1.
Ей снился запах. А еще – зеленая лужайка на даче, белая бабушкина шляпа и солнечный зайчик, пляшущий на боку медного таза с яблочным вареньем, горячий и пряный дух которого настырно проникал в ее сон, даже щекотал ноздри, и даже слышалась–ощущалась в нем отчетливо легкая волна корицы, которую бабушка всегда зачем–то добавляла в яблочное свое варенье. Выплывать ни из сна, ни из этого запаха вовсе не хотелось. Хотелось наоборот поглубже зарыться в одеяло, спрятать голову под подушку и еще хоть самую малую капельку пожить той, прежней, чудесной жизнью, когда была дача в Сосновке, когда бабушка была еще совсем здорова и варила себе в удовольствие варенье в медном тазу, наклоняясь к нему мягко свисающими полями большой белой шляпы…
И все же надо было вставать. Если полежать в этом счастье еще пять минут, то Петьке придется идти в школу без завтрака. А если полежать еще пять минут, то придется ему идти и во вчерашней несвежей рубашке, потому как погладить чистую с вечера не нашлось сил - свалилась спать, как убитая. С вечера, конечно, громко сказано, потому что «вечер» этот начинался для нее в три часа ночи, после возвращения с работы, если вообще работой можно назвать двадцатичасовое стояние у мойки на кухне большого кафе, да еще под грохот незамысловато–популярной музыки из зала, да еще под противно–прогорклый, но все равно кажущийся на голодный желудок таким аппетитным запах жарящихся на дешевом масле размороженных отбивных и бифштексов. Но зато «сутки через сутки», как называл все это безобразие Сергунчик, шустренький директор дешевого и популярного в округе кафе, зато сегодняшние «сутки» она проведет дома, с бабушкой и Петькой, и наверстает свое такое необходимое домашнее присутствие…
Василиса откинула одеяло и с силой сбросила ноги на пол. Они гулко бухнули тяжелыми пятками о тоненький матерчатый коврик, не желая никоим образом функционировать с оставшейся лежать на кровати второй половиной тела. Она, эта вторая половина, сопротивлялась будто до последнего свершающемуся над ней насилию. А чего еще от нее, бедной, можно ожидать после жалкого трехчасового ни–сна–ни–отдыха, да еще так досадно разбавленного дразняще–горячим , пришедшим из прошлого яблочным духом…..лочным духом. рошлого . можно Уперев кулаки в матрац, она оторвала наконец от подушки голову, встала с постели и, пошатываясь, пошлепала босиком в ванную, по пути с силой постучав кулаком в Петькину дверь. Ничего–ничего, сейчас и завтрак будет, и рубашка, и бабушкин утренний положенный туалет с железной уткой, мокрым полотенцем и добрым словом в поддержку…
Уже через полчаса они сели завтракать. Петька, пыхтя, притащил на самодельной грубой каталке, сделанной из старенького легкого кресла, бабушку из ее комнаты, героически вздохнул над тарелкой с порцией серой овсянки и щедро плеснул в свою чашку с чаем побольше молока – подсластил себе пилюлю немного…
— Вась, а когда мы стихи Колокольчиковой сочинять начнем? – деловито осведомился он у сестры, доедая свою порцию каши. – Который уж день обещаешь!
— Ой, Петь, ну вот давай сегодня вечером, а? Вот сегодня вечером – обязательно, слово даю! — виновато протянула в его сторону Василиса.
— А что, твоя Колокольчикова без стихов никак не проживет? – с улыбкой обратилась к внуку Ольга Андреевна. И, повернувшись к Василисе, тихо засмеялась: — Смотри, Васён, какие нынче пятиклассницы пошли – без стихов к ним даже и не суйся…
— Да, бабушка… — вздохнул в ответ Петька мечтательно. – Колокольчикова, она такая…
— Ну, что ж. Наверное, это и хорошо. Наверное, , вет Петька мечтательно. — и правильно. Не все еще потеряно в этом мире, значит…
— Ой, бабушка, ты хочешь сказать, в ваше время тоже девочкам стихи сочиняли, что ли? – удивленно уставился на нее Петька. – Если даже и сочиняли, так, наверное, про ерунду всякую! Когда это было–то, сто лет назад…
— Ну уж, скажешь, сто лет, — протянула обиженно Ольга Андреевна, усмехаясь потихоньку, — обидно даже и слышать от мужчины такое, знаешь…
Собственно, Ольга Андреевна и в самом деле не была совсем уж бабушкой как таковой, если рассматривать это к ней обращение как показатель женского возраста. Конечно, для внуков своих, Петра и Василисы, по родству она числилась этой самой бабушкой, но выглядела еще крепко и очень даже моложаво, несмотря на перенесенный год назад сильный инсульт, который прошел по ней, как она сама считала, издевательски–обидно: крепость эту самую да моложавость оставил, а вот ноги совсем практически умертвил. Лучше б, конечно, наоборот все, да что теперь поделаешь. Выбирать не приходится. Еще за то спасибо, что жива осталась. Когда сын ее Олег, отец Петеньки и Васены, погиб так нелепо от руки нанятого киллера, тоже думала, что жить не станет. Наверное, и всякая мать так думает, единственного сына теряя… Но ничего, выжила. Тогда хлопоты тяжелые да забота о судьбе внуков согнуться ей не позволили, потому что судьба эта со смертью ее сына и их отца совершила совсем уж крутой поворот — круче и некуда, и разделила всю их жизнь на прошлую и нынешнюю - вот эту вот, убого–безысходную. А огромная квартира в центре города, три дорогих иномарки, шикарная дача в Сосновке, Василисина гимназия до восьмого класса с пятью языками и Петенькина престижная начальная лесная школа остались в прошлом, в болезненных только воспоминаниях. А после похорон Олеговых выплыли, наехали на них сразу огромнейшие его долги, за которые его и убили, говорят. И откуда они вообще взялись, эти долги, непонятно было, да и не вникал особо в это никто. И то, повезло еще, можно сказать, что осталась им эта старая трехкомнатная квартира, которую за долги не отобрали потому только, что не приватизирована была – руки в свое время не дошли, и в которой им всем и пришлось вскорости поселиться. Да еще жена Олегова осталась, красавица Аллочка, совершенно не приспособленное к бедной жизни создание, бросившее Ольге Андреевне через год после смерти мужа детей на руки и отъехавшее по случаю срочного замужества через объявление в интернете в замечательный германский город Нюрнберг. Вот тогда с Ольгой Андреевной, после Аллочкиного коварного бегства, этот инсульт и приключился. Не вынес организм такой обиды. Да даже и не само по себе Аллочкино бегство ее доконало, а то именно обстоятельство, как обманула невестка своего жениха–немца: в анкете интернетской в графе о наличии детей поставила она аккуратненький такой прочерк, тем самым перечеркнув не только их присутствие в своей жизни, но и всю свою прошлую жизнь с ее сыном тоже как бы этим самым перечеркнув…
Так вот и живет теперь в своем Нюрнберге, будь он неладен. А сюда, к ним, письма шлет. А ей туда ни писать, ни звонить нельзя - ни–ни. Вдруг ее немец узнает, что обманула она его, про отсутствие детей наврав, и выгонит с треском из своего этого Нюрнберга… И ни о какой такой настигшей их здесь убогости–безысходности Аллочка не знает: ни об инсульте ее проклятом, ни о безденежье их нынешнем, ни о работе Васенькиной тяжелой «сутки через сутки»… Думает, наверное, по–прежнему ее строгая свекровка в чиновницах больших сидит да судьбу внуков по своему разумению устраивает. Да и то, бог с ней. Пусть там и живет – все равно толку от нее никакого. Да если б не обезножеть так не вовремя, неужель бы она и в самом деле внуков своих не подняла? Еще как бы подняла, тут и разговору нет…
Ольга Андреевна практически всю свою сознательную жизнь провела в крупных чиновницах, проработав в казначействе начальницей контрольно–ревизионного отдела, государственную казну на этом важном месте своей грудью, можно сказать, тщательно охраняя. Дамой она была бескомпромиссной, честно–въедливой и высокооплачиваемой. То есть исключительно вредной и никаким образом неподкупной. За ее принципиальной спиной всю жизнь казначейское начальство и пряталось, и выставляло ее впереди себя гордым знаменем, показателем то есть абсолютной чиновничьей честности да бескорыстной порядочности – смотрите, мол, и мы все точно такие же… А вот случилось с ней горе, и отвернулись все дружненько. Она и не обиделась. Знала, что в среде чиновничьей так и происходит всегда. Сошел с рельсов, и валяйся себе на обочине, и не вспомнит о тебе уже никто, потому что некогда – игры чиновничьи, это вам не корпоративные какие–нибудь хитрые отношения, это своего рода ходьба по канату тоненькому: подтолкнули тебя слегка, и уже летишь под откос…
— Бабушка, ты чего вздохнула так горестно? – повернулась к Ольге Андреевне от мойки Василиса. – Вспомнилось что–то?
— Да так, Васенька, ничего… — встрепенулась Ольга Андреевна. – Ты меня подвези–ка лучше к воде, я сама посуду помою. А то не намылась ты ее на работе за двадцать–то часов!
— Ой, да ладно… — легко махнула рукой Василиса и вздохнула украдкой. – Подумаешь, три тарелки да три чашки…
***
2.
Да уж, подумаешь… Это сказать легко и рукой махнуть легко, а вот стоять почти сутки над нескончаемыми жирными тарелками в горячем пару моечной, это уже ой как не подумаешь. Иногда и в глазах серо–мутно становится, и тошнота подступает от усталости, и хочется изо всех сил не надраивать эти проклятые тарелки мыльной рекламно–прекрасной жидкостью, а колотить их об пол столько, сколько сил хватит…
Только бабушке знать об этом вовсе даже не обязательно. Бабушкину нервную систему надо оберегать, охранять самым строжайшим образом от любых стрессов и переживаний, иначе она, эта ее нервная система, так и не образумится никогда, и не даст никакой надежды на бабушкино от инсульта выздоровление, на вожделенную положительную динамику в убитых проклятым параличом мышцах. Явления этой самой динамики они с Петькой и приходящей к ним в дом через день массажисткой Валерией Сергеевной давно уже ждут изо дня в день, как чуда, как спасения, как благодати божьей…
В это кафе Василиса устроилась сразу после выпускных школьных экзаменов, буквально на следующий день, потому что бабушкина болезнь к тому времени уже успела съесть все их денежные скромные припасы, а массаж, по утверждению Валерии Сергеевны, никак прекращать было нельзя, ну ни при каких обстоятельствах – хоть земля с небесами пусть треснут да разверзнутся в одночасье. Так что с работой Василисе, можно сказать, даже и повезло. Ее сначала вообще официанткой взяли, и два месяца ровно она проходила по большому залу кафе в нелепо смотрящемся на ее крупно–несгибаемой фигуре легкомысленном фартучке с оборочками и белой заколке–короне в волосах, как того требовали дурацкие правила, ностальгически привнесенные еще из той жизни в эту хозяином кафе, нестареющим вертлявым шустрячком Сергеем Сергеичем, в народе называемом просто Сергунчик. Сколько было ему лет на самом деле, никто толком не знал. Может, сорок, может, меньше. Может, шестьдесят, может, больше. Был он без дела шумноват, очень прост и нахален - рубаха–парень такой, весело и со вкусом стареющий.
Василису Сергунчик сразу невзлюбил за непонятную ее отстраненность от коллектива, молчаливо–гордую сосредоточенность и за раздражающе–правильно поставленную речь. А после того, как пару раз на нее пожаловались посетители, и вовсе перевел в судомойки. Оказалось, не понравилось посетителям, как она у них заказ принимает. Сказали, будто дискомфортно им отчего–то. Будто они не в дешевой кафешке свои отбивные просят им принести, а где–нибудь в Виндзорском замке пристают униженно к ее высочеству с глупостями всякими недостойными…
Так она и оказалась в судомойках. А что делать – выбора у нее не было. Зато рядом с домом – дорогу только перейти, нырнуть в спасительную арку, потом во двор, и все. И она дома. И с одеждой зимней можно ничего не придумывать, голову себе не ломать – все равно купить не на что. Зато следующий день после этого ада – свободный. День–рай. День с бабушкой, с Петькой, с самой собой. Да и ад этот, если разобраться, не совсем уж и ад… Василиса к нему и попривыкла как–то. Опять же, можно себя не насиловать, не «отслеживать лицо», как Сергунчик говорит, не улыбаться по–официантски мило и подобострастно–приветливо - все равно не получается у нее. А можно, наоборот, отвернувшись к своим грязным тарелкам от всего этого суетливо жрущего и пьющего безобразия, распрямить спину, гордо вытянуть шею и даже представить на себе чего–нибудь необыкновенное – малиновый берет, например, с большим страусиным пером: кто это там, мол, в малиновом берете, с послом испанским говорит… А можно и в прошлую свою жизнь нырнуть хоть ненадолго. Надолго нельзя – потом обратно возвращаться тяжело очень. А вот на каких–нибудь полчасика вполне даже можно – вспомнить про папу, маму, про прежнюю свою школу… Очень хорошая была школа. Она тогда по наивности своей полагала, что все школы только такими и бывают, в которых учителя внимательны, заинтересованы и доброжелательны, что свежевыжатый сок на перемене, стильно–удобная униформа и физкультура в бассейне – обязательная такая, для всех одинаковая школьная атрибутика. И очень была удивлена, когда обнаружила вдруг, что в следующей школе, в которую ей пришлось идти после катастрофически–быстро свершившегося своего сиротства все совсем, совсем не так… Странно и дико было ей на первых порах наблюдать, как кричит на учеников задерганная, плохо одетая учительница, как злорадно–торжествующе посматривают в ее сторону девчонки–одноклассницы, как ругаются они так, что уши режет, со взрослым уже смаком через каждое слово, как бьются гордо и в одиночку редкие умники–отличники, пробивая себе через эти тернии дорогу к хорошему аттестату… Так и не смогла она привыкнуть за два года к новой школе, и не подружилась ни с кем, и аттестат получила средненько–плохой, четверочно–троечный. И не в том даже дело было, что интерес к учебе пропал. Да и не пропадал он никуда, просто трансформироваться не сумел удачно. Не хотела она вот так учиться, и все тут. Да и времени особо не было опомниться, выскочить как–то из круговерти горестных событий…
А вот у Петьки, слава богу, мягче гораздо все переустройство жизни произошло. Его вообще в школе любят, и друзья сразу какие–никакие появились, и даже влюбиться уже успел в одноклассницу, в Лилю Колокольчикову. Василиса, правда, эту Колокольчикову пока не видела, но за Петьку все равно страшно рада была. Побаивались они с бабушкой за него поначалу – он мальчишка мягкий, искренний, открытый, к миру этому жестокому всей душой наивно повернутый… А он ничего, молодцом оказался, все по–взрослому, по–философски принял. И даже бегство материнское. Хотя, может, и страдает потихоньку, конечно. Даже и наверняка страдает, не признается только. Когда от матери письмо очередное приходит, запирается в своей комнате и читает его там подолгу, и плачет, наверное. Он вообще очень на мать похож, и характером, и внешностью своей ангельской – те же распахнутые миру светло–зеленые глаза, те же пушисто–вьющиеся, с золотым праздничным отливом густые волосы…
А вот Василисе материнской красоты не досталось ни капельки. Своим высоким ростом и некоторой неуклюжестью она напоминала давно вышедшую из формы, слегка поправившуюся манекенщицу, которую, как ни бились, так и не научили ходить правильно, потому как несмотря на прямую всегда спину и гордо вытянутую шею, она упорно косолапила при ходьбе и некрасиво размахивала руками, и была совсем не ухожена лицом. В общем, не совсем была сексуальной, вернее, не сексуальной вовсе, не получалось у нее этого старательного выпячивания наружу плотской своей красоты. Бог таких талантов не дал. Но в то же время было в этой девушке что–то особенное, может, более основательное, чем пресловутая эта сексуальность, что заставляло на ней задерживать взгляд. Пусть не для того, чтоб полюбоваться ею по–мужски одобрительно, но все же останавливало. Сила, может, какая ее внутренняя. Сила отцовской основательно–крепкой породы - с широкой мужской костью, высоким ростом, с мощным разворотом плеч, с грубо, даже топорно вырезанными чертами лица, будто природа, ее создавая, торопилась куда–то и недозавершила–недоделала это тонкое дело: глаза прорезала глубоко, а форму им придать поленилась, оставив вместо нее только узкие монгольские щелочки, и нос тоже будто в три приема слепила, и над губами не особо пофантазировала - очертила резко, по–мужски угловато, без особых там женских изгибов–прелестей. Какое–то монголо–европейское лицо получилось. Совсем без женского мило–кокетливого обаяния да очарования, но и далеко не простецкое. Отцовское, в общем, лицо. Василису устраивало. Хотя мама, она помнит, частенько вздыхала, на нее в детстве глядючи, и приговаривала чего–нибудь эдакое, вроде «…учись хорошо, Васенька, тебе обязательно надо умненькой быть…» Сама–то она всегда в писаных красавицах числилась, в любом возрасте – вся из себя такая воздушно–нежная фея из сказки про Золушку, созданная будто только для дорогого комфорта, для украшения жизненного. Она ж не виновата, что комфорт этот взял да и развалился в несколько дней… А по–другому, чтоб не украшением, она жить просто не умеет, не научил ее никто, да и необходимости такой не было. Она, когда в восемнадцать лет замуж за отца выскочила, сразу попала в довольно обустроенный и добротный по тем временам быт профессорской семьи своего молодого мужа, а вскорости уже и Василису родила – когда же было ей учиться–то? Да никто особо на этом и не настаивал. Тем более, когда Василиса подросла, она еще и Петечку родила. А потом и вовсе незачем стало, потому как отец, по–умному вычислив и упредив грядущие в стране перемены, быстро пошел в гору и вскоре смог обеспечить своей разросшейся семье уже довольно основательный, соответствующий новому времени комфорт, в который мама всей своей неземной и воздушной красотой очень, ну просто очень органично вписалась. Прямо как тут всегда и была. Теперь вот так же и в немецкий свой комфорт быстренько вписалась, если судить по частым ее письмам, в которых она расписывает свое новое житье–бытье. Такое чувство, что она каждый день их пишет, письма эти…
— Бабушка, а где последнее письмо от мамы, я не читала еще? – встрепенулась от нахлынувших непрошеных мыслей Василиса, и тут же пожалела о сказанном, и прикусила себе язык : сколько раз себе слово давала – не ворошить без надобности запретную тему…
— А что, разве опять от нее письмо пришло? – невозмутимо–старательно ответила вопросом на вопрос Ольга Андреевна, гордо вскинув голову и глядя куда–то мимо Василисы. — Я не в курсе, Васенька, ты же знаешь, я ее писем не читаю…
«Вот так вот вам. От нее. Как будто у мамы и имени никакого нет и никогда не было», — улыбнувшись про себя, подумала Василиса. — « Такие вот мы, непреклонно–гордые и обид не прощающие…» Вздохнув тихонько, она еще раз ругнула себя за оплошность – вот угораздило–то. Мама с бабушкой и раньше, в лучшие их времена, не особо хорошо ладили, — так, обходили вежливо–равнодушно обоюдоострые свои углы. Не ссорились, конечно, но и не дружили особо, довольствуясь общепринятым компромиссом, то бишь признанием едино–совместных прав на общего мужчину – кому сына, кому мужа… В глубине души Василиса почему–то уверена была , что бабушка вовсе и не обижается на маму, что давно уже простила ей немецкое это бегство. Потому что совсем не глупой была бабушка, потому что должна была понимать - маму ни при каких обстоятельствах в судомойки не запишешь, да и любой другой работой особо не обременишь. Если, конечно, растоптать–уничтожить не захочешь… Так она просто сердится, для виду. Марку держит. Ну что ж, пусть…
— …Василиса, ты не слышишь, что ли? - снова выплыл откуда–то из пространства бабушкин голос. — В дверь три раза уже позвонили! Иди, открывай быстрее, это же Лерочка Сергеевна пришла!
***
3.
Лерочка Сергеевна была очень, очень дорогой массажисткой. Но слава про нее ходила просто необыкновенная. Говорили, что она от пациента своего не отступается до тех пор, пока на ноги его не поставит окончательно. Заполучить Лерочку Сергеевну в массажистки вообще считалось большой удачей - все равно, что птицу надежды за хвост поймать. Да она еще и не бралась за каждого, тонко и четко определяя грань своих возможностей: вот здесь я смогу, а тут уж, извините, только господь бог поможет…А за Ольгу Андреевну взялась. Вот уже восемь месяцев подряд она трудилась над ней не покладая, как говорится, своих сильно–мускулистых профессиональных рук, приговаривая при этом уверенно каждый раз: « Будет, будет динамика… Не может не быть… Чувствую, что будет…»
Василиса, слушая ее это бодрое бормотание, про себя тоже проговаривала каждый раз, как молитву, как заклинание какое: « Будет… Будет динамика…Не может не быть…» И свято верила, что будет обязательно. И верила, что не может не быть.
Только вот оплачивать услуги Лерочки Сергеевны становилось с каждым днем все труднее, на это уходили практически все в кафе у Сергунчика заработанные Василисины деньги. Мало того — еще и с бабушкиной пенсии приходилось иногда прихватывать… Василисе даже сны снились страшные на эту тему: вот Лерочка Сергеевна пришла, а у нее и денег нет, и вот она уходит, так и не сделав очередной массаж, и уносит с собой последнюю их надежду…
Хотя Лерочка Сергеевна, надо отдать ей должное, в их тяжелое положение всегда входила, и разрешала с расчетом подождать денька три–четыре до Василисиной зарплаты. Чего уж бога гневить…
— Доброе утречко, Василиса –красавица ! – ввалилась в прихожую со своим обычным приветствием Лерочка Сергеевна. – Ух, как холодно сегодня! Еще и зимы нет, а уже будто и снегом пахнет…
— Здравствуйте, Лерочка Сергеевна, проходите в комнату! Сейчас я бабушку туда привезу, мы только–только позавтракали. А может, кофе хотите?
— С удовольствием, Василисочка. С холоду кофе – это хорошо. И руки согреются.
— Сейчас, сейчас, Лерочка Сергеевна. Да вы проходите, проходите, сейчас все будет… — суетилась вокруг нее Василиса, стараясь изо всех сил улыбаться поприветливее, потому как сегодня опять придется просить об очередной отсрочке, потому как зарплата у нее будет только послезавтра, и то в лучшем случае, а о худшем случае и думать начинать страшно…
Пока Лерочка Сергеевна, напившись кофе, упорно старалась всеми силами пробиться к вожделенной Ольги Андреевны мышечной динамике, Василиса , трясясь от страха, спешно репетировала про себя очередную униженную просьбу подождать, войти в положение, не бросать их на полпути… И все же, когда Лерочка Сергеевна вышла к ней из бабушкиной комнаты на кухню и вопросительно посмотрела в глаза, перезабыла все придуманные пять минут назад проникновенно–жалостливые слова, и встала перед ней пеньком, тупо уставившись в краснобокое большое яблоко, нарисованное Петькой «для красоты» на белой кухонной столешнице.
— Ну что, опять денег нет? – только и вздохнула Лерочка Сергеевна тихо.
— Во послезавтра… Вот уже точно… Зарплата точно должна быть… — неловко пожала плечами Василиса и покраснела отчаянно, будто заранее хотела обмануть терпеливую Лерочку Сергеевну.
— Василисочка, так вы мне уже за три сеанса должны…Вы помните?
— Да, Лерочка Сергеевна, конечно же, я помню! — проглатывая концы слов, в отчаянии прошептала Василиса. – Вы не бросайте нас, Лерочка Сергеевна!
— Ну конечно, что ж… Я понимаю… Я все понимаю, Василисочка. Только позволь мне один совет тебе дать. Можно?
Василиса молча кивнула головой, продолжая упорно рассматривать Петькино яблоко на столе и боясь поднять на Лерочку Сергеевну глаза. Господи, да она сейчас не один, она тысячу советов от нее выслушает, миллион советов, и миллион упреков – все что угодно выслушает, только бы она их не бросила…
— Я понимаю, как тебе трудно, Васенька. И понимаю, что бабушку на ноги ставить все равно надо, потому что иначе вам с Петей ну никак нельзя. Не потянете вы такой груз. Его и взрослые уже люди, бывает, с трудом тянут – и в моральном, и в материальном плане… Неходячий инвалид в доме - огромная, огромная проблема, знаешь ли. Бывает, для его близких эта проблема многое в жизни и определяет не в лучшую сторону, чего уж там говорить… А ты еще и сама на ноги не встала, и брата не подняла. Нет, нет, Васенька, обязательно надо тебе бабушку на ноги поднимать!
