривали. Не все он понимал.

Литературой надо проникнуться и жить. Для этого необходима питательная, состоящая из художников среда. Для этого надо с великим упорством и твердостью многие годы вырабатывать собственное мировоззрение… Надо ждать, надо надеяться. Существует литературный процесс, который никогда не прерывается, потому что культура накапливается тысячелетиями.

Ему было смешно. Как сложно! Тысячелетия… В то время, как речь лишь о том, чтоб делать то, что хочется.

Они ему говорили, что он должен учиться, переродиться. А он видел, какие они. Ему очень понравилась рецензентка — молодая женщина лет двадцати восьми, умная, светлая, приятный голосок и… не очень счастливая, больная, может быть. А редактор был просто жалкий. Ниже среднего роста, в потертом черном костюме, с худыми, слабыми руками. Служа литературе, он явно не процветал. И супруги-учителя, с тех пор как он с ними познакомился, изменились. У них явно шло к разрыву, она ему об этом и шепнула.

Не сами они придумали то, что говорили. Конечно, москвичей нельзя было даже сравнивать с тем идиотиком, который сказал Вадиму, что на красногородцев надо бы общественность, милицию. И все-таки и тот, и эти не сами придумали то, что говорили. Наученные. Дурак, наученный дураками. Умные, наученные умными. Учиться, чтобы в лучшем случае сделаться таким, как москвичи, а в худшем, как тот чудак? Не получится! Давно миновало то время, когда из него можно было сотворить что хочешь.

В состоянии какого-то, по-видимому, ложного подъема ходил он по Москве.

Побывал на Красной площади. Кремль поразил. Вернее, толщина стен Кремля поразила. Вот, значит, как в старину готовились к защите от врага. Не то что в пережитую войну — приходилось спасаться в окопчиках, крытых даже не бревнами, а всяким хламом — кроватными сетками, гнилыми досками. Еще побывал в Третьяковской галерее. Многое оказалось знакомым. Наверное, поэтому удивила не знаменитая живопись XIX века, а портреты людей века восемнадцатого. Какие хорошие лица! Целые дворянские семьи, и у большинства хорошие честные лица. Ну и еще многолюдные московские улицы, непрерывное, даже ночью, автомобильное движение.

Перед отъездом был вечер в его честь в старой, порядком захламленной московской квартире.

— Оставайся, Максимов, в Москве. Учись, к нам приходи.

— К вам теперь буду время от времени приезжать. А жить здесь нельзя. Слишком много людей.

Они прочитали его повесть. Валентин спросил, насколько все это взято с натуры и как ведут себя побывавшие в лагере друзья. Раскаялся хоть один?

— О раскаянии и речи быть не может. Не видят в этом смысла. Зачем раскаиваться, если тебя наказали.

Валентин аж подскочил.

— Выходит, наказание исключает раскаяние?!

— Да. Они вернулись какие-то самодовольные. Все как один хвастали, что там побывали. В то же время с какой-то глубокой обидой. Тронь — и еще похуже натворят.

Они расспрашивали его о службе.

— Армия — это было бы очень смешно, если б не было так глупо. Каждый день всякие построения, нам читают лекции, что вот дисциплина, долг, честь. И каждую минуту помнишь, что это никому не надо. Но она настоящая, очень дорогая…

Когда он рассказал, как принялся в армии спорить, взволновалась Валентина.

— Ты стихийный человек! Тебе обязательно нужна культурная среда. Тебе обязательно надо расстаться со своим Красным городом. Мать ведь уже работает. Вполне тебе можно ее оставить и приехать сюда хотя бы года на три. Обещай мне всерьез подумать об этом.

Валентин сказал:

— Жизнь — это не что-то неразрывное. Это куски. Человека принудят или сам он по какой-либо причине проснется — и живет. Чувствует, видит. Потом приходит усталость. Из последних сил стремишься выйти из игры. И, в общем, чтобы побыстрей да полегче, да малой кровью обойтись, все делаешь как-нибудь. И в итоге кончаешь не то чтобы побежденным, но неудовлетворенным.

На прощанье Валентин очень серьезно сказал:

— Вадим! Ты продолжаешь видеться со своими друзьями. Записывай все-все. Это тебе пригодится. Ведь этого совсем никто не знает.

Едва он вернулся из Москвы, пришел Волчок.

— Ходил к тебе на завод. Думаю, сейчас закричу: «Мужики! У него дом горит». А ты, говорят, в отпуске.

— Да. В Москву прокатился.

— Ну и что?

— Ничего хорошего. Москвичи, конечно, и умные, и простодушные, а никто ничего путного предложить не может. Учиться надо, что-то там копить, выращивать, сохранять. Какое-то смирение, ожидание необходимо. Ничего я не понял и понимать не хочу.

— Ну так я тебе предложить хочу. Поехали завтра в Приморку. Там пионерлагерь построили. Что-то надо переделать. У меня прораб знакомым. Оформит временно. Говорит, дней на пять работы. Это под Таганрогом. Море, обрыв… Как на курорте. И еще денег заработаем. Брось хотя бы временно ерундой заниматься.

— Я не пойму, — сказал Вадим, — как терпит твои похождения молодая жена?

— О! — засмеялся Волчок. — Она у меня наивная. Всему верит. Аж стыдно. По полночи другой раз не сплю. Считается, что я работаю на производстве, покупаю поллитры мастеру, тот отпускает на шабашки, прогулять имею право. Отсидел, говорю, срок, обязан какую-то компенсацию иметь. И нам же много надо…

— И она мирится?

— Она рада достатку. Женщина.

— Отрицательный персонаж, сказал бы тот редактор.

— Ага. Вовлеченная в законную связь с преступником. А все просто. Она в совсем нищей семье выросла и до такой степени ничего хорошего не видела, что я для нее оказался самым дорогим, родным, желанным. Так она мне говорила.

— Ивана почему не возьмешь?

— Маломощный. Или пить, или работать. А нам надо, чтобы и то и другое.

Два голоса услышал Вадим.

— Берегись! Это неспроста. Это снова ты куда-то не туда поворачиваешь.

И второй:

— А мне интересно. Это самое интересное, что сейчас выпадает. Так почему я должен отказываться?

И он согласился:

— Да хоть сейчас поехали!

* * *

Они ожидали, что в этой самой Приморке будет столовая, клуб с танцами по средам, субботам и воскресеньям. Село было с кривыми, в глубоких колеях улицами, со скучными почерневшими плетнями, с домами иногда новыми кирпичными, но чаще старыми глинобитными, под камышовыми крышами. В центре села была площадь с памятником советскому воину, которую окружали клуб, сельсовет, чайная, еще какие-то общественные здания. Зашли в чайную. Кроме рыбных консервов, пива, твердокаменных пряников и еще более твердокаменных ирисок ничего не было. Буфетчица, впрочем, была добродушнейшая тетка. Они ей сказали, что будут здесь работать и им надо питаться по меньшей мере два раза в день — неужели она будет кормить одними пряниками?

Буфетчица рассмеялась.

— Языки бывают вареные, печенка жареная, колбаса свиная…

Еще, сказали они, им нужны развлечения.

— А клуб не работает. Бывает кино по воскресеньям, и то фильмы старые. У нас почти все люди в Ростове или в Таганроге работают.

Село вытянулось вдоль тусклого мелкого залива, берег весь зарос камышом. Пионерский лагерь строился почти в центре. Организация скупила несколько участков с хатами. Не все еще эти хаты с многочисленными сараюшками были снесены.

Перед новым довольно большим одноэтажным зданием из кирпича сидело на бревнах три женщины в рабочих куртках. Около них играли дети.

— Наша подсобная рабсила из местных, — сказал Волчок Вадиму и бодро поздоровался с женщинами.

— Желаем с вами работать!

Женщины недружелюбно отвернулись, одна буркнула:

— Работайте с вашим Деревянкиным.

— Что же здесь, больше никого нет?

— Будет.

Скоро появился человек с бегающими во все стороны глазами. Был он малого роста, черный и весь какой-то задерганный. Человеку этому очень хотелось, чтобы его боялись.

— Так! Кто такие будете? Предъявите удостоверения.

— По направлению Малого Совнаркома. Скоро приедет товарищ Деревянкин и удостоверит наши визы, — сказал Волчок.

— Имейте в виду, шутковать со мной не надо. На стройку вход посторонним воспрещен. Предъявите ваши документы.

— Да работать мы сюда приехали. Ты-то кто такой? — сказал Волчок.

Услышав, что они приехали работать, черный задерганный человек высоко поднял брови, потом прищурился.

— Так, хлопцы. Давно вас жду. Я здесь буду, когда лагерь построят, завхозом.

— Сторожем был, сторожем и останешься, — сказала одна из женщин.

— Я тебе!.. — грозно замахнулся на женщину будущий завхоз. — Не обращайте внимания. Пойдемте покажу, где работать будете и жить.

Он показал им мазанку с неровными стенами, потолком, окнами, в которой могли жить только очень неприхотливые люди. Потом долго водил по объекту, жалуясь на то, как много еще надо сделать. Друзьям это было ни к чему, они не собирались здесь все делать.

— Нам уже понятно.

Подъехала грузовая автомашина. Женщины-подсобницы всполошились, стали прогонять детей.

— Валька, Галька, Митька! А ну гэть витцеля… Мы счас с Деревяшкой нехорошими словами ругаться будем. Неча слухать. Ну, гэть…

Однако Деревянкина в машине, привезшей известковый раствор, не оказалось.

— Они заправляются-с… — весело сказал молодой шофер.

— Мимо рыгаловки он не пройдет. Ироды ростовские, — бестолково закричали женщины.

Они явно всех — шофера, завхоза-сторожа, Волчка и Вадима считали одной компанией.

Вдали показался человек в сером потертом костюме и мягкой шляпе. Женщины закричали еще громче, злорадно:

— Скоро восьмерки писать начнет. Залил глаза свои бесстыдные.

Прораб не скрывал, что навеселе. Он раскинул руки.

— Здравствуйте, голубушки мои ненаглядные!

Женщины, грозно сомкнувшись, двинулись ему навстречу.

— По восемнадцать сорок в день?.. А сколько обещал? Думаешь, мы деревенские, так дуры? Плотникам по пятьдесят в день вывел…

Прораб Деревянкин, постепенно озлобляясь, защищался:

— Девочки, я не из своего кармана. Мне вам и миллиона не жалко. Но не из чего! Нет объемов… Вы же целый месяц ничего не делали.

— А нам какое дело? Мы по своей вине? Нам гроши нужны, мы бы огородами занялись.

— А не дают машин, нет материалов. Простои писать? Еще меньше получите! Да никто у меня их и не примет… В общем, пошли вы со своим пионерлагерем подальше. У меня в Ростове дел хватает. Вот поможете ребятам, и законсервируем стройку до весны.

— Не будем работать! — закричали женщины.

Прораб Деревянкин вдруг спокойно согласился:

— И не надо.

Женщин это привело в отчаяние.

— Значит, обманул! Еще за десять дней ты нам должен…

— А что вы делали?

— Порядок наводили. Ну-ка посчитай.

— Ничего это не стоит. Ладно, приезжайте завтра в город, выпишу наряд, получите расчет.

Они продолжали кричать, но прораб Деревянкин подхватил Волчка и Вадима под руки и повел в здание. Там он сел на ящик посреди большой, оштукатуренной, еще без полов комнаты, вытер пот с лица.

— О! Ну, дуры… Обманул, говорят. Старый я уже вас обманывать. Будто я за свои слова отвечаю. Мне говорят, чтобы я говорил, я и говорю.

Помолчал.

— Твою налево! Если б с умом, так этот пионерлагерь забыть надо. Люди не работают, и увольнять их нельзя. И платить что-то надо… А когда работа начнется, платить опять нечего.

— Мне это не нравится, — сказал Вадим Волчку.

— Ладно, ближе к делу, — сказал Волчок Деревянкину.

— А… Труба мне нужна. Дом считается законченным, когда над крышей возвышается труба.

— Запросто, — сказал Волчок, — нам бы только ее размеры знать.

— Но из трубы дым должен идти. Вот в этой комнате будет кухня: ресторанную плиту сможете сделать?

— Но мы договаривались что-то здесь штукатурить, — сказал Волчок несколько обескуражено.

— А, это уже не надо. На следующий год, — небрежно ответил Деревянкин. — Сейчас мне надо поставить и затопить плиту.

— Нам надо посоветоваться, — сказал Волчок и отвел Вадима в сторону. — Что будем делать?..

— В жизни этим не занимался, — засмеялся Вадим.

— Ребята, у меня чертежи есть. Все по рядам. Клади, как нарисовано. Класть вы ж умеете?..

— Попробуем, а? Где наша не пропадала, — загораясь, сказал Волчок. — Где чертежи?

Деревянкин принес чертеж-порядовку ресторанной печи. Разобрались.

— Сколько ты нам заплатишь? — спросил Волчок Деревянкина.

— По тысяче.

— Теперь подсобной силы не будет.

— Еще набавим. Не волнуйся, для вас я найду…

— Смотри, дедушка… — сказал Волчок.

Прораб Деревянкин вдруг посмотрел на Волчка твердо, почти угрожающе.

— Вы чего?.. Мы договорились.

Так как женщины ушли, машину с раствором пришлось разгружать Волчку и Вадиму.

— Старая ворона. Сроку у него было не меньше десятки, — сказал Волчок вслед уезжающей с прорабом машине.

— Ты это знаешь?

— У него на лбу написано. Мы под пивной познакомились. Не волнуйся, не обманет. Да и мы не из таких, кого можно обманывать.

* * *

Дни стояли прохладные, в комнатах нового здания было сыро, тоскливо, а им жарко.

— Ты не прав, надо как раз наоборот, — то и дело говорили они друг другу.

Затея с ресторанной плитой временами казалась чистой авантюрой. И вдруг получилось.

— Ну да! Только так. Иначе быть не может. Ура!..

Трудно было, пока пытались делать печь сразу на растворе. Многое приходилось ломать. Потом догадались:

— Надо сначала без раствора складывать.

После этого пошло хорошо. Только мешал сторож, вообразивший себя будущим завхозом лагеря. Он явно считал друзей шарлатанами, голова его постоянно торчала за окнами, в дверных проемах. Волчка это бесило. Они уже знали, что сторож человек не совсем нормальный — старая контузия, инвалид третьей группы.

— Я ему новую контузию устрою, на вторую пойдет…

Работали до сумерек. Потом шли в чайную поесть и… пить. Что городская пивная, что деревенская чайная — одно и то же. Только в деревне лица завсегдатаев еще более первобытные, хвастливые пьяные речи совсем нескладные, и в одежде никто себя не стесняет: напялят без разбору линялое, латаное-перелатаное. Друзей угощали вяленой рыбой.

— А вы ничего. А то есть городские, ставят из себя…

— Не… Мы ничего.

Удивительное дело, в старой кривой мазанке был какой-то благотворный воздух. Спали они на камышовом топчане крепко и, несмотря на вечерние возлияния, просыпались бодрыми.

Вадиму все больше нравилось в селе.

— Снился тебе лагерь? — спрашивал он утром Волчка.

Волчок смеялся.

— Вообще ничего не снилось.

— Мне тоже. Воздух и безопасность. Здесь вроде и чужие, а чувствуешь себя в безопасности. В родном Ростове всегда ждешь какой-нибудь неприятности. Всегда! Теперь мне это ясно.

— Еще над тобой никто не стоит. Это две больших разницы — работать на производстве и работать по договору.

Кроме чайной, был еще магазинчик. Днем шли они из этого магазинчика. Волчок обратил внимание на строящийся дом.

— А хочешь еще поработать в деревне?..

Ничего не объясняя, он пошел к дому, стал звать у порога:

— Хозяева!

Вышла насупленная тетка.

— Когда штукатурить приходить? — сказал Волчок.

— Не надо, — сказала тетка.

— Мать, да ты подожди! Мы модные. Вон пионерлагерь весь сделали, можешь качество посмотреть, — сказал Волчок.

— Не надо! — отвечала тетка.

В соседнем дворе стоял большой штабель кирпича. Раздосадованный Волчок пошел и в этот двор, опять звал:

— Хозяева!

На этот раз появился застенчиво улыбающийся старичок.

— Дед! Мы каменщики. Из этого кирпича чудо можем сотворить.

— Ребята, это сын хочет. Приедет с Камчатки, с ним и разговаривайте.

— Однако у тебя способности, — сказал Вадим.

— А ты как думал? Работу любой дурак сделает. Ты попробуй ее найти.

Три дня они возились с плитой. На четвертый делали трубу. Трубу делать было просто. Они вроде как на простор вырвались, работали как сумасшедшие. Пожалуй что, соревновались, кто сильней и быстрей.

К вечеру все было готово.

— Во мы дали! У меня шкура дрожит от усталости, — сказал Волчок.

Печь еще надо было растопить, а они вовсе не были уверены, что сделали все как надо.

Вокруг печи собралась целая толпа: Деревянкин приехал, контуженый Володя, будущий завхоз, еще какие-то мужики — откуда они только взялись? Накололи дров посуше, подожгли. Густой дым повалил из всех щелей, в трубу он идти и не собирался. Володя, приседая, хлопал себя руками по бокам, не скрывая радости.

— Что я говорил! Не умеешь — не берись.

У Деревянкина было каменное лицо.

— Под трубой надо прожечь, — подсказал один из зрителей. — Намочите сухую тряпку в керосине и подожгите, чтобы жаром столб сырости пробило.

Керосину не было.

— Бензина могу дать! — сказал шофер Деревянкина.

— Бензин нельзя.

— Давай ведро бензина, — решительно сказал Деревянкин.

Тряпок сухих тоже не было. Вместо них насыпали в дыру под трубой стружки, плеснули из ведра бензина.

— Быстрее! Нельзя чтобы он долго испарялся.

Вадим, стоя в полутора метрах от трубы, метнул под

нее пучок зажженных спичек. Взрыв получился приличный. Пламя рванулось сначала в помещение, потом яростно загудело в трубе.

— Теперь в топке кочегарьте, быстрее! — скомандовал все тот же знающий дядька. — Эх, дутье бы сейчас.

Вадим и Волчок шевелили тлеющие дрова, Волчок схватил кусок фанеры и принялся размахивать ею перед поддувалом. Дым по-прежнему шел в щели, в топочную дверку. Под трубой между тем прогорело и затихло.

— У Жучки кончился бензин, — сказали ехидно в толпе любопытных.

— Повторим! — скомандовал Деревянкин.

Повторяли несколько раз. Нашли палку длиной метра в два. Мочили ее конец в бензине, Волчок поджигал, а Вадим из соседней уже комнаты тянулся и взрывал. Окна, чтобы стекла не вылетели, Деревянкин велел распахнуть. Человек пять вполне всерьез, горячась, покрикивая друг на друга, помогали друзьям. Наконец было решено выбрать из переполненной топки тлеющие головешки, насыпать стружки, плеснуть от души бензина и… что будет, то и будет!

Взрыв получился уже нешуточный. Десяток чугунных плит, каждая весом в шестьдесят килограмм, поднялись и опустились. Печь вся разъехалась, зато пламя наконец из топки с ревом устремилось в трубу. Все участники события бросились во двор. Из трубы валил густой дым.

— Завелась! Пошла, родимая.

И почти сейчас же разошлись. Деревянкин сказал, чтобы переложили заднюю стенку и подправили боковые, и уехал.

Волчок, по-видимому, ощутив в себе новые силы, пропел:

— Ничего мы перекладывать не будем. Все равно ее возьмут в металлический кожух, стянут угольниками… Подстукаем, подмарафетим и поедем сегодня же домой: у меня жена беременная, волноваться ей противопоказано.

— А может, завтра все-таки переделаем.

— Не… Не надо. Ни к чему.

Электричества в здании не было. Они развели рядом с печью костер из стружек и при таком свете выправили все что можно, переоделись, умылись, купив бутылку водки в магазинчике, зашли в чайную.

— Мне понравилось, — говорил Вадим. — Иногда стоит вот так поработать.

— Ага, стоит, — солидно, покровительственно отвечал Волчок. — Шабашка — святое дело. На производстве даже при желании ты никогда так не будешь работать. Потому как сам договариваешься. Сейчас осень, все эти дела кончаются. А весной ты увольняешься, и мы уж потешимся…

— Нет, — сказал Вадим.

— Да, — сказал Волчок. — И нечего пока спорить.

— Правильно. Плохо, что мы не переложили то, что развалилось. В конце концов Деревянкин нам просто не заплатит. Придется сюда еще раз ехать.

— Не придется. Я тебе потом объясню. Да и сам поймешь.

Они выпили водку, закусили, пожали деревенским пьяницам руки и пошли на электричку. Электричка, однако, уже прошла.

Вернулись в село, купили еще водки. После решили, что хоть раз надо искупаться в Азовском море.

— У моря были, а моря не видели. В полной тьме по крутым тропинкам спустились к заливу. Кругом шумели камыши. Нашли просвет к воде, разделись, побрели по мелководью. Илистое дно все было в острых ракушках. Волчок дурашливо пробовал воду на вкус.

— Не соленая — это еще не море. Опять не соленая…

А вода была ледяная, ветер холодный, ракушки кололи и резали ноги. Вадим не выдержал, побежал. Волчок за ним. Едва стало по колено, плюхнулись плашмя. Обожженные, сейчас же бросились назад, поспешно оделись, с дикими криками вскарабкались на бугор и там их одновременно вырвало.

— Это есть материализация духа и раздача слонов! — выкрикнул Волчок.

Потом, обнявшись, горланя песни, пошли на полустанок. К электричке успели. В вагоне Волчок заявил, что чувствует в себе силы, стал агрессивно рассматривать пассажиров. К счастью, все отворачивались. Тогда Волчок воззрился на Вадима.

— А может быть, я способен на великие дела, а? На подвиг какой-нибудь мародерский. Заварушку бы… Я бы ходил и бил всяких законников полный световой день, без перерыва на обед.

После этого он заснул, а Вадиму стало грустно. Что это все было? То несчастнейшими себя чувствовали, то чуть не прыгали от радости… Неосознанное сознание жизни? Как у тех детей в домике-ящике на барже?.. Только он не ребенок, и едва игра кончилась, опять все помнит. Волчок тоже помнит.

За спиной разговаривали:

— Масла нет, мяса нет, круп нет, колбасы не всегда достанешь… Да что там! Лезвий для бритья совсем недавно было сколько хочешь — вдруг исчезли. У спекулянтов теперь пять рублей пачечка.

— А нам в цехе напалечник не дают. Представляете, что такое обнаждачиться? Хуже нарыва. Запланировали операцию механизировать, ну и, раз механизировать, напалечники из графы расходов вычеркнули. Но ведь не механизировали. А напалечников нет. И дело-то копеечное…

— А уголь! — подхватил третий голос. — Отрапортовали Москве, что область газифицирована, а сами только начали. Там, конечно, обрадовались и лимит срезали. Теперь нет угля. Шофера за тонну четыреста рублей просят, за меньше, говорят, рисковать не стоит — в Шахты, а то и в Донецк машину гоняют.

— Словом, вбивают в голову клин и говорят: я тебя глажу.

Электричка приехала в Ростов. Волчок не хотел просыпаться, что-то жалобно мычал, впрочем, покорно переставляя ноги. Вышли на площадь перед Лендворцом. Верхние этажи дворца были темны, только в нижнем, в вестибюле, шевелился народ, ожидавший сеанса. Вадима словно змея укусила. Вот она, правда! Таких дворцов везде понастроено. Это первейшая забота власти, ее подарок народу. А народ выше первого этажа во дворцах не идет. Он вообще предпочитает отсиживаться по домам, либо посещает рыгаловки, тошниловки, гадюшники, а у кого денег побольше — рестораны. Что, в самом деле, делать во дворце? Участвовать в кружке самодеятельности? Изучать классиков марксизма-ленинизма? Словом, всячески расти и перевоспитываться?.. Ну а просто так, чтобы не расти и не перевоспитываться?.. Просто так нельзя. Перевоспитываться надо пока всем… И нечего делать народу в помпезных дворцах и клубах. Работают они почти вхолостую, хорошо в них только служительницам — вахтершам, уборщицам, гардеробщицам: работы мало, ставка, правда, тоже маленькая, зато чисто, тепло, тихо, чулок вязать можно…

Когда сели в семерку, Волчок вроде как пришел в себя, вдруг сказал:

— Давай дружить!

— Разве мы… — начал изумленный Вадим.

— Нет! Нет! — нетерпеливо сказал Волчок. — Чтоб куда один, туда и другой. Не раздумывая. Чтоб быть силой…

— А… Зачем?

— Чтоб быть силой.

— Но зачем?

— Не понимаешь?

— Не получится, — начиная понимать, сказал Вадим.

Волчок долго смотрел Вадиму в глаза. Усмехнулся.

— Ладно. Я про тебя больше знаю, чем ты сам.

Завтра в восемь напротив горсада.

* * *

Едва Вадим вошел во двор, мать на него набросилась:

— Где ты был?

— Как где? Работал.

— Столько времени ты работал?..

— Ну да. Я ведь говорил, что буду работать, а сколько, неизвестно…

— А зачем? Зачем, скажи, тебе это надо?

Дальше она его уже не слушала.

— Я чуть с ума не сошла. Чего только не передумала. Ну тогда ты уехал в Мурманск — это понятно, я знала. В Москву съездил — тоже понятно. А зачем в Приморку? Волчок тебе нужен, с Волчком гулять тебе хочется?..

Утром она снова, едва он стал собираться, разошлась.

— Ты ограниченная. Понимаешь, побывал я в этой Приморке и теперь точно знаю, что там живут люди. И какие там улицы, и дома, и овраги, и деревья, и кусты. Любопытно. Не какая-то Приморка она для меня теперь, а Приморка, в которой был и работал. И сейчас мне любопытно получить левые деньги, вроде как незаконные, хоть я и упирался за них не дай бог как…

— Пусть оно все пропадет! Зачем тебе деньги? Не ходи, пиши лучше.

Он не стал дальше слушать.

Волчок опоздал минут на двадцать, и Вадим было пошел прочь решив, что мать права, «пусть оно все то пропадет». Но Волчок показался. И…

В стройконторе Деревянкина написали заявления о приеме на работу и сразу же об увольнении. Деньги выдать им обещали вечером.

Вадиму очень хотелось домой к своим книгам, бумагам, тишине.

— Ну, до вечера, — фальшиво сказал он, прекрасно зная, что товарищу деться некуда, и тут же взмолился: — Денег у нас все равно уже нет, пить не на что…

— Денег я займу.

— Володя, надоело пить! Я не могу столько дней подряд. Да еще в пивных. Все какой-то бред несут.

— А мы сегодня культурно. Хочешь в «Колос»? Завтрак хороший, шампанское… Прошу тебя. Ну чего ты поедешь домой?

Они отправились в сторону Старого базара. На одной из тихих старых улочек Волчок оставил Вадима у трущобного вида подворотни, а сам скрылся куда-то, где ему «давали в долг в любое время дня и ночи». Он скоро действительно вернулся с деньгами, и они пошли в кафе «Золотой колос», хорошо позавтракали, выпили по бутылке шампанского, рассуждая о том, что нищета ненавистна, зарабатывать надо хорошо, пить только в кафе или ресторанах.

— Впрочем, как сказал наш первый революционер, и по-свински иногда напиваться надо, — сказал Волчок.

— Когда он так сказал?

— Направляясь из Петербурга в Москву.

— Неправда. Я помню. Он сказал, что не всегда хорошо быть умным, иногда надо подурачиться. Нам годится наоборот: не все дураки, надо и умными попробовать.

— Вот именно. Ты уже попробовал.

— И нисколько не жалею. По меньшей мере знаю, как это бывает. Это же чудо, когда тьма и тьма и вдруг — свет!

— Радость творчества. Только на той же самой заднице ты сидеть остался.

— Ну и пусть.

Помолчали.

— Что делать? Что делать?.. — тоскливо сказал Волчок.

— Опять ты за свое? Уж ты что хотел, то и сделал. Женился, ребенок будет. Устраивайся на постоянную работу.

— Этт точно, — сказал Волчок.

После завтрака они купили билеты в кино. Так как до начала сеанса оставалось больше часа, отправились в горсад полетать на лодочках-качелях. Аттракционы, однако, не работали. Зато здесь же работал буфет, и на последние деньги выпили по две кружки пива. После пива сделалось тяжело и жарко. Вадим сел на лавочку неподалеку от буфета, а Волчок побежал в уборную.

Волчка долго не было. Вдруг в той стороне, где была уборная и подсобное хозяйство горсада, раздались крики и звон, будто кто-то бежал по тонкому льду, из-под которого ушла вода. Вадим глянул сквозь кусты и деревья. Недалеко от уборной были парники для цветочной рассады. По этим парникам бегал Волчок, а за ним трое бригадмильцев.

Когда Вадим прибежал к месту происшествия, Волчка уже крепко держали. У бригадмильцев были честные лица. Они взволнованно кричали об убытках, которые Волчок нанес парниковому хозяйству горсада.

— Это же для людей! Для вас…

В деревянных рамах, поднятых над землей сантиметров на семьдесят, зияли дыры. Стекла были запылены и дыры хорошо видны. Волчок при этом даже не оцарапался.

— Чего вам от меня надо? Зачем вы за мной гонялись? — спрашивал он в недоумении.

