Предрассветные призраки пустыни

ЗАПАДНЯ

Уехав с десяткой конников из лагеря Джунаид-хана, Аманли Белет возвратился в урочище Сувлы. Опытный чекист, он был доволен своей работой: ему удалось распропагандировать более восьмидесяти басмачей во главе с Дурды-баем. Еще ничего не зная о расправе над этим юзбашем, Аманли отпустил конников в свои аулы, сказав, чтобы они собрались здесь, в урочище, в конце недели. Никто, кроме нескольких чекистов из Ташауза, не знал о местонахождении Аманли Белета. Тут, на безлюдном безбрежье плато Васа, где степь мелкой песчаной зыбью переходит в крутобокие барханы, стоит три десятка юрт и неказистых мазанок, построенных из сплетенных щитов камыша и тамариска. Мазанки — жилища бедняков, их называют кепбе. Маленький аул затерялся в дикой глуши, в стороне от шумных караванных дорог. А тут и родниковый колодец с мягкой, вкусной водой, подобной амударьинской. Когда-то здесь протекал полноводный Узбой, несший свои волны в Каспий. Дикие орды восточных завоевателей, ворвавшиеся сюда, предали огню цветущие города, разрушили ирригационные сооружения, и русло Узбоя повернуло на север, в холодный Арал… Огненный зной и кочующие барханы испепелили зеленые оазисы…

Но на кусочке зеленой земли примостился аул. Аманли поселился здесь в крохотной мазанке вместе с женой Корпе и двумя сыновьями-близнецами Кандымом и Черкезом. Он сам поставил тут кепбе, сам слепил из глины и плетеного камыша загон для скота. Два десятка овец, три верблюда да два коня, которых надо поить и пасти, — вот забота Аманли Белета, помимо того что он еще и разведчик… Приехал сюда Аманли из Геокдепе. Аульчане почти равнодушно отнеслись к тому, что на их земле появился еще один бедняк. Лишь дотошный сосед Шырдыкули прослышал где-то сплетню об Аманли: дескать, не случайно появился в урочище дайханин с женой и двумя ребятишками; дескать, в Геокдепе два мираба — распределителя воды — затеяли меж собой драку и втянули в нее всех мужчин двух родов — акконгур и гараконгур, в ход пошли ножи, дедовские сабли и кремневые пистолеты; и свершили акконгурцы над одним гараконгурцем самосуд — отрубили ему правую руку; а в отместку гараконгурцы схватили первого попавшегося им из враждующего рода и отсекли ему правую кисть. Так вот зачинщиком этой драки был не кто иной, как Аманли Белет… И распространил Шырдыкули по аулу, что кровники охотятся за Аманли Белетом и если отыщут его здесь, в урочище, то непременно прибьют… Мирные аульчане с жалостью глядели на бедного Аманли: погибнет человек… А сам Аманли Белет, тихий дайханин, вежливо кланялся аульчанам, как бы соглашаясь со слухом, который поселился в ауле. Он-то знал, что была такая история с дракой двух родов из-за струйки воды, и хотя возникла она не по вине Аманли, но это уже никому нельзя было рассказывать. Легенду для Аманли и его семьи придумывал Иван Касьянов, оперативный уполномоченный ОГПУ Туркменской ССР, и еще несколько чекистов.

Мазанка в Сувлы, стоящая на отшибе, в низине, некогда промытой Узбоем, служила для чекистов оперативным пунктом, временным пристанищем и кровом после долгих рейдов по Каракумам.

Возвратившись к детям, Аманли Белет увидел, что тут много работы. Дети Кандым и Черкез хотя выглядят уже взрослыми, крепкими парнями, но еще подростки. И заботы по хозяйству ложатся на жену.

