Премия для извращенца

1

Дэнни и Тембе были на кухне в доме на Леопольд-роуд в Халесдене, что на северо-западе Лондона. Стояло холодное утро начала ноября, и ветер хлестал старой бельевой веревкой в окно. Братья занимались приготовлением небольшой партии крэка; Дэнни возился у плиты, в то время как Тембе раскладывал по частям питьевую соду и порошок. На кухонном столе стоял стереоцентр – проигрыватель компакт-дисков и колонки с оголенными ручками настроек, соединенными скрученными в узел проводами, – откуда доносился резкий металлический барабанный бой.

Три часа назад, когда ходил к Ирландцу в Шепардс-Буш за порошком, Тембе услышал сплетню и теперь горел нетерпением поделиться.

– Уф-фу-фу, – выдохнул он, – дерьмо! Те говнюки просто сидели в доме, поджидая, когда туда придут клиенты.

– Их накрыли? – вклинился Дэнни, хотя было не похоже, что его это на самом деле беспокоило.

– Я скажу так: мусора – не дураки, понимаешь, вломились в дом около одиннадцати утра, будто другого времени в сутках нет. Бруно и Мэг как раз вымывали в кухне унцию, а в передней какая-то девка разбивала мешки. Слышь, старик, они схватили у девки молоток, раздолбали вдребезги гребаную дверь, потом вломились в бронежилетах и до зубов вооруженные, будто специально разрабатывали для этого всякую там, блин, тактическую установку.

– Тактическую операцию с применением огнестрельного оружия, – отрывисто выпалил Дэнни, – так они это называют, но, впрочем, не важно, Бруно-то хоть был вооружен?

– Да не совсем. В ту хреновую субботу какой-то негодяй спер гребаный стартовый пистолет двадцать второго калибра. Помнишь, я тебе говорил, что Бруно выстрелил в черномазого Ганса и пуля отскочила от его ребра – тот еще стрелок. В любом случае у него совсем не было ни времени, ни возможности что-то сделать, так как мусора ворвались в считанные секунды, задали ему хорошую трепку, забрали в каталажку его долбаный притон, взяли штуку баксов, которая у него была, и велели идти впереди, пока забирали всех сраных клиентов.

– И он подчинился?

– Да, старик. Беспрекословно. У него не было выбора. Он сидел там возле чертовой двери и всех приветствовал. Только представь себе, старик, ты доносчик, ты собираешься получить деньги, ты весь в этом дерьме, все отработал, выкачал, и оказываешься у чертовой двери, в правильном-то государстве, чтобы попасть в сволочную каталажку! Тупые негодяи! Полицейские заполучили двадцать из них – а значит, Бруно вылетел из гребаного крэк-бизнеса… – И Тембе при мысли о разбитом крэковом доме, напоминавшем ему корабль дураков, который сел на мель на Дороге Всех Святых, разразился непринужденным смехом – странно резким и назойливым для чуткого уха Дэнни.

Желая унять его радость, Дэнни махнул перед лицом Тембе бутылкой, в которой готовил крэк.

– Слушай, – прогнусавил Дэнни, – теперь ты мне расскажешь, как сделать, чтобы это мое голимое дерьмо поднялось, да?

– Хорошо, давай без суеты. Держи его разрыхленным, как… – Тембе возился с небольшим холмиком крэка, сушившегося на клочке кухонного полотенца, пальцем подцепил один чек и передал Дэнни. – Вот получай, здесь не меньше, чем на три затяжки, заправляйся и отвязывайся.

Дэнни с отрешенным видом уже вытащил стержень из того места, где обычно его держал, постучал о голенище, и стал крошить щепотку крэка в побитый конец. Как только стержень был заправлен, он зажег кокаиновую горелку и закурил.

Тембе относился к этому с шутливым презрением.

– Ты знаешь, что я имею в виду, – произнес он тоном наставника, который обычно использовал для своего недисциплинированного работника. – Старик, ты должен сделать товар для Сити, сейчас. Те мальчики хотят получить «дурь» с утра. А твои потребности подождут, если пропустишь один раз, ничего не случится, сможешь «заторчать» позже, где-нибудь в Лермонте. Не то я тебя самого упакую в коричневый мешок…

– Сколько? – отрывисто произнес Дэнни, все еще не выпуская затяжку крэка.

