Прелесть (Повесть о Новом Человеке)

Владимир Хлумов

ПРЕЛЕСТЬ

(Повесть о Новом Человеке)

Часть первая

1

Сквозь волнистые туманы, расстилавшиеся над сентябрьским подмосковьем, неслась первая электричка. Она уверенно рассекала утреннюю прохладу и сверху казалась упрямой зеленой гусеницей, в голове которой поблескивали два удивленных глаза. Стройное, суставчатое тельце грациозно изгибалось вдоль серебристых нитей железной дороги, огибая золотистые поля с березовыми островами, поспешая привезти в столицу страшный груз третьего вагона. На последнем перед Москвой полустанке из третьего вагона вышел коротко стриженный худощавый господин в черных очках. Правая его рука была как-то неестественно отодвинута от туловища и неподвижна, будто там под мышкой он что-то прижимал. На платформе сидела нищенка с грязным мальчиком. Та, словно магнитная стрелка, провернулась вслед за ним, указуя протянутой ладонью. Неумно ранним утром искать милостыни, и следовательно, эта женщина и ее сын так тут и проспали всю ночь, а теперь уже решили воспользоваться первым прохожим. Гражданин почти скрылся в тоннеле, когда мальчик вспорхнул с острого маминого колена и быстро догнал его, схватив за локоть цепкими грязными пальцами:

- Дядь, дай денег на хлеб.

Дядя полез свободной рукой в карман.

- Не думайте, что я попрошайка - я их могу заработать, - мальчик взял неожиданно крупную купюру и сконфузился.

- Бог с ними, - великодушно бросил дядя и повернулся.

- И с нами.

- Что с нами?

- Он.

Дядя снова попытался уйти, но мальчишка продолжил.

- Я теперь тоже не верю в Бога.

Дядя с интересом повернул лицо к мальчику.

- Я много думал, и теперь тоже в Бога не верю. - повторил мальчик, пытаясь разглядеть недоумение за черными очками незнакомца.

Но истинная реакция гражданина была скрыта, ибо остатки лица вне черных стекол ничего не выражали.

- С чего ты взял, будто я не верю?

- Да вы про деньги сказали: черт с ними.

- Разве?

- Точно.

Мужчина прижал оттопыренную руку и повернулся.

- Если захотите еще поговорить, приходите, мы тут с Дашкой всегда работаем. Она под мать, я - под сына.

Дальше господин в очках вышел через тоннель к автобусным остановкам.

На безлюдном фоне желтый "Икарус", окутанный клубами дизельного дыма, уютно урчал, приглашая войти открытыми дверьми. Рядом с остановкой сидела пегая, с черным в форме Латинской Америки пятном на лбу, дворняга. Гражданин потрепал ее по загривку и достал сигарету. Здесь уже выяснилось, что под курткой он прятал обычный полиэтиленовый пакет с желтым кругом на синем фоне. Собака доверчиво прижалась, заглядывая в черные, ничего не отражавшие, очки.

- Как тебя зовут?

Собака вильнула хвостом, но промолчала.

- Ты не Мескалито и там, - гражданин показал рукой на Мытищи, - не Аризона. Ты Умка. Умкой тебя зовут, - человек нарек пса и выстрелил сигаретой под автобусное брюхо.

- Мне пора.

Он запрыгнул в автобус, и собака последовала за ним. Когда автобус тронулся, гражданин снял очки и щурясь, стал смотреть на уплывающий мимо пейзаж. Сбоку пригревало последнее солнце короткого русского лета, а снизу шло собачье тепло. Он расслабился, и очки выпали из рук. Теперь обнаружилось, что с обратной стороны стекла были тщательно заклеены плотной черной бумагой. Такую применяют в фотографии, чтобы уберечь от случайного света нежную чувствительную поверхность.

2

Сначала ему показалось, что где-то рядом, в глухой подворотне, роняют на землю мешки с песком или цементом. Он остановился, оглянулся.

Вокруг никого. Поздний вечер. На соседнем столбе с монотонным гудением сиротливо трепыхалась неоновая лампочка, едва освещая кирпичную арку, уходящую куда-то в темень старого московского двора.

Почти вся ее электрическая энергия уходила в нервное зудящее звучание. Снова хлюпнуло, и кто-то выматерился. Впрочем, слышно было плохо, звук шел как из бочки или из колодца. Ему даже почудилось, что на этот раз мешок, ударившись об асфальт, екнул. Так екает мягкая детская игрушка, когда на нее наступишь спросонья. За спиной послышались шаги. Он повернулся и облегченно вздохнул. Запоздалый пешеход направлялся прямо в арку. Даже в полумраке было видно, что человек крупный, взрослый, походка уверенная, и идет, посвистывая. В шагах пяти прохожий заметил его тощий силуэт, но даже и не вздрогнул. Через несколько мгновений упал очередной мешок, и теперь с явным женским воплем. Незнакомец остановился и стал тоже прислушиваться.

Какое-то время было тихо, и они оба так и стояли, не говоря друг другу ни слова. Потом послышалась серия глухих ударов, будто там, в подворотне, тренировались на боксерской груше. Но, конечно, этого не могло быть в таком странном месте, а, скорее всего, там выбивали старый пыльный ковер.

- Будешь еще, сука? - Четко и ясно донеслось из подворотни.

Вместо ответа опять уронили мешок.

- Мразь, - тихо сказал незнакомец, сплюнул и, надеясь обойти дом с другой стороны, растворился в ночи.

Он остался один на один с этой лампочкой, аркой и хлюпающей подворотней. Сначала тоже шагнул вослед за незнакомцем, тем более ему и надо было идти прямо, мимо этого дома, ведь уже поздно, а он и так задержался, а завтра ни свет ни заря вставать. Но здесь опять раздался голос, теперь явно женский или детский, но какой-то немного хриплый, будто говорившему что-то мешало в горле.

Он остановился. Опять что-то глухо упало на землю. Он еще немного постоял в нерешительности, с надеждой оглянулся вокруг, и никого не обнаружив, обреченно ступил под арку. Все стихло. Опасаясь эха, - он почему-то знал, каким громким оно бывает в арках, - старался не шаркать. Встал у стены, чтобы не проектироваться на освещенную улицу, и заглянул внутрь. Чуть правее, на углу газона, между скрюченными кустами, поближе к детской площадке увидел человека. Рядом стоял мусорный ящик, и с этого расстояния только он один и задавал масштаб. Человек был наполовину выше ящика и отсюда, из-под арки, казался гигантом. Гигант неподвижно склонился над темным бесформенным холмиком.

Холмик зашевелился и, постанывая, начал приподниматься. Казалось, из некой фантастической смеси, составленной из грунта и темноты, вылепливалась человеческая фигура.

Появились ступни, колени, торс, неведомый скульптор переходил к бюсту, но вдруг остановился. Хотелось, чтобы фигура росла дальше и, по крайней мере, выросла бы вровень с гигантом. Но теперь стало ясно

-продолжения не будет, а все что получилась, так это худенькая маленькая девушка. Гигант схватил левой рукой девчушку, а правую отвел для удара.

- Ну... - выдавил, еле сдерживая свирепость кулака, мужик.

- Сволочь, - сказала девушка и захлебнулась от сильного удара в грудь.

Она как-то обмякла, и мужик еще прибавил два раза с тупой невыносимой монотонностью. Потом отпустил левую руку и снова появился холмик.

Все поплыло, как будто мир стал легче воздуха. Почему она не кричит, почему не позовет на помощь, стучало в его умной голове. Он осмотрелся опять. Светились окна, не так много, но все-таки были, хотя, конечно, за плотно закрытыми ставнями нельзя было услышать этого безумного девичьего упорства. Страх сковал его, он стоял, не смея шагнуть вперед, но и уйти уже не мог.

Что делать? Почему так? Отчего она так себя ведет, словно не верит в поддержку со стороны? Теперь скульптор совсем не спешил, да и вышло у него совсем кривенько, скособочено, будто позабыл мастерство. Она уже не стояла, а покачивалась на полусогнутых ногах, потом как-то выправилась на минутку и плюнула вверх в лицо изуверу. Что же она делает, разве ж так можно, нет и нет, ведь это больно - так упрямится, ну уйди, убеги или хотя бы закричи. Истязатель, не успев от ярости придержать жертву, ударил так, что она отлетела метра на два и хлюпнулась там, ударившись о край песочницы. Потом медленно подошел, постоял секунду и принялся бить жертву ногой, сначала яростно, исступленно, со злобой, а потом уже от ненависти, может быть и к себе, а совсем позже как-то по инерции, монотонно и бессмысленно. Удары были почти беззвучные, как бы мертвые. То есть били-то по живому, больно и глухо, без киношных эффектов. Невозможно было представить, что она могла выжить, и казалось, что внутри у неподвижного наблюдателя все горело. Он физически ощущал, как лопаются сосуды, как растекается свекольная жидкость, заполняя легкие подрагивающие ткани. Все почернело, и он припал на колено, до боли сжимая кирпичный косяк.

Вдруг за площадкой послышались другие голоса. Оказались, какие-то хмельные парни и девушки. Видно, компания шла с вечеринки. Сильные, чуть пьяные люди. Двое, заметив побоище, подошли к жертве. Подняли.

- Не трожь... - крикнул мужик.

Теперь казалось, что и он был пьян. Или он сам вдруг прикинулся пьяным.

- Ты что с бабой наделал? Ты ж ее убьешь! - сказал один из парней.

- Это моя баба, не трожь... - мужик совсем уже качался, будто еле стоял на ногах.

- Ладно, иди проспись.

Второй парень довольно сильно оттолкнул изверга, и подхватив девчонку, пошел в сторону. Та вначале тащила по земли свои ноги, потом как-то ожила, встала, выдернула руки и сама пошла за компанией. Мужик постоял немного, вытер ладонью лицо, стряхнул что-то наземь и побрел в другую сторону.

Никого не осталось. Только неподвижное скрюченное тело под аркой. Он видел эту фигурку со стороны, как будто сам был чем-то другим, да он и вправду стал совсем не человек, с душой и телом, а только одна душа. Да ведь это смерть, мелькнуло в измученном мозгу, и он проснулся. Стояла ночь или очень раннее утро, надо было собираться в путь.

3

- Я тебя спрашиваю, был запах или нет? - крикнул в трубку Воропаев.

- Запаха не было, а дух был. Даже, я бы сказал, душно было, Вениамин Семенович.

Что он такое несет, подумал Воропаев, сам наверно надышался.

- Что ты несешь, Заруков, говори прямо: газом пахло или нет, химиков вызвали?

- Химиков вызвали, газ не установлен, ну еще проверяют, но по-моему, обычная потеря сознания от духоты. Удушье, Вениамин Семенович. Восемь человек вынесли... движение восстановлено.

- Да плевать мне на движение, люди живы?

- Вам лучше прямо в клинику, в первую градскую.

Воропаев выругался и бросил телефон на сиденье. Завел мотор, да призадумался, словно васнецовский витязь из рекламной паузы. Копьем всадник водил как первоклассник по писанному на камне тексту.

Электричка пришла на Ленинградский. Значит, скорая будет ехать минут тридцать. Мне же лучше по Ленинскому. Воропаев кинул фонарь на крышу и рванул на Миклухо-Маклая.

4

Когда маленький зеленый человечек стал неуклюже перебирать лапками, и люди устремились вдоль зебры на ту сторону Ленинского проспекта, Андрей не шелохнулся. Его неподвижное лицо чуть оживилось и стало напоминать предстартовую фотографию первого космонавта. Но это впечатление было бы обманчивым, а точнее, желанным. Еще накануне вечером битый час он стоял перед зеркалом, изображая из себя первопроходца. Делал стальные неприступные глаза, играл желваками, отчего худое лицо становилось просто изможденным и скорее даже жалким. Как ни старался, но желаемого сходства не возникало. Да разве дело в выражении лица? Конечно нет, главное поверить, а уж с тем ли лицом, не столь важно. Последнее повторялось высохшими губами до самого утра. В результате теперь он больше напоминал не первого космонавта, а водолаза, да еще к тому же страдающего кессонной болезнью.

Наконец зеленый человечек вздрогнул, как-то конвульсивно сложил лапки и исчез. Андрею стало жаль маленького пешехода, вся судьба которого давно расписана конструктором светофора и состоит лишь в том, чтобы каждые несколько минут умирать и возрождаться только для того, чтобы перебирать лапками. Неужели и я подобен ему? Неужели мы все были созданы по чьей-то воле и вынуждены подчиняться его холодному расчету?

Потом вместо зеленого появился красный человечек, очень похожий на первого, но абсолютно неподвижный. Андрей надел черные очки и шагнул на мостовую. Поразному встретили дикого пешехода четыре полосы Ленинского проспекта. Ближняя, возглавляемая свинцовым мерседесом шестисотого калибра, огромным и гладким, как гигантский снаряд пушки

Дора, стартанула первой. Андрей только почувствовал нестрашный удар зеркалом бокового вида, - оно чуть подогнулось, клацнуло и встало обратно.

Донеслась грубая брань, и Мерседес улетел в юго-западном направлении.

Следовавшая за мерседесом белая, в желтый мовильных пятнах, копейка, собранная из итальянских деталей эпохи неореализма, едва разошлась и тут же притормозила, пропуская пешего идиота. Ее нынешний хозяин, наверное четвертый или пятый, не успел даже что-либо крикнуть - и замер от удивления. Идиот шел, не сбавляя шагу, прямо под колеса Вольво 240, выгоревшей еще лет пять назад в Южной Вестфалии.

Шведский волчок, спереди напоминавший железнодорожную дрезину, и не думал тормозить. Столкновение казалось неминуемым, но в последнюю секунду водитель наконец обнаружил препятствие и стал брать влево.

Послышались отчаянные сигналы и визг тормозных колодок с третьего ряда. Полосы начали изгибаться и притормаживать. Задние ряды, не ведающие причину затора, нетерпеливо сигналили и матерились в окна.

Поток встал.