— Так надо, конечно… — уныло вздохнула Василиса и непонимающе взглянула на Лерочку Сергеевну: странно, чего это она… Это итак ясно, что надо…
— Это я вот к чему , Василисочка, веду. Ты ж сама понимаешь, бесплатно я тоже работать не могу. Если начну всех подряд жалеть, так и сама без копейки останусь…
— Лерочка Сергеевна! Я заплачу! Вы не думайте, Лерочка Сергеевна, я обязательно, что вы! – Перебив женщину на полуслове, отчаянным шепотом заговорила Василиса, косясь глазами на дверь бабушкиной комнаты.
— Да погоди ты, Васенька, дай сказать… Чего ты перепугалась так? Я ж не отказываю, что ты. Я вот чего тебе предложить хочу… У вас, я смотрю, квартира–то трехкомнатная?
— Да… — опешила Василиса и удивленно уставилась на Лерочку Сергеевну. –Да, трехкомнатная… А что?
— А то! Чего вы, как графья, разжились–то тут, каждый в своей комнате? Вам что, на троих и двух комнат мало, что ли? Или в самом деле графья?
— Как это? К каком это смысле – графья? – снова удивленно заморгала мокрыми ресницами Василиса.
— А в таком! Одну–то комнату вы вполне даже можете жильцам сдавать! А что? Доход не такой уж и большой, конечно, выйдет, а ситуацию вашу спасет! Долг, Васенька, это такая штука опасная, между прочим… Один раз не заплатишь, потом второй, а потом пошло–поехало…
— Да знаю… — обреченно махнула рукой Василиса. –У нас за квартиру уж полгода не плачено, даже и подумать страшно, сколько там уже набежало…
— Ну, вот видишь! А за комнату вполне даже можно долларов двести взять, а то и все триста! Лишние они тебе, что ли?
— Правда? — радостно распахнула на Лерочку Сергеевну глаза Василиса. – Двести долларов?
— Ну да… А ты не знала? Хотя – откуда… Сама еще дите дитем. Вымахала вон под два метра ростом, а жизненного опыту — никакого! Так что давайте–ка вы тут теснитесь да и сдавайте комнатку, которая побольше да получше, вот и выйдете таким образом из тяжелой ситуации. Бабушку тебе все равно надо, обязательно надо на ноги ставить, другого выхода у тебя, Васенька, никакого и нету…
— А как их сдают–то , эти комнаты, Лерочка Сергеевна? Я не знаю… Где этих самых жильцов–то найти?
— О господи, Василиса, ты что, в нашу жизнь с неба свалилась? – удивленно уставилась на нее Лерочка Сергеевна.
— Ну да, так и есть, наверное… С неба… — грустно пожала плечами Василиса и улыбнулась виновато, будто сквозь слезы. –Я как–то никогда этого вопроса не касалась, знаете…
— Ну ладно, что с тобой делать, - вздохнула грустно, глядя на нее, Лерочка Сергеевна, – помогу я тебе. У меня тут дочка одной клиентки как раз в квартирном агентстве работает, вот и попрошу ее подыскать для вас кого–нибудь поприличнее. Студентку какую скромную, что ли… Сегодня же прямо и попрошу. Только давай договоримся так: берешь аванс за месяц вперед и мне сразу долг отдаешь. Хорошо?
— Ой, да конечно, Лерочка Сергеевна! Обязательно! Спасибо вам, дорогая. Даже не знаю, как вас еще и благодарить…
— Ладно, ладно, сочтемся, Васенька. Ну все, побежала я. Значит, послезавтра с утра я у вас, как обычно. А комнатку ты прямо сегодня постарайся приготовить. Так, на всякий случай…
***
4.
Сергунчик лихо подкрался к Василисе сзади и от всей души шлепнул по ягодицам, и рассмеялся весело, наблюдая за ее очередным то ли смятением, то ли гневом, то ли испуганным удивлением. Он частенько так с ней развлекался: подкрадется сзади незаметно, шлепнет совершенно по–хамски изо всех сил и смотрит во все глаза, что она со всем этим будет делать. Только Василиса ничего особо с этим и не делала. Отворачивалась тут же к своим тарелкам и продолжала так же намывать их яростно, разве что спина ее становилась прямее да предплечья напрягались сильнее прежнего и разворачивались чуть назад, слегка вздрогнув, как от озноба, или, может, от легкого омерзения… Как–то само собой получилось, что она научилась именно так себя вести: не реагировать, не обижаться, не злиться. Она даже и не уговаривала себя особенно на такую вот реакцию, а подсознательно, видимо, берегла эмоции свои: тратить их на Сергунчика почему–то до смерти жалко было…
— Ну что, коняшка, как работается? Всем довольна? – хохотнув и отскочив на всякий случай от нее подальше, бодренько спросил Сергунчик.
— Да. Всем довольна. Зарплата сегодня будет? – не поворачивая к нему головы, спросила Василиса равнодушно.
— Зарплата? А зачем тебе, коняшка, зарплата? На овес? – спросил Сергунчик и снова расхохотался весело, без злобы, будто и ее приглашал вместе повеселиться, или улыбнуться хотя бы навстречу жизнерадостной своей игривости.
Она даже и на «коняшку» эту не обижалась. Пусть называет, как хочет – его дело. Лишь бы зарплату вовремя платил. А то взял моду – задерживать. Нравится ему, видимо, когда все вокруг дергаются да смотрят на него вопрошающе – даст сегодня, не даст…
— Ага, на овес. Так будет? – переспросила Василиса и чуть повернула к нему от своих тарелок голову. – Или нет?
— А зачем тебе деньги, коняшка? На наряды, что ль? Так я смотрю, ты не сильно обряжаться любишь, зимой и летом одним цветом ходишь… А?
Василиса, ничего не ответив, отвернула голову к своим тарелкам и будто выключила его из поля досягаемости, только по плечам едва заметной волной прошла прежняя дрожь.
Сергунчик ушел. Было слышно, как он громко отчитывает кого–то на кухне, как игриво–повизгивающе хохочет с девчонками–официантками, как радостно приветствует первых посетителей… Фигаро, в общем. И тут, как поется в известной арии, и там. Вообще, Василиса против Сергунчика по большому счету ничего такого не имела, и даже в глубине души – правда, в очень уж сильной глубине - уважала за эту его расторопность–пронырливость: у каждого, как говорится, свой способ для бизнеса. Он же не виноват, что она здесь, в его кафе, оказалась, как в той пословице – не пришей кобыле хвост. Они вообще здесь все такие, друг другу свойские. Уж по крайней мере, всегда найдутся, как пошустрее ответить на этот простой вопрос – зачем им деньги нужны… А она вот не может. Не хватает ей чего–то, чтоб вот так запросто сесть и рассказать тому же Сергунчику про свою беду, про эту безысходно–непробиваемую зависимость под названием «массаж–деньги–массаж». И, наверное, зря. И даже скорее всего, что зря. Отец вот всегда говорил, что нельзя жизнь через гордыню свою пропускать…
Вспомнив об отце, Василиса вздохнула и тут же будто провалилась, полетела стремительно мыслями в беззаботно–счастливое свое детство с розовой девчачьей спаленкой, с широкой деревянной лестницей, ведущей на второй этаж их большого дома в Сосновке, на которой она так любила посидеть с отцом на сон грядущий, с теннисным кортом на зеленой лужайке, с нагретыми полуденным солнцем белыми плитами вокруг маленького бассейна… Господи, каким все это казалось вечным, незыблемым и уютным, самим собой разумеющимся – и мама с дымчатым золотом летящих по ветру волос, и бабушка со своим яблочным вареньем, которого никто не хотел даже попробовать – вечно она на всех обижалась из–за этого, — и отец, в любую свою свободную минуту мчащийся к ним, туда, в Сосновку, к солнцу, к горячим яблочным запахам, к маминым милым капризам, к детям своим – Петру и Василисе… Именно отец ей и имечко такое необычное дал. Говорил, как принесли ее из роддома, да как глянула она будто на него первый раз внимательно, так у него внутри все и обмерло. Говорил, будто взгляд у нее тогда уже умным да осознанным был. Вот и назвал сразу Василисой, то бишь премудрой, значит. Как в сказке. А потом все ее стали так звать – Василиса да Василиса, так потом и в ЗАГСе записали. Вот такое необычное получилось имя, не как у всех. И любил ее отец тоже, как ей казалось, не как всех. Не как малых детей любят с сюсюканьем всяким, а по–взрослому, как дорогого, очень близкого и бесконечно уважаемого друга, трепетно и сердечно. И разговаривал с ней как со взрослой, и даже советы ее детские выслушивал со всей серьезностью и вниманием, и понять пытался всегда. Хотя, казалось, чего там было понимать – вся ее жизнь, как на ладони, на долгие годы вперед высвечивалась: сначала школа хорошая, потом ВУЗ замечательно–престижный, потом работа интересная, происходящая параллельно со становлением крепкой женской личности, потом замужество – дети–внуки…
Вдруг спохватившись, она напряглась и разом заставила себя выпрыгнуть из опасных этих мыслей–воспоминаний. Испугалась. Знала потому что – засидишься в них подольше, потом уже и не выберешься так просто. Потому что отчаяние коварное подкрадется тут как тут и дверцу для выхода в реальное, здесь и сейчас существующее настоящее быстренько прикроет, и тогда уж берегись, Василиса. Отчаяние – штука неуправляемая. Не знает оно ни здравого смысла, ни уговоров взять себя в руки, ни покорного смирения перед обстоятельствами – ничего такого не признает. Так наизнанку всю душу выкрутит, что мало не покажется. Из прошлого надо вовремя выпрыгивать, да и ходить туда надо с осторожностью, понемножку, балуя себя по малой капельке…
Она еще раз с силой тряхнула головой из стороны в сторону, да видно, перестаралась от усердия: большая плоская салатница «из дорогих», как выражался Сергунчик, вдруг коварно выскользнула из рук и разбилась вдребезги. Василиса вскрикнула от неожиданности и замерла, с удивлением уставившись на синие мелкие стеклышки, красивой мозаикой рассыпавшиеся по желто–коричневым плитам пола. Несколько мелких и острых осколков пребольно впились в ноги, образовав на месте разрезов набухающие на глазах маленькие капельки крови, а она так и стояла, онемев, в ужасе подняв руки в толстых резиновых перчатках, смотрела на все это безобразие – впервые такая оплошность с ней приключилась…
— Ах ты, коняшка неповоротливая! - в тот же момент возник, будто из–под земли, пронырливый Сергунчик. – Ты чего это мне посуду бьешь, а? Учти, все из зарплаты вычту!
— Вычтите. Конечно же , вычтите, — быстро придя в себя, равнодушно–вежливо повернулась к нему Василиса. – Обязательно. Непременно вычтите…
— И вычту! – вдруг завелся с полуоборота Сергунчик. – Поговори у меня тут еще! Барыня нашлась, госпожа Свиристелкина! Ты кто тут есть вообще такая?
— Как кто? Судомойка я есть, прачка–белошвейка, — улыбнулась ему примирительно Василиса, наклоняясь к ногам и смахивая легонько влажной рукой капельки крови вместе с тонкими осколками. – А фамилия моя вовсе не Свиристелкина, фамилия моя Барзинская…
— Ненормальная какая–то, — убегая, стрельнул в нее недовольным глазом Сергунчик. – Ну, погоди, доберусь я еще до тебя…
Убрав из–под ног осколки и снова встав к мойке, Василиса с удовольствием вспомнила вчерашний свой разговор с добрейшей Лерочкой Сергеевной и даже улыбнулась сама себе. Подумалось – и впрямь же хорошее дело, жильцов пустить. Двести долларов в их теперешнем положении – это же о–го–го, это ж, можно сказать, богатство целое, сундук с сокровищами Али–Бабы. Можно даже и на сапоги зимние для Петьки чего–нибудь выкроить. Не ходить же ему в старых, ступню пополам поджав. Она ведь растет и растет у него катастрофически просто, ступня эта…
— Слушай, Коняшка, а ты откуда вообще такая взялась? – вздрогнула Василиса от неожиданно возникшего над самым ее ухом голоса Сергунчика, опять таки незаметно совсем подкравшегося. – У тебя родители есть? Они кто? Ты местная, иль приезжая откуда? Не из беженцев, нет? Странная ты такая… Ну, чего молчишь?
— Слишком много вопросов сразу, — улыбнувшись, чуть повернула к нему голову Василиса. – Давайте по одному…
— Ну, папа–мама у тебя есть?
— Папы нет, а мама да, есть, конечно. А что?
— Да так… А где она?
— Кто?
— Ну, мама твоя, кто!
— В Германии живет…
— У–у–у… — закатил к потолку глаза Сергунчик. – Я ж чувствовал – не просто все с тобой, коняшка. Мама, значит, в Германии живет, а ты у меня тут, значит, посуду моешь сутками? Так?
— Ага… Выходит, что так…
***
ЧАСТЬ II
5.
Он звал ее Альхен. С того самого дня, когда увидел русскую свою невесту в аэропорту города Нюрнберга. С тех пор ни разу Аллой так и не назвал – все Альхен да Альхен… Поначалу непривычно было, а потом ничего, притерпелось. Да и все остальное притерпелось помаленьку – и страна чужая, и речь эта грубо звучащая, и порядки немецкие образцово–показательные… Только один вопрос все время мучил ее, и не вопрос даже - досада маетная : а вот если б не обманула она его, жениха своего зоачно–немецкого, не назвалась такой одинокой да бездетной на интернетском сайте невест, так ли уж удалось бы ей превратиться из Аллы в эту самую Альхен, или фрау Майер, обожаемую русскую женушку преуспевающего сытого бюргера Руди Майера? И как это быстренько все раскрутилось - она и опомниться не успела. Когда ехала сюда по гостевой визе год назад, ни о чем таком и не думала. Хотя вранье все это, что не думала, – чего перед самой собой кокетничать. Думала, конечно. Просто не знала, что домой больше не вернется…
А что, что ей оставалось делать? Жить с Ольгой Андреевной всю жизнь под одной крышей, в убогой ее квартире? Висеть лишним грузом на ее шее? Сознавать себя никчемным и жалким придатком к собственным детям, ее обожаемым внукам? Она ж не виновата, что всю жизнь прожила за мужниной спиной, как за каменной стеной, и ничему толковому больше не научилась. Да и Олег не настаивал, чтоб она этому самому жизненно–толковому вообще когда–нибудь училась…
Вздохнув, Алла перевернулась на другой бок и натянула одеяло на голову, свернулась под ним маленьким комочком, плотно зажмурила глаза - надо еще поспать…
Хотя спать вовсе не хотелось. Не шел в нее этот сладкий утренний сон, который она так раньше любила. И даже не сам по себе сон любила, а некое счастливо–сладостное осознание своего каждодневного праздничного бытия : пусть, пусть другие встают и выходят из теплого дома в холодные промозглые утра, а она будет барахтаться, плавать в своей беззаботности–невесомости на шелке простыней, под пухом одеяла… А вот здесь такого праздника не получалось. И не получится уже никогда, наверное. Перечеркнула она сама свой праздник легкой черточкой–прочерком в графе анкетной, о количестве детей у потенциальной русской невесты вопрошающей. Перечеркнула разом, выходит, присутствие в своей жизни и Василисы, и Петечки…
Откинув одеяло, она села на постели, запустила руки в густые светло–рыжие волосы, откинула голову назад. Сентябрьское немецкое солнце вовсю рвалось в спальню через неплотно закрытые ставни, оставляя на полу узенькие острые полоски света. Сейчас, сейчас она выйдет к нему, к этому солнцу, со стаканом сока и большой чашкой чудесно пахнущего кофе, сядет, подогнув под себя ноги, на теплую траву газона и подставит навстречу ему заспанное лицо, и почувствует тут же, как разглаживается под нежными утренними лучами кожа, и услышит, как нежно плещется голубая вода в бассейне, приглашая в свои утренние объятия, а потом Гретхен позовет ее завтракать…
Спускаясь по лестнице, Алла вспомнила первое свое утро в этом доме, — она тогда так же вот вышла и уселась прямо на траву, сложив по–турецки ноги, а Руди, удивлено и испуганно жестикулируя, суетился вокруг нее и все показывал пальцем на раскинутый рядом шезлонг, — непорядок, мол, вот там, там сидеть надо… А потом ничего, привык. Понял, видно, что маленькие ее странности–вольности ни в какое сравнение не идут с
той русской покладистостью да покорностью, в поисках которой и бродят заграничные женихи по интернетским сайтам…
— Фрау, битте, — услышала Алла из открытого кухонного окна ласковый голосок Гретхен и улыбнулась ей приветливо. Что за прелесть эта девчонка–прислуга, и где только Руди ее откопал…Не видно и не слышно ее, будто и нет вовсе, а в доме чистота просто стерильная, еда вкусная, газоны подстрижены, белье всегда свежее…
Алла поднялась с травы, допила кофе, подошла к самому краю бассейна. Солнечные зайчики красиво резвились через голубую толщу воды на белых плитах, подмигивали лукаво – ну, давай, иди к нам… Вспомнилось ей тут же, как она стояла вот так, на краю бассейна, в родной Сосновке и смотрела, как плещутся в воде Петечка с Василисой… Сердито тряхнув головой так, что рассыпались вольно по плечам золотисто–буйные ее кудри, она резко развернулась и пошла в дом – завтракать пора. Что ж это за утро такое, никакого душевного покоя нет. Опять, видно, надо садиться письмо писать…
Странно, но эта письменная односторонняя связь с Петечкой и Василисой почему–то успокаивала, давала иллюзию пусть даже и нелепого, но хотя бы какого–то общения. Они ведь там письма эти читают, и обсуждают между собой, наверное. Вот она таким образом и участвует в их жизни…Пусть хоть так, чем никак. Хотя очень, очень интересно знать, в какой институт поступила Васенька, как Петечка к новой школе привык, и водит ли его Ольга Андреевна по–прежнему на фигурное катание – у мальчика, тренер говорил, исключительные способности к этому виду спорта, и тело будто создано для мягкого скольжения по льду. Можно было бы, конечно, и самой втайне от Руди домой позвонить, или попросить детей написать ей письмо до востребования, да она боялась очень. Боялась услышать Петечкин от слез дрожащий голос, боялась Василисиной скрыто–равнодушной обиды, боялась и открытого холодного презрения Ольги Андреевны…Конечно, она должна была разделить эту ношу с ними. Конечно, должна…Только не смогла вот. И забыть их не смогла. Одно и остается – бесконечные эти письма теперь писать…
Гретхен, радостно улыбаясь во все свои молодые тридцать два зуба, поставила перед ней омлет со шпинатом и фруктовый салат, сделала быстрый книксен и умчалась по хозяйству, оставив после себя легкий запах недорогих духов и веселой своей юности. Хорошая девочка. Не красавица, но миленькая. А вот Василису ни красавицей, ни миленькой и не назовешь. Она как бы сама в себе вся, сплошное противоречие недостатков: высокая и с костью широкой, но зато статная и прямая, черты лица довольно грубые, но между собой таким странным образом удачно сложенные , что надолго притягивают взгляд и держат его на себе так же долго. Интересная девочка, и характер очень сложный – отцовский, мужской, грубый и нежный одновременно. Олег ее очень любил…Да он всех любил, и ее, и Петечку, и маму свою. Хороший сын, хороший муж, хороший отец. Эх, жаль, конечно…
Вздохнув, Алла отодвинула от себя тарелку с нетронутым салатом, медленно вышла из кухни. Ничего в это утро ей не хотелось – ни спать, ни есть, ни идти в тренажерный зальчик, ни плавать в бассейне. Зайдя в спальню, она уселась перед туалетным зеркалом, долго смотрела сама себе в грустные глаза. Подняв вверх руки, привычным жестом запустила пальцы в роскошные волосы, откинула их за спину. И тут же решила – надо обязательно взять себя в руки. Потому что ничего страшного в ее жизни вовсе не происходит: детям она все равно ничем помочь не смогла бы, да и Ольга Андреевна без нее еще и лучше их по жизни определит. А здесь у нее хороший дом, хороший муж Руди Майер, который ее любит по–своему. И она его тоже любит. Наверное. А может, и нет. А может, привыкла просто. Как привыкла в свое время к Олегу, пристроилась–прилепилась, как улитка к теплому камню. И Руди не лучше и не хуже Олега – тоже умный, тоже хорошо обеспеченный, тоже добрый. А это, между прочим, самые главные качества в мужчине, красота ему вообще ни к чему. Она как–то быстро привыкла к этой его своеобразной немецкой пухлости–некрасивости, к жирным хомячьим щечкам, поросшим жесткими седыми волосами, к спрятанному в бороде и усах маленькому бантику ярко–красных губ, к голубым крошечным глазкам, лучащимся сытым бюргерским довольством… Зато как радостно он стремится всегда украсить ее здешнюю жизнь, с каким азартом наряжает ее, покупая безумно дорогие и ненужные тряпочки, как красиво дарит украшения, — как вожделенную игрушку любимому и балованному ребенку. Хотя, бывает, и чувствует она себя здесь ценной породы зверьком, или золотой рыбкой–вуалехвосткой в огромном аквариуме. Ну что ж. Как говорится, за что боролась… А куда, скажите, можно было еще прилепить эту ленивую свою женственность, эту грацию восхитительной бездельницы вкупе с кокетливой русской покладистостью–покорностью, - никуда больше и нельзя. Только здесь и можно ценителя всех этих прелестей найти. Еще бы – ни от одной немки такого никогда в жизни не дождешься….
Алла придвинула поближе к зеркалу лицо, подмигнула сама себе ободряюще, потянула губы в улыбке. Хватит. Нельзя грустить. Вечером они идут к с сестре Руди, фрау Марте Зайферт, и надо обязательно быть в форме. Она хорошая, эта Марта. И сразу приняла ее хорошо, хотя подругой не стала, конечно. У нее как–то вообще подруг здесь не образовалось… И нельзя иметь на лице такие печальные глаза – Руди будет сердиться. Ничего не скажет, конечно, но сердиться будет. Сожмет свои ярко–красные губы в малюсенький бантик, щечки надует и будет красноречиво этак молчать, всем своим видом говоря, — чего, мол, тебе еще нужно, красивая и глупая русская женщина, все у тебя есть для полноценного, настоящего счастья, и никакого такого права ты на эту печаль в глазах вовсе и не имеешь…
***
6.
Жилец и в самом деле объявился очень быстро, как и обещала добрая Лерочка Сергеевна. Странно, но им оказался приличный, молодой еще мужчина довольно высокого роста, с очень даже симпатичным лицом и добрыми веселыми глазами. Он осмотрел быстро комнату, улыбнулся коротко, кивнул головой – подходит, мол, согласен. Василиса, неловко улыбаясь, с осторожностью приняла из его рук три стодолларовых бумажки, взглянула еще раз вопросительно: все ли так на самом деле, не ошиблась ли…
Для жильца она решила освободить свою комнату – Петьку жалко стало. Передвинула в бабушкиной комнате шкаф, освободила небольшое пространство для раскладушки – в тесноте да не в обиде, как говорится. Ольга Андреевна молча наблюдала за ее суетой, улыбалась грустно из своего кресла. Не нравилась ей вся эта затея с квартирантом, конечно, но что делать… Лучше уж помалкивать, раз Васенька другого выхода не видит…
— Так, говоришь, приличный жилец, да? – только и спросила она полушепотом, виновато подняв на внучку глаза. — А вещей–то много с собой принес?
— Нет, бабушка, совсем немного. Чемоданчик только да ноутбук…
— Странно…
— Ну, почему странно?
— А зачем ему ноутбук? Он кто вообще по профессии, ты спросила?
— Нет, бабушка, не спросила. Неудобно как–то…
Все подробности о жильце неожиданно выяснил пришедший из школы Петька. Влетев по привычке в Василисину комнату, от остановился, как вкопанный, уставился удивленно на квартиранта, потом со всего размаху хлопнул себя ладошкой по лбу и рассмеялся весело, заставив и его дружелюбно улыбнуться ему в ответ.
— Здрассьте! Вы же наш жилец, наверное! Мне ж Василиса говорила, а я и забыл совсем… Меня Петром зовут, а вас как?
— А меня - Сашей. Значит, будем знакомы, Петр. А ты всегда Петр, или иногда просто Петей бываешь?
— Да когда как, знаете ли, – забавно развел руки в стороны мальчишка. — Бабушка вот меня по смешному Петрушей называет, сестрица Петькой кличет, а в школе просто Питом зовут…
— Понятно…
— Значит, вы у нас теперь жить будете?
— Ну да, буду, если позволишь.
