Прекрасная посланница

1

Шведский посол Нолькен квартировал в небольшом особняке в Адмиралтейской стороне близ церкви Святых Симеона и Анны, отстроенной только что на радость обывателям архитектором Земцовым. Рядом с собором, блестевшим свежей краской и нарядным декором, особняк Нолькена выглядел неказистым, и сад рядом чахлый, а на задворках — болото с жесткой осокой.

Но это только внешне каменный особнячок, семь окон по фасаду, был скромен. Войди внутрь и увидишь старинные, искусной работы шпалеры, крытые серебряной амальгамой зеркала, китайский фарфор в поставце и роскошную, на сорок рожков люстру-паникадило над новомодным раздвижным столом.

За этим столом и ужинали. Поскольку гостьей посла была одна мадам де ля Мот, то бишь Николь, стол раздвигать не стали, паникадило не зажгли, а рядом с тарелями поставили шандалы с восковыми свечами. Но накормили сытно, правда, без особых изысков.

Николь уплетала за обе щеки и усмехалась про себя. Дома в Швеции Нолькен был не то чтобы скуп, но бережлив, посуда роскошная, а есть нечего. А в Петербурге вдруг и расщедрился. Видно, это русские на посла так повлияли, всем в Европе известно их неуемное гостеприимство. Да и роскошь в доме была совершенно неумеренной для протестантской Швеции.

Перешли к десерту. Попивая горячий глинтвейн, Николь молчала. Пусть сам задает вопросы. Она не девочка, чтобы отчитываться. Посол словно подслушал ее мысли, отодвинул граненый бокал и приступил к серьезному разговору. Здесь уже она все с готовностью выложила, вернее, почти все. Перед шведским послом Николь не надо было таиться, но любая женщина оставляет кое-что про запас.

Конечно, она не сказала, что в дым разругалась со своим спутником Арчелли. По приезде в Петербург аббат сразу облачился в сутану. Католическая одежда преобразила его характер. Он и раньше был назидателен, но, ощутив на плечах привычное одеяние, стал просто невозможен. Главным грехом Арчелли, а их у аббата было предостаточно, была непомерная гордость, граничащая со спесью.

Они остановились в доме одного негоцианта, который, кажется, вообще не имел национальности, поскольку торговал со всей Европой и на всех иностранных языках изъяснялся. В дела своих постояльцев он не вмешивался и был предельно вежлив и предупредителен.

Уже на следующий день Арчелли отправился по своим делам. На вопросы Николь он решительно заявил, что не будет отчитываться перед ней, что она всего лишь переводчица, потому он призовет ее к исполнению своих обязанностей только в случае реальной необходимости.

Ах, так? Тогда и она, Николь де ля Мот, будет вести свою игру, не оповещая об этом спесивого монаха. О посещении шведского посла она ничего не сказала своему спутнику. Хотя справедливости ради надо заметить, что будь Арчелли обворожителен и кроток, как овца, она все равно бы ни словом не обмолвилась о Нолькене. Задача аббата — получить аудиенцию у Бирона, войти к нему в доверие и руками фаворита осуществлять далеко идущие планы. А Николь не нужен Бирон.

— Я расскажу вам о своих намерениях, господин посол. Я не знаю русского двора, не знаю, в какие узлы завязаны здесь интриги, поэтому прошу вашего совета — с чего начать? Я готова с полной откровенностью объяснить вам свою задачу. Да, да, вы все понимаете правильно. Я должна попасть в круг доверия царицы и уже после этого путем разумных и неспешных бесед склонить ее высочество к изменению политики в отношении Франции.

Она, Николь, продумала и детально проработала два пути. Первый: завязать отношения с принцессой Елизаветой, дочерью покойного императора Петра. Говорят, она модница, любит красивую одежду, драгоценности и преклоняется перед французской модой.

— А второй? — перебил Нолькен.

Николь удивленно посмотрела на собеседника. Видно, ему чем-то не понравился первый вариант. Что ж, расскажем второй. Во втором варианте ставка была сделана тоже на женщину — племянницу царицы юную Анну Леопольдовну. Принцессе шестнадцать лет, известно, что она умна, но подвержена чужому влиянию. Еще в Париже говорят, что царица Анна надумала выдать замуж племянницу за принца Антона Брауншвейгского, дабы рожденный от этого брака мальчик стал наследником русского трона. Так?

— Так, — согласился Нолькен. — Но брак отложен до совершеннолетия принцессы, поэтому наследника придется ждать не менее трех лет, а может быть, и того дольше. Но вы правы в том, что царица действительно привязана к своей племяннице. Я могу вас представить принцессе Анне. Это трудно, но возможно. Боюсь только, что дальше светских разговоров дело не пойдет, — он насмешливо фыркнул. — Легко сказать — войти в доверие…

— Это я продумала, — оживилась Николь. — У русской принцессы есть воспитательница генеральша Адеркас, француженка. Сейчас она вдова. Стало известно, что после смерти мужа она испытывает материальные затруднения и вообще намерена уехать на родину.

— Я об этом ничего не знаю. — Лицо посла приняло сосредоточенное выражение. — Но генеральша Адеркас по-прежнему близка к принцессе. Вопрос только — как вас представить и объяснить ваше появление в Петербурге? Под каким именем вы значитесь?

— Под своим, — рассмеялась Николь. — Самая лучшая легенда — это правда. И не будем ее скрывать, — она вздохнула легко. — Не надо перекраивать мою судьбу.

Нолькен понимающе кивнул головой.

В десять вечера Николь заторопилась домой, но послу не хотелось сразу отпускать хорошенькую гостью. Мало на свете дам, которые имели бы такую ясную голову и судили бы так здраво о политических делах Европы.

— Полноте, моя дорогая. Еще совсем светло.

— Ненавижу это время! Сейчас хоть какая-то ночь, но скоро наступит вечный день и придется спать с задернутыми шторами. А я, засыпая, люблю видеть небо.

— В начале лета небо здесь темное от комаров. Гнилой климат. Я поставил на окна сетки, но они мешают проникновению свежего воздуха. А русских это почему-то не беспокоит. Они привыкли спать в духоте.

Николь еще поворчала для порядка, но согласилась пройти в сад выпить кофе. Столик поставили под молодым разлапистым каштаном, цветущие розовые свечки живо напомнили Париж. Рядом тихонько журчал фонтан. Струя била из разверстой пасти рыбины, отдаленно напоминавшей дельфина. Где-то совсем рядом залаяла собака, и тут же грубый мужской голос обрушился на нее с бранью. Видимо, мужик бил несчастное животное, потому что собака вначале выла, потом начала скулить и, наконец, визжать жалобно. Николь казалось, что она слышит свист хлыста или плетки.

— Это у соседей, — пояснил Нолькен. — Варварская страна.

Собачий скулеж, наконец, стих. Карета проехала по улице, слышно было, как под колесами ходят ходуном бревна отмостки, и опять все стихло.

— Вы считаете, что мне не надо знакомиться с принцессой Елизаветой?

— Царевной. В отличие от принцессы Анны здесь Елизавету зовут царевной. Елизавете двадцать три года, и она все еще не замужем.

Принесли кофе. Он оказался пахучим, крепким. Нолькен откровенно наслаждался напитком.

— Послушайте, как журчит фонтан. Кажется, совсем как дома, но это иллюзия. Здесь все не так. Россия трудная страна. Я желаю вам всяческих успехов, но вам будет нелегко, — добавил он вдруг ласково, с почти отеческой интонацией. — И на что только вам приходится тратить молодость…

— Ну да… молодость и красоту, — рассмеялась Николь.

— Прекрасной вдовой хорошо быть только в анекдотах. А на деле… Вам бы тоже не мешало подумать о замужестве.

— Считайте, что я коплю себе на приданое.

Нолькен вдруг начал скрупулезно перечислять женихов царевны Елизаветы, он морщил лоб, загибал пальцы, словно боялся кого-нибудь забыть. Первый в списке был король Людовик XV.

— Тогда будущему королю было всего семь лет, а царевне Елизавете — восемь. Царь Петр был чудовищно честолюбив и напорист, он был уверен, что сватовство состоится. Но Флери не допустил этого брака. После Ништадтского мира царь повторил попытку, но Людовик XV был уже женат, как вы знаете, на испанской инфанте. Выдать замуж Елизавету за принца крови так и не получилось. Остерман в свое время даже хотел сочетать ее браком с царем Петром II. Церковь этому воспротивилась. Православие запрещает столь близкие браки. Еще царевну сватали за Морица Саксонского и герцога Фердинанда Курляндского.

— И поэтому Елизавету не любит царица Анна? — не выдержала Николь. — Мориц Саксонский, если мне не изменяет память, сватался и за саму царицу, когда она жила в Курляндии.

Нолькен рассмеялся:

— Похоже, вам известно не меньше, чем мне. Тогда зачем я все это рассказываю?

— Чтобы я поняла, что общаться с царевной Елизаветой неперспективно.

— Более того — опасно! — Посол поднял палец. — При дворе Елизавета всем только мешает. Царица боится, что она предъявит права на трон.

— А Елизавета хочет этого?

— Ни в коей мере. Но в России есть силы, которые спят и видят, как бы посадить на стол «искорку Петрову». А пока Остерман старается найти в немецких землях какого-нибудь захудалого принца и сбыть Елизавету с рук. Правда, этому неизвестно по каким причинам препятствует Бирон.

— Может, он влюблен в Елизавету?

Нолькен прижал палец к губам:

— Тише, об этом в России не только говорить, но и думать опасно.

Николь пожала плечами: мол, вы мне столько всего наговорили — и ничего, а невинное замечание о любви — это, оказывается, крамола. Нолькен поторопился объяснить:

— Имя Бирона вообще лучше не поминать всуе. Он связан браком с достойной Бенгиной, она родила ему детей, но влюблен он только в одну женщину. И так будет до скончания веков.

— Я поняла, в царицу… — прошептала Николь.

Белый мотылек, предвестник ночи, упал ей в подол, запутался в складках и стал биться, желая улететь. Она чуть сжала мотылька в кулаке. Он мягко терся о ладонь. Почему-то вдруг вспомнился недавний попутчик, князь Козловский. Нетрудно было догадаться, что долговязый офицер успел в нее влюбиться. Дурачок. И недурен… Но опасный дурачок. Она сделает все, чтобы никогда с ним не встретиться.

Нолькен меж тем рассказывал о последних депешах из Стокгольма.

— Хотите, я вас развеселю? — Видимо, это действительно казалось ему смешным. — Вообразите, милая, дома образовалось два военных клана. И названия у них смешные. Борьба «колпаков» и «шляп». И война между ними идет нешуточная. Пока, правда, дело не дошло до драки, все ограничиваются пустой бранью.

— Колпаков? Почему? — рассеянно переспросила Николь, она плохо слушала посла.

— Шляпы — это военная партия, которая рвется воевать с Россией и вернуть завоеванные царем Петром земли. Не забывайте, срок Ништадтского мира подходит к концу. Ну а колпаки, разумеется, умеренные, они против войны. Они за мир.

— А вы к какой партии принадлежите? Вы в колпаке или в шляпе? — лукаво спросила Николь.

— Я в парике. Я за здравый смысл.

Николь понимающе кивнула и добавила сквозь зубы:

— Ненавижу Россию.

2

Нолькен сдержал обещание и в конце недели пригласил ее на ужин к саксонскому посланнику. Общество собралось небольшое, изысканное. Вначале стол накрыли на восемь кувертов, потом добавили еще два, для одной русской пары.

Нолькен точно рассчитал время прихода, оно совпало с появлением их высочества принцессы Анны Леопольдовны со свитой. Кроме воспитательницы принцессы генеральши Адеркас, с помощью которой Николь собиралась мостить дорогу к русскому трону, и бойкой девицы по имени Юлия Мегден, в дом вошел еще гвардейский офицер. Он представлял собой охрану, в покои допущен не был и скрылся где-то в людской.

Нолькен отрекомендовал Николь как свою дальнюю родственницу. Женщины осмотрели ее критически и тут же о ней забыли, чинно уселись за стол и принялись за еду. Выдержанная в светло-коричневых тонах столовая казалась мрачноватой, стены украшали картины в богатых рамах, все какие-то пейзажи с полуобнаженными нимфами и пастухами. Николь мало понимала в живописи, но в посуде знала толк и отметила про себя, что английской работы серебро в доме саксонского посланника было великолепным.

Пока гости выпили по одному бокалу вина и приступили к первой перемене блюд, а также к обязательным ничего не значащим разговорам о польской войне, новом доме Волынского, о появлении в царском зверинце очередного леопарда и об осушении болот близ Невского монастыря, мы расскажем о главном действующем лице этой главы — племяннице царицы.

Напряженная, скованная, обряженная в платье с крупным цветным орнаментом, Анна Леопольдовна выглядела как девочка-отроковица, примерившая чужую одежду. В эдаком наряде с фижмами — еле в дверь войдешь — уместно быть на балу, а не на скромном ужине. Но, видно, окружение принцессы рассуждало иначе. Она мать будущего наследника, надежда престола русского, а потому должна в любое время дня и ночи, если показываешься на люди, выглядеть торжественно.

Итак, краткая биографическая справка.

Анна Леопольдовна, племянница царицы и внучатая племянница Петра I, родилась в Ростоке в 1718 году. При крещении по протестанскому обряду получила имя Елизаветы Христины. Мать — Катерина Иоанновна, отец — герцог Карл Леопольд Мекленбург-Шверинский. Про Карла Леопольда вся Европа знала, что он самодур, человек, не обремененный умом и деспот, словом, чудовище. Родители разбежались, когда девочке было три года. Катерина Иоанновна вернулась с дочкой в Россию и жила у матери, царицы Прасковьи Федоровны.

Жизнь не сулила девочке ничего хорошего, но в тринадцать лет судьба вдруг и поманила. Тетка стала царицей и забрала племянницу к себе. Елизавету Христину объявили матерью будущего наследника престола. Вот как бывает в царствующих семьях. К слову скажем, что именно мальчика она и родила через восемь лет, а пока-то еще и жениха не было.

Девочку стали готовить к будущей великой судьбе, окружили свитой, охраной, наставниками. Тогда же появилась воспитательница Адеркас, шустрая и преданная юной госпоже женщина. В православии Елизавету Христину наставлял сам Феофан Прокопович.

Стали искать жениха, конечно, среди немцев. Брачным контрактом занимался старший Левенвольде. Претендентов было двое. Первый, Карл, — представлял интересы Пруссии. Второй — Антон Ульрих Брауншвейг-Беверн-Люнебургский. Чем меньше княжество, тем длиннее титул. Последний жених был неказист, но брак с ним способствовал сближению с Австрией, а это вполне соответствовало планам русского двора и особенно Остермана.

Антон Ульрих прибыл в Петербург в январе 1733 года, был принят на русскую службу, а в мае уже присутствовал на чрезвычайно торжественном обряде принятия Елизаветой Христиной православия. Девочку нарекли Анной, отныне она, как при монастырском постриге, должна была забыть свое имя.

Дальше встал вопрос о свадьбе. Ее решено было отложить до совершеннолетия принцессы. Вообще-то, пятнадцать лет, можно и под венец идти, но при дворе сплетничали, что жених очень не приглянулся царице. Как говорится, ни кожи ни рожи, ни ума ни роста. Плохонький был жених, однако на портрете того времени он выглядит великолепно. Роскошный, почти до пояса, парик — тугие локоны, тысячи локонов, на плечах плащ с горностаем, рядом атрибуты рыцарства: шлем с забралом, лавровые ветви, герб со львом и оленем. И умные красивые глаза… Поди разберись, кто врет, историки или живописцы. Судьба Антона Ульриха, и супруги его Анны Леопольдовны, и детей их была ужасна, ужасна…

Но вернемся к обеденному столу. Мадам де ля Мот не принимала участия в общем разговоре, впрочем, довольно вялом. Телятина была отлично приготовлена, мясо так и таяло во рту. Казалось, она полностью поглощена едой, но на самом деле мозг ее работал. Надо было рассмотреть сотрапезников, хотя бы начерно определить характер каждого, понять, что связывает этих людей. Ведь недаром, сказал Нолькен, они собираются вместе почти каждую пятницу. Интимный кружок… В Париже бы сказали — салон. Но старый посланник саксонского двора никак не был похож на властителя дум и мастера задушевной беседы, объединяющего под своим кровом столичную мысль. Да и нет в России общественной мысли. Если она где-то и теплится, то уж никак не в этой мрачной гостиной.

Про теперешнего посланника говорили, что он болен, скуп и на вид еще старее, чем на самом деле. Именно поэтому ему на смену явился красавец граф Линар. Вот он сидит на торце стола — душа компании, дамский угодник.

Граф выглядел великолепно: высокий, хорошо сложенный, выбрит так тщательно, что подбородок кажется шелковым. И одет… камзол его из небеленого льна, вышитый зеленым и абрикосовым шелком, шили наверняка в Париже. В Саксонии еще не доросли до такого изыска. Линар острил, расточал дамам комплименты и беззастенчиво пялился на юную принцессу. Играл ли он, или впрямь был очарован, понять было трудно, но глаза его так и лучились восторгом.

Худенькая, миловидная, прическа, пожалуй, ей не идет, букли над ушами еще можно стерпеть, но два длинных, как сосульки, жидких локона явно не красят принцессу. И с румянами перемудрили, левая щека явно ярче. Может быть, она зарделась оттого, что обращена к Линару?

А глаза красивые, и грудь великолепна. Шестнадцать лет, еще расти и расти, а вполне может позволить себе любое декольте. Николь болезненно относилась к этой части туалета. Природа не наградила ее красивым бюстом, так только — легкое вздутие с сосцами, поэтому даже если она и надевала декольтированное платье (как же иначе пойдешь на бал?), то обязательно набрасывала на плечи прозрачную шаль или кружевную мантилью.

Принцесса благосклонно принимала ухаживания графа Линара. Правда, разговаривала за нее Юлия Мегден, а высокородная красавица только краснела, но глазками, они у нее раскосые, как у лани, стреляла весьма выразительно.

Главной болтушкой за столом оказалась генеральша Адеркас. Свои словесные трели она выдавала порционно. Выскажется на одном дыхании, потом умолкнет вдруг и заглянет задумчиво в куверт, словно в кофейную чашку, на дне которой иные умеют читать судьбу. Услужливый лакей тут же куверт и наполнит.

Николь не заметила, как разговор за столом пошел о ней самой. Нолькен вклинился с информацией очень ловко. Разговор зашел о счастливых и несчастных браках. Тема волновала всех. Каждый как бы намекал на предстоящее венчание принцессы с Антоном Ульрихом, и хоть имя жениха не было произнесено, настроение было создано: здесь проглядывали и сочувствие, и надежда, что свадьба расстроится или будет отложена на неопределенный срок. Красавец Линар с грустной улыбкой вспомнил свою супругу, урожденную Флеминг, чудную женщину, с которой его «разъяла смерть». Вот тут Нолькен и вступил в разговор с рекомендациями Николь.

«Да-да, смерть никого не щадит, мадам де ля Мот тоже вдова. На долю мадам де ля Мот выпало много превратностей».

Превратности были тут же перечислены. Отец мадам рано ушел из жизни. После смерти отца наша очаровательная Николь осталась совсем одна в Стокгольме. Подвернулась хорошая партия. Муж, французский генерал, увез ее в Париж. Но ничто не вечно. Он тоже ушел из жизни. Теперь мадам де ля Мот приехала в Россию на поиск дальних родственников. Жестокое время разметало их по всей Европе.

Нолькен был прирожденным дипломатом. Он умел так сообщить нужные сведения, так описать скорбные события, что это вызывало искреннее сочувствие. При этом вся информация давалась дозированно, обтекаемо, ни одного лишнего слова. Причина, по которой Николь приехала в Петербург, выглядела вполне убедительной, а больше ей ничего и не надо было. Завтра генеральша Адеркас раззвонит в свете об очаровательной шведке, кумушки будут задавать вопросы и сами же на них отвечать, потому что больше некому.

— Я буду рассчитывать на вашу помощь, — скромно и с достоинством молвила мадам де ля Мот.

Взоры всех обратились к принцессе. Она не сразу поняла, чего от нее ждут, испуганно посмотрела на воспитательницу. Изрядно опьяневшая генеральша вытерла губы кружевным платочком, потом чуть слышно пробормотала подсказку.

— Я буду рада видеть вас у себя, — сказала застенчиво Анна Леопольдовна. — Ну… завтра вечером. Мы никуда не приглашены.

Генеральша заверила, что именно завтрашний вечер у них свободен.

Николь мысленно возблагодарила судьбу, которая надоумила ее не торопиться с личным визитом к мадам Адеркас. Письмо от дальнего родственника, состряпанное в Париже, принесло бы гораздо меньше пользы, чем рекомендации Нолькена. А роскошную брошь с сапфиром и жемчугом подарить никогда не поздно. Для принцессы тоже был припасен достойный подарок. Необходимо было только приурочить его к какой-нибудь дате, чтобы все выглядело естественным.

— За один вечер вы сделали для меня больше, чем я за неделю пребывания в Петербурге, — сказала Николь, когда Нолькен подвозил ее к дому негоцианта.

— Это моя работа.

— Можно вопрос? Что такое граф Линар?

— Считайте, что он уже представляет в России Саксонию. Через несколько дней старый посланник уезжает в Дрезден.

— Но Линар так молод.

— Молод? Ему около сорока.

Николь искренне удивилась:

— Я была уверена, что ему нет и тридцати.

— Порода такая. Вечный мальчик… Граф всегда носит одежду светлых тонов и более всего в жизни заботится о белизне и гладкости кожи. Злые языки уверяют, что для удержания молодости он пьет грудное молоко и каждую ночь перед сном покрывает лицо и руки специальной помадой. А потом спит в маске и в перчатках.

— И в его годы так откровенно волочиться за принцессой!

— А почему бы и нет. Тем более что она уже не раз оказывала ему знаки внимания. Не сама, конечно, но через генеральшу и эту несносную Мегден. Сама Анна Леопольдовна очень податлива.

«Как лайковая перчатка, — подумала Николь. — Новая, блестящая, мягкая перчатка, кто натянет ее на уверенные пальцы?»

Мадам де ля Мот поймала себя на мысли, что чувствует симпатию к юной принцессе и жалеет ее.

3

А теперь вернемся назад, чтобы рассказать о судьбе Лизоньки Сурмиловой, оставленной нами в замке Гондлевских. Старания Сурмилова об обеспечении надежного русского конвоя имели успех, видно откупщик «подмазал» не только генералов, но и младшие чины, и в середине декабря Лизонька благополучно прибыла в Петербург. По случаю обретения дочери папенька заказал молебен в соседней церкви, но не успокоился на этом и заказал еще более роскошную службу в соборе Святого Андрея на Васильевском острове на Большой першпективе, что ведет к Галерной гавани и Бирже. Собор этот не отличался особым богатством, можно даже сказать, что он был скромен. Но в нем последнее время стали собираться кавалеры ордена Андрея Первозванного. А это все бояре, сановники, лучшие люди государства. Поэтому Сурмилов быстро сочинил подобающую легенду: де знает этот собор чуть ли не с юности, де квартировал тут поблизости и захаживал в него регулярно, а потому считает, что будущим своим успехам в деле обязан исключительно святому Андрею.

Священник улыбнулся в усы: мол, только и дело Андрею Первозванному, что заботиться о процветании виноделия в России. Но службу отслужил знатно. Приглашенные были разношерстны в смысле богатства и положения, но должники, которым Сурмилов давал деньгами под малые проценты, а среди них были и графы и князья, присутствовали в полном составе.

После молебна, когда Сурмилов ждал дочь у кареты, к нему подошел небольшого роста скромно одетый молодой человек, представился без упоминания чина и вежливо, но без подобострастия, высказал слова благодарности. Он, вишь, имел счастье квартировать в сурмиловской загородной усадьбе в отсутствие там хозяев. Карп Ильич выслушал все эти излияния без благосклонности, подумав:

«Может быть, я по милости судьбы и стал твоим благодетелем, но ты, по малости своей, должен высказывать признательность в подобающем месте, а не у всех на виду».

Молодого человека не смутила нелюбезность откупщика, он спокойно удалился, сел на лошадь, кстати, очень порядочную, и ускакал в неизвестном направлении, а Сурмилов до самого дома все пытался вспомнить, откуда он знает эту фамилию — Люберов. Потом вспомнил, как же, как же, был такой богатей, сукном занимался, осужден по пятому пункту, то есть враг царицы и отечества, а потому сослан в Сибирь. Отец, значит, сослан, а сын на свободе разгуливает? Что-то здесь не так.

Скоро Карп Ильич узнал подноготную этого дела. Оказалось, что сынок — Родион Люберов — ни много ни мало, состоит на службе у самого Бирона, и не только на хорошем счету, но, как говорится, «вхож». Одним словом, «свой при дворе человек». Именно поэтому в списке приглашенных на бал, который Сурмилов закатил на Масленицу, Родион Люберов занимал вполне почетное место.

Закон петровского времени предписывал лицам, в доме которых устраиваются ассамблеи, непременно вывешивать афишку с извещением для лиц обоих полов. Сурмилов, как человек новой закалки, пренебрег этим правилом. Он заказал пригласительные билеты на хорошей бумаге и разослал приглашенным.

Гостей понаехало даже больше, чем ожидалось. Въезд в парк был обозначен гранитными колоннами, двум каретам можно разъехаться без всякого ущерба, но карет было столько, что они выстроились вереницей, запрудив прилегающие улицы. По широкой расчищенной от снега аллее, обсаженной лиственницами, гости попадали в дом. О сурмиловском особняке ходило много легенд. Говорили об огромном, на аглицкий манер построенном камине и драгоценных голландских изразцах, коими были выложены не только печи, но сами стены и даже полы, но особенно волновала всех новомодная французская мебель, которую откупщик вывез из самого Парижа, вывез тайно, таясь не от французов, а от своих, которые, увидев такую красоту, непременно отобрали бы ее в казну под видом налога.

Форма у стола и двух кресел вроде простая, но украшение красоты немыслимой. Все изукрашено инкрустациями из черепашьего панциря и фигурной бронзы. Иным совсем не понравилось — слишком скромно, но особое недоумение гостей, кои за границей никогда не бывали, вызвало название мебелей — Буль. Смешно, словно кто-то тонет и пузыри пускает — буль, буль… Потом разъяснилось. Оказывается, Буль это имя художника, а может, мастера, который преставился, несчастный, совсем недавно в возрасте девяноста лет. Луи Буль…

Но если честно говорить, то больше, чем все эти французские игрушки, гостей заинтересовал обеденный стол — роскошный, с первостатейными закусками, дорогими винами, чудным десертом, печевом и заморскими фруктами. Это была такая еда, что если все попробовать, то до дому не доедешь, потому как лопнешь по дороге.

Хозяин остался доволен. Бал удался на славу. Выписанный из Германии оркестрик — небольшой: виолы, один фагот, фисгармония, еще там что-то — услаждал слух. Музыкантов, согласно моде, обрядили в одинаковые зеленые камзолы. Они поворчали для порядка, чай не военные, но смирились и играли очень прилично. Лизонька порхала в танцах, всех пленяла, а Сурмилов потирал руки и прикидывал, из каких фамилий выбирать ей жениха.

«Лучше бы знатного сыскать, но если он, скажем, князь, то в женихи по доброй воле не пойдет. Но, положим, уговорим, можно и в должниках такого найти. Но ведь всяк знает, коли нищий дорвется до денег, то начнет ими швырять направо-налево, фасон держать и портить жене жизнь. Уж если по-мудрому рассуждать, то надобно найти знатного, но из провинции. Пусть у него связей в столице нет, зато есть землица где-нибудь в Воронежской или Курской губерниях, и опять же людишки на той земле, хорошо бы душ эдак тыщ пять. Ну ладно, можно и на тыщу крепостных согласиться. Такой муж и Лизоньку сделает счастливой, и тестю поможет в вопросах виноделия».

Лизонька и не думала о матримониальных планах отца, не давала себе труда размышлять на эту тему. На балу она познакомилась с сестрой своего суженого — Клеопатрой, уже замужней, до чрезвычайности симпатичной и счастливой дамой. Супруг ее был тоже очень любезен, но Лиза, признаться, ждала от него большей развязности и радушия. Родион был застегнут на все пуговицы и как бы давал понять: если вам угодно предаваться воспоминаниям о Польше, я поддержу вас, но сам я инициатором этих воспоминаний не буду. Лизонька решила, что Родион боится ее скомпрометировать.

Вокруг ели, смеялись, говорили, икали, молчали от полноты чувств. Господа офицеры гоняли шары на бильярде, в уголочке уже раскинули столы с зеленым сукном, и кто-то искал счастья в ломбере, фараоне и прочих приличных карточных играх. Ставили по маленькой. Точно не было известно, как при дворе относятся к азартным играм. Иные говорили, что царица сама играет, но находились умники, заверявшие, что Анна Иоанновна не одобряет крупной игры на деньги. Расшалишься без меры, потом неприятностей не оберешься.

Музыка играла уже тихонечко, не для танцев, а для ублажения слуха. Всем этим салонным премудростям Сурмилов выучился в Париже. Мужчины устали отирать фулярами потные лбы, развязали шейные платки и расстегнули верхние пуговицы камзолов, господа военные ослабили шарфы на талии — подпирает полный желудок-то, дышать не дает.

Вот в этот момент Лизонька и увлекла Клеопатру в малую гостиную для приватного разговора. Сели друг против друга, затрясли веерами. Клеопатра робела при виде этой заморской барышни. И одета по парижской моде, и в поведении раскованна. А Клеопатра, живя в столице, света не видела. Вначале к юбке тетки бригадирши была пришпилена, а после свадьбы сразу отбыла в загородную мызу. Все новомодные штуки старика Сурмилова были ей в диковину. Со стороны казалось, что девы уединились, чтобы отдохнуть после танцев, и если их кликнуть, то они сразу вспорхнут, как легкие птицы, и разлетятся в разные стороны. Но Лиза начала разговор сразу и первыми же словами придала их встрече основательность.

— Клеопатра Николаевна, я очень рада нашему знакомству. Сразу по прибытии в Петербург я искала встречи с вами, но не знала, как вас найти. Родион Андреевич, надеюсь, рассказывал вам обо мне? То есть я хочу спросить, известно ли вам, что я невеста вашего брата?

Клеопатра совсем смутилась. Веер опал в руке ее, глаза ее тут же уставились в пол. Тема-то больно деликатная. Разве можно вот так, сразу… Лиза терпеливо ждала. Наконец, Клеопатра кашлянула негромко и пробормотала через силу:

— Мне это известно.

Лиза так и расцвела.

— Я очень хочу, просто мечтаю, чтобы мы подружились. Зовите меня просто по имени. А мне как вас называть? У вас такое звонкое имя! И в нем, по моему разумению, вообще нет уменьшительного.

Клеопатра рассмеялась. Робость ее ослабла.

— Матвей зовет меня Клепкой. И еще иногда говорит… Заклепка. Экий негодник! А Родион кличет Катей. Если хотите, можете меня так по-простому и называть.

Лиза тут же воспользовалась этим правом:

— Катенька, так вы одобряете наши с князем Матвеем намерения?

— Я-то одобряю, но как на ваши намерения господин Сурмилов посмотрит. Матвей, конечно, не беден, но при вашем-то богатстве…

Лиза откинулась в кресле, вскинула брови, лицо ее приняло надменное и одновременно лукавое выражение. Тень от веера-опахала трепетала, как гигантский мотылек, заблудившийся в ночных сумерках. Насмешливый и важный вид девы говорил: мол, что там папенька, как она захочет, так и будет.

Поиграла сама с собой в этакую роковую женщину, но скоро решила — хватит уже дурочку валять, и вернулась к озабоченному тону.

— Я получила от Матвея одно-единственное письмо, — потупленный взор лучше всяких слов сообщал, что письмо любовное. — Это было давно, еще в Польше. А дальше — ни слуху ни духу. И я ничего не знаю — где он, что с ним?

— В армии. Ох, не любит мой братец письма писать. Известно только, что воюет он где-то в Польше. Но Родя, муж мой, знает, куда надо письма писать. Только идут они очень долго.

— И еще я хочу напроситься к вам в гости.

— О, конечно, приезжайте. Только это далеко, под Ораниенбаумом. Мыза наша называется Отарово. Муж объяснит вам, как туда добираться. Только упредите свой приезд запиской, чтобы я могла подобающе подготовиться.

Выбраться в гости к Клеопатре удалось только после Масленой. Сурмилов и слышать не хотел, что будет кушать блины в одиночестве. Он вообще был против отъезда Лизоньки из дома. На три часа можешь отлучиться, на вечер, если бал где-то, но на несколько дней — это уж слишком. Он был очень напуган польскими приключениями дочери.

Но Лиза тоже умела быть настойчивой и в первый день поста отбыла с Павлой, кучером и лакеем Касьяном на мызу Отарово. Знал бы Сурмилов о мечтах его дочери, сумел бы настоять на своем. Но где ему было знать, что названая подруга Клеопатра носила в девичестве фамилию Козловская и состоит в родственных отношениях с тем долговязым нахальным петиметром, с которым он имел знакомство в Париже. Про Матвея он знал только, что он хоть и князь, но на деле гол как сокол, поэтому по сути своей есть охотник за приданым, то есть беспечен, подвержен порокам и вообще хищник.

И, сознаемся, решающую роль в положительном решении Карпа Ильича сыграла фамилия Люберов. Потому и отпустил. О том, что Лизонька встречалась с Родионом в Польше, отцу не было сказано ни слова, он вообще не был в курсе тех событий. У Сурмилова имелся свой интерес, он хотел заполучить этого скромного и незаметного молодого человека про запас. Шутка ли, у самого Бирона в чести. Такого человека надо рядом с собой держать и вообще лелеять.

Клеопатра о предстоящей встрече с Лизой думала с удовольствием, девушка ей нравилась, но недоумение вызывало поведение мужа. Он был более чем сдержан в оценке предстоящего визита. Клепа уже успела изучить характер супруга: он вообще был немногословен, не любил обсуждать повседневные житейские занятия и никогда не принимал участия в разговорах, которые любят женщины. Ведь как бывает у них: соберутся в кружок и часами мусолят одну и ту же тему: как такой-то (или такая-то) вошел, как посмотрел, что подумал, потом выскажут догадки на этот счет, выстроят версии, чтобы их тут же опровергнуть и сочинить новые. Когда Клеопатра пыталась обсуждать с мужем предстоящую женитьбу Матвея и Лизы, он надолго и тяжело замолкал. Естественно, она задавала вопросы:

— В чем дело? Может, ты думаешь, что Сурмиловы слишком богаты, думаешь, что Матвей их кичится?

Родион только говорил с досадой:

— Да не в этом дело! При чем здесь: князь — не князь.

— Но ведь Матвей ее любит, — с напором говорила Клеопатра.

Родион только плечами пожимал: мол, не наше это дело. А чье, спрашивается?

Лиза приехала как раз в последний день Масленицы и была принята с подобающей щедростью. А на следующий день, в Чистый понедельник, обе, и хозяйка и гостья, как водится, с утра полоскали рот, чтобы смыть следы скоромной пищи. Конечно, сходили в храм, отстояли службу, но дома никак не удавалось вести себя, как подобает в первую постную неделю. Посиди-ка всю зиму в снегах, когда муж неделями на службе, так любому человеку обрадуешься. А тут такие гости!

Все-то они разговаривали, да не смирно, а с интересом, весело. И Павла, сидевшая в уголке гостиной с вязаньем, неодобрительно поджимала губы. В народе-то как говорят: «Великий пост всем хвост подожмет», а этим двум все бы хиханьки-хаханьки.

Клеопатра, хоть и не пристало обсуждать подобное с девами, шепотом сообщила, что на сносях уже третий месяц. Восторгу Лизы не было предела. Она была уверена, что родится мальчик, и называла будущее дите племянником, чем необычайно смущала Клеопатру.

Но Лизе хотелось говорить про Матвея. Чтобы избавиться от внимательных ушей Павлы, были придуманы далекие пешие прогулки. Март месяц неровный, непостоянный: то холод, то оттепель. Ходили на залив. Снежный наст голубой, блестящий, ветер пронизывал до костей. А на следующий день вдруг повеет теплом, и сразу в воздухе влажность, того и гляди, ноги промочишь.

Павла и думать не могла, чтобы потащиться куда-то пешком, она заклинала свою воспитанницу остаться дома в тепле, с чашкой горячего молока. Куда там… Им, видите ли, непременно надо послушать воду в прудах и родниках. Если в шуме воды услышишь как бы человеческий голос, то лето будет благополучное. Народная примета толковала о крестьянских радостях, чтоб хлеба вдосталь, чтоб овес уродился, чтоб конопля для масла выросла знатная, но Лиза мечтала об других радостях. В шуме родника ей почудился голос самого Матвея, и теперь она была уверена, что к лету кончится война, суженый вернется, и они сыграют, наконец, свадьбу.

Лиза пробыла в Отарове неделю. Главная цель приезда была достигнута, она получила от Родиона долгожданный адрес. Правда, в нем ничего нельзя было понять, все какие-то безликие цифры, но одно было ясно — милый в Данциге защищает честь отечества, а это значит, что надо утром и вечером молиться Всевышнему, чтоб уберег жениха от вражеской пули. А еще блюсти пост, и нищим помогать, и творить благие дела. Надо только справиться в храме, какие именно. Но она все выдержит, пронесет любую ношу, перенесет любую тяготу не ропща, а дальше будет вечное счастье.

4

Лизонька написала письмо Матвею и стала ждать ответа — вначале с радостью, потом с нетерпением и, наконец, с обидой. О, она понимала, что в Польше идет война, поэтому почта работает в трудных условиях. Активный приход весны также мало способствовал быстрому продвижению почтовых карет. В Польше, конечно, дороги лучше русских, но у оттепели и дома и за границей одни законы: колеи полны жидкой грязью, на горку не взъедешь, мосты на малых реках унесло или затопило талой водой. Словом, распутица.

И вдруг посыльный. Аккурат тринадцатого мая, на Лукерью Комарницу, когда вместе с теплым ветром из южных стран прилетают комары, в дом явился драгунский солдат и заявил, что ему необходимо видеть барышню Лизавету Карповну. Сурмилова не было дома, Павла по старинному обычаю почивала после обеда, поэтому драгуна никто не перехватил, и Лиза сама встретила его в малой гостиной. Высокий, усатый, не совсем пожилой, но в возрасте, лицо простодушное, но взгляд настороженный, все озирается.

Письмо, вернее записочку, драгун принес в табакерке и прежде, чем отдать ее Лизе Карповне в руки, потребовал вознаграждение и, надо сказать, немалое. На недоуменный Лизин вопрос он ответил, что ему было твердо обещано, а то он бы ни за что не взялся за столь опасное поручение.

— Опасное?

Надо объяснить, что у Лизы была договоренность с Люберовыми, что письмо Матвей пришлет на мызу в Отарово. Не хотелось раньше времени волновать папеньку. На мызе получают письмо с пометой «Лизе Карповне в собственные руки», и Клеопатре остается только позвать новую подругу в гости. О какой же опасности может идти речь? Только тут Лизонька заметила золотые галуны на обшлагах посыльного. Значит это не солдат, а офицер, может унтер, а может из прапорщиков. Она плохо разбиралась в военной форме. С чего это вдруг Родиону вздумалось посылать записку не с дворовым, а с военным чином?

— Откуда вы? — девушка с нетерпением смотрела на раскрытую табакерку. Что за глупая выдумка, паковать письмо таким образом?

— Из Нарвы.

Лиза молча взглянула на посыльного и пошла за деньгами. Ответ драгуна совершенно ее озадачил.

Записка была написана по-французски и подписана инициалами «К.Г.» Вот ее краткое изложение в вольном переводе: «Милая Л.К.! Пишу вам, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Спешу сообщить, что я здоров и в общем благополучен. При полном отсутствии в жизни моей праздного времени я нахожу удовольствие и смысл жизни в деятельной работе мысли. Рядом нет книг, но память моя содержит сонм образов. С ними я и беседую в одиночестве. Воспоминание о нашей встрече в замке я отношу к самым драгоценным».

Лиза прочитала раз, потом второй и опять ничего не поняла.

