Прелесть (Повесть о Новом Человеке) - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Владимир Хлумов (ч. 2)

Какое к черту оружие возмездия, а как же Создатель, который не позволит? - продолжал спорить с невидимым оппонентом Вениамин Семенович. Ладно, лишь бы они там были в целости и сохранности.

Но на платформе Щегловых не было, не было и по адресу, указанному в паспорте Дарьи Николаевны. Он даже сгоряча стал звонить в ЖЭК, чтобы пришли взломали дверь, но тут появился Петька. Он, пыхтя, тащил в руках здоровенный пакет с продуктами.

- А где Даша? - нервно спросил Воропаев

- Пошла с родителями за картошкой.

- Как с родителями! Разве они живы? - Воропаев вращал красными белками.

- Нет, конечно с суфийской точки зрения... - начал Петька, но Вениамин Семенович сейчас не был расположен.

- Живы или нет, я тебя спрашиваю? - раскричался Воропаев.

- Да живы, я же говорил, поехали картошку копать. Обратно соседской машиной везут и скоро домой притащат.

- Ты ж говорил, по местам студенческой юности, - изнемогал Воропаев.

- Ну да, их в студенческие времена всегда на картошку посылали. обиделся Петька, - Что же вы думали, мы и вправду сироты, беспризорниками милостыню просим на платформе?

- Чего? - Воропаева стал душить нервный смех.

- Чего, чего, мы с Дашкой в школьном театре играем, ставим "Преступление и наказание", а на платформе в роль вживаемся, система Станиславского называется... Что с вами, дядя?

Мальчик испугался, видя, как дядя бледнеет и хватается за сердце.

- Может, врача вызвать по мобильному?

- Нет, спасибо, малыш, ничего. - Воропаев тяжело присел на лестницу.

- Ты иди, я здесь посижу, - Воропаев уже ничему не верил и решил дождаться Щегловых-старших.

Мальчишка поставил перед дверью пакет, из которого через дырочку вытекала свекольная струйка и присел рядышком.

- Кришнамурти-то нашелся?

- Нет пока.

- Если найдете, то скажите: деньги его пошли на реквизит.

- Обязательно, - пообещал Воропаев и не стал уточнять, на какой именно.

Снизу послышались пыхтение и шаги. Вскоре появилась Даша с увесистой сумкой, а за ней мужчина и женщина с явной печатью высшего образования на челе и пузатым бугристым мешком в руках и очевидно, с картошкой. Воропаев на ходу перехватил мешочные уши у женщины.

Пока они затаскивали картошку в квартиру, мальчишка все лез в глаза гостю и намекал, чтобы тот молчал. Воропаева, впрочем, уже ни на какие разговоры не тянуло, и он с ворохом благодарностей удалился из Щегловской квартиры.

Когда Андрей проснулся, пустота ушла под поверхность, но ощущение будто он стоит на краю пропасти осталось. Молча позавтракав, он отделался двумя-тремя ничего незначащими фразами и, сославшись на занятия, ушел из дому. Ему казалось, что так станет полегче. Но когда мамино встревоженное лицо скрылось за дубовой дверью, стало еще хуже. Он шел, специально не поднимая головы, чтобы, не дай Бог, не столкнуться с людьми, знающими его. Коридор этажа показался ему бесконечным, но все-таки он не остановился у лифтов, а пошел в следующее крыло, что бы сойти из главного здания по лестнице.

Кто-то его все-таки узнавал, пытался приветствовать, но он никого не замечал. Ему казалось, главное вырваться наружу, и там, на чистом воздухе, он останется в одиночестве и ему будет полегче. Но когда он вышел из парадного входа, на широкую полосу, обрывавшуюся на краю Воробьевой горы, коридор не кончился. Это не был узкий мрачный подземный туннель, это был именно коридор с десятками и тысячами дверей, готовых в любую секунду открыться и выпустить ему навстречу какое-нибудь знакомое лицо. Но главное, главное он точно знал, чем кончается этот коридор. Вовсе не обрывом. Он доподлинно знал теперь, что коридор упрется в кирпичную еле освещаемую зудящей лампочкой арку. И снова будет только одно - темная хлюпающая мешочным звуком подворотня. Страшно было бы кого-нибудь встретить на этом пути.

Все-таки ему казалась, что кто-то идет за ним по коридору, но обернуться не хватало духу. Удаленный наблюдатель мог бы подумать, что молодежь в лице Андрея потянулась к достойному подражания идеалу в лице академика Сахарова. Во всяком случае сегодня Андрей уже не прятался на Воропаевском спуске, а стоял прямо у мемориальной доски, с трудом разбирая непонятную аллегорию. Впрочем загадочный образ не долго мучил студента, потому что вскоре появилась Катерина Юрьевна.

Когда они встретились взглядами, что-то нервно зашуршало на Воропаевском спуске.

- Не бойтесь меня, - попросил Андрей

- По крайней мере, сейчас.

- Я не боюсь, - честно ответила Катя, - Я и вчера не испугалась, просто мне сразу припомнилось все.

- Что? - не понимая, спросил Андрей.

Катерина сегодня была в легком плаще, застегнутом под горло, и это придавало ей особую законченность и очарование, особенно на фоне ее ночной хореографии в саду камней.

- Электричку вспомнила и очки эти. Мне стало так мерзко и отвратительно, как будто я грязная липкая тварь. И мне даже хотелось умереть в какую-то минуту.

- Я не знаю что со мной было.

- Я знаю, - твердо сказала Катя.

В этот момент к дому подали мерседес. Катерина развела руками, будто ей было неудобно, что за ней приехала такая чудесная машина или потому что нужно было внезапно расстаться...

- У меня сейчас деловая встреча, мне пора.

- Мне надо было вам сказать... - неуверенно вымолвил Андрей.

- Встретимся может быть еще. - Пообещала Катя ничего не обещающим голосом.

Когда Катя села в авто, вместо нее появился Воропаев.

- Ну что Умка, видишь и тебе какой-никакой транспорт подан.

- Хорошо, я вас хотел найти сегодня, только мне надо было...

- Ну, ну.

Воропаев заметил, как Катя вышла из машины и направилась к ним. Она поздоровалась с Вениамином Семеновичем, так ласково, что тот даже снял кепку и обнажив пред ее очи свою плешь, поцеловал ручку.

Катерина предупредительно задержала ручку и обратилась к Андрею.

- Водитель спрашивает, не ты ли вчера переходил Ленинский проспект у улицы Строителей?

- Нет, - вставил Воропаев, и потащил Андрея в жигули.

Перед машиной Андрей уперся.

- Это арест?

- А ты что у нас, преступление совершил?

- Я же человека чуть не убил.

- Чем это?

- Микроскопом.

- Не было никакого микроскопа, ты сам сообрази, откуда на вашем факультете микроскопы? Вот если бы ты учился на химическом или биологическом... - Воропаев на минуту задумался над своими же словами

- Нда... В общем, коробка была пустая, из-под микросхемы, граммов сто, может, и весила.

- Вы же спросили: где я взял микроскоп?

- Я спросил где ты взял микросхему, думал ей кранты, а коробка пустая оказалась.

- Правда!? - вначале обрадовался Андрей, а потом задумался, - Но мог бы не пустую, с дисководом например.

- Да чего уж там с дисководом, что за, понимаешь, чистоплюйство, голубая кровь, белая кость, взял бы ржавую арматурину, старую, советскую, и по затылку... .

Воропаев уперся взглядом в Андрея.

- Ладно, извини, студент. Чего мы действительно, пойдем на бульвар посидим по-стариковски. Видишь, денечки какие славные пошли, такое впечатление, что время вспять покатилось. Все лето как из ведра, помидоры даже на даче не вызрели... Пойдем, просто вместе, как будто мы с тобой старые друзья, да мы и так с тобой уже не чужие. Смотри, я по тебе уже скучать стал, думаю по ночам, где ты, как ты... Кстати ведь мы земляки с тобой, пермяк солены уши.

- Правда?

- А то, я и сам думал бывают же такие совпадения, - В этот момент до Воропаева как раз и дошло, что и тут дело нечисто.

Они присели на старом кривом бульваре, с новой чугунной оградкой.

Близкое, неработающее население, в лице молодых мам с колясками, бабушек и собак, мирно грелось на солнышке. Мягко, как фильмах Тарковского, шуршала опавшая листва. Несильный ветерок будто приглашал листья отправиться в далекие края, но те патриотически ложились на родную московскую почву.

- Черт его знает, как хочется жить, - подставив небритое лицо под солнечные лучи, рассуждал Воропаев, - Правда, хорошо?

- Хорошо, - односложно ответил Андрей и почувствовал себя карасиком.

- Да чего ты напрягся, расслабься...

- Будь легким и текучим, - добавил Андрей.

- Зачем текучим? - удивился Воропаев, - Ты же человек, а не фазовое состояние вещества. Ты думать должен, соображать, ну и, конечно, чувствовать.

- Слушай, почему я, солдат невидимого фронта, должен тебя, человека с воробьевых вершин, уговаривать? Сон разума сам знаешь, что рождает.

Впрочем, господин Фейхтвангер любил это повторять, да сам и попался усатому таракану в кирзовых сапожищах. -Воропаев помолчал, чувствуя, что заехал не туда, а потом будто на него накатило.

- Ну, Андрей Алексеевич, все эти красивые фразочки и словески яйца выеденного не стоят, вся эта красота знаешь, чем кончается?

- Чем?

- Ради красного словца, - начал Воропаев и специально подправил поговорку, - не пожалеешь и собственной матери. Все эти красоты симметрические, все эти прелести полетов в бездушном пространстве, все настолько бледно перед настоящим чудом жизни. Когда все внутри рухнуло, когда кажется, что ниже некуда и дальше тупик, ты находишь человека, не себя, заметь, совсем другого человека, и этот человек обнимает тебя, и вы вместе, просто вместе как сын и мать. Только животное не может понимать какое это настоящее чудо. Блин, ты посмотри, -Воропаев махнул куда-то в пространство, - знаешь чего там, за облаками? Пустота, холодная, бесконечная пустота, нет, конечно, там может быть тоже что-то происходит, но я не об этом, пожалуйте изучайте, я и сам люблю про это знать, но тепла, понимаешь, человеческого так мало, я даже иногда удивляюсь, откуда оно здесь-то завелось? Вот Юрий Гагарин, знаешь, какая хитрая штука, ведь черт с ним с космосом, пусть он бы не первый был, пусть хоть вообще не летал никогда, но добрая улыбка, понимаешь, мне кажется человечество именно через эту улыбку и восторгалось. Не через американскую или французскую, а через русскую... А без его улыбки никуда бы оно не взлетело. Жаль, правда, редко мы улыбаемся...

- Банально, - отрезал Андрей.

- Дурак ты, студент. - необидно сказал Воропаев, - Не умею я красиво говорить.

- Вот именно не умеете, не умеете убедить. Потому что словами никого ни в чем не убедишь, обычными словами. Вот вы говорите: тепло или душа, но они воспринимаются как пустой звук, а можно - Андрей прикрыл глаза, будто что-то вспоминал, - сказать Пустота, и в ней будет все золото мира.

- Золото мира, говоришь, интересно. Ну-ка растолкуй, как же это из пустоты сделать все золото мира?

Андрей и не думал скрывать.

- Про Пустоту я пока не могу, но вот про Гагарина можно. Если бы вместо этих заезженных слов вы вытащили из кармана точную копию космического корабля Восток-1, с точной маленькой копией Гагарина внутри в масштабе один к ста и сказали бы: вот, Андрей, посмотри на того бесстрашного человечка - это ты. Представь себе, Умка, тебя замуровали в нем для покорения внеземного пространства, в результате которого зло мира будет разрушено раз и навсегда, и ты сейчас взлетишь, то есть ты сейчас взлетишь, если поверишь, что там это ты.

И даже если бы вы сказали мне, что через несколько минут полета вы своим ботинком сорок пятого размера, наступили бы на этот шарик и растоптали его, как докуренную сигарету, то я вас уверяю, я бы поверил и сегодняшним же днем все радиостанции и центральное телевидение Советского Союза, если бы он еще существовал, объявили о покорении космоса.

- Неужто поверил бы? - засомневался Воропаев.

- И знаете почему? Потому что я действительно мог бы погибнуть там внутри.

- Погоди. - Воропаев даже испугался, будто Андрей уже забрался внутрь аппарата.

- Потому что я бы доказал это на деле, а не на словах.

- Так ты что, и на Ленинском доказывал? Постой, уж не золото ли мира?

Андрей будто спохватился, замолк, а потом признался:

- Ведь я наоборот хотел, чтобы зла было поменьше, мне все кажется, что есть такой способ, что-то поменять в этом мире...

Ведь не ради интереса поперек Ленинского проспекта ходил.

- Да кто же тебя надоумил-то, такой ерунде? Хотел бы я ему в душу заглянуть, да спросить, отчего в ней один сквозняк? Андрей молчал.

- Я, правда тоже, знаешь, иногда, черт его знает почему, искушаюсь.

Вот гороскопы эти идиотские, такая дрянь, а ведь пока не дослушаю до конца, не могу оторваться. Помнишь астрологи были, муж и жена? Я их когда первый раз по телевизору увидел, подумал, как это они красиво в такт друг дружке врут и не стыдятся. И так уж подпевают и в одну дуду дудят, Юпитер, понимаешь, с Венерой чего то там образуют. Ну думаю, что они больные, что ли, так нет, это ж какая вероятность заболеть сразу двоим, оно не заразное, значит, думаю, врут. И вдруг меня осенило, обязательно, думаю он ее придушит когда-нибудь, потому что нельзя врать вдвоем понимаешь, долго нельзя... А через год - на тебе, разошлись по своим зодиакам, чего ж вы, ребята астрологи, каким местом думали и о чем гадали, когда сходились-то? Впрочем, я вздохнул с облегчением, иначе обязательно задушил бы.

- Есть хочется, - глотая слюну сказал Андрей.

Воропаев обрадовался.

- Конечно хочется, пойдем, здесь рядышком. Я когда проезжаю, всегда вижу одно заведение.

Они спустились по бульвару к старому особняку с башенкой, перетянутой люминесцентной надписью "У Яузы". Чего у Яузы и не расшифровывалось, но из подвала тянуло вкусным варевом, сверху доносился веселый серебряный перезвон, а на пустыре притаилась обойма мерседесов.

Вход был какой-то странный. У наглухо закрытой двери не было ни ручки, ни звонка. Воропаев постучал и послышалось жужжание. Под наличником ожила телекамера.

- Не ресторан, а обменник какой-то, - Воропаев уж было передумал, скучно пересчитывая в кармане скромные майорские финансы.