— Саша, а вы кто?
— В каком смысле – кто? — Выглянул на Петьку из–под больших очков Саша. – Поставьте, пожалуйста, вопрос покорректнее, Петр.
— Ну… Вы кем работаете? Какая у вас, к примеру, профессия?
— К примеру? – снова удивленно уставился на него из–под очков Саша, едва заметно улыбаясь. – К примеру, я телемастер…
— Ух ты–ы–ы… — восхищенно протянул Петька. – И что, любой телевизор можете починить?
— Любой могу. И не только телевизор, а еще и холодильник, и музыкальный центр, и компьютер… У тебя есть компьютер, Петр?
— Нет… Был когда–то, а теперь уже нет… — грустно вздохнул Петька. – А вы в какой–нибудь крутой фирме работаете, да?
— Нет, нигде не работаю.
— Как это?
— А так. Я сам по себе работаю. У кого телевизор сломается, к тому и иду…
— Свободный художник, значит?
— Ага. Это ты, Петр, правильно подметил. Свободный, точно свободный…
— Ну ладно, вы тут устраивайтесь пока. Пойду я. Больше залетать к вам не буду, вы не бойтесь…
— Ну что ты, Петр. Заходи ко мне в любое время, без церемоний. Я только рад буду.
— Да? Ну, хорошо, я зайду, конечно, — важно откланялся Петька, закрывая за собой дверь.
Найдя сестру в бабушкиной комнате, он выложил им скороговоркой всю полную информацию о жильце и без всякого перехода , на одном дыхании, тут же потребовал с Василисы капризно:
— Ты мне уже третий день обещаешь помочь со стихами Колокольчиковой! Прошу тебя, прошу! Ну когда уже, Вась?
— Ой, Петьк, ну извини. Видишь, со временем никак. Надо ж было комнату освобождать… Давай сегодня, ладно? Вот я сейчас вам с бабушкой назавтра еду буду готовить, а ты пока уроки свои сделаешь. Идет? И бабушку к этому делу подключим… Втроем–то такие стихи для твоей Колокольчиковой соорудим, что она сразу в обморок упадет! Вот сразу после ужина и начнем…
— А что у нас сегодня на ужин?
— Морковные котлеты.
— У–у–у… — состроив брови страдальческим домиком, завыл, как голодный волчонок, Петька.
— Ну, Петь! Ну ты что…Мы ж договаривались с тобой…Сам же понимать должен…
— Ой, да ничего! – и сам уже испугался своих эмоций Петька. — Это я так. Вась, ну ладно… Ну прости, я и забыл совсем, что я морковные котлеты страсть как люблю, вот обожаю просто…
Петька вообще был понимающим ребенком. А еще – он был очень любящим внуком и братом. Потому что это надо очень уж любить попавших в сложную ситуацию сестру и бабушку, чтобы терпеливо изо дня в день есть на ужин морковные, капустные да свекольные котлеты, и это несмотря на свой совсем еще капризно–эгоистичный, требующий побольше вкусной еды для роста организма возраст - двенадцать лет от роду… Не могли они сейчас позволить себе никакой вкусной едые позволить себе сейчас никакой вкусной еды. Нельзя им было нарушить никак установленный сложившимися жизненными обстоятельствами хрупкий финансовый баланс под названием «массаж–деньги–массаж». Они его и не нарушали, и терпеливо проглатывали в себя все это овощное безобразие изо дня в день. Правда, изо всех сил старались делать это красиво, то есть Василиса торжественно сервировала стол к обеду изящной посудой, оставшейся от прежней их благополучной жизни, и накрывала его крахмальной белой скатертью, и ставила тарелки на подтарельники – все как полагается, все достойно, все как раньше… А на красивых тарелках, им казалось, и овощные котлеты очень даже приличной едой смотрятся. А может, они успокаивали себя так… них установленный для них сложившимися обстоятельствами
Вечером, отужинав морковными своими котлетами, они дружненько собрались вокруг кухонного стола и, наморщив от усердия лбы, принялись за стихоплетство для Лилии Колокольчиковой – Петькиной одноклассницы, отличницы и, судя по его рассказам, самой распрекрасной девочки на всем белом свете. Будущие стихи, как предполагалось, должны были поразить Колокольчикову в самое ее девчачье сердце и заставить–таки обратить внимание на скромного своего одноклассника, Петю Барзинского, их обожаемого внука и брата.
— Мне кажется, мы должны плясать все–таки от имени. Вы вслушайтесь, какое красивое у девочки имя – Лилия… — мечтательно подняв к потолку глаза, предложила свою версию стихотворения Ольга Андреевна.
— Да ну… Это слишком просто – от имени. Лучше, я думаю, чего–нибудь подростково–стильное изобразить, в ритме рэпа, например, - не согласилась с ней Василиса. – Уж поражать, так поражать. Так ведь, Петька?
— Не–е–е… Она рэп не любит, наверное. – Замотал головой Петька, почесав карандашом висок. — Мне кажется, она такие стихи любит, знаешь, чисто женские…
— Это какие? – хором спросили Василиса с Ольгой Андреевной.
— Ну… Чтоб там сравнения всякие красивые были..
— Так я и говорю – надо от имени плясать! — снова воодушевилась Ольга Андреевна. – Вот и давайте будем ее имя с чем–нибудь красивым сравнивать. Например, вот так…
Закатив глаза к потолку и немного помолчав, она проговорила тихо и торжественно:
— Твое имя – как первый пушистый снежок…
Василиса, подскочив от нетерпения на стуле, тут же подхватила:
— Твое имя – как ток, электрический ток…
А дальше не пошло. Они сидели, уставившись друг на друга, молчали. В тишине, в этой творчески–напряженной долгой паузе с наморщенными лбами, с крутящимися нервно в руках карандашами возник вдруг из дверного проема твердый и насмешливый мужской голос, заставивший их всех одновременно вздрогнуть и дружно повернуть к нему головы:
— Твое имя – как прерий душистых цветок?
Жилец Саша стоял в дверях, улыбался им весело и скромно, словно извиняясь за свое такое нахальное вторжение в начавшийся творческий процесс. Перед собой на весу он держал прозрачный пакет–маечку с продуктами – поужинать человек решил, что тут такого…
— Как вы сказали? – хлопнул в него растерянно ресницами Петька. — Цветок прерий?
— Ну да…
— Ой, не могу! Бабушка, ты слышала? Колокольчикова — цветок прерий!
Петька вдруг смачно покатился со смеху, потянув за собой и Василису с Ольгой Андреевной. А через минуту они смеялись уже все вчетвером – больше над Петькой, конечно, так забавно отреагировавшим на этот Сашин перл:
— Ой, не могу! Прерий душистых цветок… Лилька Колокольчикова – цветок прерий…
— Так зато в рифму попал… — попыталась неуверенно защитить Сашину версию стихов для Колокольчиковой Ольга Андреевна, тоже нахохотавшись до слез. - И очень даже хорошо звучит, и романтично даже как–то, будто из пятидесятых моих годов… Чего ты, ей богу, Петенька…
Отсмеявшись, они все дружно уставились на Сашу, так и стоящего в дверях со своим пакетом–маечкой.
— Мы вам не помешаем? Вам же поужинать надо… Может, нам в комнату уйти?
— Нет! – выставил вперед руку, улыбаясь, Саша. – Что вы, ни в коем случае! Никогда себе не прощу, если прерву грубо такой чудесный творческий порыв!
Василиса и Ольга Андреевна переглянулись и снова рассмеялись дружно, словно одобряя между собой то обстоятельство, что жилец им , слава богу, достался с нормальным и совершенно здоровым чувством юмора. А Петька больше не смеялся. Как завороженный, не мигая и открыв даже рот, он уставился на упаковку сарделек, выуженных Сашей из своего мешка и небрежно брошенных на кухонную столешницу около плиты. Петьке было ужасно стыдно, но он никак, ну никак не мог оторвать от этих сарделек глаз. Они лежали в своем вакууме так заманчиво–притягивающе, слепившись толстомясыми розовыми боками, и так вдруг ему хотелось разорвать в секунду обволакивающую их пленку и вонзиться в них зубами… Он громко и судорожно сглотнул вмиг накопившуюся во рту слюну и, встретившись с Сашей глазами, быстренько и стыдливо отвел взгляд в сторону. Саша только моргнул растерянно в первую секунду, будто прошил его этот мальчишеский взгляд насквозь…
— А вы знаете, уважаемые хозяева, я ведь жилец в некотором роде проблемный! — Громко проговорил он, тут же придя в себя и обращаясь нарочито–специально будто бы только к Василисе и Ольге Андреевне. – Мне, знаете, в одном вопросе очень ваша помощь потребуется…
— Да? — тут же уставились на него озадаченно они. – И какая? Вы говорите, не стесняйтесь…
— Да понимаете, тут такая штука… Не умею я есть один! Вот хоть режьте меня на куски - не могу проглотить, и все, когда в одиночестве ужинаю… Может, составите компанию? А? Или ты, Петр, меня выручишь?
— Да! Да, конечно! Я – конечно! – обрадовано и благодарно воскликнул Петька, снова в надежде подняв глаза на упаковку сарделек, и даже руку вверх потянул, как за школьной партой сидя.
— Петя!! – отчаянным хором воскликнули Василиса с Ольгой Андреевной, моментально прочувствовав всю эту грустную ситуацию, и так же грустно замолчали, боясь поднять на Сашу глаза.
— Как тебе не стыдно, Петя… — прошептала Ольга Андреевна и чуть не заплакала от жалости к внуку, и вовсе ей не хотелось его стыдить…
Да. Гордость, говорят, штука чудесная. А когда она еще и умная, то чудесная вдвойне. Когда она знает, чувствует, что надо потихонечку отойти–отползти на второй план и уступить свое место ее величеству простоте, которая, бывает, в определенный момент не менее чудесна, чем эта самая гордость и есть…
— Бабушка, ну вот скажи, ну что нам за жилец такой попался, а? – вдруг звонко и весело произнесла Василиса, будто распоров с треском образовавшуюся тяжелую пленку–паузу. — Чего нам опять не повезло–то так? Проблемы у него всякие гастрономические, видишь ли, психозы–комплексы…Не жилец, а наказание сплошное на нашу голову! Ну что делать – давайте уже, варите быстрее ваши сардельки–мардельки, будем вас выручать…
— Один момент! – радостно и благодарно подхватил эту ее тональность Саша и успел таки подмигнуть по–мужицки совсем уж убитому бабкиным грустным гневом Петьке. — Где у вас тут кастрюльки–мастрюльки? Петр, подсуетись, помоги мне на первых порах…
Ольга Андреевна улыбнулась расслабленно, откинула голову на спинку самодельного своего кресла–каталки, стала следить отрешенно за образовавшейся этой дружной кухонной суетой, пока глаза ее не затуманились слезами. В сотый уже раз мысленно проклянув свой жестокий инсульт, она в сотый же раз мысленно обратилась и к богу, поблагодарив его и за умницу–внучку свою Василису, и за доброго и необыкновенно искреннего внука Петечку…
— А вы правда телемастер, или Петька не понял чего? — спросила Василиса, когда они уселись за стол второй раз, получается, ужинать Сашиными сардельками.
— Правда. А что?
— Да так… Не похоже просто…
— Ну да, вы правы, Василиса. Я не совсем телемастер, если честно. Я этим себе на материальную жизнь зарабатываю. От нее, от материальной–то, никуда ведь не денешься!
— Это уж точно… — вздохнула грустно Василиса. – Никуда не денешься…
— А живу я, получается, другим делом…
— А каким, если не секрет?
— Вообще–то секрет, конечно.
— Ой, да ладно! У вас, Саша, знаете ли, все секреты на лице написаны! Небось, романы тайком пишете?
— С чего вы взяли?
Саша отложил вилку и, сцепив домиком свои крупные ладони и положив на них подбородок, уставился на Василису удивленно и заинтересованно. Она улыбнулась ему дружелюбно и почти по–женски кокетливо, порядочно откусила от сардельки и зажмурилась от удовольствия , и непонятно было, что ей в сложившейся ситуации нравится больше – такое его внезапное внутреннее смятение или забытый вкус хорошей дорогой еды. Ольга Андреевна взглянула на внучку с легким укором, легко дотронулась до Сашиной руки:
— Вы не сердитесь на нее Сашенька, пожалуйста. Она у нас такая вот девушка, прямая да своеобычная…
— Да нет, я не сержусь, с чего вы взяли? – широко улыбнулся Саша, продолжая разглядывать Василису. – Самое странное, знаете ли, — права она. В точку попала.
Я действительно романы пишу… И действительно тайком…
— А почему? – тихо спросила Василиса.
— Что – почему? — так же тихо переспросил ее Саша.
— Почему тайком–то? Или вы о чем неприличном пишете, а?
— Да наоборот, скорее…
Саша замолчал и вмиг будто отодвинулся, посерьезнел лицом, погрустнел глазами. Исчезло, растворилось сразу и общее поле их дружного общения, легкой, радостной простоты. Василиса, почувствовав эту быструю перемену, переполошилась вдруг:
— Саша, я вас обидела, да? Правда? Обидела?
— Да нет же, Васенька, что вы, — грустно улыбнулся ей Саша. – Меня вообще, знаете, очень трудно обидеть. Практически невозможно.
— Но я же вижу…
Саша, ничего не ответив, вдруг резко положил ладони на стол, произнес громко и торжественно:
— Так! А назавтра у нас объявляется чаепитие с тортом! За вами чай, за мной – торт…Петр, ты какой любишь, чтобы шоколада больше было и роз–мимоз всяких?
— Ой! — Захлебнулся, засияв глазами, Петька, и даже подпрыгнул слегка на стуле. — А я знаете, такой белый люблю, чтоб с фруктами сверху, и с марципанами, и с орехами… И чтоб большой–большой был, и круглый…
— Петя!! – опять хором воскликнули Василиса и Ольга Андреевна, повернувшись к нему возмущенно. Потом переглянулись и расхохотались тут же весело, теперь уже и вместе с Сашей.
— А стихи Колокольчиковой опять не сочинили! – в ответ им укоризненно проговорил Петька, вставая из–за стола. – Тоже, поэтессы нашлись… Ахматова с Цветаевой…
— Петь, вот давай послезавтра, а? Завтра я на работе, а послезавтра уже совершенно точно сочиним. И Саша нам поможет… Правда, Саша?
— А то! – широко развел руками в стороны Саша. – Петр, мы же уже их практически начали сочинять–то, стихи для Колокольчиковой твоей! Вот и продолжим…
— Про цветок прерий, да? – язвительно сузив зеленые глаза, спросил Петька с сарказмом. – Каких только, я забыл…
— Душистых, Петр. Прерии, они, знаешь, всегда душистые…
— Ага. Цветок душистых прерий, значит… Колокольчикова просто умрет от счастья, когда узнает, кто она есть такая … — пробурчал себе под нос Петька, выходя из кухни.
— А что, я бы и умерла, например, — вздохнув, тихо, совсем тихо произнесла Василиса, собирая посуду со стола и поворачиваясь к мойке – этой ненавистной посудной мойке, за которой ей завтра придется стоять в кафе у Сергунчика с самого утра и до самой поздней ночи…
— Васенька, ты не забыла, что у отца вашего послезавтра отца вашего послезавтра помянуть нужно? Господи, неужели два года уже прошло? — грустно вздохнула Ольга Андреевна, глядя ей в спину. – Надо бы вам с Петечкой на кладбище съездить…
— Нет, бабушка, Конечно же, не забыла. Обязательно съездим…
***
7.
Тряский старый автобус долго вез их на окраину города, и они заранее уже и перемерзли все, и сидели, прижимаясь друг другу сиротливо. К тому же Василисе отчаянно хотелось спать - предыдущая ночь выдалась совсем уж тяжелой. И кто это придумал вообще такое – свадьбы в кафе отмечать… Да еще и с купеческим размахом, с пьянством, с мерзко–воющей и визгливой музыкой сильно подвыпившего доморощенного квартета молодых бездарностей, важно именующих себя претенциозным именем «Дедушка Фрейд»… Какой там к черту дедушка… Если б была возможность у этого бедного дедушки послушать их одну хотя бы секундочку, он бы быстренько про свой психоанализ забыл да схватился б за седую умную голову от ужаса…
Автобус, наконец, добрался до конечной остановки и, развернувшись, остановился, будто с облегчением даже, будто сам себе удивился - неужели таки дополз до последнего пункта, где можно отдохнуть–отстояться с полчасика хоть. Петька с Василисой да еще вместе с двумя какими–то пожилыми тетками в грустных черных платочках вышли из его дверей и под возмущенное карканье огромного скопища ворон, кружащих над голыми почти деревьями, направились к воротам кладбища, ежась от холода и втягивая головы в воротники курток. Что ж это за октябрь выдался нынче холодный такой, на удивление просто. Как зимой морозит. Всю душевную багряно–золотую красоту осени своим холодом испоганил…
Еще издалека они заметили у отцовской могильной плиты человека какого–то, сидящего к ним спиной на маленьком раскладном стульчике, и переглянулись нерешительно. Обернулся вскоре и человек на их шаги, и улыбнулся им приветливо, и рукой махнул - идите, идите сюда быстрее…
— Вась, да это же Вениамин Алексеич! Дядя Веня, здравствуйте! – радостно бросился к нему Петька. – И вы тоже про папу вспомнили, да?
— Ну, вашего папу я никогда не забуду, ребятки… — грустно и приветливо улыбнулся им Вениамин Алексеевич, бывший отцовский сотрудник, или соратник, или правая его рука, или как там еще называют близких, доверенных, проверенных обстоятельствами общего дела людей. Он и в самом деле был всегда правой рукой отца, был старше его намного, а потому хитрее и прозорливее, и умело заправлял на фирме всеми финансами и бухгалтерией. Только вот после случившейся трагедии исчез куда–то, и на похороны не пришел. Хотя на допросы потом ходил исправно - Василиса сама слышала, как следователь об этом бабушке говорил…
Подойдя ближе, она с удивлением начала рассматривать этого когда–то красивого, несмотря на свой возраст всегда подтянутого и презентабельного мужчину. Она его совсем, совсем не узнавала – старик и старик сидел перед ней на жалком, игрушечном каком–то раскладном стульчике ; пегие седые волосы его неровными клочками торчали над головой, лицо было пьющим, бледным и отечным, и будто болезненно–влажным , как сырая картофелина на свежем срезе, нижние веки провисли под глазами некрасивыми дряблыми мешочками. Одежда на нем была дешевой, но очень чистенькой и аккуратной: стрелки брюк были наглажены до бритвенной остроты, из ворота скромной, явно купленной на распродаже курточки выглядывал наглухо застегнутый твердый воротничок белоснежной сорочки. Прямо на могильной плите перед Вениамином Алексеевичем стояла едва початая бутылка водки да на старой газетке была разложена скромная поминальная еда, от вида которой Василисе стало совсем уж грустно: пожухлые перья зеленого лука накрывали собой куски толсто и некрасиво нарезанного сала, а
кусочки черствого белого хлеба как–то очень уж сиротливо прилепились к основательно помятым помидорам. Жалкой помятостью своей бедные помидоры отчего–то и навевали неизбывную эту тоску, и сразу захотелось заплакать, зарыдать в голос о своем неуютном сиротстве…
— Ну что ж, давайте–ка для начала помянем вашего батюшку, ребятки, царствие ему небесное… — потянулся к бутылке Вениамин Алексеевич, и разлил мерзко пахнущее ее содержимое в два граненых стаканчика, один из которых уважительно протянул Василисе. Она взяла его в руки нерешительно, подержала, будто примериваясь, потом испуганно подняла на него монгольские свои глаза:
— Ой, я же не умею, Вениамин Алексеевич…Я же ни разу в жизни водки не пила…
— Вот и плохо, что не умеешь, Василиса. В жизни надо все уметь делать. Оно, умение–то, всякое тебе пригодится.
— Ой, ну не знаю… Боюсь я…
Она робко взглянула на отцовскую фотографию, выпуклым овалом вставленную в могильную плиту, словно спрашивала у него совета. Он, как обычно, улыбался ей любяще, и показалось даже, одобрял ее будто. Петька, наблюдая за ее мучениями да за дрожащей от холода рукой, держащей на весу граненый стаканчик, вдруг проговорил не по–мальчишески жестко и решительно:
— Дядь Вень, так может, я это сделаю, а? Раз так надо… Я ж мужик все–таки. А с нее, с девчонки, что возьмешь…
— Нет уж, Петро, — усмехнулся грустно ему в ответ Вениамин Алексеевич и взглянул уважительно, — ты хоть и мужик, конечно, только недозрелый еще. Нельзя тебе. Хотя и молодец, заступился за сеструху…Ничего–ничего, пусть выпьет. Смотри, аж посинела вся, и руки дрожат…
— Да она устала просто…
Василиса, решившись, закрыла глаза и поднесла стаканчик к губам, и глотнула из него порядочную порцию, и закашлялась, конечно же, и торопливо схватилась за протянутый ей рукой Вениамина Алексеевича кусок хлеба с толстым салом. Старательно жуя и тараща узкие глаза, вскоре уже отдышалась и с удивлением начала ощущать разливающееся по желудку блаженное тепло, будто все расправлялось у нее внутри, оживало и потихоньку согревалось, а потом показалось даже, будто кто подошел сзади и ласково–играючи ударил по затылку, отчего голова кружнулась чуть и стала совсем легкой, как перышко. И в то же время состояние это настораживало, казалось ей обманным каким–то, легким таким коварным враньем, а вранья она сроду не любила. Но что делать – надо так надо. И отец вон как смотрит, будто действительно одобряет, что она его так по–взрослому помянула…
— Ну что ж, светлая тебе память, Олег Петрович! — крякнув, осушил до дна свой стаканчик и Вениамин Алексеевич. – Хороший был человек ваш отец, ребятки. Умный да честный. Оттого и ушел…
— Как это – от того? — напряженно уставился на него вдруг Петька. – Что его, за честность убили, что ли?
— Ага, Петро. Именно за честность и убили… — проговорил Вениамин Алексеевич, наклоняясь к своей газетке и аккуратно кладя кусок сала на хлеб. – Не любит наш злобный да дикий бизнес честных, понимаешь? Не дорос он еще до этого. Для него честность эта, как грыжа, в детстве не вырезанная. Вроде и не мешает особо, но раздражает – жуть… Говорил я ему…
— А папа мне говорил, что надо всегда честным быть, и с другими, и с самим собой тоже! — звонко и обиженно перебил его Петька. – Он говорил, что так жить гораздо легче!
— Да ладно, Петро, не сердись. Это я так, от горя всякую ерунду языком молочу. Расскажите лучше, как живете–то…
— А хорошо живем! — с тем же мальчишеским вызовом проговорил Петька. – Все у нас хорошо, вот! Правда же, Вась?
— Да ладно тебе, Петь, чего ты разошелся… — примирительно ткнула она ему в плечо кончиками пальцев. И, обращаясь к Вениамину Алексеевичу, грустно произнесла:
— У нас же бабушка очень тяжелый инсульт перенесла, знаете… Теперь не ходит совсем…
— Да, Васенька, я слышал, — покивал головой Вениамин Алексеевич, — тоже горе, конечно. А кто помогает хоть вам? У вас же не осталось ничего, насколько я знаю…
— Нет, никто не помогает. Все сразу подевались куда–то. И не пришел ни разу никто, и не позвонил никто…
— А вы не обижайтесь, ребятки. Так уж жизнь наша дурная устроена, что поделаешь. Тогда же все перепугались до смерти, когда с вашим отцом так круто разобрались, да забились в норы свои да щели поглубже. А попозже выползли из них и живут теперь, чтоб старого, не дай бог, не вспоминать да беды на себя не накликать. Каждый за свою собственную нательную рубашку больше всех боится да провалами в памяти от плохих тех воспоминаний отгораживается…
— Да мы и не обижаемся. Мы вообще не из обидчивых, вы же знаете, — великодушно махнула рукой куда–то в сторону Василиса, словно обращалась сейчас не к Вениамину Алексеевичу, а к тем самым перепуганным, которые попрятались в свои норы да щели, оберегая свои близкие к телу рубашки.
— А вы, дядя Веня, тоже в свою нору забились, да? Вы же тоже к нам не пришли…
— Петя, прекрати! Чего это ты, прямо как с цепи сорвался… — укоризненно проговорила Василиса брату и взглянула виновато сверху на опущенную пегую голову Вениамина Александровича.
— Выходит, и я забился, Петро, — с грустным и глубоким вздохом проговорил тот и поднял на них больные слезящиеся глаза. – Вот меня судьба за это и наказала…
— А вы чем сейчас занимаетесь, Вениамин Алексеевич, работаете где–то?
