Предисловие к Достоевскому

Об этом ослепленный старик не подумал.

«— Как не примет? Что ты, опомнись!» — восклицает он. Иван Петрович убедительно доказывает ему, что князь «найдет отговорку, совершенно достаточную; сделает все это с педантской важностью» и только осмеет Ихменева.

Его аргументы сразили старика: все это непонятно ему с его старинным кодексом чести, с его представлениями о бла­городстве. Николай Сергеич растерянно восклицает:

«— Да как это он не примет? Нет, Ваня, ты просто ка­кой-то поэт; именно настоящий поэт! Да что ж, по-твоему, неприлично, что ли, со мной драться? Я не хуже его. Я ста­рик, оскорбленный отец; ты — русский литератор и потому лицо тоже почетное, можешь быть секундантом и... и...»

Неужели для князя Валковского могут иметь хоть какое- то значение эти понятия: оскорбленный отец, русский литера­тор... Он ведь сам открыто говорил Наташе, что любит день­ги и положение в свете — какое может быть положение у нищего литератора и помещика, потерявшего последнее по­местье? Не снизойдет князь до этих людей — Иван Петрович прав, и старик постепенно понимает это. Единственное, что ему остается теперь, когда рухнула последняя его надежда спасти дочь, подставив себя под пистолет, — это вручить Ивану Петровичу «сто пятьдесят рублей, на первый слу­чай» — «слишком ясно», какой первый случай он имеет в виду: Наташа останется брошенная, униженная, без денег, ей понадобится его помощь...

3- Наташа и князь

Проходит долгий третий день, кото­рый Наташа опять проводит в ожида­нии, и вот наступает четвертый — день, когда все должно объясниться, когда при­едет, наконец, князь. Что еще может ав­тор сообщить нам о князе Валковском? На протяжении второй части романа мы так много узнали о его подлости и ко­варстве, что, кажется, ничем нас уже не удивишь. Но тем не менее вся третья часть будет посвящена князю — и мы опять узнаем о нем немало нового. В конце третьей части князь исчезнет со страниц романа, только ещеодин раз он мелькнет перед нами совсем ненадолго — но в третьей части он раскроется сполна. Нужно ли, оправда­но ли такое пристальное внимание писателя к этой внешне привлекательной, но внутренне столь отвратительной личности?

У Достоевского не так много вполне плохих людей: мы испытываем ко многим из них если не жалость, то хотя бы понимание причин, сделавших этих людей злыми и безнрав­ственными. Смердякова в «Братьях Карамазовых» сделала злодеем несправедливость судьбы; Свидригайлов в «Преступ­лении и наказании» искупает свое злодейство самоубийст­вом, Ганя Иволгин в «Идиоте» мелок и гадок, но пытается сохранить человеческое достоинство; в князе Валковском нет ничего не только доброго или честного, но хоть сколько-ни­будь оправдывающего его страшную жизнь.

Достоевский, стремясь объяснить психологию князя, об­ращает внимание читателя прежде всего на лицемерие, по­стоянную лживость этого человека. Поэтому такое важное значение имеет встреча Ивана Петровича с князем на темной и грязной лестнице дома, где живет Наташа. Иван Петрович был готов к тому, чтобы встретить князя: он видел его коляс­ку, он знал, что сегодня князь обещал быть у Наташи, — и все-таки не поверил, что впереди него по темной лестнице взбирается князь: «Незнакомец, взбираясь наверх, ворчал и проклинал дорогу и все сильнее и энергичнее, чем выше он поднимался. Конечно, лестница была узкая, грязная, крутая, никогда не освещенная; но таких ругательств, какие нача­лись в третьем этаоюе, я бы никак не мог приписать князю: взбиравшийся господин ругался, как извозчик», — признает­ся Иван Петрович. Но главное впереди — убедившись, нако­нец, при свете фонаря, что перед ним действительно князь Валковский, Иван Петрович увидел, как неприятно было князю заметить, что следом за ним шел друг Наташи, «но вдруг все лицо его преобразилось. Первый злобный и нена­вистный взгляд его... сделался вдруг приветливым и весе­лым, и он с какой-то необыкновенной радостью протянул мне обе руки...»

Иван Петрович видит лицемерие князя, понимает его природный дар перевоплощения, способность владеть своим лицом, интонацией, голосом, не верит его «простодушнейше­му хохоту» — и все-таки не скоро еще поверит в полную, не­изменную лживость князя.

К Наташе князь входит, уже вполне овладев собой, «дру­жески и весело» приветствует ее, изумляется, что Алеши еще нет, — Иван Петрович не может не понимать неправдивости поведения князя, — и в то же время он пугается, увидев что Наташа пришла к выводу: «Виноват всему он» (курсив Достоевского) и, видимо, решилась на какой-то резкий шаг.

За эти четыре дня, что она металась в отчаянии по своей комнате и ждала Алешу, а его не было, Наташа тоже на­училась — если не хитрить, то по крайней мере владеть со-< бой. Она «вышла к князю с светлым лицом, заговорила с ним» с самым простодушным видом — и, может быть, даже успела обмануть князя — но ненадолго.

Начинается борьба правды и лжи, честности и лицеме-< рия. Наташа старается сохранить вежливость — и только. Князь любезно лжет, Наташа любезно же дает ему понять, что разгадала его ложь. Но Иван Петрович все еще не верит князю: «...он говорил так прямо, так натурально. Казалось, не было возможности в чем-нибудь подозревать его».

Речь князя сводится к тому, что он только что встретил Алешу и сам послал его с поручением, потому что он ведь теперь все время сидит у Наташи и «забыл все на свете».

На это Наташа спрашивает «тихим и спокойным голосом:

— И вы вправду не знали, что он у меня все эти дни ни разу не был?»

Изумление князя кажется неподдельным, но, пожалуй, оно слишком уж неподдельно, слишком сильно, он даже де^ лает вид, что не совсем верит Наташе. И тут она открыва­ет все свои карты: «...я так думала, что вы не только не станете удивляться, но даже заранее знали, что так и будет».

Князь, видимо, не ожидал, что эта неопытная девочка разгадает его планы, поймет всю подноготную его поступков. Он раздражен и пробует говорить с Наташей, как оскорблен­ный отец: «...вы как будто и меня в чем-то обвиняете, тогда как меня даже здесь и не было... вы, по некоторой мнитель­ности, которую я замечаю в вашем характере, уже успели изменить обо мне мнение...»

Увидев, что очаровать Наташу не удалось, он надеется теперь испугать ее. Как ни велик его опыт обманов, князь еще не понимает, что эта девочка, выросшая в уединенном поместье, привыкшая к обожанию родителей, никогда не сталкивавшаяся со злом, накопила за последние полгода та­кой опыт страданий, что может поспорить со всеми его хит­роумными, тонкостями. Сила ее любви к Алеше такова, что она теперь умеет и думать, и делать выводы, и угадывать своим страдающим сердцем то, чего не угадал бы и опытный делец. Князь рассчитывал обмануть ее без труда — и он де­лает ошибку в той борьбе, какую неожиданно для него на­чала Наташа. «Не уезжал бы я — вы бы меня узнали луч­ше, да и Алеша не ветреничал бы под моим надзором. Сего­дня же вы услышите, что я наговорю ему», — с самым добро­желательным видом произносит князь. Но Наташа уже решилась сражаться единственным доступным ей оружием: полной честностью.

«— То есть вы сделаете, что он мною начнет тяготить­ся?» — отвечает Наташа.

Князю приходится переменить тон. На обман не подда­лась, на испуг не поддалась, теперь он пробует обидеться. Но и здесь Наташа не поддается: «Обижать я вас не хочу, да незачем, хоть уж потому только, что вы моими словами не обидитесь, что бы я вам ни сказала. В этом я совершенно уверена, потому что совершенно понимаю наши взаимные от­ношения: ведь вы на них не можете смотреть серьезно, не правда ли?»

Князь отвечал на всю суровую, хотя по форме и шутли­вую, речь Наташи тоже шутливым тоном. Но Ивану Петро­вичу послышался в его ответе «какой-то уж слишком легкий, даже небрежный тон». Наташа обращается к князю: если он действительно хочет доказать свою прямоту и искренность, то она просит одного: «Ни одним словом, ни одним намеком обо мне не беспокоить Алешу ни сегодня, ни завтра. Ни од­ного упрека за то, что он забыл меня...»

Князь обещает выполнить эту просьбу, собирается еще что-то сказать, но тут появляется Алеша.

Мы хорошо помним, как он «влетел с каким-то сияющим лицом» и радостно, весело рассказал о Левеньке и Бореньке, а главное — о Кате и о миллионе, который она готова по­жертвовать во имя иде,й Левеньки и Бореньки. Этого ма­ло — он и отца решил привлечь к своим новым знакомым, оторвав его от светского круга... «Но как только Алеша кон­чил, князь вдруг разразился смехом». Алеша огорчился — и здесь в нем проснулось подлинное достоинство. Он отвечал отцу спокойно и откровенно: «Ты согласился на мой брак с Наташей; ты дал нам это счастье и для этого победил се­бя самого... Но почему же ты теперь с какой-то радостью бес­прерывно намекаешь мне, что я еще смешной мальчик и во­все не гожусь быть мужем; мало того, ты как будто хочешь осмеять, унизить, даже как будто очернить меня в глазах На­таши...»

Как ни наивен казался Алеша, когда рассказывал о сво­их новых знакомых и их высоких идеях, теперь мы начинаем понимать, что и в наивности его виноват князь. Алеша вовсе не глуп, он многое видит, замечает. В эти четыре дня, когда он, на первый взгляд, только и делал, что болтал с Катей и выслушивал умствования Безмыгина, Алеша тоже вспоми­нал вечер, проведенный его отцом у Наташи, думал о пове­дении отца, перебирал в памяти странные слова, сказан­ные ему отцом о Наташе «как-то легко, как-то без любви, без такого уважения к ней...»

Видимо, князь даже и такой приветливости не ожидал от сына. Поэтому, старательно лицемеря здесь, перед Наташей и Иваном Петровичем, он не выбирал выражений при Але­ше — и теперь «князь смутился».

Второй уже раз за один субботний вечер ему пришлось быстро менять рассчитанную позицию: сначала он понял, что его раскусила Наташа; теперь оказалось, что и сына любовь к Наташе сделала зорким, и сын уже начинает понимать не­искренность отца, хотя все еще хочет ему верить и надеется, что отец сохранит в его душе тот ореол благородства, в ка­ком был всегда.

Князю нужно быстро искать оборонительную позицию. И он находит ее, изменив слову, данному Наташе. Он обру­шивается на сына с упреками за то, что тот поселил Ната­шу в такой плохой квартире, не заботился о ней и, наконец, прямо выговаривает ему: как мог Алеша четыре дня не пока­зываться к той, которой предстоит сделаться его женой, а вместо того «увлекся всем, что благородно, прекрасно, чест­но...» Все, что говорит князь, совершенно справедливо, но мы ведь видели, как Наташа специально просила его не говорить Алеше ничего подобного и объяснила причину своей прось­бы: она не хочет, чтобы Алеша ездил к ней по обязанности, чтобы стал тяготиться ею...

Теперь, когда князь говорит все это, мы, конечно, уже по­нимаем: именно для того и говорит, чтобы разрушить "пред­ложенную им же свадьбу. Но он опять просчитался: забыл о

Наташе. Ему было важно сейчас совладать с бунтом сына, и он упустил главную опасность: он все надеялся, что Ната­ша или не решится прямо выступить против него, или вы­ступит так, что Алеша рассердится на нее за это... А Ната­ша решилась — и заговорила с той мерой откровенности и честности, какой не может не понять даже Алеша, хотя он, конечно, испытал «наивный страх и томительное ожидание», когда Наташа начала говорить.

За эти мучительные четыре дня Наташа поняла все истин­ные цели князя, и так как он настаивает: «...не благоволи­те ли вы объясниться?» — Наташа, «сверкая глазами от гне­ва», решается высказать «все, все!»

Наташин отец хотел вызвать князя на дуэль; преданный Иван Петрович отговорил его, да и вправду князь не позво­лил бы стрелять в себя. Но дуэль состоялась на наших гла­зах — словесная дуэль, на которой с князем сражается од­на Наташа. Ни в ком она не находит поддержки; Наташа произносит свою выстраданную речь стоя, «не замечая того от волнения», а князю только того и надо: раз Наташа по­няла все его хитрости, пускай теперь она порвет помолвку, возьмет на себя вину за разрыв и, главное, останется вино­ватой в глазах Алеши.

Длинная речь Наташи занимает почти целую страницу: она обвиняет князя в том, что его сватовство было шуткой, тонким расчетом с целью разлучить сына с Наташей: «Вам надо было успокоить вашего сына, усыпить его угрызения, чтоб он свободнее и спокойнее отдался весь Кате; без этого он бы все вспохминал обо мне, не поддавался бы вам, а вам наскучило дожидаться. Что, разве это неправда?»

Ни Иван Петрович, ни Алеша не могут поддержать, защи­тить Наташу, потому что оба они все еще верят князю. Даже Иван Петрович старается перебить ее речь: «...подумай, что ты говоришь!» — кричит он. Алеша же «сидел убитый горем и смотрел, почти ничего не понимая».

Князь с самого начала чувствует себя победителем в этой дуэли, потому что его оружие: ложь и хитрость — гораздо сильнее Наташиного: честности и правды. Князь может по­зволить себе поиздеваться «вполголоса, как будто про себя»:

«— Романы, романы... уединение, мечтательность и чте­ние романов!»

Князь и не думает отвечать Наташе на ее речь; он делает вид, что оскорблен ее подозрениями. Что думает Наташа, ему совершенно безразлично, его цель — убедить Алешу, что не он, а Наташа разрушила помолвку, на которую он благород­но согласился; не он оскорбил Наташу, а она его. Бедный Алеша не может этого выдержать и бросается на защиту от­ца: «...верю, что ты не мог оскорбить, да и не могу я пове­рить, чтобы можно было так оскорблять!»

Князь добился того, чего хотел. Ему удалось представить Наташу «исступленной», подозрительной женщиной, которая своим поведением и слепой ревностью к Кате заставила его, князя, пересмотреть свое отношение к предполагаемому браку. Теперь князь уже признается: «...мы поторопились, действительно поторопились».