— Да ведь уборная рядом, а вы что делали?

— Там переполнено, по камушкам ходят. У меня голова закружилась.

Бригадмильцы позвали дядьку в рабочей одежде. Дядька флегматично осмотрел парники и сказал, что на стекла ему надо сто рублей.

И вдруг Волчок сделался разнесчастный.

— Ребята! После тяжелой болезни я. Голова от свежего воздуха кружится. Откуда у меня деньги? Мать недавно похоронил, сам в больницу слег с бронхитом…

Бригадмильцы смутились, заколебались.

— Тогда отведем в милицию.

— Да за что же? Не надо было гоняться. Я мог зарезаться. Сами виноваты.

— Мы принесем через полчаса. Займем и принесем, — сказал Вадим. — У нас правда ничего нет.

— Да, — подхватил Волчок. — Отпустите, и через полчаса принесу.

— Не принесете.

— Принесу! Ребята, чем хотите поклянусь. Я мать похоронил, жена беременная. Клянусь ее здоровьем и здоровьем будущего ребенка, принесу!

Это было сказано с таким напором.

— Один из вас останется заложником, а другой пойдет за деньгами.

— Но ему вообще не дадут, а мне не дадут без него! — вновь истово взмолился Волчок, даже покраснел весь. — Ребята, или уж верьте, или не верьте совсем. Мы принесем. Чего бы нам это не стоило. Верить ведь надо. Знаете об этом?

Бригадмильцы сильно смутились.

— Нам надо посовещаться.

Они оставили Волчка («Но не вздумай убегать!»), отошли в сторону.

— А не разметать ли нам их? — шепнул Волчок Вадиму. — Давай, а? Умники…

— Убегать все равно придется. Мы слишком тяжелые.

— Ладно, мы вам верим, — сказал один из бригадмильцев. Он, конечно, хотел сказать это твердо, но голос его дрожал от обиды: они не верили Волчку и Вадиму, но верить ведь надо…

Снова отправились друзья к центральному рынку, к той же подворотне. На этот раз Волчка очень долго не было. Наконец он вышел весь красный.

— Еле умолотил. Два раза в один день, говорит, не даю.

До ворот горсада шли молча.

— Они студенты, взять с них нечего. Спишут это стекло. А нам выпить пора, — замедляя перед воротами шаг, раздумчиво сказал Волчок.

— Мы слово дали. Ты еще такими страшными клятвами поклялся.

— Ну дали, так и отнесем, — решительно сказал Волчок, вновь прибавляя шагу.

Но они слишком долго ходили, честных бригадмильцев на месте уж не было. Вадиму было не по себе. Волчок же пришел в восторг.

— Подумать только, в самом деле чуть сотню не отдали. Соплякам, которые купили б на нее стекла. О, боже, от какого позора ты меня избавил!

Однако где-то в глубине души и ему было не по себе.

— Деньги надо было отдать, и мы бы отдали, — сказал Вадим.

— Ну, конечно б, отдали. Вадим, что уж мы, совсем?..

В кино, конечно, опоздали. После того сеанса, наверное, окончился еще один. Пора было идти в контору Деревянкина. Волчок хотел сначала выпить. Решили прихватить бутылку водки с собой.

В конторе Деревянкин сказал, что наряд кто-то не подписывает, деньги им выдадут завтра. Волчок предложил Деревянкину выпить. Тот энергично отказался.

— А нам в таком случае где пристроиться?

— Да где хочешь! — сказал Деревянкин.

Волчок толкнул какую-то дверь. Оказалась, душевая. Кто-то недавно мылся в ней, она была полна пара, капала из рассеивателя вода.

— А не освежиться ли нам? Раз пить можно, то и искупаться не грех.

Разделись, сделали воду погорячей, и душ показался невероятной благодатью. Кто-то заглядывал, строго смотрел на них.

— Свои мы, свои!

Потом в раздевалке, устроившись на длинной скамье как у себя дома, голые пили водку, закусывая плавлеными сырками.

— Хорошо!

После душа и бутылки водки их развезло. И все-таки они пошли в ресторан, где еще пили и совсем перестали соображать, запомнились какие-то обрывки.

Вот они, обнявшись, идут по главной улице и поют, довольно густая толпа легко расступается перед ними.

Вот уже в каком-то глухом переулке Волчок отстраняется от Вадима, размахивается и бьет его кулаком по челюсти. Боли Вадим не чувствует и лишь после некоторых раздумий решает обидеться:

— Ну, гад, и ты держись!

Волчок бросается бежать. Вадим его все-таки догоняет.

— Ты, значит, так?

Волчок почему-то в ужасе, обильные слезы бегут из его глаз:

— Вадим, за что? Мы товарищи!

— Скотина, — говорит Вадим и пятерней, как по

луже, бьет по мокрой щеке.

* * *

Проснувшись на другой день, Вадим сказал себе, что хватит с него приключений и даже деньги, которые он должен получить, ему не нужны, потому что деньги — это новая пьянка. «Он все твердит: что делать, что делать? Ну а я знаю, что делать».

Он отправился в «ботанику». Деревья стояли еще буйно зеленые, лишь трава на полянах поредела, пожелтела и напоминала о близкой осени. Расхаживая по тропинкам и аллеям, Вадим скоро успокоился. Прошел ровно год, как он вернулся домой. И вдруг он понял, о чем теперь напишет. О любви. Вернее, о нелюбви. Как молодой человек, вернувшись из дальних странствий, ходит в чудесные сентябрьские вечера по паркам и улицам, хочет любить, но любовь, казалась бы, такая простая и легко достижимая вещь, не получается. Какие-то знакомства, поцелуи — и больше ничего. Нет с первых же минут доверия, а где нет доверия, там невозможно и все остальное.

Он долго обдумывал свою новую повесть. Почему мы все, такие разные, в то же время почти равнодушны друг к другу, а часто и враждебны? Не потому ли, что по сути мы одинаковы, но хотим казаться особенными, и вместо того, чтобы с терпением и уважением слушать, наблюдать друг друга, спешим оттолкнуться один от другого. Головы наши забиты всякой чепухой. Всеобщую грамотность ввели словно бы специально, чтоб легче было их морочить! Совесть! В ней все дело. В отношении самих себя, как и животным, нам достаточно одного страха. Совесть — это для других. Это когда можешь представить боль, страх, сомнения другого. И здесь, от недостатка совести, человек надеется на любовь. Чтобы хоть кто-то один понимал, знал тебя как самого себя. Господи! Любить надо всех. И надеяться на всех. Мы же в любовь, как в могилу…

Домой он возвращался радостный. Тогда как раз в моде были всякие невероятно смелые путешествия, вроде плавания на плоту через океан Тура Хейердала. Вадим всю жизнь мечтал о путешествиях. Писательство — тоже путешествие. Это он уже оттолкнулся и плывет и, может быть, разгадает удивительную загадку, как уже один раз с ним случилось.

Дома перед закрытыми дверями сидел на скамеечке Волчок. Когда Вадим подошел, он засмеялся и протянул пачку пятирублевых бумажек.

— Тысяча двести.

Вадим недоуменно смотрел на деньги.

— А я о них забыл. И что теперь?

— Клади в карман и пошли пить пиво с рыбой. — Волчок показал завернутого в газету вяленого леща.

— Как же так? Это мой среднемесячный заработок. Тогда почему он деревенским теткам больше восемнадцати не закрыл?

— Ха! Я и ему шестьсот дал. Жизнь — игра. Дело сделано, дорогой.

— А как ты в кассе без меня и моего паспорта получил? — Вадим все еще не мог спрятать деньги.

— И кассирше немножко дал.

— И она взяла? И Деревянкин взял?

— Да почему ж не взять? С Деревянкиным такой и был разговор, что часть ему попадет. Иначе какой интерес? Клади в карман деньги и пошли!

И Вадим подчинился. Он умнее, одареннее любого из своих товарищей, но всегда так получалось, что не они, а он у них учился. И самое интересное, что знания эти были необходимы, иначе б ему в Красном городе не жить.

Все-таки это было смешно.

— Ну а дальше что нас ждет? — следуя за Волчком, спросил Вадим.

— А то, что пойду в кочегары.

— Как?! Правда?

— Самая что ни на есть. Подберу последние шабашечки, а потом в кочегары. Тоже свобода.

— Этой самой, лопатой, туда-сюда?..

— Туда-сюда. На самом дне, никому не нужен… — И оба расхохотались.

* * *

Отпуск кончался, когда Вадиму пришло письмо с приглашением на организационное собрание литобъединения «Дон». Собрание назначалось на четыре вечера воскресного дня, его просили прийти на час раньше и обратиться к Л.

Л. оказалась красивой женщиной лет тридцати восьми, которая, однако, вела себя не соответственно своему облику. Ей бы с таким, как Вадим, быть мягкой, в меру снисходительной. Она же не сводила с Вадима напряженного, внушающего взгляда.

— Сейчас требуется рабочая тема. Попробуйте написать очерк о своем заводе, о людях, с которыми трудитесь. Только так вы сможете начать. Понимаете, необходимо дать почувствовать, какой вы ответственный, обладающий положительным опытом. Писатель должен быть очень дисциплинированным человеком.

— А кто вы такая? И откуда обо мне знаете? — спросил Вадим.

— Я руководитель объединения. Подробно мне рассказал о вас И. Д.

— Мне он сказал, что на моих героев надо милицию.

Л. сурово помолчала, набираясь сил.

— И. Д. очень умный и хороший человек. Если он что-то сказал, значит, это заслуживает внимания. Если хотите печататься, надо научиться делать то, что просит редактор. Он, между прочим, тоже далеко не все делает, что хочется.

— Словом, сплошная неволя. Писатель не может, редактор не может… Кто тогда может?

И здесь он увидел, что у Л. покраснели глаза, она обидчиво зашмыгала носом. И сам он, вначале чинно усевшийся на стул перед столом президиума, за которым сидела Л. в конференц-зале, развалился, заложив ногу за ногу, рот его искривился в ехидной, надменной улыбке.

— Да, не может! — возвысив голос, сказала Л. — В конце концов есть время. И оно диктует. Десять лет назад было одно время, одни требования, сейчас другое время, другие требования. Оно именно требует того или иного творения, и надо уловить, почувствовать, донести… — Она вновь была уверена в себе, внушала, гипнотизировала.

Вадим опять, как когда-то с И. Д., перестал слушать.

Отправляясь на собрание, он думал, что будет их человек семь-восемь, из которых двое-трое окажутся стоящими ребятами. И вот, сидя перед руководительницей литобъедннения, он увидел, что зал в большом количестве заполняют люди самого разного возраста, некоторые почти старики, на него, разговаривающего с руководительницей, смотрели завистливо. С ужасом догадался он, что это все члены объединения.

Л. все чаще отвлекали, и уже скороговоркой она закончила, что очень на него надеется: и в сказанном он разберется, и в литобъединении ему понравится. И улыбнулась сначала официально, потом еще раз, наконец, мягко, пожалуй, загадочно. Он им, В. Д. и Л., все-таки понравился, иначе б на него время тратить не стали.

Собрание было бестолковым, в конце концов непристойным.

Когда все уселись, в зал вошли Поэт и Прозаик, члены СП. Вошли они, как выходят циркачи на арену — счастливо улыбаясь, легкой походкой. Но циркачи, отработав программу, действительно счастливы, во всяком случае довольны. Эти двое с первой и до последней минуты оставались фальшивыми. Прозаика Вадим когда-то читал. Закончившие ФЗО ребята пришли на завод, им предложили точить шестеренки. Сначала шел брак. Но вот некий Саня что-то придумал, началось соревнование, пришла слава, награды, а тут еще спортом, самодеятельностью после ударного труда заниматься стали. Вадиму тогда было лет четырнадцать, с недоумением спрашивал он себя, почему знает совсем других фэзэушников, училище которых было около Лензавода, — дикие, неотесанные даже сравнительно с красногородской шпаной.

— Летом я был в доме творчества, в Крыму, где познакомился с В., которого давно и нежно люблю. А потом, вернувшись домой, еще съездил в деревню Журавушка. Это была заветная мечта последних лет. Разве можно не побывать в деревне с таким названием? Слышите, как звучит — Жу-ра-вуш-ка! И не ошибся, увидел много незабываемого, познакомился, например, с колхозницей Дарьей. Тоже старинное русское имя, в нем есть все, — говорил Прозаик.

Он непрерывно менял позы: то упрется руками в трибуну, то ляжет на нее грудью, то выйдет на сцену и, подрагивая, пройдется туда-сюда. В конце выступления он сделал пол-оборота влево и, размахивая кулаками над головой, прокричал в окно угрозы президенту Америки, в его лице всем поджигателям войны: «Шансонетка!»

Когда он кончил, не раздалось ни звука. Лишь после того как Л. встала и захлопала, раздалось еще несколько хлопков.

О чем говорил поэт, Вадим совсем не понял. Он был еще смешнее прозаика. Тоже что-то героическое выдавал, сам толстый, дебелый. Это после жаркого южного лета. Где он прятался от солнца? В больнице? И выписавшись, сделался храбрым?.. Глядя на поэта, Вадиму вспомнилось, как семнадцатилетним, вернувшись с Севера, он вновь пошел на завод токарем и увидел новенького, принятого во время Вадимова путешествия. Новенький был толст. Стояла сентябрьская жара, все в цехе работали в майках. И у новенького майка протерлась не на груди, как обычно, а на выпуклом животе. Увидев эту дырку на животе первого послевоенного толстяка-работяги, Вадим долго хохотал. Этот дебелый поэт тоже был смешным. Выродок! Выродки!..

После поэта пошло чтение стихов. Пишущих прозу в объединении, оказывается, почти не было. Стихотворцы от семнадцати до пятидесяти бубнили, завывали, гнусавили, выкрикивали. Им хлопали сильно, жидко, так себе. Вадим ничего не понимал. Вдруг взорвался похожий на поросенка крепыш, ученик культпросвет-школы:

Раздался смех, но и аплодисменты. Будущему массовику-затейнику, видно, как раз так и надо было, пропустив одного-двух со стихами, он вскакивал и с места выкрикивал:

Его радостно подбадривали:

— Давай, Сережа! Шпарь!

Не могло быть сомнения, что какая-то часть, скорей всего большая, пришла на собрание от нечего делать. — Вадим, сидя в центре зала, пытался задремать, но вдруг задрожали руки, он понял, что если не выберется отсюда и не напьется воды, то еще, чего доброго, впервые в жизни упадет в обморок.

* * *

В октябре женился Ленька Татаркин. Свадьба была в доме невесты, на Гниловской Мери, старшая сестра невесты, приехала на свадьбу из Орджоникидзе, где работала по направлению после института. Вадим, как и на Волчковой свадьбе, был свидетелем со стороны жениха, а старшая сестра Мери свидетельницей со стороны невесты. Старшей сестре, кажется, горько было, что она старшая, а замуж выходит младшая. И Мери, глядевшая вначале на необразованную публику, в том числе и на жениха с невестой, свысока, вдруг стала пить все без разбора. В конце концов ей стало плохо. Вадим помог ей выбраться во двор, там Мери вырвало. А потом, после того как он принес ей воды напиться и умыться, повисла на нем, страстно целуя, повторяя «Люблю! Люблю тебя». С Мери на шее он стал пятиться в глубь холодного и сырого сада и там на каких-то лохмотьях, кажется, из собачьей конуры, потерял наконец невинность.

Долго возиться на лохмотьях им не дали. Дом, в котором гремела свадьба, весь был освещен, окна и двери настежь. Рядом повизгивал, тянулся к ним привязанный к дереву добродушный и глупый дворняга. Первым, светя фонариком, пришел Ленька. За ним Волчок. Мери безудержно разрыдалась. Появилась невеста, вся в белом, и тетка, воспитавшая сестер. Женщины увели Мери, Ленька и Волчок качались от хохота.

— Отмочил!

— Тихий-тихий, а если отколет, так за это надо срочно выпить.

Они потащили его в дом, сели в дальнем конце стола.

Вадим был, в общем-то, изумлен.

— Честное слово, мне в голову не приходило. Клянусь!

— Да все они, подлюки, хотят, — мрачно сказал жених Ленька. — Моя из всех трусов резинки выдернула, тесьму вдела и зашивалась. Себе не верила.

— Точно, — подтвердил Волчок. — Что ты! И не думай… и не гадай… А как прижмешь, так давай, давай, давай!

Мери уложили в спальне, переполненной подарками и плащами гостей. Она лежала на кровати с мокрым полотенцем на голове, под кроватью стоял таз. Когда он попробовал присесть на край кровати, пришла тетка-мать и выперла, другого слова не придумаешь, Вадима из спальни.

Валя, жена Волчка, должна была вот-вот родить, огромный высокий живот подымался чуть ли не до подбородка, она то и дело взглядывала просительно на мужа.

— Вова, ну когда ты уже напьешься??

Ленька дал Волчку бутылку водки, и втроем — Валя, Волчок и Вадим — отправились к Волчковым. Валя сразу же легла спать, а друзья пили до рассвета, причем, когда водка кончилась, Волчок принес какую-то растирку, ее тоже употребили.

— Что ж теперь дальше будет? — спрашивал Вадим.

— Теперь она твоя, — говорил Волчок.

Домой Вадим шел, громко распевая песни, дружный собачий лай встречал и провожал его.

Ему не хотелось ложиться спать, и он не помнил, как уснул. По-видимому, мгновенно, лишь на секунду забыв о своем торжестве. А дальше было так, что ничего не было. Он это понял, едва проснулся и собрался вновь на свадьбу.

На окраине у них было заведено в первый день свадьбы все делать по команде. По команде садятся за стол, пьют, едят, дарят, танцуют, поют и даже расходятся. На второй день полная свобода, гости уже между собой знакомы, и кто к чему на пиру склонен, тот тем и занимается. Он, следовательно, будет заниматься Мери. И… ничего не получится. Мери была не очень. Какая-то неудобная. Неудобно обнимать, целовать. Все неудобно. Никакого сравнения, например, с контролершей Верой, Томкой Армянкой, не говоря уж об удивительной, яркой Лоре. Начав набрасывать повесть о любви, Вадим понял, что в любви все вольно или невольно врут. От тебя ждут, чтобы ты весь раскрылся, ты сам, наконец, хочешь быть таким и больше никаким. Но ведь это неправда: пройдет сколько-то времени, и ты изменишься. Все дело в желании игры, близости. Есть желание — падаешь на колени, изо всех сил таращишься, кричишь: «Вот он я весь тут!» Нет желания — едва обменявшись взглядами, отталкиваются друг от друга или… обманывают. Ему предстояло последнее. Потому что она ему не нравится. В то же время ведь уже все было. Значит, все-таки должен идти и обманывать.

И ничего не получится, потому что обманывать он не умеет: нет опыта, характер простофили…

Все больше веселея от того, что вот в таком он удивительном положении, шел Вадим на свадьбу.

Мери в фартучке помогала готовить в летней кухне и делала вид, что занята. Он остановился у порога и сказал: «Здравствуй». Она ответила, и он почему-то страшно обрадовался и поспешил исчезнуть. Когда она вышла к столу, он попытался сесть рядом с ней. Тетка указала ему место подальше. Люди, видя, как он мается, может быть, все зная, во всяком случае, догадываясь, заговорили, что пусть молодой парень сядет рядом с молодой девушкой. Он пересел.

Мери была само равнодушие. Он же, как и по дороге сюда, опять развеселился.

— О тебе лишь думаю, тебя вижу, даже обоняю. Вот что ты натворила.

Она не отвечала. Кое-кто, особенно один, кучерявый, с толстой шеей, стали поглядывать на Вадима насмешливо. На дворе между тем разгулялся яркий осенний день.

— Хоть во двор ты со мной можешь выйти?

Во дворе сели на ветхую скамейку. Мери, печальная и покорная, невидяще глядела перед собой. Он вдруг решил, что игривость его отвратительна, и заговорил о себе, как когда-то с Лорой. Только теперь хоть и говорил примерно то же самое, чувствовал себя и неискренним и неумным. Словом, он повторялся, шел по проторенному пути, ему казалось, Мери это понимает.

Однако, когда Вадим кончил, она погладила его руку, горько улыбнулась.

— Ничего у нас с тобой не выйдет. Я старая.

— Нет! — поспешно сказал он, краснея.

Она засмеялась.

«Неужели это вот так и кончится?» — подумал он беспомощно.

— Пойдем в город. Где-нибудь за столиком посидим.

— Столики я теперь видеть не могу. Но в кино можно сходить, пока здесь не кончится.

В кино у него вновь появилась надежда: она позволила взять себя за руку.

— Теплая, — прошептал он, пытаясь обнять ее.

— Тс… Осторожней! — пригрозила она пальчиком.

— Но ведь было же, было! — страстно сказал он.

— Ты мешаешь мне смотреть. Зачем мы сюда пришли?

Он отступился. В полном молчании выдержал фильм. И дорогу в автобусе, дорогу пешком.

— Прощайте, — сказала она вполне равнодушно.

* * *

После всего, что случилось с ним в последние месяцы он, казалось, навсегда утратил покой. Вечером, ложась спать, или проснувшись посреди ночи, он говорил себе: «Ничего я не хочу, ничего мне не надо». Однако наступало утро, и на каждом шагу приходилось сознаваться в своем унижении. Он был лишь электросварщик и, следовательно, мог иметь только лицо электросварщика, никакого другого. Даже лучшие, такие, как Витя Склянников, не признавали за ним права судить, знать о чем-то больше токарного дела, заводского быта, газетных новостей. И что чужие — родная мать не понимала его. Она была очень чуткая. Это глядя на нее, он понял, что такое совесть. Но жизнь для матери была как дикий темный лес, который опасно пытаться узнать, надо ходить только одними тропками, только до необходимых для пропитания пределов, дальше — ни шагу.

С лучшими достаточно было молчать о лучшем в себе. С худшими драться.

Происшествие с Мери лишило его каких-то надежд, иллюзий. О том, чтобы писать и таким образом выбиться в люди (тем более о любви!), и думать было противно. Вообще от самого себя избавиться хотелось. Да, раньше от других мечтал освободиться, теперь только от себя.

* * *

Успокоение некоторым образом пришло у Волчка в котельной. Волчок поступил-таки в кочегары. Кочегарка была за той самой трущобного вида, пропахшей мочой подворотней неподалеку от Старого базара, где Волчок занимал деньги. Старый двор с водоразборной колонкой, образованный бурыми кирпичными старыми домами. Все дома двухэтажные, с длинными общими балконами. В глубине двора куча шлака, за ней такая же куча угля, ступеньки в подвал, там внизу небольшая площадка, деревянная перекосившаяся дверь — и котельная.

Еще у порога Вадим стукнулся головой о трубу, и сейчас же ему за воротник насыпалось черной пыли. Чтобы удержаться на ногах, он ухватился за другую трубу, которых множество, толстых и тонких, опоясывало стены, и ладонь стала черной. Тускло горели две электрические лампочки. Все, что стояло или лежало в котельной, было припорошено угольной пылью, поглощавшей свет. Волчок, в рукавицах, рабочей спецовке, картинно опершись на совковую лопату, смотрел на Вадима.

— Настоящее дно! — сказал Вадим.

— А я что говорил? Удел шабашников. Летом барыши, зимой дно — тепло, сухо, работа — не работа, сутки здесь, трое дома.

Приоткрыв дверку топки, он там пошуровал и повел Вадима в боковую комнатку, где было почище, стоял стол, стулья и рваный диван.

— Здесь спим, пьем, иногда закусываем, хоть это и не обязательно.

Не успели они сесть, как явились трое с бутылками.

— Мы по-быстрому, — сказал один из них.

Волчок дал им стакан. Тот, который открывал бутылки, налил в стакан граммов двадцать вина, ополоснул, они быстренько выпили, утерлись рукавом и, оставив на столе одну пустую бутылку и другую опорожненную на две трети и грязный стакан, ушли.

— Настоящее дно! С тобой, значит, вот так расплачиваются? И бутылки ты сдаешь?

Волчок покраснел.

— Не-е… Бутылки я еще не сдавал.

Через некоторое время пришла новая компания. Эти тоже «по-быстрому» выпили и ушли, ворча про порядки, при которых рабочему человеку и выпить-то негде.

— Дно на бойком месте! — смеялся Вадим.

— Брось ты ныть! — вытаращив глаза, закричал на него Волчок. — Давай и мы врежем. Я еще здесь ничем не отличился. Пора себя показать. Сколько у тебя?..

Вадим бегал за вином. Волчок шуровал в топке. Потом они садились, пили, что-то друг другу кричали. В котельную приходили люди, по делу и без дела, видели их разгоряченные угрожающие физиономии и спешили уйти.

Вдруг в котельную притащили вдребезги пьяного.

— Ребята! Менты заберут. Пусть у вас проспится…

Сначала пьяного положили на диван. Однако очень уж он храпел. Волчок оттащил пьяного за котел, положил на теплый боров, забросал бумажными мешками, которые лежали в котельной для растопки.

— Так его никто не найдет! Я тоже человек, рисковать ради всякого не обязан.

Вадиму это показалось невероятно смешным.

— Вова, а ты представляешь, когда он проснется, что он подумает?

— А…

Потом пришла завхоз. Волчок надел рукавицы, взял в руки лопату и с достоинством пошел навстречу начальству. О чем говорили Волчок и завхоз, Вадим слышать не мог, но, стоя посреди своей непутевой котельной, Волчок имел до того важную осанку, делал такие глаза, что сидящий в боковой комнатке с выключенной лампочкой Вадим чуть не задохнулся от смеха. Когда завхоз ушла, обнаружили, что пить нечего и купить не на что.

— А бутылки сдадим! Я сам сдам, — сказал Волчок.

Но вдруг что-то сообразил.

— Блатнячка никогда не будет прачкой… — бросился за котел, разбросал мешки, пошарил в карманах у спящего.

— Вот! За постой деньги платят. Грабить не будем, а сколько диктует необходимость, возьмем. Сейчас хорошо бы шампанского… Да, только шампанского! Беги, Вадим, за шампанским.

Дальше пошли отрывки. Каким-то образом он оказался на Братском кладбище, среди железных оградок, крестов, венков. Тесно было на Братском кладбище, оно давно вместило в себя гораздо больше, чем позволяла площадь. Как в жизни. Он читал даты рождений и смерти. Сколько же совсем молодого и даже юного народа здесь лежало. Слезы побежали из его глаз. «В сущности, у всех у нас одна судьба — все мы умрем!» — шептал он. Вдоль главной аллеи, сильно дымя, горели костры из вылинявших искусственных венков и палых листьев. В голых деревьях опускалось красное, к морозу и ветру, солнце. Во всех направлениях кладбище пересекали тропинки, сокращавшие путь. Был как раз час, когда возвращаются с работы домой. Отворачиваясь от ветра, кутаясь в воротники, люди спешили по твердым тропинкам, не обращая друг на друга внимания. А он шел нараспашку и плакал. «У всех у нас одна судьба и все мы равны. Там, на двухметровой глубине, нет ни красивых, ни умных. И так как там мы будем вечно, то какие ж мы здесь дурачки с нашей суетой, постоянно вынашиваемым желанием кого-то убрать с дороги, убить».

* * *

Он возвращался после ночной смены в автобусе. Рядом сидела крупная рыжеволосая девица с веселыми глазами. Из автобуса они вышли на одной остановке. Она жила на соседней улице, и работали они на соседних заводах.

— Сколько общего! Что же нам делать, как нам быть?

Очень хорошо было видно, какая она.

— Пойдемте завтра с утра в «ботанику». Ведь воскресенье, — предложила она.

— Я, конечно, за. Но там сейчас не очень уютно.

— А ничего. Воздух, тишина.

— И, главное, никого нет.

— И никого нет, — засмеялась она.

Он пришел к ней утром. Ждал на улице, пока она одевалась. Неподалеку в ларьке купили большую бутылку вина, какой-то закуски. В «ботанике», особенно внизу, у ручья, было сыро, к ногам липла грязь. Но когда поднялись вверх, нашли довольно сухую поляну. Он очень спешил и по-настоящему рассмотрел ее только тогда, когда случилось самое интересное. Совсем еще молодая, лет семнадцати, рыжая, веснушчатая и не то чтобы некрасивая, но явно ему не пара. «Если будет приставать, поведу один раз в кино, потом похожу недельку, и все», — хладнокровно решил он.

Она и правда потребовала, чтобы вечером он повел ее в кино, да еще в центр. Еле уговорил удовлетвориться Лендворцом. Однако когда вечером пришли в Лен-дворец, в кино идти она не захотела, потащила на танцы. Как танцор она мгновенно его забраковала, потащила показывать знакомым. Кассирша, контролеры, дружинники, музыканты — все ее знали. И перед всеми она должна была показаться под руку с ним. Насладившись своей победой, она посадила его в кресло, сказала: «Зайчик, не будешь скучать, если я немного потанцую?» — и целый вечер кружилась и скакала с подругами.

Она была добродушное, не по годам рассудительное животное. «У нас вся порода такая. Сестры тоже были гулящие. И все вышли замуж. Живут, между прочим, дай бог каждому. Мне попадется хороший человек, выйду замуж. Но еще успею». Легко ей было влюбляться и надеяться. Она не стремилась составить себе хоть какое-то представление о человеке. Ее вполне устраивало то, что в данный момент внушал очередной ухажер.