Но дверь с мелодичным звоном раскрылась, как крышка музыкальной шкатулки и перед ними вырос швейцар. Верхняя пуговица френча была расстегнута и оттуда поблескивала золотая цепь. Детина, оценив статус гостей где-то между бомжами и преподавателями ПТУ, молча кивнул, мол, чего надо.

- Браток, пообедать желаем, - скромно сказал Воропаев.

Андрей рассматривал, как носок его кроссовки елозит по асфальту.

- Ресторан на спецобслуживании.

- То есть только для специального обслуживания... Ага, - он обратился к Андрею, - Не зря я сказал, что время вспять покатилось, Андрей Алексеевич.

Швейцар, видно, впервые услышал расшифрованный смысл своих слов и насторожился.

- Какое совпадение: мы пришли специально покушать, а здесь специально кормят, - обрадовался Воропаев.

- Везет мне в последнее время на невероятные совпадения? Детина занервничал, но не отступал.

- У нас по специальным приглашениям.

- Ага, - размышлял вслух Воропаев, - Приглашения должны быть тоже специальные, а оружие сдается под расписку? Андрей Алексеевич, у тебя нет приглашения, а то я свое куда то подевал? - спросил не оборачиваясь Воропаев, и полез под мышку.

В это самое время ожил телефон в руке метрдотеля. Тот, не отводя глаз от Воропаева, послушал и сказал с облегчением:

- Ладно, проходите, только сдайте оружие.

- А я и оружие забыл, - Воропаев поднял обе руки, и похлопал себя по бокам.

Детина тоже похлопал его по бока, залез куда-то за спину и, убедившись в искренности клиентов, пропустил внутрь. Дверь тяжело захлопнулась, и они стали подниматься наверх по винтовой лестнице.

- Ты когда последний раз был в ресторане? - спросил Ворпаев.

- Никогда.

- Вот тебе и новый мир откроется.

Наверху Воропаев вспомнил фильм "Запах женщины", точнее, сцену, когда Альпачино слепо танцует с героиней. Потом вспомнил маленький ресторанчик в Анаполисе, куда он часто захаживал по работе. Он оглянулся и увидел сидящую к нему спиной девушку и дал себе слово обязательно здесь потанцевать если будет музыка. Появился вежливый официант и провел их к столику на двоих.

- Чего изволите господа?

- Меню, - Воропаев с достоинством выложил на стол пачку "Петр -I".

Андрей прочел на пачке: "...и способны удовлетворить самого требовательного знатока, верящего в возрождение традиций и величие земли русской" и довольно спокойно сказал:

- Не велика храбрость с вашим удостоверением комедию разыгрывать.

- Дык, сынок, я и удостоверение тоже забыл, у доктора в палатах, впрочем, это не важно.

Воропаев подморгнул Андрею и добавил:

- Ну, читай, есть тоже хочется, ужас как, только много не накручивай, у меня всего сто тысяч.

- Тогда нам тут только первого съесть, и то без хлебу.

Воропаев выхватил у Андрея меню и впился в витиеватые блюда на двух языках. Андрею же здесь нравилось все больше и больше. Сначала он ожидал увидеть типичную малину, с нахальными полупьяными мордоворотами, но здесь все было строго и элегантно, как внутри новенького персонального компьютера европейской сборки. Даже пресловутая пальма не портила ресторанный интерьер - она прикрывала дверь-вертушку, по видимому на кухню. Занес черт, про себя ругался Вениамин Семенович.

Едва он стал продумывать более менее достойные пути отступления, как появился официант с подносом и белый "Steinwein" откликнулся фантазией на темы Веберовских опер. Большой серебряный поднос, заставленный блюдами и бутылками, напоминал деловую часть Нью-Йорка, когда смотришь со стороны статуи свободы.

- За счет заведения, - предупредил официант и спросил: - Вино будете белое или красное?

- Я не пью, - предупредил студент.

- Красное, конечно, - сказал Воропаев.

Официант открыл при них бутылочку Кьянти, и налил для пробы Вениамину Семеновичу. Тот с видом знатока пригубил, посмотрел куда-то под потолок и одобрил напиток.

- Слушай давай покушаем, а там видно будет.

- Я так не могу, - сопротивлялся Андрей.

- А ты через не могу, тебе же сказали, за счет заведения. - он виртуозно поддел оливу и та исчезла навсегда из этого мира.

- Вот ты математик, Андрей Алексеевич, подсчитай мне вероятность встречи двух пермяков на Ленинском.

Андрей неуверенно ковырял в своей тарелке, а потом с жадностью набросился на салаты.

- Маленькая вероятность, Вениамин Семенович, но это уже апостериорная вероятность, встретились и встретились. - едва успевая пережевывать, говорил Андрей.

- Ага, апостериорная, это понятно, то есть как бы чего говорить, когда уже поезд ушел, кстати о поездах, заметь, в тот самый день случилось происшествие в электричке...

- Ну и что, - Андрей запивал минеральной водой каких-то морских гадов.

- Да это еще полбеды, но из того самого вагона вышел один человек.

- Живой?

- В черных очках.

- Хм...

- А на платформе мальчик с сестрой сидят - милостыню просят.

- Пожертвовал?

- Пожертвовал, аж пятьдесят тысяч, а мальчика зовут Петька Щеглов, кстати, занятный ребенок, развит не по годам.

- Беспризорники быстро взрослеют, - пояснил Андрей.

Воропаев согласно кивнул и напирал дальше:

- Щегловы были и в вагоне, но, слава Богу, однофамильцы.

- Бывает, - Андрей добрался до черной икры.

- А потом этот интересный гражданин в черных очках разговаривал с собакой.

- Вот это уже интересно.

- Но самая беда, браток, как он ее звал.

- Как? - спросил Андрей и почувствовал ни с чем не сравнимое блаженство.

Вениамин Семенович налил уже себе вина и тихо, безо всякого удовольствия, ответил:

- Умкой. Вениамин Семенович постучал мягкой лапой Андрея по спине.

- Да прибавь к этому сегодняшний мерседес, а уж про остальное... Воропаев вспомнил Систему Станиславского, - я уж и не говорю. Мне самому все это не нравится, Андрей Алексеевич.

Андрей почувствовал себя приговоренным, которого кормят перед казнью. Он отодвинул тарелку и куда-то в окно изрек:

- Многовато совпадений.

- У меня тоже аппетит пропал, когда я это узнал. - Сказал Воропаев, проскребывая по дну хрустальной розетки с черной икрой.

- Что же вы хотите сказать... - начал Андрей, пытаясь взглянуть на себя со стороны, - Что я и есть тот самый Новый Человек? Да почему бы и нет? Взять хотя бы мое вчерашнее помрачение с микроскопом. Ведь я таким же образом мог и в электричку попасть.

- Ага, вот и орудие убийства нашлось, а мы там ломаем голову, фосген, зорин или черемуха. Тюкнул восьмерых человек оптическим устройством и бежать бегом на Ленинский проспект, надо ж еще успеть ко мне под колеса! В какой же место ты их тюкнул? Вот, сам не веришь. Ты лучше вспомни кто тебя, кроме матери Умкой-то зовет?

- Да все зовут, мама ко мне на первом курсе приехала и тут же подхватили. Да и ни причем тут мое прозвище, я не понимаю, что за полоса такая, будто все кем-то подстроено... -Андрей сам испугался своих слов.

- Я и сам ничего не понимаю, и в голове шип какой-то, будто ветер.

- Это слово, - задумчиво сказал Андрей

- Какое слово?

- Самое важное. Оно огромное и каждая буква длиться тысячелетия.

Когда оно произнесется, мир исчезнет.

- Э, парень, ты чего, - заволновался Воропаев.

- Нет, ничего, просто вспомнилось.

Воропаев задумчиво стал разглядывать черную икринку, прилипшую на лезвие ножа, и вдруг вспомнил, как в Грозном зацепился за взрыватель противопехотной мины. На блестящей серебряной поверхности всплыли знакомые женские плечики.

Отец Серафим не удивился, когда у полуразрушенных ворот, напоминавших две печные трубы на пепелище, появился господин в синем джинсовом костюме с корреспондентским чемоданчиком на ремне. После тех событий к нему зачастили гости, в основном из газет, но были и другие, например, один молодой человек, с военной выправкой, уже поселился в приделе, и оттуда теперь часто доносилась электрическое попискивание.

Новый господин же еще с опушки старого заброшенного кладбища заметил иеромонаха в виде темного медленно ползущего пятнышка на фоне белой стены. Он приостановился, будто не ожидал подойти замеченным, а потом двинулся снова. Нет, конечно он подготовился к встрече, почитал даже книгу отца Серафима. Она не произвела на него особого впечатления в смысле логической изощренности, но одно место его заинтересовало.

Место о грядущем новом человеке, который якобы будет явлен миру, как результат или, точнее сказать, как мечта господ Ницше, Маркса и, конечно, Гитлера и Ленина, но, что самое удивительное, и отцов демократии американских штатов. Новый человек явился бы свидетельством последних времен и пришествия царства Антихриста.

Конечно, то не будет старый, набивший всем оскомину нигилист девятнадцатого века. Новый Человек происходил из бывшего нигилиста, как мотылек происходит из кокона умершей гусеницы.

Господин прищурился, словно натуралист из старого учебника "Природоведение". С крутого берега тот пытливо всматривается в далекие таежные дали, надеясь непременно подарить миру орнитологическое открытие.

Он усмехнулся и шагнул пошире, переступая через темную осеннюю лужицу, обречено ожидавшую первых ночных заморозков.

На пепелище опять приостановился, видя как застыл и батюшка. Потом перекрестился и решительно пошел навстречу.

- Добрый день, батюшка!

- Добрый день, молодой человек. - Отец перекрестился.

- Я корреспондент "Н-ой Газеты", - он потянулся в нагрудный карман, но иеромонах остановил его словами:

- Не надо себя удостоверять, скажите имя свое.

- Вадим, - назвался Гость.

- Какая нужда, Вадим, вас погнала в такую даль?

- Профессиональная, - усмехнулся журналист.

В сей миг из придела выглянуло, как кукушка из ходиков, круглое молодое лицо и спряталось обратно.

- Здесь у вас не так уж и безлюдно, да и храм я вижу, приводится в порядок.

Стены храма действительно с одной стороны были в лесах.

- Да, живет одна беспокойная душа, а на ремонт деньги нашлись...

- Американские?

- Родительские в основном, царство им небесное.

- Поразительно, когда граждане рвутся в Америку, вы, американский гражданин, и вдруг приезжаете в нашу глухомань.

Иеромонах усмехнулся:

- Я и там жил на православной земле, штат Аляска называется.

- Остроумно, очень остроумно. - Засмеялся Вадим.

Отец Серафим вдруг стал серьезным, извинился и перенес разговор, сославшись на занятость. Едва иеромонах удалился, кукушка из ходиков выпрыгнула и, предъявив удостоверение, потребовала того же от корреспондента. Покрутив еще пахнувшую типографией книжечку, кукушка озабочено спряталась обратно. Журналист от нечего делать пошел вокруг храма, впрочем, совсем не глядя на него, а только касаясь к нему подобранной в лесу веточкой орешника. Ветка сухо шуршала по старой кирпичной кладке, и он даже прикрыл глаза, прислушиваясь к ее неказистой музыке.

Вокруг храма стояла тишина, только издалека, от соседней деревушки доносился крик петухов да лай собак. Где-то под ложечкой заныло древнее воспоминание, как он с родителями в первый раз после долгой зимы возвращался на дачу в Малаховку и бродил под соснами, отыскивая прошлогодние окна. Простые осколки стекла, под которые подкладывались разноцветные конфетные обертки, кусочки сигаретной фольги, пуговицы, монетки и прочая мишура были настоящими вехами его жизни.

Всегда получалось, что зарывал он в землю одно, а откапывал совсем другое. Ведь он так быстро взрослел. Но он долго этого не понимал, и ему казалось, что там под землей происходит какая-то неведомая работа по превращению свинца в золото. Однажды он наткнулся на древнее окно, зарытое еще в дошкольном возрасте. Это случилось, когда дачу стали делить оставшиеся после кончины деда наследники, и старый сосновый чурбан, служивший долгое время скамейкой, оказался ровно посередине участка.

Чурбан сдвинули, и среди белых корней и копошащейся живности весело блеснуло старинное окошечко. Он тотчас вспомнил, как его мастерил еще в дошкольном возрасте, и еще как потом искал, а потом как забыл, что искал. Когда чурбан покатили к новому месту стоянки, он бережно очистил поверхность, и она ему понравилась. В том окне в торжественном убранстве, как говорили дикторы на майских парадах, бочком лежал маленький человечек. То есть теперь-то он знал, что это за человек, а тогда это был просто маленький человечек из папиного кармана. Правда, от человечка была видна только голова на боку, а все остальное скрывалось за фантиками: "Белочка", "Мишка на севере" и Стратосфера. Кого же он здесь похоронил удивился школьник. Вадим поднял стеклышко, разбросал торжественное убранство и обнаружил книжицу, на которой было написано: "Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи". На правой стороне стояло: "Коммунистическая партия Советского Союза" и пониже - "ЦК КПСС". Потом перевернул страницу и прочел: Георгий Афанасьевич Нечаев. Так это же мой папа! - и он радостно побежал к отцу показывать замечательную находку.

Таким отца он никогда не видел. Неужели какая-то книжица может стоить даже одной слезы маленького ребенка? Задал он тогда себе первый проклятый вопрос.

Ореховый прутик уперся во что-то мягкое и живое. Журналист открыл глаза. Перед ним раскачивались два крытых вековой пылью кирзовых сапога.

- Немые булы, глухи зъявлялыся, навить прокаженни оказувалы честь, а нэзрячий в пэрший раз.

С лесов свесил ноги бородатый мужик в ватнике, из под которого выглядывала ковбойская в клеточку рубашка.

- И что, удачно? - спрочил журналист, ковыряя веточкой в земле.

- Батько их враз исцелял. Одын журналист з Москвы, прыкынувся, як цэ вин казав, а, жертвой антинародной политики господина Чубайса.

Прыйшов у лохмотях, дистав з кышени ваучер завэрнутый у политилэн и кажэ, ось батюшка, ободрали народ як последнюю липку. И знаешь, що ему батько сказав? Виддай, каже, свою липку народу. Тоди корреспондэнт и кажэ, що липка цэ така метахфора, иносказательная, и як же я ийи виддам, колы вона нэ правдишня, а тилькы слово. А у мэнэ, кажэ, нияких мильонив нэмае - лыше ридна газэта "Эмка" На що батько и кажэ:

- Эмка, цэ така машина була, а твоя газэта не Эмка, а липка, ийи и виддай.

- Очень остроумно, - улыбнулся гость. - Нет, я честно признался, кто я и что я. И отец обещал дать интервью.