Что могло остаться Наташе, которая одна понимает всю его хитрую политику и знает, что через минуту князь объя­вит: это он расторгает помолвку? Торопясь предупредить его отказ женить сына, Наташа кричит: «...я сама, еще два дня тому, здесь, одна, решилась освободить его от слова, а те­перь подтверждаю при всех. Я отказываюсь!»

Князь не показывает своего торжества: ведь ему надо про­должать обманывать Алешу. Напротив, он делает вид, что все эти страшные слова для Наташи — только игра, он обе­щает еще увидеться с Наташей и обо всем поговорить, упоми­нает свои будто бы планы насчет Наташиных родственни­ков — словом, старается оставить Наташу и Ивана Петрови­ча в недоумении и неясности. И снова, как четыре дня назад, напрашивается в гости к Ивану Петровичу.

Зачем ему так нужно это знакомство? И почему теперь Иван Петрович тоже чувствует, что уже не может «избе­жать его знакомства»? Одно князь заставил всех почув­ствовать: его воля сильнее, чем воля каждого из участников этой сцены в отдельности, и сильнее, чем все они вместе. Раз ему заблагорассудилось или почему-то нужно поговорить отдельно с Иваном Петровичем, зна­чит, он добьется этого. «На днях я буду у вас; вы по­зволите?» — с этими словами князь покидает Наташину комнату.

После ухода князя все остаются угнетенные и встрево^ женные. Ивану Петровичу все кажется, что Наташа нагово­рила лишнего, что все могло бы обернуться иначе. Когда же он узнает, что Наташа приготовила и закуску, и вино, что у нее тоже оставалась какая-то надежда на этот вечер, Иван Петрович совсем уж огорчается.

Но еще больше огорчен Алеша. Он ведь уже так настрой ился, что все будет хорошо. И вдобавок — правильно угада­ла Наташа — князь своим предложением очистил Алешину совесть: раз свадьба решена, раз Наташа уж непременно бу­дет его женой, теперь он мог не думать о ней, а целиком пре­даться новому чувству — к Кате. И вдруг все рухнуло! Але­ше так хочется вернуть вчерашний день, когда было так хо­рошо и весело, такие умные разговоры вел Безмыгин, так интересно было с Катей...

Наташа своим исстрадавшимся сердцем понимает все, что происходит в душе ее возлюбленного. Она знает: «эта ехидна князь» полностью овладел простодушным сердцем сына. Зна­ет и другое: ей нужно немедленно расстаться с Алешей на­всегда, не дожидаясь, пока их заставят расстаться силой. Но она не может преодолеть себя, свою мучительную любовь; не находит сил, чтобы прогнать Алешу. Только Ивану Петро­вичу она признается: «Все кончено! Все пропало!» И остает­ся ждать приговора своей злой судьбы, которой управляет уже не она.

Глава VII

КНЯЗЬ ПЕТР ВАЛКОВСКИЙ

1. Переплетение судеб

Следующие главы сообщают читате­лю много нового, и, главное, они все тес­нее переплетают историю князей Вал- ковских с историей старика Смита и его внучки. Мы еще не знаем, как тесно пе­реплетутся судьба Наташи и судьба Нелли, но уже понимаем, что и в жизни маленькой нищей девочки князь Валков­ский играет какую-то зловещую роль. Помогает нам выяснить эту роль все тот же школьный при­ятель Ивана Петровича Маслобоев; он хитрит, ничего не рас­сказывает, но обнаруживает необыкновенную заинтересован­ность в судьбе девочки.

А Нелли, в свою очередь, удивляет Ивана Петровича. Оказывается, девочка, оставаясь одна, читала книгу Ивана Петровича. То, о чем она спрашивает, характерно для дет­ского восприятия литературы. Нелли хочется, чтобы в книге все кончалось хорошо, как в сказке. Узнав, что «девушка и старичок» так и останутся «бедные» и не будут счастливы, она, казалось, даже рассердилась на автора повести: «Ну, вот... Вот! Вот как это! У, какие!.. Я и читать теперь не хочу!»

Иван Петрович ничем не может утешить девочку, кроме как сказать ей, что «это все неправда, что написано, — вы­думка». Но ведь для детского восприятия литература — все­гда правда, и литературные герои — всегда живые. Расстро­ившись и огорчившись судьбой Вареньки Доброселовой и Де­вушкина, Нелли одновременно и плачет, и жалеет... не героев книги, а самого Ивана Петровича.

«Наконец кончилась эта чувствительная сцена», — заклю­чает Достоевский. Выходит, ему нужно подчеркнуть, обра­тить внимание читателя на чувствительность сцены, когда Нелли и смеется, и плачет, и не может скрыть нежности к Ивану Петровичу.

Когда же после разговора с Нелли Иван Петрович на­правляется к Маслобоеву и сталкивается там с князем, ко­торый, увидев его, «как будто смешался», подозрения охва­тывают Ивана Петровича с новой силой.

Князь был явно недоволен этой встречей, торопился по своим делам, но подтвердил, что скоро сам явится к Ивану Петровичу.

Что же узнал Иван Петрович от Маслобоева? Таинствен­ную историю князя, которая происходила давно. Захмелев­ший Маслобоев сохраняет, однако, скрытность, и от этого рассказ его звучит еще более угрожающим и роковым. Все попытки Ивана Петровича узнать время и место действия, фамилии действующих лиц — Маслобоев старательно пре­секает. И было это «ровно девяносто девять лет тому назад и три месяца», и фамилия одного из действующих лиц — то Феферкухен, то Фрауенмильх, то, наконец, Брудершафт, и происходили события «в городе Санта-фе-де Богота, а может, и в Кракове, но вернее всего, что в фюрстентум Нассау...»

Нетрудно себе представить, с каким интересом выслушал Иван Петрович рассказ Маслобоева, о том, что князь в дав­ние годы соблазнил дочь какого-то богатого заводчика и увез ее с собой в Париж. «Старик же любил дочь без памяти, до того, что замуж ее отдавать не хотел... чудак какой-то, ан­гличанин...» — проговаривается Маслобоев.

«— Англичанин? Да где же все это происходило?» — вол­нуется Иван Петрович. Мы понимаем его волнение: англи­чанин был Смит. Но Маслобоев тут же отказывается от своих слов: «Я только так сказал: англичанин, для срав­нения...»

Несмотря на все оговорки Маслобоева, читателю, как и Ивану Петровичу, сразу представляется, что речь идет о судьбе матери Нелли. Иван Петрович ведь уже знает, что у ее матери был за границей добрый друг, который о ней заботился, а потом умер. Маслобоев тоже рассказывает, что следом за князем и увезенной им девушкой отправился ее поклонник — «идеальный человек, братец Шиллеру». Еще подробности, до сих пор незнакомые Ивану Петровичу: «де­вушка была чистая, благородная, возвышенная», но князь об­маном и уговорами убедил ее увезти какие-то документы от­ца. И снова Маслобоев проговаривается: когда в Париже князь бросил молодую женщину, «она родила дочь... то есть не дочь, а сына, именно сынишку, Володькой и окрестили».

В дальнейшем рассказе Маслобоев уже не путается и все время говорит о Володьке. Но может ли верить ему Иван Пет­рович, может ли не думать о девочке, которая ждет в его комнате? Между тем история осложняется тем, что у покину­той женщины осталось на руках формальное обязательство князя жениться.

«— Я подозреваю, что ты у него по этому делу хлопо­чешь, Маслобоев», — не выдерживает Иван Петрович. А Маслобоев и не думает скрывать: да, именно, князю ведь нужно узнать, действительно ли умерла и она, и обокраден­ный им старик, «и о птенце...» Хотя он переносит действие этой истории то в Мадрид, то в Краков, Иван Петрович уже не верит его хитростям: как бы ни было, Маслобоев не скрывает, что рассказывает именно о князе Валковском. Еще одно любопытно в его рассказе: Маслобоев с легким презре­нием говорит о поэтах, мечтателях, называет идеального по­клонника «братцем. Шиллеру» и снова вспоминает Шилле­ра, рассказывая о непрактичности молодой женщины и влюб­ленного в нее человека: «А она хоть и плюнула ему (кня­зю. — Н. Д.) в его подлое лицо, да ведь у ней Володька на руках остался: умри она, что с ним будет? Но об этом не рас- суждалось... Шиллера читали».

Маслобоев делает из всей этой истории прямой и точный вывод: «Вообще эдаким подлецам превосходно иметь дело с так называемыми возвышенными существами. Они так бла­городны, что их весьма легко обмануть, а во-вторых, они все­гда отделываются возвышенным и благородным презрением вместо практического применения к делу закона, если толь­ко можно его применить».

Речь идет о давней истории с участием князя Валковско- го, но читатель все время видит за этой давней историей дела сегодняшние: судьбу Наташи. Ведь и про нее с Иваном Пет­ровичем практичный человек мог сказать, что вместо «при­менения к делу закона» они «Шиллера читали».

Если в начале романа «Униженные и оскорбленные» Шил­лер напоминал о пьяном немецком ремесленнике, изобра­женном Гоголем, то теперь уже речь идет о немецком поэте- романтике, и Шиллер — великий поэт — символизирует возвышенное, благородное и... совершенно оторванное от практической жизни представление о человеческих отно­шениях.

Стремясь соблюсти свою профессиональную, сыщицкую честность, Маслобоев скрывает факты, сроки, имена; он по­вторяет одну только фразу: «...берегись ты этого князя. Это Иуда-предатель и даже хуже того». Услышав от Ивана Пет­ровича историю Наташи и тяжбы старика Ихменева с кня­зем, Маслобоев восторгается умом Наташи, которая «с пер­вого шага узнала, с кем имеет дело, и прервала все сноше­ния». У Маслобоева не возникает ни малейших сомнений в том, что «князь настоит на своем, и Алеша бросит ее»... Но с наибольшим жаром воспринимает Маслобоев рассказ о тяж­бе старика Ихменева: «Да кто у него по делу-то ходил, кто хлопотал? Небось сам! Э-эх! То-то все эти горячие и бла­городные! Никуда не годится народ! С князем не так надо было действовать. Я бы такого адвокатика достал Ихме- неву — э-эх!»

Да, Наташа поняла подлость и коварство князя Валков- ского, но бороться с ним она не умеет. Ей остается посту­пить так, как женщина, о которой рассказывает Маслобоев: плюнуть князю «в его подлое лицо». Не может, не умеет она защитить ни себя, ни своего ограбленного отца: сила на сто­роне князя, и мы скоро об этом узнаем. Униженные и оскорб­ленные не могут ничего изменить в окружающем их мире, где подлецы всегда торжествуют.

В произведениях Достоевского всегда поражает, как мно­го происходит в жизни героев за один только день. Вот и в этот день, описанный вслед за субботой, когда князь приез­жал к Наташе, в жизни Ивана Петровича произошло неве­роятно много событий: он весь день на ногах, бежит пешком из одного конца города в другой, и непонятно даже, как он всюду поспевает.

2. Князь открывается

Попробуем проследить его путь в одно только это воскресенье. Встал Иван Петрович рано и с утра имел длинный разговор с Нелли о своей книге. Это бы­ло у них дома, неподалеку от Вознесен­ского проспекта. Потом Иван Петрович поспешил на Васильевский остров к ста­рикам Ихменевым. От них ровно к две­надцати часам поспел к Маслобоеву — там же, на Васильевском острове. От Маслобоева направил­ся к Наташе — на Фонтанку, возле Гороховой улицы. Часа в три он вернулся домой, а ровно в семь уже был опять у Маслобоева. Может быть, конечно, какой-то из этих неблиз­ких петербургских концов он проехал на извозчике, но мы знаем, что денег у Ивана Петровича немного: скорее всего большую часть пути он проделал пешком.

От Маслобоева он ушел около девяти часов и опять на­правился домой, на Вознесенский проспект. Здесь уже Иван Петрович прямо сообщает: «..я шел и торопился домой: сло­ва Маслобоева слишком меня поразили». Но этому длинно­му дню все еще предстояло длиться. Едва Ивам Петрович во­шел в ворота, к нему «бросилась какая-то странная фигура... какое-то живое существо, испуганное, дрожащее, полусума­сшедшее...» Легко понять ужас, охвативший Ивана Петро­вича: «Это была Нелли!»

Из ее сбивчивых объяснений ничего нельзя было понять: «...там, наверху... он сидит... у нас», — повторяла Нелли и отказывалась идти домой, пока не уйдет таинственный по­сетитель. Им оказался князь Валковский.

Князь, разумеется, не пешком пришел к Ивану Петрови­чу — «у ворот дожидалась его коляска». Уговаривая Ивана Петровича поехать с ним к графине, мачехе Кати, князь был необыкновенно ласков и любезен, говорил, «что туда не надо никаких гардеробов, никаких туалетов», но явно испытал облегчение, увидев, что у Ивана Петровича есть фрак.

Ивану Петровичу «было о чем задуматься» во время ко­роткого пути к графине. Он, впрочем, не говорит, что ехать было близко, находит другое слово: «...ехать было недол­го» — и читателю невольно приходит на ум, что пешком про­делать еще и этот путь Ивану Петровичу было бы тяжело. Л в коляске ехали недолго и за этот короткий путь успе­ли переговорить об очень важном. Мы приближаемся к рас­крытию всей тайны характера князя: он затем и стремился поближе познакомиться с Иваном Петровичем, чтобы рас­крыться перед ним, испугать его... Вот и сейчас, в карете, он самым дружеским образом начинает советоваться с Иваном Петровичем, как ему лучше отдать старику Ихменеву десять тысяч, которые князь у него отсудил. Разговор этот с само­го начала раскрывает оба характера: мы видим, что князь хитрит, когда спрашивает у Ивана Петровича совета, да и сам Иван Петрович понимает, что неспроста князь решил с ним советоваться по поводу этих денег. Смысл вопроса: нельзя ли заплатить старику Ихменеву за дочь, непременно ли он откажется от этих денег — а вдруг возьмет? Осознав этот смысл, Иван Петрович «так и вспыхнул и даже вздрог­нул от негодования».

Все-таки Иван Петрович пытается растолковать, что чест­ным выходом из этого запутавшегося дела было бы женить Алешу на Наташе... князь не слушает. Иван Петрович оскор­блен не только вопросом, который князь посмел ему задать, его оскорбила «грубая великосветская манера, с которой он, не отвечая на мой вопрос и как будто не заметив его, пере­бил его другим... Я до ненависти не любил этого великосвет­ского маневра и всеми силами еще прежде отучал от него Алешу».