Он ходил к ней не неделю, а гораздо больше. И всегда почему-то спешил. И всегда потом был недоволен и собой и ею. И клялся, что больше не придет. И все-таки ходил. Пока не застал с другим. Шел к ней, а она навстречу с другим под руку. Он смутился. Тот, другой, все понял и тоже смутился. На нее Вадим глянуть не решился. Так и разошлись…

Скоро Вадим узнал, что за того, другого, она вышла замуж. Вадима это удивило. «А ведь вполне возможно, я на нее так подействовал, что раньше срока захотелось ей тихой пристани… Нет худа без добра».

* * *

Танцульки, невесты, поцелуями старающиеся довести его до женитьбы, а он их до греха. Зимой все же послал свою повесть на конкурс в Литинститут. Через два месяца пришел отказ. Он принял его с мрачным удовлетворением. «И это не мой путь».

И после всяких передряг тянуло к Волчку в котельную. Все от тебя чего-то хотят — мать, начальники и работяги, невесты, деятели Литинститута, подписавшие отказ. А у Волчка ты никому не нужен. Кто только не приходил в котельную. Волчок потом все объяснял про них. Этот вор-карманник, этот подпольный сапожник, этот бывший главврач роддома, а этот бывший летчик, летавший на штурмовиках, шестнадцать правительственных наград, сорок шесть осколков вышло и еще несколько гуляют в ногах и спине… Все в котельную приходили, вроде как душой отдохнуть.

— А мы с тобой весной загудим. О, весной мы развернемся, — обещал Волчок.

* * *

Весной он наконец насладился любовью. Еще в феврале как-то провожал после танцев девицу. Познакомился с ней примерно как с Лорой. Пригласил, она очень здорово к нему прилепилась. У нее были полные, капризные губы, неправильное, немного обезьянье, но очень живое лицо с огромными голубыми глазами. Когда она заговорила, голос оказался мелодичным.

— Я знаю, как тебя звать.

— Узнал, вот и знаешь.

— Ничего не узнавал. У тебя на лбу написано: Наденька.

У Наденьки были какие-то правила. Когда он хотел ее поцеловать, пригрозила пальчиком:

— Так быстро нельзя.

Он стал назначать свидание.

— Честное слово, не знаю. Если хочешь, то завтра, но ничего не знаю.

Он пришел. И она пришла. С парнем. Недобро показывая на него, стоящего нетерпеливо в стороне, сказала:

— Вот! Я предупреждала. Прошу извинить, — и ушла.

А в марте они опять встретились, и весь вечер кружились, и потом она пригласила его к себе — у нее родители были артистами ансамбля песни и пляски донских казаков и как раз уехали на гастроли.

И была медовая неделя, в конце которой она сказала:

— На что ты способен ради меня?

Он уже предчувствовал этот разговор. Ему нравилось ее любить. Здесь все получалось. Но в промежутках была пустота. Он тогда зачитывался Хемингуэем, Ремарком, Наденька, к сожалению, книг не читала, разговаривать с ней было не о чем.

— Если ты будешь тонуть или гореть, я сделаю все, что только можно.

— А еще?

— Ну вот же я старался, старался. Это ж не только для себя, но и для тебя.

— И все?

— А что еще? Говори, я сделаю.

— Не надо, — высокомерно сказала она. — Больше на глаза мне не показывайся.

* * *

Несколько дней он не находил себе места. Ладно Мери, ладно вторая, Клавка. Наденька же ему нравилась.

И он пошел. У них, в стандартном двухквартирном доме с небольшим палисадником, гуляли. Она вышла в накинутом на плечи пальто, веселая и добрая.

— Я знала, что ты появишься. Пока никто не видел, пойдем отсюда.

Они ушли далеко.

— Выхожу замуж. Хороший паренек. Когда-то встречались. Потом ушел в армию. Переписывались. Меня там сейчас сватают, — она хихикнула.

— Ты как со мной с ним встречалась?

Она завела глаза вверх.

— О! Много будешь знать, быстро состаришься.

— И все это время он только о том и думал, как бы снова с тобой встретиться?

— Наверное. Говорит, люблю.

— А ты?

— Нет. Но что поделаешь? Должна же я устраивать свою судьбу.

Они шли и шли по Октябрьскому шоссе. Миновали стадион «Ростсельмаш», автовокзал.

— А зачем мы так далеко ушли? Ты ведь уже все сказала.

Она ответила взглядом, полным укора. Он обнял ее.

— Я на тебя ни капельки не злюсь, — сказала она.

— Я на тебя тоже.

— Мы теперь будем друзьями. Ты скоро женишься, и, может быть, мы будем вместе. Ну по-другому, как семейные: Первого мая, Седьмого ноября встречать.

— Я уверен, что к тому времени, когда я женюсь, ты успеешь двадцать раз развестись.

Она рассмеялась.

— Вот всегда ты такой.

Между тем они остановились среди высоких деревьев парка Островского. Она не только не отстранилась, когда он ее обнял, но расстегнула на нем пальто, залезла руками под пиджак и прижималась сильней и сильней.

— Соскучился? — сказала она.

— Ага.

— Я тоже. Вот если бы ты… Неужели я тебе помешаю? Даже если тебе захочется побыть с другой — будь. Лишь бы я не знала.

— Надя! Тебе все как есть, так и довольно, правда?

— А что еще?

— Не могу.

Она заплакала злыми слезами.

— Ну что еще я могла тебе дать? Что, скажи?.. Ведь все.

— Да. А я не могу. И что тут делать, ей-богу, не знаю. Я тоже хочу чтоб все. А тебе нужна часть, причем — опять шуточки! — не лучшая.

— Ну и катись. — Она оттолкнула его. — Сам-то кто? Воображает из себя… Воображала! Воображала!

В этих последних ее словах было столько беспомощности, что он самым настоящим образом слег. Ходил на работу, а потом лежал дома на диване и беспрерывно курил.

* * *

От всего этого он очнулся, когда началась настоящая весна и увидел в ГУМе мотоциклы, продающиеся в кредит.

Еще в двенадцать лет, переселившись с матерью на новую квартиру, заболел он желанием ездить на мотоцикле. Хозяйский взрослый сын покатал его тогда на М-104. После этого рокот мотора преследовал всюду. Даже проснувшись среди ночи, он явственно слышал его. Но то они с матерью строились, потом армия, потом писательство. И вот он наконец решил, что купит мотоцикл и, получив права, хорошо собравшись, поедет на весь отпуск в какое-то все очищающее путешествие.

Мотоцикл — это был «Ковровец» бутылочного цвета — собралось покупать много народу — Волчок, Ленька, Мишка и Витька Татаркины. Мишка освободился, а Витька отслужил, а также Ермак и Куня, тоже отслужившие. Погрузили на машину, пока ехали, каждый одной рукой придерживал мотоцикл. Когда выгрузили, о том чтоб завести и поехать, никто и не заикнулся, наоборот:

— Ты что, сразу угрохать? Хоть запомни, каким он был. — И принялись праздновать.

— В ближайшие месяцы ты его должен оправдать, — сказал Волчок.

Друзья оказались совершенно правы, советуя сначала хорошенько запомнить, каким он был, а потом пытаться ездить. В первые же дни он свернул руль, немного переднюю вилку, обе подножки, разбил стекло фары. Мотоцикл не заводился, лишь в самом начале несколько раз дернувшись. Пришлось вспомнить, что родной дядька у Вадима механик, и километра три, причем почти все время в гору, тащить мотоцикл к нему.

Дядя Миша был на пенсии, обрадовался, поздравил:

— Как оно было хорошее, так и осталось. Молодец!

Вадим знал, что дядька очень любит выпить.

— Может, сначала я за бутылкой сбегаю?

Дядька был, кажется, порядочно с похмелья. Он как будто ушам своим не поверил.

— А? Что? Бутылку?.. Сынок! Давай! Скорей…

Часа через три мотоцикл с дяди Мишиной помощью завелся.

Эти три часа, пока чистил карбюратор, устанавливал зажигание, снимал головку цилиндра, дядя Миша, хлопнувший два стакана вина, вспоминал. Нет, не отца и как жили до войны, а как еще в конце двадцатых он собрал из всяких железок мотоцикл. Раскулачивание, оказывается, было не только в деревне, но и в городах. Большой дом наполовину отрезается, и если в доме богато — отберут. На весь железнодорожный район было два владельца мотоциклов и обоих зачислили в подлежащих раскулачиванию, но дядю Мишу не тронули по той причине, что он нужен был Советской власти как редкостный механик. Удивительный у него оказался дядька. Когда-то он пел в хоре мальчиков при соборе, и их возили накануне первой мировой петь перед самим царем Николаем и его семьей. И в знаменитом автопробеге через Туркестан он участвовал…

Тетя Клава была здесь же, глаз с Вадима не сводила и молчала.

Мотоцикл наконец завелся.

— Все было в порядке, просто ты пересосал бензина в самом начале. Ты теперь приезжай иногда.

Что за счастливое наступило время. В четыре утра он просыпался и ездил по асфальтовым улицам города, пока спит милиция. Около шести заправлялся бензином, возвращался домой и, позавтракав, шел на работу.

После работы он опять садился на мотоцикл и ехал уже за город по грунтовым дорогам, к деревне Каратаевой там был мост через рукав Дона, называемый Мертвый Донец, переехав через мост, он катался на просторе в лугах между Доном и Донцом.

Любая дорога или дорожка в лугах обязательно причудливо вьется. Кругом далеко видно, казалось бы, выбрав одинокую иву или холм ориентиром, шагай себе, оставляя прямой след. Так нет же, ни человек, ни зверь не ходит никогда прямо. И здесь ему стал ясен, может быть, первейший закон красоты: не прямая, когда нет выбора, которая может быть только прямой, а кривая, которая может быть какой угодно.

Однако счастье, как и положено, было недолгим. Явился Волчок.

— Поехали работать.

И они поехали. Сначала штукатурили небольшой дом. Хозяйка смотрела на них недоверчиво.

— Ребята, а может, вы не умеете?

У Вадима, начавшего было готовить раствор, руки опустились.

— Давай! — бешено сказал ему Волчок, а хозяйке, изо всех сил сдерживаясь: — Не ной, мать. Поимей терпение.

Стена или потолок, которую гладит штукатур, вещь совершенно безликая, думать здесь не о чем, испорченное всегда можно перетереть. Поэтому штукатур или просто робот, который всю жизнь молчит, или робот вдвойне — штукатур и болтун. Волчок, едва начал работать, понес все подряд о сложностях и несуразностях жизни, и хозяйка успокоилась, рассказала о том, как они с мужем, не имея ни копейки денег, начали строиться, и вот уже третий год тянутся из последнего, но дом скоро будет готов.

Потом приехал ее муж, крановщик. У него было измученное, все в бороздах, лицо старика с ясными безмятежными глазами годовалого ребенка. Он уже ничего, кроме своей стройки и работы, и знать не хотел.

Они работали неделю. Примерно с восьми до трех Вадим помогал Волчку, потом на мотоцикле мчался во вторую смену на завод. Теперь уже днем он носился по городу без номера и без прав. А что было делать? В любом деле необходим риск, внушал Волчок.

Вадим очень устал. Ноги дрожали и подгибались в коленях, в руках остались одни жилы. А кончилось фантастической пьянкой, после которой Вадим день прогулял, а ведь бригадиром бригады, в которой работал Вадим, был их сосед.

— Все-таки пьянка вреднее работы, — изрек пришедший навестить Волчок, он тоже страдал и места себе не находил.

А через некоторое время Волчок пришел с новым предложением, в котором главная роль предназначалась Вадиму.

— Дом одиннадцать на четырнадцать кирпичный цыганам надо сложить.

Когда Волчок предложил первую работу, Вадим обрадовался: деньги после покупки мотоцикла были нужны, и все еще любопытно. Теперь испугался.

— Это же месяца на два, я не выдержу.

— В отпуск пойдешь.

— Я скоро буду на права экзамен держать, мечтаю на Кавказ поехать.

— Я тебе бюллетень на две недели сделаю, неделю поработаешь — и еще на две сделаю, — осторожно сказал Волчок. — Ты же не из чистоплюев. Они нас загоняют в угол, а мы всеми способами из этого угла выворачиваемся…

— Пусть так. Но я живу рядом со своим бригадиром.

— А ему какое дело?

— Он любит почет, на партийные собрания ходит, хоть и не коммунист. Нет, с ним связываться нельзя.

— Тогда давай думать. — И тут же Волчок подскочил: — Да подадим документы твои в институт, двадцать дней без содержания получишь!

Так они и сделали.

Начали работать. Цыганская семья жила в сарае и в палатке. Среди разбросанных по двору мебели, перин, ковров содержалась и живность — куры, свиньи, кони. Семья была многочисленной: дед, его сыновья, дети сыновей и даже дети детей. Постоянно появлялись во дворе новые лица.

— Все гоношат, ни один на производстве не занят, — говорил Волчок. — Власть все соки выжимает из русских, с цыгана вроде как нечего взять. Они и придуряются. Опыт кочевников пригодился. У нас им только и жить. В одном месте есть одно, во втором другое, все знают, разъезжают, спекулируют. Паразиты! Каждый народ что-нибудь выдумал — эти ничего.

— Да. Ты прав: ничего, — согласился Вадим и тут же закричал: — А цыганские песни?!

Оба засмеялись.

Люди, жившие по соседству с цыганами, предупреждали:

— Насчет расчета они тугие. Берите вперед.

Волчок храбрился: «Получим!»

Когда выложили дом по окна, получили пятьдесят процентов договорных. Повеселели. Отпуск для вступительных экзаменов кончился, и Вадим, все под тем же предлогом, взял трудовой. Работали по двенадцать часов в сутки. Волчок хмельное употреблял регулярно, но в меру, Вадим лишь изредка.

Дед и его сыновья просили беспрестанно делать разные выступы из тесаного кирпича вокруг окон, по углам. Чтоб красиво было. Вадим вдруг придумал.

— Вова, а давай им эмблему заделаем. Какая должна быть у спекулянтов, не знаю, но у бывших конокрадов — это ясно. Кирпича немного белого надо. Представляешь, белая конская голова на красной стене?

— А ты сможешь? — загорелся Волчок. — Ну сейчас они мне стольник приплатят… Дед! Шагай сюда.

Цыганам идея с конскими головами очень понравилась, только платить они за это не хотели.

— Хоть покажите, как оно будет.

— Сначала бабки — все остальное потом. Спор здесь неуместен, — кричал Волчок.

И дед принес ему сто рублей.

В простенках между окон, чтоб получилось повыше к карнизу, Вадим сделал шесть небольших конских голов. Цыгане со всей округи приходили «дивиться» этим головам. Но когда стало видно, что скоро дом будет готов, работники остались как бы совсем одни. Даже дети, которых постоянно приходилось отгонять, держались вдали.

— Ага! — говорил Волчок. — Ништяк… Мы посмотрим… А фрайеров в том доме нет, жулик жулику сосед, и живут по сорок рыл в квартире…

И вот когда им оставалось уложить последние две сотни кирпичей, двор заполнился совсем незнакомыми цыганами: кони, телеги, цыганки с детьми от грудных и старше. Двор стал табором. И никакого внимания работникам.

— Смотри, какая природная воровская дисциплина! — невольно восхищались друзья.

Волчок злорадно скалился.

— Что сейчас будет! Что будет…

Когда они закончили, Волчок сбросил с себя рубашку и штаны, сделал перед домом из кирпичей что-то вроде трона, татуированный от шеи до пяток, уселся, постучал киркой по кирпичам.

— Дед! Бабки на кон.

Во дворе наступила тишина. Дед вышел к Волчку, загадочно улыбаясь.

— А справку дашь?

— Я тебе дом построил, — Волчок сделал жест назад.

— Люди говорят, справку надо. В райфе спросят, кто делал.

— Про справку уговора не было. Клади, дед, бабки на кон. Три стольника с полтиной.

— Справку… Как без справки? — зашелестели, застонали вокруг цыганки.

— Та нема у мэни грошив, — вдруг сказал дед. — Откуда стилько? Я вам вже дал.

— Найдешь!

— Ты ищи сам! — Дед показал на сарай, палатку.

— Нет?

— Нет. Ничего у меня нет…

Волчок резко вскочил на ноги.

— Сейчас, дед, я тебе кое-что продемонстрирую.

Он схватил валявшийся неподалеку лом, взлетел на подмости и несколькими ударами сшиб одну конскую голову. Яростный — уже ничем не остановить! — с занесенным над второй конской головой ломом, атаманским голосом прогремел:

— Как, дед?

О, что поднялось! Молодые мужики цыгане бросились было к дому, но в них со всех сторон вцепились цыганки; Волчок на подмостях был страшен; что раскроит он первому же череп, сомневаться не приходилось. Все кричали, размахивая руками — мужики, цыганки, дети. Кричали так, что казалось, их вот-вот выворотит наизнанку. Нутром кричали. А потом со двора понеслись люди, кони, собаки… Что-то бесовское было в этом бегстве табора. Словно спасаясь от заразы, исчезли со двора и сыновья, и дети, и дети детей. Остался дед, его старуха да молодая цыганка с белоголовым ребенком, потрясенно рыдавшая.

Дед вынес из палатки двести пятьдесят рублей.

— Больше нет, хоть режьте.

Отдав деньги, он тут же стал просить.

— Ребята, голову поправьте. От людей стыдно.

— Нет, — сказал Волчок. — Когда будет еще сотня, тогда и восстановим.

Дед просил. Друзья неумолимо переодевались, собрали инструменты, и дед сдался, вынес из палатки еще сотню.

Уже в чистом, друзья влезли на подмости, вырубили изуродованные кирпичи, изображавшие голову, на крепком растворе вставили новые.

Когда они уезжали, дед, старуха, и молодая цыганка яростно ругались друг с другом.

— Вот-вот, поговорите. Так-то оно лучше. Нашли фрайеров… — злорадствовал Волчок.

Вадим повез его прямо домой.

— Ты куда? Спрыснуть надо: боженька рассердится.

Вадим резко затормозил посреди дороги, мотоцикл заглох.

— У меня полный упадок. Ничего не хочу.

— Почему? Мы не правы разве? А что еще можно было сделать?

— Не в этом дело. Мне их все-таки жалко. И тех, предыдущих, у которых штукатурили тоже.

— О-о! — завыл Волчок.

В пивной перед высоким столиком, выпив, Вадим попытался еще раз объяснить:

— Не жалко, а жалкие. Цыгане жалкие, люди… жалкие, мы, корыстные, тоже…

— А на заводе за копейки упираться — не жалкие?

— Вроде нет. Хотя временами тоже. Но нет! На заводе нет. Просто тяжело бывает, и все.

— Должен же кто-то людям жилье делать? Вы с матерью по халупкам скитались, хорошо это?.. Мы необходимы.

* * *

Он вышел на работу после своих «отпусков». Расплатился с магазином за мотоцикл, сдал в областном ГАИ экзамен на право вождения мотоцикла и получил удостоверение. Последнее стоило многих переживаний, но как бы там ни было, теперь он мог свободно ездить куда угодно. Это было радостно.

Вдруг появилась Наденька. Встретила после смены под заводом. Оба засмеялись от радости.

— Разошлась?

— Да!

— И снова мы вместе?

— Да!

— Но теперь я на тебе совсем не женюсь, — ляпнул он.

После этих его слов она чуть не ушла.

— Я дурак! Это нечаянно. На самом деле рад тебе. Мотоцикл купил. Хочешь покататься?

Наконец удалось ее успокоить.

— А где же он?

— У цеха. Я тебя через ворота увидел, испугался, что можешь уйти, прибежал.

На мотоцикле она никогда не каталась, крепко вцепилась, что-то восторженно пищала. Вадим повез ее в свои любимые луга.

— Смотри, чувствуешь себя здесь маленьким, затерянным. Именно здесь, в лугах, зародилась сухопутная жизнь, а когда сделалось тесно, звери стали расползаться по тем холмам, с которых мы спустились.

Она ничего не поняла, ей в лугах не нравилось.

— По асфальту гладенько, а здесь кочки, болота какие-то. И коровы кругом наделали. Поехали назад. У тебя сиденье странное, все время сползаю. На асфальте было лучше.

Он огорчился. О законе красоты говорить не имело смысла. И назад ехать тоже. Он повез ее через луга к станице Кумшинской, где опять был Дон, судоходное русло. Роща около станицы ей понравилась: «Как на городском пляже». Берег здесь зарос камышом и осокой, но попадались и чистые песчаные места. По Дону плыли пароходы, было тихо. Слева рыбалил кто-то, справа — парочка, явно не городские, слишком крепко сбитые. Время от времени она вскакивала и с визгом, демонстрируя немалую мощь, бросалась в воду, он с еще большей силой и шумом бросался за ней.

— Мы так не можем, — сказал Вадим завистливо.

Наденька капризно сморщилась.

— Однообразно.

Гиганты в очередной раз повторили свой маневр, и здесь Наденька толкнула его на песок, села сверху, принялась молотить кулачками.

— Где это время околачивался? С кем? Тебя надо задушить, задушить, задушить… — и принялась целовать с силой и неистовством. Вскочила.

— Скорей поехали отсюда!

Родители, конечно, гастролировали. И была потрясающая любовь, бурная и долгая, после которой она разрыдалась.

— Неужели мы опять расстанемся? Разве можно после такого расстаться? Мать ребенка вылижет, а я тебя могу. От тебя мне все хорошо.

Тронутый такими неожиданными чувствами, он сказал:

— Поехали на море.

— О! Какое чудо. Я ведь первый день в отпуске.

Потому и к тебе пришла. А ты можешь?..

* * *

Она работала где-то бухгалтером, отпуск две недели. Надо было спешить, и он решил уволиться. К этому шло с тех пор, как он стал работать с Волчком. Бригада была недовольна, за его спиной шли разговоры: видно, бригадир, которому Вадим во всем «признался», не утерпел и рассказал. Никто даже не поинтересовался, сдал он экзамены или нет. Наденька подтолкнула на решительный шаг, он написал заявление и пошел к начальнику цеха. Начальник цеха тоже все знал.

— Ты мне не нужен. Но две недели отработаешь, если захочет бригада.

— С каких пор у рабочих такие права? Все решаете вы, — грубо сказал он начальнику.

— Иди, иди… Как скажут, так и будет.

В бригаде почему-то захотели быть добрыми. Да, они все знали. И допускали, что, коль представился случай подзаработать, терять его не надо. Не на водку же. Строились с матерью, потом она заболела, несмотря ни на что, мотоцикл купил. Как здесь не крутиться? Но завод ради левака бросать не дело. Завод — основа основ! Какие-то подарки могут быть, пусть будут. Но они могут быть, а могут и не быть. Завод же всегда то, что есть.

Вадим был тронут. Они на него, значит, не очень сердиты. И, пожалуй, он бы с удовольствием остался…

— Нет! Я увольняюсь хоть так, хоть эдак. Что хотите думайте, я решения не изменю.

* * *

Что за удивительное получилось путешествие.

С вечера приехал к ней. Собрались, пораньше легли спать. Утром мотоцикл не завелся. Вадим продул карбюратор, почистил свечу, заново установил зажигание — мотоцикл не заводился. Принялся бегать с ним по улице, надеясь завести. Когда вконец обессилел, он дернулся и завелся. Прокатившись по улице, Вадим испытал прилив новых сил.

— Поехали!

Сначала они были счастливы. У «Ковровца» было дурацкое сиденье, пассажир постоянно сползал, но в последний день работы на заводе Вадим сварил из тонких трубок отличный багажник, и теперь Наденька опиралась на привязанные к нему взятую напрокат палатку и собственные самые необходимые вещи. Своим ходом, независимые, неслись они мимо садов, полей, лесопосадок. Вверх — вниз, вверх — вниз! Заблестит впереди, в самой высокой точке, будто вода разлита, через несколько секунд посереет, а когда взлетишь туда, сразу откроется несколько подъемов и спусков до самого горизонта ровной, как стрела, дороги.

На тридцать пятом километре сделали остановку. Потом долго ехали и уже высматривали место для новой остановки, как мотоцикл чихнул и заглох.

Вадим снял крышку прерывателя и почувствовал себя как Робинзон, выброшенный на неизвестный берег. Сломался молоточек прерывателя из текстолита.

Вадим сидел перед мотоциклом, не зная, что делать, неподалеку остановился ИЖ-57, двое деревенских парней были сильно под градусом. Вадим подошел к ним.

— Пиво в Каял ездили пить, у нас нема. А где ж он, твой мотоцикл?

— Да вот же!

Отломавшийся кусочек текстолита парни подпилили крест-накрест трехгранным напильником и привязали к молоточку тонкой проволокой — бесподобное по простоте решение.

— Хоть до Краснодара езжай. А вообще через пяток Километров кущевская станция техобслуживания. Сегодня уже поздно. Переночуй, утром заменишь и поедешь. — Они подарили Вадиму трехгранный напильник и кусочек тонкой проволоки и уехали.

Три дня добирались Вадим с Наденькой до моря.

Он поверил парням, что можно ехать до Краснодара, и решил не терять времени даром. Однако через каждые двадцать пять — тридцать километров проволочка перетиралась и надо было драгоценный кусочек вновь подвязывать. Лишь сотню километров удалось одолеть в первый день, как наступили сумерки, заглохший мотоцикл Вадим втащил в лесопосадку. Палатку ставить он не умел. Нагреб травы, листьев, положил на них палатку. Поужинали Наденькиными припасами. Как это ни странно, оба впервые, если не считать ушедшее в далекое прошлое войны, ночевали под открытым небом. Дико было в обступившей со всех сторон темноте. Спалось плохо. Из двух байковых одеял они одно подстелили под себя, вторым накрылись. Однако кончался август, ночь холодала и холодала, пришлось вытащить из-под себя одеяло, пришлось натянуть на себя всю имевшуюся одежду. Вдруг посреди ночи услышали, как кто-то идет прямо на них, громко шурша листьями. Оба разом сели. Кто-то свернул в сторону, и шум затих.

— Да это зверек! Еж, может быть…

— Поехали-ка завтра домой, — тихонько сказала Надя.

— Ни за что! Я о путешествиях с десяти лет мечтаю. Завтра вернемся в Кущевку, отремонтируемся и до моря все равно доберемся.

На следующий день прибавилась новая поломка — порвался тросик сцепления. Кое-как вернулись в Кущевку. Опять повезло — довольно быстро отремонтировались. Мотоцикл больше не ломался, но дорога до Краснодара, построенная руками наших военнопленных при немцах, была вся в выбоинах, навстречу дул ураганный знойный ветер, мотоцикл при таком сопротивлении был слаб для двоих, мотор перегревался, через каждые двадцать километров приходилось останавливаться. Лишь в полдень третьего дня пересекли Новороссийск и на двадцать третьем километре в сторону Сочи увидели справа ущелье, там несколько палаток, мотоциклы, автомобили. Спустились в этот дикий лагерь, вдоль ручья прошли по тропинке к морю, и, когда остановились на невысокой плоской скале, он от избытка чувств схватил здоровенную корягу и швырнул вниз.

— А если там люди? — сказала Наденька.

Он страшно испугался, подбежал к краю скалы. В тени скалы и правда сидели люди и удивленно смотрели вверх.

Вечером в долгу не осталась подруга. Он разобрался с палаткой, съездил в село Кабардинку и купил еды и вина, разжег костер на берегу ручья. Наступил тихий теплый вечер. Дикари ужинали, вокруг была благодать. Чего бы, казалось, еще? Так нет. Наденька, выпив стакан вина, принялась упрекать.

— Что ты со мной наделал? Посмотри, какие у меня коленки красные. А нос! А лоб! Вся шкура теперь слезет: на кого я буду похожа?

Наступила ночь, вокруг летали светящиеся жучки. Вдруг ее понесло через кусты к морю. Выбежали на узкую полосу между скалами и водой, и она куда-то спряталась. Он заглядывал в разные щели, громко звал. Наденька словно исчезла. Потом он просто сидел на камне. Наконец поднялся уходить. И тогда она вышла, рядом совсем таилась.

* * *

Он в первый раз был на теплом море. Ему нравилось все — горы, заросли, воздух, больше всего море, какое оно чистое и голубое. Она была на море не в первый раз, она беспрестанно капризничала. Все ставилось ему з упрек — дорога, палатка, твердое ложе, обилие водорослей и каменистое дно на диком пляже, даже вода в ручье, которую там, наверху, мог кто-нибудь испортить, но ручей вытекал из непролазных дебрей, никого там быть не могло, разве какая зверушка.

Первое утро у моря было прохладное, небо в тучах, упало несколько крупных капель. Но часов в десять прояснилось и сразу сильно припекло солнце.

— Ну, смотри, как все оживилось. День будет замечательный. Отдохнем здесь сегодня и завтра поедем дальше. По утрам и вечерами будем ехать, а днем купаться и загорать где нам понравится…

— Сам будешь купаться и загорать. А меня отвези в Новороссийск, посади на поезд.

— Ну что мне с тобой делать? Всю жизнь мечтал о таком путешествии, и пожалуйста! Нет, дорогая, в поезд ты сядешь сама. Сейчас тебе такое устрою — всю жизнь будешь раскаиваться.

