Предместье

2

Цымбал не показывался, к Долинину не приходил. Долинин знал, что он работает, что уже разыскал двенадцать тракторов, которые были раскиданы по разным местам района. Два из них с осени стояли в поле; к ним даже были прицеплены плуги, глубоко врезавшиеся в землю. Третий трактор, наполовину растасканный проезжими шоферами, одиноко жался к обочине шоссе; у него не хватало многих мелких деталей; четвертый же, в разрушенном сарае вблизи от передовой, был завален досками и бревнами; пятый пожарники приспособили качать насос. А кто-то ухитрился несколько машин затащить в печи кирпичного завода.

За помощью Цымбал ходил не к Долинину, а к лейтенанту Ушакову начальнику передвижной танкоремонтной мастерской. Ушаков помогал чем мог. Он же дал и тягач для перевозки тракторов к реке. Стоявшие в деревне понтонеры спустили на воду понтон.

И за три дня все тракторы-инвалиды были перевезены на усадьбу колхоза. Выбрав здесь, перед инвентарным навесом, площадку, Цымбал предполагал развернуть ремонтные работы.

Долинин только удивлялся тому, как быстро и ловко действует бывший бригадир; недаром получил он золотую медаль и орден.

Через день-другой вокруг Цымбала уже крутилось десятка два ребятишек и подростков, самому старшему из которых - Леониду Звереву Звереву - не было еще и семнадцати лет. Учитывая, что войны парень успел поработать учеником слесаря в мастерской МТС, Цымбал, как директор и старший механик еще не существовавшей машинно-тракторной станции, назначил его бригадиром. Зверев преисполнился гордостью, в течение одного дня в его поведении произошли решительные перемены. Удочки были отставлены, он заговорил об автоле, о коренных подшипниках и о шплинтах; какой-то переломный басок появился в его голосе. Кто-то из колхозниц назвал юного бригадира Леонидом Андреичем. Сказано это было поначалу в шутку. А потом так и пошло: Леонид Андреич да Леонид Андреич.

Когда, измазанный сажей и керосином, насупленный и суровый, бригадир распоряжался и хлопотал возле тракторов, его уже и невозможно было назвать по-прежнему Ленькой.

"Леонид Андреич" был живым примером остальным колхозным ребятам. Им такой пример был совершенно необходим. Цымбал говорил о них Ушакову: "Сырой материалец". Сила их заключалась лишь в необоримом горячем желании поскорее и всерьез приобщиться к механике. С ними предстояла изрядная возня, прежде чем они смогли бы сесть за руль трактора. А время не ждало, земля давно поспела для пахоты. Цымбал раздумывал: что же делать? Но к Долинину он обращаться не хотел: еще, мол, чего доброго, не так поймет, в беспомощности укорять станет.

Долинин сам решил помочь директору МТС. В реденькой осиновой рощице он отыскал землянки дивизии, которой командовал Лукомцев.

- Яков Филиппович! - обрадовался ему полковник. - Навестил-таки! Располагайся как дома. Видишь, дворец какой, говорил я тебе! - Он обвел рукою обширную землянку. - Две комнаты, тисненые обои, пол струганый, лампа в двадцать пять линий, "варшавская" кровать... Что тебе еще надо?

- Что еще? Чтобы Славск поскорее вы нам освободили, Федор Тимофеевич.

- Дай срок, освободим, уйдем от тебя, далеко уйдем. Жалеть будешь, что гнал. Из Берлина открыточку пришлю. Как, Черпаченко? - Лукомцев окликнул кого-то, расположившегося за фанерной перегородкой. - Черканем секретарю письмишко из Берлина?

Вышел седой майор с морщинистым желтым лицом, представился Долинину: "Начальник штаба дивизии майор Черпаченко" И усмехнулся:

- Полковник все планирует, уже и Берлин ему подавай. А бы рад вам из Пскова написать, товарищ Долинин.

- Планирует, говорите? А вот мой план забраковал.

- И напрасно забраковал, - продолжал Черпаченко. - Тимофеевич рассказывал мне о ваших балках и оврагах в обход Славска. Я сверился с картой, побеседовал с людьми и пришел к выводу, что направление для маневра выбрано вами очень удачно.

- Бросьте, бросьте, майор! Зря расстраиваете секретаря, - перебил Лукомцев. - Вы мыслите об этом как о частности будущих планов широкого наступления, а Долинин требует таким путем немедленно освободить Славск.

- Да я уже на своем плане и не настаиваю, Федор Тимофеевич, - успокоил его Долинин. - Планируйте как знаете, у меня теперь другая забота.

- Опять забота! Беспокойный ты человек.

- А что, разве плохо - беспокойный?

- Что касается меня, то я люблю беспокойных, товарищ Долинин, поддержал его Черпаченко.

- Ну а я что - за спокойствие, что ли? - рассердился Лукомцев - Вы уж меня, братцы дорогие, не шельмуйте.

Долинин улучил подходящий момент в завязавшемся разговоре и принялся рассказывать о планах предстоящего сева, о том, как нужны ему люди для этого, особенно специалисты по ремонту машин.

- Правильное дело начинаешь, - одобрил Лукомцев. - А насчет людей попробую выручить. Деда какого-нибудь пошлю, мастера на все руки. Есть у меня такой.

Он окликнул связного и приказал позвать из соседней землянки начальника разведки.

Когда вошел высокий немолодой капитан в пенсне, Лукомцев спросил:

- Товарищ Селезнев, как у вас Бровкин себя чувствует? Ничего, здоров, товарищ полковник. - Капитан был, видимо, удивлен вопросом.

- Он вам очень нужен? - продолжал Лукомцев.

- Безусловно.

- Ну, а если мы его у вас деньков на пять... Как, Долинин, хватит тебе на пять дней?.. Ну, на недельку, например, возьмем. Помочь надо, товарищ Селезнев, району, товарищам, на чьей земле стоим. Они овощи для армии и для Ленинграда хотят сеять.

- Что ж, если надо, так надо. Поможем. Овощи следует уважать, особенно после пшенных концентратов. Но старик один не пойдет, товарищ полковник. Приятеля потащит.

- Это долговязого-то?

- Да, Козырева.

- Отлично, пусть и идут вместе. Вы там распорядитесь, чтобы документы им заготовили... Ты здесь с машиной? - Лукомцев обернулся к Долинину. - Вот и забирай их хоть сейчас. Видишь, как со старыми-то друзьями легко ладить!

К вечеру этого же дня Долинин привез Цымбалу двух помощников коренастого старичка сержанта Бровкина и молодого долговязого красноармейца Козырева. По дороге они рассказали Долинину, что до войны работали не только на одном заводе, но и в одном цехе и даже на одном станке - были сменщиками; что отец Козырева - царство ему небесное - воевал бок о бок с Бровкиным еще в первую мировую войну; что оба они - и старый и молодой токари-лекальщики, но и слесарное дело знают, металла всякого через их руки уйма прошла, и что Козырев даже какую-то книгу однажды читал по тракторам. "Так что, товарищ секретарь, не беспокойтесь, не подведем".

Цымбал обрадовался помощи, какую оказал ему Долинин, и на этот раз не стал вступать с ним в долгие разговоры. На вопрос Долинина о том, как идет работа, ответил коротко: "Ничего идет". Он, конечно, не мог не видеть деликатной политики невмешательства в его дела, которой придерживался секретарь райкома и не мог не оценить его помощи. "Заметил, что туго мне приходится, нашел людей, и всё без лишних слов, без криков, назиданий, угроз. Работать с ним, пожалуй, можно".

Поблагодарив Долинина, Цымбал повел Бровкина с Козыревым к себе в домик. Время было позднее, и они сразу же принялись устраиваться на ночлег в пустовавшей соседней комнате. Притащили из дровяника старые топчаны, развернули свои вещички и при этом непрерывно перебранивались, разоблачая один в другом всевозможнейшие пороки.

- Конечно, Василий Егорыч, - слышал Цымбал голос Козырева за стенкой, - с похмелья работать трудно, нет той устойчивости в руке. И я, помнится, нисколько не удивился, когда вы запороли выставочный микрометр. Естественное следствие...

- Я никогда, Тихон, алкоголиком но был, - твердо оборвал Бровкин. - Ты на меня не клепай. А если там какие-нибудь граммы для аппетита, так от этого вреда нет, прямая польза. И вообще, коль рассуждать, так рассуждать, старой пословицей сказано: "Пьяница проспится, а дурак никогда". Вот и выбирай, какую позицию занимать.

Они умолкли, лишь когда на канонерке за рекой пробили полночь.

3

Разбудил Цымбала грохот моторов: низко над деревней, казалось - над самыми крышами, один за другим шли самолеты, "Должно быть, на Мгу", подумал Цымбал, наблюдая за тем, как, перечеркивая солнечный луч, косо падавший через окно, их тени гасили на мгновение и вновь открывали светлое пятно на стене. Солнце упиралось прямо в фотографию старой женщины, крест-накрест перевязанной платком на груди. Это означало, что уже около семи часов, - в шесть бывает освещен портрет свирепого всадника в черных латах, приклеенный к обоям возле печки.

Цымбал откинул было серое армейское одеяло, но удивили голоса. Бровкин и Козырев разговаривали так, будто они и не ложились. За окном вертикально поднимался густой столб махорочного дыма - значит, сидят на завалинке во дворе.

- Изумительная погода для штурмовки, Василий Егорович, - говорил Козырев. - Странно даже как-то: война идет, и в то время вот птички всякие, насекомые...

- Откуда только у тебя слова эти берутся, Тишка? Который раз слышу: изумительная погода! Прелестный вид!.. - бурчал Бровкин.

- А что же тут такого, Василий Егорович? Предосудительного в этом ничего нет. Образность мысли, необыкновенность выражений, они украшают разговор.

- Это смотря какие выражения. Другой раз так выразишься, украсишь!.. Куда и деваться, не знаешь, А по части разговоров - нас сюда не для разговоров привезли. Ведь это не шутка - трактор! А как за него приниматься? Я не тракторный механик, я тракторы только в кино да на демонстрации на площади Урицкого видывал.

- Можете на меня положиться, Василий Егорович. Я же говорил вам, что читал одну очень толковую книжицу, вроде, знаете, "Подарка молодым хозяйкам", - библия такая поварская... Ну, еще у вашей Матрены Сергеевны на комоде сверху лежит. Только та о которой я говорю, была специально для трактористов. Полное и подробное описание всех систем и марок машин, американец написал. Все могу рассказать. Есть, например, марка "Клетрак", есть "Катерпиллер", "Интер". Есть "Монарх", "Харлей Дэвидсон"...

- Заврался! - перебил Бровкин. - "Харлей" - это мотоцикл. У начальника цеха был такой.

- А почему вы думаете, что трактора не может быть "Харлея"? Есть же "Аллис Чалмерс" или, еще смешней, "Ойль-пуль".

- "Ойль-пуль"? - переспросил Бровкин. - Фамилия заводчика?

- Какая вам, фамилия? Масляная курица! - вот это что значит "Ойль-пуль"! По-французскому-то я, Василий Егорович, пятерки получал в школе, могу соображать? "Ойль" - масло, "пуль" - курица. Вот и выходит: масляная курица...

- Да, французы... - протянул Бровкин. - У них и лягух едят, и курицы, глядишь, доятся. Твой батька покойный в плену у них побывал, в германскую, рассказывал, как затесался раз на вечеринку, а там две мамзели к нему привязались. Одна - постарше, другой - и семнадцати не было. Вот та, которая постарше...

О том, что же случилось с покойным отцом Козырева, атакованным мамзелями, Цымбал слушать не стал, оделся и вышел из дому: его охватила тревога: ничего, значит, приятели в тракторах не понимали, помощи от них не будет. Тогда где же все-таки искать помощь?

Но довольно быстро мнение это ему пришлось переменить. Лекальщики присмотрелись к машинам, освоились, мальчишки, получая у них указания, бойко крутили ключами, снимали крышки моторных блоков, разбирали громоздкие задние мосты, и тракторы, будто по волшебству, превращались в груды составных частей. Возле навеса образовался склад деталей. Цымбалу оставалось только определять годность каждой из них, отбирать лучшие и Распоряжаться перестановкой с машины на машину.

Прикомандированные, как называли себя Бровкин с Козыревым, в среде ребят держались просто, как равные, семнадцатилетнего бригадира тоже называли Леонидом Андреичем, ходили вместе со всеми в столовую есть овсяный кисель, для приготовления которого Лукерья Тимофеевна, поставленная стряпухой, выпросила у Маргариты Николаевны оставшиеся сортировки щуплые зерна овса; удивлялись тому, как "председательша" ухитрялась кормить колхозников и завтраком, и обедом, и ужином; как для этого по вечерам женщины закидывали в реку залатанный мешковиной старый бредень или ставили на ночь мережи; как ребятишки собирали в лугах щавель и, обжигаясь щипали молодую крапиву в садах, а на прошлогодних грядках выкапывали изросшие морщинистые головки лука.

Лукерья, дорвавшаяся-таки до любимого дела, везде и всюду превознося Маргариту Николаевну, изо всех сил старалась своими изделиям из этих растительных богатств придать побольше вкуса. Козырев не преминул галантно заметить ей в первый же день, что овсяный кисель благодаря ее искусному приготовлению точь-в-точь похож на бланманже. Бровкин поддакнул. Ни тот, ни другой не знали, хотя бы приблизительно, какое кушанье скрывается под этим красивым названием. Не знала этого и стряпуха, но звучное слово ей так понравилось, что она его быстро ввела в обиход, и овсяный кисель в колхозе впредь именовался исключительно "бланманже".

Хваля Лукерьину кухню, Бровкин с Козыревым не забывали и о своих запасах, полученных на продовольственном складе в дивизии. В одном из пустующих домиков они нашли черный чугунный котел с округлым дном и погнутой дужкой - такие ведерные котлы у проезжих цыган непременно привязаны к задкам телег рядом с приблудными кроткими песиками. После дневных трудов, к неудовольствию пчелиного деда Степаныча, они разводили костерок среди кустов смородины - "для маскировки"! - и варили жидкую кашицу из пшенных концентратов, угощаться которой приглашали всех своих юных соратников по ремонту.

- Питание и труд всё перетрут! - говорил Козырев, поощряя то одного, то другого из таких вечерних гостей легкими подзатыльниками.

Бровкин сердился на это, возражал, говорил, что Тишкин лозунг неправильный и вредный.

- Почему же неправильный? - не сдавался Козырев. - Взгляните на товарища председателя, на Маргариту Николаевну. Чтобы труд был как полагается, она как полагается наладила питание. Верно я говорю, ребята? Нет, Василий Егорович, поесть - лозунг не вредный. Да вы, гляжу, против него только в словах, а не на практике. Ложка у вас так и свищет!