— Нет, Васенька, не работаю. Не берут меня никуда. Тоже шарахаются, как от прокаженного… Да и возраст, знаете… Это отец меня ваш на крылья тогда посадил, вот и возомнил я о себе невесть что. Я ему очень поверил, отцу вашему. Поверил в эту принципиальность его, честность да порядочность в делах, и сам его ни в чем ни разу не обманул, ни одной копеечки не присвоил. А только видите, чем все это закончилось…
Умным он был, конечно, мужиком, а одной вещи так и не понял – нельзя эту свою порядочность природную железобетонным щитом впереди себя выставлять, надо ее, родимую, наоборот, прятать от всех да в тылу глубоком держать. Похитрее быть надо, поизворотливей, не соваться куда не следует со своей честностью да чистоплотностью!
— Нет, не согласна я с вами, Вениамин Алексеевич! Отец наш был таким, каким был. И его уважали все за это. Может, особо не любили, но уважали. И мы его уважаем, и любить и помнить будем всегда именно таким вот, и говорить плохо о нем не позволим…И вам тоже не позволим!
Василиса осеклась вдруг и замолчала. Стало почему–то ужасно неловко выговаривать эти жесткие, в общем, слова старому и больному человеку. Чего это она – прямо не лучше Петьки. Он помянуть отца ее пришел, а она разгневалась, видите ли. Отец вот всегда говорил, что нельзя сердиться на слабого. Говорил, если сердишься на слабого, значит, ты еще слабее. И не сердиться на него надо, а пройди мимо побыстрее, и не заметь постараться этой его злобы… И пусть он, Вениамин Алексеевич, говорит себе, что хочет. Может, ему так легче? Она–то знает, что отец ее никогда и ни за что на свете не стал бы изворачиваться и подстраиваться под чужие требования, и действительно жил так, как считал нужным, и правильно он сейчас сказал про природную его железобетонную порядочность…
— А мама ваша где теперь, ребятки? – миролюбиво произнес вдруг Вениамин Алексеевич, нарушив неловкую паузу. — Почему она не пришла мужа своего помянуть?
— А она у нас замуж вышла, знаете ли. За немца. В Германию к нему жить уехала, в Нюрнберг…
— Ничего себе… Значит, вы тут с больной бабкой справляйтесь, как хотите, а она там жить будет, припеваючи?
— Да она и не знает ничего про бабушку…
— Как это?
— Да долго рассказывать, Вениамин Алексеевич. Да и не хочется…
— А, ну ладно. И не рассказывайте. Моя–то молодая тоже ведь меня выгнала… Тоже замуж выскочила, и имущество у меня все отсудила! Я ж, старый дурак, в свое время трясся над ней да ублажал всячески, вот и задаривал подарками…
Василиса вдруг вспомнила эту грустную его историю, рассказанную давно еще бабушкой. Вообще, с Вениамином Алексеевичем, тогда еще Веней, познакомила сына именно она, бабушка – он был мужем ее любимой подруги Любочки, с которой они дружили семьямии они хорошо, и семьями дружила, тогда еще и дедушка жив был, известный профессор–историк… И непросто познакомила, а сделала Вене в некотором роде даже протекцию – попросила сына взять его на свою фирму. И Веня быстро на фирме прижился, и работал старательно и честно, и вскоре стал действительно правой рукой хозяина ; они даже, несмотря на большую разницу в возрасте и разные представления о жизни и своем в ней месте, приятельствовали очень неплохо, и тоже семьями пытались дружить. Только вот Олег был женат на Аллочке, молодом и ангельски–красивом создании, а Веня – на Любочке, которая с огромным трудом вписывалась в это их приятельство. Вернее, совсем не вписывалась. Тем более что молодая Аллочка умудрилась к тому времени завести двоих уже деток, а у них с Любочкой детей не было. Да и вообще - их даже и рядом ну никак, никак нельзя было поставить - такая красавица Аллочка и такая честно и безупречно стареющая Любочка… Вот тогда Веня и решил от Любочки уйти. Как ни убеждал его Олег, что делать этого в его возрасте уже как бы и нельзя, и еще всяческие разные и мудрые доводы приводил, — все равно Веня ушел. И тоже женился на юной и небесной красоте, на черноглазой и смуглокожей прелестнице Наточке, которая осчастливила его совсем уж окончательно - сыночка родила долгожданного. Правда, быстро как–то очень уж родила, но Вениамин Алексеевич, от такого счастья вмиг и напрочь потерявши голову, пальцев своих подозрительно не загибал, месяцы да сроки никакие не высчитывал. Не хотелось ему ни о чем таком думать, потому что чего жизнь гневить – она ж к нему не только лицом, а всем своим корпусом повернулась – и достаток большой через щедрость да дружбу Олегову дала, и счастье с молодой женой, и даже вот ребеночка…А бедной Ольге Андреевне пришлось перед Любочкой только руками развести виновато : выходит, сама она сосватала ее мужа в другую жизнь… Раздружились они тогда быстро, конечно. Вернее, Любочка раздружилась. Так и жила с тех пор одна…
— Как это она вас выгнала, Вениамин Алексеевич? – грустно переспросила его Василиса. – Неужели тетя Наташа смогла это сделать?
— Да, смогла вот. Говорю же, я в те времена через дарственные всю нашу недвижимость на нее оформил. А она, как оказалось, и не любила меня вовсе. Только ради этих красивых бумажек гербовых со мной и жила. А когда все кончилось, взяла и выбросила меня за дверь, как ненужную вещь какую. А Любочка меня обратно приняла… Живем вот теперь с ней в бедности, на одну только пенсию. Она меня и кормит, и обихаживает. Святая она, Любочка моя. Так вот оказалось. А Наташа мне и с сыном видеться не дает, и его против меня настраивает. Говорит, будто и не мой он вовсе. И как только у нее язык поворачивается на такое, а? Не мой, главное…Ты помнишь моего Димку–то, Василиса?
— Помню…
Конечно же, она помнила этого красивого и избалованного паренька — он был чуть помладше ее братца. И помнила, как тогда все взрослые носились над ним и дыхнуть боялись в его сторону – вечно у него проблемы какие–то были. То ему школу хорошую не могли подобрать, то учителей домашних отыскать. Вениамин Алексеевич очень старался отцом хорошим быть…
— Я вот недавно увидел его на улице, а он даже и поговорить со мной не захотел. Спросил только, есть ли у меня деньги, и все… А откуда они у меня, деньги эти? Без денег ничего я для них не значу, выходит…Я вот все думаю, Василиса, а если б послушался меня тогда твой отец да не стал бы со своей гусарской честью вперед батьки в пекло выпячиваться, то, может, и не случилось бы тогда трагедии такой, а? И я бы при деле был, и Наташа моя со мной, и сын…А?
— Прекратите немедленно, Вениамин Алексеевич! – тихо и вежливо, но очень твердо произнесла Василиса. Она и сама услышала, как прозвучало в этот момент в ее голосе что–то хоть и вежливое, но очень тяжелое, железобетонное почти: – Вы же сюда поминать его пришли, вот и поминайте добрым словом…
— Ну да, ну да… — торопливо закивал головой Вениамин Алексеевич. – Конечно…Ну и характерец у тебя, девушка, весь отцовский… Как скажешь чего – прям мороз по коже…
— Скажите мне лучше, за что его убили? А то все вокруг да около… Их же, киллеров этих, так и не нашли тогда. Это правда, что у отца долгие большие были? Вы же наверняка знаете, вы же у него на фирме всеми финансами занимались. Откуда они взялись–то, долги эти?
— Ох, и умные ты вопросы задаешь, девушка… Молоко на губах не обсохло, а туда же – обвинять… Финансами занимался…
— Ой, да что вы! Кто ж вас обвиняет–то? Я же просто про долги спросила! Так были или нет?
— Нет, Василиса, не было никаких таких долгов, липа все это, — немного подумав и будто на что–то решившись, ответил тихо Вениамин Алексеевич. — И бумаги заемные, на отца вашего оформленные, тоже липой были. Сейчас же просто очень бумагу такую нарисовать да печатей–штампов на ней наставить, да подписью купленного нотариуса скрепить… А долгов никаких не было, это точно…
— А почему вы тогда молчали, Вениамин Алексеевич, если все знали? Если не было никаких долгов, значит, и у нас же зря все отобрали…
— Да боялся я, Васенька. Вот презирай да режь меня теперь, но боялся. И не за себя даже, а за Наташеньку свою да за сыночка ненаглядного… Да если б я чего сделал по–другому, и они бы тоже, как вы, ни с чем остались, и меня бы тоже теперь не было… Потому и бумаги подписал нехорошие всякие…
— Потому и на похороны отцовские не пришли?
— Потому и не пришел. Вот сейчас только и насмелился к нему зайти да прощения попросить. А жизнь меня и без того наказала, итак все отобрала. И имущество, и жену молодую, и сына…Так что не суди меня строго, Василиса. И ты, Петро, не суди…
— Да мы и не судим, — поглядев сначала на Василису, словно ища у нее одобрения, махнул рукой Петька. – А только и вы больше про папу не говорите, что честность и порядочность – это плохо!
— Так я, Петро, это не про папу твоего говорил, а про бизнес наш, который честность эту не любит. Нельзя с ней в бизнес идти, с честностью–то. Нельзя. Все равно сломают и под свою дудку плясать заставят…
— А я считаю, что можно. И нужно даже. И обязательно именно с честностью и порядочностью нужно туда идти! А иначе ничего и не изменится никогда… — решительно произнесла вдруг Василиса.
— Ну, мала ты еще, Василисушка, потому и рассуждаешь так. Вся в отца своего пошла. И он вот, помню, теми же словами говорил…
— А мала – так повзрослею! Подумаешь, недостаток! Он, недостаток этот, сам по себе с годами исправляется! И никто меня не сломает, и под дудку свою плясать не заставит!
— Ну–ну… — усмехнулся, грустно на нее глядя, Вениамин Алексеевич. – Что ж, дай тебе бог! Расступитесь все, Василиса Барзинская за отца своего отомстить идет…
— Нет, не буду я никому мстить, что вы. Я просто работать буду. Так же, как мой отец. И все.
— Ну что ж, молодец… Может, и правда, получится у тебя что. Олег всегда говорил, что ты девка с характером. Он вас вообще очень любил…
— Да мы знаем, дядя Веня. Потому и не пропадем. Ни я, ни Василиса. И все у нас будет хорошо! – стараясь подражать уверенному Василисиному голосу, проговорил Петька и посмотрел на него так же, как сестра, сверху вниз, снисходительно и будто жалеючи.
Словно почувствовав чего в этом его голосе, Вениамин Алексеевич поднялся со своего места и суетливо начал собираться. Привернув горлышко водочной бутылки покрепче пробкой, бережно поставил ее в неказистую тряпичную котомку, одним разом свернул в газетку и оставшуюся на ней снедь. Выпрямившись во весь рост, проговорил виновато:
— И то, чего это я с вами тут засиделся…Вы ж не со мной разговоры разговаривать пришли, вы ж к отцу своему пришли…
Поклонившись низко могиле и трижды перекрестившись, он побрел потихоньку между такими же мраморными плитами, согнувшись в спине и низко опустив голову. У Василисы аж сердце дрогнуло вдруг от жалости – старик и старик идет, сам себя наказавший…
Они долго еще стояли у могильный плиты, разговаривали молча с отцом. Каждый о своем, правда. Но даже в мысленных этих разговорах не смели жаловаться. Не любил отец этого. Всегда говорил – только начни на жизнь жаловаться, она тебе тут же еще большего тычка под бок даст… Да и чего на нее и жаловаться вообще, если все у них хорошо? Оба живы, оба здоровы, и у бабушки динамика непременно наступит, надо только ждать и терпеть, ждать и терпеть…
Уже сидя в трясущемся автобусе, Василиса вдруг повернула голову к сидящему у окошка брату и попросила тихо:
— Петь, а давай бабушке не будем рассказывать про Вениамина, а? Ну, про то, что долгов у отца никаких не было, что документы все липовые были…Она ж изводиться начнет сразу - выходит, ее тогда обманули просто. Зачем ее волновать? Лерочка Сергеевна говорила, нельзя ей никаких стрессов эмоциональных переносить да нервную систему напрягать, а то динамики не будет…
— Ага, давай…
А Ольга Андреевна, проводив внуков к сыну на кладбище, решила наплакаться себе вволю. Обязательно ей нужно было выплакать неизбывное чувство вины перед ними, которое грызло и грызло ее душу, и не отпускало никак. О том, что никаких таких долгов у погибшего сына не было и о чем решили перемолчать сейчас Петька с Василисой, она догадалась еще тогда, когда, подписав все бумаги, они переехали в эту старую квартиру. Задним числом догадалась. А когда подписывала – отчета себе вообще не отдавала в том, что творит, потому как взыграло тогда в ней подхлестнутое горем самолюбие и заволокло черным туманом голову. Надо было по судам бежать с бумагами теми липовыми, которые ей подсунули невесть откуда взявшиеся Олеговы кредиторы, а у нее вдруг взыграло. Решила она почему–то, что честь сына таким образом защищает. И фамильную честь семьи тоже. Вот же, совсем от горя поглупела…
А когда здесь, в квартире этой оказалась с двумя внуками на руках и практически без средств к существованию, тогда только и поняла, что с ними, с внуками своими, сотворила. И ужаснулась, и начала ее душу грызть эта вина перед ними, потому и инсульт быстренько подкрался, верный этой вины спутник, и прошелся по ней так безысходно–несправедливо. Это они, Петечка с Василисой думают, что бегство их матери так ее подкосило, а на самом деле все совсем, совсем не так. На Аллочку Ольга Андреевна обижалась, конечно, но не трагически, а снисходительно и второстепенно как–то. Она ее вообще никогда всерьез не воспринимала, Аллочку эту. Мирилась с ней просто. Уважала сыновнее к ней чувство. У них, у Барзинских, эта черта вообще семейной была – чувства друг друга уважать, какими бы они ни были. И еще – честь семейную беречь, и не врать ни себе, ни другим, и родом своим древним гордиться…
Когда Олежек малышом еще был, они с мужем, профессором–историком Петром Барзинским, торжественно показали ему семейное свое древо, и так же торжественно вписали в самую его верхнюю веточку и Олегово имя, и объяснили ему, что честь своей семьи он должен теперь хранить свято, и нести ее через всю свою сознательную жизнь, потому как он, Олег Барзинский, потомок очень древнего рода, состоящего из людей честных, порядочных и на всяческих разных поприщах успехов и даже славы добившихся. Он и жил всегда так, Олежек ее. И нес эту самую честь свято. И успехов на своем поприще тоже, в общем, добился…
Она горько всхлипнула и снова расплакалась, и снова увидела себя будто со стороны, как она гордо и с достоинством подписывает те самые бумаги, по которым все нажитое сыном имущество отходит к его кредиторам, и даже стукнула сухим кулачком изо всей силы по ручке своего кресла. Оттого, что руке стало больно, расплакалась еще горше, и вспомнилось еще, вдогонку будто, как Аллочка, жена Олегова, сопротивлялась те бумаги подписывать, а она ее заставила. Как всегда, на своем настояла. Так за что теперь ее и обвинять, Аллочку эту…
— Ольга Андреевна, там к вам пришли… — вздрогнула она от прозвучавшего в дверях сочувствующего Сашиного голоса и растерялась совсем, и торопливо начала вытирать слезы дрожащими пальцами. Он, наверное, давно уже в дверях стоит и на ее эти слезы смотрит…
— А кто там, Саша? – постаралась она улыбнуться ему непринужденно. – Я даже и звонка дверного не слышала…
— Я не знаю, Ольга Андреевна. Женщина какая–то. Говорит, давняя ваша знакомая…
— Да? Ну, пусть ко мне сюда заходит, раз знакомая. Поглядим…
— Олечка, это я, - прозвучал за Сашиной спиной робкий голос. – Это я, Любочка. Здравствуй, Олечка…
Саша отодвинулся от двери, пропуская вперед женщину, назвавшую себя Любочкой, и вежливо скрылся в своей комнате. Подойдя к Ольге Андреевне и поняв вдруг, что означает это странное ее кресло на колесиках и наброшенный на ноги старенький клетчатый плед, она не сдержалась и округлила глаза от этой своей догадки, и прикрыла горестно рот ладошкой, и без сил буквально опустилась на низенькую скамеечку у ее ног.
— Олечка, как же так… А я и не знала ничего… Ты прости меня, Олечка…
— Любочка! Да неужели? – весело произнесла Ольга Андреевна, протягивая к ней руки. – Как же я рада тебя видеть, господи! Сколько лет прошло…
— Да, лет много прошло, - эхом повторила за ней Любочка. – Это ж сколько мы не виделись с тобой? Лет десять? Или больше? Ну да… Как мой Веня ушел от меня, так и не виделись… Ты прости меня, Олечка! Глупая я была тогда, всю свою обиду на тебя перенесла. А он вот взял и через десять лет ко мне вернулся…
— Веня? Вернулся? Да ты что?
— Ну да. Она ж, Наташка эта, выгнала его взашей голышом почти. И то, зачем ей старый да бедный? Раз денег зарабатывать не стал, то и не за чем. И вся любовь кончилась. А ты что, не знала?
— Нет, не знала… Я давно уже ничего не знаю, Любочка. Как–то враз потеряли мы связь со всеми знакомыми. А ты Веню, значит, обратно приняла?
— Ага, приняла. Жалко мне его стало, дурака старого. Он ведь, знаешь, тоже совестью весь измучился, и из–за вас тоже…
— А из–за нас почему?
— Ну как… Говорит, когда Олега твоего убили, какие–то люди заставили его в бумагах его фирмы все перекроить–переделать, и будто бы этим самым он подвел вас тогда сильно.
— А я знаю, Любочка. Как–то сразу сама догадалась. Только зачем теперь говорить об этом? Не надо. И без того больно…
— Ой, да я ничего в этих делах и не понимаю вовсе! Я ведь про то только сказать хотела, что Веня измаялся весь… Пришла вот прощения у тебя попросить и за себя, и за него… Или, может, помочь вам надо чем, так ты скажи…
— Да нет, Любочка, спасибо. Чем ты нам поможешь? И сами, наверное, теперь бедствуете?
— Ну да, бедствуем. Только наша беда поменьше твоей будет. А помощь, она же всякая бывает. В твоем–то теперешнем положении…
— Да, Любочка, положение мое нынче горестное. Ты права. Да только не оно меня убивает, а жалость к Василисе да к Петечке. Им–то за что, господи? Им ведь ухаживать за мной приходится, да еще массаж этот Василиса затеяла, на который все деньги практически уходят…
— А что за массаж такой?
— Да Васенька какую–то чудо–массажистку отыскала, которая якобы таких, как я, на ноги поднимает. Вот и работает теперь только на массажистку эту, и ждут они с Петечкой не дождутся, когда ж у меня динамика, наконец, проклюнется…
— Ой, молодец какая! Мне вот и Веня тоже Василису твою хвалил. Говорил, будто сильная она да умная, вся в вашу Барзинскую породу пошла. Не оставила, значит, бабку в беде!
— Ой, Любочка, и не знаю даже, хорошо это или плохо. Боюсь я. А вдруг не будет никакой динамики? Иногда такое отчаяние накатывает – а может, зря это все? Вдруг так и придется им пожизненно этот крест нести, за мной ухаживая? Это ж значит, что не случится у них никакого будущего…
— А ты не думай о плохом, Олечка! Ты о хорошем думай! И жди! Я вот тоже своего Веню ждала–ждала, вот и дождалась. Надо обязательно ждать. Ждать и верить. И у тебя эта твоя динамика будет, обязательно будет! Надо верить, Олечка… И ты это… Все–таки на меня рассчитывай, ладно? Я всегда, всегда тебе помогу. Мало ли, может ребятам куда твоим надо будет, а я всегда с тобой побуду…Сколько надо времени, столько и побуду…
— Спасибо тебе, Любочка! – растроганно потянула к ней ладони Ольга Андреевна. – Спасибо, дорогая… Ой, а чего же мы тут сидим–то с тобой? Давай–ка, отвези меня на кухню, Олеженьку моего поминать будем, у меня где–то водочки чуть–чуть еще с прошлогодних поминок осталось. И Сашу позовем, жильца нашего. Он хороший такой парень, знаешь. Занятный такой…Надо было тебе и Веню сюда с собой захватить! И он бы помянул.
— Ой, а он же сегодня на кладбище уехал, к Олегу твоему. Решил, вы все с утра там еще побываете, и не застанет он вас. Он один хотел к нему пойти. Боится он со всеми вами встречаться, стыдно ему. А я вот к вам сюда поехала. Думала, как раз вас дома и застану, после кладбища–то. Я ж не знала, что ты не ходячая нынче. Я бы гораздо раньше к тебе пришла, Олечка…
***
8.
-Здравствуй, мальчик! Ты что, один дома? А из взрослых кто–нибудь есть?
Красивая молодая женщина быстренько перешагнула через порог, совсем по–свойски улыбнулась растерянному Петьке, так опрометчиво и сходу открывшему ей дверь.
— Бабушка дома… — махнул в сторону кухни рукой Петька. – Извините, а вы кто? Я вас не знаю совсем…
— А можно мне поговорить с твоей бабушкой? Позови ее, пожалуйста.
— Ну, тогда вы лучше сами на кухню пройдите. Мы там обедаем…
— Можно, да?
Женщина быстро скользнула вниз молнией красивой кожаной куртки, потом как–то тоже очень быстро сбросила ботинки и через минуту уже сидела за кухонным столом напротив Ольги Андреевны, приветливо ей улыбаясь.
— Здравствуйте, меня зовут Марина! – сообщила женщина таким голосом, будто принесла в их дом радостное какое–то известие и снова улыбнулась так лучезарно, что не ответить улыбкой на это ее внезапное и обезоруживающее дружелюбие, казалось, было просто верхом неприличия.
— Здравствуйте… — настороженно растянула губы в ответном приветствии Ольга Андреевна. – А что, собственно…
— А вас как зовут? – предвосхитив ее вопрос, продолжала сиять глазами и улыбкой неожиданная гостья. И столько опять таки доброжелательного любопытства оказалось в ее простом вопросе, что не ответить на него уже казалось верхом не просто неприличия, а даже безобразного хамства какого–то.
— Ольга Андреевна… А что…
— А молодого человека? – повернула к Петьке голову Марина. – Как у нас зовут молодого человека?
— С утра звали Петром. А к вечеру, может, и Петрушей стану, — заражаясь Марининой приветливостью, шутливо ответил Петька. – А вы все–таки кто? И бабушка вас тоже, вижу, не знает…
— Ну, как не знает, Петр? Ты же слышал, мы уже познакомились. Да, Ольга Андреевна?
— Да, конечно. И все–таки…
— Сейчас, Ольга Андреевна, я вам все объясню. Хотя, знаете, мне очень понятна ваша настороженность – чужой человек в доме… А вы не замечали, Ольга Андреевна, как в последнее время люди отдалились друг от друга, и любой незнакомый человек, пришедший в дом, уже представляется чуть ли не врагом его? А что человек может прийти к вам с миром и даже с помощью, и мысли не допускается? Как грустно все это, правда, Ольга Андреевна?
— А–а–а, понял! – с размаху ударил себя по лбу ладошкой Петька. – Вы, наверное, сетевой маркетинг! Раз заговорили про то, что помочь страстно желаете, значит, точно, сетевой маркетинг! Только вы зря, знаете, к нам пришли. Мы все равно ничего покупать не будем, у нас денег совсем нет…
— Так я вам пока ничего и не предлагаю, Петр! – живенько повернулась к нему Марина. – Я пока говорю о том, как люди стали далеки друг от друга…
— Ага, знаем мы ваши штучки… — улыбнулся ей хитренько Петька. – Сначала надо клиента к себе расположить, а потом свой товар достанете, да?
— Петя! Иди–ка ты в свою комнату, пожалуйста! — рассердилась на внука Ольга Андреевна. — Я и без тебя как–нибудь разберусь! Иди–иди…
— Да пожалуйста! — разобидевшись, пожал плечами Петька и направился к выходу из кухни. – Я ведь что, я ведь только помочь хотел… Вот и выкручивайся теперь сама…
— Какая прелесть этот ваш Петя, Ольга Андреевна! — чуть–чуть посмеявшись, задушевно наклонилась к ней гостья. – Внук, да?
— Я вас внимательно слушаю, Марина, – строго произнесла Ольга Андреевна, отметая голосом всяческие такие задушевности. - Так какое у вас ко мне дело?