Если раньше Иван Петрович мог надеяться, что ему уда­стся что-то объяснить, что-то доказать князю, то уже теперь он может быть совершенно уверен: слушать его князь не ста­нет. Он для того и хотел встретиться с Иваном Петровичем, чтобы высказать ему свою позицию, заставить Ивана Пет­ровича выслушать себя — больше ему ничего не нужно. Но дорога к графине длилась недолго, и князь успел толь­ко задать Ивану Петровичу свой чудовищный вопрос да под­твердить: «Если вы продолжаете быть привязанным к Наталье Николаевне, то не можете отказаться от объяснений со мною, как бы мало ни чувствовали ко мне симпатии». В этом за­явлении скрыта угроза Наташе. Но времени, чтобы понять эту угрозу, уже нет — приехали. И разговор поневоле откла­дывается.

Жилище графини описано общими словами. Это первое описание богатого дома, какое мы встречаем у Достоевского.

Позже, в романе «Идиот», Достоевский приведет нас в кварч тиру генерала Епанчина, и в гостиную Настасьи Филип­повны, и на дачу Епанчиных — нигде он не станет подробно останавливаться на обстановке комнат, но сумеет заставить нас увидеть камин, куда Настасья Филипповна бросила пачку денег, и кресла, в которых расположились гости, и туалеты присутствующих дам, и мантилью, в которую ку-< талась Настасья Филипповна.

Подробного описания нигде не будет, но будут отдельные, казалось бы, случайные детали, которые и создадут обста­новку. В своем романе Достоевский или еще не умеет или не хочет создать в нашем воображении явственное представле­ние о квартире графини.

«Графиня жила прекрасно. Комнаты были убраны ком­фортно и со вкусом, хотя вовсе и не пышно». Как — прекрас­но? Этого мы не узнаем. Что значит «комфортно и со вку­сом, хотя... и не пышно»? Представить себе это невозмож­но, да и не нужно. Достоевскому не важно, как жила графи­ня, и даже как жила Катя, ему нужно только противопоста­вить эти условия жизни тесной комнатке Наташи, скромному жилищу ее родителей на Васильевском, а главное, «сунду­ку», где живет Иван Петрович. Эту задачу он легко выпол­няет, пользуясь маловыразительными словами, единствен­ная цель которых — подчеркнуть роскошь обстановки: «пре­красно», «комфортно», «со вкусом»...

Единственная подробность, подчеркнутая Иваном Петро­вичем: «прекрасный серебряный самовар», из которого гра­финя сама разливала чай. Все остальные подробности ка­саются планов графини и людей, которых она собрала в своей квартире. Жилье графини, хотя и убранное «комфорт­но», «носило на себе характер временного пребывания», по­тому что «носился слух, что графиня на лето едет в свое имение (разоренное и перезаложенное)...» Единственный гость графини — «какой-то очень великосветский господин пожи­лых лет и со звездой, несколько накрахмаленный, с дипло­матическими приемами». Описание этого господина столь же поверхностно, как и описание квартиры. В нем важно два слова — «очень великосветский». Дальше мы узнаем, что господин этот «говорил спокойно и величаво», то есть опять- таки на светский манер.

Главное, что важно подчеркнуть Достоевскому: после ми­ра униженных и оскорбленных, мира жертв светского чело­века князя Валковского, мы попадаем вместе с Иваном Пет* ровичем в мир, привычный князю: имение разорено и пере-* заложено, а квартира прекрасная, самовар серебряный, жизнь тем более роскошная, чем меньше есть на нее денег, жизнь фантастическая, непонятная трудовому человеку.

Еще одно обстоятельство подчеркивает Иван Петрович: кроме накрахмаленного господина, других гостей не было, «и никто не являлся во весь вечер». Эту странность Иван Петрович объясняет тем, что графиня в эту зиму не успела «завести в Петербурге больших связей и основать свое поло­жение». Теперь нам становится понятно, зачем ей понадо­бился Иван Петрович: именем известного писателя можно было заманить в свою гостиную нужных людей.

Иван Петрович не говорит об этом; видно, и он понял тайную цель графини — но ведь не ради нее он приехал в этот дом. Выполняя просьбу Наташи, он должен познако­миться с Катей, рассмотреть ее поближе.

И вот в гостиной появляется Катя в сопровождении Але­ши. О Кате мы будем говорить отдельно. Сейчас нам важен Алеша, а он, конечно, не умеет скрыть ничего и сразу обна­руживает все, чем «начинил» его за один день отец.

Рассказывая Ивану Петровичу, что отец «хочет отказать­ся от денег, которые выиграл по процессу с Ихменева», Але­ша восторгается: «Как благородно он это делает». Вдобавок он проговаривается: «Наташа ревнива и хоть очень любит меня, но в любви ее много эгоизма, потому что она ничем не хочет для меня пожертвовать».

И Катя, и Иван Петрович не верят своим ушам. Катя сра­зу догадывается: «Нет, это неспроста!.. Признавайся, Алеша, признавайся сейчас, это все наговорил тебе отец? Сегодня наговорил?»

Да, она права, и Алеша признается, что отец говорил все это «так по-дружески», невозможно было ему не поверить, да к тому же Наташа «его так оскорбила, а он ее же так хвалит».

Из длинного рассуждения Алеши, произнесенного «жа­лобным голосом», становится ясно, что именно внушил ему отец: что Наташа «до того уж слишком меня любит, до того сильно, что уж это выходит просто эгоизм, так что мне и ей тяжело, а впоследствии и еще тяжелее будет».

Князь правильно рассчитал: теперь, когда Алеша больше тянется к Кате, чем к Наташе, можно объяснить Наташину любовь эгоистичной, потому что Алеше она не так уж нужна,как прежде; можно даже сказать, что Наташа ничем не хо­чет жертвовать ради того, кого любит. Мы-то знаем, что все не так, что Наташа пожертвовала родителями, которых лю­била, пожертвовала своим добрым именем — всем пожерт­вовала во имя любви к'Алеше и только одного ждала от не­го: чтобы он отвечал на ее любовь. Но прошло время — и он уже не может отвечать ей такой же любовью, и его уже тя­готит эта любовь, ее можно объявить нестерпимым грузом, который нелегко вынести.

Расчет князя строится на понимании эгоистической на­туры Алеши. Князю было бы легко убедить сына в своей правоте и восстановить его против Наташи, но Катя, от ко­торой князь, видимо, никак этого не ожидал, оказалась ум­ным его врагом. Она легко разгадала все его хитрости.

С какой целью князь оставил Ивана Петровича наедине с Катей? Цель ясна: чтобы Иван Петрович понял, какова де­вушка, предназначенная в жены Алеше. Князь, возможно, даже догадывается, что все свои впечатления Иван Петрович перескажет Наташе.

Иван Петрович и князь выходят вместе, садятся в коляс­ку князя — тот неожиданно приглашает Ивана Петрови­ча отужинать с ним, настойчиво подчеркивает: «Я вас при­глашаю».

Трудно не догадаться, что это значит: «Я заплачу». Иван Петрович решился ехать, но в ресторане платит за себя сам.

3. Планы и угрозы

Разговор Ивана Петровича с князем в ресторане — самое острое, напряжен­ное место в романе «Униженные и ос­корбленные». Такие мучительные и на­пряженные, и раскрывающие психоло­гию героев разговоры характерны для Достоевского. В какой-то степени все знаменитые разговоры героев Достоев­ского — князя Мышкина с Рогожиным в «Идиоте», Раскольникова со Свидригайловым в «Преступ­лении и наказании», братьев Карамазовых друг с другом и, наконец, разговор Ивана с чертом в «Братьях Карамазо­вых» — все они выросли из разговора Ивана Петровича с князем Валковским. В «Униженных и оскорбленных» перед нами как бы черновик, набросок чудес Достоевского.

Разговор в коляске по дороге к графине был как бы пре­дисловием к основному разговору в ресторане. Теперь князь разыгрывает обиду: «...тут замешались чуть ли не сословные интересы» — так объясняет он отказ Ивана Петровича от ужина. Но, убедившись в твердости решения своего спутни­ка, принимается говорить с ним «вполне дружелюбно», то есть, попросту говоря, издеваться над скромной жизнью пи­сателя вдали от света, который «нужно знать» литератору. Впрочем, оговаривается князь, литературу теперь не интересу­ет светская жизнь, «у вас там теперь все нищета, потерян­ные шинели, ревизоры, задорные офицеры, чиновники, старые годы и раскольничий быт, знаю, знаю».

Пренебрежительно отозвавшись о литературе, князь уже этим оскорбляет Ивана Петровича, но дальше он совсем уж перестает стесняться. «Его тон вдруг изменился и все боль­ше переходил в нагло фамильярный и насмешливый».

Иван Петрович между тем не может отвечать тем же «не из боязни, а из проклятой моей слабости и деликатности. Ну как в самом деле сказать человеку грубость прямо в глаза, хотя он и стоит того и хотя я именно и хотел сказать ему гру­бость?»

Вот уж о чем не задумывается князь Валковский: его не останавливает ни слабость, ни деликатность — чем дальше идет разговор, тем больше он пьянеет и тем смелее говорит Ивану Петровичу в глаза все, что вздумается. Издеватель­ским тоном он обращается к своему собеседнику, называя его то «мой друг», то «мой поэт». С первых же слов перечер­кивает и тот, сам по себе достаточно подлый разговор, кото­рый был у них в коляске: «Давеча я с вами заговорил об этих деньгах и об этом колпаке-отце, шестидесятилетнем младенце... Я ведь это так говорил!» (Курсив Достоевского), Теперь он уже оставил великосветский ложно-дружеский тон. Слышал бы старик Ихменев, как князь, вдобавок ко всем оскорблениям, еще называет его колпаком!

Но самое невыносимое для Ивана Петровича — ведь и о Наташе князь теперь позволяет себе говорить без малейше­го уважения: «Хоть мой Алексей дурак, но я ему отчасти уже простил — за хороший вкус. Короче мне эти девицы нравятся...»

Иван Петрович гневно просит его переменить разговор, князь в ответ на это прямо спрашивает: «...очень вы ее ува­жаете?» и следом: «Ну, ну и любите?»

Что может ответить на это Иван Петрович? Князь уже понял, что его выслушают, — ради Наташи. Теперь он наме­рен высказать все, что хочет, — развлечься на славу. Иван Петрович «вскричал»: «Вы забываетесь!», но не ушел и не уйдет. Он должен понять, чем может князь угрожать На­таше, какими еще подлыми способами оскорбить и уни­зить ее.

Князь и смеется, и подмигивает, и непрерывно предла­гает Ивану Петровичу выпить то вина, то шампанского — его страшно веселит эта ситуация, когда он может безнака­занно издеваться над лучшими чувствами человека, а тот не имеет никакой возможности ему ответить.

Самое удивительное в этой безобразной сцене: Иван Пет­рович решился все терпеть, и все-таки он одной фразой ос­танавливает князя, когда тот слишком уж разошелся. Иван Петрович восклицает: «Я не хочу, чтоб вы говорили теперь о Наталье Николаевне... то есть говорили в таком тоне. Я... я не позволю вам этого!»

С самого начала разговора князь знает, что он хочет и даже — по его понятиям — должен сказать Ивану Петро­вичу. Но — боится. И поэтому подходит к главному разгово­ру осторожно, нащупывая почву, будто шагая по топкому болоту. Иван Петрович замечает: «Не лучше ли говорить о деле»; князь сразу поправляет: «То есть о нашем деле, хо­тите вы сказать» (курсив Достоевского).

^ Чтобы подойти к деликатной теме, которой намерен ко­снуться князь, нужно начать разговор «из дружбы»: поверит Иван Петрович или не поверит — неважно. И князь начина­ет сокрушаться, что Иван Петрович губит себя тем, что жи­вет так бедно и никогда не может распутаться с долгами... Мы уже слышали, как о том же говорил Маслобоев, но тот от всего сердца предложил Ивану Петровичу денег, чтобы выйти из бедственного положения, — и то Иван Петрович от­казался. Князь денег, конечно, не предлагает — пока... Но вот он осмеливается вести разговор прямо: «Что за охота вам играть роль второго лица?» И еще точнее: «...ведь Але­ша отбил у вас невесту, я ведь это знаю, а вы, как какой-ни­будь Шиллер, за них же распинаетесь, им же прислуживаете и чуть ли у них не на побегушках...»

Короче говоря, князь хочет предложить Ивану Петрович чу жениться на Наташе, чтобы тем покончить Алешину связь с ней, и, вероятно, он бы предложил ему и деньги за это, ес­ли б Иван Петрович не ответил: «Я скажу вам, что вы... со­шли с ума» — и если бы князь не понял, что его собеседник в исступлении: «Да вы чуть ли не бить меня собираетесь?»

Что ж, по светским понятиям, ничего предосудитель­ного в предложении князя не было. Молодой барин совратил девушку; его отец платит за развлечения сына и выдает де­вушку замуж, дает, пожалуй, за ней приданое — таких бра­ков совершалось немало, и свет не видел в них ничего выхо­дящего за рамки приличия и благопристойности. Иван Пет­рович знал это, но знал и другое: что князь понимает, как чудовищно предлагать подобную сделку человеку с другой, не светской моралью. «Он производил на меня впечатление какого-то гада, какого-то огромного паука, которого мне ужасно хотелось раздавить».

Паук у Достоевского — всегда символ какой-то отврати­тельной жестокости, всегда вызывает мистический ужас. А князь между тем достиг своей цели: попробовал предло­жить «мирный» выход, Иван Петрович с ужасом отверг его; теперь другое: нужно пустить в ход угрозы.

Сняв маску и показав свое истинное лицо, князь — не без некоторой цели — рассказывает Ивану Петровичу самые от­вратительные подробности из своей жизни. И снова, и снова он пускается в самые грязные, самые циничные откровен­ности и воспоминания — зачем? А для того, чтобы Иван Пет­рович окончательно понял, с кем имеет дело, испугался за судьбу Наташи и убедил бы ее молча вынести разрыв с Але­шей, потому что — подними она хоть какой-нибудь шум — князь жестоко отомстит. В этом после всех его рассказов уж никак не приходится сомневаться.