- Тьфу ты, змей! - плевался Бровкин и бросал ложку. - Свяжешься с тобой - рад не будешь!

В один из таких вечерних часов, когда котел был уже не только опорожнен, но и чисто выскоблен, к костру подошла сама "товарищ председатель". Козырев, как ни дергал его за край гимнастерки Бровкин, встал и вытянулся перед Маргаритой Николаевной, точно перед начальством на смотру, готовый ответить на приветствие. Но не знавшая, что в таких случаях надо делать Маргарита Николаевна смутилась и, обращаясь к сидевшему тут же Цымбалу, сказала:

- Виктор, мне надо с тобой поговорить.

- Вольно! - со смехом скомандовал Цымбал Козыреву, поднялся и отошел с Маргаритой Николаевной к подрубленной снарядом старой липе.

- Когда же вы закончите ремонт? - начала Маргарита Николаевна строго. - Он идет у вас невероятно медленно, а земля начинает сохнуть. Много ли я напашу на пожарных клячах? Ждать больше нельзя, Виктор. Если и дальше так пойдет, мы окончательно рассоримся.

- А мы разве уже ссорились?

- Не знаю, не знаю! Мне это все равно.

- Если все равно, так зачем же повышать голос? Завтра к вечеру выйдет один трактор, послезавтра еще два и так далее. Из двенадцати машин я соберу восемь. Для колхоза это за глаза. Да еще каким-нибудь подсобным хозяйствам можно будет оказать помощь.

- Другие хозяйства меня не касаются. Ты обработай мое! - Маргарита Николаевна сердилась.

- Ее не касаются! - ответил Цымбал. - А меня касаются! Я директор, и мои задачи одним колхозиком не ограничишь.

- Колхозиком? И не стыдно тебе! Да знаешь ли ты, как наши женщины работают! Да мы одними ростками засадим более десяти гектаров картофеля. Ты зашел бы хоть раз на парники, посмотрел, что на месте этого развала делается теперь. Огуречные семена по всем комодам скребли, капустная рассада взошла; редиска растет... Странный ты какой!

- Хорошо, хорошо, - миролюбиво остановил ее Цымбал, - не колхозик, а могучий мировой колхозище... Название-то его как?

- А вот будет побольше народу, соберем собрание и решим, как назвать. Не в этом дело, мне землю пахать надо.

- Вспашем. Как, ребята, двинем завтра в бой первую машину? - Цымбал обернулся к костру. - А то, сами слышите, председатель колхоза уже выражает неодобрение нашей работе.

- Двинем! - выкрикнул маленький Миша Касаткин, сын Лукерьи Тимофеевны.

Голосок у Миши был необыкновенно звонкий и пронзительный, совсем не по его пятнадцати годам. И все засмеялись. Даже Маргарита Николаевна не удержалась от улыбки.

4

Нелегка была задача Вареньки Зайцевой. Весь район, даже в самых его отдаленных от переднего края уголках, просматривался с немецких аэростатов наблюдения; все населенные пункты его простреливались, все дороги тоже были под контролем артиллерии противника. Жить в таких условиях было невозможно, и люди из на поразбрелись кто куда. Одни, понятно, ушли в армию, другие на оборонные стройки, третьих переселили в тыловые, спокойные районы. Но кто-то и оставался. Их надо было найти, непременно найти.

Где на попутных машинах, где пешком, Варенька, как топограф, методично обследовала одно селение за другим, точно остатки этих селений. Глаза ее повидали много удивительного. В деревеньке Болотнике от двух десятков дворов остались только три сенных сарая, баня на огороде да один-единственный покосившийся нескладный дом. Когда в сопровождении Курочкина, приданного ей начальником милиции якобы "для компании", а на самом деле, конечно, для ее безопасности, Варенька вошла в это жилище, она была потрясена увиденным.

Изба внутри напоминала громадный муравейник. Переборки были сняты, вдоль стен стояло не менее дюжины кроватей и топчанов с подушками и одеялами всех колеров и оттенков; посреди возвышалась русская печь, на шестке которой две женщины ворочали чугуны; вокруг печи, возле забитых фанерой окон возились, прыгали, дрались и плакали дети - от ползунков до семи-восьми- и десятилетних. Взрослые - несколько женщин и два старика сидели, лежали, шили, что-то мастерили, унимали детей. Седая сгорбленная бабка в углу молола на ручном жернове зерно.

Все население этого сухопутного ковчега обернулось на скрип двери, и, когда Варенька объяснила цель своего прихода, одна из женщин ответила:

- У нас и так здесь колхоз. И детишек перепутали - которые чьи, и еду в общем чугуне на всех варим, и ячменный колос на прошлогоднем жнивье вместе собирали. Только дальше-то что делать, не знаем.

Вареньке рассказали, что в избе живут люди самых разнообразных профессий. Есть доярки, есть скотницы; Анастасия Кукушкина была поставлена в прошлом году звеньевой в огородную бригаду, один из дедов - колесный мастер, а другой - шорник, все они, за исключением бабки, крутившей жернов, обрадованы "так, что уж и сказать нельзя!" - тем, что их зовут в колхоз, который на ноги становится. Только бабка прошамкала, что, дескать с насиженного гнезда сниматься хлопотно и неизвестно еще, как там будет, на новом месте.

Переезд был решен. Некоторые хотели тут же идти пешком, но Варенька пообещала прислать грузовики. В избе захлопотали, увязывая скарб в одеяла. Бабку, которая еще пыталась говорить, толкали, просили уйти с дороги; она насупилась, бросила свою работу, села в углу возле жернова и водянистыми, старческими глазами, почти не мигая, смотрела на поднявшуюся суету.

О чем она думала? Может быть, о том, что жизнь ее прожита, дети выращены - трое воюют против немца - и не все ли теперь равно, где коротать ей остаток дней?.. Хлопотно, конечно, и канительно переезжать, но, коль бабы это затеяли, пусть сами и возятся, ее дело сторона.

Мало-помалу бабкино внимание привлекла предотъездная суета; ей показалось, конечно, что многое делается в спешке совсем не так, как следовало бы, и, заметив неумелую возню девочки-подростка, которая, пытаясь покрепче увязать узел, лишь попусту изводила веревку, старуха не выдержала, принялась показывать, как сделать дело половчее, и незаметно сама втянулась в эти беспокойные сборы.

В колхозе за Невой стучали, стругали, пилили, приводили в порядок домики; все больше народу выходило на работу в поле, на парники; а детишек собралось столько, что Маргарита Николаевна поспешила посоветоваться с Долининым, нельзя ли открыть для них ясли и детскую площадку.

Перед Варенькой стояла теперь последняя, но зато, пожалуй, самая сложная задача - добраться до Коврина, почти на передовую. Говорили, что там в землянках тоже есть обитатели - чуть ли не десять семей.

Провожать Вареньку в Коврино вызвался лейтенант Ушаков. "Мало ли что может случиться, Варвара Васильевна! Лишний шутник никогда в такой обстановке не помешает", - высказался он. Но, увидев Курочкина, Ушаков уже иначе стал думать о лишних спутниках и всю дорогу недовольно косился на милиционера: зачем, дескать, тащится этот представитель охраны порядка и законности, когда и без него вполне можно обойтись. Лейтенант даже попытался постращать Курочкина, рассказывая, как бы между прочим, о том, что не только Коврино, но и дорога туда вдоль и поперек простреливается из пулеметов и минометов, не говоря уже об артиллерии, которая перепахала там каждый квадратный метр земли. Курочкин ответил на это:

- Наше дело с товарищем Зайцевой маленькое. Прикажут - и в немецкие тылы пойдем партизанить. Как, Варвара Васильевна?

Понимая, из каких соображений лейтенант напускает на Курочкина страху, Варенька бодро ответила:

- Ну конечно же, товарищ Курочкин, мы при исполнении служебных обязанностей. Тут уж не до страхов.

Лейтенант между тем был совсем недалек от истины. Дорога на Коврино представляла большую опасность. Варенькину экспедицию то и дело останавливали патрули, проверяли у всех троих документы, расспрашивали, с какой целью они идут на передовую; то справа то слева начинали падать и рваться мины, и тогда надо было поспешно искать местечко в канаве или воронке и переждать там обстрел.

Измазанные весенней землей и глиной, они добрались наконец до деревни и там за разрушенной кирпичной часовенкой, возле которой в прошлогоднем сухом бурьяне лежал ее сбитый снарядом синий куполок, обнаружили несколько тесно, одна к другой, нарытых землянок. Над крайней из них дымила жестяная труба.

По глинистым скользким ступеням спустились к узкой щели и откинули грязную мешковину. После солнечного света мрак под землей показался непроницаемым, но постепенно освоились с ним. Варенька стала различать людей вокруг топившейся печки-чугунки, нары у стен, стол, табуреты и даже рыжую кошку, разлегшуюся на постели.

Вареньку пригласили сесть, согнав кошку с постели. Но кошка тотчас же взобралась к Вареньке на колени.

- Куда было уходить? - рассказывала высохшая от голода Анна Копылова, недавний бригадир полеводческой бригады - Отходим, армия наша держится, дальше никто не отходит, ну и мы давай держаться. Только с детьми которые, да стариков в Ленинград отправили. Мужики в армию ушли. Остались мы одни, женщины. Сначала думали, как бы сберечь колхозное имущество. Нарыли ям, инвентарь попрятали, семена, картошку, сами схоронились. Потом ирод этот пожег из пушек без малого все избы. Видели сор? Ни крыши у нас не осталось, ни продовольствия. Вот сидим мы и думаем: не пора ли и нам подаваться отсюда? Все равно и дела здесь, ни работы - маета одна. Если примут в колхоз, пойдем с охотой.

- И не бобылками какими пойдем, - подхватила женщина, которая железным прутом перемешивала угли в печке. - У нас добро есть, за зиму не все извели. Овсишко, картошка, семена огородные, две коровенки - в доте бережем.

Упоминание о коровах привело былую животноводку колхоза "Расцвет" в восторг. Она захотела увидеть их немедленно. Женщины провели Вареньку к доту. Дот стоял на огороде, лобастый и массивный. Минувшей осенью ленинградки накатали на его кровлю десять рядов бревен, обложили крутые бока бутовой плитой и гранитными валунами. Но несокрушимая огневая точка оказалась ненужной: уж слишком хорошо видели ее немцы, и стоило сделать из узкой амбразуры хоть один выстрел, сразу же разбил бы все сооружение прямой наводкой. А для стойла двух тощих коровенок оно подошло как нельзя лучше. Только амбразуру надо было заложить соломой, чтобы не получалось сквозняков.

- У нас и теленочек был, - сказала Вареньке Анна Копылова. - Отелилась в феврале вот эта красавица: - Она положила руку на острый хребет взлохмаченной холмогорки. - Да теленочка пришлось зарезать и съесть. То ли от бескормицы, то ли от страху - палят кругом - у матки молоко пропало.

Коровенки истощали так, что все ребра у них можно было пересчитать. Но Варенька не отчаивалась. "Все-таки живые, - думала она. - Вот и начало ферме..."

Темной дождливой ночью, чтобы не привлекать внимания немцев, в строгой тишине ушли со своих пепелищ последние жители села Коврино. Больше часа брели они пешком до шоссейной дороги, где их ожидали машины.

Тащить узлы женщинам помогали бойцы расположенной на этом участке фронта дивизии Лукомцева, они же в мешках перенесли к машинам картофель и овес. Милиционер Курочкин, неизвестно почему, особенно заботился о коровенках. Все его заботы были направлены на то, чтобы "млекопитающие" не утонули в грязи; осторожно и "лично" он переводил их через канавы с весенней водой; потом старался поудобнее устроить их в кузове грузовика; шоферу приказал очень-то не гнать, "понимать дорогу": тряхнет-де если на выбоине, выпадут, ноги поломают. Хотел было укрыть их чем-нибудь от дождя, но ничего подходящего не нашел. "У нас с женой у самих была коровка, Варвара Васильевна, - рассказал он Вареньке. - Да так, бедняжка, осталась в Славске, не успели увести, сами еле ушли. Славная была коровка. Муськой звали..."

Успокоился Курочкин только под утро, когда ковринские коровенки были переправлены на лодках за Неву и Варенька разместила их в пустовавшем скотном дворе.

Прошло несколько дней, и болотинский дед-колесник, превращенный временно в пастуха, одной майской зорькой выгнал "стадо" на водопой. По селу разнеслось позабытое за зиму коровье мычание. Несмотря на ранний час, на улицу выбежали женщины, ребятишки; вышли зенитчики и понтонеры. Провожали коровенок радостными взорами, выкрикивали всякие шутки деду. Жизнь вступала в деревню. Над колхозными домиками курились печные дымки, на место были вставлены сорванные с петель двери, освободились от досок окна. На широкой улице под скрипучим колодезным журавлем толпились подростки с ведрами на коромыслах. Долинин, проснувшийся в это утро, как всегда раньше любившего поспать Ползункова, в безветренной тишине услышал петушиное пение. Слабенький голосок "петьки", долетевший из-за реки, прозвучал для секретаря райкома серебряной фанфарой.

- Алешка, слышишь? - окликнул Долинин похрапывающего шофера. Вставай! Петухи поют...

- Первые или вторые? - спросил Ползунков, решив, что это шутка, и повернулся на своей, подобно гамаку провисшей раскладушке.

Соскочив с постели, Долинин принялся проделывать гимнастические упражнения перед распахнутым окном.

Днем он рассказывал о петухах сначала Преснякову, потом заехавшему в райком директору механического завода Ивану Федоровичу Базарову; рассказал о них и Бате, которого повстречал возле перевоза. Начмил самодовольно расправил усы.

- Виновник этого события я, Яков Филиппович, - сказал терский казак. Петух, которого ты слышал, мой подарок Зайцевой на предмет пополнения фермы.

- Где же ты его, дьявола такого, взял? - удивился Долинин,

- Понимаешь, Яков Филиппович, тетка-то моя нашлась. Говорил я тебе крепкая старушка. А потерялась почему? Домишко ее в Новой Деревне на дрова разобрали, пошла в госпиталь нянькой работать, там и жила без всякой прописки А ведь если прописки нету...

- А петух-то, петух при чем? - перебил Долинин, садясь в подошедшую лодку.