Кандым и Черкез в чабанском ауле окончили четыре класса, а после посещать школу не довелось. Неуютная пустыня не иссушила ребячьи души. Близнецы выучились охотничьему промыслу, меткой стрельбе, джигитовке, чабанскому мастерству. По запаху дыма, овчины они легко выходили на чабанский кош, умели отыскать лечебные травы, коренья и среди хаоса шорохов и звуков пустыни различали, шуршит ли ветер в стрельчатых ветвях барханного селина, залег ли за ним волк, крадущийся к отаре.

Природа одарила Черкеза тонким музыкальным слухом. Он откуда-то раздобыл старый дутар, выделанный из многолетней урючины, отыскал в песках какие-то коренья, настоял клейкое вещество, скрепил рассохшиеся детали инструмента, натянул струны.

Только однажды Шаммы-ага, родной дядя по отцу, шутя показал ему, как брать аккорды, и с того времени Черкез стал играть и даже слагать песни. Он искусно изображал завывание злого «афганца», шепот звездных весенних ночей, курлыканье журавлей, посвист жаворонка, дробный топот скакунов, плач шакала, блеянье овец… Двуструнный дутар в чутких руках Черкеза исторгал чарующие звуки. Дивились люди…

Но ничто не могло восполнить детям разлуки с отцом, который вел беспокойную двойную жизнь разведчика, лишь изредка наезжая домой. Когда дети были поменьше, Черкез особенно часто донимал мать вопросами:

— Мы, мама, кто? Ну, за кого: за красных аскеров или за басмачей?

— Как это кто? — переспрашивала Корпе, готовя себя к мучительному разговору с детьми. — Мы черные…

— Черные? — удивлялись дети.

— Смуглые, значит, — улыбалась мать, знавшая о профессии Аманли. — Видите, какие вы все загорелые, одни зубы блестят… И я такая же, и отец ваш не беленький…

— Ты, мама, шутишь с нами, — Черкез хмурил сросшиеся у переносья густые брови. — Мы не маленькие, мы должны знать, чем занимается наш отец. Куда он все ездит?

— Вот возвратится отец — у него и спросите, — в сердцах отвечала Корпе.

Проведя дома четыре дня, Аманли, забеспокоившись, поутру стал собираться в Ташауз. Он уже седлал коня, когда его окликнул вбежавший в мазанку Кандым:

— Верблюдов наших на месте нет! — выдохнул юноша, запыхавшись от бега. — Кто-то снял с них путы и погнал к пескам. Видать, не вор — вернулся назад потому что… Обут пришелец в чарыки, бегал, как лошадь, гнал верблюдов, торопился… Пакостник какой-нибудь… Черкез по следу пошел, а меня за водой и хлебом послал. За ночь-то верблюды далеко ушли. Я тоже — мигом… Мама, где мой хорджун?

— Да, да, не мешкай, сынок! — Аманли мотнул головой, досадуя на непредвиденный случай, и стал расседлывать коня. — Подожду, когда вернетесь…

Едва Кандым скрылся из виду, как прибежал сосед Шырдыкули, юркий, бойкий человек с ехидной складкой у тонких губ. Аманли недолюбливал льстивого односельчанина, зная, что этот бывший лавочник всегда появляется некстати. Он вечно что-то ищет, суетится; то у него ишак отвязывается и уходит в пески, то овцы разбегаются в непогоду; он по поводу и без повода прибегает в мазанку Аманли; чует душа лавочника — неспроста живет тут Аманли. Разговаривая, пронырливый сосед отводит глаза, смотрит вниз, на ноги собеседника.

Чекист Аманли, лишь по наитию чувствовавший в Шырдыкули врага, скрытого и злобного, всего о нем не знал. «С чего бы это он стал чаще и чаще встречать в песках Кандыма, Черкеза? Выведывает обо мне что-нибудь? Прощупать бы типа не мешало… Придется справиться о нем в Ташаузе: должен же кто-то знать о нем подробности…»

— Выручи, сосед, — слезливо причитал Шырдыкули. — Вечером сын свалился с верблюда, руку сломал… Слышал я, ты костоправ хороший, рука легка, как у ангела… Говорят, и мумие у тебя есть.