В течение всего этого разговора князь все больше пьет и все больше пьянеет; ему уже хочется теоретически порас­суждать о жизни, и он выкладывает Ивану Петровичу свое понимание добродетели: «Я наверное знаю, что в основании всех человеческих добродетелей лежит глубочайший эгоизм. И чем добродетельнее дело — тем более тут эгоизма. Люби самого себя — вот одно правило, которое я признаю».

Вся русская литература XIX века размышляла об эгоиз­ме. Еще Пушкин в «Евгении Онегине», излагая общую точ­ку зрения обывателей, писал: «Любите самого себя, Досто­почтенный мой читатель. Предмет достойный. Ничего Лю­безней, верно, нет его». Печорин у Лермонтова — эгоист в самом точном значении этого слова, но он несчастен от сво­его эгоизма и потому вызывает сочувствие читателя. Эгоисты Достоевского счастливы своим эгоизмом и потому вызывают отвращение, как князь Валковский.

Иван Петрович понимает, что князь по-своему прав, но правота его отвратительна, несправедлива, так не должно быть, но в том мире, где они оба живут, действительно, сча­стливы те, кто любит самого себя.

Потребовав третью бутылку, князь принимается расска­зывать о девушке, которую он «любил почти искренно» и ко­торая многим для него пожертвовала. Иван Петрович пере­бивает его:

«— Это та, которую вы обокрали?»

Князь признает, что ограбил любившую его девушку, но тут же объясняет: это были его деньги, потому что она их ему подарила. А главное, князь во всех своих рассказах об­виняет тех, кто был его жертвами, в эгоизме и поясняет: не­навидя его, они были счастливы — вот и получается, что он чуть ли не осчастливил тех людей, с которыми поступал подло, которых разорял, уничтожал.

Планы его относительно Алеши и Кати тоже очень прос­ты: их он намерен ограбить, как уже поступил с многими другими. «У ней три миллиона, и эти три миллиона мне очень пригодятся. Алеша и Катя — совершенная пара: оба дура­ки в последней степени: мне того и надо», — открыто заяв­ляет князь Ивану Петровичу. И только после этого перехо­дит к главной цели своего разговора с Иваном Петровичем: «Предуведомьте Наталью Николаевну, чтоб не было пасто­ралей, чтоб не было шиллеровщины, чтоб против меня не восставали. Я мстителен и зол, я за свое постою».

В сущности, он мог бы только это и сказать Ивану Петро­вичу, а не распинаться перед ним столько времени и не рас­сказывать о своих гнусностях: Иван Петрович и без того бы понял, с кем имеет дело. Но, оказывается, князю «хотелось поплевать немножко на это дело» именно в глазах Ивана Петровича. Но ведь поступки князя еще страшнее его слов; в ресторане он только назвал своими именами то, что уже не раз делал на наших глазах, позволил Ивану Петровичу увидеть в себе то, что скрыто от постороннего глаза, то, че­го никогда «не увидит его сын.

Достоевский, как никто, умеет видеть в человеке то са­мое дурное, что обычно скрывается за внешними приличия­ми. Из чудовищных откровенностей князя Валковского вы­растут впоследствии разговоры Раскольникова с Порфирием Петровичем: нет, там не будет таких откровенностей, но бу­дет то непостижимое мучительство, какое испытал на себе Иван Петрович. Умение князя оправдать себя и свои поступ­ки тем, что его жертвы полны будто бы самого отвратитель­ного эгоизма, — это умение много раз еще встретится на страницах романов Достоевского. Зачем это нужно Достоев­скому? Неужели он хочет показать, что в каждом человеке есть безобразное зло? Можег быть, да. Именно это, может быть, и хочет показать Достоевский — как предупреждение, что человек обязан бороться со злом в своей душе. Из рас­суждений князя Валковского самыми страшными мне пред­ставляются его речи о том, что в каждом честном и добро­детельном человеке скрыт эгоизм. Ведь таким образом мож­но оправдать любое зло, любое предательство: оправдываясь тем, что жертва с удовольствием принимает свалившиеся на нее несчастья, ибо злоба дает человеку наслаждение.

Разговор в ресторане кончается репликой князя: «Про­щайте, мой поэт. Надеюсь, вы меня поняли...»

На улице они разошлись: князь сел в коляску с помощью лакея, а Иван Петрович пошел пешком. «Был третий час ут­ра. Шел дождь, ночь была темная...» — этими словами кон­чается третья часть романа «Униженные и оскорбленные». В сущности, уже кончилась история Наташи и Алеши — князь не оставил ни малейшего сомнения в том, что их отно­шения будут разорваны, Алеша женится на Кате. Но нам предстоит еще узнать, как это все сложится, как удастся князю справиться с Алешей, и, главное, мы должны еще уз­нать о судьбе и характере Нелли. На протяжении третьей части девочка была как бы в тени, наше внимание было по­глощено сватовством князя и последующими странными со­бытиями.

193

С тех пор, как мы увидели князя Валковского, прошло меньше недели. Достоевский показал его с такой точностью и подробностью, что, кажется, мы ничего уже больше не мо­жем узнать о князе. Но в последней, четвертой части князь еще появится на страницах книги, чтобы еще раз произвести впечатление «какого-то гада, огромного паука» и принести свою долю ужаса героям и читателям книги.

7 Предисловие к Достоевскому

Отступление седьмое

О РОМАНЕ «ИДИОТ»

У всякого свой любимый роман Достоевского. Я, конечно, не посмею оспаривать то мнение, что вершиной творчества Достоевского нужно считать его последний роман «Братья Карамазовы». Но зато каждый имеет право выделить для себя тот роман, который он больше других любит перечи­тывать, хотя уж и знает почти наизусть, а все возвращает­ся к любимым страницам. Такой роман для меня — «Идиот». Может быть, потому, что в нем Достоевский хотел изобра­зить идеального человека, каких вокруг него не было; чело­века, о каком автор, может быть, только мечтал — и, пред­ставив его читателям, не мог нарушить правду жизни и сде­лать героя счастливым. Казалось бы, все возможности для этого нашлись: герой нежданно-негаданно получил большое наследство, его любят две красивейшие женщины — но счастья нет, и горести, свалившиеся на князя Мышкина, воз­вращают его в то болезненное состояние, в котором он про­вел свою молодость.

С первых страниц, с первого описания князя Мышкина в сыром вагоне, подъезжавшем к Петербургу, меня привлека­ет его легкий плащ, его узелок с убогими пожитками, его внешность: «...молодой человек... лет двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, очень бело­кур, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, вострень­кою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные... Лицо молодого человека было... тонкое и сухое, но бесцветное, а теперь даже досиня иззябшее».

Познакомившись в вагоне с сыном богатого купца Ро­гожина, едущим получать наследство в миллион с лишним, князь Мышкин и не обратил внимания на сообщение о мил­лионе. Зато сам он совершенно искренне и открыто отвечал на все расспросы соседа. «Готовность... отвечать на все воп­росы... была удивительная и без всякого подозрения совер­шенной небрежности, неуместности и праздности иных воп­росов».

Портрет князя дан в несвойственной Достоевскому мане­ре: безо всяких комментариев автора. Своих впечатлений о герое автор не сообщает, зато мы очень скоро видим, как воспринимают князя все сталкивающиеся с ним люди. Рого­жин, человек недобрый и очень нервный, с негодованием от­талкивает вьющегося вокруг него чиновника Лебедева, а Мышкину говорит: «Князь, неизвестно мне, за что я тебя по­любил. Может, оттого, что в такую минуту встретил, да вот ведь и его встретил (он указал на Лебедева), а ведь не по­любил же его. Приходи ко мне, князь...»

Ответ князя поражает смесью достоинства и простодушия:

«— С величайшим удовольствием приду и очень вас бла­годарю за то, что вы меня полюбили... Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились...»

Следующий человек, с кем встречается князь Мышкин, — лакей генерала Епанчина, к которому князь направился, что­бы познакомиться на том основании, что генеральша — тоже из князей Мышкиных, хотя и не родственница. Князь разговаривает с лакеем так же простодушно и откровенно, как с Рогожиным, этим-то он и поражает опытного прислуж­ника. «Хотя князь был и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя с посетите­лем, несмотря на то, что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно».

Примерно так же воспринимает князя и генерал Епанчин: торопится уверить, что никаких родственных связей между ними быть не может, заявляет, что очень занят... Князь пре­красно понимает, что его не хотят принимать — и уже готов уйти, но генерал расспрашивает, и князь опять рассказывает историю, которую мы уже слышали от него в вагоне: о том, как он был тяжело болен, «частые припадки его болезни сделали из него почти идиота (князь так и сказал «идио­та»)», как лечился в Швейцарии — и между прочим упомя­нул, что может красиво писать. Генерал сразу решил прове­рить его и обнаружил, что князь талантливый каллиграф и можно его определить куда-нибудь на службу. Так генерал Епанчин, нисколько не собиравшийся поддерживать знаком­ство с этим нищим и к тому же больным человеком, сам того не замечая, вызвался ему помочь.

Семья генерала, жена и три дочери, были предупрежде­ны, что князь — «идиот», и даже им приказано было его «проэкзаменовать». «Экзамен» этот вылился в долгий разго­вор, во время которго генеральша сначала обнаружила, что князь Мышкин — «добрейший молодой человек», а потом стала с вниманием слушать его рассказ о жизни в Швейца­рии. Среди многих очень тонких и умных наблюдений князя (в их числе было уже известное нам рассуждение о послед­них минутах приговоренного к казни) было и такое замеча­ние: «Ребенку можно все говорить, — все; меня всегда по­ражала мысль, как плохо знают большие детей, отцы и ма­тери даже своих детей. От детей ничего не надо утаивать под предлогом, что они маленькие и что им рано знать. Какая грустная и несчастная мысль! И как хорошо сами дети под­мечают, что отцы считают их слишком маленькими и ничего не понимающими, тогда как они все понимают. Большие не знают, что ребенок даже в самом трудном деле может дать чрезвычайно важный совет». Эта мысль, дорогая Достоевско­му, не раз мелькнет на страницах его публицистической кни­ги «Дневник писателя» и много раз откроется в его романах. Достоевский уважал детей, любил их общество и сам мно­гому у детей учился. Князю Мышкину — идеальному сво­ему герою — он дарит любовь и привязанность к детям. Вот что еще говорит князь: «Но одно только правда, я и в самом деле не люблю быть со взрослыми, с людьми, с большими,— и это я давно заметил, — не люблю, потому что не умею. Что бы они ни говорили со мной, как бы добры ко мне ни были, все-таки с ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад, когда могу уйти поскорее к товарищам, а то­варищи мои всегда были дети, но не потому, что я сам был ребенок, а потому что меня просто тянуло к детям».

Мы помним, как уже в «Униженных и оскорбленных» пер« вый прекрасный человек Достоевского — Иван Петро­вич — напряженно, с трудом строил свои отношения с три­надцатилетней девочкой и умел относиться к ней серьезно, как к взрослой, и уважал ее сложный характер, и понимал его. В «Братьях Карамазовых» мы увидим, как Алеша — последний из прекрасных людей Достоевского — случай­но вмешался в уличную драку мальчиков и сколько добра из этого вышло.

Князь Мышкин, едва войдя в дом Гани Иволгина, где ему предстоит жить, сближается с тринадцатилетним братом Гани Колей Иволгиным. Этот мальчик, гимназист, умеет себя так поставить со взрослыми, что почти все называют его по имени и отчеству: Николай Ардалионович, а князю он сразу становится верным другом.

Позже, в конце романа, Достоевский вдруг приоткроет нам все свое глубокое понимание мальчишеской души. Этот самый Коля, который на наших глазах несет ответственность за своего почти всегда пьяного отца, который живет жизнью взрослого человека, внезапно является к Епанчиным с... ежом и с топором. «Коля объяснил, что еж не его, а что он идет теперь вместе с товарищем, другим гимназистом, Костей Ле­бедевым, который остался на улице и стыдится войти, пото­му что несет топор; что и ежа и топор они купили сейчас у встречного мужика. Ежа мужик продавал и взял за него пятьдесят копеек, а топор они уже сами уговорили его про­дать, потому что кстати, да и очень уж хороший топор».

В этом рассказе Коля Иволгин напоминает Колю Красот- кина, о котором Достоевский рассказал в «Братьях Кара­мазовых»: это странное сочетание взрослости и ребячливости, кажется, не удалось с тех пор открыть ни одному писателю.

Но пока что князь еще не знает Коли, а сидит в гостиной Епанчиных. Кончая «экзамен», генеральша ахнула: «Вот и проэкзаменовали! Что, милостивые государыни, вы думали, что будете его протежировать, как бедненького, а он вас сам едва избрать удостоил, да еще с оговоркой, что приходить будет только изредка. Вот мы и в дурах, и я рада...»

Действительно, в князе Мышкине поражает то чувство внутреннего достоинства, с каким он умеет держать себя при любых обстоятельствах. Когда Рогожин звал его к себе, обещая купить и шубу, и одежду, князь со спокойным достоинством принял это предложение и так же спокойно сообщил, что у него пока что нет ни копейки. Гораздо поз^ же, когда Ганя Иволгин, у которого князь снял комнату, все время подозревает Мышкина в том, что он разболтал его секреты, и не удерживается при этом от ругательств, князь Мышкин совершенно неожиданно произносит спокой­ную, выдержанную речь: «Я должен вам заметить, Гаврила Ардалионович... что я прежде действительно был так нездо­ров, что в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хотя вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи, но вы в досаде вашей даже раза два меня выбранили...» Самое удивительное: бепредель- ная вежливость князя в ответ на крики Иволгина, и в то же время он твердо объясняет: «...не лучше ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево».

Но главное в князе Мышкине открывается сразу, с пер­вых же страниц — это его великая любовь-жалость, любовь- сострадание к Настасье Филипповне. Впервые он услышал о ней еще в вагоне от Рогожина. Рогожин рассказывает исто­рию о том, как он растратил отцовские деньги на бриллиан­товые подвески для Настасьи Филипповны, а отец «поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял и плакал; вынесла она ему наконец коробку, шваркнула: «Вот, говорит, тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал».