Он бросился в море, миновал где ползком, где вплавь заросшую водорослями гряду подводных камней и, ощущая себя все более мощным и свободным, стал уходить от берега. Пока, оглядываясь назад, различал фигурки людей, было не по себе. Потом, когда позади все слилось, расстояние перестало его волновать. И про распри с Наденькой он забыл. Он был наконец свободен. В конце концов мотоцикл и все с «им связанное нужно было для того, чтобы оторваться от быта и слиться с водой, землей, небом — со всей породившей жизнь материей.

Весело было ему плыть и плыть, разрезая головой и плечами воду. Иногда он переворачивался на спину и отдыхал. И снова плыл, и чувствовал, что может так плыть целый день и потом еще ночь. Но все круче вокруг подымались волны, а главное, солнце здесь было какое-то особенное, сквозь воду оно сильно жгло кожу. Пришла мыслишка о солнечном ударе, и назад он плыл в некоторой тревоге. Лишь когда вновь стал различать прибрежную полосу, потом людей на ней, опять сделалось весело.

Наденька одна сидела на камне, повернувшись к нему спиной.

— А где народ? — спросил он.

Она молчала.

— Ты и правда подумала, что я утопился? Будешь знать, как мучить человека.

Было часа два. Хотелось спать. Он пошел в тень той скалы, с которой бросал корягу, и лег. Но тут же на него уселась Наденька.

— А тебе известно, что все уезжают?.. Послезавтра первое сентября, детям в школу.

— Ну и что? Мы завтра с тобой тоже поедем. Ты ведь успокоилась? Я совершенно успокоился.

* * *

Как Вадим и хотел, они спускались ниже и ниже к югу. Докатили до Адлера. Наденькин отпуск кончался, и он посадил ее на поезд.

— Спасибо тебе за все. А теперь надо устраивать свою судьбу. Я ведь тогда замуж не вышла, человек ждет, — прощаясь, рассудительно, с некоторой важностью сказала она.

Едва поезд скрылся, он купил несколько бутылок вина, вернулся на дикий пляж, где они провели два последних дня и стояла их палатка, и смертельно напился.

На следующий день он поехал на озеро Рица. Он спешил, но видел, как ему казалось, почти все. Кавказ был удивительной смесью настоящего и фальши, случайного и векового, богатства и убожества, тесноты и простора. Великолепными были дворцы Гагры и жалким счастье беленьких россиянок, приехавших гульнуть с темнокожими аборигенами. Ему нравилась дорога на Рицу: скалы, поросшие лесом, бешеная скорость Бзыби. Великолепными были окрестности Рицы. Но само озеро… По воде с ревом носились глиссеры, на всех пригодных для строительства площадках: всяческие бюро, рестораны, фото, даже студия звукозаписи. Публика заполняла все щели, а автобусы с новыми туристами подъезжали и подъезжали… Люди выходили, улыбались и, расставив ноги, задирали головы. Старик в шортах, с фотоаппаратом, эдакий энтузиаст отдыха, хочет снять выстроившуюся под елью группу таких же, как он, немолодых и счастливых. Два тридцатилетних мальчика с брюшками, тоже в шортах, смотрят куда-то вверх, на лицах полная безмятежность, и похожи они друг на друга как два барана. Парочка. Она маленькая, толстенькая, он длинный, с покатыми плечами, на голове допотопная твердая соломенная шляпа, да еще наклонился и держит ее за талию.

От Рицы он взял влево, на Сухуми. В Сухуми, сравнительно пустынном, пошел в обезьяний заповедник. Из клетки каким-то образом выскочила серая обезьянка. Она вскарабкалась на крышу своей клетки, посидела и вдруг перелетела на далеко росшее дерево. Вскарабкавшись на верхушку, она перелетела на следующее. Вадим, пораженный ловкостью обезьяны, не утратившей природной силы даже в клетке, подумал, что вот сейчас эта обретшая свободу обезьяна убежит из питомника и будет искать леса своих предков до тех пор, пека не погибнет. Но обезьяна, вдруг оскалившись п страшно заверещав, прыгнула на клетку обезьян другого вида. Что здесь поднялось! «Это я настоящая обезьяна!..» — «Врешь, подлая. Настоящие обезьяны — мы!» — бесновались в клетке два десятка рыжих обезьян, метались по потолку и стенам внутри клетки, пытаясь как-нибудь ухватить, притянуть и разорвать серую обезьянку. И в их глазах Вадим увидел лютую ненависть человекоубийц.

Обезьянка же по земле перебежала к следующей клетке, и там началось то же самое. И туда хлынула толпа посетителей, но Вадиму было достаточно. Вспомнил рецензентов, книги, фильмы, статьи, радио… необъяснимое, непостижимое… Такие же обезьяны!

* * *

Возвращаясь домой, где-то между Туапсе и Геленджиком он слишком сильно разогнался, прозевал начало поворота и вылетел с дороги.

Это было ужасно! Все! Но успел сбросить газ, нажать на бесполезный уже тормоз, глянул на спидометр, ничего не поняв. Вылетев из седла, сжался в комок. Его несло и крутило, пока не ударило о сухой и твердый пласт. Удар был оглушающий, он не мог вздохнуть. Услышал, как остановилась грузовая автомашина, которую только что обогнал, и к нему бегут.

— Ой, как далеко!.. Ой, как далеко!.. — истерически повторяла какая-то женщина.

Его хотели повернуть на спину.

— Что с мотоциклом?

— Господи! Он еще спрашивает про мотоцикл.

Вадиму помогли перебраться под яблоню, до которой оставалось метра три. Страшно хотелось пить. Он видел, как подняли и завели мотоцикл. Все было в порядке. Переднее крыло, фара, подножка — это не могло идти в счет. Все говорили, что его надо вместе с мотоциклом отвезти в больницу. Ему же было почему-то стыдно, хотелось, чтобы они побыстрее уехали.

— Нет! Уже проходит. Полежу немного и поеду.

Они уехали. Он и правда недолго отлеживался. Жажда заставила подняться. Болела вся левая сторона от уха до колена. Он кое-как доковылял до мотоцикла, завел, перекинул правую ногу через сиденье.

К собственному удивлению, он погнал быстрее прежнего. Казалось, мотоцикл управляет водителем, а не наоборот. Машина, раз сбросив седока, словно торжествовала и показывала свой нрав. В конце долины был поселок, он остановился у крайней хаты и попросил напиться. Хозяйка вынесла литровую кружку холодной воды. Потом вернулась, принесла три крупных шафранового цвета яблока. Женщина оказалась не только доброй, но и словоохотливой. Он узнал, что поворот, на котором едва не разбился, ужасно коварный, там не первый раз люди бьются, прошедшей весной молодых мужа и жену похоронили, на красном мотоцикле ехали. Потом она рассказала про свой колхоз. Живут они теперь неплохо, только работают все «ровно», а заработки разные. На ферме у нее, к примеру, хоть расшибись, много не наработаешь, а на овощах озолотиться можно…

С дороги он вылетел часов в десять утра, когда было прохладно. День же был очень жаркий. Через каждые десять километров останавливался, ложился на землю. А после остановки все труднее было завести мотоцикл, сесть, все время хотелось пить.

В Геленджике понял, что дальше ехать не сможет. Остановил милиционера на мотоцикле. Это был молодой, только что вылупившийся милиционер. Он проверил документы, посоветовал ехать в Новороссийск и оттуда железной дорогой. Вадим сел на обочину. Но на него глазели, надо было двигаться. Поехал по улицам и скоро свернул в голый двор с двумя грузовиками посередине и стандартным домиком в углу. В домике жили два командированных шофера.

— Корешочек, где ты влип?

Вадим рассказал.

— Ну, завтра ты совсем не подымешься. Давай к нам! Если что, в больницу хоть отвезем.

* * *

На следующее утро ему не стало ни хуже, ни лучше. Шоферы — дядя Миша и Володя помогли выправить подножку и крыло, и он поехал домой.

Почему, едва расставшись с Наденькой, он так спешил? Почему после нешуточной аварии не захотел отлежаться? Почему опять гнал «Ковровец» с предельной скоростью, во время обгонов выезжая на полосу встречного движения, часто лоб в лоб с каким-нибудь рефрижератором (а, свернут на обочину!), и они сворачивали?.. Да потому, что когда позвонит ей на работу, с чистой совестью скажем: «До чего же без тебя стало плохо. Вот я гнал!»

…Вечером он въехал в Ростов. Дома помылся, успокоил мать и лег спать. Утром проснулся вполне здоровый. Позвонил ей, и она сказала: «Нет. Ты со мной, как с куклой…» — «Что же делать…» — пробормотал он, и она положила трубку. В полдень, когда он спал, пришел Волчок. Робкий какой-то.

— Знаешь, какой сегодня день? — спросил он Вадима.

— Позавчера чуть с белым светом не распростился, сегодня еще хуже.

— Ну почему? Сегодня у меня день рождения. Придешь вечером со своей?

— Приду. Один приду, потому как моя уже не моя.

Вечером он приехал к Волчку на мотоцикле. Пили,

гуляли. Когда выпивка кончилась и можно было бы расходиться, показалось мало. Вадим и Волчок на мотоцикле поехали в центр «искать». На перекрестке Тургеневской и Островского приостановились, потому что впереди, на следующем ярко освещенном перекрестке Буденновского с Тургеневской дежурила целая бригада милиционеров и дружинников, проверявшая всех подозрительных, спускавшихся к мосту через Дон и подымавшихся от него. Надо было развернуться и объехать опасное место. Однако у пьяного Вадима с пьяным дружком за спиной почему-то все время получался поворот только за 360°. Потом они упали. И еще упали. Потом к ним подъехали. Именинника сразу свезли в вытрезвитель, владельца мототранспорта сначала на экспертизу, потом в вытрезвитель.

…Пришло время подводить итоги. Печальные они были: безработный, лишенный права вождения на год, потерявший подругу — и ничего мог бы не терять. И все потому что он никто, никакой…

Легкая жизнь!.. Легкая жизнь!.. Они почти все здесь: Волчок, Вадим, Куня, Сережка, Жорка Пупок. У Мишки Татаркина перерыв между сроками.

* * *

Эту смешную контору нашел, конечно, Волчок. Он смеялся.

— Что я тебе сейчас расскажу. Нашел!.. Еще в лагере ходили слухи. Потом в котельной работничков оттуда увидел. Да, говорят, у нас неплохо, пыльно, но заработно. Ну лето, шабашки. А когда тебя не было, участковый приходил: «Извольте куда-нибудь устроиться, а нет, так мы вас сами определим». Ну беру две бутылки, колбасы, сам слегка заряжаюсь и валю. Это на Красноармейской, между Буденновским и Подбельским. Центр. На улицу два паршивых домика выходят, а в глубине двора ворота, проходная, еще один двор, с одной стороны мастерская, с другой склад, а прямо перед тобой двухэтажная контора. Ну, показали вверх. Поднялся. Отдел кадров сидит в комнатке, головы не поднимает. Пыль кругом, вроде как из дальнего странствия возвратился и не знает, с чего начать. «Требуются?» — спрашиваю. Он свинцовым взглядом посмотрел на меня и пальцем на перегородку с соседней комнатой. «Ага, — говорю, — понял». Захожу в соседнюю. Сидит с чубчиком, легенький, симпатичный. «Ищу, — говорю, — работу, ко всему привык, довольствоваться могу малым». — «Где, — говорит, — привыкал?» — «Известно, — отвечаю, — там». — «Плохо», — говорит. «Хуже не бывает», — отвечаю. «Водку пьешь?» — резко вдруг спрашивает. «Известно, — говорю, — в силу возможности и необходимости. Это как любовь, дело добровольное». Засмеялся. «Темнила ты хороший. Только знаешь, принять я тебя не могу. Я и. о. Иди к председателю общества, как он скажет, так и будет». И почувствовал я, что к председателю мне ходить не следует.

— Вова, ты сказал, нашел. Что ты нашел? — перебил Волчка Вадим.

— Не чувствуешь?

— Чувствую, но не понимаю.

— Обыкновенный неслыханный бардак!.. И слушай дальше. Почувствовал я, что к председателю мне ходить не надо. Была не была, думаю, и спрашиваю: «Как вас звать?» — «Николай Ивановичем», — отвечает. «Николай Иванович, — говорю, — у вас здесь под крышей очень душно. Пойти бы на воздух». Подымаю сумочку с бутылками и об его стол слегка грохаю. Три звука получилось: бутылки о стол ударились, друг о друга и внутри булькнуло. Он подумал и говорит: «Откуда про нас узнал?» — «Зимой, — говорю, — кочегарил, а ваши приходили котлы чистить и колосники меняли». — «Кто?» — спрашивает. Обрисовал и понял, что дело мое выгорит. «Ладно, — говорит Николай Иванович, — иди к Буденновскому и жди на углу». Я пошел. Долго, правда, ждал. Смотрю, показался. Молча направились в сад Маяковского, под грибочки. Как засели! Ля-ля-ля да ля-ля-ля. Ну, старается быть важным. Три курса строительного окончил, в войну приходилось и танковым батальоном командовать. Тебя, говорит, я уже принял, заявление после напишешь. Подошли еще двое, мастера производственные Косяк и Матюша. Коленька мне сразу понравился, а эти не очень. Наливаю и им, в магазин пришлось сбегать. Ну эти сейчас же прикинулись добрыми, спорить начали, к кому из них в бригаду попаду. Потом еще появились, старый и молодой, с сумками, из которых рабочие тряпки торчат. Матюша на них набросился: «Так! Рабочий день сколько у вас часов?.. Завтра чтоб пришли с объяснительной». Работяги достают три фауста. «Ильич, да ты посмотри, что у нас!» Гадость, между прочим, принесли жуткую. Окна можно красить. Однако Ильич подобрел: «Ну а чего вы так рано?» Те заскулили: «Материалу нет… ничего не подготовлено…» К пяти вечера нас уже было восемь человек. Все пьяные, галдят, меня по плечам хлопают: у нас не пропадешь. У Матюши глаза закисли, рот до ушей. «Родные вы мои, сам вас боюсь. Я ж такой же, как и вы!» Как разошлись, не помню. На другой день прихожу — меня не помнят. Подсказал. «А… Ну подожди на улице». Часов в девять выходят Коленька и Косяк. Идем в винную лавку на Буденновском. Коленька за скок берет три стакана. Потом Косяк берет. Потом я. Выходим. Коленька говорит: «Иди домой. Галочку за сегодня тебе оставим, а завтра уже к кому-нибудь прикрепим». На другой день, правда, прикрепили. Длинный, худой, черный и какой-то голодный мужик. Опрашивает: «У тебя ноги холодеют?» — «Так лето ж!» — отвечаю. Вышли все на тот же Буденновский, он губами пожевал, глаза протер и отпустил: «Ступай по своим делам. Завтра будем работать». Потом, гляжу, все-таки начали работать. Но не больше двух часов в день, да и то не всегда. И при этом как! Семен положит два кирпича, сядет, закурит «Памир» и давай о том, как «вот работаешь, работаешь, потом-кровью обливаешься, а в зарплату получать нечего». Тихим таким голосом шелестит и шелестит, наплюет вокруг… Мне вчера надо было пораньше сорваться — уже наглею, шабашки в рабочее время делаю, — я его слушал-слушал и говорю: «Семен! Давай еще раз потом-кровью обольемся да и кончим».

Вадим невольно рассмеялся.

— Да. Говорю, дурак будешь, если не пойдешь со мной. Литр водки, и завтра ты подсобный печника. Мы быстро в гору пойдем. Там или шалопаи ни к чему ул способные, или серые темные мужички, не умеющие пользоваться тем, что само напрашивается. Сдадим на разряды, перезимуем и развернемся.

— Нет! — сказал Вадим.

* * *

Между тем у Вадима пошло хуже некуда.

Он поступил по первой своей специальности — токарем — на подшипниковый завод. От дома это было в десяти минутах пешего хода. Поступил в ремонтно-инструментальный цех. В общем-то, хоть его стихией была скорость, к точности он тоже был способен. Было даже интересно. К станку его поставили не очень разболтанному, работа по чертежам разовая или небольшими партиями, от однообразия не устанешь. Но, во-первых, цех, как и весь завод, работал в три смены. И третья смена совершенно изматывала Вадима. Невероятно хотелось спать в три ночи. К половине пятого сонливость проходила, наступала удивительная бодрость и не менее удивительная ясность, даже прозрачность мысли, чувств. К восьми, вернувшись домой, поев, он ложился в постель и до десяти маялся. Потом два часа дремал. После этого вставал и до десяти вечера ходил сам не свой. В десять, наконец, одолевал настоящий глубокий сон. Но в одиннадцать он должен был вставать и, качаясь, идти на смену. Лишь начав работать, он избавлялся от наваждения сна и до трех, до перерыва, работал. Потом опять одолевал сон, иногда он спал, иногда нет, то и другое было мучительно. Во-вторых, гадкая атмосфера в цехе. Времена менялись. Новый вождь, одержавший победу над другими вождями из окружения Сталина, произносил длинные речи, народу обещалась через двадцать лет жизнь при коммунизме, всюду (говорили, даже на Чукотке) сеяли кукурузу, которая должна была привести ко всяческому изобилию, а из деревни начался поголовный бег молодежи. На заводах, где, в общем-то, неплохо действовала система сдельной оплаты труда, вводилась повременно-премиальная, как на Западе. Именно в инструментальных и ремонтных цехах она вводилась в первую очередь. Зарплата теперь зависела от разряда. И устроили так, что снизилась она у каждого на двадцать — тридцать (деньги только что ввели новые) рублей. Производительность в цехе от этого упала на пятьдесят процентов. Самые горячие уволились, Вадим только потому и попал в среду рабочей элиты, что самые лучшие в знак протеста уволились. В цехе взяли верх подхалимы и бездельники, всех успокаивали: «Переживем…» Рядом с Вадимом работал профсоюзный активист Дорофеев. Лысый, плотный, совсем еще не старый, он умудрялся целыми днями копаться вокруг станка, к концу выдавая какую-нибудь втулку, которую можно выточить за двадцать минут. Вадиму было гадко, стыдно. Ему казалось: надо на что-то решиться?

Поехать бы в Москву учиться. Однако у матери на ноге открылись новые раны, стало ясно, что, если даже эти заживут, появятся другие, нога у матери ниже колена была черная. А если совсем честно, мысли об учении приводили в ярость. При чем здесь учение, когда нельзя говорить правду? Или учиться на обезьяну?.. И еще было одно обстоятельство. На поверку он оказался довольно резвым мальчишкой. Научившись раздевать этих самых, женского пола, он теперь жить без них не мог. Если ехать учиться — это новые долгие годы нищеты. А чтобы иметь успех у девушек, надо как можно больше денег и хорошо одеваться.

Завод с гнилой рабочей верхушкой, он сам простой и сложный, грязный и чистый одновременно, наконец Волчок с рассказами об удивительной конторе…

* * *

Волчок продолжал соблазнять.

— Раньше утром на работу тяжело было подыматься. Теперь легко-легко. Очень веселая контора. Я во всем хорошо разобрался. До тридцать пятого года существовала аккордная оплата труда. Допустим, бригада каменщиков или печников договаривалась с домоуправлением за такую-то сумму выполнить такую-то работу. Ударяли по рукам и уж работали после этого как черти, причем вместе с бригадиром, который одновременно был и за счетовода, и за папку с мамкой, словом, бригаду кормил, поил и воспитывал. Потом решили навести порядок, чтоб, значит, рабочие не могли выставлять своих условий. Организовали всяческие ремонтно-строительные конторы с начальниками, замами, помами, бухгалтерией, производственными мастерами, парторгами, профоргами, техотделом и прочее, ввели безналичный расчет, охрану труда, а главное, как на заводах, единые нормы и расценки на работы. Нормы эти снимали в каких-то идеальных условиях, по ним хошь куй, ничего не получишь. Единственной надеждой работяги стал «карандаш». Сочинит мастер хороший наряд, рабочий получит, не сочинит… Вот здесь и начинается разврат. Как же он не сочинит, если с него спрашивают выполнение плана, а план — это работы, которые мы делали и не делали, но записали, что делали? Заказчик, между прочим, зависит от нас в такой же мере, в какой мы от него. Наличных денег у него нет, а безналичный расчет может быть только с нами. Мы поэтому шантажируем: на этот раз не подпишешь как надо, в следующий раз, когда приспичит, такое тебе соорудим… Цирк. У заказчика план, у производителя план, дела идут, контора пишет. В конце месяца наш Косяк ходит мрачный. Работяги беспокоятся: «Закрывать нечего?» Косяк молчит, потом скажет: «Вот именно!» Работяги таращатся: «Да шо ж мы, не работа-ля?» Тут Косяк и сует им под нос «единые». «А сколько это стоит? На, посчитай! Нет, садись рядом со мной, прикинем…» Работяга, естественно, понимает, что надо расколоться, просит: «Ты сунь или выпей с кем надо, мы в получку расплатимся». В получку червонец мастеру — норма.

Волчок выглядел счастливым.

— С жалобами на нас идут непрерывно. За червонец работяга как минимум полмесяца ничего не делает. Он же купил! Какая может быть работа? Мы только дыры латаем. Чтоб на трояк сделать, на сотню выписать. Утро, когда приходим в контору за заявками или отмечаться, — время срама. Загоняют в красный уголок, размахивают газетами. Вот! Страна работает с предельным напряжением, а вы бракоделы, пьяницы, вымогатели. Запугивают не дай бог как. Выходим пришибленные. Но это очарование не надолго. «Не, мужики, а они чо, не такие?» Чем дальше от конторы отходим, тем больше орем: «А они не такие? Косяк, Матюша, Руденчиха? Руденчиха акула! Матюша шакал! Косяк тоже шакал! Коленька хороший человек, да не своим умом живет…» Возле первого же магазина останавливается, сбрасываемся по рублю, берем несколько бутылок, пару сырков и на ближайший объект — в котельную или на чердак.

Колдыряем, окончательно духом укрепляемся: мы рабочий класс, мы кормим, как мы не сработаем, так они не полопают, на нас поэтому где сядешь, там и слезешь… Ну, ты надумал?

— Нет, Володя. Как-то слишком уж…

— Что, слишком?

— Дальше некуда. Люмпены какие-то.

— Так и я о том! Нет ходу вперед — будем пятиться назад. Ты мне нужен, Вадя! Идеи есть.

И продолжал рассказывать:

— Самое веселое — газификация! Ростов — он же в основном трущобный. С улицы дома так себе, а войдешь во двор, там чего только не налеплено, удобства у людей, как один дед сказал, в ведре. Нас встречают чуть ли не хлебом-солью. Все хотят провести газ, чтобы топить не углем, готовить не на керосинке. «Ребята, сделайте получше! Мы отблагодарим, мы помогать будем». Ну ребята и наглеют. Жильцов старые печки ломать заставляют, кирпич чтоб в квартиры сами таскали. «Нам за поломку, за подноску копейки платят». Это, конечно, правда. На газовом объекте мы как раз работаем по нашим расценкам, почти бесплатно: все на виду, больше чем в два раза не припишешь. Но не все жильцы могут ломать свои печи, носить на второй или третий этаж кирпичи. Есть старые, есть больные. А уже вроде как в законе, чтобы нам помогать. А не можешь как все — плати ребятам. Пьянка на газовом с утра до вечера. Как-то переодеваюсь в коридоре и слышу, в квартире мама с десятилетней дочкой разговаривает: «Людочка, а что вчера дяди делали?» — «Ничего, — отвечает деточка. — Ящик вина выпили и на непонятном языке разговаривали». То есть мат да блат. Многие просто боятся. Анекдотов про нас хватает. Не кочегары мы, не плотники, а мы умельцы печники… Яйцо сырое в кладку замуровать. Или гильзу в дымоходе укрепить. Или «свистуна» пустить, чтоб напрямую тепло вылетало. Тепло в доме — первейшая вещь. И «годят» нам, а мы с утра до ночи бухаем, и попробуй на нас жаловаться.

— Хамство свое тешите.

— Ага. Куню и Пупка устроил. Счастливы. Но ведь они совсем не то.

— Я выпить люблю, конечно. Но один раз, чтоб потом по меньшей мере неделю о ней и не слышать.

— Да не пить я тебя зову. Газификация — это ради развлечения. Туда желающих хватает. Мы с тобой на шабашках пропадать будем. В конце месяца для конторы два-три дня поработаем — и достаточно. Одна директорша швейной фабрики смотрит процентовку и говорит: «Что-то вы здесь много написали…» А я ей: «Вы на меня посмотрите. Похож я на человека, который по дешевке работает?» Она засмеялась и подписала. А многие подписывают не читая. Не из своего кармана.

— Неужто в самом деле такой бордель?

— Да! Да!.. Непредставимый. Я ведь тебе не все рассказал. Мы что — мы плохо да какое-то дело делаем. А вот над нами есть уже совсем чистые дармоеды. Мы придаток. Производственное предприятие при Всероссийском добровольном пожарном обществе. Слышал когда-нибудь: ВДПО. Благотворительное общество, советская филантропия. Добровольцы на окладах. Организационно-массовой работой занимаются, добровольные пожарные дружины организуют, агитацию всякую проводят. Работа их существует только на бумаге — писать бумаги и отписки и есть их работа. Занимаются этим отставники, даже генерал у нас один есть, заместителем председателя числится. Та еще система! Мы при них, деньгами их обеспечиваем, потому что, как писала «Советская Россия», членских взносов этого общества не хватило бы не только на оклады, но даже на форменное пальто самому председателю. Они при управлении пожарной охраны, а пожарная охрана подчиняется министерству внутренних дел. Лестница! Причем могущественная.

— Ну и что из этого?

— А то что наша шарага маленькая — ширма, числится в ней, по моим подсчетам, народу в два раза больше, чем работает. В день платежа нам, работягам, раньше пяти в конторе показываться запрещают. А касса на полную мощность работает с двух. Вот и прикинь.

— Кто же все-таки получает деньги с двух до пяти?

— Вознаграждают работников пожарной охраны и милиции. Но, думаю, не только их.

— Здорово! И что из всего этого следует? Хочешь разоблачить?

— Еще чего. Просто думаю, что в этой мутной воде можно свою рыбу ловить.

* * *

Однажды, когда Вадим мучился бессонницей после третьей смены, пришел Волчок и рассказал:

— Попросили меня пойти к Руденчихе мебель передвинуть, она ремонт делает. Ну ворочаю всякие шкафы, она помогает, разговор при этом доверительный. И разговаривали мы с ней почти об одном Матюше, какой он негодяй, — пьяница, развратник, стукач, подхалим. А вечером пришлось пить с Матюшей. Опять доверительный разговор — я ж угощаю. И разговаривали мы о Руденчихе, какая она сучка, акула и прочее. Ночью проснулся, стал думать и удивился: в обоих случаях сплошная гадость и в то же время чистая правда…

Рассказ на двадцати страничках Вадим написал за два дня. Потом он его несколько раз перепечатывал, но главное легко вылилось за два дня. Рассказ так и назывался: «Если говорить правду, то мы не можем сказать друг другу ничего хорошего». Интонацию он заимствовал у Хемингуэя, остальное было свое. Он писал о заводах. Первом своем заводе, втором, третьем. Когда-то завод, как пишут в газетах, сыграл в его жизни великую положительную роль, так как еще немного, и герой сделался бы уголовником. Герой рос, учился и, казалось бы, должен считать себя счастливым, попав в инструментальный цех, в среду первоклассных специалистов. Однако, наоборот, на все сто разочарован. Люди невероятно завистливы: «Ах, ты так. Я тоже, если захочу, сумею не хуже». И, в общем-то, подражают лучшим, самым веселым и ловким. Но когда этих самых весёлых и сообразительных лишают возможности отличаться, как случилось в инструментальном цехе подшипникового завода, на смену приходят таланты лени, вранья. И подражают уже таким.

Ему необходим был читатель. Волчок как-то странно себя вел. Они говорили о Вадимовом писательстве, но при этом Волчок ни разу не попросил почитать. Вадим однажды предложил: «Дать?» Волчок промолчал, и больше разговора не было. Теперь читатель требовался, и, когда Волчок пришел проведать Вадима, тот положил перед ним свою многострадальную повесть и свежеиспеченный рассказ.

— Тебе это на два часа.

Каково же было удивление Вадима, когда, все внимательно прочитав, Волчок сказал:

— Спрячь и никому не показывай.

— Почему?

— Не пойдет.

— Я знаю, что не пойдет.

— А зачем тогда? Не-е-е-е… спрячь.

«Саботаж какой-то!» — у Вадима от обиды руки дрожали.

— Что же, и поговорить не о чем? Ведь и тебя касается.

— Не обо всем, друг мой, говорить хочется, — улыбаясь — этакая он загадочная штучка, сказал Волчок.

Потом, глядя Вадиму в глаза (тому показалось, издевательски), Волчок сказал:

— У нас каждой народности полагается иметь своего акына, сказителя. Ты поищи себе какое-нибудь зачуханное племя, объяви одним из осчастливленных, вот, мол, уже и сочинять потянуло…

Взяв несколько книг — без отдачи, конечно, пока Вадим сам их у него не заберет, — Волчок ушел.

