Преступления Сталина

Лев Давидович Троцкий

Преступления Сталина

Под редакцией

Ю. Г. Фельштинского

Книга была написана Троцким в 1937 г. Тогда же издана на основных европейских языках. На русском языке публикуется впервые, Она представляет собой ответ Троцкого на те обвинения, которые были выдвинуты против него на открытых московских процессах 30-х годов. Текст подготовлен по рукописи, хранящейся в Хогтонской библиотеке Гарвардского университета (США).

Для преподавателей и студентов вузов, а также широкого круга читателей.

СОДЕРЖАНИЕ

Ю. Фельштинский. От редактора

Предисловие

В "социалистической" Норвегии

При закрытых дверях

Через океан

Зиновьев и Каменев

Почему они каются в несовершенных преступлениях?

"Жажда власти"

"Ненависть к Сталину"

Посылка "террористов" из-за границы

В Мексике

Речь на митинге в зале ипподрома, в Нью-Йорке

Вступительное показание для Комиссии расследования московских процессов

Почему необходимо расследование?

Допустимо ли расследование политически?

Экспертиза профессора Чарльза А. Бирда

"Чисто юридическая" экспертиза

Автобиография

Мое "юридическое" положение

Три категории доказательств

Политическая база обвинения: терроризм

Убийство Кирова

Политическая база обвинения: саботаж

Политическая база обвинения: союз с Гитлером и микадо

Копенгаген

Радек

"Свидетель" Владимир Ромм

Полет Пятакова в Норвегию

Что опровергнуто в последнем процессе?

Прокурор-фальсификатор

Теория "маскировки"

Почему и зачем эти процессы?

Сталин о своих подлогах

Приложения

Термидор и антисемитизм

Президенту Комиссии социалистического фронта адвокатов

В Комиссию расследования. Господин Бильс как свидетель

В Комиссию расследования

Расстрел полководцев

В Комиссию расследования в Нью-Йорке

Письмо С. Лафолет

Бертрам Вольф о московских процессах

Великий вердикт

Новый процесс

Восемь министров

Как велось следствие перед третьим процессом

Новый московский процесс

Четыре врача и три жертвы

Заявление

Тайный союз с Германией

Вниманию мыслящих людей

Заявление в "Геральд Трибюн"

Заявление агентству "Гавас"

"Миллион долларов"

Почему так много центров? Почему все центры подчиняются Троцкому?

Новый ход событий

Анахронизмы

Юридической секции секретариата Лиги Наций

Примечания

ОТ РЕДАКТОРА

Книга "Преступления Сталина" написана Троцким в 1937 г. Тогда же она была издана на основных европейских языках, но на русском языке не публиковалась. Сам Троцкий в августе 1940 г. был убит по приказу Сталина. Его смерть, последовавшая вскоре после окончания московских процессов, стала своеобразным эпилогом к проведенным в СССР партийным чисткам.

С тех пор прошло более пятидесяти лет. Книга потеряла былую политическую остроту и стала историческим документом, написанным рукой "репрессированного" большевика. Можно считать ее ответом на обвинения, выдвинутые на московских процессах против Троцкого. Сам Троцкий, пройдя через высылку, гибель детей и друзей, через отречение единомышленников, оказавшись свидетелем уничтожения всей "ленинской гвардии", не только не разочаровался в коммунистических идеалах, но и до конца своих дней был убежден в том, что не сделал в жизни ни одной ошибки. Не чувствовал он себя и ответственным за происходящее в Советском Союзе, виня во всем "сталинскую бюрократию", хотя роль Троцкого в укреплении коммунистического режима в СССР была сравнима только с ролью Ленина. И даже карательная система, используемая Сталиным во время московских процессов, была сооружена еще при жизни Ленина и при активном участии Троцкого.

Русская революция не знала более блистательного революционера и более слабого тактика. Троцкий не смог переиграть созданной им же самим системы и отдал ей на погибель себя, свою семью и всех "ленинских гвардейцев". Революция пожирала своих детей. Одним из них был Троцкий. Когда-то второй в государстве человек, он метался, как загнанный зверь, спасаясь от системы, теперь не контролируемой никем, даже Сталиным.

Уже многие годы ощущение полного бессилия не покидало Троцкого. Он писал бесконечные статьи, публикуя их в социалистической, а иногда и в "буржуазной" прессе, но они встречали сочувствие лишь горстки его последователей. Эмиграция не принесла ему освобождения. В алма-атинской ссылке он, по крайней мере, не опасался за свою жизнь. В эмиграции -- каждый день ожидал покушения. Запад принял его холодно, даже враждебно. Самые гуманные принципы западных демократий отступали перед подрывной коммунистической деятельностью,

направленной на уничтожение того самого западного общества, у которого Троцкий надеялся теперь получить политическое убежище. И даже из тактических соображений не соглашаясь умолчать об основной своей цели -- мировой коммунистической революции -- Троцкий совершенно искренне не мог понять, почему Запад отказывается разрешить ему беспрепятственно проживать в Европе.

Даже высылка в Мексику Троцкого не образумила. Он томился в Койоакане как в заточении, в полном отрыве от реальности и погиб в результате покушения агента НКВД. Его блистательная победа 1917 года обернулась поражением. Троцкий умер тем, кем он был всегда -- революционером, не считающимся с действительностью, прежде всего с самой простой истиной-- что людям свойственно желание жить и любить, а не умирать и ненавидеть.

"Преступления Сталина" печатаются по рукописи, хранящейся в Архиве Троцкого в Хогтонской библиотеке Гарвардского университета (фонд bMs Russ 13 Т). Русское издание книги "Преступления Сталина" отличается от иностранных. Из него исключено несколько главок, публиковавшихся ранее в периодической прессе и, следовательно, уже введенных в научный оборот. В каждом конкретном случае такие сокращения оговорены в примечаниях, данных в конце книги. В то же время в виде приложений в книге использованы статьи, письма и показания Троцкого, хранящиеся в архиве и касающиеся открытых процессов 1937--1938 годов. Все приложения подобраны редактором, даются в хронологическом порядке и на русском языке публикуются впервые.

Материалы печатаются с любезного разрешения администрации отдела рукописей Хогтонской библиотеки Гарвардского университета, где находится Архив Троцкого.

Юрий Фельштинский

ПРЕДИСЛОВИЕ

В период своего подъема революция могла быть грубой и жестокой, но она была правдива. Она открыто говорила то, что думала. Политика Сталина1 лжива насквозь. В этом выражается ее реакционный характер. Реакция вообще лжива, ибо вынуждена скрывать свои действительные цели от народа. Реакция на фундаменте пролетарской революции лжива вдвойне. Можно сказать без всякого преувеличения, что термидорианский режим Сталина является самым лживым режимом в мировой истории. Вот уже в течение четырнадцати лет автору этих строк суждено служить главной мишенью термидорианской лжи.

До конца 1933 года московская пресса, а следовательно, и ее тень -пресса Коминтерна -- изображали меня британским и американским агентом и даже именовали меня "мистер Троцкий"2. В "Правде" от 8 марта 1929 года целая страница посвящена доказательству того, что я являюсь союзником британского империализма (тогда он еще не назывался в Москве "британской демократией"), причем устанавливалась моя полная солидарность с Уинстоном Черчиллем3. Статья заканчивалась словами: "Ясно, за что платит ему буржуазия десятки тысяч долларов!" Дело шло тогда о долларах, не о марках4.

2 июля 1931 года та же "Правда" при помощи грубо подделанных факсимиле, о которых она сама поспешила забыть на следующий день, объявила меня союзником Пилсудского5 и защитником насильнического версальского мира6. В те дни Сталин боролся не за статус-кво, а за "национальное освобождение" Германии. В августе 1931 года "теоретический" орган французской компартии "Кайе дю Большевизм" обличал "трогательный единый фронт", который установился между "Блюмом7, Полем Бонкуром8 и французским генеральным штабом, с одной стороны, и Троцким -- с другой". Я оставался, таким образом, крепко привязан к странам Антанты!

24 июля 1933 года, то есть после окончательного воцарения Гитлера9 в Германии, я въехал через Марсель во Францию благодаря визе, полученной мною от правительства Даладье10. Согласно ретроспективным "разоблачениям" недавних московских процессов, я был уже в те дни агентом Германии и занимался подготовкой мировой войны с целью разгрома СССР и Франции. На процессе Радека11--Пятакова12, в январе 1937 года, было, в частности, "установлено", что как раз в конце

июля 1933 года я встретился в Буа де Булонь с корреспондентом ТАСС Владимиром Роммом13, чтобы через его посредство привлечь русских троцкистов к союзу с Гитлером и микадо14. Но "Юманите"15 ничего этого не подозревала: как раз в день моего приезда во Францию она опубликовала статью, разоблачавшую мой тайный союз с правительством Даладье. Прикрывая интриги белой эмиграции и приглашая Троцкого, писал орган Сталина--Кашена16--Тореза17, "французская буржуазия обнажает свою истинную политику в отношении Советского Союза: переговоры по необходимости, улыбки по нужде, но за кулисами -- помощь и поддержка всем саботажникам, интервенционистам, конспираторам, клеветникам и ренегатам революции... Из Франции, из этого очага антисоветской борьбы, он может атаковать СССР... Стратегический пункт! Вот почему прибывает г. Троцкий".

Все позднейшие формулы прокурора Вышинского18 налицо: конспирация, саботаж, подготовка интервенции. Но есть разница: преступной деятельностью я занимался в союзе с французской буржуазией, а не с германским фашизмом.

Может быть, однако, злополучная "Юманите" была попросту не в курсе дела? Нет, парижский орган Сталина правильно отражал взгляды работодателя. Тяжеловесная мысль московской бюрократии никак не хотела покидать старой орбиты. Союз с Германией, независимо от ее государственной формы, считался аксиомой внешней политики Советов.

13 декабря 1931 года Сталин в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом заявил: "Если уж говорить о наших симпатиях к какой-либо нации, то, конечно, надо говорить о наших симпатиях к немцам... Наши дружественные отношения к Германии остаются такими же, какими были до сих пор". Сталин имел неосторожность прибавить: "Имеются политики, которые сегодня обещают или заявляют одно, а на следующий день либо забывают, либо отрицают то, о чем они заявляли, и при этом даже не краснеют. Так мы не можем поступать".* Правда, это было еще в эпоху Веймарской республики. Но победа фашизма вовсе не изменила московского курса. Сталин делал все, чтобы заслужить благорасположение Гитлера.

4 марта 1933 года правительственные "Известия" писали, что СССР является единственным государством, которое не питает враждебных чувств по отношению к Германии, и "это не зависимо от формы и характера германского правительства".

Парижский "Ле Тан" отмечал, со своей стороны, 8 апреля 1933 года: "В то время как приход Гитлера к власти живо занимал европейское общественное мнение и вызывал всюду обильные комментарии, московские газеты хранили молчание".

* Эти цитаты взяты из официального советского издания: "Ленин и Сталин о советской конституции", стр. 146, 147.

Сталин пытался купить дружбу победителя, повернувшись спиною к немецкому рабочему классу.

Общая картина, таким образом, ясна. В тот период, когда я, согласно позднейшей, ретроспективной версии, занимался организацией сотрудничества с Гитлером, печать Москвы и Коминтерна изображала меня агентом Франции и англосаксонского империализма. В германо-японский лагерь я был перечислен лишь после того, как Гитлер оттолкнул протянутую руку Сталина и заставил его вопреки первоначальным планам и расчетам искать дружбы "западных демократий". Обвинения против меня были и остаются лишь отрицательным дополнением дипломатических поворотов Москвы. Перемены моей политической ориентации происходили каждый раз без малейшего участия с моей стороны. Однако между двумя прямо противоположными и в то же время вполне симметричными версиями клеветы есть серьезная разница. Первая версия, превращавшая меня в агента бывшей Антанты, имела преимущественно литературный характер. Клеветники клеветали, газеты распространяли отраву, но Вышинский еще не выходил из тени. Правда, ГПУ и тогда уже время от времени расстреливало отдельных оппозиционеров, приписывая им то саботаж, то шпионаж (в пользу Англии или Франции!). Но дело шло пока еще о малозаметных лицах, расправа проходила за кулисами, в порядке скромных опытов. Сталин только дрессировал еще своих следователей, судей и палачей. Понадобилось время, чтобы довести бюрократию до такой степени деморализации, а радикальное общественное мнение Европы и Америки до такой степени унижения, когда стали возможны грандиозные судебные подлоги против троцкистов.

Все этапы этой подготовительной работы можно проследить ныне с документами в руках. Сталин не раз наталкивался на внутренние сопротивления и несколько раз отступал, но каждый раз для того, чтоб придать своей работе более систематический характер. Политическая цель состояла в том, чтобы создать автоматическую гильотину для всякого противника правящей клики: кто не за Сталина, тот наемный агент империализма. Это -- грубая схематизация, приправленная личной мстительностью, вполне в духе Сталина. Он, видимо, ни на минуту не сомневался, что "добровольные признания" его жертв убедят весь мир в подлинности обвинений и тем самым раз навсегда решат проблему неприкосновенности тоталитарного режима. Оказалось, не так. Процессы повернулись против Сталина. Причина -- не столько в грубости подлога, сколько в том, что тиски бюрократии стали окончательно невыносимы для развития страны. Под напором растущих противоречий Сталину пришлось изо дня в день увеличивать радиус подлогов. Кровавой чистке не видно конца. Пожирая собственные ряды, бюро

кратия неистово кричит о бдительности. В ее криках слышится подчас вой смертельно раненного животного.