– В мешок…

– Ладно, – резко выдохнул Дэнни, – но только, если ты сделаешь гребаную расфасовку. – Он схватил рулон пластиковой пищевой пленки со стола. – На, делай упаковку.

Спустя два часа Дэн ни спускался, прихрамывая, по Олдергейт. Лил дождь, и он насквозь промок. Все, что ему удалось сохранить сухим, горько размышлял про себя Дэнни, были порции крэка, спрятанные за щеками, каждая аккуратно упакована в пластик и на каждой упаковке – печать.

«Сделай Сити», – нетерпеливо наставлял Тембе, и Дэнни отправился в путь: по линии Бейкерлу до Оксфорд-сёкас, а потом – по Центральной линии, пока не добрался до Банка в ненавистном метро, даже не на такси, где можно было бы оприходовать свою партию. Добравшись до банка, он очень сильно ударился ногой. А еще на подходе к Сити-банку раздулась от ветра и дождя дурацкая полиэтиленовая куртка, которую он должен надевать, и неработавшее радио, висевшее на лацкане отворота, стало хлестать его по шее. Потом в вестибюле вывалился дорожный несессер. Пара упаковок в нем треснула. Надо запечатать. Приволочь в гребаную приемную: «Для Мистера Гребаного Чокнутого Банкира».

– Прекрасно, оставьте здесь, я распишусь в получении.

– Извините, но это – специальная доставка, не мог бы он сам расписаться?

– Да, конечно. Я сейчас позвоню ему на добавочный номер. – Она смотрит мимо Дэнни на репродукцию Моне, пока тот ждет и от скуки барабанит пальцем. А затем появляется он – Мистер Гребаный Цирковой Канатоходец, – легко преодолевая четверть акра черепичного покрытия, ничего в мире не боясь, на собственном небольшом транспортере, который унесет его прямо в Нирвану за семьдесят фунтов.

– Это для меня? Спасибо. Где мне расписаться – там?

Можешь расписаться, где хочешь, жопа недотраханная, потому что эта шариковая ручка не пишет и этот кусок бумаги – только бумага.

– Еще раз огромное спасибо, и передавайте привет господину Тембе. – Он снова покатил назад.

Идиотский костюм в полоску, голимый старый школьный галстук. Через пять минут он уже не будет выглядеть таким величавым. Дэнни внутренне насмехался над тем, как этот щеголь прошлепает обратно к лифту, потом уединится в вонючей туалетной кабинке, чтобы якобы выдавить из себя дерьмо, а сам в это время будет всасывать дерьмо с помощью трубки, сделанной из раздавленной банки от кока-колы. Тупой козел.

В Олдергейте Дэнни задержался, позавидовав какому-то бродяге. На пороге туристического агентства сидел молодой белокожий парень, уплывая в никуда на куске картона, оторванного от старой коробки. Спальный мешок синего цвета доходил ему до подмышек, свободными были только руки, протянутые за подаянием. Он похож, подумал Дэнни, на большущую личинку, которая вползала в эту нишу, чтобы превратиться когда-нибудь, возможно, в чокнутого банкира.

Дэнни дал бродяге пятьдесят пенсов и наслаждался произведенным эффектом: парень был в шоке – это отразилось на его лице, – когда понял, что выпросил милостыню у чернокожего, который явно не намного богаче, чем он.

Хорошая карма, думал Дэнни, пока шлепал вниз по дороге. Подайте тем, кому хуже, и Судьба будет к вам благосклонна. В последнее время Дэнни все чаще размышлял над отношением Судьбы к тому, что он делал. У Судьбы нужно обо всем спрашивать, даже о том, на какую ногу надеть носок в первую очередь, когда встаешь с постели; в какой ботинок засунуть стержень, когда уходишь из дома; и по какой стороне Леопольд-роуд надо идти, чтобы попасть в метро.