— Кто это — К. Г.?

Драгун назвал имя. Читатель наверняка помнит прекрасного юношу Ксаверия, который по наущению отца отправился добывать свободу королю Станиславу Лещинскому.

— Я думал, вы сразу поймете, — простодушно добавил посыльный.

— Да как же здесь можно понять, вздор какой-то написан. — Лиза перевернула листок и увидела приписку, которая прозвучала как пароль. Латинская пословица: «Amore, more, ore, re». Отбрасывай по одной буковке от первого слова и получится: «Любовью, молитвой, характером, делом — будь мне другом». Милый друг Ксаверий…

— Но почему князь Гондлевский пишет так странно? И что он делает в Нарве?

— Он в плену.

Лиза так и плюхнулась на канапе.

— А как он туда попал?

— Под Шотландом взяли. Это пригород Данцига. Захвачен был вкупе со шведами и другими поляками.

Боже мой, но это невероятно. Абсурдно! Лиза сама провожала Ксаверия на войну, но тогда ей и в голову не приходило, что он окажется во вражеском лагере. Это было очень давно, кажется, в другой жизни. Помнится, она еще поцеловала его на прощание. Дружеский, чистый поцелуй. Тогда они прощались навек. А теперь вдруг выясняется, что по одну сторону с оружием в руках — Ксаверий, по другую — ее Матвей. Непостижимо!

— И как он там в плену? Страдает?

— Почему страдает? Работает. Вначале трудился на перестройке замка, а также Большого зала и цейхгауза. Там балочные перекрытия меняли. Потом что-то в Большом Германне чинили.

— Большой Германн — это кто? — обомлела Лиза.

— Башня. Месяц назад большую часть пленных перевели в Ревель, а пан Гондлевский остался в замке. Он сейчас на хозяйском дворе в левом крыле работает.

— Что же он там делает?

— При кухне. Там готовят пищу и для русского гарнизона, и для пленных.

— А вы, значит, из русского гарнизона?

— Так точно. — Драгун щелкнул каблуками тупоносых, густо смазанных салом сапог.

Лиза все еще не могла прийти в себя. Ясно, записка Ксаверия не просто дань светским обычаям, он просит ее помощи.

— На словах пан Гондлевский что-нибудь передавал?

— Никак нет.

— Что значит — никак нет? Он что — дал вам записку и все?

— Еще имя ваше изволил назвать. Усадьбу сурмиловскую я нашел не без труда, добрые люди подсказали. Еще он сказал, чтобы я передал записку вам в собственные руки. И чтоб язык за зубами держал, потому что это есть тайна. Завтра я отбуду в Нарву. Будет ли ответное послание?

А как же? Конечно, будет. Тут же были принесены письменные принадлежности. Драгун укоризненно посмотрел на большой лист плотной бумаги, мол, не влезет такое послание в табакерку. Лиза ополовинила лист, потом сократила его в четверть. Умакнула перо в чернильницу.

— Только без имен, — предупредил драгун.

«Дорогой К. Г! Я все поняла и приложу все силы, чтобы мы встретились в Петербурге», — написала Лиза и задумалась, что бы еще приписать? Но тут же поняла, что не имеет права обнадеживать Ксаверия, пока в голове еще не созрел план освобождения юноши. Она дописала только: «Надейся и жди» и туго свернула записку.

Затем Лиза подробно выспросила у драгуна, где его можно будет найти в случае необходимости, увеличила вдвое выданную ранее сумму денег и проводила его до порога.

Оставшись одна, Лиза глубоко задумалась. Перед глазами живо представилась кудрявая голова Ксаверия, внимательные глаза его и плавное движение красивых рук, коими он помогал себе в разговоре. Теперь эти руки скоблят котлы, отчищают пригорелую кашу, рубят в крошево капусту…

Он называл ее «прекрасная панночка». Княгиня Гондлевская не хотела, чтобы сын шел в армию. Она прочила ему штатскую карьеру. При его уме и образованности Ксаверий мог стать своим человеком при королевском дворе. Теперь мечты рухнули, потому что на троне сидит Август Саксонский. А какой уважающий себя поляк пойдет служить этому немцу?

Ксаверий называл Россию Большой Медведицей, как созвездие в небе. Зевс-громовержец полюбил аркадийскую нимфу Каллисто, и чтобы спрятать ее от гнева жены, перенес на небо. И еще насмешничал, глядя на Павлу: де многие россиянки объемом и формами похожи на больших медведиц. А потом как-то сказал, глядя многозначительно в глаза: в моем сердце две медведицы — Большая и Малая.

Лиза подошла к зеркалу, осмотрела себя критически. Ну, положим, на медведицу она никак не похожа, но ведь он говорил совсем в другом смысле. Бедный Ксаверий.

Для начала она решила поговорить с папенькой. Просьба ее выглядела естественной и понятной. Как-никак она провела под кровом Гондлевских несколько месяцев, а потому обязана этому дому. Здесь одними подарками и деньгами не обойдешься. Кто же теперь может помочь князю Ксаверию в его бедственном положении, как не они?

Карп Ильич выслушал дочь не перебивая, прочитал записку, задал несколько вопросов. Очень хотелось ему выяснить, нет ли в просьбе дочери опасного подтекста. Молодые люди столько времени были вместе, вдруг Лизонька сохнет по этому поляку? Впрочем, он верил в здравый смысл дочери. Этот юный князь Гондлевский мало того, что беден, так еще католик. Русская дева знает, что такие браки невозможны.

А уж если идти на такой шаг, то только ради маркиза французского родом из Шампани или Бордо. При подобном раскладе можно и в католичество перейти, взятки только надо будет заплатить немерено и самого Бога, прости господи, не забыть.

И то сказать, французские вина оказали на Карпа Ильича благородное влияние. В его характере появилась известная широкость, дубовое его сознание стало гибче. Открылись новые горизонты, он понял, что «и за горами люди живут». И не плохие, кстати, люди, работящие, аккуратные, не обманщики. Год назад он никогда не позволил бы себе размышлять на подобные темы. Да эти мысли и в голову бы ему не пришли.

Не усмотрев в поведении дочери никакой любовной неги: взгляд не отводит, в краску не бросается, голос звонок, но без истерики — Сурмилов решил похлопотать за Ксаверия.

Поговорил, разузнал. Умные люди сказали: молчи, не шевелись до времени! Дело движется к развязке. На помощь нашей армии под Данцигом уже плывет русская эскадра, не сегодня-завтра город падет. Станислав Лещинский, мнимый король, станет пленником России, но все прочие пленные, а среди них и поляки, будут отпущены по домам.

Тут же он сообщил дочери, что ему удалось переправить пленному шляхтичу значительную сумму. Поляк может подкупить всех в гарнизоне и жить безбедно.

Лизонька выслушала отца молча. У нее хватило ума и выдержки не спорить. Видно, таков удел русской девы — бестрепетно ждать. А чего ждать-то? Один пропал, писем не пишет, другой объявился, образ он ее, вишь, в мыслях лелеет. Но, как говорится, близок локоток, да не укусишь.

5

Был еще один человек, которого она держала в уме — Родион Люберов. Во-первых, он лично знаком с Ксаверием. Во время краткого пребывания Родиона в Польше у молодых людей сложились какие-то отношения, что-то вроде взаимной симпатии. А может быть, Лиза придумала эту симпатию, не важно, не в этом дело. Было еще и «во-вторых». Родион был благородным человеком, а это главное, он не откажет даме в помощи, даже если ее план покажется ему безрассудным.

Кому она нужна — рассудительность? Это батюшка может сцепить толстые пальцы в замок, сложить их на животе и приговаривать: «Ничего с Ксаверием Гондлевским не сделается. В плен попал, значит, живым останется — родителям на радость. А потрудиться физически в его возрасте только полезно. И опять же сам виноват. Кто его гнал саблей махать? Сидел бы дома. Ну, будет, будет, не хмурься…» Хорошо папеньке так рассуждать, его лучшие годы прожиты, молодая горячность и отвага прошли. А ей, Лизе, видно на роду написано поступать безрассудно.

Драгун сказал про Ксаверия: «болеет часто». Если болеет, надобно поместить его в лазарет и сыскать хорошего лекаря, словом, облегчить страдания. А иначе какой смысл в латинской пословице «любовью, молитвой, характером, делом…»? Пока она только молитвой может подтвердить свою дружбу. А этого мало, надобно еще делом и характером!

Недолго думая, она написала письмо о бедственном положении молодого шляхтича и отослала его со слугой в манеж, что на Конюшенной улице. Лиза знала, что Люберов бывает там каждый день. Родион явился в дом Сурмиловых в этот же вечер…

Карп Ильич сам вышел встретить гостя:

— Позвольте полюбопытствовать, за каким делом вы решили навестить старика?

Оказалось, дел никаких нет, а есть только страстное желание выразить свое почтение хозяину дома и его очаровательной дочери Елизавете Карповне. Отлично! Сразу видно, как много в этой молодой голове ума и проницательности! Потолковали о погоде, политике, качестве венгерского вина, которое контора упорно заказывает для двора, предпочитая французскому, а также про непомерные цены на овес. Очень дороги ныне транспортные средства, очень дороги…

Тут и Лиза с Павлой явились. Карп Ильич спокойно оставил их в гостиной. Этот молодой человек плохому не научит.

Родион в самых учтивых выражениях поинтересовался здоровьем Елизаветы Карповы. Он очень рад, что все благополучно. Жена его тоже здорова, насколько позволяет ей ее положение.

— Какое такое положение? — навострила уши Павла.

— Ах, помолчи, тетушка. Клеопатра ребенка ждет. Неужели ты не заметили в наш приезд в Отарово, что она брюхата, — шепотом огрызнулась Лиза и тут же ласково и кротко обратилась к Родиону:

— Вы получили мое письмо?

Да, он получил и находит заботу Лизаветы Карповны о молодом князе вполне естественной. Со своей стороны он постарается выяснить подробности этого дела. Для этого надо написать в Нарву.

— Какой такой молодой князь?

— Павла, ты стала совсем невозможной. Неужели ты не знаешь, что пан Ксаверий у нас в плену?

Для Павлы это известие было совершеннейшей новостью, поэтому она как открыла рот, так и не закрывала его до конца визита Люберова. Воспоминания о Ксаверии, веселом красивом юноше, никак не согласовывались со словом «плен», поэтому дальнейший разговор между Лизой и гостем она вообще слушала вполуха. А разговор этот был серьезным.

— Здесь приключилось еще одно событие — горькое, но, надеюсь, не смертельное, — продолжал Родион сдержанно. — Вы знаете, что брат моей жены Матвей воюет под Данцигом?

Лиза с готовностью закивала, благодаря мысленно Родиона, что у него хватило ума соблюсти конспирацию.

— Днями мы получили известие, что он ранен в бою под Гегельсбергом. Рана его не представляет опасности для жизни. — Он несколько возвысил голос, видя, как побледнела девушка.

— Вы получили письмо? — прошептала Лиза.

— Нет. В Петербург приехал очевидец этих событий. Он рассказал, что Матвей вместе с ранеными был отправлен в Торн. Больше мы пока никаких вестей не имеем, но надеюсь, что князь Матвей выздоровел и вернулся в строй.

— Это какой же князь Матвей? Что-то вокруг нас одни князья!

— Молчи, Павла! Не твоего ума это дело. Родион Андреевич, когда была эта битва… под этим… как вы сказали?

— Под Гегельсбергом? Десятого мая.

Вот почему не было писем! Лиза сама не помнила, как проводила гостя. Скупой рассказ Родиона — ни на каплю не отступил против этикета — придавал словам его подлинный и пугающий смысл. Жив, слава те Господи, жив! Но собственное предосудительное поведение приводило Лизоньку в ужас.

Весть от Ксаверия пришла на Лукерью Комарницу, это она отлично помнит, то есть в то самое время, когда жених, сокол ее, мечта всей жизни, уже три дня лежал поверженным вражьей пулей. О, горе ей, горе! Вот кому надо искать хороших лекарей, вот о ком скорбеть!

Раскаяние и муки совести воспламенили поутихшую было любовь к Матвею. Утро она теперь проводила в домашней молельне, во второй половине дня спешила в церковь Воскресения Христова. Павла видела взволнованность девицы, но лишних вопросов не задавала, била поклоны и ставила свечи на канун и к иконам. Неуравновешенность в поведении и излишняя религиозность дочери были замечены отцом. Уж не подкралась ли на цыпочках умершая было чахотка? Эвон как щеки пылают! Призвали лекаря. Он осмотрел девицу, не нашел признаков физического недомогания и посоветовал простые лекарства:

— Придумайте, как развлечь дочь. Она должна выходить в свет. Общение со сверстниками вернет ей былую веселость. Главное, вернуть ее к обычному ритму жизни.

Здесь как раз подвернулся случай. Молодой барон Строганов, известный меценат и меломан, приобрел преизрядные клавикорды и устраивал по этому поводу концерт хорной и камерной музыки. Сурмилов похлопотал и получил пригласительный билет на музыкальное действо. Но Лиза категорически отказалась ехать: она-де не в настроении, большое общество ей претит, и вообще ее в церкви ждут.

— Ты думай, что говоришь-то! Я же эти клавикорды для тебя хотел купить. И ты была согласна.

Карп Ильич говорил чистую правду. Данцигского производства музыкальный инструмент еще зимой был доставлен в Петербург к колокольных дел мастеру Ферстеру. Ферстер решил его продать, но заломил немыслимую цену. Сурмилов торговался, тянул время. А тут как раз прикатил из Москвы барон Сергей Григорьевич и, не торгуясь, купил клавикорды.

— Не пойду я на твой концерт, — не сдавалась Лизонька. — Да мне и надеть-то нечего. Я не справила ни одного платья к новому сезону.

— Как это не справила? А платье голубого гродетуру с гипюрами? Кружева на нем из Лиона, сам покупал. И блестки на нем не стеклянные, а из мелких алмазов.

— Оно мне в лифе жмет.

— Модистка поправит. А вот тебе еще подарочек.

Подарок был великолепен. Не серьги и кольца, которых у Лизы было без счету, а прелестный несессер французской работы. В нем было все-все: пилки для ногтей, щеточки для бровей, иглы для продергивания лент, ароматник для сухих духов, копоушка с зубочисткой и даже крохотная мушечница. Мушки, кусочки черного пластыря, в Европе только входили в моду, в Петербурге еще никто не украшал себя искусственными родинками. Словом, Карп Ильич уговорил дочь поехать развлечься.

Санкт-Петербург город небольшой, но желающих посетить концерт было множество, посему барон Строганов пригласил публику не в собственные хоромы, а в Итальянский дом, что на Фонтанке. Роскошный особняк этот, трехэтажный, с галереями, предназначенный для машкерадов и прочих увеселений, был заложен еще Петром I для дочери своей Анны Петровны, потом он был, считайте, построен заново. К строительству его приложил руку все тот же архитектор Михайло Земцов, автор церкви Святых Симеона и Анны, которая находилась поблизости. Вот этот Итальянский дом и арендовал барон Строганов на один вечер.

Публика была избранная, и дамы и кавалеры сияли туалетами. Поначалу слушали хорошо, всех развлекал и сам вид диковинного инструмента, и необычное его звучание. Рассматривали также новую итальянскую труппу: «Совсем как мы, да и поют изрядно». Но скоро народ подустал, начали шушукаться, кашлять, иные и вовсе, вопреки приличию, покинули музыкальную залу и повлеклись в соседнее помещение, где барон велел поставить столы с напитками и холодной закуской. Но, в общем, вечер удался, и домой Лиза возвращалась в отличном настроении.

Ах, эти белые ночи, опасные ночи — они шутят грустные шутки с людьми. Но Лизонька, возможно, еще не знала этого и потому была беспечна. Она в карете проехала Исаакиевский мост, а дальше решила пройтись пешком, отпустив карету домой. Павла пыхтела рядом, за ее спиной вышагивал молчаливый Касьян, он нес шаль, суму с водой и имбирными пряниками, плащ на случай дождя и еще кое-что по мелочам.

Чайки кричали, и им не спится в белые ночи. К пристани то и дело приставали узконосые рябики, подвозили запаздывающих горожан. Мачты, целый лес мачт перечеркивал белесое небо. Несмотря на поздний час, на набережной было людно. Все радовались наступившему теплу.

Лизонька шла медленно, куда торопиться-то? Белые ночи располагают к мечтанию. Тенор из итальянской труппы неплохо пел, можно даже сказать — отлично, но уж больно толст, сущая перина. Вот если бы он фигурой вышел как ее любимый Матвей, то можно слушать его часами и уноситься на крыльях любви в блаженный край. Но где он — этот край?

Лизонька миновала скучное здание пакгауза, Гостиный Двор, новое здание Биржи. Днем обычно здесь не протолкнуться, купцы, посредники, приказчики, все орут. Она миновала Торговую площадь, машинально посмотрела налево и увидела Матвея. Оконная рама обрамляла его фигуру и прочее общество на заднем плане наподобие картины. Перед Матвеем стоял шандал с тремя зажженными свечами и бокал вина.

Кофейный дом рядом с австерией открыли совсем недавно. В австерии собиралось исключительно мужское общество, там подавали вино, пиво, табак, рябчиков на вертеле и жареную свинину, а в кофейном дому мадам Вигель все было прилично, туда и дамы захаживали полакомиться немецкой сдобой. Не просто булочки, а нух с маковой начинкой, а еще с вареньем, с имбирем и изюмом. Что делать Матвею в кофейном дому? Он вроде никогда сладкого не любил.

Первой мыслью Лизоньки было рвануть дверь, решительно, как это делают мужчины, войти в узкие сени с круглым зеркалом на стене, а оттуда бегом в залу к милому на шею. Но она тут же отогнала эту мысль. Матвей совершенно не похож на изнуренного болезнью и ранами человека. Почему он не дал знать, что находится в Петербурге? И лицо у него какое-то чужое. У счастливых людей не бывает такого выражения, вернее, отсутствия всяческого выражения: просто смотрит на свечу полуприкрыв глаза и молчит. На такое лицо можно сразу обидеться и уйти.

Но она не ушла. Она решила понаблюдать. Во всем происходящем ей чудилась какая-то тайна. Павла верещала в ухо, мол, неприлично юной деве стоять столбом на улице и пялиться на окна, но Лиза твердо сказала, что устала и пока не отдохнет, не сделает и шагу.

— Касьян, беги за каретой, — взмолилась Павла. — Барышне плохо.

— Мне хорошо, — сквозь зубы сказала Лиза.

Она ухватилась рукой за весьма кстати оказавшуюся здесь березу. Спасибо лесорубу, что дал возможность дереву спокойно дожить свой век, а Лизе спрятаться за его корявый шершавый ствол. Но, может быть, зря она горячится? Если пуля попала Матвею в ногу, то в окно этой раны никак не разглядишь. И наверняка дома ее уже ждет записка от милого, мол, прибыл вчера утром, жажду встречи. Обида на Родиона и Клеопатру, которые не известили о приезде Матвея, еще не жгла душу.

— Лизонька, обопрись на мою руку, так и побредем горемычные. Шажком и до Киева можно дойти. А то что нам папенька скажут?

— Зачем нам в Киев, дура?!

Лиза цепко схватила Павлу за руку. Донья сразу смолкла и испуганно глянула на девушку. Выражение лица ее было странным. Не поймешь даже, обижалась она или огорчалась, но одно точно, чувства эти были недобрыми: лоб нахмурен, губы сжаты в черточку.

Какая-то дама выпорхнула из кареты, ровно птичка. Стройная, проще сказать, худая, как палка. Волосы рыжеватые, не разберешь, парик или свои, платье под горло, на шее длинный шарф.

Несколько секунд, и вот дама уже стоит рядом с Матвеем. Он поднял на нее глаза, резво вскочил на ноги и улыбнулся. И были в этой улыбке смущение, удивление, робость, щенячье какое-то счастье, которое и словами-то не перескажешь.

— Я хочу домой! Немедленно! — крикнула Лиза и потащила за собой обомлевшую Павлу. Лизонька Сурмилова задыхалась от ревности.

А теперь автор раскаивается — мы уж очень забежали вперед. Чтобы объяснить происходящее, надо опять вернуться назад, что мы и сделаем.

6

Ах, не так, совсем не так представлял себе аббат Арчелли свою жизнь в Петербурге. Он много надежд связывал с этой поездкой. Если его миссия окажется удачной, он оставит опостылевшую Варшаву и переберется в Париж. Примеряя мысленно лавровый венок победителя, он уже видел себя в богатых парижских салонах. Сам он только служитель Божий, жилье его может быть скромнее скромного, аббат готов довольствоваться колодезной водой и черствым хлебом, но он еще пастух в стаде человечьем. А где же пасти, как не в драгоценных залах на глянцевом паркете? Сияют тысячи свечей, освещают роскошные туалеты дам, чьи брильянты мечут снопы искр, сверкают улыбки и волшебной музыкой звучат высокие разговоры, а он, пастырь духовный, дает направо-налево умные советы и учит заблудших. Кардинал Флери оценит его ум, настойчивость и удачливость и, конечно, Арчелли получит еще поручения государственной важности, чтобы опять засучить рукава сутаны и работать на благо церкви и человечества.

Нельзя сказать, что после двухнедельного пребывания в Петербурге эта картинка покинула его мечты, но она как-то размылась, потускнела, поистрепалась по краям и потеряла четкие очертания.

Дело в Петербурге сразу не заладилось. Вначале казалось — протяни руку и сразу все ухватишь. Багаж, с которым они отбыли из Варшавы, догнал их в дороге. Непонятно, как полякам удалось это сделать, но сундуки с платьями Николь и его носильными вещами подкатили к постоялому двору час в час. Вовремя также прибыл отправленный из Гамбурга на имя негоцианта тайный груз, в котором находились подарки для петербургских чиновников и щеголих высокого ранга. Впрочем, слово «подарки» без всякого ущерба для истины можно заменить словом «взятки».

Инструкция из Парижа гласила — к русским обращаться только в случае крайней необходимости, то есть для получения особо важных сведений. Хотя какие у них могут быть «важные сведения», если при дворе царицы одни иностранцы.

Рекомендательные письма аббат сразу пустил в ход. Первый визит был сделан к французскому генералу на русской службе. Арчелли был принят весьма любезно. Генерал обещал похлопотать, но дальше обещаний дело не пошло. Затем он обратился к англичанину, а может шотландцу, занимающему очень высокий пост в адмиралтействе. Шотландец был связан с Бироном какими-то торговыми делами. И французский генерал и чиновник из адмиралтейства в один голос твердили, что не могут обеспечить приватный визит к фавориту, но поспособствуют, чтобы встреча с обер-камергером произошла как бы сама собой.

Шотландец обеспечил Арчелли присутствие на приеме английского посланника Рендо: «Там будет Бирон, это точно». Весь вечер аббат промаялся в гостиной, как неприкаянный. Времяпрепровождение несколько сгладила супруга посланника, леди Рендо, живая, говорливая дама, обожавшая Париж. Знали бы во Франции, во сколько обошелся Парижу этот разговор, они схватились бы за голову. Бирон на прием так и не явился.

Второй раз пообещали представить его обер-камергеру на охоте. Для такого случая Арчелли поменял сутану на партикулярное платье. Хорошо еще, что он умел сидеть в седле, а то не оберешься сраму. И что же? Начали травить оленя, а может вепря, не в этом суть, затрубили в рога. Аббат поскакал за Бироном, но тот так резво погнал коня, что исчез из глаз в течение минуты, и больше Арчелли его не видел. Более того, несчастный аббат чуть не расстался с жизнью, когда строптивая лошадь его вдруг пустилась во всю прыть. Но обошлось, слава Всевышнему.

Право слово, казалось, что легче исхлопотать аудиенцию у самой императрицы, чем у ее фаворита. Арчелли решил для подхода к Бирону использовать, так сказать, низшее звено. Это были люди из обслуги, в силу своего таланта и положения вхожие во дворец. Среди них, скажем, французский живописец Луи Каравак, весьма почитаемый при русском дворе живописец, и мастер лакирного дела Гендрик ван Брумкорст, кое-чем обязанный французскому двору, и художник шпалерной мануфактуры некто Бегаглем. Все соглашались помочь, охотно брали подарки, а потом извинялись с кривой улыбкой, ссылаясь на непредвиденные обстоятельства. Что значит — непредвиденные? И как можно было их «не предвидеть», если ты, негодник, тут же, сразу, во время своих обещаний напялил на палец перстень с изумрудом?

Всего этого Арчелли понять не мог, и неведомо ему было, что сладкоголосые его собеседники, обещающие с три короба, просто боятся Бирона. Тайная канцелярия входила в силу, застенки полнились новыми жертвами, и среди них были именитейшие. Не только обыватели, но и близкие ко двору люди не знали подробностей пыточных дел, но о семействе Долгоруких слышали все. А поди, разберись, почему их подвергли арестованию и потом сослали в далекую ссылку, если они сами посадили Анну Иоанновну на трон. А сейчас доходят слухи из Сибири, что оживили дело-то, стали допрашивать и Василия Лукича, и деток его с пристрастием. А это значит дыба, кнут, горячие уголья и прочие ужасы. А тут, вишь, за какого-то неведомого аббата надо поручиться да еще представить не кому-нибудь, а Бирону. А что, если после этой аудиенции сам угодишь в Тайную?

Время шло, а дело не сдвигалось с мертвой точки. Арчелли был взвинчен до предела. Все его раздражало, а тут еще мадам де ля Мот! Он уже забыл, что его волновали когда-то ее женские прелести. Не до того сейчас. Она вела себя вызывающе! Девчонка, авантюристка, сомнительная красотка! Добро бы что-то требовала, ворчала или ругалась. Тогда можно было бы попытаться поставить ее на место, а там в разговоре, смотришь, и помирились бы худо-бедно, и можно было бы попросить помощи или хотя бы совета у строптивой дамы. Но она, казалось, вообще не замечала аббата. С утра исчезала из дома, вечером, когда ужинали в обществе негоцианта, оставалась любезна, весела, но самого Арчелли, что называется, не замечала, словно он сам, и кресло его, и участок стола с его тарелкой, бокалом и приборами — пустое место.

В это тревожное, бессмысленно текущее время Арчелли решил воспользоваться еще одной рекомендацией, выданной про запас. Некто Сурмилов, богатей, знаток тонких французских вин, благодаря которым он и приобрел связи во Франции. Он имел у себя на родине вес, но вряд ли был вхож в круг общения Бирона. Для того чтобы пробиться ко двору, мало сидеть на сундуках с золотом, необходимо еще иметь дворянское звание. Говорили, что Сурмилов уже купил его, но купленный титул не имеет нужного качества. Для окружающих он как был богатеем, заработавшим бешеные деньги на откупе, так им и остался.

Правда, все окружающие царицу немцы графами стали только в России, но на то они и немцы. Пребывая на вершине власти, они не желали знаться с низкородными местными жителями, которые лишний раз напоминали всем этим остерманам-минихам-левенвольде и, конечно, самому Бирону, кем они были в юности.

Но и этого мало. Уже в Петербурге, порасспросив кое-кого, аббат узнал, что Сурмилов крайне самоуверен и болтлив. Вроде бы и не сплетник, но мнит себя патриотом и поборником правды, а потому крушит все направо и налево, считая, что ему это позволено. Неприятная личность!

Аббат Арчелли долго вертел в руках рекомендательное, выданное на крайний случай письмо от маркиза N. и, наконец, отправился в дом откупщика. Из разумных соображений следовало бы взять с собой мадам де ля Мот — в разговоре с русским могла понадобиться переводчица — но аббат этого не сделал. Если он и здесь потерпит поражение, то ему совсем не нужен свидетель его унижения. Следовало надеяться, что, пробыв без малого год во Франции, господин Сурмилов овладел этим языком настолько, чтобы прочесть рекомендательное письмо и вести дальнейший разговор.

Фу-ты ну-ты, какой роскошный особняк отгрохал себе, как его… Карп Ильич, язык сломаешь с именами русских! Колонны, лепнина, фасад белый с бледно-бирюзовым… при доме сад с оранжереями, клумбами и беседками. Сад спускался к воде и имел крепкую пристань, к которой приставали не только лодки и ялики, но и струги, привозившие с Ладожского озера дрова, сено и зерно.

Арчелли принял важный слуга, очевидно дворецкий. Разговора не получилось, слуга ни слова не понимал по-французски. Однако в доме нашелся переводчик, шустрый малый в русской поддеве с вытаращенными, как у рака, глазами. Уважительно окинув взглядом сутану гостя, он сбивчиво сообщил, что хозяин его принять не может. Арчелли начал ругаться. Он понимал, что если сейчас не добьется свидания с Сурмиловым, то второй раз сюда не придет. В конце концов, и у него есть гордость. Перепуганный малый сообщил, что господин Сурмилов рад бы принять гостя, но его сейчас нет дома, «он на складах, что в Литейной стороне».

Как невообразимо путано и глупо говорят на языке Расина русские слуги. Арчелли не понимал и половины его объяснений.

— Хозяин не похвалит вас за вашу работу, — кричал он с яростью. — В конце концов, в этой встрече заинтересован больше господин Сурмилов, чем я. Это дело государственной важности.

Он и очухаться не успел, как его, без остановки изливающего хулу на весь род людской, запихнули в карету.

«Сейчас, через десять минут домчим», — приговаривал слуга по-русски, вставляя при этом французские слова, из которых Арчелли все-таки понял, что его сейчас доставят к Сурмилову.

Склады на Литейной стороне располагались рядом с бывшим дворцом казненного пятнадцать лет назад царевича Алексея. Когда-то Петр решил, что набережная Литейной части, называвшаяся тогда Береговой Каменной линией, станет главной улицей его города. Планировку Литейной стороны делал сам Трезини. Такой она осталась: параллельные Неве проспекты под прямым углом пересекались другими, более скромными улицами. Как-то сам собой здесь вырос аристократический квартал. Вдоль Невы селились в основном родственники и сподвижники Петра. Здесь жили и сын Алексей Петрович, тогда еще наследник престола, и любимая сестра Наталья Алексеевна, и вдовы братьев — Федора и Иоанна. Конечно, здесь же размещался Литейный двор, на котором отливали зело важные для государства пушки. Рядом размещался дворец генерал-фельдцейхмейстера и директора Литейного двора Брюса.

Но все это было давно, двадцать лет назад. Старые дворцы были сплошь деревянными, крашенными под кирпич. Крыши у тех дворцов покрывали еловой щепой или досками. Иные, по примеру норвежцев, покрывали крыши поверх щепы кусками дерна. Летом цвел на кровле зеленый луг: и тепло, и от дождя защищает. При царице Анне Иоанновне, дай ей Господь здоровья, город стали строить основательнее, а эти старые дома пошли на снос или были отданы в службы. Сурмилов подсуетился и отхватил себе изрядный куш — получил и строения, и землю под ними. Старые дома починил, вырыл глубокие погреба, обновил пристань.

Сюда и привезла Арчелли карета.

На этот раз он был принят сразу, но нелюбезно. Разворачивая письмо, Сурмилов одышливо продолжал кричать кому-то вдогонку распоряжения, даже кулаком грозил, потом достал огромный фуляр, обтер потный лоб и только тогда принялся за чтение. Прочитал один раз, второй, внятно повторил имя рекомендателя маркиза. И тут на глазах аббата произошла метаморфоза. Суровый, с простоватым, мужицким лицом русский материализовался в вежливого до приторности китайца. Глазки его превратились в щелочки, улыбка растянула губы, явив сладкое и несколько неестественное выражение, которое намертво прилипло к коже подобно машкерадной личине.

— Повторите ваше имя, пожалуйста. Я как-то не расслышал. Пойдемте в контору, там и поговорим.

С первой же фразы откупщика Арчелли понял, что правильно поступил, не взяв с собой Николь. Сурмилов довольно бойко болтал по-французски, и хоть речь эта была уморительно смешной, «моя твоя понимать», но главное, эта фраза была правдивой. Он действительно все понимал. Пусть путает время и окончания, шут с ним, главное, с этим мнимым китайцем можно договориться.

О, господин Арчелли, все ясно без слов. Я веду серьезные торговые дела с Францией. Это военные и дипломаты выдумали играть в войну, но мы, серьезные деловые люди, выше этого. Конечно, в русских хоромах сейчас ведутся другие разговоры, все вокруг патриоты, искренне ненавидят Станислава Лещинского и защищающих его негодников французов. И они правы. Но частное дело есть частное дело.

— Итак, чем я могу быть вам полезен? Изложите суть дела.

Арчелли приосанился.

— Не буду скрывать, милейший Карп Ильич… — Аббат хотел подсластить пилюлю, но отчество в его исполнении прозвучало так уморительно, что тот с удовольствием расхохотался.

— Зовите меня просто Карп. Это легко выговорить. У русских есть такая рыба. Рыба карп.

— Рыба карп, — покорно повторил Арчелли и смешался, понимая, что лепит какую-то глупость.

Сурмилов еще более развеселился, серьезный разговор как-то не получался. Арчелли насупился и бухнул без всяких экивоков:

— Мне нужно, чтобы вы устроили мне приватную встречу с их сиятельством Бироном.

Вот здесь серьезный разговор сразу получился. Улыбка сползла с лица Сурмилова, глаза приняли нормальный вид, то есть округлились, и Арчелли увидел, что они карие, хитрые и опасные.

— Зачем? — по-русски спросил Сурмилов и тут же перевел свой вопрос на французский.

— Поверьте, мой визит будет способствовать благу как России, так и Франции. Это вопрос политический.

— А это, голубь мой, не нашего ума дело. Вот если бы ваш визит с их сиятельством способствовал тому, чтобы я получил из Франции знающих виноделие людей, и чтоб приехали они сюда не под конвоем, а по доброй воле, тогда, может быть, я и порадел бы об этой приватной встрече.

— Я думаю, что смогу со временем удовлетворить вашу просьбу, — твердо сказал аббат, хотя не имел ни малейшего представления, как это можно сделать и можно ли сделать вообще. — Возможности католической церкви безграничны, — добавил он для убедительности.

— Так это они у вас там безграничны, а у нас здесь очень даже обнесены забором, — пробормотал как бы про себя Сурмилов и спросил деловым тоном:

— А какие гарантии?

— Мое честное имя, — тут же откликнулся аббат.

На лице откупщика появилось новое, непередаваемое простыми словами выражение. С одной стороны, это лицо словно окаменело, более того, отупело, а с другой стороны, желающий мог прочитать на нем точный ответ: «А на черта мне нужно твое честное имя, если я в твою честность совершенно не верю, как не верю всем католикам».

— Кроме того, я могу в вашем присутствии написать маркизу письмо в Париж, в котором подробно изложу вашу просьбу. Ну как, согласны, рыба карп?

— Да ты что плетешь-то? Какая такая рыба? Это я тебе, дураку, для примера сказал, — по-русски выкрикнул Сурмилов, багровея лицом, но тут же опомнился и вполне сносно перевел свою фразу в подобающих выражениях.

Потом оба весело смеялись. Карп Ильич меж тем крикнул клерка, тот принес бумагу и чернила.

— Пишите письмо маркизу N. И чтоб он прислал не подлецов и проходимцев, которые наврут с три короба, а на деле ничего не понимают в виноделии. Таких я и сам мог найти во Франции, а мне нужны подлинные, крепкие мастера. Вы меня понимаете?

Аббат понимал, но чувствовал себя при этом полным кретином. Как тяжело иметь дело с русскими! Где-нибудь на берегах Амазонии или, скажем, в дебрях африканского континента легче договориться с аборигенами, чем с этой твердолобой породой. Однако перо его бодро порхало над бумагой, и нужные фразы сами собой ложились на лист. В тексте было много недомолвок, но в Париже должны были понять, как трудно работать в России. Здесь нужны особые методы.

Сурмилов посыпал письмо мелким песком из песочницы, дабы чернила скорей просохли, а затем сказал настойчиво:

— А теперь объясните, зачем вам нужно видеть графа Бирона?

— Это не моя тайна, и я не могу ее вам доверить. Более того, я вынужден убедительно просить вас оставить наш разговор в секрете. О нем не должна знать ни одна живая душа.

— Ишь ты! — удивился Сурмилов. — Ни одна живая… Это как же вы себе представляете? Что я вас за руку отведу к их сиятельству, а они будут ждать вас инкогнито под дубом где-нибудь на Крестовском острову?

«Издевается, мерзавец, — подумал в смятении аббат, — этот боров выманил у меня дурацкое письмо, над которым будет хохотать весь Париж, а теперь точит об меня свое слоновье остроумие». А вслух добавил:

— Ваши шутки неуместны, господин Сурмилов. Но одно я вам скажу. В этой встрече их сиятельство Бирон заинтересован больше, чем люди, которые уполномочили меня просить об этой встрече.

— А вот это уже дело! — воскликнул Сурмилов. — Так и объясним. Мол, графу Бирону эти тайны нужны больше, чем вам. Шут его знает, может всесильный и поблагодарит меня когда-нибудь за содействие.

Теперь откупщик говорил очень серьезно, даже перекрестился на икону в углу. У русских лики святых всегда под рукой, они их разве что на деревьях не развешивают.

— Мы так сделаем, господин Арчелли. Я тут разведаю кое-что. Как только у меня появится возможность для конкретного разговора, мой посыльный известит вас письмом. Ждать придется недолго. Если я не смогу вам помочь, то сообщение об этом вы тоже получите своевременно. Как вас найти?

Ох, не хотелось аббату давать свой адрес, но положение было безвыходным. Но, видно, на этот раз Провидение было на стороне Франции. Через два дня утром посыльный явился к Арчелли с письмом, написанным изысканно и строго. Видно, не сам откупщик пыхтел над текстом. Аббат Арчелли приглашался сегодня же в контору на Литейной стороне в десять часов ночи. При себе он должен был иметь загодя написанное объяснение для передачи его Известной Особе. Прописные буквы ясно указывали, что Известная Особа и есть Бирон.

«Ишь как заговорил, — размышлял аббат, шагая к месту встречи. — Был бы прок от твоей учтивости, господин откупщик. А вообще-то зря я обратился к этому фрукту. Граф Апраксин обещал устроить встречу… со временем. Надо было подождать».

Вечером, в назначенный час, Сурмилов сам встретил аббата на пороге и сразу провел его в кабинет. Там уже находился молодой человек, красивый, строгий, если не сказать, мрачный. Одежда партикулярная, скромная, но добротная. При появлении Арчелли он коротко кивнул, после чего отошел к окну и стал внимательно смотреть в прогалину между строений. Арчелли проследил за его взглядом и увидел вечернюю Неву. Ветер дул с залива, по реке шли волны, иные с белым гребнем пены. Погода явно портилась.

— Ну вот, господин аббат. Я со своей стороны вашу просьбу, считайте, выполнил. Мы обязуемся сохранить вашу тайну, — он выразительно посмотрел в спину молодого человека, — но в свою очередь надеемся на вашу скромность.

Сурмилов несколько запинался в словах, словно произносил чужой, выученный наизусть текст, потом пожевал губами, доверительно ткнул аббата в плечо и по-свойски добавил:

— Вы тут потолкуйте без меня. Этому человеку можно доверять. Его зовут Родион Люберов.

7

Странное, очень странное послание получила мадам де ля Мот: Огюст Шамбер просил ее о встрече. Письмо было написано шифром, примитивнейшей цифирью, любой человек, если он грамотен и француз, прочитает в два счета.

Николь не знала, что Шамбер в Петербурге. Когда прибыл, зачем, кем послан — это все были вопросы, которые надо неотлагательно решать. По всем условиям шпионской игры ей надлежало самой знать это. Но странность записки была в другом. Даже сквозь цифры шифра проглядывала какая-то истеричная, надрывная интонация. Он слишком уж настойчиво призывал «сохранить все в тайне», как будто сама Николь этого не понимала, и звал ее на свидание, чтобы «потолковать». Да, да, в русском варианте это так и звучало: не поговорить, не побеседовать, а именно потолковать. Но самым неожиданным было место встречи, это, как говорится, «ни в какие ворота». Шамбер призывал Николь приехать утром в невообразимую рань на Васильевский остров, в музей, называемый Кунсткамерой. Вот так, ни больше ни меньше.