- Ну колы обицяв, обовьязково дасть, вин свое слово трымае, як сыла тяжести отвес. Тилькы, писля того як його у электрычци ломануло, став бильше молытыся, ничь и дэнь молыться и всэ якогось Создателя помьянае. Кажэ "дай Господи Создателю Веры". Там виконцо навэрху, усэ чуты. Хочэшь послухаты? О, як раз пишов поклоны быты.

- Хм, интересно, совсем здесь христианством не попахивает. Однако, неудобно как-то... особенно молитву...

- А ты мэни грошив дай, за информацию, як-то ты на служби, а я тоби продаю. Нэначе мы пры дили.

- Я и так на работе, - обидился журналист.

- Тьфу, звыняй, тилькы з грошами выйдэ краще... - Строитель замялся, подбирая слово, - ...ну миркуй сам, ты ж нэ малэнькый, я продаю ты-купуеш, получается?! як цэ по руськи, оборот, знову ж мэни симью кормыты трэба и тоби... Ну що, по рукам?

- Не знаю, - гость с сомнением посмотрел на протянутую мозолистую руку. - С другой стороны, народ имеет право знать правду.

- Конечно, мае. Нэ сумливайся, - сжимая руку корреспондента, говорил строитель, - без правды истины нэ бувае, на то вона четвэрта влада.

Ци лиса хоч и колыхаються, та другых, звыняй, нэмае. Грошив, сам знаешь нэ достае, а майстэрство пропылы. Я ось читав и в Москви лиса гэпнулыся, у самом цэнтри, так що звыняй, колы на навэрху нэ дуже прыйемно будэ.

- Да что там леса, - поддержал строителя журналист, - Миры рушатся...

Мужик чуть пододвинул фанеру, на которой стоял полуистершийся знак черная перевернутая рюмочка и надпись "Осторожно, стекло!".

- Шумыть!

- Что шумит?! - как-то нервно спросил корреспондент.

- Шэпоче, наче, як хуртовына! - он подморгнул корреспонденту. - И ось так з утра до ночи. Тильки поснидае, а снидае знаеш як? Трава та картопля. Ни так вин довго нэ протягнэ. О, знову про Создателя начав хвылюватыся. Добрэ, слухай, я пиду, щоб нэ скрыбло.

- Что скребло? - удивился корреспондент.

- Та, глухий послухав як мы з лисов, грошив дал и кажэ: "На душе как-то скребет, ты ба отошел хоть в сторонку"

Гость с отврашением улыбнулся и замер.Над ними проплывали ватные летние облака. Их отсюда было видно больше, чем снизу. И видно было, что на другом холме у самого горизонта тоже стоит церковь.

- Знаешь, что мужик, вот тебе десятка, а слушать не буду.

- Ни, дякуйтэ, мэни дурни гроши нэ трэба, я тэж гордость маю, ты що ж, думаеш усэ продается? Ни, глумытыся нэ дозволю.

- Ну как хочешь, я только хотел посмотреть, хорошо ли стоят леса.

С этими словами, гость спрыгнул на землю прямо с третьего яруса.

Потом нашел ореховый прутик и пошел дальше. Мужик сплюнул вослед, тихо матернулся и принялся скрести стену. Вскоре появился и отец Серафим. Он поинтересовался, не голоден ли гость, и когда тот отказался, они пошли в дальний угол, где под ракитой стояла деревянная скамейка.

- Батюшка, пишут много об этом деле, и о вас пишут всякое, но я хотел сначала спросить о другом. Я труд ваш читал и меня заинтересовал этот, как вы выражаетесь, "новый человек". Я плохо улавливаю разницу между нигилистом и новым человеком. Положим, этот новый человек действительно существовал бы, и, положим, был готов даже на преступление и даже совершил бы его, ну, допустим, убил бы топором старуху процентщицу, и что, совсем бы и не мучился?

- Новый человек преступлений не совершает, он строит новый мир.

- Забавно, в чем же его зло для мира?

- Он топором строить будет.

"А чем же еще строят?!" - мелькнула у Вадима мысль.

- Стоп, стоп, значит все-таки старуху то порешит?

- Убьет. Но не будет знать, что это преступление.

- Но и Родион Раскольников считал себя правым.

- Да, считал, но он знал, что идет на преступление. Он боролся с Богом, т.е. признавал Бога, пытался своим преступлением в себе Его убить. Ведь он мучался от отсутствия мучений совести, стало быть верил, что где-то же она существует!

- Но, положим, новый человек победил, и в том новом мире остались бы только все как он, то не было бы и зла?

- Не было бы. Ни добра, ни зла.

- Какие же проблемы! - как-то горячо уже заключил журналист.

- Проблема одна, этот мир - Царство Антихриста, отражение будущего Ада. Вадим улыбнулся.

- Извините, батюшка, вспомнил песню, может быть и вы ее помните, там были такие странные слова: этот мир придуман не нами. Я вот подумал, а что, если мир-таки придуман? Что если все это небо, этот храм вы, я и даже тот мужичок на лесах, что подслушивает ваши молитвы, и все вокруг есть только плод чьего-то воображения, возможно и больного.

- Допускаю. - неожиданно согласился иеромонах.

- Нет, вы меня не поняли, я не Бога имею в виду, и не Демиурга, нет, а так, как бы Бога, ну как бы некоего закулисного человека.

- И я имею в виду.

- Вот это действительно забавно, то есть, вы при вашем обете и православии допускаете такое философское предположение? Да где же Бог тогда?

- Он Богу не помеха.

Бог от начала предвидит все наши действия.

- Но как же принцип свободы воли?

- Чьей свободы?

Отец Серафим прямо смотрел в опущенные очи корреспондента. Тот профессионально делал заметки в записной книжке.

- Хорошо, а конкретно, этот новый человек, как вы его видите?

- В шлеме.

- В шлеме, в водолазном? - как-то нервно вскрикнул Вадим.

- Нет, он подобен летчику бомбардировщика, он убивает, не глядя в глаза жертве. Он на задании.

- Как на задании?

- Как вы. Вы ищите правду, а Истину обходите стороной.

- Ага, - Вадим будто обрадовался такому родству, - Ну, а представим на минуту, конечно, только для образности, что он - это я, и пришел к вам, и встал к лицу лицом, и что бы вы ему сказали?

- Не жги книг, которые надобно есть, и не ешь книг, которые надо бы жечь.

- Но книги жечь, батюшка, как-то кострами инквизиции попахивает.

- Есть книги тоже не принято.

- То есть надобно есть, как ел Иоанн? Но как же быть, если книги уже сожжены, ведь он уже переступил, там, в третьем вагоне.

- Покайся! - твердо сказал иеромонах.

- Но новый человек не может кается. Какие же у него могут быть затруднения? В чем его ад?

- Для него ад это встреча с самим собой.

- Звучит загадочно.

Журналист опять заглянул в спасительный блокнот и сказал:

- Все-таки, какое-то получается у нам пессимистичное интервью.

Читатели уже начинают уставать от чернухи. В чем же надежда для читателя, как жить ему в том мире, в царстве Антихриста?

- На земле нет рая.

- Так в чем надежда?

- В Боге.

- Хорошо, а как же быть с неверующими?

- У них еще есть время обратиться к Христу.

Воропаев, стараясь не делать резких движений, достал сигарету и прикурил от свечи.

- Андрей Алексеевич, ты не будешь так любезен поглядеть на столик за моей спиной? - спросил Вениамин Семенович и чуть пододвинул стул освобождая тому обзор.

Андрей сидел с отрешенным лицом. Он вспоминал одну беседу с Учителем о добре и зле. В этом мире зло и добро связаны одной цепью, не бывает добра без зла и наоборот. - Говорил Учитель.

- Помнишь как Мефистофель в Фаусте: я та часть зла, которая делает добро... Очень любил Михаил Афанасьевич эту идею. Поэтому смешны люди, пытающиеся искоренить зло в надежде, что наступит всеобщее добро.

- Что же делать тогда, Учитель?

- Как, ты еще не догадался? Нужно уничтожить и добро.

Воропаев потрогал Андрея за плечо и еще раз повторил свою просьбу.

Тот поднял затуманенные очи и увидел Катерину в обществе некого господина в черных очках. Он мог бы ничего и не говорить, но он и молчать не мог. Воропаев после слов о гражданине в очках, сделался как московский борщ, когда в него еще не положили сметаны.

- Ну блин, мне это уже надоело, - и он решительно поднялся.

Так наверное гора могла идти к Магомету. Все небольшое общество, испуганно повернулось, когда Воропаев потребовал документов и, бесцеремонно сняв очки у обалдевшего господина, принялся их рассматривать. Сдедует ради справедливости отметить, что перед этим он улыбнулся Катерине, но какой-то нерадостной была его улыбка, так улыбаются терракоттовые статуи в домах отдыха.

Господин лепетал на английском языке:

- Please, give me my glasses.

- Just a moment, don't worry, - успокаивала своего клиента Катерина,

- He is from federal security office.

Воропаев глупо вертел очками. Очки были совершенно обычные, но только фирменные. Потом он как-то неуклюже вернул их на место, т.е. прямо на заграничный нос, так что одна из дужек попала тому в рот.

- I am sorry, its confusion.

Услыхав чистый английский язык из уст бандита, иностранец осмелел и на ломанном русском языке стал говорить, что он не потерпит, что он будет жаловаться, что он есть официальный представитель английской фирмы, что ... В общем, Воропаев вернулся назад в совершенно потрепанном виде и потребовал у официанта водки.

Тем временем за оставленным Вениамином Семеновичем столиком шла оживленная дискуссия. Иностранец оживленно размахивал руками, что-то быстро говорил, говорил, а потом встал и, холодно попрощавшись, удалился. Катя бросилась за ним. Андрей бросился за Катериной, оставив Воропаева одного, затравленно глядящего на выставленные к потолку ноги кабанчика.

На бульваре он догнал Катерину и они вдвоем проводили взглядом отъехавший мерседес.

- Зачем вы все меня преследуете.

- Я не преследую, так получилось, - оправдывался Андрей.

- Вы сорвали мне такую выгодную сделку. - она презрительно махнула рукой.

- Простите, но честное слово, все получилось непреднамеренно.

Катя не хотела слушать, и Андрей, как нашкодивший пес, плелся за ней по бульвару, пока она не остановилась и уже отчаянно топнула ножкой.

- Зачем вы за мной идете? Зачем вы все время меня преследуете? Вы думаете, вы один такой воздыхатель оригинальный? Правда, другие ходят без охраны.

Андрей молчал.

- Вы же дали мне слово и что?

- Я тебе не давал никаких слов, - Андрей тоже стал выходить из себя.

Катя будто обрадовалась.

- Вот это уже лучше, а то прикидывался - все вы, да вы, назвал бы сразу сучкой...

Андрей ошарашено посмотрел на Катерину, ему показалось, что бульвар вместе с Москвой стал растворяться в черной Пустоте.

- Что такое, ах, как мы остолбенели? - Катя вызывающе, как в том сне, продемонстрировала свои прелести. - Ну, что, завалимся в твою набитую тараканами общежитскую койку и трахнемся под музыку Вивальди? Нет уж, извини, я лучше в Балчуге под ту же самую музыку. Пшел вон, засранец.

Андрей впервые в жизни ударил женщину. Потом повернулся и пошел, не глядя, поперек движения.

- Андрей! - крикнула Катя, но тот не реагировал, а по привычке упрямо шел под колеса.

В последний момент Катя догнала и схватила за руку. Она оттащила его обратно и усадила на скамейку. Андрей, тупо глядя на ползущего по стволу жука, выдохнул:

- Сквозь волнистые туманы пробирается луна...

- Андрей, перестань, не пугай меня.

- Я тебя люблю, - выдохнул Андрей.

Катерина заплакала. Она просто рыдала. Из ресторана вывалился одуревший Воропаев, остановился на минуту, но решил хоть тут не вмешиваться и побрел дальше.

- Ну что ты во мне нашел? Ну что? Ведь эти все прелести снаружи, а внутри, там пепелище, ведь ты не знаешь, Андрей, ты ничего не знаешь. Я же не из кокетства просила тебя не влюбляться, ведь я теперь не умею любить, у меня там внутри пустота, ведь я чуть человека не убила!

- Как?! - вскрикнул Андрей.

- Просто. Просто из ружья.

Ведь я любила, о как любила, безумно, страстно, как только может любить девочка в семнадцать лет, я была вся его, до последнего вздоха. Я родила ему дочь, я все ему прощала, лень и пьянство, он ведь тоже студент был, а я бросила университет и, едва вскормив ребенка, стала зарабатывать деньги. Да я готова была ночи не спать, чтобы поставить на ноги нашу семью. - Катерина увлекалась своими воспоминаниями и плакала меньше. - Где я только не работала: и моделью, и реклама, а это все с утра до вечера, нужно же себя поддерживать в форме, пользоваться вниманием, но я ни разу даже в мыслях ему не изменила. И вдруг, именно вдруг иду по Тверской из ателье, бегу даже к ребенку - зубки резались, а он мне навстречу, да не один, а в обнимку с какой-то особой. Такая смазливая, но не в этом дело, мы идем прямо навстречу, и вижу, что он меня издалека увидел.

Они, эти мужья, когда от жен своих бегают, то всегда особую зоркость проявляют. Нет, мне и раньше говорили, что он на стороне гуляет, но не верила я, ведь не могла я свою любовь даже подозрением испачкать.

Тут думаю, как же это он мне все представит. Идут совершенно в обнимку, едва ли не целуются. А он, он, ты понимаешь, он делает вид, что, мол, меня не замечает, и как бы намекает мне, мол, ты, то есть я, тоже сделай вид, что не замечаешь, ну, как бы подыграй ему, мол, он же мужчина, ему же положено разнообразие (он потом мне так и говорил), но я, Андрей, я не верила, что он пройдет все-таки мимо, все-таки, думаю, кого-то он решил поставить в неудобное положение меня, нашу девочку, нашу жизнь или ее? И мы уже подходим вот буквально в двух шагах, я ног под собой не чую, как будто под наркозом. Понимаешь, он отворачивается и проходит мимо, как будто я пустое место для него, как будто не было между нами тех минуток, и, главное, в полной уверенности, что я ему подыграю.

Катерина по-новому усмехнулась, даже страшно как-то.

- Прошел мимо будто не я его жена, а та - его жена, а я любовница.

О, что было внутри меня, то есть, я ведь не верила, что он никак не остановится, поздно спохватилась и получилось, что я-таки ему и подыграла! Ох, и накатило тут на меня. Я в метро, домой, чего-то выпила, достала ружье и на балкон. Он уже идет, знаешь, как двоечник к отцу - надеется, пожурю и прощу. Прицелилась точно ему в грудь, поверь, Андрей, целилась точно и хотела его жизни лишить за то, что он мою любовь предал. Выстрелила, да видно, все ж таки пьяна была промахнулась.