Князь Мыпжин выслушал эту историю очень внимательно и, когда объяснял Рогожину, чем тот мог понравиться, пря­мо сказал: «...вы мне сами очень понравились, и особенно ко­гда про подвески бриллиантовые рассказывали».

Не успев войти в кабинет генерала Епанчина, князь сно­ва слышит о Настасье Филипповне и видит ее портрет. Нас­тасья Филипповна, казалось бы, описана очень сдержанно, без малейшей попытки внести в описание авторские впечат­ления: «На портрете была изображена действительно не­обыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирова­на в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящ­ного фасона; волосы, по-видимому темно-русые, были убра­ны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб за­думчивый; выражение лица страстное и как бы высокомер­ное. Она была несколько худа лицом, может быть, и бледна...»

Видим мы эту .женщину? Нет, не видим. Но верим — «действительно необыкновенной красоты». Достоевский не раз еще упомянет о необыкновенном лице Настасьи Филип­повны, о ее фантастической, страшной красоте — и ни разу он не опишет ее так, чтобы мы увидели, — это не входит в его задачу. В «Преступлении и наказании» мы видели Соню, видели яркую красоту Дуни — сестры Раскольникова, в «Братьях Карамазовых» увидим Грушеньку, но в «Идио­те» Настасья Филипповна, в сущности, не описана: мы ви­дим платье «чрезвычайно простого и изящного фасона», при­ческу и глаза, но и о глазах мы узнаем только, что они тем­ные, глубокие. Все эпитеты, выбранные Достоевским, не по­казывают человека, а рассказывают о нем, автору по­тому и не нужны пояснения о впечатлении, произведенном на него, потому что он уже передал нам эти впечатления в самой краткой форме.

Когда Иволгин спрашивает князя, нравится ли ему та­кая женщина, князь отвечает: «Удивительное лицо!» — и нам остается только поверить ему на слово. Но князь и еще добавляет: «...и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а?»

Во второй раз князь увидел портрет Настасьи Филиппов­ны через несколько часов, после завтрака и долгого разгово­ра у генеральши Епанчиной, когда его послали взять у Ивол- гина портрет и показать его дамам. Направляясь к ним в гостиную с портретом, князь «вдруг остановился, как будто вспомнил о чем, осмотрелся кругом, подошел к окну, ближе к свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны... Это необыкновенное по своей красоте и еще по чему-то лицо сильнее еще поразило теперь. Как будто необъятная гор­дость и презрение, почти ненависть были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто да­же какое-то сострадание при взгляде на эти черты. Эта ос­лепляющая красота была даже невыносима, красота бледно­го лица, чуть не впалых щек и горевших глаз; странная кра­сота!»

Самое удивительное в этом портрете то, что, совершенно не видя Настасьи Филипповны, мы в то же время будто и видим ее в этих настойчиво повторяющихся определениях: необыкновенное лицо, ослепляющая красота... странная кра­сота... На прямой вопрос, за что ценит князь именно такую красоту, он отвечает: «В этом лице... страдания много...» — то есть опять-таки мы не узнаем, в сущности, ничего о Нас­тасье Филипповне, зато много узнаем о самом князе Мышки- не: огромное впечатление, произведенное на него лицом этой женщины, основывалось прежде всего на сострадании, на жалости к ней. Эти же чувства овладевают князем, когда он видит живую Настасью Филипповну. Случай распорядился, чтобы князь открыл ей дверь, и она приняла его за лакея. Ей пришлось долго ждать, пока наконец дверь открылась, по­этому князь увидел только, что «глаза ее сверкнули взрывом досады», и она «гневливо» обратилась к нему. Тем не менее, проводив ее в гостиную Иволгиных, князь все с тем же со­страданием смотрел на нее в продолжение всей издеватель­ской сцены, которую Настасья Филипповна приехала устро­ить в доме своего почти официально объявленного жениха Гаврилы Ардалионовича Иволгина.

В одном из черновых набросков к роману «Идиот» напи­сано:

«Чем сделать лицо князя симпатичным Читателю?

Если Дон-Кихот и Пиквик, как добродетельные лица сим­патичны читателю и удались так это тем что они смешны.

Герой романа князь, если он не смешон, так имеет дру­гую симпатичную черту — он! НЕВИНЕН!» (все знаки До­стоевского). В этом сила его привлекательности.

Еще в гостиной Епанчиных князь признавался: «...я ведь сам знаю, что меньше других жил и меньше всех понимаю в жизни», так же невинен и простодушен он у Иволгиных, ко­гда Настасья Филипповна явилась к ним совершенно неожи­данно и, усевшись без приглашения на диванчик в углу, при­нялась бесцеремонно расспрашивать мать Гани о том, вы­годно ли «держать жильцов», и ужасаться тесноте, в кото­рой живет Ганя. Объясняя Настасье Филипповне, кто та­кой князь, Ганя чуть ли не вслух сказал, что он «идиот». Но князь, со всей своей предельной откровенностью отвечая на вопрос, где он мог видеть Настасью Филипповну, ска­зал: «Может быть, во сне...» — и этот ответ оказался луч­ше любых комплиментов, какие могли выдумать все ос­тальные.

В доме Иволгиных разгорелся скандал, спровоцирован­ный Настасьей Филипповной. Сестра Гани Иволгина не вы­держала и назвала Настасью Филипповну бесстыжей. «У Га­ни в глазах помутилось, и он, совсем забывшись, изо всей си­лы замахнулся на сестру. Удар пришелся бы ей непременно в лицо. Но вдруг другая рука остановила на лету Ганину ру­ку. Между ним и сестрой стоял князь».

Разъяренный Ганя, «в последней степени бешенства, со всего размаха дал князю пощечину».

Никто бы не поступил так, как князь Мышкин. Еще твер­до держалось убеждение, что смыть пощечину можно только кровью. Князь обязан — по кодексу чести своего времени — немедленно вызвать Гаврилу Ардалионовича Иволгина на дуэль. Но князь не знает кодекса чести и поступает так, как подсказывает ему совесть.

«— Ну, это пусть мне... а ее... все-таки не дам!.. — тихо проговорил он наконец: но вдруг не выдержал, бросил Ганю, закрыл руками лицо, отошел в угол, стал лицом к стене и прерывающимся голосом проговорил:

— О, как вы будете стыдиться своего поступка!

Ганя действительно стоял как уничтоженный...

— Ничего, ничего! — бормотал князь на все стороны с тою же неподходящею улыбкой».

Все свидетели этой сцены — на стороне князя. Рогожин кричит: «Князь, душа моя, брось их; плюнь им, поедем! Узнаешь, как любит Рогожин!» Даже Настасья Филип­повна как будто взволнована. Но князь поворачивается к ней:

«— А вам и не стыдно! Разве вы такая, какою теперь пред­ставлялись! Да может ли это быть! — воскликнул вдруг князь с глубоким сердечным укором».

Вот с этой минуты женщина, поразившая князя страда­нием, написанным на ее прекрасном лице, на свое горе по­любила его. Но далеко еще до ее гибели. Всякому другому писателю — не Достоевскому — хватило бы для целого ро­мана тех событий, которые уместились у Достоевского лишь в первой части.

В ответ на упрек князя Настасья Филипповна целует ру­ку матери Иволгина и «быстро, горячо, вся вдруг вспыхнув и закрасневшись», шепчет: «Я ведь и в самом деле не та­кая, он угадал».

Она ушла — со смятением в душе, а князь остался — тоже со смятением в душе. Он заперся в своей комнате, но, когда к нему зашел Коля Иволгин, тринадцатилетний маль­чик, князь не прогнал его, не погрузился в свои мысли, а вы­слушал и выразил желание познакомиться с товарищем Ко­ли. Иначе князь просто не умеет жить: каждый человек име­ет право на его уважение и доверие, в особенности если это не взрослый, а ребенок.

Разговор с Колей Иволгиным происходит в середине длин­ного-длинного и мучительного дня, когда рано утром князь Мышкин вернулся на родину после пятилетнего пребывания в Швейцарии. Уже бесконечно долго тянется этот день, на голову князя сыплются все новые неожиданности, он устал — сейчас бы самое время отдохнуть. Но доверительный разго­вор с мальчиком кажется ему настолько важным, что князь и не думает расставаться с Колей. Пройдет еще несколько часов, в течение которых князь безуспешно будет пытаться найти дом, где живет Настасья Филипповна, и напроситься в гости на день рождения — он снова встретит Колю, кото­рый не только укажет ему дом Настасьи Филипповны, но и сделает предложение: «...я скоро достану себе занятий и бу* ду кое-что добывать: давайте жить, я, вы и Ипполит, все трое вместе, найдемте квартиру...»

Доверие такого мальчика, как Коля, не просто было за­воевать — князь получил его сразу, не прилагая к этому усилий, естественно. Вероятно, именно потому Коля и почтил его своим доверием, что князь был простодушен и открыт.

Но главная победа князя происходит на дне рождения у Настасьи Филипповны. Его сразу принимают радушно, не слушая его извинений (а извинения тоже в характере князя: «Мне так захотелось к вам прийти... я... простите...»). Когда речь дошла до решения вопроса, выходить ли Настасье Фи­липповне замуж за Гаврилу Иволгина, она внезапно обрати­лась к князю: «Скажите мне, как вы думаете: выходить за­муж иль нет? Как скажете, так и сделаю».

Несмотря на изумление присутствующих: ведь сегодня она впервые в жизни увидела князя, серьезно ли это — ста­вить в зависимость от его ответа свою судьбу? — Настасья Филипповна, выслушав невнятный шепот князя: «...ннет... не выходите», объявляет всем, что вопрос решен.

Но ведь то, что сказал князь, и представляет собой един­ственно правильное решение, по справедливости. Ничего не пытаясь узнать, князь невольно узнал и услышал за этот длинный день достаточно, чтобы понимать: Иволгин собирает­ся жениться не на Настасье Филипповне, а на деньгах, кото­рые дает за ней в приданое ее бывший покровитель; потом он замучает ее попреками за эти же деньги. Князь прав — и все понимают это, хотя и протестуют против такого реше­ния. Причина протеста одна: «Почему тут князь? И что та­кое, наконец, князь?» На этот вопрос Настасья Филипповна отвечает не колеблясь:

«— А князь для меня то, что я в него в первого, во всю мою жизнь, как в истинно преданного человека поверила. Он в меня с первого взгляда поверил, и я ему верю».

Но в этот момент внезапно появляется Рогожин с пьяной компанией с пачкой денег в сто тысяч — он намерен купить Настасью Филипповну. Пересказывать все происходящее — кощунство, это надо читать так, как написано у Достоевско­го. Одно я осмелюсь напомнить: ведь Настасья Филипповна делает прямой выговор Гане Иволгину: «Да неужели ты ме­ня в свою семью ввести хотел? Меня-то, рогожинскую!.. Это он торговал меня: начал с восемнадцати тысяч, потом вдруг скакнул на сорок, а потом вот и эти сто...»

И тогда-то князь открывается во всей своей душевной красоте. Он заявляет, что возьмет Настасью Филипповну за­муж, «как есть, без ничего!» Она потрясена: «Чем жить-то будешь, коли уж так влюблен, что рогожинскую берешь за себя-то, за князя-то?»

«— Я вас честную беру, Настасья Филипповна, а не рого­жинскую, — сказал князь... — Я ничего не знаю, Настасья Филипповна, я ничего не видел, вы правы, но я... я сочту, что вы мне, а не я сделаю честь. Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много... Я вас, Настасья Фи­липповна... люблю. Я умру за вас, Настасья Филипповна... Я никому не позволю про вас слова сказать, Настасья Фи­липповна... Если мы будем бедны, я работать буду, Настасья Филипповна...»

И наконец ему удается рассказать то, о чем он весь день пытался рассказать, но его прерывали: о письме, которое он получил еще в Швейцарии, где сказано, что ему полагается получить большое наследство.

Вот на этом месте у другого писателя и кончился бы ро­ман. Герой получает миллион, героиня выходит замуж за миллионера — все счастливы. Но нет. На одну минуту Нас­тасья Филипповна поверила: «Значит, в самом деле княги­ня!.. Развязка неожиданная... я... не так ожидала... Нет, ге­нерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, — князь меня в обиду не даст!.. Полтора миллиона, да еще князь, да еще, го­ворят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнет­ся новая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!»

Но Достоевский знал, что человеческие поступки всегда сложнее, чем о них привыкли думать, что в человеческом сердце всегда происходит мучительная борьба, и часто в нем побеждают не те чувства, каких ожидаешь. Поэтому роман «Идиот» вовсе не кончается на той странице, где Настасья Филипповна решилась выйти замуж за князя, — через не­сколько минут она опомнилась: князь такой невинный чело­век, что она не может и не хочет омрачать собою его жизнь. Она уехала с Рогожиным, она обещала выйти за него за­муж и несколько раз убегала от него, потому что любила- то она князя! И в жизни князя возникла любовь к другой женщине — Аглае Епанчиной, и этой любви не суждено бы­ло стать счастливой, потому что сострадание к Настасье Фи­липповне было сильнее любви... Пересказывать роман я не буду: кому важно, сам прочтет. Только одно скажу: я не люблю Аглаю, она мне представляется забалованной вздор­ной девчонкой, мне всегда жалко, что не удалось счастье князя с Настасьей Филипповной.

Роман «Идиот» не был забыт с годами. Много раз его снова и снова ставили на сценах театров, снимали в кино. Героев романа рассматривали по-разному, но князь Мышкин всегда оставался символом добра и чистоты. И Настасья Фи­липповна всегда воплощала безвинное страдание, кто бы ее ни играл, в каком бы театре ни ставилась пьеса по роману «Идиот». И вот сейчас, в наши дни в Польше известный ре­жиссер Анджей Вайда снова обратился к роману. Он поста­вил спектакль «Настасья Филипповна», где действуют все­го два человека: Лев Николаевич Мышкин и Парфен Рого­жин. Это не инсценировка — спектакль начинается тогда, ко­гда книга кончается. Князь Мышкин и Рогожин сидят вдво­ем в мрачном кабинете Рогожина. Все уже позади — На­стасья Филипповна убита; тело ее лежит здесь же, за зана­веской. Достоевский в конце романа очень коротко расска­зал о разговоре, происходившем в ту страшную ночь между убийцей Настасьи Филипповны Рогожиным и князем Мыш- киным, который вчера еще ждал несчастную женщину в церкви, чтобы обвенчаться с ней. Отправляясь в церковь в роскошном подвенечном наряде, Настасья Филипповна уви­дела в толпе Рогожина и убежала с ним. Свадьба не состоя­лась. Рогожин увез любимую женщину к себе домой — он убил ее, потому что не мог вытерпеть и ее, и своих стра­даний.