Напомним еще раз, что во главе списка изменников стоят все члены Политбюро эпохи Ленина19 -- за вычетом одного Сталина, -- в том числе: бывший руководитель обороны в эпоху гражданской войны; два бывших руководителя Коммунистического Интернационала; бывший председатель Совета народных комиссаров; бывший председатель Совета труда и обороны; бывший глава советских профессиональных союзов. Далее следует ряд членов Центрального комитета и правительства. Фактический руководитель промышленности Пятаков стоял, оказывается, во главе саботажа; заместитель народного комиссара транспорта Лифшиц20 оказался агентом Японии и организатором железнодорожных крушений; главный страж государственной безопасности Ягода21 -- гангстером и изменником; заместитель народного комиссара по иностранным делам Сокольников22-германо-японским агентом, как и главный публицист режима Радек. Мало того: вся головка Красной армии состояла на службе врага. Маршал Тухачевский23, которого недавно посылали в Англию и Францию для ознакомления с военной техникой дружественных стран, продавал поведанные ему секреты Гитлеру. Политический руководитель армии Гамарник24, член ЦК, оказался предателем. Военные представители Франции, Великобритании и Чехословакии совсем недавно отдавали дань украинским маневрам, которыми руководил Якир25. Оказывается, что Якир подготовлял захват Украины Гитлером. Генерал Уборевич26, страж западной границы, собирался сдать врагу Белоруссию. Два бывших начальника военной академии, генерал Эйдеман27 и генерал Корк28, заслуженные полководцы гражданской войны, готовили своих воспитанников не для победы, а для поражения Советского Союза. В измене обвинены десятки менее известных, но крайне значительных военачальников. Все эти разрушители, саботажники, шпионы, гангстеры выполняли свою работу не день, не два, а ряд лет. Но если Ягода, Пятаков, Сокольников, Тухачевский и пр. были шпионами, куда годятся Сталин, Ворошилов29 и другие "вожди"? Какую цену имеют призывы о бдительности, исходящие от Политбюро, которое само обнаружило лишь глупость и слепоту?

Из последней "чистки" режим вышел настолько осрамленным, что органы мировой печати серьезно занялись гаданиями, не впал ли Сталин в безумие. Слишком простое решение вопроса! Сперва считалось, что Сталин оказался победителем, благодаря исключительным качествам своего интеллекта. Когда же рефлексы бюрократии приняли конвульсивный характер, вчерашние почитатели "вождя" начинают спрашивать себя, не сошел ли он с ума. Обе оценки ложны. Сталин не "гениален". В подлинном смысле слова, он даже не умен, если под умом

понимать способность охватывать явления в их связи и развитии. Но он и не сумасшедший. Волна термидора подняла его наверх. Он сам поверил, что источник его силы в нем самом. Но каста выскочек, провозгласившая его гением, в короткий срок разложилась и загнила. Стране Октябрьской революции необходим другой политический режим. Положение правящей клики не оставляет более места для разумной политики. "Су-масшествие" не в Сталине, а в исчерпавшем себя режиме. В этом объяснении нет, однако, и тени морального оправдания Сталина. Он сойдет со сцены как наиболее запятнанная фигура в человеческой истории.

* * *

Эта книга писалась в несколько приемов и в разной обстановке. Первоначально она должна была служить ответом на процесс Зиновьева30--Каменева31 (август 1936 г.). Но работа была прервана в самом начале интернированием автора в Норвегии.

Вернуться к работе удалось лишь на танкере, пересекавшем Атлантический океан. Но не успел я по приезде в гостеприимную Мексику заняться приведением в порядок своих рукописей, как разразился процесс Пятакова--Радека, который требовал самостоятельного разбора. Одновременно с литературной критикой московских подлогов пришлось заниматься подготовкой материалов для юридического расследования, организованного нью-йоркским "Комитетом защиты Троцкого"32. Значительная часть моей книги превратилась в речь перед следственной Комиссией, прибывшей в апреле этого года из Нью-Йорка в Мексику для заслушания моих объяснений.

Наконец, когда я готовился сдать последнюю часть рукописи, из Москвы пришли телеграммы об аресте и расстреле восьми наиболее выдающихся генералов Красной армии.

Построение книги отражает, таким образом, ход событий. Прибавлю еще, что, когда писались эти страницы, я десятки раз вынужден был отдавать себе отчет в том, насколько скудна гамма наших чувств и насколько беден наш словарь в сравнении с грандиозностью тех преступлений, которые совершаются ныне в Москве!

Койоакан, 5 июля 1937 г.

В "СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ" НОРВЕГИИ

Почти полтора года, с июня 1935 по сентябрь 1936-го, мы прожили с женой в норвежской деревне Вексал, в шестидесяти километрах от Осло, в семье редактора рабочей газеты К. Кнуд-сена. Место жительства нам было с самого начала указано норвежским правительством. Наша жизнь протекала как нельзя более размеренно и мирно, можно было бы сказать, мелкобуржуазно. К нам скоро привыкли. Отношения с окружающим населением установились почти безмолвные, но вполне дружественные.

Раз в неделю мы вместе с семьей Кнудсен посещали ближайший кинематограф, где показывались позапрошлогодние сенсации Голливуда. Изредка нас посещали, преимущественно летом, иностранные друзья -- в большинстве деятели левого крыла рабочего движения. Жизнь мира мы подслушивали по радио: этим волшебным и несносным инструментом мы начали пользоваться не больше как три года тому назад. Больше всего мы поражались, слушая административные разговоры советских бюрократов. Эти люди чувствуют себя в эфире, как у себя дома. Они повелевают, грозят, бранятся, не соблюдая элементарной осторожности в отношении государственных секретов.

Враждебные штабы извлекают, несомненно, наиболее ценную информацию из откровенности больших и малых советских "вождей". И все это творится в стране, где человек, заподозренный в оппозиции, рискует немедленно быть обвиненным в шпионаже!..

Центральным моментом каждого дня в Вексале было получение почты. Около часу пополудни мы нетерпеливо поджидали инвалида-почтальона, который доставлял нам -- зимой на салазках, летом на велосипеде -- тяжелую пачку газет, и писем с марками всех частей света. Наша необычная корреспонденция причиняла немало бессонных ночей не только полицеймейстеру Хонефоса, маленького соседнего городка с четырехтысячным населением, но и самому социалистическому правительству в Осло, о чем мы узнали, однако, лишь позже.

Как мы попали в Норвегию? Об этом необходимо сказать несколько слов. Норвежская рабочая партия принадлежала раньше к Коминтерну, потом порвала с ним -- не только по вине Коминтерна, -- но не вошла и во Второй Интернационал, как слишком для нее будто бы оппортунистической. Когда партия

(в 1935 г.) стала у власти, над ней тяготел еще ее вчерашний день. Я поспешил обратиться в Осло за визой, надеясь, что смогу в этой спокойной стране без помех заниматься своей литературной работой. После некоторых колебаний и трений на верхах партии правительство согласилось впустить меня в страну. Условие насчет "невмешательства во внутреннюю жизнь" и пр. я подписал без затруднений, так как отнюдь не собирался заниматься норвежской политикой.

При первом соприкосновении с верхами партии на меня пахнуло духом затхлого консерватизма, который так беспощадно обнажен в драмах Ибсена33. Центральный орган партии "Арбайтербладет" ссылается, правда, не на Библию и не на Лютера34, а на Маркса и Ленина, но остается насквозь пропитан той филистерской ограниченностью, к которой Маркс и Ленин питали непреодолимое отвращение... "Социалистическое" правительство главную свою амбицию полагало в том, чтоб как можно меньше отличаться от своих реакционных предшественников. Вся старая бюрократия оставалась на своих местах. К худу или к добру? Мне пришлось вскоре убедиться на своем горьком опыте, что иные из буржуазных чиновников обладают более-широким горизонтом и более высоким чувством собственного достоинства, чем господа "социалистические" министры. Если не считать полуофициального визита, нанесенного мне вскоре по моем приезде вождем партии Мартином Транмелем35 и министром юстиции Трюгве Ли36, у меня с правительственными верхами не было никаких личных отношений.

С низами партии я также почти не встречался, чтобы не вызывать подозрений во вмешательстве в политику страны. Мы жили с женой, как уже сказано, крайне изолированно и не видели особых оснований жаловаться на это. С семьей Кнудсен у нас установились очень дружественные отношения, из которых политика была, по молчаливому взаимному соглашению, совершенно исключена.

В промежутках между приступами болезни я работал над книгой "Преданная революция"37, в которой пытался выяснить причины победы советской бюрократии над партией, над Советами, над народом и наметить перспективы дальнейшего развития СССР.

5 августа 1936 года я отправил первые экземпляры законченной рукописи американскому и французскому переводчикам. В тот же день мы отправились вместе с четой Кнудсен в южную Норвегию, чтобы провести две недели у моря. Но уже на следующее утро, в пути, мы узнали, что в предшествующую ночь на нашу квартиру совершено было норвежскими фашистами нападение с целью овладеть моими архивами. Задача сама по себе не представляла никаких трудностей: дом никем не охранялся, и даже шкафы не запирались. Норвежцы до такой

степени привыкли к спокойному ритму своей демократии, что даже от друзей нельзя было добиться соблюдения элементарных правил осторожности. Фашисты нагрянули в полночь, показали фальшивые полицейские значки и попытались немедленно приступить к "обыску". Оставшаяся дома дочь наших хозяев заподозрила неладное, не потерялась, стала с распростертыми руками перед дверью моей комнаты и заявила, что никого не пропустит. Пять фашистов, еще неопытных в своем ремесле, опешили перед мужеством молодой девушки. Тем временем младший брат ее поднял тревогу. Показались в ночных одеяниях соседи. Потерявшие голову герои бросились наутек, захватив с ближайшего стола несколько случайных документов.

Полиция без труда установила на следующий день личность нападавших. Могло показаться, что жизнь снова войдет в спокойные берега. Продолжая путь на юг, мы вскоре установили, что за нами по пятам следует автомобиль с четырьмя фашистами под командой шефа пропаганды инженера Н. Только под самый конец путешествия нам удалось отделаться от преследователей: мы попросту не допустили их автомобиль на паром, который перевозил нас на другую сторону фиорда. Сравнительно спокойно мы прожили около десятка дней на маленьком островке в единственном рыболовном домике среди скал.

Тем временем близились выборы в стортинг. Каждый из лагерей искал сенсационного номера для своей не очень оригинальной программы. Издания правительственной партии (в Норвегии, где всего 3 миллиона населения, рабочая партия имеет 35 ежедневных газет и десяток еженедельных!) открыли кампанию против фашистов, в очень, впрочем, умеренных тонах. Правая печать ответила настоящей травлей против меня и против правительства, давшего мне визу. Мои политические статьи, беспрепятственно печатавшиеся в разных странах мира, тщательно подбирались теперь норвежской реакционной прессой, наспех переводились и перепечатывались одна за другой, под самыми сенсационными заголовками. Неожиданно я оказался в центре норвежской политики. В рабочих массах нападение фашистов вызвало необычайное возмущение. "Мы вынуждены лить масло на волны, -- жаловались с глубокомысленным видом социал-демократические вожди. -- Почему собственно? -- Потому что иначе массы разнесут фашистов в куски."

Опыт ряда европейских стран решительно ничему не научил этих господ: они предпочитают ждать, когда фашисты разнесут в куски их самих. Я воздерживался от полемики даже в частных разговорах: каждое неосторожно сказанное слово рисковало попасть в печать. Не оставалось ничего другого, как пожимать плечами и выжидать. Еще в течение нескольких дней мы карабкались по скалам и ловили рыбу.

Тем временем на Востоке сгущались гораздо более грозные тучи. Оттуда собирались возвестить всему миру, что я работаю над низвержением Советов рука об руку с национал-социалистами. Налет на мои архивы и бешеная травля против меня фашистской печати явились для Москвы совершенно не кстати. Но нельзя же было останавливаться из-за таких пустяков! Наоборот, возможно, что под влиянием норвежских событий там решили даже ускорить инсценировку процесса. Незачем говорить, что советское посольство в Осло не теряло времени даром.

13 августа на /наш островок прилетел из Осло на аэроплане

начальник уголовной полиции Свэн, чтобы допросить меня в

качестве свидетеля по делу о налете фашистов. Столь спешный

допрос был проведен по прямому распоряжению министра

юстиции: уж это одно не предвещало ничего хорошего. Свэн

показал захваченное у меня фашистами и уже опубликованное

норвежской прессой письмо (совершенно невинное по содержа

нию) к одному из друзей в Париже и попросил дать разъясне

ние по поводу моей деятельности в Норвегии. Полицейский чи

новник мотивировал свои вопросы тем, что фашисты в оправ

дание ночного набега ссылаются на преступный характер моей

деятельности. Один из фашистских адвокатов потребовал даже

от государственного прокурора привлечь меня к ответственно

сти за деяния, могущие "вовлечь Норвегию в войну с другими

государствами".