- Что же, прямо так и выстрелила в человека?

- Да, я была уверена, что попала, я ведь с лошади охочусь с тринадцати лет... Ну потом что же, ушла я от него.

- И давно это было?

- Давно, год назад. Теперь его черед настал. Звонит, то умоляет вернуться, то грозиться убить. Я и вчера, когда возвращалась, думала, он стоит у парадного, поджидает, а это ты стоял, как доперестроечный манекен.

- Но, может быть, вы еще его любите? - Андрей опять перешел на вы.

- Нет, не люблю, знаешь, не понял он моей любви, а я его поняла, он обычный самец, просто красивый дурачок. Да и потом, он изменился за этот год, злой стал, я бы даже сказала, ушлый. - Катерина горько усмехнулась и твердо добавила: - Я никогда уже не сумею полюбить.

- Но что же это за любовь, если из ружья?

Катерина азартно улыбнулась.

- Так ведь и ты свою любовь наотмашь.

- Прости, я не знаю, что со мной было, мне что-то показалось, прости.

- Да ладно, и ударил-то пальчиками, будто не хотел, да и за дело, ведь я не подарок. Во мне, Андрей много всякой дряни, и я даже сейчас, пока рассказывала, чувствовала, что как будто не о себе говорю, очень я изменилась за последний год. Ну все, хватит об этом.

Она оглянулась по сторонам, будто соображая, где она училась.

- Эх, ведь и плащ оставила в ресторане...что же, за два столика заплатила, а ушла голодной.

- Я схожу, - предложил Андрей.

Ему показалось, между ними возникла какая-то тонкая нить, вроде той паутинки, что как раз проплывала мимо их. Катерина провела в воздухе рукой, как будто ловила улетающее бабье лето.

- Нет, не хочу. Посидим еще. - она взглянула пристально на Андрея, Что ты сидишь на краешке, будто боишься?

Андрей улыбнулся.

- Я ведь и вправду боюсь.

- Смешной, ты не бойся, видишь, даже без оружия.

- Нет, - покраснел Андрей, - Я совсем в другом роде...

У меня с детства наваждение, я как представлю, кто на этой скамейке до нас сидел, то уж после боюсь на коленках оказаться.

И он ей рассказал про Херлупа Бидструпа. Он так увлекся, что ему казалось, все это интересно и ей, да и она временами подтрунивала и даже хохотала, а глаза ее становились все печальнее и печальнее.

Потом она сказала:

- Что же, Андрей, давай прощаться...

Андрей посмотрел, может быть, впервые, прямо в ее глаза.

- Как - прощаться?

Катерина встала.

- Ты больше не ищи меня.

Андрея словно обожгло каленым железом. Значит она все это рассказывала как случайному попутчику?! Следовательно, их откровенность была просто откровенностью случайного разговора.

- Что ты молчишь. Тебе больно, но это пройдет. Да не молчи же! Она сама приблизилась, взяла его руку, ту самую, которой он ее ударил и прижала к губам.

Этот жест показался ему самым очевидным свидетельством необратимости происходящего. Нет, если бы она холодно прикоснулась к его щеке или как-то иначе, то еще оставалась бы надежда, но она уже приняла решение и отрезала его от своего будущего.

...ты устал, ты просто много работал и надорвался, тебе надо отдохнуть, возьмешь отпуск, съездишь на недельку в пансионат, мы тебе со скидкой. Нет, конечно, это только совет. Но ты и сам подумай, если такие совпадения в твоей голове, значит, голове нужен отдых. Мозг, он же не казенный, твой личный, ты его побереги, что же, понимаешь, следствие, ну следствие, ну есть еще бригада Кусакина, не волнуйся... Насчет детишек - конечно, и парня твоего трогать не будем, пока, хотя сам подумай, если у него такие порывы... да-а, молодежь, она порывистая очень, да и дела никакого нет, ясно, отравление...

потихоньку на тормозах, кстати, у тебя тоже, скрипят на всю Лубянскую площадь, ты бы колодки поправил. Пора бы тебе и клячу поменять, да где ж теперь денег взять, когда страна переживает... дома хоть побудешь, привет, кстати, супруге, она у тебя молодая женщина, а ты перенапрягаешься. Брось, какое возмездие, поп наш давно подвинулся, у него один апокалипсис в башке, тоже надорвался; пресса, пресса ничего, пошумит и успокоится, найдет другое что-нибудь, а шум - это точно возрастное, ты ведь не мальчик, это у нас годы шумят, ах, какие были годы, помнишь, бывало, только заикнешься - почет, не то, что теперь, все-таки страну держали какую, ан видишь Ц чуть отпустили, дернули - и развалилась, видно, много было в ней тяжести...

Еще долго гудел в ушах Воропаева начальственный голос. Да-с, господин майор, это уже похоже на отставку. Он подрулил к Ваганьковскому кладбищу. Народу было чуть более журналистов, в основном, близкие родственники, и еще представители мэрии. Он вспомнил толпы людей на похоронах Владислава Листьева. Здесь контингент был совсем иной и своим видом резко контрастировал с шикарными похоронными венками от вечно помнящих жителей столицы.

Воропаев всматривался в лица этих людей, в основном то были технари и их дети, в их потертые, давно износившиеся костюмы и стоптанные старомодные туфельки женщин и долго не мог вспомнить, где он это уже видел. Может быть, это было в старых кадрах кинохроники, когда москвичи встречали Юрия Гагарина. Он тогда стоял в оцеплении на манежной площади. Может быть, на митингах в защиту чилийской демократии, а может быть, в августе девяносто первого у Белого Дома.

Ему нравились эти умные обеспокоенные глаза и тогда, и сейчас. Некоторые пришли прямо с работы, с потертыми целлофановыми пакетами, с полуразвалившимися дипломатами, купленными когда-то с гонораров по пятидесяти рублей на распродажах. Эти люди за свою очень среднюю зарплату кормили страну, конструируя, открывая, изобретая, иногда совсем не хуже, чем на западе, и всегда вопреки тяжелой и неповоротливой государственной машине. Но главное, этот теплый свет их глаз, казалось, оттуда изливается сама идея такой яркой и такой короткой эпохи советского возрождения.

У могилы после коротких, совсем тихих выступлений раздался глухой стук и защелкали телекамеры. Потом начала расходиться пресса, и Воропаев увидел среди оставшихся родственников маленькую девушку и мальчика и ничуть не удивился, когда узнал в них Дашу и Петю Щегловых.

- Таки родственники? - скорее сказал, чем спросил Вениамин Семенович.

- Дядя Володя и тетя Таня, - шепнула Даша.

Воропаев кивнул обнаженной плешью и также кивком поздоровался с родителями. Потом к ним подошел молодой человек в черной кожаной куртке и встал рядом. Он как-то пристально глядел в землю, но не на могилу, а под ноги Петьке. Так постояли некоторое время и понемногу начали расходится. Стал накрапывать дождик.

У ворот вскоре не осталось никого, и два желтых пазика принялись разогревать моторы. Вдруг появилась Даша. Она подошла к Воропаеву:

- Петька куда-то пропал. Шли вместе, а теперь его нет.

- Может в другом автобусе? - подсказал Воропаев.

- Мне и родители так сказали, а его и в другом автобусе не оказалось.

- А тот парень в кожаной куртке, что, тоже родственник?

Даша с удивлением посмотрела на Воропаева. Воропаев чуть не выругался. Он резко повернулся и побежал обратно к могиле. Там не было кого. Нет, только не это! Мельтешило в его голове. Где эта дреманая бригада Кусакина? Черт с ним, со смыслом, господи, неужели он стоял с ним рядом и...Он пробежал на соседнюю аллею, потом опять на центральную, вдали у ворот Петька махал ему руками. Ну, блин, дела.

- Ты где был! - с десяти шагов крикнул Воропаев, нарушая траурную тишину ваганьковского кладбища.

- Тсс, - Петька приложил палец к губам, - С Кришнамурти разговаривал.

С площади просигналил автобус.

- Стой, - крикнул опять Воропаев, - Что же ты мне не сказал!

- Так я думал, вы с ним пришли, ну ладно, дядя, мне пора, извините, потом поговорим. Да вон он, смотри, с Дашкой у автобуса стоит.

- Э, рано мне еще отдыхать, вздохнул Воропаев и словно в китобойное орудие прицелился дальнозорким взглядом.

Ну что ж человек как человек, куртка кожаная, надел по случаю траура, наш советский, тьфу, российский гражданин. Ничего в нем такого нового незаметно. Стоит твердо, сутуловат немного, наверное, на сидячей работе, будь это лет пятнадцать назад, он бы сказал, внутренний эмигрант, была такая категория, ее в девятом управлении не брали в расчет, но не андерграунд, тусовку обходит стороной, но хотел бы, чтобы тусовка его уважала или, по крайней мере, говорила о нем очень не любит, когда его понимают, в жизни даже скромен, хотя и способен выкинуть фортель... нет, человек не опасный был, раньше, ну а теперь...

Вот автобус тронулся, и человек тут же повернулся и пошел, спешит, не бизнесмен, но хватку имеет, свое ценит, куда он прямо на меня-то прет?

- Здравствуйте, Вениамин Семенович! - господин поздоровался издалека.

Чтобы не подавать руки - вдруг я не подам, предположил Венамин Семенович.

- Здравствуй, коли не шутишь, - хотел сказать Воропаев, но ограничился кивком головы.

Человек усмехнулся.

- Даша сказала, что вы меня искали.

Воропаев был поражен спокойствием незнакомца. Да каким же это надо обладать духом, что бы здесь, у еще неостывших могил, тех, кого ты собственноручно... Или он вправду не убивал, или у него такая идея... он почему-то вспомнил кадры кинохроники похорон Кирова. Он всегда присматривался к низенькому человечку с пергаментными пятнами на лице по имени Иосиф Джугашвили, пытаясь уловить хоть малейший намек его причастности к убийству. Нет, определенная суетливость наблюдалась, впрочем, может быть, из-за убыстренной промотки кадров. Или перед ним и вправду Новый Человек?

- А вы откуда Дашу знаете? - Воропаев шел напролом.

- Случайное знакомство, однажды на платформе...

- На N-ской станции - подсказал Воропаев.

- Да, точно, на ней. Вы сами все знаете.

- Да нет, извиняюсь, как вас величать...

- Вадим... можно просто Вадим.

- Нет, я не люблю просто, я люблю по отчеству.

- Как угодно, Вадим Георгиевич Нечаев, не был, не участвовал, не состоял. - Вадим улыбнулся, но, впрочем, лишь одним только ртом.

Что не состоял, я и так вижу, пробурчал про себя Воропаев.

- Вадим Георгиевич, к сожалению, практически ничего не знаю, но очень надеюсь на вашу помощь.

- Располагайтесь, - радушно пригласил Вадим, будто приготовился вывернуться наизнанку.

Воропаев оглянулся вокруг. Нет, ни семи ангелов, ни блудницы, ни даже двадцати четырех старцев, правда Вавилон, хоть и в сильно потрепанном виде, имел место. Но и рядом с кладбищем как-то неудобно. И Вениамин Семенович сухо предложил проехать на Лубянку.

В компьютерном зале первым делом на него свалился Серега. На лице у того блуждала ухмылка, будто он только что кого-то задавил в телепортере.

- Умка, как ты нашел этот сайт? Нда, скажу я тебе, крутая страница!

Андрей с тревогой ждал разъяснений.

- Я тоже оттянулся там в Пустоте, она, главное, меня спрашивает: ты кто?

- Кто она?

- Кто, кто, не прикидывайся, короче, ты уж извини, я напечатал Умка.

Андрей побледнел.

- Да ладно, ничего страшного. Но я скажу, бабенка просто поискать в сети, где ты такую откопал? И лошадь, бог ты мой, я запрыгиваю с лету на лошадь, и мы мчимся по снежному полю, я, знаешь, вначале, от страху за грудки-то ухватился, но она на меня так посмотрела, что я сразу руки пониже сдвинул. Скачем, снег из-под копыт, луна в небе дура, глаза выпучила, я ее спрашиваю, далеко ли еще, а она молчит.

Ну, думаю, черт с ним, покатаюсь с ветерком. Вижу, дальше веселее, лес появляется, черный абсолютно, я еще удивился, отчего вокруг все в снегу, а лес черный. Мы несемся что есть мочи. Чувствую, а за мной кто-то наблюдает, вперился в затылок, ну ровно в темечко. У меня темечко слабое, в детстве долго не зарастало, и теперь всегда боюсь вдруг проломится, если что. Думаю луна, наверное, поворачиваю к небу глаза, а ан нет луны! Вместо нее баннер висит, и на нем клякса кровавая, моргает: "Вляпался, воин!". Я голову в плечи, и вперед, а там, господи ты мой, в лесу-то, не деревья, а сплошные черные столбы, знаешь, старые такие просмоленные телеграфные, с белыми чашечками!

Визуализация обалденная, я даже забыл, где я на самом деле. Несемся, не знаю как, между столбами, а лес все гуще и гуще. Я еще раз спрашиваю, далеко ли еще? Э, говорит, до конца! И поворачивает на меня лицо - ну точная копия нашей философички, и смеется. Зачем, говорит, реферат у Андрея слямзил? У меня мурашки по коже. Как она могла узнать про реферат? Ни жив, ни мертв, прикинулся, что ничего не понимаю. А сам все думаю про этот реферат, неужели за целый год она не забыла? Думаю, думаю, а что она узнала, что я не ты, тому не удивляюсь! Ладно, говорит, я тебе зачет поставлю, и мы подъезжаем к кузнице. Там пусто, но печь пылает, будто ее только что мехами раздули. Давай, говорит зачетку, а сама берет железный прут, вроде арматурины, и раскаляет до бела. Нет зачетки с собой, говорю, сессия она ведь вона где! Ну тогда, говорит, давай на ладонь зачет поставлю, а зимой придешь с зачеткой и клеймо покажешь. Левую руку протягиваю.

А она говорит давай правую, так положено, и этим каленым железом ставит мне клеймо. Я от боли "Ctrl C" нажал.

- Ты больше так не делай, - четко по слогам попросил Андрей и вдруг заметил:

- Почему у тебя ладонь забинтована? Рыжий Серега как-то стыдливо спрятал руку.

В этот момент позвонил Учитель. Прежде чем набрать пароль, Андрей повернулся, нет ли за спиной Сереги. Тот куда-то исчез.

Андрей был в недоумении. На сто своих вопросов он не получил ни одного ответа, а только монотонное "продолжай", тогда Андрей вспылил и напечатал:

- Я не хочу быть воином, я стал опасен для окружающих. На что появилась идиотская скобка:

-:(

Иероглиф в виде то левой то правой скобки с двумя дырочками теперь напоминал ему того человечка на светофоре, у которого было только две идеи в жизни: стоять и идти. Учитель, не дождавшись реакции, наконец заговорил.