- Ах, пивень? - Терентьев тоже устроился на корме. - Как же! Его одного только и сохранила она от всего своего хозяйства. Забрал у старухи, привез. Зачем он, говорю, тебе? А у нас курочки, глядишь, какие ни есть, набегут на его пенье. А петь он мастак! Так ведь порода какая! Слыхал такую породу: юрловский голосистый! Их так и выводят где-то на Орловщине, сообразуясь с протяжностью пения. А выправка какая у молодца! Верно ты сказал: дьявол, сущий черт. Здоровенный - ростом с индюка, весь черный, грудь широкая, брови, гребень - что огонь. Ну вот сам увидишь. Экспонат!

Долинин ехал на первое колхозное собрание, созванное Маргаритой Николаевной. Когда они с Терентьевым зашли в красный уголок, там уже было полно. Среди собравшихся Долинин различил даже командира и политрука зенитной батареи, начальника штаба понтонного батальона. "Интересуются жизнью тыла", - подумал с улыбкой и протиснулся к Вареньке, во второй ряд. Варенька подвинулась, освободила ему местечко возле себя.

- Поздравляю с пополнением фермы, - шепнул он ей на ухо.

- Это вы, наверно, про петуха, Яков Филиппович? Ну и петух же!.. Варенька оживилась, и Долинину снова пришлось выслушивать описание выдающихся статей певуна отыскавшейся тетки Терентьева.

К шуму, к возгласам колхозниц Долинин прислушивался с радостью. Все это было ему так знакомо, так живо переносило его к прежним дням, что на минуту он позабыл и о войне, и о том, что большая часть района еще у немцев, что в этом крохотном помещеньице уместились почти все силы, с которыми он собирался выполнять важное задание партии.

К действительности его вернул голос Маргариты Николаевны. Открыв собрание, она коротко, но со свойственной ей правдивостью и резкостью рассказала о тех трудностях, которые ждут колхоз впереди. Она ничего не утаивала, ничего не приукрашивала, говорила просто, будто размышляла вслух. И Долинин не удивился шумным аплодисментам Маргарите Николаевне, он тоже ей аплодировал. Он радовался той горячности, с какой собрание обсуждало общественные дела. "За такую активность прежде приходилось бороться", думал секретарь райкома. Ему хорошо помнилась бригадир из Коврино - Анна Копылова. Бывало, слова из нее не вытянешь на собрании. Сейчас говорит, волнуется. Говорят и Лукерья Касаткина, и то и дело срывающийся с баска Леонид Андреич...

После прений начались выборы. Председателем правления негласно избрали Маргариту Николаевну.

- Оправдает! - кричала Лукерья.

Потом назначили бригадиров; бригадиром-полеводом поставили Анну Копылову.

Долинин согласился на просьбу Вареньки освободить ее окончательно от райкомовских дел и отпустить в колхоз. Тут Вареньку утвердили заведующей животноводческой фермой.

Маргарита Николаевна хотела было закрывать собрание, но тут вспомнила, что колхоз надо все-таки как-то назвать, не быть же ему безымянному.

- Утвердим старое или хотите новое? - спросила она у собравшихся.

Призадумались на минуту. Нет, пожалуй, старое, воспроизведенное когда-то от названия деревни - "Овцын берег", уже не годилось. Требовалось новое, боевое, соответствующее времени и обстановке.

- "Смерть немцу!" - предложила Анна Копылова, настрадавшаяся за зиму в землянке.

- Это работать так надо, чтобы смерть ему была, - возразила болотинская звеньевая Анастасия Кукушкина. - А название, что ж? Кончится война, опять переименовывайся? Надо такое, чтобы навечно.

Предлагали названия "Месть", "Разгром", "За полную победу" и много всяких других, которые так или иначе отражали настроения и чувства колхозников. И вдруг всегда молчаливый пчелиный дед Степаныч произнес вполголоса:

- А вот если, скажем, "Возрождение"?

Название понравилось и было принято.

5

МТС Цымбала работала вовсю. Один за другим тракторы выходили из ремонта.

Но сам их выход в поле еще не решал судьбу посевной. Молодые трактористы технику знали слабо, машины у них больше простаивали, чем работали, и пахота продвигалась медленно. Цымбал только и делал весь день, что бегал из края в край по полям: пока налаживал одну машину, останавливалась другая.

Иной раз он не выдерживал напряжения, садился на первый попавшийся пригорок, но это не было отдыхом - тревожные думы о жене захватывали его в такие минуты, он начинал жалеть, что все-таки не ушел с партизанами, дал уговорить себя остаться. И может быть, хорошо, что вскоре же его окликал кто-нибудь из трактористов, не зная, как устранить очередную неполадку, надо было снова бежать к трактору, помогать Ване, Пете или Мише; чем было меньше свободного времени, тем лучше, тем дальше была неизвестность, тем реже беспокоилось и тосковало сердце.

Посевная затягивалась. Неимоверно долго сеяли овсы и горох; с трудом подготовили несколько гектаров пашни под картофель и овощи, и то благодаря только юному бригадиру Леониду Андреевичу, в руках которого машина вела себя без особых капризов, да Тихону Козыреву, до удивления быстро научившемуся водить трактор. Эти двое несли на себе главную тяжесть весенней вспашки. Друг Козырева - Бровкин - за дело тракториста и не брался. Он обычно шагал за плугом по борозде и, если случалась заминка, помогал товарищу ее устранять. Он был как бы участковым механиком

Время шло. Козыреву и Бровкину, которым Лукомцев один раз продлил срок пребывания в колхозе на неделю, надо было возвращаться в дивизию. Цымбал снова должен был задумываться, где же искать мало-мальски опытных трактористов.

И снова на помощь ему пришел Долинин. Секретарь послал на пахоту шоферов - своего Ползункова и пресняковского Казанкова.

Ползункова Долинин отправил в МТС в порядке наказания. И было за что его наказывать. Директор кирпичного завода рассказал на днях Долинину о том, что с осени хранит немного картофеля на семена. Долинин поинтересовался, много ли у него таких запасов; оказалось, что очень мало; и еще выяснилось, что Ползунков дважды приходил зимой на завод и брал там то пять, то шесть килограммов картошки. "Ну как не дать? - сказал директор. - Как-никак ваш шофер, Яков Филиппович..."

Всегда ровный, Долинин на этот раз буквально разъярился. Он вызвал Ползункова и зло накричал на него. Шофер не возражал не протестовал, стоял перед ним угрюмо и молча. И только, когда Долинин, уже несколько поостынув, чтобы пообразнее втолковать своему подчиненному всю тяжесть его проступка, заговорил о том что если каждый во имя своего брюха начнет тащить с заводов, с фабрик, из колхозов и совхозов все, что ему приглянется, то так можно государство разграбить. Ползунков не выдержал.

- Винюсь, Яков Филиппович, - сказал он хмуро, - но иначе не мог. Ей-богу, не мог. Да что вы из меня душу тянете! - вдруг повысил он голос. Наказать хотите - наказывайте. Только иначе я не мог, опять вам говорю. Что мне, легко, что ли, было смотреть, когда вы мотались, мотались по району, а спать не евши ложились! Пошел да и принес картошки, а вам соврал, что на бензин выменял. А во второй раз я ее брал, когда товарищ Солдатов к нам приходил. Вы еще можете мне не одно дело пришить: капусты я ведро в райпотребсоюзе выпросил, лук от цинги добывал.

Долинин в растерянности смотрел на взволнованного Ползункова. Да, да, было так. Было, что зимними вечерами шофер сам никому не доверяя, время от времени варил для него, Долинина кислые щи, жарил лук с хлебом, приносил свиные кости, из которых получался неплохой бульон, и всегда выдумывал при это какие-то замысловатые истории, чтобы объяснить, откуда он это все берет. Долинину тогда объяснения Ползункова казались вполне правдоподобными, и если и вызывали подозрения, то самые легкие.

Полнейшее смятение чувств испытал он сейчас, узнав наконец истинную правду. Первым его движением было пожать руку своему скрытному товарищу. Растроганный неожиданной сценой, Ползунков только бормотал: "Каждый бы так на моем месте, Яков Филиппович... А как же иначе?.. Что вы, ей-богу!.."

Но чувства чувствами, а проступок оставался проступком

Долинин сказал вечером Ползункову:

- Завтра вместе с Казанковым отправишься в колхоз, будешь работать на тракторе. С одной стороны, это тебе ответственное задание райкома, с другой стороны - наказание. За что, сам знаешь.

Ползунков только шевельнул плечами. Не такое уж зверское наказание: Хоть отдохнешь в поле от вконец разладившейся разбитой "эмки".

Оба шофера предстали перед Цымбалом. Цымбалу от их помощи только прибавилось забот. Ни Ползунков, ни Казанков никак не могли привыкнуть к особенностям трактора, гоняли машину, что автомобиль, - все на третьей да на третьей скорости; плуги от этого часто срывались с прицепа, моторы перегревались и глохли, перетяжку подшипников приходилось делать чуть ли не через день.

В одну из подобных минут, когда, раскидав на меже ключи, шплинты и гайки, они снова возились с подшипниками, а злой Цымбал нетерпеливо ходил вокруг и придумывал такие слова, которыми можно было бы сразить шоферов с одного удара, в поле появилась Маргарита Николаевна. Она, как обычно, сухо окликнула: "Виктор, мне надо с тобой поговорить", - и отвела Цымбала в сторону.

- Дело в том, - начала Маргарита Николаевна, - дело в том, что это безобразие. Нельзя так работать. Картофельная рассада перерастает... И все из-за вас.

- Мы же сорок гектаров вспахали.

- Все сорок уже засеяны и засажены.

- К завтрему подготовим еще гектаров пять или шесть.

- Мало, очень мало, Виктор! Пойми...

- Ну, знаешь, больше того, что могу сделать - не могу! - раздраженно развел руками Цымбал.

- Не можешь? - переспросила Маргарита Николаевна, бледнея.

- Не могу! Мне не разорваться!..

Она с испугом отступила. Ее пугало что-то сумбурное и страшное, поднимавшееся изнутри, закипавшее в душе. Она чувствовала, что сейчас закричит, наговорит Цымбалу ужасных слов. А затем придет бездумное оцепенение - все для нее станет безразличным и ненужным. Так уже однажды было февральской ночью, и подземелье собора, когда, проснувшись, она нащупала рядом с собой холодное тело мертвого ребенка.

- Должен разорваться! Должен! Должен!.. - услышал Цымбал чужой, незнакомый, срывающийся голос, увидел чужое обескровленное лицо и темные, вдруг провалившиеся глаза,

Он не мог понять, что все это означает: не так, что ли, ответил, и вот вам, нате - истерика? Но ведь и ему далеко не все отвечают так, как хотелось бы, не рвать же из-за этого голосовые связки

- Обратилась бы к психиатру, - сказал он грубо.

И тотчас пожалел об этом. Не утирая слез, молчаливая и тихая, стояла перед ним Маргарита Николаевна. В непокрытых волосах ее билась запутавшаяся с лету пчела: Маргарита Николаевна и рукой не шевельнула, чтобы отогнать ее.

Цымбал не знал, конечно, о том, что это не истерика избалованной бездельем бабы, а следствие тяжелых испытаний, выпавших на долю двадцатипятилетней женщины, что это болезнь, которую старичок профессор из Пскова, тоже нашедший себе убежище в Исаакиевском соборе, робко порекомендовал лечить покоем, воздухом и хорошим питанием. Но Цымбал все-таки понял, что просто несдержанностью объяснить вспышку Маргариты Николаевны нельзя.

- Не волнуйся, - заговорил он как можно мягче. - Все сделаем. Сколько надо тебе гектаров?

- Мне все-все равно. Мне ничего не надо. Ничего!

Маргарита Николаевна повернулась и, спотыкаясь, путаясь в юбке, прямо через пашню, через борозды пошла к деревне.

Цымбал расстроился. Недовольный собой, он хмурился в этот день еще больше, чем прежде, и ни на минуту не мог отделаться от какого-то назойливого беспокойства. Стычка с Маргаритой Николаевной вывела его из равновесия, поддерживать которое, с тех пор как ушли партизаны, ему стоило большого труда. Он, пожалуй, уже примирился с той резкостью тона, с какой Долинин приказал ему остаться в районе и налаживать тракторный парк. Он и сам на месте секретаря райкома поступил бы, наверно, так же. Нет, не в том было дело, что в районе его оставили насильно. А в том, что он теперь окончательно утратил связь с женой и уже совершенно не знал о ней ничего. Правда, находясь в отряде, он тоже не знал о ней ничего, но там было сознание, что она где-то рядом, близко, и, неизвестно еще, не окажется ли он ей полезен в случае провала, не придет ли на помощь в тяжелый час.

Оставаясь же здесь, в полнейшем неведении о том, что происходит с женой, он чувствовал себя глупо-беспомощным. Случись что с Катериной только вой тогда по-волчьи от тоски где-нибудь тут в овраге за деревней, скрипи зубами, бейся головой о землю.

В беготне по полям, в бесконечных заботах, возне с машинами, в спорах с трактористами этому чувству не было простора. Зная это, Цымбал не давал себе ни отдыха, ни передышки, ложился поздно - чтобы побыстрее уснуть, вставал рано - чтобы даже снам беспокойным не поддаваться. Всегда и всюду он упрямо боролся с беспокойством, которое неотступно ходило за ним неслышной тенью, ждало своей минуты. Хоть на полшага, да опередить ее, эту тень, стремился он, и это ему почти удавалось.

Но вот, кажется, уж такой незначительный, такой случайный толчок, этот нервный припадок Маргариты, - и равновесие утрачено...

Показав Лукерьиному Мишке и его напарнику Костьке Ящикову, как очищать от нагара свечи зажигания, Цымбал забрел в гущу ракитника, разросшегося вдоль межевой канавы, расстегнул тут свою куртку из толстого шинельного сукна, прилег на нее и принялся перочинным ножом аккуратно подпарывать подкладку кармана гимнастерки. Подкладка была двойная: между тканью, как в тайнике, уже несколько месяцев, с той встречи на Гатчинском шоссе, хранилась пожелтевшая фотография. Как зашил ее тогда, так и не трогал до сей поры. В отряде боялся оттого, что там и деревья имели глаза, а здесь во имя сохранения душевного равновесия. И вот снова он видит пышную, незнакомую, по редкой, должно быть, моде сделанную прическу, какую-то чужую ящерицу из камешков вокруг открытой шеи, видит незнакомое шелковое платье в цветах и листьях... И только смеющиеся, в чуть припухших веках, прищуренные глаза, по-прежнему родные, милые, свои, хорошие. Сколько силы оказалось в этой маленькой учительнице немецкого языка, в его Катюше, которая при виде престарелой беззубой дворняги или дождевого червя, тревожно повышая голос, звала на помощь: "Виктор!.." А здесь она смогла смеяться в лицо какому-то зсэсовскому громиле с двумя зигзагами на воротнике, который аккуратно отпечатал ее снимок на матовой, зубчатой по краям бумаге.