В спектакле Вайды два мужчины, любившие Настасью Филипповну, говорят о ней, вспоминают ее, и зал не может перевести дыхание — замысел Достоевского живет на сегод­няшней сцене и волнует сегодняшних зрителей. Я думаю, что так будет длиться еще долгие годы, потому что люди не пе­рестанут любить и страдать, потому что всегда будет жива идея сострадания, сила страсти и сила добра. И всегда бу­дут живы мысли Достоевского и созданные им характеры.

1. В гостиной графини

Вернемся в «комфортную» гостиную мачехи Кати, где Иван Петрович чувст­вовал себя неуютно. И вот наконец пе­ред ним Катя. Иван Петрович признает­ся: «Я с нетерпеливым вниманием в нее вглядывался: это была нежная блондин­ка, одетая в белое платье, невысокого роста, с тихим и спокойным выражением лица, с совершенно голубыми глазами, как говорил Алеша, с красотой юности и только». Портрет Кати занимает целый абзац, но это не столько описание ее лица, сколько рассказ о впечатлении Ивана Петровича, — мы уже видели этот прием в портретах князя и Нелли. Вот впечатления Ивана Петровича: «Я ожидал встретить совер­шенство красоты, но красоты не было... при встрече с ней где-нибудь я бы прошел мимо нее, не обратив на нее ника­кого особенного внимания... Уже одно то, как она подала мне руку... поразило меня своею странностию, и я отчего-то невольно улыбнулся ей. Видно, я тотчас же почувствовал пе­ред собой существо, чистое сердцем...»

Глава VIII

КАТЯ

Если бы Катя оказалась черствой, бездушной девочкой,которая интересовалась бы только своим собственным благо­получием, Ивану Петровичу было бы легче. Но Катя, дейст­вительно, от всей души печется о Наташиных интересах — и еще в одном смысле она солидарна с Иваном Петровичем: отцу Алеши она не верит, считает его способным на любую хитрость и даже подлость.

Алеша между тем сразу же подтверждает подозрения Кати.

К Наташе он не торопится: «...я только на минуточку к Левеньке, а там тотчас и к ней». Кроме того, он уже гово­рит те самые слова, которых боялась и стремилась избегнуть Наташа: «И зачем вы все навязываете мне эти условия, уп­рекаете меня, следите за мной, — точно я у вас под надзо­ром!»

Но вот, наконец, Алешу удается отослать — удается даже убедить его, что нужно ехать не к Левеньке, а прямо к Наташе.

Длинный разговор Ивана Петровича с Катей, после того как они отправили Алешу и остались вдвоем, — это один из будущих беспредельно откровенных разговоров героев Достоевского, когда люди выворачивают друг другу всю ду­шу — и часто все же не могут понять друг друга, догово­риться о том, о чем мечтают договориться.

Сразу же, с самого начала оба единодушно соглашаются, что считают князя очень нехорошим человеком. Другой воп­рос решить труднее: будут ли Алеша и Наташа вместе счаст­ливы. Иван Петрович не решается судить об этом, «сказать наверное», но в конце концов приходит к выводу, что не бу­дут счастливы, потому что «они не пара».

Почему Кате все это так важно? Почему она добивается, как же Наташа «могла полюбить Алешу, такого мальчика?» Потому что и она сама хотя и очень еще наивна, но гораздо взрослее и разумнее Алеши, а тоже его полюбила... Кате ка­жется, что главное — это ей встретиться с Наташей, погово­рить — и тогда они вместе все решат.

Как все это будет мучительно для Наташи, Катя не заду­мывается. Она понимает, что Наташа мучается оттого, что Алеша «совсем ее перестал любить», но она не может себе представить, что ее вмешательство будет еще большим муче­нием, для Наташи. В своем детском стремлении к справедли­вости она не замечает, как больно может ранить другого че­ловека.

Долгий этот разговор показывает нам Катю в самом луч­шем свете, но только одно в ней прорывается незаметно для нее самой: Кате кажется, что она может справиться со все­ми трудностями, какие возникнут в жизни. Ей не страшно коснуться чужой боли, она слишком уверена в себе. Ивану Петровичу очень понравилась честная и добрая Катя, и он тоже не подумал: а каково будет Наташе, если действитель-, но ей удастся увидеться с Катей, «чтоб ей знать, кому она передает Алешу».

Страшно читать про эти сборы и приготовления к свида­нию. Страшно не потому, что мы боимся за одну из женщин в «Униженных и оскорбленных» — нет, ни Наташе, ни Кате ничто не грозит: обе они раскроются на этом свидании как мягкие, благородные натуры, не способные причинить друг другу зло.

Просто мы знаем других женщин Достоевского, встре­тившихся для того, чтобы решить судьбу общего возлюблен­ного, и знаем, что из этого вышло.

2. «Обе вместе»

Так называется одна из глав послед­него романа Достоевского «Братья Ка­рамазовы». В этой главе младший Ка­рамазов, Алеша, идет с поручением от брата Дмитрия к его невесте — теперь уж бывшей невесте — Катерине Иванов­не. Брат несколько раз повторил, что­бы Алеша «именно... передал это слово: «кланяться». Просил раза три, чтоб... не забыл передать».

Дмитрий Кар амазов полюбил гордую, красивую Катери­ну Ивановну, которая решилась одна поздним вечером прий­ти к нему, известному дебоширу и пьянице, просить денег на спасение жизни и чести отца. Тогда — полгода назад — душа его была перевернута поступком девушки, он дал ей деньги, отец ее был спасен, а Дмитрий Карамазов приехал просить руки , и сердца. Теперь, когда он официально при­знанный жених, на пути его встала другая женщина — Гру-шенька. Безумная страсть к Грушеньке овладела им. Митя чувствует себя подлецом и все-таки посылает брата ска­зать, что просит Катерине Ивановне кланяться и больше ни­когда уж к ней не вернется.

Явившись с этим поручением, Алеша застает у Катерины Ивановны Грушеньку.

Конечно, ее «свежая, еще юношеская красота» произвела на Алешу Карамазова впечатление. Но его «поразило всего более в этом лице его детское, простодушное выражение. Она глядела, как дитя, радовалась чему-то как дитя, она именно подошла к столу, «радуясь» и как бы сейчас чего-то ожидая с самым детским нетерпеливым и доверчивым лю­бопытством».

Сколько слышал Алеша об этой женщине! Еще полчаса назад брат Иван сказал о ней, что она «зверь»... Алеша ожи­дал увидеть хищницу, а перед ним «добрая, милая женщи­на, положим красивая, но так похожая на всех других кра­сивых, но «обыкновенных» женщин». Глядя на нее, Алеша «с неприятным каким-то ощущением и как бы жалея, спра­шивал себя: зачем это она так тянет слова и не может го­ворить натурально?»

Катерина Ивановна не видит и не слышит в Грушеньке ничего дурного, она в восторге, «она точно была влюблена в нее...»

Что же происходит? Разве Катерина Ивановна не знает, что она оставлена, забыта — ради этой жещины? Разве Ка­терина Ивановна не знает, что Митя растратил деньги, дове­ренные ему Катериной Ивановной? Растратил на гульбу с Грушенькой.

«— Мы в первый раз видимся, Алексей Федорович... я за­хотела узнать ее, увидать ее... Я так и знала, что мы с ней все решим, все! Так сердце предчувствовало...» — вот что говорит Катерина Ивановна, уверенная, что все на свете должно происходить так, как она захочет.

Позднее Дмитрий Карамазов так объяснит поведение сво­ей бывшей невесты: «Все, дескать, могу победить, все мне подвластно; захочу, и Грушеньку околдую» — и ведь сама себе верила, сама над собой форсила, кто ж виноват?»

Вот после этих слов начинаешь понимать, что Катерина Ивановна напоминает Катю из «Униженных и оскорблен­ных». Встреча Кати с Наташей ничем, казалось бы, не на­поминает сцену Катерины Ивановны с Грушенькой, в «Униженных и оскорбленных» вся сцена гораздо примитивнее и слащавее, чем на вершине творчества Достоевского — в «Братьях Карамазовых». Но это — как бы набросок буду­щей сцены. Катя приезжает к Наташе рано утром в сопро­вождении француженки, которую уговорили подождать вни­зу полчаса. Итак, времени на это важное свидание совсем мало. У Наташи уже сидит Алеша, весь в слезах, и Наташа тоже плачет.

Казалось бы, о чем плакать Алеше? Ведь Наташа убедила его, что через полтора месяца он вернется, и они обвенчают­ся. Видно, он все-таки подсознательно понимает, что пред­полагаемое венчанье, — просто сказка, выдумка для его уте­шения, а он искренне горюет, предчувствуя разлуку с Наташей навеки.

Иван Петрович вместе с Катей поднимается по лестнице, и она спрашивает: «...как вы думаете, не будет сердиться на меня Наташа?»

Вопрос вполне естественный, только о нем неплохо было бы задуматься не на лестнице, а много раньше. Ведь если грубо, в общих чертах обрисовать положение, то Катя идет к женщине, которая имеет все права на Алешу и у которой она Алешу отнимает.

Катя «вошла робко, как виноватая», но чего же ей было бояться? Наташа «тотчас же улыбнулась ей». В первом ро­мане Достоевского еще нет тех бурных страстей, которые возникнут в его последующем творчестве, здесь Катя и Ната­ша— обе ведут себя сдержанно и пытаются всерьез обсу­дить судьбу Алеши.

Встретясь с Наташей, Катя прежде всего пристально вгля­дывается и любуется своей соперницей; Наташа, в свою оче­редь, восклицает: «Какая ты хорошенькая!»

Катерина Ивановна, встретясь с Грушенькой, тоже все умилялась ее красотой, и Грушенька попервоначалу допус­кала эти умиленные похвалы своей соперницы. Но там, в «Братьях Карамазовых», совсем другая сцена. Попытки Ка­терины Ивановны договориться с Грушенькой, ее умиление перед женщиной, которую уже предпочли ей, настолько не­естественны, что не могут кончиться добром, — сцена эта и кончается полным разрывом.

В «Униженных и оскорбленных» Катя робеет перед Ната­шей, потому что начала, кажется, понимать, что ворвалась в ее жизнь и отняла ее счастье. Разговор обеих женщин про­исходит так, будто он заранее поставлен и отрепетирован князем Валковским. Катя начинает с вопроса, который ей не следовало бы задавать: «...я вас просто спрошу: очень вы любите Алешу?» — и, когда Наташа отвечает так же просто: «Да, очень», — Катя «робко и шепотом» произносит слова, ко­торыми сам князь был бы доволен: «А если так... если вы очень любите Алешу... то... вы должны любить и его счастье...»

Исходя из этой фразы, можно дальше произнести целую речь о том, что Алешино счастье — в браке с Катей, и не на­до мешать этому счастью. Но Катя — совестливая девушка, и у нее возникает совсем другой вопрос: «...составлю ли я его счастье?.. Если вам кажется и мы решим теперь, что с вами он будет счастливее, то... то...»

Наташа отвечает спокойно: «Это уже решено, милая Ка­тя, ведь вы же сами видите, что все решено...»

В этом разговоре с первых слов видно, насколько Наташа взрослее и добрее Кати, добрее не потому, чтобы Катя была злая или жестокая, а потому, что она наносит боль, не по­нимая. Она рассуждает о любви, а на самом деле она и не знает, что это такое. Ей все кажется, что разговорами можно чего-то добиться, что-то изменить, сделать так, чтобы никто не был несчастлив... Полгода назад, может быть, и Наташа стала бы рассуждать, договариваться... Но за эти полгода она прожила целую жизнь, и теперь ей «было, види­мо, тяжело продолжать разговор». Она уже знает, что не разговорами решаются человеческие судьбы, а особенно ее судьба, которую решил князь Валковский.

«Катя приготовилась, кажется, на длинное объяснение на тему: кто лучше составит счастье Алеши и кому из них. придется уступить? Но после ответа Наташи тотчас же по­няла, что все уже давно решено и говорить больше не о чем». Такой вывод сделал из первых же слов Кати и Наташи Иван Петрович.

Для чего же тогда Катя так настаивала на этом свидании, да и Наташа хотела его? Обеим казалось, что, увидев друг друга, они смогут облегчить — одна свое горе, другая — угрызения совести.

Разговор их предельно, неправдоподобно откровенен: «...вы его очень любите?» — спрашивает Наташа. Катя в от-* вет: «...за что именно вы его любите?» И обе могут ответить одно: «...мне его все как будто жалко».

В этом разговоре много слез и объятий. Когда входит Алеша, который «не в силах был переждать эти полча­са», он застает «их обеих в объятиях друг у друга и пла­кавших».

В следующих романах Достоевского вовсе нету столь сен­тиментальных, слезливых сцен. Они только в этом, первом его романе. Многие читатели раздражаются, читая эти опи­сания слишком горячих чувств, и считают этот роман До­стоевского нестерпимо чувствительным. Это неверно. Да, мы знаем, что и сам автор, работая над отдельным изданием романа, стремился сделать его более сдержанным, убирал сцены слез и рыданий.

Но то, что он оставил, было ему в ту пору необходимо: он еще не умел показывать накал человеческих чувств иначе, не слезами и объятиями, а действиями.

Совсем иначе разворачивается сцена свидания соперниц в «Братьях Карамазовых». Катерина Ивановна тоже непре­рывно целует и обнимает Грушеньку, расхваливает ее: «...знайте, Алексей Федорович, что мы фантастическая голов­ка, что мы своевольное, но гордое-прегордое сердечко! Мы благородны, Алексей Федорович, мы великодушны, знаете ли вы это?» Грушенька выслушивает все эти похвалы и вдруг заявляет:

«— Очень уж вы защищаете меня, милая барышня, очень уж вы во всем поспешаете...»

Катерина Ивановна, уверенная в своей победе над Гру- шенькой, в том, что она успела очаровать соперницу и убе­дить ее «спасти» Дмитрия Федоровича, отказавшись от бра­ка с ним, продолжает объяснять Алеше, что Грушенька лю­бит другого, что она уже дала слово выйти за этого другого замуж...