- Что значит - опасен?

- Я мог убить человека.

- Ты когда в DOOMе убиваешь товарища, что ты чувствуешь? Кстати, весьма забавный каламбур, получатся, с пятерным дном, если вспомнить библейский город Дум. Андрею было не до игры в слова, и он с ожесточением написал:

- Удовлетворение.

- То есть, тебе его не жалко?

На самом деле эти победы не приносили Андрею удовлетворения, ему в конце всегда было жаль своих товарищей, но он постеснялся признаться Учителю.

- DOOM это DOOM, а жизнь- это жизнь...

- То есть Дум - это некая ненастоящая жизнь, как бы жизнь, которая придумана каким-то изобретателем, и поэтому там все дозволено?

- Там все дозволено.

- Следовательно, если бы и наша жизнь, весь этот смешной мир, был придуман неким остроумным человеком, ну, в качестве, например, развлечения, то ты бы не постеснялся.

- Наша жизнь - не выдумка. Я точно знаю.

- Знаешь! Откуда?

- Из опыта.

- Ага, опыт - критерий истины. Что же давай обратимся к опыту.

Неужели в этом мире тебя ничто не настораживает?

- Ничто.

- Откуда же эти вопросы, которые ты на меня обрушил.

Андрей не отвечал.

- Я вижу, ты больше во мне не нуждаешься? Что же, можешь возвращаться в свою подворотню. Ты же словно слизняк, прилипнешь к этой подворотне и всю жизнь будешь прислушиваться, как хлюпают мешки.

Андрей уже собирался оборвать связь, но вспомнил про Серегину руку.

- Я не знаю, Учитель, со мной что-то происходит, нехорошее или хорошее, не пойму, все перепуталось... У меня наверное болезнь ума, стоит мне с кем-то сойтись, и я начинаю мыслить, как он, хотя, может быть, и спорю, но уже на самом деле соглашаюсь, потому что отойду в сторону, и мне, мне жаль тех убеждений, с которыми только что спорил, может быть и с пеной у рта. Во мне нет ничего настоящего и постоянного, я как вырванный из книги лист на уличном ветру, меня ветром несет от одного дома к другому, и я лишь на мгновение налипаю, а потом срываюсь дальше и дальше, теряя под ногами почву.

- Это оттого, что ты еще очень далек от Истины.

- Но, почему, ведь я же многое преодолел...

- Многое. Послушай, что я скажу. Ты искатель Истины, если ты хочешь достичь правильного понимания Истины, не давай себя обмануть!

Встретив на своем пути любые препятствия - как внешние, так и внутренние, - немедленно устрани их! Встретив меня - убей меня, встретив святошу - убей его. Встретив отца и мать - убей их всех без колебаний, ибо это единственный путь к спасению.

- Но есть предел! Я не могу его переступить!

- Видишь, мои слова у тебя вызывают только возмущение, а между тем ты хочешь стать свободным, да ты же видел Пустоту?

- Да. Но это было все в моей голове.

- Ага, - обрадовался Учитель, - оглянись вокруг. Что ты видишь?

- Компьютерный класс.

- А где он?

- В университете.

- А университет?

- Университет Московский имени Михаила Васильевича, на Ленинских горах.

- Не на Ленинских, а на Воробьевых, как выяснилось. А горы где?

- В Москве.

- А Москва?

- На Земле.

- Ну...

- Земля в Галактике, а Галактика во Вселенной.

- А Вселенная?

- Вселенная нигде, она замкнутая.

- А где это она замкнутая?

- В сознании...

- Вот видишь, Умка, и выходит, что весь этот мир в твоем сознании.

- Нет, - начал спорить Андрей, - это оттого, что мы пользуемся формальной логикой, в ней всегда есть высказывания, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть. И вообще есть теорема Геделя...

- А ты знаешь другую логику?

- Нет, но... не знаю...

- То-то. Хорошо, оставим это на потом. Что с моим делом?

Андрей вспомнил о файле, который надо было послать с размножением. Он уже закончил специальную, автономную программу рассылки. В принципе, ничего сложного не требовалось, он даже удивлялся, почему Учитель именно его попросил написать программу, а не написал ее сам. Хотя одно важное условие было трудноисполнимым. Файл должен быть подобен вирусу, но не должен распознаваться обычными антивирусными лекарствами. Когда Учитель ставил задачу, он даже воспользовался некоторой красочной аналогией. Представь себе, что ты не математик, а медик, ты борешься с вирусом гриппа. Каждый год эта зараза нападает на население, и каждый раз мы оказываемся не готовыми к борьбе с нею? Почему? Потому что грипповая инфекция распространяется по закону прогрессии - чихнул в метро, и полвагона верные бациллоносители, изготовившиеся чихать дальше в своих автобусах, трамваях, троллейбусах. А боремся мы с ней арифметически, каждому нужно дать интерферону. А представь себе, что есть антигрипповая бацилла, которая точно как и зараза, передается по цепочке, такая своеобразная цепная реакция, только положительная: чихнул иммунитетом, и городу никакая болезнь не страшна. Вот такая же мне нужна инфекция в компьютерной сети.

- Все готово. Я уже отсылал тестовую запись.

- Молодец. Теперь осталось вставить мой файл.

- Где... - начал печатать Андрей, но Учитель его прервал.

- Он уже лежит у тебя в директории. Тебе осталось только вложить его в конверт.

Андрей посмотрел на свою директорию и обнаружил новый файл со странным сокращением: "ze-ka.txt".

- А что в этой зеке?

- Умка, разве это важно?

- Нет, но...

- Ты его, не раскрывая, вставь, добро?

- Конечно, Учитель.

В этот момент связь оборвалась, что иногда случалось из-за погрешностей на линии - ведь Учитель работал с модема. Андрей оглянулся. Сзади стоял Серега и пристально смотрел в его экран. Вид у него был, словно он с тремя процентами жизни очутился на краснухе.

Вокруг еще был народ, кто-то сидел в паутине, кто-то сиротливо играл один в DOOM, а Ленка Гаврина усердно украшала свою домашнюю страничку понатасканными из далека мерцающими неоновым огнем блестками.

- Выйдем, - мрачно предложил Серега.

- Сейчас, - Андрей быстренько запаковал "зеку" и включил программу.

Туча над шпилем университета, подсвеченная прожекторами, напоминала гигантский съедобный гриб под названием зонт. Накрапывал все тот же утренний дождик. Таким образом, подумал Андрей, зонт превращался в свою противоположность. Слава Богу, не было ветра.

- Я тебе покажу, но ты никому не говори, ладно? - попросил Серега.

Андрей мотнул головой, и они подошли под фонарь. Товарищ развернул кусок материи с белой пуговичкой и, скривившись, протянул руку. На ладони в потеках свежей крови стояло разбухшее и оттого нечеткое клеймо: "Зачет".

- Мистика, - прошептал Сергей, - Слово только недавно проступило, а до этого была только ранка. Я и думал, что поранился, когда по клавиатуре ударил.

- Больно? - спросил Андрей, и у него засосало под ложечкой.

- Страшно. - прошептал Серега.

- Вся твоя доброта и жалость, Умка, суть собачья преданность, за миску похлебки.

Вадим укоризненно посмотрел на пса, а тот, поставив передние лапы на клавиатуру, заискивающее смотрел на хозяина.

- Умка, ты зачем своими погаными лапами связь оборвал?

Вадим потянул точно пес носом, присвистнул и направился в комнату к отцу. Собака поплелась за ним, и по дороге он продолжал говорить:

- Чтобы изменить мир, Умка необходимо чудо. Ведь без чуда и этот мир, какой бы он и ни был неудачный, не мог появиться. Но чудо должно быть страшным, люди, Умка, любят, любят страх. Обыкновенный животный страх действует быстро и без осечек. Но он не смертелен. Это как шок, как удар - много адреналина и больше ничего. Настоящий страх, долгий, зудящий, подступает медленно, исподволь, с небольшими передышками вначале, с паузами, какие бывают при неизлечимой болезни, постепенно паузы наступают реже, и становятся короче, уступая свои позиции.

Страх захватывает человеческое сознание, вскрывая, как хирург, все темные потаенные и затхлые его уголки и, наконец, поселяется в самом больном месте, словно неподвижная идея - idea fixe, выглядывая из своего угла и выбирая удобный момент, чтобы нанести последний смертельный удар.

Оставив пса за дверью, он вошел к отцу. Здесь стоял запах кучи листьев, которую забыли сжечь и она так пролежала до весны. Там, в ее глубинах, в теплой лиственной прелости, всегда можно было найти много червей для рыбалки. Он подошел к кровати, поднял одеяло, приподнял исхудавшие культи и вытащил утку. Впрочем это было бесполезно, потому что она там перевернулась. Тогда Вадим перетащил неожиданно тяжелое тело отца в кресло. Собрал испачканное белье, вынул клеенку и все это одной кучей отнес в ванную. Потом принес тазик, вымыл отца и положил обратно в постель.

- Чаю принести?

Отец неподвижно смотрел в окно. Вадим повторил вопрос, и тот изрек:

- Ты часами разговариваешь с псом, а со мной и два слова за всю жизнь не промолвил.

- Я разговариваю с ним потому, что он знает цену словам. - пояснил Вадим.

- Да он же молчит.

- Вот именно.

Вадим вышел за дверь и продолжил:

- Человек устроен просто и он состоит из слов, из тысяч, десятков тысяч слов. Каждое слово что-нибудь означает, еду, радость, боль, страх, печаль... Эти слова копошатся в его слабом мозгу, цепляются друг за дружку, специальными усиками или присосками, расположенными в начале и в хвосте, спорят, ссорятся или, наоборот, испытывают взаимные влечения, плодясь и размножаясь. Чтобы как-то их упорядочить, человек пытается выбрать более важные и поставить их во главе, понимаешь Умка, какая штука, в голове и во главе или нет, во главе.

Вадим подставил чайник под узловатую холодную струю. Та весело ударила в желтую накипь и зашумела пенящимся непрерывным потоком.

- Так вот, эти важные слова, для одного это может быть слово "жратва", для другого - "бог", для третьего - "аппетитная круглая задница", эти слова, будучи поставленными над другими, называться смыслом жизни. Остальные же, которые, заметь, ничем не хуже первых, и которые он треплет и занашивает изо дня в день, собственно, и представляют собой эту самую жизнь. Он смотрит, словно ребенок, на красочное мерцание калейдоскопических картин и называет это течением времени. Вот, представь себе, Умка, ходит такое двуногое существо, заметь, существо - это тоже слово, да... шатается по свету этот мешок, напичканный словесной шелухой, встречается с другими, в общем-то, с небольшими вариациями такими же, как и он сам мешками, и здесь между ними происходит точно то же самое, что и со словами, из которых они состоят. Снова выбираются главные слова, им предается некое значение, и весь этот дурной калейдоскопический сон называется общественной жизнью. При этом мешки даже забывают первоначальный смыл слов, хотя и правильно их используют. Не зря же они говорят: "во главе государства" или "без царя в голове". Но есть слова особые, вернее, это даже не слова, а специальные связки, которые подобно веревочке связывают все это нагромождение. Дерни за нее, и словесная конструкция разваливается, как порванная елочная гирлянда.

Люди, Умка, это называют смертью, но, на самом деле, это и есть освобождение от бесконечной путаницы возвращение к первоначальному свободному полету в Пустоте. Ибо вначале было слово, и слово будет в конце. Вадим поставил чайник и уселся на табуретку. Пес доверчиво положил морду на колени. Так они и сидели, молча глядя каждый на свой огонь - человек и собака.

- Спишь ли? -спросила мать, проскрипев студенческим диванчиком.

- Нет, - ответил Андрей и тоже скрипнул.

- Плохо, наверное, тут одному спать.

- Почему?

- Потолки чудные, лежишь, как в гробу.

- Ну, мама, ты скажешь.

- Слушай, Умка, я весь день рассматривала ту картину у тебя над кроватью, и никак не пойму...

- Это аллегория, из Апокалипсиса, конечно, Иоанн не ел библию, а только в переносном смысле, читал как бы.

- Нет, про Откровение я знаю, как же не ел, ел, конечно, ему даже внутри горько стало. Я про падение Икаруса. Я все искала, где там автобус, да так и не нашла.

Андрей глухо булькнул в одеяло.

- Ну ты что, Икарус по-русски Икар, это человек был такой, а у него был отец Дедал, - Андрей замолчал.

- И что, откуда он упал?

- С неба. Ему отец птичьи перья склеил воском, а когда солнце пригрело, крылья расплавились, он и упал. И оказалось, что в целом огромном мире от его подвига ничего не изменилось, и никто его не оценил.

- А это понятно, дерзнул, значит, при свете дня, как ты. А что ж отец-то не уберег?

- Отец улетел ночью.

Андрей смотрел как расплывается в окне спина Михаила Васильевича.

- Плачешь, что ли? - спросила мать, - Ну, прости меня, бестолковую женщину. Отца вспомнил. Не суди его, ему, наверное, тоже не сладко одному там.

- Да, почему одному? У него семья, дети, наверное.

- Неизвестно, ты же у него один, и без тебя у него в душе пустое место, а жить с такой бедой в душе очень не сладко. Ты бы ему написал, что ли, ему уж сколько лет, наверное, вспоминает тебя, да считает недостойным. Он ведь тоже здесь на Ленинский горах учился, значит, есть о чем и поговорить, не то что со мной. Ведь он здесь тоже пострадал, только от власти, - мать остановилась будто припоминая и добавила не своим голосом:

- За свободу человеческого духа. Ну, да я тебе рассказывала...

Слушай, а вдруг он тоже здесь жил?

- Может быть, - поежился Андрей

- А ты поищи его, он же здесь в Москве живет, хочешь вместе поищем, ведь не иголка, а человек?

- Нет, - коротко ответил Андрей и взглянул на дверь.

Там кто-то стоял. То есть он точно видел неясные контуры человека, на полупрозрачном стекле. В прихожей было темно, и человек, подобно луне, светился отраженным светом. Силуэт, разбитый на три квадрата, медленно покачивался. Андрей встал.

- Ты чего, - спросила мать.

- В туалет, - успокоил Андрей. Он подошел к двери и замер точно напротив головы силуэта. Потом резко открыл дверь.

- Серега! - сбитым дыханием шепнул Андрей.

- Кто там у тебя? - высохшим голосом спросил полуночник.

- Мама, - пояснил Андрей и вытолкнул товарища в коридор.

Они пошли к окну, выходящему на смотровую площадку.

- Как рука? - спросил Андрей.

- Хреново, оторвал бы, так зудит.

- Чешется?

- Если бы, жжет и тянет как-то изнутри. И в голове зудит, как будто файл застрял и не пропихивается, спать не могу.