Поведение самого Свэна было вполне корректно: он явно чувствовал неуместный характер вопросов, продиктованных ему сверху. В результате моих подробных показаний он заявил представителям печати, что не находит в моих действиях ничего противного законам или враждебного интересам Норвегии. Можно было снова подумать, что "инцидент исчерпан". На самом деле он только развертывался. Министр юстиции, недавний член Коммунистического Интернационала, нимало не сочувствовал либеральной слабости начальника уголовного розыска. Еще менее оказался склонен к снисходительности премьер Нигордсволъд38. Он горел стремлением доказать твердую руку, -конечно, не против фашистов, учинивших налет на мою квартиру. Фашисты оставались на свободе под защитой демократической конституции.

14 августа ТАСС пустило по всему миру сообщение о рас

крытии террористического заговора троцкистов и зиновьевцев.

Первым из нас услышал по норвежскому радио это сообщение

наш квартирохозяин Конрад Кнудсен. Но на островке не было

электричества, антенны были очень примитивны и как назло

аппарат работал в этот вечер из рук вон плохо. "Троцкистко

зиновьевские группы"... "контрреволюционная деятельность"...

вот все, что Кнудсен мог уловить.

Что это значит? -- спросил он меня.

Какая-нибудь крупная гадость со стороны Москвы!--от

ветил я.

Но какая именно?

На рассвете прибыл из соседнего города Кристиансанда дружественный норвежский журналист с записью сообщения ТАСС.

Готовый ко многому, даже ко всему, я все же не верил глазам: сообщение показалось мне невероятным по сочетанию подлости, наглости и глупости.

Хорошо, терроризм -- это еще можно понять... но геста

по...-- повторял я в изумлении, -- так и сказано: гестапо?

Да, так и сказано.

-- Значит, после недавнего нападения фашистов сталинцы

обвиняют меня в союзе с фашистами?

Да, выходит так...

Нет, всему есть пределы: подобное сообщение мог соста

вить только безграмотный или пьяный агент-провокатор!..

Я немедленно продиктовал свое первое заявление по поводу предстоящего процесса. Надо было готовиться к борьбе, ибо близился грандиозный удар: ради второстепенных целей Кремль не стал бы компрометировать себя столь отвратительным подлогом.

Процесс застал врасплох не только мировое общественное мнение, но и Коминтерн. Норвежская коммунистическая партия, несмотря на всю враждебность ко мне, назначила открытое собрание протеста против налета фашистов на 14 августа... за несколько часов до того, как ТАСС причислил меня самого к фашистам. После этого французский орган Сталина "Юманите" опубликовал телеграмму из Осло о том, что фашисты нанесли мне ночью дружественный "визит" и что норвежское правительство усмотрело в этом ночном свидании вмешательство с моей стороны во внутреннюю политику страны. Эти господа отвыкли стесняться и, во всяком случае, готовы на все, чтобы оправдать свое жалование.

Уже в своем первом заявлении печати я требовал гласного расследования московских обвинений. Дополнительно к своим показаниям я отправил Свэну письмо, предназначенное для печати. "Давая мне визу, -- писал я, -правительство этой страны знало, что я революционер и один из инициаторов создания нового Интернационала. Строго воздерживаясь от вмешательства во внутреннюю жизнь Норвегии, я не думал и не думаю, что норвежское правительство призвано контролировать мою литературную деятельность в других странах, тем более что мои книги и статьи не были предметом судебного преследования. Моя переписка проникнута теми же идеями, что мои литературные работы. Они могут не нравиться фашистам или

сталинцам, но тут я не могу ничего поделать. За последние дни имел, однако, место новый факт, отбрасывающий далеко назад все, что писала обо мне реакционная печать. Московское радио обвиняет меня в неслыханных преступлениях. Если бы хоть часть этих обвинений была верна, я действительно не заслуживал бы гостеприимства норвежского, как и всякого другого народа. Но по поводу московских обвинений я готов немедленно дать отчет перед любой беспристрастной следственной комиссией, перед любым московским судом. Я берусь доказать, что преступниками являются сами обвинители."

Это письмо было опубликовано в большинстве норвежских газет. Надо отметить, что печать правительственной партии заняла с самого начала по отношению к московскому процессу позицию открытого недоверия. Мартин Транмель и его коллеги недаром принадлежали в недалеком прошлом к Коминтерну: они знали, что такое ГПУ и каковы его методы! К тому же настроение рабочих масс, всколыхнутых фашистским нападением, было целиком за меня. Правая печать совершенно потеряла голову: до вчерашнего дня она утверждала, что я действую в тайном союзе со Сталиным по подготовке восстаний в Испании, Франции, Бельгии и, конечно, в Норвегии. Она не отказалась от этих обвинений и сегодня. В то же время она становилась на защиту московской бюрократии от моих террористических покушений.

К началу московского процесса мы успели вернуться с нашего острова в Вексал. По норвежским газетам я со словарем разбирал судебные отчеты ТАСС. Чувство было такое, точно попал в дом буйно помешанных. Нашу квартиру и наш телефон осаждали журналисты. Норвежское телеграфное бюро пока что добросовестно передавало мои опровержения, которые расходились по всему миру. Как раз в этот момент прибыли на помощь мне молодые друзья, уже и в прошлом выполнявшие обязанности моих секретарей: Эрвин Вольф39 из Чехословакии и Жан Ван Ейженорт40 из Франции. Они оказались совершенно незаменимы в те тревожные и горячие дни, когда мы жили ожиданием двух развязок, из которых одна подготовлялась в Москве, а другая -- в Осло.

Без убийства обвиняемых никто не принял бы обвинения всерьез Я с уверенностью ждал расстрелов как неминуемого финала. И тем не менее, когда я по парижскому радио услышал (голос спикера дрогнул, когда он сообщил эту весть), что Сталин расстрелял всех подсудимых, в том числе четырех старых членов большевистского ЦК, я с трудом поверил сообщению. Не жестокость расправы сама по себе потрясала: эпоха революций и войн -- жестокая эпоха, и она есть наше отечество во времени. Потрясала холодная злонамеренность подлога, нравственный гангстеризм правящей клики, попытка обмануть

общественное мнение всего человечества в лице нынешнего и грядущего поколений.

Мировая печать всех направлений встретила московский процесс с явным недоверием. Даже "профессиональные" друзья растерянно молчали. Из Москвы не без труда раскачивали разветвленную сеть подчиненных и полуподчиненных "дружественных" организаций. Международная машина клеветы медленно приходила в движение: в смазочных материалах недостатка не было. Главным передаточным механизмом служил, разумеется, аппарат Коминтерна. Норвежская коммунистическая газета, которая еще накануне оказалась вынужденной взять меня под защиту от фашистов, сразу переменила тон. Теперь она требовала от правительства, чтоб меня выслали из страны и прежде всего, чтоб мне зажали рот. Функции нынешней печати Коминтерна известны: когда она свободна от второстепенных поручений советской дипломатии, она выполняет наиболее грязные задания ГПУ. Телеграф между Москвой и Осло работал без остановки. Ближайшая задача состояла в том, чтобы помешать мне разоблачить подлог. Усилия не пропали даром. В норвежских правительственных сферах произошел перелом, которого широкие круги партии сперва не заметили, а затем не поняли. О наиболее интимных пружинах этого перелома мы узнаем не скоро...

26 августа, после того как наш двор был занят восьмью полицейскими в штатском, на квартиру к нам явились начальник норвежской полиции Асквиг и чиновник Центральной паспортной конторы, в руках которой сосредоточено наблюдение за иностранцами. Высокие посетители предложили подписать мне заявление о моем согласии на новые условия пребывания в Норвегии: отныне я обязуюсь не писать на актуальные политические темы, не давать интервью и выражаю сверх того свое согласие на то, чтобы вся моя корреспонденция, входящая и исходящая, просматривалась полицией. Ни словом не упоминая о московском процессе, документ, в качестве доказательства моей преступной деятельности, приводил лишь статью о моих французских делах, напечатанную в американском еженедельнике "Nation" и мое собственное открытое письмо начальнику уголовного розыска Свэну.

Было совершенно очевидно, что норвежское правительство пользуется первым попавшимся предлогом, чтобы прикрыть действительные причины своего поворота. Только позже я понял, зачем правительству понадобилась моя подпись: норвежская конституция не предусматривает никаких ограничений для лиц, неопороченных по суду. Находчивому министру юстиции не оставалось ничего другого, как исправить пробел в основных законах при помощи моего "добровольного" ходатайства о наложении на меня ручных и ножных кандалов. Я наотрез от

казался. Министр немедленно поручил передать мне, что отныне журналисты и вообще посторонние лица не будут допускаться ко мне; новое местожительство будет мне и моей жене вскоре указано правительством. Я попытался разъяснить министру письменно некоторые простые истины: чиновник, заведующий паспортами, вовсе не компетентен контролировать мою литературную деятельность; к тому же ограничивать свободу моих сношений с печатью в момент, когда я являюсь мишенью злонамеренных обвинений, значит, становиться на сторону обвинителей. Все это было правильно, но у советского посольства нашлись более сильные аргументы.

На другое утро полицейские отвезли меня в Осло для допроса в качестве "свидетеля" по делу о налете фашистов. Следователь проявил, однако, очень мало интереса к налету. Зато в течение двух часов он допрашивал меня о моей политической деятельности, о моих посетителях. Длительные прения завязались вокруг вопроса о том, критикую ли я в своих статьях правительства других государств. Я этого, разумеется, не отрицал. Судья находил, что такая критика противоречит данному мною обязательству избегать действий, враждебных другим государствам. Я отвечал, что правительство и государство отождествляются только в тоталитарных странах. Демократический режим не рассматривает критику правительства как нападение на государство. Что сталось бы в противном случае с парламентаризмом? Единственный разумный смысл подписанного мною условия был тот, что я обязался не превращать Норвегию в операционную базу для какой-либо нелегальной, заговорщической деятельности. Но мне и в голову не могло прийти, что, находясь в Норвегии, я не могу публиковать в других странах статей, не противоречащих законам этих стран. У судьи были, однако, на этот счет другие взгляды или, по крайней мере, другие директивы, не вполне, правда, членораздельные, но зато, как оказалось, достаточные для моего интернирования.

Из судебного помещения меня перевели к министру юстиции, который принял меня в окружении высоких чинов своего министерства. Мне опять предложено было подписать, лишь с незначительными изменениями, то самое ходатайство о гласном полицейском надзоре, которое я отверг накануне.

Если вы хотите арестовать меня, зачем вам мое разре

шение?

Но между арестом и полной свободой есть промежуточ

ное положение, -- многозначительно ответил министр.

Промежуточное положение есть экивок или ловушка: я

предпочитаю арест!

Министр пошел мне навстречу и тут же отдал надлежащее распоряжение. Полицейские грубо оттолкнули Эрвина Вольфа, который был со мной вместе на допросе и собирался сопровож

дать меня домой. Четверо констеблей уже по форме доставили меня в Вексал. Во дворе я увидел, как другие полицейские, держа за плечи Ейженорта, толкают его к воротам. В тревоге выбежала из дому жена. Меня держали в запертом автомобиле, чтобы подготовить в квартире нашу изоляцию от семьи Кнудсен. Полицейские заняли столовую и выключили телефон. Отныне мы содержались на положении арестованных. Хозяйка дома приносила нам пищу под надзором двух полицейских. Двери в нашу комнату всегда оставались полуоткрытыми.

2 сентября нас перевезли в новое помещение, Sundby, в деревне Storsand в 36-ти километрах от Осло, на берегу фиорда, где мы оставались три месяца и двадцать дней под надзором тринадцати полицейских.

Наша корреспонденция шла через Центральную паспортную контору, которая не видела оснований спешить. Никто не допускался к нам на свидание. Чтоб оправдать этот режим, не имеющий никакой опоры в норвежской конституции, правительству пришлось провести особый исключительный закон. Что касается моей жены, то она была арестована даже без попытки объяснения.

Норвежские фашисты могли, кажется, праздновать победу. На самом деле победа была одержана не ими. Тайна нашего интернирования по существу проста. Московское правительство пригрозило бойкотом норвежского торгового флота и сразу дало почувствовать силу этой угрозы на деле. Судовладельцы бросились к правительству: сделайте что угодно, но верните нам немедленно советские заказы!

Норвежский торговый флот, четвертый по величине в мире, занимает решающее место в жизни страны, и судовладельцы определяют ее политику независимо от правительственных смен. Сталин воспользовался монополией внешней торговли, чтобы помешать мне разоблачить подлог. Крупный норвежский капитал пришел ему на помощь. В свое оправдание социалистические министры сказали: "Не можем же мы жертвовать жизненными интересами населения ради Троцкого!" Такова подлинная причина нашего ареста.