Невероятно задетый, Вадим сейчас же послал свой рассказ единственным своим знакомым в Москву. Ответ пришел скоро, восторженный: удача несомненная, свидетельство удивительное! И все-таки надо попробовать написать приемлемое…

Вадим ожил. «Ничего он не понимает. Низменное в нем сильнее высокого. Странно и жалко. Очень ведь непосредственный, смекалистый, неугомонный», — думал Вадим о Волчке.

В апреле Вадим уволился и завербовался грузчиком в порт Находку. Соображения были такие, Волчок в покое не оставит, на шабашки да в шарагу свою потянет. А не хочется. Может быть, в Находке повезет, заработает денег, вернется домой и зиму посидит за столом,

что-нибудь правильное попробует написать.

* * *

В первое путешествие судьба его миловала. Он попал тогда в рыбацкий поселок с устоявшимися, почти патриархальными нравами. К тому же был ребенком, его оберегали, жалели. В Находке все вокруг была стихия, случайность — море, суша, порт с его техникой, в котором шесть месяцев предстояло носить мешки, ворочать бревна, шифер, станки; наконец со всего Союза сброд человеческий.

Через десяток дней, когда в порту давали зарплату, Вадиму пришлось подраться со спятившим от водки уголовником. По случаю зарплаты порядочно выпивший, он входил в свое общежитие с несколькими новыми товарищами, как вдруг в грудь ему ударила пустая пол-литровая бутылка, и он увидел перед собой бешеное лицо и сам вдруг пришел в неукротимое бешенство и схватился с незнакомцем.

Они дрались сначала в вестибюле, потом в длинном коридоре. Наконец ввалились в одну из комнат, и здесь Вадим, прижав своего врага к стене, бил уже до изнеможения.

Потом снова был вестибюль, полный народа. Пронзительно верещал парнишка, укушенный за ухо, из которого по щеке лилась кровь. Врага, истерзанного и окровавленного, еле передвигавшего ноги, тащили куда-то. Вадим, тоже весь растрепанный и окровавленный, еще чувствовал в себе силы, рычал, его настойчиво тянул прочь маленький Юрка Демидов.

Утром, проснувшись на неразобранной койке, в одежде, заляпанной кровью, увидев свои распухшие, разбитые руки, Вадим сказал:

— Об стенку я ими молотил?

И сейчас же стал кое-что припоминать. Особенно досталось левой руке, так как Вадим был отчасти левша, она у него была ударная, левой кидал точно камни.

В комнате жило еще семь человек. Все собирались на работу.

— Что же теперь делать? В больницу идти? — спросил Вадим.

Маленький, но подхватистый стропальщик Юрка Демидов, годов тридцати пяти с совершенно каторжной физиономией ехидно засмеялся, сказал с расстановкой:

— А позволь узнать, что ты там скажешь? Что о башку безмозглую разбил? О чью именно, спросят. Не знаю и не помню, ответишь. Ах, не знаешь и не помнишь? Так мы найдем!

— Понял, — сказал Вадим. — А что же делать?

— Пошли работать. Разработаешься.

На работе Юрка пошептался с бригадиром, и тот мрачно спросил Вадима:

— Ну хоть что-то ты сможешь?

Вадим смог. Юркиного напарника перевели на другую работу, а Вадим стал помогать Юрке: Работа стропальщика была хорошо знакома по котельному заводу, дома осталось удостоверение на допуск к этому делу, просроченное правда. Правая рука скоро разработалась. Помогая также локтем левой, Вадим вполне сносно заводил тросы под пачки досок, набрасывал их на крюк крана.

В течение дня подходили знакомые и незнакомые поговорить о том, как Вадим дрался с осатаневшим и что тот успел натворить до встречи с Вадимом. А успел он немало. Одного сильно пьяного избил до бесчувствия, другому прокусил руку выше локтя, третьего укусил в ухо. Юрка, появившийся в общежитии под конец происшествия и уведший Вадима спать — Вадим, кстати, вероятно от нервного потрясения, едва оказался на постели, мгновенно и глубоко заснул, — к этому еще добавил, что когда уже поздним вечером бегал в кубовую за кипятком для чая, то видел, как из шестнадцатой комнаты, в которой Вадим добивал психа, выносили изуродованные железные кровати.

— Смотри, достанут они тебя, — предупреждали Вадима.

Юрка в конце рабочего дня сделался какой-то очень сосредоточенный. Когда они, поев в кафе, шли к себе в комнату, сказал:

— Когда они придут, говорить буду я. А ты ничего не знаешь.

— Да зачем мне скрываться?

— Ты ничего не знаешь. Все!

Вадим не верил, что ему угрожает хоть какая-то опасность. Была промозглая погода, дождь не дождь, туман не туман. Общежитие находилось на задворках порта, вокруг кирпич, бетон, рельсы железной дороги, фермы эстакады, ни города позади не видно, ни моря впереди. «Ну и что ж, — думал Вадим, — будет еще и хорошая видимость». В общежитии встретила тишина, странная какая-то пустота, в комнате на восемь человек ни души. Вадиму это показалось забавным, Юрке тоже. Он покачал головой, фыркнул:

— Тем лучше.

В семь вечера пришли трое, явно при ножах, но очень уж мрачные. Юрка это мгновенно оценил. Хохотнул.

— С похорон?

— Похороны будут, — сказал один из друзей пострадавшего.

Вчерашний необузданный был в темных очках, лицо его представляло красно-желто-синюю, со множеством оттенков, маску, из ссадин сочилась желтая сукровица.

— Кажется, вы не туда попали, — сказал Юрка.

— Туда.

— В таком случае приступайте. Вот он я!

— Не ты. Этот, говорят. — Они показали на Вадима.

Вадим хотел вступить в разговор. Юрка не дал.

— Кто говорит, если я говорю?

— Не много ли на себя берешь?

— Сколько мне надо, столько и беру!

В таком духе разговор шел довольно долго. Потерпевший все время молчал, и Вадим вдруг догадался: ему даже рот больно открыть. Когда-то в детстве Вадиму залепили чуть пониже уха камнем. Боль была сильная, однако перетерпел, пришел Домой, сел за стол поесть, но едва открыл рот, перед глазами стало красно. По-видимому, и с этим случилось что-то похожее, может быть, челюсть перебита.

Пришедшим не удалось запугать или запутать Юрку, они не решились вытащить свои ножички.

— Ты бы хоть за бутылкой сбегал.

— А это уже ваше дело. Без нас, конечно, — жестко отвечал Юрка.

— Значит, ничего не было?

— Да.

— Это мы еще посмотрим! — И ушли.

Едва дверь за ними захлопнулась, Вадим весь подался в Юркину сторону.

— Сколько ты сидел?

— С пятнадцати лет… — не сразу ответил Юрка. — В сорок пятом всю улицу, девять человек, в один день подмели… Воркута, Якутия, Монголия, Волго-Дон…

— С перерывами?

— Конечно. Кто ж выдержит…

— И ты все равно ничего не боишься?

И опять он ответил не сразу:

— Да нельзя бояться… Пусть спрячется и не показывается.

— У них в карманах что-то лежало.

— Э… А у нас вон стулья, стол, чемодан. Ты вчера кроватью размахивал.

— Он был настолько бешеный, что я тоже взбесился. Может быть, что-нибудь для него сделать?

— Забудь. Раз поднялся, пришел права качать, все в порядке. Меня избивали — по семь суток без сознания валялся.

С, того дня жизнь в Находке превратилась для Вадима в охоту за Юрием Ивановичем Демидовым. Все считали их друзьями. И Юрка сам говорил, что это так. Но уже на следующий день почувствовал любопытство Вадима, замкнулся. И Вадим, боясь лишним словом разрушить то, что уже было, довольствовался отрывками, случайными фразами.

Например, Вадим подал ему стакан воды.

— Из крана? — спросил Юрка и, когда Вадим утвердительно кивнул головой, отставил стакан почти гневно.

— В чем дело?

— С сорок пятого пью только кипяченую.

— Сырую совсем никогда?

— Никогда!

Потом он остыл.

— Ну, если в лесу из копыта… Там другое дело, там откуда зараза?

Или повредил он руку, работая с рыжеволосым.

— С рыжими не везет. Сяду играть, если рядом рыжий — проиграюсь.

Или на много дней зарядил холодный мелкий дождь. Юрка вспомнил: зона, работы нет совсем, их, тысяча, не меньше, мокнет и мокнет под дождем, аж трусы насквозь. Сухо и тепло лишь под руками, согнутыми и прижатыми к бокам.

— Вот так и грелись.

— Да какое это тепло?

— Ну, не знаю… меня спасало.

Однажды он пропел:

— Море синее, небо синее, уже льды показались, а акулки отставать не желают…

— Расскажи!

— Сначала везли через весь Союз. Кое-кто до Ваниного не доехал. Потом на пароход, в тюрьмы, на нары пятиярусные. На пароходе, пока до места доплывет, половина, как закон, не выдерживает — кормят плохо, качка. Ну акулы это дело знают и сопровождают. А когда именно нас везли — штиль да штиль. Раз в день выведут на палубу, а море синее, небо синее и они со всех сторон. И. на корабле у команды да охранников мешки пустуют. Они с пустыми мешками сопровождают, чтобы назад с полными. Знают, как погибать начнем, последнее им за кусок хлеба отдадим…

Однажды Вадим собрался записать все, что увидел и услышал в Находке. Юрке это не понравилось.

— Брось! Дело дохлое.

Вадим мгновенно вспомнил Волчка, мать.

— Почему?!

— Ты стал как бумага. Все равно говорю тебе: брось.

Вадим покраснел.

— Да почему вы так единодушны? И почему вы думаете, что мне это хочется? Надо, понимаешь!

Юрке, кажется, жалко его стало.

— Да ты не кипятись. Ни к чему это. Ты же там никогда не был. Вот если б побывал, тогда другое дело. Но гарантию даю, что тогда б тебе и в голову все это вспоминать и записывать не пришло. Жизнь устроена так, что не то все получается. Я в школе на кого учился?.. На Павлика Морозова с Павликом Корчагиным. Тетрадки мои по русскому да по арифметике с пятерками на шнурке около классной доски висели. А что получилось?

Его понесло, это было похоже на бред.

— Кильку в трюм подавали, а воду бросали: «Эй, там, берегись!» — и летит полное ведро. С майками, рубашками в лужу бросаемся, чтоб напитать влагой, а потом в рот выжать. Солдаты, которые воевали, многие потом сидели. Бывало, по две недели жрать не давали, в день по двести-триста человек умирало, собственное дерьмо ели… К чему это? Что в этом? Никогда никто так не хотел! Никогда никто так не захочет! Это не надо. Это никому не надо… Это все равно, что в живое мясо иголки втыкать.

Странное удовлетворение испытывал Вадим от Юркиных откровений.

— Ты освободился недавно, однако живешь так, будто всегда был свободным. Почему?

— Да это же и есть самое главное!

— Что?

— Потому что ее, свободу, каждую ночь во сне видишь, наяву о ней думаешь. Нельзя ее забыть, нельзя от нее отвыкнуть.

— А если наоборот? Разве нельзя, будучи свободным, думать о тюрьме? Вовка Волчок, про которого я тебе рассказывал, освободился, и ему показалось ненормальным, что вот свобода, а есть и тюрьма. Свобода ему показалась маленькой, тюрьма большой. Его назад потянуло.

Юрка отмахнулся:

— Разве он сидел? То детский лагерь был…

— Все равно. Он не врал.

— Знаю я таких. Сначала плачут, потом грамотными становятся. Назад его потянуло. Да пожалуйста, туда ворота широкие!

— Значит, никогда подобного ты не испытывал?

— Никогда! — как отрезал Юрка. И через минуту поспокойнее добавил: — Баламут твой корешок. Таких уже знаешь сколько было. Им надо возвышаться над всеми. И ни один не может удержаться.

— Где же искать утешение бедному крестьянину? — спросил Вадим.

— Живи, Вадимчик, тихо. Чтоб работать поменьше, а получать побольше. Пей в меру. От бакланья всякого подальше держись. Ну а если ты прав и тебя понимать не хотят, стой на своем.

— Или чтоб побольше работать и побольше получать…

— Совсем хорошо!

Вадим рассмеялся.

Кончался август месяц. Юрка, уроженец Курской области, ждал со дня на день вызова от заочницы с Сахалина, чтобы лететь туда и уже до скончания веков жить тихо. Заработки в Находке были не очень, Вадим рассказывал в общежитии и на работе, что если б остался дома, заработал бы куда больше. Но даже Юрка не верил ему. Не верили, что у него дома мотоцикл и два костюма, серый и черный. Юрке Вадим еще рассказал про Волчкову контору. Тоже не хотел верить.

— Зачем бы ты сюда приехал?

И вот Вадим рассмеялся и сознался себе, что ведь он приехал не ради заработка, а приехал искать социалистический рай. Хотя бы зачатки его. Те книги, которых начитался до пятнадцати, прочно засели в нем. Как и Юрка, Вадим тоже ведь учился на Павликах Морозовых с Корчагиными. И вот уже сколько времени ищет, ищет новых отношений, но, кроме плохо придуманного производства, ничего не находит. И всюду косность, глупость, и каторжник Юрка, пожалуй, первый человек, который сказал ему верные слова: «Стой на своем», и Вадим бы с удовольствием этим словам следовал, если б Знал, на чем не стоять. На чем?.. Он всю жизнь на чем-то стоял. Но на чем и к чему придет, неведомо. И он в отчаянии.

На следующий день Вадим не пошел на работу, умудрился в считанные часы расторгнуть договор, впервые в жизни дав взятку страдавшему с похмелья начальнику, получил расчет купил железнодорожный билет.

Вечером сидели с Юркой в ресторане.

— Писать мы, конечно; друг другу не будем. И свидимся вряд ли. Расскажи на прощанье, как вы начинали. Я ведь нахальным не был, в душу тебе не лез, а запомнить хочу. Я и так тебя ни за что не забуду, ко полноты не хватает.

— А чего рассказывать. Нас, одних детей, было шестеро, да отец с матерью, да дед с бабкой отцовы. Все крепкие, здоровые, никто никогда не болел, насчет поесть- только давай да давай. С тридцать девятого года уже всем не хватало, ну и где попросишь, где подрядишься работать, а где стащишь. Потом война, немцы. После немцев мы с товарищами совсем вроде взрослыми стали. Работать негде, только воровать. Вооружены были. Трахнем по два стакана водки и идем напропалую. Орем: «А, менты поганые, покажись хоть один!..» К складу, магазину приходим, сторожа вяжем, ткани, барахло на санки и в ту же ночь сдаем, несколько дней гуляем. Никаких планов, никаких умыслов заранее не было. Только так: напьемся вдребезги, а там что будет, то и будет. По-настоящему воровал в пятьдесят втором, перед Волго-Доном. Одет в костюм бостоновый, сапоги хромовые, рубашки всегда чистые белоснежные, денег полные карманы. Брать ходил только в белоснежных рубашках. Ну, конечно, жизнь эта продолжалась не очень долго.

— И ты знал, что долго так продолжаться не будет?

— Конечно, знал.

— Почему же не начал работать, как сейчас? В пятьдесят втором уже работы хватало всем.

— Жизнь презирал. Говорю, видел, как штаны натянет, нагибается, собственное дерьмо подбирает и жрет. По двести-триста человек в день погибало. Презирал я после этого все.

Рассчитываясь в ресторане в первом часу ночи, Вадим попросил официанта принести непочатую бутылку <*одхи и захватил ее с собой. Когда вернулись в общежитие, Вадим сказал:

— Пошли на балкон до утра пить.

Юрка отказался и лег спать. Он вообще мало пил.

— В пивных всякое дурачье думает, что со мной можно не считаться. А я ж не потерплю! Надоело каждому доказывать. А во-вторых, у меня внутри плохо, кислотность на нуле…

Вадим устроился на балконе и в одиночестве пил почти до утра. Последние признания Юрки были поразительны. Презирал жизнь… Все мы, когда она делается невыносимой, когда неволя кажется большой, а воля крохотной, пытаемся с остатками сил подняться над жизнью. Так случилось с Вадимом в пятнадцать лет, с Волчком, когда освободился, с Юркой в пятьдесят втором, когда в белоснежных рубашках ходил грабить квартиры и дома. И что бы там ни говорили о необходимости терпеть и страдать, попытки перехитрить саму жизнь, даже наказать ее, сделаться ее проклятьем, глубоко нравственны. Юрку же, как чулок, много раз выворачивало то наизнанку, то налицо. Сейчас он как бы все забывший, но отшиблены печень, почки, селезенка, достаточно небольшого сотрясения воздуха, чтобы он, помимо собственной воли, вывернулся.

* * *

Билет у Вадима был до Москвы. Он собирался дня два походить по столице, ночуя у Стаховых. Но, приехав в Москву, он не медля пересел на поезд на Кавказ. Не хотел он видеть старых друзей. Опять начнут жалеть, советовать учиться. Про честолюбие, пожалуй, напомнят, многие, дескать, хуже тебя, а в люди выходят. Нет!

Вернувшись домой, убедившись, что мать, дом, соседи — все как было, так и осталось, он пошел к Волчку.

У Волчковых во дворе было все вверх дном — тетя Катя отделила сыну комнату, и теперь он к этой комнате с глухой стороны дома пристраивал еще одну комнату и коридор.

Волчок крыл плоскую крышу пристройки рубероидом. Вадим влез к нему, устроился на чистых досках опалубки.

— Ну и как оно ничего? — спросил Волчок.

— Океан хорош. В маске и без маски плавал, на волнах катался, крабов ловил, осьминога видел.

— А суша?

— Обыкновенная. Было постоянное желание построить плотик, оттолкнуться и… куда вынесет.

— Известно, куда бы тебя вынесло.

— Як тебе не просто так. Ты все еще в той неслыханной?

— А где ж мне быть.

— Когда примешь?

Радость Волчка была искренней:

— Сынок! Давно бы так…

* * *

Все было, как рассказывал Волчок. Слева зудит заводик, справа стрекочет фабричка, посреди улицы катят колонны грузовиков, по тротуару спешат обыкновенные люди, а они, печники, облеченные, так сказать, особыми полномочиями, идут себе не спеша, с глумливой улыбочкой вокруг поглядывая. Они могут позволить себе что угодно. Свернуть в магазин, купить бутылку водки и тут же, попросив стакан в отделе «Соки-воды», ее опорожнить. Или зайти в «Минутку», купить жетонов в кассе и из автомата получить порцию, две — сколько угодно! — вина. После вина и водки делается светло и радостно, хочется дружить. Тянет куда-нибудь в сквер на лавочку, вспоминать прошлое, что-нибудь несуразное или героическое. Всем хорошо и весело, однако взамен выходящего хмеля организм требует нового. Возвращаются в магазин или забегаловку, пьют на последние, которые на обед. Снова как будто хорошо. Но уже ненадолго. Тревожит действительность. Двенадцатый час, город напряженно шумит, мчатся троллейбусы, грохочут трамваи, валом валят бесчисленные толпы людские, надо хотя бы узнать, что тебя ждет за прогул, и попытаться как-нибудь отвести удар. Главное, чтоб не было хипеша! — гласит первая заповедь печника. То есть чтобы не было жалоб. И значит, надо пойти туда, где ты нужен, — обещать, врать, запугивать: может быть, уже завтра ты освободишься, и все будет хорошо, а сегодня ну… никак.

В день поступления и потом еще три дня пили. Волчок водил по каким-то конторам, знакомил с какими-то нужными людьми. Анекдоты, истории, улыбки, похлопывания по плечам и водка, водка, водка. Вадим любил выпить. Но лишь один раз, с перерывом в неделю, две и больше.

— И на такую жизнь мы потом еще деньги получим?

— Можешь не сомневаться.

В конце концов Вадим страшно устал, не выдержал.

— Завтра не приду!

— Ну и отдохни, — согласился Волчок. — Три дня не показываемся в конторе. За прогулы сделаем отгулы. Я тоже отосплюсь.

После пьянства тело болело как после непосильной работы. А настроение было — сплошные потемки.

Развеселился он, лишь вновь явившись в удивительную контору. Никто за это время о нем и не вспомнил. Волчок смотрел как ни в чем не бывало.

— Пошли трахнем. Мне бог послал кусочек сыру.

— Ну его, — уныло сказал Вадим.

— Тогда иди домой.

— Когда же работать будем?

— Когда понадобится. А если очень большое желание рог замочить, могу устроить к кому-нибудь в помощники.

Идти домой, тем более работать с кем-то чужим не хотелось.

— Ладно… У меня тоже кое-что есть.

В тот же день, к вечеру притащившись в родную с детства пивную на углу Плехановской и Международной, нашли шабашку по Вадимовой части — обкладывать кирпичом большой саманный дом. Завертелось колесо. Волчок ездил отмечаться в контору каждый день. Вадим в понедельник и среди недели, в остальные дни шел пешком на шабашку, к приходу Волчка успевая сделать раствор и начать кладку.

За целый почти сентябрь ради производства они работали всего один раз.

Однажды Косяк до самого Буденновского бежал за Волчком, уговаривал:

— Володя, ты ж не подведи. Кирпич там есть, а песок и глину где-нибудь найдете.

— Кровь из носу, сделаю, — отвечал Волчок.

В первые дни Вадим носил с собой чемоданчик со старой одеждой, в которую мог бы переодеться для работы, потом перестал. У Волчка тоже ничего не было.

— Сделаем, — сам себе говорил Волчок. — Там и делов-то раз надуться. Сейчас ты увидишь легендарный объект. Двадцать семь печей год делали. В доме жили когда-то богатые, потом, значит, беднота нахлынула, перегородок наделали, даже окна делили, половину одному, половина другому. Перегородки первого и второго этажей не совпадают. На первом печку сделаем, полы разрежем, и видим, что она выходит посреди квартиры второго этажа. Ну скандал, жалобы, комиссии. Зима пришла, а угольные печки они поломали, кругом дыры, одна бабушка под девяносто лет, глухая и слепая, провалилась в дырку и пока со второго на первый летела, померла. Веселенький объект.

Встретила их симпатичнейшая женщина средних лет. Увидев Волчка, она просияла.

— Володенька! На работу не пошла. Вот и глина, и песок, и кирпич…

— К сожалению, мы пришли только извиниться, — важно и твердо сказал вдруг Волчок.

И тогда женщина заплакала. Вадима поразил и Волчок, и слезы женщины. Но и Волчок был не железный.

— Ладно. Дайте во что-нибудь переодеться и топор или молоток какой-нибудь. Вадим, сделай раствор ведра на четыре.

Противопожарную разделку между готовой печью и деревянной перегородкой они сделали минут за тридцать. Когда уходили, хозяйка протянула Волчку рубль.

— Нет-нет! — отшатнулся, поднял руки вверх Волчок.

Вот так за целый почти сентябрь они один раз «замочили рога».

Однако в конце месяца Волчок занервничал.

— Кроме операции «мрак и туман», ничего не придумать…

В жилищно-коммунальной конторе строительного главка двери открывались в семь, а служащие начинали подходить к восьми. Друзья пришли в половине восьмого, пробрались в комнату домоуправов. К их столам подходил ключик от Волчкова шифоньера. В ящичках столов с бумагами хранились печати и штампики домоуправлений. Волчок открыл ящик одного стола и поставил на процентовку, написанную мастером Косяком, печать домоуправления номер семь. Чего только не было написано в процентовке: ремонт обмуровки котлов, ремонт боровов, чистка кирпича, штрабовка дымоходов во внутренних капитальных стенах, всего двенадцать пунктов. Горы должны были они свернуть, чтобы выработать себе зарплату. И между прочим, та работа, которую они все-таки делали, там не значилась.

Тогда в парке Горького на лавочке Волчок расписался за управдома и сказал:

— Теперь с зарплатой.

Вадим долго молчал.

— Но это же срок.

— А есть у нас другой выход?

— Он у нас был.

— Не было! Одной кирпичной кладки нарисовали шестнадцать кубов. Посчитай, сколько это? Около семи тысяч кирпичей. А остальное? Штрабовка, например, стен? Без рук останешься — учти, с заделкой! — если сделаешь три метра. У нас сорок… Лучше сразу в гроб, чем за это браться.

— да я ничего, — сказал Вадим. — Очень интересно.

— Не волнуйся. Здесь колесо. Домоуправ процентовку только подписывает и уже никогда не видит. Потом все идет через нашу бухгалтерию, через банк, через их бухгалтерию, и там смотрят лишь на сумму, выписывают платежи, оплачивают. Могила!

Расчет за шабашку и зарплата на производстве совпали.

— Ну что я говорил! Все правда, — ликовал Волчок.

Отправились пить большим коллективом.

— Да, ты мне червонец должен, — между прочим сказал Волчок.

— За что?

— Косяку. Он же нас не трогает. Процентовку написал, наряд закрыл — не работа? Логично?

— Логично. Только государство погибнет.

— Не… Оно чего-нибудь придумает. Потому как оно вечное, нам же все равно подыхать.

* * *

В пятьдесят седьмом году, когда он вернулся из военно-строительного отряда, было очень жаркое и долгое лето. В Дону купаться можно было до середины сентября. Он тогда в одно из последних жарких воскресений пошел на городской пляж, сдал одежду в гардероб, купался, загорал. Народу на берегу было порядочно. В очередной раз выбравшись на песок погреться, он увидел рядом с собой семейство: он, она и две девочки. Какими были мать, отец, младшая, годов пяти девочка, он не запомнил. Его поразила старшая. Ее было лет двенадцать, и она, вне всякого сомнения, была чудо природы. Лицо, фигурка, движенья — все было хорошо, невозможно взгляд отвести. Младшая настойчиво звала старшую поиграть в песке, была у младшей и кукла. Старшая оглядывалась на Вадима и отказывалась. «Наверное, я плохо на нее смотрю. Ведь она еще ребенок», — подумал Вадим, не догадываясь, в чем истинное смущение юной девушки. А младшая просила, тянула за руку старшую. И вот старшая еще раз оглянулась на Вадима, улыбнулась ему как знакомому, стала в песке на колени и, мгновенно обо всем забыв, принялась строить какие-то башни и пирамиды. Тогда покойно и хорошо ему стало, он поднялся и, счастливый, пошел одеваться.

Долго еще вспоминал он девочку, которая хотела казаться взрослой, а потом стала на колени и принялась самозабвенно строить из песка город.

И вот лет пять спустя, только что отметившись в своей конторе, на углу Буденновского и Красноармейской, он увидел ту же девушку, необыкновенно расцветшую, и почувствовал себя глубоко несчастным. Он, конечно, не вспомнил пляж пятьдесят седьмого и ту девочку. Он просто увидел то, что ему надо — чистейший экземпляр женской породы, и, увы, предложить ей нечего было, он никто.

Ясное утро померкло. Глубокая скорбь по себе и по ней (да, и по ней, потому что никто и никогда не сможет ценить и беречь ее так, как мог бы он!) овладела им.

* * *

Октябрь месяц, начало отопительного сезона, в жизни печников был самым беспокойным. Все, что делалось с апреля по октябрь, теперь должно было действовать. А все, что откладывалось по беспечности, лени и другим причинам, в октябре надо было привести в порядок. По утрам во дворе конторы собиралась масса народа с жалобами, требованиями, просьбами и даже мольбами. До октября Вадим знал своих товарищей больше со слов Волчка. Все они казались ему начисто отрицательными, одержимыми страстью к левым заработкам и выпивке. Самодовольный сброд. Толпа, в которой никто никого всерьез не принимает. После операции «мрак и туман» мнение это изменилось. Под самодовольной наружностью скрывали страх. Вряд ли были в конторе еще такие удальцы, как Вова Волчок. А если и были, то единицы. Остальные, пусть не каждый день, но ковырялись, копошились. Однако куда деться от сознания неправедности своего дела. В то же время, развращенные, никак иначе они уже не хотели. И было им страшно, что найдется кто-то неподкупный и всех выведет на чистую воду, и будет суд, и придется отвечать. Особенно хорошо это было видно после еженедельных накачек, по понедельникам, когда всех обязывали являться на полчаса раньше, загоняли в красный уголок и начинали размахивать газетами. После собрания валили в магазин успокаиваться, а после магазина друг перед другом оправдывались, начинали и кончали одними и теми же словами: «Не, ну подумай, а что я мог еще сделать?..»

И вот наконец в октябре пришлось работать.

— Ну, обольемся потом-кровью. Святое дело! — говорил Волчок, когда они подходили к объекту.

— Вова, только рубли эти, трояки не надо брать, — сказал Вадим.

— Это вымогать, что ли? Боже упаси! Магарыч — другое дело. Хороший магарыч почитается признаком уважения печнику, вроде медали за доблесть. Сейчас ты сам увидишь что к чему…

Объект был узким двухэтажным домом с пятью квартиросъемщиками, в котором надо было сломать и выбросить пять печей, отапливаемых углем, и сложить пить печей под газовое топливо.

— Скворечник, — сразу было сказано о доме.

Их пришло семь работников. Четверо пошли ломать в одно крыло. Волчок, Вадим и придурковатый татарин Бахтийка в другое.

У жильцов во дворе в сарайчиках нашлась тяжелая кувалда, ломы, лопаты, ведра, все это было извлечено, работники переоделись.

— Бахтийка! На чердак боров разбирать, — скомандовал Волчок. — Ох, и весело было нам…

Сначала подрубили печь второго этажа, и она рухнула. В двухкомнатной квартире жил отставной капитан дальнего плавания. Выглядел он довольно замкнутым. Но когда рухнула его печь и в комнатах стало черно от сажи и пыли, даже он повеселел, закрутил головой.