«— Ах, нет, ангел-барышня, ничего я вам не обещала, — тихо и ровно все с тем же веселым и невинным выражением перебила Грушенька. — Вот и видно сейчас, достойная ба­рышня, какая я перед вами скверная и самовластная. Мне что захочетсяя так и поступлю. Давеча, я, может, вам и по­обещала что, а вот сейчас опять думаю: вдруг он опять мне понравится, Митя-то...»

Все это произносится тем же растянутым, слащавым го­лосом, в глазах Грушеньки «все то же простодушное, довер­чивое выражение», она предлагает «барышне поцеловать ручку» — «чтобы сквитаться».

Алеша весь дрожит при этом разговоре: он чувствует, что предстоит какое-то неслыханное оскорбление и унижение для Катерины Ивановны. И правда: поднеся к губам руку соперницы, Грушенька вдруг как бы задумалась/

«— А знаете что, ангел-барышня, — вдруг протянула она совсем уж нежным и слащавейшим голоском, — знаете что, возьму я да вашу ручку и не поцелую. — И она засмеялась маленьким развеселым смешком».

Дальше Грушенька уже не церемонится: «А так и оста­вайтесь с тем на память, что вы-то у меня ручку целовали, а я у вас нет... Так я Мите сейчас перескажу, как вы у меня целовали ручку, а я-то у вас совсем нет. А уж он как будет смеяться!»

Что остается Катерине Ивановне? Она кричит: «Наглая!», «Мерзавка, вон!», «Вон, продажная тварь!» — и вызывает этим только поток оскорблений, сказанных тем же слащавым тоном. Вдобавок Грушенька и к Алеше обращается: «Ми­лый, Алешенька, проводи!.. Я это для тебя сцену проделала. Проводи, голубчик, после понравится...»

Разъяренная Катерина Ивановна уже не в силах сдер­жать себя. Она не кричит, а вопит: «Это тигр!., я бы изби­ла ее, избила!.. Ее нужно плетью, на эшафоте, чрез палача, при народе!..»

Вот чем кончилась попытка Катерины Ивановны «окол­довать» Грушеньку, вот чем кончилось ее желание решить разговорами все создавшиеся между двумя соперницами проблемы и главную из них: с которой из них будет лучше их общему возлюбленному. Катерина Ивановна хотела дей­ствовать красивыми словами и слезами — из этого ничего не вышло. В «Униженных и оскорбленных» та же сцена вы­шла, но ей не очень веришь: обе женщины слишком уж хо­роши.

В «Братьях Карамазовых» та же сцена достигает вер­шины психологической глубины, понимания души человека. Обе женщины: и Катерина Ивановна, и Грушенька — понят­ны, их поведение — единственно возможное в создавшихся обстоятельствах, и трудно представить себе, чтобы другой писатель — не Достоевский — смог бы так понять и показать точность человеческой психологии.

А в «Униженных и оскорбленных» — первая попытка, на­бросок, эскиз.

3. Катя и Алеша

Что же случилось дальше? После этого свидания Наташа расхваливала Катю: «Послушай, Ваня... какая это пре­лесть Катя!» Ивану Петровичу «пока­залось, что она сама нарочно растравля­ет свою рану», но Наташа продолжала: «Катя, мне кажется, может его сделать счастливым...» Наташе хочется себя уговорить, что все сложилось правиль­но, к лучшему для ее драгоценного Алеши. Назавтра он при­ехал прощаться — и, если бы Иван Петрович не провожал его до самого экипажа, он «непременно бы воротился и ни­когда бы не сошел с лестницы».

Вот этим словам уже как-то вовсе не веришь. Да, мы ви­дели, как Алеша был влюблен в Наташу, как он твердо — для себя твердо — пытался вести себя по отношению к отцу. Но мы видели и другое: с какой легкостью поддался он хит­роумному замыслу князя познакомить его поближе с Катей и как быстро влюбился в нее. Главное для него — освобо­дить свою совесть, чем бы то ни было облегчить ее. Как ни виним мы князя Валковского в эгоизме и легкомыслии Але­ши, но ведь и сам Алеша — уже не ребенок: если он чувст­вует в себе возможность любить женщину, то неизбежно дол­жен нести полную ответственность за свои отношения с этой женщиной. Этого-то Алеша не чувствует, его и к Кате при­вязало то, что теперь она будет нести за него ответствен­ность — и так он проживет жизнь, почитая себя порядочным человеком и не обладая ни одним из свойств порядочного че­ловека: ни чувством долга, ни ответственностью, ни чистой совестью.

Достоевский стремится все-таки оправдать Алешу: в эпи­логе мы узнаем о его письмах из Катиного имения, когда он понял, что проект вернуться обратно в Петербург не мо­жет состояться. Видимо, Катя, которую он называл в одном из писем «своим провидением», продолжала придумывать для него утешительные сказки: то он «спешил известить, что приезжает... на днях, чтобы поскорей обвенчаться с Ната­шей, что это решено и никакими силами не может быть ос­тановлено», то он был в отчаянии, то, наконец, в третьем пись­ме «признавался, что он преступник перед Наташей», пытал­ся даже восстать против князя, «с упорством, со злобою оп­ровергал доводы отца, проклинал себя за малодушие и — прощался на веки!»

Но — все это нисколько не оправдывает Алешу в наших глазах. Мы видим и доказательства его отчаяния, слез, му­чений: кроме его писем пришло письмо от Кати, которая подтвердила, что Алеша «действительно очень грустит, мно­го плачет и как будто в отчаянии, даже болен немного, но что она с ним и что он будет счастлив». (Курсив Достоев­ского.)

Вот это слово — она, выделенное Достоевским, очень важ­но. В нем не только осуждение, но некоторая даже брезгли­вость к Кате, о которой устами Ивана Петровича было ска­зано столько хороших слов. Если Алеша — как мы это уже ясно видим, — несмотря на все свои страдания и зависи­мость от отца, все равно остается легкомысленным эгоистом, приносящим горе Наташе, которую он любил, то ведь и Катя не менее эгоистична. Рассудив, что Алеше будет с ней луч­ше, чем с Наташей, она так в это уверовала, что уже ни­сколько не задумывается, как больно Наташе получать эти заверения, что она с ним и он будет счастлив. Оба эти ре­бенка, ставшие взрослыми, но не повзрослевшие, винова­ты перед Наташей, оба они вступают в жизнь, сделав не­счастным другого человека, — на каком основании? Только потому, что у Кати есть миллионы, которых у Наташи нет.

Достоевский прямо не осуждает ни Катю, ни Алешу. Он даже как будто винит в Алешином эгоизхме его отца — кня­зя Валковского. Но в то же время из всего творчества До­стоевского мы делаем непреложный вывод: человек должен нести за себя ответственность сам.

Богатство князя Валковского и тем более богатство Кати испортило и ее, и Алешу, освободило их от всех забот, ко­торые знакомы не только Наташе, но тринадцатилетней Нелли.

В эпилоге Достоевский очень коротко рассказывает о пись­мах Алеши и Кати — мы довольно видели обоих, мы долж­ны были уже их понять: для обоих все-таки главное в жиз­ни — чтобы им было хорошо, и ради своего счастья они могут переступить через другого человека, при этом найдя множе­ство оправданий, чтобы не помешать своему душевному ком­форту.

Недаром и в «Братьях Карамазовых» Катерина Ивановна своим выступлением на суде не только не помогла Мите Карамазову, а способствовала тому, чтобы его признали ви­новным и осудили на двадцать лет каторги как убийцу от­ца, которого он не убивал.

Пока на Митю не пало чудовищное подозрение, Катерина Ивановна хотела быть ему вернейшим другом и спаситель­ницей. Когда же пришла беда, вернейшим другом оказалась Грушенька — мы видели, какую злую хищницу она разыгры­вала прежде, когда Мите не грозила никакая, опасность. Ока­залось, что Катерина Ивановна умеет бороться за себя, за свои интересы, а Грушенька умеет пожертвовать всем из любви к Мите.

Это и есть главный критерий человеческого, которо­му учит нас Достоевский во всех книгах, и в «Униженных и оскорбленных» мы невольно обвиняем и Катю, и Алешу, которые заняты только собой и не умеют ничем пожертвовать ради счастья другого.

ЧАСТЬ I V

Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства...

Ф. М. Достоевский

Отступление восьмое

О РОМАНЕ «БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ»

Что бы еще мог написать Пушкин, если бы прожил во­семьдесят лет, как Толстой? Много раз я задумывалась над этим вопросом... ответа на него нет. Что бы еще написал Лер­монтов, погибший двадцати семи лет? Никто этого не знает и никогда не узнает.

Но мы знаем, что написал бы Достоевский, если бы смерть не застигла его шестидесятилетним, в разгар творческих за­мыслов. Знаем потому, что его жена Анна Григорьевна рас­сказала о его планах, которыми, к счастью для нас, Федор Михайлович всегда с ней делился. Достоевский написал бы еще один роман о братьях Карамазовых, об их дальнейшей судьбе. Не случайно возникла эта странная фамилия: Кара­мазовы. Всякий ленинградец, едва научившись складывать буквы в слова, запоминает фамилию, начертанную золотом на мраморной доске, прикрепленной к решетке Летнего сада: Каракозов. Надпись на решетке сообщает, что на этом мес­те Дмитрий Каракозов стрелял в царя Александра II.

Достоевский не дожил нескольких недель до взрыва 1 марта 1881 года, когда Александр II был убит народоволь­цами. Но в последние годы жизни Достоевского на царя по­кушались много раз. После выстрела Каракозова прошли го­ды. Взрывался поезд, в котором царь ехал из Ливадии в Москву и потом в Петербург. Взрывалась столовая в Зим­нем дворце. По Дворцовой площади бежал царь, петляя как заяц и уворачиваясь от пуль, посылаемых в него народоволь­цем Соловьевым.

Достоевский не понимал стрелявших и взрывавших, но уже понял, что эти люди уверены в свой правде и не отсту­пятся. Он много думал об этих людях, не жалевших своих молодых жизней ради того, что они считали главным: изба-^ вить Россию от царя. Фамилия Каракозова, повешенного в 1866 году, сразу после покушения, жила в памяти Достоев­ского и подсказала ему фамилию героев его главной книги: Карамазовы.

В первом, написанном романе «Братья Карамазовы» труд-^ но выделить главного героя — все три брата в равной сте­пени главные. Во втором романе, которого Достоевский не успел написать, один из братьев должен был пройти суровые испытания и кончить жизнь на виселице, как Каракозов. Ни­кто не может сказать с уверенностью, как решил бы судьбы своих героев Достоевский. Но второй роман остался нена­писанным, его нет. Зато первый роман о братьях Карамазовых остался нам — и трудно назвать писателя, который нашел бы в себе мужество сказать о самом мучительном для души человеческой, о тех бесчисленных и неразрешимых пробле­мах, какие волнуют эту душу от молодости до зрелых лет. Достоевский сделал это, написал. Читать его последнюю кни­гу тяжело — душа надрывается.

«Братья Карамазовы», как и все романы Достоевско­го, — прежде всего книга увлекательная. В ней разворачи­ваются события, которые непременно должны — и это сразу чувствует читатель — привести к трагедии, к убийству. Убий­ство происходит, и читатель долгое время остается перед за­гадкой: кто убил старика Карамазова? Все улики налицо, ка­жется недвусмысленно ясным: убил старший сын Дмитрий. Но читатель уже успел полюбить Дмитрия Карамазова и по­верить ему.

А Дмитрий повторяет, что в крови отца своего не вино­вен... Накануне суда над Митей читатель узнает, что убил не он. Читатель узнает, но теперь уже ему важно, чтобы и суд узнал об этом. А суд не верит и приговаривает Дмитрия к двадцати годам каторжных работ. Таков детективный сю­жет романа. Но сколько ни думаешь над его содержанием, все глубже понимаешь, что не в детективном сюжете здесь дело. Это роман о жизни человеческой, о том, как нестерпи­мо трудно бывает прожить эту жизнь, о человеческих стра­стях и о борьбе с этими страстями.

Роман «Братья Карамазовы» длинный — он занимает два тома в полном собрании сочинений Достоевского. И каж­дый том кончается историей, казалось бы, очень мало свя­занной с семьей Карамазовых. Герои этой истории — дети, мальчики-гимназисты. Последняя, десятая часть первого то­ма так и называется — «Мальчики». Второй же том кончает­ся речью Алеши Карамазова, которую он произносит перед теми же мальчиками в день похорон их товарища Илюши Сне­гирева. То, что говорит Алеша Карамазов мальчикам, было чрезвычайно важно для Достоевского. Устами Алеши он сам произносит те слова и мысли, которые были для него как бы обращением к следующему поколению.

Мы знаем: для Достоевского главной задачей литературы оставалось всегда одно: учить людей добру и справедливо­сти. Эту задачу он выполнял во всех своих романах: и в «Пре­ступлении и наказании», и в «Идиоте», и в «Подростке», и, конечно, в «Братьях Карамазовых». В этом последнем ро­мане он со всем своим мастерством, с непревзойденной пси­хологической глубиной изобразил целую группу ребятишек. Знакомство их с Алешей Карамазовым произошло при та­инственных и даже драматических обстоятельствах.

Однажды Алеша, идя по городу, заметил стайку мальчи­шек, бросавших камнями в одного-единственного мальчика, тоже бросавшего камни в своих многочисленных противни­ков. Алеша вмешался, начал расспрашивать школьников, за что они так жестоко поступают со своим товарищем. Но тот уже целился не в школьников. Стало ясно, что он хочет не­пременно попасть камнем именно в Алешу Карамазова. Ко­гда же Алеша подошел к нему, мальчик больно укусил его — и явно ждал, что Алеша рассердится, ударит его или еще как-нибудь проявит свой гнев. Но Алеша сохранял терпение и только все пытался узнать, что он такого сделал, за что мальчик так на него рассердился. Кончилась эта история тем, что мальчик заплакал и, громко плача, побрел домой, а Алеша отправился по своим делам, так ничего и не поняв.

