Предание о старом поместье

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Наступило относительно счастливое время. Разумеется, нельзя было утверждать, что Хеде окончательно выздоровел, но его близкие были счастливы уже одной мыслью о том, что он на пути к исцелению. Память у него была в значительной мере нарушена, целые периоды жизни выпали из его сознания, на скрипке играть он не мог и забыл почти все, чему учился. Мыслительные способности у него настолько ослабели, что ему не хотелось ни читать, ни писать. И все же ему было намного лучше. Исчезла пугливость, вернулась привязанность к матери, в его привычках и манере поведения теперь вновь чувствовался владелец поместья. Нетрудно понять, что и советница, и все домочадцы были на седьмом небе от радости.

Хеде и сам неизменно пребывал в радужном настроении. Весь день его не покидало ощущение восторга и радости, он никогда ни о чем не задумывался, не размышлял о непонятном и вообще не задерживал внимания на том, что требовало умственного усилия.

Самое большое удовольствие доставляли ему физические упражнения. Он брал Ингрид с собой на лыжные прогулки, приглашал ее кататься на санках. Он почти не разговаривал с ней во время этих совместных вылазок, но ей все равно нравилось сопровождать его. С Ингрид он был приветлив, как и со всеми остальными, но он ни в малейшей степени не был в нее влюблен.

Довольно часто вспоминал он свою невесту, удивлялся, что она ему не пишет, не дает о себе знать, и тому подобное. Но спустя короткое время и это огорчение улетучивалось. Он отгонял от себя мрачные мысли.

Ингрид думала про себя, что таким путем он никогда не сможет выздороветь. Рано или поздно ему все же придется осознать все, что с ним произошло, заглянуть в себя, то есть сделать то, на что у него пока не хватает решимости.

Но она не смела принуждать его к этому — ни она, и никто другой. Если бы он смог полюбить ее хоть немного, думала она, тогда она, может быть, и нашла бы в себе силы сделать это.

Ей казалось, что для начала им всем не помешает хотя бы малая толика счастья.

Как раз в это время в пасторской усадьбе в Рогланде, где воспитывалась Ингрид, умер маленький ребенок, и могильщик принялся готовить для него могилку.

Парень копал как раз поблизости от того места, где он прошлым летом вырыл могилу для Ингрид. И когда он углубился в землю на несколько футов, то заметил, что обнажился угол ее гроба.

Могильщик усмехнулся про себя. Он вспомнил разговоры о том, что покойница, лежащая в этом гробу, будто бы покинула место своего последнего пристанища. Толковали, будто она сумела отвинтить крышку гроба, вышла из могилы и явилась в пасторский дом к своей приемной матери. Впрочем, пасторшу в приходе недолюбливали и рады были наплести про нее невесть что.

Могильщик подумал: если бы люди знали, как надежно упрятаны в землю покойники и как накрепко крышка гроба… Но тут ему пришлось прервать свои размышления. Он заметил, что на обнажившемся уголке гроба крышка лежит чуть косо и один винт не завинчен. Он ничего не сказал, ни о чем таком не подумал, но все же перестал копать и засвистел мелодию побудки Вермландского полка, где когда-то служил в солдатах.

Потом он решил, что дело это надо досконально расследовать. Негоже могильщику подозревать покойников в том, что они, дескать, могут выходить из могилы и обретать особое могущество темными осенними ночами. Он поспешно откопал гроб и постучал по нему лопатой.

Гроб ясно ответствовал, что он пуст, пуст, пуст…

Полчаса спустя могильщик был уже в пасторской усадьбе. Посыпались догадки и предположения. Теперь всем стало ясно, что девушка и впрямь находилась в мешке у далекарлийца. Но куда же она потом подевалась?

Матушка Анна Стина стояла у печи, где выпекались хлебы для поминального обеда. Долго стояла она так, слушая все эти толки, но сама не произносила ни слова. Она следила, чтобы хлеб не подгорел, то вынимала, то вставляла противни, и подходить к ней близко было опасно, так как она орудовала длинной лопатой.