— Ну и штормяга! — сказал Волчок.

К одиннадцати печь через раскрытое окно лопатами выбросили на тротуар.

— Пошли курить во двор.

В небольшой довольно чистый дворик спустились и четверо из соседнего крыла. Все были черными от сажи и пыли.

— Ну что, ребята, обед как? Горло б надо промочить! — таращились друг на друга.

— Бахтийка! — заорал Волчок. — Ты околел там?.

Спустился Бахтийка, тоже весь в саже, пот с него градом. Он начал что-то говорить, оправдывая свою медлительность.

— Иди и скажи капитану, что ребятам надо горло промыть от сажи, а старушкам внизу, чтобы картошку ставили варить, — перебил его Волчок.

Но Бахтийка хотел объяснить свои трудности.

— Там исё коска дохлая воняет, фу…

— И за кошку, значит, пусть ставят. Так сажу глотаем да еще кошек дохлых нюхать приходится, — под одобрительный смех сказал Волчок.

— Есь, таварись генерал, — очень довольный поручением, отдал честь Бахтийка и пошел.

— А он так и скажет, — глядя вслед Бахтийке, сказал Волчок и закричал: — Бахтя, особенно про кошку напирай. Такого, скажи, не только в Китае — в западных странах не бывает.

— Есь, таварись генерал. Буить сделано, — радостно ответил Бахтийка.

Четверо, работавших отдельно, дружно смеялись.

— Пойду послушаю, — не выдержал один из них и метнулся вслед за Бахтийкой. Его товарищи тоже не выдержали.

— Ну как оно? — спросил Волчок Вадима.

— Хованщина.

В половине двенадцатого пришли Косяк и Матюша, оба для важности с кожаными папками под локтями. В двенадцать работники и немного поупиравшиеся Косяк с Матюшей сели за наспех приготовленный стол. На столе было две бутылки водки, две бутылки вина магазинного и графинчик красной наливки, вареная картошка, вареные яйца, салат из помидоров, огурцов, лука, колбаса, сыр.

Прислуживали им две старушки, из которых одна была дочка, а другая мама, — это у них после перерыва должна была работать тройка во главе с Волчком, — и женщина из другого крыла. Все они старались быть сердечными.

— За начало ваших газовых работ! — сказал тост Матгоша.

— Кушайте, пейте! — закивали головами старушки.

— Мы вас давно ждали. Так хочется с газом пожить. Сестре моей провели. Как барыня теперь: тепло, чисто. Надоел этот уголь. Пыль, грязь. Да хорошо, как тепло от него. А есть покраснеет, потрещит, да и все. А печки эти старые. То дымит, то как разойдется, плита красная, дышать нечем, а у меня давление повышенное.

Под ее причитания выпили, быстренько закусили и еще выпили. У Матюши глаза сделались масляные, сузились, кончик длинного носа покраснел, голый, как колено, череп вспотел.

— Но знаете, — вкрадчиво сказал он женщине, — после нашего ухода соседи, когда ругаются, уж не говорят: «Чтоб ты пропал». Они говорят: «Чтоб тебе еще раз газ провели!»

Стол взорвался горделивым смехом, старушки очень смутились, а женщина тоже рассмеялась.

— Не слушайте его, — сказал Косяк. — Ваш дом маленький, все получается, поэтому здесь мы быстро сделаем. Это когда многоквартирный, да еще с подвалами, да люди неуступчивые.

— Да, — подхватил Матюша. — Между собой не надо ругаться. Но… особенно не надо ругаться с мастерами. Только посмотрите, каких молодцов вам прислали. Они вам не только печи, черта могут сделать.

Волчок толкнул Вадима в бок пальцем.

— Здорово, сучка, излагает. Учитесь, Максимов.

Еще сегодня утром Матюша на собрании клеймил одного из сидевших за столом чуть ли не врагом народа. В течение какого-то месяца Вадима несколько раз предупреждали, чтоб с Матюшей не пИл, так как Матюша дружбы не понимает, если его раз угостишь, он потом будет доить постоянно. И по утрам Вадим не раз ощущал его прицельный, гипнотизирующий взгляд. И вот Матюша, назвав всех мастерами и молодцами, хоть утром говорил совсем другое, повернулся к Вадиму.

— Хотя бы новый наш человек. Орел, а? Каких-нибудь мы не берем.

— А новый, ваш человек получше старых, — ласково и назидательно заметила одна из старушек.

После секундного молчания сразу несколько человек выкрикнуло:

— Так он же новый, а мы старые! — и опять грянул дружный смех, причем у Матюши потекли слезы.

Это спасло Вадима от Матюшиного внимания. О Вадиме, оказывается, здесь немало знали. Волчок, в организации проработавший год, рассказывая за такими вот обедами о всяких своих подвигах, не мог не рассказать и о Вадиме. Особенно им нравилось, как Волчок и Вадим делали в Приморке ресторанную плиту и еще цыганский исход, как один придумал вытесать «конив», а другой сгубить их.

Пошли истории.

Как однажды подсобный Синюшкин ломал печь и нашел промасленную бумагу, в которой были кресты, медали и в коробочке брошь с голубым камнем. Синюшкин вышел в многолюдный двор, раздарил кресты и медали, а брошь оставил себе. Ночью за ним, дураком, приехали. И держали три дня, после чего тот даже пить бросил, чтобы кому-нибудь что-нибудь об этом деле не рассказать.

Зато другой, Коля Дружинин, нашел деньги, прочищая боров, и в чем был, как сквозанул по крышам, только его видели. Бабка прибежала, а там уже пусто. Она и в милицию, и к прокурору: три тысячи пропало! А те смеются. Ну забрали Колю, он не сознается. И никому ничего, и ему никто ничего. Умный!

Вдруг Матюша вспомнил службу сразу после войны, как на Курилах матросы офицерских жен насиловали. Матюша намекнул, что его жену тоже это самое, а куда от жизни денешься, все мы люди…

Здесь заметили, что Бахтийка под разговоры непрерывно ест.

— Эй, Бахтя, реже мечи! Чем закусывать будем? Вот же, падла, любит пожрать.

И пошло о том, что Бахтийка может в стакане чая размешать стакан сахара: если поставить перед ним тарелку вареных яиц, ни одного не оставит.

— А работает только на первой. «Бахтя, быстрей давай!» — ему это до лампочки.

— Зато перехватчик. Я перегородку бабушке за четвертак договорился сложить, а Бахтя после работы остался и за трояк смастерил. Да косую. Хорошо бабка слепая.

Выпили водку, потом вино. Приканчивая наливку, вспомнили Витю Ух Ты. Витя этот всегда разливал и последнее себе, раза в полтора больше. «Ух ты!» — восклицал при этом Витя. Выпить же мог сколько угодно и при этом ни в одном глазу. Потом, как сломался, пьянеть стал мгновенно. Выгнали. Теперь ханыжничает, при встрече двадцать копеек просит. Сначала рубль просил, потом полтинник, теперь двадцать копеек.

Почти до двух дня сидели за столом. Когда пьяненькое начальство убралось, четверка ушла на свою половину, Волчок спросил Вадима:

— Ну как оно?

— Очень было весело.

— Вижу, не понравилось, — с сожалением сказал Волчок.

— Два часа поработали и какими-то героями себя вообразили.

— Да, только так.

— А Матюша просто негодяй.

— Матюша негодяй. Это факт. Здесь никто не спорит.

— Завтра они опять притащатся к обеду?

— Одному богу известно. Сегодня Косяк привел Матюшу, завтра Матюша должен бы отвечать. Но у них чутье. Они как звери на запах бегут. А чего им еще делать? Вся их работа в конце месяца наряды закрыть.

— Казаки лихие…

* * *

Весь октябрь работали. На работе работали, а также Волчку пристройку заканчивали — полы стелили, штукатурили, стеклили. В середине ноября как отрезало, наступила тишина.

— Теперь до марта месяца работу сами будем искать, — говорили опытные.

«Куда ж дальше?» — спросил себя Вадим. И несколько минут ему было очень весело: надо воспользоваться работой в удивительной конторе. Во-первых, она дает много свободного времени. Во-вторых, типов. Что работяги на заводах. Бледный народ, поневоле честный. Здесь же уголовнички один другого ярче. Взять их, конченых и неконченых, и (с помощью милиции, общественности) довести к светлой жизни. А что? Надо лишь точно знать, к чему в данный момент призывать народ и в соответствии с этим шпарить.

К чести Вадима, всерьез в такой выход ни мгновенья не верил. Уж если врать, так пусть в конторе, где не один вред, но и полезное делают. Может быть, потом, когда деться некуда станет…

Он предпочел новую любовь. Он угодил в нее как в сети, нежданно, негаданно.

Было около двенадцати ночи, он шел через голый ярко освещенный ленгородской садик. Над пустыми аллеями была одна радиомузыка. Однако в центре, посреди главной клумбы, стояла девушка, с противоположных сторон стороны клумбы ее звали два парня. Один, крайне обозленный, с бутылками в руках, кричал:

— Иди ко мне, холера!

По одежде, по манере держаться парни были типичными ленгородскими или красногородскими хулиганами, а девушка типичной местной красоткой. Вадим хотел пройти мимо. Чего только не приходилось видеть в садике. И самое лучшее — не вмешиваться. Вмешаешься — еще и виноватым окажешься, запросто обругают, и это в лучшем случае.

Парень с бутылками между тем дошел до точки.

— Считаю до трех. Раз… Два… Три!

После «три» он помедлил, страшно выругался и кинул. Если бы, по-птичьи взмахнув руками, девушка не присела, бутылка угодила бы ей в голову.

И даже в этом случае, когда бутылка со скандальным звоном разбилась об ограду клумбы, Вадим все еще шел мимо. Но парень переложил вторую бутылку с вином из левой в правую руку и опять стал считать. И здесь Вадим не выдержал.

— А ну перестань! Ты же ее убьешь.

Парню было лет восемнадцать, он был помельче Вадима и пьян.

— А ты кто такой? Тебе какое дело?

— Уйди отсюда по-хорошему.

— Ты у меня уйдешь!

Легко перехватил Вадим правой рукой бутылку, а левой, ударной, стукнул хулигана по физиономии. Пытаясь удержаться на ногах, тот несколько шагов пятился, потом грохнулся на спину. Сейчас же Вадим увидел второго, поспешающего, но не очень решительно, вокруг клумбы к нему.

— Стой! Ты чиво, дурак. Не лезь не в свое дело…

— И тебе? — сказал Вадим и врезал ему тоже, и второй упал, однако поднялся и убежал. Первый был не такой. Поднимаясь, он вновь и вновь шел на Вадима. Вдруг откуда ни возьмись их окружила толпа малолеток лет по пятнадцати. Трое, сцепившись под руки, выставив лбы, шли прямо на Вадима. Вадиму показалось, что малолетки товарищи двух зачинщиков. Стало жутко. Если драться, рассеются, начнут хватать гравий с дорожек и забьют. Если побежать, затравят, от таких не убежишь… Первый хулиган в это время поднялся, и ударить его пришлось как бы по инерции. Отлетел он прямо на сцепившуюся тройку, и те отступили, дав ему грохнуться на гравий аллеи. Обыкновенные ротозеи! — догадался Вадим, пошел в центр клумбы с увядшими сухими цветами, схватил за руку все еще торчавшую там девчонку.

— Идем отсюда!

Толпа малолеток сопровождала до самой трамвайной остановки. Здесь немного повезло: от Красного города как раз спустилась «семерка» (Вадим через садик шел потому, что у Лендворца надоело ждать трамвая). Едва втолкнул девчонку в вагон, прибежал хулиган. Стоя в открытых дверях, Вадим ударил его ногой в грудь, и сейчас же стало ужасно мерзко — удар получился полновесный, у бедняги внутри что-то булькнуло.

Когда вышли на конечной, он спросил:

— Тебе вообще-то куда?

И впервые услышал ее голос, мелодичный, с какими-то украинскими распевными нотками.

— Здесь. Я живу с бабушкой на Дождевой.

Они шли по знакомым местам. Пересекли спуск Коцебу — тут жили дядя Митя, тетя Саша, Жанна; пересекли Вагулевского, где семья матери жила еще до революции. Молчали. Искоса он поглядывал на нее. Да, типичная: маленькая, буйно цветущая, напуганная, но, судя по тому, как увернулась от бутылки, к дракам ей не привыкать. Вадим с такими никогда даже не пытался познакомиться, такие любят крикунов, хвастунов, наглецов. Вдруг свернули в закоулок. Светила неполная, но яркая луна, холодный воздух был голубым, место, куда она его привела, напоминало средневековье: высокие каменные стены, узкие вьющиеся каменные дорожки с железными перилами, дома и домишки в густой, потерявшей листья растительности. Она остановилась перед жалким деформированным ошелеванным домиком под четырехскатной просевшей крышей.

— Вот здесь я живу, — сказала она, поворачиваясь к нему.

Нарядная, при лунном свете необыкновенно красивенькая, годов двадцати от роду.

— Как тебя в клумбу угораздило? — спросил он, ощущая себя человеком совсем иного сорта.

Она пожала плечами и улыбнулась, покорно и выжидающе, начала поправлять на себе плащ, косынку, достала из сумочки зеркальце, платочек, что-то стерла с лица, потом отвернулась и подтянула чулки. Опять улыбнулась. Догадка, от которой вновь застучало сердце и он почувствовал, что краснеет, шевельнулась в нем. Пожалуй, она считает его избавителем, благодарна и хочет понравиться, пожалуй, между ними что-то может быть. Однако злость и отчаяние не прошли.

— Они тебя чуть не убили. Это такие у тебя друзья? Не хотел бы я с ними еще раз встретиться. Очень плохо может кончиться,

— Я их не знаю.

— Отчего же все получилось?

Она рассказала, что работает в магазине на Рабочей площади, завтра ей заступать на пять дней и сегодня к восьми ходила принимать отдел. У одной девчонки день рождения, и сели отметить в своей компании. Посидели и разошлись. Долго ждала «семерку» у трамвайного парка (он ждал, значит, у Лендворца, внизу, а она у парка, наверху), подходит тот, который сразу слинял, и говорит, что трамваи не ходят, пойдемте пешком. Ну и пошли через садик, а там появляется второй с бутылками, тянут на лавочку пить, день рождения, мол. Спасибо, говорю, уже на одном дне рождения была, на сегодня хватит, время позднее, вырываюсь и бежать. Они следом, в клумбу загнали…

— Как тебя звать? Я Вадим.

— Валя. — Она кокетливо улыбнулась.

— Что, если они следили за тобой от самого магазина и завтра после смены опять привяжутся? Муж есть?

Мужа у нее не было. И что могут встретить, не приходило в голову.

— Ой, а правда! Что же делать? Теперь в восемь уже темно.

— Я тебя должен и завтра защищать. Другого выхода нет. До завтра?..

— Хорошо, — сказала она.

— А ты правда в том магазине работаешь? Я там иногда бываю, тебя что-то не замечал.

— Да! Да! — сказала она радостно.

* * *

Впускала она его через окно, а когда лил дождь или шел снег, через узкий коридор, через такую же узкую кухню, в которой жила старушка, Валькина воспитательница, причем, чтобы не видела любовника, Валька на старушку набрасывала одеяло или халат — и бывало целую пятидневку он не выходил от нее. Сортира у Вальки не было. Маленький дворик весь был на ямах, последняя переполнена, Вальку и старуху пускали соседи. Вадим же ночью бегал в общественную лензаводского клуба. Для малой нужды использовались бутылки из-под вина. Вино, еда, любовь до изнеможения. Часто падал на подушки рядом с ней, мизинцем пошевелить не мог.

Еще она любила рестораны. С этим было трудней. Во-первых, зима, подработать негде. Во-вторых, стоило Вальке выпить рюмку вина, и она делалась ревнивой и подозрительной, без скандала никогда не обходилось.

— Кто-то сказал, что две вещи неизвестно чем кончаются. Это когда мужчина выпьет в первый раз и женщина в последний. Он не прав. Есть третий случай неизвестного. Это когда Валя просто так выпьет, — сказал ей однажды Вадим.

Смеялась она очень. Тем не менее в тот же вечер, а сидели они в «Московском» ресторане, в гардеробной пнула ногой совсем юную приличную девушку. За девушку поднялась компания непьяных молодых людей. Вадима, пытавшегося защитить подругу, держали так крепко, что на другой день повыше локтей он обнаружил синяки. Подруге же наставили хороший фингал под левым глазом, и видно это стало сразу.

Как человек она ему была интересна примерно в такой же степени, как Юрка Демидов. Только Юрка был с отбитыми внутренностями, готовый, если оставят в покое, сидеть смирно, Валька же в расцвете сил, ей хотелось скандала. Прошлое у нее тоже было кошмарное. В десять лет изнасиловал отчим, который был на двенадцать лет моложе матери и на столько же старше Вальки. Мать все знала, но без мужчины остаться не хотела, лишь предупредила, что если он еще и младшую Валькину сестру испортит, тогда заявит. С десяти до четырнадцати Вальку отчим использовал, а лотом она сбежала из районного городка к этой бабушке, которая ей даже не родня, в войну мать с ней познакомилась.

Она совершенно не верила, что хоть чего-нибудь хорошего можно добиться честным путем. Квартиру — горлохватством, доносом, взяткой. Денег — лишь воровством. Есть где-то интеллигенты, там, может быть, все по-другому. А работяги и руководители — все жулье.

— Работяги за станком разве воруют?

— Приписывают.

— Я не приписывал.

— Ты был дурачком. Теперь исправился, у меня целыми днями валяешься.

Она твердо знала, что должен быть коммунизм и все должны быть сознательными. Между тем воруют и врут. И Валька в своем магазине обвешивала, набавляла цену на колбасу, сыр. Еще она время от времени ездила в Москву за дефицитными нейлоновыми вещами, чтобы по спекулятивным ценам продавать в Ростове — ведь начался тряпошный бум, у людей появились кое-какие излишки, все спешили сменить хлопчатобумажные одежды на нейлон, капрон. В конце концов на самое себя она смотрела как на предмет торга, несмотря на немалую ее женскую слабость, каждый раз надо было давать больше и больше, чем-то удивлять.

Волчок нашел покупателя на мотоцикл.

— Летом на «Явы» заработаем. Я тоже хочу колеса иметь.

Вадим совсем не собирался продавать мотоцикл, но раз нашелся покупатель… Мотоцикл был продан и пропит отчасти с Волчком, большей частью с Валькой.

Ночуя у нее, он сделался настоящим психом. Глубокой ночью, иногда под утро шли и шли его предшественники. Скреблись, стучали, барабанили… Каждый раз он вскакивал, чтобы одеться, выйти навстречу. Она требовала, чтобы лежал без звука, открывала форточку, и в полной тьме шел нелепейший диалог.

Собственно, лежать и слушать и было его куда более сильным и искренним желанием. Одеться, выскочить, подраться, может быть, означало бы конец. Он о конце постоянно думал, но из-за каких-то балбесов, посреди ночи… И вообще, Вадька хоть и казалась проще некуда, на самом деле была удивительна, вместе с распущенностью уживалось высокое украинское целомудрие.

— Господи, какие они у тебя бездарные! Сплошную чушь плетут. Как ты могла?..

Даже в полной тьме чувствовалось, как Валька вся вспыхивает. Она бросалась к нему.

— Задушу! Да, да, ты не такой. Еще один такой же всего был.

— Еще один? Кто? Кто же еще, как я? — допытывался он, когда считал минуту подходящей, — Валька ведь никогда ничего не скрывала, могла и прихвастнуть своей распущенностью. — То есть, кто был первым, раз я есть, а он был?

— А первый и был первым! — на поставленный таким образом вопрос ляпнула она.

Он был невероятно поражен.

— Да! Женское сердце ты не знаешь. Я ушла, чтобы он матери остался.

— Какие бездны! Так ты хотела?

— Сначала нет, потом да. И вообще… не это главное.

После этих слов он понял, что может и должен с ней

расстаться. Да, Валька из того же ряда, из какого сам он, Вовка Волчок, Юрка Демидов. Родная сестра, можно сказать. Но человеку всегда важнее было не то, что есть, а что может быть. На углу Буденновского и Красноармейской он часто видел ту девушку. И во всем остальном — пропасть.

Однако расставание было очень тягостным.

Сначала заболел он. От курения у него давно уже болело горло. Внутри вдруг воспалилось так сильно, что опухла шея, заложило словно ватой уши, температура поднялась под сорок. И как раз наступило 8 Марта, не пойти с Валькой в ресторан нельзя.

В ресторане он не мог есть, даже водку пил со слезами на глазах, а на бутылку шампанского смотрел с отвращением. Сидели у окна, из раскрытой фрамуги слегка дуло. Никто этого не замечал, он же непрерывно оглядывался на окно, словно фрамуга могла сама от его взгляда захлопнуться. Валька, выпив, затеяла скандал.

— На кого ты там пялишься?

Спорить с ней не имело смысла. Она была в новом платье.

— Горжусь тобой. Хочу видеть реакцию зала на твой наряд.

Она подобрела, но не поверила. Когда праздник кончился и вернулись к ней, не могло быть и речи, чтобы шел он домой лечить горло. Надо было любить Вальку, и он старался ночью, старался утром. Горло совсем заложило, уже разговаривал с трудом, но сил почему-то было много. Наконец она выпустила в окно, в безлюдное утро, на снег и ветер, и он направился в поликлинику.

К счастью, на прием попал сразу.

— Слушай внимательно, — сказал доктор, посмотрев горло. — Вот коробочка с таблетками. По таблетке через два часа. Потом, сколько хватит сил, накрывшись простыней, сиди над кастрюлей с кипятком и дыши паром. Напарившись, полощи горло крепким раствором марганца. Если будешь стараться, к вечеру нарыв прорвется.

— Ага, стараться. Я буду стараться, — сказал Вадим, пришел домой и, зная способ, как к вечеру вылечиться, завалился спать.

Вечером он проснулся с ощущением, что к утру, если не станет легче, умрет. До глубокой ночи глотал таблетки, дышал паром, полоскал горло марганцем, измучился и опять лег спать.

Весь следующий день лечился. «В последний раз парюсь, полощу — и все!» — так он несколько раз говорил себе. Наконец сказал: «Все!» — с побуревшим от марганца стаканом в руке поник над тазом. И вдруг в горле что-то защекотало, как бы открылось, хлынуло. Первый здоровенный вонючий ком он выплюнул в таз, потом подставил стакан и до половины собрал жуткой гадости, последнее было с кровью, в горле болтались какие-то лохмотья. Произошло чудо. Упала температура, тело высохло, стал вновь хорошо дышать, ворочать головой. Если б можно было бы еще поесть, то и конец несчастью. Тем не менее он помылся, побрился, оделся, чтобы идти к ней рассказать о чуде. Ведь он мог умереть. Огромное количество гноя было тому подтверждением. Померил температуру, 37,8, но совсем она не чувствовалась.

А через несколько дней заболела она. Какие-то жуткие боли в пояснице, высокая температура. Случилось это с субботы на воскресенье. Ночью Вадим бегал вызывать «Скорую». «Скорая» приехала, Вальке сделали укол и сказали, чтобы в понедельник обратилась в поликлинику. Укол Вальке не помог, боли усилились, впервые в Валькину комнату при Вадиме разрешено было входить старушке.

Утром Валька написала записку и услала старуху.

— Теперь и ты уходи. Зачем на больную смотреть? Ты здесь не нужен.

— А если что-нибудь случится?

— С тобой же не случилось. Иди… Ты мне помочь не можешь.

Вадим догадался: записка врачу, который от этого же лечил ее раньше.

— Это своему бывшему любовнику?

Валька вспыхнула. Впрочем, сейчас же, застонав от боли, озлобилась.

— Иди! Может быть, когда-нибудь потом…

В течение нескольких дней он выкуривал по две пачки папирос. Сначала была обида. Потом удивление. Какая вышла история — с началом, серединой, концом. Стоило ей заболеть, как она поняла, что он не родной, следовательно, ненужный. Это ли не конец? Что быть могло, то было, а чего не могло, того и не было.

И вдруг собрался однажды вечером и пошел к ней.

Ее не было дома. Посмотрел фильм в клубе Лензавода, опять заглянул к ней. Старушка сказала, что Валя не приходила. Не появилась она ни в одиннадцать, ни в двенадцать, ни в час, ни в два. «Вот теперь конец», — сказал себе он.

Однако через некоторое время пришла открытка: она просила зайти в магазин.

Он отправился к ней днем, и за двадцать минут, потраченных на дорогу, почувствовал себя свободным.

Кончался март, затвердела грязь, подсох всякий травяной и бумажный мусор вдоль тротуаров. День был пасмурный, дул неприятный холодный ветер. Но все равно чувствовалось, что назад дороги нет, вот-вот начнется тепло, цветение. И настроение соответствовало времени. Он не хотел назад, к тому, что было: к Вальке, в ее убогую душную комнатушку, с двумя маленькими окошками, которую она изо всех сил старалась украсить, притаскивая всякие современные вещи. Да, были моменты, когда она казалась ему красивой, когда красивым казалось все, что ее окружало, — убогие дома и домишки Ленгородка выглядели таинственными, стены из кирпича, построенные против оползней, представлялись крепостными. Но между искренними минутами была масса вранья, натяжек, непонимания. И ему это надоело.

Он не сомневался, что Валька хочет вернуть его.

Каково же было его изумление, когда Валька, перегнувшись через прилавок, сказала:

— Думала, ты не придешь.

— Почему?

— Потому что я беременная.

— Но… ты говорила, что тебе это не угрожает, надо лечиться.

— Говорила. А вот вдруг получилось. Если я сейчас не рожу, то и вообще уже никогда ребенка иметь не буду.

В глазах у нее была чернота. А он мелочно обиделся.

— Она думала, что я не приду. Ну и пришел, ну и что теперь?

— Что мне делать?

— Откуда я знаю? Старуха тебе говорила, как я почти до утра ждал? Где ты была?

— Беременна я от тебя.

— Через кого-то? Ты после меня еще была…

Валька закрыла лицо руками.

— Иди отсюда!..

…Опять он беспрерывно курил. Впрочем, не долго мучился. Пусть рожает! Когда ребенок начнет ходить, они с матерью заберут его у Вальки. О! В их с матерью жизни наконец появится смысл. Благодаря ребенку жизнь станет простой и ясной.

Он вновь пришел к ней, решительный и веселый.

— Ну, поговорим? Я с предложением вечного мира.

У нее были темные круги под глазами.

— Я все сделала. В тот же день. С тебя три пятерки.

— Я… я…

— Ага, ты. Ступай своей дорогой. Три пятерки принесешь.

Когда он пошел, она остановила.

— Слышь! Не вздумай. Ненавидеть тебя буду всю жизнь. Ты второй, понял!..

* * *

До чего же необходимы стали друзья. Хоть кто-нибудь.

— Напиться надо. И денег нет. Еще и должен пятнадцать рублей, — сказал он утром Волчку.

— А пойдем сдавать кровь, — отвечал друг.

Кровь сдавать им понравилось. Порядок, чистые паркетные полы, кожаные диваны и кресла, ждешь себе спокойно вызова на медосмотр. Среди желающих «доиться» немало чистых ханыг, но есть и вполне приличные люди. Обидели друзей лишь тем, что мало крови взяли. Всего по двести пятьдесят граммов, как с новичков.

Побывав не в одной забегаловке, поздно вечером возвращались на трамвае домой. Сидели друг против друга у окон, Вадим уснул. Вдруг разбудил Волчок, громко спрашивая:

— Бить или не бить?

Вадим осмотрелся. Над ними стояли вполне смирные усталые люди, которым надо побыстрее домой.

— Кого бить? — спросил Вадим.

— Бить или не бить? — громко требовал ответа Волчок.

— Ну бей, — сказал Вадим.

Волчок ударил совсем не с той стороны. Кулаком по оконному стеклу. Стекло вдребезги. Из кулака кровь. Кондукторша воет…

— Вот так… Из меня можно брать сколько угодно, — держа кулак, из которого бежала кровь, на весу, не обращая внимания на поднявшийся шум, сумасшедше скалясь, говорил Волчок Вадиму.

А на следующее утро, как весенняя ласточка, отчаянным ребятам подвалила первая левая работа.

— Асфальтобетонный за «Сельмашем» на ремонт стал, срочно надо топки битумноварочных котлов перекладывать. Восемь топок, по стольнику за каждую. Естественно, с начальством придется поделиться.

* * *

Опять все смешалось. Годы полезли на годы. Заработки левые, правые, самодурство, «подвиги», «подвиги», «подвиги»…

…Вот с Буденновского автодорожного моста летит вниз головой человек, переворачивается и плашмя, спиной, шмякается в воду в метре от гранитных ступенек, к которым причаливают речные трамваи. Вынырнув, он хватается рукой за ступеньку, с трудом вылезает на набережную и, не чувствуя, что трусы на заду у него совсем лопнули и лишь впереди болтаются на резинке вроде фартучка, не слыша хихиканья в многолюдной вечерней толпе, идет снова на мост, где раздевался, откуда машут радостные товарищи. Это Волчок.