17 августа, т. е. уже после того как фашисты опрокинули ушат своих разоблачений, а Москва -- ушат своих обвинений, Мартин Транмель писал в "Арбайтербладет": "Во время своего пребывания в нашей стране Троцкий точно выполнял условия, которые были ему поставлены при въезде в Норвегию"

(Между тем по обязанностям редактора Транмель лучше, чем кто бы то ни было, знал о моей литературной деятельности, в том числе и о тех статьях, которые через несколько дней послужили основой для доклада паспортной конторы. Но как только доклад был одобрен правительством (которое само же заказа

ло этот доклад... по предварительному заказу Москвы), Тран-мель сразу понял, что во всем виновен Троцкий. В самом деле, почему он не отказался от своих взглядов или, по крайней мере, от их открытого выражения? Тогда он мог бы спокойно наслаждаться благами норвежской демократии.

Здесь уместна, может быть, маленькая историческая справка. 16 декабря 1928 года, в Алма-Ате, в Центральной Азии, специальный уполномоченный ГПУ, прибывший из Москвы, предъявил мне требование отказаться от политической деятельности, угрожая в противном случае репрессиями. "Предъявленное мне требование отказаться от политической деятельности, -- писал я в ответ ЦК партии, -- означает требование отречения от борьбы за интересы международного пролетариата, которую я веду без перерыва тридцать два года, то есть в течение всей своей сознательной жизни... Величайшая историческая сила оппозиции, при ее внешней слабости в настоящий момент, состоит в том, что она держит руку на пульсе мирового исторического процесса, ясно видит динамику классовых сил, предвидит завтрашний день и сознательно подготовляет его. Отказаться от политической деятельности значило бы отказаться от подготовки завтрашнего дня... В "Заявлении", поданном VI конгрессу Коминтерна, мы, оппозиционеры, как бы предвидя предъявленный мне сегодня ультиматум, писали дословно: "Требовать от революционера отказа от политической деятельности могло бы только вконец развращенное чиновничество. Давать такого рода обязательства могли бы только презренные ренегаты". Я не могу ничего изменить в этих словах"41.

В ответ на это заявление Политбюро постановило выслать меня в Турцию. Так, за несогласие отказаться от политической деятельности я заплатил изгнанием. Теперь норвежское правительство требовало от меня, чтобы за право находиться в изгнании я заплатил... отказом от политической деятельности. Нет, господа демократы, на это я не мог согласиться!

В только что цитированном письме Центральному комитету я высказал уверенность, что ГПУ собирается посадить меня в тюрьму. Я ошибся: Политбюро ограничилось изгнанием. Но чего не осмелился сделать Сталин в 1928 году, то сделали норвежские "социалисты" в 1936 году. За отказ прекратить легальную политическую деятельность, составляющую смысл моей жизни, они посадили меня в тюрьму. Правительственный официоз оправдывался тем, что времена, когда эмигранты-классики Маркс, Энгельс, Ленин писали, что хотели, в том числе и против правительств тех стран, которые дали им убежище, давно отошли в прошлое. "Мы живем сейчас при совсем других отношениях, и Норвегия должна с ними считаться".

Неоспоримо, что эпоха монополистического капитала беспощадно помяла демократию и ее гарантии. Но меланхолическая

фраза Мартина Транмеля не дает ответа на вопрос, каким образом социал-демократы рассчитывают использовать эту потрепанную демократию для социалистического преобразования общества? К этому надо еще прибавить, что ни в какой другой демократической стране невозможно было бы такое издевательство над элементарными нормами права, как в "социалистической" Норвегии.

28 августа нас интернировали, а 31 августа издано было так называемое "королевское постановление", дающее правительству право подвергать заключению "нежелательных" иностранцев. Если даже считать такое постановление законным (а юристы это оспаривают), то, во всяком случае, в течение трех дней в Норвегии царил режим маленького государственного переворота. Но это были только цветочки -- ягодки предстояли впереди.

* * *

Первые дни заключения воспринимались почти как дни блаженного отдыха после небывалого напряжения "московской" недели. Хорошо было остаться одним, без новостей, без телеграмм, без писем, без телефонных звонков, без посторонних лиц. Но как только прибыли первые газеты, интернирование превратилось в пытку. Поразительно, какое место занимает ложь в нашей общественной жизни! Даже самые простые факты передаются чаще всего в искаженном виде. Но я имею здесь в виду не обычные, будничные искажения, вытекающие из противоречий социальной жизни, мелких антагонизмов и несовершенства психики. Гораздо страшнее та ложь, на службе которой становятся грандиозные государственные аппараты, подчиняющие себе всех и все. Такую работу мы наблюдали уже во время последней войны. Но тогда еще не было тоталитарных режимов. В самой лжи еще оставался элемент застенчивости и дилетантизма. Не то теперь, в эпоху сплошной, абсолютной, тоталитарной лжи, которая пользуется монолитной прессой и монолитным радио для массового отравления общественной совести.

В первые недели заключения мы сидели, правда, без радио. Надзор над нами находился в руках начальника Главной паспортной конторы Констада, которого либеральная пресса называла из вежливости как полуфашиста. К капризному произволу он присоединял вызывающую грубость.

Озабоченный единством полицейского стиля, Констад решил, что радио несовместимо с режимом интернирования. В правительстве победило, однако, на этот раз либеральное течение, и мы получили радиоаппарат. Бетховен мирил со многим. Но Бетховен попадался редко. Чаще всего мы наталкивались

на Геббельса42, Гитлера или на ораторов московской радиостанции. Маленькая квартира с невысокими потолками сразу наполнялась густыми клубами лжи. Московские ораторы на разных языках лгали в разное время дня и ночи об одном и том же: они объясняли, как и почему я организовал убийство Кирова43, о существовании которого я при жизни его думал не многим больше, чем о существовании какого-либо из китайских генералов.

Бездарный и невежественный оратор повторял бессмысленный набор фраз, соединенных вместе лишь липкой ложью. "При помощи союза с гестапо Троцкий хочет добиться разгрома демократии во Франции, победы генерала Франко44 в Испании, крушения социализма в СССР и прежде всего гибели нашего любимого, великого, гениального..." Голос оратора звучит тускло и вместе с тем нагло. Совершенно очевидно, что этому стандартному клеветнику нет никакого дела ни до Испании, ни до Франции, ни до социализма. Он думает о бутерброде. Невозможно было больше двух-трех минут подвергать себя этой пытке. Несколько раз на день в голову приходил один и тот же непочтительный вопрос: неужели человечество так глупо? Почти столь же часто мы обменивались с женой фразой: "Все-таки нельзя было думать, что они так подлы".

Сталин совсем не гоняется за правдоподобностью. В этой области он вполне усвоил психотехнику фашизма: задушить критику массивностью и монопольностью лжи. Возражать? Опровергать? В возражениях недостатка не было. В находившихся при мне бумагах, в моей памяти, в памяти жены были неоценимые данные для разоблачения московского подлога. И днем и ночью в голову приходили факты -- сотни фактов, тысячи фактов, -- каждый из которых ниспровергал какое-либо из обвинений или "добровольных признаний".

Еще в Вексале, до интернирования, я в течение трех дней диктовал по-русски брошюру о московском процессе. Теперь я оставался без технической помощи, писать приходилось от руки. Но не в этом было главное затруднение. Пока я в тетради набрасывал свои возражения, тщательно проверяя цитаты, факты, даты и сотни раз повторяя про себя: не постыдно ли возражать на такие невообразимые гнусности -- ротационные машины всего мира извергали новые потоки апокалиптической лжи, а московские спикеры отравляли эфир.

Какова будет судьба моей рукописи? Пропустят ее или нет? Тягостнее всего была полная неопределенность положения. Министр-президент вместе с министром юстиции склонялись, видимо, к законченному тюремному режиму. Другие министры боялись отпора снизу. Ни на один вопрос о своих правах я не получал ответа. Если б, по крайней мере, твердо знать, что мне запрещена какая бы то ни было литературная работа, в том

числе и самозащита, я сложил бы временно оружие и читал бы Гегеля45 (он лежал у меня на полке). Но нет, правительства прямо ничего не запрещало. Оно только конфисковывало рукописи, которые я направлял адвокату, сыну, друзьям. После нескольких дней напряженной работы над очередным документом ждешь, бывало, с нетерпением ответа от адресата. Проходят неделя, нередко две. Старший констебль приносит в полдень бумагу за подписью Констада, извещающую, что такие-то и такие-то письма и документы признаны неподлежащими отправлению. Никаких объяснений, только подпись. Но зато какая подпись! Я должен воспроизвести ее здесь во всем ее неподдельном величии.

Не нужно было быть графологом, чтобы догадаться, кому правительство вверило нашу судьбу!

В руках Констада был сосредоточен, впрочем, лишь контроль над нашими душами (радио, переписка, газеты). Непосредственная власть над телами вручена была двум старшим полицейским чиновникам: Асквигу и Ионасу Ли. Норвежский писатель Хельге Крог, которому можно вполне довериться, называет всех трех фашистами. Правда, Асквиг и Ли держали себя приличнее Констада. Но политическая картина от этого не меняется. Фашисты нападают на мою квартиру. Сталин обвиняет меня в союзе с фашистами. Чтоб помешать мне разоблачить подлог, он добивается от своих демократических союзников моего интернирования. Суть интернирования состоит в том, что меня и мою жену отдают в руки трех фашистских чиновников. Лучшей расстановки фигур не выдумает никакая шахматная фантазия!

Я не мог все же пассивно претерпевать отвратительные обвинения. Что оставалось мне? Попытаться привлечь к судебной ответственности местных сталинцев и фашистов за клевету в печати, чтоб доказать на процессе ложность московских обвинений. Но в ответ на эту попытку бдительное правительство издало 29 октября новый исключительный закон, согласно которому министр юстиции получил право запретить "интернированному иностранцу" ведение каких бы то ни было процессов. Министр немедленно же воспользовался этим правом. Так первое беззаконие послужило фундаментом для второго. Почему правительство пошло на такую скандальную меру? Все по той же причине. Ословская "коммунистическая" газетка, еще накануне пресмыкавшаяся перед социалистическим правительством во прахе, извергала теперь по его адресу неслыханно наглые угрозы. Покушение Троцкого на "престиж советского суда" неминуемо нанесет хозяйству Норвегии неисчислимые убытки! Престиж московского суда? Но он мог пострадать только в одном случае: если б мне удалось перед норвежским судом доказать ложность московских обвинений. Именно этого-то в

Кремле смертельно боялись. Я сделал попытку привлечь клеветников в других странах (Чехословакия и Швейцария). Реакция не заставила себя ждать: 11 ноября министр юстиции известил меня грубым по форме письмом (норвежские социалистические министры считают, видимо, грубость атрибутом твердой власти), что мне запрещено ведение где бы то ни было каких бы то ни было процессов. Если я хочу добиваться своих прав в другом государстве, я должен "покинуть почву Норвегии". Эти слова представляли собой едва замаскированную угрозу высылки, то есть фактической выдачи в руки ГПУ. Так я истолковал этот документ в письме к своему французскому адвокату Ж. Розенталю46. Пропустив беспрепятственно мое письмо, норвежская цензура подтвердила тем самым мое толкование. Встревоженные друзья стали стучаться во все двери, ища для меня визы. В результате этих усилий открылась дверь далекой Мексики.. Но об этом в свое время.

Стояла дождливая и туманная осень. Трудно передать тягостную атмосферу в деревянном доме Sundby, где ,весь нижний этаж и половина верхнего заняты были тяжеловесными и медлительными полисменами, которые курили трубки, играли в карты, а в полдень приносили нам газеты, исполненные клеветы, или послания Констада, с его фатальной подписью. Что будет дальше? Где выход? Еще 15 сентября я сделал попытку предупредить через печать общественное мнение о том, что после политического крушения первого процесса Сталин вынужден будет поставить второй. Я предсказывал, в частности, что ГПУ попытается перенести на этот раз операционную базу заговора в Осло. Своим предупреждением я надеялся перерезать ГПУ дорогу, помешать второму процессу, может быть, спасти новую группу обвиняемых. Тщетно! Мое заявление было конфисковано. В виде письма к сыну я написал ответ на сикофант-скую брошюру британского адвоката Притта47. Но так как "королевский советник" пламенно защищал ГПУ, то норвежское правительство сочло себя обязанным защищать Притта: моя работа оказалась задержана.

Я обратился с письмом в бюро Профсоюзного Интернационала, указывая в числе прочего на трагическую судьбу Томского48, бывшего главы советских профессиональных союзов, и требуя энергичного вмешательства. Министр юстиции конфисковал и это письмо. Кольцо притеснений сжималось со дня на день. Нас скоро лишили прогулок вне маленького двора. Посетители к нам не допускались. Письма и даже телеграммы задерживались цензурой на неделю и более. Министры позволяли' себе глумление над арестованными в газетных интервью.

Норвежский писатель Хельге Крог отмечал, что в свои преследования против меня правительство чем дальше, тем больше вносило элемент личной ненависти, и прибавлял: "Это сов

сем не редкое явление, что люди ненавидят того, перед кем они виноваты"...