Знала бы Николь, что пришлось пережить за последний год ее старому приятелю, она была бы к нему более снисходительна. Любитель женского пола, как говорят у нас, ходок, он последнее время был лишен женской ласки. Раньше Шамбер всегда чувствовал себя хозяином положения, сейчас же он все время шел у кого-то на поводу. Более всего в поведении кавалер Огюст ценил невозмутимость, считая, что это качество мудрецов, но за последний год он совершенно потерял это качество, злился по пустякам, нарывался на ссоры, был груб с прислугой, словом, вел себя недопустимо. Он давно внушил себе, что не говорит деловому собеседнику правды не потому, что слишком скрытен или, попросту говоря, врун, а потому, что к этому его понуждает профессия. Он дипломат, игрок, человек тайной профессии, слово «плут» (в хорошем значении, то есть хитрец) никак его не смущало. Теперь же он готов был сознаться, что заврался, зарвался, запутался, а выход был один — идти в игре до конца.

Более того, он поймал себя на постыднейшем свойстве — трусости. После тайного отъезда из Данцига у Шамбера было ощущение, что он все время бежит, бежит с оглядкой, но боится он не русской армии, не приспешников обманутого пана Вишневецкого, а маленького, невзрачного человечка, случайно им вычисленного.

В один день, который не назовешь прекрасным, подобно озарению, пришло понимание — за ним следят. Этого человечка он видел сто, двести раз. Тщедушный коротышка, он был неприметен, как болотная кочка, как лопух, выросший обочь забора, как драный кот на заборе простолюдина. При этом он постоянно менял обличье, выступая то в роли солдата неведомо какой армии, потому что форма была сборной, то ремесленника, а может быть, крестьянина или трубочиста. Шамбер никак не мог понять, на кого он работает.

Простолюдины все на одно лицо, отличаются они только ростом и взглядом. И этот голодный, вроде бы безучастный, а на самом деле очень внимательный взгляд Шамбер теперь угадывал в толпе сразу.

Француз поменял квартиру, отрастил усы, для изменения облика он даже отказался от палки с набалдашником, которая после ранения стала необходима ему при ходьбе. Но за день до намеченного отъезда Шамбер опять обнаружил Коротышку, и не около дома, а поодаль, на набережной, по которой Шамбер ехал в открытой карете. Коротышка стоял у съестной лавки и таращился на выставленные в витрине калачи. Пышные, золотистые хлебы были очень похожи на муляжи, в осажденном городе начинался голод. Коротышка рассматривал витрину и как бы невзначай глянул искоса на проезжавшую карету, а Шамбер почувствовал на себе его цепкий, внимательный взгляд. Знать бы, с какого момента за ним следят. С Варшавы, а может, еще раньше? Об этом не хотелось даже думать.

На завтра назначен побег из Данцига. Шамбера послали в Россию с крайне размытым заданием. Да и давать его было, собственно, некому. Французский посол де Монти нашептал ему что-то в ухо, поляки подтвердили. Во всем этом было много истерии и мало смысла. Каждый понимал, что город обречен, но разговор шел не о мире, а о войне. В задачу Шамбера входило ввязать Россию в новую, более крупную войну, можно со Швецией, лучше с Турцией, словом, как получится.

Шамбер ехал с подложными документами, почти без багажа. На все это ему было наплевать. Главное, нужно было добраться до России. Он хотел вернуть свои деньги, которые потерял по милости этого негодяя Козловского. Почему он тогда под Варшавой не добил этого сукина сына? Проверить надо было, ведь был кинжал под рукой! Но он очень торопился.

Шамбер помнил то осеннее утро во всех подробностях. Один из напавших на французскую карету поляков сбежал, это он точно видел. Оттого и торопился. Но даже всади он в пьяного Козловского нож, неизвестно еще, убил бы он его. Русские — живучая порода!

Все, с Коротышкой надо кончать. Он вышел из дому, когда часы на ратуше били двенадцать. Проклятие, ему нужна была темная ночь, а здесь еще как на зло луна вылезла. Вид у Шамбера был нарочито конспиративный. Широкий плащ с капюшоном скрывал лицо и фигуру, шпага выразительно оттопыривала полу. Не забыл он и палку. Прихрамывая, он шел по улице, ощупывая время от времени пистолеты за поясом.

Вначале он решил попетлять, для чего подошел к особняку, в котором жил де Монти. Дом был безмолвен, все спали. Он помедлил у двери, как бы раздумывая, браться ему за дверной молоток или погодить. Шамбер ждал в надежде, что спиной почувствует чужой взгляд, но уж если не спиной, то визуально обнаружит какие-нибудь признаки слежки. Улица была пуста. Врешь, мошенник, я знаю, ты где-то рядом!

Далее он направился в городской парк, поближе к каналам, где около воды в зарослях кустов есть много укромных мест. Наблюдатель может заподозрить, что Шамбер назначил там тайную встречу. Француз шел озираясь, на небольшой площади, под фонарем, который так и не зажгли, видно, масло кончилось, он помедлил, как бы кого-то поджидая, потом круто свернул в узкую покатую улочку и направился прямиком к парку.

Как и рассчитывал Шамбер, парк оказался пуст. Горожанам сейчас не до гуляний. Жители измучены долгой осадой, каждый от мала до велика ругает себя, что они ввязались в эту глупую авантюру. Какое дело вольному городу до Станислава Лещинского, которого они взяли под свою защиту?

Шамбер прошел по главной аллее. Фонтаны молчали, и только птицы, которым были совершенно безразличны человеческие склоки, продолжали петь как ни в чем не бывало.

«Вот под соловьиную трель я тебя и укокошу, мерзавца», — подумал Шамбер и тут же отметил, что Коротышка достоин куда более мрачной кончины. Он столько попортил нервов, что помирать должен под звуки грома небесного или рева взбунтовавшейся морской стихии. Кажется, в ближайших кустах послышался невнятный шорох. Или это слуховые галлюцинации? Шамбер представил себя со стороны и сознался сам себе, что выглядит идиотом. От злости он даже ногой топнул.

С широкой аллеи он свернул на неприметную тропку, которая вела под уклон. Подходящим местом он счел небольшую круглую полянку, с одной стороны которой росли старые лиственницы, а с другой — кусты только что распустившейся бузины и сирени. Под лиственницей он притаился и стал ждать.

Пистолет не дрожал в его руке. Сейчас он полыхнет Коротышке прямо в его нахальную, любопытную рожу. Ждать пришлось недолго. Кисти сирени раздвинулись, и в глубине куста появилось белое, словно размытое пятно. Лица было не разобрать, но француз отлично представлял себе любопытную, несколько растерянную физиономию.

«Что, потерял, голубчик, объект, опростоволосился?»

Потом Коротышка вылез из куста по пояс. Удивительно, как мало этот человек производил шума. Более того, он так умел сливаться с окружающим пейзажем, что пришлось сознаться, не жди его Шамбер именно здесь, ни за что бы не заметил.

Он выстрелил. Попал, конечно, Коротышка ахнул, негромко выругался и повалился в кусты. Мат не спутаешь ни с чем. Русский, значит. А может, все это чистой воды притворство? Лежит себе на земле и ждет, когда к нему подойдут поближе. Соловей, на минуту оглохший от выстрела, опять уже выдавал свои безумные трели. Шамбер выстрелил еще раз, наугад, потом достал нож.

В этот момент совсем рядом послышались взволнованные голоса: один женский, другой мужской. Прах их возьми, влюбленные! Неймется им. Зимой, летом, в любое время года, при войне и мире они все равно тащатся в городской парк, чтобы слюнявить губы, задирать юбки и валяться под кустами. По всем законам жанра после выстрела им следовало убежать в испуге, но голоса приближались. Может быть, это был не мужской голос, может, подростков уже стали набирать в полицейские отряды. Но все это не важно. Главное, надо было сматываться и немедленно.

Шамбер надеялся, что если и не убил мерзавца, то во всяком случае покалечил. А это значит, что завтра ночью он может спокойно оставить Данциг.

Он отплыл из города морем, в плохой лодчонке добрался до ближайшей рыбачьей деревушки и там, как меняют на постоялом дворе лошадей, сменил одно утлое судно на другое. Путь до Кенигсберга был трудным. Позднее этим же самым путем будет бежать из осажденного города экс-король Станислав, но до этого еще надо дожить.

Из Кенигсберга в Россию попасть было уже не сложно. У Шамбера имелись надежные связи, беда только что связи эти ополовинили карман. По прибытии в Петербург он снял крохотный домишко на острове, навестил некоторых старых знакомцев и затаился. Первым письмом, которое он написал, было цифирное послание к Николь.

8

Издавна так повелось, что рыцари плаща и кинжала назначали свидания в естественных и антропологических музеях. Возможно, именно Шамбер с его изобретательностью положил этому начало. Он правильно рассудил: в толпе легко выглядеть незаметным.

Музейные редкости Кунсткамеры были перенесены в здание на Васильевском острове семь лет назад из дома боярина Кикина, где они ранее выставлялись. В двадцать седьмом году посетителей, считай, что не было, даже на открытии музея народу было мало. Двор находился в Москве, жители разбегались из нелюбимой столицы. Но с приездом Анны Иоанновны в Петербург Кунсткамера ожила, тем более что была возобновлена традиция, положенная самим Петром: простолюдины обоих полов, равно как и богатые горожане, не только имели бесплатный вход, но и получали дармовую еду.

Существует легенда, что еще на заре музейного дела бережливый Меншиков сокрушался, что вход в Кунсткамеру бесплатный и доходу в казну не дает, на что рассерженный Петр крикнула ему в сердцах: «Да я приплачивать готов, только бы народ мой интересовался вещами, до наук принадлежащими». И велел посетителей кормить, поить кофием, а по праздничным дням подносить рюмку водки.

Покупая за границей заспиртованных нерожденных младенцев, Петр размышлял о природе жизни — как, из чего вырастает человек, какими этапами идет это развитие. Для обывателя все эти зародыши в спирту были только уродцы, страшные и притягательные. Хорошо посмотреть мартышек всяких, зверя, называемого «каркодил», — экий урод — морских раковин и африканских идолов, но особо посетителей интересовала «хорошо выделанная кожа известного великана Буржуа».

Петру хотелось устроить музеи так же богато и с выдумкой, как за границей. В Лейдене, например, в анатомическом театре, что при кирхе, из скелетов, обряженных в одежду, делали презабавнейшие экспонаты. Вот скелет осла, на который посажен скелет женщины, убившей свою дочь, а рядом на скелете быка сидит скелет вора, в свое время повешенного. Какой-то любитель музеев, иностранец, глядя на все эти чудачества, сказал с грустью: «Церковь есть храм молитвы, а здесь ее превратили в вертеп для разбойников». Лейденские ученые его не поняли и обиделись. А где взять скелеты достойных людей, если для вскрытия дают только тела казненных преступников?

Мадам де ля Мот, как и было предписано в письме, явилась в Кунсткамеру в скромном, сереньком наряде. Правда, Шамбер настаивал на платье простолюдинки, но это требование она с негодованием отвергла. Шествовать по улицам в епанче и кокошнике? Нет уж, увольте, сударь!

К счастью, Шамбер вообще не обратил внимания на ее наряд. При встрече, а она состоялась в приемных покоях музея, он цепко схватил Николь за руку и потащил куда-то в угол.

— Говорить будем шепотом. Здесь тоже могут быть уши. Не вертите головой, вы привлекаете к себе внимание, — голос у Шамбера прерывался от волнения. — Какое счастье, что вы получили мое письмо!

— Во-первых, здравствуйте, сударь, — Николь с насмешкой присела в книксене. — Что с вами? Вы на себя не похожи. И почему мы встречаемся в таком странном месте?

— Умоляю, не надо лишних вопросов. Мы будем медленно идти по залам, как бы все рассматривая, а заодно и поговорим.

Николь смотрела на Шамбера, вытаращив от удивления глаза, но спорить не стала, видно, какое-то очень серьезное событие заставило его вести себя подобным образом.

Музейная зала представляла собой длинное продолговатое помещение со шкафами вдоль стен, в которых были размещены экспонаты. На прикрепленных к потолку веревках на разной высоте висели птицы. Они сияли ярким оперением, сквозняки слегка раскачивали чучела, и создавалось ощущение, что вот-вот они взмахнут крылами и улетят на просторы Невы. Но нет, не улететь, поводок крепко держал их на привязи.

— Жалко птиц, — сказала Николь.

— Не отвлекайтесь… — прошипел ей в ухо Шамбер.

Она пошла вдоль витрин, рассматривая экспонаты. Чего здесь только не было: застывшие в прыжке обезьяны и горностаи, дивной раскраски бабочки перемежались макетами парусников, с африканскими масками соседствовали древние монеты, тут же лежали огромные перламутровые раковины, привезенные из южных морей. А еще механические инструменты непонятного назначения, страусовые перья и китайские, тончайшего фарфора чашки. Каждый экспонат был снабжен подписью на русском и на латыни.

— Смешно написано. — Она прочитала по-русски. — «Морское диво в спиртусе». Красивый почерк… Интересно, кто это написал… А вот смотрите: «сулемандра в склянице». Я думаю, что это саламандра, дух огня. — Николь засмеялась.

— Сосредоточьтесь, ради бога, — шептал ей в ухо Шамбер. — Я знаю, с каким заданием вы прибыли в Петербург. Ну как, вошли в доверие к Бирону?

— Понятия не имею. Этим занимается аббат Арчелли. У меня другие планы.

— Какие, позвольте полюбопытствовать?

— Об этом рано говорить.

— Надо, чтобы в доверие к Бирону вошли именно вы.

— Почему? — Николь кокетливо надула губы.

— Потому что именно вы со своим умом и обаянием можете узнать то, что не в состоянии узнать Арчелли..

— А что у Бирона надо узнать?

— Об этом мы поговорим после. — Шамбер говорил настолько тихо, что Николь приходилось разбирать отдельные слова по движению губ.

— А вы с какой миссией прибыли в Россию? Тоже войти в доверие к Бирону? — Глаза ее откровенно смеялись.

— В каком-то смысле. Но вообще-то это вас не касается.

— Фи, как грубо…

Дошли до заспиртованных уродцев. Экспонаты одновременно заинтересовали и испугали Николь. Скрюченные тельца, сморщенные личики, зажмуренные глаза, которые так и не увидели свет. Еще ужаснее выглядели препарированные части человеческого тела, в этом было какое-то противоестественное, нечеловеческое бесстыдство.

— Кто такой этот Рюйш? — Николь оторвала глаза от таблички и воззрилась на Шамбера с раздраженным видом. Она не ждала ответа. Ее просто заинтересовала написанная на табличке фамилия мерзавца, который продал России все эти безобразия.

И вдруг из-за спины прошелестел ответ:

— Фредерик Рюйш известный всему миру анатом.

Николь резко повернулась. Рядом с ними стоял бледный молодой человек в темном камзоле с позументами, в очечках; продернутая через наушники несвежая лента завязана на затылке в смешной бант, словом, вид — не от мира сего, весь в науке. Шамбер посмотрел на юношу с ненавистью.

— Он продал нашему государю девятьсот тридцать семь экспонатов, — продолжал молодой человек, застенчиво улыбаясь, — за очень большую сумму.

— Какую же? — строго уточнила Николь.

— Тридцать тысяч гульденов, — вздохнул юноша.

— Мне все это очень не нравится, — Николь обвела рукой витрину с препаратами.

— Женщин это пугает, — с готовностью закивал юноша, — однако Рюйш был великий ученый. Он умел сохранить цвет кожи не только на отдельных препаратах, но и на всех трупах целиком.

Николь слабо охнула. Надо было как-то избавиться от навязчивого молодого человека. Кто он, служитель Кунсткамеры, шпион или просто горожанин, который не обманулся простеньким платьицем Николь, узнал в ней знатную даму и теперь пытался познакомиться, предлагая свои знания в качестве аванса?

— Благодарю вас, — сказала она сухо и решительно направилась прочь, Шамбер поспешил следом. Молодой человек стоял столбом, провожая их грустным взглядом.

— Так на чем мы остановились? — Николь вопросительно посмотрела на Шамбера. — Говорите прямо, что вам от меня надо и где я могу вас найти в случае необходимости?

— Я сам вас найду.

— О! Вы даже от меня готовы скрываться?

— Не в этом дело. Я живу под чужим именем. Дом мой смело можно назвать лачугой. Появление такой дамы, как вы, может привлечь внимание обывателей.

— С каких это пор вы стали бояться обывателей? А это здесь зачем? Какое-то кривое-косое бревно? — воскликнула Николь, глядя на витрину, и тут же за ее спиной отозвался тихий голос:

— Это спил дерева, который стоял на месте Кунсткамеры. Однажды царь Петр плыл вдоль берега и увидел две странно изогнутые сосны. Они так проросли друг в друга, что нельзя было понять, какая ветка какой сосне принадлежит. Царь Петр сказал: мол, я создаю музей необычайностей, так это место можно счесть самым подходящим. Таких уродливых сосен я нигде не видал.

Бледный юноша вполне мог посоревноваться с англичанами в количестве ненужных знаний, которые скапливаются у иных людей в голове.

— Благодарю вас, благодарю, — крикнула Николь в лицо молодому человека. — А теперь оставьте нас в покое.

Спасение можно было найти только на улице.

— Так что вы мне хотели сказать? — спросила Николь у Шамбера, когда они вышли на набережную.

Он внимательно осмотрелся по сторонам и только после этого произнес:

— Вы должны найти в Петербурге одного человека. — Он подумал и добавил: — И войти к нему в доверие.

— И как этого человека зовут?

— Его зовут князь Козловский. Вам должно быть знакомо это имя. Год назад, нет, уже поболе будет, мы вместе с ним ехали из Парижа в Варшаву. Вы мне о нем потом рассказывали. Не смотрите на меня так удивленно. Помните? Ну, на кладбище, когда вскрывали могилу Виктора… Могильщики еще говорили…

— Ничего я не помню, — перебила его Николь, она не могла скрыть своего раздражения.

— Вы же сами мне говорили, что он болтался там где-то рядом.

— Кто?

— Князь Козловский.

— Ничего я вам не говорила. Вы сами все придумали, — отозвалась Николь и подумала: «Что-то слишком часто князь Козловский попадается мне на пути. Ой, не к добру!»

— Ну, хорошо. Пусть придумал. Но послушайте, Николь. — Шамбер редко называл ее по имени, голос его дрогнул, он выглядел искренне взволнованным. — Я не могу приказывать вам. Считайте, что это моя личная просьба, и она не останется не вознагражденной.

— Вот как? — Брови мадам де ля Мот поползли вверх. — И как же вы собираетесь меня вознаграждать?

— Это мы потом обсудим.

Они стояли на причале. Деревянные доски настила были мокрыми от брызг. К уходящим в воду ступеням причалил рябик с резными стойками и богатым пологом, подбитым оранжевым шелком. На корме надрывалась от лая косматая беленькая собачонка. Матрос выпрыгнул первым и изогнулся, протягивая руку невообразимо толстой даме в круглой шляпе и платье из петельчатого синего бархата. Дама, кряхтя и ругаясь, занесла ногу над бортом лодки. В этот момент волна от проплывающего струга качнула рябик. Казалось, дама вот-вот свалится в воду, но, к счастью, она откинулась назад и упала на подушки. Рябик, казалось, присел от неожиданности. Второй матрос бросил весла и кинулся поднимать хозяйку. Собачка совсем зашлась в лае и, исхитрившись, цапнула матроса за руку и тут же отпала с воем.

Дама охала, ругалась и кричала, что больше никогда, никогда не согласится сесть в эту чертову посудину. Видно, пожадничала, дуреха, за проезд по мосту надо было платить, а в рябик ее засунули бесплатно. Вторая попытка выйти на сушу тоже не увенчалась успехом. Вокруг уже собрались зеваки, хохотали и давали советы.

«Если эта старая слониха в третий раз благополучно сойдет на берег, то у нас с князем Матвеем все обойдется, — вдруг подумала Николь и засмеялась. — Что значит — обойдется? А то…» Он простит ей невольную ложь, он не помешает ей исполнить то, ради чего она приехала, он не предаст ее и не убьет.

Толстая матрона опять занесла ногу над бортом лодки.

9

Николь не знала местожительство князя Матвея в Петербурге, об этом как-то не было разговора во время путешествия. Хотя кое-что из его биографии ей было известно. Она знала, например, что у него есть сестра. Специально об этом ничего сказано не было, но когда гуляли в лугах, князь обронил мимоходом, что его сестра очень любит полевые цветы. А на постоялом дворе, где подали простылые щи, он произнес в сердцах:

— Бездельники! Да если бы такие щи подали моей тетке, она бы миску на голову поварихе надела.

— А где живет ваша тетушка? — спросила тогда Николь.

— В Петербурге, — пожал он плечами. — Она бригадирша.

Но даже при скудости этих знаний Николь сообразила, что искать его надо в казармах. Вообще, вопрос был не в том, где его найти. Нужно было определить для себя, стоит ли его искать. Про зашитую в камзол бумагу Николь поняла еще в зарослях на берегу реки, где слуга делал князю перевязку. Полуголый Козловский сиганул в кусты, бросив одежду на землю. А там сыро, лужа. Николь подняла кафтан, чтобы повесить на ветку, и ощупала его просто по привычке. Она успела подумать про князя — красивый, как Адонис, — и шея, и разворот плеч, и смущенное лицо с горящими глазами, поэтому первой мыслью было, что он носит на себе любовное послание какой-нибудь смазливой барышни. Это показалось вполне правдоподобным, ведь всю важную документацию держал в своей суме бдительный Евграф.

Но на постоялом дворе у Николь хватило ума это «любовное послание» вытащить. Она была потрясена его содержанием. Каково это — найти в чужом письме подробное описание собственной персоны. Письмо было без печати, но заклеено. Понятно, князь выполняет какое-то ответственное поручение. Но кто он — случайный курьер или тайный агент?

Неужели этот молодой человек, вежливый, простодушный, как Кандид, умеет так притворяться? Он дарил улыбки, расточал комплименты, а сам тем временем примерял словесный портрет на свою спутницу, вычисляя в уме — она или не она? Если это так, то Николь сунула голову в пасть льва, и только природная предусмотрительность помогла ей избежать огласки, а может быть, и ареста.

Если же Козловский — случайный курьер, то он мог и не знать содержание письма, зашитого под подкладку, но в любом случае следует от него держаться подальше. После поспешного отъезда, можно сказать, бегства, с постоялого двора Николь дала себе слово, что никогда, даже случайно, не встретится с князем Матвеем.

И тут вдруг эта странная просьба Шамбера. Огюст серьезный человек, он просто так не будет разбрасываться просьбами. Ему надо помочь. Ее собственные дела идут отлично. Может быть, медленно, но в правильном направлении. Спокойная жизнь в русской столице притупила у Николь ощущение опасности, и мысль о встрече с князем Козловским уже не казалась такой уж безумной.

А почему бы не возобновить знакомство с приятным молодым человеком? Она знала, чувствовала, что он в нее влюблен. В конце концов, князь Матвей может оказаться полезен ей. Идет большая игра, и если они будут подозревать друг друга, то это только придаст остроту ощущениям.

Что из того, что Козловский вражеский агент? Он собрат по опасному ремеслу, он тоже презирает пресную жизнь обывателя, знает, что такое риск, он тоже любит и умеет развязывать и завязывать узелки на тонкой ткани интриги. Ну что ж, будем достойно вести эту игру и посмотрим, кто кого переиграет!

За время пребывания в Петербурге она обросла большим количеством связей. У нее появилась и русская горничная — расторопная, бойкая девица по имени Анюта.

— Сударыня, вы где так хорошо по-русски выучились говорить? — поинтересовалась однажды горничная.

Можно было и не объяснять, а только ногой топнуть, мол, не твоего ума дело, но Николь решила быть снисходительной:

— Нянька у меня была русская.

После этого Анюта стала относиться к госпоже с подчеркнутой преданностью. Приехавший с ней поляк и в Петербурге сидел на козлах, но при этом охотно выполнял все поручения Николь. Словом, у нее было кому отнести записку в казармы драгунского N-ского полка. А затем произошла уже описанная нами встреча, которую на беду свою увидела Лизонька Сурмилова.

Увидев перед собой Николь — вот она, совсем близко, протяни руку и коснешься — Матвей страшно смутился, кровь прилила к лицу, и ладони взмокли от волнения. Она стояла, держась за высокую спинку голландского стула, и молча смотрела на него. В тесной зале было полно людей, бегал слуга с подносом, заставленным бутылками с пивом и едой, но все перебивал запах ванили и свежемолотого кофе.

— Здравствуйте, князь. — Она сделала шаг в сторону, но все еще медлила садиться, словно ждала его приглашения.

Матвей увидел ее вдруг всю целиком, будто из одного куска сделанную, — и короткие, ненапудренные, пружинкой завитые локоны на висках, и летнее шелковое платьице на малых фижмах, и драгоценные кружева у худых трогательных запястий, и розовый плат, изящно и целомудренно прикрывающий грудь и шею. Понять бы, из какого материала все это сотворено — уж, конечно, не из алебастра раскрашенного и не из мрамора, а из великолепного китайского фарфора.

— Садитесь, умоляю вас. Как хорошо, что вы пришли. Вы исчезли так внезапно. Я обиделся, право. Я этого не заслужил. Все это время я провел в пустых скитаниях. Господина Труберга, под чье крыло вы направлялись, я так и не нашел. Может быть, я плохо искал?

Николь благосклонно слушала эту пылкую скороговорку. Нет, это не игра. Не под силу простому драгунскому офицеру изобразить такой искренний восторг. Он не читал письма, зашитого в камзоле. Он не читал. Смешной мальчик.

Матвей сразу понял, что перед ним сидит уже не скромная испуганная девица из кареты, а молодая дама, принадлежащая к его кругу. Поэтому следующая фраза прозвучала несколько неуверенно:

— Я знаю только ваше имя. Позвольте мне вас называть по-прежнему — мадемуазель Николь.

— Позволяю. Только я мадам.

— О!

— Я вдова. Меня зовут Николь де ля Мот.

— О господи, — прошептал Матвей.

Николь кротко улыбалась. Теперь он совершенно не знал, как продолжать разговор. Привычная его развязность и умение вести куртуазную беседу куда-то испарились, словарный запас истощился, и он притянул за хвост первую фразу, которая пришла в голову.

— Как поживает ваш досточтимый батюшка?

— Вы имеете в виду моего спутника? Он мне не отец. Мой родной отец давно умер. А вместе со мной ехал случайный человек. Он католический священник. Он не может иметь детей.

Губы Матвея округлились для еще одного восклицания, но обескураженное «О!» встало в горле комом, он не мог говорить.

— Не надо больше вопросов. Я сама вам все объясню. За этим я и пришла. А еще я хочу поблагодарить вас. Вы спасли не только мою честь, но и жизнь. И простите меня, что пришлось играть перед вами эту комедию. Я имею в виду мнимого отца и выдуманного господина Труберга.

— Готов простить вам все, что угодно. — Матвей машинально щелкнул под стулом каблуками, шпоры отозвались перезвоном.

— За мной охотились поляки, — продолжала Николь, — а мне непременно надо было попасть в Россию. Шведский посол Нолькен — мой дядя. Я приехала сюда под его покровительство. Вначале я остерегалась называться своим подлинным именем, а потом, — она отвела взгляд и добавила смущенно: — Потом я просто не посмела. Мне было неловко. Аббат ехал в партикулярном платье. Что бы вы обо мне подумали?

— Вы можете рассчитывать на мою защиту, — твердо сказал Матвей.

Николь отодвинула шандал со свечами, чтобы лучше рассмотреть молодого человека.

— Хватит обо мне. Поговорим о вас. Как ваша рана?

Матвей откинулся на спинку стула, расслабил плечи, на лице его было написано блаженство.

— Лекарь снял повязку, но рука пока плохо поднимается. Сейчас я в отпуске. Ваше письмо чудом застало меня в казармах.

Матвей был обряжен в летний гражданский костюм: кафтан из тонкого сукна «песошного» цвета, лазоревый камзол из тафты. Обшлага рукавов, воротник, полы и карманы были богато декорированы ажурным галуном. На вкус Николь украшений было многовато, в Париже так уже не носят. Кафтан по обычаю моды был расстегнут.

— И где же вы живете?

— У тетки на Васильевском.

— Я помню, она бригадирша.

Матвей счастливо засмеялся:

— Еще я несколько дней провел у сестры Клеопатры. Она славная. Если захотите, я вас когда-нибудь познакомлю.

— Непременно захочу.

Прямо напротив Николь на стене висела картина библейского содержания: Юдифь с головой Олоферна. Не очень подходящая парсуна для общественного места, но видно, хозяйка заведения решила, что лучше хоть что-нибудь повесить на стену чем вообще ничего. Художник был плох, более того, вульгарен. Библейская красавица Юдифь и обликом и одеждой напоминала купеческую дочь с насурьмленными бровями и подкрашенными свеклой щеками. Причем лицо красавицы оставалось совершенно бесстрастным. Она держала голову великана, как держат только что выдернутую с грядки репу. Кровь крупными каплями капала на поднос, который девица держала в левой руке. Николь вдруг представилось, что это не Юдифь, а она сама держит голову князя Матвея в руках, и ее невольно передернуло.

— Вам холодно? Сейчас принесут кофе. Горячий. Или вина? Хотите горячего вина?

— Хочу.

В то время как Матвей и Николь распивали горячий глинтвейн, несчастная Лизонька писала письмо любимой подруге Клеопатре. Сцена у кофейного дома была описана во всех подробностях, но главной целью послания служила приписка: «… и отдай сей вкладыш в собственные руки, может проймет его моя печаль, и прежде чем отдать, сама прочитай». Вкладыш — отдельная записка Матвею — прилагался.

Письмо Клеопатра получила на Мануила и в этот же день отослала вкладыш брату. Народная молва говорит, что в Мануилов день солнце как бы «застаивается». Клеопатра была потрясена поступком брата и совпадением этого поступка с замедлением движения планеты. В этом ей чудилось страшное предзнаменование.

10

А теперь пришло время поговорить о счастливом муже и служащем Конюшенной канцелярии поручике Родионе Люберове. Молодой человек во всех передрягах и бедах, которые навязала ему судьба, ни разу не оступился, даже в мелочах. Он умел быть сдержанным, никогда не обнаруживал в характере беспечную разудалость, но в какие бы покои ни входил, оказывался заметен.

Женат он был всего полгода, но молодая семья Люберовых и в радостях и в несчастьях своих, пока, слава богу, незначительных, была очень традиционна.

Клеопатра обожала свою мызу. Бог создал ее хорошей хозяйкой, поэтому она была всегда занята. Покладистый характер помог ей познакомиться со всеми соседями, и она часто ездила к ним в гости. И соседи тоже не обделяли ее своим вниманием, являлись на праздники всем домом с детьми и собаками. Беда у Клеопатры была одна — она редко видела мужа.

Иногда наезжала в Петербург, но снятая квартирка, в которой Родион ночевал три, а иногда пять раз в неделю, казалась казенной и неуютной. У Клеопатры хватало ума не устраивать сцен из-за рабочего графика мужа, но бывало, что и срывалась, орошала слезами его камзол.

Родиона это раздражало. Он, видите ли, никогда не рассказывает о собственной работе. «Ты пожалуйся, пожалуйся», — твердила Клеопатра, видя, что в этот приезд Родион как-то особенно мрачен. Нет, он никогда не опускался до сцен с криком и бранью, но иногда заходил в тупик. Почему Клепа, вернее Катя, так он ее называл, не понимает очевидных вещей? Как прикажешь жаловаться, если он служит у Бирона, у самодура и тирана, у чуда-юда, а уйти от него не может. Да и не умел он жаловаться!

Чтобы успокоить жену и найти правильные слова, Родион пытался вспомнить, как вели себя в этих случаях отец с матерью. Не мог… Андрей Кириллович часто горячился по пустякам, но мать побеждала его кротостью, все что-то говорит вполголоса, смотришь, и прошла буря.

А Клеопатра побеждала его тихостью, вернее молчанием, но молчание это иногда казалось опасным. Как в омуте лесном на вид все тихо, но что там внутри, в глубине, какие течения и бури — неизвестно.

И вот радость — у них будет ребенок! Это обычно потрясает молодых родителей, да и немолодых тоже. Теперь вся жизнь подчиняется будущему событию, остается только ждать и радоваться. Но, оказывается, и на этой дороге к счастью есть свои канавы и рытвины. Беременность у Клепы проходила трудно. Все было: и тошнота, и рвота, и в обморок падала, и от запахов с ума сходила. По простоте сердечной она пожаловалась на недомогание мужу, но встретила неожиданный отпор.

«Я тебя вчера звал прогуляться вдоль залива? Почему не пошла? Лекарь говорил, что прогулки весьма полезны. Ах, головы не могла поднять? Все женщины рожают, и мир от этого не перевернулся. И не говори мне про эти болезни, это дела женские, и не пристало говорить о них мужу».

А еще Родион вспоминал родителей:

«Мать бы сейчас очень помогла, но далековато она теперь, не посоветуешься».

И опять же, его отношения с Матвеем. Не скажешь, что дружба их сошла на нет, но, во-первых, разметала их судьба, а во-вторых, они теперь стали родственниками, а это как бы уже другой статус отношений. А еще Родион с Матвеем были очень разными. Война изменила князя, он стал серьезнее, сдержаннее, и когда рассказывал об ужасах войны, то находил полное понимание у деверя. Но Матвей не умел долго оставаться глубокомысленным, он очень скоро скатывался на ироничный, бесшабашный тон, которого Родион не принимал. Он вообще считал, что о серьезных вещах можно говорить только серьезно, и любое балагурство здесь неуместно.

Был еще один камень преткновения — Лиза Сурмилова. Понятное дело, когда Матвей только появился после Данцига, первые три дня разговоров о ней не было, но на четвертый о ней вспомнили. Первой начала Клеопатра.

— Невесту-то видел? — спросила она, не видя в своем вопросе никакого подвоха.

Матвей усмехнулся, но ничего не ответил и перевел разговор на другую тему.

Спустя день Клеопатра опять пристала с тем же вопросом, здесь уже Родион был рядом. Матвей и на этот раз ушел от ответа, а когда Клепка из комнаты вышла, он сказал как-то отчужденно:

— Мне бы не хотелось, чтобы мадемуазель Сурмилова знала о моем возвращении.

Скажите пожалуйста, была Лизонька, цветок души, а стала мадемуазель Сурмилова! А как это прикажете понимать, если девица все помыслы связывает с князем Козловским? Родион благодарил судьбу, что его визит к Лизе, когда про несчастного Ксаверия говорили, случился за день до приезда Матвея. Тогда он знал только, что Мотька ранен, о чем честно и доложил девушке. А если бы Лиза призвала его позднее на неделю, то он что, должен был ей соврать? Именно так, скажет обычный человек, и соврешь — не дорого возьмешь, если это ложь во спасение. Но Родион лжи между близкими людьми вообще не признавал и теперь благодарил судьбу, что случай спас его от эдакого позора.

Но, с другой стороны, он ни в коем случае не хотел брать на себя роль Лизочкиного адвоката. Не скажешь, конечно, что она вешается Матвею на шею, но могла бы вести себя и сдержаннее. Впрочем, это их дела, и не пристало ему в них мешаться. Родион и Клепе, то бишь Кате, об этом сказал. Жена пришла в неистовство, но потом подумала и нашла совет мужа верным.

Матвей уж съехал давно с мызы и жил у тетки, а Родион с женой все гадали, чем эта история кончится. Клеопатра начала было думать с опаской, что у Матвея есть свои причины скрываться от людей и его отношения с Лизой здесь ни при чем. Переживала за брата страшно, но молчала. А тут письмо от Лизы, а в письме вкладыш. Клеопатра тут же отправила вкладыш по назначению и стала ждать вестей от брата. Но первой откликнулась опять Лизонька Сурмилова.

— Все, Родя, все кончилось! — сказала Клеопатра мужу за ужином. — Лиза на крайние меры пошла. Она написала Матвею письмо, резко написала, мол, «и не приходи, и не пиши».

— И правильно сделала.

— Да, но он и не пишет и не приходит, хоть она и сообщила ему свой новый адрес на Васильевском.

— Ну?

— Что — ну? Он не пишет и не приходит. Уже три дня прошло, как письмо от Лизы получил.

— Но она же сама написала… Прекрасная девица. Матвей ее не достоин.

Клеопатра посмотрела на мужа как на безумного.

— Но Лиза ведь написала в том смысле, чтоб Матвей схватился за голову и немедленно бросился выяснять отношения.

Вот этого Родион Люберов действительно не мог понять. Странные существа женщины. Они говорят «нет», а подразумевают «да». И как их правильно понимать? Но Лизоньку ему было жалко. Он чувствовал себя обязанным ей.

11

Сурмилов ошибался, приписывая Родиону Люберову должность «своего человека» при Бироне. Он не стал для обер-камергера «своим», что, однако, не мешало ему исполнять обязанности вовсе, казалось, не свойственные для его чина, положения и характера.

Бирон продолжал присматриваться к молодому человеку, решая для себя задачу: плут ли не плут, карьерист или нет… А если и не плут, и не карьерист, и не трус, почему услужлив, зачем тянется в линейку? Боится вслед за родителями на каторгу пойти?

Бирон без всякого труда узнал место ссылки родителей Родиона. Они жили при крохотном гарнизоне под Якутском, жили вместе, что уже было милостью государыни. Сама Анна Иоанновна, как водится, о своей милости и не подозревала.

Бирон лично отдал Люберову листок с нацарапанным на нем сибирским адресом. Родион внимательно прочитал написанное, но ничем не выказал своего волнения, разве что щеки чуть порозовели. А глаза стали словно стеклянными.

— Я безмерно благодарен вам, ваша светлость.

И все, никакого восторга, никакой попытки лобызать руки. Бирон смотрел на молодого человека с усмешкой.

— Имею ли я право написать по этому адресу?

Бирона забавляла эта сцена, сдержанность молодого человека казалась чистым притворством. Душа его сейчас должна была томиться, всхлипывать от избытка чувств, а он зубы сжал, аж желваки вспухли, и все старается достоинство свое не уронить. А какое у тебя может быть достоинство, если ты сын арестанта?

— Право-то имеешь, только получишь ли ответ? Ты когда письмо будешь посылать, сделай помету, что из моей канцелярии писано.

Добился-таки обер-камергер своего, лицо поручика смягчилось, и стеклянные глаза сверкнули вроде бы слезой, при этом он вдруг выпрямился, как на плацу, и словно опал, согнувшись в глубоком поклоне. Губы его что-то негромко шептали. Видно, молитву.

Впоследствии Бирону и в голову не пришло поинтересоваться, дошли ли письма до далеких адресатов. Вообще недосуг ему было раздумывать на эту тему. Поручик ему предан, и это хорошо. Что ему Люберов? Насекомое, пчела трудолюбивая… Ну и пусть носит мед в его Бироновы ульи.

Люберов и носил. Вся корреспонденция Конюшенной канцелярии с поставкой лошадей и приклада: седел, сбруи и даже карет — шла через его руки. Это понятно. По лошадиным делам мотался в командировки в самые далекие губернии. Но иногда, словно в насмешку, Бирон поручал ему канцелярскую работу, например сортировать письма от весьма важных особ. Послания эти так и дышали раболепским духом, все без исключения вельможи просили поддержки и покровительства фаворита и заранее восхваляли его за это покровительство.

Большинство прошений было написано по-русски, именно этим Родион объяснял привлечение его к этой работе. Фаворит не хотел учиться ни писать, ни читать на этом языке. Он и по-французски изъяснялся с трудом и бравировал перед всеми тем, что великолепно обходится в России родным немецким языком.

Получая отсортированные челобитные, Бирон неизменно спрашивал у Родиона:

— Ну, как думаешь? Который из них врет, который правду говорит?

Не всегда получалось отмалчиваться, иногда приходилось говорить: де знать такое невозможно, но что господин такой-то, безусловно, честный человек. Случай ни разу не дал возможность Родиону проверить, воспользовался ли фаворит его советом.

Потом на руках у Родиона как-то сами собой оказались дела по управлению трех деревень, значащихся за Бироном. Он получал отчеты по имениям, список приходов и расходов. Люберов без слов взялся и за эту работу, но категорически отказался принимать в руки живые деньги. А Бирон и не настаивал.