Аманли изумился дотошности соседа, но речь шла о мальчишке, попавшем в беду, и он, молча отыскав завязанные в узелок буроватые комочки горного воска, спросил:

— Когда это он успел руку сломать?

— Да вчера еще угораздило, — торопливо, будто давясь воздухом, проговорил Шырдыкули. — Саксаул разгружал, а верблюд испугался чего-то, взбрыкнул… Шайтан! Свалил сына, и саксаулом привалило. С ночи мечется в жару…

— Чего ж вчера не пришел?

— В тягость не хотел быть… Вы уж спать легли…

В сердце Аманли заполз холодок сомнения: не Шырдыкули ли угнал в пески верблюдов? Откуда он здесь появился? К дому подходил? Но его следов Кандым не заметил… Может, замел? Как лиса хвостом… Не такой уж он стеснительный, чтобы с соседями церемониться. Руку занозит — весь аул на ноги поднимет, на дню к Аманли раз сто прибежит. А тут беда такая: «В тягость не хотел быть!..»

Выходя из мазанки, Аманли протянул руку за карабином, стоявшим в углу, и если бы в тот миг обернулся, то заметил бы, как заволновался Шырдыкули, будто собираясь отговорить его брать оружие. Но Аманли отставил карабин: не идти же к больному мальчишке вооруженным. Собрался было захватить маузер, запрятанный в мазанке под стеной, но, сообразив, что Шырдыкули увидит, передумал.

Из дому Аманли вышел налегке, торопясь поскорее помочь мальчишке. Шырдыкули, бормоча что-то невнятное, едва поспевал за размашистым шагом чекиста.

По дороге к соседскому хуторку Аманли услышал позади себя конский топот. Он спиной почувствовал всадников. Их было двое. Они подкрались по суходолу Узбоя и, подскакав к мазанке чекиста, спешились, на ходу оголяя маузеры.

Впереди от дома Шырдыкули отделились еще три конника в поблескивающих на солнце темных кожанках. Они во весь опор неслись на Аманли. «Свои, чекисты!» — облегченно вздохнул Аманли, но радость тут же сменилась тревогой, отдавшись болью куда-то в живот, выступила холодной испариной на лбу. Во всадниках он узнал Эшши-бая, Хырслан-бая, а третий, едва державшийся в седле, в белом барашковом тельпеке, оказался Халлы Меле, один из басмачей, которого Аманли видел в лагере Джунаид-хана. «Значит, те двое у кепбе — тоже переодетые басмачи», — мелькнуло в голове Аманли. Он видел, как они грубо втолкнули обратно в двери мазанки Корпе, выбежавшую на конский топот. Один из басмачей зашел в кепбе, вынес оттуда карабин Аманли и, похохатывая, приторочил его к седлу своего коня.

Аманли не побежал. Кругом степь, спереди и сзади враг, а у него с собой нет даже револьвера. Шырдыкули бочком обошел Аманли и, угодливо выгнув спину, уже семенил навстречу всадникам.

Запоздалая догадка осенила Аманли: так вот кто заманил его в ловушку, отослал сыновей в пески… Будь рядом Кандым и Черкез, отбился бы Аманли от пятерых басмачей. Да имей он сейчас оружие, так живьем бы в руки бандитов не дался.

— Не ждал гостей?! — с издевкой произнес Эшши-бай, осаживая взмыленного вороного. — А мы вот, Аманли, не стали чиниться, пренебрегли обычаями и явились незваными… Веди нас в свой дворец!

Эшши-бай и Хырслан-бай, не закрывая за собой двери, вошли в мазанку, пропустив вперед Аманли. Халлы, басмач в белом тельпеке, морщась и охая, едва сполз с коня, сел тут же у порога. Он, вероятно, был ранен или занемог. Один из басмачей, зачерпнув ковш воды, подал ему напиться.