В сумерках, когда трактористы уже собрались разойтись по домам, директор выстроил их возле машин и сказал твердо:

- Вот что, ребята... Ночи сейчас короткие. А на два-три темных часа можно подвесить к радиаторам фонари. Я тут собрал несколько "летучих мышей". И будем пахать. Чтоб к утру не меньше десяти гектаров было!

Поворчав, побурчав, ребята, а с ними и Ползунков с Казанковым, сходили в столовую, поели Лукерьиного "бланманже" и принялись заправлять машины.

До полуночи сидел Цымбал в поле на покрытой росой траве, следил, как в майской полутьме, откладывая борозду за бороздой, неспешно ходили тупорылые и горбатые, похожие на быков, машины, как подслеповато мигали их желтые керосиновые глаза. Он вспоминал картину из какой-то давней книги - не то из Майн Рида, не то из Фенимора Купера: свирепые крутогорбые бизоны лавиной шли через железнодорожное полотно и такими же горящими желтыми глазами косили на остановленный ими в прерии поезд.

Равновесие в душе не восстанавливалось. Вперемежку с воспоминаниями детства перед ним мелькали картины партизанской зимовки в лесах под Вырицей, проносился плетеный Катин шарабанчик, возникала бледная Маргарита Николаевна, брала его и уводила в общежитие техникума, к долгим тогдашним беседам по вечерам, к наивным мечтаниям и порывам юности. Как была она, Маргарита, тогда заносчива и неприступна и как сильно изменили ее годы!

Он представил себе Катю на месте Маргариты Николаевны - не разведчицу Катю, а ту прежнюю Катюшу, пугавшуюся престарелых дворняжек, - представил себе тоску женщины, которая потеряла всех своих близких, осталась одинокой, и, когда на скотном дворе заорал проснувшийся юрловский голосистый, пошел в деревню, прямо к домику с палисадником из неокрашенных смолистых реек. Перед окошком остановился в нерешительности. Окно было распахнуто, в комнате однотонно стучал будильник.

Цымбал присел на осыпанную белыми лепестками ветхую скамеечку под старой кривой яблоней, свернул цигарку, закурил. Он был и раздосадован и обрадован тем, что в домике тихо, что Маргарита спит. Надо бы, конечно, поговорить с ней, разобраться в происшедшем, извиниться, быть может, за сказанные грубости- никогда не следует грубить женщине, даже если она и заслужила это своим поведением. А особенно не следует грубить в такое, военное время, когда редкая женщина не носит в себе скрытого горя. Грубить не надо, нет. Но где же взять хорошие слова для объяснения, если ты тоже в таком состоянии, когда тебе самому необходимо хорошее слово?

Так же однотонно, как будильник в комнате, за деревней гудели машины. Цымбал непроизвольно прислушивался к их работе, каждая перемена ритма в моторах заставляла его настораживаться, видеть мысленно то подъем, то ложбину в поле, то сорвавшийся с прицепа плуг или неровно искрящее магнето. За оврагом - можно было подумать, что там пикирует "мессершмитт",- трактор начал выть так густо, тревожно и прерывисто, будто собрался вот-вот взорваться, "Двойка", наверно, которую опять до одышки загоняли Ползунков с Казанковым.

Надо было бежать туда. Цымбал шевельнулся, чтобы подняться со скамьи, но его остановил раздраженный голос:

- Почему ты мешаешь людям спать? Что тебе здесь надо?

Возле окна стояла Маргарита Николаевиа, в том же стареньком жакете, что и днем, но гладко причесанная, аккуратная. В комнате позади было по-предрассветному темно. На этом темном фоне отчетливо белело ее лицо, сливаясь с белизной воротничка легкой блузки. Глаза казались черными, и смотрели они неизвестно куда.

- Я не хожу, я сидел,- ответил Цымбал смущенно.- Я тихо. Прости, если разбудил, но ты ведь, кажется, и не ложилась...

- Это тебя не касается, и твои догадки мне абсолютно безразличны.

- Но мне они не безразличны.- Цымбал подошел к окну.- Если все это из-за меня, я должен...

- Ничего ты не должен,- оборвала Маргарита Николаевна. - Ты уже с лихвой отдал мне долг. Уйди, пожалуйста, слышишь?

- Какой долг? О чем ты говоришь?

Цымбал придвинулся еще ближе к окну.

- О чем? Об очень простом. О моем "будем друзьями".- Она засмеялась, но совсем невесело...- Ты пошел еще дальше меня. Не только дружбы, даже уважения у тебя ко мне...

- Маргарита! Ну что ты, честное слово!

Неужели она все еще помнит тот вечер в сельской больнице, когда по мокрым от дождя окнам стучали черные ветви жимолости, неужели помнит нерадостный разговор и неужели же тот случай возле больничной постели до сих пор сохранил для нее хоть какое-то значение?

- Что ты, Маргарита! - повторил он. - Ты же взрослый человек. Это же смешно, подозревать меня...

- А мне не смешно, - перебила она.

За Никольским, за большим селом левее Славска, точно в дверь, которую требовали отворить, ударили тяжелые кулаки. На развилке дорог возле кирпичного завода, там, где серый шлагбаум контрольно-пропускного пункта перегораживал дорогу, громыхнули четыре разрыва. Снова удары кулаками, и снова разрывы.

- А мне не смешно, - повторила Маргарита Николаевна, прислушиваясь к канонаде. - Уйди лучше, Виктор. Ты никогда, никогда ничего не поймешь.

Она опустилась на что-то невидимое Цымбалу - на стул или на сундучок, - уперла локти в колени и на сцепленные в пальцах кисти рук положила подбородок. Лицо ее было вровень с подоконником, в зрачках темных глаз Цымбал увидел вспыхивающие и гаснущие отблески далеких ракет.

- Нет, не уйду, - ответил он. - Мы должны все выяснить. Выяснено достаточно: и твоим поведением, и твоим отношением ко мне. Ну, не стой же под окном, как мальчишка! Это глупо. - Она медленно прикрыла оконные створки.

На деревне снова протяжно и звонко запел одинокий петух.

Глава пятая

В июне, после холодных и ветреных долгих дней, прошумели теплые дожди. На лугах поднялись густые веселые травы, поля зеленели овсами и горохами, метельчатой ботвой моркови, лопушистым капустным листом.

Каждое утро, захватив с собой косу и объемистые прутяные корзины, Варенька Зайцева вместе с тезкой своей, скотницей Варварой Топорковой, ходила в луга за травой. Откормив и поправив коровенок, собранных по всему району, Варенька занялась разведением кроликов - тем любимым делом, которое отлично было поставлено ею когда-то в колхозе "Расцвет".

Новая ферма возникла неожиданно. Бровкин и Козырев, отработав в тракторной бригаде на посевной, перед тем как вернуться в дивизию, хозяйственно осматривали поля.

- Просто удивительно, Василий Егорович, - говорил Козырев, размахивая пилоткой, - в блокаде, под таким огнем, и вот видите - колхоз. В шести километрах передовая, а тут - брюква!

- Это турнепс, Тихон, - поправил Бровкин.

- А так похоже на брюкву. Вы, наверно, занимались в детстве огородничеством, Василий Егорович?

Бровкин хотел ответить, что не в детстве, а в двадцатом, тоже трудном для Питера году он вместе со своей Матрешей, известной Тихону Матреной Сергеевной, поднимал заступом дерн на пустырях за Московской заставой и выращивал пудовые кочаны капусты. Но смолчал и продолжал неторопливо вышагивать вдоль полевой стежки.

Не получив ответа, Козырев шумно вздохнул:

- Придется сельскохозяйственную литературку поштудировать. Лишние знания не во вред.

- Кому как. Иной от учения только глупеет. И опять же, смотря какие знания. Ты бы вот лучше по азимуту ходить поучился. Бойцу это нужнее.

- Что там по азимуту, Василий Егорович! Азимут - не теорема Пифагора. Я вот такой хочу вам задать вопросик. Вот, например, перед нами колхоз, поля, коровники... Завод не завод, но хозяйство все-таки сложное, кое-что соображать надо, чтобы им

руководить. Я и хочу вас спросить, взялись бы вы здесь председателем быть? Я бы - прямо скажу - нет. Я бы все завалил.

Бровкин долго шагал молча.

- А ты слыхивал, - ответил он в конце концов, - о питерских рабочих, которые в начале коллективизации были посланы по деревням: на Дон, на Кубань, в Поволжье? О них еще в книгах написано - читал, может быть? Ну вот - все ли они смыслили в

сельском хозяйстве, когда вещички укладывали, чтобы ехать туда? Ты, конечно, не помнишь - у меня да у твоего покойного батьки дружок был, Костя Рыбаков. Послали его по этой партийной линии на Волгу. И что ты скажешь, семь лет в колхозе председательствовал! Выдающийся колхоз сделался под его руководством. А теперь

в облисполкоме Костя заворачивает. Вот тебе и потомственный металлист!

- Из этого я понял, что вы бы, Василий Егорович, взялись за руководство колхозом?

- А что! Кончится война, остарею вконец и приду сюда.

- Не возьмут, - поддразнил Козырев.

- Возьмут, - примирительно ответил Бровкин, хотел даже дружески похлопать Козырева по плечу, но тот вдруг пригнулся к земле и, указывая на что-то пальцем, перешел на азартный шепот:

- Глядите, глядите! Вот он! Сюда идет, сюда!

Бровкин тоже замер на месте, тоже увидел предмет, вызвавший такое волнение Тихона. В полусотне шагов впереди, между грядок, ковыляло серое длинноухое существо и быстро - точно конник на рубке лозы - справа и слева обкусывало зубами сочные капустные листья.

Азарт охватил и старика.

- Заходи, Тихон, канавой!.. Заходи! Это же заяц!.. - зашептал

он, сдернул с головы пилотку и, пригнувшись, стал описывать

дугу к капусте через горох.

Почуяв опасность, длинноухий от Бровкина пустился удирать прямо на Козырева, который успел забежать ему в тыл. Распахнув руки, Тихон громадными прыжками помчался навстречу беглецу. Тот свернул в сторону. Тихон тоже свернул за ним.

Через борозды, топча грядки, приминая капусту, бежал вслед за ними и Бровкин - не так быстро, как заяц и Козырев, но все же напористо, неотступно, точно бывалый бегун на большие дистанции.

Заяц уходил к густому кустарнику, за которым начинался лес. Бровкин помаленьку утрачивал спортивный напор, он запыхался и отстал. Но Козырев по-прежнему яростно работал своими длинными ногами.

Вскоре и Козырев и заяц, к полнейшей досаде Бровкина, исчезли в кустах. Старик устало опустился на землю. Но когда вдали послышался крик: "Сюда, Василий Егорович, сюда! Их здесь полон лес", он снова вскочил на ноги, позабыв об усталости.

Ажитация Козырева была вызвана тем, что длинноухий перед самым его носом юркнул в нору. Тихон загородил вход в нее обломком трухлявого пня, и теперь предстояло как-то взять добычу. Но как?

- Можно залить водой, - предложил Козырев. - Сам тогда вылезет. Или выкурить дымом.

- До воды три версты, а дым туда, в эту-трубу, не потянет. Не печка же. Давай лучше копать. Самый надежный способ.

Подобрав два толстых сосновых сука, приятели дружно взялись вспахивать землю вдоль хода в заячью нору.

В конце концов из-под земли не только был извлечен уже известный им беглец, но еще и зайчиху они там захватили, и четверых шарикообразных зайчат.

Детенышей Бровкин бережно уложил в свою пилотку и накрыл ее пилоткой Тишки. А Козырев крепко держал под мышками взрослую чету.

Обремененные трофеями, охотники торжественно вступили в деревню.

- Кролички! - радостно закричала Варенька, встретившаяся им возле пасеки. - Шиншиллы! Откуда вы их взяли? Какие замечательные!

- Кролички?! - Козырев уничтожающе посмотрел на изумленного старика. Он был отомщен за брюкву. - Кролички! Не мешало бы вам, Василий Егорович, почитать что-нибудь по скотоводству. Лишние знания никогда не повредят. А то в другой раз под вашим испытанным руководством мы тигра примемся ловить вместо кошки.

Бровкин был настолько огорчен своей ошибкой, что почти не слыхал Тишкиных излияний, вернее - он даже и не вникал в их смысл.

Варенька хлопотала, гладила крольчат:

- Завтра же клетки построим, выберем хорошее местечко для вас. Бедненькие, нагоревались в лесу. Наверно, они тоже с какой-нибудь разоренной фермы, как у нас в "Расцвете" была.

Проголодавшиеся, усталые, Бровкин с Козыревым поплелись на кухню к Лукерье, к ее осточертевшему всем "бланманже". Зайчатинкой полакомиться не пришлось. Потом они распрощались с колхозниками, с Цымбалом, с ребятами-трактористами, с Маргаритой Николаевной и ушли в свою дивизию. Памятью о них в колхозе осталась кроличья ферма. На первых порах она состояла из четырех наскоро сколоченных клеток и насчитывала, как записала Варенька в своем месячном отчете, шесть кролико-голов.

"Кролико-головы" эти были не по комплекции своей зверски прожорливы. Начальник ремонтной танковой мастерской, лейтенант Ушаков, который нет-нет да и находил благовидный предлог, чтобы съездить за реку в колхоз, удивлялся, стоя возле клеток. Ухватывает юный представитель кроличьего семейства своими мягкими губами длинную травину и, быстро двигая из стороны в сторону челюстями, словно не прожевывает, а целиком втягивает ее в рот. Покончено с одной травинкой - хватает другую, третью... Две Варвары, старая и молодая, не успевали запасать корма для них. Не только по утрам, иной раз и вечерами ходили они в луга. По дороге к лесу, в густом ивняке, был небольшой и, словно чаша, круглый родниковый пруд. Прозрачная стояла в нем вода, голубая от синей глины на дне. Стайки полосатых окуньков ходили в глубине под широкими листьями лилий; распугивая рыбок, проносились черные жуки-плавунцы; и, зеленый от старости, жил под берегом одинокий кленшятый рак. Варенька только раз или два видела, как, покинув свое убежище, он, то опускаясь на самое дно, то всплывая на поверхность, то устремляясь от берега к берегу, колесил по всему пруду.

Варенька любила наблюдать эту тихую подводную жизнь, и, пока Варвара Ивановна косила траву по соседству, она часто сиживала на большом валуне над прудом, как сказочная Аленушка, потерявшая братца. Общее с Аленушкой у Вареньки было то, что она тоже не знала, где ее брат: уже несколько месяцев от него не было писем с фронта. А зимой умерла младшая сестренка. Родителей же Варенька потеряла еще до войны.