— Ну что ж, дело так дело… — тяжело вдруг вздохнула Марина. – Давайте по делу поговорим…
Она помолчала немного, окинула быстрым взглядом маленькую кухню, на секунду задержав его на колесиках самодельного кресла–каталки Ольги Андреевны, потом будто подобралась вся и выпалила неожиданно жесткой скороговоркой:
— Так я вот зачем, собственно… Я за мужем своим к вам пришла, знаете ли…
— За каким мужем? – удивленно уставилась на нее Ольга Андреевна. – К нам? За мужем? Вы ошиблись дверью, может быть?
— Ничего я не ошиблась. Я совершенно правильно именно к вам пришла, уважаемая Ольга Андреевна. Вы ведь пустили сюда жильца три дня назад?
— Ах, вот оно в чем дело… — закивала головой Ольга Андреевна, слегка даже улыбнувшись. – Значит, Саша – ваш муж…
— Да, Саша – мой муж. Гражданский, правда, — с видимым сожалением произнесла Марина последнюю фразу и тут же поправилась: — но мы уже давно и очень хорошо вместе живем, знаете!
— Ну что ж, я очень рада за вас. А чем я, собственно…
— Да я сейчас вам все объясню, Ольга Андреевна! – снова загорячилась Марина. – Понимаете, мы недавно очень крупно повздорили, и он ушел… Собрал, знаете, свой чемоданчик, ноутбук свой любимый прихватил и ушел… Только записку оставил, чтоб я его не искала нигде…
— А вы, значит, нашли?
— О, если б вы только знали, чего мне это стоило! Я и на дачу к нему съездила, и к родителям, и всех его друзей и знакомых обежала – никто ничего не знает! Потом только уж догадалась, что он, скорее всего, квартиру снимать будет, — идти–то ему, собственно, некуда…Ну, пришлось все городские квартирные агентства на уши поставить…
— И это всего за три дня? – изумилась уважительно Ольга Андреевна. – Ничего себе…
— Так я же девушка шустрая, что вы! Я же действительно сетевым маркетингом занимаюсь, причем десять лет уже. Умненький у вас внучек, правильно все подметил…А в нашем деле не пошустришь – так и голодной останешься. А у меня уже, знаете, и опыт какой–никакой есть, и клиентура обширная… Только вот квартиры пока нет собственной, я в Сашиной живу…
— Что ж, понятно. Значит, сбежал от вас Саша? Сетевого вашего этого прессинга не выдержал, да? — стараясь не очень выдавать голосом своей иронии, душевно спросила Ольга Андреевна.
— Да… — вздохнула грустно Марина. – Вы прямо в самую точку попали – из–за этого и сбежал… Ну ничего! Как сбежал, так и вернется. Вот скажите – что, что я такого обидного ему сделала? Я же как лучше для него хотела… Сидит, понимаете, все время дома, в обнимку с ноутбуком своим, и молчит, молчит… Я ж просто расшевелить его хотела…Обидно даже…
Марина вдруг всхлипнула отчаянно и в один миг зарыдала, старательно направляя при этом пальчиками с прекрасным маникюром бегущие обильные слезы в нужном направлении : из уголков глаз через крылья носа к уголкам губ. Быстренько таким образом поплакав, она достала из сумки красивую пудреницу и, убедившись, что плакала правильно, что красиво подведенно–накрашенные глаза остались в целости и сохранности, вздохнула глубоко, последний раз всхлипнула и продолжила доверительно:
— Вы знаете, Ольга Андреевна, в этом вся и проблема – мне же тоже жить совершенно негде… То есть я сейчас, конечно, в Сашиной квартире живу… А если он не вернется? Мне что, съезжать надо, значит?
— Ну почему – съезжать? Раз он вас не выгоняет, так и живите себе, — пожала плечами Ольга Андреевна.
— Ой, да вы его не знаете просто! Он же такой до крайности культурно–вежливый, что иногда просто раздражает даже! Это как раз на него и похоже – сам из своего жилья уйдет, комнатуху снимать будет, а только чтоб я его в покое оставила – съехала чтоб, значит, побыстрее, совестью совсем измучившись…
— Да. Действительно, странный… — пожала плечами Ольга Андреевна.
— Так и я о чем! – воодушевилась ее пониманием ситуации Марина. — Так вы мне поможете, значит?
— Я? – снова удивилась Ольга Андреевна. – Помогу? А чем же, Мариночка?
— А вы откажите ему в квартире, и все! Делов–то! - встрепенулась вперед всем телом Марина. – Ему ж на первых днях некуда будет пойти, вот он и вернется! А там уж я соображу, как дальше быть… Ой, да если б знать–то, господи… И чего я на него наехала, скажите? Сидел бы, обнимался на здоровье с ноутбуком своим… И деньги он какие–никакие все же зарабатывал…
— Нет, Мариночка, прогонять я его не буду, знаете ли, - не удержавшись и все–таки рассмеявшись этой ее крайней непосредственности, проговорила Ольга Андреевна. – Да и вообще, я нынче тут ничем не командую. Нынче тут всем Васенька заправляет…
— А где он, ваш Васенька? Он дома?
— Васенька - это Василиса, внучка моя. И в настоящий момент она находится на работе.
— Так скоро уже придет, наверное? Хорошо бы, чтоб пораньше Саши, я б с ней договорилась…
— Нет, Марина. Она придет только ночью, часа в три. А вот Саша ваш действительно скоро придет. Он обещал как раз к пяти…
— Да? Ну, тогда я пойду, пожалуй. Так где работает ваша внучка? Это далеко отсюда?
— Нет, недалеко. Как со двора выйдете, кафе увидите, прямо напротив арки. Вот там она судомойкой и трудится.
— Судомойкой, значит… — жалостливо–презрительно протянула Марина, вставая со стула. — Ну что ж, я думаю, мы с ней быстро договоримся…
Одевшись по–солдатски будто за сорок пять секунд, она выскочила за дверь и не увидела уже, как грустно усмехнулась ей вслед Ольга Андреевна, прошептав при этом:
— Да уж, Сашенька… Это ты попал так попал…
Марина действительно, как сразу догадался пронырливый Петька, была одной из самых ярких представительниц этого монстра – сетевого маркетинга, и даже была его звездой, можно сказать. Прибыв в эту многочисленную армию десять лет назад простым новобранцем, она прошла через все ее ступени–отличия, через все ранги о званиях. И хотя до самой верхушечки добраться ей, конечно же, так и не удалось, поскольку места в той верхушечке давно уже и прочно были заняты людьми исключительного ума и очень циничной прозорливости, свое законное место в этой пирамидке–структуре она заняла довольно–таки прочно. Была она по природе своей не умна и не глупа, была она просто–напосто хитра, и не было в этом ничего плохого или ужасного. Наверное, так же и у многих женщин в том месте, где по всем законам логики должно присутствовать серое вещество, находится эта самая просто–хитрость. И она тоже, наверное, является каким–нибудь биологическим «веществом», только не серым, а розовым, например. Или, вполне допустимо, имеет цвет красивой морской волны… И еще – Марина была красива. Красота ее не была испорчена ничем - ни черными разводами под глазами от ночных бдений над интересными книгами, ни пронзительной искрой интеллекта, делающей иногда выражение глаз лихорадочно–болезненным, ни мимическими ранними морщинками вокруг глаз – результатами долгих эмоционально–принципиальных споров в кругу единомышленников. Личико ее было беленьким и чистым, и наивно–приветливым, как у ребенка. Хорошее такое личико…
А дело свое Марина знала хорошо. И клиента своего определяла с ходу, можно сказать, интуитивно. Редко, редко кому удавалось от Марины уйти. Она даже собственную градацию потенциальных своих клиентов разработала, в которой всего–то и было три людских основных категории. Первая – это те, кто с удовольствием ведется на покупку товара, и не важно, какого, потому что умеючи абсолютно все можно реализовать. Вторая – зануды жуткие, вступающие в долгие споры и выматывающие последние силы, но в конце концов все–таки под напором сдающиеся, — это уж дело принципа, простите…И третья, самая Маринина любимая категория, — это те, кто сразу уступает для того только, чтоб от них наконец–таки отстали побыстрее. Так вот и с Сашей получилось. Ему оказалось проще впустить ее в свою жизнь, чем объяснять, что он этого вовсе даже не особо и желает…
Хотя и случались, бывало, в ее подвижнической сетевой деятельности всяческие нехорошие казусы. Однажды она вообще в судебное заседание ворвалась, например…
А что – шла по улице и зашла в обычные такие двери, куда и кроме нее полно народу всякого заходило. Что ей теперь , подряд все вывески читать, что ль? Прошла мимо вахты спокойно, там никого и не было в этот момент, и вошла в первую попавшуюся обшарпанную дверь, и даже обрадовалась поначалу, что за дверью этой народу много так собралось. И возопила с порога раз и навсегда заученные слова о чудесном своем товаре, который именно сегодня и подешевел в сто раз по поводу особенной акции в честь юбилея фирмы–производителя…. А потом поняла вдруг, что здесь что–то все–таки не так. Странные какие–то люди в этой комнате собрались, и улыбаются все так неловко, и взгляд переводят испуганно–насмешливый с нее на мужика в черном балахоне да смешной такой шапочке… Мужик этот сначала уставился на нее обалдело, а потом как взревет – вон, мол, отсюда… Тут и охранники в дверь ворвались, то бишь судебные приставы по их, по судебному, и выкинули ее, перепуганную, вместе с товаром на улицу, да еще и ржали при этом, как ненормальные. С тех пор она на вывески стала поглядывать мельком, конечно…
Или вот еще случай был. Обходила она как–то с товаром своим обычный жилой дом, звонила во все двери подряд, только не открывал ей никто. А если и открывал, то сразу дверь с первых ее слов и захлопывал. И вдруг повезло – открылась одна из дверей прямо настежь, она не успела еще и рта раскрыть, как женщина, ей открывшая, рукой в глубь квартиры показала и говорит – заходите, прошу вас… Она и зашла . Разделась быстренько в прихожей и прошла туда, куда ей показали, и улыбку свою бодренько–оптимистическую уже заранее приготовила. И чуть в обморок не упала : сидят в той комнате за накрытым столом люди, все, как один, в черной одежде, молчат, еду вкусную кушают… Поминки, значит, проводят. Только–только с кладбища приехали. Как это еще бог ее от того сберег, что не начала она по привычке, с ходу товар свой расхваливать… Пришлось ей тогда тоже скорбное лицо срочно состроить да за тот стол сесть, и пить, и есть пришлось за упокой души человека, совсем ей не известного…
Так что его величество сетевой маркетинг в ней, в Марине, не ошибся. Да и сколько таких вот еще марин было им завербовано, прошло через жесткие его щупальца–обманки при прямом содействии наступившей в стране крайней безработицы – не счесть. Да и спасибо ему за это, наверное. Потому что, принимая самые разнообразные обличья, образуя мелкие и большие секты и секточки, его величество сетевой маркетинг дал оказавшимся в стороне от спринтерской дорожки к благополучию женщинам хоть какой–то заработок, дал хоть какую–то иллюзию свой нужности обществу, и в то же время строго воспитал в своих рядах таких вот, как Марина, верных и преданных себе адептов, переполненных фанатизмом и гордостью за свое дело. Нет, не привыкла Марина уступать, не в ее это было правилах. Не учил ее этому сетевой маркетинг . Наоборот учил. Она и Сашу своего никому не уступит – еще чего не хватало…
Зайдя в большое кафе, она огляделась по сторонам, соображая, где ж тут у них может быть кухня. Где кухня, там и моечная должна быть… Безошибочно сориентировавшись, она направилась к увитому искусственной зеленью проходу, ведущему вглубь помещения, и через три минуты уже свойски тронула за плечо стоящую к ней спиной высокую девушку, старательно промывающую в сильных струях воды гору грязных тарелок.
— Ты Василиса, да?
— Да… — оторопело обернулась к ней Василиса. – А что?
— Поговорить надо…
— А вы кто? Вас соседи прислали? С бабушкой что–то? С Петькой? Ну? Да говорите же!
Она склонилась над ней, с высоты своего роста заглянула нетерпеливо и тревожно в лицо. С больших ее зеленых резиновых перчаток потоком текла на пол вода, темная длинная челка выбилась из–под косынки на лоб, монгольские узкие глаза смотрели испуганно и жестко.
— Да успокойтесь, Василиса, все в порядке с вашими родственниками, — отодвинулась от нее удивленно Марина. — Мне просто поговорить с вами надо.
— А вы кто?
— Конь в пальто! – разозлилась вдруг Марина, сама от себя того не ожидая. И в самом деле, что это такое, — судомойка какая–то, а смотрит, как будто она здесь прокурор на отдыхе…
— Кто? – переспросила Василиса, досадно обернувшись на бьющую с шумом из кранов воду. – Кто, простите, я не расслышала, в пальто?
— Поговорить надо! – еще сильнее раздражаясь, крикнула Марина. – Вы можете сейчас со мной поговорить?
— Хорошо, – медленно кивнула головой Василиса, пожав удивленно плечами. — Через полчаса у меня перерыв будет, вы пока посидите в зале…
Марина вернулась в зал, села за небольшой столик на двоих у окна. Посетителей в кафе в этот час было совсем немного – время неурочное: обед уже давно закончился, и до ужина еще далеко. Тут же подлетел к ней какой–то шустрячок в красной жилетке, на официанта совсем даже не похожий:
— Мадам…Добрый вечер, мадам… Как приятно вас здесь видеть, в нашем скромном заведении. Такая красавица, такая честь… Сейчас, сию секунду вас обслужат…
— Да ладно, успокойтесь, не надо меня обслуживать. Я и сама кого хошь обслужу. Я по делу здесь…
— А по какому такому делу, позвольте узнать? – тут же присел напротив нее шустрячок, навострив ушки.
— Не по пожарному и не по санитарному, успокойтесь. По личному. Устраивает?
— Вполне. А я могу чем–нибудь помочь?
— Ну, это вряд ли… А вы кто? Метрдотель, что ли?
— Нет, я хозяин этого скромного заведения, Сергеем Сергеичем меня зовут. Для вас - просто Сергунчик…
— Как? Сергунчик? – рассмеялась вдруг весело Марина. – Странно как…
— Отчего же странно, мадам? Нынче демократия в моде, давно уже все на европейский манер живут, и отчества свои дружненько перезабыли.
— Ну да, все так, конечно, только уж не слишком ли демократично вы себя называете? И что, для своих официанток вы тоже Сергунчик?
— Ну да…
— А вот это вы зря делаете! Потому что с подчиненными нельзя таких вольностей допускать, они дистанцию чувствовать должны. Вы же хозяин, вы на другой социальной ступеньке стоите и уже этим от них отличаетесь выгодно. Да и сразу же видно, что вы человек не простой…
— Да? Вы думаете? – заинтересованно на нее глядя, расправил плечи Сергунчик. — А что, вы наверное, правы, мадам. Как вас зовут, простите?
— Марина. Меня зовут Марина. А я вас как увидела, так сразу и поняла – вот хозяин кафе идет. По вам это сразу видно, знаете. Только вот вид у вас немного нездоровый, а это вам не на пользу… И цвет лица сероватый, и белки глаз пожелтели совсем, мутноватые такие, знаете…
— Да? – испуганно схватился руками за щеки Сергунчик. – Неужели? А я не замечаю…
— Ой, да это же сейчас не проблема, знаете ли, свой внешний вид улучшить! Сейчас многие обеспеченные люди к этому вопросу очень серьезно относятся и за презентабельностью своей следят, поэтому для них и препараты такие специальные существуют. Правда, их с трудом можно найти, но вот я, кстати, могу вам в этом вопросе помочь…
Сергунчик и сам не заметил, как перед ним на столе чудесным образом образовались три красивых пластиковых баночки распрекрасного американского средства для поддержания респектабельной его хозяйской внешности, а триста долларов из кармана быстрыми птичками перекочевали в Маринин большой тисненой кожи кошелек. Доверчиво вертя баночки в руках, он продолжал заворожено слушать ласково–уверенный Маринин голосок:
— Только это, знаете, курс длительный. Резко его прекращать ни в коем случае нельзя. Вот я оставлю вам свою визиточку, позвоните обязательно. А лучше всего так поступим: я через месяц где–то снова в ваших краях по делам буду, вот и заскочу к вам сюда…
Так всего за полчаса в ожидании Василисы Марина заработала себе чистых двести долларов, а заодно и убедилась лишний раз не столько в своих профессионально–высоких способностях, сколько в непробиваемо–женской своей привлекательности: Сергунчик улыбался ей все шире и шире, глазки его начинали все больше масляно поблескивать, и вовсе не было в них никакой такой желтизны да мутности, о которой она толковала ему испуганно и озабоченно пять минут назад…
— А у вас тут ничего, миленько так, - окинула она быстрым взглядом интерьер кафе. — Прибыль хорошую получаете от этого дела?
— Да как сказать, Мариночка… — вздохнул доверчиво и грустно Сергунчик. – Раз на раз не приходится, знаете. Народ сейчас все больше по домам питаться норовит, картошку жарит да пироги печет — копеечку свою испуганно жмет после дефолта того распроклятого, не очухался еще как следует…
— Ну да, это понятно… — на той же грустной ноте вздохнула и Марина. – Сейчас с народом все труднее и труднее работать, это точно… А вы у себя заманухи какие–нибудь устраивайте, бесплатные конфетки придумывайте! Люди же бесплатные конфетки ой как любят, знаете ли. Вот, например: каждый пятый ужин – за счет заведения! А? Как вам?
— Да что вы, Мариночка! Я так быстренько в трубу вылечу, что вы, — засмеялся Сергунчик, кокетливо откинувшись на спинку стула.
— Да ничего подобного! — увлеклась вдруг своей идеей Марина. – Это ж надо психологию людскую знать! Человек, отужинав бесплатно, обязательно еще захочет это сделать, и соседу да сослуживцу обязательно похвастает такой вот возможностью, так что с оборота вы точно свой плюс поимеете, это я вам говорю! А за каждый третий ужин можно кружкой пива, например, угощать – тоже неплохо, кстати… И вообще, надо больше от простоты плясать, от открытости…
— Да я и так тут перед каждым посетителем козликом приплясываю, Мариночка, — хохотнул игриво–грустно Сергунчик. – Это в моем–то почтенном возрасте…
— А сколько вам?
— А телефончик дадите – скажу!
— Так я ж вам визитку свою оставила! – рассмеялась кокетливо Марина.
— Нет, не деловой телефончик–то я прошу, личный…
— Не дам! Замужем я! – вдруг посерьезнела и вся подобралась Марина, заметив вышедшую из увитой искусственным плющом арки Василису. Помахав ей приглашающе рукой, улыбнулась Сергунчику вежливо–снисходительно:
— Спасибо вам за приятную беседу, Сергей Сергеич. Очень рада была познакомиться.
Извините, у меня тут срочный деловой разговор намечается…
Сергунчик с удивлением уставился на подошедшую к столу Василису, моргнул растерянно и уступил ей свое место. Отойдя уже от стола, с любопытством еще раз оглянулся на странную, как ему показалось, эту пару: и какие такие могут быть общие разговоры у судомойки–коняшки и до жути деловой бизнес–леди, такой красавицы, такой умницы, такой блондинки…
— Я вас слушаю, только покороче, пожалуйста, — никак не реагируя на приветливо–снисходительную Маринину улыбку, произнесла быстро Василиса, садясь за стол и по привычке очень прямо держа спину. Монгольские ее глаза смотрели холодно и равнодушно, и в то же время слегка будто встревоженно, словно не ждали ничего хорошего от предстоящего разговора.
Марина отчего–то почувствовала вдруг некую робость, словно перед строгим преподавателем на экзамене. Будто не знает она толком ни одного ответа на возможные вопросы, и запросто может оконфузиться. Что–то насторожило ее вдруг в этой девушке. Может, слишком прямая спина ее, а может, особенная какая–то посадка головы на гордой шее, может, глаза эти монгольские необычные… Нет, совсем, совсем не проста показалась ей эта судомойка. Что–то здесь вовсе и не так. Побыстрее надо выцарапывать оттуда Сашечку, мужа своего гражданского со всеми его квартирными удобствами да и сматывать скоренько удочки…
— Так о чем вы хотели со мной поговорить, простите… Как вас зовут? — не проявляя к Марининой персоне никакого ответного интереса, тем же холодно–равнодушным тоном спросила Василиса. Вообще, Марина ей тоже не особо нравилась — слишком много косметики на лице, слишком вычурно–блондинистые волосы, слишком любопытно–хамоватый взгляд, — но Василиса была из той породы людей, которым легче спрятать свое неприятие за равнодушным тоном, чем улыбаться лживо и натужно–приветливо.
— Мое имя Марина, Василиса. А поговорить я хотела с тобой о муже своем. Мой муж, как выяснилось, уже три дня в вашей квартире комнату снимает… — изо всех сил стараясь придать себе голосом побольше дамской презентабельности, проговорила Марина.
— Муж? Саша – ваш муж? – вдруг искренне и несколько разочарованно удивилась Василиса, и даже улыбнулась чуть–чуть недоверчиво. – Так… И что?
— Как это что? У него, знаете, свое собственное жилье есть! И он именно там и жить должен, а не углы какие–то снимать! Я требую, чтобы он жил в своем доме, в своей семье…
— Вы именно от меня хотите этого потребовать?
— Да нет, при чем тут вы…
Марина замолчала растерянно, досадуя на себя, что так неловко запуталась, что начала свой разговор неправильно, не с того как–то…И чисто интуитивно, пытаясь половчее выбраться из сложившейся неуклюжей ситуации, перешла совсем на другой тон, искательный и просящий, тон женской простой солидарности, против которой мало кто и устоять–то умеет…
— Ой, Василиса, ты уж прости меня, ради бога, прямо не знаю, что мне и делать… Помоги мне, Василис, а? Давай придумаем вместе, как мне его домой вернуть…
— Вы поссорились, что ли?
— Да! Да, конечно же, поссорились! Вот он и ушел…И заметь – не к другой какой бабе ушел, а просто комнату снял, представляешь? Странный такой, да? Вот пойди, пойми этих мужиков…
— Ну простите, а я–то что могу?
— А ты откажи ему в комнате, и все! Он тебе вперед заплатил? И пусть! И ничего! Я тебе все, все компенсирую, и с лихвой даже. Вот он и вернется. Деться–то ему некуда будет…
— То есть манипулировать человеком предлагаете?
— Ну, зачем сразу так…
— А как? Я так понимаю, вы сейчас предлагаете мне вступить с вами в некий женский сговор. Предлагаете определенными действиями заставить человека совершить определенный поступок. Так?
— Ну да. И что? Это ж ему же во благо! Мы с ним вообще хорошо жили, и дальше хорошо будем жить… Просто он тихоня такой, знаешь, будто ненастоящий какой–то. Усядется за свой ноутбук и не слышит — не видит ничего. Может так сутки просидеть, представляешь? Ненормально же это! Ну как, как таким мужиком не манипулировать, скажи? Пропадет ведь…
— Нет, Марина. Извините, я в этом участия принимать не буду. Разбирайтесь с вашим мужем сами.
— Господи, да если бы он еще мне законным мужем–то был! – совсем уж отчаянно махнула рукой Марина, — я б тогда перед тобой тут не сидела, не унижалась бы…Я б тогда его по другим правилам построила…
— В каком это смысле?
— А в таком! Я ж в его квартире на птичьих правах живу, понимаешь? Как гражданская жена всего лишь. А он оттуда свалил, только записку оставил – извини, мол, не хочу больше с тобой рядом жить. Ну, не так прямо написал, конечно, а вежливо–культурненько так…Вроде как намекнул, чтоб я себе другое место жительства подыскивала… А где я его найду, это место жительства, а? Ты знаешь, как трудно сейчас в городе снять приличную квартиру? А к этой я уже и попривыкнуть как–то успела, и вообще…
— Хм… Ничего не понимаю… — помотала головой, вконец запутавшись, Василиса. – Значит, он ушел из своей собственной квартиры только потому, что не хочет жить с вами рядом?
— Ну да…
— Странно как…
— Ну так я и говорю, что он странноватый мужик, не от мира сего. Вот попробовала его приземлить–приручить, и видишь, что из этого получилось. Видно, палку я перегнула, с ним по–другому как–то надо было. Эх, черт, так по–глупому прокололась… А казалось, так все легко и просто – хоть голыми руками его бери! Сидит, ни о чем не спорит, со всем молча соглашается… Так поможешь, Василиса, а?