Дэнни понял – с глубокой, почти неземной ясностью, – что Судьба являлась после приблизительно десяти доз крэка, которые он выкуривал каждый день. С одной стороны Судьба часто представала перед ним в виде высоких, тонких фигур с неопределенными очертаниями, их формы были сотканы из тончайших колец первоклассного дыма. Однако, если Дэнни оттачивал их, миазматическое покрытие спадало, и вот тогда появлялись действительно страшные, похожие на джиннов из ада фигуры с замотанными полотенцем головами. Бородатый с тюрбаном на голове мутант в длинной серо-черной одежде, с автоматом Калашникова, девяти футов длиной, наперевес.

Судьба составляла ему компанию – в виде огромных медведей, что поступали с ним беспощадно, если он сердился на крэк. Но если он поддерживал высокий стимулирующий уровень, тогда Судьба советовалась с ним, предупреждала о всякой дряни, поджидающей за углом, или некой растаманской клоаке, которую Дэнни обокрал, за другим углом. На самом деле он конечно же ни во что такое не верил, это просто была волшебная музыка к кинофильму его жизни; но тогда Судьба относилась очень лояльно к привычке Дэнни ловить кайф – они оба были парадоксально склонны к чему-то пугающему и неприятному. Он переместил пластиковые пакетики за щекой, подобно тому, как полощут рот; потом аккуратно потрогал каждый кончиком языка.

Дэнни проводил эту внутреннюю инвентаризацию, по крайней мере, тысячу раз на дню. За левой щекой он хранил свою собственную «дурь», а за правой – товар для продажи. Обычно, когда Дэнни отправлялся из дома утром, за правой щекой у него было приблизительно двадцать пять доз, а за левой – пять. Пять пакетиков крэка – для пятичасовой езды в метро и беготни по Сити в качестве курьера, эдакого ковбоя без лошади. Ныряя в переулок или гребаную дыру в стене каждые пятнадцать минут на пятнадцать минут каждый раз, чтобы покурить молотой отравы. Со стержнем, с зажигалкой; неизменно привередливо растирая, пока Судьбы собираются на периферии, втискиваются грязными бородами и бормочут, декламируют тайные фундаменталистские тексты, осуждая существование Дэнни; грязные серые ногти разрывают его на части, а потом все это выдувается, сгорает, охваченное первым сильным потоком дыма, который Дэнни выпускает сжатым в трубочку ртом.

Пять упаковок равнялись двадцати трубкам – по одной каждые пятнадцать минут. Достаточно времени для того, чтобы его механизм работал, пока он прошлепает к другому финансовому учреждению, зайдет туда и поплетется дальше. Достаточно времени – если Дэнни заправился качественно, – чтобы избежать лязгающего упадка на Центральной линии, когда он сидит, потея, в слабо освещенном вагоне для перевозки скота вместе с остальными самцами и гетерами. Впрочем, слишком часто вздутое с одной стороны лицо Дэнни, почти как у бурундука, понемногу выравнивалось в течение дня. Если же правая щека выглядела чуть больше, чем обычно, Тимб изымал пакетик коричневого зелья в конце смены; или даже – когда чувствовал в себе особый настрой руководителя – брызгал ему в рот освежителем, чтобы уничтожить любой намек на вкус. И Дэнни должен был терпеть – принимать то дерьмо, в которое превратилась его жизнь.

Как же он дошел до этого? Дэнни клюнул на цианистую капсулу прошлого, став неким подобием Лондонской стены у Лондонского моста и офисов BZW-банка. Как же так случилось, что он оказался на побегушках у своего недалекого младшего брата Тембе или «мистера Тембе», каковым тот был в глазах обитателей отдела долгосрочных контрактов в Сити-банке? Промокший до нитки, он таскался по этим ужасающим коммерческим пещерам, чувствуя, как иссякает его кровь, его мужественность, и только Судьбы составляли ему компанию. Конечно, Дэнни знал ответ: он прикоснулся к товару.