Сейчас, когда я оглядываюсь на период интернирования, я не могу не сказать, что никогда и ни с чьей стороны в течение всей моей жизни, -- а мне пришлось видать многое -- я не подвергался такому циничному издевательству, как со стороны норвежского "социалистического" правительства. С гримасами: демократического ханжества эти господа четыре месяца держали меня за горло, чтоб помешать мне протестовать против самого грандиозного из всех исторических преступлений.

ПРИ ЗАКРЫТЫХ ДВЕРЯХ

Норвежское правительство собиралось первоначально поставить процесс фашистов, вторгшихся в мою квартиру за две недели перед выборами, в качестве выигрышного номера. Правительственная печать утверждала, что преступникам грозит несколько лет тюремного заключения. Но после того, как под замок попали мы с женой, правительство отодвинуло процесс фашистов, чтобы дать пройти выборам, а министр юстиции характеризовал ночное нападение, как "мальчишескую шалость". О, священные нормы правосудия! Дело фашистов рассматривалось окружным судом в Драммене уже после выборов.

11 декабря я был вызван в качестве свидетеля. Правительство, которое не ждало от моих показаний ничего хорошего ни для себя, ни для своих грозных союзников в Москве, потребовало закрытия дверей суда и не встретило, разумеется, отказа. Подсудимые -- типичные представители деклассированной мелкобуржуазной молодежи -- явились на суд из своих квартир в качестве свободных граждан. Лишь меня---потерпевшего и "свидетеля" -- привозили под охраной дюжины полицейских.

Скамьи для публики стояли пустыми; только мои охранители рассаживались здесь и там. Справа от меня сидели плачевные герои ночного набега; они слушали меня с напряженным интересом. Скамьи слева заняты были восемнадцатью присяжными и кандидатами, отчасти рабочими, отчасти мелкими буржуа. Председатель запретил им вести во время моих показаний какие бы то ни было записи. Наконец, за спинами судей разместилось несколько высоких сановников. Закрытые двери дали мне возможность с полной свободой отвечать на все вопросы. Председатель ни разу не остановил меня, хотя я дал ему для этого немало поводов в течение своих показаний, длившихся (вместе с переводом) -я говорил по-немецки -- свыше четырех часов. У меня нет, разумеется, стенограммы заседания, но я ручаюсь за почти дословную точность дальнейшего текста, записанного по свежей памяти, на основании предварительного

конспекта. Показания даны мною под судебной присягой. Я отвечаю за них полностью. Если "социалистическое" правительство закрыло двери суда, то я хочу открыть не только двери, но и окна.

Вокруг интернирования

После формальных вопросов председателя о личности свидетеля допрос переходит сразу в руки фашистского адвоката В.*, защитника подсудимых.

-- Каковы те условия, на каких свидетель был допущен в

Норвегию? Не нарушил ли их свидетель? Что явилось причиной

его интернирования?

Я обязался не вмешиваться в норвежскую политику и

не вести из Норвегии действий, враждебных другим государст

вам. Я выполнял оба обязательства безукоризненно. Даже

Центральная паспортная контора признала, что я не вмеши

вался в норвежские дела. Что касается других государств, то

моя деятельность имела литературный характер. Правда, все

что я пишу, носит марксистский, следовательно, революционный

характер. Но правительство, которое само подчас ссылается на

Маркса, знало о моем направлении, когда давало мне визу. Мои

книги и статьи всегда печатаются за моей подписью и ни в ка

ком государстве не подвергались преследованиям.

Но разве министр юстиции не разъяснил свидетелю

смысл условий во время своего визита в Вексал?

Министр юстиции действительно нанес мне визит вскоре

после моего приезда в Норвегию. С ним находились (Мартин

Транмель, вождь норвежской рабочей партии, и Колбьернсон -

официальный журналист. Не без застенчивой улыбки министр

юстиции упомянул о том, что правительство надеется, что в мо

ей деятельности не будет "шипов", направленных против дру

гих государств. Слово "шип" показалось мне не очень вразуми

тельным, но так как министр говорил на ломаном немецком

языке, то я не настаивал. В основном дело представлялось мне

так: реакционные филистеры воображают, что я собираюсь

превратить Норвегию в операционную базу для заговоров,

транспорта оружия и прочих страшных вещей. На этот счет я

мог с чистой совестью успокоить господ филистеров, в том чис

ле и "социалистических". Но мне не могло и в голову прийти,

что под недопустимыми "шипами" понимается политическая

критика. Я считал Норвегию цивилизованной и демократиче

ской страной.. и не хочу отказываться от этого взгляда и сей

час.

* Я не вижу основания делать рекламу этим господам, называя полностью их имена.

Но разве министр юстиции не заявил свидетелю, что ему

не разрешается публикование статей на актуальные политиче

ские темы?

Такое толкование условий показалось бы в те дни непри

личным самому министру юстиции. Я политический писатель

вот уже сорок лет. Это моя профессия, господа судьи и при

сяжные заседатели, и в то же время содержание моей жизни.

Неужели же правительство могло всерьез потребовать от меня,

чтоб я в благодарность за визу отказался от своих взглядов

или от их изложения? Нет, правительство клевещет ныне на

себя задним числом... К тому же немедленно после короткого

объяснения с министром юстиции насчет таинственных "ши

пов" Колбьернсон тут же попросил меня дать интервью для

"Арбайтербладет". Я спросил в шутливой форме министра юс

тиции:

А не будет ли интервью истолковано, как мое вторжение

в норвежскую политику?

Министр ответил буквально следующее:

-- Нет, мы вам дали визу, и мы должны вас представить

нашему общественному мнению.

Кажется ясно?

После этого в присутствии министра юстиции и Мартина Транмеля и с их молчаливого одобрения я в ответ на заданные мне вопросы заявил, что советская дипломатия оказывает преступную помощь Италии в итало-абиссинской войне; что московское правительство вообще стало консервативным фактором; что правящая каста занимается систематической фальсификацией истории для возвеличения самой себя; что европейская война неизбежна, если ее не остановит революция, и т. д.

Я не знаю, можно ли в этом интервью, напечатанном в "Арбайтербладет" 26 июля 1935 года, найти розы, но "шипов" в нем достаточно! Позвольте сослаться еще и на тот факт, что моя "Автобиография" опубликована в Норвегии всего несколько месяцев тому назад издательством правительственной партии. В предисловии к этому изданию бичуется византийский культ непогрешимого "вождя", бонапартистский произвол Сталина и его клики и проповедуется необходимость свержения бюрократической касты. Там же разъясняется, что именно борьба против советского бонапартизма является причиной моей третьей эмиграции. Другими словами, если б я согласен был отказаться от этой борьбы, у меня не было бы причины искать норвежского гостеприимства... Однако и это еще не все, гг. судьи и присяжные! 21 августа, всего за неделю до интернирования, "Арбайтербладет" опубликовала на первой странице обширное интервью со мной под заголовком: "Троцкий показывает, что московские обвинения вымышлены и сфабрикованы". Члены правительства, надо полагать, читали мои обличения москов

ского подлога. Однако постановление об интернировании, изданное через неделю, ссылалось не на злободневное интервью, состоявшее из одних "шипов", а на мои старые статьи, напечатанные во Франции и Соединенных Штатах. Фальшь бросается здесь прямо в глаза!

Я могу, наконец, сослаться на свидетельство министра иностранных дел Кота49, который заявил на одном из избирательных собраний, дней за десять до моего интернирования: "Конечно, правительство знало, что Троцкий будет и впредь писать свои политические статьи ("политические хроники"), но правительство считало своим долгом оставаться верным демократическому принципу права убежища". Речь г-на Кота напечатана в официозе правительства. Вы все читали ее. Публичное свидетельство министра иностранных дел уличает министра юстиции в прямой неправде. Пытаясь в последний момент -скрыть действительное положение от общественного мнения, министр юстиции конфисковал у моих секретарей мое письмо, в котором я рассказывал о первом политическом интервью с ·его активным участием, и в самой грубой форме выслал обоих моих сотрудников из Норвегии. Почему? За что? Они даже не эмигранты. У них безупречные паспорта. Кроме того--и это важнее -- они безупречные люди.

Под видом убежища норвежское правительство подставило мне, господа судьи, ловушку. Я не могу этого иначе назвать. Разве не чудовищно, что полицейское учреждение, призванное проверять паспорта иностранцев -паспорта! -- берет на себя задачу контролировать мою научную и литературную деятельность, притом за пределами Норвегии? Если б дело зависело от господ Трюгве Ли и Констадов, ни "Коммунистический манифест", ни "Капитал" [Маркса], ни другие классические произведения революционной мысли не увидели бы света: ведь это произведения политических эмигрантов!

В качестве наиболее яркого примера моей зловредной дея- тельности правительство приводит мою статью, легально напечатанную во Франции и Соединенных Штатах в буржуазном еженедельнике "Nation". He сомневаюсь, что ни президент Соединенных Штатов, ни Леон Блюм не обращались к начальнику норвежской паспортной конторы за защитой от моих статей. Требование зажать мне рот исходило от Москвы. Но в этом норвежское правительство не хочет признаться, чтоб не обнаружить своей зависимости. Поэтому оно прикрыло свой произвол фальшью.

Адвокат В.: Каково отношение свидетеля к Четвертому Интернационалу?

-- Я являюсь сторонником, в известном смысле--инициатором этого международного течения и несу за него политическую ответственность.

Значит, свидетель занимается и практической революци

онной работой?

Отделить теорию от практики нелегко, и я меньше всего

стремлюсь к этому. Но условия моего существования в нынеш

ней "демократической" Европе таковы, что я не имею, к несча

стью, возможности вмешиваться в практическую работу. Когда

конференция организаций Четвертого Интернационала летом

этого года выбрала меня заглазно в состав своего Совета, ко

торый, к слову сказать, имеет более почетный, чем практиче

ский характер, я особым письмом отклонил эту честь, именно

для того, чтоб не давать Констадам разных стран повода для

полицейских кляуз.

Что касается россказней норвежской реакционной печати о том, что я являюсь инициатором восстания в Испании, стачек во Франции и Бельгии и пр., то я могу лишь презрительно пожать плечами. На самом деле инициатива восстания в Испании принадлежит единомышленникам подсудимых и их адвоката. Конечно, если б я имел возможность отправиться в Испанию для практической работы, я сделал бы это немедленно. Я отдал бы все силы, чтоб помочь испанским рабочим справиться с фашизмом, разгромить его, искоренить его. К несчастью я вынужден ограничиваться статьями или советами в письмах, когда те или другие лица или группы спрашивают моего совета...

Чего, собственно, хочет фашистский адвокат? Мы находимся пред лицом суда, то есть такого учреждения, которое призвано карать за нарушение закона. Нарушил ли я закон? Какой именно? Вы знаете, господа судьи и присяжные заседатели, что другой фашистский адвокат, г-н X., обратился к прокуратуре с предложением возбудить против меня судебное преследование за мою "деятельность", не то литературную, не то террористическую. Жалоба была отклонена в двух инстанциях. Государственный прокурор Зунд, официальный страж законов этой страны, заявил в печати, что из всех тех материалов, какими он располагает, он не видит, чтобы Троцкий нарушил какой-либо норвежский закон или вообще подал повод к преследованиям против него. Это заявление сделано было 26 сентября, через пять недель после московского процесса и почти через месяц после моего интернирования. Нельзя не отдать должное твердости и мужеству господина государственного прокурора! Его заявление является явной демонстрацией недоверия к московским обвинениям и в то же время осуждением репрессий против меня со стороны норвежского правительства. Этого, думаю, достаточно!

Адвокат В.: Известно ли свидетелю это письмо и кем оно было написано?

-- Это письмо продиктовано мною моему секретарю и, оче

видно, украдено (извиняюсь) господами обвиняемыми во время их непрошенного визита. Из самого текста письма видно, что в ответ на поставленные мне вопросы я высказываю свое мнение по поводу того, заслуживает ли известное мне лицо, г-н X., морального доверия или нет. И в этом случае я лишь подаю совет.

Адвокат В. (иронически): Только совет? А может быть, нечто большее, чем совет?

-- Вы хотите сказать: приказание?

Адвокат утвердительно кивает головою.

-- Это в партиях наци "вождь" решает и приказывает, не

сомненно, и в том случае, когда дело идет о ночном налете на

квартиру. Подобные же нравы усвоил себе выродившийся Ко

минтерн. Принудительный культ слепого послушания создает

рабов и лакеев, а не революционеров. Я не являюсь ни учреж

дением, ни миропомазанным вождем. Мои советы всегда очень

осторожные и условные, -- ибо на расстоянии трудно оценить

все факторы, -- встречают у заинтересованных лиц то отноше

ние к себе, какого они заслуживают по своей внутренней убе

дительности: никакой другой силы они не имеют... Молодые лю

ди, похитившие это невинное письмо, рассчитывали, видимо,

найти в моих архивах доказательства заговоров, переворотов и

других злодеяний. Политическое невежество -- плохой советник.

В моих письмах нет ничего такого, чего нельзя найти в моих

статьях. Мой архив дополняет мою литературную деятельность,

но ни в чем не противоречит ей. Для тех, кто хочет обвинить

меня...

Председатель: Вас здесь ни в чем не обвиняют. Вы приглашены в качестве свидетеля.