Неожиданно старушка сняла фартук, наскоро отерла лицо от пота и сажи, а затем и сама опомниться не успела, как очутилась в кабинете у пастора.

Таким образом, не приходится удивляться, что после всех этих событий в один прекрасный день в марте красный пасторский возок, расписанный зелеными тюльпанами, с запряженным в него буланым пасторским конем, остановился перед парадной лестницей господского дома в усадьбе Мункхюттан.

И теперь Ингрид, само собою, должна была отправиться в Рогланду к своей приемной матери. Пастор приехал, чтобы увезти ее домой. Он не распространялся о том, как рады они все дома тому, что она оказалась жива. По нему и так можно было видеть, сколь безмерно он счастлив. Он не мог себе простить, что они были недостаточно добры к приемной дочери, и теперь весь сиял от радости при мысли о том, что можно будет как бы все начать сначала и отныне обходиться с воспитанницей по-иному.

Ни слова не было сказано о том, из-за чего она убежала из дома. Стоило ли ворошить прошлое и растравлять раны теперь, по прошествии столь долгого времени! Но Ингрид понимала, что пасторша все это время терзалась муками совести, и теперь она хочет вернуть девушку домой, чтобы загладить заботливым обращением свою вину перед ней. И она понимала, что, можно сказать, вынуждена отправиться в пасторскую усадьбу, хотя бы ради того, чтобы показать, что она не держит зла на своих приемных родителей.

Всем казалось вполне естественным, что она на неделю-другую отправится домой. А почему бы и нет? Сослаться на то, что она необходима здесь, Ингрид не могла. Если она и будет отсутствовать пару недель, то этим не причинит никакого вреда Гуннару Хеде. Уезжать отсюда ей тяжело, но коль все этого желают, то так тому и быть.

Быть может, ей все-таки хотелось, чтобы ее стали удерживать. Она садилась в сани с чувством, что советница или юнгфру Става сейчас выйдут из дома, вынут ее из саней и унесут назад. Она с трудом сознавала, что возок удаляется по аллее, что он въезжает в лес и Мункхюттан остается далеко позади.

А что, если они просто по доброте душевной не захотели удерживать ее? Может, они решили, что молодость и жизнерадостность гонят ее прочь из этой мрачной усадьбы. Они могли подумать, что ей наскучило быть сиделкой при помешанном. Ингрид невольно протянула руку, чтобы схватить вожжи и повернуть лошадь обратно. Только теперь, когда они уже на целую милю отъехали от усадьбы, ей пришли в голову эти мысли. И ей захотелось вернуться, чтобы спросить у обитателей Мункхюттана, так ли это.

Это было все равно что блуждать в диком лесу, среди безграничного безмолвия. И не было человека, который мог бы ответить ей или дать совет. С таким же успехом могла бы она ждать совета от ели или сосны, от белки или филина.

Теперь она была совершенно равнодушна к тому, как ей жилось дома, в пасторской усадьбе. Жилось ей очень хорошо, но, как сказано, все это ей было безразлично. И так было бы, находись она даже в сказочном замке или в райских кущах. Самая мягкая постель не приносит отдохновения тому, кому не спится от горя.

Поначалу она что ни день слезно молила, чтобы ей позволили уехать. Ведь теперь, после того, как она была так счастлива вновь повидаться со всеми — с матерью, братишками и сестренками, — она может вернуться в Мункхюттан.

Но оказалось, что санный путь развезло. Придется ей запастись терпением до конца весенней распутицы. Никто ведь не помрет из-за того, что она еще немного задержится дома.

Ингрид никак не могла уразуметь, отчего все так раздражаются, когда она заводит речь о возвращении в семью Хеде. Это относилось и к отцу, и к матери, и к односельчанам. Как можно желать уехать куда-то из Рогланды!

И вскоре ей стало ясно, что лучше будет вообще помалкивать о возвращении в Мункхюттан.