Когда это произошло, до или после истощения пласта крэка, который Дэнни обнаружил в подвале на Леопольд-роуд, ему невдомек. Материнская залежь крэка, конечно, была слишком хороша, чтобы походить на правду, и уже сейчас это абсолютно ясно. То ли замеры Дэнни с помощью прутов водопроводчика изначально были неточными, то ли большая часть крэка была просто смыта, испорчена дренажной системой и фильтрацией. Так или иначе, но через пару лет жизни на очень широкую ногу пласт исчез, и в пределах того же самого времени Дэнни, чувствуя себя спрессованным жизнью, выкурил свою первую трубку крэка и обнаружил то, что всегда подозревал: в этом самом неестественном из всех существующих занятий он, как оказалось, чувствовал себя естественно.

Два брата словно вновь сидели сейчас на качелях, как в том мистическом эпизоде из детства: Тембе опускается вниз на землю, в то время как его старший брат взлетает в психотическое небо. Так как Дэнни вовсю раскрутил популярный леденец, делая сначала по три, потом по пять, потом по шестьдесят трубок в день, Тембе решил для себя, что этого вполне достаточно, и наступил в дерьмо раз и навсегда.

К чести Тембе, несмотря на компетентность тысячи консультантов, психиатров, политических деятелей, служителей церкви и родителей тех подростков, которые умерли от передозировки экстази, он смог удивительно легко шагнуть назад в дверь невосприятия. «Как бы то ни было, но мне никогда не нравилось это дерьмо, – объяснял он членам вооруженного отряда, околачиваясь на островке нелегальной торговли наркотиками в Харлесденском метро, потягивая «Даннс Ривер» и дразня бродяг. – Я просто создал отдельную компанию, как будто это где-то там. Дай мне пиво с марихуаной в любой день; я могу поставить тонну «дури» ежедневно, но все это должно делать меня более справедливым, более выдающимся».

Быть более справедливым и более выдающимся для Тимба в основном заключалось в том, чтобы перейти от необузданного потребления крэка к сверхэффективному производству и распределению. И если Дэнни бессвязно проложил свой путь через пики и спады возбуждения от крэка, больше уже не являясь кукловодом, а превратившись просто в марионетку на трубке, то Тембе поднял нити, выпавшие из его онемевших пальцев. Младший брат захватил клиентуру и заставлял старшего брата – когда-то такого высокомерного, такого большого и сильного – работать.

Никогда не пользовавшись услугами щедрых манекенщиц, Дэнни испытывал к ним в худшем случае безразличие, а в лучшем – дружеское расположение, тогда как Тембе – недавний пользователь – чувствовал к ним лишь презрение, особенно к белокожим. «Им нужно только одно – при первой возможности, в любую, блин, свободную минуту накуриться этим дерьмом. Они сами себя не уважают, говорю тебе, они заслуживают того, чтобы им дурили голову, а значит, должны отдавать мне свои деньги, вот почему они действительно дарят их мне, дарят на правое дело».

Правым делом для Тембе был черный «сааб»-9000 с полной комплектацией, личным номером и т. д., и т. п.; а ощущать себя великолепным было сродни прикосновению к телу шелковых рубашек и эквивалентно забитому вещами платяному шкафу американца, где непременно есть гангстерские костюмы в стиле рэп. К достижению такого материализма, который был для него почти мессианским, Тембе усердно стремился; будто рассвирепев от выросшей перед ним тысячефунтовой стены, он решил вырвать из нее кирпичи и обстреливать эту ненавистную преграду из миномета до тех пор, пока не получит все то, что находится за ней.

– Ты еще гребаная муха, пацан, – предупредил его Дэнни, когда они сидели вместе перед субботними гонками: Тембе потягивал пиво и курил марихуану, а Дэнни набивал трубку крэком. С давно потерянным блеском – от которого осталось лишь пятно масла для волос на старинной салфеточке, что лежала на спинке его кресла – Дэнни нелепо изобразил из себя заботливого папашу. – Ты ходишь с важным видом по отстойнику города, словно самый убойный пижон. Старик, таким способом ты сбиваешь градус; весь этот хренов градус – не только мусора, растафарии, турки, эссексские мальчики, китайцы… но даже сраные жители Мальты. Тебе надо обслужить их низкий гребаный слой, а представительный вид…

– Ну да, давай, давай! – Тембе пренебрежительно втянул щеку. – Ты уже недавно обустроился в своем гребаном слое. Это не просто низкий слой, мой «Большой брат», это – гребаная сточная канава.