«Ты, главное, заглядывай в эти бумаги. У тебя глаз наметанный. Сразу видишь, кто врет, а кто нет».

Родион не спорил.

Бирон принимал участие в торговых операциях, и весьма успешно. Народная молва до сих пор связывает старые пеньковые склады с именем временщика. Сам Бирон купеческими делами не занимался, но получал значительные суммы — отходные. Родион знал и об этой стороне жизни фаворита.

Успел он познакомиться и с двумя его братьями — Карлом и Густавом Биронами. Оба начинали службу в Европе, потом стали служить России и благодаря удачливости среднего брата сделали удачную карьеру. Оба стали генерал-аншефами. Карл был человеком крайне грубым, да и выглядел он, весь искалеченный в пьяных драках, устрашающе. Густав, напротив, обладал нравом кротким, отличался честностью, правда, ума он был недалекого и не имел никакого образования. Однако все это не мешало ему быть храбрым генералом. Солдаты его любили.

Перед Родионом уже заискивали вельможи, просили порадеть, исхлопотать аудиенцию, умоляли о воспоможествовании. А Бирон продолжал приглядывать за Люберовым и удивляться, почему тот при его-то возможностях не берет взяток. Говорили, что в столице он снимает у какой-то вдовы малую квартирку и конюшню на одно стойло, а время вне службы, буде возможно, проводит на мызе под Ораниенбаумом, и дом его скромен, никакой роскоши. Иногда Бирон раздумывал, а не увеличить ли Люберову жалованье, или хоть в чине повысить? И тут же укорачивал себя: подожду, больно уж он горд.

Потом случилось — уже на имя Люберова прислали челобитную с просьбой порадеть. За первой последовала вторая. Взятки прямо-таки совали в руки, если не деньгами, то хоть малыми презентами. Один принес пару шелковых англицких чулок и кусок сукна на камзол, другой старую отцовскую пищаль и лисий мех для шубы. Родион презенты не взял и челобитные не принял: мол, не по чину.

Но фавориту донесли об этих письмах, и он как-то сразу обиделся на Люберова. Сейчас не взял приношения, потом возьмет, слаб человек, не устоит. Разговор состоялся тут же, на ходу, в манеже.

— Ты на казни камергера Монса был?

— Нет. Я не люблю таких зрелищ. И потом я тогда был в армии.

— Сколько же тебе было? Двадцать?

— Десять лет назад? — вспомнил Родион. — Семнадцать.

— Ну-ну… Я тоже на этой казни не был. Занятное, говорят, было действо. Весь Петербург пребывал словно как в лихоманке.

Поговорил и все, больше не возвращался к этой теме, а Родион задумался. Неужели Бирон усмотрел в его поведении аналогию с делом десятилетней давности? Ежели так, то надо немедленно подавать в отставку. Вспыхнул и укоротил себя. Пока родители не свободны, он не имеет права жить так, как ему хочется.

И не стоит видеть в словах Бирона унижение собственной персоны. Бирон не пугал, а упреждал. Мол, знай, Люберов, что хоть я тобой и доволен, но не оступись, потому что ты у меня весь на виду. Если зажадничаешь, начнешь шалить с моим именем, возомнишь о себе невесть что, то скоро вспомнишь: Троицкая площадь рядом и плахи на Руси мастерить не разучились..

Вспомним и мы весьма поучительную историю Вилли Монса, камергера Екатерины I, генерал-адъютанта Петра, брата его первой возлюбленной из Немецкой слободы.

Монса казнили за взятки. В течение нескольких лет он исполнял при царице обязанности камер-юнкера, доверенного лица и «своего человека». На этом деле Монс и разбогател. Казнили его по доносу сразу после коронации Екатерины Алексеевны.

Плаха была установлена на Троицкой площади. По делу о взятках под кнут пошли еще несколько человек. Среди них были Матрена Балк, секретарь Монса Столетов, шут Балакирев — ему присудили батога, паж Павлов, ну и так далее.

Рядом с помостом, на котором размещался эшафот, на особых столбах висела «роспись взяткам»: с правой стороны указывалось приношение, с левой — кто давал. Взятки были разными: триста червонных, шесть лошадей и коляска, перстень золотой, муки пятьдесят четвертей да лента, шитая золотом, три косяка камки да десять фунтов чаю — не бог весть что. Ужас в другом: перед красавцем Монсом заискивали Долгорукие, Салтыковы, Щербатов-глухой, Артемий Волынский и сам светлейший князь Александр Данилович Меншиков! Список с росписью взяток выставил на всеобщее посмешище самых уважаемых в державе людей.

Но не только стыд мучил перечисленных вельмож, они испытывали тогда куда более сложные чувства, и сильнейшим из них был страх, более того, ужас. Стыд глаза не выест, а потому надо поклоны бить и благодарить Всевышнего, что государь в какой-то момент утишил гнев и не поволок взяткодателей вместе с взяткобрателями на плаху. А ведь мог бы! Мало ли безумств, тьфу-тьфу, совершили их величество на своем веку? Казнить за день, как говорится, вручную, тыщу стрельцов — это вам как? И не дрогнула рука!

Про казненного Монса не только говорить вслух, помыслить боялись — вдруг государь прочтет в глазах твоих укоризну за излишнюю жестокость к бывшему любимцу камергеру! Зато иностранцы, которые в России проживали временно, чесали языками: де жалко Монса.

«Он, может, и взяточник, но лично мне симпатичен, и красив, и умен, и молод, всего-то тридцать шесть. И потом — кто в России не взяточник? Если уж судить, то всех!»

Однако многие находили жестокости Петра оправдание: мол, решающую роль сыграла в этом деле законная ревность. Монс присвоил себе не только чужое имущество и чужие деньги, он посягнул на саму государыню. Говорили, что у коронованной царицы, которую государь из грязи вознес до облаков, был амур с Монсом, когда-то безродным жителем Немецкой слободы. Предательство, одним словом. А если так, то все правильно.

Но мы отвлеклись. Вернемся к служебной жизни Родиона и его сложным отношениям с Бироном. Они описаны так подробно, чтобы объяснить, как Люберову удалось исполнить просьбу Сурмилова. Хотя вначале неплохо бы объяснить, зачем он вообще взялся исполнять эту просьбу.

А дело это тонкое, на первый взгляд, может быть, и непонятное. Родиону в полной мере была свойственна достаточно редкая черта характера — благодарность. Кажется, ничего особенного, рядовое качество, есть куда более сильные чувства. Тем более что человек часто сам не знает, что стоит его благодарности, а что нет. Например, стоит или не стоит быть благодарным откровенным мерзавцам, даже если они тебе сделали доброе дело. Родион твердо считал — стоит. На этот счет у Родиона было свое мнение, и он его твердо придерживался. Раз принял благодеяние из рук даже не симпатичного тебе человека, ты ему уже обязан.

Иногда ты принимаешь благодеяние неведомо от кого, как говорится, случайно. Но Родион и этому случаю находил оправдание в своем сердце. Он размышлял: если судьбе было угодно поместить его на жительство в сурмиловском флигеле в самое трудное для него время, то этот неведомый Сурмилов уже есть для него благодетель, хоть сам он и не подозревает об этом. И не важно, если это человек не высшей пробы, а именно жадный, расчетливый, корыстный, не обаятельный, и даже более того, не чистый на руку. Провидению было угодно, чтобы этот сквалыга даже вопреки его желаниям оказал тебе услугу, а потому ты его должник.

На этом чувстве строилось и его отношение к Матвею Козловскому, и к Лизоньке Сурмиловой, и к ее батюшке, и к самому Бирону.

Как описать восторг, когда в руке его оказался шершавый, плохо склеенный пакет, заключающий в себе и слезы матери, и утешения отца, и гордость его за то, что сын выполнил отцовский наказ. В письме, которое Родион послал в Сибирь родителям, он в первых строках сообщил, что принадлежащие князю Матвею Козловскому деньги найдены и возвращены. Сообщалось это не прямым текстом, но весьма понятным намеком. И картину вспомнил, на которой была изображена покойная тетка, и Плутарха в зеленой обложке. А уже во вторых строках позволил себе расслабиться и рассказать о свадьбе на лучшей из девиц. Далее он поведал, как живет-может. Именно в таком же порядке отвечали ему родители. И ни слова жалобы! «Живем хорошо, надеемся на встречу, и поблагодари того, кто помог нам в этой переписке».

Родион дал себе слово, что будет служить Бирону до тех пор, пока в руках у него не появятся бумаги об освобождении родителей. Но это произойдет лишь шесть лет спустя, когда отойдет в мир иной Анна Иоанновна и всесильный Бирон на краткий срок станет регентом при малолетнем Иване Антоновиче. Первым же своим указом он выкажет великодушие: приостановит уже подписанные казни и освободит преступников — кроме самых лютых: убийц, воров и казнокрадов. Так как родители Люберова ни к одной из последних трех категорий не относятся, их фамилии в длинном списке будут в числе первых.

И как только оный список украсит государственная печать и подпись регента, Родион попросит отставки. Бирону же будет совсем не до него. Не хочешь служить и быть в фаворе, значит, дурак. Не пытаясь больше разбираться в тонкостях характера Родиона, Бирон подмахнет бумагу. Надо ли говорить, что это спасет Родиону свободу, а может быть, и жизнь. Буквально через неделю Бирон будет арестован, лишен всех чинов и сослан с семейством в поселок Пелым Тобольской губернии.

Но до этого, господа, еще жить и жить…

12

Позднее Бирон никак не мог вспомнить, почему он решил, что речь пойдет о сватовстве, очередном сватовстве царицы. Что-то в записке аббата Арчелли, слово какое-то или оборот, натолкнуло на эту мысль. Почему-то вспомнился Мориц Саксонский, этот хлыщ, баловень Европы. И ведь не поленился притащиться в Курляндию, дабы строить глазки вдовствующей герцогине Анне. Бог мой, когда это было? В двадцать пятом? Нет, позже, уже в двадцать шестом, восемь лет назад.

Именно сопоставление дат натолкнуло Бирона на мысль о сватовстве. Аббат Арчелли, или как его там, написал в просительной записке, что хорошо знаком с дюком де Лирия, испанским послом в России. А де Лирия находился в Москве как раз в это время, когда саксонец, то бишь Мориц, ползал в Митаве перед герцогиней Анной на коленях, предлагая ей руку и сердце. Но Курляндия была нужна ему — замечательные земли с лесами, полями и выходом к морю. Вот почему ему приходилось молоть вздор о высокой любви.

Бирон всегда боялся, что Анна выйдет замуж. Сколько было их — разных женихов! Австрия сватала принца Гессен-Кессельского. Дюк де Лирия, как впоследствии выяснилось, тоже кого-то предлагал, потом Португалия послала на смотрины инфанта Эммануила, брата короля. Сейчас Анна царица, а потому всесильна. Но всегда есть люди, которые считают, что женщину на троне необходимо выдать замуж за какого-нибудь проходимца. Сейчас императрица, спасибо судьбе, поставила точку над i, Бирон будет верен ей до конца своих дней. Супруга Бенгина понимает ситуацию и ни на что не претендует: общий стол, общая кровать. Дети не общие, но он их пристроит самым достойным образом. Уж он-то не упустит случая. Только бы Анна на старости лет не выкинула коленце! Ведь была же она влюблена в Морица. Это Бирон видел собственными глазами.

Тогда в Митаве Бирон формально исполнял должность секретаря, а всем верховодил плут и проходимец Бестужев. Петр Михайлович был любовником герцогини. Это сейчас она отпирается, а тогда даже не скрывала этого. Не Бирон сокрушил Бестужева, а излишнее радение и конфуз с женитьбой Морица. Бирон только чуть-чуть подтолкнул, и вот умнейший, влиятельный Петр Михайлович уже в ссылке.

Если бы не мысль об очередном сватовстве, Бирон никогда не принял бы этого аббата. Зачем, господи? Но и на старуху бывает проруха, так говорят в России.

И вот перед Бироном предстал высокий, худой и чрезвычайно серьезный господин в сутане. Особенно запомнились глаза с недобрым блеском и яркие подвижные, даже, можно сказать, неприличные для человека церковного сана губы, которые после обязательных приветствий, благодарностей и заверений в преданности мягко выплюнули следующий текст:

— Я, ваше сиятельство, в некотором смысле негласный посол великой Франции, которая ищет мира и надеется в лице вашем найти поборника справедливости.

Тут же в руках аббата появился листок бумаги величиной с ладонь. Это была убористо написанная писулька якобы от кардинала Флери (хотя подписи и разобрать было нельзя), который рекомендовал аббата Арчелли как честного и разумного человека. Ничего себе — дипломатический документ!

А с чего это вдруг Франции вздумалось в его лице искать этого самого поборника? Или пославшие этого недоумка решили, что он просто так, от хорошего расположения духа, начнет внушать кабинету, царице и хитрой бестии Остерману, что сейчас, когда Данциг почти взят, надо открутить время назад и сесть за стол переговоров? Сейчас, когда затраченные армией труды вот-вот сделают положение в Европе стабильным. И вообще, что они там в Париже понимают под словом справедливость?

Бирон неторопливо прошелся по комнате, остановился в дальнем углу, скрестил руки на груди и замер, важный и монументальный. Он сознательно затягивал паузу, чтобы сбить с аббата спесь. Хочешь говорить о деле, так говори, а нечего морочить голову патетическими выхлопами. Ну?!

И тут же, второй фразой, негодник аббат сообщил о деньгах, двухстах тысячах, которые он деликатно назвал пенсионом. Франция пенсион выслала, вы его приняли, теперь извольте служить — примерно так можно было перевести на нормальный язык витиеватые и цветистые фразы монаха. Было еще сказано про Азов, про титул императрицы, который они готовы признать за Анной Иоанновной. Но всего этого Бирон уже не слышал.

«Та-ак… Деньги, значит?» — он буквально задохнулся от подобной наглости. Это когда же Франция ему что-нибудь платила? Обещать обещали, а потом нахально забывали о своем обещании. Флери обманул его! Монеты с брильянтами, которые привезли ему два поручика из Польши, он, Бирон, добыл сам, своим умом, потом и кровью! Ну, ладно. Положим, пот и кровь проливали поручики, но уж задействованный в деле ум принадлежал точно ему самому.

Проще всего было выдворить нахала за дверь, но осторожность и любопытство взяли верх. Он в полном молчании дослушал аббата до конца и только в конце задал вопрос:

— Где можно будет найти вас, если возникнет необходимость в продолжении беседы?

Адрес был немедленно сообщен. Далее опять пошли в ход уверения в преданности, подобострастные фразы об уме и прозорливости графа, о коей наслышаны в Париже, а также напоминание о чрезвычайной секретности его миссии, что, он надеялся, их сиятельство сам понимает.

Как только за аббатом закрылась дверь, Бирон хотел вызвать Люберова и учинить ему, мерзавцу, форменный разнос. Кого привел? Кого смел привести? Потом одумался. Сокрушить Родиона он всегда успеет. Вначале надо обдумать ситуацию, охватить картину целиком. На этот раз его совершенно не интересовала политическая карта Европы. Откуда в Париже узнали про деньги — вот главный вопрос. И почему они решили напомнить о деньгах именно сейчас, когда не сегодня-завтра Лещинский попадет в плен и вся французская затея рухнет?! Или это какая-то новая дьявольская игра, которой надо искать объяснение?

А не зря он вспомнил про Морица Саксонского. Забавно, теперешняя история со Станиславом Лещинским слово в слово повторяет события восьмилетней давности. Фокус тогда состоял в том, что, не ожидая согласия Польши, Австрии, России и прочих гигантов, курляндская шляхта выбрала своим герцогом Морица. Да-да, все было честь по чести. Курляндия находилась под протекторатом Польши. Герцог Фердинанд, последний из рода Кетлеров, был стар и болен. Его уже давно не считали правителем. Кроме того, он был бездетен.

Принц Мориц приехал в Митаву из Дрездена и напустил туману, мол, он для них самый подходящий герцог, который будет содержать Курляндию при древних правах и вольностях. Проведали у Анны, согласна ли она на супружество. В ответ получили твердое «да». Дело двигалось к свадебному договору, который собирались заключить тут же в Митаве.

Созвали сейм. Депутаты единогласно решили, что выбирая Морица своим герцогом, они поступают по своим правам. Выборы состоялись в мае 1726 года. Анна послала в Петербург письма к Меншикову и Остерману с просьбой убедить государыню Екатерину дать разрешение на брак с Морицем. А просила она слезно, предоставила резоны: де живет без мужа много лет, наскучило вдовствующее положение, она заслуживает счастия, потому что всегда радела о благе России.

На все это Петербург сказал твердое «нет». Россия не хотела ссориться с Польшей. Кандидатуру Морица вообще не обсуждали: несерьезно, поскольку рожден от метрессы, а не от законной супруги, а это есть бесчестье. Смотришь на них и удивляешься — а сама-то Екатерина — Марта Скавронская — кто? А временщик ее Меншиков — кто? Но им уже сочинили такие биографии (в которые они и сами поверили), что при обсуждении подобных вопросов не испытывали ничего, хотя бы отдаленно напоминающего чувство стыда.

Словом, были и другие претенденты на курляндскую корону, но светлейший князь Меншиков решил, что эта корона подходит больше всего ему самому. Екатерина согласилась, а чтоб выборы выглядели законно, предложила и вторую кандидатуру на Курляндское герцогство — тринадцатилетнего герцога Голштинского. Меншиков был командирован в Курляндию под предлогом осмотра войск, которым следовало остерегаться английских и датских эскадр, и отправился в Ригу, а в Митаву поехал Василий Лукич Долгорукий, дабы отвергнуть Морицево избрание и провести агитацию за новых кандидатов.

— Императрица Екатерина графа Морица в герцоги Курляндские допустить никак не изволит, — объяснял Василий Лукич сеймовому маршалу, — а коли вы имели неосторожность избрать его, то старые выборы надобно уничтожить, а новые собрать и выбрать в герцоги Меншикова. В противном случае императрица Екатерина лишит Курляндию своего покровительства и возбудит против вас Польшу.

В Митаве признали эти речи совершенно бессмысленными: сейм кончился, депутаты разъехались. И потом, господа, надо уважать наши старые законы и обычаи. Меншиков не немецкого происхождения и не лютеранского вероисповедания. О чем же здесь говорить?

Но Меншиков считал, что говорить необходимо, и разговор этот только начался. Он сам приехал в Митаву и встретился с Морицем.

— Императрица желает, чтобы произведены были новые выборы, которые могут пасть только на меня… или на герцога Голштинского.

— Что же это за выборы такие? — удивился принц Мориц.

Далее он объяснил экспозицию. Или Курляндия будет жить с ним, Морицем, во главе, или она будет завоевана Польшей, поделена на воеводства и прекратит существование как самостоятельная единица. А этого курляндская шляхта никак не допустит.

— Ничего этого не будет, — сказал Меншиков. — Уверяю вас, шляхта скоро поймет, что Курляндия не может искать другого покровителя, кроме России.

В тот же день Меншиков призвал к себе канцлера и сейм-маршала и объявил, что, если новые выборы не будут произведены, депутаты пойдут прямехонько в Сибирь, а в Курляндию введут двухсоттысячное русское войско.

В Петербурге перепугались такого решительного заявления и несколько остудили пыл светлейшего. Но дело так и не решилось. Россия не хотела пока ссориться с Польшей. Мориц же понял, что ему нужно переждать все бури, тем более что жизнь в Митаве была приятной и веселой.

Спустя год генерал Ласси перешел с армией через Двину и выдворил Морица из Курляндии. Но саксонец и тогда не успокоился — писал письма в Петербург, обещал, что если его оставят герцогом Курляндским, то он будет вечным данником России и обязуется платить ей по 40 тысяч ежегодно.

Во всем этом Морицу было отказано. Тогда он счел нужным свататься к царевне Елизавете Петровне. Матушка ее, императрица Екатерина, уже помре, на престоле находился юный Петр II, и некому было порадеть за Елизавету. Только в 1729 году Мориц понял, что на всех позициях потерпел конфуз, плюнул на Россию и пошел служить Франции. Со временем он стал ее фельдмаршалом.

Этого Бирону знать было пока не дано. Зато он понял вдруг, что дела политические, интриги в попытке захватить трон не имеют конца, сюжеты эти длятся вечно. И легко можно представить, что в сегодняшнем раскладе дел взятие Данцига ничего не решит, жизнь опять подложит России какую-нибудь свинью, так что старания аббата Арчелли вернуть на престол Лещинского имеют под собой вполне реальную почву.

В таком философическом настроении Бирон начал разговор с Люберовым:

— Ты кого ко мне привел? Откуда ты этого аббата выкопал? Интригуешь за моей спиной?

— Помилуйте, ваше сиятельство. — Люберов вытянулся в струну и так сжал кулаки, что костяшки пальцев побелели. — Я же вам рассказывал. Аббат давно искал встречи с вами. Ему помог случай. Сам господин Сурмилов сыграл здесь роль посредника. Я рискнул содействовать вашей встрече, поскольку аббат Арчелли сообщил, что вы в нем заинтересованы.

— Сурмилов твой плут и прощелыга. В тюрьме сгною, — прошептал Бирон чуть слышно. — Кто еще, кроме Козловского и тебя, знает про деньги?

Какие именно деньги, объяснено не было, но Родион сразу понял, о чем речь.

— Никто.

— Но кто-то еще должен знать про них!

— Разумеется. — Родион стал загибать пальцы. — Об этом знал тот, кто их послал из Парижа, знал тот, кто должен был получить их в Варшаве. Кроме того, нас двое. И еще вы, ваше сиятельство. — Большой палец встал торчком. Он задумчиво посмотрел на сжатый кулак и добавил: — И Шамбер, если он жив, конечно.

— Где сейчас Козловский? В Петербурге?

— Нет, — твердо соврал Родион. — Он в армии.

Матвей уже неделю жил на мызе под крылом Клеопатры, но Родион решил пока утаить правду. Надо бы осмыслить создавшееся положение.

Бирон задумчиво смотрел на Родиона. Нет, этот пока его не продал, это ясно. Он ему слишком хорошо заплатил, и похоже этот Люберов вообще не способен на предательство. Кишка тонка.

— Ладно, иди. Пока свободен.

«Значит, первого поручика отметаем. Второй, князь Козловский, менее надежен, он что угодно может разболтать в пьяном виде. Но, положим, сообщил он кому-то в трактире, что привез некоему вельможе большие деньги. Вряд ли он рискнул где бы то ни было упоминать всуе имя Бирона. Но как его болтовня доплыла до Парижа? Как достигла ушей Флери? Что-то здесь не так…»

Сам собой вспомнился давний приватный разговор с лисой Остерманом. Дело было в середине зимы, сразу после Нового года. Они были в гостях, сидели рядом за столом. И вдруг Андрей Иванович, дергая себя за пуговицу, что висела на одной нитке, и отвлеченно глядя в пространство — отвратительная привычка, между прочим, — сказал:

— Дружить надо с Австрией. Франции никакой и ни в каких делах поддержки быть не должно. Вы знаете, что Ягужинский пишет из Берлина?

И зашептал, зашептал и сведения сообщал какие-то незначительные. Какое дело Бирону, что король прусский в отношении России держит нейтралитет, а посол французский в Берлине Шетарди интригует направо и налево?

А потом фраза, вроде никак к предыдущему разговору не пришитая:

— И вообще, кому он нужен у нас — Лещинский? Насколько я знаю, государыня Анна имеет виды на Курляндию…

По интонации фраза не окончилась, но Остерман и не хотел ее оканчивать. Все при дворе знали, как страстно Бирон мечтал о Курляндии. А сейчас в словах Андрея Ивановича прозвучал явный намек — Курляндия тебе предназначается, тебе… царица видит тебя герцогом.

— А если Франция заграбастает Польшу, — продолжал Остерман после минутной паузы, — то не видать нам Курляндии, как своих ушей.

В этот момент он пуговицу и оторвал. Красивая была пуговица, с цветной эмалью. Наверняка Андрей Иванович ее потерял. Все-таки Остерман страшный неряха, скатерть рядом с ним пегая от крошек, жует как-то неопрятно, под кувертом жирное пятно, но в тот момент Бирон готов был простить вице-канцлеру все его недостатки. Он вдруг почувствовал с его стороны доброжелательность — небывалое дело.

А сейчас Бирон вспомнил этот разговор совсем под другим углом зрения. Не доброжелательность звучала доминантой в том разговоре. Остерман не просто давал ему совет, он его предупреждал, поскольку уже тогда знал про французские деньги.

Бирон разом вдруг обмяк. Не испугался, нет. Чего ему бояться, тем более что и доказательств нет никаких. Остерман, хоть и знает про французские деньги, Бирона не предаст. В противном случае он бы это давно сделал. А вот аббат может наломать дров. Аббат опасен.

Вечер Бирон катал идею, как орех во рту, но так и не придумал ничего путного. Но недаром говорят на Руси: утро вечера мудренее. Именно сон подсказал ему догадку:

«А не может ли такое быть, что все это козни Шамбера? Француз вскрыл могилу, не обнаружил там денег, а в Париже, мерзавец, сообщил, что он отдал их мне. А ведь неплохая идея!»

Надобно бы выяснить, почему так долго нет писем от агента, которого он приставил к Шамберу. Фаворита мало волновало это молчание, потому что актуальность пропала. А сейчас француз опять понадобился. Имени агента Бирон запомнить был не в состоянии, правда, он и не старался.

А через день военный курьер, загнав по дороге пять лошадей, примчал в Петербург радостное сообщение, что Данциг взят.

13

Данциг пал 28 июня. Этому предшествовали следующие события. Русские войска, посланные генералом Люберасом из Варшавы на подмогу, прибыли на диспозиции в двадцатых числах мая. Чтобы лишить город продовольствия, и без того скудного, русские сожгли все пригородные деревни. Жители разбежались в ужасе. Магистрат Данцига запросил двухдневного перемирия, дабы поговорить с народом. Решено было призвать все сословия на расширенное совещание и решить, наконец, согласны они признать Августа III королем или нет.

На совещании было много крика и мало толку. Военные действия Миниха возобновились с новой силой.

Тогда же прибыл французский флот и высадил на песчаные острова вдоль правого берега устья Вислы три полка французской пехоты — всего две тысячи четыреста человек. Но и к нашим пришла давно ожидаемая помощь. Защищать своего государя явились, наконец, саксонские войска во главе с герцогом Вейсенфельским.

Французская пехота расположилась вдоль берега между каналом и морем. Оттуда она и двинулась на русские ретраншементы. Укрепления наши имели высоту «в полтора человека», то есть около трех метров, с внешней стороны ретраншементы были выложены бревнами, а перед ними — засека из вырубленных сучьев и деревьев. Французы дрались со смелостью почти безрассудной. При этом всеми способами подавали сигналы городу, призывая жителей помочь им в ратном деле. Осажденные откликнулись, из города вышел большой отряд пехоты. Быстро разобрались, что к чему. Французы стали атаковать правое крыло русской обороны, горожане принялись за левый.

Русские подпустили атакующих поближе и, когда они были буквально в пятнадцати шагах, открыли по неприятелю шквальный огонь. В общем, и французы и горожане бесславно отступили. Победа! Но русские воевать дальше тоже пока не могли, поиздержались с боеприпасами. Пули, бомбы — все кончилось. Теперь ждали русский флот. Хорошо хоть, что в конце мая в первый раз за всю осаду саксонская армия сменила в траншеях русскую. Можно было отдохнуть, в бане помыться, постираться и так далее — какие еще у солдата дела на отдыхе.

Двенадцатого июня прибыл и встал на рейде русский флот: 16 линейных кораблей, 6 фрегатов и 7 прочих судов. В русский лагерь были доставлены артиллерия, боеприпасы и продовольствие. Теперь и воевать можно!

Меж тем французская эскадра как-то разом испарилась. Каждому разумному человеку приходила в голову мысль, что они узнали о скором прибытии русской эскадры и не пожелали принять бой. Но откуда они проведали об этом, если дело велось в жесточайшей секретности?

Объяснение этому вскоре было найдено, оно носило почти анекдотический характер. Оказывается, французы захватили наш фрегат. Как рассказывает в своих записках Эрнст Миних (сын фельдмаршала), на французском корабле служил «преискусный морской офицер по прозванию Бараль». Теперь представьте: военным строем движется наша эскадра, а один фрегат отбился от стада, может, отстал, а скорее вперед ушел: или поймал парусами слишком резвый ветер, или штурман с приборами перемудрил. Капитаном резвого фрегата был некто Фремери — француз, недавно вступивший в русскую службу. Далее Эрнст Миних: «Не имея в своей инструкции (каково, а?) ни малейшего извещения о разрыве мира с Францией, он был столь неосторожен, что по приглашению Бараля, старого своего знакомца, взошел на его корабль, и не успел лишь тут оглядеться, как его фрегат был окружен тремя линейными кораблями и под угрозами потопления принужден был сдаться».

По прибытии русской эскадры начались планомерные обстрелы города из пушек. На второй день взорвали пороховой магазин в крепости Вейксельмюнде, вблизи которого находилась французская пехота. Положение французов стало безвыходным. Начались переговоры. Французы хотели, чтобы их посадили на суда и отправили в Копенгаген, но Миних на это не согласился. После долгих прений французам было дозволено выйти из лагеря под знаменами, соблюдая все почести. Далее они сели на русские корабли, там сдали оружие и отдались на волю русской императрицы.

Вскоре сдался и Вейксельмюндский форт, главная заноза для осаждавших. Весь гарнизон выступил стройными отрядами, с оружием и присягнул королю Августу III. Теперь можно было вести мирные переговоры с данцигским магистратом. За убытки город должен был заплатить России миллион талеров. Главным условием Миниха при подписании капитуляции было: немедленно выдать наших военнопленных, экс-короля Станислава, польского примаса и представителя Франции маркиза де Монти, а также все войско и офицеров, состоящих на службе у города.

Вот здесь русских ждала полная неожиданность. Магистрат известил фельдмаршала покаянным письмом, каждая строчка которого выказывала смущение, что король Станислав сбежал! Вначале Миних не поверил, решив, что все это происки горожан. Вскоре узнали подробности. Боясь русского плена и предстоящего ему унижения, король Станислав переоделся в крестьянское платье и с одним провожатым тайно отбыл морем в неизвестном направлении. При этом магистр и чиновники его клялись, что понятия не имели о побеге короля. Знали о побеге только маркиз де Монти и примас.

За побег Станислава контрибуция в пользу императрицы была увеличена вдвое, впрочем, уже при расплате Анна скостила эту сумму. Миних со штабом и саксонским герцогом переехал в Данциг. Отслужили благодарственный молебен, присягнули на верность законному королю. Теперь ждали самого Августа.

Король Август III приехал через неделю и принял от шляхты и магистрата «торжественное изъявление знаков приверженности». Действо происходило не в самом Данциге, а в пригороде, в Оливском монастыре. Прощаясь с Минихом, король поблагодарил его за службу, сказал необходимые при сем слова признательности и пожаловал шпагу, усыпанную драгоценными камнями, и не менее роскошную трость.

Вот, собственно, и все про осаду Данцига. Она продолжалась 135 дней, полных лишений, жестокости, болезней, лазаретного кошмара, ругани, недосыпания, недоедания. Россия потеряла восемь тысяч солдат и около двухсот офицеров.

Из всех полученных сообщений больше всего взволновало Бирона известие о бегстве экс-короля Станислава. Да возможно ли, чтобы об этом не знали во Франции? Наверняка Париж и подготовил этот побег. Именно поэтому с видами на будущее они и подослали к нему скользкого, вежливого до угодливости и опасного аббата. Игра продолжается и будет настолько серьезной, что Флери, согласись Бирон на него работать, расщедрится и теперь уже реально вышлет ту сумму денег, которую у него запросит обер-камергер.

И дело здесь не в том, что Франция решила его шантажировать призрачными, случайно попавшими в его руки деньгами. Кого ему бояться? Перед кем отчитываться? Ответчиком он может быть только перед возлюбленной государыней. Пока он смело может употреблять этот эпитет — возлюбленная. Пока они с Анной идут по жизни, прижавшись друг к другу плечом, чувствуя тепло этого плеча и поддержку.

А если чьи-то подлые, завистливые губы нашепчут Анне в ухо о подкупе ее Эрнеста, то он просто и без утайки расскажет, как получил эти деньги, и они посмеются вместе. В конце концов, эти двести тысяч в золоте и брильянтах были посланы на выборы Станислава Лещинского. Следовательно, прикарманив их, Бирон уже который раз сослужил службу России.

Правда, Анна может поинтересоваться, почему он не сообщил ей об этом сразу. Сумма не слишком велика, но и не мала, а государственная казна не переполнена звонкой монетой. Но уж в этом случае он сумеет оправдаться. Аннушка добра и незлобива, может, и пожурит по-матерински, а потом и поцелует в губы, и скажет:

«Ладно, голубь мой, дарю. Все дарю: себя, деньги, Курляндию, новые усадьбы и земли, а также души рабов своих. Все — кроме трона».

Флери видит в нем реальную силу, реального политика, и это льстит. А может, Россия и впрямь тесновата для его, Биронова, ума и таланта?

Слуга вошел в кабинет с зажженными шандалами и тихо удалился. Через приоткрытую на миг дверь донеслись отдаленные шумы и детские голоса. Опять Ядвига ссорится с братьями. Характер у малютки слишком решительный. Некрасивая, веснушчатая, с непропорциональной фигурой и темным взглядом исподлобья, а характер таков, что слова ей поперек не скажи. Мальчики послушны и вежливы, Бенгина приучила их выказывать почтение и любовь к государыне, и ножкой шаркнут, и улыбнутся ангельски, а Ядвига даже на государыню смотрит букой. Надежда семьи — старший Петр. Только бы женить его на ком подобает. В конце концов, и принцесса Анна Леопольдовна пока только невеста. Но ведь не жена!

Однако он отвлекся. Нашел время думать о детях. Сюда они не придут, им строжайше запрещено совать нос в отцовский кабинет. Так о чем он только что так спокойно и, главное, дельно думал?

Ах, да… Первый этап борьбы за польский трон выигран, теперь сцена словно раздвинулась. Теперь вся Европа — арена борьбы. Но за что и против кого? Бирон интересовался политикой постольку-поскольку. Это была епархия Остермана, а также Карла Левенвольде. Вначале надо точно, с бумагой в руках, определить интересы России на сегодняшний день. Идеально, конечно, чтобы они совпадали с французскими, но такое редко случается.

Что он знал точно? Франция воюет с Австрией, поскольку цесарь согласился с возведением на трон Августа Саксонского, своего близкого родственника. Теперь принц Евгений Савойский требует, чтобы Россия поставляла ему по договору русские войска. Здесь Карл Левенвольде повел себя правильно, ответил Евгению, что наши войска рассеяны по Польше, конца тамошним неприятностям не предвидится, а потому он не вправе налагать на наше и без того измученное войско новые тяготы.

Кроме того, России надо защищать собственные границы с Персией и Турцией. Осторожно надо вести себя и со шведами. Наш посланник Михайло Бестужев пишет из Стокгольма, что там очень взволнованы французскими интригами. Достаточно малой искры, и они пойдут на нас войной, дабы отбить у России Ливонию и прочее. Шведский двор активно поддерживает Францию, а сам король благоволит России. Шведы осмелились послать военные отряды в осажденный Данциг. Естественно, Франция им за это заплатила. Правда, говорят, воевать отправились одни добровольцы, а король шведский умыл руки. Потому что он всего лишь пешка в политической игре. Сейчас, когда Данциг взят, шведы сильно жалеют, что так активно вмешивались в русские дела. Остерман говорит, что как только кончится вся эта возня с Лещинским, Швеция начнет искать военного союзника против России. И союзником этим станет, конечно, Порта.

А интересно, где Франция покупает лошадей, подумал Бирон. Понятное дело — в Испании и в Аравии. В этом свете вполне понятна дружба Франции с османской Портой. Что-что, а в хороших лошадях мусульмане понимают.

Но он опять отвлекся. Не о том он думает, не о том. Надобно проще. Возьми мысленно в руки сито и отсей все лишнее. Исконные друзья России Австрия и германские государства, а Порта, хоть с ней и заключен вечный мир, исконный враг. Во всяком случае, так говорит Остерман. А Франция исконно дружит с Портой, у Швеции со Стамбулом тоже хорошие отношения. Недаром туда сбежал после Полтавской баталии Карл XII.

Порта в польские дела не вмешивалась, у нее своих забот полный рот — война с Персией. Однако наш посланник в Стокгольме Неплюев доносит, что мир между Россией и Портой висит на волоске. Точкой спора была Кабарда, которую Россия считала своей, а Порта не соглашалась, утверждая, что Кабарда принадлежит крымским татарам, то есть, считай, самой Порте.

Крымский хан под предлогом войны с Персией без спросу России перевел через Кабарду свои войска. Татары считали, что русским принадлежит только узкая полоска земли вдоль моря, там стояли наши гарнизоны. На эту землю татары не сунулись, повели свои войска через горы. Но ведь все равно через принадлежавшую нам землю. И русская армия их там атаковала.

Тут уж Бирон знал все досконально, поскольку приятельствовал с принцем Людвигом Гессен-Гамбургским. Людвиг уже десять лет служит в России, отменный вояка, его словам можно верить. Людвиг находился тогда на Кавказе вместе с генералом Еропкиным. Они заманили татар в ущелье и там разметали татарскую армию, обратив ее в бегство. Татары остановились в чеченских землях и принялись мутить против России местное население.

А теперь Франция мутит Порту: де она должна объявить войну России за отлучение Кабарды, за нарушение мирного договора, поскольку ее войска находятся в Польше, за введение там наследственного престола, что противоречит польским вольностям.

Бирон потер глаза, потянулся, распрямляя затекшие члены. Нет, он не будет ничего выведывать относительно политики у Остермана, он не призовет к себе завтра аббата Арчелли. Он подождет, посмотрит, как дальше будут развиваться события. Смотреть на чужие интриги и дрязги со стороны — право, это истинное удовольствие для умного человека.

14

Агент Петров не умер, но рана, нанесенная Шамбером, оказалась серьезной. Познания в языках польском, французском и немецком позволили ему сыграть в лазарете роль ганноверца, случайно угодившего в осажденный город и попавшего под пулю разбойников. Откликался он на имя Гербер.

Хочется хотя бы немного рассказать об этом упорном и мужественном человеке, который играет второстепенную, но весьма важную роль в нашем повествовании.

Он был всего лишь винтиком в машине сыска, но винтиком надежным, хорошо вкрученным в гнездо, солдатом, исполнительным и аккуратным, он знал свое дело и любил его.

Но службу свою на пользу государства он начал в другом ведомстве. Двадцать годков ему было, когда государь Петр учредил при Сенате особый «фискальный отдел» во главе с обер-прокурором. В обязанности новых сотрудников входило: наблюдать тайно, не учинился ли где неправый суд, не совершился ли незаконный, липовый «сбор в пользу казны», нет ли где грабежа и взяток. Они должны были донести на каждого, кто неправду творит, и если донос подтвердится, то половина штрафа злодея идет в пользу государства, а половина в пользу фискала.

Свою карьеру Петров начал в провинции самым малым чином. Случались в работе ошибки, но он был усерден в службе, начальство оставалось им довольно. В пользу его честности говорит то, что, преуспев в провинции и попав в столицу, он так и не разбогател, а деньжат накопил только на малый домишко в Охте. Домик, правда, справный, чистенький, с улицы палисад с мальвами, сзади за высоким забором плодовый сад с великолепным, крупным крыжовником. И не завидовал, что другие-то его соратники в неравной борьбе за справедливость имели куда лучшие жилища, а иные и особняками обзавелись.

А все почему? Слаб человек. Закон-то верный, плохих законов не бывает, беда только, что он рассчитан как бы на ангелов, а в каждом человеке еще и черт сидит. Грех-то посильнее нас будет, а потому верные псы государевы, подобно обывателям, стали писать облыжные доносы в свою пользу. Понравился дом у соседа, тут же настрочишь на него бумагу. Сочинить донос не трудно, пошевели мозгами и в каждом россиянине найдешь противозаконные поступки, добавь к этому: де говорил опасные речи и поносно ругал государыню, называя немкой безродной (а об этом весь Петербург кричал!), и готово дело.