Стоило ей лишь заикнуться об этом, как тут же возникали бесчисленные препятствия. Им казалось недостаточным ссылаться на бездорожье. Вокруг нее возводились ограды, каменные валы, крепостные рвы. То ей нужно было сперва связать покрывало, то выткать ткань, то высадить рассаду в парники. И не уедет же она до того, как в пасторской усадьбе отпразднуют день рождения! И не может же она не побывать на предстоящей свадьбе Карин Ландберг!

И ей не оставалось ничего другого, как, воздев руки к весеннему небу, молить о том, чтобы оно попроворнее совершало свою работу. Молить о солнечном свете и тепле, упрашивать красное солнышко, чтобы оно потрудилось над бескрайним еловым лесом, проникло бы своими тонкими, жалящими лучами сквозь еловые ветви и растопило бы снег под елями.

— Милое, доброе, славное солнышко, я не прошу тебя растопить снег в долине — только бы обнажились горные склоны, только бы стали проходимыми тропки в лесу, только бы перебрались на летние пастбища девушки-скотницы, только бы подсохли болота и стала проходимой лесная дорога, которая вдвое короче проезжего тракта.

Ингрид знала, кто не станет просить денег на проезд или ждать оказии, когда лесная дорога сделается проходимой. Она знала, кто сбежит из пасторской усадьбы светлой ночью, кто сделает это, не спрашивая позволения.

В прежние времена ей казалось, что она каждый год с нетерпением ждет весны. Это свойственно всем людям — с нетерпением дожидаться весны. Но теперь Ингрид поняла, что никогда прежде она по-настоящему не тосковала о весне. Разве можно было назвать это тоской!

Тогда она ждала зеленой листвы, подснежников, песен дрозда и кукования кукушки. Но это было ребячество, и ничего больше. Тот не знает, что такое тоска по весне, кто думает только о красивом. Нужно поднять первый обнажившийся из-под снега ком земли и поцеловать его. Нужно сорвать первый лист крапивы, только для того, чтобы собственной обожженной кожей ощутить приход весны.

Все вокруг были необыкновенно добры к ней. Но хотя она не говорила ни слова, окружающие были уверены, что она только и думает о том, как бы уехать.

— Не понимаю, с чего это ты так рвешься назад в эту усадьбу, чтобы ходить там за помешанным, — сказала ей однажды Карин Ландберг.

— Да она уж давно выкинула все это из головы, — вмешалась пасторша, прежде чем Ингрид успела вымолвить хоть слово в ответ.

Когда Карин ушла, пасторша сказала:

— Люди удивляются тому, что ты хочешь уехать от нас.

Ингрид промолчала.

— Говорят, после того, как Хеде стало лучше, он так изменился, что ты влюбилась в него.

Ингрид стало смешно.

— О нет, вовсе не после того, как он изменился, — возразила она.

— Ну, как бы там ни было, а в мужья он не годится, — сказала приемная мать, — мы с отцом уже толковали об этом и решили, что тебе лучше остаться у нас.

— Спасибо вам, вы очень добры, что хотите оставить меня у себя, — отвечала Ингрид.

Она и вправду была растрогана добротой приемных родителей. Вместе с тем она поняла, что ее молчание и покорность не ввели их в заблуждения. Она не знала, как могли они догадаться о ее тоске. И вот теперь приемная мать напрямик сказала, что они ее не отпустят.

А пасторша все не могла угомониться.

— Если бы ты уж так была им нужна, они написали бы тебе и попросили бы вернуться.

И снова девушке стало смешно. Вот было бы чудо, если бы из заколдованного замка стали приходить письма. Наверное, пасторша думает, что и горный тролль стал бы писать письма своей пленнице, если бы та, уехав погостить к матери, забыла к нему вернуться.

Впрочем, знала бы приемная мать, сколько весточек она уже получила! Она бы, наверное, за голову схватилась. Вести приходили к Ингрид и во сне, и наяву, в ее видениях. Он оповещал Ингрид о том, что она необходима ему. Он так болен, так болен! Она была убеждена, что он снова теряет рассудок, что ей необходимо вернуться к нему. Если бы кто-нибудь сообщил ей об этом, она тотчас же ответила бы, что ей это известно.