…Вот пятеро с крыши двухэтажного дома кладут вплотную к стене четырехэтажного трубу. Кладет один, трое заняты подачей раствора и кирпича, пятый в чистом — дает советы, а также время от времени спускается на улицу и приносит из магазина бутылку «Перцовки», которая немедленно опорожняется. Работа идет быстро, но подмости из бревен и досок низковаты. Трубу же надо вывести выше парапета четырехэтажного дома во что бы то ни стало. И тогда кладчик влезает на трубу, размеры которой тридцать восемь сантиметров на девяносто, и, положив три-четыре кирпича с одной стороны, переступает на них и кладет с другой. Труба растет, кладчик вместе с ней подымается. Самое главное, переступая по кирпичам, не оттолкнуть самого себя от стены. Но он весь внимание. Все необычайно сосредоточены, кирпичи и раствор опускают в ведрах с крыши четырехэтажного. Еще в чистом ведре два раза подали по полстакана «Перцовки». Наконец кладчик садится на парапет четырехэтажного дома, блаженно улыбается.

— Все! Жить будем.

И вдруг внизу раздается треск, длинный вопль. Это возвращавшийся из магазина «работничек», шагая по крыше двухэтажного дома, провалился в дыру, временно прикрытую шифером. Падая, он уцепился за стропило, из дыры видны его руки, в одной «Перцовка», и слышны проклятия и угроза.

— Помогите! Иначе я ее брошу.

Кладчик вверху, увидев это, откинулся на широкий парапет и, дрыгая ногами, расхохотался так громко, что их наконец заметили прохожие.

Кладчик был Вадим, а с «Перцовкой» — Волчок.

…Вот несколько тяжело пьяных сидят за столом, по которому между бутылок и закуски бегает белая крыса. Вдруг один яростно предлагает: «А с кем поспорим на полета, что я ее сейчас сожру!» Среди пьяниц двое заядлые картежники, но у предлагающего спорить такое безумное лицо, что никто не решился. Это тоже Волчок.

…Вот туманным летним рассветом проснулся в трансформаторной будке человек. Проснулся, открыл глаза, и волосы на голове зашевелились: над самым носом рубильники, предохранители, катушки, все тихо гудит. С широко открытыми от ужаса глазами, ногами вперед, сжимаясь, как червяк, человек выполз через открытую железную дверь, стал на ноги и увидел подымающееся солнце. Это Вадим.

«Подвиги», «подвиги»… Волчок всегда опережал.

— Никогда не помню, как добираюсь домой. Но какой бы пьяный ни был, сплю не больше трех часов. Потом бессонница столько же примерно времени. Часов в пять снова засыпаю. Это уже как в кино — сплошные видения, иногда до того связные, что хоть записывай.

Через некоторое время то же самое стало твориться с Вадимом.

Потом Волчок сказал, что не может ездить в общественном транспорте, — тошнит, в глазах темнеет. Скоро и Вадим узнал это на себе.

— Вообще-то с похмелья страдаешь только в первые дни. Если упорно пить, делается лучше и лучше. Сила куда-то уходит, ничего не болит, на четырнадцатый день ты божий человек — ничего не хочется, ничего не надо, птичкам, свету радуешься, а если кто-нибудь пальчиком толкнет — упадешь…

И это испытал Вадим.

Часто из-под каких-нибудь грибков или подворотни он вдруг видел освещенную солнцем или вечерними огнями улицу, на ней красивых трезвых людей, и делалось невыносимо стыдно: вот там ходят нормальные трезвые люди, а он уже все, ему бы только до постели добраться.

Однажды он проснулся дома. Где-то болтало радио, часто упоминался «двенадцатый век». Сначала он каким-то образом верил, что и сам из «двенадцатого». Потом вспомнил, что в двенадцатом радио не было. С немалым усилием, перебирая одно, другое, оп решил, что живет в XX веке.

* * *

Допившись до точки — ужаса и полнейшего к себе отвращения, он завязывал на неделю, две.

Сначала было очень страшно. Жуткое состояние беспросветности. Куда он катится? Неужели он так и сопьется? Однако здоровье быстро возвращалось. Слишком даже быстро. Уже через сутки нормально спал, руки, все тело делалось сухим, послушным. Но, придя в себя, восстановившись диен через пять полностью, не ног не видеть он своего унижения. В здоровом теле — здоровый дух. До чего это верно сказано! И как можно быть здоровым и трезвым в окружении нездоровом и нетрезвом.

Контора и люди в ней деградировали на глазах. На одного более или менее умелого работника приходилось десяток чьих-то родственников, протеже, которых уже отовсюду выгнали, даже не пытающихся хоть чему-нибудь научиться. Воодушевить их на «подвиг» могло лишь обещание попойки. Наступило время либерализма. Ни один руководитель не мог уволить работника без решения профкома. Профком тоже не мог, так как обязан был перевоспитывать. В удивительной конторе пытались увольнять окончательно непригодных и поняли, что это самоубийство. Уволенные писали доносы, спокойнее было содержать их за счет конторы.

Еще надо было непрерывно расти, расширяться. Ведь от неправедно подписанных процентовок шли немалые отчисления в пользу производства, и эти деньги надо было осваивать. В небольшом дворике конторы постоянно что-то пристраивали, надстраивали, в помещениях срывали полы, вышибали окна, двери, без всякой видимой причины ломали перегородки. Делалось это своими силами, своим разуменьем. Что это было за уродство! Пристройки, пристроечки, все из разных материалов. Кирпичная стена одной пристройки могла быть внизу алой, потом бурой и заканчиваться несколькими белыми рядами — по ходу дела кирпич «выбивали» с разных заводов, что же делать? Да и все равно потом ломать. Но эта филантропия для себя, это постоянное переустройство было самым действенным средством держать сто двадцать бездельников в страхе. За плохое поведение виновного приговаривали к работе во дворе. На глазах у начальника он мог сколько угодно бездельничать, напиваться — наказанному это прощалось, но воли, шатания по городу он теперь с восьми до пяти был лишен.

Тоска начиналась у Вадима смертная, когда он долго вынужден был общаться со своими товарищами и начальством. Он мог сделать конторе подарок к 7 ноября, сложив без подмостей трубу, которую надо было закончить еще год назад. Он иногда ходил на субботники, даже в колхоз ездил. Но, чтобы изо дня в день тянуть лямку, быть как все, было выше его сил. Работая в удивительной конторе, удовлетворение можно было испытывать не от работы, а увиливая от нее. Первой его заповедью сделалось: «Чего тебе, сука, надо? Пошел, гад, на…»

Все понимали, что он не может как все. Однако примерно раз в год попадался непонятливый. И приходилось вот таким образом объясняться.

По-настоящему работали лишь на шабашках. Но опять-таки удовольствия мало. Во-первых, левую работу еще надо найти. Во-вторых, сознание ее незаконности. Лишь озлобившись, можно делать шабашку. Явившись утром в контору врать, отбиваясь от любых заявок, утверждая, что у тебя и без того по горло работы, в крайнем случае сунуть мастеру пятерку и таким образом спихнуть свою работу на более безответного — только так можно делать шабашку. Пьянка после нее просто неизбежна.

* * *

Первеньким у них был Ермак.

Он не работал в конторе. Отслужив в армии, ездил по всему Союзу по командировкам, вдруг в одночасье, проездом в Москве женился и осел там. Первая его жена оказалась проститутка, и, сделав этой проститутке ребеночка, Ермак в Москве женился еще раз. Со второй тоже не заладилось. Ермак всегда к делу приступал горячо, но как-то не подумавши. И за что бы он ни взялся, пользоваться придуманными им вещами — самокатом, тележкой — нельзя было. Приезжая в Ростов, он хвалился, что живет очень хорошо, в очереди на квартиру и «Волгу» стоит.

И вдруг в Красном городе — Саде стало известно, что он повесился.

Вадим дней пять не мог есть. Стоило сесть за стол, как представлялось мертвое черное тело, которое пожирают черви. Страшная наглая картина. Зачем он это сделал? Незадачливый, но смелый и покладистый Ермак, которого можно было подговорить на что угодно, в сущности, ничего не имел, кроме жизни. Как он мог покончить с жизнью, надеждой? На памяти Вадима последнее, чему не смог научиться Ермак, была игра на гитаре. Ермак сидел с гитарой перед самоучителем, тренькал, и что-то не дотренькивалось. «Вот же гад, в этом месте мне бы еще чуть-чуть!» — смеясь, говорил он.

Через пять дней стали известны подробности. От него ушла вторая жена со вторым ребеночком. Он напился и в голой комнате повесился на голой железной кровати с помощью брючного ремня, привязав конец к высокой спинке и присев. Не самоубийство даже, а несчастный случай, и если б он воскрес, было бы смешно, как не раз было смешно в детстве. Был, например, такой случай. Разразился ливень, они куда-то шли и бросились бежать. Ермак бежал впереди, и вдруг перед ним в железный столбик ударила молния. Какое-то время никто ничего не видел, странный запах ударил в нос. Но ливень быстро уничтожил следы молнии, они увидели себя целыми и невредимыми, стали высоко подпрыгивать, кричать, и Ермак тоже обрадовался и закричал. А в другой раз Ермак помчался за старым-престарым автомобилем, прицепился, но борт оторвался, и Ермак с ним в обнимку покатился в густой пыли. Было ужасно смешно. И теперь было бы смешно, если б время Ермака не кончилось… Но оно кончилось, и ничего от товарища детских лет не осталось.

Первая смерть ровесника поразила Вадима. Надо что-то делать. Уж если тебе суждено умереть, надо хоть что-то после себя оставить, говорил себе Вадим.

Вторым был Жорка Пупок. Жизнь вроде как освобождалась от самых нерасчетливых. Никчемного безалаберного Жорку, не сумевшего удержаться в шоферах, несмотря на большое желание, Волчок устроил в контору. Однако Жорка уже был конченый, даже печному делу не выучился. Его пробовали брать на шабашки — все равно не тянул. «Знаешь, что любил повторять один золотарь своему помощнику? — однажды спросил Волчок Жорку. — Не быть тебе, Ванька, черпаем: так и сдохнешь на подхвате!» И Жорка чуть ли не на равных с Бахтийкой был несколько лет на подхвате. Единственный имел он дар — безошибочное чутье. Есть у тебя в карманах деньги или нет, а если есть, будешь пить или не будешь. Если будешь, ни за что не отстанет, хоть на край света за тобой потащится. И вот Жорка, в полном смысле этого слова, отбросил тапочки. Слякотным осенним вечером переходил дорогу, ничего, конечно, перед собой не видел, его стукнул троллейбус, причем далеко отлетели ботинки, второй — нашли лишь через два дня в стриженых кустах.

На Жоркиных похоронах Вадиму запомнился такой разговор.

— В последнее время кашлял он от курева. Еще, думаю, заболеет…

— Откашлялся Жора!

Опять были мысли, что надо взять- себя в руки, надо что-то после себя оставить.

Третьим… Впрочем, третьему было дано ощутить небытие лишь временно.

Волчок и Вадим попали в тюрьму за драку в ресторане, первый на десять суток, второй на пятнадцать. Драку учинил Волчок в то время, когда Вадим ходил в уборную. Но, спасая друга, Вадим так потом махал кулаками, что оказался главным виновником и получил на пять суток больше зачинщика.

Их каждый день вывозили на работы, где они почти ничего не делали, каждые вторые сутки он убегал домой поесть хорошей еды. Но все равно наказание тюрьмой показалось нестерпимым унижением. Надзиратели с кирпичными лицами, грубыми шутками, мелкие хитрые уголовники… Он вышел и запил, как никогда.

И вот однажды Вадим проснулся дома на диване с таким ощущением, будто его не было. Всегда можно было что-то припомнить — расставание с собутыльниками, часть пути в трамвае или троллейбусе. В этот раз позади осталась пустота, несколько часов небытия. Был, потом не было, и снова появился — слабый, опустошенный.

Он пошел тогда за город. Долго шел. Один ветер гулял среди убранных полей. Он шумел на разные лады. Тонко в открытых местах, глухо в лесопосадках. Некоторые травинки и ветки особенно сопротивлялись ветру, и тогда он шумел особенно. Когда-то он любил слушать ветер. Когда-то казалось, что это живой голос надо лишь понимать. С тех пор Вадим вырос, утратил связь с прошлым, заблудился в настоящем, не было в душе тоски по неизведанному.

— Так дальше жить нельзя! — сказал он, добрел до скирды соломы, лег под нее и спал до вечера.

Проснулся — садилось солнце, было тихо и свежо. Хотелось пить, но жажда сама собой прошла. Он почувствовал в себе некоторую силу и подумал, что, если еще несколько раз выспаться, сил станет совсем много. Вдруг вспомнился, послышался ему детский голосок: «Разве так можно? Нет, так нельзя. Так быть не должно!» Захотелось чистоты и ясности. Он засмеялся.

— Брошу! Скоро все это брошу!..

И он действительно собрался тогда с духом и объявил:

— Все! Пить, конечно, буду, но по вечерам, и не чаще двух раз в неделю.

И началась другая жизнь.

…А настоящим третьим был Сережка Спекулянт.

Сережа отслужил, вернулся, долго вместе с Ермаком ездил по командировкам. Это он помог с первой женитьбой Ермака. Потом Сережка сам женился и отбыл с женой на заработки в Игарку. Вернулись они через два года, с ребенком. Волчок тогда проницательно сказал:

— Это ж он теперь ко мне подкатился… Ребята, не берем его!

Но был Волчок пьян, тут-то к нему Сережка, сиротой прикинувшись:

— Вовчик, зло помнишь? А в чем я, собственно, виноват?

— Да ни в чем ты не виноват, ну тебя на…! — великодушно заявил Волчок. — На работу хочешь? Приходи с бутылкой.

Неумный, однако жаждущий всяких удовольствий и благ, Сережка по природе своей был шантажист и вымогатель. В конторе ему страшно понравилось. Работали как раз на Социалистической, 139. Знаменитый был объект, «подвигов» на нем хватало… Посреди двора, на уровне второго этажа висел подъемник — по пьянке рубильник включили с такой силой, что заклинило, и подъемник, намотав на барабан свободный трос, стал сам себя поднимать, пока не застрял между электрических проводов. В доме полно было разводок. Чтоб показать свою силу, таскали разом по шестнадцать кирпичей на третий этаж. Кирпичи были сработаны такими же оболтусами. Бывало, на площадке третьего этажа нижний кирпич разламывался, и вся стопа, рухнув на пол, превращалась в груду боя. «Ха-ха-ха!..» Очень было весело. И, поработав один день, на второй Сережка пришел с листком — он не спал ночь и сочинил «Гимн печников». В обеденный перерыв он вытащил листок и, лишенный какого бы то ни было слуха, стал петь.

Припев, по мысли автора, должен был повторяться два раза. Удрученные прытью новенького, все молчали, один Матюша, явившийся к обеду, поживиться, подпевал. Сразу же после обеда Волчок, осознавший свою ошибку, послал Сережку на чердак разбирать старые борова. Сама по себе работа эта была мерзкая, да еще на дворе стояла жара градусов под сорок, а на чердаке под шиферной крышей, возможно, все шестьдесят. Сережка стоически перенес испытание и вдруг подружился с Матюшей. Матюша теперь являлся на объект два раза — к обеду и к концу рабочего дня. Три дня их видели вместе уходящими с объекта — поэт и поклонник. Потом оба попали в вытрезвитель, о чем в контору сообщали на четвертый день по телефону. Сережку, как не выдержавшего пятнадцатидневного испытания, уволили, он и жена, оставив ребенка матери, поехали куда-то опять на заработки, а Матюша устоял. Матюшу тогда впервые назвали: Святой! Между прочим, Сережа указал некий способ борьбы с начальством. Матюшу, спаивая, уже сознательно сдавали в вытрезвитель. Подведут к вытрезвителю и бросят. Матюша каждый раз все равно удерживался в конторе. А вот Косяка один раз сдали, и тот был уволен. После этого в Матюшиной святости никто не сомневался.

Через год Сережка, уже с Матюшиной помощью, устроился в контору и на этот раз укрепился, зажил припеваючи. Голова и руки у него были никудышные, зато нахальный. Словом, ему было хорошо, пока не появился в Красном городе и в конторе Мишка Татаркин.

Сережка с малых лет стремился к главенству, однако оттого, что был глуп, путая плохое и хорошее, брать верх ему удавалось лишь над малышами, да и то урывками, когда не было поблизости Куни, Волчка, Вадима. Словом, Сережка был старый Мишкин обидчик. Но отсидели они по одному делу, потом Мишка схлопотал еще и еще. О прежнем своем превосходстве над Мишкой Сережка должен был забыть. Мишка, в детстве вечно голодный, слабосильный, вырос в крупного ширококостного мужика. Последние пять лет дались ему, правда, трудно, переболел туберкулезом, домой вернулся — страшно смотреть. Однако с неслыханной силой принялся отъедаться, на глазах толстея и веселея. Мишку тоже устроили в контору. Всюду теперь Сережка и Мишка встречались. Утром в конторе, вечером в родной пивной. Мишка вел себя как беззаботный отпускник, всем все прощающий, себе все позволяющий. Завел несколько любовниц, одну отбив у мужа. На работе он тоже на все согласен, словно не работа это, а игра. В пивной не жмется, есть деньги — угощает, нет — его угостят. Словом, праздник у человека. И Сережка этот праздник всячески старался испортить. Вдруг заметит, что любимая Мишкина баба, конечно, хороша, зад роскошный, да ноги-то коротковаты. Или, как помоями обольет, вспомнит стыдную историю о парне, угощающем Мишку, а, кстати, и Сережку, раз уж он стоит за тем же столиком. Трезвый Мишка как будто не обращал внимание на такую подземную работу, пьяный обещал: «Я тебя все равно зарежу!» Сереже было страшно, однажды нервы его не выдержали, и он разбил у Мишки об лоб бутылку водки. Мишку увели, а Сережка стал вооружаться, купил охотничий нож, берданку и собирался вступить в охотничий союз, чтобы приобрести двухстволку.

Вадим, прослышав о готовящемся смертоубийстве, примчался, помирил врагов и уехал, оставив их брататься, плакать (Сережка любил пустить слезу) и пить.

Через две недели Сережка опять стукнул Мишку по голове бутылкой. На этот раз ударил как-то вскользь, враги даже не поссорились, набегавшись друг за другом, намахавшись кулаками, сели играть в карты.

В первый раз играли двое суток без сна, поддерживая себя коньяком, Мишка выиграл у Сережки все, что можно, даже штаны. Сережке пришлось их тут же снять, и предложил на Розку, жену Сережки. Потом Сережка потребовал еще играть. И разыгрался с трояка, и опять играли двое бессонных суток, и Сережка все вернул.

Сережка буквально раздувался от мстительной злобы.

Вадим, которому об этих стычках рассказывал Куня, сказал Сережке:

— Оставь его в покое. Ты зачинщик. А расплачиваться придется ему. Уже ты ему много вреда причинил. Плохо все кончится.

Сережка раскричался, что вечно против него объединяются, кто только его, Сережку, не обижал, в том числе и Вадим.

— Никогда без причины, — сказал Вадим.

— Ну так знай, кончилось ваше время. Я тоже имею право говорить и делать что мне хочется. Кончилось ваше время.

Вадим рассмеялся.

— Э, Сережечка! Всегда ты меня удивлял…

Это был их последний разговор. Через неделю под пивной Мишка и Сережка возобновили игру. Сначала метали монету. Потом пошли домой к Сережке и уже играли в карты. Сережка был намного пьянее Мишки. Единственным свидетелем игры был Куня. Но Куня тоже был очень пьян и в коридоре лег на половик отдохнуть. Тогда-то Мишка и зарезал Сережку, два раза пырнув ножом в живот.

Их было три брата. Старший погиб под Одессой в 43-м году от раны в живот. Умер не сразу. Ему сделали операцию, нельзя было пить воду, но кто-то дал, и старший умер. Петюня, средний, умер точно так же. В лагере возник бунт, Петюню охранник ранил в живот, его оперировали, опять же будто бы кто-то дал воды, так как очень кричал, и Петюня умер. Сережка три дня жил. Мишка, два раза ткнув Сережку, подошел к спящему Куне, которого тоже грозил убить, дал несколько раз по ребрам ногой и скрылся. Разбуженный таким образом, Куня увидел, что Сережка сидит на стуле, схватившись обеими руками за живот, они у него в крови, на столе бутылка водки, рюмки, полные водки, три колоды карт, одна игровая, две непочатых. Около стола валялась полурассыпавшаяся старая табуретка, осколки посуды с кухонного стола. Куня все понял и сбежал. Розка застала Сережку лежащим на полу. Сначала принялась ругаться, что опять нажрался, но Сережка открыл глаза и сказал: «Меня убил Татаркин». Милиция и «Скорая» после звонка, а ближайшая телефонная будка была в километре, явились быстро. Сережка был без сознания. Его отвезли в «неотложку», подготовили к операции. И вот когда уже собирались начать, Сережка очнулся, видимо, вспомнил братьев и принялся с невероятной силой отбиваться, ругался, угрожал…

Более двух часов не было с ним сладу, пока вновь не потерял сознание. Операцию сделали, и через три дня Сережа умер, так и не очнувшись.

Удивительные были похороны. Розка, совершенно пьяная, то хозяйничала, то подходила к гробу и кричала, потрясая кулаками под лицом мертвого:

— Сволочь! Гад! Сколько я от тебя натерпелась. Абортов по пять штук в год, книжку свою проиграл да пропил, мою тоже хотел. А я хитрая, я ее спрятала. Бил, гадина. Чуть ему не так, ведром по голове, кастрюлей по роже. У-у… паразит!

После этого бросалась на тело мужа и причитала обычное:

— Сереженька, дорогой! На кого ж ты меня покинул, ничего ж у меня теперь не будет, лучше бы помереть мне вместе с тобой…

Откричавшись, садилась на стул около гроба, может быть, впервые в жизни пытаясь многое свести к одному, шевеля губами, покачивая головой, что-то подсчитывая на пальцах, иногда произнося: «да»… «нет»…

Жутко было видеть это прощание. Сережкина мать умерла год назад и хорошо сделала. Каково бы ей было, хоронить третьего сына.

Опять шли мысли о том, что смерть серьезная штука, что она, может быть, есть самое главное, о чем постоянно должен помнить и думать человек. Она дана как бы в помощь жизни, чтобы, зная о смерти, ценили жизнь.

* * *

Мишку несколько дней не могли найти — он отлеживался у своих баб, потом сам явился в милицию. Суд состоялся примерно через полгода. Единственный свидетель Куня на следствии дал пять показаний, и все разные, чему сам он очень удивлялся. Мишка, на следствии признаваясь в убийстве, на суде все отрицал, и получалось, будто в таком случае убийца Куня. Потом он признался, но показал шрам на лбу и сказал, что в тот именно день его ударил табуреткой Сережка. Куня, и Роза, и многие в зале суда знали, как появился шрам и когда, но, чтобы не порочить Сережку, заявлений не последовало, и именно шрам от Сережиной руки спас Мишку от вышки. Поистине неисповедимы пути господни.

Мишка во время суда держался прямо, нераскаянно. Огромный, грубое лицо с запавшими глазами — чудовище, убийца. Но перед произнесением приговора он изменился, стало видно, что есть и в нем душа.

Мишке дали десять лет. Казалось, что четвертым станет он: десять лет особого режима, переболел туберкулезом и состоял на учете в городском тубдиспансере…

Но четвертым стал лучший друг Волчок, отбывавший второй срок.

Еще задолго до того, как Вадим бросил пить, а Волчок сел во второй раз, друзья не то чтобы разошлись, но отдалились друг от друга. Лишь один сезон, тогда, после сдачи крови, они работали дружно, до крайней степени изнуряя себя. То пьянствовали, умудряясь напиваться три раза в сутки. То работали по четырнадцать-шестнадцать часов без перерыва. Земля под ногами делалась зыбкой, стены перед глазами качались. Вадим к октябрю месяцу купил себе 43-250. Не мотоцикл был — скрипка, на малейшее твое движение отзывался. На «Ковровце» если скорость восемьдесят в час, все мелькает, мотор ревет, страшно. На «чезе» эту же скорость не чувствуешь, будто плывешь, лишь когда на спидометре под сотню и встречный воздух делается плотным, осознаешь опасность, требуется повышенное напряжение… Волчок мотоцикл купить не мог. У него родился второй ребенок, а главное, жена полностью раскусила своего муженька, единственным его оправданием могли быть деньги, хотя она им уже давным-давно не была рада.

Потом начальство развело их по разным бригадам…

Потом в конторе решили, что для укрепления дисциплины в помощь освобожденному мастеру надо неосвобожденного бригадира, и назначили одним из таковых Волчка. Бригадиры, естественно, от работы себя освободили. Больше того, принялись эксплуатировать вчерашних товарищей. Бывало, договорятся работать, но Волчок является лишь к середине дня.

Потом освободилось место мастера, и, сделавшись таким большим начальником, Волчок и вовсе стал присылать вместо себя других.

— Не, так не пойдет, — сказал Вадим другу.

— Почему?

— Тот самый беспредел получается. Пахота, расходы, доходы рассчитываются на двоих, и вдруг получаюсь пятым. Невыгодно.

— Я тебе буду больше платить.

— Не надо. Зачем?

Впрочем, пока Вадим пил, было по-разному. И даже чего только не было.

Пьянствуя с бригадой до последнего дня месяца, мастер Волчков все еще обращался за деньгами для своих бездельников к операции «мрак и туман». И однажды пришел за Вадимом поздно вечером:

— Погорели мы с тобой. Заводи мотоцикл. Всю ночь будем ездить. В ЖКК наши наряды подняли.

Скандал был грандиозный. И наряд-то подняли лишь за самый последний месяц, углубляться, догадываясь, что может случиться дальше, не стали. Ночь и потом целый день ездили по городу. Истцы решили в конце концов, что предприятие в ближайшее время по мере надобности выполнит все те работы, которые не делало, но записало, что делало. Волчок, конечно, был разжалован в рядовые.

— То вознесет его высоко, то кинет в бездну без следа. Я всегда говорил, что кому суждено сгореть, тот не утонет, — веселился он, лицо его, в последнее время волевое и озабоченное, как бы разгладилось, прояснилось.

Между тем, происшествие очень облегчило жизнь предприятию. Чтобы не повторять ошибок, придумали предварительную оплату труда. То есть сначала заказчик, как бы уже наперед зная за что, должен был оплатить необходимую работу. Шантажировать теперь можно было вполне легально.

— У нас предварительная оплата! — выкрикивали в лицо заказчику мастера. — Сначала вы платите, потом мы работаем.

Умные и опытные сразу же вступали в переговоры:

— Ладно, а сколько ты хочешь?

— А что ты можешь и чего тебе там понадобилось от нас? — и быстренько договаривались.

Глупые начинали бегать по инстанциям, и кой-чего добивались, но было это, видно, нелегко, потому что глупых с годами делалось меньше и меньше.

Волчок же, помогший системе усовершенствоваться, покатился вниз. Очень уж сильно он пил. И чем дальше, тем безудержней. Работать совсем не хотел. Договорится, возьмет аванс, а ничего не делает, все его ищут, просят, угрожают.

Потом они с Вадимом подрались в ресторане и попали один на пятнадцать, второй на десять суток. Вскоре после этого Вадим почти бросил пить (сравнительно с прошлым, конечно), а Волчка заставили уволиться по собственному желанию.

Сначала Волчок поступил в организацию, занимающуюся ремонтом и строительством хлебопекарных печей по Ростовской области. Рад был. Какое-то дело удалось лихое провернуть, звал Вадима к себе. Но вдруг уволился. Еще куда-то поступил ненадолго. Наконец объявил себя вольным человеком. Зловещие о нем пошли слухи. Ходит в обеденное время по учреждениям и ворует арифмометры, пишущие машинки… Еще ходит по частным домам и штрафует за воровство электроэнергии, которое в Ростове было делом, кстати сказать, обычным… Еще в дни зарплаты умудряется получать за других деньги в разных СМУ, где люди плохо знают друг друга… Берет в пунктах проката холодильники, магнитофоны и продает…

За холодильники, самое безмозглое из своих дел — ведь на себя, по собственному паспорту их записывал, и получил четыре года.

Вадим на суд не пошел. Слишком тяжкое впечатление произвел друг, когда получил повестку. Он через силу смеялся, прикидываясь беспечным.

— Обложили как медведя. А что делать?.. Да оно мне, наверно, и надо. Вылечусь от алкоголя, вернусь здоровеньким. Думаю, думаю, целыми ночами думаю — ничего не могу придумать. Надо мне туда! Скажу, что алкоголик, буду отбывать и заодно лечиться. Там вообще-то весело. Попадаются остроумнейшие люди… Ну а ты как? Завязанный?..

— Почему же? Все в жизни сводится к тому, чтобы соблюсти меру.

— Здоровье укрепляешь…

— Не только. Вот копаюсь в книгах, стараюсь понять, кто мы такие и с чего пошло.

— И как же?

— Нас погубила сила.

— Здорово! С каких это пор сила сделалась губительной?

— В истоке был, конечно, страх. Желание проявить силу — следствие.

— Отчего же страх?

— Да мало ли. Печенеги, половцы, татары. В конце концов мы захотели великой силы, чтобы никого не бояться и всех подчинять. И поползли во все стороны. И это нас погубило.