Как уже было говорено, над всеми фискалами стоял обер-прокурор. Он облачен был огромной властью. Даже если взяточник и вор сидел в Сенате, он и его мог вывести на чистую воду. Всем известно громкое дело князя Гагарина, сибирского губернатора. Разоблачить его помог обер-прокурор Нечаев. Петров работал с ним, честнейший человек, смелый, преданный делу без остатка, о нем все говорили — неподкупен! Государь доверял ему, как самому себе, и много злоупотреблений было пресечено, и первейшие для России по важности дела были завершены разумно и толково.

Однако грянул гром и для Нечаева. Обвиняли его не столько во взяточничестве, сколько в укрывательстве — знал и не донес. Фискал Петров был на казни. Состоялась она на Васильевском острове у здания двенадцати коллегий. Эшафот разместили под виселицей, где недавно еще висел князь Матвей Гагарин. Кроме Нечаева казнили еще трех заслуженных фискалов — за взятки. Несмотря на собачий январский холод, народу на площади собралось великое множество, большую часть толпы составляли чиновники и канцеляристы с женами, явившиеся на казнь по приказу начальства.

Казнь была столь мучительной, что не стоит пытаться описывать. На виду честного народа осужденных на колесе «допытывали», чтобы узнать последнюю, самую важную правду. За колесом семенил священник и шептал уже бесчувственному Нечаеву: повинись еще и в этом деле, повинись, и тогда сразу на плаху, и кончатся твои муки. Государь со свитой смотрел на казнь своего любимца из окон ревизион-коллегии. Рядом притихла свита. Было это ровно десять лет назад.

На агента Петрова эта казнь произвела ужасающее впечатление. Уж кажется видели-перевидели. От обилия справедливых казней на это действо привыкли смотреть почти со спокойствием. А тут вдруг и проняло: агент Петров понял, как опасна и непредсказуема его служба. Отказаться от нее было сложно, почти невозможно, но через год почил в бозе царь Петр, и наш незаметный герой бочком, бочком, мелкими перебежками, не без помощи друзей, они и у фискалов бывают, перебрался в другое ведомство, которое сейчас бы занималось военной разведкой, хотя точного определения еще не имело. Там он выучился шифрам, тайной цифири, но особо хорошо показал себя как наружный наблюдатель. Собственно на этом он и сделал карьеру, попав в личное услужение к Бирону.

Работал, и успешно, но, видно, ослабил бдительность, если поймала его неприятельская пуля. Но оклемался. Как только на ноги встал, начал работать. Шамбера он упустил, это ясно. Вначале мучил профессиональный стыд, но потом прикрикнул на себя: «Не распускайся, ты всегда отечеству нужен».

Взятию Дангица агент радовался как ребенок. Тут, конечно, и патриотические чувства распирали грудь, но главное, наелся, наконец, вволю. Оголодал во время осады и болезни до полной неприличной худобы. А как только наелся, тут же накатал светлейшему Бирону отчет. В первых строках покаялся — мол, упустил объект, далее сообщил о своем бедственном положении, присовокупив, что последнюю депешу с просьбой выслать деньги отослал в Петербург с князем Матвеем Козловским.

Но уже через день Петров обругал себя за поспешность. Мало того, что он послал письмо обычной почтой, которая ненадежна, так еще содержание послания было глупым, никчемным, ясное дело, начальство его за это по голове не погладит. Сейчас не про Шамбера надо писать, кому он нужен, а вести серьезную работу в павшем городе. Он хоть и взят нашей доблестной армией, в нем наверняка продолжается скрытая политическая борьба, и Петров должен найти подпольных врагов и известить о них их высочество. Не повезет — другое дело, но попытаться обязан.

Он стал бродить по улицам Данцига, вслушиваясь в речи и победителей — русских солдат, и побежденных. Народ беспечен, всегда сболтнет что-нибудь такое, что можно будет записать, а потом принести в клюве по инстанции.

Говорили о холоде, голоде, о погибших родственниках, о нарушенных торговых связях, но и политические речи можно было словить. Народ волновало, как покинул город Станислав Лещинский. Люди говорили не таясь, высказывали разные предположения. Одни уверяли, что экс-король наверняка уплыл на французском корабле и сейчас благополучно обретается в Гамбурге. Другие высказывали более смелые предположения: Лещинского надо спрятать, а от России лучше всего укрыться в Турции, уж со Стамбулом Россия из-за польских дел не будет воевать.

И тут повезло. Петров пришел на таможню справиться о давно ожидаемом из России грузе, посылке от жены со всякой мягкой рухлядью: бельем, носильными вещами, теплой накидкой, шапкой и варежками. Война помешала продвижению посылки, а сейчас при замирении груз мог и обнаружиться. Ну а если не найдут, и черт с ним, иногда больше теряем.

Петров потолкался в зале среди народу, которого в тот день скопилось великое множество, и, наконец, пристроился на подоконнике рядом с двумя мужчинами, по виду ремесленниками. Правда, разговор, который они вели, выдавал их принадлежность к другому сословию. Хотя, может быть, ремесленникам самое время вести разговоры на эти темы. Да и не так уж он хорошо знает польский, чтобы понять все тонкости их беседы.

Вначале они говорили о пленных, есть, мол, надежда, что их будут возвращать из России. Потом стали обсуждать продовольственные вопросы, а именно поступление зерна. Мельницы, говорили они, совсем истощились, и прикидывали, когда ждать снятия запрета на ввоз пшеницы, назначенного русской государыней. Конечно, не удержались они и от того, чтобы не поговорить о видах на будущее. Тема была животрепещущая и опасная. Поэтому временами собеседники переходили на шепот.

Слух у Петрова был отменный и, слава Всевышнему, от ранения не пострадал, но и при его слухе он не все разбирал. Тот ремесленник, у которого серый суконный кафтан без позумента, был слегка гугнив, и это очень мешало правильному восприятию слов. Второй, в сером суконном кафтане с позументом по обшлагам, был более говорлив и решителен. Как бы поправляя затекшие от долгого сидения члены, Петров слегка приблизился к двум собеседникам и замер. Каменный подоконник так и исходил холодом, кажется, лето, а все равно зад замерз, даже поясницу начало ломить, но агент сидел совершенно неподвижно, даже глаза прикрыл, выражая усталость и невнимательность к происходящему.

— Французы нас не оставят, помогут, — тихо, но достаточно решительно сказал гугнивый.

— Может, и не оставят, но я думаю, что лучше бы оставили. Пусть лучше будет один хозяин, чем два. Даже если этот хозяин… Ну, ты сам понимаешь. Двоих нам не потянуть.

— Еще ничего не решено. Король отчаянный человек, согласился на побег.

— А что ему было не согласиться, — хмыкнул второй, тот что с позументом, — он ничем не рисковал. Русские сами помогли его побегу.

— А ты откуда знаешь? — у гугнивого, казалось, от удивления подпрыгнула шляпа на голове.

— Да уж знаю. Французы, говорят, славную сумму денег отвалили. Понимаешь кому?

— Главному? Миниху? — поразился первый. — И много заплатили?

Головы собеседников сдвинулись, губы того, что с позументом, коснулись уха гугнивого, названная сумма влетела туда, как вздох. Петров вытянул шею, словно гусь, но ничего, кроме этого вздоха, не услышал.

— Гербер, Гербер! — закричал таможенник.

Петров очнулся, понимая, что его зовут. Тьфу, стоило бежать к таможеннику, чтобы получить из его рук огромный тюк ненужного белья и одежды. Зачем ему летом епанча с рукавами на меху и картуз пуховой? Видно, все-таки проклятое ранение помутило его разум. Или он просто стареет? Ранее он никогда не бросил бы на полдороге такой разговор, дослушал его до конца, а затем последовал хотя бы за серым сукном с позументом, чтобы выяснить, кто таков, чем живет и все такое прочее, чтобы потом в одиночестве внимательно обдумать, можно ли верить его словам или нет.

А тут сплоховал. Когда с тюком в руках он вернулся к обжитому подоконнику, мужчин, по виду ремесленников, и след простыл. Посылая очередную депешу Бирону, теперь уже не обычной почтой, а тайной, скорой, армейской, он несколько раз повторил, что не проверил полученные сведения. Но он знал, всем нутром чувствовал, что Бирону этот отчет в любом виде подойдет.

И в конце концов… Что, агенту Петрову больше всех надо? Да черт с ними со всеми, и с фельдмаршалом Минихом, и с королем Станиславом! Ему бы до дома добраться да жалованье за полгода получить. На ордена он никогда не рассчитывал, но отпуск по ранению он у них зубами вырвет. И последняя депеша в Петербург ему в этом поможет.

15

Генеральша Адеркас жила во дворце при своей воспитаннице. Для начала она исхлопотала для Николь пропуск во дворец, дабы они могли в любое время заниматься чаепитием. Перстень с сапфиром и жемчугом плотно обхватил безымянный палец генеральши, она находила, что он очень идет к ее глазам, а также отлично сочетается с бальной парой, корсет на которой был вышит речным жемчугом. Словом, она была готова ответить на все вопросы Николь и оказать ей всяческое содействие в помощи поиска родственников.

Родственник хоть и не иголка в стогу сена, его в один день не сыщешь, и пока Николь желает познакомиться с русским обществом, а также с окружением царицы, а уж если быть совсем честной — узреть саму их величество Анну Иоанновну. Еще в Париже ей рассказывали, что царица умна, великодушна и умеет как амазонка стрелять из лука.

— И из ружья… — с охотой добавляла мадам Адеркас. — Наша государыня великолепная охотница. Однажды их величество лично убили вепря.

— Говорят, она замечательно ездит верхом.

И это подтвердила любезная собеседница. Адеркас вроде бы и не сообщила ничего лишнего, ничего интимного, но дала понять, что любовь государыни к лошадям при ее-то, извиняйте, тучности, как бы выдуманная. Женщина на все пойдет ради любимого человека. А благодетель народа граф Бирон всем другим помещениям в Петербурге предпочитает манеж.

— Я мечтаю быть представлена государыне!

— Это стоит обдумать, — сказала генеральша, любовно поглаживая сапфировый перстень.

Начали перебирать варианты. Идеально подошел бы бал во дворце, но там Николь затеряется среди огромного количества гостей, государыня ее просто не заметит. И тут у генеральши мелькнула разумная мысль. На следующей неделе или около того во дворце назначается публичный торг китайских товаров. Торги эти производились каждый год, и Анна Иоанновна была до них большая охотница. Купцы, говорят, уже на подходе к столице, а может быть, уже и вовсе приехали. Торг состоится в Итальянской зале. Там будут дивные китайские шелка, всевозможные статуэтки, искусно вырезанные из слоновых клыков, веера, дивные бусы, а главное — фарфор. «Вы что-нибудь понимаете в фарфоре?»

Николь понимала.

— Тогда у вас будет о чем побеседовать с государыней…

Николь радостно улыбнулась.

— А пока я вас приглашаю на прогулку в Летний сад, — продолжала мадам Адеркас. — Принцесса желает видеть вас. Ваше общество ей чрезвычайно приятно. Господин Линар…

— Он тоже будет на этой прогулке?

— Он и есть главный зачинщик, поскольку не видел еще гордости Летнего сада, нашу славную, римскую Венус.

Фигура Венус действительно стала достопримечательностью Петербурга. Появлению ее предшествовала занимательная история. При завоевании Прибалтики Петр I вывез из Ревеля в качестве трофея мощи святой Бригитты. Насколько они были подлинными, неизвестно. Святая Бригитта, покровительница Ирландии, жила в шестом веке, была дочерью принца Ульстера. Дева чистая, непорочная, она рано приняла монашество и поселилась под дубом. Бригитту весьма почитают в Англии и во всей Северной Европе. Как ее мощи попали в Ревель — трудно сказать.

Мощи святых всегда были ходовым товаром на политическом рынке, и Петр I, за полной ненадобностью останков католической святой, решил обменять их. Правда, идея обмена появилась позднее. Вначале он честно хотел купить у Рима «идолицу Венеру», только что найденную при раскопках. Присланный для этих целей агент Кологривов столковался с владельцем участка за сто девяносто шесть талеров, статуя без рук, без головы, куда ж больше платить?

Но римский губернатор наложил запрет на вывоз драгоценного произведения искусства. Статуя поразила всех своей красотой и уже прославилась на всю Европу. В дело вмешался сам папа Клемент XI. Вот тогда-то царь и вспомнил о лежащих без дела святых останках. Надо сказать, что Петр поставил папу в безвыходное положение. Жалко было отдавать Венеру, ведь поди проверь, чьи это мощи на самом деле, но если рассудить по-человечески, по-христиански, нельзя оставлять беспризорными в варварской стране останки почитаемой святой. Католический мир никогда не простит папе подобного попустительства.

Сделка состоялась. Петр подарил Риму мощи, папа подарил Петербургу мраморную Венеру, названную впоследствии Таврической. Это произошло, когда Венера поселилась в мраморном Таврическом дворце, а пока статую разместили в открытой галерее Летнего сада. А дабы дивное творение древности не было попорчено, рядом с Венерой поставили часового.

Уморительное зрелище! Обнаженная богиня, вся — нега и сладострастие, при ней смущенный гренадер, не смеющий выказывать свое любопытство и смущение из-за страха перед начальством, а вокруг зрители. И ведь не знаешь куда глаза деть! Эдакое бесстыдство выставили на обозрение, куда церковь смотрит… Но и любопытно, конечно, баба-то справная, груди как спелые яблоки, и срамное место ничем не прикрыто. Где еще такое увидишь?

Позднее солдата убрали, Венеру перевели в украшенный раковинами грот. Доступ обывателей к идолице был ограничен, но знатные дворяне могли лицезреть прекрасную в любое время.

Вот в этом самом гроте и назначил свидание граф Линар юной Анне Леопольдовне. Встреча должна была состояться как бы случайно. Рассчитывали на дождь, который не заставил себя ждать и подыграл влюбленным.

Свита Анны Леопольдовны состояла из смуглянки Юлии Мегден, госпожи Адеркас и Николь, родственницы шведского посла. Красавец Линар пришел один. Бледно-лиловый камзол выгодно подчеркивал белизну его лица, а также сочетался с меланхолическим выражением, которое наметил себе герой-любовник. Но вопреки его намерениям меланхолия куда-то испарилась, а на смену ей пришли озабоченность и веселье. Их вызвал дождь. Первые полновесные капли дождя успели упасть на густо напудренный парик и на плечи, да и руки были мокры.

«Ах, бог мой, какая незадача, сударыни, не пострадали ли вы от дождя?»

Сударыни не пострадали. Они явились в грот загодя и уселись рядком, как птицы на насесте. Если бы дождь не случился, они бы все равно не оставили своего поста. Ну и уж поскольку тучи были налицо, то их высочеству надо было переждать непогоду.

Первой нашлась Мегден:

— Ах, любезный кавалер, — она стрельнула глазами в сторону принцессы, — Фортуна свела нас вместе.

— Фортуна превратилась в золотой дождь, — тут же подыграл Линар, намекая на Зевса и царевну Данаю, заключенную самодуром отцом в темницу. Но эти герои были чужды слуху дам, поэтому скрытого смысла фразы никто не оценил.

Только Николь наморщила лоб и пробормотала вопросительно:

— Даная ведь матушка Персея?

— Именно так, — подтвердил Линар, глубоко поклонился принцессе и сел напротив дам. Завязался безобидный разговор, который очень скоро вырулил к «нашей славной римской Венус».

В те времена в России еще не был изобретен язык, которым можно было бы спокойно и прилично обсуждать произведения искусства. Картины, скульптуры уже были, но глядеть на все это следовало «неизреченно», слов не было. А Линар эти слова нашел и жонглировал ими, как мячиками. Оказывается, в Дрездене много наслышаны об этой находке, и теперь он благодарит Бога, что получил возможность лицезреть сей шедевр, а потому смело может сказать, что ваявший ее скульптор был вдохновлен работами Праксителя.

Дамы притихли. Принцесса сидела, не поднимая глаз. Соседство с обнаженной фигурой в присутствие Линара привело ее в состояние столбняка. Сидевшая рядом генеральша Адеркас время от времени машинально подталкивала локоточком в бок свою подопечную, мол, реагируй, по этикету положено. Но как реагировать-то? Бедная Анна Леопольдовна и слов таких не слыхала, уже в имени Пракситель ей слышалось что-то неприличное. А тут еще текст немыслимый: «Посмотрите, как хороша! Сбросив с себя одежды, богиня любви вся отдалась блаженной неге…» Смелый разговор, очень смелый!

— И главное — без рук, — простодушно вставилась генеральша Адеркас. — Это как же понимать? Делай с ней что хочешь, а она даже постоять за себя не может?

Юлия Мегден звонко расхохоталась, принцесса еще теснее закуталась в накидку, заботливо припасенную генеральшей, Николь наблюдала эту сцену не без удовольствия и не вмешивалась.

— О нет, конечно. Это не входило в замыслы художника, — терпеливо пояснил Линар, помогая себе жестикуляцией, лицо его сияло от возбуждения, локон у правого виска развился, придавая всему облику вдохновенное выражение. — Я думаю, руки богини были отбиты варварами еще в древности, потом она долго лежала в земле. А этот аккуратный спил сделали уже в мастерской. Говорили, что и голова у нее была отбита.

— Куда же без головы то? — робко заметила принцесса, получив очередной толчок в бок.

— Голову можно потерять и от любви, — усмехнулся Линар, — но в нашем случае реставратор водрузил ее на место. Какая дивная шея. А эта линия… — он плавно в воздухе как бы обвел статую рукой, но впечатление создалось такое, что граф на глазах у дам погладил живое обнаженное женское тело.

Анна Леопольдовна проследила за его рукой, щеки девицы залил яркий румянец, который уже не сходил с них все время свидания.

«Экая сладострастная фигура, — думала меж тем Николь. — Линар хитрец, он сознательно развращает принцессу! А может быть, это вообще единственный способ ее соблазнить? Она, бедняжка, сопротивляется, как может, зато подружка ее, смуглянка Юлия, вся так и распахнута…» Юлия Мегден действительно находилась во власти романтических грез.

Бойкая была девица, что и говорить. Правда, народная молва приписывала ей и более серьезные грехи. Тесная, восторженная дружба Юлии и принцессы волновала русское общество все эти годы. Сплетен было столько, что когда Анна Леопольдовна через шесть лет благополучно сочеталась браком с Антоном Брауншвейгским, а Юлия Мегден вертелась рядом, мешая нормальным отношениям супругов, то Анна Иоанновна назначила медицинскую комиссию. Лекари должны были определить, не «женоложница» ли фрейлина Мегден. Девушку освидетельствовали и донесли, что она чиста, поскольку не имеет никаких мужских признаков. О том, что эти освидетельствования действительно имели место, мы знаем из письма прусского посла в России Мардефельда, которое он отправил королю Фридриху в Берлин.

Если Линар хотел распалить девушку, то он своего добился. Она уже смотрела ему в глаза туманным взором, на лице появилась полуулыбка — томная, застенчивая, милая. И как-то все ощутили вдруг, что не будь рядом публики, она бы давно бросилась в объятия опытному любовнику.

Генеральша вдруг заторопилась во дворец, но как же идти, если дождь моросит. Или не моросит? Линар вызвался пригнать к гроту карету.

— Не надо никакой кареты. Здесь до Летнего дворца два шага, — возражала Анна Леопольдовна, ей не хотелось никуда уходить.

Долго обсуждали, как именно поступить, и опомнились только тогда, когда пробившийся сквозь тучи солнечный луч снопом ударил в окно грота. Венус вдруг ожила, засветилась розовым светом. Тени от листвы лип играли на мраморном ее боку, как еле заметное движение мускулов. В воздухе стоял запах трав, откуда-то принесло сладкое благовоние шиповника, еще пахло морем, свежестью и чистотой.

«Вот здесь я следующее свидание князю Матвею и назначу, — подумала Николь, — что-то молодой человек не слишком горяч. Здесь он скорее разберется, что к чему».

Сама она была совершенно спокойна, ухаживания князя Матвея нужны ей только для дела, которое превыше всего. Шамбер может быть и не самый приятный человек, и характер у него отвратительный, и его надменный взгляд — эдак полузакрытыми глазами — она не переносила, но он соратник в трудной работе, они в одной лодке, и она ему поможет. Зачем Шамберу надо держать князя Козловского на крючке — это его дело. Он попросил ее об услуге, и она ему эту услугу окажет, а что Шамбер поступил бы точно так же на ее месте, она не сомневалась.

Николь привыкла ощущать себя в мужском обществе хозяйкой положения и никогда не позволяла себе послабления — влюбленности. Она вообще относилась к сильному полу с некоторым пренебрежением. Да, они воины, мыслители, политики, скульпторы, но у каждого в душе есть дыра, через которую проскакивают в никуда тонкие и возвышенные чувства.

Вполне возможно, кто-то скажет, что у нее мало любовного опыта. Но она и не хочет его приобретать. Про покойного мужа вообще нечего говорить. Он был сущий глухарь. Но забудем о муже, у нее тоже была страстная любовь. Давно это было, еще до замужества. Она тогда ездила в гости к прабабке в Норвегию, в торговый город Берген. Игрушечный город, домики, облицованные белыми досками, черепичные, островерхие крыши. Был май, цвели глицинии, в воздухе разливалась нега, и майские жуки летали над кустами. У него были зеленые глаза, обхватистые руки и довольно хилая бородка, которую он тщательно холил. Как сладко они целовались под кустами рододендронов, а потом бежали на набережную в маленькую харчевню, где подавали свежий, печеный с укропом хлеб, копченого лосося и холодную оленину. Николь уже придумала, что венчаться они будут в церкви Святой Марии. Но блестящий викинг из страны фьордов предпочел любви море и отбыл на перегруженной товарами шняве в неизвестном направлении. Больше они никогда не увиделись, и Николь навсегда возненавидела мужчин. Отец мог бы явить ей образ истинного благородства, но он слишком рано умер.

Конечно, ей приятен князь Матвей, она этого и не скрывает. Но что с того? Было у Матвея Козловского особое выражение лица — внимательное, очень доброе, он и без улыбки словно улыбался насмешливо и в то же время был как-то особенно спокоен. В такие минуты Николь невольно отводила взгляд, смущаясь неведомо чего. Так князь смотрел на нее в карете, а в Петербурге он как-то разом поглупел. И философическое спокойствие с лица исчезло, появилось просительное, испуганное выражение, и чем-то он вдруг стал похож на долговязого викинга из прежней жизни.

Не-ет, надобно вести его в грот. Без помощи римской Венус тут не обойтись. В Летнем саду он сразу разберется, что к чему.

16

Хоть и говорил Матвей в свое время уверенно: «Моей любови к Лизоньке Сурмиловой сносу нет», она как раз и износилась. И виной тому были не поправившиеся денежные дела князя. Несмотря на явную легкомысленность и инфантилизм Матвей был человеком чести, а он уже столько наобещал в письмах «розе голубой», что сам поверил — нужно жениться. Правда, иногда романтическое настроение куда-то отступало, верх брал прагматизм, и он с раздражением говорил себе, что Лизонька отнюдь не роза, а цветочек желтенький, сродни калгану. И опять же папенька Карп Ильич не больно жаждет сделать его своим зятем. Но в такие минуты Матвей сам себя ненавидел, а потому спешил вымести скучные мысли из головы вон. Судьба послала ему Лизоньку, и он будет ей верен.

И вдруг он понял, что судьба его забубенная явно поторопилась. Виной оскуднения чувств к Лизавете Карповне оказалась встреча с Николь. Конечно, путешествие в карете было весьма приятным, и, млея в присутствии хорошенькой девицы, он предвкушал: вот ужо доберемся до места, отвяжемся от буки-папеньки, тогда и поговорим по душам. Тут уж он все ее пальчики и перецелует.

Странное, похожее на бегство исчезновение Николь на постоялом дворе смутило князя, но не больше. И только прибыв в столицу, он по-настоящему, то есть до стеснения в груди огорчился, что потерял хорошенькую мамзель.

Правда, первые дни не до того было. Вначале надо было покончить с полковыми делами. Он отнес письмо генерала Любераса по назначению и был принят весьма доброжелательно. Потом занимался оформлением отпуска. Три месяца ему разрешили бить баклуши — до полного излечения пустяшной, как он считал, раны. Плечо заживало плохо. Одно утешение, он так приспособился держать руку, что мог избавиться от унизительного, через шею перекинутого шарфа.

Тетка приняла племянника с распростертыми объятиями:

— Жить будешь у меня. До Клепки далеко, а в казармах в отсутствие твоего полка делать нечего.

В доме Варвары Петровны все осталось по-прежнему, разве что поменяли обшивку на инвалидном кресле, сменив зеленую камку на синюю. Все та же мрачная старуха в застиранном шушуне и красном повойнике на жидких волосах катала по дому барское кресло. Теперь главным летним гадательным инструментом тетки стали карты, в кофе она разуверилась — то ли помол не тот, то ли зерна низкого качества, потому что сразу видно — врет кофейная гуща. И вообще все в жизни испрокудилось, люди изолгались, погоды вконец испортились, продукты гадки, цены взлетели до немыслимых высот. Куда идем — бог весть.

Однако трезвый взгляд на жизнь не испортил хорошего настроения Варвары Петровны и не на йоту не убавил в ней решительности. С первого же дня, Евграф только вещи закинул на второй этаж, а Матвей сменил военный камзол на гражданский, она начала давать племяннику советы, более похожие на военные приказы:

— Матвей, слышь-нет? Пора тебе устраивать свою судьбу. Что молчишь? Отвечай!

— Сейчас, тетенька, только чай допью и тут же пойду устраивать.

— А ты словами-то не озоруй. К старшим будь почтителен. Во-первых, тебе дом надо в Петербурге купить.

— А во-вторых?

— Жениться, что еще. Я тут прознала, что Ванька, брат твой, так бобылем и живет. А это значит — тебе рожать, чтоб не пресечься роду. Ты об этом-то думаешь?

— Угу, — покорно кивнул головой Матвей, рот у него был полон. Уж больно знатную кулебяку готовит теткина повариха. Право слово, ум отъешь.

— Я вот смотрю, много сейчас развелось молодых людей, у которых на уме только леность и забиячество, а христианские заповеди они в забвении держат. Днем маршируют с солдатами, а вечером кабаки да карты. Для этого много ума не надо. И еще моду взяли в бильярд играть. Это женская игра, в мое время только дамы шары катали.

— Угу…

— У этих петиметров одна страсть — лошади. А любовь? Они считают, что кувыркаться с зазорными девками где не попадя это и есть любовь? Ладно, не об этом речь. Я тебе дом присмотрела в Адмиралтейской стороне. Как думаешь, что выгоднее — новый покупать или под снос, чтоб заново строиться?

— Я, тетенька, пока ничего не думаю.

Надоела ему тетка, сил нет. Вот тут-то и вспомнил он с полной ясностью прекрасную Николь. Стал искать ее в городе, вопросы в гостиных задавать, мол, в чьи дома только что приехали гувернеры из Франции. Люди смотрели на Матвея с недоумением. К нам из Франции сейчас никто не приезжает, сейчас у нас с Францией война.

Потом письмо от Николь получил, обрадовался несказанно, но настоящий переворот в его душе произошел в кофейном дому. Здесь уж он с полным основанием мог сознаться самому себе, что такого любовного томления, смятения, неприлично и рассказать кому, он не испытывал никогда в жизни. Ласточка, птичка звонкая, чайка легкая, что кружит над бирюзовой волной… Теперь в мечтах он называл избранницу своего сердца не иначе, как мадам де ля Мот. Конечно, имя Николь не исчезло из обращения, но оно, казалось, принадлежало деве юной, невинной и неопытной, тоже где-то «калгану желтенькому», а мадам де ля Мот, несмотря на свою молодость, была дама зрелая, прекрасная и недоступная, как жрица. В голову лезли всякие слова типа «алтарь», «искупительная жертва», «власяница и вериги» и прочая чушь.

Верите ли, господа, совсем голову и сон потерял! При расставании в кофейном дому Матвей сообщил место своего проживания, даже Клепкину мызу подробно описал — на всякий случай. Мадам же де ля Мот отнюдь своего адреса не сообщила, напустила туману розового, мол, там, где она обретается, запретили называть оное место.

Он засмеялся счастливо и вдруг почувствовал, что ему рядом с Николь нечем дышать. Словно весь кислород уходил на обслуживание ее красоты, а на его долю приходились одни ошметки. Он даже, помнится, пошутил:

— А не в раю ли вы обретаетесь?

Она засмеялась, трень-брень колокольчики:

— Нет, не в раю. Но поверьте, милый рыцарь, я бы назвала свой адрес с полным удовольствием, но это не в моей власти.

Так и сказала — «милый рыцарь», этим прозвищем она его в первый раз в карете наградила, намекая, что он ее от поляков спас. И не поймешь сразу, всерьез говорит или шутит.

А вобщем-то Матвей не огорчился из-за этой скрытности, такая дама и должна иметь тайны. Кроме того, он хорошо запомнил имя шведского посланника и знал, где в случае необходимости можно будет найти обожаемую. Но пока об этом крайнем случае и разговора не было.

Неделя пошла с их встречи, а он уже два раза получал записочки с приглашениями — первый раз в гостиную неких иностранцев, немцев, кажется, милейшие люди. Второй раз в Летнем саду гуляли. Николь хотела непременно показать Матвею римскую статую, но на беду грот в этот день был закрыт.

В саду Матвей завел обстоятельный разговор, трещал без умолку, как скворец. Он решил стать степенным человеком, тетка для него дом присмотрела, и он решил купить непременно. А как же! Пора начинать взрослую жизнь. Он хочет жениться. Только нет пока избранницы сердца. Но что-то подсказывает ему, что она недалеко. Мадам де ля Мот слушала его вполне благосклонно, ни разу не перебила. Это вам о чем-нибудь говорит?

Теперь Матвей собирался на конную прогулку вдоль набережной, далее — в парк. Такое вот прекрасное путешествие. «Просто погуляем…» — сказала Николь. Матвей точно решил, что в этот-то раз уж непременно скажет, что влюблен, что она и есть избранница сердца, греза мыслей его. Только бы погода не испортилась, не нагнал бы финский ветер туч да туману. Но пока солнце держалось, исправно слало на землю лучи.

Другой, не менее важной заботой было — что надеть. В этом камзоле песочном он уже был. А какие на нем тогда были кюлоты? Господи, забыл совсем. Ну и шут с ними. Не в кюлотах дело. Главное, чтоб видно было, что ты человек со вкусом и не беден.

В чем лучше сидеть в седле — в бархате или в сукне? Что более соответствует прибрежному ветру и деревьям в парке? Тонкое сукно для прогулки более подходит, но сейчас лето. Суконный кафтан у него очень приличный — рукава, согласно моде, узкие, обшлага украшены пуговицами, обшиты черным шелком с металлической нитью. Но на рукаве вдруг обнаружилось жирное пятно. С первого взгляда не больно-то и видно, но если руку поднять… Нет бы на левый рукав пятно посадить, левая рука у него еще плохо работает.

— Евграф! Где камзол лазоревый из «ткани с насыпью»?

Евграф не отзывался. Видно, уперся куда-то. Наверняка на рынок, он обожает туда ходить. Тетенька еще с утра просила купить померанцев и миндальных ядер для пирога.

Лазоревый камзол как в землю канул, но нашелся другой — с травяным узором, хороший, мелкий, пейзанский узор. Но у ворота пуговицы нет, одни нитки торчат, и подкладка из белого байберика на вид какая-то несвежая.

— Она что, у тебя подкладку, что ли, будет смотреть?

Оказывается, он говорил вслух, оттого и не услышал, как дверь открылась. На пороге стояло инвалидное кресло, в нем царицей восседала тетка, за ней маячило лицо старухи. Все собрались!

— Это кого вы имеете в виду?

— А к кому ты на свидание-то собираешься? Я за тобой внимательно наблюдаю. Совсем ты, милый, за последнюю неделю голову потерял.

— Тетенька, позвольте мне одеться…

— Да позволю, позволю. Только ты перво-наперво скажи мне — кто она. Из каких фамилий? Достойное ли семейство?

Ах, как хотелось крикнуть Матвею в голос: «Не ваше дело!», можно и помягче выразиться: «Это только меня касается», а можно просто промолчать со спокойным видом. Этим правом Матвей и воспользовался. Он с трудом просунул раненую руку в рукав рубахи, оправил кружева. Зеркало маловато… Выбрит отменно, но под левым глазом вроде прыщ… или нет, так только, пятнышко.

Протяжно вздохнула старуха, скрипнули колеса, и, стуча ободьями, кресло покатилось прочь. Варвара Петровна не издала ни звука.

Тут и лазоревый камзол сыскался. И кафтан и камзол шили прошлой осенью по присланным из Парижа патронам. Патронами называли уже раскроенную и вышитую ткань, которую потом подгоняли по фигуре. Матвей эту пару любил, одежда сидела на нем как влитая. Потом долго искал турецкий серебряный мундштук, куда же без этого мундштука на свидание? Лошадь к нему привыкла, с другим мундштуком он ее и не удержит. Все, побежал!

Наутро, когда мрачный Матвей спустился к завтраку, Варвара Петровна вместо приветствия сказала обиженно:

— Ну что? Не слушаешь тетку, вот и получай сюрпризы. Не пришла твоя инкогнито на свидание?

Ответом тетке был обиженный вздох и удивленный взгляд.

— А я еще вчера знала. Раскинула карты — ба-атюшки! За этим и к тебе потащилась. Предупредить. Опасная она, Матвей, дальняя и опасная.

— Что значит — дальняя? — Он язвительно рассмеялся.

— А то значит, что не нашего раскрою. И много у тебя будет из-за нее неудобств и опасностей всяких. Дама червей и не девица. Вдову, что ли, нашел?

Матвей поперхнулся чаем. Напиться бы сейчас в дым! Одна беда — не с кем!

17

Светский Петербург из-за взятия Дангица прямо с ума посходил. Все восхищались победой Миниха. Тут же вспоминали его прежние заслуги. И если раньше он был толковым инженером, приложившим некоторые силы в строительстве Ладожского канала, то теперь уже никто не сомневался, что он сам этот канал придумал, выкопал и шлюзами обустроил, дабы спасти от бурь и потопления многие русские суда. Военные чины от генералов до унтер-офицеров толковали о реконструкции армии, особенно упирая на то, что Миних уравнял в жалованье русских и иностранных офицеров (раньше русским за службу платили меньше). Но главное, в глазах общества фельдмаршал был теперь гениальным полководцем. Ласси под Данцигом бился-бился, но так и не взял города, а Миних приехал и в три месяца обеспечил славу России.

Дело в том, что русские давно по-крупному не воевали. Это была первая значительная победа в царствование Анны Иоанновны. При Екатерине I не было войн, про юного Петра II и говорить нечего, а здесь Россия взяла на себя ответственность за большое европейское дело и выиграла его, натянув нос и Франции, и Швеции, и даже Порте. Польша в этом списке не упоминалась, поскольку каждому было ясно, что Польше Россия принесла счастье. И по всем параметрам выходит, что «большое европейское дело» выиграл именно Миних.

Бирона вся эта суета раздражала необычайно. Он не завидовал Миниху, нет. Зависть свойственна слабым людям, которые ощущают себя не на месте, а обер-камергер был о себе очень высокого мнения. Он злился на себя самого за то, что своими руками подтолкнул Миниха к славе. Думалось, что поедет этот выскочка и дамский угодник воевать поляков и увязнет там на длительный срок, а он взял и всех победил. И ведь не только одну баталию выиграл, а решил европейскую проблему.

Особенно вывел из себя Бирона мимолетный, в общем-то пустой, но искренний разговор с графом Шереметевым. Бирон держал его за умного человека, а он такое лепит, что уши вянут.

Фаворит ездил по поручению Анны Иоанновны на Зверовой двор. Донесли, что старый леопард, любимец государыни, занемог: то ли перекормили, то ли зверь слишком возбудился от появления самки-леопардихи, которую недавно привезло в подарок восточное посольство. Потом сообщили, что леопард вроде пошел на поправку. Анна никому не верила и попросила Бирона самолично посмотреть, как содержат зверей, хорошо ли кормят, тщательно ли чистят клетки. Чистота, как выяснилось, была на Зверовом двору отменная, звери гладки, шерсть без проплешин, но поди разберись — здоров зверь или болен? Леопард — он не конь, у него свой режим и сроки жизни.

Возвращался Бирон в раздраженном настроении, по дороге заехал развеяться в усадьбу к графу Шереметеву, благо рядом. Фонтанная речка — чистое раздолье. У Шереметева пруды, оранжереи, а вокруг дикий, еще не освоенный мир. Травы стелются под ветром, ветви дерев осеняют лицо благодатной тенью. Настроение у Бирона, считай, поправилось.

Потом они вместе верхами поехали во дворец. Выехали на Большую першпективу, и в тот момент, когда подъезжали к Триумфальным воротам, воздвигнутым два года назад в честь приезда из Москвы Анны Иоанновны, Шереметев возьми и брякни:

— А все-таки Миних молодец. Может быть, он и не достоин триумфа, но овацию заслужил.

Бирон спросил с подозрением:

— Какую еще овацию?

— Ну, овацию… малый триумф. Овация есть пеший триумф, которым удостаивали в древности великих полководцев. Все вроде так же, но скромнее. Герой идет не в роскошной золотой тоге, а в обычной своей одежде, и венок на голове не лавровый, а миртовый.

— Где же Миниху в Петербурге мирт найдем? — спросил Бирон с издевкой.

— Да не в этом дело. Венок можно хоть из березы соорудить. Главное — почет. И оркестр достойный в столице сыщется. Представляете? Впереди идет Миних, за ним армия победителей, потом везут захваченные в битве трофеи. Величественно…

Словно не замечая закипавшего в Бироне раздражения, Шереметев продолжал с увлечением перечислять прочие отличия триумфа от овации, упирая на то, что Миних явно заслуживает первого. При этом он словно подталкивал фаворита: ты там рядом, поговори, открой глаза государыне. Давно у народа не было широких праздников, а теперь самое время. И красиво, и по делу.

«Может Шереметев издевается надо мной», — невольно подумал Бирон. Но лицо графа было столь открытым, простодушным и веселым, что мысль эта казалась нелепой.

Фаворит оглянулся на Триумфальные ворота. Они были деревянными, но раскрашены под мрамор и выглядели очень внушительно. Время еще не смыло позолоту с резных завитушек и акантов над верхней перекладиной, там, где было выставлено изображение Анны Иоанновны в порфире и короне. Ворота эти или арку, как называли сооружение иностранцы, воздвиг Миних, и он же на правах губернатора Петербурга произнес в этих воротах прочувствованную приветственную речь.

Бирон был в бешенстве. До самого вечера он места себе не находил, выискивая способы сокрушения этого доморощенного стратега. Тоже мне, Александр Македонский! Он ему устроит триумф! Что там верещал Шереметев про Древний Рим? Туника, вышитая пальмовыми ветвями? Он погрозил кулаком в сторону запада, где-то там за окоемом обитал его удачливый соперник. Колесница, запряженная четырьмя конями… потом идет войско победителей и захваченная в битве добыча. Экий машкерад! И какую добычу привезет в Петербург Миних? Раненых, искалеченных, несчастных русских солдат! Святая ненависть к возможному сопернику подняла Бирона на такую высоту, что у него увлажнились глаза. Никогда в нем такого не наблюдалось. Надо же, он вполне искренне сочувствовал русским солдатам!

И вот прошло три дня после обидного разговора, и в руках Бирона оказалось письмо от агента Петрова. Нашелся! В отчете ни слова не было о Шамбере, но зато имелась фантастическая, горячая, как праздничный пирог из печи, информация. Миних польстился на взятку! И из чьих рук он принял деньги? Из рук врага, с которым воевал целых три месяца! Миних помог Лещинскому бежать и этим свел к нулю все усилия русской армии.

Новости этой Бирон поверил сразу, не мог не поверить. Она была столь своевременна, словно само небо откликнулось на его справедливый призыв. А там на небе не ошибаются. Слов агента о том, что информация не проверенная, он просто не заметил. Немедленно приказано было выслать Петрову денежное воспоможествование и секретный приказ продолжать наблюдения. Теперь объектом для слежки у Петрова стал сам фельдмаршал Миних.