Ее огромные глаза-звезды все чаще устремлялись вдаль. Тому, кто видел этот взгляд, трудно было поверить, что она сможет спокойно усидеть дома.

Впрочем, не так-то уж сложно бывает определить, легко или тяжело у человека на душе. Достаточно заметить лучик радости в его глазах, когда он возвращается с работы или садится отдохнуть у огня. Но в глазах Ингрид этот лучик радости загорался лишь тогда, когда она видела, как прибавляется вода в горном ручье, сбегающем по заросшему лесом склону. Ведь это он прокладывал ей дорогу.

Однажды Ингрид сидела с Карин Ландберг и стала рассказывать ей о своей жизни в поместье Мункхюттан. Карин пришла в ужас. И как только Ингрид могла вынести все это!

Как уже было сказано, Карин Ландберг собиралась выйти замуж. И, как это обычно бывает со всеми невестами, она могла говорить только о своем нареченном. Всему-то он ее обучил, во всем-то она спрашивает у него совета.

Ей пришло в голову, что Улоф говорил ей кое-что насчет Козла, и теперь она решила пересказать все это Ингрид, чтобы отпугнуть ее, если та и впрямь влюбилась в помешанного. И она заговорила о том, до чего странный этот Хеде. Улоф говорил ей, что, когда он прошлой осенью был на ярмарке, какие-то господа там стали утверждать, что Козел вовсе не сумасшедший, а лишь притворяется им ради того, чтобы приманивать покупателей. Но Улоф настаивал, что он и вправду не в себе. Чтобы доказать это, он пошел в скотные ряды и купил там маленького тощего козленка. И стоило Улофу поставить козленка на прилавок, где помешанный разложил на продажу свои ножи, как тот пустился наутек, бросив и мешок, и товары. И все они чуть не лопнули со смеху, видя, до чего он перепугался. Ну возможно ли, чтобы Ингрид влюбилась в этого полоумного?

Наверное, зря Карин Ландберг не остереглась и не взглянула в лицо Ингрид, когда излагала ей эту историю. Наверное, ее насторожили бы хмуро сдвинутые брови девушки.

— И ты хочешь выйти замуж за человека, способного на такую злую выходку! — сказала Ингрид. — По мне, так уж лучше выйти за самого Козла.

Ингрид произнесла эти слова раздельно и подчеркнуто. И до того непривычно было слышать столь суровую отповедь из уст девушки всегда такой кроткой и незлобивой, что слова эти поразили Карин в самое сердце. С тех пор она много дней ходила сама не своя. Неужто Улоф и вправду не такой, каким бы она хотела его видеть! Эти мысли вконец отравляли девушке жизнь. Наконец она собралась с духом и рассказала обо всем Улофу, и у того хватило великодушия утешить и успокоить невесту.

Нелегкое это дело — дожидаться весны в Вермланде. Вечер может быть солнечным и теплым, а наутро глядь — земля снова побелела от снега. Кусты крыжовника и лесные прогалины уже зазеленели, но лес все еще скован стужей и почки нипочем не хотят распускаться.

К пасхе весна наконец пришла в долину, но молитвы Ингрид пока что не помогали. Ни одна девушка-скотница еще не отправилась на лесной выгон, ни одно болото не просохло, и потому пуститься в путь лесной дорогой было пока невозможно.

На Пасху Ингрид с приемной матерью отправилась в церковь. Как всегда в дни больших праздников, они ехали туда в экипаже. В былые времена Ингрид очень любила с шиком подъехать к церкви, видя, как люди, стоящие у каменной ограды и на обочине дороги, почтительно снимают шапки и здороваются с пасторским семейством, а те, кто находился посреди дороги, огромными прыжками бросаются врассыпную, чтобы не попасть под копыта лошади. Но нынче ее ничто не радовало. «Горе лишает розы запаха, а луну — блеска», — гласит поговорка.

