Предназначенье

Сказать бы, слов своих не слыша,

Дыханья, дуновенья тише,

Беззвучно, как дымок над крышей

Иль тень его (по снегу тень

Скользит, но спящий снег не будит),

Сказать тебе, что счастье — будет,

Сказать в безмолвствующий день.

О как хорошо, как тихо,

Как славно, что я одна.

И шум и неразбериха

Ушли, и пришла тишина.

Но в сердце виденья теснятся,

И надобно в них разобраться

Теперь, до последнего сна.

Я знаю, что не успеть.

Я знаю — напрасно стараться

Сказать обо всем даже вкратце,

Но душу мне некуда деть.

Нет сил. Я больна. Я в жару.

Как знать, может, нынче умру…

Одно мне успеть, одно бы —

Без этого как умереть? —

Об Анне… Но жар, но ознобы,

И поздно. Прости меня. Встреть.

К своей заветной цели

Я так и не пришла.

О ней мне птицы пели,

О ней весна цвела.

Всей силою расцвета

О ней шумело лето,

Про это лишь, про это

Осенний ветер пел,

И снег молчал про это,

Искрился и белел.

Бесценный дар поэта

Зарыла в землю я.

Велению не внемля,

Свой дар зарыла в землю…

Для этого ль, затем ли

Я здесь была, друзья!

Когда слагать стихи таланта нет, —

Не чувствуя ни радости, ни боли,

Хоть рифмами побаловаться, что ли,

Хоть насвистать какой-нибудь сонет,

Хоть эхо разбудить… Но мне в ответ

Не откликаются ни лес, ни поле.

Расслышать не в моей, как видно, воле

Те голоса, что знала с малых лет.

Не медли, смерть. Не медли, погляди,

Как тяжело неслышащей, незрячей,

Пустой душе. Зову тебя — приди!

О счастье! От одной мольбы горячей

Вдруг что-то дрогнуло в немой груди.

Помедли, смерть, помедли, подожди!..

…И вы уж мне поверьте.

Что жизнь у нас одна,

А слава после смерти

Лишь сильным суждена.

Не та пустая слава

Газетного листка,

А сладостное право

Опережать века.

…Не шум газетной оды,

Журнальной болтовни, —

Лишь тишина свободы

Прославит наши дни.

Не похвальбой лукавой,

Когда кривит строка,

Вы обретете право

Не умолкать века.

Один лишь труд безвестный —

За совесть, не за страх,

Лишь подвиг безвозмездный

Не обратится в прах…

На миру, на юру

Неприютно мне и одиноко.

Мне б забиться в нору,

Затаиться далёко-далёко.

Чтоб никто, никогда,

Ни за что, никуда, ниоткуда.

Лишь корма и вода,

И созвездий полночное чудо.

Только плеск за бортом —

Равнозвучное напоминанье

Все о том да о том,

Что забрезжило в юности ранней,

А потом за бортом

Потерялось в ненастном тумане.

Мне слышится — кто-то у самого края

Зовет меня. Кто-то зовет, умирая,

А кто — я не знаю, не знаю, куда

Бежать мне, но с кем-то, но где-то беда,

И надо туда, и скорее, скорее —

Быть может, спасу, унесу, отогрею,

Быть может, успею, а ноги дрожат,

И сердце мертвеет, и ужасом сжат

Весь мир, где недвижно стою, озираясь,

И вслушиваюсь, и постигнуть стараюсь —

Чей голос?.. И, сжата тревожной тоской,

Сама призываю последний покой.

Одно мне хочется сказать поэтам:

Умейте домолчаться до стихов.

Не пишется? Подумайте об этом,

Без оправданий, без обиняков.

Но, дознаваясь до жестокой сути

Жестокого молчанья своего,

О прямодушии не позабудьте,

И главное — не бойтесь ничего.

Повеял летний ветерок;

Не дуновенье — легкий вздох,

Блаженный вздох одохновенья.

Вздохнул и лег вдали дорог

На травы, на древесный мох

И вновь повеет на мгновенье.

Не слишком наша речь бедна,

В ней все имеет имена,

Да не одно: и «лед» и «ледень»,

А ветерок, что в летний час

Дыханьем юга нежит нас,

Когда-то назывался «летень».

Поýтру нынешней весной,

С окна отдернув занавески,

Я ахнула: передо мной

Толпятся в двухсотлетнем блеске —

В кудрявых белых париках,

В зеленых шелковых камзолах

Вельможи… (Заблудясь в веках,

Искали, видно, дней веселых

И не туда пришли впотьмах.)

Им что ни скажешь — все не то,

И я поэтому молчала.

Хоть не узнал бы их никто!