Бирон сам не заметил, как стал бегать по кабинету. Он то упирался взглядом во французскую шпалеру, изображающую библейский сюжет — Рахиль у колодца, то подбегал к окну, глядя мимоходом на низкое небо, розовую от закатного солнца поверхность Невы. К вечеру сильно похолодало. Как все переменчиво в мире!

Бенгина вошла в кабинет. Одета просто, по-домашнему, только декольте, пожалуй, слишком глубокое, жена всегда помнила о главном ее богатстве — роскошном бюсте.

Ничего этого Бирон не заметил, только подумал бегло — а сколько ей лет? Исполнилось уже тридцать или еще двадцать девять? Если лицо сильно попорчено оспой, а в случае с Бенгиной так и было, то женщина стареет куда медленнее, чем красотки с гладкой кожей. Морщин совсем не видно, а должны быть, ведь не девочка уже…

— Вы чем-то взволнованы, мой друг? У вас нездоровый вид.

— Ах, оставьте, какие у меня могут быть волнения. Все прекрасно.

Тон капризный, взгляд искоса, она знала эту его манеру, поэтому продолжала спокойно и даже участливо:

— А я как раз волнуюсь. Их величество ждет вас. Ужинать будете в голубой гостиной. Курица сегодня плохо приготовлена. Назвали-то пышно — пулярка с трюфелями, а эта самая пулярка расползается под ножом, и соус явно пригорел. Правда, очень хорошая ветчина и языки копченые. Да и кулебяка отличная. Я буду ужинать с детьми, — добавила она деликатно и вышла.

Государыня была в отличном настроении, поглядывала на фаворита томно. Вот про Анну Бирон помнил все: и возраст, и день рождения. Она моложе его на три года. Неужели у него тоже такие дряблые щеки? Он вздохнул и принялся за еду. К счастью, женщины его мало интересовали. Он и в молодости не был особо охоч до них, а уж сейчас то мечтать об усладах любви. Увольте…

— Анна, я должен говорить с вами.

Она вскинула удивленный взгляд, мол, хочешь говорить, так говори. Зачем такие вступления?

— Может быть, это и не столь важное сообщение, чтобы портить вам ужин. Но я должен предупредить, — и он положил перед царицей письмо агента Петрова.

Она покорно начала читать, но быстро отложила бумагу.

— Ты, мой милый, лучше своими словами перескажи, что-то у меня глаза болят.

Еще бы они не болели. Анне давно надо было носить очки. Но эта мода пока не привилась на Руси. Очки не красят, а уж если человек вынужден ими пользоваться, то делает это очень интимно. Бирон пересказывал текст ровным голосом, ни намека на злопыхательство, только любовь к истине. Царица внимательно слушала, потом спросила:

— Этому агенту можно верить?

— Я за него головой ручаюсь, — твердо ответил Бирон, абсолютно уверенный, что никогда, ни при каких раскладах, хоть насочиняй он с три короба, его красивая голова не расстанется с телом.

— Плохо, — сказала Анна.

— Да уж куда хуже.

— А кто знает об этом письме?

— Никто. Только вы и я.

Он ждал продолжения разговора, но его не последовало. Успех следовало закрепить. Фаворит сделал красивый, легкий жест рукой, словно отгоняя от стола заботы сегодняшнего дня, потом улыбнулся ласково и призывно. Анна сразу почувствовала перемену настроения.

Про царицу говорили: красавицей не назовешь, но черты лица «не без приятности». Но чем Анна действительно умела пленять, так это голосом, и пользовалась им умело, как музыкальным инструментом. Голос ее вдруг приобретал совершенно особенный тембр, становясь грудным, округлым, певучим, чарующим. В такие минуты Бирон мог говорить о любви без малейшей натуги. Ах, Анна…

«Ну что ж… Это победа», — размышлял Бирон, оставшись, наконец, один. Плоды этой победы он увидит потом, но сейчас хотя бы можно передохнуть. И никаких оваций. Он опять, на этот раз уже спокойно, проделал путь от шпалеры до окна. Было совсем темно. Внизу на набережной медным блеском отливали бляхи на гренадерских шапках охраны. В красных опушках сверху этих шапок ему вдруг почудилось что-то неприятное, более того — угрожающее. О чем он подумал, что вспомнил?

Выражение самодовольства сползло с лица его, как неряшливо стертый грим. У Бирона появилось такое чувство, словно он подслушал чей-то опасный разговор. И очень неприятно было сознаться, что он просто вслушивался в собственный внутренний голос. «Ты же сам совсем недавно, днями, как говорится, надумал продаться кардиналу Флери», — увещевал этот тусклый, назойливый голосишко. Это что же получается? Где-то в глубине его сознания живет некий опасный тип, который только прикидывается Эрнестом Бироном, а на самом деле есть дурак и плут. «Да как тебе такое в голову могло прийти? — обратился он чуть ли не с визгом к своему внутреннему голосу. — Такое простительно отроку-несмышленышу, а тебе, болвану, уже полных сорок три!»

Внутренний голос пытался оправдываться, но он был жалок. Он никогда не будет связываться с Францией! В России, что ли, у него дел мало? Никаких политических игр. Он выбрал свой путь и будет следовать ему неуклонно. Терпение и последовательность. Наивно думать, что Франция за его труды отдаст в награду такой куш, как Курляндия. Подобные подарки может делать только царица Анна.

Бирон прошелся по памяти и стер не только свои переживания, но и самого аббата Арчелли, который заставил его погрузиться в пучину политических раздумий. Но жизнь сама напомнила ему о настырном аббате. И как вы думаете, кто постарался? Остерман. Андрей Иванович собственной персоной. Оракул дожидался приема государыни, а Бирон как раз от нее выходил. Остерман сразу схватил его за рукав, другой рукой поскреб плохо выбритый подбородок и проблеял невинным голосом:

— Я давно хотел спросить, вы не знаете, что за человек такой аббат Арчелли?

Бирон высвободил руку из цепких пальцев, отступил на шаг.

— Не знаю. А почему вас это интересует?

— Он просит аудиенции. А зачем мне с ним встречаться? Будет просить денег или хлопотать за каких-нибудь родственников. Навязчивый, говорят, господин.

И все… Далее дверь отворилась, и Андрей Иванович, плотно прижав сафьяновую папку под мышкой, мелкими шажками вбежал в приемную государыни, а Бирон остался стоять столбом и обдумывать ситуацию.

Что значит «говорят»? Кто говорит? Или аббат Арчелли уже протоптал тропочки к домам столичных вельмож? Хотелось бы послушать, какие речи он там произносит. Пока все спокойно, но когда этот господин доберется до Остермана или Левенвольде, вот тогда и запахнет жареным. Они такую интригу изобретут, такой узел завяжут, что год уйдет на его распутывание.

Арчелли опасен. Но куда его деть? Послать солдат? Арестуют за милую душу. А дальше можно забыть, что он иностранный подданный, тем более что у него и паспорта, поди, приличного нет. Он грязный шантажист, с него можно спросить по полной мере. А о чем спрашивать-то? Кто его послал? Так он этого не скрывает — Флери. Зачем послал — тоже объяснил внятно: изменить политику России в отношении Франции, сделать ее дружественной. Вопрос-то, собственно, один — откуда в Париже узнали про деньги? Так вряд ли аббат это скажет. Здесь и дыба не поможет, потому что он этого не знает. Аббат пешка в сложной шахматной партии, но он выдвинулся на две клетки, и его необходимо оттуда убрать.

18

А потом Лиза увидела во сне пожар. Ожили страшные видения детства — опять трещала горящая кровля, падали на землю балки, поднимая снопы искр, нестерпимым жаром обдавало лицо и совершенно некуда было деться от дыма. И главное, все происходило в совершенном безмолвии. Распахнутые до глотки рты, какие-то сгорбленные, мечущиеся дети, а то вдруг вплотную к ее лицу чья-то страшная рожа с вытаращенными красными глазами, а боковым зрением ты видишь занесенный в руке топор. И еще: цепкие окровавленные и наверное обожженные руки, они вытряхивали из сундуков чужое добро прямо на землю и тут же запихивали его себе в карманы, в ранцы и за пазуху. Лизу никто не хватал за руку, не спасал, не тащил из этого ужаса. Она стояла там немым свидетелем, знала, что надо бежать, но ноги вросли в землю. Еще секунда, и она бы задохнулась от дыма. Лиза сделала судорожный вздох и проснулась.

В спаленке было жарко и темно, войлок на окне не пропускал даже лучик лунного света, и только в красном углу розовым светом теплилась лампада. Где-то, видимо в коридоре, осторожно пиликал сверчок. За ширмой мирно сопела Павла.

Больно, нестерпимо больно, но где? Лиза с трудом села в постели и только тогда поняла, что ноги свело судорогой, ей казалось, что от коленок до пяток они закручены в спирали. Постанывая от боли, она стала изо всех сил растирать икры. Только бы Павла не проснулась, квохтания ее здесь совершенно неуместны. Пожар во сне — это знак, а для того, чтобы понять, что к чему, ей нужно одиночество. Наконец кожа потеплела, уже можно было безболезненно развернуть ступни. Все… отпустило, только меж грудей немного саднило, словно она и впрямь наглоталась угарного дыма.

Удивительно, что тело помнит давние физические переживания. Ей казалось, что она навсегда забыла тот ужас в Кукуе, когда город горел, а солдаты грабили бережливых немцев. Но, оказывается, мозг помнит не только картинку, но и запах. А шум забыл.

Страх не проходил. Она и думать не могла, чтобы откинуться на подушку и попытаться заснуть. Лиза перекрестилась на лампаду, потом боком сползла с постели. Молитва защитит, Бог надоумит. Она опустилась перед иконой на колени и долго беззвучно молилась.

Одеваться без Павлы было трудно, и не потому, что сама платье не могла надеть. Она не знала, куда дуэнья подевала ее одежду. Не в сундуках же ночью рыться. Нижняя юбка сыскалась под стулом, где бросили вечером, там и валялась, на спинке висела шаль-мантилья, домашние туфли ноги сами нашли. Лиза накинула на плечи шаль и осторожно вышла в коридор.

Дверь в сад была открыта. Деревья по пояс стояли в тумане. Еще не заалела полоска на востоке, но было уже светло. В подстриженных кустах жимолости блестела паутина, удивительно, как такие тонкие нити могли удерживать на своей поверхности столь полновесные капли росы. Скамейка была мокрой, и Лиза побрела по аллее в беседку. Дышалось легко. Ночной кошмар не потащился за ней в сад. Он остался в спальне, за закрытыми войлоком окнами.

Так что же предсказывал ей сон? После пожара в Кукуе на нее навалилась напасть — туберкулез, и много усилий пришлось приложить отцу и ей самой, чтобы выздороветь. Может быть, сон предсказывает ей возвращение болезни? Нет, в это она не верит. Прошло то время, когда просто так, от сильных переживаний, могла потерять себя настолько, чтобы харкать кровью. Она сильная и может пережить любую беду. Пережила же она предательство Матвея.

В глубине души Лиза не верила, что у них все кончилось. С того незабываемого вечера, когда любимый мелькнул в окне кофейного дома, прошел почти месяц. Теперь смешно вспомнить, что вначале она успокаивала себя тем, что просто обозналась. Но от правды просто так не отвертишься. Все подтвердило письмо Клеопатры. Подруга писала, что Матвей стал странен, «после войны он как бы не в себе», и призывала Лизу подождать, дать ему опомниться и войти в колею спокойной жизни.

Лиза и ждала, и пыталась верить, что Матвей как-то откликнется на ее призыв. Но нет. Сердце подсказывало, что не ужасные баталии под Данцигом расстроили состояние духа любимого, а та худая, рыжая, которая с полным бесстыдством вошла вечером в кофейню. Соперница! Может быть, недавний сон, говорит, что пришло время бороться за свою любовь, пока она не сгорела в пламени чужой страсти?

Накануне вечером Лиза гуляла здесь, в саду, с графом Ипполитом, еще следы их не просохли. Фамилии молодого человека Лиза не помнила, да, может, он и не граф вовсе, но папенька к нему очень благоволил. Лиза знала только, что семья Ипполита очень богата. Про маменьку его в Петербурге рассказывали байку, что послала она как-то чиновнику взятку, предварив ее запиской: мол, попробуйте, ваше сиятельство, моих рыжичков в горшочке, де сама солила. Горшочек был принят, а рыжичками в нем были золотые монеты.

Ипполит служил в Сенате, носил длиннополый кафтан канареечного цвета и такого же оттенка чулки со стрелками. У него были красивые ноги, и он был уверен, что вышитые черным шелком стрелки подчеркивают их стройность. Он мерно вышагивал своими красивыми ногами, внимательно рассматривал речной песок, которым были усыпаны дорожки, и монотонно, на одной ноте рассказывал, как он скучал всю эту неделю, не видя прекрасной Лизы. Из его речей она поняла, что в последний месяц они читали один и тот же французский роман.

— Душа моя уязвлена чувством, Лизавета Карповна, — бубнил Ипполит. — Уж и не знаю, как я жил все это время.

— Свет-то померк? — спросила она деловито.

— Померк, — согласился молодой человек и стал бережно ощупывать локоны над ушами, не растрепались ли. Рука его была в гусиной коже, с красными, словно опаленными костяшками и свежей царапиной на запястье.

— А почему у вас цыпки? Больно ведь. Вы бы смазали руки жирной мазью.

Ипполит покраснел, как рак, и сунул руки в карманы:

— Я вчера лодку смолил.

— Зачем?

— На рыбалку ехать. Я страсть как рыбалку люблю.

— Уязвлена душа рыбалкой-то? А как же я?

— Насмешничаете, Лизавета Карповна, — протянул он укоризненно. — Да я-то что, это все маменька. А мне это надо?

Папеньки-маменьки все за нас готовы решить! Вчера Ипполит ее только позабавил, а сейчас вдруг и разозлил. Особенно обидно было, что сейчас она могла бы во всем открыться отцу. Он наверняка одобрил бы ее выбор. Матвей сейчас не «долговязый пустобрех», как ранее отрекомендовал его Карп Ильич. Сейчас он князь Козловский, и при деньгах. Странно, но она совсем не помнит, какие у Матвея ноги. И какие ноги у Ксаверия тоже не помнит.

Меж тем восходящее солнце растопило туман, зябкий ветерок пробежал вдоль сырой аллеи, словно любопытствуя, выискивая уголок, где можно пошуметь в листве, сбить росу с травы и разбудить птиц, которые уже начинали выводить неуверенные утренние трели. Ветер вздул юбку, вознамерился расстроить прическу, но это ему не удалось. Лиза выбежала в сад в папильотках. Она теснее закуталась с шаль.

Ксаверий… произнесла она вслух и поняла, что ей хочется плакать. Нельзя сказать, чтобы Лизина ревность и обида на Матвея совершенно вычеркнули из память образ поляка. Она все время помнила о нем, но как-то отдаленно, откладывая не только действия, но и мысли на потом. А сейчас, дрожа от утреннего холода, она вдруг сообразила, что предала Ксаверия. Правда, она дважды напоминала батюшке об обещании похлопотать о пленном шляхтиче, но батюшка неизменно твердил: вот возьмем Дангиц, и все само собой образуется.

И что же? Взяли, разбили поляков наголову. Народ ликует, а о Ксаверии ни слуху ни духу. С кем поговорить, у кого просить совета? Клепа ей в этом деле не помощник, у нее младенец в чреве, по подсчетам семимесячный. Все ее заботы теперь — донести плод до того мига, когда он увидит свет. Клеопатру волновать нельзя, оборони Господь.

Остается ее муж, Родион Люберов. У него теперь какие-то дела с отцом. Карп Ильич дважды поминал в разговоре его имя, и все как-то озабоченно. Если у отца и случаются какие-нибудь передряги и неприятности, то у него на эту тему слова не вытянешь.

Сегодня же утром она напишет Родиону письмо. Лиза вышла из беседки и решительно направилась к дому. В этот момент она даже про ночные ужасы забыла.

«Любовью, молитвою, делом… — шептали ее губы. — Нет, не так… любовью, молитвой, характером, делом потом…»

Вот именно, характером. А у нее хватит характера, чтобы спасти Ксаверия Гондлевского.

Читателям, которые не только следят за развитием сюжета, но интересуются историей России, небезынтересно будет узнать, как в правление Анны Иоанновны обходились с пленными. А с ними поступали следующим образом.

После падения Данцига шведские офицеры, а их было всего тридцать или сорок человек, были отправлены на галиоте в Стокгольм. С французскими батальонами поступили иначе. Когда французы сдались на милость победителя и погрузились на русские суда, они были уверены, что поплывут через Зунд в какую-нибудь балтийскую гавань, откуда их отправят во Францию.

На деле все получилось совершенно не так. Корабли с французами направились не на запад, а на восток и приплыли в Кронштадт. Там произошла сортировка пленных. Высокие чины, а также офицеры были оставлены в Петербурге, прочих же перевели в маленькое местечко между Петербургом и Нарвой — Копорье. Там пленные солдаты встали лагерем, довольствие им было назначено самое скромное.

О пленных поляках разговоров пока не было. Как-то считалось, что их вообще не вывозили в Россию, а оставляли дома, в Польше. Но при этом все знали, что как только французы будут отпущены на родину, то дойдет очередь и до поляков, если таковые сыщутся.

Миних пока оставался при армии. В Петербург приехали данцигские депутаты во главе с бургомистром. Императрица дала им аудиенцию во дворце. Бургомистр Велен произнес покаянную речь. Он долго и трогательно восхвалял Анну Иоанновну, ругал себя и свой город за безрассудную опрометчивость, с коей они ввязались в войну с Россией. «Мы торговые люди, и нам совсем не свойственно… только происки врагов…» ну и так далее. Императрица растрогалась и спустила долг в миллион ефимков, тот самый, за побег Станислава. Но оговоренный миллион контрибуции Данциг должен был уплатить в свой срок.

А дальше — бал во дворце в честь победителей. На бал были приглашены и побежденные. В парадных мундирах французские генералы и офицеры должны были «шаркать ножкой», слушать победные тосты и поднимать куверты с вином за здравие императрицы. Русская знать обращалась с ними с подчеркнутой предупредительностью, которую впоследствии в мемуарах они назовут «оскорбительной». Боже избавь, никому в голову не приходило их оскорблять. Это совершенно в русском характере — забыть причиненное зло и брататься с недавним врагом. Дамы вообще были в восторге, французские офицеры такие душки!

А Париж негодовал. Как же так — французские войска сдались на определенных условиях. По этим условиям их должны были вывезти из Данцига в балтийскую гавань. Франция готова принять своих сынов, но где они?

Русские отвечали: название балтийской гавани не было оговорено, но почему бы таковой не считать Кронштадт? И мы бы никогда не нарушили условий капитуляции, если бы не получили весьма огорчительную для нашей государыни новость. С прискорбием мы узнали, что французская эскадра без объявления войны пленила наши корабли: пакетбот, два галиота, а также фрегат «Митава» (помните двух друзей французов?). Про «Митаву» теперь известно, что он был отведен во Францию. А потому ее величество за нужное находит удерживать у себя французских пленных до тех пор, пока России не будут возвращены ее суда с полным вооружением и сданы в каком-нибудь русском порту. Вот так: «Кто заказывает музыку, тот ее и танцует».

Поведение России вызвало негодование Европы. Надо сказать, что Европа исстари негодует по поводу нашей страны. И как-то всегда на Западе все для всех очевидно. Возможно, России не следовало мешаться в дела Польши и надо было позволить ей очередного короля, даже если он сын предыдущего. Но будем объективны: Франции бы тоже следовало быть скромнее и не пытаться усадить на польский трон зятя Людовика XV. Вот ведь откуда берут начало пресловутые двойные стандарты.

Посланники всех европейских стран строчили отчеты своим правительствам, часть их, как уже говорилось, перлюстрировалась «черными кабинетами». Именно поэтому в Петербурге стала известна фраза французского посланника в Швеции, который написал про русскую царицу: «Эта женщина слишком высоко задрала нос, надо ей посбавить спеси. Моему повелителю королю обойдется не дороже ста червонцев отравить ее, потому что русские способны за сто рублей убить отца родного».

Надо ли говорить, что Анна Иоанновна пришла в ярость. Они нам, победителям, будут диктовать условия! Она не стала закручивать гайки, но о возвращении пленных на родину вообще отказалась говорить.

И тут же встал вопрос: а нельзя ли из этой прорвы людей, которых надо охранять, содержать и кормить, извлечь хоть какую-нибудь пользу? После этих размышлений появился приказ, один из самых фантастичных на свете. Привожу экстракт, как говорили в XVIII веке, то есть выдержку, из этого приказа, сохраняя стиль того времени. Приказ императрица адресовала флотскому капитану Полянскому: «Ехать тебе в Копорье в лагерь, где обретаются французы, и объявить наш указ гвардии майору Альбрехту или Астраханского полка подполковнику Лопухину, что мы указали быть тебе при тамошней команде обще с ними, потому что ты французского языка умеешь, и французам также объявить, что ты для них нарочно прислан. Притом майору или подполковнику секретно объявить, чтоб они помянутых французов впредь так крепко не держали как ныне, и ежели б кто из них стал уходить тайно, то за теми присматривать, и от того их удерживать не велеть, а для сыску за ними никуда не посылать, понеже из них многие есть мастеровые люди, и буде они будут уходить, то тот их побег к лучшему нашему интересу воспоследствует, чего ради не токмо б их от того удерживать, но еще по крайней возможности в том способствовать и к тому приговаривать, и как можно тайно отправлять в Санкт-Петербург».

Странный приказ, да? Причем нельзя толком понять — сами ли беглецы должны добираться до Петербурга и искать там работу или же после побега, который сами же стражники и спровоцируют, они будут насильно привезены в столицу и пристроены на принудительные работы.

Приказ был действительно тайный, и только случай дал возможность Люберову ознакомиться с его содержанием в канцелярии Бирона. И тогда Родион понял, что время для освобождения Ксаверия из плена подошло.

19

Позднее Родион вспоминал эту поездку как одну из самых нелепых в жизни. Они ехали в сурмиловской карете, в великолепном новеньком экипаже имени св. Фиакра, доставленном из Франции. Напротив Родиона сидела Лизонька в легком розовом платьице, в кокетливой соломенной шляпке, украшенной газом, лентами и цветами, вся возвышенная, нервная, отвергающая все преграды, а попросту говоря, взвинченная до предела. Рядом с Лизой примостилась горничная, которая «страсть как боялась дороги», потому что «вы знаете, барин, меня лошади в детстве понесли». Страх перед путешествием не мешал резвой девице с интересом пялиться в окно, весело подпрыгивать на ухабах и звонко ойкать. Горничная неимоверно раздражала Лизу, что она и не пыталась скрыть. Девицу из дворни навязала Клеопатра, потому что не отпускать же Лизоньку одну в дальнее путешествие, ей надо и одеться, и причесаться, и вообще не пристало девице ехать одной в мужском обществе. Лакея Касьяна, который привез Лизу в Отрадное, с собой не взяли, потому что если взять Касьяна, то куда потом посадить Ксаверия?

Отъезд Лизы в Отрадное был сопряжен с большими трудностями. Карп Ильич не хотел никуда отпускать дочь, потому что Павла приболела, а без дуэньи куда ехать? Но Лиза поведала отцу сон, и с такими подробностями, что ясно было — не выдумывает. Во время рассказа она старалась быть спокойной, и ей это почти удалось, только уголок рта угрожающе дергался, но кончилось все слезами. И Сурмилов сдался. Но ему и в голову не могло прийти, что Лиза рассматривает Отрадное только как перевалочный пункт.

Что Лизонька решилась ехать в Нарву дабы выручать Ксаверия из плена, мы удивляться не будем. В нее вдруг словно бес вселился, она жаждала полезной деятельности. Но то, что Родион Люберов пошел у девы на поводу, требует объяснения.

Родион согласился помогать Лизе и Ксаверию, потому что его мучила совесть. Матвей слишком бесцеремонно, можно даже сказать, по-хамски бросил свою невесту. Положим, разлюбил, но объяснись по-человечески, веди себя как мужчина. А Матвей повел себя до крайности легкомысленно, если не сказать, подло. Клепа глаза прячет, ей тоже стыдно за брата.

Лиза приехала в Отрадное с уже готовым планом и не намерена была ни при каких условиях от него отступать. Все наши разговоры строятся по принципу «да-да» и «нет-нет». Ну, скажем, один из собеседников говорит: «будет дождь». Второй посмотрит на небо и согласится, хотя совсем и не уверен, что темное облако прольется дождем, и продолжит разговор: «Какие времена ныне тяжелые! Забыли люди правду!» Первый, особенно не размышляя на эту тему, вздохнет понимающе, хотя мог и возразить: «И потяжелее времена бывают, а правды люди никогда не помнили». Так мирно побеседуют друг с другом, узнают все новости и расстанутся.

А бывает, что оба участника диалога настолько привержены истине, что даже очевидные вещи подвергают сомнению. «Хлеб-то как вздорожал», — жалуется первый. «Разве это вздорожал? — не соглашается второй. — Вот два года назад действительно вздорожал. А против той цены он, можно сказать, остался в прежней силе». Ладно, подойдем с другой стороны, думает первый, поговорить-то хочется. «Дороги по весне совсем разбиты…» — «Не знаете вы, что такое разбитые дороги. Вот у нас в Твери…» Первый пытается и так и эдак нащупать примиряющую тему: «Все-таки правду говорят люди: волос долог, ум короток. Все бабы дуры! Непонятное племя…» Уж тут-то, кажется, что спорить. Но второй и с этим не может согласиться. По его версии все женщины умницы-разумницы, просто не все мужчины умеют найти к ним подход. И как в таком разговоре сыскать истину? Вот так и Лиза на все самые разумные замечания говорила «нет».

— Поверьте, я не могу взять вас с собой.

— Нет, можете.

— Елизавета Карповна, это сугубо мужское, крайне деликатное дело, — Родион старался говорить спокойно и не сбиваться на назидательный тон.

— Война — тоже сугубо мужское дело, а от нее одни безобразия. А сейчас мир. И я хочу вести себя, как добрая самаритянка.

— Вот, дай бог, привезу я Ксаверия, тогда и выказывайте свою доброту. Но сейчас мне надо выцарапать его из плена, а вы мне только руки будете связывать.

— Я никому ничего не собираюсь связывать! — голос уже на крике.

— Но без вас мне будет легче договориться с начальником лагеря.

— А это, Родион Андреевич, еще неизвестно. Может быть, как раз тяжелее.

— Но что я Карпу Ильичу скажу?

— А вы ничего не говорите.

Ночью накануне поездки Клепа нашептала мужу в ухо:

— Да возьми ты ее, Роденька. Тут ехать всего ничего, верст пятьдесят.

— Не пятьдесят, а семьдесят, а по нашим дорогам будет все сто.

— Да хоть бы и сто пятьдесят! Поселишь их с горничной в гостинице и всех дел. А Лизе эта поездка, право слово, необходима. Ты видишь, она сама не своя, по Матвею сохнет. А этот поляк ваш пленный, может, ее от этой тоски и излечит.

Ладно, победила, едем уже. Так сейчас-то хоть будь посговорчивей, так ведь опять — «нет».

— Мы едем в Копорье, — говорил Родион.

— Нет, нам надо в Нарву. Ксаверий там.

— Но мне доподлинно известно, что всех пленных собрали в один лагерь.

— Не могли они всех пленных собрать в одно место. Их слишком много.

— Елизавета Карповна, осада Данцига это не Северная война. После нее шведских пленных действительно было, что называется, некуда девать, а сейчас их не так много.

— Может быть, и не много, Родион Андреевич, но Ксаверий точно в Нарве, и он страдает. Для него каждая минутка перед освобождением дорога.

Родион устал спорить, он просто замолчал, но маршрут не поменял. В любом случае он должен был встретиться с начальником лагеря подполковником Лопухиным. И предъявить ему сочиненную в канцелярии Бирона бумагу.

Пункт назначения Копорье находился на реке Копорье и был бы совсем неказист на вид, если бы не стоящая над ним на огромной горе старинная крепость. За пятьсот лет существования эти могучие стены переходили из рук в руки, владели ими и рыцари и шведы, пока здесь накрепко не утвердились русские.

Обычно тихий и малолюдный городок сейчас был полон народу. Лагерь военнопленных обосновали в крепости, охрана жила тут же, начальство размещалось в домах обывателей. Никакой гостиницы в Копорье, разумеется, не было, но имел место очень оживленный и шумный постоялый двор.

Появившаяся на улицах модная карета привлекла внимание жителей. В те времена и в столице было мало карет, а в Копорье разъезжали только верхами или в телегах. А здесь эдакое чудо — фиакр французский! На карету показывали пальцами, обсуждали и колеса и упряжь, мальчишки бежали вслед, подпрыгивая и горланя.

На этот раз Лиза повела себя кротко. Она представила, как на нее, розовую фею, будут пялиться и охранники и пленные, поэтому сочла за благо отпустить Родиона в крепость одного, а самой с горничной отдохнуть на постоялом дворе.

На входе в крепость никто не спросил у Родиона пропуска или пароля. Он беспрепятственно шагнул под своды ворот, украшенных иконой Спасителя. Лагерь выглядел очень живописно: здесь стояли и походные палатки, и наскоро построенные, похожие на шалаши строения, кухни были устроены под навесом, тут и там дымились костры, на них готовили еду и сушили одежду. Каменное здание было определено под лазарет.

Глядя на пленных, Родион впервые подумал о Ксаверии не как об отвлеченной единице, которую он вознамерился освободить, а как о реальном человеке, который живет в нужде и унижении. Вид у пленных был не то чтобы откровенно голодный, но и не сытый, сносившиеся мундиры, небритые лица, во взоpax безучастность. А ведь они здесь и месяца не прожили. И хорошо — сейчас лето, а как им тут будет зимой?

По счастью, подполковник Лопухин сыскался быстро. Немолодой уже человек, службист и тертый калач, он попал в Копорье по недоразумению, тяготился новой должностью и потому был рад любому новому человеку.

— Табачку понюхать не желаете? — предложил он сразу после приветствия и, не выслушав ответ, спросил: — С чем пожаловали?

Кисть его левой руки была изувечена в баталиях и сейчас служила только для того, чтобы сжимать изуродованными пальцами трубку. Затягивался он редко, поэтому казалось, что запалил он ее не для курева, а в качестве дымовой завесы от комаров, которых к вечеру появилось великое множество.

Родион предъявил бумагу, а дальше пошел странный разговор. Да, он, Лопухин получил известный приказ из столицы, приказ секретный, и удивительно, откуда Люберов о нем знает.

— А вы прочтите еще раз бумагу.

Прочитал, понял, в чьей канцелярии сия бумага писана, поэтому о секретности больше не говорил, но на следующем же витке разговор их зашел в совершеннейший тупик.

— Вы говорите, что он мастеровой человек. Так? И вы хотите забрать его для нужд господина Сурмилова, дабы он работал в его оранжереях с виноградной лозой. Я правильно вас понял?

— Вы поняли меня правильно.

— Но я не могу отдать вам этого мастерового, потому что не имею такого распоряжения. — Лопухин сделал круг левой рукой, словно петлю из дыма набрасывал на шею Родиона. — Приказ мне говорит: не препятствовать побегу пленных, коих потом должно отлавливать и препровождать на места, заранее объявленные. Так?

— А они бегут?

— Нет.

— И что ж делать?

— Не знаю я, что делать. Не объявишь же перед строем: мол, вы, господа французы, должны отсюда дать деру, поскольку содержать вас нечем. А по столичным резонам необходимо, чтобы к осени половина их оставила крепость.

— Ну, вот видите. Забирая у вас одного пленного, я способствую выполнению плана.

— Да как же я могу такое сделать? Он должен вначале бежать. А в наказание за побег я имею право приспособить его к принудительным работам… А так что?

Разговор пошел по новому кругу. Перепирательство их никогда бы не кончилось, если бы Родион не указал еще раз на фамилию пленного.

— Так он поляк? — воскликнул Лопухин. — Так что же мы друг другу голову морочим? У меня здесь поляков нет. Я точно знаю. — И он передохнул с облегчением.

Родион вернулся на постоялый двор. Он ждал от Лизы надутых губ и упреков: «Я же говорила! Я же предупреждала!» Но ничего этого не последовало.

— Значит, завтра мы едем в Нарву, — сказала она с улыбкой и пошла спать.

Два дня прошло, прежде чем наши путешественники увидели на горизонте громадину Нарвской крепости. Город уже успел оправиться от страшных военных разрушений, нанесенных ему Северной войной, и имел вполне благополучный вид: на улицах чисто, жители приветливы, торговля идет полным ходом. На правом берегу речки Норовы высились крепостные стены Иван-города, над стенами возвышались луковки православных церквей, а на левом — могучие бастионы Пакс, Спес, Фортуна (всех не перечислишь) и огромный замок — прибежище датчан, ливонских рыцарей и шведских королей. Указующим перстом в небо смотрелась башня Длинный Германн.

В крепости стоял небольшой русский гарнизон. Родиона в его форме поручика беспрепятственно пропустили внутрь, на Лизоньку, которая поверх платья накинула длинный серый макинтош, только покосились. Мало ли кто она, эта дама, может, к кому-нибудь из господ офицеров пожаловала родственница. У первого же офицера Родион справился, где найти начальника гарнизона, но Лиза успела шепнуть в ухо:

— Узнайте про пленных поляков! — И дальнейший поиск пошел совсем по другому сценарию.

— Да поляк у нас здесь всего один, — сказал офицер, — пан Ксаверий. Я думаю, он сейчас книги разбирает.

Родион настолько удивился такому ответу, что не успел задать следующего вопроса, офицера и след простыл, а в Лизу опять вселился бес нетерпения:

— Вначале надо найти Ксаверия! Видите, здесь даже имя его знают. Он работает в библиотеке. Библиотеку всегда просто сыскать.

Замок был огромен: южное хозяйственное крыло, северное жилое крыло, а также, разумеется, крылья западное и восточное, называемое «двор», несчетное количество галерей, пыльных залов со сводчатыми потолками и мертвыми каминами, коридоры, тупики, лестницы каменные и винтовые металлические, вниз-верх, направо-налево. И ведь даже спросить не у кого! Родион уже не надеялся найти искомое помещение, какая здесь может быть библиотека — в эдакой разрухе. Он мечтал об одном — вырваться наружу.

Наконец они набрели на зал, в котором шел ремонт. Видно, решили подновить потолки и стены, а может быть, начальство затеяло реставрацию. Мастеровые тут же отвлеклись от своих дел и, раскрыв рты, уставились на нарядную барышню.

— Как пройти в библиотеку?

Переглядки, пожатия плеч и опять выражение удивления и сосредоточенного внимания.

— Нам нужно помещение, где книги, может быть, бумаги…

— Так это в северном крыле, подвале, туда все свалили, — откликнулся один из мастеровых, — пойдемте провожу.

И опять галереи, пустые залы и лестницы, иногда деревянные, совсем ветхие, потом гулкие, пустые, изогнутые коридоры. Зачем-то поднялись на второй этаж, спустились вниз вышли на широкую площадку. Заскрипела окованная железом дверь, за ней открылась лестница, круто ведущая вниз.

Взору открылось помещение, которое только условно можно было назвать подвалом. Оно имело сводчатые потолки, пол устилали старинные плиты в крупную клетку. И на эти плиты в немыслимом беспорядке были свалены книги. Их было великое множество, здесь же лежали старинные, намотанные на палки свитки, окованные в металл библии, пыльные связки бумаг, роскошные фолианты в кожаных переплетах, многие из книг были опалены пожаром.

Около окна сидел Ксаверий и что-то читал. Кудрявые волосы его превратились в романтическую гриву, на нем был теплый партикулярный кафтан, вид он имел чистый и даже щеголеватый.

Родион не успел поздороваться. Лиза откинула назад макинтош, взметнулись, как утренняя пена морская, оборки розового платьица, и она бросилась вниз по лестнице, выкрикивая латинские слова, из которых он понял только «amore».

— Боже мой, Лизонька, как я рад вас видеть! — Ксаверий буквально поймал ее на лету.

— Я спасла вас, спасла. — Лиза выскользнула из его объятий и закружилась вокруг улыбающегося шляхтича.

— О, меня не надо было спасать. Скоро придет бумага о моем освобождении. В Польше нашлись люди, которые взялись похлопотать о несчастном князе Гондлевском.

Лиза замерла на ходу, розовые оборки метнулись последний раз и опали безжизненно. Лицо девушки выражало вначале недоумение, потом огорчение и, наконец, обиду. Ксаверий явно перепугался:

— Что с вами?

— И вы спрашиваете, что со мной? Все это время я молила Господа о вашем спасении. Я уговорила отца помогать вам, я заставила благороднейшего человека, — слабый взмах руки в сторону хмуро наблюдавшего за этой сценой Родиона, — сопровождать меня. Мы скакали три дня, ночевали на ужасных постоялых дворах, а теперь вы хотите сказать, что это все зря?

— Но почему же зря? А счастье видеть вас? А возможность поблагодарить вас за участие, помощь, и, наконец, за деньги, которые вы мне прислали. Я ваш должник навек!

— Зачем говорить о деньгах. Это такая малость. Папенька все измеряет деньгами, а я хотела выказать вам свою дружбу… и нежность.

Щеки молодого шляхтича слегка порозовели, он явно был смущен и не знал, как себя вести. Ища поддержки, он обратил взор на Люберова, но не прочитал в глазах его подсказки.

— Я думала, что вы в беде, спите на соломе, едите впроголодь. А вы, вы… сидите, почитываете книжечку, а главное — почти свободны.

Ксаверию оставалось только развести руками и умолкнуть со стыдом, но он нашелся: приблизился к Лизе, поднес к губам ее руку, а потом сказал проникновенно:

— Ах, Елизавета Карповна, как тронули вы меня своими словами. Плен и впрямь был поначалу ужасен. Это только теперь пришло послабление, и мне поручили разобрать брошенную, никому не нужную и очень ценную библиотеку. А первые месяцы плена мне страшно вспоминать. И голод был, и холод. А когда к кухне приспособили, полегче стало. Бывало, рубишь капусту или котлы моешь неподъемные, и вспоминаешь счастливое время, когда вы жили под кровом моего замка.

Лиза молчала, потупившись, а Родион, опасаясь, что она опять внесет сумятицу в диалог, с таким трудом выправленный, впервые подал голос:

— Надеюсь, вы узнали меня, сударь. Родион Люберов к вашим услугам. Я имею на руках бумагу, с помощью которой мы сегодня же можем забрать вас отсюда и отвезти в дом господина Сурмилова. Ваша задача состоит в том, что вы должны подтвердить начальнику гарнизона, что разбираетесь в виноградных лозах.

— Но я ничего в них не понимаю, — беспомощно сказал Ксаверий.

— Это не важно. Мне просто нужно ваше подтверждение, что вы мастеровой человек. Здесь знают, что вы князь?

— Разумеется.

— Князь тоже может разбираться в виноградной лозе. А если не в лозе, то в хороших винах, — вмешалась Лизонька.

Родион только поморщился и продолжал разговор серьезным и проникновенным тоном:

— Я вам очень советую ехать с нами, князь Гондлевский. Если моя бумага удовлетворит ваше начальство, то, попав в Петербург, вы уже через месяц сможете обрести свободу. Как с этим обстоят дела в Нарве, я не знаю. Но зато знаю, что в России дела делаются медленно.

Лиза смотрела на Ксаверия умоляющими глазами, полуоткрытые губы ее, казалось, шептали — ну, ну, соглашайся же… Ксаверий подумал про сурмиловскую усадьбу, богатая, наверное, про город Петербург, который и не чаял увидеть так скоро, про шумную толпу горожан где-нибудь в саду или на набережной, вдоль которой проплывают корабли из дальних стран, еще он представил себе золотистую корочку жареного гуся, которая чуть подсохла и не режется ножом… и согласился.

Привезенная Родионом бумага вполне удовлетворила начальника гарнизона, и через день Ксаверий уже сидел в карете, которая мчала его в Петербург.