Да, Дэнни должен был признать, что его потертая куртка, заляпанные грязью холщовые штаны и растоптанные сандалии вряд ли назовешь верхом респектабельности. Он замолчал и занялся непосредственно делом, увеличивая пламя в лампе, которую держал в руке. И теперь, проигрывая снова ту беседу в отзывающемся эхом внутреннем ухе, пока шлепал через душную, разрытую канаву Лотбери ЕС2, Дэнни вдруг осознал, что Судьбы несомненно ответственны за его причудливое преобразование и что даже намеки на гибель и разрушение, которые были не чем иным, как рутиной, в этот особенный день приобрели ужасающе релевантные предзнаменования.

Бедный Дэнни – согнувшийся в поклоне на служебном входе в Банк Англии, чтобы обеспечить свой собственный вход, – не мог даже предположить, в каких именно словах заключались предзнаменования (это могли быть, как порой случается, «мальтиец» и «низкий слой»). И хотя Судьбы временно отправились в направлении Олдгейта – пряча свои АК, складывая в карман свои ложные «Кораны», собирая свои призрачные одежды, ведь они уходили, – именно в тот миг, приблизительно через пять минут после того, как он вошел в лобби банка BZW, освободив голову Дэнни от волшебных чудес, его Немезида приземлилась в Хитроу.

О воздушном перелете у Сканка, который ради этой командировки взял рабочий псевдоним Джозеф Эндрюс, было свое твердое мнение: это против закона Божьего и вселяет ужас. «Вы словно садитесь в птицу, – рассказывал бы он на лекции для скованной страхом аудитории, – у птицы перья и легкие кости. Возьмите птицу в руку, почувствуйте ее вес. Почувствуйте, насколько она под-хо-дит для полета, потому что Бог все продумал. Но вы же пользуетесь самолетом. Самолет сделан из металла в форме пули. Он может взлететь высоко в небо, но обязательно упадет обратно на землю».

Сканк справился со своим страхом, напичкав себя рогипнолом, который сделал его бесчувственным на протяжении всего полета; но, как только колеса металлической птицы коснулись бетонированной полосы, он стал таким активным, что схватил за руки двух маленьких детей, сидевших по обе стороны от него, да так сильно, что они закричали.

Детей одного из служащих Сканка взяли с собой в связи с положенными правилами этикета, так же, как и их мать – жену реального Джозефа Эндрюса, священника-пятидесятника, который представления не имел о ее увлечении крэком, не говоря уже о чем-то большем; ей обещали заплатить за то, чтобы она ненадолго отправилась в гости к сестре в Лондон. Когда Дорелия уехала, Джозеф даже не догадывался о том, что вместе с ней исчез его паспорт.

Джозеф Эндрюс, известный под именем Сканк, проследовал в зал прилета вместе со своими двумя псевдодетьми, которых все еще крепко держал за руки. Его «жена» скромно семенила позади на расстоянии нескольких шагов, неся ручной багаж. Когда он подошел к стойке, то вложил два зеленых ямайских паспорта прямо в руку офицера. Офицер взглянул на фотографию – тот же самый пастырский воротничок, тот же самый пуловер с вырезом на груди, тот же самый черный пиджак, – потом посмотрел на лицо стоявшего перед ним мужчины, выражавшее холодное ханжество, подобающее человеку, который полностью верит в Провидение Бога.

– Во время вашего пребывания вы будете проживать по этому адресу, преподобный Эндрюс? – уточнил офицер.

– Да, здесь, у моей невестки в Стокуэлле.

– И какова цель вашего визита, преподобный?

– Знаете ли, собрать вместе семью, друзей…

– Но вы не предполагаете заниматься какой-либо деятельностью?

Сканк в упор посмотрел на офицера инквизиторским взглядом.

– Не думаю, что Божий Промысел можно причислить к запрещенной деятельности, если даже я прочту проповедь в храме Стокуэлла.