— Может, зайдешь, Халлы? — Эшши-бай, стоя в дверях, с язвительной ухмылочкой поглядывал на занедужившего Халлы Меле. — Здесь тельпеки тоже есть. Целых три. Красивые, курчавые… Не хуже того, что у тебя на голове…

— Не до шуток мне, Эшши, — страдальческая гримаса исказила красивое лицо Халлы. — Поедем скорее… Что мы забыли тут? Иль я сам, один уеду…

Аманли не уловил истинной подоплеки этой перепалки, но понял, что Эшши-бай ненавидит Халлы. Басмач в белом тельпеке тоже не скрывал своих чувств.

— Что уши развесил, комиссар? — куражился теперь Эшши-бай над Аманли. — Мотаешь на ус, запоминаешь наш разговор, надеешься в живых остаться, чтобы донести… Сколько тебе платят твои большевики? И впрямь, как в священном писании, вероотступникам — чины, богатство, слава, а мусульманам — расплата… нашими головами…

— Если ты еще не забыл молитву, то лучше помолись аллаху, покайся, — глаза Хырслан-бая, вперившиеся в бледное лицо Аманли, сузились хищным прищуром. — Что молчишь, большевистский холуй?! Ты, нечестивец, не дал моему брату произнести молитвы… За что ты убил Дурды?!

— Дурды-бая я и пальцем не тронул, — Аманли шагнул к Хырслану и заметил за его спиной, в углу, сжавшуюся в комок жену. В глазах Корпе застыли слезы, отчаяние, но не страх. Это ободрило Аманли. — Дурды-бай был умным человеком, он раскусил Джунаид-хана, понял, в какую он пропасть ведет туркмен… Твой брат просил передать…

В тот же миг грянул выстрел, за ним второй. Аманли удивленно вскинул брови на стрелявшего Эшши-бая, дернулся и, перехватив одной рукой живот, другой — грудь, рухнул лицом вниз.

Корпе бросилась к мужу. Эшши-бай, не целясь, выстрелил ей в затылок. Она тихо, словно большая птица, распростершая крылья, легла ничком рядом с бездыханным телом Аманли.

— Чего спешишь? Волки, что ли, гонятся?! — Хырслан, вращая глазищами, недовольно покосился на Эшши-бая. — Послушали бы… Я сам хотел его прикончить.

— Нечего его слушать! — Эшши-бай, поставив маузер на предохранитель, с шумом опустил в деревянную кобуру. — Вероотступника слушать? От его речей за версту поганой свининой разит… На твоем месте я бы и в лицо ему не взглянул. Он твоего брата порешил, а ты уши вывернул: «Послушали бы!»

В дверях показался запыхавшийся Шырдыкули, что-то зашелестел на ухо Эшши-баю. Тот выглянул в дверь — вдали показался Кандым, ведший на поводу верблюда.

— Щенок!.. — выругался Эшши-бай и раздраженно крикнул басмачам, стоявшим у мазанки: — Чего вы глаза мозолите?! Спрячьтесь где-нибудь! Ослепли, что ли? Он вооружен… Какая нелегкая его так рано принесла?

— Аллах все видит! — Хырслан-бай оголил маузер. — Этого, Эшши, позволь мне, я сам… Я не прощу себе, если сам не отомщу за кровь брата…

— Да, да… — задумчиво произнес Эшши-бай, словно сожалея, что юноша появился. Его скорый приход не входил в расчеты бая: Кандым раньше Черкеза отыскал отбившегося от других верблюда, который не успел уйти далеко.

Юноша беспечно напевал, радуясь, что так быстро удалось разыскать пропажу. Но, заметив вокруг дома лошадей, незнакомых людей, засуетившихся при его появлении, забеспокоился: почему отца не видно? Мать бы давно выбежала, обрадовалась…

И тут страшная догадка кольнула в сердце: откуда донеслись три выстрела? Да, это были выстрелы! Сначала два подряд, чуть погодя — третий… Сперва Кандым не обратил на них внимания, но он явственно слышал сухие щелчки: ветер дул со стороны дома — они раздались оттуда…

Отгоняя ужасные мысли, Кандым тут же усадил в низине верблюда, залег с винчестером за бугорок, сняв папаху, водрузил ее на колышек и отполз в сторону, за кусты саксаула.