20

Николь собиралась на верховую прогулку с князем Козловским, когда услышала, что кто-то бесцеремонно колотит в наружную дверь. Сама она никого не ждала, поэтому не обратила на грохот дверного молотка никакого внимания. Мысли ее были заняты другим — брать или не брать на свидание зонт. Она уже поняла, сколь неустойчива погода в Петербурге. Надо сказать, что зонты в описываемое нами время носили название солнечников и защищали прекрасных дев скорее от загара, чем от дождя. В плохую погоду приличные дамы просто сидели дома. Но она не могла принимать князя Матвея у себя в особняке, «работать» приходилось на свежем воздухе, и не мешало себя как-то обезопасить. В крайнем случае, и солнечник может защитить прическу, если начнется дождь. С первого этажа раздавались мужские голоса, разговор был негромкий, мирный.

В тот момент, когда она твердо решила отказаться от зонта и ограничиться накидкой с капюшоном, раздался резкий выкрик Арчелли:

— Извольте говорить по-французски! Я не понимаю ни слова.

Батюшки, на кого же наш смиренный аббат повышает голос? Николь тихонько отворила дверь. Жилье у негоцианта было не анфиладное, старого покроя. Комната ее выходила в небольшой закуток, а оттуда прямо на деревянную лестницу в два изгиба.

Николь на цыпочках прошла один пролет, вытянула шею и увидела сверху двух мужчин. Первый, в форме кирасирского полка, держал в руках бумагу, и вид имел растерянный. Второй был в штатском, невзрачный, плешивый, эдакий огрызок. Ясно было, что в прихожей происходит что-то непонятное, драматическое, а может быть, опасное.

Вдруг плешивый ловко вынул бумагу из рук офицера и через пень колоду стал переводить текст на французский язык. Первые же слова заставили Николь тихо присесть на ступеньку и затаиться. Арчелли вызывали на допрос в Тайную канцелярию. Он нужен был следствию по какому-то непонятному делу в качестве свидетеля.

— Это что, арест? — воскликнул Арчелли.

— Пока нет, — добродушно отозвался плешивый.

Дальнейшее произошло очень быстро. Арчелли разом решил покончить с неизвестностью, поэтому не стал задавать лишних вопросов, а сразу направился к двери. Николь рванула наверх, к счастью, она успела подбежать к окну. Русские называют этот вид транспорта колымагой: старинная повозка, отдаленно напоминающая карету, без подножки, с крохотными оконцами, тяжелая на ходу. Арчелли довольно неловко залез внутрь, офицер последовал за ним. Штатский плотно закрыл дверцу, влез на козлы и взмахнул кнутом.

«Что это за кучер такой, который изъясняется по-французски? Все, уехали…»

В первую минуту Николь, что называется, себя не помнила. Из зеркала на нее таращилась испуганная особа с мятой прической, прижатыми к щекам ладошками и косящими глазами. Вихрь мыслей в голове, тысяча вопросов и ни одного ответа. Что натворил этот несносный аббат, какое коленце выкинул, подставив под удар себя, Николь и все их дело?

Внутренняя установка была — не паниковать! Они иностранные подданные, а потому просто так не могут быть подвержены арестованию. Но с другой стороны, она отлично знала, как умеют в России расправляться с иностранцами. В Европе все решает суд, а здесь до суда еще дожить надо, если он вообще состоится.

Предположения одно другого причудливее являлись в голову. Арчелли стал чьим-то секундантом, а здесь дуэли запрещены. Абсурд… кто возьмет в секунданты аббата? Или… Этот негодник стал невольным свидетелем драки. Вздор! Из-за этого не потащат на допрос. Может быть, Арчелли не угодил какому-нибудь вельможе или подслушал чужой разговор? С него станется… Но кто самый главный вельможа в Петербурге? Или аббат не угодил чем-то самому Бирону? Намеками ей было дано понять, что встреча со всесильным фаворитом состоялась и имела положительный результат. Николь даже чуть-чуть позавидовала удачливости Арчелли.

Сама она, правда, тоже кое-чего добилась. Мадам Адеркас сдержала обещание и представила Николь императрице. Это произошло во дворце в Итальянской зале. Китайские товары на импровизированной ярмарке шли очень ходко. Анна Иоанновна была благодушна и поощряла словами дам к покупкам. Сама она приобрела штуку бледно-сиреневого с изумрудной искрой шелку. Далеко не всем в этой зале такая красота была по карману, и многие барыни ограничивались покупкой фарфоровой посуды, веерами и искусно вырезанными из слоновых клыков фигурками. Можно было предположить, что эти косоглазые уродцы имеют отношение к китайскому культу. Но зачем российским дамам были нужны эти статуэтки? Куда они их будут ставить в своих неказистых домах, где случайная голландская мебель соседствовала с бабушкиными сундуками, поставцами и резными лавками?

Но мода вносит великую смуту в женские сердца. Все берут, так отчего же мне не взять? Николь тоже купила статуэтку. Вольготно рассевшийся, лысый, с непомерно большим голым животом мужичок щурился на нее лукавыми глазками. Государыня приветливо посмотрела на мужичка, похвалила покупку мадам де ля Мот, произнесла далее несколько ничего не значащих вежливых слов. Николь только начала произносить заранее заготовленную фразу: «Это огромное счастье — лицезреть великую…», как ее величество довольно бесцеремонно подхватил за руку их сиятельство Бирон. Он только скользнул взглядом по хорошенькой собеседнице со статуэткой в руке, но у Николь осталось ощущение физического прикосновения. Пронзительный взгляд был у фаворита, наверняка он ее запомнил.

А императрица не запомнила, мадам де ля Мот потерялась в череде лиц, растворилась в фарфоровых чашках, бусах и резных фигурках. Но Николь и не рассчитывала на многое в эту встречу. Для более тесного знакомства нужен небольшой круг людей. Вот когда она явится к Анне Иоанновне в свите принцессы Анны Леопольдовны, тогда она сумеет обратить на себя внимание царственной тетки и начнет самостоятельную игру.

Про верховую прогулку по набережной было забыто. Это пустое, об этом и думать не стоит. Завтра с утра она пошлет князю Козловскому объяснительную записку. А можно и не посылать. Главное, дождаться Арчелли.

Но аббат не вернулся. Ночь прошла беспокойно, Николь просыпалась от любого шума, а наутро послала письмо, но не к Козловскому, а к Нолькену. В письме она обрисовала положение и просила назначить время встречи.

Через час она получила ответ, в котором было обозначено не только время встречи, но и место. Шведский посланник не захотел принимать мадам де ля Мот в своем дому. Она должна была явиться в восемь часов вечера в лютеранский собор святой Анны, постучаться условным стуком и назвать пастору свое имя.

Николь очень не понравилось это письмо. Считая себя католичкой, она никогда не была в названной церкви. Предложенная секретность огорчила ее, не хотелось лишний раз одалживаться у Нолькена. И еще ей стало страшно. Неужели посланник считает дело настолько серьезным, что боится обнародовать их встречу даже перед слугами или случайными прохожими? Еще оставалась малая надежда, что Арчелли вернется до вечера и сможет объяснить ситуацию. Если «вызов на допрос» кончится благополучно, она простит аббату его несносный характер и высокомерное поведение. Дальше они будут работать вместе.

Часы пробили половину восьмого. Аббат не появился. Она велела закладывать карету. На душе было тревожно. Горничная смотрела на барыню с испугом.

— Помоги мне одеться.

Стали перебирать платья. Николь выбрала самое скромное, незаметное, темно-серое из тарлатана с черной отделкой из кисеи. В нем она выглядела как камеристка богатой барыни.

— Анюта, может быть, я сегодня не вернусь. Но я в любом случае пошлю записку. Если господин аббат будет дома — отдашь записку ему. Если нет, отдай записку нашему кучеру Игнацию. И помни, ему можно доверять. Если он тебя попросит о чем-то — сделай.

— Господи, барыня, как же я без вас?

— Я тебя не оставлю. А пока на всякий случай упакуй дорожные сундуки.

Когда горничная ушла, Николь взяла шкатулку с драгоценными украшениями и ссыпала их вместе с деньгами, как горох, в ручную, вышитую бисером сумку.

Далее все пошло по предложенному посланником сценарию: собор святой Анны, слабый огонек в окне, три удара дверным молотком, шепот пастора: «Пойдемте, сударыня», потом низкая боковая дверь с выходом в крохотный сад. На лавке подле разлапистой ели в обществе светляков, которые доверчиво сияли в траве, ее ждал Нолькен. Все это очень поэтично, черт побери, но глупо.

— Добрый вечер, моя красавица! Садитесь поудобнее. Это ничего, что я принимаю вас в саду? Вечер чудесный.

— Не нахожу.

— Велите отпустить карету.

— Все настолько серьезно?

Дальнейший разговор пошел в тревожно-минорном тоне. Нолькен уже узнал через своего агента, скромного писаря из Тайной канцелярии, что аббат Арчелли среди арестованных не числится. Уже хорошо. Но тот же агент детьми клялся, что накануне никто никого на допрос не вызывал и бумаг о том не писал.

Отследить это было нетрудно, Тайная канцелярия была опасным, но очень небольшим заведением. Не считая писцов и офицеров при поручениях, там работало всего тринадцать человек: секретарь-регистратор, протоколист, приказные служители — канцеляристы, подканцеляристы, копиисты и прочая. Разумеется, в каждой тюрьме была своя служба.

— Плохо, все плохо, — подытожил посланник.

— Почему же плохо, если аббат не значится в Тайной канцелярии?

— Потому что он значится где-то в другом, не менее опасном месте. Вы не знаете Россию. Во всяком случае, в дом к негоцианту вам возвращаться нельзя. Сегодня вы переночуете у пастора, а завтра мой секретарь подыщет вам новое жилье.

— И что я буду делать в этом новом жилье? — с вызовом спросила Николь.

— Сидеть тихо, как мышь. А потом — посмотрим. Вас же не вызывали на допрос? — добавил он с кривой усмешкой. — Может, все и обойдется.

— Но я в четверг должна увидеться с генеральшей Адеркас.

— Ну что вы как малое дитя? С этим надо повременить. Если беда вас минет и вы появитесь в свете, можете сказать, что были больны. Только не называйте заразительные болезни. Во дворце этого не любят. Скажите, что у вас болел зуб.

Николь сама понимала, что ее капризный тон неуместен. Уж очень разозлил ее Арчелли, и сорвать раздражение было не на ком. Если бы Нолькен был чуть участливее, она бы разговаривала с ним как подобает, но она видела, насколько неприятна посланнику эта ситуация. Его можно понять, политические отношения Швеции и России очень зыбки, каждый боится за собственную шкуру. Нолькен обещал ей помощь, но в словах его звучала явная неуверенность. Ему бы только спихнуть Николь с рук и забыть о тайной французской миссии в лице аббата и мадам де ля Мот. Николь поняла, что рассчитывать она может только на себя.

21

Утром, попив кофе с пасторской вдовой, Николь отправилась по адресу, который таила и от Арчелли и от Нолькена. Адрес дал Шамбер на крайний, самый крайний случай. Почему он напустил такого тумана вокруг жилища старого шведа, она не знала. Известно было только, что когда-то француз оказал Карлусу важную услугу. Впрочем, ее это никак не касалось. Николь знала, что происшедшее с ней вполне подходит к определению «крайний случай».

После встречи в Кунсткамере она виделась с Шамбером только один раз. Вторая их встреча была назначена у маленькой деревянной церкви Успенья Богородицы, расположенной рядом с Никольской набережной. Добраться туда можно было только водой, и Николь всерьез обозлилась на Шамбера. Огюст явно назначал свидания в местах удобных ему самому, хотя элементарные приличия предписывали вначале подумать о даме. И не надо забывать, что это он просил об одолжении, а не она его.

Шамбер явился вовремя. В церковь не пошли, остановились на маленьком, хилым забором обнесенном погосте. Более неудобное место трудно было себе представить. Николь слушала Шамбера, пожимала недоуменно плечами и думала с неприязнью:

«Почему я безропотно отвечаю на вопросы Огюста? Или он имеет надо мной непонятную власть? И вопросы-то какие-то дурацкие. Мало ему князя Матвея, так он еще заинтересовался секретарем Нолькена. Я даже имени его толком не помню. Дитмер, кажется, да, Дитмер. Зачем ему этот унылый молодой человек?»

На погост пожаловала старуха, за ней какие-то молодые люди, и Шамбер, схватив за руку Николь, потащил ее прочь. Они, как воры, юркнули в церковь. Там, возле русских икон, он и нашептал ей в ухо про шведа Карлуса, которому суждено было стать их связным.

Швед Карлус попал в плен в самом начале Северной войны. — Судьба его была типичной для того времени. Строил город Петров, тогда еще жалкий поселок, бил сваи, мостил Главную першпективу, сажал вдоль нее молодые березы и как-то между делом женился на русской. Когда пришла пора возвращаться на родину, у него уже было несколько детей, дом и выгодная служба у богатого боярина Апраксина. Профессия садовника в те времена очень ценилась в России.

Теперь у него была большая семья, уютный флигелек в дачной усадьбе Апраксина-сына, огромный сад, в котором работали его дети, и надежный доход. Карлус сушил дикие травы, делал из них настойки и выгодно продавал. Лет десять спустя в Петербурге, а потом и за его пределами, стали безумно популярными лекарства под названием «Жизненный эликсир шведского столетнего старца». К эликсиру относились как к панацее от всех болезней: настойка из сабуры, шафрана и горьких пряных кореньев. Автором эликсира был Карлус. Сейчас он только начал продавать первые образцы. «Столетнему старцу» в ту пору было пятьдесят шесть лет. Но это так, к слову.

Встреча состоялась у круглой клумбы, от которой лучами расходились посыпанные песком дорожки. На клумбе росли великолепные белые пионы, обрамленные по бордюру анютиными глазками. Воздух был густой, настоенный на цветущих липах. Шмели и пчелы гудели в их молодых кронах. Рай, да и только.

Швед был ласков до угодливости. Николь сразу повела разговор по-шведски, Карлус насторожился, но как только она назвала фамилию Шамбера, всю его приветливость как корова языком слизнула.

— Поверьте, мне необходимо видеть господина Шамбера. Вы можете назвать мне его местожительство?

— Нет. Не могу.

— Почему?

— Запрещено.

— Тогда известите месье Шамбера, что мадам де ля Мот необходимо его видеть. Скажем, завтра. Встречу назначьте в вашем саду.

— Нет. У меня нельзя.

— Ладно. Экий вы несговорчивый. Тогда пусть Шамбер сам назначит мне место встречи в другом месте. Завтра утром я наведаюсь к вам.

— Нет. Сейчас в усадьбе барыня с детьми живет. Нехорошо, если вы будете ко мне часто ходить. Господин Шамбер этого не одобрит.

— Так что же делать?

— А это вам виднее.

Николь казалось, что мир сошел с ума. Вдруг взрослые, до этого вполне разумные люди сговорились играть в какую-то нелепую детскую игру. Она и раньше выполняла секретные поручения, поэтому всегда была осторожна, знала, что можно говорить и что нет, умела хранить тайны, и ей всегда все удавалось. А здесь она не может найти общего языка с простолюдином, более того, с соотечественником. Пришлось прибегнуть к угрозам, после этого швед стал покладистее.

Следующий день она опять провела в доме пастора. Известия от Нолькена были следующие: Арчелли не появился, квартиру для нее ищут. Кроме сообщения имелись и рекомендации: сидеть дома и не показывать носа на улицу. Как бы не так!

Во второй половине дня появился сын Карлуса и нашептал на ухо место встречи с Шамбером: пристань у Кунсткамеры в семь вечера, лодка выкрашенная в охряной цвет, лодочник в синем кафтане и войлочной шапке. В разговоры с лодочником не вступать, он сам знает, куда отвезти.

Опять Кунсткамера! Любит Шамбер науку, что и говорить. И заметьте, господа, идти ей туда пешком, у нее ни лошади, ни кареты. Черт бы подрал этого Огюста! Она ждет от него помощи, а он предлагает ей сносить сто железных башмаков.

Снять лодку было дело обычным. Николь перебралась через Неву на юрком ялике. Река была спокойной, никакого волнения, так только, мелкая рябь. На причале было полно лодок и узконосых рябиков. Искомая лодка цвета охры стояла у самых сходен. Гребец, толстый мужик в синем кафтане, не помог Николь спуститься в лодку, как сидел нахохлившимся истуканом, так и продолжал сидеть. На лавке для пассажиров лежала подушка. Мужик лениво оттолкнулся от деревянной сваи. Лодка, держась набережной, поплыла против течения.

Миновав унылую череду пакгаузов, они развернулись и поплыли через Малую Неву. Николь казалось, что мужик гребет как-то неловко, и была рада, когда они достигли противоположного берега. Он встретил их тишиной и шелестом прибрежных ив.

— Что у вас приключилось, рассказывайте.

У Николь были крепкие нервы, но тут она перекрестилась в испуге. Казалось, что голос шел из прибрежного ивняка. Неужели этот синий кафтан в дурацкой шапке, с красной рожей — Шамбер? Его совершенно невозможно было узнать: борода, усы, выпирающий под кушаком живот.

— Вы меня испугали, Огюст. Зачем этот дурацкий маскарад?

— Никто не должен знать, что я в Петербурге. Это залог успеха.

Николь рассмеялась нервно:

— Тучность вам к лицу. Она делает вас добрее… и безобиднее.

— Говорите по делу. Зачем вы хотели меня видеть?

— Арчелли исчез. Видимо, его арестовали.

— Плохо. Расскажите все подробно.

Весла без всплеска опускались в воду, плакучие ивы и кусты лозняка остались позади. Появились лачуги рыбарей, сети сохли на деревянных распорках. Пустынный, голый берег. Николь поставила в рассказе точку и спросила:

— Огюст, мы так и будем разговаривать в лодке? Или мы направляемся к вашему временному убежищу?

— Вы угадали. Только забудьте это место. Для вашей же пользы.

Временным убежищем оказалось небольшое мазанковое строение, обнесенное разномастным забором. Рядом с корявой, всеми ветрами битой сосной, имелось подобие причала. Дом стоял на каменной гряде, и удивительно было, откуда здесь взялась земля для крохотного огорода. Вид у грядок был неухоженный, сплошные сорняки. У забора стоял буер на полозьях, очевидно, его использовали зимой. Рядом пристроился растопыркой якорь о четырех лапах. Через проушину была протянута тонкая цепь, на которой сидел черный пес с настороженными глазами. При виде Николь он не залаял, а только заворчал глухо.

— Это дом моряка?

— Сейчас это мой дом. Хозяин находится в отлучке.

— Как удалось вам сыскать эту… усадьбу?

— Я год жил в России, мне здесь много чего удалось.

Как ни удивительно, внутри убогая мазанка выглядела вполне пригодной для жилья: сработанный на западный манер камин, поставец с посудой, рукомой в углу, на полу войлок. На грубо сколоченном, без скатерти столе стояли два прибора, в миске холодная говядина с зеленью, вино в оплетенной соломой бутыли и небольшой поднос, заставленный изящными флаконами с уксусом, сахарной пудрой и горчицей. Видно, хозяин дома ценил удобства.

— Ах, как славно. Я голодна.

Шамбер исчез за перегородкой и через пять минут явился без бороды и усов, в свеженьком напудренном парике, в лиловом камзоле и с тростью. Идя к столу, он чуть-чуть прихрамывал в угоду новому имиджу, который он примерил на себя после болезни и одобрил. Странно, когда он шел от лодки к дому, то отнюдь не хромал.

— Ну вот. Хорошее вино? Я рад, что мы, наконец, встретились в приватной обстановке.

А потом состоялся главный разговор, ради которого Шамбер решился рассекретить свое местожительство. Это был высший знак доверия. Уж если он решился посвятить Николь в свою тайну, то не стоило ему скрывать и всего остального.

В ту злополучную поездку покойный Сюрвиль взял его только в качестве попутчика. На него была возложена скромная роль охранника. Мол, довезем груз до Варшавы, а дальше скачи в Россию по своим дипломатическим, шпионским делам. О том, что они везут, он узнал только в дороге. И тут случай! Нападение, все перебиты. О том, что сам палил и по своим, и по чужим, Шамбер уже забыл. Главное, он наконец обрел богатство, богатство!

Теперь надо было посвятить в тонкости этого события Николь. Шамбер врал всегда вдохновенно, и что поистине достойно восхищения, сам в это вранье тут же и верил. Ей все было изложено следующим образом. Он, Огюст Шамбер, вместе с Виктором Сюрвилем и мерзавцем Козловским, везли деньги на подкуп русского двора. На них напали разбойники. Все погибли, тогда он был уверен, что и князь Козловский мертв. Шамбер спрятал деньги в могиле Виктора («Да-да, моя дорогая, не надо делать большие глаза — а что мне оставалось?») и поскакал в Петербург в надежде, что со временем вернется за этими деньгами и отдаст их по назначению. В Петербурге он выяснил, что Россия недостойна доверия Франции, она повела себя как враг Лещинского.

«Вы понимаете, некому было давать взятки. Стало быть, деньги были уже никому не нужны».

— Но они были нужны вам, да, Огюст? — спросила умненькая Николь, в ее вопросе не было даже намека на насмешку.

— Не перебивайте меня! Эти деньги похитил Матвей Козловский. Надеюсь, вы уже поняли, что это за человек. Он негодяй и вор! Одно только прозвание — князь! Он сидел в тюрьме на цепи. Я это точно говорю. Из тюрьмы ему удалось бежать, и он украл наши деньги.

Николь не понравился этот разговор. Конечно, неприятно, что с могилой Виктора обошлись как с торговой лавкой, но в жизни все бывает. Шамбер кричит, что князь Матвей вор, но сам-то он кто в таком случае? Однако надо смотреть на вещи трезво, реквизированные у врага деньги по законам войны тебе и принадлежат. Но был еще какой-то неприятный душок в рассказе Огюста, у Николь просто пока не было сил и охоты разбираться во всех этих тонкостях.

— Где доказательства, что деньги взял князь Матвей?

— Есть масса доказательств. Например, я знаю, что он расплачивался за похороны Виктора золотыми из тех, что мы везли. По возвращении в Петербург он продал алмаз на сорок каратов.

— А если это наследство покойной маменьки?

— Да нет у него никакого наследства. В Париже он клянчил у Виктора деньги. Сюрвиль был ему должен, — Шамбер замялся, — долг чести.

— И Виктор ему не заплатил?!

— А откуда у Сюрвиля деньги. Он был мот. Он этого Козловского в карету взял в счет долга — довезти до Варшавы. И уж князь сорвал куш! А теперь он присматривает в Петербурге усадьбу!

В комнате было темно. Шамбер запалил свечи. Руки у него дрожали.

— И что вы хотите от меня? — бесцветным голосом спросила Николь.

— Только вы можете заставить его вернуть деньги. Не все. По правилам игры он имеет право на свою долю. Деньги поделим на три части.

— Кто третий?

— Вы, разумеется. Козловский купит себе усадьбу в Петербурге, а вы сможете без нужды прожить до старости.

— Только в том случае, если старость наступит через пять лет, — рассмеялась Николь. — А если он не отдаст?

— Тогда мы ему пригрозим, что знаем его тайну. И сообщим об этом Бирону.

— Бирону? — удивилась она. — Но, насколько мне известно, Арчелли должен был шантажировать фаворита именно этой суммой. В Париже уверены, что фаворит эти деньги получил.

Шамбер смутился на миг, но тут же овладел собой:

— Этого я не знаю. Это мне неинтересно. Наш король Людовик богат. Он сорит деньгами направо и налево. У него своя игра, у нас — своя. Я понимаю, вы скажете, что у вас сложная ситуация, что после ареста Арчелли вы должны жить скрытно.

— Вот именно.

— И живите. Но одно другому не помеха. Вы не можете появляться при дворе, но кто вам запретит видеться с князем Козловским? Кстати, он светский человек и будет сообщать вам последние сплетни.

Шандал был красивый, с костяной ручкой и украшенным эмалью блюдцем-поддоном. Николь отламывала стеариновые потеки на свече, разминала их пальцами и молчала, а Шамбер продолжал ее уговаривать, находя все новые аргументы. Сквозняки вихрились и подвывали в каминной трубе, тени домовых, сбежавших с галер и парусников, корчили в темном углу страшные рожи.

— Ладно, я согласна.

В полном молчании и, можно сказать, в полной темноте — на луну в эту ночь была плохая надежда — Шамбер повез Николь на Адмиралтейскую сторону. На этот раз он отважился переплыть через Большую Неву. Они причалили у почтового двора. На прощание Шамбер напомнил:

— Связь держим через Карлуса. Лучше все передавать ему на словах. Он не любит чужие письма. И первое, что мне нужно узнать — местоположение усадьбы, которую желает купить Козловский.

22

Он изложил Николь только первую и второстепенную часть своего плана. Для него самого она отнюдь не была второстепенной, но в Париже о ней и не подозревали. Шамбера послали в Петербург совсем с другим заданием.

Тайный приказ из Парижа в Данциг привезли морем. В письме говорилось, что как только здоровье Шамбера войдет в норму, он должен будет тайно направиться в Россию. Здесь же были оговорены очень выгодные для Шамбера условия, да и деньги на экспедицию были отпущены щедрые.

Шамберу рекомендовалось для поддержания законного короля, то есть для снятия осады с Данцига, ни больше и ни меньше, как ввязать Россию в новую войну: можно со Швецией, а лучше с Турцией. В шифрованной депеше давались кой-какие рекомендации, но в общем-то право выбора действия предоставлялось самому Шамберу.

В Петербурге наш вездесущий герой осмотрелся и выбрал Швецию. Он знал про дружбу Николь со шведским посланником и надеялся использовать ее в своих целях.

Лучший способ заставить государство воевать — обидное, оскорбительное для него убийство. По логике вещей хорошо бы убить русского посланника в Швеции Михайлу Бестужева. Но в этом смысле русские ненадежны. Они жизнью подданных не дорожат. Бучу, конечно, поднимут страшную, будут строчить дипломатические протесты, ноты слать, бить себя в грудь, бряцать оружием, а потом и утихнут. Русские воюют только тогда, когда им выгодно. Другое дело шведы. После Северной войны и Ништадтского мира они почитают себя самой обиженной нацией в мире, им унижение не дает спать спокойно.

Отношения у России и Швеции действительно были сложными. Многих подробностей Шамбер просто не знал, но он их интуитивно чувствовал. А дело обстояло таким образом.

Союзный договор, заключенный между Петром I и Швецией, подходил к концу, и далее, для спокойных отношений двух государств его надо было возобновлять. Но нашлись в Стокгольме силы, которые не желали возобновления этого договора. Вот экстракт из отчета секретной шведской комиссии своему королю: «Россия похитила у нас все наши крепости и защиты, привела нас в нестерпимую зависимость от себя и в такое опасное положение, что и сама столица подвержена ее нападению и угрозам, поэтому справедливо принимать против нее всякие меры, ибо в ней мы имеем сильного и насилующего соседа…» Швеция боялась, что Россия может поступить с ней так же, как с Польшей.

Франция всеми силами добивалась, чтобы договор между Россией и Швецией не был подписан. Флери даже предлагал ежегодную субсидию в пятьсот тысяч, только бы шведы вняли советам Парижа. Тогда-то в Стокгольме и появились две партии: войны и мира.

Шведский король в политическом отношении — ноль. Он твердит, что для объявления войны надобно иметь важные и справедливые причины, а также добрую совесть, чтобы получить Божье благословение. Королева из-за своего решительного характера настроена более патриотично. Но всю политику в Стокгольме осуществляет министр граф Горн. А Горн стоит за союз с Россией.

А кто против этого союза, кто за войну? Конечно, молодежь, гвардейские офицеры и дворянские сынки. Граф Горн не придавал важного значения молодежному движению. Он говорил: «Надо дать им вытрезвиться. Пусть лучше воюют за карточным столом». Но воинственных молодых людей поддерживают многие сенаторы, а более всего знатные дамы. Молодежь не хотела «вытрезвляться». Пили два тоста, которые провозглашали обычно дамы. Одна партия пила тост за войну, другая за мир, а дальше хмельные ссоры и дуэли. Патриоты дарили своим дамам ленты, сложенные в виде шляп, поэтому воинствующая партия получила название «партии шляп».

Противники назывались уничижительно «партией ночных колпаков», и что удивительно, прозвище прижилось, и стало официальным названием — «партия колпаков». Патриотические игры верхушки достигли обывательских домов, солдат, а затем и черни. На всех уровнях пили, обсуждали, а потом дрались. Ушлые ремесленники освоили новый вид товара: активно стали продаваться табакерки в виде шляп, подушечки для иголок той же конфигурации, даже домашняя утварь незаметно приобретала намек на мужскую шляпу.

«Шляпы» говорили: Шведская корона до тех пор не успокоится, пока не будут освобождены отнятые у нас земли. Россия ослаблена войной с Польшей, у нее нелады с Персией. Сейчас самое время предъявить ей свои права. Да, для войны нужны большие субсидии, армия. Но нас поддержат многие государства: Франция, Дания, Турция. Россия — бельмо на глазу у всей Европы.

А мирные «колпаки» твердили свое: Россия блюдет свой интерес, она никогда не отдаст просто так Петербург и флот. Нужно помнить: страна велика, у нее хватит сил вести войну. И Пруссия будет помогать ей. А потом и Англия ввяжется…

При такой обостренной ситуации достаточно малой искры, чтобы все разом вспыхнуло. Шамбер решил: убивать надо шведского посланника Нолькена. Хорошая, твердая кандидатура. Беда только в том, что в будущей трагедии, по замыслу француза, весьма серьезная роль отводилась князю Козловскому. Он должен был стать убийцей со всеми вытекающими отсюда последствиями: пытки, острог, каторга. А может быть, и лишение головы…

Но до тех пор пока Шамбер не получил своих денег, он желал, чтобы голова Козловского была на месте. Николь отводилась роль подсадной утки. Шамбер и без нее узнал о князе массу подробностей. Он сам следил за ним, сгорая от ненависти и злобы. Право слово, если бы не высокая миссия, если бы Франция не доверила ему судьбу народов, он бы тут же, прямо в питейном заведении за карточным столом прикончил бы этого молодца. А можно подкараулить его на улице. Князь часто без дела шляется пешком. И не надо всех этих экивоков, типа, «защищайтесь, сударь!» Нож под ребро, и все дела.

Но тайну денег Козловский мог открыть только Николь, а для этого необходимо, чтобы он в нее влюбился без памяти. Мадам де ля Мот дамочка умная, она все понимает, но чтобы сделать любовника ручным, требуется время. Вот и болтался Шамбер без дела, подсматривая из-за плеча Николь за ворюгой князем. Для успокоения совести он называл все это подготовительной работой.

Все, кажется, было на мази, но вдруг пал Данциг. Вначале Шамбер растерялся — что, конец всем надеждам? Но очень скоро он приободрился — экс-король Лещинский бежал, а его побег еще больше обострил ситуацию. Шифровка из Парижа, привезенная мелким чиновником из русской миссии в Копенгагене (впрочем, неважно, кем именно) подтвердила его домыслы. Игра продолжается!

К этому времени Шамбер уже несколько видоизменил свой план. Он не будет убивать Нолькена. Шведского посланника лучше иметь под рукой, чтобы было кому поднять дипломатический скандал. На роль козла отпущения великолепно подойдет его секретарь. Он вроде бы человек незаметный, но зато родственник графини Делагарди, весьма воинствующей дамы, одной из главных вдохновительниц партии шляп. И хорошо бы, чтобы в кармане убитого секретаря были обнаружены важные, компрометирующие его бумаги. Бумаги надо написать толково, это он умеет.

Убийство произойдет в новом доме Козловского, и сделать это надо до того, как он его купит. Пустующее помещение, вокруг сад и высокий забор. Николь назначит Козловскому свидание, он явится туда в назначенный час, а там его уже будет ждать остывающий труп. О свидетелях надо позаботиться заранее. Вообще эту сцену надо продумать до мелочей. Николь обмолвилась, что Козловский вез какое-то тайное письмо в Петербург, значит, правильно он предположил, что князь русский агент. Жаль только, что он, Шамбер, не вытребовал себе этого письма. Хитрая де ля Мот (наверняка ведь ведет свою игру) уверяла, что уничтожила шпионское послание. Врет, конечно. Надо будет еще раз поговорить с ней на эту тему.

23

Лунный свет… Можно ли представить себе что-нибудь более равнодушное к судьбе людей, а также более им ненужное, чем луна? Свет шлет слабый, по ее милости существуют приливы и отливы, и удивительно, как она, сумеречная, умеет нагонять тоску.

Матвей, сидя на подоконнике и глядя в небо, думал о луне и о Боге. Существует мнение, что если ты надолго задумался о Всевышнем, значит, боишься каких-то страшных событий и даже предчувствуешь смерть. Ничего подобного князь Козловский не испытывал, он думал о жизни. Но по некотором размышлении пришел к заключению, что Бог создал ее совершенно бессмысленной.

Кто таков он есть, князь Матвей? Уже поживший, двадцатисемилетний оболтус, офицер без определенных видов на будущее. Что он получил от жизни и что намерен получить в будущем?

Надо признаться, что офицер он так себе: ни командного голоса, ни подобающей чину твердости. Приказы отдает, а сам в них отнюдь не уверен. Хотя у Ласси тоже негромкий голос, а воевать он умеет. Фельдмаршал Миних только распалять всех горазд, баталии выигрывает не умением, а числом. Ему сколько солдат ни дай, все равно мало. А решает что к чему и затем победу одерживает все равно Ласси.

Армия — еще экзерциции на плацу, бесконечные рапорты, составлять которые Матвей тоже не мастак, и еще куча самых дурацких обязанностей. Под ядрами-то он не трусит, а вот фураж привезти, провиант достать для солдат, обуть всех, дабы уберечь от босоты, это он не любит и не умеет. Так что интендант из него тоже никакой, а без этого в армии нельзя.

Вот Данциг взяли… Без него. Вначале Матвей на этой войне томился от безделья. И один только раз испытал светлый восторг, когда Шотландом овладели. Удивительное это чувство — победа! На извилинах спокойного существования такого восторга нигде не словишь.

Но зато после поражения он испытал другое, не менее сильное чувство. Горы трупов… это не просто вошедшие в обиход слова. Они лежали, как битая птица, как еще не разделанные скотские туши, какой-то страшный замес из живого творения Божия.

Ужас сменился скукой. Это была скука от бессмысленности бытия, когда ничего не хочется, ничего не в радость: и кофе горький, и водка пахнет тухлятиной, и закат над березами паскудный, кровавый, и былые мечтания воспринимаются как кошмарный сон, который хочется забыть поскорее. Тогда Матвей понял, что в бытии нашем все от Бога, и только скука от дьявола.

Далее он жил словно по инерции, куда подтолкнут, туда и покатится. Из этого подлого состояния его вывела Николь — тогда еще девочка с пучком колокольчиков на узкой ладошке, а потом красавица невозможная — мадам де ля Мот.

А теперь он ее потерял. Матвей был совершенно уверен, что они больше не встретятся. После несостоявшегося свидания, прождав несколько дней, он поехал навестить шведского посланника. Мало того, что добрался до этого господина он только с третьего раза, так тот еще учинил форменный допрос: кто такой, зачем, почему, что вы, собственно, хотите от этой дамы? Да не ваше собачье дело, господин Нолькен! Мало того, что этот вальяжный представитель Швеции был с ним предельно холоден, так он еще сделал вид, что вообще не понимает о чем речь. И только когда Матвей повысил голос и сказал, что он просто так из этого дома не уйдет, де если хотите международного скандала, то вы его получите, только после этого со скрипом в голосе и испугом в глазах посланник смилостивился. Ладно, он откроет князю Козловскому страшную тайну, но после этого, чтоб ни одного вопроса, потому что он не волен… И в чем же тайна, господин сухарь? Оказывается, его племянница мадам де ля Мот уехала, навсегда оставив Россию.

Вот оно, счастье-то: уже, кажется, за хвост его держал, как комету, а она вырвалась и улетела к звездам. А все было так недавно. Кажется, вчера только камзол лазоревый примерял и душа его пела, потому что знал, чувствовал, мадам де ля Мот тоже неравнодушна к нему. Положим, это была не любовь, так только, любопытство, но чувствам свойственно развиваться. В глазах ее он все время видел вопрос. Со временем она бы непременно задала его и получила бы ответ, и много есть доказательств тому, что сердца их слились бы в блаженстве.

А теперь он пустой, как разорванный барабан. Вспомнились вдруг Монсовы вирши: «Пробил стрелой сердца, лежу теперь без памяти…» Или лечу? Лечу вроде лучше, лечу в тартарары. Список со стихов Вилли Монса ходил по рукам. Казненный Монс пользовался в армии особым почетом. Уже была придумана лютая легенда: мол, государь отчаянно ревновал царицу, а потому велел заспиртовать отрубленную голову и поместить ее в склянку. Эту голову Петр собственноручно принес в покои жены, поставил на подоконник, а потом наблюдал сладострастно, не изменится ли Екатерина в лице, не набежит ли на глаза невольная слеза и все такое прочее. Душа несчастной женщины в этот момент готова была расстаться с телом, но страх оказался сильнее, она совладала с собой и осталась спокойна.

В армии стихам Вилли Монса приписывали такую же чудодейственную силу, как обрывку веревки висельника или волосу с отрубленной головы. Большинство стихов Монс писал по-немецки, но это не мешало их популярности. Добрая половина офицеров были немцами, вообще этот язык был очень в ходу. Но были и русские стихи. Только для переноса их на бумагу Монс пользовался не кириллицей, а латинским шрифтом. Не силен был поэт в русской азбуке. Понятное дело, эти стихи пользовались особой популярностью. Их переписывали в тетради, оттуда переносили на глянцевую бумагу и посылали возлюбленным. С одной стороны, вопль сердца, а с другой как бы кроссворд — красиво!

Вот, например:

Probil streloyu isertza, lescu teper bes pamety,

Ne mogu ja atznutza, i otzi moi plakati,

Taska welikaja… ну и так далее

То есть: «Пробил стрелой сердца, лежу теперь без памяти, не могу я очнуться, и очи мою плачут, тоска великая…»

Трогательно, что и говорить.

Итак, Данциг пал, и шельма Лещинский сбежал. А это значит, что хоть и присягнули побежденные Августу, до настоящего мира еще далеко. Польша наводнена отрядами, подобно тем, который задержал его по дороге домой. Эти головорезы будут продолжать грабить и жечь, выкрикивая старые лозунги про свободу. Порядок в один день не наведешь. Разгребать эти мусорные кучи будет Россия, она прямо грудью вперед рвалась, чтобы помочь саксонцу, черта он ей сдался. А это значит, что через три месяца, теперь уже через один с небольшим, он должен будет вернуться в свой полк, дабы усмирять бунтовщиков.

А ему это надо? Надоело все хуже горькой редьки. Если повезет, его опять ранят. Тогда можно будет получить отставку по увечью. Плохо только, что достойным увечьем в армии считают оторванные руки-ноги, а это не приведи господь. Но ведь можно взятку дать, деньги-то есть.

Уйдет он в отставку и уедет в деревню. Тихая усадебная жизнь, куры в цветнике, холодная простокваша по утрам, отчеты старосты, просьбы — не изволите ли подыскать деньжат на подновление износившегося храма. Дети, Лизонька Сурмилова в легком платьице…

Как раз там со скуки и одуреешь.

— Матвей, а Матвей! Что делаешь в темноте? Я думала, ты спишь, а ты ходишь, половицами скрипишь. Спускайся вниз!

Надо же, докричалась тетенька, наверное, весь дом перебудила. Матвей оторвался от созерцания луны и отправился в гостиную. Варвара Петровна сидела за столом над разложенными перед ней планами.

— Бессонница у меня. Совсем старая, видно, стала, не могу при полной луне спать. Садись рядом. Обсудим.

После того как по наспех нацарапанному плану дома Варвара Петровна нашла клад, она прямо помешалась на чертежах, даже гадать остыла. Чтением она никогда особенно не увлекалась, но все-таки заглядывала в книгу, в Четьи минеи, например, в жития святых или в газету какую. Теперь не читала, не до того было. Гостей, правда, принимала изредка, и сама в гости ездила, но делалось это словно по обязанности, а для лучшего времяпровождения, для души она рассматривала чертежи будущего дома, которые ей исправно носил чиновник из Канцелярии от строений, давний ее поклонник. Сама Варвара Петровна строиться не хотела, не по силам уже, да и денег жалко. Другое дело Матвей. Ему сам бог велел жить в новом доме. Через ее руки прошли уже четыре земельных плана.