Андрей четко, по-хозяйски, прошествовал на середину проспекта и, лишь выбираясь на спасительный островок, споткнулся на левую ногу. Постоял секунду, пытаясь вспомнить народную примету. Наверное, к интересной встрече, подумал он и шагнул далее. Здесь уже вовсю свирепствовало дикое столичное движение. Все было пропитано отчаянной русской удалью, гусарской бесшабашностью и великой открытостью русского народа ко всему иноземному и прекрасному. Все неслось, пело, тряслось и будто кричало: посторонитесь, прочие народы и другие страны. Но прочих стран не было и в помине, а из народов был обычный молодой человек девяностых годов. Трагический конец Андреева похода был очевиден. Но Андрей с упрямством фанатика настаивал на своем. И наверное, не без оснований. Во всяком случае, едва Андрей чудом проскочил между двумя джипами с хромированными скулами, откуда-то справа, со стороны Миклухо-Маклая, из диких компьютерных недр старой и новой электроник, завыла милицейская сирена. То гнал свою шестерку Воропаев. Синим мигающим пламенем и эллинским воем он распугивал движение, спасая нарушителя от гибели. Впрочем, именно Воропаев теперь представлял наибольшую опасность для Андрея, ибо в этот момент снова ожил зеленый человечек. В последний миг Воропаев заметил жертву, стал тормозить и подворачивать, но было уж поздно: правым крылом он задел пешехода, и тот покорно, переняв инерцию машины, полетел на обочину.

- Ну блин, денек, - выругался Воропаев, гася остатки скорости.

Слово "блин" он подхватил у своей семилетней дочки и теперь его часто употреблял.

Когда Андрей взлетел над Ленинским проспектом, словно зазевавшийся голубь из-под колеса автомобиля, ему стало легко и приятно. Городское пространство пропало напрочь, а вместо него не появилось ровным счетом ничего. Однако у этого ничто была внутренность и наружность, и было, кажется, еще что-то, что-то страшно знакомое, далекое и ускользающее. Последнее сладко сжимало внутри, и ему казалось, еще мгновение и он вспомнит, что оно есть такое, но тут снаружи послышался материнский голос:

- Уууу-м-кааааа.

- Мама, - вскрикнул Андрей и открыл глаза.

Сверху над ним нависло огромное воропаевское тело.

- Ты жив, парень?

Андрей встряхнул головой и резво встал на ноги.

- Эй, ты что это, ну-ка ляг обратно, дурак, у тебя же шок.

Но Андрей, не слушая команды, принялся ходить кругами, пристально рассматривая землю.

- Что-то потерял? - все-таки радуясь живости своей жертвы, спросил Воропаев.

Он уже видел, что кроме ушибов у потерпевшего все в порядке.

- Очки.

Воропаев оглянулся и под обгоревшей от выхлопных газов липой увидел искомый предмет. Повертев в руках бывшее оптическое приспособление с оторванной дужкой, Воропаев в недоумении спросил:

- Твое, что ли?

- Мое, - обрадовался Андрей и снова услышал далекий свист, впервые обнаруженный в полете. Потом растопырил пальцы и убедившись, что они практически не дрожат, улыбнулся. Воропаев не торопился. Его жертва не просто была в шоке, а судя по счастливому выражению лица, в необычайно сильном шоке.

- Зачем же ты их заклеил?

- Что бы видеть! - почти восторженно ответил Андрей.

Стало быть, все-таки шок, - подумал Воропаев и поднял с земли студенческий билет.

- Андрей Алексеевич Умов, студент пятого курса Вэ Эм Кэ, - задумчиво прочел Воропаев, и опять уставился на очки.

- И ты через них смотрел?

- Смотреть нельзя, а можно только видеть.

- Это как же? - простодушно удивился Воропаев.

- Вы не поймете.

Андрей наконец выхватил очки и, сделав два шага, припал на левую ногу.

- Ну-ка, господин студент, полезай в машину, нам определенно по пути.

5

Вечером в палатах первой градской Воропаев провел предварительный опрос оставшихся в живых. Их было трое: девушка, манекенщица от Юдашкина, по паспорту Катерина Юрьевна Смирягина, двадцати лет отроду, сбежавшая еще ночью с дачной вечеринки на станцию, отец Серафим из храма Димитрия Солунского, что в Клинского районе, ехавший

к ранней обедне на престол в один из Московских храмов, и здоровый пьяный битюг с документами продавца одной частной фирмы. От битюга толку не было, - он, видно, так и проспал все сто километров Северной железной дороги. Впрочем, от остальных толку было не более.

Прежде он приступил к отцу Серафиму, оставив головокружительные плечики юдашкинской красавицы на потом.

Поп лежал, выпустив поверх простыни рыжую курчавую бороду. Казенное покрывало вкупе с подушкой напоминало загрунтованный свинцовыми белилами холст, на котором отчетливо вырисовывалась голова Иоанна Крестителя. Во всяком случае, это было лицо человека страждущего, больного, но непреклонного в своей вере.

Воропаев слегка замешкался, не зная как обратиться. На память пришло недавнее телеинтервью с патриархом. Разговор шел о засилии иноземных миссионеров, лжепророков и гуру, хлынувших на опустошенную диалектическим материализмом шестую часть суши. Моложавый собкор всячески напускал на себя благочестивый вид и называл служителя церкви владыкой.

- Владыка, позвольте вас так называть, - собкоровским голосом приступил Воропаев, - я старший следователь ФСБ Вениамин Семенович Воропаев. Расскажите все по порядку.

Тихо зашуршал миниатюрный диктофон. Наверное так шуршит тростник на земле крестьянина Иссы. Отец Серафим даже не взглянул на Воропаева.

- Батюшка, - позвал следователь.

Пострадавший повернулся и изрек:

- Гряде новый человек.

Теперь стало очевидно, что отец еще далеко не стар, и что они с Воропаевым вполне могли быть однокашниками.

- И дано ему было вложить дух в образ зверя, - продолжил отец, чтобы образ зверя и говорил, и действовал так, чтоб убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя. - Отец Серафим помолчал немного и разъяснил: - Показания, которых ты ждешь от меня, давно записаны Иоанном Богословом. Прочти их.

- Батюшка имеет в виду Апокалипсис? - Воропаев стал выходить из себя.

Батюшка перекрестился, и тут Воропаева осенило:

- Отец Серафим! Да не тот ли вы Серафим, который...

Воропаев осекся. Лицо батюшки побледнело, и голова свалилась на бок.

- Врача, - мелькнула мысль.

Воропаев соскочил со стула и выбежал в коридор.

Когда они с доктором вернулись, отец Серафим уже пришел в себя и неслышно шевелил губами.

- Что он говорит? - в пустоту спросил Воропаев.

Доктор нагнулся поближе.

- Прелесть, что ли, господин майор.

Тогда Вениамин Семенович сам подставил ухо поближе.

- Прелесть... - донеслось до его сознания.

Воропаев вопросительно посмотрел на доктора.

- Бредит?

- Я не психиатр. Общее состояние вполне удовлетворительное, температура, давление... - доктор пристально взглянул на Воропаева,

- Вот у вас определенно нездоровый вид, да и нервишки разболтаны. Вы давно отдыхали? Отпуск где провели?

- В Грозном... - не выдержал Воропаев, но доктор не смутился.

- Сволочи, сдали Кавказ.

Воропаев неласково посмотрел на доктора.

- Знаю, знаю, Кавказ не Москва, а Москва не Россия. Отсидимся в Филях, а там и в Париж, только будет ли этот париж во второй раз? Да и что оно такое, этот будущий, грядущий париж? Как вы думаете, полковник?

- Я майор, - поправил Воропаев и вдруг заметил, что доктор смахивает на фотографию Антона Павловича и Михаила Афанасьевича одновременно. Вас случаем не Антон Михалычем величают?

- Михаил Антоновичем, - теперь поправил доктор. - Знаете ли, с детства не люблю гэбистов... - доктор отвернулся к больному.

Воропаев достал сигарету и вышел на лестничную клетку. Потом достал телефон и пропиликал:

"Во по-ле бе-ре-зка сто...", - и домычал уже сам - ...яла.

На том конце несуществующего провода оказался Заруков.

- Что показало вскрытие? ... Отравление? Как нет? ...в результате кровоизлияния. Не у всех? ... В мозг... ...ах, так все-таки остановки сердца... А химики? Да что ты мне про этот дух, блин. Черемуха? ...

Тогда что же? Мы же не в Японии, блин, что я доложу первому? Аум Сенрико и председатель ФСБ? Ладно, отбой... отдыхай, Заруков, кстати, давно хотел спросить тебя, как твое отчество? Иваныч, понятно. Пока, Иван Иванович.

Потом он вспомнил про Андрея и тихо матернулся на себя за черствость души. В травмпункте уже все закончилось. Легкое внутреннее кровоизлияние, проступившее огромным фиолетовым пятном на задней части бедра, вот и все последствия. Правда, когда Воропаев поинтересовался самочувствием, Андрей ответил:

- Самочувствие в норме, полет проходит по программе, - отчитался Андрей и мотнув головой добавил, - Правда в голове шип какой-то. Ну да это мелочи.

- Шип?

- Типа. Шипение свистящее, так дисковод шумит.

- И давно? - Воропаев сделал сочувствующую рожу.

- Давно, всегда.

Молодой человек опять улыбнулся, но уже как-то невесело.

- У меня тоже шумит, только я уже привык, живу долго, понимаешь.

Раньше удивлялся, а теперь совсем прикипело. Давление, наверное, в ушах. - Воропаев помолчал. - Ты куда по Ленинскому шел?

- В университет.

- В университет строго наоборот, милый.

- Да почему же?

- По топографии местности.

- Но как же я бы попал в больницу, если бы я шел наоборот?

- Ты бы в морг попал, если бы шел в обратную сторону, а я тебя спас.

- Вот именно.

- Что именно!?

- Теперь я в больнице и сейчас пойду в университет, то есть туда, куда и шел.

Воропаев внимательно посмотрел на студента. Андрей смотрел внимательно на Воропаева. Оба подумали про очки.

- Знаешь, Андрей Алексеевич, я виноват перед тобой, давай я тебя довезу? Вот только мне с одной барышней поговорить надо. Подожди здесь. Андрей неопределенно мотнул головой.

6

Вначале Воропаеву показалось, что манекенщица - точная персонализированная форма его вечного чувства вины перед дочерью. Та все время доставала папу желанием иметь куклу Барби, а он все просил подождать до очередной зарплаты.

Воропаев приготовился слушать болтовню про бутики, версачи и шейпинги, но услышал нечто странное.

- Господи, зачем я такая дура, что не смогла даже умереть. Ведь он меня пытался спасти, понимаете, я, драная тварь, приползла с той попойки вся по горло в грязи, я и думала, что я продажная тварь, и мне ничего другого не положено, кроме как торговать своим телом и жить с этими ублюдками, - манекенщица откровенно плакала, смахивая слезы ладошками, - вы знаете, что значит с ними разговаривать, три извилины наехать, оттянуться и трахнуться, знаете, что является верхом остроумия, мне вчера один очень богатый человек сказал: "Ты как шестисотый мерседес - не к чему придраться". Да что там говорить, я и сама такая дрянь, что уже не надеялась на лучшее, но он дал мне надежду.

- Кто он? - осторожно влез Вениамин Семенович.

Девушка, как будто сама удивилась.

- А кто он? Я и не знаю, не знаю, скажите, зачем меня спасли, безмозглую дуру, впрочем, винить не кого - сама виновата. Надо было раньше о душе думать, я ведь забыла уже, когда в Третьяковке была, гибель Помпеи, вот и вся моя культура. Ни кандинского, ни дадаистов, жила как дура - сама не понимаю, да что там, в театр и тот перестала ходить, я ведь люблю Малый, без вины, а виновата... надо было на Виктюка ходить, разве ж я знала, что в таком деле голова понадобится?

- В каком? - Воропаев готов был уже сам спятить.

- В смертельном.

Надо было как что-то предпринимать, иначе расследование не сдвинется с мертвой точки.

- Сегодня утром на Версачи совершено покушение, - дикторским голосом изрек Воропаев. - Погиб всемирно известный модельер.

- Правда? Счастливчик, - с нескрываемой завистью отреагировала девица. - Мне нравится его стиль.

- Катерина Юрьевна, о ком вы упоминали как о спасителе? Где вы его встретили?

- Здесь, - манекенщица спустила покрывало и показала пальчиком.

- Хорошо, - перевел дух Воропаев и поправил покрывало на место, оставим вашего спасителя, поговорим об электричке. Расскажите просто по порядку.

- Что-то шуршит, - потирая виски, пожаловалась Катерина.

- Ветер шуршит в тростниках, - чуть со злости не выдал Воропаев и добавил вслух, - диктофон, девушка, пэнасоник. Милая барышня, сосредоточьтесь, пожалуйста, дело очень серьезное, погибли люди, я следователь федеральной службы безопасности, я могу найти и обезвредить убийцу.

- Тогда вам придется сделать хирургическую операцию и вынуть мое сердце, - обрадовалась манекенщица.

- Ну хорошо, просто перечислите все, что вы запомнили.

- Двое беженок из средней Азии зашли на NN, просили милостыню, пьяный купечек спал всю дорогу, пирожки бабка носила, потом проходил продавец книг... в очках. Очки какие-то странные, не модные совсем...

- Продавец в очках? Что за очки, черные?

- Я бы сказала, непрозрачные.

- Хорошо, а пирожок-то съела?

- Нет, только надкусила, я еще книгу купила, стала читать и уснула... Воропаев встрепенулся:

- Вы уснули, и появился он. А как он выглядел, может быть у него были усы или борода?

Манекенщица закрыла рыбьи глаза, пытаясь, по-видимому, что-то припомнить, и после утомительной паузы сказала с придыханием:

- Он прелесть.

Дело дрянь. С таким докладом идти к главному - курам на смех, - думал Воропаев, спеша в травмпункт. Напрасно он торопился, Андрей уже был далеко.

7

Андрей взял ракетницу на поляне, синий щит и прижался спиной к стене. Если бы появился рыжий Серега с четвертого курса, надо было бы переложиться на двуствольный винчестер, - все равно тот виртуозно уворачивается от ракет. Серега парень осторожный, он никогда первым не нападает, облюбует приступочек или лестницу, постреливает оттуда из ракетницы и ждет, когда Андрей побежит по поляне. Он точно знает, что Андрей не выдержит и нападет первым. Андрей никогда долго не выдерживает, бежит на шифте с двустволкой наперевес, и тут все решает кто раньше нажмет курок. Конечно, у Сереги видеокарта получше, но зато у него клавиатура разболтанная. В общем, здесь на ступеньках, как правило, выигрывает Серега. Зато на поляне все меняется, Андрей гонит лучше и стреляет прицельнее, и единственное спасение для Сереги

- телепортер, но туда тоже прыгать опасно, потому что на столбах или в курятнике обязательно притаился в засаде Володька, - а тот стреляет точно и хладнокровно в затылок. Но игра сегодня не шла, и он, оставив свое искалеченное тело на лестнице, стал в сторонке, гипнотизируя телефон и ожидая его звонка. Черное эбонитовое чудовище, произведенное на свет еще в сталинские времена, угрюмо безмолвствовало. Хотя наверное помнило многое, куда более захватывающее, чем игра в DOOM.

Прошел еще час. Андрей кружил вокруг телефона, не смея остановиться ни на одной мысли. Все душевные силы отобрал его утренний эксперимент. К тому же болела нога, стулья были заняты. Вот только огромная скамья пустая. Но скамейка превратилась в старую мультяшку по рисункам Херлуфа Битструпа. Отец его очень любил этого художника и не любил мать, и потому жил отдельной жизнью, а мама любила отца и все то, что тот любил, и у них в простом, почти деревенском, доме была большая серая книга рисунков Бидструпа. Кто теперь его помнит? А маленький Андрей часто листал эту книгу и теперь не любил скамеек, ему все казалось, что люди, сидевшие на ней до него, так там и остались, и потому для него никогда не было свободных мест.

Еще у них был огромный альбом Пикассо, а в нем кубистический портрет женщины с широко расставленными ногами - такой он всегда представлял себе новую жену отца. Нет, определенно, его сознание было сильно загажено, и от той чудесной ясности, когда он шел поперек Ленинского проспекта, ничего не осталось. Ему показалось, что телефон зазвонил, и он снял трубку.

Товарищ Агеев? Але, Зюкина из парткома, запишите телефонограмму.

Первое. О подготовке к двадцатому съезду партии. Второе. Отчет ревизионной комиссии. Третье. Персональное дело И.И. Иванова.

Четвертое. Разное. Явка обязательна. Нет, закрытое. И разберитесь там с вашим карбонарием Умовым, пусть помалкивает, ему еще прошлое не простили, а то, понимаешь, у Георгия Афанасича спрашивает, откуда у него вторая дача в Малаховке, сволочь. Что? Хорошее, можно и встретиться, он на грязях, в пятницу, ну это не телефонный разговор.

И вообще, что там за гудки, кто там звонит...

- Алло?

- Да, да, это я, Учитель.

- Как настроение?

- Все получилось, Учитель, я...

- Потом, не по телефону, сегодня пароль: ELEKTRICHKA, большими буквами и через кэй.

- Хорошо, Учитель.

Послышались короткие гудки. Андрей немного подождал, как будто надеялся, что старый аппарат выдаст еще одну телефонограмму из прошлых времен... Конечно, никакой телефонограммы на самом деле не было, как не было никаких людей на скамейке, а все это было только в обостренном андреевском воображении.

Весело застрочил пулемет - рыжий Серега нажал Quit, и компьютер подсчитывал результат.

- Теперь я поработаю.

Андрей присел за еще не остывшую от жаркого боя клавиатуру.

Страничку Учителя он случайно нашел месяца два назад, блуждая в паутине. Привлекла она своей какой-то манящей таинственной пустотой.

Вначале он даже подумал, что сгорел дисплей - таким безжизненным был экран. Но зеленый глазок говорил об обратном. Потом в пустом пространстве возникла желтая надпись:

"Чтобы стать человеком знания, нужно быть воином, а не плаксой. Нужно биться и не сдаваться, не жалуясь и не отступая до тех пор, пока не станешь видеть лишь для того, чтобы понять - ничего не имеет значения"

Андрей был поражен высказыванием. Первая часть, напоминавшая славные времена комсомольских агиток, пролеткульта и отчаянное самоотречение Павки Корчагина, заканчивалась удивительным Базаровским нигилизмом.

Надпись кликалась мышкой, но на ее месте появлялось розовое окошечко для пароля. На пятые сутки он взломал пароль, и на экране осталась только кромешная черная темень. Тогда Андрей написал:

"Who are you?"

Пустота ответила кириллицей:

- Я тот, кого ты искал, Умка.

- Отец?!

- Нет, я не он, потому что я тебя никогда не брошу, если ты сам этого не захочешь. Называй меня просто - Учитель.

Так они познакомились, и теперь часто разговаривали. Единственным дополнительным условием было знание пароля, который Учитель сообщал ему каждый вечер по телефону. Однажды Учитель предложил ему игру.

- Давай поиграем в разрушение миров.

- Согласен, а как это?

- Очень просто. Ты живешь в общежитии.

- Да.

- Погоди, я же не поставил знак вопроса.

- Извини.

- Ты живешь в главном здании МГУ, один в блоке. Один, потому что твой сосед женился, устроился на фирму и теперь снимает квартиру.

- Откуда ты знаешь? - удивился Андрей.

- Погоди, это не важно. Важно, что у тебя есть дом, пусть хоть и временный, но это твой родной дом, в котором ты провел не одну сотню часов. Ты засыпаешь и просыпаешься, на своем скрипучем диванчике, смотришь в запыленное окно на спину Михаила Васильевича, и это есть твой домашний мир.

Теперь возьми карандаш и бумагу и записывай свои ответы. Готов?

- Всегда готов! - сморозил Андрей.

- Разве ты был пионером?

- Вообще-то, успел немного...

- Ну хорошо, теперь закрой глаза и вспомни, что у тебя в комнате находится на стенах. Давай по порядку от окна.

Андрей удивился простоте задания и закрыл глаза, представляя свое общежитское жилье. Сначала возникли прессованные пластиковые обои отвратительного цвета столовского кофе на сгущенном молоке. Монотонный рельефный узор, вытянутый по вертикали, делал и без того высокие потолки еще выше, и комната смахивала на колодец, или даже некий удлиненный сундучок. Потолок с деревянным плинтусом и лепниной напоминал крышку шкатулки.

- Твоя комната, этот твой мир, напоминает коробочку?

- Да, вроде шкатулки, в которой моя мама хранила всякие мелочи.

- Да, коробочка, зеленого цвета.

- Нет, - уверенно спорил Андрей, - стены кофейные.

Андрей напряг память, и снова возникло его жилье. В правом углу стоит книжный шкаф, сверху на стекле прикреплена фотография медитирующего БГ, ниже - вырезка из журнала группы "Yello". Холодные, умные лица. Левее на стене висит "Растекшееся время" Сальвадора Дали, а еще левее "Падение Икара" Питера Брейгеля. Больше ничего. Дальше неглубокая ниша. В ней дверь с мутными фигурными стеклами, какие обычно ставят в окошечках общественных туалетов. Дальше на этой стене встроенный шкаф с полуоткрытыми дубовыми дверями и антресолями из которых вечно вываливается полосатый угол старого пожелтевшего матраса. Наконец, по левой стене, если стоять лицом к двери, над диваном с никелированной спинкой, прилеплен скотчем большой рекламный постер фирмы IBM. По зависшему над облаками пентиуму толстым черным фломастером было написано: "Без talku - нету толку".

Все это он подробно изложил учителю и записал на листке. Вернувшись в тот же вечер домой, он сначала постоял в темной комнате, представляя все описанное, и лишь потом включил свет. Его прошиб холодный пот.

Стены оказались зелеными. Кофейные, это в соседнем блоке, у рыжего Сереги. На книжном шкафу, действительно, висела фотография, но не "БГ", а Дэвида Боуи, правда с таким же отрешенным взглядом. Его очень любила Ленка Гаврина с параллельного потока и повесила однажды, а Андрей не снимал, чтобы не обижать девушку. Дальше все было еще хуже. Вместо "Растекшегося Времени", действительно висевшего в прошлом году, на него теперь были нацелены острые черные усы самого Сальвадора Дали. Художник подловато улыбался. Правда, падение Икара все-таки наличествовало, но не на этой стене, а на противоположной, прямо над кроватью, да рядом еще, он не мог припомнить, когда ее повесил, висела репродукция с картины Альбрехта Дюрера "Святой Иоанн, поедающий Библию". Плаката и вовсе не было, он его видел в маленькой каморке за компьютерным классом на факультете. Его домашний мирок рухнул. После этого не было ни одного дня, чтобы Андрей не выходил на связь с Учителем. Андрей набрал пароль и волнуясь напечатал:

- Учитель, я сегодня управлял миром.

Раздался смех, то есть он абсолютно точно знал, что Учитель рассмеялся, так близко они уже знали друг друга. Хотя на самом деле Андрей не имел представления, ни сколько ему лет, ни как он выглядит, и даже иногда сомневался, существует ли тот помимо виртуальной реальности. Связь сегодня была отвратительная, и словесная реакция учителя запаздывала:

- По-моему, ты преувеличиваешь происшедшее.

- Во всяком случае, я жив!

- В этом я не сомневаюсь:).

- Я все сделал правильно, вот только...

Андрей засомневался, стоит ли признаваться в постыдном финале его смелого мероприятия.

- Ты ничего не должен скрывать, ты знаешь, это нужно тебе, а не мне.

- Меня слегка задел один жигуленок, но может быть потому, что все уже подходило к концу, и я немного расслабился.

- Если бы ты расслабился, то все бы прошло гладко. - возразил Учитель.

Да, я оговорился, но меня насторожила одна деталь, после столкновения я перестал управлять миром, а появилось еще что-то другое, я не могу объяснить, но мне кажется, это было еще более важным.

- Что может быть более важным, если ничто не имеет значения?

- Да, да, я понимаю, но мы договорились говорить правду друг другу.

- Ты потерял сознание?

- Наверное, но мне стало так легко и приятно, как не было никогда до сих пор. Все пропало, была полная чистота, и только шум появился.

Вернее, он был и раньше, я теперь это знаю, но раньше его заглушали звуки мира, а здесь...

- Оставь это попам. - оборвал учитель, - Главное ты сделал и теперь готов изменить этот мир!

- Когда? - не выдержал Умка.

- Скоро.

- Учитель, скажи, почему ты выбрал меня?

- Ты сам меня нашел.

Андрей выключил компьютер, вышел на улицу и обнаружил глубокую ночь.

Переход между университетскими зонами был давно закрыт и пришлось идти вокруг мимо клубной части. Шел он чуть прихрамывая, но при этом держался уверенно и не обращал внимания на редких поздних прохожих.

Только у парадной лестницы вдруг остановился. Ему показалось, что кто-то за ним заинтересованно подглядывает. Он осмотрелся и обнаружил лишь две чугунных композиции, стоящих на балюстрадах клубного входа университета.

Неживые огромные студенты вопреки практически полному отсутствию света с завидным прилежанием читали свою чугунную книгу. Вернее читал студент, а его подруга отрешенно глядела вдаль, будто только что прочитанное место поразило ее воображение.

Наверное это очень замечательная книга, и в ней рассказывается о самой сокровенной тайне бытия, - подумал Андрей, - иначе чем еще объяснить такую редкую заинтересованность.

Он поднял глаза на крупные бестолковые звезды и услыхал:

- Есть только две вещи самые важные в мире, - это звездное небо над нашей головой и человеческий закон внутри нас.

- Вениамин Семенович! Вы что здесь делаете? - удивился Андрей.

- Я, Андрей Алексеевич, прогуливаюсь здесь и размышляю над тайнами бытия.

- И повторяете заезженные цитаты из "Очевидного и невероятного".

- Истина всегда выглядит банальностью, пока ее не откроешь сам.

Впрочем, Андрей Алексеевич, очень я любил эту передачу и еще одну, "Это вы можете" называлась. Очень у меня сердце болело смотреть, как человеческая мысль наружу бьется и выходу не находит. Конечно, они там все были немного не в себе, но, черт его дери, так они искренне говорили, так бодро горели, что хотелось все бросить и идти вместе с ихними самокатами, махолетами и шагоходами на край света.

Куда они таперича подевались? - Воропаев простоавато коверкал слова, Неведомо. Наверное, в миллиардеры шагнули, как думаешь, Андрей Алексеевич?

Андрей молчал.

- Я с одним даже познакомился, по службе, и он мне подарил модель самокопателя.

- Самокопателя? В смысле экскаватора? - заинтересовался Андрей.

- Нет, - усмехнулся в звездное небо Воропаев, - совсем в другом роде, в человеческом, хочешь покажу? Ну конечно, не сию минуту, сию минуту тебе отдыхать пора.

Воропаев распахнул заднюю дверку жигулей, и Андрей онемел. В салоне пахло гостиницей Метрополь и самым лучшим бензином от братьев Колеровых. Источником последнего был драный воропаевский бензонасос, а вот "Gio Armani" источала Катерина Юрьевна Смирягина. Она так и представилась, приняв Андрея за помощника следователя. В ответ она не услышала ничего, потому как студент от неожиданности смутился.

- Вы не будете против, Андрей Алексеевич, прокатиться с нами? Заодно и даму завезем домой? - Воропаев посмотрел на Андрея и добавил, - Я вижу, вы не против.

Волею судеб Катерина жила на Чкаловской в доме Андрея Дмитриевича Сахарова, и они скатились с Воробьевых гор по Метромосту на набережные Москва-реки. Андрей, посаженный рядышком с Катериной, помалкивал, изредка поглядывая на спутницу. Та кротко, словно впервые, рассматривала Москву. У Храма Христа Воропаев вспомнил очередную рекламу с ярким золотым куполом на голубом ситце и молодоженами:

- А мне нравится громадье русской идеи...

- Сначала подорвать, а потом восстановить, - иронически вставил Андрей.

- Нет, все-таки сперва построить всем миром. Да я не о том, ведь какая прорва материала, и не только природного, и ради чего? Ведь не для пользы или производительности, и не забавы для, а исключительно ради одной голой идеи. Такое количество бетона ухнуть из любви к иррациональному чувству. Ведь если совсем в Бога не верить, то получается Египетская пирамида...

- Вот идея и получается египетская, а не русская, - опять вставил Андрей и поискал поддержки у соседки.

Воропаев повернулся назад, внимательно разглядывая пассажиров. Было это как раз на светофоре у Большого Каменного моста, где никогда не гаснет зеленая стрелка. Ярко горели рубиновые звезды на кирпичных татаро-монгольских шатрах, исполненных средневековым итальянским мастером. Вдали маячил новым заграничным блеском остров Балчуг.

Справа плескались мутные воды Москва-реки и всех ее пяти морей.

- Эх, ребята, был бы я пророком в своем отечестве, сказал бы вслух. А вот и скажу: вижу я высокий белый храм, посреди прекрасного города, с белыми мраморными ступенями, с яркими блистающими фонтанами, идущими по ступеням двумя молодыми людьми. Он и она. Храм, словно былинный русский богатырь, дружелюбно принимает гостей и благословляет молодых на долгую праведную жизнь.