Роскошество их обличало —

Их пудреные парики,

Темно-зеленые камзолы,

Всему на свете вопреки,

Как возле царского престола,

Красуются перед окном,

И думать ни о чем ином

Я не могу. На миг забуду

И снова погляжу в окно,

И снова изумляюсь чуду,

Но вот в окне уже темно.

В новолунье, в полнолунье

Правит миром ночь-колдунья.

Утром все в окне иное,

Нет чудес вчерашних там,

Но распахнут предо мною

Монастырский древний храм…

Отступаю в тайном страхе —

За окном стоят монахи.

Видно, служба отошла:

Ни одной свечи зажженной,

Не звонят колокола,

Слышен шепот приглушенный:

«Вседержителю хвала».

И вновь превращенья свершаются ночью,

А утром прибой темно-белые клочья

Швыряет мне с моря, стоящего дыбом,

Дрожащего каждым зеленым изгибом.

Влетает в окошко тенистая пена

И вот затихает в углах постепенно

Густой пеленой тополиного пуха, —

В нем плоти, пожалуй, не больше, чем духа.

Безумье, видимо… Гляди-ка,

Как мысли повернули дико!

Сначала вспомнилось о том,

Как, в форточку влетев, синички

Сухарь клюют… Кормитесь, птички,

У вас нахальство не в привычке,

Ведь голод и мороз притом;

Кто доживет до переклички

Перед рождественским постом!

Сперва — о птицах. А потом —

Что их воротничок высокий

Белеет, закрывая щеки…

Рылеев… Господи, прости!

Сознанья темные пути

И вправду неисповедимы.

Синиц высокий воротник

Мелькнул, исчез, и вдруг возник

Тот образ, юный, невредимый,

И воротник тугой высок,

Белеющий у смуглых щек,

Как заклинанье о спасеньи

От злых предчувствий… Сколь жесток

Тот век, тот царь. Хотя б глоток, —

Мгновенье воздуха, мгновенье!..

Вешний грач по свежей пашне

Ходит с важностью всегдашней,

Ходит чинно взад-вперед.

Нету птицы богомольней,

Звон услышав колокольный,

Не спеша поклоны бьет.

Строгий звон великопостный

Понимает грач серьезный,

Первым встретил ледоход,

Первым видел половодье,

Пост великий на исходе,

Все меняется в природе,

И всему свой черед…

В самый светлый день весенний,

В день христова воскресенья,

С церкви зимнего Николы

Разольется звон веселый

И с пяти церквей в ответ

То ли звон, то ли свет.

Старший колокол — для фона:

Звук тяжелый и густой

В день веселый, день святой

Оттеняет перезвоны

Молодых колоколов.

Солнце синий воздух плавит,

Жарким блеском праздник славит

На крестах куполов…

Этот день впереди,

А пока погляди,

Как под звон великопостный

Ходит пашней грач серьезный,

Ходит чинно взад-вперед,

Не спеша поклоны бьет.

Лесьмян — он по вертикали, —

В глубь земли и в глубь небес,

А Тувим — в долины, в дали,

Где на горизонте — лес.

А Галчинский?.. Разве просто

Обозреть его добро:

Зелень, серебро и звезды,

Звезды, зелень, серебро.

Такое дело: либо — либо…

Здесь ни подлогов, ни подмен…

И вряд ли скажут мне спасибо

За мой редакторский рентген.

Борюсь с карандашом в руке.

Пусть чья-то речь в живом движеньи

Вдруг зазвучит без искаженья

На чужеродном языке.

Как были эти годы хороши,

Когда и я стихи писать умела.

Невзрачные, они росли несмело,

И все-таки — из сердца, из души.

Разбила речка поутрý

Холодное зерцало.

Не верь, что это не к добру,

А верь, что замерцала

В осколках ледяных весна;

На волю вырвалась волна

И радость прорицала.

И ты бессилен, как бессилен каждый

Ей возвратить земное бытие,

Но доброе вмешательство ее

Почувствуешь, узнаешь не однажды, —

То отвратит грозящую беду,

То одарит нежданною отрадой.

То вдруг свернешь с дороги на ходу,

Поверив ей, что, значит, так и надо.

Всю ночь — страданье раскаленное,

О совесть, память, жаркий стыд!..

Чуть голубое, чуть зеленое,

Тот жар лишь небо остудит.

И ни к чему глотать снотворные,

От горькой одури слабеть…

Смирись, покуда небо черное

Не станет тихо голубеть.

Неужели вот так до конца

Будем жить мы, друг другу чужие?

Иль в беспамятстве наши сердца?

Все-то думается: не скажи я

Слов каких-то (не знаю каких!) —

Не постигло бы нас наважденье,

Этот холод и мрак отчужденья,

Твердый холод, объявший двоих.

И вдруг перестаешь страдать.

Откуда эта благодать?

Ты птиц не любишь в руки брать

Но песни, песни!..

Воистину — глагол небес:

«Найдись, очнись, ты не исчез,

Воспрянь, воскресни!»

Об этом в чаще — соловей,

А жаворонок — в поле,

В полете, не в сетях ветвей,

Один, на вольной воле.

Но он поет лишь на лету

И, вмиг теряя высоту,

Впадает где-то в немоту,

Скользнув на землю.

Не сетуй, если он затих.

Послушай песни птиц лесных,

Им чутко внемля.

Когда в сплетении ветвей

Поет как хочет соловей —

Не всем ли дышится живей,

Вольней — не всем ли?

Поет, не улетая ввысь.

У птиц лесных и ты учись,

Доверие душе своей

От них приемли.

Красотка, перед зеркалом вертясь,

С гримаскою горбунье говорила:

«Нельзя сказать, что выгляжу я мило.

Ей-богу, сложена я как горилла».

И предлагает, ласкою светясь:

«Не прогуляетесь ли вы со мною?»

И эта, с перекошенной спиною,

Вздыхая, за красавицей плелась.

Вот тебе на! Никак ты пишешь басни?

Да и плохие, что всего ужасней.

Ложись-ка спать, скорее свет гаси.

Уж коль беда с тобою приключилась,

Уж коль стихи писать ты разучилась,

Без тайной зависти свой крест неси,

А басни, притчи… Боже упаси!

Озираясь, в дверь пролез.

Не красавец, не урод,

Но из комнаты исчез,

Испарился кислород.

Этот гость лишен примет,

Но дышать невмоготу.

От него сойдешь на нет,

Превратишься в пустоту.

Озирается, как вор.

Он хвастун и жалкий враль.

Примиряться с ним — позор,

Расплеваться с ним не жаль.

Что печального в лете?

Лето в полном расцвете.

Мучит малая малость —

В листьях будто усталость,

Будто скрытость недуга

В этих листьях зеленых,

И морозом и вьюгой

С первых дней опаленных.

Трудно было не сжаться,

От смертей удержаться, —

То тепло, то остуда, —

Нынче вёсны коварны…

На листву, как на чудо,

Я гляжу благодарно.

Когда молчанье перешло предел —

Кто гибели моей не захотел?..

Подходит и трясет меня за плечи:

«Опамятуйся, пробудись, очнись,

Верни себе свой облик человечий,

Почувствуй глубину свою и высь,

Верни себе великое наследство,

Сознание твоих врожденных прав,

И безоглядное любвеобилье детства,

И юности непримиримый нрав».

Я ненавижу смерть.

Я ненавижу смерть.

Любимейшего я уж не услышу…

Мне было б за него и день и ночь молиться:

О жизнь бесценная, умилосердь

Неведомое, чтобы вечно длиться!..

Я ненавижу смерть.

Боже, какое мгновенное лето,

Лето не долее двух недель,

Да и тревожное знаменье это —

Грозы иные, чем были досель.

Не было молнии, брошенной вниз,

Но полосою горизонтальной

Свет протекал над землею недальней,

Медленный гром на мгновенье навис

Бледному свету вослед и обвалом

Рушился с грохотом небывалым,

Падал сквозь землю, гудел под ней.

Лето промчалось за десять дней.

И вдруг возникает какой-то напев,

Как шмель неотвязный гудит, ошалев,

Как хмель оплетает, нет сил разорвать,

И волей-неволей откроешь тетрадь.

От счастья внезапного похолодею.

Кто понял, что белым стихом не владею?

Кто бросил мне этот спасательный круг?..

Откуда-то рифмы сбегаются вдруг.

Их зря обесславил писатель великий

За то, что бедны, холодны, однолики,

Напрасно охаял и «кровь и любовь»,

И «пламень и камень», и вечное «вновь».

Не эти ль созвучья исполнены смысла,

Как некие сакраментальные числа?

А сколько других, что поддержат их честь!..

Он, к счастью, ошибся, — созвучий не счесть.

Нет несчастней того,

Кто себя самого испугался,

Кто бежал от себя,

Как бегут из горящего дома.

Нет несчастней того,

Кто при жизни с душою расстался,

А кругом — все чужое,

А кругом ему все незнакомо.

Он идет как слепой,

Прежней местности не узнавая.

Он смешался с толпой,

Но страшит суета неживая,

И не те голоса,

Все чужое, чужое, чужое,

Лишь зари полоса

Показалась вечерней душою…