-- Я это вполне понимаю, господин председатель. Но гос

подин адвокат...

Адвокат: Я ни в чем не обвиняю; мы только защищаемся.

-- Да, конечно. Но вы защищаете ночное нападение на ме

ня тем, что подхватываете и разогреваете всякую клевету про

тив меня, откуда бы она ни исходила. Я защищаюсь против та

кой "защиты".

Председатель: Это ваше право. Вы можете вообще отказываться отвечать на вопросы, которые способны причинить вам ущерб.

-- Таких вопросов нет, господин председатель! Я готов от

вечать на все вопросы, какие кому-либо угодно будет мне по

ставить. Я не заинтересован в закрытии дверей, о нет!.. Вряд

ли на протяжении всей человеческой истории можно найти бо

лее грандиозный аппарат клеветы, чем тот, который приведен

в движение против меня. Бюджет этой международной клеве

ты исчисляется миллионами в чистом золоте. Господа фашисты

и так называемые "коммунисты" черпают свои обвинения из

одних и тех же источников: ГПУ. Их сотрудничество против меня есть факт, который мы наблюдаем на каждом шагу, в том числе и в этом процессе. Мои архивы -- одно из лучших опровержений всех направленных против меня инсинуаций и клевет.

Прокурор: В каком именно смысле?

-- Позвольте разъяснить это с некоторой подробностью. За границей находятся мои архивы, начиная с января 1928 года. Более старые документы -лишь в ограниченном числе. Но что касается последних девяти лет, все полученные мною письма и копии всех моих ответов (дело идет о тысячах писем!) находятся в моем распоряжении. В любой момент я могу предъявить эти документы любой беспристрастной комиссии, любому открытому суду. В этой переписке нет пробелов и пропусков. Она развертывается изо дня в день с безупречной полнотой и своей непрерывностью отражает весь ход моей мысли и моей деятельности. Она просто не оставляет места ни для какой клеветы... Вы позволите мне, может быть, взять пример из более близкой некоторым присяжным заседателям области.

Представим себе человека религиозного, благочестивого, который всю жизнь стремится жить в тесном согласии с Библией. В известный момент враги при помощи фальшивых документов или лжесвидетелей выдвигают обвинение, будто этот человек занимается втайне атеистической пропагандой. Что скажет оклеветанный? "Вот моя семья, вот мои друзья, вот моя библиотека, вот моя переписка за много лет, вот вся моя жизнь. Перечитайте мои письма, писавшиеся самым различным лицам по самым различным поводам, допросите сотни людей, которые били в общении со мною в течение многих лет, и вы убедитесь, что я не мог вести работы, противной всему моему нравственному существу". Этот довод будет убедителен для всякого разумного и честного человека. (Председатель и некоторые присяжные утвердительно кивают головами.)

В аналогичном положении нахожусь и я. В течение сорока лет я словом и делом защищал идеи революционного марксизма. Моя верность этому учению, доказанная, смею думать, всей моей жизнью и, в частности, теми условиями, в каких я нахожусь теперь, создала мне большое число врагов. Чтоб парализовать влияние тех людей, которые я защищаю и которые находят все большее подтверждение в событиях нашей эпохи, враги прибегают к методам личного очернения: они пытаются навязать мне методы индивидуального террора или, еще хуже, союз с гестапо... Здесь отравленная злоба уже переходит в глупость. Критически мыслящие люди, знающие мое прошлое и настоящее, не нуждаются ни в каком расследовании, чтоб отвергнуть эти грязные обвинения. А всем тем, которые недоумевают и сомневаются, я предлагаю выслушать многочисленных

свидетелей, изучить важнейшие политические документы и, в частности, расследовать мои архивы за весь тот период, который особенно пытаются очернить мои враги. ГПУ отдает себе безошибочный отчет в значении моих архивов и стремится овладеть ими какой угодно ценой.

Председатель: Что такое ГПУ? Присяжные заседатели этого названия не знают.

-- ГПУ -- это советская политическая полиция, которая в

свое время была органом защиты народной революции, но пре

вратилась в орган защиты советской бюрократии против наро

да. Ненависть ко мне бюрократии определяется тем, что я ве

ду борьбу против ее чудовищных привилегий и престутпного про

извола. В этой борьбе и состоит суть так называемого "троц

кизма". Чтоб разоружить меня перед лицом клеветы, ГПУ стре

мится овладеть моими архивами, хотя бы ценою грабежа, взло

ма и даже убийства.

Прокурор: Из чего это можно заключить?

-- 10 октября я во второй или в третий раз написал своему

сыну50, живущему в Париже: "Не сомневаюсь, что ГПУ пред

примет все, чтоб захватить мои архивы. Предлагаю немедлен

но передать парижскую часть архивов на хранение какому-ли

бо научному учреждению, может быть, голландскому Институту

социальной истории, еще лучше -- какому-либо американскому

учреждению". Это письмо я послал, как и все другие, через па

спортную контору: других путей у меня не было. Сын немед

ленно приступил к сдаче архивов парижскому отделению гол

ландского Исторического института*.

Но после того, как он сдал первую партию, институт подвергся ограблению. Похитители выжгли аппаратом большой силы дверь института, работали целую ночь, обыскали все полки и ящики, не взяли ничего, даже случайно забытых на столе денег, кроме 85-ти килограммов моих бумаг. Своим образом действий организаторы грабежа настолько разоблачили себя, как если бы начальник ГПУ оставил на месте преступления свою визитную карточку. Все французские газеты (кроме, разумеется, "коммунистической" "Юманите", которая является официозом ГПУ) открыто или замаскированно высказали свою уверенность в том, что ограбление совершено по приказанию Москвы. Отдавая дань технике ГПУ, парижская полиция заявила, что французские взломщики не владеют такой мощной аппаратурой... К счастью, парижские агенты ГПУ поторопились и попали впросак: первая партия бумаг, сданная институ

* Как я вижу из письменных показаний сына, врученных судебному следователю 19 ноября 1936 года, сын передал первую часть архивов еще до получения письма от 10 октября, руководствуясь моими предшествующими письмами, в которых я не раз выражал свои опасения насчет архивов, хотя и в не столь категорической форме.

ту, составляла не более двадцатой части моих парижских архивов и состояла главным образом из старых газет, представляющих исключительно научный интерес; писем взломщики захватили, к счастью, очень мало...

Я жду новых, более решительных покушений, может быть, и здесь, в Норвегии. Во всяком случае, я позволяю себе обратить внимание судей на то обстоятельство, что ГПУ совершило набег на архивное помещение вскоре 'после того, как я назвал голландский Исторический институт в письме, прошедшем через руки паспортной конторы. Не в праве ли я сделать предположение, что ГНУ имеет своих агентов в тех самых норвежских учреждениях, которые призваны контролировать мою переписку? Если так, то контроль превращается в прямую помощь взломщикам. Парижский набег агентов Сталина впервые навел меня на мысль о том, что инициатива покушения этих господ (жест в сторону обвиняемых) на мои архивы могла также исходить от ГПУ...

Председатель: На чем вы основываете ваше подозрение?

-- Дело идет только о гипотезе. Я не раз спрашивал себя:

кто внушил этим молодым людям план набега? Кто вооружил

их столь совершенным военным аппаратом для подслушива

ния моих телефонных разговоров? Ведь норвежские наци, как

показали последние выборы, пока еще ничтожная группа. Пер

воначальная моя мысль была: здесь замешано гестапо, которое

хотело выудить таким путем моих единомышленников в Гер

мании. Участие в этом деле гестапо остается для меня несом

ненным и сейчас.

Председатель: Каковы ваши основания?

-- За последние недели перед покушением господа фаши

сты нередко посещали наш двор и даже нашу квартиру, чаще

всего под видом покупателей дома... Поведение этих "покупа

телей" не раз возбуждало мои подозрения: сталкиваясь со мною

во дворе или в доме, они делали вид, что не замечают меня: у

них просто не хватало решимости мне поклониться. Храбрость

этих молодых людей вообще отставала от их злой воли: неда

ром они капитулировали перед одной мужественной девуш

кой-- Иордис Кнудсен...

За несколько дней до покушения к нам во двор пробрался иностранец в тирольском костюме и, когда увидел меня, сейчас же отвел глаза в сторону. На вопрос, чего ему нужно, он бессмысленно ответил: "купить хлеба", причем назвал себя туристом, австрийцем. Но у нас в доме жил в те дни австриец, который, выпроводив вежливо посетителя за ворота, сказал мне: этот субъект говорит не на австрийском, а на северо-не-мецком языке. Я не сомневаюсь, господа судьи, что подозрительный турист был инструктором в подготовке покушения.

Главный обвиняемый: Это был мекленбуржец. Он действи

тельно был туристом и носил тирольские брюки. Ему было не больше восемнадцати лет... Никакого отношения к нашему плану он не имел. Мы встретились с ним случайно в гостинице.

-- Ага! Подсудимый признает, следовательно, свою связь с

тем мекленбуржцем, который почему-то выдал себя за австрий

ца. Что касается возраста, то "туристу" было никак не менее

23-х лет. Ему незачем было искать хлеба у нас, когда есть бу

лочные. Случайная встреча в гостинице? Я этому не верю. ,В

заявлении подсудимого правдива лишь ссылка на тирольские

брюки...

Что фашисты, особенно германские, относятся ко мне с ненавистью, это они достаточно доказали. Во время травли против меня французской реакционной печати, главные материалы доставлялись из Германии. Когда гестапо при каком-то обыске нашло в Берлине пачку моих старых писем, еще из дофашист-ских времен, Геббельс расклеил по всей Германии афиши с разоблачением моей преступной деятельности. Мои единомышленники в Германии приговорены ко многим десяткам лет тюрьмы.

Адвокат В.: Как давно?

-- Арестуются и приговариваются все время, в том числе и

в течение последних месяцев. Начиная с первых лет своего из

гнания, я не раз доказывал в брошюрах и статьях, что поли

тика Коминтерна в Германии подготовляет победу наци. Тогда

царила пресловутая теория "третьего периода". Сталин разре

шился афоризмом: "социал-демократия и фашизм -- близнецы,

а не антиподы". Главным врагом из двух "близнецов" счита

лась, однако, социал-демократия. В борьбе с нею германские

сталинцы доходили до прямой поддержки Гитлера (знамени

тый прусский плебисцит)51. Вся политика Коминтерна пред

ставляла цепь преступлений.

Я требовал единого фронта с социал-демократией, создания рабочей милиции и серьезной, а не театральной борьбы с вооруженными бандами реакции. В течение 1929--1932 годов была полная возможность справиться с движением Гитлера. Но нужна была политика революционной обороны, а не бюрократического тупоумия и хвастовства. Наци очень внимательно следили за внутренней борьбой в рядах рабочего класса и отдавали себе ясный отчет в опасности для них смелой политики единого фронта. В этом смысле можно вполне понять попытку гестапо овладеть при помощи своих норвежских единомышленников моей перепиской...

Но возможно и другое объяснение, не менее вероятное. Подготовляя московский процесс, ГПУ не могло не интересоваться моими архивами. Устроить нападение через "коммунистов" значило бы слишком обнажить себя. Через фашистов удобнее. К тому же ГПУ имеет своих агентов в гестапо, как и гестапо име

ет своих агентов в ГПУ. Как те, так и другие могли воспользоваться этими молодыми людьми для своих планов.

Обвиняемый Р. X. (с горячностью): Мы не были связаны ни с ГПУ, ни с гестапо!

-- Я и не утверждаю, что подсудимые знали, кто ими руко

водит. Но ведь такова вообще судьба фашистской молодежи:

она только пушечное мясо для чужих целей.

Адвокат В. (предъявляя ряд Номеров "Бюллетеня русской оппозиции"52): Является ли свидетель издателем этого журнала?

-- Издателем в формальном смысле слова -- нет. Но глав

ным сотрудником. Во всяком случае, я несу полностью полити

ческую ответственность за это издание.

Адвокат В. (после того, как суд оглашает, по его требованию, ряд цитат из "Бюллетеня", заключающих в себе резкую критику советской бюрократии): Обращаю внимание суда на то, что свидетель писал эти статьи во время проживания в Норвегии; тем самым он стремился подорвать режим дружественного Норвегии государства.

-- Я с интересом констатирую, что норвежские фашисты

защищают от меня режим Сталина. Вместе с начальником пас

портной конторы они ставят мне в то же время в вину мою

критику политики Леона Блюма во Франции. Они, видимо, за

щищают все существующие режимы, кроме норвежского: здесь

они сохраняют за собой право государственного переворота.

Нападение на мою квартиру, изолированно взятое, может по

казаться незначительным эпизодом. Но если продумать вопрос

до конца, то этот факт есть первая проба гражданской войны

в Норвегии.

Адвокат В. с демонстративным изумлением поднимает руки вверх.

-- О, я знаю, все это делается во имя "порядка". Генерал

Франко поднял восстание во имя "порядка". Гитлер ради спа

сения "порядка" от большевизма готовит мировую войну. Фа

шисты спасают порядок при помощи кровавого беспорядка.

Норвежские фашисты для начала попытались произвести бес

порядок в моих архивах. Но это потому, что они пока еще слиш

ком слабы для более крупных преступлений.