— Что-то есть охота. Может, нам от голода не спится?

Кликнули девку. Со сна она долго не могла понять, что от нее требуют, но потом довольно быстро принесла с кухни остылые пирожки с грибами, лимбургский сыр куском, шмот вареного мяса и сбитень в медном сосуде. Несколько наособицу на подносе стояла оловянная стопа с анисовой водкой. С нее Матвей и начал. Тетка тоже закусила.

— Сейчас все обсудим. Этот план тебе подойдет. Настали новые времена, и жить надо сообразно новому, а не в той убогости, в которой я живу.

Матвей обвел глазами гостиную, словно желая увидеть ее по-новому. Хорошая, уютная горница: обои из синей камки, понизу травный рисунок с серебряным подмалевком, горка с посудой, которую теперь стали называть «буфет», печь с зелеными изразцами, крепкие, голландской моды устойчивые стулья, обитые телячьей кожей. Что еще надо? Тетка не дала доесть, принялась объяснять:

— Сюда смотри. Дом, конечно, под снос. Фундамент каменный можно оставить, планировку комнат поменять, сделать по-новому, анфиладою. Церковь домовую пристроить обязательно. А печи сделаем на ножках, я видела, очень красиво.

План выглядел внушительно. Какой-то богатый купец продавал на Фонтанной речке землю с садом, конюшней, тремя сараями, амбаром, мыльней, баней и мельницей. Тетка была права: господский дом мало представлял интереса, поскольку был тесен, не комнаты — клетушки. Дотошный чертежник присовокупил к плану и рисунок дома. Хоромина была построена из толстенных тесаных бревен, крыша смотрелась неказисто, хоть и имелся, сообразно обычаю, худой шпиц, украшенный флюгером в виде дракона.

— Дом сделаем каменный, о двух апартаментах, подъезд с широким крыльцом со столбами белого камня, и чтоб балкон.

— Тетенька, да у меня и денег таких нет.

— Добавлю, не перебивай. На первом этаже кухня, людская, кладовые. Зал тоже можно сделать на первом этаже, но чтоб изрядный и с хорами для музыкантов. Пол чтоб не кирпичный и не из досок, а из наборного паркету. У меня доски хоть и струганые, а коляска все равно спотыкается.

— Так вы в том доме тоже жить будете?

— Не перебивай! Я в гости ездить буду. Крышу сделаем с переломами, покроем черепицей.

А что? В отставке можно жить и в городе. Разумеется, он построит себе не такие хоромы, как тетка напридумывала, а удобное жилье, скромное, с мезонином. Главное, чтоб потолки были высокими. Матвей не переносил низких потолков. И пусть в этом доме живет Лизонька, только не сейчас, немного опосля. Еще годик-то он имеет право погулять?

Матвей просидел с теткой над планами до трех утра, а на следующий день после обеда, как обещал, съездил на Фонтанную речку, посмотрел усадьбу. Она показалась ему огромной, безжизненной, бестолковой и до брезгливости чужой, словно ему предлагали переехать жить в папуасские вигвамы или как это у них там называется. Зачем ему это добро, если неизвестно, когда он в нем поселится? Да и поселится ли вообще? «И очи мои плачут, и тоска великая…»

Но вечер будущего дня круто изменил его настроение. Пришел посыльный с письмом, и душа Матвея воспарила, а сам он, хоть и не понимал того, рухнул в бездну. Письмо прислала мадам де ля Мот. Она назначала ему свидание.

24

Голова Николь лежала на его плече, грудь Матвея еще вздымалась от волнения, сердце стучало, как метроном, не желая успокаиваться. Спасибо Тебе, Господи! Без Твоей помощи я бы никогда не решился на такое. А помощь была в том, что Ты лишил меня разума. Разума не было, а инстинкты остались. Руки сами бросили плащ на чужие тюфяки, сваленные на лавку. Изголовье прикрыл кафтаном, вот тебе и брачное ложе! Кто спал на этих перинах? Чужие незнакомые люди… Эти пахнущие шалфеем, ромашкой и пылью матрасы многое видели и испытали, они привыкли к людскому бесстыдству. Но вряд ли им удалось подглядеть такое чистое и явное счастье.

А Николь гладила пальчиком влажную кожу на животе, волоски на груди, рубец от раны на плече и думала:

«Ну, вот, теперь он мой, совсем мой. И что мне с ним делать?»

Горяч был князь Матвей, горяч и нежен, никакая Венус не понадобилась. Они встретились у моста на Фонтанной речке и искренне обрадовались друг другу. Матвей посадил ее в лодку — будем кататься, любезная мадам де ля Мот — а потом сам, без малейшего намека с ее стороны, предложил посмотреть свою новую усадьбу.

— Тетушка с ножом к горлу пристала — покупай! А мне нужен совет разумного человека. Покупка дорогая, да и не ко времени. Мне скоро опять в армию, а дом будет пустой стоять. Правда, я вообще хочу его снести и новый поставить.

— Я еще не видела вашей усадьбы, но готова дать совет — покупайте. Французы говорят — это хорошее вложение денег.

Матвей хотел возразить, что содержание усадьбы, в которой будут жить одни сквозняки, вытянет у него все деньги до копейки, но ничего этого не сказал, а улыбнулся, бросил весла и сорвал яркую кувшинку. Стебель оторвался у самого дна, он был длинный, как бельевая веревка. На воде плавали круглые листья, он их тоже сорвал и бросил к ногам Николь. Влажные листья пахли малиной.

Николь выглядела замечательно. Платье рыжего шелка удивительно шло к ее волосам, а короткая накидка цвета болотной зелени оттеняла дивные глаза. Она оторвала стебель у кувшинки и сунула желтый цветок за лиф. Матвей вдруг так разволновался, что вынужден был отвести глаза.

А потом они гуляли по обширному саду — очень приличному. Приведи его в порядок, настрой беседок, и можно смело назвать этот кусок леса парком. Усадьба, казалось, оживала на глазах, даже мельница, никчемнейшее сооружение, его-то в первую очередь надо было срыть под корень, выглядела пригожей и романтичной. И дом был не столь неказист, как показалось давеча. Выходящие во двор окна его были украшены резными наличниками, и это придавало строению невинный деревенский вид.

Мадам де ля Мот осматривала все с искренним любопытством. Все сараи и баню обошла вокруг, даже в колодец заглянула. Шпиц на доме ее позабавил. Конец шпица был украшен не драконом, который изобразил художник на плане, а вырезанным из жести ангелом. Худенькая нога ангела изящно попирала медное яблоко. Эту идею мастер явно позаимствовал у строителей Адмиралтейства, с той лишь разницей, что там на яблоке стоял корабль, да и сам шпиц был в тыщу раз больше. Николь рассматривала его, задрав голову.

— Зимой ангел замерзнет.

— Вы правы. Я его одену, тулупчик ему сошью. — Слово «тулупчик» он произнес по-русски, но она не переспросила.

— Здесь строят смешные дома, — продолжала Николь. — Удивительно, как вы умеете перемешивать свое, русское, и чужое, из других стран пришедшее. У нас шпицы делают совсем не так.

— Во Франции все куда как роскошнее.

— Я не про Париж, я про Стокгольм говорю. Это муж мой был французом, а я шведка.

Матвей посмотрел на нее с восторгом, словно последнее сообщение добавило новые краски к несравненной красоте мадам де ля Мот.

Потом они вошли в дом. С того времени, как сторож открыл им тяжелую, с коваными набойками дверь, прошла вечность.

— Мне холодно, — сказала Николь, — как замерзшему ангелу на шпице.

Душа Матвея тут же откликнулась восторгом. Значит, она не собирается немедленно одеться и убежать по своим неясным делам. Она согласна побыть еще в его (конечно, уже его!) доме. Рыжее платье на полу, вбирая лучи заходящего солнца, образовало яркий пылающий круг. Пусть лежит, пока в нем нет надобности.

Они, смеясь, сбросили плащ на пол и залегли между перин — душно, пыльно и прекрасно. В этом мягком гнезде они надежно спрятались от мира, а потому принадлежат только друг другу и никому более.

— Ну, рассказывай, рассказывай дальше. Я хочу знать о тебе все!

— Стокгольм… русские зовут его Стекольным городом. Родители умерли, а я была очень небогата. Родственники выдали меня замуж за старика. Он не был плохим человеком. Только, знаешь, некрасив и очень жаден. Говорят, что это свойственно преклонным летам. Словом, я не очень переживала из-за его смерти. Правда, выяснилось, что богатство, которым он так кичился, всего лишь миф. Хорошо хоть, что не было долгов и дом выкуплен из залога.

— Моя бедная девочка…

Поцелуи, объятия, ласковые имена, нежные всхлипы…

— А дальше…

— Мне было трудно. С делами по наследству очень помог кузен мужа де Сюрвиль. Без него я бы совершенно запуталась.

— Кто помог? — Матвей откинул с плеч край перины.

— Виктор де Сюрвиль. Он тоже умер, бедный молодой человек. Погиб при невыясненных обстоятельствах.

— Почему же — невыясненных? Очень даже выясненных.

Матвей поднял с пола рубаху и начал неловко напяливать ее на себя. Он и сам не понимал, что случилось, но твердо знал — вселенная, где обитало счастье и сияли райские краски, схлопнулась. Во всяком случае, на сегодня.

«Ах Виктор! Зачем ты появился в этой комнате в столь неподходящее время. Неужели несчастная душа твоя никак не хочет успокоиться и все время мешается в мою жизнь? И поделом тебе, Козловский, не надо было вскрывать его могилу!»

— Куда ты? — тихонько позвала Николь. — Я тебя чем-то огорчила?

— Огорчила? Не-ет, нет…

Господи, конечно огорчила. Матвей не любил совпадений. Конечно, как всякий здравомыслящий человек, он понимал, что в жизни бывают любые случайности. Иногда все сходится в одной точке — и во времени, и в пространстве. Но смерть Виктора в жизни Матвея сыграла роковую роль. Уж два года прошло с той окаянной ночи, а он все еще продолжает расхлебывать связанные с ней неприятности. Это была его болевая точка. Казалось, что вокруг этих событий кто-то очертил огненный крут, и он никак через него не перепрыгнет. А теперь, оказывается, и Николь затесалась в эти дьявольские тенета.

Беда в том, что он не дает себе труда додумывать все до конца. И слепому видно, что за мадам де ля Мот тянется шлейф тайн. Ему бы задуматься, зачем Прекрасная дама разыскала его, для чего выказывала ласковость и произносила слова благодарности? А тут и Амур со стрелами подоспел. И ему, крылатому и беспечному, прежде чем по кофейному дому порхать, тоже следовало бы поинтересоваться, почему Николь играла чужую роль на польской границе. И куда делся ее досточтимый батюшка? Нет, не батюшка. Аббат. Она назвала его аббатом. Положим, в Россию ехал католический священник, чтобы совершать свои требы. Но для этого не нужно рядиться в партикулярное платье. И потом, в Петербурге вообще нет католического собора.

— Мне известны обстоятельства смерти Виктора де Сюрвиля, — сказал Матвей с большим запозданием. — Он был моим другом.

— Вы знали Виктора? Боже мой…

— Я и не подозревал, что у него в родственниках ходит некто де ля Мот.

— Он дальний родственник со стороны матери.

Матвей опять умолк. Николь лежала, подложив руку под голову. Косящий взгляд ее был устремлен мимо Матвея, выражение лица было напряженным и, как ему показалось, испуганным.

Но она не была испугана, а просто соображала, какую линию поведения выбрать дальше: «Сегодня рано спрашивать про деньги. Я только бросила пробный камешек, а круги по воде пошли до самого горизонта. Чего-то мальчик мой боится, но чего?»

— Иди ко мне…

Матвей снял рубаху и нырнул под перину. Николь сразу обхватила его шею нежной, чуть влажной ладонью.

— Расскажи, как погиб Виктор.

25

Самое большое потрясение Сурмилов испытывал из-за того, что этот мальчишка, недавний пленный, да к тому же поляк, иными словами представитель поверженной нации, держится с ним на равных. Нет, он выказывает уважение, должное возрасту хозяина дома, но не более! Этот Ксаверий должен в ногах валяться, взор держать долу и благодарить поминутно, а он ведет себя со своим благодетелем как желанный гость, а Лизонька, кровинка сурмиловская, его в этом поддерживает.

А ты помнишь ли, добрый молодец, на каких условиях тебя из плена привезли? Твое место в оранжерее, а если мы тебя туда не сослали и за стол с собой посадили, так это от широкости русской натуры. Так цени отношение! Имей уважение к великой державе, то бишь к России. А он эдак ловко и небрежно берет салфетку, очень раскованно, словно никому не обязан своим освобождением, лакает дорогое вино, трещит как сверчок по-французски, а то вдруг латынью начнет дворню пугать, а во взоре ни намека на подобострастность. У нас дома, милый, так себя не ведут.

Лизонька зовет Ксаверия князем. Ах ты, фу-ты ну-ты лапти гнуты! Видел Карп Ильич их, заложенные перезаложенные земли, слуги драные, хозяева голодные. Одно название — замок, а на деле — развалины за высокой стеной. Теперь ты обретаешься в нормальном жилище, так восхитись домом-то, признай свою малость, ты небось такой роскоши и не видел никогда! А ты библиотеку мою хаешь, а своей хвастаешься, мол, книги у тебя в замке еще пращуры собирали. А то вдруг про французских писак заведешь разговор. Зачем мне знать про твоего Монтеня, если у меня голова совсем другими заботами забита.

Но приходилось терпеть. Лизонька была веселой и оживленной, никаких пожаров во сне. Развлекает ее этот пленный пан — и хорошо. Дочь тоже можно понять, она испытывает к Гондлевским чувство благодарности, они в опасную минуту дали ей кров. Но это же естественно. Кров этот Сурмилов оплатил сполна. Но сейчас совсем другие погоды на дворе. Мы победители, вы побежденные, так ведите себя подобающе.

А Ксаверию и в голову не приходило, что он ведет себя вызывающе. Он был очень благодарен и господину Сурмилову и дочери его за то, что тягостный плен кончился. Но надо признать, что последний месяц в Нарве ему жилось совсем не плохо. В плену Ксаверий понял, что место его рядом с книгами, и интересно и поучительно. Жаль, что на этом карьеру не сделаешь, но, видно, уж такая у него судьба.

У Ксаверия был легкий характер, он без труда сходился с людьми и умудрялся при любых обстоятельствах чувствовать себя, не скажешь — счастливым, счастье есть краткий миг, но благополучным… и уж, конечно, не несчастным.

А сейчас судьба подарила ему Петербург. Замечательно! Он был молод и полон сил, он верил, что рано или поздно вернется на родину, Лизонька уже казалась ему лучшей из девиц, и уже новые, неведомые доселе нежные мелодии звучали в его сердце.

Как только Ксаверия привезли в сурмиловский дом, Лизонька окружила его такой заботой, что и не передохнуть. В трех водах мыли, кормили на убой, призвали портного, который в рекордно короткий срок сочинил великолепный жюсокор — синий, атласный, с серебряными пуговками и богатой вышивкой по обшлагам и манжетам.

Не только Лизонька, но и сам хозяин дома первое время был очень ласков, переслал письма Ксаверия родителям и начал хлопоты о его возвращении на родину. А потом вдруг взгляд исподлобья, речь через губу. Ну что ж, видно, и у таких могучих натур бывают неприятности. Россия для того и создана Господом, чтобы нервы людям мотать. То, что он сам является их источником, Ксаверию и в голову не приходило.

Сурмилов наставлял Павлу: смотри в три глаза, старая, на шаг Лизоньку от себя не отпускай, далеко ли до греха. Павла и смотрела, беда только, что бедную женщину замучили болезни. Сейчас говорят: артрит, полиартроз, остеохондроз и прочее, а раньше все называли подагрой, или, по-простому, костоломом в ступнях и суставах. Иногда так одолеет боль, шагу ступить нельзя. Где же ей угнаться за молодыми, которые скачут, как белки, то они в апартаментах, то в парке, а то вдруг карету закажут и уедут кататься по городу.

А Лиза была счастлива. Ей рядом с Ксаверием всегда легко дышалось. Правда, в замке их отношения были отягощены роковой любовью к князю Матвею. Ксаверий на родине тоже имел свой предмет для воздыханий. А тут вдруг цепи и разрубились.

Но это все потом. Первое время при общении с Ксаверием Лиза была к себе очень строга. Она уже привыкла носить одежды несчастной, несправедливо отвергнутой Юлии, и согласитесь, есть в этом некоторое благородство. Ромео оказался никчемным человеком, он поступил с ней гадко, а она, дева чистая, по-прежнему верна высоким чувствам.

Но как только Ксаверий облачился в новый синий кафтан и новым своим обличьем как бы перечеркнул месяцы разлуки, войны и плена, словом, и внешне стал тем же милым другом, каким был в Польше, Лизонька не утерпела и рассказала ему о предательстве Матвея.

Ксаверий правильно выбрал линию утешения. Он не стал говорить, де, может быть, все это ошибка, мол, подождите, дайте время, смотришь, жених опять будет у ваших ног. Ксаверий возмутился с страстностью, коей Лиза от него и не ожидала. Он стал поносить Матвея самыми страшными словами. Как смел этот недоумок оставить прекраснейшую из дев? Да он мизинца вашего не стоит, милейшая Лизавета Карповна. Нужно не иметь глаз, чтобы не видеть очевидного! Видно, у князя Козловского дырка в груди, через которую душа его при жизни улетела, оставив бренное тело на растерзание бесам. Он негодяй, проныра и пустой человек!

Вначале Лиза слабо возражала, а потом и согласилась. Нельзя сказать, чтобы пан Ксаверий напрямую предлагал себя вместо Козловского, но он тонко и деликатно дал понять, что жизни не пожалеет для того, чтобы прекрасные глаза Лизоньки опять были веселы. Рыцарь, одно слово, рыцарь. А еще умен и образован! С Матвеем прочитанный роман не обсудишь, он просто поднимет на смех, а Ксаверий человек литературный, его сказки можно часами слушать. Изучение латыни явно пошло ему на пользу.

Ксаверий не обсуждал с Лизонькой достоинства Монтеня и Рабле. Он хотел говорить о любви просто и возвышенно. В его распоряжении был прекрасный Буало, но Ксаверий предпочел великие трагедии Греции: вот где истинные страсти, предательства и подвиги!

Рассказы юноши падали на благодатную почву. Лиза умела слушать. На прогулке в Летнем саду Ксаверий поведал о судьбе каждого из мраморных героев с такими подробностями, словно лично был знаком и с Меркурием, и с Немезидой, и с Александром Македонским. Больше всего Лизоньку заинтересовала дочь Никты Немезида, богиня мщения.

— Дочь Никты. Это значит дочь ночи? — спрашивала Лиза.

— Именно.

— Красиво.

Любимые беседы с Ксаверием и происходили под присмотром этой самой Никты. Рассказ о Большой Медведице еще жив был в памяти Лизы. Бросив полуживую Павлу где-нибудь на лавочке, они убегали в глубь парка и на берегу пруда смотрели на звездное небо. От воды тянуло прохладой, но Ксаверий никогда не забывал захватить с собой теплую шаль или плед. Иногда Лиза набрасывала конец пледа на плечи Ксаверия. И не надо упрекать ее в отсутствии природной стыдливости. Если что, она и папеньке скажет, что в этот момент ею движет только сочувствие к недавним страданиям Ксаверия. Не будем забывать, господа, здоровье юноши ослаблено недавним пленом. Так они и стояли в темноте, прижавшись друг к другу. Ксаверий шептал в душистые, щекочущие нос волосы:

— Это Плеяды, видите, Лизавета Карповна? Шесть звезд ярких, а одна совсем бледная.

— А всего их семь?

— Семь, по числу дочерей титана Атланта. Их преследовал охотник Орион.

— А зачем они ему понадобились?

— Да мало ли… Чтобы спастись от Ориона Плеяды превратились в белых голубей, и Зевс вознес их на небо.

— А почему шесть звезд ярких, а одна бледная?

— От стыда. Все сестры вышли замуж за богов, а одна — за смертного. И теперь ей стыдно.

— Чего же здесь стыдиться? Видно, любила сильно. Я тоже хочу выйти замуж по любви за смертного, хотя папенька мне ищет жениха среди богов. А зачем они мне нужны? А созвездие Ориона тоже есть?

— Да, но его хорошо видно только зимой.

— Надеюсь, что мы увидим его вместе.

— И я надеюсь. — Ксаверий не удержался, склонился в поклоне и стал целовать ее пальчики.

В одну из вечерних прогулок ветер с залива, а может, с гнилых болот был особенно ощутим, Павла простыла и слегла в постель. Позвали лекаря, он припал к обширной груди Павлы, сказал, что внутри все хрипит и свистит. Уже жар начался, поэтому отворили кровь. Павла стонала и твердила свое, мол, ей только одно лекарство поможет, надо ехать к шведу. Беда только, что он абы кому своих драгоценных настоек не продает.

Лиза сама вызвалась ехать за чудодейственным лекарством. Ксаверий, естественно, поехал ее сопровождать.

— Главное, назовите фамилию. Скажите только — Сурмилов, и Карлус все сделает. Фамилия Сурмилов это как бы пароль. Швед чужим настойки вообще не продает. То ли по боязни, то ли по злобе.

Швед Карлус встретил Лизоньку доброжелательно. Выдал для Павлы две пузатые склянки — из одной суставы мазать, из другой — настойку пить, к ним присовокупил пузырек темного стекла с «горлемскими каплями», добытыми со дна Горлемского озера, бог весть, где оно находится. Деньги принимал с поклоном, пересчитывал внимательно. Может, показалось ему, что продешевил, или врачебная добросовестность взяла верх, но в последнюю минуту он увидел на розовом личике Лизы крохотный прыщик и тут же всучил ей отвар травы иссоп, за что получил еще денежку. А вокруг благоухали левкои, лилии и резеда.

Ксаверий и Лиза сидели уже в карете, когда увидели подъехавшую верхом на лошади молодую даму. Дамские седла тогда в России были мало распространены, в них не было надобности. Женщина верхом! Это не только неприлично, но и в голову никому не приходило. При батюшке Петре I и не такое приходило в голову, езди верхом на чем угодно, хоть на метле. И все-таки дамы предпочитали колымаги, кибитки и кареты.

Теперь все пошло вспять. Бирон приучил государыню к лошади, и Анна Иоанновна, несмотря на тучность, разъезжала верхом на могучих, широкогрудых жеребцах. И все-таки появление среди белого дня дамы верхом на лошади было редкостью. И мало того, что она была без спутников и в седле сидела уверенно, как в кресле, так еще без всякой посторонней помощи спрыгнула на землю и ловко привязала лошадь к коновязи.

— Она! — воскликнула Лизонька.

— Она! — эхом отозвался Ксаверий. — Неутешная вдова! — И оба посмотрели друг на друга в изумлении, и так же хором спросили друг друга: «Кто — она?»

Разлучница, вот кто! Новая Матвеева пассия — развратная рыжая девка! Но, оказывается, и Ксаверию она была знакома. Что он там лепечет, какое еще кладбище? Ах, она приезжала откапывать труп? Самое для нее занятие, для дьяволицы! Она рыла могилу, а Ксаверий был рядом и, как видно, на всю жизнь запомнил эту даму.

Первое чувство, которое Лизонька испытала после его сбивчивого рассказа, была уже не ненависть к незнакомке, а ревность. Уже столько месяцев прошло после кладбищенской встречи, столько свершилось бед и лишений, а Ксаверий все хранит в памяти минутную осеннюю встречу. И помнит о ней ярко, иначе он не вскрикнул бы с таким придыханием и удивлением: «Она!» Лиза смертельно обиделась на судьбу. Мало того, что эта рыжая амазонка отняла у нее жениха, так она, оказывается, имеет еще загадочную власть над Ксаверием!

Удивительно. Но Ксаверий сразу все понял и понял правильно. Все-таки чутким юношей был этот розовощекий поляк.

— Нет, Лизонька, нет! Эта дама запомнилась мне совсем не так, как вы думаете! Я думаю, она авантюристка и просто назвалась родственницей покойного француза. А может быть, и нет, не мне об этом судить. Но жизнь и смерть Виктора де Сюрвиля очень тесно переплелись с жизнью моей семьи. Я вам никогда не рассказывал об этом. В ту страшную ночь, когда был убит этот француз, погиб мой старший брат Онуфрий. Это было страшным ударом для отца и матери. Замок тогда погрузился во мрак. И еще добавлю, в этих убийствах были замешаны очень большие деньги, и они пропали.

— При чем здесь деньги? Какое мне дело до этих денег?

— Да не вырывайтесь вы, Лизонька. Вы мечта моя! Я еще никогда не был так счастлив, как под кровлей вашего дома. И все потому, что вижу вас поминутно. Вы моя звезда, самоотверженная и самая прекрасная из Плеяд!

Лиза яростно отбивалась от нежных рук Ксаверия, карета тряслась мелкой дрожью.

— Ах, Лиза, примите в дар мою любовь. Я знаю, между нами преграда, но мечта всей моей жизни сделать вас своей супругой и рука об руку пройти через тернии этой жизни. И какое мне дело до этой рыжей особы? Ну, посмотрите же на меня…

Кучер Игнат не обращал внимания на крики молодой хозяйки, невозмутимо смотрел на лошадей и думал, что серый в яблоках жеребец потерял резвость, а барышня, наоборот, в силу вошла, такая стала вздорная и обидчивая, что не приведи господь. Замуж ей пора, а жеребца пора отставить от барской конюшни и сослать в деревню. Пусть плуг тягает. Одно название — «яблоки», а на деле грязные пятна. Хотя если его отмыть хорошенько, то яблоки, может, и посветлеют. А вот и приутихла молодая госпожа, договорились, видно.

— Трогай, Игнат, трогай!

Карета плавно отправилась в путь, но молодые люди уже не заметили этого — они целовались, и поцелуй этот был так безмятежен и сладок, словно их ждало впереди только счастье.

Они продолжали целоваться по дороге домой, переводили дух, шептали нежные слова и опять приникали друг к другу. Они всех простили, всех любили. Лизонька дошла в своем восторге до того, что предложила Ксаверию написать письмо князю Козловскому. Если амазонка есть авантюристка, так надобно предупредить Матвея, чтоб был осторожен. Мало ли что она там задумала, а Матвей так доверчив, так непосредственен. Раз уж мы так счастливы, то не оставим его наедине с этой опасной особой.

Не будем скрывать: у Лизы мелькнула мысль, что этим письмом она накажет и Матвея и свою соперницу, но обидная мыслишка тут же бежала, поджав хвост. У Лизы теперь нет и не может быть соперниц. Удивительно только, что судьба при первой встрече с Ксаверием не подсказала, что он ее избранный. Милый мой, нежный, ласковый друг. Мой аморе, мой море и ре…

Идею написать письмо Козловскому Ксаверий принял с восторгом. Вот только — где и когда?

— Не надо откладывать. Мы напишем сегодня же ночью.

— Да, да.

— В моей спальне нельзя. Там Павла. Правда, сейчас она так спит, словно ей мака в питье подсыпали. И храпит… Нет, в спальне нельзя. Ты приходи в библиотеку. Там есть и стол, и письменные принадлежности.

Комнату эту Ксаверий хорошо знал. Карп Ильич был не чужд культуре и хотел в своем дому все устроить, как во Франции. Беда только, что такого количества книг, чтоб заполнить все полки до потолка, во всей России не наберется. Но кой-что прикупил, и из Парижа целый воз литературы привезли. Сам читать не будет, так внуки освоят заморские мысли.

— Когда мне прийти?

— Как часы в синей гостиной пробьют два часа, так и приходи. Только разуйся, в носках иди, а то у слуг сон чуткий. Еще поднимут шум.

Все случилось так, как наметила Лиза. И письмо было написано. Хорошее, убедительное письмо, в котором она «прощала князю все». Лиза отпускала Матвея на все четыре стороны, только убедительно просила вернуть ей три медальона, которые собственноручно повесила ему на шею, а также рекомендовала: «Будь счастливым, если сможешь». Ксаверий со своей стороны подробно описал скорбный обряд на кладбище, коему был свидетелем.

Как только письмо было запечатано, поцелуи возобновились с новой силой. На свою беду Сурмилов распорядился поставить в библиотеке чрезвычайно удобное и добротное, обитое розовым атласом канапе, выполненное на манер турецкого дивана. Павла сама вышила подушки и разместила их на канапе в живописном беспорядке. Именно этому канапе было суждено сыграть существенную роль в судьбе наших героев.

Их разбудил петух, предвестник солнца. Лизонька благополучно добралась до своей спальни, а Ксаверий так и остался досматривать сны в библиотеке. И ничего не подсказало ему предстоящие житейские бури.

26

Письмо, которое агент Петров послал в Петербург с государственной почтой, с огромными трудностями добралось, наконец, до адресата. Бирон прочитал его, тут же вызвал к себе Люберова и приказал сыскать поручика князя Козловского.

— И не надо врать, что его нет в Петербурге! А на будущее помни, что я не потерплю своеволия.

Родион не ждал ничего хорошего от предстоящей Козловскому аудиенции. Буря, прошумевшая над головой по воле аббата Арчелли, рассеялась, аббат исчез с горизонта, и Бирон больше о нем не вспоминал. Но интуиция подсказывала Родиону, что интерес фаворита к Матвею вызван именно этим скандалом.

Родион явился в дом бригадирши и был принят с распростертыми объятиями. Вопросам не было конца. Варвара Петровна вела себя так, словно желанный гость пришел только к ней, а Матвей, который все тянет Родиона в свою комнату, только досадная помеха.

— Ты, Роденька, на него повлияй. Совсем от рук отбился. Уходит из дома рано, а приходит в глухую ночь. Где-то весь день пропадает, а потом спит до обеда. Задумчив, сердится без причины, а это смертный грех. Живет праздно и о будущем не заботится. Может, его вообще испортили? Мне рассказывали, что баба в столице объявилась, которая портит людей шептанием, дутьем и пусканием изо рта огня и дыма.

— Может быть, она просто трубку курит? — предположил Родион, а Матвей обидно засмеялся.

Варвара Петровна и выдержала и рассмеялась вместе с ними.

Как только молодые люди остались наедине, Родион дал другу полный инструктаж. Матвея очень заинтересовал аббат Арчелли.

— Как он выглядит?

— Смуглый, худой, мрачный, угодливый.

— А он не делает вот так? — Матвей схватил себя за подбородок и постучал указательным пальцем по губам.

— Не обратил внимания, может быть, и делает. Одно точно, Бирон после его ухода разозлился, как цепной пес, и спрашивал меня про деньги. Понимаешь?

Чего ж тут не понять? Видно, эта история с французскими деньгами вечная. Не исключено, что и на том свете, ведь предстанет когда-то Матвей пред ангелами, они спросят его с пристрастием: «А зачем ты в чужой могиле рылся? Куда деньги подевал?»

На следующий день Родион отвел друга во дворец. Бирон был настроен благодушно, поэтому первый вопрос был задан спокойным, без надрыва голосом. Однако разговор начался с предмета крайне нежелательного:

— Почему вы не доставили секретный рескрипт по назначению?

Подобного вопроса наш герой никак не ожидал, поэтому переспросил с искренним удивлением:

— Какой рескрипт?

— А вы хитрец, князь. Какой?.. Тот самый, которое передал вам мой агент в Данциге.

Матвей смутился. Ему казалось, что встреча с агентом Петровым вообще произошла в другой жизни. Все было так давно, что потеряло смысл.

— Что вы молчите? Почему вы оставили свой полк во время военной кампании? И как вы оказались в Петербурге?

— Я был ранен, ваше сиятельство. Ранен и контужен. Но не только этим я могу объяснить мою забывчивость. Тайное послание, о котором вы изволите говорить, было похищено.

— Вот как? Кем?

— На границе Польши я был захвачен в плен конфедератами. Мне удалось бежать, — Матвей подробно описал обстоятельства побега, не упомянув, разумеется, ни Николь, ни ее мнимого папеньку. — Письмо было зашито в камзол. Думаю, что его похитили поляки-конфедераты.

— Но вы в этом не уверены?

Матвей промолчал. А что он мог сказать? Да, не уверен, потому что «папенька» очень похож на аббата Арчелли. И вовсе не исключено, что ловкие пальчики Николь распороли подкладку на его камзоле. Матвею показалось, что спина его покрылась гусиной кожей. Вены, мускулы, сухожилия, печень и почки — все напряглось.

— Что было в том рескрипте писано, знаешь?

— Никак нет, ваше сиятельство.

В голосе Бирона уже звучал металл, податливость Матвея его раздражала. Дальше он уже обращался к нему на «ты». А что церемониться с этим прохвостом?

— Вез тайное послание и не знал его содержания?

— Это чужая тайна, ваше сиятельство. Мне было поручено доставить письмо в Варшаву, что я и сделал, да не нашел там кому передать. Взялся сам везти, да вот не довез.

— А ведь это подсудное дело, поручик. Депеша, не доставленная в военное время по назначению… Знаешь, чем это грозит?

— Я готов принять любую кару.

— Почему сразу не пришел ко мне с повинной? Что в этом — беспечность или злой умысел?

— Ах, ваше сиятельство, голова у меня от контузии пошла кругом. У меня ведь были и другие поручения, и я их выполнил. Я вез депешу от генерала Любераса к графу Левенвольде.

— В чем смысл депеши Любераса? Ее ты тоже не читал?

— Тоже не читал, — эхом отозвался Матвей, — но подозреваю, что генерал Люберас высказывал некоторое беспокойство…

— Продолжай, продолжай. Он фельдмаршалом не был доволен, так?

— Это мне не дано знать. Но мне известно, что фельдмаршал Миних послал в Варшаву приказ об арестовании Любераса.

— Понятно. А Люберас обвинял Миниха в том, что воюя, тот чаще заботился о собственных интересах, чем о нуждах государства Российского.

— Так точно, ваше сиятельство.

— Что значит — так точно?

— Я принимаю ваши слова на веру.

А этот молодой человек вовсе не так прост, как выглядит, подумал Бирон.

— А в армии что по этому поводу говорят?

— В армии ничего не говорят, в армии воюют, ваше сиятельство.

— А ты не дерзи, не дерзи! — крикнул вдруг Бирон, распаляясь, но тут же остыл. — Помнишь поручение мое, с коим в Польшу ездил? Ты кому-нибудь о деньгах говорил?

— Никак нет. Никому и никогда, ваше сиятельство.

— А тебя о них кто-нибудь не спрашивал?

— Не спрашивал, — твердо ответил Матвей и подумал с испугом: «А ведь спросят, как пить дать спросят. Только кто?»

— Ладно, поручик, догуливай свой отпуск. Твое счастье, что вверенный тебе рескрипт не нес важной информации. А то гнить бы тебе в каземате. Но помни, князь, за тобой должок. Придет время, и я о нем напомню.

Бирон обошелся с Матвеем милостиво из-за сообщения о генерале Люберасе. Об этой тяжбе с Минихом и о прочих военных склоках никто не поставил Бирона в известность. Теперь на руках у него еще один козырь. Маленький козырек, но и он сгодится в борьбе с этим всеми обласканным героем. В том, что борьба будет, и серьезная, фаворит не сомневался.

А Матвей шел по дворцовым коридорам, молился мысленно и думал: «Пронесло». Понять бы только, про какой должок толковал Бирон? И почему-то я всегда ему должен, а он мне никогда. А может быть, у этого расфранченного баловня судьбы совсем нет верных людей, и он каждого ловит на крючок, запугивая и стращая неведомыми карами?

На всех изгибах коридора стоял караул, семенили куда-то ливрейные слуги с подносами, пробегали, шурша юбками, фрейлины, успевая стрельнуть в сторону Матвея любопытным взглядом. Тесно живут во дворце. От интриг, подсиживания и доносительства небось спасу нет. Даже воздух здесь кажется густым и затхлым.

Зато на улице было свежо. Набережная встретила ветром, пропитанным влажной пылью. Небо было свинцовым, без единого проблеска. Нева жила обычной трудовой жизнью, вверх по течению тянулась барка с сеном, вниз шли струги с непилеными бревнами, хлопали на ветру паруса, грохотала цепь спускаемого в воду якоря. Гребцы резво колотили веслами по воде, перевозя в своих утлых челнах обывателей с одного берега на другой.

Матвей вскочил в седло и неторопливо направился в сторону усадьбы. Купчая уже была составлена, часть денег отдана, поэтому он с полным правом мог называть усадьбу своей. Он даже название ей придумал — «Клены», поскольку очень хороши там были клены у каретного сарая и у мельницы. Да и у лодочного сарая рос пригожий кленок, молоденький еще, но аккуратный. Если очередное наводнение не подмоет ему корни, то вырастят со временем в могучее дерево.

Думай, Матвей, думай и сопоставляй. Что-то слишком много новостей ты получаешь за последние дни. И новости одна другой увесистее, словно камнепад в горах. Может, и впрямь его сглазили, нашептали, надули в уши ядовитого дыма?

Письмо от Лизоньки он получил за день до визита к Бирону. Взял его в руки с опаской, словно горячую бумагу. Сейчас начнутся упреки, и главная обида в том, что справедливые. Сколько можно его, словно слепого кутенка, носом в лужу тыкать? Но против ожидания, письмо было спокойным, почти радостным. Он прощен, слава тебе господи, прощен и забыт.

Одной заботой меньше, но в конце послания пришлось проглотить горькую пилюлю. Какой-то неведомый шляхтич подробно и со скрытым злорадством рассказывал «о той даме, с которой вы знакомство водите». Оказывается, Лизонька своими глазами видела его встречу с Николь в кофейном дому. Ах, если бы он знал это раньше, не чувствовал себя таким дураком. Однако этот шляхтич слишком много на себя берет. Видите ли, «названная дама» хоть и предъявила нужные для вскрытия могилы документы, вела себя странно, назвалась вдовой Виктора Сюрвиля, а потом выяснилось, что она вовсе не вдова, а дальняя родственница.

«Тебе-то, Ксаверий, какое до этого дело? Ты сам-то кто таков?» А-а-а… Это же князь Гондлевский, как он о нем забыл? Родной братец атамана, который напал на их карету.

Вчера он страшно разозлился на «доброжелательного» Ксаверия, который всеми способами пытался очернить Николь, по самому тону письма это было видно, а сейчас вдруг вредная приписка пана Гондлевского увиделась совсем в другом свете. Значит, не все ложь, если Николь действительно родственница покойного Сюрвиля. Вопрос только, кто дальше спросит Матвея про могильные деньги — сама Николь или аббат, ее мнимый батюшка.

Поспешая в «Клены», Матвей надеялся получить из рук сторожа записку от Николь. Однажды уже старик исполнял роль Гермеса, посыльного богов, и справился со своей ролью отлично: влюбленные обменялись письмами. На этот раз никаких записок не было.

Матвей не стал задерживаться в своих владениях. На прощание сторож сказал ему озабоченно:

— Шлялся здесь вчера какой-то мужик, в ворота не входил, но все высматривал. Я говорю: «Дядя, тебе чего?», а он не ответил и поспешил прочь. Вы, барин, никого сюда не посылали?

— Да мало ли шляется тут разбойников? Место тихое, вот и выискивают чем поживиться.

— Да не похож мужик на разбойника-то. Борода, как лопата, а рука, что палку держит, белая, к работе не привычная. Глаз-то у меня острый.

— Вот тебе деньги. Купи собаку. Не помешает.

Вечером Матвей достал из сундука три цепочки, на одной висела ладанка, на другой заговоренный оберег в виде камушка с глазом, на третьем медальон с Лизонькиным локоном. Все три цепочки пошли в кисет, который был послан слугой в дом богатея Сурмилова, его знали все на Васильевском острове.

А сторож в усадьбе «Клены» пересчитал вечером деньги, выданные барином, но собаку покупать не стал, пожадничал, за что ему со временем пришлось заплатить подороже.