Эшши-бай, наблюдавший за Кандымом в щелочку двери, мучительно раздумывал: что делать? Его не очень-то страшил юноша, о котором, правда, поговаривали, что чертовски меток. Если завяжется перестрелка, да надолго, может подоспеть и Черкез… Что тогда? Ханского сына бесила безвыходность положения: чекистские дети не должны видеть в лицо ни Эшши-бая, ни Хырслан-бая! Неспроста Джунаид-хан твердил сыну: «С детей этого ублюдка Аманли не должен упасть ни один волосок. Они мне нужны живыми и здоровыми. Понимаешь? Живыми!..»

У басмаческого главаря на юношей были свои далеко идущие виды. В последние годы Джунаид-хан все больше разочаровывался в своих заграничных хозяевах, не очень-то верил их письмам, что дни большевиков, дескать, сочтены. Парнишек можно дорого продать…

— Отец! — звонкий голос Кандыма вывел Эшши-бая из задумчивости. — Мама! Эй, есть кто в доме? Отзовись!

Вокруг воцарилась зловещая тишина. Лишь в кустах саксаула недобро заверещала сизоворонка, вдали отчаянно ревели верблюды, будто им вырывали ноздри. Ветер завывал в сухих стеблях селина, вертел песчинками в пустых глазницах старого лошадиного черепа, ощерившегося на солнце.

На окрик Кандыма из кепбе ответили залпом. Пули сбили насаженный на колышек тельпек.

Юноша, не обнаруживая себя, неподвижно лежал в кустах саксаула, в перестрелку не вступал, опасаясь, что ненароком подстрелит родителей.

Вскоре дверь кепбе нерешительно приоткрылась — в проеме показался один басмач, следом второй. Первый, осмелев, повернулся назад, что-то говорил остальным, находившимся в мазанке.

Раздались два выстрела — басмачи, сначала один, затем второй, снопами повалились на землю. Дверь кепбе, раскачиваемая ветром, так и осталась открытой.

— Мы готовили западню им, а сами в нее угодили! — бесновался Эшши-бай. — Он всех нас перещелкает… Шырдыкули, Хырслан! Подкопайте стену. Ты, Хырслан, выберись наружу с обратной стороны, обойди этого выродка сзади… Только не спугни!

Шырдыкули и Хырслан, откинув кошмы, принялись ножами копать земляной пол. Эшши-бай бросал злобные взгляды на безучастного Халлы, сидевшего, привалившись к стенке.

— Идите сюда! — приказал Эшши-бай своим сообщникам. — Пока подкопаете, пока Хырслан зайдет Кандыму сзади, появится второй змееныш, поднимет аул на ноги, а там и красные аскеры прискачут… Подойдем к двери, Хырслан. Ты ложись, возьми щенка на мушку. Я его сейчас выманю. Как покажется, стреляй! Да не медли, смотри не промахнись, а то не выберемся отсюда во веки веков.

Эшши-бай кошачьей походкой подошел к двери, осторожно толкнул ее рукоятью камчи и, не высовываясь, крикнул:

— Не стреляй, Кандым! Отец хочет с тобой говорить!.. Слушай!

Юноша, чуть раздвинув ветви саксаула, увидел в раскрытую дверь, как в глубине кепбе мелькнула чья-то тень, но не слышал сухого щелчка, не почувствовал ожога раскаленного свинца, впившегося в переносье. Лишь мутная, кроваво-серая пелена застелила глаза… Кандым не видел, как ускакали басмачи, взвалив на коней тела двух убитых своих товарищей, не видел остолбеневшего Черкеза, вскоре появившегося у мазанки и наткнувшегося на его бездыханное тело.