— Нет, Марина. Я в этом участия принимать не хочу. Извините…
— Ну что ж, — вздохнула Марина протяжно, убрав с лица искательную женски–солидарную улыбку. — Придется всего самой опять добиваться…Вот жизнь, а? Все самой и самой…
И тут же, разглядев в конце зала мелькающую между столиками красную жилетку Сергунчика, вдруг резко наклонилась к Василисе, спросила: — Слушай, а этот хозяин ваш, он всегда такой попрыгунчик? Лет–то ему сколько?
— Не знаю… — пожала плечами Василиса, слегка улыбнувшись на «попрыгунчика».
— Ну, он женат?
— Не знаю… — снова пожала плечами Василиса.
— Ой, ну как же ты не знаешь? Он же хозяин все–таки! Неужели вы его никак меж собой не обсуждаете?
— Я не обсуждаю. Мне не интересно. Да и некогда…
— А он, ты знаешь, ничего! Старый уже пень, конечно, но еще вполне даже ничего, шустренький такой…
— Простите, Марина, я вас оставлю. Мне идти пора. Всего вам доброго, удачи……
Василиса улыбнулась ей вежливо, поднялась из–за стола и быстро пошла через зал, гордо неся свою прямую красивую спину. Марина смотрела ей вслед разочарованно и с некоторой даже досадой – вот уж век живи, век учись…Действительно не проста оказалась эта судомойка, ой, не проста…
***
9.
Василиса, изо всех сил стараясь не шуметь, осторожно повернула ключ в старом замке, чуть приоткрыла дверь и на цыпочках вошла–скользнула в темную прихожую. Скинув ботинки, решила так же тихонько перебраться и на кухню, но дверь в ее бывшую комнату вдруг отворилась, обдав неожиданным светом, как теплой водой из ведра; в квадрате этого света стоял Саша, слепо–тревожно щурился в темноту коридора. Василиса щелкнула выключателем, улыбнулась ему вежливо, произнесла извиняющимся шепотом:
— Это я тут шарахаюсь, ты не пугайся…
— Ага… — улыбнулся он ей рассеянно. Взгляд его был полностью отрешенным, размытым, будто слепым – Василиса даже испугалась немного. Захотелось почему–то подойти, встряхнуть хорошенько, громко с ним заговорить… Но в следующий момент Саша будто встряхнулся и сам, и размытый его взгляд тоже как–то сам по себе вдруг резво собрался в кучку, отправив острым лучиком в сторону Василисы и удивление, и интерес, и вопрос:
— Слушай, а ты чего это, не боишься разве так поздно ходить? Три часа ночи уже!
— Да боюсь, конечно. – Пожала плечами Василиса, проходя мимо него на кухню. — Но ничего, тут рядом. Беру от крылечка низкий старт и пробегаю пулей через улицу и двор…
— Так позвонила бы лучше, я бы встретил. Я в это время никогда не сплю.
— Ага… У нас телефон три месяца уже как за неуплату отключен…
— Так давай счета, я заплачу! – заходя следом за ней на кухню, просто и обыденно как–то предложил Саша и, словно пытаясь упредить ее ответ, тут же добавил: — Только не вздумай вежливо и гордо при этом циклиться, ладно? Мне ж клиенты звонить должны, так что это и моя проблема теперь, получается…
— Ладно. Я и не циклююсь вовсе. Если будешь здесь жить, то и плати, конечно. Это если не будешь, то смысла нет, а если останешься…
— Что значит, если не будешь? Ты что меня, прогнать хочешь?
— Нет, я не хочу. Как жилец ты нас всех вполне даже устраиваешь. Просто ко мне сегодня на работу Марина твоя приходила, беседу со мной проводила. А ты что, и правда от нее из собственного дома удрал, да?
Ничего не ответив, он чуть дернулся от ее вопроса и сморщился, как от зубной боли. Молчал он довольно долго и как–то неловко совсем, потом тихо и виновато проговорил, глядя в сторону:
— Ты на нее не сердись, Василиса. Лучше пропусти мимо. Потерпи, ладно? Ей просто время нужно, чтоб все свои ресурсы исчерпать. Может, она еще не раз к тебе придет, и не два… Она вообще хороший, не злой человек, ты ее не бойся. Просто ее сетевой маркетинг испортил. Она, видишь ли, внушила себе, что окружающие ее люди – всего лишь пластилиновые куклы, убедить которых переделаться–перелепиться – всего лишь вопрос времени…Просто я не думал, что она так шустро меня разыщет…
— Ладно. Потерплю. Не извиняйся. – Засмеялась тихонько Василиса, наблюдая за его смятением. Ей отчего–то вдруг стало легко. Будто не с Мариной, а с Сашей она сейчас вступила в некий сговор, и сговор этот был куда как приятнее…
— Спасибо… — смущенно улыбнулся ей Саша и быстро шагнул из кухни. В дверях обернулся, взглянул на нее коротко, деловито переспросил:
— Так где счета–то за телефон, я не понял?
— Вон, в вазочке на холодильнике лежат…
— Ага… Я завтра схожу, оплачу…
Зайдя к себе, он быстро, будто спасаясь от чего, торопливо оседлал стул и уставился сосредоточенно в светящийся экран ноутбука. Смотрел он в него долго, пока не чертыхнулся про себя тихонько, поняв, что прежнего празднично–радостного состояния уже не будет, что уже знакомое противное раздражение нахлынуло, перекрыло кислород тому счастливому ветру души, который он так любил – ветру, который уносил его с собой в мир образов, в мир придуманных им героев, в причудливую игру слов набираемого на экране текста. Строчки на экране, почуяв это внезапное, нахлынувшее на него раздражение, напрочь отказались принимать участие в этой общей с ним такой увлекательной, такой захватывающей игре, будто оттолкнули его разом, устали, заснули, не пожелали больше сдвинуться с места…
Саша вздохнул, вытащил из лежащей на столе пачки Мальборо сигарету, подошел к ночному окну. Прикурив и выпустив первый дым в форточку, с досадой обернулся к открытому ноутбуку – эх, черт, жалко как… Очень уж ему нравилась вещь, которую он задумал. Да и не задумал даже, а она сама откуда–то пришла в голову : то ли из сна, то ли из накопившихся внутри и неосознанных пока эмоций, то ли из зазвеневшего вдруг на одной красивой ноте окружающего пространства. И работалось на удивление легко и быстро, на отдельном, капризно–теплом ветерке вдохновения, и строчки с самого начала стали торопливо цепляться одна за другую, будто поторапливая, слегка даже подталкивая друг друга и сами по себе уютно устраиваясь на светящемся экране, образуя некое собственное, звучащее нужными словами единство. Его давно уже не трогало то обстоятельство, что строчек этих так никто никогда и не прочтет, ему очень важно было именно это вот - чтоб они, цепляясь одна за другую и устраивая свою музыку текста, брали его с собой в захватывающий дух танец. Именно этот танец, именно этот ветер и именно эта музыка и составляли для него настоящую жизнь и настоящее счастье, составляли смысл его существования и радость бытия – да все, все, что хотите…
Впрочем, он всегда, сколько себя помнил, жил вот так, стараясь быть независимым от внешнего осуждения–одобрения. Да и не стараясь даже, а не замечая этого самого внешнего, не видя его вовсе. Еще от родителей этому научился - они тоже жили замкнуто, закрыто, не «на миру», как было принято в те годы субботников, маевок, культпоходов, комсомольских собраний, товарищеских судов и всяческих других идеологических щупальцев, растущих от идеи дружного и общественно–полезного труда. Жили и жили тихо, в своей семье, среди любимых книг, по принципу некоего мирного сосуществования, то есть всегда пытались очень и очень деликатно ускользнуть от этих самых щупальцев, никакого открытого диссидентства не проявляя и коварных вражеских голосов, старательно забиваемых ночными трещотками, расслышать особо и не стремясь. Жили себе и жили, будто не замечая окружения, будто и не было его вовсе. Мама любила папу, папа любил маму, а вместе они любили своего сына Сашу. Был у них свой мир, каким–то непостижимым образом с внешним миром никак не связанный, — маленький, собственный, уютный, с походами на воскресные обеды к старикам–родителям, с собранием сочинений классиков мировой литературы, со своими маленькими, тщательно оберегаемыми от посторонних глаз радостями. И даже шумный и трагический переход страны из одного состояния в другое они умудрились пережить как–то совсем незаметно: мама в это время с увлечением перечитывала «Сагу о Форсайтах», а папа своими руками и потихоньку достраивал на шести сотках добротный домик «для в меру комфортного пенсионерства», как он сам выражался.
А Саша учился, читал запоем любимые книги и любимый журнал «Юность». Странно, но для всего их семейства журнал этот имел какое–то особенное, культовое даже значение, был словно приветом из настоящей жизни - не принятой за основу общественно–партийной или какой–нибудь демократично–перестроенной, а приветом именно из настоящей, независимой, литературно–нормальной жизни. А еще он был приветом от умных, составляющих редакционную коллегию людей, приветом от юных тогда еще писателей, вылупившихся бережно из журнальной рубрики для молодых, талантливых и неизвестных под трогательным названием «Зеленый портфель», ставших впоследствии новыми классиками; правда, теперь они – кто не читаем, кто далече…Привычка к присутствию в их жизни этого журнала сформировалась довольно основательно, пустила свои корни и развилась в некую даже потребность. Да что там – Саша практически воспитан был на этом журнале, умел понимать с детства пусть несколько эзопово, но очень талантливое его нутро, всегда с особенным трепетом брал новый экземпляр в руки и почему–то нюхал первую страничку, будто в типографском запахе краски содержалась некая подсказка о настоящем его содержании. И более того – журнал этот странным образом решил остаться с Сашей на всю его последующую жизнь: бабушка, папина мама, умирая, оставила в наследство внуку, кроме большой квартиры в центре города и крепенькой еще дачи, так же и все пришедшие к ней в дом за долгие годы экземпляры журнала. Так и потребовала написать в завещании, несказанно удивив молоденькую девчонку–нотариуса: завещаю, мол, внуку моему Александру Варягину квартиру, дачу и тридцать подшивок журнала «Юность» начиная с тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года. И в самом деле — богатство целое…
Так уж получилось, что и жизнь свою впоследствии он устроил по примеру родительской — был счастлив только от себя, стараясь внешний мир лишний раз не провоцировать. Тем более что ничего особенного, он считал, и не поменялось в этом самом внешнем мире. Одна суета сменилась другой, вот и все перемены. Раньше пробирались в драку к дефициту и связям, теперь с таким же рвением пробираются к количеству нулей на банковском счете да к пресловуто–высоким показателям своего ай–кью, которое, если судить по тестам гламурных, блестящих глянцем журналов, у всех откуда ни возьмись такое явилось высокое – куда там… А читатели «Юности» как были раньше не особо заметными, так и остались не особо заметными. Так и он - получил в наследство от бабки тридцать ностальгических подшивок, и сидит себе, радуется тихо… Нет, он прекрасно понимал, что где–то отстал от новой жизни, задумался и слетел на ее повороте, и что есть, и даже наверняка есть и в новой жизни что–то замечательно–положительное, только ему и искать этого не хотелось вовсе. Вся новая жизнь происходила от него как бы отдельно, за неким большим стеклянным колпаком, происходила в невероятной суете и стремлении всех и каждого к одной только цели – непременному и вожделенному его величеству жизненному успеху. Ему же было гораздо комфортнее и удобнее жить вне этого колпака, не чувствуя себя при этом ни обделенным судьбой изгоем, ни уж тем более особым образом просветленным за этой жизнью наблюдателем. И туда, внутрь колпака, совсем не хотелось. Да и не возьмут. Роман же его не взяли…
Когда–то давно, лет десять, а может, и больше назад, он принес один из первых своих юношеских романов в издательство, и его очень даже похвалили тогда за «необычайно легкое перо». А роман все–таки не взяли. Формат не тот оказался. Грустный редактор, интеллигентный вежливый мужчина, грустно и с сожалением на него глядя, присоветовал написать что–нибудь на злобу дня, то есть детективно–криминально–кровавое, как он выразился, для «нашего нового читателя». Настоятельно присоветовал. И одновременно, будто извиняясь, произнес – ну, вы же, мол, сами все понимаете…Саша не понимал. Не поверил он тогда в безысходную и криминальную эту читательскую кровавость–потребность. Обиделся. И больше никуда не пошел. И с тех пор писал только «в стол», сам в себя, в компьютерную безразмерную память, находя в этом и своеобразное даже удовольствие. Выдуманные им герои были его друзьями и врагами, и тексты его дружили с ним, и строчки умели торопливо цепляться одна за другую. Он мог просидеть за компьютером четырнадцать часов подряд, мог улететь в этот мир полностью и выскочить потом из этого прекрасного провала абсолютно, ну просто абсолютно счастливым…
И даже физическая, материальная сторона жизни, как он считал, сложилась у него довольно удачно и очень разумно. Его собственная, личная территория была огромной — свалилась ему на голову в виде бабушкиного квартирно–четырехкомнатного наследства, родители его, слава богу, были живы и здоровы и пребывали себе круглый год на свежем воздухе на своих шести сотках, и даже на вполне сносную материальную жизнь он мог себе заработать, не ходя на службу и не насилуя этим самым свое лично–драгоценное время, — после поученного в юности очень технического образования он мог легко отремонтировать любую, даже самую сложную бытовую технику. Как в нем сочетались способности технаря и огромная потребность в постоянной литературной графомании, он не понимал. Но потребность эта была неистребима, жила сама по себе, хотя и не требуя выхода в свет, но диктуя ему свои, собственные условия жизни. И личной в том числе.
Нет, женщины его никогда своим вниманием не обходили – он был статен, высок, довольно симпатичен, не жаден и добр. Только вот глаза его смотрели часто не на женщину, а внутрь себя, и пропадали там надолго. Он даже мог взять и замолчать в самый ответственный момент, просто на полуслове уйти в себя. Бывали с ним такие казусы. Внутри вдруг что–то находило–наплывало и требовало все это срочно записать, или запомнить хотя бы. И очень страшно было это забыть. Как будто он не имел никакого права это забыть, как будто это была чья–то чужая тайна, чье–то чужое откровение, за которое он был целиком и полностью в ответе. А иногда на него нападали приступы особо острой чувствительности, и казалось, что окружающее пространство – воздух, дождь, тишина, городские шорохи – имеют свою, очень тонкую и живую организацию, схожую с нервной системой человека, и так же меняют настроение, и он это настроение понимает, чувствует и слышит, и может входить в него, как свой, запросто, как входит в дом близкий друг, взяв ключи в потаенном месте – под лестничной ступенькой крыльца, например, или на дверной притолоке…Оно, окружающее пространство, словно доверяло ему таким вот образом излить себя в некую осязаемую красивую форму, в незатейливо бегущие по экрану строчки, и в благодарность наполняло его тихим, счастливым изнутри светом. В такие минуты он сам себе не принадлежал, он никому и ничему не принадлежал…
Так вот и Марина в одночасье оказалась у него в доме – он просто механически оторвался от компьютерного экрана на дверной звонок, открыл ей и стоял долго, смотрел, как она шевелит губами, рассказывая про чудесные свои биологические активные добавки, потом повернулся и ушел обратно к компьютеру, оставив для нее дверь открытой. Ну, она и вошла. И осталась, следуя пословице про «дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде». Сначала осталась действительно переночевать – он ей выделил для этого отдельную комнату, потом попросилась еще на несколько дней - на время «поиска себе жилья», потом потихоньку–помаленьку навела в его квартире настоящий кухонно–домашний уют, а потом он и сам не заметил, как плавно устройство этого самого домашнего уюта переросло в сожительство. Он совсем и не против был, поскольку инициатива всех этих радостей происходила только от Марины, тем более что инициатива эта была тихой, незаметной и скромной – до определенной поры. Немного оглядевшись и, как ей показалось, достаточно на этом боевом плацдарме закрепившись, Марина начала шаг за шагом отвоевывать сама себе жизненное пространство, — вскоре во всех комнатах выстроились огромными штабелями большие и малые коробки с чудными препаратами для омоложения и оздоровления человеческих организмов, без конца ходили туда–сюда и громко разговаривали какие–то люди, — жизнь закипела и закрутилась вокруг него неким шустрым и коммерчески–забавным фонтанчиком. Его не раздражало – пусть. Он так глубоко проваливался в свой мир, что и не замечал ничего вокруг…
Вскоре Марина «огляделась» уже до такой степени, что перекинула свою жизненную активность и на него, и принялась его переделывать, то бишь выводить из состояния этого многочасового сидения за ноутбуком, как любящие и порядочные жены выводят своих загулявших мужей из состояния запоя. Она сама находила ему множество «срочных» клиентов, у которых что–нибудь без конца ломалось, старалась покупать нужные вещи в дом обязательно « в кредит», ставя его перед необходимостью быстро и срочно зарабатывать деньги на очередной взнос, и даже поговаривала об устройстве его на какое–нибудь доходное место работы – не гоже вроде как здоровенному мужику дома сидеть да в компьютер зазря пялиться.
Особенно Марину раздражала некая его благотворительность – Саша частенько мог позволить себе такую роскошь, как не брать денег в расчет, если видел, например, что в доме этих денег нет вовсе, а сериалы телевизионные являются для какой–нибудь бедолаги–бабульки единственным источником радости, и стоит эта бабулька у него за спиной, и вздыхает горестно, пока он ковыряется в отжившем давно свой век нутре старенького телевизора… Однажды одна из таких бабулек на радостях, что странный мастер, отремонтировав ее телевизор, еще и денег не взял, чуть не силой впихнула ему в руки банки с домашнего засола огурчиками да помидорчиками, с которыми он домой и заявился. Откуда ж он мог знать, что эти самые банки и будут для Марины отправной точкой назревшего внутри ее скандала, последней каплей терпения, спичкой, поднесенной к бочке с порохом. Расколов их от души об пол, она разразилась долго сдерживаемыми в себе обвинениями в адрес его ненормальной, уродливой даже мужицкой природы. Гнев ее был справедлив и искренен, и сквозила в нем извечная женская досада на мужицкую нерасторопность и лень, и по всему выходило из ее громкой и пафосно–обличающей речи только одно: раз родился мужиком – будь добр положить свою жизнь на ступеньки лестницы, ведущей к успеху, а если такового сделать ты не в состоянии, то уж доверься умной, опытной и искушенной в этом женщине…Что можно на что–то, кроме успеха, еще положить свою жизнь, Марине и в голову не приходило. Каждый человек просто с рождения, просто генетически обязан был стремиться к успеху и признанию, и все тут. Не ко всем, конечно, приходит этот самый успех, только к самым достойнейшим из достойных, но стремиться обязаны все. Вот как она сама, например, устремлялась к нему всей своей активно–административной женской сутью…
Саша не спорил с ней нисколько, он просто искренне удивлялся этой ее крайней, нерушимой уверенности в своем знании жизненной истины, удивлялся напористости в стремлении фанатично перекроить всех и каждого под свою эту истину, и где–то восхищался ею даже. Она действительно была искренне уверена в том, что все люди – просто пластилин в руках друг у друга, рабочий материал, и рядом живущий может вот так взять и запросто вылепить из другого себе подобную куклу. Но удивлялся он недолго. Совсем скоро стал раздражаться. А потом стало и вовсе уже невмоготу, хотя он стоически все терпел. И молчал. Не мог он с ней затевать никаких споров, не хотелось ему. Марина же принимала это его молчание за проявление виноватости и полной им осознаваемости человеческой своей никчемности, и в благих своих намерениях все больше и больше на него наступала, пока однажды, придя домой из очередного похода по оздоровлению людей чудными своими препаратами не наткнулась на его записку: ушел, мол, не жди и не ищи, поживи еще какое–то время, пока с другим жильем не устроишься…
Вот так все просто, доходчиво и понятно, как показалось бы, наверное, обыкновенной женщине, получившей такое послание. Но только не Марине. Записка эта, кроме досады, ничего больше в ней и не вызвала. А досада по голове пребольно стукнула, конечно. Еще бы, если сама во всем виновата – и не прописалась даже, и в ЗАГС не успела сбегать, а туда же, полезла поперек батьки в пекло без статусов…Но досада в руках очень активной женщины, такой, как Марина – это всего лишь особого рода досада, досада–препятствие, небольшой такой барьерчик, который надо взять, то есть быстренько его перепрыгнуть и бежать–нестись дальше к вожделенному счастью, к жизненному своему успеху. Поэтому уступать молчаливого и покладистого Сашу со всеми его квартирно–дачными удобствами Марина никому вовсе таки не собиралась…
Это же самое понял и Саша, когда о визите Марины рассказала ему Ольга Андреевна, а потом и Василиса добавила свою ложку дегтя к этому рассказу. По большому счету он вовсе на Марину и не злился, он вообще злиться ни на кого толком не умел. Да и времени особо у него тоже не было - очередная рукопись захватила настолько, что требовала его всего целиком, со всеми мыслями и эмоциями, чувствами и переживаниями. Как–то не ко времени вся эта история вообще затеялась…
Он снова встал у начинающего синеть предрассветного окна, закурил, направил дым в форточку. Октябрьское небо на горизонте уже отсвечивало легким неприятно–розовым холодным сиянием, потянуло в форточку и ранней, по–особому стылой утренней неприютностью. Он любил ложиться спать именно в такие вот утра, когда голова трещит от долгой вечерне–ночной работы, когда в себе ощущаешь легкую и звенящую, восхитительно–приятную пустоту от выброшенных в компьютерную память эмоций, когда можно постоять вот так у окна, покурить и ощутить необыкновенное удовольствие от ночного своего полета–провала, от написанного в этом полете–провале текста. А сегодня вот полночи потерять пришлось – и все из–за этой девчонки… Как она его, девчонка эта, хорошо поддела – от жены, мол, удрал. Ну и удрал, и что? И не от жены, а от Марины. И не удрал, а дал ей время от него отвыкнуть – не выгонять же ее на улицу вместе с многочисленными коробками да баночками…
Саша опять поморщился досадливо, зябко передернул плечами от ворвавшегося в форточку стылого воздуха. Сняв очки, потер лицо твердыми ладонями и шагнул к покрытой клетчатым стареньким пледом тахте, на ходу расстегивая рубашку : спать, спать, как ему хочется спать…
Проснулся он поздно, от деликатного, едва слышного стука в дверь. Комнату вовсю уже заливало обеденное солнце, через неплотно прикрытую дверь из коридора доносился уютный домашний запах жарящегося на подсолнечном масле лука. Саша соскочил с дивана, накинув на ходу халат, распахнул дверь.
— Доброе утро, - улыбнулась ему по–свойски Василиса. – Я тебя разбудила, прошу прощения. Может, ты отобедаешь с нами? Я суп вкусный сварила. Овощной…
— С удовольствием отобедаю. Страсть как люблю овощной суп, — расплылся в ответной улыбке Саша. – Спасибо за приглашение, Василиса. Сейчас только умоюсь–оденусь…
— Саша, а можно мне задать вам нескромный вопрос? — извиняющимся и в то же время каким–то очень доброжелательным голосом спросила Ольга Андреевна, когда они втроем уселись за стол над дымящимися вкусным паром тарелками с Василисиным супом. – Вы же не станете на меня обижаться, правда? Простите старухе неуемное ее любопытство?
— Я вам заранее прощаю все ваши нескромные вопросы на сто лет вперед, Ольга Андреевна. Готов ответить на любой, слушаю…
— А сколько вам лет, Саша?
— И что, в этом и состоит вся нескромность вопроса, да? – засмеялся Саша так же свойски–доброжелательно. – Мне тридцать семь, Ольга Андреевна. Только вот не знаю, куда эту нескромность приделать – уже тридцать семь, или еще тридцать семь… Как вы думаете?
— Ну, для вас с Василисой это «уже», конечно. А для меня так просто очень даже «еще»…Только я не к тому интересуюсь вашим возрастом, Саша. Мне просто интересно, как это так случилось, что молодой и здоровый мужчина в расцвете сил нигде не работает, не самоутверждается, никуда не стремится, спит до обеда… Мой сын, знаете ли, в вашем возрасте уже руководил очень большой фирмой, имел свой собственный бизнес и большое влияние в определенных кругах…Нет, вы ничего такого не думайте, я вас нисколько не осуждаю, мне просто интересно, и все…
— Да я понимаю ваше удивление, Ольга Андреевна, и интерес тоже понимаю. Не извиняйтесь. Давайте сойдемся на том, что я живу так, как мне хочется, и все. Как мне нравится. Просто у меня нет тяги к самоутверждению извне, она у меня вся вовнутрь дифференцировалась, понимаете? Вот я и живу изнутри самого себя, и работаю там же, и самоутверждаюсь там же…
— Но это же плохо, Саша, это же неправильно! Так не должно быть!