Адвокат В.: "Бюллетень" запрещен в России?

-- Несомненно!

Адвокат В.: Между тем 'в "Бюллетене" сказано, что идеи его имеют много сторонников в СССР. Следовательно, во время пребывания в Норвегии свидетель занимался нелегальной доставкой "Бюллетеня" в Россию?

-- Лично я этим совершенно не занимался. Но не сомнева

юсь, что "Бюллетень" и его идеи проникают в СССР. Какими

путями? Самыми различными. За границей всегда находятся?

сотни и даже тысячи советских граждан (дипломаты, торговые представители, моряки, хозяйственники, техники, учащиеся, артисты, спортсмены). Многие из них читают "Бюллетень", правда, украдкой, но охотнее, чем официальную советскую прессу. Я слышал даже, что Литвинов53 всегда увозит с собой из-за границы в кармане сюртука свежий номер "Бюллетеня". Под присягой я этого, правда, заявить не могу, тем более, что не хочу причинять неприятности советскому дипломату. (Улыбки среди судей и присяжных.) Высокие сановники Кремля являются самыми надежными подписчиками "Бюллетеня", с которым они не раз полемизировали в своих официальных докладах; насколько удачно, это вопрос другой. Находя отчеты об этих докладах в советской печати, граждане стараются читать между строк. Всего этого, конечно, недостаточно, но это все же кое-что.

Отмечу, к слову, что "Бюллетень" выходит уже в течение восьми лет, большую часть которых я провел в Турции и Франции. До 1933 г. "Бюллетень" печатался в Германии; но Гитлер немедленно запретил его по приходе к власти. Сейчас "Бюллетень" выходит в Париже, на основании французских законов о печати. Даже турецкое правительство, несмотря на свою особую дружбу с Кремлем, никогда не покушалось на мою литературную деятельность. Честь инициативы, если не считать Гитлера, принадлежит норвежским фашистам и во вторую очередь -- норвежскому правительству.

Адвокат В. (предъявляя свидетелю No 48 "Бюллетеня"): Принадлежит ли свидетелю неподписанная передовая статья?

-- Господина адвоката тоже интересует эта статья? Здесь я

вынужден сделать сенсационное сопоставление. С этим самым

номером ко мне явился несколько недель тому назад в Sundby

(место заключения) начальник норвежской полиции Асквиг,

находящийся сейчас в зале суда. По поручению начальника

паспортной конторы Асквиг задал мне тот же самый вопрос:

мне ли принадлежит неподписанная статья в No 48 "Бюллете

ня" (февраль 1936 г.). Я ответил: ведет ли Констад следствие?

По какому делу? На основании какого закона? Вопрос началь

ника паспортной конторы я назвал дерзким и отказался отве

чать на него. Сейчас тот же номер "Бюллетеня" оказывается в

руках адвоката...

Председатель: Защитник имеет право, на основании норвежских законов, пользоваться всеми материалами судебного следствия.

-- Я это вполне понимаю, господин председатель. Но кто

включил этот номер "Бюллетеня" в материалы судебного след

ствия?

Прокурор: Номер включен по требованию защиты; я отка

зался от этого включения, не усматривая никакой связи с настоящим делом.

-- Итак, господа судьи и присяжные, начальник паспортной

конторы беззаконно пытался получить через полицию у меня,

у заключенного, сведения, которые нужны фашистскому защит

нику взломщиков моей квартиры. Разве это не скандал? И это

му господину "социалистическое" правительство поручает конт

ролировать мою переписку!..

Что касается самой статьи, то здесь, перед лицом суда, у меня нет ни малейшего основания утаивать мое авторство. К тому же статья появилась за моей подписью в ряде иностранных изданий Европы и Америки. Она целиком посвящена преследованиям так называемых "троцкистов" в СССР. Таких статей я писал десятки. Господин адвокат, видимо, ни за что не хочет примириться с моей критикой сталинской полиции. Не удивляюсь: фашисты воруют мои бумаги в Норвегии; агенты ГПУ -- в Париже, а единство приемов порождает солидарность интересов.

После того, как оглашают выдержки из криминальной статьи, адвокат В. предъявляет свидетелю французскую книгу L. Trotsky. Defense du terrorisme. Paris, 1936. -- Принадлежит ли перу свидетеля предисловие, написанное в 1936 г., следовательно, уже в Норвегии?

-- Вопрос излишен: предисловие носит мою подпись и да

ту. Самая книга написана в 1919 г. и тогда же вышла на мно

гих языках. Насколько знаю, она нигде не подвергалась пре

следованиям. Происхождение книги таково: известный теоре

тик Второго Интернационала К. Каутский54 написал книгу, об

личающую "терроризм" большевиков. Я написал книгу в за

щиту нашей партии. Речь идет в этом произведении, разумеет

ся, не об индивидуальном терроре, который мы, марксисты,

всегда отвергали, а о революционных действиях массы. Не

знаю, преступна моя книга или нет с точки зрения паспортной

конторы. Но нынешний норвежский министр-президент, министр

юстиции и ряд других членов правительства примыкали к Ком

мунистическому Интернационалу как раз в тот период, когда

появилась эта книга. Все они, несомненно, читали ее. Что имен

но они из нее усвоили -- вопрос особый.

По требованию адвоката В. оглашается перевод нескольких мест из предисловия, свидетельствующих о революционном направлении мыслей автора.

-- Как видите, обвиняемым незачем было воровать мои

письма: в своих книгах я гораздо яснее и полнее выражаю ре

волюционный характер своей программы. От моих вредных идей

меня не излечат даже медикаменты норвежской паспортной

конторы.

Адвокат В. (предъявляя книгу Leon Trotsky. La revolution

trahio. Grasset, Paris, 1936): Написана ли эта книга свидетелем во время его пребывания в Норвегии?

-- Да, и, к счастью, я успел не только закончить работу до

интернирования, но и отправить две копии рукописи за грани

цу, французскому и американскому переводчикам. Остальные

копии попали в руки паспортной конторы, которая при содей

ствии профессоров и дипломатов свыше двух месяцев ломала

себе голову над вопросом, написал ли я научный труд или по

литический. Только после получения в Осло экземпляров фран

цузского издания г. Констад убедился, что его просвещенные

усилия пропали даром... причинив мне, однако, большой мо

ральный и материальный ущерб. Между тем за пределами Нор

вегии ни одному здравомыслящему человеку не пришло, разу

меется, в голову протестовать против опубликования этой рабо

ты. Наоборот, я могу с удовольствием констатировать успех

книги у французского читателя.

Адвокат В.: Что свидетель понимает под успехом: быстрое распространение?

-- Не только распространение, но и тот отклик, который

книга встретила в прессе самых различных направлений. Поли

тические выводы автора встречают, разумеется, со стороны

подавляющего большинства изданий отпор. Но почти все кри

тики рекомендуют книгу вниманию своих читателей. Одним из

первых высказался в этом смысле бывший французский ми

нистр-президент Кайло55, который, как известно, не принадле

жит к числу моих единомышленников. Я мог бы привести мно

го других отзывов... Но не поразительно ли, не смешно ли, гос

пода судьи, что мне приходится пред норвежским судом как бы

доказывать свое право печатать свои книги во Франции? Нор

вежское правительство загнало себя в тупик, из которого у не

го нет достойного выхода!

По предложению адвоката свидетель переводит с французского языка на немецкий отдельные места книги, где говорится о неизбежности низвержения бонапартистской бюрократии трудящимися массами Советского Союза.

Адвокат В.: Отмечаю, что это было написано в Норвегии.

-- Отмечаю, что советская олигархия имеет в лице норвеж

ских фашистов бдительных и, надеюсь, бескорыстных друзей.

Во всяком случае над моим интернированием Сталин и Квис

линг56 (вождь норвежских фашистов) работали рука об руку.

Московский процесс

После получасового перерыва адвокат В. хочет поставить свидетелю вопрос относительно московского процесса шестнадцати и предъявляет официальный отчет о процессе на немецком языке.

Адвокат В.: Что свидетель может сказать об источниках этого процесса?

-- Вопрос слишком туманно поставлен. Мы находимся на суде. Адвокат -юрист. Дело идет не об "источниках". Вопрос должен быть сформулирован точно: верны ли обвинения, выдвинутые против меня на московском процессе? На этот вопрос я отвечаю: нет, они ложны. В них нет ни слова правды! Дело идет при этом не о судебной ошибке, а о злонамеренном подлоге. ГПУ подготовляло этот процесс в течение не менее десяти лет, начав свою работу задолго до убийства Кирова (1 декабря 1934 года), которое само явилось простой "аварией" в процессе подготовки.

К убийству Кирова я имею не большее отношение, чем любое лицо в этом зале. Не большее, господа судьи и присяжные заседатели! Ответственным организатором московского судебного подлога, этого величайшего политического преступления нашего времени, а может быть и всех времен, является Сталин. (В зале царит сосредоточенное внимание.) Я хорошо сознаю вес своих заявлений и ответственность, какую я на себя беру. Я взвешиваю каждое слово, господа судьи!.. В печати можно на каждом шагу встретить попытки свести всю проблему к личной вражде между Сталиным и Троцким: "борьба за власть", "соперничество" и проч. Такое объяснение надо отвергнуть как поверхностное, неумное и прямо абсурдное. Многие десятки тысяч так называемых "троцкистов" подвергались в СССР в течение последних тринадцати лет жестоким преследованиям, отрывались от семей, от друзей, от работы, лишались огня и воды, нередко и жизни, -- неужели все это ради личной борьбы между Троцким и Сталиным?

Я отдаю себе ясный отчет в тех затруднениях, какие испытывает иностранец, особенно юрист, перед лицом московского процесса. Верить официальным обвинениям, то есть тому, что старая гвардия большевизма превратилась в фашистов, совершенно невозможно. Весь ход процесса похож на кошмар. С другой стороны, непонятно, зачем советскому правительству понадобилась вся эта фантасмагория и какими путями оно добилось от обвиняемых фальшивых обвинений против себя самих.

Позвольте сказать, что подходить к московскому процессу с обычными критериями "здравого смысла" невозможно. Здравый смысл отирается на повседневный, будничный опыт в мирных, нормальных условиях. Между тем Россия проделала величайший в истории социальный переворот. Новое внутреннее равновесие еще далеко не достигнуто. Общественные отношения, как и идеи, находятся в состоянии острого брожения.

Прежде всего, господа судьи и присяжные заседатели, необходимо понять основное противоречие, которое раздирает ны

не общественную жизнь Советского Союза. Цель революции состояла в том, чтоб установить общество без классов, то есть без привилегированных и без обделенных. Такому обществу не нужно государственное насилие. Основатели режима предполагали, что все общественные функции будут выполняться посредством самоуправления граждан, без профессиональной бюрократии, возвышающейся над обществом. В силу исторических причин, о которых я здесь говорить не могу, ныне реальное строение советского общества находится в вопиющем противоречии с этим идеалом. 'Над народом поднялась самодержавная бюрократия. В ее руках власть и распоряжение богатствами страны. Она пользуется неимоверными привилегиями, которые растут из года в год. Положение правящей касты ложно в самой своей основе. Она вынуждена скрывать свои привилегии, лгать народу, прикрывать коммунистическими формулами такие отношения и действия, которые не имеют ничего общего с коммунизмом. Бюрократический аппарат не позволяет никому называть вещи по имени. Наоборот, он требует от всех и каждого применения условного "коммунистического" языка, который служит для того, чтобы замаскировать правду. Традиции партии, как и ее основные документы, находятся в вопиющем противоречии с действительностью. Правящая олигархия обязывает поэтому историков, экономистов, социологов, профессоров, учителей, агитаторов, судей истолковывать документы и действительность, прошлое и настоящее так, чтоб они оказывались хоть во внешнем согласии друг с другом. Принудительная ложь пронизывает всю официальную идеологию. Люди думают одно, а говорят и пишут другое. Так как расхождение между словом и делом непрерывно возрастает, то самые священные формулы приходится пересматривать чуть не каждый год. Если вы возьмете разные издания одной и той же книги, скажем, Энциклопедии, то окажется, что об одних и тех же людях или явлениях в каждом новом издании даются совершенно различные отзывы, либо все более хвалебные, либо, наоборот, все более порочащие. Под кнутом бюрократии тысячи людей выполняют систематическую работу "научной" фальсификации. Любая попытка критики или возражения, малейшая нота диссонанса рассматривается как тягчайшее преступление.

Можно сказать без преувеличения, что бюрократия наск- возь пропитала политическую атмосферу СССР духом инквизиции. Ложь, клевета и подлог являются, таким образом, не случайным средством борьбы против политических противников, а вытекают органически из фальшивого положения бюрократии в советском обществе. Пресса Коминтерна, которую вы знаете, представляет в этом отношении только тень советской прессы. Реальная действительность дает, однако, о себе знать на каждом шагу, компрометирует официальную ложь и наобо

рот, реабилитирует критику оппозиции. Отсюда необходимость прибегать ко все более и более острым средствам для доказательства непогрешимости бюрократии. Сперва оппозиционеров исключали из партии и снимали с ответственных постав, затем их стали ссылать, потом у них стали отнимать всякую работу. О них распространяли все более ядовитую клевету.