— Не понимаю.

— Была такая теория, чтобы славянам если не объединиться, то хотя бы крепко дружить. Вот бы и держаться этого. Вышло же, что мы поползли в разные стороны. Зачем, например, понадобился Кавказ? Кавказцы на нас совсем не похожи, ничего мы там не изменили. Или Средняя Азия? Дальше хуже. В Корею полезли, в Маньчжурию. Дома же, именно в России, обернулось рабством, потому что силу надо как-то питать. И просто очевидно было, что в империи рано или поздно все вверх дном перевернется и станет еще несправедливее.

— Но почему же несправедливее?

— Потому что рабы есть рабы и ничего, кроме рабства, не знают.

— Умная же ты сука! Только почему ты в печниках торчишь? Ты вроде патриот, а деньги даром получаешь.

— А что мне делать? Помогать начальству укреплять нашу шарагу, в то время как мне хочется ее разогнать? Или снова на завод пойти сделаться горбатым? Некоторую пользу я приношу и по меньшей мере искренен.

— Я тоже, — засмеялся Волчок,

— Это точно. Только надо хотя бы собой дорожить. Ты — ничем.

На этом они расстались.

Дней через десять после суда Вадим все-таки пошел к жене Волчка.

— Как это было?

Валя, Волчкова жена, потрясенная судом, все еще никак не могла успокоиться. Она как будто обрадовалась новому слушателю.

— Много лет терпела, а теперь в очередях, в трамваях, просто с людьми на улице о нем говорю и говорю. Как это все-таки унизительно! Сидит, плечи широченные, голову наклонил, все признает.

Много нового услышал Вадим о Волчке. Оказывается, он два раза пытался покончить с собой. Сначала напился хлорофосу, потом сильно растопил печь углем, закрыл дверь в комнату, где спала Валя с детьми, а сам лег в кухне, прикрыв в печи до конца задвижку. В обоих случаях увозила «Скорая» и спасали… Он не только пил, но и глотал всякие таблетки вроде кодеина в огромных количествах, курил дурь…

— А врал как! Вечером приходит и врет одно. Утром ничего вспомнить не может и выдумывает новое. Я не выдержу, скажу про вчерашнее, и он тут же начинает выкручиваться и плетет уже бог знает что… Детей он, конечно, очень любил, старался для них. Меня тоже любил. Да, любил. Пока я здесь, он меня слушает, он для меня все может. Но стоит мне отвернуться, он что-нибудь сотворит. Клянется, божится: «Все, Валя! Теперь уже все. Теперь как сказал, так и будет». Через час он уже забыл… И ничего у нас с ним не было. Сделает хорошее и тут же изгадит. Ничего не было, одни скандалы… Я при нем тоже очень изменилась. О!.. Сидишь вечером, ждешь его и знаешь, что плохо будет в любом случае. Плохо, если не придет. Плохо, если и придет. Сидела так и надумала забрать из деревни мать, чтоб присматривала за детьми, пошла в вечерний институт. Зачем мне эти вечера? Пусть он меня ждет. И этого он мне простить не мог, стал уходить на материну половину. Другого ищешь!.. Красивой жизни захотела. Дурак ты, отвечаю… Все время твердил, что думает о жизни ночи напролет. Где же результаты твоих мыслей, спрашиваю. А понимаешь, говорит, слишком много хочу. И даже знаю, как добиться. А начать, приступить не могу. Государством управлять, говорит, запросто бы смог. Когда мастером назначили, рад был. Прошло несколько дней. Ну как живешь с тех пор, как господа тебя в хоромы взяли? — спрашиваю. Смеялся аж взахлеб. А я думал, что ты дура!.. Почему я дура? Как можно собственной жене сказать, что она дура? Все он во мне перевернул. Никогда я не буду прежней. Раньше понимала, что в жизни надо. Теперь ничего не понимаю. Даже не могу вспомнить, как это я понимала…

* * *

Вернулся Волчок через два года, вскоре после гибели Сережки.

Вадим почему-то оказался в пивной на Международной. Вдруг подкатил «бобик», и из него вышел Волчок л первое, что сказал Вадиму, было:

— У тех, кто откидывается, мозоли на руках внутри, а у меня снаружи. Бил!

Загуляли. Шпана Красного города заполнила почти мгновенно, в двенадцать часов дня, пивную. Тут и Куня, и Жук, и Ленька Татаркин, и даже его старший брат Витька, сменивший после убийства фамилию Татаркин на женину — Федоров, и еще многие.

Волчок не выглядел истощенным, не набросился ни на еду, ни на питье. Но в этот раз было очень хорошо заметно, что он сидел. Заторможенность движений, морщины на обветренном лице, выдвинувшаяся вперед, горько и угрожающе отвисшая челюсть, печальный, исподлобья взгляд — облик обреченного на многие безрадостные дни.

Из пивной пошли провожать Волчка домой, на материну половину, и здесь тетя Катя накрыла стол, и еще гуляли. Не было никакой возможности поговорить с Волчком. То он ходил проведать детей, сказав после этого, что с Валькой жить не будет, то мылся и переодевался.

— Завтра жду тебя у «Московского» в семь, — сказал Вадим.

— Годится, — согласился Волчок.

На следующий день сидели в ресторане и Волчок рассказывал, как он бригадирствовал, как все его любили или боялись. 328 человек рабов! По утрам стеганкой выгонял из барака: кыш! кыш! Если что не так — в зубы не раздумывая. Пил сколько хотелось. Посадят в карцер, а без него никто ничего не может. Сутки отсидит — и выпускают: план, сроки.

Неплохо он рассказывал, но был какой-то непохожий на себя — в рассказе похожий, а здесь, за столом, непохожий.

Жена его Валя за прошедшее время успела сойтись и разойтись с другим.

— С Валей жить не собираешься?

— Ни за что! И не будем об этом. Вообще пока ничего не хочу. Деньги есть, отойду от барачной грязи.

Когда вышли из ресторана, Волчок вдруг как-то странно замер, с серьезным лицом, словно прислушиваясь к себе, медленно расстегнул пальто, вынул из кармана пиджака пузыречек с таблетками, одну положил в рот. После этого покачался секунд тридцать, и отпустило.

— Что с тобой?

— Да ничего. Так, мелочи жизни.

Через несколько дней Вадим узнал, что Волчок лежит в больнице с обширным инфарктом.

* * *

Уже в июне пришел Волчок в субботу в полдень.

— По соседству мужик полдома купил, печку надо сделать. Сможешь завтра? Сорок рублей ему назначил. На чердак вылазить не придется — включимся в печку на той половине.

— Можно, — согласился Вадим.

Покончив с делом, Волчок протянул:

— Вот вчера накачался! У тебя там ничего нет?

— Никогда не держу, сам знаешь.

— Пошли хоть пива выпьем.

— Тебе нельзя.

— Брось ты, белка, строить целку… Пойдем!

Они поехали в город, засели на Зеленой горке. Волчка несло.

Пить он начал еще в палате. Их в ней лежало таких шестеро. Крепко на почве алкоголя подружились. Жаль, на сегодняшний день остался только Волчок да еще один, остальных уже нет. Он, Волчок, тоже умирал. С полминуты сердце не билось. Лежал, смотрел на часы, было абсолютно все равно, начнет оно вновь биться или нет… Сдерживать себя он теперь окончательно не может. Сел в автобус, который оказался экспрессом. Прет и прет без остановки. Он просит водителя: будь другом, я больной, мне здесь сойти надо. Тот высокомерное что-то. Пассажиры тоже вякают, что, мол, думать надо было. Ах вы, гады! Оглушил водителя кулаком по башке. Автобус пошел зигзагами, перелетел через трамвайное полотно на полосу встречного движения и там чудом не столкнулся с грузовиком… Потом в пивной заехал в зубы человеку — горе — сто пятьдесят килограммов, двадцать лет никто не бил…

Можно не сомневаться, что так оно и было. Одна сторона щеки у Волчка опухла — очнувшийся водитель автобуса стукнул монтировкой, раздробил десну, хирург чистил, но не проходит второй месяц. И средний палец правой руки гноился: зубы этой туши гнилыми и ядовитыми оказались.

Время от времени Волчок доставал пузырек с таблетками нитроглицерина, тут же поясняя, что в день употреблять допустимо не более одной, он же ими Закусывает. Вообще больше четырех килограммов подымать, выше трех ступенек шагать, жиры, острое, соленое и еще много нельзя, нельзя, Он потихоньку нарушает, но все пока идет нормально! Разрыв, который был в семь сантиметров длины, срастается, самочувствие бодрое…

Они до сумерек сидели за столиком кафе. Вадим страшно устал от вина.

— Все, Володя, невмоготу. Пошли по домам.

— Хорошо. Бери еще по стакану, и тогда будет все, — отвечал Волчок. — Знаешь, до чего домой неохота…

— Думать?

— Ага.

Вот тогда Вадим и простился с Волчком: «Через два месяца он умрет». Да, было много времени. О, сколько было времени! Поляна, Дон, сады и огороды, барышничание, газовые объекты… И вот его не стало. Жив еще человек. И мог бы жить сколько угодно. Но не хочет и через два месяца умрет.

На следующее утро вообще все-все сошлось.

Вадим приехал к Волчку на мотоцикле, переоделся у него в летней кухне, взяли в руки инструмент и уже выходили через калитку, как тетя Катя вернула Волчка.

В Красном городе улицы между проезжей частью и заборами засажены фруктовыми деревьями. Вадим ждал перед старой вишней. Ее когда-то срубили, а из довольно высокого пня во все стороны пошли молодые ветки и выросло новое дерево, кое-где начинали краснеть вишни. В руке у Вадима был тяжелый молоток с длинной, хорошо насаженной рукояткой. И вдруг он стал бить молотком по этим ветвям, и, длинные, молодые, они довольно легко отваливались от ствола и плавно ложились на землю. Не в силах остановиться, он бил и бил. Вот! Вот! Молодое и сильное обречено на преждевременную гибель, когда растет на старом прогнившем стволе.

Ни одной ветки не осталось на стволе, а он не мог остановиться и разнес толстенный ствол. Наконец все было разрушено, он стоял перед огромной зеленой кучей с серо-рыжим ярким центром.

Вышел Волчок. Обычный, что-то жующий. И вдруг увидел кучу, глаза его округлились в величайшем изумлении.

— Гля! Кто это сделал? Зачем?

Вадим почему-то не решился признаться.

— Не знаю.

Глянул на кучу, на Волчка, снова на кучу… Объяснить, конечно же, невозможно. Что-то дернулось в животе, дернулись плечи. К счастью, тетя Катя снова позвала сына, и Вадим затрясся от смеха. Странный это был смех, неудержимый, со слезами. Он перебежал на противоположную сторону улицы, спрятался в кустах. И лишь когда вышел и стал звать Волчок, кое-как справился, вытирая слезы, сказал Волчку:

— После вчерашнего вывернуло…

Потом они работали. Новый сосед Волчка оказался хлопотливым добряком, все до того прекрасно подготовившим — и кирпич лежал где надо, и раствор готов, — что Вадим велел Волчку сесть на табурет и не двигаться. И Волчок сел и начал было говорить, говорить. Но Вадим опять остервенился, работал с предельной четкостью и скоростью. И Волчок отодвинулся от быстро подымающейся печи, замолчал и смотрел, смотрел печальными глазами больного животного.

Кончили. Затопили. Радостный хозяин рассчитался с Вадимом и выставил бутылку водки. Пили он и Волчок, Вадим отказался под тем предлогом, что за рулем. Выпив, Волчок опять разговорился, стал хвалить Вадима.

— В стиле чемпиона, как и было обещано!

Когда вышли на улицу, Вадим отдал ему половину денег.

— Да не надо… За что?

— Бери. Детям что-нибудь подаришь.

— Ну спасибо.

И… он бы был не он, если б не соврал на прощанье:

— Мы еще поработаем. В сентябре должно зарубцеваться. К вам поступлю сначала рядовым, а может быть, и сразу мастером, в партии восстановлюсь…

— В какой еще партии? — изумился Вадим.

— В обыкновенной. Ты разве не знал? Ты многого про меня не знаешь, — очень довольный, сказал Волчок.

Вадим засмеялся, переоделся, сел на мотоцикл, дал газу и… хотел он того или нет, с души как камень свалился.

* * *

Почему все-таки Вадим разнес ни в чем ни повинное, начавшее плодоносить дерево?

С ним было так.

После того как он решил бросить пить, сразу появилось много времени. Правда, без нервного подъема, который дает алкоголь, очень уставал после рабочего Дня. Но постепенно вошел в норму и, конечно, же набросился на толстые журналы, на новейшие книги. О, боже! Как персонаж Ильфа и Петрова, он только и мог бормотать: «Все те же сны… Ах, все те же сны!» Интересно было. Иногда вопросы ставились прямо и серьезно, статьи начинались умно, веско. Но скоро авторы начинали сами себе противоречить, и конец получался фарисейский, а часто откровенно подобострастный. В бешенстве отбрасывал журналы.

Он снова начал было пить, однако, раз осудив пьянство как постыдную и ненужную слабость, оказалось не так-то просто вернуться к старому. К тому же он плохо себя чувствовал, постоянно белела горло, даже не мог пить охлажденную газированную воду. Он пошел в больницу, и тот же доктор, с чьей помощью когда-то избавился от нарыва, сказал:

— Если не бросишь курить, через три года станешь инвалидом, а через пять помрешь.

Бросить курить ему было во много раз трудней, чем пить. И все-таки собрался с духом и бросил. Дней пять ходил с повышенной температурой, сам не свой. Потом отпустило, и уже курить хотелось лишь временами. Если поправлять здоровье, так основательно. Навозил во двор разных железок, соорудил штангу. Еще по вечерам ходил на площадку у «ботаники» гонять с подростками в футбол. Аппетит, недостатка в котором никогда не было, с первого же дня без папирос усилился невероятно. Щеки скоро у него сделались толстые, себя он почувствовал здоровым, как бы очистившимся от скверны. Еще в это время он стал покупать пластинки с великой музыкой восемнадцатого и девятнадцатого веков. О чем, по какому поводу музыка, можно было только догадываться. И, прослушав пластинку один раз, он ничего в ней не находил. Но после второго, третьего прослушивания… Давно уже запали в память слова: «Для воспитания души достаточно одной музыки…» Вот это самое оно и было: душа о душе и для души… И еще, слушая, он не мог не сравнивать прошлое и настоящее. В настоящем ничего подобного родиться не могло: души сократились, никто не знает, чего мы хотим и куда идем.

Потом был красный субботник. Со всех рабочих взяли подписку, и поэтому явка была стопроцентная. Начальство тоже явилось. Похоронное это было единодушие. Ни один из начальников не взялся за лопату. И уж бы ладно эти. Но подхалимы — профорги, активисты художественной самодеятельности… Целая толпа, размахивая руками, указывала, советовала, передавала поручения. Из этой толпы шепотом донесли, что на подходе комиссия из горкома партии и может случиться взбучка.

На границе между участком производственного предприятия и другой, неизвестной организации, завязалась свирепая ссора.

— На чужом горбу в рай хочешь въехать? — орал горлохват производственного предприятия, между прочим, и не собиравшийся браться за лопату.

— А ты думаешь, здесь фрайера? — отвечал ему точно такой же из чужих.

Впрочем, скоро выяснилось, что вскопать газоны вдоль квартала можно очень быстро, на человека приходилось не более десяти квадратных метров. Распространилась новая команда: «Не спешить!» Подхалимы, тараща глаза, шепотом разъясняли: «На заводах и фабриках обычную свою работу бесплатно делают, по-настоящему вкалывают. Надо хоть показать, что мы трудимся». Печники компаниями от пяти до десяти человек сбрасывались по рублю, потянулись в подворотню пить. Получался, несмотря на то, что даже подписку пришлось давать, самый заурядный субботник — сначала лихорадочная бестолковая деятельность, потом резкий спад, расслабленность, анекдоты… К подвыпившим печникам подошел сам председатель добровольного пожарного общества и стал рассказывать, каким город будет в восьмидесятом году.

— Эту улицу не узнаете. Трамвайную линию уберут, вместо большинства этих домов построят девяти- и восемнадцати этажные здания.

— А что будет с нами? — спросил Вадим.

Председатель ни на мгновенье не затруднился:

— А мы расширимся и окрепнем!

Раздались недоверчивые смешки.

— Значит, оставь надежду навсегда?

Председатель было нахмурился, сделал суровые глаза, но, видимо, решил сдержаться, дурашливо встряхнулся.

— Ты это о чем? А!.. Ну да, честных разгоним, жулики останутся.

— Наверное, это будет очень весело, — сказал Вадим.

— Вадим! — повелительно крикнул дедушка Макушкин, уже пятый по счету производственный мастер Вадима.

— А оно чем дальше, тем страшней, — выручили начальство печники.

— Ага, чем дальше в лес, тем больше дров… — и все стали смеяться.

Здесь подкатился Матюша, мигом оценил обстановку.

— А скажи мне, дорогой Вадим, какая должна быть разделка от АКХ-18 между нею и деревянной стеной?

— Вертикальная или горизонтальная?.. Тише! Не подсказывать. Я сам отвечу.

— Да какая разница?

— Полкилометра!

Печники дружно хохотали.

— Ну ты, Ильич, и придумаешь. Кто ж этого не знает.

— То-то что полкилометра. Тургеневская, тринадцать, квартира двадцать — сколько ты там сантиметров не добрал?

— Это было сто лет тому назад и, между прочим, до сих пор не сгорело, — сказал Вадим.

— Ильич, мы тебе сейчас столько адресов наговорим! А что делать, если балка?.. Резать и пусть потолок садится? — загомонили мужички. И уже ничем их нельзя было остановить. Как же, представилась возможность вот так запросто выступить перед самим председателем.

Вадим потихоньку выбрался из толпы и пошел к мотоциклу.

«Расширимся и укрепимся!» Ну и подонок. Как же все-таки мы дошли до жизни такой?

* * *

Все годилось для употребления: и краткий курс ВКП(б), и Библия, и брошюра Каутского, издания 1906 года, и подшивки журналов «Нива», «Русское богатство», «Современник». Все читал он с великой жадностью и удивлением. Как! У человечества огромный опыт, давным-давно известно, что идет на пользу, а что во вред народам. Существует наука о человеке, где черным по белому сказано, что человек подвержен самым различным слабостям, но каждый имеет разум и хочет жить именно этим разумом, и всякое насилие над его разумом кончается сопротивлением, бунтом. В свете опыта человечества и науки о человеке политика «государственного принуждения», начавшаяся со времен Московского царства, то усиливающаяся, то ослабевающая, но никогда не замиравшая, в восемнадцатом веке обернувшаяся крепостным рабством, а в двадцатом сталинизмом, была преступлением.

Долго занимали его писатели Просвещения. Чем не руководство, чтобы жить долго, безбедно и счастливо? Да еще на российских просторах.

После Просвещения буквально погряз он в истории русского революционного движения. С самого зарождения было оно порочным и не могло быть другим. Нетолько об аристократах-декабристах, но о всех русских революционерах вплоть до самых последних, погибших в тридцать седьмом году, можно было сказать: «Как страшно далеки были они от народа!»

Очень долго Вадим не понимал, кто все-таки победил? Что это были за люди?

Ответ нашелся, когда взялся перечитывать нашу великую классику.

Когда он в пятнадцать лет открыл для себя классику, ее герои воспринимались как что-то давным-давно отжившее. Ядра в 1812 году с позиции на позицию летали. Подумаешь! Разве это можно сравнить со взрывом тяжелой авиационной бомбы в шестьсот килограммов весом? И все остальное… Но он взрослел, он сталкивался с самыми различными людьми и вдруг видел: «Да это же Молчалин!.. А это Хлестаков!..» Председатель ДПО был чистейший Сквозняк-Дмухановский, пла-новичка Руденчиха — Коробочка, Матюша… Нет, не Ноздрев. Такие проходили без имен — лакеи, холуи. А единственный знакомый интеллигент Валентин Стахов был похож на Пьера Безухова.

Взявшись перечитывать Гоголя, Толстого, Достоевского, был он поражен. Да ведь русская литература вся пророческая, сбылись ее самые дурные сны. «Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований», — разве этот сон не сбылся? Вадим наконец понял, кто победил. Черти! Черти, которые на российской почве, когда, с одной стороны, торжествует печатное слово, а с другой, крепостничество, рождались в великом избытке.

Еще Чичиков призвал Русь к веселью. Выгори дельце с мертвыми душами, то-то можно было бы позабавиться. Его не поняли, общество оказалось слишком косным. Черти всех рангов возликовали, когда грянула революция. Обобществление средств производства — как это здорово было придумано интеллигентами вроде Безухова — Стахова. Равенство, братство, уничтожение эксплуатации — это, конечно, чушь собачья, это когда-нибудь в будущем. А пока все в кучу — и что захотим, то и сделаем! Попробуйте жить без орудий труда, без земли? Да и всеобщая трудовая повинность… ради равноправия хотя бы.

Двадцать лет потребовалось чертям, чтобы победить. К тридцать седьмому все в стране было приведено к полному единообразию, все в ней от мала до велика по первому же слову вождя в любое время помирать были готовы.

* * *

Зол был Вадим невероятно. Хотя обсудить свою версию было не с кем. Удивлялись, поддакивали. Но даже лучшие понимали плохо, не были готовы слышать такое. Пытался просвещать подруг. Слушали внимательно, однако очень скоро начинали улыбаться по-матерински, перебивали одним и тем же вопросом:

— Какое у тебя образование?

— При чем здесь мое образование?

— Нет, ну все же?

И он приходит в ярость:

— Образование — от слова «образован». Андрей Болконский был образован, Чехов, Толстой, Достоевский. Наше так называемое высшее образование такая же брехня, как и все остальные достижения. Все врут.

— Да, ты прав. А как иначе?

«Что как мы все вдруг сделаемся сознательными? Что, если наши единогласно поднятые вверх руки будут правдой? — спрашивал себя Вадим и отвечал: — Тогда наша жизнь будет жизнью муравьиной кучи». А так жизнь бурлила. Возможность легкой жизни почувствовали все. И каждый спешил урвать что можно. Целые государственные предприятия на деле превращались в частные лавочки, где законным путем ничего нельзя получить. В магазинах, на складах ничего не было. Стоило посмотреть на работников какого-нибудь мебельного магазина или склада строительных материалов, когда привозили свежий товар. Не покупатели, а продавцы, грузчики, кассиры набрасывались на него, отталкивая друг друга, спеша прилепить ярлычок со штампом «продано» — и уж потом товар продавался. По Красному городу — Саду, не таясь, среди бела дня разъезжали грузовики с крадеными рамами, досками, кирпичами, цементом. Увидят строящийся дом и предлагают: «Надо? По дешевке отдаем». И никакого стыда у обеих сторон. Умением украсть гордились… Однажды Вадим пришел на котельный к старым товарищам и рядом с бочками о дальнем углу увидел железные ворота, железные калитки и одноколесные железные тачки. «Новая продукция?» Товарищи радостно осклабились: «Ага! Надо? Как бывшему другу пару десяток сбросим». Следствием воровства стало поголовное пьянство. В пятидесятые на заводах пили только в дни зарплаты, причем некоторые лишь из солидарности. В шестидесятые пьяный работяга посреди смены стал заурядным явлением. Вокруг продовольственных магазинов, уже как результат пьянства, появились стада ханыг, синих от пьянства, никотина и недоедания. А какими совсем недавно некоторые из них были красавцами, одаренными футболистами, пловцами, танцорами.

Вадим в этой жизни устроился неплохо. С апреля по ноябрь шли и шли к нему люди — на работе под конторой поджидали, а чаще по утрам приходили домой. «Молодой человек, вы у наших знакомых работали. Не можете ли вы и нам?..» Он мог. Он смело мог бы прибить к своему дому табличку: «Максимов, каменщик, печник и что угодно», — и больше никогда не ходить в контору-богадельню. Но закон о всеобщей трудовой повинности, почему-то называемый правом на труд, не позволял этого. И надо было пять дней в неделю ходить к восьми в контору, иногда работать, чаще откупаться, отгавкиваться. До чего это было гадко! Но как, в самом деле, быть? В конце концов это лучше (хотя, если подумать, вряд ли), чем писать пухлые лживые романы или клеить ярлычки со штампом «продано».

Вадим был зол. Сильный, страдая от бессилия, раскрошил он дерево. Он, пожалуй, и голову дал бы себе отрубить, лишь бы весь этот самоубийственный позор кончился. Вовка Волчок, самый одаренный из товарищей детства, должен был через два месяца умереть…

Он тогда решил: «Пора! Конца этой мути мне все равно не увидеть. Пусть буду «меть хоть что-то».

Странно это было видеть. Та девушка, которую он встречал по утрам на углу Красноармейской и Буденновского, все еще была одна. Это тоже каким-то образом было очень характерно для времени. Показатель в своем роде. Красивое, строгое, чистое никому не надо. Возни, пожалуй, не оберешься, отдачи потребует полной.

В первый раз они даже не назвали своих имен.

Во второй раз она спросила, как вас звать, почему-то обрадовалась его имени, и он, перехвативший ее после работы в проектном институте, который был недалеко от его конторы, назначил ей свидание.

В конце первого свидания он хотел взять ее хотя бы за руку, но она рассердилась.

В третье свидание они поцеловались.

Потом он рассказал ей свою версию, а также кое-что о себе — он не идеальный, однако если сравнить с другими, то, во-первых, умеет работать, во-вторых, держать язык за зубами, в-третьих, никогда первый не нарушал уговора.

Потом было жаркое воскресенье, они поехали вдоль Дона вверх, к Старочеркасской, бывшему городу и столице Войска Донского. Когда она разделась, он почувствовал себя так, будто все еще был мальчиком: «Неужели с такими что-то может быть? Господи, я не смогу начать!» Его будущая жена была совершенна.

Неизведанные чувства переполняли Вадима, когда он шел на свидание со своей невестой. Ведь этого не должно было быть! Ведь он на это никогда не надеялся!.. Но она приближалась, улыбалась, наконец, он слышал ее голос. Ходили в кино или просто гуляли. Потом он провожал ее домой. Она жила на тихой старой улице в центре города. Прощание было долгим-долгим. «Господи, что же это такое?» — шептала она…

Потом она уехала на десять дней от института в колхоз. Началась сильнейшая жара. Днем в тени под сорок, душные ночи. И через несколько суток такой жары, когда и здоровые люди жаловались на бессонницу, в июльское субботнее утро умер Волчок.

Вадим, когда примчался Ленька Татаркин и сообщил о смерти, ничего не почувствовал.

Ничего не чувствуя, помогал в похоронных хлопотах. Впрочем, их почти не было. В морге случилась какая-то авария, мертвецов на хранение не брали. И похоронить раньше понедельника нельзя, потому что требовалось оформить документы. Волчок лежал в лучшей комнате в лучшем костюме, все время меняясь. Сначала он посерел, потом стал темнеть и раздуваться. Когда-то в пьяной драке ему стукнули точно по лбу консервной банкой. Долго Волчок носил эту печать, не раз она была поводом для веселья. Потом след исчез. Но вот стал он распухать, и на лбу все явственнее проступал круг.

Вадим смотрел на этот круг, глупые, какие-то затертые слова лезли в голову: «Не справился с жизнью». Ну нечего, совершенно нечего было сказать по поводу этой гибели! И все, кто приходил удостовериться и проститься, тоже мрачно молчали. И закопали Волчка в понедельник, в четыре дня, при немалом стечении народа без всяких речей и слез. Лишь старшая сестра да мать тихо скулили. Жены и детей его не было, они уехали на море, и никто не знал, где остановились.

* * *

Осенью была свадьба. Накануне свадьбы он съездил к Волчковым. Тетя Катя вынесла Вадиму тетрадку: «За одну ночь Вовка написал». Вернувшись домой, Вадим стал читать. Это было начало производственного романа. Начальник большой стройки Владимир Гудков приезжал откуда-то из глуши домой, огрубевший душой и телом, и вдруг видел сытых, омещанившихся друзей, особенно не понравился ему лучший бывший друг. Друзья идут в ресторан объясниться. Один говорит о необходимости трудиться, и трудиться ради будущего, другой отвечает цинично, что еще неизвестно, какими потомки будут и чего захотят. Двадцать страничек исписал за ночь Вовка Волчок и, видно, понял, что до конца еще очень далеко. И… встречей в ресторане все кончалось.

И, дочитав до конца, Вадим вдруг простил их всех. Бедные мои оборванцы, разве можно бросаться с вилами на паровоз? А все-таки они были. Наивные, ничему не научившиеся, но были, были!

Потом, уже после свадьбы, в пасмурный, но не холодный осенний день он делал у себя в Красном городе печку, заканчивал трубу. Вышла какая-то задержка с раствором, и он, сидя на коньке крыши, глядел вокруг. И вдруг удивился: сколько же сделано его руками — трубы, под трубами печки, целые дома. И в этих домах, около этих печей жили люди, о которых, кроме него, никто никогда не расскажет.

Вдруг совершенно ясно ему стало, какова будет его жизнь дальше. Сначала построит новый дом вместо старого. Потом купит подержанный автомобиль, чтобы путешествовать хотя бы по европейской части СССР. Потом во что бы то ни стало заговорит… И в конце концов до чего-нибудь доживет.