— А почему, Ольга Андреевна? То же самое будет, если я скажу вам, что быть брюнеткой, например, плохо и неправильно. Надо непременно быть блондинкой…
— Ну, в чем–то вы и правы, конечно. А только как можно работать внутри себя, например? Работа, она ж предполагает сообщество какое–то, совместную цель, так сказать, достижение результатов… Ну, если не брать в расчет ваших хождений в народ для ремонта всякой бытовухи, конечно.
— Хм… А чем вам, собственно, не нравится ремонт бытовухи? Очень даже общественно–полезная деятельность, между прочим. Тут вам и сообщество, и совместные цели, и результаты – все в одном флаконе собрано! - сверкая сквозь стекла очков умными и добрыми глазами, весело парировал Ольге Андреевне Саша, чем немного злил ее, конечно. Совсем другого разговора хотела Ольга Андреевна – разговора старшего, умудренного тонкостями жизни поколения с глупым, заблудившимся в жизни поколением младшим… Прочувствовав в следующий миг эту ее легкую маленькую злость, он проговорил уже более душевно–примирительно:
— В моей жизни и в самом деле все в порядке, Ольга Андреевна. На свой хлеб я зарабатываю сам, а в свободное время романы пишу в свое удовольствие. Мне нравится…
— Ну, это мы уже поняли. И что, напечатанные есть? – с интересом спросила Василиса
— Нет. Напечатанных нет. Но это мне и не важно. Я сам придумываю другую жизнь, понимаете? И в процессе этого счастлив…
— А почитать можно?
— Что?
— Ну, роман какой–нибудь. Жизнь эту твою придуманную…
Саша отложил ложку, снял очки, задумчиво стал протирать их салфеткой. Снова надев, уставился на Василису внимательно через дымчатые их стекла, будто оценивая. Потом, улыбнувшись, тихо проговорил:
— Тебе можно. Тебе дам. Ты декабристами в школе не увлекалась?
— Декабристами? – заморгала удивленно на него Василиса. – Нет, не увлекалась…
— А я тебе дам роман про любовь. Ты же девушка молодая у нас, тебе положено про любовь читать… Знаешь, была такая трогательная история любви дочери гувернантки Камиллы Ледантю и юного декабриста Ивашева. Он уже в ссылке был, когда она его родителям призналась, что любила его с детских лет, и поехала к нему в Сибирь. Другие декабристки ехали к женихам да к мужьям, и это героически–романтически давно и красиво уже описано, а она, Камилла, в полную ведь неизвестность ехала вместе со своей любовью… Ты знаешь, я эту историю увидел воочию прямо, откуда–то она извне ко мне пришла и запросилась настойчиво в текст. Я прямо устоять не смог…
Саша вдруг резко поднялся из–за стола, вышел из кухни. Вернувшись через минуту, положил перед Василисой толстую синюю пластиковую папку с распечатанным на принтере текстом.
— На. Читай.
— А мне? – обиженно спросила Ольга Андреевна. – А я тоже хочу…И тоже про любовь…
— Хорошо, Ольга Андреевна, будет и вам роман про любовь, — весело переглянувшись с Василисой, улыбнулся ей Саша. — Я подумаю, что вам дать…
В этот момент из прихожей на кухню донеслись короткие прерывистые звонки, словно кто–то из последних сил давил на кнопку с той стороны двери. Тревожно взглянув на Ольгу Андреевну и пожав плечами, Василиса бросилась в прихожую, на ходу приговаривая:
— Кто это…У Пети шесть уроков, для него еще рано…
Вскоре из прихожей послышались ее тревожные восклицания, и в кухню ввалился Петька, рухнул на свободный стул, поднял на Ольгу Андреевну странные, затянувшиеся будто серой пленкой глаза:
— Бабуль, я заболел… Меня с пятого урока домой отправили. Голова так кружится, и дышать больно…
— Петечка, что? Что, Петечка? И горло болит, да? Ой, а лоб какой горячий, господи… — суетилась вокруг него, словно испуганная наседка, Василиса. – Ты что, без шапки ходил? Или ноги промочил?
— Нет, Вась… Я мороженое ел… Много… — безвольно опустил он голову в ее ладони. – Ой, Вась, я сейчас упаду…
Он и впрямь начал слегка заваливаться на нее со стула, болезненно и медленно двигая красными веками, как маленькая птица. Саша, поймав на лету будто сломавшееся вмиг худое тельце и подняв на руки, бережно перенес мальчишку в комнату, уложил на диван. Вместе с Василисой и под жалостные причитания Ольги Андреевны они суетливо, то и дело сталкиваясь лбами, раздели его, уложили под одеяло, потом долго по Сашиному мобильнику дозванивались до скорой помощи, потом Саша долго встречал ее внизу у подъезда, потом бежал подобострастно по ступенькам лестницы впереди толстой одышливой врачихи, извиняясь от имени ЖЭКа за неработающий уже вторую неделю лифт. Успокоились они только к вечеру, когда пылающий Петькин лоб после жаропонижающего укола покрылся спасительной испариной и мальчишка уснул, хрипло и тяжело втягивая воздух через воспаленные бронхи.
— И где он этого мороженого только наелся, интересно… — вздохнула Василиса, отходя от Петькиного дивана и направляясь на кухню. Махнув Саше приглашающе ладошкой, проговорила тихо:
— Пойдем хоть чаю попьем, что ли…
— Где, где… — уныло и виновато взглянул на нее исподлобья Саша, заходя следом за ней на кухню. — Я вчера ему купил мороженое это… Я ж не знал, что он целую упаковку враз смечет…
— Саша–а–а–а… — протянула в ужасе Василиса, обернувшись к нему. – Ну ты что… У него всегда горло плохое было, отец потому и в фигурное катание его отдал, чтоб спортом закалять… Он уже два года как не занимается, правда, но еще ни разу так не болел…
— Ой, ну прости меня, дурака старого! Я ж не знал…
— Да ладно, - махнула рукой Василиса, тяжело вздохнув. — Если б только это… Просто одна проблема всегда за собой другую тянет…
— А что такое?
— Ну, мне ж завтра на работу идти, это опять на сутки почти. А кто теперь бабушке поможет? Ну, утром я ее в кресло перетащу, допустим, а вечером – с кресла на кровать? Петька–то с этой проблемой самостоятельно справлялся…
— Да я помогу, Василиса! Чего ты… — горячо и виновато заговорил Саша. — И Ольгу Андреевну перетащу туда–сюда, и с Петькой посижу, и накормлю всех…
— А еще завтра Лерочка Сергеевна придет, наша массажистка. Ее надо обязательно встретить, похвалить, улыбнуться и обязательно напоить кофе. Там, в столе, специально для нее банка хорошего кофе стоит…
— Все, все сделаю, не беспокойся, пожалуйста. И встречу, и улыбнусь, и баночку специальную разыщу. Ну что ты, ей богу… Плакать, что ль, собралась?
Василиса и впрямь торопливо смахнула со щеки досадную слезу, но в следующий миг плакать будто передумала и, взглянув на него исподлобья, улыбнулась доверчиво:
— Да нет, не буду, пожалуй. Не хочу. Передумала я плакать. Чего я вдруг плакать начну, это с таким–то помощником…
***
10.
Петька разболелся не на шутку. На следующее утро Саша сбивался с ног, бегая из кухни в комнату с лекарствами, градусником, мокрым холодным полотенцем, горячим куриным бульоном, потом встречал с улыбкой, как и велела Василиса, массажистку Лерочку Сергеевну, большую любительницу самого наивысшего сорта кофе, потом кормил обедом Ольгу Андреевну, потом встречал медсестру из детской поликлиники, пришедшую ставить Петьке укол – слава богу, без улыбки и без кофе, потом пришла старушка–соседка посочувствовать, потом он сам побежал в аптеку Петьке за лекарствами… Когда прозвенел очередной звонок в дверь, он по привычке уже бросился в прихожую, на ходу соображая, кто ж это может быть на сей раз и на всякий случай улыбнулся – а друг это Лерочка Сергеевна вернулась…
В дверях стояла Марина. Смотрела на него уперто исподлобья, прищурив глаза, то ли виноватой хотела быть, то ли обиженной - непонятно. Слегка сдвинув его с дороги плечом, уверенно вошла в прихожую, сняла куртку, быстро скинула ботинки. Показав пальцем на дверь, спросила:
— Вот эта твоя комната? Я войду? Поговорим?
— Марина, знаешь, мне некогда. Давай потом, а?
— То есть как это – некогда? – удивлено уставилась она на него. – А чем ты таким срочным здесь занят?
— Да понимаешь, у нас Петр заболел. Мне с ним посидеть надо.
— У нас? Ты сказал – у нас? – округлила на него глаза Марина. – Ничего себе, Варягин… Быстро же тебя здесь охомутали…
— Так. Пойдем–ка действительно поговорим! – рассердился вдруг Саша, открывая дверь в свою комнату и ернически–галантно делая ручкой, пропуская ее вперед. – Ты ж пришла сюда поговорить? Вот и пошли!
Марина вошла, скромненько уселась на краешек стула, быстро огляделась по сторонам. Словно не увидев вокруг себя ничего утешительного, грустно покачала головой и, повернувшись всем корпусом к Саше, протянула вдруг жалобно и просяще:
— Са–а–а–ш… Ну пошли домой, а? Ну чего тебе здесь? Посмотри, убожество какое…Какая–то старая квартира, и мебель такая старая… Здесь и жить–то нормально нельзя! У тебя же свое жилье есть, Саш… Давай будем считать, что я все поняла и перевоспиталась уже, а? Да я и близко к тебе не подойду больше, и на пушечный выстрел даже не подойду, когда ты за своим ноутбуком сидеть будешь! Развлекайся себе на здоровье, раз так нравится… Я ж все понимаю, Саш! Вон другие мужики и охотой, и рыбалкой тоже развлекаются, и ничего…Ну прости, ну сорвалась! Пойдем домой, а? Вот клянусь тебе, не буду больше! Я ж просто как лучше хотела, чтоб все как у людей… Чтоб работа у тебя постоянная была, чтоб деньги в дом носил…Да и бог с ними, с деньгами этими! Что я, сама себе не заработаю, что ли? И себе, и тебе заработаю…
— Марин, мне – не надо. Не надо для меня ничего зарабатывать. Мне и своего хватает.
— Ну что, что значит – хватает? – снова потянула Марина, уже чуть–чуть заводясь. Уже слышались, проскальзывали ненароком сердитые нотки в ее голосе, выскакивали непроизвольно сами по себе, сколько бы она их ни сдерживала. – На что это тебе хватает, скажи? Да ты в одной куртке уже три года ходишь! Это неприлично, в конце концов! Ты на дачу к себе на электричке ездишь, когда можно запросто машину купить! У тебя квартира такая прекрасная, а мебель в ней до сих пор старая и допотопная! Красивый умный мужик, а живешь, как убогий какой! Смотреть же на все это больно! Вот и не смогла я смотреть, и сорвалась! Что теперь, казнить меня за это надо, да?
Она замолчала резко, вдруг спохватившись – не ругаться же с ним она сюда шла, в конце концов. Мириться же шла…Мягко опустив плечи и сведя брови просящим домиком, снова затянула:
— Ну Са–а–а–ш… Ну вот клянусь тебе – больше ни на шаг не подойду! Вот хоть трое суток будешь в свой ноутбук пялиться – не подойду! Слово даю…Ну пошли домой, Саш…Мы же раньше так хорошо жили, Саш…
— Да, Марин, хорошо жили, - улыбнулся ей вдруг весело Саша. – И правда, хорошо. Как компаньоны–товарищи. Я – тебе, ты — мне. Может, я бы и еще так пожил, ты права… Еще дня три назад твои эти обещания вполне меня бы устроили. А теперь уже нет. Я теперь здесь буду жить, Марин. Я еще долго не вернусь. Пока ты себе другое жилье не найдешь и не съедешь, уж точно не вернусь. И даже когда съедешь, не сразу вернусь…
— Как это?
— А вот так это. Людям помочь хочу. Понимаешь? Очень людям деньги нужны. Те самые, которые я им за комнату эту плачу. Просто до зарезу им эти деньги необходимы…Поэтому я и буду тут жить, пока они им нужны…
— Так. Все понятно теперь. Ты просто самым банальным образом запал на эту девчонку, да? Так ведь? Из–за девчонки весь сыр–бор?
— При чем тут девчонка? – совершенно, ну просто совершенно искренне возмутился Саша, и сам даже поверил в эту свою искренность. – С чего ты взяла вообще про девчонку? Странно даже…
— Да то–то и оно, что странно! – презрительно пожала плечом Марина. – Чего ты в ней нашел–то, Саш? Она ж страшна, как пугало! Ты посмотри, посмотри на нее повнимательнее! Дылда дылдой, и узкоглазая к тому же!
Саша замолчал. Он вдруг поймал себя на мысли, что и в самом деле вот уже несколько дней с удовольствием заглядывает в эти узкие и длинные монгольские глаза, с удовольствие погружается все больше и больше в скромный и бедный быт этой семьи, с удовольствием чувствует себя здесь нужным и необходимым, и не только Василисе, но и Ольге Андреевне, и Петьке…А самое главное – ему очень хорошо здесь отчего–то, будто он живет у близких каких и дорогих родственников…
Будто встряхнувшись от этих мыслей, он торопливо встал и, с досадой взглянув на Марину, пошел к двери, на ходу приговаривая и разводя руки в стороны:
— Ты извини, ради бога. Там у меня Петр очень сильно болен, я пойду гляну…
— А что с ним такое? – поднялась со стула и Марина. Зайдя следом за ним в комнату, где лежал Петька, подошла с Сашей тихонько к его дивану, выглянула из–за плеча.
— Здравствуйте, Петечка! – пропела она сладким голосом. – Вы заболели, да? Ну ничего, скоро поправитесь…
— Ага, скоро… Как же… — просипел горестно Петька, с трудом переводя на нее глаза. – Это история теперь надолго затянется, я думаю. Саш, дай попить, а?
— Сейчас, Петр. Сейчас воды принесу!
— Саш, а я бы вот соку выпил… Только хорошего, апельсинового…
— Да без проблем, Петр! Я сейчас в магазин сгоняю, заодно вот и тетю Марину провожу.
— Но я бы могла посидеть с ребенком, пока ты ходишь, - засопротивлялась вдруг яростно Марина. – Никуда я отсюда не пойду…Иди–иди, я останусь, я с Петечкой тут посижу! Можно с вами посидеть, Петечка?
— Нет, Марина, тебе лучше уйти, — тихо, но твердо проговорил Саша. — Пошли, одевайся…
— Но мы не договорили…
— Нет, мы как раз уже обо всем уже и поговорили. Пойдем, Марина!
— Нет…
Взяв под локоток, он насильно–вежливо проводил ее в прихожую, помог надеть куртку, заботливо открыл дверь.
— Всего доброго, Марина. До свидания. Или нет – прощай лучше. Я надеюсь, ты все правильно поняла и обиды держать не станешь…
— Саш, ну я не прощаюсь, да? – перебила она его на полуслове, будто не слыша последних его, конечно же, обидных для себя слов. Только не могла она позволить себе обиду эту. Не для нее пока предназначено роскошное это состояние – обида. Выходя, она снова обернулась к нему и улыбнулась дружески, и подмигнула даже вроде как ободряюще – держись, мол, тут, в трудностях своих…
— Что, достала? – просипел Петька, улыбаясь пересохшими губами навстречу вошедшему в комнату Саше.
— Ага, брат, достала. Это ты прав. Но в любом случае о дамах так говорить нехорошо, Петр.
— А мы и не будем, раз нехорошо…
— Ладно, не будем. Так я в магазин пошел, ага? Ты бы чего еще попил–поел, кроме сока?
— Я бы чипсов поел в длинной такой коробочке. Давно не ел…И еще я сыру хочу с большими дырками, и пепси–колой чтоб его запивать…
— Ну, за такую еду, я думаю, нам от сеструхи твоей запросто по затылкам перепасть может. Или нет? У тебя как, желудок крепкий? А то натворим опять дел…
***
11.
В это утро Василиса проснулась и без будильника. Соскочив с недовольно скрипнувшей под ней раскладушки, на цыпочках быстро прошла в Петькину комнату, склонилась над разметавшимся во сне братом. Петька дышал сипло и коротко–неспокойно, щеки его пылали нездоровым ярко–розовым румянцем, лоб был сухим и температурно–горячим. От прикосновения ее прохладной ладони он вздрогнул, промычал–простонал что–то и перевернулся на другой бок, с трудом сглотнул воспаленным сухим горлом. Василиса вздохнула тихонько и медленно пошла на кухню – Лерочки Сергеены кофе хоть выпить хорошего с горя, что ли…
Весь вчерашний день у мойки в кафе она провела, словно на иголках. И народу как назло было много, и ни одного получасового даже окошечка не образовалось, чтоб до дому добежать; от нетерпения и страха она даже иногда пританцовывала слегка, будто сыпанул ей кто под ноги горячие уголья. Налив кофе в красивую чашку кузнецовского фарфора и держа ее бережно на весу, словно драгоценный осколок от прежней их жизни, Василиса заглянула в холодильник и обнаружила там с большим удивлением небывалые для их теперешнего питания вкусности : и сыр, и творог, и кусок розово–нежной ветчины, и даже половинка ананаса выглядывала из пакета задорным зеленым хвостиком. Василиса вдруг поняла, как давно она хочет есть. Не обманывать организм тушеной капустой и морковными котлетами, а именно есть, чтоб отрезать ножом толстые сочные куски большой, размером с половину тарелки отбивной и аккуратненько окунать их в острый–острый горчичный соус…Сглотнув, она решительно выудила с полки сыр, отрезала себе порядочный от него пласт и откусила, и запила горячим кофе, и закрыла глаза от удовольствия…А открыв их через полминуты, увидела стоящего в дверях Сашу, уже одетого для улицы. Лицо его было сосредоточенным, деловым и очень озабоченным, отчего болтающийся в его руке квадратненький чемоданчик казался не к месту смешным и немного даже карикатурным.
— Доброе утро, Саш… Я вот тут сыр твой взяла… — растерянно пробормотала она, вдруг покраснев.
— С чего это он мой–то? – в удивленной и какой–то легко–спасительной простоте прозвучал его вопрос. — Скажешь тоже не подумавши… Ты меня не теряй, я по заказам пошел. Ага? Мне сегодня в три места надо успеть, только к вечеру появлюсь. Медсестра с Петькиным уколом придет в десять часов, соку я ему вчера закупил достаточно – он все время пить просит. И еще в морозилке клюква есть, надо морс сварить. Сумеешь?
— Ага… — кивнула головой Василиса. На какой–то миг она ощутила вдруг себя прежней девочкой–школьницей, о которой заботятся, которой дают всего лишь четкие задания на определенный временной момент, и их надо выполнить от сих до сих, только и всего–то, потому что все остальное – уже не ее забота, все остальное – большая забота больших, сильных и умных взрослых… Ощущение это было невероятно теплым и приятным, но в то же время, как она сама понимала, очень уж варварски–обманчивым. Нет вокруг нее никаких таких сильных и умных взрослых, а есть разбитая инсультом бабушка, свалившийся с простудой младший братец да добрый и великодушный жилец Саша… И вообще, нет никаких особенных поводов для подступивших к горлу слез – вот прямо только их и ждали тут, как же…
Закрыв за ним дверь, Василиса, убегая от этой коварной к себе жалости, тут же постаралась впрыгнуть в обычную свою утреннюю колею – надо было кормить завтраком бабушку, надо было ухаживать за больным Петькой, надо было стряпать обед, заводить постирушки, надо было заниматься еще тысячей мелких и нужных дел, на которые уходит нынче все ее свободное девчачье время. Зато и для радости повод тоже есть - при помощи жильца Саши удалось Лерочке Сергеевне долг заплатить. А это значит, что она их не бросит. Это значит, что есть, есть надежда на появление долгожданной динамики в замерших бабушкиных мышцах, что когда–нибудь она сама встанет на ноги и пойдет, и будет ходить себе и ходить, и Василиса тоже будет ходить – на другую уже работу, на вечерние занятия в институт, и в театр будет ходить, и на концерты, и просто так гулять…
Размечтавшись, она не расслышала сразу настойчивого зова дверного звонка, потом, сообразив, удивленно пошла открывать - кто бы это мог быть, интересно… Для медсестры из детской поликлиники рановато еще, а Лерочка Сергеевна только завтра придет…
К ее удивлению, в дверях стояла та самая блондинка, приходившая к ней в кафе и представившаяся Сашиной женой. Она вдруг улыбнулась Василисе так лучезарно и приветливо, будто здесь ее ждали, не отходя от двери, несколько дней подряд, и теперь непременно должны быть очень и очень счастливы ее появлению.
— Здравствуйте, Василиса! – продолжая улыбаться, бодро произнесла блондинка и радостно шагнула в прихожую. – А я вашему Петечке фруктов принесла!
В доказательство она даже подняла до уровня Василисиных глаз небольшой пакет с фруктами и помотала им из стороны в сторону, одновременно скидывая ботинки и пытаясь стряхнуть с одного плеча куртку. Быстро перебросив пакет в другую руку, она повесила соскользнувшую с другого плеча куртку на крючок и пошла в комнату, приговаривая при этом деловито:
— Ну как? Температуру с утра мерили? Не упала? Высокая? А врач был? А где можно фрукты помыть?
— Ничего себе… — только развела руками ей в спину Василиса. – Как говорится, явление восьмое, все те же в лаптях…
Зайдя в комнату, Марина так же скоренько–приветливо поздоровалась и с сидящей около Петькиной постели в своем кресле Ольгой Андреевной, и улыбнулась ей свойски–дружески, и захлопотала вокруг Петьки с нарочитой заботой, толкуя что–то о специально разработанных для укрепления детских организмов комплексах витаминов по очень уж доступным ценам, специально для людей экономных и не богатых…И что только для них она эти витамины в специальном месте закажет, и на дом им принесет, и даже денег с них не возьмет за это, и вообще, она так переживает и заботится о Петечкином здоровье, как никто другой… Петька следил за ее суетой нехотя и как–то слишком уж исподлобья. Потом недовольно вдруг проговорил, едва двигая запекшимися от температуры губами:
— Марина, а вы что это, жить у нас собрались, что ли? Навеки поселиться, да? Каждый день сюда приходите…У нас больше комнат свободных нет, знаете ли. Сестрице и так вон у бабушки за шкафом жить приходится!
— Петя… — переглянувшись, укоризненным унисоном протянули Василиса с Ольгой Андреевной. Правда, укоризны в их голосе было совсем, совсем маловато. А место ее законное заняла таким образом скрываемая вежливая досада на произнесенное больным ребенком вслух то, чего им и самим хотелось бы сказать с удовольствием, да нельзя было – воспитание интеллигентное не позволяло. Ох уж это воспитание – сколько от него бывает неприятностей всяческих… Вместо этого Василиса произнесла тактично:
— А знаете, Марина, Саши в настоящее время в его комнате нет. Он появится только к вечеру, знаете…
— Да ничего страшного, я подожду! — махнула беспечно рукой Марина. – У меня сегодня времени – завались! А вы меня чаем пока не напоите? Сегодня день такой выдался холодный, я перемерзла вся — жуть…
— Васенька, и в самом деле, напои–ка человека чаем, — рассмеявшись, проговорила Ольга Андреевна. — В конце концов, Марина наша гостья, как там ни смотри…
Идите, девочки, я тут с Петрушей пока побуду!
— Бабуль, твоя мягкотелость переходит всяческие границы, — совсем по–взрослому проворчал на нее Петька, когда «девочки» отправились чаевничать на кухню. – Она, эта Марина, итак уже Сашу достала, а ты ее привечаешь…
— А это не наше с тобой дело, дорогой мой внук Петруша, кто из них кого достал, — поправляя свесившееся до самого пола одеяло, ласково проговорила Ольга Андреевна. – Наше дело сидеть в сторонке и в чужие отношения ни при каких обстоятельствах не вмешиваться. Ты поспи лучше, Петенька. Или хочешь, я почитаю тебе вслух?
- Слушай, Василиса, я вот у тебя спросить хочу. Тебе твой хозяин совсем мало платит, да? — задушевно спросила Марина, усевшись за кухонный стол.
— Хм… — пожала плечами Василиса. – Странный вопрос какой… А сколько он должен платить судомойке, интересно? Много, что ли?
— Ну да… Ну вообще, есть же еще и человеческий фактор…Сочувствие, например…
— То бишь жалость, что ли?
— Ну почему сразу жалость? Всякие же бывают обстоятельства, все мы люди.
По–моему, лучше себе зарплату пойти попросить добавить, чем рядом чужого человека терпеть…
— Это вы, Марина, Сашу имеете в виду?
— Да. Сашу. Моего мужа, между прочим.