Но обличительные статьи всем приелись, им давно перестали верить. Понадобились сенсационные процессы. Обвинять оппозиционеров в том, что они критикуют самодержавие бюрократии, значило бы только помогать оппозиции. Не оставалось ничего другого, как приписывать им преступления, направленные не против привилегий новой аристократии, а против интересов народа. На каждом новом этапе эти обвинения принимали все более чудовищный характер. Таковы та общая политическая обстановка и та общественная психология, которые сделали возможной московскую судебную фантасмагорию. В процессе Зиновьева бюрократия добралась до высшей точки, нет, простите, она пала до низшей точки...

Если процесс, вообще говоря, подготовлялся издавна, то многое заставляет думать, что он был инсценирован на несколько недель, а может быть, и месяцев раньше, чем намечали режиссеры. Впечатление, какое произвел налет этих господ (жест в сторону подсудимых), слишком противоречило видам Москвы. Печать всего мира говорила, и не без основания, о связи норвежских наци с гестапо. Впереди предстояло судебное разбирательство, на котором отношения между мною и фашистами должны были раскрыться во всей своей остроте. Надо было во что бы то ни стало перекрыть впечатление от столь неудавшегося предприятия. Сталин потребовал, видимо, от ГПУ ускорить московский процесс.

Как видно из официальных данных, важнейшие "признания" были выжаты из подсудимых в течение последней недели следствия, перед самым процессом, от 7 до 14 августа. При такой спешке трудно было заботиться о согласованности показаний с фактами и между собой. К тому же режиссеры слишком уверенно рассчитывали на то, что все прорехи обвинения будут с избытком покрыты показаниями самих обвиняемых. В самом деле, если все шестнадцать подсудимых признали в той или другой степени свое участие в убийстве Кирова или в подготовке других убийств, а некоторые прибавили к этому свою связь с гестапо, то к чему прокурору обременять себя доказательствами или хотя бы устранением фактических противоречий, грубых анахронизмов и прочих нелепостей? Бесконтрольность усыпляет внимание, безответственность порождает беспечность. Прокурор Вышинский не только бессовестен, но и бездарен. Доказательства он заменяет бранью. Его обвинительный акт, как и его речь, представляют нагромождение проти

воречий. Я не могу здесь, разумеется, не только разобрать, но хотя бы только перечислить их. Мой старший сын, Лев Седов, которого московские борджиа впутали в это дело, чтоб через его посредство добраться до меня (они считали, очевидно, что моему сыну труднее будет во многих случаях установить свое алиби, чем мне), выпустил недавно в Париже "Красную книгу", посвященную московскому процессу. На протяжении 120 страниц вскрыта полная несостоятельность обвинения -- с фактической, психологической и политической стороны. А между тем мой сын не мог использовать и десятой доли доказательств, имеющихся в моем распоряжении (письма, документы, свидетельские показания, личные воспоминания). Перед лицом любого открытого суда московские обвинители были бы обнаружены как фальсификаторы, которые не останавливаются ни перед каким преступлением, когда дело идет о защите интересов новой касты привилегированных.

В Западной Европе нашлись юристы (назову англичанина Притта и француза Розенмарка57), которые, основываясь на "'полноте" признаний обвиняемых, выдали юстиции ГПУ свидетельство безупречности. Этим адвокатам Сталина придется еще пожалеть о своем торопливом усердии, ибо истина не только проложит себе дорогу через все препятствия, но и сокрушит по пути немало репутаций... Господа Притты обманывают общественное мнение, изображая дело так, будто шестнадцать лиц, заподозренные как участники преступного сообщества, признались, в конце концов, в совершенных ими преступлениях, и будто их признания, несмотря на отсутствие улик, дали в совокупности своей убедительную картину убийства Кирова и других покушений.

На самом деле отдельные обвиняемые и группы обвиняемых из числа шестнадцати вовсе не были связаны в прошлом между собою ни делом Кирова, ни каким-либо другим "делом". Из официальных документов известно, что по обвинению в убийстве Кирова были первоначально расстреляны 104 безымянных "'белогвардейца" (среди них немало оппозиционеров), затем четырнадцать действительных или мнимых участников группы Николаева58, фактического убийцы Кирова. Несмотря на- "чистосердечные" признания, никто из них не назвал ни одного из будущих обвиняемых по процессу шестнадцати.

Дело Зиновьева--Каменева представляет самостоятельное предприятие Сталина, построенное вне всякой связи с предшествующими "кировскими" процессами. "Признания" шестнадцати, полученные в несколько этапов, совершенно не дают картины чьей-либо террористической деятельности. Наоборот, под руководством обвинителя подсудимые тщательно обходят все конкретные обстоятельства времени и места... Мне предъявлен здесь официальный московский отчет о суде. Но ведь эта книж

ка -- самая страшная улика против организаторов московского подлога! Подсудимые на каждой страничке истерически кричат о своих преступлениях, но не способны решительно ничего сказать о них. Им нечего рассказать, господа судьи! Они не совершали никаких преступлений. Их показания должны лишь помочь правящей верхушке расправиться со всеми ее врагами, в том числе и со мною -- "врагом No 1"...

Но какой же смысл подсудимым взваливать на себя несовершенные ими преступления и идти таким путем навстречу собственной гибели? -- возражают адвокаты ГПУ. Возражение нечестное по самому своему существу! Разве подсудимые свободно, по собственной воле сделали свои признания? Нет, их постепенно, в течение ряда лет держали под прессом, нажимали пресс все больше и больше и, в конце концов, не оставили несчастным раздавленным людям никакой другой надежды на спасение, кроме полной и безусловной покорности, кроме окончательной прострации перед мучителями, кроме истерической готовности произносить все слова и проделывать все жесты, какие им диктует палач. Выносливость нервной системы человека ограничена! Чтоб довести подсудимых до такого состояния, когда они только путем исступленной клеветы на самих себя могли надеяться вырваться из невыносимых тисков, ГПУ не нужно было даже прибегать к физическим пыткам или к специфическим медикаментам: достаточно было тех нравственных ударов, терзаний и унижений, которым важнейшие подсудимые и члены их семей 'подвергались в течение десяти лет, а некоторые даже в течение тринадцати лет.

Кошмарные по содержанию и по форме "признания" только в том случае находят свое объяснение, если не забывать ни на минуту, что эти самые подсудимые уже многократно каялись и делали чистосердечные признания в течение предшествующих лет: перед контрольными комиссиями партии, на публичных собраниях, в печати, снова перед контрольными комиссиями и, наконец, на скамье подсудимых. Во время предшествующих покаяний эти лица признавали каждый раз именно то, чего от них требовали.

Первоначально дело касалось программных вопросов. Оппозиция долго боролась за индустриализацию и коллективизацию. Оказавшись после долгого сопротивления вынужденной вступить на путь, указанный оппозицией, бюрократия обвинила оппозицию в том, будто та противилась индустриализации и коллективизации. В этой механике -- суть сталинизма! От тех оппозиционеров, которые хотели вернуться в партию, требовали отныне категорического признания своей "ошибки", которая на самом деле была ошибкой бюрократии.

Самая возможность такого рода иезуитизма объясняется тем, что взгляды оппозиции оставались известны лишь десят

кам и сотням тысяч людей, главным образом верхнему слою, но не народным массам, так как бюрократия железной рукой препятствовала распространению оппозиционной литературы. Между кающимися оппозиционерами и чиновниками контрольных комиссий, которые являются по существу органами ГПУ, шла за кулисами каждый раз долгая и мучительная торговля: какую "ошибку" и в какой форме признать. В конце концов верх брали, конечно, иезуиты контрольных комиссий. На верхах партии все прекрасно знали, что покаянные документы не имеют ни малейшей нравственной ценности и что их единственное назначение -упрочивать в массах догмат непогрешимости вождей.

На новом этапе борьбы за свое самодержавие бюрократия требовала от того же лица, давно капитулировавшего, то есть отказавшегося от какой бы то ни было критики, новых, более острых и унизительных признаний. При первом сопротивлении жертвы инквизитор отвечал: "Значит, все ваши предшествующие 'показания были не искренни. Значит, вы не хотите помочь партии в борьбе с ее врагами. Значит, вы снова становитесь по другую сторону баррикады!" ,Что оставалось делать капитулянтам, то есть оклеветавшим себя самих оппозиционерам? Упереться? Поздно! Они уже прочно сидели в сетях врага. На путь оппозиции им возврата не было. Оппозиция им не поверила бы. Да у них и не оставалось больше политической воли. Придавленные к земле тяжестью предшествующих покаяний, под постоянным страхом новых ударов, не только против них самих, но и членов их семей, они на каждом новом этапе становились на колени перед каждым новым актом полицейского шантажа и падали таким образом все ниже и ниже.

На первом процессе Зиновьева--Каменева, в январе 1937 года, обвиняемые после острых нравственных истязаний согласились признать, что на них как на бывших оппозиционеров падает моральная ответственность за террористические действия. Это признание сейчас же послужило ГПУ исходной позицией для дальнейшего шантажа. Официальная печать и тогда уже -- по сигналу Сталина -требовала смертных приговоров. ГПУ устраивало перед зданием суда демонстрации с воплями: "Смерть убийцам!" Так осужденные подготовлялись для новых признаний.

Каменев упирался дольше Зиновьева. Для него устроен был 27 июля 1935 года новый суд при закрытых дверях, чтоб показать ему, что единственная надежда или хотя бы тень надежды на спасение останется для него лишь при условии полной готовности признать все, что нужно властям. Без связи с внешним миром, без внутренней уверенности, без защиты, без перспективы, без просвета Каменев дал окончательно сломить себя. А тех обвиняемых, которые и при этих сверхчеловеческих

пытках продолжали бороться за остатки своего достоинства, ГПУ расстреливало одного за другим, без суда и без огласки. Вот такими способами Сталин "отбирал" и "воспитывал" подсудимых для последнего московского процесса. Такова реальность, господа судьи и присяжные! Все остальное -мистификация и ложь. . .

Для чего все это, спросите вы? Для удушения всякой оппозиции, всякой критики, для деморализации и оплевания всего и всех, кто противится бюрократии или хотя бы отказывается петь ей "осанну". Не в последнем счете эта дьявольская работа направлена против меня лично. Но здесь я должен снова отступить назад.

В 1928 году, после первых крупных арестов в партии, бюрократия еще думать не смела о физической расправе над вождями оппозиции. В то же время она не могла надеяться и на капитуляцию с моей стороны. Я продолжал из ссылки руководить борьбой. Правящая клика не нашла в конце концов другого решения, как выслать меня за границу. На заседании Политбюро (отчет об этом заседании был мне доставлен друзьями и тогда же опубликован) Сталин говорил: "За границей Троцкий окажется изолирован; он вынужден будет сотрудничать в буржуазной прессе, мы будем его компрометировать; социал-демократия вступится за него, -- мы его развенчаем в глазах мирового пролетариата; Троцкий выступит с разоблачениями, -- мы его изобразим предателем". Этот хитрый расчет оказался, однако, недальновиден. Сталин не учел силы и значения идей. Я выпустил за границей ряд книг, на которых воспитывается молодежь. Во всех странах создались сплоченные группы моих единомышленников. Возникли периодические издания на основе защищаемой мною программы. Недавно происходила международная конференция организаций, стоящих под знаменем Четвертого Интернационала. Под ударами врагов это движение непрерывно растет. Наоборот, внутри Коминтерна царят неуверенность и разброд.

Между тем без международного авторитета Сталин не мог бы удержать в своих руках командование над бюрократией и через нее -- над народом. Рост Четвертого Интернационала представляет для него грозную опасность, отголоски которой к тому же все больше проникают внутрь Советского Союза. Наконец, правящая клика смертельно боится еще неугаснув-ших традиций Октябрьской революции, которые неизбежно направляются против новой привилегированной касты. Все это достаточно объясняет, почему Сталин и его группа ни на минуту не прекращали борьбы против меня лично. От каждого, кто "каялся" за последние тринадцать лет, неизменно требовалось какое-либо заявление против Троцкого. Таких заявлений, индивидуальных и коллективных, можно насчитать многие де

сятки тысяч. Без осуждения Троцкого, без прямой клеветы на Троцкого бывший оппозиционер и думать не мог вернуться в партию или хотя бы получить кусок хлеба. Причем из года в год покаяния становились все унизительнее, а обличения [против] Троцкого -- все лживее и грубее. На этой работе воспитывались будущие подсудимые, как и сами следователи и судьи. Ведь и они доведены были до нынешней стадии деморализации лишь через ряд переходных ступеней.

Ответственным организатором этой деморализации -- я снова жалею, что вынужден заявить это при закрытых дверях -- является Сталин! Последний процесс не упал с неба, нет! Он резюмирует длинный ряд ложных показаний, которые острием своим направлялись против меня. Когда Сталин понял ошибку высылки меня за границу, он попытался "исправить" ее свойственными ему методами. Судебный подлог, поразивший общественное мнение своей неожиданностью, был на самом деле неизбежным звеном длинной цепи. Он был заранее предвиден и публично предсказан.