Впрочем, проповедь в церкви ей понравилась. Приятно было услышать о том, что Бог послал радость своим скорбящим ученикам, явив им чудо утешения. Приятно было думать, что Иисус не преминул утешить тех, кто столь глубоко скорбел о Нем. В то время, как Ингрид и остальные прихожане находились в церкви, на дороге появился рослый далекарлиец. Он был в тулупе, а на спине он нес тяжелый кожаный мешок с товаром. Сразу можно было понять, что он не способен отличить зиму от лета, а будни от праздника. Он не вошел в церковь, но, пробравшись с большими предосторожностями мимо ряда лошадей, привязанных на обочине дороги, направился на кладбище.

Здесь он сел на одну из могил и стал размышлять о мертвых, которые спали непробудным сном, и об одной умершей, которая пробудилась к жизни. Он продолжал сидеть на кладбище и тогда, когда народ стал выходить из церкви.

Улоф, жених Карин Ландберг, вышел одним из первых. Случайно бросив взгляд в сторону кладбища, он заметил там далекарлийца. Трудно сказать, что его побудило, любопытство или, может быть, что другое, но только он направился к парню, решив перемолвиться с ним словом. Скорее всего он хотел посмотреть, возможно ли, чтобы человек, почти что исцелившийся, вновь впал в безумие.

Похоже, это и вправду было так. Далекарлиец сразу же стал рассказывать жениху Карин, что он сидит здесь в ожидании девушки по имени Кладбищенская Лилия. Она придет и будет играть для него. Она умеет играть так, что солнце пускается в пляс, а звезды начинают водить хороводы.

И тогда жених Карин Ландберг сказал ему, что та, которую он ждет, стоит вон там, у церкви. Если он привстанет, то сможет увидеть ее отсюда. Она, верно, рада будет повстречаться с ним.

Ингрид и пасторша, которые собирались сесть в повозку, вдруг увидели на дороге рослого далекарлийца, спешившего к ним. Он шел быстрым шагом, не обращая внимания на лошадей, которым нужно было кланяться, и возбужденно махал девушке рукой.

При виде его Ингрид застыла на месте. Она не могла бы сказать, какое чувство в ней возобладало — радость от встречи с ним или отчаянье от мысли, что он вновь потерял разум. Она попросту позабыла обо всем на свете.

Ее глаза-звезды засияли. В этот миг она, должно быть, не видела жалкого, больного безумца. Она лишь ощутила близость тонкой, благородной души, по которой так отчаянно истосковалась.

Вокруг было полно народу, и все смотрели на нее, не в силах отвести глаз от ее лица. Она не двинулась ему навстречу. Она лишь стояла, замерев, и ждала его. Но те, кто видел ее сияющее от счастья лицо, могли бы подумать, что навстречу ей идет прекрасный принц, а не этот жалкий дурачок.

Все утверждали потом, что им показалось, будто между ее и его душой протянута невидимая связующая нить, тайная нить, спрятанная столь глубоко в подсознании, что человеческому разуму не дано ее постичь.

Но когда Хеде находился уже в двух-трех шагах от Ингрид, ее приемная мать быстро обхватила девушку руками, подняла и посадила в повозку. Она не хотела, чтобы эти двое встретились здесь, у церкви, в присутствии стольких людей.

Как только они очутились в повозке, кучер стегнул лошадей, и они, рванув с места, понеслись во весь опор.

Вслед им раздались ужасные, дикие вопли. Пасторша возблагодарила Бога, что ей удалось увезти девушку.

В конце дня в пасторскую усадьбу пришел крестьянин, чтобы поговорить с пастором насчет этого сумасшедшего далекарлийца. Он сделался до того буен, что его пришлось связать. А теперь они не знают, как с ним поступить? Может, господин пастор что-нибудь присоветует?

Пастор не видел иного выхода, как отвезти его домой. Он сказал крестьянину, кто таков этот человек и где он живет.

Вечером он рассказал обо всем Ингрид. Лучше всего было ей знать правду, чтобы она наконец образумилась. Но когда наступила ночь, Ингрид поняла, что у нее больше нет времени дожидаться весны. И она, бедняжка, решилась идти в поместье проезжим трактом, хотя и знала, что путь этот вдвое длиннее лесной дороги.