Полуобезумевший Черкез метался от отца и матери к брату, гладил их охладевшие лица и причитал:

— О, мамочка! О, папочка! Кандым — брат мой, брат…

За ним змеей увивался невесть откуда вынырнувший Шырдыкули: стараясь привлечь внимание юноши, сосед делал вид, что не причастен к трагедии.

— Кто их? — в больших красивых глазах Черкеза стояли слезы. — За что?…

— Уже в тетради бытия посол всевышнего их перечеркнул пером! — заученно твердил Шырдыкули и, оглядевшись по сторонам, зашептал: — Красные аскеры, сынок… Кто же еще? Своими глазами видел… Про тебя тоже расспрашивали. Своими ушами слышал…

— А дяди Шаммы не было? — спросил Черкез.

— Кто это — дядя Шаммы? — забеспокоился Шырдыкули. — Кто он такой?…

— Брат отца…

— Разве он приехать должен? Когда? — Шырдыкули засуетился, поглядывая на дорогу, откуда мог появиться Шаммы-ага. — Уезжай, сынок, уходи, пока не поздно… Вернутся красные и тебя прикончат. Уж больно они лютуют — знать, туркмены допекли их чем-то… Как сыну говорю — беги! Мы все мусульмане и должны помогать друг другу. Пришла беда к соседу — пришла и к тебе… Твое горе — мое горе, сынок! А теперь уходи!

— Куда я пойду? — Черкез тоскливо огляделся по сторонам. — Отец ждал Шаммы-ага. Неужели и его?…

— Может быть, все может быть, — подхватил Шырдыкули. — В этом мире, сынок, все наоборот. У кого власть — у того сила… Однако мир не без добрых людей. Слава аллаху, не перевелись еще истинные мусульмане, не склонившие головы перед неверными… Поезжай-ка ты, сынок, на колодец Орта, спроси там Хырслан-бая, моего родича. Будешь ты ему заместо брата, которого вот так же подло… красные аскеры порешили. Поторопись, поторопись, вон они скачут, проклятые!

Шырдыкули чуть ли не силком подвел растерянного Черкеза к оседланному коню, подсадил его и с силой хлестнул плетью по блестящему крупу застоявшейся лошади.

— Аллах с тобой, сынок! — скоморошничал Шырдыкули и крикнул вслед Черкезу: — Не забудь, на колодец Орта!

Вдали, на севере, завиднелись черные точки жучков. На глазах они, казалось, обретали крылья и вырастали в больших птиц. То к урочищу Сувлы на рысях шел чекистский эскадрон во главе с Сергеем Щербаковым.

Резвый конь Черкеза уже несся на восток, в бездонный зев пустыни, где над безмолвием барханов тревожно багровело зарево.

Шаммы Белет торопил коня, хотел засветло добраться до урочища Сувлы. В пути его слух резанул далекий стон, отчаянный и жуткий. Остановив коня, Шаммы прислушался. Ветер, налетавший порывами, то приближал, то удалял стенания, доносившиеся со стороны гребнистых барханов, известных своей непроходимостью и мрачной славой. Если идти по ним на Хиву, дорога короче, но по зыбучим пескам, где утопают даже широченные верблюжьи стопы, долго не пройдешь. Караваны, бывалые чабаны, отчаянные охотники всегда обходили эти гиблые, дикие места. Лучше дать крюк, чем застрять, замучить коней и верблюдов.

Шаммы-ага, приложив ладонь к уху, вслушался в разноголосые звуки пустыни. Да, это стонал человек… Спешившись, всадник долго пробирался по сыпучим барханам, ведя в поводу упиравшегося коня, пока не отыскал полузанесенного песком человека. Он был молод, богатырского телосложения, бритоголовый. Рядом с ним валялся белый барашковый тельпек, прожженный в нескольких местах черными точечками пуль.

Шаммы-ага склонился над лежавшим и вслушался в его бессвязный бред. Тот в забытьи звал Эшши-бая, проклинал Джунаид-хана, называл какие-то незнакомые имена и среди них, кажется, даже Аманли. Шаммы-ага узнал своего беглого соседа Халлы Меле, который то убегал к басмачам, то, каясь и проклиная тот день, когда уходил в пески, возвращался в родной аул.