– Ну конечно же, совершенно верно, преподобный.

И, бегло взглянув на детей и их мать, а затем на фотографии в паспортах, он взмахом руки пригласил пройти следующего. Следующий пассажир из очереди подошел к стойке и протянул свой паспорт.

Молодой человек кружил какое-то время в «мерседесе» в зоне прибытия пассажиров, когда Сканк и семейство Эндрюс вышли из терминала. Он подъехал к обочине, и они сели в машину. Как только автомобиль отъехал от аэропорта, Сканк сорвал с себя жесткий пастырский воротничок и одним резким движением достал из бардачка «глок». Проверив магазин, он положил пушку в карман пиджака, затем, повернувшись, обратился к водителю:

– Ну, что скажешь, Блати?

– Все хорошо, Сканк, – ответил молодой человек, усмехаясь, блеснув золотой фиксой.

– Ну, тогда вези, бездельник.

Сканк оставил семейство Эндрюс в Стокуэлле, а сам поехал дальше в Ист-Энд. В высокой плотности низких домов южного Лондона он чувствовал себя инопланетянином, сходство с которым ему придавал лысый череп – безумный страх безжалостно удалил то, что оставалось от его волос под париком и купальной шапочкой телесного цвета.

– Знаешь, – заговорил Сканк, повернувшись к Блати, – из-за этого ублюдка я совсем облысел. Ему недостаточно украсть, из-за него мужчина должен лишиться волос. И ради чего? Чтобы заплатить какому-то недоноску, просто заплатить ему!

– Это здесь, Сканк. Китаец сказал, что он будет рад заключить контракт для вас, но вы должны прибыть лично, чтобы передать бабки и выказать честные намерения.

– Тьфу! Я считаю это глу-по-стью, парень. Если бы китаец знал, что мы оплачивали счет на сто тысяч долларов, он захотел бы больше для себя.

– Несомненно, – подтвердил Блати – ему нравился звук этого слова.

– Какова цена вопроса?

– Двести фунтов.

– Двести фунтов! Дерьмо! Жизнь дешевле, чем гребаный Тренчтаун в этом месте.

– Все так, Сканк, но послушайте. – Блати откинулся на своем сиденье, обняв руками руль. – Вы должны оценить то, что Китаец ничего не просит за посредничество. Тот мордоворот, с которым мы идем на встречу, сам хочет этот контракт. Он думает, что сможет хорошенько выпотрошить Дэнни – как называют ублюдка в Лондоне, – прежде чем сделает то, что нужно.

– Но он гарантирует, что убьет его, да? Он гарантирует, что застрелит маленького засранца, да?

– Он надежный, как говорит Китаец.

Жаль, что Сканк не знал о Китайце столь же много, сколько он знал о мести. Месть Сканка Дэнни – не то блюдо, которое едят холодным, а до сих пор это блюдо было почти полностью заморожено. Прошло пять лет с того долбаного дня, когда три килограмма наркотиков пропали без вести в Филли, и все это время Сканк терпел, ждал. Он собирал частички информации то здесь, то там и обрабатывал их; он помещал железные прутья в огонь и наблюдал за ними. В конечном счете ядовитое дерево принесло плоды: Китаец, давний партнер Сканка, сказал ему, что один чокнутый негр из Харлес-дена, регулярно куривший в его доме, болтал как-то под кайфом о парнях, которые получали на выходе продукт намного выше среднего.

Китайцу такая информация показалась весьма интересной, было бы глупо отставать от конкурентов. Но еще больше его заинтересовал ноготь на большом пальце руки того чокнутого, что снабжал двух братьев, занимавшихся производством. Очевидно, старший брат, которого звали Дэнни, служил в армии. Более того, он пошел в армию после поездки на Ямайку. Поездки на Ямайку в конце восьмидесятых.

Время близилось к полуночи, когда Блати, везя внушающего ужас большого человека, остановился перед старым домом на Миллиган-стрит позади Лаймхаусской дамбы.

– Что это, блин, такое? – спросил Сканк, впервые в жизни увидев башню Кэнэри-Уорф,[1] когда вышел из машины.