- Надо было в поликлинику, завтра обязательно сходи.

- Да ты что, как я это покажу?

- Скажешь, татуировку делал. Сейчас модно.

Со стороны лифтового холла послышался частый цокот. Появилась Ленка Гаврина:

- Вы чего, мужики, в одних трусах? Релаксируете?

- Ага, релаксируем, - они оба скривились.

- Ну, привет, - Ленка хмыкнула и скрылась в своем блоке.

- Слушай, - предложил Андрей, - Давай еще посмотрим.

- Я боюсь.

- Ладно, ты отвернись, а я сам посмотрю, а потом замотаю обратно.

Повязка против ожидания снялась легко, как будто совсем не присохла.

Андрей поглядел, потом наскоро замотал обратно и побежал в лифтовый холл. Серега стал зеленый, и так и стоял, боясь шелохнуться, пока тот не вернулся.

Сначала из кабинета выскочил Воропаев, а потом уж появилось его неповоротливое тело. Да уж, такой впросак, да еще прямо при нем, черт побери. Душа его уже минут как десять летела по Владимирке, с привинченным над крышей багажником, в котором тряслись два рулона рубероида, связанные общей мечтой - развалится бы поскорее под открытым чистым небом и смотреть, как птицы обгоняют облака. А может махнула в Суздаль, в край нетронутых двадцатым веком колокольных перезвонов, или просто на диван, достать книгу, включить телевизор и глядеть, как по дому ходит его милая женушка с хитрым планом насчет воропаевского ужина.

- Кого ж ты привел, товарищ майор Воропаев? Ты хоть газеты читаешь?

Ты вообще в какой стране живешь? И даже не мечтай, в отпуск, в глушь, на сеновалы.... нельзя же так перенапрягаться, нам только с прессой скандала не хватало, ты погляди чего в Белоруссии делается, твою мать. Они ж там государственную границу нарушили, а весь цивилизованный мир на ушах, а тут у человека алиби, его вся страна видела на прессконференции у президента, пока твоему битюгу голову долбили, и, кстати, Кусакин убийцу-то нашел, то есть пока до суда, подозреваемого, свой же браток, бабу они не поделили, ну, а с этой электричкой, сказали же тебе, отдыхал человек, совпадение, понимаешь, если мы будем всех задерживать, знаешь, что будет? Знаешь, вот именно, давай, забирай свою аргументацию и катись отдыхать, ты когда на даче был последний раз? Ну! Заодно и мой участок посмотришь, давай, давай, видишь, человеку некогда. И Зарукова не тормоши почем зря, он теперь под началом Кусакина...

Так и летел, не разбирая московских пробок, пока не нагнал свою душу на Тверском бульваре. С одной стороны на него, скрестив руки, внимательно смотрел Александр Сергеевич, а с другой из-под насупленных бровей строго следил Лев Николаевич. Не случайно в этом месте стоял инженерный институт по человеческим душам. То есть сначала, когда он, блуждая по коридору, попал в курилку Литературного Института, ему показалось, что он ошибся дверью, как ошибся однажды в Париже на Монмартре.

В углу у плевательницы стояли три аккуратных девчушки и громко матерились. Воропаев даже остановился, и пару раз кашлянул, мол, девушки, разрешите интеллигентному человеку приблизиться. Одна, правда, обернулась, поглядела на него будущим писательским взглядом, и со словами е... вашу мать, затушила окурок и смачно сплюнула на пол дирол без сахара. Ее подружка, с хорошим простым лицом, все допытывалась:

- В чем, ... фабула ... нет, я понимаю ... тот ... этого старого ...

с размаху .... пестиком по ... но какого ... он в ... Чермашню ... ?

Воропаеву даже показалось, наверное, под напором последних событий, что девушки чего-то репетируют, что-то из классики, правда он никак не мог вспомнить из какого именно произведения сия чудная риторика.

Но потом к ним подошел красивый молодой человек, и сказал в точности то же самое слово, что и девушка с диролом, правда, прибавил к тому, что надо бы идти на семинар по средневековой германской мистике, и еще такое прибавил, что даже у Воропаева покраснели уши. Наверное, это от избытка языковой культуры, подумал Воропаев и, набравшись Смелости, спросил где у них архив.

- Старик ... по лестнице, потом, .... на лево ... и ... потом ....

вот тебе ...и .... архив ... .

В архиве он попросил работы Вадима Георгиевича Нечаева. Получив три папочки, он спросил у пожилой, но еще крепенькой старушки, напоминавшей мать из Захаровской постановки "Чайки", отчего так матерятся в этом храме культуры?

- Не колются, и ладно, - добродушно ответила хранительница молодого русского слова.

Какой черт его погнал сюда, думал Воропаев, читая первые литературные опыты известного журналиста. Впрочем, временами попадались весьма занятные куски, кого-то ему напоминавшие, но по-своему яркие и острые. Но в общем, все это были сочинения на какую-то очередную заданную тему, писанные остроумно, но в основном для отчета. Но постепенно стало появляться что-то еще. Потихоньку, исподволь, рукописи стали захватывать, возникли очень точные слова и неожиданные сравнения, едкие, даже злые, но главное не техника, главное постепенно проявлялась уверенность автора в чем-то очень для него важном, которая жестко держала читателя в напряжении.

Воропаев так увлекся, что даже несколько раз громко рассмеялся, нарушая строгую тишину литархива, и вскоре окончательно забыл, где он находится. Так он читал и читал, перекладывая листочки справа налево и казалось - еще чуть-чуть, и низенькая стопка недочитанного окончательно сойдет на нет, как вдруг Вениамин Семенович замедлился, поднял голову, оглянулся воровато по сторонам и потихоньку стал сворачивать в трубочку листов десять печатного текста. Потом сухо попрощался и вышел на Большую Бронную с потерянным лицом.

Вокруг была Москва. Что бы там не говорили, хорошеющая год от года, и не только фасадами, но и лицами, возрождающаяся Москва. Тверской бульвар шурудил листвой, поскрипывал детскими качелями, покрикивал автомобильными клаксонами, урчал, смеялся, хохмил, весело жевал американскую ерунду, вглядываясь в наивные картинки с далекого континента. И все это было не скучно, потому что это было на самом деле, и так и должно быть на самом деле. Но вот загвоздка, теперешний Воропаев, вышедший из института изящной словесности все искал ту точку, то место, или лучше даже сказать позицию, с которой эта, в общем радостная картина, стала бы частью и его изменившегося мира.

Искал и не находил. Ему теперь казалось, что перед ним слишком напудренное лицо безобразной старухи перед последним выходом в свет.

То есть эта старуха появлялась всего лишь на какую-то секунду, как появляются кадры, вклеенные в кинопленку умелым режиссером, но зато в каждой живой вечерней минуте. Тогда он опустил голову, и решил не смотреть вокруг, пока не разберется с собой.

- Хорошо, что я бросил писать, - сказал Михаил Антонович и, точно Андреевкие очки, отодвинул от себя рукопись.

Доктор обхватил голову, будто старался руками потрогать свое впечатление от прочитанного. Сначала он цыкал зубом, покачивал головой, а потом точно как Воропаев стал терять свое лицо.

- Как же так? Великий и могучий, и куда же мы дошли? Н-да-с, от топора Раскольникова до небольшого рассказа... Смягчили нравы, и чувства добрые пробудились.

Майор сидел все с тем же выражением лица и молча глядел на дно проградуированного стаканчика. Рядом, в горке патриотических окурков дымился последний из воропаевской пачки.

- Неужели ж сделал? - не унимался доктор.

- Говорила манекенщица, продавец книг ходил.

- Да нет, не может этого быть потому что... разве ж такое возможно?

Мистика.

- Я не знаю, Михаил Антонович, мистика, или еще какая зараза, а шесть гробов на Ваганьковском я видел.

- Черт, - воскликнул доктор, - Так не зря поп наш бредил оружием массового уничтожения!

Доктор наклонился и тряхнул головой, как делают вышедшие из воды ныряльщики,

- Нет, не верю, это шутка, обычная юношеская проказа, ан дай, мол, дерзну, чтоб народ удивился. Знаешь, по молодости, мы и не такое выкидывали... Но как же так, погоди, - доктор обратно взял листок и прочел вслух: "Нельзя ли создать ментальный гиперболоид, выполненный в виде небольшого рассказа?". Что же эта за мечта такая особенная?

Сделать орудие убийства из своего вдохновения?! Как же так - убить читателя насмерть одним рассказом?! Слушай, ну просто инженер Гарин... А мы все думали, Алексей Николаевич в бирюльки игрался...

- Да что там гиперболоид, батюшки мои родные, это ж интеллектуальная нейтронная бомба, убивает только тех, кто способен мыслить... а уж про радиус действия при современных средствах...

- Да ну брось, - неужели ж думаешь, такую хреновину кто напечатает?

Есть же предел!

Воропаев горько усмехнулся и со значением поглядел в глаза доктору.

- Нда... Еще и премию вручат за мастерское владение словом и открытие новых литературных горизонтов...- Михаил Антонович горько усмехнулся.

- если в живых останутся.

- Эй, ребята, вы там в толстых журналах не заигрались в игру слов? крикнул в потолок доктор.

- Толстые журналы, - Воропаев усмехнулся и наморщил лоб, пытаясь все-таки отыскать свое потерянное лицо.

- Он в такой газете работает, что в один день миллионов пять как корова языком с поверхности земли...

- Ну, господа литераторы, дотренькались, достучались, - Доктор соскочил со стула и принялся ходить по ординаторской, - Вот она и явилась миру - красота нечеловеческая, а как ждали, надеялись, придет новый Гоголь и явит миру Новых Мертвых Людей своих, чтобы обязательно с фейерверками, с летанием, с аллитерацией и поисками запредельного, чтобы непременно красиво было и перед серебренным веком не выглядеть медной полушкой, куда там Федор Михалычу, у него ж сплошные недоделки, впопыхах, мол, творил, некогда было стиль оттачивать, Господи прости, да ведь спешил старик, потому в девятнадцатом веке всего-то сто лет, братцы! Сто лет, и ни одного черного квадрата, кроме Аксельрота и Засулич! Да ведь это ж чудо! Зато уж в нынешнем каких только квадратов не намалевали и на Соловках, и Бухенвальде. А длинноты эти, господа профессионалы, помилуйте, это ж наша жизнь вся, в тех длиннотах играет, мы ж Рассея, а не латинская америка, нечто нам кроме рифмы и предъявить нечего? Или вы где видели людей, амфибрахием говорящих, в супермаркете? или ночном клубе? У нас же лета всего два месяца в году, потому душевным теплом греемся! А вы нам кристаллическое слово в качестве телогрейки. Чего ж мы поимели?

Розу Парацельса и Лолиту заместо Неточки Незвановой? Так лучше не жить, чем так. Конечно, теперь и мы на пепелищах инквизиторских сидим, сидим, да потренькиваем по клавишам, авось, нобелевский комитет раскошелится, мильончик подкинет, жаль, теперь и нобелевского комитета не будет, вот так, господа комитетчики, мы уж с этими комитетчиками семьдесят лет мантулили, теперь ваша очередь наступила. Доктор почти кричал, и в далеких палатах просыпались больные русские люди. Воропаев нервно озирался в поисках сигареты.

- Кстати, у тебя нет сегодняшнего номера газеты? Доктор скривился:

- Я ее не читаю. Но можно сбегать в холл, там для пациентов на журнальных столиках, знаешь для развлечения, нда... но я тебя уверяю, сегодня ни одного летального исхода во всей больнице, только обострения... - доктор спохватился, - так может, закрыть, к чертям собачим, газету?

Воропаев вспомнил сегодняшний разговор с начальником и не счел необходимым спорить.

- Погоди, но как же он объяснил шесть покойников в вагоне?

- Говорит, утро раннее, многие спят в электричках.

Михаил Антонович развел руками.

- Эх, брат, вот тебе и освобожденное слово, явило миру лик стозевный... Хотелось бы проснуться.

Доктор попытался налить еще спирту, но Воропаев отодвинул фляжку.

- Что делать?

- Слушай, майор, а может, он имел в виду духовную смерть, как в Дзэн Буддизме?

Воропаев не слушал доктора, а просто начал рассуждать вслух:

- Положим, он после испытания в электричке отладил рассказ, и теперь выбирает момент, чтобы запустить в ход. Пускать малыми партиями бесполезно, нужен большой тираж, кроме того, все это только на русском языке, и на русской территории, а ему нужен читатель в мировом масштабе, а что у нас в мировом масштабе? В мировом масштабе самое мобильное средство - интернет. Постой, постой, - Воропаева никто не перебивал, - так вот оно что за вечерние посиделки! Слышь, доктор, ему нужен интернет!

- Про интернет я слышал, говорят, он весь в паутине, не чистят его, что ли?

- Ну блин, ведь и привлечь-то не за что, как доказать, что это и есть оружие, ведь его ж надо зачитать... вот так хреновина.

- Жаль, я не психиатр, - вздохнул доктор.

Затренькал воропаевский телефон. Звонил Андрей.

- Готовь скальпель, доктор, - крикнул Воропаев.

Доктор ошалело смотрел на майора.

- Какой к черту скальпель! На пол и головой к стене. Слышь, Вениамин Семенович, давай лучше проснемся!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Москва напоминала выброшенный на свалку гербарий спятившего натуралиста. По пустынным улицам колючий северный ветер гонял скрюченные ржавые листья, пустые банки кока-колы и мириады книжных страниц. Вот-вот должен был пойти снег. То здесь, то там, на площадях с новыми давно забытыми названиями жгли костры. Ночью с Воробьевых гор было видно, как полыхает у Белого Дома, на Арбате, у Храма Христа и на Котельнической набережной. Особенно ярко светилось пламя у Боровицких ворот. Да и здесь, перед Университетом горячие языки весело лизали чугунные ноги Михаила Васильевича. Ломоносов добродушно смотрел вдаль и отбрасывал на низколетящие тучи свою богатырскую тень. Ополоумевшая старуха бродила вокруг памятника и подгребала обратно выхваченные ветром страницы. Грабли равнодушно скрежетали по асфальту, и Андрей ежился, прижимая локтями бока, но далеко не отходил. Там было холодно.

С Ленинского проспекта послышался слабый моторный гул. Вскоре появилась воропаевская шестерка и выхватила дальним светом несколько шарахнувшихся на обочину теней. За шестеркой в серой соболиной шубке на казавшемся в сумерках бледном коне скакала Катерина Юрьевна.

Вениамин Семенович зарулил прямо к костру, и не выходя из машины, через форточку крикнул:

- Глянь, кого я тебе привел!

Катерина подъехала поближе и, наклонившись, шепнула:

- Здравствуй, Умка. - и поцеловала Андрея в щеку.