- Третий сон Веры Павловны, я думаю, что в эпоху перестройки. Вера Павловна должна была бы работать в кооперативном сортире, где-нибудь напротив пивбара Жигули. - Преувеличено едко прокомментировал Андрей и сам же от этого смутился.

- Какая странная и желчная идея, - Воропаев внимательно посмотрел на Андрея, - Вы наверняка ее где-то позаимствовали.

- Есть человек... - стушевался Андрей.

- Ну-ну. - буркнул Вениамин Семенович и нажал на газ.

На Чкаловской Воропаев не стал подъезжать прямо к дому, а остановился чуть поодаль на крутом спуске.

- Все-таки мир удивительно тесен. - изрек Воропаев, разглядывая через желтеющие кроны далекий подъезд, - Наверное, из-за малости объема.

Ведь я на этом спуске многие дни провел. Стерег политического преступника, дурак, разве ж я знал, какой редкий человек здесь жил.

Теперь часто мне хочется с ним о жизни поговорить, да где уж, поздно, раньше надо было думать, а не жить по инерции.

- А меня Андрей Дмитреевич однажды потрепал по головке и сказал:

новая Россия подрастает. - вспомнила Катерина.

- Нда, - со значением выдал Воропаев.

Потом он вышел, галантно открыл даме дверцу и проводил под руку к подъезду. Со стены на них поглядывал стилизованный академик Сахаров.

Воропаев под этим взглядом как-то скукожился и без особой надежды спросил:

- Значит, в электричке был совсем другой гражданин?

- Совсем другого покроя, - подтвердила Катерина и исчезла в парадном.

Воропаев повернулся, устало поглядел на пролетавшие к Таганке красивые иномарки, потом с ненавистью отыскал свой жигуль, купленный по разнарядке на излете восьмидесятых, потом вспомнил свои шесть соток с белым силикатным домом по Владимирской дороге, которым он раньше гордился, а теперь иначе как сараем не называл. Надо бы супругу свозить - парники поправить, да убраться к зиме.

Ехали обратно по Садовому. Андрей словно волчонок выглядывал с заднего сидения. Воропаев рассказывал детали утреннего происшествия.

- Что интересно, все шестеро погибших - одна компания, технари, с гитарами, отмечали в лесу какой-то свой юбилей. Знаешь, костерок, палатка, - Воропаев довольно точно напел, - "Возьмемся за руки, друзья...", взялись, блин.

- Может быть, они там в лесу что-то съели? - вставил Андрей.

Казалось, он не слишком вникал в суть дела, а думал о чем-то о своем.

- В том то и дело, что отравления нет, язвенники, конечно, поголовно, да и какая у них была жизнь, столовские котлеты, кухонные разговоры и шестиструнная Ленинградского завода. - Воропаев задумался на секунду,

- Нет, не отравление. Да и кроме них еще были пострадавшие, Катерина манекенщица, например, понравилась? Конечно понравилась, ну молчу, молчу. Вполне живая, правда, несла вначале Бог знает чего, но к ночи совсем пришла в себя, а те вот так...

Воропаев замолчал и так в тишине свез Андрея в общежитие. Лишь когда они прощались, он задержал сухую Ардеевскую руку и сказал:

- Не хочется тебя отпускать, Андрей Алексеевич, ну да я надеюсь, еще увидимся.

Андрей уже повернулся, а Воропаев смотрел, как тот припадает на одну ногу.

- Ты, Андрей Алексеевич, уж пока повремени надевать очки. Ладно?

Андрей стеснительно пожал плечами и отправился в свои общежитские апартаменты.

8

Вадим еще раз прочел написанную дробным, по-детски суетливым языком, заметку в вечернем выпуске "МК", усмехнулся и вытянул ноги поближе к песьему боку. Пес зашевелился и доверчиво положил морду на ноги новому хозяину. В окне, над бесконечными однообразными черемушками догорал сентябрьский закат. Такой знакомый и теперь уже такой далекий, и совсем не похожий на пронзительное, цвета печеной кукурузы, вечернее небо Аризоны. Он не помнил своей предыстории.

Нет, не в смысле отца и матери или детства, хотя и здесь в последние годы появились нешуточные сомнения. Например, он совершенно не помнил своих школьных минут. От всех десяти школьных лет у него только и осталось, что сказочный вкус столовских рожек. Все остальное:

трепетно-пионерское и изнурительно скучное, навязчивое и бессмысленное комсомольское, - он старался не вспоминать и в результате окончательно забыл. Было еще какое-то щемящее детское воспоминание от черно-белых фильмов шестидесятых, с их чистотой, искренностью и недосказанностью. Когда с годами недосказанное стало понятным, и огромная красивая страна превратилась в шамкающий бред отчетных докладов, стало ясно, что добрые, надежные друзья, готовые придти и в снег, и в ветер на помощь со своих черно-белых экранов, навсегда разошлись по звездным тропам и геологоразведочным партиям и никогда уже обратно не вернутся. Они предательски бросили его один на один с огромной чудовищной ложью. И однажды мальчика осенила странная, почти неопровержимая идея, что весь окружающий мир - а состоял он, в частности, из отца и матери, ответственных партийных работников, из школьных товарищей, из преподавателей обществоведения и комментаторов центрального телевидения, - все они, близкие и неблизкие люди, вовсе не обычные люди-человеки, но актеры, занятые в чудовищном спектакле, специально поставленным для него одного.

Эта страшная мысль рождала вначале ни с чем не сравнимое чувство одиночества, и он часто просыпался с ним в холодном и мокром от пота белье. Он подолгу лежал в этой бесконечной пустоте, не ощущая ни сторон света, ни направления времени, и боялся пошевелиться. Он чувствовал, что где-то рядом в темноте притаился главный режиссер безумного спектакля и только и ждет случая, чтобы громко расхохотаться. Он верил и не верил. Но абсолютно твердо знал: да появись на сцене главный режиссер, и наступит смертельный конец, потому что правдоподобная ужасная идея станет уже не пугающей гипотезой, а настоящей реальностью, лишенной жалости, потому что как же можно так пугать и разыгрывать маленького мальчика?!

Но годы шли, а режиссер не появлялся. Дурной кошмар отходил в прошлое детское забытье, и это его не очень радовало. Во-первых, чудная мысль о спектакле ставила все-таки его в особое положение: ему даже льстило, что огромная масса актеров старается ради него одного. Ведь получалось, что остальные люди как бы шуты при его дворе. Кстати, особенно он любил читать такие книжки, где люди выводились в смешном или сатирическом виде. Поэтому ему нравились "Мертвые души" и главы "Мастера и Маргариты" с описанием советской действительности, все эти Варенухи, Ноздревы и Чичиковы. Последние письма Гоголя считал малодушием и старческим маразмом, и ему было невдомек - отчего это поздний Гоголь не любит раннего.

И так режиссер все не появлялся, хотя очевидно, что таковой режиссер существует. И вдруг, это уже было вполне в юношеском возрасте, его осенила новая замечательная идея, что главный режиссер - это он сам!

И не только режиссер, но и автор!

Это, лишь на первый, наивный взгляд, безумное предположение захватило его целиком. О, нет, конечно, тут не было сумасшествия, и он не бросился по всем углам, подобно гоголевскому герою, объявлять, что вот он именно и есть тот самый Наполеон. Да и окружающий мир иногда выкидывал такие неожиданные коленца, что в пору было пересмотреть свои взгляды. И так бы наверное и сделал какой-нибудь более простодушный человек, но конечно не он. Он понимал, что только в плохих пьесах герои следуют во всем за автором, а в пьесах талантливых, то есть написанных талантливым человеком, персонажи должны быть и сами вполне самостоятельными и создавать впечатление настоящих людей. Да, принцип свободы выбора, свободы воли должен быть соблюден неукоснительно, но, конечно, в определенных рамках. Решение кардинальных вопросов он оставлял все-таки за собой. Иногда, правда, играючи вмешивался и по мелочам, так, для куражу, то есть в порядке поддержания сухим пороха.

Например, уже работая в одном институте социалистического планирования программистом, устроил опечатку в графе "Мясо-молочные продукты", и в результате вся страна перевыполняла план по животноводству на дополнительных три процента, хотя на самом деле колхозы и совхозы эти три процента передавали друг дружке для отчета по десять раз, пока они окончательно не протухли и не скисли. В конце концов, все это сработало на перестройку, и еще неизвестно, как повернулось дело у Белого дома в оба раза, если бы не его опечатка.

Но когда институт планирования закрыли, получился определенный вакуум, ему будто руки обрубили, и он задумался над выбором инструментария. И его еще раз осенила грандиозная идея.

Случилось это после знакомства с Библией.

Когда он прочел, что вначале было слово некоего существа, чье имя никому неизвестно, а кому известно, он призадумался. В этой космогонии ему не понравилось, что он есть результат чей-то обмолвки, слишком долго он изживал эту детскую идею. Но понравилась то, что слово может обладать такой грандиозной созидательной силой. И даже дело не в том, что от слова Божьего все произошло, в это он как раз и не верил, а в том, что люди так ценят силу слова, что эта космогоническая гипотеза уже несколько тысяч лет пользуется огромной популярностью у значительной части населения планеты. Ведь если Библия искажает суть вещей, что совершенно очевидно каждому умному человеку, и при этом не отвергается людьми, то от этого только возрастает колоссальная мощь слова. Поэтому он решил стать писателем. Но ясно, что слово не всякого человека может быть всемогущим, и становиться каким-то второразрядным писателем, или точнее описателем, как он называл писателей типа Бунина или Тургенева, не имело никакого смысла.

Даже создатели марксизма, с их чудовищно примитивным материализмом, сумели привести в движение грандиозную массу народа. И все только потому, что не слепо копировали окружающий мир, а пытались его изменить.

В общем, вскоре он оказался в Литературном институте.

9

Утром Вениамина Семеныча разбудил звонок Зарукова. Надо было спасать отца Серафима от журналистов. Да и газеты уже пестрели ужасающими подробностями вчерашнего происшествия.

- Вы почитайте "МК", все свалили в одну кучу, и Токийское метро, и бывшего министра безопасности, а уж про электричку, и отца Меня вспомнили, а один борзописец сочинил, будто отец Серафим пытался соблазнить манекенщицу, и когда люди вступились, он их проклял крестом, и те скончались.

- Я всегда говорил, что бывшие комсомольцы ничего путного придумать не могут, а только способны весь мир обливать грязью, чтобы залечить свое розовощекое комсомольское детство.

- А молодежь с удовольствием читает.

- Молодежь бывает разная.

- Кстати, - после паузы вспомнил Заруков, - наш отец Серафим, личность общественная, сторонник крайнего православия, труды имеет...

- Да, да, я знаю, он и живет как отшельник. Иеромонах.

- Дело получается общественно-значимое.

- Все дела общественно значимы.

- Кстати, как он сам? - спросил Воропаев.

- Вроде, оклемался, с Вами поговорить желает.

- Да что же ты сразу не сказал, ну блин, Заруков, ты даешь!

В тот же час Вороапев прибыл в больницу. Доктор Михаил Антонович вышел на встречу и разводя руками, взвыл:

- Господин полковник, журналисты одолели, напугайте их как-то.

- Их напугаешь, - на ходу говорил Воропаев, пробираясь через микрофоны в палаты.

- Господин полковник! - уже подхватила журналистская братия. Одна молоденькая дамочка, с непреклонной любовью к правде в глазах, буквально уцепилась за его рукав.

- Скажите, вы из ФСБ?

- Да, - отрезал Воропаев и вспомнил почему-то комсомольскую стерву, которая мучала его на политзачете в далекие застойные годы.

- Рассматриваете ли вы покушение на отца Серафима как попытку запугать Русскую Православную Церковь?

- Нет, не рассматриваю.

- Какая же рабочая версия?

- Обратитесь в департамент по связям с общественностью, - отбился Воропаев.

Отец Серафим выглядел совсем здоровым человеком. Он уже встал с постели и рылся в своей котомке. Воропаева вспомнил сразу и на его вопросительную мину ответил:

- Слава Господу Богу нашему, жив и здоров вполне, - отец перекрестился, - а вас хотел видеть не потому, что вспомнил важное, хотя кое-что и вспомнил, да говорить пока смысла нет - не поверите.

- Почему же не поверю, - попытался возразить Воропаев, но отец его прервал.

- Нет, не время еще, а хотел вам на дорожку одно словечко сказать.

- Да я никуда не собираюсь, батюшка. - недоумевал Воропаев.

- Вы уже отправились, и назад не свернете. И если уж дойдете до конца, то непременно мы с вами встретимся.

Отец Серафим присел на край постели и пригласил сесть Воропаева.

- Я давеча вам говорил, что, мол, гряде новый человек, так знайте, был немного не в себе, побоялся сказать правду, а теперь уж точно знаю...

Воропаев замер.

- Новый человек уже наступил и явлен миру.

- Кто же он, - не выдержал напряжения Вениамин Семенович.

- Он не убийца, - изрек Отец Серафим.

Карамазовщина какая-то, подумал Воропаев и повернулся с молчаливым вопросом к доктору. Тот пожал плечами, мол, такие они, отшельники человеческого духа.

- Вы можете не верить мне пока, а только запомните на будущее мои слова.

И еще, не ищите причин, потому что новому человеку причины не нужны. И отец снова прочитал из Апокалипсиса:

"И чудесами, которые дано было ему

творить перед зверем, он обольщает

живущих на земле, говоря живущим

на земле, чтобы они сделали образ

зверя..."

Потом он перекрестился и уже собрался выйти, но спросил:

- Жива ли та девица?

- Жива и здорова, вчера даже выписали, - ответил доктор.

- Меня вера спасла, а ее невежество.

- Но ведь те шестеро, отец, погибли, и остались свидетели, та девица и вы, между прочим, могут быть жертвы...- попытался воззвать к гражданскому чувству служителя культа Воропаев.

- Девицу поберегите, а мне умирать не страшно, да и Создатель не позволит, - твердо сказал отец.

- Да ведь позволил же, - не выдержал Воропаев. - Отчего же это дальше Бог препятствовать будет?

- Я не сказал Бог, - отец Серафим поднялся с постели, показывая всем видом, что он здесь оставаться больше не намерен.

- И доктора еще не выписывают, - Воропаев оглянулся на Михаил Антоновича.

- Не вижу причин задерживать пациента в больнице, конечно, если только в интересах следствия?

- Ну вы скажете, доктор? Какие на дворе годы-то! - возразил Воропаев.

- А какие наши годы.

Доктор театрально отдал честь и вывел отца Серафима через служебный выход.

10

С утра Андрей не пошел на лекции. В Численных методах и так ему не было равных на факультете, а слушать, как бывшие преподаватели марксизма излагают Юнговскую теорию коллективного бессознательного...

Впрочем, им ли не знать обо этом?

На самом деле, Андрей, проснувшись за широкой чугунной спиной Михаила Васильевича, обнаружил в окне настоящее бабье лето. Он давно уже не обращал внимание на вид в окне - что там могло измениться? А теперь удивился красоте Московской осени. Дальше, как-то незаметно для него самого, он очутился на Чкаловской улице и, притаившись на том самом Воропаевском спуске, стал следить за подъездом.

Что же он делает? Сам себе удивлялся Андрей. Отчего он, управлявший вчера железным механическим потоком, теперь безвольно стоит битый час посреди московской толчеи, не смея сдвинуться с места?

Но дикое, невозможное еще вчера, рабское состояние не казалось ему отвратительным. Только тревога временами сладко и приятно сжимала что-то внутри. Дабы преодолеть волнение, Андрей вспомнил подходящее наставление Учителя: "Чтобы стать человеком знания, нужно быть легким и текучим". Но ни легкости, ни текучести не было и в помине. Он не мог проделать даже с собой то, что Учитель проделывал с другими людьми. Например, Учитель мог превратить любого человека в какое-нибудь мелкое летучее насекомое. Какие-нибудь заезжие коммерсанты или наши простые инженеры вдруг превращались в комаров или пару летящих к свету мотыльков. Однажды Андрей, в ожидании очередной связи, чуть раньше зашел на страничку Учителя и обнаружил там целый клубок мух, жуков, комаров и гусениц. Они, как обезумевшие, ползали и летали по экрану дисплея, сталкиваясь и кусая друг дружку, при этом они разговаривали и мыслили как настоящие люди, и если их кликать мышкой, они превращались в разных представителей русского общества. Андрей был просто захвачен этими точными характерами и их превращениями, но появился Учитель и попросил его нажать и не отпускать клавишу "Enter". Насекомые стали пропадать. Он сметал все насекомое царство простым нажатием клавиши, и ему слышались их жалобные предсмертные крики. Ему стало нестерпимо больно, и он отпустил клавишу. Одна мохнатая гусеница, вернее, ее отрезанная половинка, конвульсивно выворачивала тушку и с болью смотрела на Андрея.

- Что же ты остановился? - нетерпеливо простучал Учитель.

- Мне жалко.

Вообще, всегдашняя по любому малому поводу жалость была настоящим Андреевым крестом, который тот все таскал с собой по жизни, не зная как от него избавиться, и наверное, была результатом безотцовщины и женского воспитания.

- Пей от жалости!:) - со смехом напечатал Учитель.

- Что пить? - не понял Андрей.

- Первую половину.

- Половину чего?

- Пейот - это древнее индейское зелье, которое помогает стать легким и текучим. Жми дальше!

Тогда Андрею показалась занимательной игра слов Учителя, и он стер искалеченную гусеницу. Ему стало легко на душе, совсем не так как сейчас. Наконец дверь парадного открылась и появилась Катерина.

Андрей, еле двигая чугунными ногами, двинулся навстречу.

- Добрый день, Катя, - глядя мимо выдавил Андрей.

- Я выглянула в окно и решила, что наступили последние теплые дни, и иду прогуляться по бульвару, - Катерина совсем не удивилась его появлению.

- Я тоже, - вставил Андрей, выпрямляя плечи и стараясь быть повыше.

- Впрочем, - Катерина с едва заметной улыбкой взглянула на Андреевскую нескладную фигуру, - у меня там одно дело, хотите, проводить меня?

- Хочу, - согласился Андрей, радуясь простоте ее обращения.

- Только одно непременное условие, - Катерина стала серьезной.

- Какое?

- Не влюбляйтесь в меня.

Андрей, застигнутый врасплох, только и сказал:

- Мне нравится ваше имя.

- Имя у меня самое обычное. Сейчас сплошные Кати да Даши, а знаете почему?

- И не дожидаясь ответа продолжила, - Просто двадцать лет назад вся страна смотрела экранизацию "Хождения по мукам", вот теперь как раз Толстовские героини вступают в жизнь. Впрочем, я уже успела пожить...

Катя поправила прозрачную косынку на глубоком овальном декольте, слабо прикрывшем изогнутую смуглую поверхность, продолжение которой казалось очевидным и прекрасным.

- ...Ведь у меня дочь, и я уже за мужем была да, да, Андрей, - она говорила не для эффекта, хотя эффект был налицо.

- Как замужем? - глупо удивился Андрей, уже не замечая осени.

- Неформально, но это в прошлом. Теперь я живу с мамой, и еще у меня две собаки, кошка, и... лошадь.

- Лошадь?! Как же? Катя улыбнулась, и они свернули на бульвар.

- Конечно, не дома, на ипподроме, но я иногда приезжаю на ней домой.

- Прямо сюда, в самый центр, - чуть не удивился вслух Андрей, но вовремя спохватился, понимая, что его разыгрывают.

Катя весело рассмеялась. Прохожие, и без того оглядывавшиеся на нее, теперь просто останавливались и провожали странную не гармонирующую парочку взглядом. Проезжие мерседесы и джипы восторженно сигналили, а старинная Москва улыбалась теплым солнечным светом.

- А собаки у вас гончие, борзые? - решил поддержать игру Андрей.

- Да, Полкан и Груша, и мы иногда гуляем все нашей семьей. - Катя вдруг погрустнела, - Но это бывает так редко. Семья большая, надо всех кормить, а работаю я одна...

- Манекенщицей...

- Не только, заключаю сделки, снимаюсь в рекламных роликах и... очень устаю...

Они свернули на бульвар и стали подниматься вверх под кривыми желтеющими липами.

- А где же отец? - взволнованный необычной фантазией Катерины спросил Андрей.

- Я же говорю, развелась и больше о нем вспоминать не желаю.

- Да нет, ваш отец, а не ребенка, - уточнил Андрей.

- Фу, какая глупая, видно каждый болеет своим, - она хитро посмотрела на Андрея, - Папа мой умер, три года назад. Он был архитектором, кстати, наш дом построен по его проекту.

- Мрачноват.

- Ну, это снаружи: а внутри, ох, я вас, может быть, приглашу в гости, ведь я затеяла ремонт, высокие потолки, стену одну убираю и все делаю из натуральных материалов... я хочу, чтобы все было красивым и настоящим, и мебель из настоящего дерева...

- Красного, - неизвестно чему злился Андрей.

- Да, обязательно, я гарнитур в Италии заказала, у меня все должно быть настоящее, красивое и даже великолепное... - она посмотрела на Андрея, так будто собиралась поделиться самым дорогим. - У меня в детстве над кроватью висела репродукция Карла Брюллова, и мне всегда хотелось иметь такой дом, такую лощадь и такую же красивую девочку...

Перед глазами Андрея всплыла брюлловская ... картина. То есть не в деталях, а как один блистающий атласом квадрат. Но квадрат так и оставался безжизненным квадратом, с неприступной лакированной границей. То был какой-то чуждый ненастоящий мир. И почти фотографическая манера, только подчеркивала иллюзорность того мира.

Как будто художник специально, как это делают сюрреалисты, выписывал все детали, желая убедить зрителя в подлинности его фантазии. Он опять вспомнил Учителя. Тот как-то ему объяснил, что современные авангардисты и прочие модернисты, на самом деле и в подметки не годятся Шишкину и Айвазовскому. Поскольку мир это всего лишь фантазия духа, то всякое точнейшее ее копирование и есть настоящий авангардизм. А эти смешные открыватели новых горизонтов, всего лишь рабски копируют единственное реально существующее - сознание художника. Поэтому исторически живопись, возникшая в каменные времена, завершила свою миссию, вернувшись к примитивному пещерному реализму. Конечно, самым отстраненным искусством было и остается искусство фотографии. Но и Перовские водовозы очень неплохи!

Андрей улыбнулся и спросил:

- А что значит красивое?

- Красивое?! Да это так просто, оглянитесь же вокруг, смотрите, как красиво!

У Маросейки они перешли на тротуар и оказались у старого особняка, обросшего реставрационными лесами. Ремонт шел по-современному, и лицевая часть здания была обнесена зеленым полупрозрачным занавесом.

Маленький уголок Москвы напоминал театральные подмостки, где готовились декорации для какого-то нового неизвестного спектакля.

Андрей вослед за Катериной задрал голову вверх на противоположный, уже блистающий европейскими окнами, отремонтированный дом, так что леса оказались как раз у них за спиной. Молодые люди прикасались плечами, и он чувствовал ее теплое дыхание. У Андрея даже закружилась голова, во всяком случае, крытые зеленой дымкой леса, отраженные в зеркальных окнах, закачались и поплыли.

Лишь через секунду Андрей сообразил, что за спиной происходит нечто необычное. Он оглянулся и увидел, как трехэтажная конструкция накренилась и уже приготовилась обрушиться на них. Андрей что-то крикнул и потащил Катю в сторону. Едва они отбежали, как леса рухнули и плотное облако пыли поглотило окрестности. Когда туман рассеялся, и снова появилась Москва, Катерина, протирая глаза, промолвила:

- А мне ведь и надо было в этот дом.

- Зачем, - удивился Андрей, глядя на оголившийся фасад безжизненного здания.

- Мне позвонили и просили зайти по этому адресу.

11

К полудню тучи сгустились над Воропаевским небом. Пришло известие о гибели того самого пьяного купечека, что проспал всю дорогу в злосчастном третьем вагоне. Битюг был найден в собственном подъезде с проломленным черепом. Орудие убийства - проржавевший кусок арматуры, валялось рядом, и никаких следов, кроме следов крови жертвы, не хранило. Вениамин Семенович тут же поручил Зарукову найти Катерину и кого-нибудь направить в Клинский район к иероманаху Серафиму. Сам же отправился в долгое путешествие по Подмосковью. Начал он с самой ближайшей платформы, последовательно от столицы вглубь. Между станциями он садился у окна, глядел невидящим взором на последние теплые минуты этого года и размышлял о деле. Все выглядело бессмысленным и особенно это последнее убийство. Битюг проспал всю дорогу, о чем было напечатано во всех газетах. Какая же причина его убивать? Или он и вправду не нуждается в причинах, как говорит отец Серафим. Кто же он этот Новый Человек? Вениамин Семенович теперь для определенности так обозначал преступника. Нет, причина должна быть обязательно, подсказывал ему многолетний опыт работы в комитете госбезопасности. Причем, причина из ряда вон, если убираются проблематичные и неопасные свидетели. Свидетели чего? Новый Человек очевидно вышел где-то перед Москвой. Утро было раннее, воскресное, народу немного, по большому счету и убивать-то некого. Воропаев, словно пес, помотал головой, пытаясь избавиться от шума в ушах. На ум пришло хокку крестьянина Иссы. Сборник средневековой японской поэзии он часто брал с собой на оперативные задания и зачитывался, укрывшись от людского глаза в каком-нибудь тихом месте. Но сейчас стихи казались чужими и неуместными. Вспомнил доктора. Не любит он гэбистов... Да какой я к черту гэбист? Я и следователь-то никудышный, живу по инерции - подумать некогда. Опять помотал головой. Надо бы действительно провериться - может давление?

Электричка стала притормаживать, и за окном появились бетонные ребра очередной станции. На платформе было людно, но Воропаев сразу обратил внимание на необычную нищенку с маленьким мальчиком. Необычность заключалось в какой-то излишней театральности парочки. Видно было, что она совсем девочка, но разодета по-взрослому. Воропаев подошел, бросил тыщенку в замасленный картуз и спросил:

- Где же ваши родители, братья и сестры?

- Мы сами себе родители! - огрызнулся мальчонка.

- Вижу, вижу, - он наклонился и посмотрел в лицо девочки.

Конечно, это была сестра мальчика, но вовсе не девочка, а девушка лет восемнадцати, только совсем худенькая и маленькая.

- Как звать сестру-то? - не терпящим сомнений голосом спросил Воропаев

- Дашка, - ответил мальчишка.

- А по отчеству?

- Дарья Николаевна, - с достоинством ответила девушка и одернула мальчишку.

- А тебя как зовут? - обратился он к мальчику, который тем временем

уже прятал сумку с деньгами подальше.

- Петька Щеглов. - Назвался мальчонка и добавил, - Как в "Белой Гвардии"

- Ухты! - Удивился Воропаев, - Так где же твои родители?

- Габэ повязало, за пропаганду религиозной розни.

Воропаев весело рассмеялся.

- Да, они у нас евреи, а мы русские! -добавил Петька.

- Ну ты брат даешь, а какую такую пропаганду они вели?

- Какую, какую, - мальчик неуверенно приумолк, - Они масонскую ложу организовали, и всей ложей подали на выезд в Палестины, а их не выпустили. Тогда они приняли в ложу триста бывших советских работников и принудили их перейти в иудаизм.

- Откуда перейти? - уточнил Воропаев.

- Из марксизма. А когда к обрезанию приступили, кто-то настучал и их там всех повязали. Кровищи было! Жуть.

- Да вы не слушайте его, - вступила сестра, -Он на свалке нашел пособие для высших учебных заведений по истории религии. И теперь от голода ее одну читает каждый вечер.

- Каждый вечер, - задумчиво повторил Воропаев, - А с утречка, следовательно, здесь, на платформе.

- Да, каждый божий день и так всю жизнь, - отчеканил мальчик.

- А вчера утром, гражданина в черных очках не видали?

- Был, пятьдесят тысяч сунул и слямзился, Кришнамурти.

- Почему Кришнамурти? - еле сдерживался от радости Воропаев.

- Да перестань, Петька, голову морочить человеку, - Даша сделала строгое лицо. - Красивый молодой человек в синем джинсовом костюме, высокий лоб, а шел, будто слепой.

- Вот именно, Кришнамурти, идет себе аки посуху, раскатал ауру по платформе, нас не замечает. Пришлось догонять. Ну я-то сразу смекнул, что мужик из себя Гуру корчит, да и сам будто не в постели проснулся, а только вот после реинкарнации, пророк новоявленный.

Мальчик смешно скопировал походку Нового Человека.

- И куда он так пошагал, - спросил Воропаев, радуясь таланту мальчика.

- Думаю, куда-нибудь в Шунью или дальше...

- Шунью? - не сразу сообразил Воропаев.

- Шунья, это Великая Пустота, но я думаю, что этот будет рыть до самой Камакуры, где живет главный дзэн-буддист Судзуки.

- Но Судзуки умер в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году. поправил мальчика майор ФСБ.

Петя усмехнулся, будто не он, а Воропаев был маленьким мальчиком.

- Если бы он умер в 1961 году, то да, как не верти, а все один год получается, а вот Судзуки умрет в 9961 году, и будет это уже не Судзуки, а наш Кришнамурти.

- Ну хорошо, он что на автобусе в свою Шунью поехал? - не отставал Воропаев.

- Да, на шестьсот шестьдесят шестом, и собака с ним - я видел. Он ее Умкой назвал и она согласилась.

- А узнать вы его смогли бы?

- Хм, - мальчик победно посмотрел на Воропаева и достал в четверо сложенный листок бумаги, - Вот, вчера нарисовал по памяти. Уступлю по арбатской цене - десять тыщь.

В этот момент запиликал телефон, и Воропаев, отойдя в сторонку, узнал от Зарукова о происшествии на Маросейке. Потом вернулся к детишкам, расплатился, посмотрел Дашин паспорт с подмосковной пропиской и еще раз спросил:

- Родители тоже в поход отправились?

- Да, пошли по тропам студенческой юности, но они завтра вернуться сказал Мальчишка и после паузы добавил:

- Кришнамурти тоже придет. Куда ему деваться?

Воропаев пошел на автобусную остановку. Здесь у диспетчера он выяснил фамилию водителя и стал ждать автобус.

Лишь теперь развернул детский рисунок, на котором были нарисованы два черных круга на пустом белом фоне. Когда подошел автобус, он показал водителю Петькин портрет, и тот сразу вспомнил раннего пассажира с собакой. И даже припомнил, где он вышел - на станции метро "Водный Стадион". Воропаев вернулся на платформу. Нищенки не было.

Уже сидя в электричке, он вспомнил: в списке погибших значились супруги Щегловы.

12

В этот вечер Андрей не сразу узнал голос Учителя, да и потом на связи все было не как обычно, т.е. как ему показалось, но чего, конечно, не могло быть на самом деле, Учитель был взволнован. Тем не менее, в разговоре стали встречаться опечатки и даже несколько раз Учитель забывал ставить звездочки в конце своего куска диалога. Впечатление еще более усилилось, когда Андрей рассказал про Катерину и про странное падение лесов.

- Каким образом вы нашли друг друга в этом огромном мире? -Удивился Учитель.

Андрею пришлось отчитываться в событиях прошлого дня до конца, а замечание про огромность мира положил на память рядышком с воропаевской малостью объема.

- Почему вчера не рассказал обо всем?

- Я не придал этому значения. Да и встретил я Катерину после нашей беседы.

- Конечно, конечно, - быстро согласился Учитель, - Ничто не имеет значения, но только когда станешь настоящим воином и научишься видеть всегда.

- Да, Учитель. - покорно согласился Андрей.

- Кстати, этот Вениамин Семенович, что он сказал про очки?

- Он ничего не понял.

- Не уверен. - сказал Учитель, - впрочем, теперь это уже действительно не имеет значения. Давай не будет тратить времени, и поговорим на свободную тему. Я чувствую тебя взволновали последние события и твое сознание загажено всякой шелухой. Давай очистимся, и для этого поговорим о пустоте. Как ты думаешь, можно ли не думать вообще?

- Некоторые умеют. - Андрей вспомнил лицо Ленки Гавриной на лекции по линейной алгебре.

- Давай и мы попробуем, я не знаю, получится ли это с тобой. Ведь ты технарь, Умка.

Учитель всегда называл ласково Андрея, когда у него было хорошее настроение.

- В прошлые годы, - продолжал Учитель, - ты бы стал обычным энтеэровцем, работал бы в каком-нибудь НИИ или ящике, изобретал какой-нибудь узел в огромном непонятном для тебя механизме, ходил бы на собрания, тянул ручонки как все, а потом в курилке травил анекдоты про Леонида Ильича и смеялся в кулачок вместе со своими товарищами - такими, как и ты, винтиками научно-технического прогресса. Конечно бывали бы минуты общего взаимопонимания нелепости вашего существования, за гитарой, на кухоньке или на природе у костерка, после которых вы тискали бы ваших некрасивых женщин. Потом читали бы Стругацких, выискивали намеки в их трусливых книжонках и восхищались журналом "Химия и Жизнь".

Ну да бог, с ними с этими временами, все это в прошлом, ты есть технарь нового поколения, и тебя ждет совсем другая жизнь, но все-таки ты технарь, и мышление у тебя соответствующее, и для тебя пустота может возникнуть только как результат механического действия.

- С физической точки зрения пустоты нет. Если взять самый мощный насос и откачать из некоторого объема все до последней молекулы, то останется вакуум, заполненный виртуальными частицами. - Вставил Андрей

- Правильно, точно также духовная пустота, кажется пустой и беспринципной лишь на первый взгляд. И для получения Пустоты нужен специальный насос.

Начиная с этого места Учитель стал писать слово Пустота с большой буквы.

- Что же это за насос должен быть? - втягивался Умка.

- Вера.

- Вера в пустоту, в Nihil? -удивился Андрей вспоминая сданный на отлично зачет по философии. - Nihil мы проходили.

- Нет, Ницшианский Nihil всего лишь убийство христианского Бога, то есть фактическое признание его существования в прошлом. Это только промежуточный этап на пути к Пустоте! Истинная же Пустота ничего не отрицает, потому что она вечна и является смыслом всего.

- А можно ли увидеть Пустоту, без веры?

- Нет, но можно достичь состояния, после которго Вера возникает. К примеру, возьмем сверхмощный микроскоп и направим его на зеркало, постепенно повышая увеличение. Да, чуть не забыл, очки с тобой?

- Да, только дужка отломлена, но будут держаться.

- Хорошо одевай. Что ты там видишь?

- Вижу свой глаз и кусочек лба. У меня над левой бровью родинка. Андрей вспомнил, что у мамы родинка в том же самом месте. Надо бы хоть на письмо ей ответить. Перед глазами всплыл истрепанный конверт с мальчиком, запускающим змея, и высоко летящим в небе белым лайнером. Конверт был еще доперестрочный, и для надежности мама приклеила к нему две лишних марки с изображением первого космонавта.

- О чем то задумался? Не останавливайся, повышай кратность. командовал Учитель.

- Есть повышать кратность, - бодро ответил Андрей и увидел нечто далекое из детства.

Однажды он выменял настоящую лупу, в роговой оправе, наверное, еще дореволюционную, принадлежавшую какому-нибудь ювелиру. После опытов со спичечными головками и лакированной поверхностью стола, он навел линзу на свою руку и увидел, что рука его сделана из настоящей крокодиловой кожи.

- Вижу поверхность, напоминающую крокодиловую кожу или дно высохшего озера. На пересечении трещин - кочки, из которых торчат тонкие и прозрачные стволы.

- Люди и земноводные - братья, - напечатал Учитель и посоветовал:

- Подведи поближе к хрусталику.

Появилась красное в синих и розовых прожилках болото, за которым начинался молочный, а потом зеленовато-голубой океан.

- Я в красном море. -Догадался Андрей.

- Уже близко, - приободрил Учитель.

На горизонте что-то чернело.

Земля? - подумал Андрей и радостно напечатал:

- Вижу землю!

- Обетованную, - добавил Учитель.

Черная черта потихоньку приближалась, и по мере приближения становилось ясно, что "земля обетованная" не есть материк над уровнем моря, а некая впадина с почти отвесными конусообразными краями. Когда он приблизился к самому краю, и заглянул в темное бездонное отверстие, у него закружилась голова.

- Там кромешная темень, что это вход в преисподнюю? -напечатал Андрей, потом покачнулся, замахал судорожно руками, не зная, за что зацепиться.

- Нет, это твое поверхностное Я. Тебе страшно в него смотреть, потому что поверхностное Я считает себя уникальным и единственным, и не допускает даже мысли о возможности существования другого такого же на стороне. Ты видишь страх. Но, в сущности, это очень среднее, напичканное стандартными представлениями и понятиями сознание. В нем давно затертые и устаревшие истины о добре и зле, о совести, которая на самом деле есть тот же самый страх оказаться чем-то иным, нежели принято думать о людях. Здесь же покоится твоя необоснованная жалость, причина которой кроется в твоем собственном эгоцентризме. В общем, пойдем дальше. Повышай кратность!

Почва стала уходить из-под ног. То, что раньше было хотя бы поверхностью воды, распалось на отдельные, снующие в беспорядочном хороводе, огромных размеров насекомые. Он автоматически прибавил увеличение, и звери начали распухать и растворяться, и оказалось, что и внутри их то же, что и снаружи - беспросветная пугающая темень.

- Что ты видишь? - контролировал погружение Учитель.

- Пустоту, перед которой все равны.

- Правильно, а теперь прислушайся.

- Я слышу, - Андрей напряг остатки сознания, - твой голос и еще какой-то шум со свистом.

- А говорят, в ней ничего нет, - рассмеялся Учитель. -Это не свист, но Ветер Пустоты, рожденный моим дыханием. И этот Ветер есть слово, просто оно такое огромное и важное, что ты не можешь его услышать целиком, и оно все время длится, и кажется, шумит ветер или завывает вьюга.

- У Венимаина Семеныча тоже шумит в ушах, - почему-то вспомнил Андрей.

- Конечно, ведь между тобой и ним тоже Пустота, она заполняет и связывает все, она и есть единственный смысл всего.

Андрей распался на атомы, а те распались в Пустоту. Он не осознавал уже своих границ, он был везде, и его не было нигде. Он был легок и текуч.

- Мне здорово, - не сдерживая восторга, напечатал Андрей.

Теперь стоило ему подумать о чем-нибудь, как оно сразу же возникало из Пустоты. С высоты птичьего полета видит себя маленьким мальчиком, бегущим с первой школьной пятеркой, через поселок, затерявшийся на краю Перми. Ему так хочется побыстрее показать маме дневник, а еще остается метров пятьсот и здоровенный гусь, перегородивший путь к счастью. От испуга мальчик спотыкается и падает лицом в траву. Перед глазами всплывает огромный морщинистый, как лицо вечно пьяного кузнеца Демидова, лист подорожника, а над ним уже поднимается с хищным шипением гусиная плошка. Улыбаясь, Андрей поднимает себя маленького одним желанием и тот, трепыхаясь, словно щенок в мамкиных зубах, переносится прямо к покосившемуся дощатому забору. Мальчонка скрывается за калиткой, а Андрей взмывает в голубое чистое небо и жаворонком оглашает окрестности.

Потом наступает весна, и он превращается в длинную капающую сосульку под школьной крышей. Первое солнышко играет в его прозрачном сердце, и он кожей чувствует, как уменьшится его Я. С последней каплей он летит вниз к оттаявшей земле и застывает сверкающим брильянтовым шариком на тоненьком салатовом стебельке.

После наступает зима, и всю Землю, именно с большой буквы, охватывает снегопад. Огромные пушистые хлопья, торжественно, как это бывает только в новогоднюю ночь, падают на все материки, и планета покрывается толстым сверкающим слоем.

Андрей смотрит сквозь облака с расстояния триста восемьдесят тысяч километров, как на ночной стороне поднимается ветер. Так, наверное, много миллионов лет назад он наблюдал вымирание динозавров.

- Мчатся тучи, вьются тучи; невидимкою Луна... - напечатал Учитель.

Слышится вой или плач.

- ...Вьюга злится, вьюга плачет... Да, вьюга, как это точно сказал учитель, и бескрайнее снежное поле.

- Что же это? - удивленно спрашивает Ученик.

- Мы убили Бога, ты и я! - стала появляться быстробегущая строчка учителя, - Но как мы это сделали? Кто дал нам губку, чтобы стереть весь горизонт? Что мы сделали, когда отвязали эту землю от ее солнца? Куда она теперь движется? Куда движемся мы? Прочь от всех солнц? Не будет ли нас бесконечно швырять из стороны в сторону? Назад, влево, вправо, вперед, во всех направлениях? Есть ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы в бесконечном ничто? Не дышит ли на нас Пустота? Не стало ли холоднее? Не бесконечно ли продолжается ночь, становясь все темнее и темнее?

- Да, Учитель! - только и воскликнул Андрей.

- Ты видишь свет? Нет, не тот примитивный солнечный свет, который сейчас отражается в твоей новой сущности, а другой негасимый даже в самой темной ночи, неистребимый свет истинной свободы, твой собственный огонь который манит и будоражит твое воображение с раннего детства?

- Да, мне кажется, я видел его раньше.

- К нему и стремись всегда, потому что легко блистать в обычном мире среди давно устаревших износившихся истин, но это всегда лишь отблеск Солнца, Бога или еще чего-нибудь, а ты попробуй найти свет там, где нет ничего, и если ты его найдешь, то будет именно твой единственный и неповторимый свет, который и есть ты сам, и которым ты всегда на самом деле хотел быть.

Как это ново и тревожно, - подумал Андрей, - найти свет в абсолютном мраке и светить самому подобно звезде или Богу, да не в этом ли состоит истинное предназначение человека, появившегося из небытия?

Так вот что оно такое, найти свое истинное Я?! Уйти, уйти в свое истинное детство, в это бесконечно более далекое и величественное, чем самое далекое и прекрасное, о чем до сих пор мечтал, в небытие.

Откуда-то издалека послышался топот. Он увидел далекого всадника, мчащегося по несуществующему горизонту. Тот гнал куда-то в сторону.

Кто он? Откуда и куда он мчится? Он мчится ниоткуда и в никуда, сам себе отвечает Андрей. Но чу, внезапно всадник остановился, лошадь фыркнула невесомым паром, и он узнал Катерину.

- Я вижу Катю. -признался Андрей.

- Да, я знаю, я вызвал ее из далека. Здесь в Пустоте, ей не укрыться за красивыми словами. Она кого-нибудь напоминает тебе?

- Никогда не встречал таких женщин. - Честно, признался Андрей.

- Нет, я имею ввиду, не женщин, а какое-нибудь насекомое или животное. Впрочем, насекомое вряд ли. Такой бюст скорее наводит на мысль о млекопитающем... Хотя, если взглянуть с большим увеличением на грудь бабочки-капустницы... Ты не находишь, что ее роскошный загар, который она еженедельно обновляет под светом ультрафиолетовой лампы, вполне позволяет приписать ее, как выразился бы Набоков, к семейству Postnimfamanius. Конечно, о загаре Андрей ни говорил ни слова, и у него буквально перехватило дух от прозорливости Учителя.

- Но почему она не растворилась в Пустоте?

- Она просто очень далеко, и от этого выглядит как женщина на белом коне. Прибавь увеличение. Теперь вы будете вместе, вы одно Ничто!

Казалось, он выжал все, что можно было из своего микроскопа и ужаснулся. Нет, Катерина не распалась, как и все прочие, на мелкие насекомообразные части, она сама превратилась в двух сцепившихся навозных мух с синими перламутровыми брюшками. Мухи застыли, и только хоботок наездника слегка подрагивал. Потом он поднапрягся еще, и увидел как Пустота, кстати, увеличение на нее никак не действовало, подобно черной жидкости стала обволакивать Катерину. И та приблизилась к нему так, как будто Андрей давно уже покинул Воробьевы горы и снова попал на Воропаевский спуск. Или он здесь давно? Андрей не мог понять, он только сильнее сжимал рукой микроскоп, в нем оказалось килограмма три, и он боялся выронить его из рук. Когда Катя уже подошла, или он подошел на расстояние вытянутой руки, она перестала растворяться. Верхнее насекомое, из которых она состояла, выпустило огромное трубчатое жало в направлении Андрея.

Он поднял оптическое устройство над головой и потерял сознание.

13

"Микроскопу кранты, где взял?"

Послышался голос Вениамина Семеновича.

- На факультете, - промычал Андрей, еще никак не понимая что с ним произошло.

- Ну ты брат даешь! Зачем девушку напугал? И это опять на глаза напялил. Воропаев, повертел очками и сунул их навсегда в свой карман.

Андрей, словно заблудившаяся русская подводная лодка, всплывал на поверхность прямо под бортом американского авианосца.

- Господин студент, ты же ее утром спас, а вечером решил погубить?

Андрей огляделся вокруг. Все было в тумане, только вдали мигал синий фонарь. Потом проступило Садовое Кольцо и Воропаевский жигуленок с синим фонарем на крыше.

- Или кто надоумил? - не отставал Вениамин Семенович, - Ох, знал бы кто, голову бы свернул.

- А где Катерина? - спросил Андрей.

- Домой побежала в слезах. Дурак ты, разве ж так за девушками ухаживают?

И чего вообще ты тут делаешь, ты же поехал домой.

- Нет, я был в университете... - мямлил Андрей. - Потом... черт, я же из себя не вышел.

- То то и оно, что вышел и нескоро уже как вернешься. Эх, раз уж я тебя на Ленинском чуть не задавил, то опять отвезу, но учти, последний раз, и то только потому, что тебя дома давно ждут.

- Кто? - испугался Андрей

- Узнаешь вскоре.

По дороге все-таки заехали на факультет, и Андрей забежал в компьютерный класс. Большего всего он боялся, что останется открытой страничка Учителя, но на экране только светилось: Connection closed by foreign host.

Он закрыл свой логин, и под конвоем Воропаева был доставлен в общежитие.

Когда он зашел в свою келью (Воропаев чуть поотстал в прихожей), из темноты послышалось: "Умка!", и он почувствовал на плечах материнские руки. Сзади раздался не менее эмоциональный звук - это Вениамин Семенович переваривал услышанное, а потом дверь захлопнулась и они остались вдвоем.

- Мама!? - как тогда на Ленинском проспекте вскрикнул Андрей и заплакал.

- Сынок, как же так... - только и сказала мать, не имея сил оторваться от сына.

Они стояли так несколько минут, и оба плакали.

Потом как то пятясь, мать отошла вглубь к столу, и, разводя руками, пригласила Андрея:

- Я пока тут тебе щей готовила, их кто-то украл с общей кухни. Вот поешь хоть второе, стояла уж не отходила.

- Я не голоден, - сглатывая слезы отказался Андрей и добавил, -Мама мне плохо.

14

Нет, меня не проведешь, спорил с кем-то Воропаев. Ему припомнилась старая инструкция для следователей НКВД, найденная в архиве на Лубянке. Ее нашли в целую стопку, перевязанную полуистлевшей бечевкой.

Стопка долго стояла в коридоре, и сотрудники пятого управления часто спотыкались об нее, пока она не развалилась. Воропаев взял одну тетрадку с фиолетовым штемпельным грифом ДСП, сдул пыль и развернул наудачу. Речь шла о неком театрализованном методе "доводки" преступника перед арестом. Даже название было специальное - "Система Станиславского". Заподозренный и выявленный враг должен созреть. Этим значительно облегчалась заключительная стадия следствия и чистосердечного признания. Преступника монотонно и последовательно нервировали грубой слежкой (буквально наступая на пятки), случайными звонками в половине третьего ночи ("ах, извините, это не общество защиты здорового социалистического сна?"), туманными намеками ("ну ты старый хрен, куда спрятал керенки?") и невероятными совпадениями (например, одновременным приездом дальних родственников из Киева и Улан-Удэ).

Человек постепенно начинал ощущать какое-то жизненное неудобство, как будто его линия судьбы постоянно контролируется и подправляется кем-то со стороны, потом впадает в беспокойство, переходящее в беспричинную панику. Вот Здесь-то его и надо брать. Уж ни этой ли инструкцией пользовались Ильф и Петров, когда описывали, как Остап Бендер готовился к решительному штурму подпольного миллионера?

Помнится, тогда они с коллегами посмеялись, а вот теперь Воропаеву было не до смеха.

После того, как мать Андрея назвала сына Умкой, он сам себя почувствовал под системой Станиславского. События последних дней вдруг превратились в странную невозможную цепь невероятных совпадений, цепь, кованную не им, а кем-то всезнающим и всесильным.

Да взять хотя бы их встречу! Каким образом он в огромном миллионном городе, где большая часть людей никогда не встречаются друг с другом, нашел этого бедного студента? А уж все остальное, просто уму не постижимо. Да нет, не может быть, протестовало материалистическое образование Воропаева. Прав доктор, надо отдохнуть или хотя бы выспаться. Он полез за сигаретами и обнаружил пустую пачку.

Чертыхаясь, погнал машину к метро, в надежде на киоски.

В позднее время у станции метро Университет еще толкался народ.

Спешили по домам засидевшиеся на работе преподаватели, вечерние студенты брали пиво, и прячась от дождя под козырьком, о чем-то весело говорили, подъезжала на девятках с тонированными стеклами братва в лампасах, затоваривалась кристалловской водкой, шла обычная ночная московская жизнь, напоминавшая киплинговскую сказку о том, как разные звери приходили к водопою и не трогали друг дружку.

Воропаев не сразу обратил внимание на среднего роста гражданина, стоявшего перед ним. Лишь когда тот просунул в окошко десятку попросил баночку "Черного Медведя", Воропаев обомлел:

- Михаил Антонович?!

Гражданин сначала взял пиво, пересчитал сдачу, а уж потом повернулся:

- Вы обознались.

Слава Богу, это был не доктор. Воропаев извинился, купил пачку сигарет "Петр I" и, мотая головой, побрел к своим Жигулям.

Дома перед сном он выпил коньяку, но в ночной тишине шум стал еще отчетливее. Теперь он заметил в нем какие-то переливы, будто завывание ветра в печной трубе.

Он опять вспомнил про дачу, потом про очки, потом про Умку, потом про Петьку Щеглова и так все в полусне перемалывал до трех утра. Потом встал, тихо, чтобы не разбудить домочадцев, из ванной позвонил в первую градскую.

Доктор оказался на ночном дежурстве и посоветовал непременно тотчас померить давление.

- Сто десять на девяносто, - под свист выходящего из резиновой груши воздуха, говорил доктор. -Давление в норме, странно. Впрочем, чего там странно, ведь человек состоит из сосудов, как орган. Не орган, заметьте, а орган. Вот он и играет, а нам все кажется возраст, нервы, вон отец Серафим тоже жаловался, да я и сам иногда коньячком спасаюсь...

- А как вам, Михаил Антонович, система Станиславского? -зачем-то спросил Воропаев.

- В смысле? - удивился доктор.

- В смысле вхождения в роль, вы как больше любите когда актеры вживаются в роль, забывая свое Я, и как бы превращаются в своих героев, или когда они знают, что они актеры, а героев играют сплошным мастерством?

- Знаете, господин полковник, я с отцом Серафимом долгую беседу имел, и вам советую с ним поговорить.

- О чем же беседа была? - заинтересовался Воропаев.

- О жизни, он мне сказал, что и я болею.

- Чем?

- Прелестью, - ответил доктор и испытующе посмотрел на Воропаева, а потом добавил, - Прелестью невинного осуждения пороков общества.

- Как это?

- Вы, говорит, доктор, прельщаетесь любоваться пороками, оставляя себя в невинности. Мол, сам я пороков избегаю, но люблю наслаждаться в других. А вообще, господин полковник, не знаю отчего те шестеро погибли, но поп наш точно... - Доктор, повертел ладонью у лба.

- Зачем же Вы мне советуете к отцу обратиться?

- Так он тоже интересовался системой Станиславского.

Доктор подморгнул майору и полез куда-то в стеклянный шкаф типа аквариум. Позвенев там лекарственными склянками, он достал фляжку, небольшие стаканчики с делениями в миллилитрах и сказал:

- Попробуем, господин полковник, медицинского, а то сейчас и коньяк, и водку гонят черт знает из чего.

Воропаев было начал отказываться, мол, на работе и вообще за рулем, но доктор, пользуясь положением, настоял:

- В качестве шумоутоляющего, я вам потом бюллетень выпишу, если что.

Разлив точно по пять делений, доктор поднял мерный стаканчик:

- Ну, вздрогнем, полковник, - и сам себе удивился, - вот уж не думал, что буду с гэбэшником пить. Они чокнулись, выпили и прислушались к себе.

- Закусить нечем, - обоженным горлом прохрипел доктор.

- Разве ж лекарство закусывают? - укоризненно поправил Воропаев.

- И то верно. Но запивают, - и он плеснул из графина воды,

- А скажи, господин полковник, отчего ты до сих пор майор? - доктор простодушно уставился на Воропаева.

- Сам не знаю, Михаил Антонович, - тоже просто отвечал Воропаев, При советской власти все впросак попадал, звезды мимо падали, а сейчас так быстро живу, что и забываю, кто я, и что я.

- Видно ты плохо систему Станиславского изучал, а мастерства не хватает.

- Не хватает, - покорно подтвердил Воропаев, взглянув на фляжку.

- Ну, что, - сообразил доктор, - Еще по пять кубиков, для закрепления эффекта. Они выпили еще, и тут доктор выдал:

- Ты, Вениамин Семенович не обижайся на меня, я и сам человек пропащий, работу свою не люблю, и жизнь свою не люблю, ни детства, ни отрочества не приемлю, еще пяток годков покочевряжусь, и на пенсию, а для чего, спрашивается, вся эта попытка моя? Как будто меня специально произвели на свет исключительно для примера, знаешь как в пьесе выведут какого-нибудь неудачника, чтобы он в последнем акте застрелился. Ты вот - и то благороднее меня оказался. На оскорбления не отвечаешь, меня жалеешь, неужели ж со стороны видно, до чего я неудачник.

- Брось, Михаил Антонович, мужик ты хороший, и врач хороший, у меня даже шум в голове пропал.

- Правда?

- Правда.

- Врешь, - серьезно сказал доктор,

- Зачем мне врать? - сопротивлялся Воропаев.

- Врешь из жалости своей идиотской, она тебя и погубит. Впрочем, губить-то и нечего. Жизнь - это всего лишь короткая передышка перед смертью.

- Передышка говоришь, а вдруг и вправду передышка, что тогда делать будешь?

- Я и сам говорю, передышка, - обиделся доктор

- Это ты для красного словца говоришь, а сам не веришь, потому что знаешь, что ничего другого, кроме этой передышки нам не дано. Вот скажи доктор, стал бы ты за просто так своей жизнью рисковать? На, погляди.

С этими словами, Воропаев вытащил из кармана Андреевские очки и положил на стол. Доктор не понимая, уперся в черные залапанные стекла.

- Ты в руки возьми, погляди внимательнее.

- Хм, - доктор профессионально разглядывал оптическое устройство, Ортопедические? А почему оба глаза заклеены, слепой носил?

- Нет, зрячий, как мы с тобой.

- Странно, - доктор надел для пробы, - Ничего не видно.

- Вот скажи, смог бы ты в этих очках поперек Ленинского проспекта гулять, да еще на красный свет.

- Ты их с покойника снял? - доктор с отвращением положил очки подальше от себя.

Воропаев горько усмехнулся.

- Нет, с абсолютно живого. Один молодой человек в них поперек движения гулял. Говорит, очки эти не для того, чтобы смотреть, а для того, чтобы видеть!

- А, наверное Кастанеды начитался, - вспомнил доктор,

- В воины подался.

- Да я тоже так вначале подумал. Даже очень разозлился, ох, как я был зол. Попался бы мне этот умник, который на русский язык дрянь эту переводил, блин, яйца ему бы оторвал. Или издатель этот... - Воропаев выругался, - Ну скажи, отчего же это молодежь такой дрянью увлекается, и именно у нас-то в России, где еще сто лет назад про бесов написано, где сказано: "нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется..." где все наелись по уши марксизмом, где слово воин и Павка Корчагин одно и тоже...

- Насчет бесов, тебе конечно виднее... - не выдержал доктор.

- Знаю, знаю, тем более, чего-то значит и им не хватает?

- Прививки от словоблудия. Молодежь как раз-то и не нюхала еще настоящего марксизму, это мы с тобой старые волки, у нас прививка мертвая... против плюрализма.

- Да я не против демократии, но знаешь, иногда нет-нет, да вспомнишь главлит. Хоть бы подумали, чего издают и пишут. По-моему, так прежде чем издать, пусть представят, а ну как эта книжка к собственному родному ребеночку в руки попадет?

- Да чем им думать, - поддержал Доктор, - У них задница вместо головы, ей-богу.

Они вдруг замолчали. Потом доктор спросил:

- Ты зачем меня про Станиславского спрашивал, догадался, что ли?

- О чем? - удивился Воропаев.

- Что я пишу. Пьесы пишу.

- Нет, просто лицо у тебя такое... - Воропаев замялся подыскивая словечко, - Проницательное, что ли...

- Ну-ну, только я больше этим не балуюсь.

- Почему? Не берут?

- Берут, даже поставили несколько...

- Чего ж перестал? - волновался Воропаев.

- Страшно! - выдохнул Доктор. - Боюсь.

- Чего ж-то теперь бояться? - удивился майор федеральной безопасности.

- Себя боюсь. Ведь слово, как бы не говорили, что искусство, мол, само по себе, а жизнь сама по себе, слово обладает грандиозной силой подспудного действия. Понимаешь, не прямого, очевидного, а подспудного! И чем талантливее оно, тем страшнее. Я не о себе, я в общем, -поправился доктор, - Да и что он значит - талант? Ты вдумайся, определи. Нет, не талантом меряется литература, а подспудными последствиями.

Знаешь, я как-то подумал, откуда это во мне. Люди как люди, живут себе и помалкивают, а я такой расхороший, бумагу мараю. Как будто мне есть чего другим сказать хорошего? А что я могу я им сказать, сам посуди, ведь и я выхода не вижу, чего ж других пугать буду и тоску разводить. -Доктор приумолк, - А так ради хохмы или из-за денег, противно, мы же в России живем, а здесь к слову еще есть уважение и участвовать в духовном разврате, не хочу, страшно! - Доктор махнул категорически рукой, будто кто-то с ним спорил, - Хотя обрати внимание, как раз кто пишет? Сплошные неудачники, которые себя нигде не проявили, поэтому, кстати и писательство свое профессией называют, мол, вот ведь и я чего-то умею... И начинают выкаблучиваться, каждый себе нору роет, жанры, формы изобретают, один словечками играет, то так повернет, то эдак, у другого просто понос больного сознания. Ни хрена это не профессия, слово оно есть результат!

- Результат чего? - удивился Воропаев.

- Да ничего, - Доктор сам с удивлением осмысливал свои слова, -Ну вот скажи полковник, что для тебя самое главное в жизни? Воропаев наморщил лоб и принялся обыскивать свою плешь.

- Да она жизнь и есть самое главное, то есть жена, ребеночек, ну работа, конечно...

- Ага, работа, и для писателя главное работа, а о чем писатель пишет, о самом для него главном - о писании писания, понимаешь, он пишет о том, как он пишет, то есть, конечно все это не прямо, через героев, занятых вроде бы конкретным делом, а получается, что он думает не о жизни, а о том, как он думает об этой самой жизни...

- Что-то ты, Михаил Антонович, зарапортовался.

- Это не я зарапортовался, это чистый писатель запутывается.

Доктор махнул рукой и изрек:

- А вообще литература - это всегда есть крик души о помощи под видом желания спасти человечество.

Воропаев вспомнил отца Серафима и спросил:

- Ты в Бога веришь?

Доктор устало потянулся.

- Пора бы вроде по возрасту, а никак не могу. Знаешь, что меня во всех религиях раздражает? - и не дожидаясь реакции продолжил, Претензия. Претензия на последнюю истину. Вот появись такая, скромная что ли, вера, чтобы не заявлял, мол, я пророк, следуй за мной и только, хочешь следуй, а не хочешь, отдохни посиди, мол, я и сам не ведаю, куда иду, а так сомневаюсь, на мир гляжу и тихо радуюсь...

- Но как же те самые проклятые вопросы?

- Не знаю, - искренне сказал доктор и, не спрашивая, налил еще по одной:

- Ну давай, - И выпив, добавил,

- Я тебе в серафимовой палате постелю, а сам пойду в ординаторскую.

Ничего?

- Нормально, - ответил Воропаев, и покорно отправился спать.

Там он сразу же уснул, и снилась ему всякая дрянь, от которой у него только и осталось впечатление неудобства и запах нечистых носок. А утром пришел доктор, протянул стакан с водой и огорошил.

- Я тебя, Вениамин Семеныч вчера тоже пожалел, не стал говорить, а то ведь и не уснул бы.

- О чем ты? - жадно выпив воды, спросил Воропаев.

- Я ведь в палате был, когда отец бредил. Он только в сознании Апоклипсис речетатировал, а бредил он вполне по-светски. Воропаев весь напрягся.

- В общем, резюмируя, скажу так, тот Новый Человек изобрел адское оружие массового возмездия и в электричке его пробовал.

- Возмездие кому?

- Богу, - доктор пожал плечами и уточнил, - в лице его образа и подобия - человечеству.

- Какое оружие?

- Не сказал, и потом не говорил, когда я спрашивал, видно, не помнил ничего в сознании. А может и помнил, да ему некогда - молитва знаешь сколько времени отнимает? Вот какая штука, господин полковник.

15

Еще теплился на сетчатке вспыхивающий звездами экран дисплея, еще помахивал ободранный собачий хвост, а он был уже далеко, за пределами старой московской квартиры. Он сидел в мягком плюшевом кресле шинкансана, устало глядел, как за окнами со скоростью двести пятьдесят километров в час убегали назад кочкообразные японские горы. Япония ему казалась гектаром болота, увеличенным до размеров страны.

Причем, и влажность, и температура, масштабировались соответственно.

Его окружали аккуратно одетые с белыми воротничками раскосые лица. На электронном табло пробегали сообщения о маршруте следования поезда.

Носили чай-кофе, и всякую сладкую дребедень. Вдали на горизонте неподвижно стояла Фудзияма.

"Отчего здесь люди маленькие, а насекомые большие?", вертелся риторический вопрос. Он повернулся, и ему показалось, что он уже не в Японии, большой человек, а мелкое насекомое в горшке с комнатными цветами. Вокруг теперь сидели русские люди, двоих он узнал сразу это был отец Серафим и манекенщица Катерина, и еще узнал Андрея, а вот коренастого Вениамина Семеновича он видел в первый раз. Странно, что он не видит себя среди всей честной компании. Он оглянулся, позади сидели нищенка с мальчиком, мальчик хитро подмигнул и показал язык. А этих он узнал, но ему кажется, что еще кого-то не хватает.

- Куда едем, господа, - услышал он свой голос.

- В Шунью, - раздался сзади голос Петьки Щеглова

- Куда? - удивился Воропаев.

- Шунья - это по- русски Чермашня, в которую Иван Карамазов ездил, пока Смердяков папеньку пестиком... - начал разъяснять Петька

- Он шутит, - перебила Даша,

- Мы едем медитировать в сад камней в буддийском темпле.

- А кто же оплачивает такую дорогостоящую прогулку? - заволновался Воропаев.

- ЦРУ, - опять влез мальчонка.

- Ну, тогда ладно. Братцы, вы потише, я посплю до Камакуры, а то всю ночь в самолете стюардессы: чего изволите, чего изволите, Абрау Дюрсо...

Послышался могучий воропаевский храп.

- А я совсем не устала, - сказала Катерина, и вызывающе положила ногу на ногу. Даша прикрыла мальчику глаза, а отец Серафим спросил:

- Почему нет с нами отца Серафима?

- Он уже этого дерьма нахлебался в молодости, - пояснил неизвестно откуда появившийся доктор Михаил Антонович.

После слов доктора они сразу очутились, на веранде перед садом камней, причем уже босиком. Больше всех переживал Воропаев:

- Братцы, я с этой работой, носки два дня не менял, могут быть осложнения.

- Так не снимали бы своих сапог, - посоветовал Петька.

- Как же можно-с...

- Тсс, - Даша приложила пальчик к губкам и села рядышком с ним.

- Ты сколько камней видишь, Петька? - спросил Воропаев

- Все вижу, двенадцать.

- А как же идея непостижимости? - заволновался доктор.

- Так они ж узкоглазые, и поле зрения соответственно... не рассчитано на нас.

- Татаро-монголы недоработали, - быстро схватывал Михаил Антонович

- Я в прошлой жизни тут рядышком был, на Сахалине.

- Понесла нелегкая... - возмутился Воропаев

- Точно, потом локти кусал, - согласился Доктор.

- А мне кажется, еще кого-то не хватает. - Снова он услышал свой голос, но на него никто не обратил внимания.

- Смотрите, какие бороздки ровные, - показала Даша на приглаженное пространство, крытое гравием.

- Аккуратисты, - прокомментировал Воропаев

- А я знаю, отчего у них место медитации так устроено, - догадался Андрей

- Почему, - спросили все хором, кроме Петьки.

- Понятно, если бы они в пустынях жили, то поклонялись бы каждому саксаулу. У них же тут от этой растительности места живого нет.

- Не понимаю, зачем мы такую даль пехали, - вдруг сказал Петька, философски глядя на бесконечные серые полосы.

Все насторожились.

- Мы сами сад камней, - многозначительно изрек мальчик.

- Как эта? - возмутился Воропаев.

- Мы всегда одного камня не видим - себя.

- А я вся взмокла, - сказала Катерина и, сбросив платье, выбежала в сад.

- Ну а это как называется! - возмутился доктор.

- Ничего, - успокоил Петька - Это для японцев как роза Будды: просто есть все.

- Не удобно как-то, - сказал Воропаев.

Она грациозно кружилась меж камней, не замечая молчаливого укора служителей храма. Ему вдруг стало действительно неудобно за эту выходку, и он проснулся.

- Русскому человеку всегда неудобно... - донеслось из улетающего сна.

Он громко расхохотался, сначала весело, потом, по мере просыпания, уже как-то с надрывом, а после даже всхлипывая. Пес вылез из-под стола и беспокойно залаял. Сзади, скрипя велосипедными колесами, въехал дряхлый старик в инвалидной коляске.

- Вадим, зачем нужно было притаскивать эту дворнягу? Я совершенно не могу уснуть.

- А я сплю хорошо, - возразил Вадим, - Сон даже видел, смешной.

- Про меня? - насторожился старик.

- Нет, тебя почему-то там и не было. - Вадим сам удивился. - Были всякие люди и даже не знакомые, а тебя не было.

- Потому что я для тебя - пустое место, - горько сказал старик.

- Начинается, - в сердцах сказал Вадим и попытался выйти из комнаты.

- Постой Вадим, поговори со мной, - старик ухватил его за руку, - мне как-то не по себе в последнее время. Наверное, умру скоро.

Старик подрулил поближе.

- Разве я для тебя пустое место?

Вадим взмахнул руками.

- Пустое место, пустое место, да что ты знаешь о пустоте? Вот ты говоришь пустое место, что это значит? Пустое место где? В квартире?

В Москве? В галактике? Где оно твое место?

Старик поморщился от крика:

- В твоей душе.

Вадим едко усмехнулся.

- В моей душе? Ты помнишь дедовский чулан на даче? Когда дед умер из него все вынесли и поделили, не оставили там ничего. Вот так же и в моей душе, как в том чулане - пустота, следовательно, ты претендуешь на весь чулан. Не слишком ли ты много хочешь? Разве тебе не хватает своего пустого чулана?

- Побойся Бога, ведь я тебе отец.

Вадим будто обрадовался:

- Про бога вспомнил, то есть про БОГА, - Вадим пытался голосом изобразить величие Бога, прислушиваясь к своему голосу и по привычке стал расшифровывать, - Бэ-О-Гэ, без отца говнеца, занятная получается аббревиатура и со смыслом! Надо запомнить, так о чем это мы, ах, ну да, о БОГЕ, которого вы целый век травили огнем и мечом, ну хорошо, что же атеисту и положено шарахнуться. Так вот, ваш как вы изволили выразиться, БОГ, сам-то от родителей отрекся, да прямо на площади перед всем честным народом, перед общественностью, как выражались при вашей власти, и говорить с ними не стал, а пошел к ученикам. Так что извини, мне некогда.

- Да он же сын Божий, Бого-человек! - отец попытался восстать из кресла.

- А я просто бог.

- Ты с ума сошел!

- Вот именно сошел, спрыгнул, как с подножки трамвая, а если бы остался в вашем уме, то есть в вашем проржавевшем трамвайчике, ползущем вдоль давно изъезженных маршрутов, то точно спятил бы. А я спрыгнул, господа.

Вадим накинул куртку и скомандовал:

- Умка, за мной.

16

- Спи, сынок, - ласково говорила Мать, поглаживая Андрея за ушком, видишь как повернулось, ну, ну, не вздыхай, а то у меня сердце разрывается и так. У нас все по-старому, только дом наш теперь уже не на краю поселка, пошло строительство и дальше, дома строят большие, правда, не ахти как красивые, но зато свои, забор я поправила летом, крышу тоже, сосед помог, дядя Юра, помнишь еще? Он теперь джип себе купил, на соболях заработал. Нинка, твоя любовь детская, замуж вышла и уехала на Шпицберген деньги зарабатывать, муж у нее летный инженер, устроился по контракту, там теперь вертолеты чинит. Да, чуть не забыла, учитель Иван Антонович тебя часто вспоминает и гордится тобой, ты у него дальше всех шагнул, на Ленинские горы, говорит, у тебя сын похлеще Лобачевского теорию изобретет, если отвлекаться не будет, потому как, говорит, слишком ты у меня чувствительный, это он про тот случай намекал, когда ты за него, мальчонкой, на пьяного кузнеца прыгнул и нос тому разодрал, а кузнец Демидов помер прошлой весной или я тебе уже писала? Ну спи, спи родной, все поправится, нелегко жить в миллионном городе сейчас, да кому ж теперь легко-то? И про поход свой не думай, сходил и ладно.

Слава Богу, жив остался, мир не без добрых людей. А идею свою не передумывай попусту, зачем себя превозмогать, если не так все устроено. Да, ты ведь у меня совсем без кожи, сыночек, а мамочку свою не пожалел. Я ведь тебя одного и родила, поздно только - долго счастья свое искала, а нашла и потеряла. Но и то, ты у меня остался, будет чем перед Богом оправдаться.

Андрей спал и снился ему нелепый сон, будто он медитирует в буддийском храме. А когда Катя выбежала в сад камней, он переволновался и проснулся.

- Кто тебе сказал про Ленинский? Мать всплеснула руками.

- Он и сказал, Вениамин Семенович, позвонил и сказал: спасай сына, мать! Вчера еще позвонил, я собралась сразу, на поезд, слава Богу только ночь и не спала, даже гостинцев тебе не собрала, вот только, она полезла в старую ободранную сумку с рваной пластмассовой молнией. Ц смотри, я тебе твою любимую книжку привезла.

Андрей положил под подушку альбом Херлуфа Битструпа и окончательно уснул.

17

Конечно, батюшка погорячился, думал Воропаев, выжимая четыре тысячи оборотов из старенькой шестерки. Преданная кляча старалась из последних лошадиных сил угодить хозяину, понимая, что в этой жизни каждый должен тянуть свою лямку.