– Офисы, – ответил Блати. – Я глушу мотор.

Сканка ввел в разлагающийся бордель ребенок, возможно, внучка Китайца или даже его правнучка. Они пробирались через набитое людьми жилище со смежными комнатами и нашли старика там, где скорее всего, была кухня, несмотря на присутствие большого стального стола и двух картотечных шкафов в дополнение к раковине, холодильнику и узорчатому линолеуму.

– Очень рад! Заходите, прошу! – воскликнул он, вставая из-за стола. – Добро пожаловать в мой офис, господин Сканк!

– Достаточно просто Сканк, – заметил гость. – Так что, здесь теперь повсюду офисы?

– О да, да, множество изменений, новое большое расширение. Множество офисов. Множество офисных рабочих. Множество офисных рабочих, которые нуждаются в помощи.

– Стало быть, бизнес налажен?

– Бизнес превосходный! Это – зона предприятий.

– Ну конечно! – Сканк не мог сдержать чувство отвращения к его одежде, грязному махровому халату, что ставило под сомнение эффективность и рвение Китайца, но он прибыл сюда не затем, чтобы говорить об этом. – Я дам двести – вы разберетесь с моим человеком?

– Никаких проблем, никаких проблем. – Китаец прервал разговор и позвонил в соседнюю комнату. – Господин Джералд, не могли бы вы зайти сюда, прибыл ямайский джентльмен.

Конечно, Китайцу хотелось думать, что Джералд был заурядным мордоворотом. Но мысли Китайца мало чем отличались от его «рабочего кабинета» – запутанное скопление различных закутков, наполненных несовместимым содержанием. И подобно тому, как в каждой из комнат причудливого логова Китайца одна часть отведена для курения опиума, вторая – для крэка и третья – для исступленной болтовни, так и в его мозгу, в каждом отдельном месте была иная вера, несовместимая истина, другая история.

Когда Джералд вошел в комнату, Сканк ощутил холод на шее с тыльной стороны. Невысокий мужчина с не бог весть какими плечами, но его лицо… нельзя сказать, что лицо его было изуродовано – оно было полностью перекошено на одну сторону, будто ветер в какой-то миг изменил направление и хлестнул Джералда твердым крестом справа. На нем была синяя нейлоновая куртка с капюшоном, наподобие тех, что носили дети в шестидесятых; на голове – очевидная накладка из искусственных волос. Из-под нее, несмотря на ужасную гримасу, проглядывало все же нечто похожее на лицо, абсолютно бессодержательное и безжизненное; лицо, напоминавшее брюхо жабы. Но это не был человек с обычными чувствами или вообще с какими-либо чувствами. Джералда сопровождал мальчик лет пятнадцати, одного с ним роста, – для ясности, как и Джералд когда-то – худой трубочист, рыжеволосый, веснушчатый и в такой же синей куртке с капюшоном. Оба были в резиновых перчатках телесного цвета. Сканк прочистил горло:

– Гм-м… Джералд.

– Да. – Голос был тоже никакой.

– Скажи, дружище, ты действительно можешь решить мою проблему?

– Вы знаете, где живет ваш парень?

– В этом нет необходимости, – вмешался Китаец. – Человек, который рассказал мне о нем, приведет его сюда сегодня вечером. У него небольшие неприятности с полицией, так что уговорить его было нетрудно.

– Хорошо. Где прячешь? – Сканк, скрестив руки на груди, критически рассматривал Джералда.

Мужчина расстегнул молнию на куртке, не говоря ни слова, и распахнул ее. Дробовик, сложенный так, что оставалось только три дюйма ствола и половина рукоятки, висел на крючке внутри. Сканк молча кивнул. Джералд застегнул куртку.

В комнату вошел Блати и протянул Сканку конверт, который внушающий ужас человек вручил Китайцу. Китаец передал его Джералду. Сканк обменялся рукопожатием с Китайцем, снова кивнул Джералду и вместе с Блати вышел из комнаты. Он не мог глубоко вдохнуть, пока они не вышли на улицу.