Андрей стер помаду и продолжал так же упрямо смотреть на огонь.

- Солнцевские не приезжали? - спросил Вениамин Семенович.

Андрей отрицательно помотал головой.

Появились Серега с Петькой Щегловым. Они как водовозы Василия Григорьевича Перова запряглись в столовскую тележку, доверху уложенную книжными кирпичами. Одну руку, вернее то, что осталось после того, как доктор сделал операцию, Серега прижимал к груди. Он настороженно взглянул на Катерину и принялся бросать книги под ноги Михаилу Васильевичу. Петька подносил поближе стопками. Одна стопка развалилась. Мальчик поднял толстую книжицу, раскрыл и начал читать:

- Если из А вытекает Вэ, а из Вэ вытекает Сэ, то из А вытекает Сэ.

Обратное, вообще говоря, неверно. Чего это за Сэ, как это вытекает?

-Положь взад, - крикнул Серега, - Это формальная логика.

- Нет, не понимаю. Что вытекает? Эти авэсэ - сообщающиеся сосуды, что ли?

- Сам ты сосуд.

- Да не получается, положим, А сосуд, и из него вытекает жидкость, ага, а потом что? Эта Вэ затвердевает, что ли?

- Частично...

- Угу, - размышлял Петька, - То есть как будто вода, например. Но вода-то вытекает, потому как земля притягивает, а Сэ кто притягивает?

- "Вытекает" это тоже, что и "следует", абстрактно - в голове, пояснил Серега.

- А, понял! - обрадовался Петька - Например, нам положили сжечь пять кубометров книг, а мы их не сожгли, это есть А, что из этого вытекает? Из этого вытекает Вэ: наедут солнцевские и надерут задницу, а, следовательно, завтра она у нас будет болеть. Это Сэ. Но могут и просто так надрать задницу, она тоже будет болеть, а хотя пять кубометров мы своих сожгли аккуратно. Правильно?

- Правильно, - Сергей подошел к Петьке выхватил книгу и забросил ее подальше.

Раздался выстрел. Катерина слету попала в книгу и та, взмахнув бумажными крыльями, разлетелась по отдельным главам.

- Ну, блин, Катерина, прямо в яблочко! - похвалил Воропаев.

- Нет, я не понимаю, - продолжал Петька, - Неужели так просто? Ведь это несправедливо, если Сэ без А?

- Математику не интересует, справедливо или нет, - растолковывал Серега, бросая очередную книгу.

Ему было неудобно со своей культей, но он теперь старался, чтобы книги летели на бреющем полете.

- Так это ж настоящая шунья. Петька понес кипу к костру и вдруг остановился.

- Как же мы тогда жили? Ведь мы все мерили по Эвклиду?

- Вот оно и скривилось, - прошамкала старуха, - подгребая к пламени остатки формальной логики. - Тапереча будем сажать сады.

Я еще с весны в огороде булыжников набросала, ничего правда не взошло пока.

- Да чем же формальная логика помешала? - удивился доктор, выходя из машины.

Он подошел к костру и протянул озябшие руки.

- Приказано все жечь, - отрезал Серега.

Петька посмотрел на Андрея и заметил:

- Ты чего, как Хлудов из Белой Гвардии стоишь?

- Мешки... - не поворачиваясь сказал Андрей.

- Тьфу, - сплюнул доктор и поглядел на Ломоносова, - Что они медлят?

- Завтра, слышал, будут и здесь статую менять. Не успевают, знаешь сколько памятников по Москве, да и кузнец у нас один, Демидов - он подморгнул Катерине.

- Демидов еще весной как помер, - вставила старуха.

- Конечно, потому так медленно и идет, - пояснил Вениамин Семенович, и повернулся к Андрею,

- Мать-то где?

Андрей махнул рукой в сторону старухи с граблями.

- Да, влипли, господа. - Изрек доктор и достал из-за пазухи пачку бумаги.

Прикрывая лицо свободной рукой, подложил под толстый в золотом переплете том, что бы не разлетелось.

- Ты чего там подбросил, - удивился Воропаев.

- Так, чепуха, - Доктор махнул рукой.

- Пьесы, что ли? - догадался Вениамин Семенович.

Доктор не ответил, а повернулся к Сереге:

- Рука не беспокоит?

- Нормально, Михаил Антонович. Нечему беспокоить.

- Чего ж снег-то не идет? - как-то в небо спросил Воропаев.

- Черно как-то.

- На черном фоне люди в белом приметнее, - пояснил Петька.

- И в кого ты, Петька, такой талантливый? - удивился Воропаев.

Катерина опять наклонилась к Андрею и шепнула на ухо:

- Поедем погуляем в Нескучном Саду.

- У меня скоро связь. - все так же, не оборачиваясь, отказывался Андрей.

- Успеем Андрюша, запрыгивай, - уже просила Катерина.

- Давай, давай, Андрей Алексеевич, чего стоять, в ногах правды нет.

- Поддержал Катерину Воропаев,

- Я здесь побуду, правда, у меня тоже скоро летучка.

Андрей, будто против воли, запрыгнул на лошадь и обхватил Катерину за талию. Они поскакали. На Воробьевском шоссе на встречу им попалась девчушка, одетая во взрослое пальто. Впереди себя она толкала инвалидную коляску.

- Даша пошла со стариком, - сказал в пустоту Андрей.

- Дарья Дмитриевна? - спросила Катерина,

- Не помню, сестра Петькина.

- Тебе она нравится?

- Она такая маленькая и беззащитная... - будто что-то припоминал Андрей.

Он с непривычки немного ерзал, и от этого казалось, что он тискает Катерину. Та не обижалась, а наоборот, несколько раз поворачивалась и призывно смотрела ему в глаза. Они проскакали мимо раскуроченного горниста у бывшего дворца пионеров. Горнист, лежа на спине, играл марш пролетающих туч.

- Ты живешь с мужчинами? - спросил Андрей.

- Не знаю, я ничего не чувствую. Ведь они не видят какая я, и мне от этого становится все равно.

- Но есть же братва, они-то зрячие.

- Да, есть... - нехотя подтвердила Катерина и зло пришпорила коня.

Они понеслись галопом вниз, и Андрей закрыл глаза. Он прижался к ее спине и услышал, как бьется сердце Катерины. Ему опять показалось, что это не Катерина, а его любимая женщина. Он стал громко орать стихи: мчатся тучи, вьются тучи; невидимкою луна... - он оглянулся вверх. Там было пусто, - мутно небо, ночь мутна...

- Скоро пойдет снег, и все станет на свои места! - успокоила Катерина.

На площади Гагарина тоже горел костер. Выдвижной кран с иностранной надписью Bronto вытянул палеонтологическую шею к человеку, стоявшему на высокой титановой стелле. Отсюда он был больше похож на ныряльщика, чем на космонавта. Но все-таки, когда крановщик в черных очках подцепил неказистого человека, и тот закувыркался, будто в невесомости, Андрею стало больно смотреть, он снова закрыл глаза и увидел гагаринскую улыбку.

- Как легко видеть. - сказал Андрей.

- О чем ты? - спросила Катерина.

Андрей спрыгнул с коня. Рядом с шаром стояла непонятная конструкция, издали напоминавшая учебный скелет из биологического класса. Андрей приблизился и пошел вокруг, задирая голову. Конструкция представляла собой сложное шарнирное устройство с блоками, шестеренками, противовесами разной величины, наверное, как подумал Андрей, для усиления, с растяжками из проржавевшего уголка, и пронизывалась одним, хитро пущенным внутри тросом. Устройство сработано было на скорую руку из подсобных материалов. Так, чугунные чушки, служившие противовесами, были взяты из спортклуба "Фили", а на двух самых больших шестернях, ярко выкрашенных в андреевские цвета, можно было прочесть трафаретку "Ресторан Поплавок".

С боку на уровне поднятой руки располагалась никелированная ручка от старой швейной машинки "Zinger". Все это стояло на сваренном из рельс параллелепипеде, и в углу блестела латунная авторская бирка. Андрей привстал на цыпочки, почти не сомневаясь, что там написано Зураб Церетели, и прочел: "Самокопатель", исполнено по чертежам Лао Цзы кузнецом Демидовым.

Он уж было потянулся покрутить, но тут под действием особенно сильного порыва ветра огромная клешня железного человека покачнулась и со скрежетом уцепилась за никелированное колесико. Подошел здоровенный мужик в маске сварщика, по-хозяйски облокотился на ребро пьедестала и глухо, как из бочки, сказал:

- Он сам себя крутит. Тут у него собачка стопорная, ежели ее свернуть, то начнет дрыгаться как пятидесятник. Странный трактор называется.

- Аттрактор, - поправил сварщика Андрей. -Точно, - мужик обрадовался взаимопониманию,

- И главное, заметь, ничего не потребляет.

- Да как же? - удивился Андрей вспомнив второе начало термодинамики,

- Есть же трение, - он взглянул на проржавевшие несмазанные оси шестерен и блоков. - Что же это, вечный двигатель из железа?

- Нет, браток, вечный двигатель невозможен, вот это железно.

- Тогда как же?

- А сила ветра зачем? Слышь, как гудет.

Андрей снова запрыгнул на лошадь и прошептал:

- Сквозь волнистые туманы...

- Зачем все время читаешь стихи? - спросила Катерина.

- Это не стихи, это русские мантры, что бы не болела... - он хотел сказать душа, но запнулся.

- А меня просто в дрожь от этих строк... - Призналась Катерина. Так себя жалко становиться...

- Да, Катерина, ты их тоже повторяй, это не душа, это ветер Пустоты гонит тучи от меня к тебе, а от тебя к тем мужчинам, им тоже надо знать, что такое родина, ведь она такая маленькая по сравнению с Пустотой, пусть просто повторяют и не представляют смуглого бесенка в цилиндре, опасливо озирающегося из-за спины возницы.

Он прикоснулся щекой к теплой мягкой шкурке.

- У тебя шубка замечательная.

- Обыкновенная заячья, еще от прабабки осталось, дореволюционная.

Потом они спешились. Конь понуро плелся сзади, фыркая горячим паром.

Так они прошли до начала "оздоровительного маршрута", и здесь Катерина привязала коня к спящему дереву. Андрей, будто со стороны, смотрел, как они растворяются в темноте Нескучного Сада, и казалось, нет ни Москвы, ни мира, ни ветра.

- Как твой ремонт?

- Подходит к концу. В гостиной поставила гарнитур из красного дерева. Красиво - глаз не оторвать.

- Вся эта красота от страха. - выдал Андрей.

Катерина удивленно остановилась. Они как раз оказались на пригорке, и здесь было место, которое хотелось назвать обрывом. Во всяком случае, отсюда сквозь голые деревья была видна Москва-река, то есть она была бы видна - а сейчас, в кромешной темноте только угадывалась.

- Да, от страха, но страха подсознательного. Поэтому нами он воспринимается, как нечто иное - манящее, загадочно красивое. Здесь чистая математика, я бы даже сказал арифметика.

- Ну, право, Андрюша, уж не собираешься ли ты гармонию алгеброй поверить. - Катерина усмехнулась той самой своей понимающей и непонятной улыбкой.

- Именно собираюсь, именно гармонию даже не алгеброй, а чистой арифметикой. И именно потому это красота не та, не настоящая, которой следовало бы восторгаться. - Андрей разволновался, - Вот, смотри, с этого пригорка хорошо видно закат.

- Закат, закат, - ничего не видно.

- Ну не важно ты представь... нежно розовая полоса, потом чуть зеленоватая, переходящая в ультрамарин...

- Да, я люблю закаты, ты знаешь, я даже соскучилась по ним. И еще я люблю море, смотреть как волны набегают из бесконечности пощекотать лодыжки.

- Как ты верно сказала. Именно из бесконечности, здесь корень, когда ты смотришь на волны, или на закат, или на покачивающееся пламя в камине...

- Точно, камин я уже поставила. Андрей увлекся:

- ...или когда идешь по аллее, и мимо тебя как волны проплывают стволы деревьев, и укачивают. Причем можно и не идти, а просто скользить взглядом. Везде скрыта периодичность синусоиды, две-три волны, и ты уже знаешь, что и дальше, через день, год, тысячелетие, будет тоже! Ты бессознательно сравниваешь свою короткую жизнь с огромным океаном времени, ведь все эти закаты и восхода были миллион лет назад и будут через миллион, а ты появился на мгновение и застыл, пораженный бесконечностью, пред которой ты - пылинка. Твое существо содрогается и ты восклицаешь - великолепно и прекрасно! Потом выхватываешь фотоаппаратик - щелк, щелк, или заметь, многие художники начинают именно с розовых закатов, лазурных волн, и прочей дурной бесконечности. И получается сплошной туристический восторг, а никакая ни красота, во всяком случае, та, которой будет спасено человечество.

- А это Достоевский сказал, - вставила Катерина.

- Я думаю, он погорячился, или имел в виду совсем другую красоту.

- Погоди, ну, а золото?

- Золото не ржавеет, то есть опять-таки живет почти вечно.

- Ну хорошо, а в архитектуре? Где там волны?

Андрей улыбнулся.

- Ты мне специально удобные вопросы задаешь?

- Совсем нет, - оторопела Катерина.

- Так ведь архитектура - это же застывшая музыка...

- И музыка тоже, а я так люблю Моцарта...

- Музыка бывает разная. Есть и такая, которой заслушиваются даже змеи. Но, на самом деле, здесь просто так арифметикой не обойдешься, но в сущности все арифметически просто, как Египетская пирамида. Все дело в симметрии. Волны и пирамиды с этой точки зрения совершенно одинаковы. Просто волны - это нечто неизменно повторяющееся во времени, а пирамида, или другая симметричная фигура, в пространстве.

Андрей взглянул на Катерину и заметил, что она стала понемногу умирать от его теории. Но остановится никак не мог:

- Вот, посмотри, - достал из кармана старую октябрятскую звездочку.

- Ой, дай посмотрю, - обрадовалась Катерина. - У меня была такая же.

- Если повернуть пятиконечную звезду на одну пятую полного поворота то ничего не изменится, получается таже волна.

- Ну да, не изменится, смотри, Ленин тут упал на бок. Андрей перевернул звездочку тыльной стороной.

- Вот смотри, - он крутанул золотистую пентаграмму, все таже туристическая красота, она почти животная, и поэтому легко доступна.

Как компьютерная музыка или музыка восточных гуру, или те же мантры.

И рифма в стихах, или всякие литературные красоты... вот те уж точно пугают отточенными фразами. А есть совсем другая красота, вернее единственная и настоящая. Она берет не числом, а добротой, она человеческая, она, быть может, совсем неказистая, ее мало кто видит, но для тебя это самое прекрасное, потому что красиво не то, что вечно, а то что делает тебя вечным, хотя бы и в душе. У нас дома самым роскошным был светлый лакированный буфет из обычной сосны. А еще был старый треснувший табурет, на который я становился, чтобы достать из буфета фотографию отца. Мне кажется, прекраснее того табурета ничего в мире нет.