Имя брата в устах этого проходимца насторожило Шаммы-ага. Он не сомневался, что перед ним Халлы. На груди его зияла рана. Пуля, видно, прошла навылет чуть ниже сердца. Другие ранения легки: пули содрали кожу на голове, шее, лице. Предплечье и ключица стянуты грязным платком — наверное, то была старая рана. Богатый халат, простреленный в нескольких местах, набряк от загустевшей крови, босые ноги едва прикрывались разметавшимися на ветру домоткаными портянками: убийцы позарились на сапоги. Из полувывернутого кармана торчала пропитанная оружейным маслом тряпка. Ни документов, ни оружия. Кто же бросил его здесь, беспомощного, раненого? Пожалуй, басмачи… Шаммы-ага знал: только они, подобно волкам, покидают своих товарищей в беде.

Басмач не приходил в себя. Шаммы-ага не мешкая снял с себя халат, накинул его на развесистый куст саксаула и, перенеся Халлы Меле в тень, разжал ему зубы, влил в рот немного воды. Затем, покопавшись в хорджуне, нашел бинты, которые всегда возил при себе, протер раны и натуго перевязал их. Раненый вскоре пришел в себя, попросил воды и, напившись, тут же уснул. Спал он долго, безмятежно. Очнувшись, испугался и, вглядываясь в Шаммы, спросил:

— Кто… ты?… Где я видел… тебя?

— Не узнал? Я Шаммы, сын Белета… Скажи, почему ты называл имя моего брата Аманли?…

— А что?!

— Ты бредил, называл его имя.

Раненый застонал, закрыл глаза. Мертвенно-бледное лицо его покрылось холодным потом.

— Ты к нему ехал? — произнес Халлы.

Шаммы-ага хотел оборвать басмача, но сдержался: беспомощность раненого обезоруживала.

— Да…

— Что ж так… поздно?… — Халлы застонал, облизал языком потрескавшиеся губы. Шаммы-ага снова дал ему напиться. — Поклянись, что ты не бросишь меня здесь. Я открою тебе тайну о твоем брате, его сыновьях. Поклянись…

— Клятвы я тебе не дам! — В Шаммы-ага вскипала злость на недобитого басмача. — Я человек, обойдусь с тобой по-людски… Только двуногие звери могли оставить тебя здесь… Даже шакалы своих детенышей не бросают.

— Да, ты прав… Этих шакалов ты знаешь… Эшши-бай и Хырслан-бай, — в глазах Халлы блеснула глухая ненависть. — Они убивали меня, но не убили… Поверь мне, Шаммы, я не вру, хотя вся жизнь моя клубок лжи, грязи и крови… Ты хорошо знаешь меня, Шаммы. Ты сам видишь, я не выживу… Я в жизни не боялся никого, кроме аллаха и отца родного, а сейчас мне страшно. Страшно, понимаешь?! Не смерти боюсь, нет, — собачьей гибели, что труп мой растащат по пескам шакалы… Туркмену такое самой смерти страшнее. Знаю, тебе уже надоели мои причитания, ты хочешь о своем брате Аманли услышать… Я и о нем скажу. Только, ради аллаха, выслушай меня терпеливо… Не уносить же с собой в могилу…

Шаммы-ага ухаживал за Халлы, как за малым ребенком. Тот, прерываясь иногда, чтобы напиться или передохнуть, рассказывал, словно на исповеди.

— Вон у того бархана, — Халлы хотел вытянуть руку, чтобы показать, но она обессиленно повисла плетью, — там Эшши-бай с Хырсланом завалили песком двух джунаидовских нукеров. Их Кандым убил в перестрелке. Их земле предали, а меня они бросили как собаку. Я был ранен Кандымом… А они хотели меня пристрелить. Всадили в меня две пули, думали, убили… Я им был не нужен: слишком много знаю. А таких не любят. Эшши-бай хотел, чтобы я умолк, унес с собой в могилу все, что знаю о нем. Я знаю о гибели Дурды-бая и его джигитов. Их убил Эшши-бай со своими родичами. Он же хотел заманить Кандыма и Черкеза на колодец Орта и за кордон их переправить. Ишан говорил, что Джунаид-хан за этих ребят уже золотом получил… Людьми стали торговать, выродки! А Шырдыкули, я знаю — давний агент Джунаид-хана. Знаю даже его пароль. Эшши-бай при мне советовался с Шырдыкули, как заманить Черкеза на Орта… Может, этот змей еще не успел отослать парня на Орта… До Сувлы тут часа два езды на коне…

Смирившись с мыслью о смерти, Халлы, будто искупая свою вину, ничего не утаил, поведал Шаммы-ага обо всем, что вспомнил.

Эскадрон, чуть задержавшись в урочище Сувлы, помчался по дороге на колодец Орта. Сергей Щербаков, узнав в ауле, что Черкез зачем-то уехал вслед за басмачами, попытался догнать его. Но ветер уже успел запорошить песком следы коня Черкеза. И тут комэск увидел скачущего навстречу Шаммы Белета. По лицу старого друга, потемневшему и скорбному, Щербаков понял, что тому уже откуда-то известно о трагедии в урочище.

— Где Черкез? — бросил Шаммы, едва осадив коня.

— Опоздали мы, — с досадой выдавил Щербаков, сняв с головы пропотевший красноармейский шлем. Ветер играл его русыми волосами. — Говорят, на колодец Орта — к басмачам… А там Джунаид-хан, как ты знаешь… Черкеза ты должен был встретить на этой дороге…

— Кабы знать! Свернул я с дороги самую малость… Вот и разминулся! — Шаммы-ага достал флягу с водой, отхлебнул и деловито добавил: — Надо потрясти этого прохвоста Шырдыкули. Говорят, он агент Джунаид-хана…

— Ускользнул, гад ползучий! — Щербаков с досадой шлепнул кнутовищем камчи по голенищу сапога. — На нем кровь твоего брата, его жены Корпе и Кандыма… Нам тоже вчера ночью стало известно, что Джунаид-хан задумал убить Аманли, его жену, а их детей увезти в пески, но мы медленно ехали… Не успели! Хотя бы Черкеза спасти… Шырдыкули получил задание сбить парня с панталыку, заманить к Джунаид-хану, — Щербаков спешился, отдал поводья коноводу.

Годы нисколько не изменили Сергея Щербакова: все такой же быстрый, подвижный, с ладной прирожденной строевой выправкой, чуть кривыми ногами кавалериста. Комэск сел на корточки, расстелил на песке карту-многоверстку.

Шаммы Белет тоже сошел с коня, нагнулся над картой.

— Вот здесь, у зыбучих барханов, — узловатый палец Шаммы-ага чуть дрожал, — я оставил умирающего… Халлы Меле. Торопился, думал, Черкеза перехвачу… Эшши-бай не будет ждать, пока Черкез доскачет до Орта, раньше перехватит и по другой дороге уведет. Хитер, бестия, отцу родному своему не верит, а Шырдыкули и подавно…

Сергей Щербаков, разбив эскадрон на две группы, двинулся в глубь пустыни, в погоню за басмачами и Черкезом.

За Халлы Меле снарядили фельдшера и шестерых красноармейцев, доставивших его в военный лазарет. Врачи вырвут его у смерти, и бывший басмач навсегда порвет с прошлым, вернется к честному труду. Тернистые пути-дороги жизни вновь сведут его со своими вчерашними хозяевами, убийцами. Но об этом он еще не знал, не ведал. И Хырслан, ускакавший в пустыню, чтобы заманить Черкеза, тоже пока не подозревал, что первая же встреча с Халлы Меле сыграет роковую роль в его судьбе…