Эта странная история вскоре прояснилась для Алеши. Мальчика, который укусил его палец, звали Илюша Снеги­рев. У него был отец, штабс-капитан Снегирев, которого уни­зил и оскорбил Дмитрий Карамазов: встретив в трактире, вывел его на улицу за бороду, называя ее при этом мочал­кой. Всю эту сцену видел Илюша Снегирев. Он молил обид­чика, чтобы тот не бил его отца; он был потрясен униже­нием, которому подвергся его отец. Теперь он укусил Алешу только за то, что он тоже Карамазов.

Вся эта история мальчика Илюши и его товарищей лег­ла в основу пьесы Виктора Розова «Брат Алеша» и идет во многих театрах нашей страны. В Москве в театре на Малой Бронной штабс-капитана Снегирева играет Лев Дуров — кто увидит его, уже никогда не забудет несчастного штабс-капи­тана, которого после истории с Митей начали дразнить мо­чалкой, не забудет достоинства, с которым он говорит с Але­шей Карамазовым. Этот человек проходит через все творче­ство Достоевского — он унижен и оскорблен, но не задав­лен: его черты были в Макаре Девушкине, потом в старике

Ихменеве, в чиновнике Мармеладове; это, может быть, глав­ный герой Достоевского, чья непокорившаяся душа волновала писателя всю его жизнь.

Рядом с ним — товарищи Илюши по школе, мальчики. О характере Илюши Снегирева рассказывает самый яркий из описанных Достоевским мальчиков Коля Красоткин: вес­ной Илюша поступил в приготовительный класс. «Ну, изве­стно, наш приготовительный класс: мальчишки, детвора. Илюшу тотчас же начали задирать... Вижу, мальчик ма­ленький, слабенький, но не подчиняется, даже с ними дерется, гордый, глазенки горят. Я люблю этаких. А они его пуще... Унижают. Нет, уж это я не люблю, тотчас за­ступился...»

Конечно, если бы Коля продолжал заступаться за Илю­шу, не было бы никакой драки камнями. На беду, Илюша познакомился в то время с мерзким, гнусным человеком Смердяковым, и тот научил его «взять кусок хлеба, мякишу, воткнуть в него булавку и бросить какой-нибудь дворовой собаке». Так они и сделали, но Илюша был так потрясен виз­гом и лаем собаки, что совесть его замучила. Он рассказал всю эту историю Коле Красоткину, а тот, желая его «про- школить», объявил, что поступок этот подлый, и он преры­вает с Илюшей всякие отношения. Так остался Илюша без поддержки в тот самый момент, когда Дмитрий Карамазов унизил его отца и когда Илюше необходимо было человече­ское участие.

Несчастный ребенок в ярости велел передать Красотки­ну, что он теперь будет всем собакам «куски с булавками кидать, всем, всем!» В отчаянии он бросился на Колю Кра- соткина с перочинным ножом и ткнул мальчика в ногу, а в тот же день была и драка камнями, в которую зате­сался Алеша Карамазов, и его Илюша укусил — как бы желая всем отомстить и за свое унижение, и за униже­ние отца.

Так началась эта грустная история — кончилась она смертельной болезнью и смертью Илюшечки. Снова мы встре­чаем Илюшу в конце первого тома, когда он лежит в своей нищей комнате и все его бывшие враги, постепенно при­веденные сюда Алешей Карамазовым, навещают его. Нет одного Коли Красоткина. Достоевский описывает тот самый день, когда Красоткин приходит наконец к Илюшечке,

В характере Коли Красоткина собрались все многолет­ние мысли писателя о детях. Это удивительный мальчик, и в то же время это такой мальчик, каких и сейчас много в лю­бой школе: он гордый, справедливый, храбрый, и в то же время он беспрерывно сомневается в себе, хочет утвердить свое «я», хочет быть лучше всех и сомневается, не хуже ли он всех, не смеются ли над ним.

Достоевский подробно рассказывает о Коле Красоткине, посвящая ему целую главу. «Был он смелый мальчишка... был ловок, характера упорного, духа дерзкого и предприим­чивого». Слава его утвердилась окончательно после того как он заключил пари с более старшими ребятами, «что он, ночью, когда придет одиннадцатичасовой поезд, ляжет между рельсами ничком и пролежит недвижимо, пока поезд пронесется над ним на всех парах», — и выдержал, и пролежал на шпалах, пока поезд промчался над ним.

Характер Коли Красоткина складывается на наших гла­зах. Эпизод с поездом оставил в его душе не только гор­дость — «из самолюбия или из беспардонной отваги», но выдержал испытание.

Была и оборотная сторона медали: слухи о поезде дошли до матери, которая «чуть не сошла с ума от ужаса». Увидев, что делается с матерью, Коля «расплакался, как шестилет­ний мальчик», поклялся памятью отца, что этого больше не повторится, и «стал молчаливее, скромнее, строже, задум­чивее».

Другой урок он вынес из своего запоздалого появления у постели больного Илюшечки. На улице он приказал себя ждать мальчику Смурову, с которым Коля разговаривал, как мудрый старец с юношей: «Я отрицаю медицину. Бес­полезное учреждение», «Удивляет меня во всем этом роль Алексея Карамазова: брата его завтра или послезавтра су­дят за такое преступление, а у него столько времени на сентиментальничанье с мальчиками!», «...я в иных случаях люблю быть гордым», — все эти важные слова пора­жают одиннадцатилетнего Смурова, заставляют его благо­говеть перед Колей. Но ведь и Коля — всего только мальчик, которому очень хочется выглядеть взрослым, поэтому иногда он невольно говорит смешные вещи, хотя его собеседник, конечно же, не замечает ничего смешного.

В дом к Илюше Коля сразу не входит, посылает Сму- рова вызвать на улицу Алешу Карамазова, заметив: «Надо предварительно обнюхаться».

Как только появляется Алеша, мы понимаем, что Коля очень боится ему не понравиться. Перед Алешей он так же фанфаронит, как перед Смуровым, старается выглядеть старше своих лет и выглядит из-за этого смешным: «...я не­навижу, когда меня спрашивают про мои года, более чем ненавижу... и наконец... про меня, например, есть клевета, что я на прошлой неделе с приготовительными в разбойни­ки играл. То, что я играл, это действительно, но что я для себя играл, для доставления себе самому удовольствия, то это решительно клевета».

К удивлению Коли, Алеша принимает этот его рассказ вполне серьезно и даже сравнивает детские игры с театром, куда ездят взрослые люди и где играют взрослые люди. «Ко­ля был чрезвычайно доволен Алешей. Его поразило то, что с ним он в высшей степени на ровной ноге...» Но впереди Колю ждет горький урок — и не от Алеши Карамазова, а от собственной совести.

Все мальчики и даже Алеша Карамазов — все не пони­мали, почему Коля так долго не приходит к Илюшечке. Але­ша даже посылал к Коле Смурова, но Коля ответил, «что он сам знает, как поступать, что советов ни от кого не просит и что если пойдет к больному, то сам знает, когда пойти». И вот теперь Коля со всеми своими «сам знает» подошел к кровати и увидел Илюшу: «...он и вообразить не мог, что увидит такое похудевшее и побледневшее личико, такие го­рящие в лихорадочном жару и как будто ужасно увеличив­шиеся глаза, такие худенькие ручки... Он шагнул к нему, по­дал руку и, почти совсем потерявшись, проговорил:

— Ну что, старик... как поживаешь?

Но голос его прервался, развязности не хватило, лицо как-то вдруг передернулось, и что-то задрожало около его губ».

Возле Илюши лежит щенок — мальчик так тосковал о пропавшей собаке Жучке, которую он накормил преслову­той булавкой, что отец принес ему щенка, но и щенок не мог заставить Илюшу забыть о Жучке. Коля же, как назло, заго­ворил о Жучке и жестоко объявил Илюше, что она вовсе пропала. И Алеша, и штабс-капитан Снегирев, чувствуя, как это тяжело больному мальчику, старались остановить Колю,но он не видел и не слышал их. Он ждал минуты своего тор< жества. И эта минута настала: в комнату влетел Колин Пе­резвон, в котором Илюша сразу же узнал пропавшую Жучку.

Достоевский охлаждает обрадованного читателя: «...если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то ни за что бы не решился вы­кинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате пони­мал это, может быть, лишь один Алеша».

«— И неужели, неужели вы из-за того только, чтоб обу­чить собаку, все время не приходили! — воскликнул с не­вольным укором Алеша.

— Именно для того, — прокричал простодушнейшим об­разом Коля. — Я хотел показать его во всем блеске!»

Как и многие подростки, Коля еще не умеет думать о дру­гих. Он занят прежде всего одной мыслью: как бы ему са­мому блеснуть перед всеми. В этом смысле его приход к Илюше удался как нельзя лучше. И Жучку он нашел, да еще обучил ее всяким штукам, и пушечку принес Илюше. Все мальчики, как всегда, в восторге от Красоткина. Со всех сторон слышатся похвалы, и Коля уж из последних сил ста­рается показаться Карамазову как можно лучше. Но все Ко- лино фанфаронство внезапно прервалось приездом знамени­того врача, которого направила к Илюшечке Катерина Ива­новна.

225

Все то время, пока важный столичный врач проводит у больного, Коля беседует с Алешей Карамазовым. Глава, по­священная этой беседе, называется «Раннее развитие». Уже из этого мы понимаем, как оценивал Достоевский своего ге­роя. Ведь Коле всего тринадцать лет (сам он, впрочем, все время сообщает, что через две недели исполнится четырнад­цать), но несмотря на свой возраст, он действительно уже постоянно думает о вовсе не детских вопросах. Думает — да, это очень хорошо. Плохо другое: что он все время хочет показаться взрослее и опытнее, чем есть на самом деле. Это — общая беда всех рано повзрослевших мальчиков, и еще одна беда у них, к сожалению, общая — сосредоточен­ность на своей персоне, на том, как они выглядят со сторо­ны, как к ним относятся взрослые. У хороших мальчиков — именно хороших, хотя вовсе не обязательно послушных, — такое самолюбование, самоуглубление проходит по мере то­го, как они взрослеют. В Коле Красоткине этот процесс уже

8 Предисловие к Достоевскомуначался, и при всем его бесконечном самоутверждении мы видим, как он постепенно начинает понимать, что жизнь его младшего друга много важнее, чем самоутверждение Нико­лая Красоткин а.

О чем же он рассуждает с Алешей Карамазовым — взрос^ лым, которому ему так небходимо понравиться? Конечно, о боге, поскольку он знает, что Алеша был в монастыре, при­чем он цитирует Вольтера, хотя в самом-то деле не чи­тал его.

Потом заявляет, что он «неисправимый социалист», рас­суждает о Белинском, которого тоже «не совсем читал», на­конец, о Татьяне и Онегине, про которых «еще не читал, но хочу прочесть».

Этот гордый и самоуверенный мальчик не стесняется быть откровенным t Алешей: сначала все на ту же тему — о себе и своих достоинствах: «Скажите, Карамазов, вы ужасно меня презираете? — отрезал вдруг Коля...

— Презираю вас? — с удивлением посмотрел на него Алеша...»

И вот тут Алеша рассказывает Коле восхитительную ис­торию: «отзыв одного заграничного немца... об нашей тепе­решней учащейся молодежи»: «Покажите вы — он пишет — русскому школьнику карту звездного неба,, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он назавтра же возвра­тит вам эту карту исправленною». Никаких знаний и без­заветное самомнение — вот что хотел сказать немец про рус­ского школьника».

Эти слова очень точно характеризуют самого Колю, но в нем уже проснулось и новое чувство, в котором он не боит­ся признаться Алеше: «О, как я жалею и браню всего себя, что не приходил раньше! — с горьким чувством воскликнул Коля».

Ведь только что, у постели больного Илюшечки, он про­стодушно признавался, что для того и не приходил, чтобы явиться в полном блеске! Только что он хвастал, самоут­верждался, изображал из себя самого умного, самого храб­рого, самого ловкого, самого-пресамого... Но он увидел боль­ного мальчика — и перечувствовал то, что он перечувство­вал, — и совершил победу над собой; он не только понял, что был неправ, он нашел в себе мужество признаться в этом Алеше: «...мне поделом: я не приходил из самолюбия, из\ эгоистического самолюбия и подлого самовластия, от кото­рого всю жизнь не могу избавиться, хотя всю жизнь ломаю себя. Я теперь это вижу, я во многом подлец, Карамазов!»

Конечно, это «всю жизнь» звучит смешно — из чего со­стоит «вся жизнь» тринадцатилетнего мальчика! Но мы ви­дим, что он и в самом деле «ломает себя», стараясь изба­виться от «эгоистического самолюбия», — этим Коля привле­кает нас, очаровывает. Он признается Алеше, что иногда ему кажется, -будто все над ним смеются, и тогда он мучает всех окружающих, «особенно мать». Вот это свойство под­ростков из-за недовольства собой мучить всех, а особенно мать, удивительно точно замеченное и понятое Достоевским, увы, живо и сегодня.

Не все матери, к несчастью, понимают, что это вовсе не означает, будто сыновья их не любят, что это возрастное непременно пройдет, что мальчики в этом возрасте просто не умеют, не могут допустить открытого изъявления чувств, им нужно повзрослеть, чтобы научиться открыто показывать свою любовь к матери.

Откровенный разговор с Алешей привел к тому, что обо­им стало как-то неудобно, даже немножко стыдно своей от­кровенности. Ведь Алеша тоже еще очень молод — ему два­дцать лет, и он мало что видел в жизни. Но думал он о лю­дях много и понимает их, как мудрый взрослый человек. Поэтому и может предсказать Коле, что он будет «очень несчастный человек в жизни», но все-таки благословит жизнь, будет радоваться ей. И Коля соглашается с ним, потому что уже понял свое основное чувство: не может он мириться с несправедливостью, всегда будет воевать против нее.

А тут как раз представляется случай сделать это. Из до­ма выходит самодовольный, важный врач и на все мольбы спешащего за ним отца Илюшечки небрежно отвечает: «Что делать! Я не бог!» Коля понимает, что приговор произнесен, что больного ждет смерть. Но врач говорит и еще слова, ко­торые могут быть восприняты только как оскорбление: Илю­шу нужно отправить в Сиракузы; его мать и сестру — на Кавказ, а потом в Париж... Несчастный штабс-капитан Сне­гирев в отчаянии указывает на голые стены своего жилища, на бедность и нищету, которых нельзя не заметить. «А, это уж не мое дело, — усмехнулся доктор».