Сиротливо устраивалась она на камушке - подобрав подол платья, охватив колени руками; вспоминала серый, с зелеными шапками мха на крыше уютный домик отца - садовника в Пушкинском парке, яркие цветы бегоний в теплицах, пестрые ковры трехцветных фиалок - "анютиных глазок" на больших клумбах вокруг дворцов, бархатные пионы, душистый запах оранжерейных левкоев. Варенька очень любила цветы, все, кроме астр, - те казались ей неживыми, и, поздние, они как бы предостерегали: кончи лось лето, идет зима с холодами и вьюгами. Астры - неприятные цвети, так всегда казалось Вареньке. Астры, бледно-розовые и белые, лежали в ногах покойного отца; астрами был усыпан гроб матери, астры, помнит Варенька, начинали цвести и тогда, когда она прошлой осенью вместе со всеми колхозниками уходила пешком в Ленинград, бросив и кроликов, и новые, только что отстроенные коровники с бетонными полами и автопоилками, и птичник, кишевший встревоженными артиллерийской стрельбой белоперыми курами.

Варенькин душевный мир был прост и ясен, как и ее округло-чистое лицо. Она только внешне уподоблялась Аленушке в такие минуты над прудом, только на короткий миг память возвращала ее к мрачным астрам, но стоило Варваре Ивановне шутливо крикнуть: "Товарищ животновод! Готово!" - она бежала уже к корзинам с накошенной травой, взваливала одну из них на спину и тащила в деревню - кормить своих рогатых и длинноухих питомцев, и, как бы ни была занята, всегда с охотой смеялась от грубоватых шуток Бати Терентьева, сама не раз подшучивала над влюбленным в нее Ушаковым.

Не напрасно понравилось так колхозникам название их колхоза, предложенное пчелиным дедом Степанычем. С возрождением колхоза начала быстрее идти и вся жизнь района. Пример колхозников побуждал к деятельности, рождал инициативу, вливал в людей энергию. К колхозу тянулись и отдельные люди, и целые организации. Директор механического завода Иван Федорович Базаров приехал в колхоз просить брюквенной рассады.

- Поздновато, конечно, мы хватились, товарищ Рамникова, - говорил он Маргарите Николаевне. - Ни картошки, ни капусты уже не вырастишь. А вот для брюквы еще сроки не прошли. Специалисты говорят, что ее и в июле садить можно. Не так ли?

- Можно, Иван Федорович, можно еще сажать. Несколько тысяч штук рассады я вам уступлю, с запасом выращивали. Если бы вы смогли семян где-нибудь раздобыть, то и репу пока что сеять можно, вырастет.

Наезжали железнодорожники, пожарники, работники армейского военторга. Просили рассады, просили семян. Видя зеленеющие посевы, они почуяли силу земли, из века в век кормившей человека, и в борьбе с тяготами блокады, с недоеданием, с трудностями подвоза продовольствия через Ладожскую трассу искали союза именно с нею, с землей. Даже войска, державшие оборону, принялись копать огороды вблизи от передовой. Начальник штаба дивизии, которой командовал Лукомцев, спокойный и неторопливый майор Черпаченко, выслушав доклад интенданта о том, что для красноармейского котла налажен сбор содержащей витамины зелени - крапивы, щавеля, ревеня, - сказал ему в ответ:

- Держись-ка лучше за землю, дружище. Трава обманет.

Интендант эту народную поговорку принял было за шутку и вначале не придал ей значения, тем более что начальник штаба никак свое загадочное высказывание не комментировал; и только позже интендант спохватился: "Конечно же, майор на огороды намекал. Держись за землю - это не что иное, как прямой приказ". В тылах дивизии зазвенели лопаты. Но интендант смог раздобыть для посева только тыквенные семена. Буйно разрастаясь, Разбрасывая во все стороны свои длинные колючие плети, тыквы, укрывали землю зонтами огромных листьев, под которыми, если прилечь в борозду, можно было, пожалуй, спрятаться от дождя.

- Лист - этого от него не отнимешь - силен! - говорили бойцы при виде дивизионного огорода. - А вот что-то вырастет?

Вопрос "что-то вырастет?" занимал не только бойцов. Не было дня такого, чтобы Маргариту Николаевну не пригласили куда-нибудь для консультации. Если присылали машину, она отправлялась на машине, не было машины, шла пешком.

Долинин в конце концов запротестовал.

- Это не дело, - сказал он Маргарите Николаевне. - Помощь помощью, а эксплуатация эксплуатацией. Одно от другого отличать надо. Вас же от работы отрывают. Вы не заведующий райземотделом, а председатель колхоза. С такой кустарщиной надо покончить.

В списке работников, который еще весной составляли вместе с Терентьевым, Долинин отыскал фамилию Нины Кудряшевой - бывшей заведующей упомянутого райзо. По сведениям начальника милиции, Кудряшева находилась в Ленинграде и где-то в районном штабе МПВО стучала на машинке.

- Противовоздушная оборона не пострадает, если мы вытащим из ее рядов одного агронома. Как ты, Батя, думаешь? - сказал Долинин Терентьеву после разговора с Маргаритой Николаевной. - Займись-ка переводом ее обратно в район. Я напишу, если

хочешь, бумажку.

В середине лета райземотдел заработал. Штат его был невелик - всего одна Кудряшева. Но дел у нее было предостаточно. Прежде всего Кудряшева учла все посевы. К ее огорчению, получилось, правда, мизерное число гектаров; это была едва тридцатая часть того, что имел район когда-то. Но все же это был посев, он сулил урожай, и Долинин с нетерпением ждал осени. С золотой медалью, вновь появившейся на его груди, он приходил в поля, опытным глазом оценивал состояние посевов, прикидывал, сколько картофеля и овощей можно ожидать с каждого гектара, высчитывал, какое количество продукции район сдаст Ленинграду и армии, что останется на семена, на корм скоту. "Прав был секретарь обкома, - думал иной раз Долинин. - Великое дело - знать и сохранять свое место в боевом порядке".

Как-то, теплым июльским днем, с раскрытой записной книжкой в руках сидел он на склоне канавы, за которой стеной вставал отцветающий горох. Издалека неслась песня - возле деревни женщины пололи морковь. Ветерок, налетая из-за леса, полосами ерошил метельчатую ботву. Это было похоже на волны, и женщины, казалось, купаются в зеленом море: в бороздах, то исчезая, то вновь появляясь, мелькали их цветные платки.

- Скажи пожалуйста! Капитал!

Раздавшееся за спиной восклицание заставило Долинина обернуться: склонясь к межевой табличке, возле гороха стоял Батя.

- Тут так и написано, Яков Филиппович: горох, сорт "Капитал". Три и две десятых гектара. Солидный капиталец!

В руках у начальника милиции было двуствольное ружье, а у его пояса, прихваченная ременной петлей, болталась крупная пестрая птица.

- Блюститель порядка, а браконьерствуешь. - Долинин нахмурился. - Я не охотник и то знаю, что уток только с августа стрелять разрешается. Они утят сейчас водят.

- Чудак ты, Яков Филиппович! Война ведь. Утка в наши дни что! В человека стреляют. А к тому же этот утят не водил. - Терентьев тряхнул своей добычей. - Селезень же! Пищевой-то баланс надо сводить...

- Какой, к черту, баланс! От безделья ноги ломаешь. - Долинин поднялся с земли и спрятал записную книжку в карман. - Скажите, какая охотничья страсть! Иди на передний край и бей фрицев, если ты стрелок. Вот именно люди гибнут, кровь льют, а он развлекается в тылу!

Близко ухнул гулкий разрыв. Над рекой плыло черное облачко от немецкого бризантного снаряда. Рядом с ним тугим клубком вспыхнуло второе...

- Хорош тыл! - обиженно сказал Терентьев.

- Тыл не тыл, пререкаться с тобой не намерен. Ты мне дело подавай, а не уток. Изволь охрану посевов организовать как полагается. Чтоб ни одна морковка не пропала, ни одна горошина.

Терентьев только изумлялся: гремят разрывы, рукой подать до переднего края, а Долинин, как два, как три года назад, требует от него охраны посевов. Есть более важные дела, до гороха ли?

Долинин словно подслушал его мысль.

- За своими помещичьими замашками о бдительности позабываешь, Терентьев, - с непривычным раздражением продолжал он. - Шпиона-баяниста прозевал. Неделю тут подлец этот терся. А ты ходил мимо, табачком, поди, угощал... Стыд! Из Ленинграда за ним приехали. Куриная слепота у тебя развивается!

Батя опустил глаза в землю. Точно. Немецкого лазутчика с баяном он что правда, то правда - действительно угощал табаком, песни его тут слушал развесив уши.

- Да, промахнулся, сильно виноват, говорить нечего, Яков Филиппович.

- Это тебе не селезень. - Долинин помолчал. Стрельба утихла, снова слышалось пение примолкших было полольщиц, снова они плыли в ярко-зеленом морковном море. - А ты знаешь, - спросил он, - знаешь, что такое боевой порядок?

- Как же! - не понимая еще, к чему клонится разговор, повеселел Терентьев. - Еще бы не знать, я - солдат старый. Знаю.

- Ну, а все-таки, что такое боевой порядок?

- Боевой порядок?.. - Батя надулся и выпятил грудь, будто перед ним было его казачье начальство. - Боевой порядок - это чтобы каждый имел свое точное место в строю, знал, как товарища держаться, куда идти, что делать, где стрелять, где клинком рубать.

- Ну, а если солдат выбился из боевого порядка?

- Плохо тогда дело... - Батя подергал себя за ухо. - Воюют тогда без тебя, а ты только по полю путаешься.

Он снова подергал себя за ухо и, начиная догадываться, куда ведет Долинин, снова помрачнел и потянулся в карман за кисетом.

- Огород с полем боя равнять нечего, Яков Филиппович, - сказал он, закуривая. - Пойдем-ка по домам лучше, комар наваливается.

Они двинулись к деревне. Пройдя несколько шагов, Долинин сказал:

- Если хочешь знать, мы со своим огородом тоже в боевом порядке стоим. Мы второй эшелон армии. И территориально и по существу. Удивляюсь, как ты этого не понимаешь. "Равнять нечего"!..

- Почему, думаешь, не понимаю? Понимаю. - Терентьев обиделся. - Должны снабжать, и все такое. А говорить, что я по полю болтаюсь...

- Не я, сам ты это сказал: из боевого порядка кто выбился, воюют без него.

Чувствуя, что Долинин уже начинает посмеиваться над ним, Батя облегченно улыбнулся в усы.

- Яков Филиппович, - сказал он проникновенно. - За посевы не беспокойся. Все мои наличные силы о них хлопочут. А этого, - он опять встряхнул убитого селезня, - зажарим напоследок. Больше не буду, ей-богу. Не веришь?

Дни стояли тревожные. Никто, конечно, и до этих дней не думал, что враг отказался от планов захвата города. Но зимние хмурые дни позиционной обороны как-то отодвинули мысль о возможном новом штурме. Ленинградцам думалось, что положение на фронте долго теперь не изменится, - до каких-нибудь больших, решающих наступлений всей Красной Армии. И после такого затишья, тем более грозной казалась опасность, вести о которой разными путями доносились до заречного колхоза. Это не был страх перед врагом - в возможность захвата города никто не верил, - это было опасение за то, что от новых боев пострадают результаты больших восстановительных работ. Не забылись еще пожары минувшей осени, и неужели их вновь ожидать, этих буйных разгулий пламени?

Покончив с обычными дневными хлопотами, Маргарита Николаевна до сумерек молчаливо сиживала в палисаднике на ветхой скамеечке под старой яблоней. За Невой, за широкой равниной, над Красносельскими холмами догорали багровые зори, клубились тяжелые плотные тучи, придавленное ими к горизонту солнце плющилось и медленно погружалось в землю. От Пушкина и Славска тянулись тогда к Ленинграду длинные тени. Где-то у их основания, на гребне одной из высот, остался колхоз "Расцвет". Немцы окопались перед городом на южных и западных возвышенностях, кроме Пулковских, и далеко просматривали всю широкую приневскую равнину. Один из офицеров штаба Н-ской армии, нередко заезжавший в колхоз, рассказывал на днях о том, как, перелистывая немецкий журнал, принесенный разведчиками, нашел в нем любопытный снимок. Снимок был сделан мощным телеобъективом, поэтому отчетливо были видны корпуса и трубы Кировского завода, большой район морского порта и чуть ли не часть Васильевского острова.

Наблюдая за ползущими по земле вечерними тенями, Маргарита Николаевна непременно вспоминала об этом рассказе; ей казалось, что в свои большие цейсовские бинокли немцы видят и ее, и яблоньку, под которой она сидит, и каждый домик колхоза. В такие минуты Маргарита Николаевна чувствовала себя чем-то вроде божьей коровки под линзой исследователя. Не так ли, еще в школе, она на уроках естествознания рассматривала с подругами под лупой пчелу или осу, потом брала острый ланцет, вскрывала насекомое, изучала его внутреннее строение? Что стоит и тем, в Пушкине, взять ланцет... Напряженная подопытная жизнь. Пока день, пока беготня в.полях, пока хлопоты, споры, заботы, - забываешь об этом. Но проходит вечер, - бывало, он приносил успокоение, отдых, прогулки с дочкой в луга, веселую возню в копнах свежего сена... - а теперь с приходом вечера начинается унизительное беспокойство, когда не знаешь, куда спрятаться от далеких, невидимых, но настойчиво наблюдающих за тобою чужих глаз.

В один из таких вечеров Маргарита Николаевна не выдержала напряжения. Вечер был ветреный и какой-то грозный. Солнце уже расплющилось, как обычно, и, заливая кровью днища недвижно повисших над горизонтом туч, уходило за край земли; синие тени ползли по невским равнинам, они приближались быстро, и невыносимо было сидеть в палисаднике на скамье. В дом идти, спать, еще не хотелось, и Маргарита Николаевна вышла за деревню: не может же не быть где-нибудь укромного местечка!..

Ветер нес ей вслед сладкий запах цветущих лип; впереди скрипуче перекликались два дергача, один - где-то совсем близко, за огородами, другой - подальше, у леса. Лес стоял таинственный и черный. Он шумел и волновался. Маргарита Николаевна шла по узкой тропке среди высоких трав, роса холодила оголенные ноги, подол легкой юбки набухал от этой луговой влаги, ветер то вскидывал юбку парусом, то плотно обжимал вокруг коленей. От ветра делалось удивительно легко и бодро, тело теряло весомость; постепенно оно стало совсем воздушным, ноги показались сильными, упругими пружинами и сами собой прибавляли шагу. "Вот хорошо я придумала прогуляться, - сказала себе Маргарита Николаевна. - А то сижу, что бронзовый Будда, только нервы расстраиваю".

Чем дальше шла Маргарита Николаевна, тем радостнее становилось у нее на душе.

Так дошла она до пруда, до большого плоского камня, на котором сидел Виктор Цымбал. С той ночи, когда Виктор приходил под ее окно, они еще не встречались без посторонних.

Узнав его в сумерках, Маргарита Николаевна хотела повернуть назад чтобы не подумал, будто она ищет с ним встречи. Но Цымбал ее уже заметил.

- Маргарита, - сказал он просто. - Иди сюда, на камень. Он теплый, нагрелся солнцем, до утра не остынет.

- А почему ты думаешь, что я собралась сидеть тут до утра?

- Брось злиться, иди! - Он поднялся, взял ее за руку, подвел к камню и усадил. - Хорошо ведь, правда? Помнишь, ребята в общежитии ходили зимой на кухню и рассаживались на плите?

Конечно же, Маргарита Николаевна помнила эту громадную плиту на кухне старого загородного дворца, в котором размещался техникум. Раскаленная днем, плита до поздней ночи сохраняла тепло. После ужина ее захватывали старшекурсники, сидели на ней с книгами, зубрили, спорили, вели долгие беседы, мечтали вслух. Душой таких бесед и мечтаний был Коля Чепик, под стать Маргарите Николаевне тех дней, заносчивый, самоуверенный студент. Он увлекал слушателей проектами использования тепла, которое в своем центре содержит "наша дряхлая планетка". Какие-то предлагал бурить скважины, пропускать расплавленную магму по особо огнеупорным трубам, проложенным под поверхностью земли: тогда и на полюсе будут тропики, "планетка" омолодится, расцветет. "В Нарьян-Маре - ананасы, представляете? Рис - в Мончегорске!" Он даже показывал ответ какого-то профессора на его письмо; профессор подтверждал, что возможность использования тепловой энергии, скрытой в центре земного шара, в принципе не исключена.

В голове Чепика рождались десятки наисмелейших проектов. Но и проекты эти были еще не всё: Чепик писал большой, всеобъемлющий учебник "Передовое земледелие"; он много читал, многое знал, отлично учился, и, казалось, будущее несло ему такую же мировую известность, как известность Тимирязева, Комарова или Прянишникова.

Цымбалу Чепик не нравился. Виктор с недоверием слушал его рассказы, они его раздражали; не дослушав, он брал свое расшатанное, с одним стволом, ружьецо и уходил с ним на ночные заснеженные поляны, расстилавшиеся вокруг дворца, и нередко, сидя на плите возле Чепика, Маргарита Николаевна слышала глухие удары дробовичка за изукрашенным морозными узорами окном. В кого там палил Виктор? В зайца ли, пробиравшегося к мерзлым кочерыжкам на огород, или в танцующих возле стога с викой куропаток, или просто в луну? "Завидует Николаю, вот и злится", - думала она.

После внезапного ухода Цымбала из техникума Маргарита Николаевна стала женой Чепика. Потом Чепик был назначен директором совхоза, взял и ее с собой туда; жизнь, казалось, приобретала для молодой пары особый смысл: наступала пора осуществления прекрасных проектов Николая.

Но проекты почему-то были забыты, странички недописанного учебника покрывала пыль. Маргарита Николаевна вела скучное существование домашней хозяйки. Николай неожиданно - не по его годам и опыту - поднявшийся на столь высокую должностную ступень, стал еще заносчивей, хвастливей, дружеские вечерние беседы у него с Маргаритой Николаевной кончились; вообще вся дружба кончилась. Когда она напоминала ему о проектах, он кривился: "Все это мальчишеские затеи, глупость". Если говорила, что тоже хочет работать, смеялся: "Какой из тебя работник! Я - и то... Трудностей сколько. Нужен мужской ум, хватка, а у тебя..." И он, как-то обидно-пренебрежительно растопырив пальцы, помахивал рукой возле своего уха.

Все мечты уходили в прошлое. Маргарита Николаевна стала матерью, началась стирка пеленок; их запах, крик девочки раздражали Николая: "Невозможно работать! Нельзя отдохнуть!.."

Кончилось же все тем, что его сняли с работы за развал хозяйства, а когда Маргарита Николаевна предложила уехать в колхоз или в МТС агрономами на участок, он только усмехнулся: "И будем жить на пятьсот рублей в месяц! Извини, пожалуйста, но рай с милой в шалаше бывает только первые четыре недели. Дальше уже нужна прочная непротекающая крыша и хорошие деньги". Он уехал искать эти деньги в Ленинград, где-то что-то преподавал, потом переселился в Ташкент, потом стал администратором театра в Белостоке. А она ушла в колхоз "Расцвет" агрономом.

Так ею был найден и утрачен герой, которого она предпочла Виктору Цымбалу. Гордая, она, конечно, не признавалась себе в том, что жалеет о так неудачно сложившейся жизни, о том, что оттолкнула Виктора и ушла за Чепиком. Она с увлечением работала в колхозе, о прошлом старалась не вспоминать. Это ей удавалось неплохо. Только старик отец, всю жизнь мирно проживший безвыездно в одной квартире, в Ленинграде, и двадцать лет - до пенсии - прослуживший бухгалтером в одном и том же банке, говорил иной раз, понимая ее состояние: "Человек должен пройти огни и воды. Не огорчайся, дочка. После бурь бывает затишье".

- Что же ты молчишь? - спросил Цымбал, не подозревая даже, какие воспоминания вызвал он своим вопросом о техникумовской теплой плите.

Маргарита Николаевна отломила веточку ракиты и бросила ее в пруд. Закачались, запрыгали отраженные там блестки ранних звезд, плеснул широким хвостом всплывший возле самого камня старый рак, шумно вспорхнула задремавшая было пичуга на противоположном берегу.

- Виктор, - сказала Маргарита Николаевна, когда звезды снова неподвижно улеглись на дно, - где твоя жена?

- Жена? - ответил он, помолчав. - Есть жена.

- Я и не сомневаюсь, что она у тебя есть. А вот где она, где? Вот о чем я спрашиваю.

- Она?.. На Урале. Где же еще! Со школой вместе.

Маргарита Николаевна вздохнула и усмехнулась:

- Какие вы все заботливые! Кого ни спроси теперь, где его жена, отвечают: эвакуирована - и довольны, а чем? Скажите, пожалуйста, какая доблесть! И вас всех, и их я совершенно не понимаю. Как можно было бежать, оставив на неизвестность - ну не будем говорить громких слов: любимого, - а просто близкого человека? - Она недоуменно пожала плечами. - И как вы, которые так много говорите о долге, первое, что сделали, - поспешили отправить своих жен в безопасные места. Без любви вы живете все, и все вы мелкие людишки. Вот что!

Резко встав, Маргарита Николаевна оскользнулась и чуть было не упала в воду, но Цымбал успел ее подхватить. Стараясь удержаться вместе с нею на камне, он невольно прижал ее к себе, тонкую, худую, вырывающуюся.

Потом она прошла по берегу несколько шагов, и из темноты Цымбал услышал ее голос:

- Виктор, ты, пожалуйста, не думай. Той, которая на Урале, я зла не желаю. Нисколько не желаю. Дай бог, чтобы она была всегда счастлива.

4

Долинину тоже, конечно, было известно, что немцы не оставили мысли о новом штурме Ленинграда. В кругу Преснякова, Терентьева, а иной раз и полковника Лукомцева, нет-нет да и навещавшего теперь долининский подвальчик, секретарь райкома нередко сиживал над картой. "Сражение возможно, - рассуждали они тут, - но успеха немцы не добьются. Только изведут свою живую силу, сколько бы они ее ни подбрасывали".

А что противник подводит к Ленинграду новые войска - в этом сомнения не было. На некоторых участках фронта у него появились горноегерские бригады, какие-то ударные части из Крыма; пришла "Голубая дивизия" испанцев; под Урицком разведчики захватили "языков" из квислинговского легиона; пленные рассказывали, что в Красное Село среди лета приезжал сам Квислинг и держал перед соотечественниками речь. Повод для речи был тот, что легионеры, дескать, выражают недовольство немцами: плохо кормят и мало платят.

Преснякова, который рассказывал об этом, перебил Терентьев:

- Полное скопление языцей. Передерутся. Не будет у них ладу.

- Такой надеждой льстить себя не следует, - заметил Лукомцев. Скопление языцей, как вы говорите, это верно. Но нельзя же забывать, что под Ленинградом в основном-то собраны лучшие немецкие войска.

- Что ж, товарищ полковник, - Терентьев нахохлился, - не хотите ли вы сказать, что они могут затеять что-нибудь решительное?

- Как понимать это - "решительное", - несколько подумав ответил Лукомцеа, - Они очень решительно наступали на Ленинград и минувшей осенью. Но в решении вопроса о Ленинграде не только они, а и мы с вами, к великому их огорчению, принимали, принимаем и будем принимать участие. Однако быть готовым надо

ко всему.

- Эх, пропадут наши с тобой огороды, Яков Филиппович!

сказал Терентьев. - Зря мы тут старались: сажали, сеяли.

- Ну, до огородов-то постараемся немца не допустить, - ответил ему Лукомцев с улыбкой. - А сами мы, солдаты-ленинградцы, народ аккуратный, цену морковке знаем, побережем ее. Начальник штаба у нас в дивизии утверждает, что в данной обстановке овощи приравниваются к боеприпасам. Мы ведь токе огороды развели. Кстати, как мои орлы - помогли вам с ремонтом?

- Хорошо работали, - сказал Долинин. - Ремонт тракторов провели вполне прилично. Только вот недавно немец скова несколько машин повредил. Почему-то усиленно стал бить по колхозу.

- Потому что и он расценивает овощи как боеприпасы! - Лукомцев многозначительно поднял указательный палец. - Вы там, в колхозе, замаскируйте все, что возможно. Не поля, конечно, а тракторы. Не держите их на открытом месте. Вышки все снесите. Немец видит их.

Терентьев принялся ругать равнину, которая просматривалась гитлеровцами из края в край.

- В лесу бы воевать, - сказал он мечтательно. - Хорошо там, тихо.

- А главное - тетерева!..

Долинин подмигнул.

- Какие летом тетерева? - Терентьев только руками развел. - И не напоминай мне о них, не сбивай с пути, Яков Филиппович. Дал слово, и точка!

Лукомцев рассматривал карту, разостланную на столе, поглаживал ладонью бритую голову.

- Да, - сказал он, - будем еще драться и в лесу. Однако ехать мне пора, засиделся. - Он дружески попрощался со всеми и, уже выходя, добавил: - А знаешь, Яков Филиппович, Черпачепко планчик-то твой все-таки поддерживает. Кое-что из него он присвоил и разрабатывает. Не обижаешься в смысле лавров?

- Обижаться не обижаюсь, - ответил Долинин, - но, если веночек получите, пришлите пару листиков!

- Каких листиков? - полюбопытствовал Терентьев.

- Обыкновенных, лавровых, с помощью которых когда-то чествовали героев, - объяснил ему Долинин.

- А на кой нам чужие? У меня их своих двести граммов, Яков Филиппович, - отозвался из-за перегородки Ползунков.

- Да что ты! - не удержался от смеха Пресняков. - Полфунта лавров! И в Древнем Риме позавидовали бы тебе, Алешка!

- Не смейтесь, товарищ начальник. С Яковом Филипповичем и на месяц этого не хватит. Ему во все сыпь перец, лавровый лист. Был бы уксус - давай и его.

- Свирепый, значит, мужчина!

- Не без этого!

Едва проводили Лукомцева до ворот, где его ожидала машина, едва возвратились в подвал, как шумно звякнули стаканы на столе, а за перегородкой сорвалась с гвоздя сковородка. Весь дом вздрогнул.

- Опять! - сказал Терентьев встревоженно. - Палят. А в каждом доме, поди, огонь на кухнях развели. Побегу...

Но немец бил не по поселку, а, как и несколько дней назад, снова по колхозу. Это был короткий и сосредоточенный огневой налет. В воздухе, вихляя между разрывами зенитных гранат, ходил корректировщик - "горбач".

Через несколько минут все стихло.

Тогда зазвонил телефон. Долинин услышал в трубке испуганный голос Леонида Андреича.

- Товарищ секретарь! - Юный бригадир, должно быть, впервые разговаривал по телефону, только несколько дней назад проведенному в правление колхоза. - Все машины разбиты. Все покалечено. Директор убит.

Вместе с Пресняковым и Терентьевым, который уже был на берегу, Долинин бросился к лодкам. Пожарники что есть сил наваливались на весла, за кормой двумя рядами крутились воронки, лодка скрипела и шла рывками. Пристали не к мосткам, а прямо уткнулись носом в песок.

На поляне, перед инвентарным сараем, где еще полчаса назад были выстроены почти окончательно готовые к пахоте под озимые тракторы, Долинин увидел полный разгром. Машины были разбросаны, опрокинуты, измяты, пробиты осколками. Они напоминали тот военный лом, какой Долинин встречал на дорогах, будучи среди партизан за линией фронта. Но машины - ладно. А что с людьми?

- Где Цымбал? - крикнул он.

- Здесь, здесь, под навесом, - трясущейся рукой указывал бледный Миша Касаткин.

А там, куда он указывал, уже сгрудились девушки-санитарки из понтонного батальона. Две из них стояли на коленях на земле, и в их пальцах мелькали набухавшие кровью куски изорванной ткани.

Глава шестая

Перевозчик налег на весла. Лодка была на середине реки, и прямо на нее, вздымая пенные буруны, мчались два серых бронированных катера. Они пролетели совсем близко, обдав Долинина брызгами. Лодка запрыгала и закачалась.

- Так и утопить могут, - сказал перевозчик, стараясь выгрести поперек волны.

- Свои не утопят, - ответил Долинин невесело.

Мысль была высказана не совсем ясно, но перевозчик понял.

- Похоронили? - спросил он.

- Похоронили.

Перед глазами Долинина вновь возникли два красных столбика на свежих могилах. Раскаленным гвоздем на столбиках было выжжено: "Петр Васильев, 1927 года рождения, тракторист" и "Анна Копылова, 1900 г., бригадир-полевод". Легли они рядом, на краю старого деревенского кладбища, под нависшими густыми ивами. По соседству, в таких же фронтовых могилах, лежали зенитчики, павшие осенью в поединке батареи с "мессершмиттами". Было это соседство точно символ того, что и маленький тракторист, и сорокалетняя полеводка, пережившая зиму в землянке под развалинами деревни Коврино, тоже погибли на боевом посту: один - возле своей машины, другая - в поле, где обмеряла в тот час участки под озимые.

Анна Копылова и Петр Васильев были первыми жертвами, понесенными колхозом в его борьбе за то, что в штабе, дивизии Лукомцева приравнивали к боеприпасам. Первыми, но последними ли?

Выйдя из лодки, Долинин поднялся на берег, где его уже ожидал Ползунков с машиной.

- Парнишку жалко, - сказал Ползунков, распахивая дверцу. - Грудь навылет... А хороший был паренек. Вместе же работали, Яков Филиппович, на посевной. Озорной, конечно. Да кто из ребят без этого? Разве только тот, кого бог обидел. Мы раз всхрапнули с Казанковым на припеке - разморило, - а он связал нас вместе телефонным проводом, потом как свистнет в четыре пальца... Ну, что было!

"Эмка" свернула на дорогу к заводу, который и в трудных условиях осады строил бронекатера и понтоны. На завод сегодня должна была прибыть комиссия для приемки продукции.

На заводском дворе, где стал разворачиваться Ползунков, Долинин увидел уже несколько длинных вместительных машин; по цехам расхаживали военные, семенил короткими ножками хорошо знакомый Долинину генерал - начальник штаба армии, сутулился угрюмый Лукомцев.

Осмотрели комбинированные - из дерева и стальных листов - тяжелые понтоны, остались довольны, благодарили рабочих, мастеров. Директор завода Базаров пригласил гостей к себе в кабинет. Большая комната, оборудованная в полуподвальном помещении одного из цехов, скорей походила на крепостной каземат, чем на кабинет. Прямо за директорским столом в кирпичной стене были пробиты амбразуры, закрытые фанерными листами. К амбразурам вели деревянные ступени.

- Не удивляйтесь, - сказал Базаров, предлагая садиться на мягкие диваны, расставленные вдоль стены. - Готовились встретить врага по-своему, по-заводскому. Но дело до этого не дошло, так что бойницы - как бы архаизм, памятник сорок первому году. А диваны - отнюдь не стремление к фантастической роскоши изнеженного Востока... Смотрите, сколько их: один, два... восемь...

Это просто наши койки. Здесь и живем.

Гости допрашивали директора с пристрастием, их интересовали все мелочи жизни, все детали истории принятых сегодня понтонов и строившихся бронекатеров.

История этих плавучих средств была и историей завода. В начале августа тысяча девятьсот сорок первого года, когда немцы были уже близко, завод эвакуировался в глубь страны.

Эшелоны с основным оборудованием и с рабочими ушли куда-то в Среднюю Азию. Уехал и директор. На месте осталось только несколько старых мастеров да с полсотни учеников. Они должны были присматривать за сохранностью остатков оборудования, за тем, чтобы ничто не расхищалось, чтобы поддерживать порядок в опустевших цехах. Прежнего директора стал замещать его помощник - он же и главный инженер - Базаров. На завод часто приезжал Долинин. Вместе с Базаровым они строили планы обороны завода. Окрестное население и рабочие рыли вокруг противотанковые рвы, траншеи, воздвигали дзоты; тогда же были пробиты и амбразуры для автоматчиков в директорском кабинете, перенесенном с третьего этажа главного здания в полуподвал цеха. По замыслу Долинина завод должен был стать одним из основных опорных пунктов обороны района и прикрыть восточные подступы к Ленинграду вдоль Невы. Но гитлеровцы были остановлены частями фронта в пяти километрах от завода.

Потом Долинин ушел с партизанским отрядом, и на заводе наступило затишье. Потянулись длинные зимние недели. Каждый день в стороне Славска и села Никольского ухали немецкие орудия, с глухим воем, высоко в небе, к Ленинграду проносились над заводом тяжелые снаряды. Иногда они били по заводу, разбрасывая железный лом на свалке, отламывая углы зданий, пробивая стены. После каждого разрыва на пол цехов сыпалось искрошенное стекло с ажурных кровель.

Обстрелы и голод загнали людей в подвалы. Там докрасна калили чугунные времянки, варили в солдатских котелках горькие щи из капустных кочерыжек. Старики, чтобы подбодрить молодежь, рассказывали истории из времен гражданской войны и обороны Красного Питера; был среди этих словоохотливых стариков специалист по неудобным для печати рассказам о русских царях, особенно о Екатерине Второй...

В феврале из немецких тылов вернулся Долинин и первым делом приехал на завод. Осмотрев цехи, оставшееся там оборудование, поговорив с мастерами, Долинин и Базаров решили пустить завод. Но встал вопрос: что же он будет изготовлять? Военные подсказали: попробуйте понтоны - очень нужны.

Это будет наш вклад в дело победы, - говорил Долинин на многолюдном собрании рабочих. - Подарок для армии, подарок неожиданный и тем более приятный.

- Только чтоб никто не знал о нем до времени, - высказался кто-то из учеников. - В секрете будем работать.

- Немец, чтоб не знал, это верно, за этим последить надо. А кому полагается, пусть знают, - возразил мастер корпусного цеха. - Пусть знают, что мы тут не зря небо коптим. И нашим уехавшим товарищам напишем. Еще соревноваться будем, кто кого перетянет.

После ледохода первую партию понтонов приняли представители фронта. Теперь вторая партия изготовлена для армии, расположенной на территории района.

- После такого пути, - сказал Базаров в заключение, - мы имеем два завода: один - в Средней Азии, второй - на Неве. Готовы к любым новым заданиям. Взялись, как известно, даже бронекатера строить.

Гости крепко жали руки и Базарову, и Долинину, и всем окружившим их рабочим.

К понтонам подошли тягачи, подтащили их на катках к берегу; понтоны были спущены на воду, сцеплены стальными тросами и, ведомые низкорослым буксирным пароходиком, отправились вниз по течению.

Караван уже шел мимо колхоза, смотреть на него выбежали на берег все от мала до велика. Закатное солнце окрасило воду красным, и волны, всплескивающие вокруг судов, были как языки пламени. Горели огнем мачта и труба буксира, ослепительно сверкали металлические части, стекла иллюминаторов. Красными были и лица матросов, махавших бескозырками.

Маргарите Николаевне, остановившейся на минуту над берегом, пришла мысль о том, что совсем скоро по этой же сверкающей дороге, туда, к Ленинграду, пойдут и баржи с картофелем и овощами, о чем так горячо говорил ей весной Долинин. Всеми помыслами она стремилась к тому, чтобы это случилось поскорей. Стремилась к этому, но знала, что, едва замрут полевые работы с их заботами и тревогами, в сердце с новой силой вспыхнет чувство одиночества. Она отказывалась, когда Долинин поручал ей такую большую беспокойную работу, страшилась ее. Но теперь Маргарите Николаевне казалось иной раз, что с последней морковкой на грядке будет вырван и последний смысл ее собственной жизни.

Цымбал лежал в медсанбате танковой части, в светлом домике на берегу Невы. Он упросил Долинина устроить его именно сюда, чтобы только не эвакуироваться в Ленинград.

- Кость-то не сломала, Яков Филиппович, - горячо доказывал он, только треснула. А все эти царапины - пустяковое дело. Зачем же меня увозить? Сами говорили - кадров нет!

И хотя это сильно противоречило медицинским правилам, по просьбе секретаря райкома Цымбал был оставлен в медсанбате. Ногу его уложили в гипс. Он лежал и досадовал. В первые два дня его навестили Долинин, Терентьев и Пресняков" На третий день забежал Курочкин, который уселся на скрипучий табурет возле койки и тотчас принялся скручивать махорочную цигарку.

- Нельзя, - сказала дежурная сестра, когда палата наполнилась зловонным дымом "филичевого" табака. - Посторонним курить нельзя.

Милиционер торопливо загасил цигарку и, не зная, куда ее девать, смущенно заерзал на табурете.

- Брось скрипеть, блюститель, - мрачно буркнул из угла контуженый капитан, которого раздражали резкие звуки. - И без твоей музыки башка трещит.

Курочкин замер и стал беспомощно озираться по сторонам, ожидая, видимо, еще каких-либо нареканий. Цымбал чувствовал что милиционер пришел неспроста, хочет что-то сказать, но не решается, и поспешил ему на помощь:

- Как делишки, старина? Все прыгаешь, а я вот допрыгало

- Что вы, товарищ Цымбал! Почему это - допрыгались? Поправитесь. Хотя, конечно, как увидели мы вас под трактором, думали, кончен человек. Да и что говорить - двадцать семь осколков, не шутка! Меня одним осенью царапнуло, до сих пор рука не разошлась. - Курочкин согнул и разогнул руку в локте. Что-то

скрипит в кости и к плечу по жиле отдается.

- Трактор и спас, - ответил ему Цымбал. - Если бы я не лежал под ним в это время, так не мелочью бы обсыпало меня, а такими бы кусочками, из которых каждый стоит моих двадцати семи. Легко отделался.

- А уж бригадир-то наш, Ленька Зверев, до того напугался, звонит товарищу Долинину: убит, говорит, наш директор. А разве ж это можно!..

- Что - "разве ж можно"? Нельзя мне быть убитому? - Цымбал засмеялся.

- Нельзя... и всё тут! - Курочкин тоже хохотнул, потом добавил: Засиделся, извиняюсь. Поспешать надо, загонял начальник по полям.

- Батя?

- Игнат Терентьич. - Милиционер дипломатично обошел фамильярное прозвище своего начальника. - Да иначе и как? Я-то - подкопал кустик картошки, посмотрел: с голубиное яйцо налилась, вполне на пищу пускать можно. Вот и бегаем, бережем

- Дай-ка прикурить, - попросил Цымбал. - Я здесь не посторонний.

Курочкин поспешно протянул зажигалку и затем встал, последний раз скрипнув табуреткой.

- Напоследок разрешите, товарищ Цымбал, пожать вашу руку, - сказал он не без торжественности.

Цымбал исполнил его просьбу, отчего Курочкин совсем раз волновался.

- Имейте в виду, товарищ Цымбал, - произнес он уже совсем торжественно, - на меня вы можете всегда положиться. Если что и как, скажите только: Курочкин, надо то-то и то-то, и точка! Желаю здоровьица. И вы также здравствуйте, - обратился он к контуженому капитану. Поправляйтесь. А за беспокойство прошу прошения.

- Экий болтун! - буркнул капитан, но Курочкин уже прикрывал за собой двери и этого отзыва о себе не услышал.

Чувствуя, что капитану хочется заговорить с ним, Цымбал, у которого от боли во всем израненном мелкими осколками теле не превращались ни на минуту, поспешил притвориться спящим.

За окном угасал летний день, по тихой реке проплыли какие-то корабли, в глухом углу, где лежал капитан, густел лиловый сумрак, и удивительно громко тикали часы, подвешенные на ремешке к железной спинке кровати. В их шепелявой спешке Цымбалу слышалось: "Секунда, вторая, еще и еще... Шестьдесят их - минута, шестьдесят минут - час, двадцать четыре часа сутки, тридцать суток - месяц... Наше дело производить первое действие арифметики - сложение, вести счет времени. Ваше дело - пользоваться этим временем, жить".

Цымбал едва не повторил вслух это слово. Но легко сказать - жить! А попробуй тут поживи, когда ты, как лист подорожника в гербарии, уложен между двумя простынями. Разве он живет! Живет Катя, которая сейчас тоже, может быть, слушает где-то стук часов, ведет счет времени и тоже ждет встречи. Где она и что с ней?

Санитарка завесила окна палаты черными маскировочными шторами и внесла коптилку-ночник. По стенам поднялись косые тени от решетчатых кроватей. Цымбал подсунул руку под подушку, где лежал его бумажник с единственной памятью о далекой жене. Но в сенях послышался разговор.

- Як Цымбалу, - говорил женский голос санитарке. - Почему нельзя? Спит? Только на минутку, поставлю цветочки и уйду.

Дверь отворилась, и в палату вошла женщина. Кто - при слабом свете коптилки Цымбал разобрать не мог. В руках неожиданная посетительница держала цветы. Выставив их перед собой, она на цыпочках, стараясь не нарушать тишину, двинулась между коек.

Цымбал узнал ее, лишь когда она подошла к столу вплотную и огонек ночника позолотил завитки светлых волос.

- Варя! - шепотом окликнул он.

- Я думала, вы спите, - так же шепотом ответила девушка. - Принесла цветочки, а поставить некуда.

- Идите сюда. Нет, нет, на табуретку лучше цветы положите, она скрипучая, а сами на постель садитесь, я подвинусь.

- Что вы, Виктор? У вас нога болит.

- Не говорите о ноге, садитесь. В боях бывал, и ничего. А как в тыл попадаю, непременно что-нибудь да случится. Глаз на самой мирной полевой работе потерял. И нога эта, как известно, не в бою...

- Но и не в тылу, Виктор. Какой у нас тыл!

- Перестанем об этом. Расскажите, как дела идут, как мои ребятишки себя чувствуют. И вообще, что это вы надумали на ночь глядя по госпиталям ходить?

- Я бы и днем зашла, да нельзя, работа. А вам что - неприятно?

- Нет, почему же? Женское общество облагораживает. Чехов говорит, что без такого общества мужчины глупеют.

- Вот странно! - воскликнула Варенька. - Мне один лейтенант уже говорил что-то похожее, только на Чехова не ссылался.

- Ушаков, конечно, - уверенно высказал догадку Цымбал. - Хороший, он парень, Варенька. Механик - и по призванию и по крови.

- Да, я это знаю. У него и дед был механиком, на броненосце каком-то погиб в Цусимском бою. И отец - тоже механик, он и сейчас на "Красном выборжце" работает.

- Ну, правильно! Вам лучше знать друга своего сердца. - Цымбал засмеялся. - А я-то, чудак, взялся его биографию рассказывать.

- Ошибаетесь, Виктор. У меня такого друга, о котором говорите, нет, ответила Варенька и, вздохнув, вытащила из букета, лежавшего на табурете, крупный цветок ромашки. Из-под ее пальцев один за другим стали падать на пол и на одеяло широкие белые лепестки.

- Любит - не любит? - снова усмехнулся Цымбал.

- Это я так. - Варенька отбросила общипанный цветок и повторила раздельно: - Такого друга у меня нет. Вся моя семья - колхоз. Может быть, это громкие слова, вы не смейтесь, но это так. Папа и мама умерли давно, сестренка погибла в голод, брат воюет, известий от него никаких. - Она помолчала и, проведя рукой по его плечу, спросила: - А вам, Виктор, жена пишет? Она ведь где-то на Урале?

- Унылый разговор у нас получается, Варя. Перейдемте на другую тему.

Цымбал двинулся на постели и застонал.

- Ну вот, видите, - забеспокоилась Варенька, - я вам только неприятности причиняю. Может быть, мне уйти?

- Посидите.

Цымбал взял ее руку.

Она не отняла и, желая утешить его, сказала:

- Не огорчайтесь, кончится война...

Но Цымбал не дал ей закончить фразу.

- Вы наблюдали когда-нибудь костер в поле? - Он приподнялся с подушки на локте. - Чем крепче ветер, тем сильнее огонь. А чиркните спичку погаснет. Так и чувство. Сильное, настоящее - только крепнет в трудную минуту, слабое - еще больше слабеет, а то и вовсе гаснет, как спичка.

- Верно, это очень верно! - воскликнула Варенька и задумалась. Она не могла решить, то ли Виктор пожаловался на забывшую его жену, то ли хотел сказать, что разлука лишь укрепила их дружбу, их чувства. Она еще раз погладила его плечо и тихонько ушла.

Цымбал шепотом сказал ей вслед:

- Привет Ушакову. Пусть зайдет как-нибудь.

3

- Нельзя этого делать! Вы с ума сошли!

Правление заседал на пасеке. Маргарита Николаевна и бригадиры расположили среди кустов смородины, увешанных гроздьями крупных ягод. В отдалении стоял дед Степаныч и, пропуская сквозь корневые пальцы прядки седой бороденки, сочувственно смотрел и взволнованную Вареньку. Девушка то вскакивала на ноги, вновь садилась, не замечая того, что платье ее от резких этих давший высоко взбивалось, открывая круглые розовые колени. Она доказывала и кричала:

- Только-только вили, едва окрепли, а вы: "В работу!" Какая с них работа!.. Яков Филиппович! - обращалась Варенька к Долинину, который, лежа на траве, пытался на соседней ветке отыскать зрелую ягоду, - Скажите хоть вы слово! Варвара Ивановна, не молчите!..

- Да разве их, иродов, переговоришь! - возмущалась скотница Топоркова. - Крите кричи, Варварушка, по-своему сделают. Я уж эти повадки знаю: соберут, вроде - давайте обсудим, а у самих все давно обсуждено.

Продолжая вылавливать из-под лапчатых листьев полузрелые ягоды, Долинин молчал.

- Товарищ Зайцев! - тихо, но твердо сказала Маргарита Николаевна. Кричать бесполезно. Иного выхода нет. Будем пахать на коровах. Чтобы ни случилось, мы обязаны посеять озимые. Прошу, товарищи, голосовать. Кто за это решение?

Она посчитала поднятые руки членов правления.

- Единогласно.

Все стали подниматься с земли, заспорили. Степаныч сначала почему-то перекрестки, потом плюнул, ушел в дощатый пасечный домик. Долинин приблизился к Вареньке, взял ее за локоть, но она зло взглянула ему в лицо, отдернула руку и почти бегом бросилась к реке.

Лейтенант Ушам был крайне удивлен, полчаса спустя увидев ее в своей палате расстроенную, почти плачущую.

- В чем дело, Варвара Васильевна?

Уронив табурет, он вскочил из-за колченогого столика, на котором были раскрыты книга и ученические тетрадки: в свободные часы лейтенант изучал свою любимую физику.

Варенька расплакалась. Не зная, что в таких случаях надо делать, Ушаков предложил ей воды в жестяной кружке. Она оттолкнула кружку, вода плеснулась на тетради с записями, чернильные строки расплылись бледно-лиловыми кляксами. Лейтенант поднял табурет, предложил Вареньке сесть, но Варенька садиться не захотела.

- Вы - механик, - всхлипывала она. - Вы должны починить все!..

- Что починить, Варвара Васильевна? Что?

- Машины, тракторы! На коровах же будут пахать!

Наконец-то он понял, в чем причина ее волнений.

- Починим! - сказал Ушаков уверенно и бодро, лишь бы она перестала плакать.

А сам не без страха представил себе груду машинного лома, которую он уже видел на колхозной усадьбе.

- Правда, почините? - Варенька смотрела на него с надеждой.

- А что же! Конечно, починим. Отремонтируем, я хочу сказать.

Работы в мастерской, к счастью, было мало. Поэтому, захватив с собой двух бойцов-слесарей, Ушаков, сопровождаемый Варенькой, в тот же день переправился через Неву. Долго осматривал он разбитые машины возле инвентарного сарая. Бойцы его уже копались в их моторах. Варенька перебегала от Ушакова к слесарям, от них к Ушакову.

- Ну как? - спрашивала она с тревогой. - Получится что-нибудь?

- Что-нибудь-то получится, - ответили ей слесаря. - Но вот что - это вопрос.

- Получится, получится, - утешал Ушаков. - Все - нет, а три-четыре трактора поставим на ноги. Коров двадцать они заменят.

- У нас всего-то их двенадцать.

С петухом вместе?

Ушаков засмеялся.

- Не с петухом, а с телятами. И нечего вам смеяться!

Ремонт был трудный. С разрешения командования Ушаков взялся за него добросовестнейшим образом. Почти вся его мастерская выполняла, как он говорил, срочный народнохозяйственный заказ для осенней посевной. Части тракторов приходилось по нескольку раз - туда и обратно - перевозить через реку. Таскать эти чугунные и стальные неуклюжие глыбы помогали зенитчики и понтонеры, сбегались к берегу все женщины и ребятишки из колхоза. Шуму было много, а дело подвигалось медленно. Деталями для гусеничных тягачей Ушаков располагал в избытке, но для колесных - где их взять танкистам? Вытачивали, что могли, сами, сдали заказы на судостроительную верфь и даже на "Большевик" - ближайший от поселка ленинградский завод. Работали по восемнадцать, по двадцать часов в сутки, как в дни боев.

Лейтенант осунулся, вопреки воинским правилам не брился по нескольку дней, обрастая рыженькой нежной щетинкой. Не было чистого воротничка у гимнастерки, нередко и снятый поясной ремень валялся где-нибудь в траве, возле машины, и сапоги утратили былой блеск, испачканные ржавчиной и тавотом...

Но именно в таком виде Ушаков вдруг стал Вареньке нравиться. Стесняясь, приносила она молоко лейтенанту, свежие огурчики, задумчиво смотрела, как он, тоже стесняясь и приговаривая: "Опасная смесь, Варвара Васильевна!" - расправлялся с этими ее дарами, и не чуяла еще, что незаметно для нее, помимо ее воли, он становился ей все более близким и необходимым.

На коровах уже пахали. Маргарита Николаевна заявила, что ожидать окончания ремонта тракторов она не может: будут упущены лучшие сроки озимого сева. Плотник с шорником соорудили какие-то невиданные ошейники: не хомут, не ярмо - деревянная рама, обитая кожей; коровенки тужились в них, потихоньку таскали плуги.

Варенька примирилась с такой бедой, утешала себя тем, что "издевательство" это скоро кончится и ее кротких питомиц сменят машины.

Но ни коровы, ни пожарные лошади не спасли положения, пахота задерживалась. Маргарита Николаевна, по выражению Терентьева, объявила всеобщую мобилизацию. Каждому колхознику и колхознице отвели в поле участок, чтобы вскопать его лопатами. Председательша первая взяла в руки заступ. Долинин поддержал ее: милиционеры, пожарники, шоферы и он сам вышли на работу. Обливался потом стареющий Батя Терентьев, обиженно ковырял землю шофер Казанков, Лукерья Тимофеевна его поругивала:

- Вернись, вернись! Опять огрех оставил. Молодой, гляжу, а из ранних. Кто это тебя шельмовству обучил, уж не начальник ли, часом?

Пресняков только улыбался, утирая рукавом лоб, говорил:

- Так его, тетка Луша, так! Пробери покрепче, а то он у меня и впрямь от рук отбился.

Шеренги людей час за часом, день за днем продвигались от деревни к лесу. Черная вскопанная земля оставалась позади них. Но впереди ее было еще много, очень много. Она лежала, заросшая дикими, сорными травами, уплотненная дождями и высушенная солнцем. Вид ее не располагал людей к оптимизму. А тут еще пришел Ушаков и, огорченный, извиняющимся тоном сказал, что пока придется ремонт прекратить: получен приказ командования подготовить мастерские к большой работе, но что он изредка будет все-таки приезжать инструктировать ребят-трактористов, проверять их работу.

На доморощенных трактористов надежды были слабые. Маргарита Николаевна нервничала. Даже Долинин призадумался, как же теперь быть. А Варенька в душе укоряла Ушакова. Ей казалось, что он о приказе сказал лишь для отвода глаз, на самом же деле просто понял, что отремонтировать машины нельзя. "Говорил бы уж прямо, зачем хитрить?" - думала она, сердилась и все-таки прощала ему эту его хитрость.

Пушечный грохот сотряс окрестности спавшей деревни и притихшего поселка, поднял на ноги все население.

Юрловский голосистый изменил себе в это утро и промолчал. Испуганный и недоумевающий, распустив свой роскошный хвост, он выбежал на берег, подпрыгивая и озираясь при каждом новом ударе.

Стреляли канонерки на реке, стреляли гаубицы в овраге за кирпичными заводами, стреляли железнодорожные установки с окраин Ленинграда. На всей равнине между городом и передовой то там, то здесь, - казалось, прямо из земли - выхлестывали длинные языки пламени и катился неумолчный гул, вода я реке вздрагивала и мелко, нервно рябилась.

В разгар канонады Долинин приказал Ползункову заводить "эмку" и помчался к штабу армии. Секретаря райкома и уполномоченного Военного совета здесь всегда радушно принимали. Он застал только начальника штаба; перед генералом на столе лежала тщательно разделенная цветными карандашами большая карта.

- Не Славск, не Славск, товарищ Долинин. - Генерал поднял на него озабоченные глаза. - Степановну берем, улучшаем позиции. На главном направлении ваш знакомый - Лукомцев.

В оперативном отделе Долинин узнал, что дело не столько в улучшении позиций, сколько в том, чтобы упредить противника, сорвать его план нового удара на Ленинград; что армия выполняет замысел штаба фронта, а может быть, и самой Ставки.

Взволнованный такими важными новостями, он к исходу дня решил навестить Лукомцева. Полковник прохаживался по пустой землянке, в которой не было ни столов, ни стульев, ни коек, виденных Долининым прежде.

- Еще немного, и ты бы опоздал! - воскликнул Лукомцев. - Переношу командный пункт вперед... Майор! - окликнул он. Из-за фанерной перегородки вышел Черпаченко. - Раскроем секретарю тайну? - Полковник потирал ладонью свою бритую голову. - Вот, по его настоянию, - он указал на начальника штаба,

мы, Яков Филиппович, кое-что похитили из твоего планчика. Не доморощенную стратегию, конечно, - ты уж извини, не обижайся, - а идейку, касательно оврагов, о которых ты так горячо говорил. Использовали их для флангового удара. Доволен? Степановка, вижу, тебя не устраивает. Славск тебе нужен, ни больше ни меньше. Потерпи, дорогой мой, потерпи!

Вошел адъютант, доложил, что к переезду все готово.

- Ну, будь здоров, прости уж за сухой прием. - Лукомцев заторопился. Надеюсь, навестишь меня и на новом месте.

Вышли из землянки к дороге и разъехались в разные стороны. Лукомцев вперед, к Степановке, Долинин - обратно в поселок.

Поздно вечером ему позвонила Маргарита Николаевна:

- Яков Филиппович, трактористы бросили работу. Уходим, говорят, на фронт. Бои, говорят, начались, а мы тут сидим, что крысы, возле ломаных машин. Это Лукерьин сынишка так заявил. Уходят, и все.

Начало речи Маргариты Николаевны встревожило было Долинина. Окончание рассмешило. Он понял, что серьезного ничего нет, обычная мальчишеская романтика.

- Выпорите-ка их розгами! - сказал он весело.

- Вам смешно, - голос Маргариты Николаевны дрожал, - а мне с ними не сладить. Все равно, говорят, завтра нас не ждите. Сухари взялись сушить. Пока был Цымбал, они его боялись, и слушались, а со мной...

Долинин выехал за реку.

- Собрать всех трактористов! - приказал он, входя в правление колхоза. - Вот еще новая история!..

Но трактористов удалось отыскать только под утро. Курочкин обнаружил их в лесу, забившихся в старую землянку, брошенную весной зенитчиками. Ребята яростно там митинговали. Курочкин приказал им построиться и привел к правлению. Долинин вышел навстречу:

- В чем дело, ребята?

- А что мы, как крысы... - начал Касаткин.

- Не лезь! - одернул его за плечо Леонид Андреич. - Дело в том, товарищ секретарь, - пояснил бригадир, - что ребята хотят в армию. Постоять за Советскую власть.

- Это замечательно. Это очень хорошо. - Долинин закусил губу. - А вы, Леонид Андреич, тоже хотите уйти и бросить колхоз в такую ответственную минуту? Ведь если вовремя не посеять хлеб, опять придется есть гнилую картошку.

- В армии харч есть! - крикнул кто-то из-за спин плотно сдвинувшихся насупленных ребят.

- Что мы вырастим, то и в армии будет, - ответил Долинин.

- Так я бы, Яков Филиппович, - заговорил бригадир, - может быть, и не ушел бы. А раз все идут, что мне здесь одному делать? Надо и мне...

- Все это, конечно, похвально, ребята, еще раз вам говорю.

Долинин спустился с крыльца к трактористам. - Но какая польза от вас в армии? Оружие вы и в руках не держали, стрелять не умеете, ползать по-пластунски - тоже. Если думать о защите Родины всерьез, давайте наладим сначала учебу. Будем изучать оружие, постреляем, потом я приглашу кого-нибудь из танкистов

лейтенанта Ушакова, например, - попрошу показать вам танк, научить водить его. Вот тогда вы и будете полноценными бойцами.

Предложение Долинина понравилось - сначала раздались отдельные одобрительные возгласы, мало-помалу они превратились в общий шум и крик:

- Это подходит! А то работа да работа. Если только работа нужна, тогда и баб за руль посадить можно.

- Что такое? - строго окрикнул Долинин. - Что за разговоры: "баб"?

- Ну, женщин, девчонок, товарищ секретарь. А наше дело мужское. Пусть работа, только чтобы одновременно и к армии готовиться.

- Договорились, - сказал Долинин. - Нажмите на ремонт как следует, ребятки, по-товарищески вас прошу.

- Все равно, не дольше, как до зимы, согласны остаться! - выкрикнул сынишка Лукерьи. - А зимой уйдем.