— А вы знаете, я лучше потерплю рядом чужого человека. Пусть и вашим мужем он будет, мне все равно. Меня больше этот вариант устраивает. Я от него получаю деньги за то, что сдаю ему комнату. И все. А в кафе я получаю деньги за то, что мою посуду. И все…
— А просить, значит, никого ни о чем не будешь. Гордая, значит.
— Ну почему сразу гордая? – пожала плечами Василиса и поморщилась – не нравился ей этот разговор, и Марина ей эта не нравилась, и чаепитие это дурацкое тоже не нравилось. — По–моему, это не гордость вовсе, а обыкновенный порядок вещей. Зачем же просить, если другой выход можно найти?
— Ну да, ну да… — вдруг злобно сузила глаза Марина. – Смотри, какие нежности при нашей–то бедности. Да ты, милая, потому так рассуждаешь, что в настоящем дерьме еще не плавала, видно. Когда в нем, в родимом, плаваешь по самые уши, то слов таких – порядок вещей – и не знаешь вовсе. Иногда так жизнь припирает, что и не задумываешься ни о каком таком порядке, прешь напролом, и все! Вот я тебе про себя, например, расскажу…
Василиса опять поморщилась и вздохнула, уставилась обреченно в свою чашку с чаем. Вовсе не хотелось ей слушать о жизни этой так бесцеремонно ворвавшейся к ней в дом женщины, но что делать – не выгонять же ее силой отсюда. Да и Саша просил перетерпеть… А история ее, судя по всему, действительно грустная, раз с такой страстью о дерьме толкует. Хотя, может, и самая что ни на есть обыкновенная…
В отличие от Василисы, Марина вынырнула совсем, совсем из другой жизни. Не богато и с комфортом обустроенной, а наоборот , из безысходной и убогой. В город она приехала из непонятного русского селения – то ли заштатного городка, то ли рабочего поселка, которые во времена социализма отстраивались в огромных количествах вокруг всяческих заводов и фабрик – так называемых градообразующих предприятий. Вот и их городок кормился вовсю от небольшого заводика, производящего какую–то сельскохозяйственную продукцию – то ли косилки, то ли молотилки, потом уж и не помнил никто толком. Так уж получилось, что годы ее юности как раз совпали с медленным умиранием этого самого заводика и, как следствие, с умиранием городка и развалом их когда–то крепкой и надежной семьи. Сначала потерял работу папа. Промыкавшись дома два года, запил с горя. Потом потеряла работу мама. Потом за ограбление киоска попал в колонию шестнадцатилетний братишка – он и взял–то там ящик пива да коробку «Сникеросов», вожделенного по тем нищим временам американского лакомства, и все… Жалко было мальчишку до ужаса – не бандитом же он был, в конце концов… А только денег на адвоката хорошего, конечно же, у них тогда не нашлось. Да и откуда бы они взялись, деньги эти, когда и десятку–то занять не у кого во всей округе было, не одни ж они в таком вот плачевном состоянии оказались. Это еще слава богу, что остался у них небольшой участочек земли в садоводческом товариществе, выделенный отцу еще в лучшие времена расцвета заводика, от него в основном и кормились ; целое лето возились с матерью на грядках, потом делали закрутки, варенье всякое варили, когда сахар был, даже кур там держали и кроликов - самое настоящее натуральное хозяйство вели, в общем. Деньгами иногда помогали бабушка с дедушкой с нищей своей пенсии, да их и не особо видно было, денег этих — отец все пропивал. Потом начал вещи последние таскать из дома…
Нет, Марина очень любила своих родителей. И отца нисколько не осуждала — не виноват он ни в чем, от безысходности пьет. А только выхода у нее после школы, кроме как уехать вникуда из этого городка, тоже никакого не было. Мать справила ей на последние деньги кое–какую китайскую одежонку и отпустила с богом, предварительно вся уревевшись, конечно, донельзя – куда дочка едет, что ее там ждет… Приехав в город, Марина поселилась тайком у подруги в общежитии – взятку дала вахтерше, та и пропускала ее мимо себя, будто не замечая. Спала на полу, под столом, чтоб не дай бог не помешать кому, иначе нажалуются и выгонят… Как и Василиса, устроилась позже судомойкой в столовую, и то с огромным трудом, потому что не брали никуда без прописки. Зацепилась немного, так сказать. И, не теряя времени, принялась смотреть по сторонам, заводить знакомства, приглядываться–примериваться к этой суетливой городской жизни, искать свою маленькую в ней дырочку, в которую можно скользнуть и закрепиться в ней попрочнее, местечко свое забить, пусть маленькое, но доходно–удобное. А там видно будет… Таким образом она, можно сказать, очень даже удачно и влилась–вписалась в ряды распространителей «Гербалайфа», уже вовсю раскинувшего в то время в стране свой коварный шатер–замануху. В ряды первых его ласточек она, конечно, попасть не успела, но стала зато его юным талантливым воспитанником, его счастливым ребенком, с благодарностью впитывавшем, как целебное материнское молоко, все хитрые премудрости его системы, и изо всех сил старательно лепилась–подстраивалась под эту веселую компанию настырных коробейников, и с особенной тщательностью взращивала в себе способность к неуемной этой панибратской настырности. Потому что поняла в одночасье – когда за спиной твоей не стоит никто, надо просто ломиться и ломиться вперед, и унижаться, и косить под дурочку, и выпрашивать, и вымаливать… И еще поняла, что ломиться таким образом и не трудно вовсе, что большинство людей, раздражаясь от ее навязчивости и пытаясь отпрыгнуть подальше скоренько, очень легко идут на уступки не только при втюхивании им жутко полезного продукта, но и во всем остальном так же. И если она, не дай бог, потеряет вдруг эту в себе способность и вспомнит про гордость, как эта узкоглазая девчонка, то в следующий же момент снова погрязнет в прежнем безысходном дерьме по самые уши… В общем, очень и очень хорошая вещь, настырность эта. Своеобразный и хитрый дар судьбы, привередливый ее выбор - кому она талант дарит, кому настырность… Жаль только, что вместе они почему–то не совпадают. Не бывает у судьбы двойных даров. А жаль. Вот бы кому–то повезло… Ну, да ей, судьбе, виднее, кому какой дар давать и кому какой он в большую приходится надобность. В общем, после благополучно развалившегося «Гербалайфа» Марине уже довольно легко давалось прибыльное для себя распространение чудных продуктов из любой области, будь то омолаживающая в один момент косметика, или «от всех болезней» китайско–тибетские травы, или моющие всякие необыкновенно–хозяйственные средства…
Так что уступать Сашу и отпрыгивать в сторону Марина не собиралась вовсе. Ни при каких таких обстоятельствах. Это пусть другие от нее отпрыгивают, уступая, а она – нет. Она всего лишь решает проблему здесь и сейчас, в этом определенном жизненном промежутке, в этой вот убогой квартире. Надо во что бы то ни стало уговорить, уболтать, заставить сделать по–своему, надо любыми средствами вернуть его домой хоть ненадолго, а там уж видно будет. Будет другой промежуток жизни, будут другие и средства, и действия…
— Ну, вот скажи, как можно при такой жизни гордой быть? – закончила свой рассказ вопросом Марина и уставилась на Василису выжидательно. — Когда каждый день как по канату ходишь, и никто тебя не пожалеет, и заботу о тебе трогательную не проявит…Когда и жить негде, и сама ты никто и звать никак – женщина без определенного места жительства и определенного трудовой книжкой места работы…
— Так. А что вы мне предлагаете–то, не поняла? По–прежнему взять и объявить Саше, что ни с того ни с сего отказываю ему в жилье?
— Ну да! – радостно подхватила Марина и даже наклонилась вперед всем корпусом. – Именно так! А материально не пострадаешь, можешь на этот счет не беспокоиться. И вообще, работа у тебя тяжелая, вредная, и оплачиваться она должна раза в два, я думаю, больше…
— Да при чем тут моя работа! – начала тихо сердиться Василиса. – Никто мне больше платить не будет, это и так ясно.
— Ну, а если б заплатили? Тогда жильцу отказала бы?
— Не знаю… — пожала плечами Василиса. – Как–то странно это все… Ну а с чего вы взяли, например, что Саша непременно домой вернется? Он с таким же успехом может другую какую комнату снять…
— Да вернется, непременно вернется. Для того, чтоб найти комнату, время нужно. А его у него нет. Он же без своего ноутбука и дня прожить не может. Пялится и пялится в него целыми сутками… Обиделся он на меня, видишь ли… Да я же как лучше хотела, я ж спасти его хотела, в свет да в люди вывести! У него ж руки золотые, и голова золотая, мог бы такие деньги зарабатывать! Откуда я знала–то, что он на такой поступок решится вообще! Сидел, молчал, слушал – тихоня тихоней. Я думала, он понимает, а он…Нет чтоб женщину, рядом живущую, постараться осчастливить…
— То бишь вас, да?
— Ну да…
— То есть вы хотите сделать из человека что–то для себя удобоваримое, а хочет ли этого сам человек, вам, выходит, все равно?
— Так я же и для него лучшего тоже хочу!
— А если ему не надо лучшего? Если ему достаточно хорошего? Вот он романы, например, пишет, и ему от этого хорошо. И никакого такого лучшего не надо.
— Да кому они нужны, эти его романы? За них денег не платят! Ну согласись – это же смешно, в самом деле, делать всю жизнь то, за что тебе никто и никогда спасибо не скажет, а главное, не заплатит…
— Не знаю, — пожала плечами Василиса и улыбнулась вдруг от души. – Мне вот не смешно. И почему это не заплатят? Вы что, читали эти его романы, да? Что, плохо написано, да?
— Да делать мне больше нечего, что ли? Сейчас вот все брошу, и сяду какую–то глупую писанину читать! Работать надо, а не ерундой всякой заниматься…
— Ну, если не читали, то откуда тогда знаете, что это ерунда? Может, и не ерунда вовсе?
— А чего это ты его так защищаешь, а?
— Я не защищаю, я просто понять пытаюсь…
— Ага… Рассказывай сказки. Да ты на него просто запала, девушка, вот и все твое понимание!
— Я?! Запала?! – вдруг слишком громко, слишком гневно и совершенно, ну совершенно искренне возмутилась Василиса. Точно так же возмутилась, как давеча уличенный Мариной в этом же самом преступлении Саша. Гневность и искренность этого возмущения отметила про себя и Марина, и усмехнулась понимающе на Василисино в следующий миг произнесенное: – Господи, да что вы такое говорите вообще, глупости какие! Абсолютные, просто абсолютные глупости!
— Ну, так если не запала - откажи в комнате! А? Слабо?
— Но как же…
— А про деньги не беспокойся, еще раз говорю! Это уж моя забота будет! Ну как, по рукам? Договорились?
— Так, постойте… — покрутила головой Василиса, пытаясь прийти в себя и даже выставила, словно защищаясь, слегка ладонь вперед. – Постойте. Ни о чем таком я с вами договариваться не собираюсь. Это во–первых. А во–вторых, ни на кого я не запала и в ближайшее время западать тоже не собираюсь. Все. Извините, у меня дел много…
Она торопливо поднялась из–за стола, так же торопливо сложила в мойку пустые чашки. Марина сидела, наблюдала за ней молча, усмехаясь про себя и думая при этом, что и не таких еще гордо–сознательных она обводила вокруг пальца, и не такие ломались от ее матушки–настырности, до самых печенок достающей…
— Ну что ж, Василисочка, спасибо за чай, за душевную беседу. Пойду я, пожалуй. У меня ведь тоже дел много, знаете ли.
Она торопливо соскочила со стула и тут же умчалась в прихожую, оделась по–солдатски быстро и, не попрощавшись с Ольгой Андреевной и Петькой, выскочила за дверь, по–хозяйски уверенно как–то справившись с капризным замком. Выйдя со двора и благополучно перебежав дорогу, она так же по–хозяйски уверенно открыла дверь Василисиного кафе. Усевшись за столик, огляделась, нетерпеливо замахала рукой и без того уже спешащей к ней с меню официантке. Запросив вместо положенных отбивных к себе хозяина, в ожидании достала из сумочки пудреницу и внимательно оглядела себя в маленькое зеркальце. Сама себе очень понравившись и улыбнувшись, так и оставила эту улыбку на своем лице – для разговора с Сергунчиком очень даже может пригодиться…
Он уже несся к ней через весь зал, грациозно огибая столики, что довольно–таки странно смотрелось при его совсем не хрупком телосложении: имея от природы чуть больше полутора метров росту, Сергунчик умудрился отрастить себе порядочный пивный животик, наличия которого совсем даже не стеснялся , а наоборот, стремился всегда гордо выставить его вперед.
— Мадам Марина, какая радость, что вы вновь зашли под мой кров! Я счастлив, абсолютно счастлив снова вас видеть! Позвольте, позвольте ручку…
Галантно поцеловав ручку, он тут же уселся напротив Марины, преданно уставился в ее лицо. Похоже, Сергунчик и в самом деле был страшно рад…
— А я ведь к вам по делу, Сергей Сергеич! – еще лучезарнее улыбнулась ему Марина. — И по очень деликатному, знаете ли.
— Да? – оживился Сергунчик, и даже подпрыгнул слегка на своем стуле. – По деликатному, это хорошо… Я весь, весь во внимании…
— Вы знаете, наверное, у вас тут судомойкой такая высокая девушка работает, Василиса…
— Коняшка, что ли?
— Как? – опешила Марина радостно–заговорщицки. – Коняшка? Это ее здесь так называют, да? А что, похоже…
Она вдруг расхохоталась весело, откинув голову назад. И со злорадным удовольствием подумала - вот так вот тебе, гордая и злая девчонка…Чего бы ты из себя ни гнула, все равно ты – коняшка… Но следующую уже минуту , состроив жалостливую мину и сведя брови домиком, она наклонилась доверительно к Сергунчику и тихо попросила:
— Сергей Сергеич, эта девушка очень, очень нуждается в помощи и сочувствии…
— А что такое? – насторожился тут же Сергунчик.
— Да у нее, знаете, сейчас брат и бабушка на руках, а помочь совсем, совсем некому. А у бабушки инсульт был недавно – сами понимаете, на одни только лекарства–уколы расходов море…Ей бы помочь надо, а, Сергей Сергеич? Жалко же человека! Отнеситесь по–человечески, и вам зачтется… Все же мы люди, в конце концов, и помогать друг другу просто по–христиански обязаны…
— А как я могу помочь–то? - развел руками Сергунчик.
— Ну что значит, как? – терпеливо и вкрадчиво–проникновенно продолжила Марина. – Понятно, как. Материально, конечно. Зарплату, например, добавить, или разово поддержать…
— Тогда лучше разово…
Глаза Сергунчика вмиг посерьезнели, кожа на лбу скукожилась и принялась ходить толстой и мелкой складочкой. Сергунчик думал. С одной стороны не хотелось, конечно же, выглядеть перед этой красавицей в невыгодном для себя свете, а с другой стороны – всем коняшкам материально не напомогаешься…Да и вообще, странно как–то. Чего это он должен о судомойке какой–то думать? Она вообще сама по себе странная и непонятная, Коняшка эта. Раз так трудно ей, попросила бы помощи. Вон недавно Анжелка, официантка молоденькая, у него надбавку к зарплате себе выревела, как ни сопротивлялся…А он и дал. Потому что хорошая девка, своя. Безотказная во всех абсолютно смыслах. А Коняшке–то за что? Но раз эта красавица просит…
— Хорошо, Мариночка, я ей помогу, конечно. Как ты думаешь, сто долларов ей хватит?
— Ну–у–у…Сергей Сергее–е–е–ич… — протянула Марина разочарованно и откинулась на спинку стула, и замолчала презрительно.
— А сколько? Двести? – торопливо поправился Сергунчик.
Марина молчала. Протянув руку, начала выстукивать толстенькими нарощенными ноготками нервную дробь по белой крахмальной скатерти.
— Триста?! – ахнул Сергунчик и тут же пожалел о сказанном. Слово–то не воробей, обратно не спрячешь…
— Ну, это еще туда–сюда… — медленно произнесла Марина и убрала со стола руку, и снова улыбнулась дружески. – Как хорошо, что я в вас не ошиблась, дорогой мой Сергей Сергеич! Вы действительно оказались очень чутким, добросердечным и отзывчивым человеком!
— Да я–то чего, Мариночка! Это вы, вы поразили меня в самое сердце! Вы такая умница, такая красавица, да еще к тому же и добрейшей души человек — о других вон как печетесь…
Так, изображая невольно петуха и кукушку из известной всем еще со школьных времен басни, они остались очень довольны друг другом, и Марина, пропустив мимо ушей «умницу–красавицу» как само собой разумеющееся, скромно пожала плечиками , согласившись будто только на «добрейшую душу». Опусти вниз свои красиво подкрашенные глазки, она выдержала обязательную минутную паузу и снова подняла их на Сергунчика, хлопнув ресницами благодарно и наивно. Потом произнесла скромно:
— Ну что вы, Сергей Сергеич… Надо же помогать друг другу, что вы…И все мы люди, в конце концов…
***
12.
Неприятный осадок в душе после кухонной этой беседы с Мариной никак не проходил. Занимаясь мелкими домашними делами, Василиса все время мысленно возвращалась к тому разговору и не понимала сама, что ее больше возмущает – поведение гостьи, ее странная эта просьба или совершенно, ну совершенно дурацкое обвинение в том, что она на Сашу запала. Потом вспомнилось ей вдруг, как говаривал отец в таких случаях – если сердишься на человека очень уж сильно, то это значит всего лишь, что он тебе правду сказал…Она даже вздрогнула от этой мысли и еще яростнее начала терзать терку толстенькой морковкой, и одернула сама себя решительно и с возмущением - только этого ей сейчас не хватало. Глупости какие. Нет, нет и нет. Ну просто совершенно наглая женщина эта Марина, ну просто совершенно глупая, и несет всякую чушь…
Из неуютно–яростной этой задумчивости вывел Василису дверной звонок. Бросив на стол недотертую морковку и наскоро ополоснув руки, она быстро прошла в прихожую, открыла дверь и недоуменно уставилась на стоящую за порогом девчонку в красной вязаной шапке с помпоном, с торчащими из–под нее в разные стороны кудряшками, ранцем за плечами и огромным пакетом, ручки которого уже с трудом удерживались в отчаянно сжатом из последних сил маленьком кулачке. Василиса было уже открыла рот, чтоб спросить, не ошиблась ли девчонка дверью, но тут до нее вдруг дошло…
— Колокольчикова?! – ахнула она, приложив ладонь к груди и удивленно продолжая разглядывать очень тоненькое, трогающее своей хрупкостью душу и отчаянно–белобрысое создание. – Ты ведь Лиля Колокольчикова, да?
— Да. А откуда вы меня знаете? – пропищало создание довольно–таки уверенным голоском и подняло на Василису удивленные, и в самом деле колокольчиково–васильковые яркие глаза. – Я собственно, к Барзинскому, ну, к Пете то есть, пришла… Он же болеет, я ему фрукты принесла и задания домашние, по русскому языку и математике…
— Заходи, Колокольчикова! — широко улыбнулась и так же широко открыла ей дверь Василиса. – Раздевайся, проходи вон туда…
Проходя по коридору на кухню, она заглянула мимоходом в Петькину комнату и улыбнулась понимающе, увидев в открытую дверь, как братец торопливо сматывает с горла старую бабушкину шаль. Да уж. Она его понимала. Что же это — такая дама в гости пришла, можно сказать, мечта всей Петькиной жизни сама к нему в дом заявилась, а он тут валяется практически в неглиже… Обернувшись от кухонный дверей к Колокольчиковой, уже снявшей куртку и направляющейся к Петькиной двери, Василиса произнесла уважительно:
— Я сейчас вам чаю принесу, ребята…
А подойдя через полчаса к двери и осторожно неся поднос с чайными чашками, услышала вдруг, как девчонка говорит заботливо и тревожно:
— Нет, ты совсем, совсем болен, Петр. Пожалуй, не будем сегодня заниматься…
«Ух ты, а слог–то какой!», — с восхищением произнесла про себя Василиса. Ай да Колокольчикова, ай да молодец… Нет, совсем, совсем не дура оказалась губа у ее братца. Ей даже захотелось почему–то сделать книксен, когда она, поставив перед ними дымящиеся чайным паром чашки, повернулась со своим подносом к двери. И правда, хорошая девчонка какая, не зря он ее стихами хотел поразить. Прерий душистых цветком…
Вспомнив эту когда–то их всех рассмешившую, придуманную Сашей строчку, она невольно вернулась к старым своим мыслям , но уже без прежнего яростного раздражения, словно на пути у него взял да и вырос из–под земли этот самый дурацкий цветок душистых прерий. А может, он и в самом деле какой–нибудь красивый, нежный и пахучий, этот цветок, и ничего такого смешного и дурацкого в нем и нет на самом деле…
— Простите, пожалуйста, мне нужна ваша помощь, — вздрогнула Василиса от прозвучавшего за спиной ровненько–писклявого милого голоска Колокольчиковой и обернулась к ней удивленно и с готовностью.
— Да, конечно, слушаю вас…
— Вы не могли бы дать мне чистую салфетку или полотенце? У Петра, знаете, очень уж лоб горяч, я хочу ему компресс сделать…
— Да–да, конечно же, — засуетилась Василиса, доставая из ящика свежее льняное полотенце. – Вот, пожалуйста…
И опять, черт возьми, захотелось ей сделать книксен перед этой девчонкой, и опять она чуть не рассмеялась вслух навстречу этому странному позыву. Что ж это за день такой сегодня, господи, прям с утра не задался. То злость на нее нападает, то смех беспричинный…А в следующую минуту, наблюдая, как Колокольчикова неловко выжимает над раковиной смоченное в ледяной воде полотенце, смешно и трогательно напрягая замерзшие прозрачные ладошки, она вдруг чуть не расплакалась отчего–то…
— А можно я еще яблоки помою? — обернулась к ней вдруг девчонка. – Я Петру яблоки принесла.
— Так давайте уж я их помою! Вы лучше с ним пока посидите, Лиля! Где они у вас? Тащите сюда! – сглотнув странные эти, подкравшиеся к горлу слезы, решительно произнесла Василиса.
— Спасибо, Василиса Олеговна!
«Ух ты! И даже имя мое без ошибок выговорила!» — в который уже раз восхитилась Василиса. – « Ай да Петька, а да братец родненький…»
Зайдя через полчаса в Петькину комнату с вымытыми краснобокими яблоками, красиво уложенными в плетеную вазу–корзинку, она снова чуть не расплакалась от умиления: девчонка, наклонившись, заботливо поправляла аккуратно уложенное у Петьки на голове мокрое полотенце, а братец ее, блаженно–глупо растянув губы в улыбке, поглядывал из–под прикрытых, болезненно припухших век с удовольствием, и улыбался снисходительно, будто ухаживать за собой позволяя. Прям как совсем большой мужик, ей богу… Василиса даже вздохнула по–белому завистливо: красиво–то как, господи… Ей вот уже девятнадцать стукнуло, а она еще ни разу даже и влюбиться не удосужилась…
И опять, опять зашевелились вдруг в голове прежние противные мысли, и опять зашелестел неприятный торопливый говорок этой навязчивой дамы, Марины этой, будь она неладна : « Да ты, девушка, запала на него просто…»
А в кухне сразу почему–то бросилась в глаза оставленная на холодильнике впопыхах вчерашняя синяя пластиковая папка с Сашиным романом. Взяв ее в руки и в изнеможении опустившись на стул, она открыла первую страницу и начала читать, и увлеклась вдруг, и не слышала даже, как, заглянув на кухню, тихо попрощалась и ушла домой вежливая Колокольчикова, и забыла, что не до конца готов ужин, и не заметила даже, как быстро сгустились за окном холодные октябрьские сумерки. На землю спустил ее и вернул к жизни только требовательный, крайне настойчиво прозвучавший несколько раз дверной звонок.
— Ты чего так долго не открывала? Спала, что ли? – спросил вошедший в прихожую Саша, удивленно на нее глядя и потирая замерзшие руки.
Василиса странно и размыто посмотрела ему в лицо, будто не узнавая, улыбнулась рассеянно–вежливо и, развернувшись и прижимая к груди обеими руками толстую синюю пластиковую папку, ушла к себе, то бишь в комнату Ольги Андреевны, где за шкафом притулилась ее неудобная, провисшая брезентом раскладушка, устроила на ней кое–как большое свое неуклюжее тело. И тут же снова отключилась, будто выпала из домашней своей повседневности и провалилась в другой мир – в Сашин этот роман про любовь юной и бедной француженки к сосланному в Сибирь декабристу…
***