- Но прекрасные голубые горы, они ведь для какого-нибудь Тибетского пастуха что твой табурет.

- Для пастуха - да, он их очеловечил своей жизнью, своими детством, своими предками, он видит вовсе не то, что видим мы, равнинные жители.

И так же с буддизмом, для европейца это туристический восторг, уход от мира, а для японца это как мой старый табурет.

- Но если бы табурет был из красного дерева, неужели он был хуже?

- Не был, -ответил Андрей, - потому что порода тут не причем.

Катерина как-то слишком понимающе улыбнулась, а потом сказала:

- Но ты-то полюбил меня за породу.

Андрей остановился.

- Ты зачем меня позвала?

- На твою любовь хотела еще разок посмотреть. Ведь любить умеют очень немногие, да и то любят от ума или из жадности. А твоя любовь совсем редкая, она у тебя одна на всю жизнь, и второй раз уж так никогда не полюбишь и получается - истратилось твое сердце на мерзкую тварь.

- Перестань, - попросил Андрей.

- Ладно, ты и не веришь, ты и тогда не верил, и сейчас не веришь, Катерина горько усмехнулась. - Погляди, что творится в округе?

Андрюша? Эх, не знаешь ты ничего... Ну да погоди жалеть меня, может я тоже свое слово еще не сказала.

- Я знаю, что не сказала, - просто подтвердил Андрей.

- Умка, Умка, дай прижмусь, погреюсь, у сердца доброго... - Она обняла его, а тот так и стоял с опущенными руками.

- Отвези меня обратно, - попросил Андрей.

В этот же час по Москве шел в задумчивости человек с собакой. Так, бывает, впадают в задумчивость люди, вынужденные большую часть жизни отдаваться умственном труду, а поразмышлять над более глубокими или, наоборот, более простыми вещами попросту не хватает времени. Иногда видишь, идет гражданин, при этом особенно если вокруг тихая редкая погода, размахивает портфельчиком, или дипломатом, или даже портативным компьютером, а на лице его застыло какое-то отрешенное выражение. Почти наверняка он думает над вечным вопросом и ищет какой-то высший смысл своей жизни. Но сейчас никакой тихой минутки не было и следа, а наоборот, хлестал по лицу колючий сухой ветер.

Правда, на улицах было пустынно, но уж очень неуютно. Тем не менее, этот человек был точно с тем самым лицом.

- Чего ж они ждут от меня? Помешательства, припадков или, по крайней мере, горячки? - Он прислушался к себе. Нет и следа. Наоборот, он здоров как никогда. Даже насморк и грипп, которые всегда настигали его осенью, теперь и не предвиделись. Нет, немного кружилась голова, особенно вначале, когда рычаги были приведены в действие, но это уж скорее головокружение от успехов. Да и верил ли он в успех, т.е. в полный и стопроцентный? Нет, конечно!

Ведь и там, в электричке, было всего шесть к восьми. И вот получилось же! Следовательно, это мой мир, и моя Пустота. Слышь, Умка? Это наша с тобой Пустота. Он прислушался к себе, будто пытаясь проверить - нет ли чего постороннего, нет ли какой зацепочки, или бороздки? Нет, все чисто и никаких причин, только злой холодный ветер шумит в ушах. Они думают, - Он обвел рукой вокруг, - Это есть главный результат, ха, главный результат, Умка, состоит в том, чтобы не было причин. Я один, абсолютно один, и ничего страшного не происходит! Не в этом ли величие замысла Вселенной?

За спиной из подворотни выскочила группа подростков. Весело матерясь, компания "для сугреву" гнала впереди себя пустую пластмассовую бутылку. Завидев ночного пешехода, братва приумолкла и перешла на другую сторону улицы. Передний, высокий парнишка, напоминавший перевернутый испанский восклицательный знак, поправил черные очки и его братки сделали тоже самое.

- Неужто сам? - удивился прыщавый парнишка, пряча, как монах, в нейлоновый капюшон шишковатую голову. -Бубнит чего-то.

- Умри, - тихо буркнул высокий, - За... тебя в таракана, будешь потом мантры петь, как тот пес.

- Да ну, он же нас из такой ж... в люди вывел, зачем ему...

- Да умри, я сказал, пусть пройдет. - еще раз шепнул высокий, и, вдруг переменился и стал говорить громко, - Впрочем, как ты, говоришь, Гурджиев называл эти танцы?

- Поиском собственного Я или, проще говоря, сущности человека. ответил прыщавый.

- Зачем искать эту самую сущность, если вот он я?

- Ты это не ты, это, примерно как у Юнга, с бессознательной памятью прошлого, только, наоборот.

- Выражайся яснее, - попросил высокий, потрясая точечной головкой.

- Ну б... , помнишь, в ночном клабе я рубашку на себе порвал, а ты подошел и спросил о Платоновской космологии?

- Да, под мальчика, который хочет в Тамбов.

- Я сказал, что космос идей невозможен без ощущения реальности.

- Ага.

- Ну так я с... - прыщавый стал необыкновенно серьезен. - Все это было наносное, в ту минуту, из-за песни. Понимаешь, этот Тамбов, это идея или реальность? Подумал я. Меня певец сбил. Вот я и брякнул, прости.

- Так и что же на самом деле? - строго спросил высокий.

- На самом деле тетка у меня в Тамбове третий месяц не получает зарплату. Так вот это неполучение зарплаты, результат неправляции трансляции...

- Не мельчи.

- Да в испанском варианте, Тамбов означает Травахо, то есть работу, а так как мальчик хочет Травахо, значит пока ее не имеет, вот и в Тамбове нет работы, ну и, конечно, зарплаты тоже нет.

- Толково, ну, а если без Тамбова?

- В сущности, по-суффийски, ни работы, ни идеи работы тоже нет, следовательно, и реальности нет.

- Молодец, что признался, - похвалил долговязый, и сильно ударил по бутылке.

Человек усмехнулся и свернул на Пушкинскую улицу, а там, не повстречав никого, вышел на площадь. Здесь его уже поджидала небольшая группка людей, человек десять-двенадцать, не более. Если бы не глухая ночь, то можно было подумать, что на площади происходит пикетирование классика "Обществом слепых России".

Все как один были в черных очках и с тросточками. Памятник создателю Маленьких Трагедий был зачехлен и как-то странно позвякивал, как будто вокруг была не Москва, а палуба рыболовецкого сейнера. Чуть поодаль на фоне притушенного Макдональдса блестели заиндевелые трубы пожарной бригады. Судя по всему, речи уже отзвучали, и собравшиеся только и ждали когда появится этот ночной пешеход.

Он напрямую подошел к постаменту, дал себя ощупать грузной дамочке, и та ему вручила конец грубой веревки, уходящей куда-то к голове Александра Сергеевича. Человек дернул за веревку. Чехол, сшитый из парашютной ткани с эмблемой десантных войск, взлетел, подхваченный сильным порывом ветра, и пал точно на головы оркестра. Раздалась бодрая музыка, и пес задрал лапу над серым полированным гранитом.

Если бы собравшиеся не были слепыми, то обнаружили бы на пьедестале произведение кузнеца Демидова.

Еще не доиграла музыка, а гражданин с собакой уже поднимались по лестнице в помещение бывшей редакции. Пес, привычно перескакивая ступени, побежал вперед, а Вадим Георгиевич достал спички и зажег керосиновую лампу.

- Конечно, есть определенные недоделки и странности. -продолжал гражданин, как будто собака была рядом, - Например, эти совпадения.

Может быть кого-то они и напугали бы, но я- то знаю, здесь работа подсознания, синдром Раскольникова. Нет, я совсем другое и как же без совпадений, если я серьезно взялся за дело.

Это же как с протухшими тремя процентами, конечно, со стороны казалось, план случайно завышен.

У двери проснулся вахтер и спросил:

- Уже день?

- Нет, ночь.

Вахтер, потягиваясь, встал и нехотя забрался на гоночный велосипед, у которого колеса были сняты, а цепь была наброшена на маленькую звездочку дачной силовой установки. Старик поправил очки и включил пятую скорость. Тускло, как в кинозале, засветилась аварийка, и Вадим, больше ориентируясь по блистающим в коридоре собачьим глазам, зашел в себе в комнату. Отодвинул настольную лампу, поставил керосинку и запустил компьютер.

- Понимаешь, майор, наверняка существует противоядие, - рассуждал доктор, сидя по правую руку от водителя, - Тоже в словесном виде, только одна загвоздка, нужно сначала "гиперболоид" раскурочить.

- Во-первых, я полковник, а во-вторых, не вздумай.

- Извини, Вениамин Семенович, майор, полковник, какая теперь разница. А прочесть бы надо, да вот, что делать с больными, не знаю, детвора еще, беспризорники. Не могу рисковать.

- А я сказал, не вздумай.

- Да ладно, - Доктор попытался смахнуть прилипший с наружной стороны листок.

Потом наклонился и прочел:

- "Уголовный кодекс Российской Федерации".

- Судить его надо, - зло выдавил Воропаев.

- Чем именно судить? Уж не этим ли? - доктор опять тыкнул в листок.

Или ты к званию еще и должность прибавишь: Верховный Судья Всея Руси. А по какой статье? По статье Бахтина, "К философии поступка"?

- Есть один вариант.

- Ну?

- Чистосердечное признание.

Доктор рассмеялся и потом, подражая отцу Серафиму, изрек:

- Покайся сын мой! Да, господин майор, ты, оказывается, либерал, то есть романтик, неужто, думаешь падет на колени и землю целовать будет.

Вряд ли.

- Да ведь мужик вроде умный, - не сдавался Воропаев.

- Слушай, умный, это точно, только пока он до главных вопросов доберется, мы тут все передохнем.

- Не знаю. Ничего не знаю. Дел по горло. Из зрячих в комитете один Заруков, вот и мечемся между солнцевскими и люберецкими. Кстати, парни попадаются ничего, как-то на фоне всего остального даже интеллигентные.

- А чего же ты поскромничал, назначил бы сразу себя генералиссимусом.

Воропаев тяжело посмотрел на пролетающие мимо джипы.

- Ты прав. Что майор, что генералисимус, один хрен. Ведь все одна видимость, а фактически у меня нет никакой власти, понимаешь? Все висит на одной неизвестности. Народ в недоумении, братва еще до конца не разобралась, что в натуре никакой власти нет, ведь она привыкла быть вне закона, и сходу так и поверить не может, что и закона никакого нет, да может и знает чего, но и сам подумай, куда ей двигаться, если все дозволено. Вот мы и играемся в прятки - никак друг дружку найти не можем... Но и мне, кроме блефа, ничего не остается, иначе - кранты нам всем.

- Ты его то видел?

- Да.

- И что думаешь, псих?

- Конечно псих. Говорит, управляет миром. Так, знаешь, как бы в шутку, а губы-то подрагивают. Следовательно, верит.

- Да не Кашпировский ли его фамилия?

- По манере очень напоминает. Та же железная уверенность, фразы строит безо всяких неопределенностей, без этой, понимаешь, нашей дребедени - будто, кажется, словно - безо всяких там сослагательных наклонений, просто от спинного мозга, как в гипнозе, четким, уверенным голосом, ну точно Кашпировский, только, на интеллектуальном уровне.

Доктор беспокойно теребил воропаевский рукав.

- Погоди, значит не слухи это, я думал - так, анекдот на фоне всеобщей разрухи. Ах ты, господи, то есть он сам себя считает режиссером, а мы как бы актеришки, в его спектакле, погоди, погоди, да остановись ты.

Воропаев притормозил у очередной Демидовской конструкции.

- Значит, система Станиславского.

- Бери выше.

- Автором?! - воскликнул доктор и уперся в Самокопателя невидящим взглядом.

Потом, похлопав себя по внутреннему карману, уже с ожесточением, прошептал:

- Ничего, сдюжим.

- Эээ, чего там у тебя запрятано? Михаил Антонович, ну-ка покажи, не хочешь? Знаю, гиперболоид там у тебя, ты мне даже думать не смей, погляди нас всего-ничего на целую страну, а глубинка проснется, знаешь чего по утру бывает-то, с перепою в очень нехорошем настроении русский человек, с перепою просыпается, страшен бывает во гневе.

- Страшен мир, может быть, и вправду все это выдумка, фантазия, больной сон, я тебе говорил - давай проснемся.

- Плевать, сон не сон, это все философия, нужно свое дело делать. Вон Андрей вытравляет гиперболоид из паутины... Эх, жаль парня.

- Тьфу, ты, - в сердцах сплюнул доктор, - Чего ты прикидываешься простачком? Ну, а если он прав? Если он, этот Новый Человек, прав?

Воропаев серьезно посмотрел на доктора:

- А если даже и прав! Да пусть так, пусть мы не люди, а только персонажи, что же, свинством жить? Что же нам, остается одна логика да философия? Нет, Михаил Антонович, не только, чувствую должно быть что-то еще. Да и не наша эта философия. Самые подленькие открытия вовсе не в науке и технике с ихними бомбами, самые страшные открытия происходят в философии, потому что нельзя открыть новой морали для человека.

То есть открыть-то можно, и уж понаоткрывали, не приведи Господи...

как только не боятся, черти? Нет, не наша эта философия. Слышь, доктор, не русская.

- Неужели ж думаешь, есть русская?

- Обязательно, верю и знаю, только не эта математика, с Кантом, и Декартом, из А вытекает Вэ, а из Вэ вытекает Сэ. Нет уж, бросьте, господа, хрена, если человеку неудобно, то пусть никуда не вытекает, пусть уж лучше так совсем, остается, пусть вытекает, если не подло, а если подло - хрена! - Воропаев почти кричал, как доктор тогда в ординаторской.

- А кто же будет определять, хреново или так себе? - увлекся Михаил Антонович?

- Господь Бог! - выдал Воропаев и сам удивился своим словам.

- Ну право... - доктор замолчал.

- Иначе пустота, - уже более уверенно сказал Воропаев.

Доктор наконец заметил железного человека.

- Самокопатель, твоя идея?

- Нет, сам пожелал.

- Сам? Странно.

- Да, усмехнулся так, даже весело, и говорит: я знаю, у вас модель есть, я модели очень люблю, пусть по Москве стоят. Будет как сожжение статуи Будды.

- Понятно, на контрапунктах работает. А Лао Цзы кто такой?

- Китаец обрусевший, я с ним на почве изобретательской деятельности сошелся. Хороший мужик, сейчас очень мне помогает.

Доктор впервые за много дней весело улыбнулся:

- Ну, вот это ты хорошо ему впендюрил! Потом достал серебрянную луковицу и присвистнул: