Часть I Мальчик
Глава 1
Необычный ребенок
В нашем печальном мире каждого навещает скорбь; для юных она становится мучительным потрясением, ибо застигает их врасплох.
I
Мальчик так долго сидел на корточках, что у него затекли ноги, но теперь он не решался пошевелиться. Ведь тут, в крохотной прогалине среди замерзшего леса, водились создания, которых он столько времени поджидал. Создания, которых он послан убить. Мальчик прикусил губу, чтобы не стучали зубы, и прицелился из отцовской кремниевой винтовки — в точности так, как учили. В туловище, припомнил он. «В туловище, не в шею». Тихо и аккуратно он взвел курок и навел дуло на цель — крупного самца, отставшего от своих. Спустя десятки лет мальчик не забудет, что случилось дальше:
Я колебался. Не из-за угрызений совести, но из страха, что винтовка промокла и не выстрелит. Страх мой оказался безосновательным, ибо когда я спустил курок, приклад ударил меня в плечо с такой силой, что я повалился на спину.
Индейки прыснули врассыпную, а Авраам Линкольн, семи лет от роду, поднялся с заснеженной земли. Он встал на ноги и ощупал неожиданно теплое пятно на подбородке. «Я прокусил губу, — писал он. — Но мне было плевать. Я спешил узнать, попал или нет».
Попал. Самец беспорядочно хлопал крыльями, описывая в снегу небольшие круги. Эйб наблюдал, стоя неподалеку, «боясь, что птица каким-то образом поднимется и разорвет» его «на куски». Взмахи крыльев; перья, бороздящие снег. В мире не осталось больше звуков. Только еще снег заскрипел под ногами мальчика, когда он собрался с духом и приблизился к добыче. Крылья слабели.
Птица умирала.
Пуля попала прямо в шею. Голова свесилась под неестественным углом и волочилась по снегу, индейка все продолжала биться. «В туловище, не в шею». С каждым ударом сердца кровь выплескивалась из раны на снег, где смешивалась с темными капельками из прокушенной губы Эйба и со слезами, которые струились по его лицу.
Она пыталась дышать, но не могла; в ее глазах был страх, какого я прежде не видел. Я стоял над несчастной птицей так долго, что казалось, прошел целый год, и молил Господа остановить ее крылья. Просил у Него прощения за то, что причинил вред существу, не сделавшему мне ничего дурного, не угрожавшему мне самому или моему имуществу. Наконец птица затихла, и, набравшись смелости, я протащил ее целую милю через лес и положил к ногам матери. Голову я склонил пониже, чтобы скрыть слезы.
Авраам Линкольн больше никогда не отнимет жизни. И все же станет одним из величайших убийц девятнадцатого века.
Той ночью расстроенный мальчик не сомкнул глаз.
У меня не шла из головы несправедливость, которую я сотворил с живым существом. Я не мог забыть то, что увидел в глазах у птицы: ужас перед лицом ускользающей жизни.
Эйб отказался есть свою добычу и последующие две недели питался чуть ли не одним хлебом, пока его мать, отец и старшая сестра дочиста обгладывали косточки. Неизвестно, как именно родственники мальчика восприняли его голодовку, но, вероятно, поступок Эйба сочли эксцентричным. В конце концов, в те дни обходиться без еды из какого-то абстрактного принципа было странно для кого угодно, а особенно для мальчика, рожденного и воспитанного на американском фронтире.
Впрочем, Эйб Линкольн всегда отличался от остальных.
Америка была еще в пеленках, когда 12 февраля 1809 года родился ее будущий президент. Со дня подписания Декларации независимости прошло тридцать три года. Живы еще были гиганты американской революции — Роберт Трит Пэйн, Бенджамин Раш и Сэмюэль Чейз. Джону Адамсу с Томасом Джефферсоном оставалось три года до возобновления их беспокойной дружбы и семнадцать — до смерти, что примечательно, в один день. Четвертого июля.
Первые десятилетия американского государства были временем безграничных, казалось бы, возможностей. К тому моменту, как Авраам Линкольн появился на свет, Бостон и Филадельфия менее чем за десять лет увеличились вдвое. Население Нью-Йорка за тот же период возросло втрое. Города сделались оживленными и процветающими. «На каждого фермера найдется два галантерейщика; на каждого кузнеца — оперный театр», — шутил Вашингтон Ирвинг в своем нью-йоркском журнале «Салмагунди».
Но рост городского населения нес с собой опасность. Как и жители Лондона, Парижа и Рима, американские горожане столкнулись с растущим уровнем преступности. Список возглавляли кражи. Отпечатки пальцев еще не снимали, камер наблюдения не было, и воров ограничивала лишь собственная совесть и изобретательность. Сообщения о грабежах даже не попадали в газеты, разве что жертва оказывалась знаменитостью.
Сохранилась история о пожилой вдове по имени Агнес Пэндел Браун, проживавшей вдвоем с дворецким (своим ровесником, к тому же глухим как тетерев) в трехэтажном кирпичном особняке на Амстердам-авеню. 2 декабря 1799 года Агнес и дворецкий улеглись спать — хозяйка на третьем этаже, а слуга на первом. Проснувшись на следующее утро, они обнаружили, что исчезла вся мебель, картины, одежда, посуда и подсвечники (вместе со свечами). Легконогие грабители оставили в доме только кровати, в которых спали сама Агнес и старый дворецкий.
Случались и убийства. До Войны за независимость они были редкостью в американских городах (точное число жертв назвать невозможно, однако три бостонские газеты за период с 1775 по 1780 г. упоминают всего одиннадцать случаев, причем десять дел было тут же раскрыто). Большинство убийств диктовалось вопросами чести: дуэли, вендетты. Чаще всего даже обвинения не выдвигались. Законы в начале девятнадцатого века были довольно расплывчатыми и в отсутствие регулярной полиции практически не приводились в исполнение. Надо отметить, что убийство раба не считалось преступлением ни при каких обстоятельствах. Это называли «нанесением вреда имуществу».
Как только Америка отвоевала свою независимость, начали происходить странные вещи. Количество убийств в городах возросло буквально в одночасье. В отличие от старого доброго «кровопролития в защиту чести», новые преступления казались бессмысленными и беспричинными. С 1802 по 1807 г. в одном только Нью-Йорке зафиксировано рекордное количество нераскрытых убийств — двести четыре. Ни свидетелей, ни мотивов преступления, а зачастую и отсутствие видимой причины смерти. Сыщики (в большинстве своем необученные добровольцы) не вели записей, так что никаких материалов по этим делам не сохранилось, кроме пачки выцветших газетных статей. Одна, например, из «Нью-Йорк спектэйтор», описывает панику, охватившую город к июлю 1806 г.:
Некий мистер Строукс, проживающий в доме 210 по Десятой улице, совершая утренний моцион, обнаружил несчастную жертву, мулатку. Джентльмен отметил, что глаза женщины были широко раскрыты, а тело сделалось твердым, будто высохло на солнце. Констебль по фамилии Макли сообщил мне, что ни около бедняжки, ни на ее одежде не было найдено следов крови. Единственным повреждением оказалась небольшая царапинка на запястье. В этом году подобный конец встретила уже сорок вторая жертва. Почтенный Дьюитт Клинтон, наш мэр, обращается к добрым горожанам с просьбой не ослаблять бдительности, пока негодяя не схватят. Женщинам и детям советуем совершать прогулки в сопровождении джентльмена, а джентльменам не рекомендуется ходить в одиночку после наступления сумерек.
Описание зловеще напоминает дюжину других случаев, зафиксированных тем же летом. Ни повреждений. Ни крови. Открытые глаза, застывшее тело. Маска ужаса на лице. В отношении жертв прослеживалась закономерность: все они были вольными неграми, бродягами, проститутками, путешественниками или слабоумными — людьми без друзей в городе, без родни. Их гибель не вызывала бурного негодования общественности. И Нью-Йорк не был одинок в своем несчастье. Сходные статьи тем летом наводнили газеты в Бостоне и Филадельфии, а встревоженные горожане пересказывали одни и те же истории. Шептались о неуловимом маньяке. Об иноземных шпионах.
Поговаривали даже о вампирах.
II
Ферма Синкинг-Спрингз находилась от Нью-Йорка так далеко, насколько это вообще было возможно в Америке девятнадцатого века. Трехсотакровый фермерский надел был расположен в лесистой местности. Каменистая почва в восточной части Кентукки не располагала к небывалым урожаям. Томас Линкольн, тридцати одного года, приобрел землю за двести долларов по векселю всего за несколько месяцев до рождения Эйба. Затем, будучи по профессии плотником, выстроил на участке однокомнатную хибару — всего восемнадцать на двадцать футов, с твердым и круглый год холодным земляным полом. В дождь протекала крыша. Порывы ветра пробивались сквозь бесчисленные щели в стенах. В таком скромном жилище небывало теплым воскресным утром на свет появился шестнадцатый президент Соединенных Штатов. Говорят, родившись, он не заплакал, только недоуменно посмотрел на мать — а потом улыбнулся ей.
Синкинг-Спрингз не сохранилась в памяти Эйба. Когда ему исполнилось два года, вокруг договора на землю возник спор, и Томас переехал с семьей на десять миль к северу, на меньшую, но более плодородную ферму Ноб-Крик. Земля здесь была значительно лучше, и Томас мог бы вести безбедную жизнь, торгуя зерном и кукурузой с местными поселенцами, но он вспахал меньше акра.
Это был неграмотный, праздный человек, который не умел даже написать своего имени, пока его не научила моя мать. Он был совершенно лишен честолюбия… лишен желания улучшить обстоятельства своей жизни или стремления обеспечить семью чем-либо помимо вещей первой необходимости. Он не сажал ни на борозду больше, чем требовалось, чтобы у нас не подводило животы, не заработал ни цента сверх того, что позволяло нам прикрыть наготу.
Так неоправданно резко Эйб (которому тогда был сорок один год) охарактеризовал отца в день его похорон, на которые сам не пошел и, возможно, чувствовал угрызения совести.
Никто не назвал бы Томаса Линкольна усердным человеком, но его можно считать надежным, если и не щедрым добытчиком. В его пользу говорит то, что он не покинул семью во времена отчаянных трудностей и горестей, не уехал с фронтира ради удобств городской жизни, как многие из его современников. Томас не всегда понимал и одобрял устремления сына, но все же не препятствовал им (по крайней мере, впоследствии). Тем не менее Эйб так и не смог простить отцу трагедии, которая изменила их жизни.
Томасу Линкольну приходилось вести постоянную борьбу за выживание. Трагедии для того времени были не редкостью. Томас родился в 1778 году, позже, еще ребенком переехал из Вирджинии в Кентукки с отцом, Авраамом, и матерью, Батшебой. Когда Томасу было восемь, отца убили у него на глазах. Стояла весна, и Авраам-старший обрабатывал землю под посадки, «когда на него из засады набросились дикари племени шауни». Томас беспомощно наблюдал, как отца забили до смерти, перерезали ему горло и сняли скальп. Что послужило причиной нападения (если причина вообще была) и почему его самого пощадили, он не знал. Как бы там ни было, жизнь Томаса Линкольна изменилась навсегда. Оставшись без наследства, он был вынужден бродить по городам в поисках заработков. Он был подмастерьем у плотника, служил тюремным охранником, водил плоскодонку по Миссисипи и Сангамону. Валил деревья, пахал и, где мог, ходил в церковь. Школьный порог Линкольн-старший, по-видимому, не переступал никогда.
Совершенно непримечательная жизнь Томаса ускользнула бы от внимания историков, если бы в один прекрасный день, двадцати восьми лет от роду, он не явился в Элизабеттаун, где встретил юную дочь фермера из Кентукки. Их свадьба состоялась 12 июня 1806 года и изменила ход истории так, как молодожены и вообразить не могли.
Все источники единогласно утверждают: Нэнси Хэнкс была умной, доброй и красивой девушкой, которая «удивительно» говорила (впрочем, из-за природной скромности она редко раскрывала рот в присутствии незнакомцев). Нэнси умела читать и писать, она получила школьное образование, которое так и не выпало на долю ее сына. Она оказалась находчивой женщиной, и, несмотря на то, что книг в глуши Кентукки было не сыскать, Нэнси всегда ухитрялась одолжить или выпросить какой-нибудь томик, чтобы читать потом в редкие минуты, когда дневные труды подходили к концу. Когда Эйб был еще совсем малышом, мать читала ему все, что попадалось ей в руки: «Кандида» Вольтера, «Приключения Робинзона Крузо» Дефо, стихи Китса и Байрона. Но больше всего юному Аврааму полюбилась Библия. Любознательный малыш сидел у матери на коленях и внимал невероятным историям из Ветхого Завета: он слушал о Давиде и Голиафе, о Ноеве ковчеге, о казнях египетских. Больше всего ребенка потрясло жизнеописание Иова, праведника, который все потерял. Ему пришлось пережить проклятия, скорби и предательства, и все же он продолжал любить и восхвалять Господа. «Он мог бы стать священником, — напишет про Эйба друг детства много лет спустя, в предвыборной брошюре, — обойдись судьба с ним помягче».
Жизнь на ферме Ноб-Крик была суровой даже для начала XIX века. Весной ливни наводняли реку, и посевы на полях утопали в грязи. Зимой краски ледяного пейзажа выцветали, а ветви деревьев обращались в крючковатые пальцы и постукивали на ветру. Именно с этими местами связаны ранние воспоминания Эйба: вот он гоняется за старшей сестрой, Сарой, по пастбищам Блю-Эш и Шэгбарк-Хикори, мчится верхом на пони, прильнув к его спине, рубит топориком хворост рядом с отцом. Здесь же он перенес первую в своей жизни тяжелую потерю. (И, увы, далеко не последнюю.)
Когда Эйбу было три года, Нэнси Линкольн родила мальчика, нареченного Томасом, в честь отца. Сыновья считались благословением для семей на фронтире, и Томас-старший, без сомнения, мечтал о том дне, когда двое ловких мальчишек смогут помогать ему по хозяйству. Но мечтаниям не суждено было сбыться. Не прошло и месяца, как младенец скончался. Эйб напишет об этом двадцать лет спустя, еще до того, как похоронит двух собственных сыновей:
Не помню, чтобы я горевал. Наверное, я был слишком мал, чтобы осознать всю значимость или непоправимость произошедшего. И все же мне никогда не забыть мучения матери и отца. Описывать их — тщетное занятие. Подобное страдание не описать словами. Могу сказать только одно — от этой боли невозможно оправиться. Родители словно умерли вместе с сыном.
Неизвестно, что убило Томаса Линкольна-младшего. Наиболее частыми причинами смерти были обезвоживание, воспаление легких или недостаточный вес ребенка. Врожденные и хромосомные отклонения не научатся понимать и диагностировать еще больше столетия. В самом лучшем случае уровень младенческой смертности в начале девятнадцатого века составлял десять процентов.
Томас-старший сколотил гроб и похоронил сына возле хижины. Могила не сохранилась. Нэнси взяла себя в руки и окружила заботой оставшихся в живых детей, особенно Эйба. Она поощряла неутолимое любопытство малыша, его врожденную тягу заучивать истории, имена и факты, а затем снова и снова пересказывать их. Несмотря на возражения мужа, еще до того, как Эйбу исполнилось пять лет, мать начала учить его читать и писать. «Отцу книги были ни к чему, — вспоминал Авраам много лет спустя. — Разве что на растопку, если дрова отсыреют». О чувствах Нэнси Линкольн записей не осталось, но, вероятно, она понимала, что ее сын — незаурядный ребенок. Вполне естественно, что она была полна решимости подарить ему лучшую жизнь, чем выпала на долю им с мужем.
Старая камберлендская дорога лежала прямо через Ноб-Крик. Маршрут этот, без сомнения, можно было назвать оживленным: он соединял Луисвилль с Нэшвиллем, и каждый день по нему проезжали и проходили жители всех штатов. Пятилетний Эйб часами просиживал на ограде: он посмеивался над перевозчиком черной патоки, который виртуозно проклинал своих мулов, махал рукой почтарю. Иногда мальчик наблюдал, как рабов везут на аукцион.
Мне вспоминается запряженная повозка, набитая неграми. Там было множество женщин разного возраста. Их запястья сковывали кандалы, рабыни сидели прямо на полу повозки. Им не дали ни охапки сена, чтобы смягчить тряску, ни одеяла, чтобы укрыться от зимнего ветра. Возницы, разумеется, восседали на подушках спереди и кутались в теплую одежду. Я встретился взглядом с самой младшей девочкой, кажется, моей ровесницей. Ей было лет пять или шесть. Мы смотрели друг на друга всего мгновение, а потом я не выдержал и отвернулся, не в силах выносить выражение скорби на ее лице.
Томас Линкольн был баптистом и полагал рабство грехом. Это убеждение принадлежит к тем немногим вещам, которые унаследовал от него сын.
Усталые путники со Старой камберлендской дороги могли переночевать на ферме Ноб-Крик. Сара стелила гостям в одной из хозяйственных построек (ферма состояла из хозяйской хижины, сарая и амбара). На закате Нэнси подавала горячий ужин. Хозяева никогда не требовали с постояльцев платы, хотя многие гости так или иначе благодарили их за гостеприимство. Кто-то давал денег, но чаще Линкольнам перепадало зерно, сахар или табак. После ужина женщины уходили к себе, а мужчины коротали вечер за стаканчиком виски и трубками. Эйб лежал на чердаке и подолгу слушал, как отец развлекает путешественников бесконечными рассказами про первых поселенцев и Войну за независимость, забавными анекдотами, баснями и правдивыми (или отчасти правдивыми) историями о собственных скитаниях.
Отца можно много в чем упрекнуть, но тут он был мастером. Ночь за ночью я дивился его умению увлечь слушателей. Его рассказы звучали так красочно и правдоподобно, что впоследствии слушатель мог бы поклясться, что сам был всему свидетелем. Я долго боролся со сном, пытался запомнить каждое слово, надеясь потом пересказать ту же самую историю своим друзьям так, чтобы они все поняли.
Как и отец, Эйб был прирожденным оратором и на протяжении жизни непрестанно развивал свой дар. Он умел общаться с людьми и знал, как выразить сложную мысль через простые, но красочные сравнения. Позднее этот талант очень помог ему в политической карьере.
От путников ждали новостей из окружающего мира. Некоторые попросту пересказывали истории из газет Луисвилля и Нэшвилля или повторяли сплетни, услышанные по дороге от других путешественников. «Порой за одну неделю мы раза три выслушивали один и тот же рассказ о пьянчуге, который свалился в канаву». Но иногда появлялся гость, говоривший совсем о другом. Эйб вспоминает, как одним декабрьским вечером, когда он дрожал от холода под одеялом, француз-иммигрант описывал безумие, охватившее Париж в 1780-е годы:
«Люди стали звать город la ville des morts, — говорил он, — городом мертвых».
Каждую ночь раздавались крики, каждое утро на улицах находили побелевшие трупы с широко распахнутыми глазами, в сточных канавах, где вода окрашивалась красным, обнаруживали раздутые тела. По всему городу встречались останки мужчин, женщин и детей. Невинных жертв ничто не объединяло, разве что бедность, но все во Франции знали, кто их убийцы.
«Les vampires! — воскликнул он. — Мы видели их собственными глазами».
Он объяснил, что вампиры долгие века оставались «тихим проклятием» Парижа. Но теперь, когда на улицах властвовал голод и болезни, когда нищие ютились в трущобах, для вампиров наступило настоящее раздолье. Они все чаще утоляли свою жажду. «Вампиры пожирали голодающую бедноту, а Людовик вместе со своими aristocrates pompeux[5] сидел сложа руки, пока наконец подданные не покончили с королем».
Разумеется, историю француза, как и все рассказы о вампирах, приняли за побасенку, которой можно путать детей. Но Эйба она совершенно поразила. Мальчик часами сочинял сказки про «крылатых бессмертных с белыми клыками, обагренными кровью». Вампиры «поджидали в темноте следующую жертву». Свои выдумки он опробовал на сестре, которая «пугалась легче полевки, но тем не менее сочла рассказы увлекательными».
Однако если Томасу случалось застать Эйба за «вампирскими фантазиями», он неизменно бранил сына. Мол, не место «детским выдумкам» в светских беседах.
III
В 1816 году новый земельный спор положил конец жизни Линкольнов на ферме Ноб-Крик. Право собственности на землю фронтира оставалось довольно расплывчатым понятием. Порой на один и тот же участок предъявляли документы несколько разных людей, а записи в книгах загадочным образом появлялись или исчезали (в зависимости от того, за что именно давалась взятка). Томас Линкольн не стал ввязываться в дорогостоящий судебный процесс и снялся с места со всей семьей (уже второй раз за семь лет жизни Эйба). На этот раз Линкольны отправились на запад: через реку Огайо, в Индиану. Там, по-видимому ничему не научившись на своих ошибках, Томас попросту занял надел в сто шестьдесят акров в лесистом поселении под названием Литл-Пиджин-Крик, неподалеку от нынешнего Джентривилля. Семья оставила Кентукки по практическим и моральным соображениям: после войны 1812 года, когда индейцам пришлось уйти с этой территории, после них осталось много дешевой земли; к тому же Томас был аболиционистом, а Индиана считалась свободным штатом.
По сравнению с Синкинг-Спрингз и Ноб-Крик новая вотчина Линкольнов представляла собой по-настоящему дикое место, окруженное «нетронутыми дебрями», где водились медведи и рыси. Звери совершенно не боялись людей. Первые месяцы семья провела в наспех построенном сарайчике, куда едва помещались четыре человека. С одной стороны стена отсутствовала, и единственная комнатка была открыта всем ветрам. В ту зиму они, должно быть, невыносимо страдали от холода.
Литл-Пиджин-Крик был далек от цивилизации, но не пустынен. В миле от дома Линкольнов проживало еще восемь или девять семей — большинство из них тоже выходцы из Кентукки.
Неподалеку можно было найти с десяток моих ровесников. Мы выступали единым фронтом и устраивали такие проказы, что в южной части Индианы до сих пор вспоминают о них.
Но растущая община не только служила местом детских игр. Как это часто бывало на фронтире, семьи объединили свои усилия, чтобы повысить шансы на выживание. Поселенцы вместе сажали и убирали урожай, обменивались товарами и услугами, а в дни болезни или несчастья спешили на помощь соседям. Томас слыл лучшим плотником во всей округе, так что работы ему хватало. Чуть ли не первым делом он выстроил маленькую однокомнатную школу, которую Эйб в последующие годы изредка посещал. Во время первой президентской кампании Линкольн напишет краткую автобиографию, в которой признается, что в общей сложности у него «едва ли наберется год, проведенный в школе». Несмотря на это, по меньшей мере один из его учителей того времени, Эйзел Уотерс Дорси, скажет, что Авраам Линкольн был «необычным ребенком».
После памятной встречи с индейкой Эйб объявил, что больше не станет охотиться на дичь. В наказание Томас заставил его колоть дрова, надеясь, что от тяжелого труда сын передумает. Хоть мальчик не мог поднять топор выше пояса, он час за часом неловко колол поленья и складывал их.
Я уже не чувствовал, где заканчивается топор и начинается моя рука. Наконец рукоять выскользнула у меня из пальцев, а руки бессильно повисли. Если отец заставал меня за отдыхом, он принимался страшно сквернословить, хватал топор и за минуту рубил с дюжину дров, чтобы я устыдился своей слабости. Я не сдавался и с каждым днем становился все сильнее.
Вскоре за минуту Эйб мог нарубить больше поленьев, чем его отец.
С тех первых месяцев, проведенных в односкатной хижине, минуло два года. Теперь семья жила в небольшом крепком домике с каменным очагом, крышей, покрытой дранкой, и деревянным полом, который оставался теплым и сухим даже зимой. Как и раньше, Томас зарабатывал ровно столько, сколько требовалось, чтобы его дети были сыты и одеты. Из Кентукки приехали двоюродные дедушка и бабушка Нэнси — Том и Элизабет Спэрроу. Они жили в одной из пристроек и помогали семье на ферме. Дела шли в гору. «С тех пор затишье неизменно меня настораживало, — напишет Эйб в 1852 году. — За ним всегда, всегда следует большое несчастье».
Как-то в сентябре 1818 года Эйб неожиданно проснулся среди ночи. Мальчик сел в постели и заслонил лицо руками. Ему показалось, будто кто-то встал над ним и собирается обрушить ему на голову дубинку. Ничего не происходило. Убедившись, что опасность ему привиделась, Эйб опустил руки, отдышался и поглядел по сторонам. Все вокруг спали. Судя по углям в очаге, было два или три часа ночи.
Ребенок в одной ночной рубашке вышел во двор, не обращая внимания на осенний холод. Он направился к туалету, едва различимому в ночной мгле, сонно прикрыл за собой дверь и присел. Когда глаза привыкли к темноте, Эйб обнаружил, что между досками пробивается лунный свет, достаточно яркий, чтобы при нем можно было читать. Но книги у мальчика не было, поэтому он подставил ладони под лунные лучи и принялся изучать узоры, которые свет выписывал у него на пальцах.
Снаружи кто-то разговаривал.
Эйб задержал дыхание. Двое подошли чуть ближе, затем остановились: шаги смолкли. Они же прямо перед домом. Один из собеседников говорил зло и шепотом. Мальчик не мог разобрать слова, но понял, что этот человек не из Литл-Пиджин-Крик. «У него был высокий голос и британский акцент». Незнакомец некоторое время что-то с напором втолковывал собеседнику, потом замолчал. Он ждал ответа. И дождался. На этот раз Эйб услышал знакомый голос. Голос Томаса Линкольна.
Я посмотрел в щелку между двумя досками. Действительно, говорил отец, а рядом с ним стоял человек, которого я раньше никогда не видел. Незнакомец, коренастый и очень богато одетый. Одна рука до локтя у него отсутствовала, а рукав он аккуратно подколол к плечу. Отец, который был гораздо выше и крупнее гостя, словно съежился.
Мальчик прислушался, но мужчины отошли слишком далеко. Эйб наблюдал, пытаясь что-то разобрать по жестам и губам, и вот…
Отец, боясь нас разбудить, отвел гостя подальше от дома. Они приблизились, и я затаил дыхание. Я не сомневался, что меня выдаст бешеный стук сердца. Они остановились всего в четырех ярдах от меня. Так и вышло, что я расслышал последнюю фразу.
«Не смогу», — сказал отец.
Незнакомец молчал. Он явно был разочарован.
«В таком случае я возьму свое другим способом», — ответил он наконец.
IV
Том и Элизабет Спэрроу умирали. Три дня и три ночи напролет Нэнси сидела с двоюродными бабушкой и дедушкой. Она не оставляла их в обжигающем огне лихорадки, бреду и судорогах, столь сильных, что Том, шести футов роста, плакал как ребенок. Эйб с Сарой не отходили от матери, помогали ей менять компрессы, перестилать постель и молились с ней о чудесном выздоровлении, которому, как все они знали в глубине души, не суждено было наступить. Старики видали такое и раньше. Они звали это «молочной лихорадкой». От испорченного молока наступало медленное отравление. Неизлечимое. Смертельное. Эйб раньше не видел смерти и надеялся, что Бог простит его любопытство.
Он не осмелился говорить с отцом о том, чему стал свидетелем неделей раньше. С той самой ночи Томас отдалился от семьи. По большей части он вообще не появлялся дома и, кажется, не желал вместе со всеми нести вахту у постелей Тома и Элизабет.
Они умерли почти одновременно — сначала Том, затем, спустя несколько часов, и его жена. В глубине души Эйб испытал разочарование. Он ожидал стать свидетелем последнего вздоха или трогательного монолога — как в книгах, что он читал по ночам. Но Том с Элизабет попросту впали в беспамятство, пролежали так несколько часов и скончались. Томас Линкольн, не одарив жену ни словом соболезнования, принялся на следующее утро сооружать два дощатых гроба. К ужину супруги Спэрроу были преданы земле.
Отец никогда особенно не любил дядю и тетю. К тому же они были не первыми родственниками, которых ему довелось похоронить. И все же я никогда не видел, чтобы отец был таким молчаливым. Казалось, он погрузился в свои мысли. Очень нехорошие мысли.
Четыре дня спустя заболела Нэнси Линкольн. Поначалу она уверяла, что у нее всего-навсего болит голова — без сомнения, из-за переживаний, вызванных смертью Тома и Элизабет. Тем не менее Томас послал за ближайшим доктором, который жил в тридцати милях. К прибытию врача, на рассвете следующего дня, Нэнси уже бредила.
Мы с сестрой сидели подле матери и дрожали от страха. Глаза у нас уже слипались. Отец сидел на стуле, а доктор осматривал больную. Я знал, что она умирает. Знал, что Господь наказывает меня. Наказывает за любопытство, которое я испытал перед смертью дяди и тети. Наказывает за убийство создания, которое не желало мне зла. Виноват был я один. Закончив осмотр, врач попросил переговорить с отцом наедине. Когда отец вернулся в комнату, он не мог сдержать слез. Мы все плакали.
Той ночью Эйб не отходил от ложа матери. Сара уснула у очага, а Томас задремал на своем стуле. Нэнси впала в беспамятство. Уже несколько часов она кричала — вначале от кошмаров, а затем от боли. В какой-то момент Томасу и доктору пришлось держать ее, а она все выкрикивала, что «заглянула в лицо дьяволу».
Эйб снял компресс с головы больной и обмакнул его в миску с водой в изножье кровати. Скоро придется зажечь новую свечу. Та, что светила у постели, уже почти потухла. Он вынул компресс из воды, отжал его, и тут кто-то взял его за запястье.
— Сынок… — прошептала Нэнси.
Перемена казалась разительной. Мамино лицо было спокойным, голос ласковым, и даже в глазах снова зажегся свет. У меня перехватило дыхание. Что это, если не чудо, о котором я молился? Мама посмотрела на меня и улыбнулась.
«Сынок… — повторила она шепотом. — Живи».
По моим щекам заструились слезы. Вдруг это какое-то жестокое наваждение?
«Мама?» — позвал я.
«Живи», — снова проговорила она.
Я разрыдался. Господь простил меня. Господь вернул мне мать. Она улыбнулась. Я почувствовал, как рука соскальзывает с моего запястья, и пристально заглянул ей в глаза.
«Мама?»
И снова, на этот раз едва различимым шепотом, она повторила: «Живи».
Больше ей не суждено было открыть глаза.
Нэнси Хэнкс Линкольн умерла 5 октября 1818 года в возрасте тридцати четырех лет. Томас похоронил ее на склоне возле дома.
Эйб остался один-одинешенек.
Мать была его сердечным другом. Она дарила ему любовь и поддержку с самого первого дня его жизни. Читала сыну по ночам, держа книгу левой рукой, а правой гладила его темные волосы, пока мальчик не засыпал у нее на руках. Нэнси первой встретила его, когда он вошел в этот мир. Ребенок не плакал. Он посмотрел на мать и улыбнулся. Она воплощала любовь и свет. А теперь она умерла. Сын оплакивал ее.
Нэнси еще не успели предать земле, как Эйб задумал бежать. Ему было невыносимо оставаться в Литл-Пиджин-Крик с одиннадцатилетней сестрой и убитым горем отцом. Не прошло и двух дней, как девятилетний Эйб Линкольн уже шагал по просторам Индианы, завернув свои скудные пожитки в шерстяное одеяло. Он составил замечательный в своей простоте план. Мальчик собирался дойти пешком до реки Огайо, попроситься к кому-нибудь в плоскодонку и доплыть до Нижней Миссисипи, а там добраться до Нового Орлеана, где можно будет проникнуть зайцем на какой-нибудь корабль. Быть может, удастся доплыть до Нью-Йорка или Бостона. А может, он двинется в Европу и увидит бессмертные соборы и замки, которые так часто воображал.
Но в плане был один изъян: Эйб решил выйти из дому зимним днем, и к тому моменту, как он прошагал четыре мили, уже начало смеркаться. Мальчик оказался посреди неизведанной пустоши, с собой у него было только одеяло да немного еды. Он остановился, сел под деревом и заплакал. Эйб был совсем один в темноте, он хотел домой, но дома больше не существовало. Он скучал по матери. Ему хотелось зарыться лицом в волосы сестры и разрыдаться у нее на плече. Он с удивлением обнаружил, что жаждет очутиться в отцовских объятиях.
В ночи раздался слабый вой — долгий, животный, он эхом разносился вокруг. Я решил, что это медведи, которых наш сосед Ройбен Григсби заприметил у кряжа двумя днями ранее. Какой же я дурак, подумалось мне, что не взял даже ножа. Вой раздавался снова и снова. Звук, казалось, двигался вокруг меня, и чем дольше я вслушивался, тем яснее становилось, что так стенать не может ни медведь, ни пантера, ни какой-либо иной зверь. Нет, это был совершенно другой звук. Его издавал человек. И тут я понял, что слышал все это время. Не потрудившись собрать свои пожитки, я подскочил и со всех ног бросился домой.
Эйб слышал крики.
В нашем печальном мире каждого навещает скорбь; для юных она становится мучительным потрясением, ибо застигает их врасплох.
I
Мальчик так долго сидел на корточках, что у него затекли ноги, но теперь он не решался пошевелиться. Ведь тут, в крохотной прогалине среди замерзшего леса, водились создания, которых он столько времени поджидал. Создания, которых он послан убить. Мальчик прикусил губу, чтобы не стучали зубы, и прицелился из отцовской кремниевой винтовки — в точности так, как учили. В туловище, припомнил он. «В туловище, не в шею». Тихо и аккуратно он взвел курок и навел дуло на цель — крупного самца, отставшего от своих. Спустя десятки лет мальчик не забудет, что случилось дальше:
Я колебался. Не из-за угрызений совести, но из страха, что винтовка промокла и не выстрелит. Страх мой оказался безосновательным, ибо когда я спустил курок, приклад ударил меня в плечо с такой силой, что я повалился на спину.
Индейки прыснули врассыпную, а Авраам Линкольн, семи лет от роду, поднялся с заснеженной земли. Он встал на ноги и ощупал неожиданно теплое пятно на подбородке. «Я прокусил губу, — писал он. — Но мне было плевать. Я спешил узнать, попал или нет».
Попал. Самец беспорядочно хлопал крыльями, описывая в снегу небольшие круги. Эйб наблюдал, стоя неподалеку, «боясь, что птица каким-то образом поднимется и разорвет» его «на куски». Взмахи крыльев; перья, бороздящие снег. В мире не осталось больше звуков. Только еще снег заскрипел под ногами мальчика, когда он собрался с духом и приблизился к добыче. Крылья слабели.
Птица умирала.
Пуля попала прямо в шею. Голова свесилась под неестественным углом и волочилась по снегу, индейка все продолжала биться. «В туловище, не в шею». С каждым ударом сердца кровь выплескивалась из раны на снег, где смешивалась с темными капельками из прокушенной губы Эйба и со слезами, которые струились по его лицу.
Она пыталась дышать, но не могла; в ее глазах был страх, какого я прежде не видел. Я стоял над несчастной птицей так долго, что казалось, прошел целый год, и молил Господа остановить ее крылья. Просил у Него прощения за то, что причинил вред существу, не сделавшему мне ничего дурного, не угрожавшему мне самому или моему имуществу. Наконец птица затихла, и, набравшись смелости, я протащил ее целую милю через лес и положил к ногам матери. Голову я склонил пониже, чтобы скрыть слезы.
Авраам Линкольн больше никогда не отнимет жизни. И все же станет одним из величайших убийц девятнадцатого века.
Той ночью расстроенный мальчик не сомкнул глаз.
У меня не шла из головы несправедливость, которую я сотворил с живым существом. Я не мог забыть то, что увидел в глазах у птицы: ужас перед лицом ускользающей жизни.
Эйб отказался есть свою добычу и последующие две недели питался чуть ли не одним хлебом, пока его мать, отец и старшая сестра дочиста обгладывали косточки. Неизвестно, как именно родственники мальчика восприняли его голодовку, но, вероятно, поступок Эйба сочли эксцентричным. В конце концов, в те дни обходиться без еды из какого-то абстрактного принципа было странно для кого угодно, а особенно для мальчика, рожденного и воспитанного на американском фронтире.
Впрочем, Эйб Линкольн всегда отличался от остальных.
Америка была еще в пеленках, когда 12 февраля 1809 года родился ее будущий президент. Со дня подписания Декларации независимости прошло тридцать три года. Живы еще были гиганты американской революции — Роберт Трит Пэйн, Бенджамин Раш и Сэмюэль Чейз. Джону Адамсу с Томасом Джефферсоном оставалось три года до возобновления их беспокойной дружбы и семнадцать — до смерти, что примечательно, в один день. Четвертого июля.
Первые десятилетия американского государства были временем безграничных, казалось бы, возможностей. К тому моменту, как Авраам Линкольн появился на свет, Бостон и Филадельфия менее чем за десять лет увеличились вдвое. Население Нью-Йорка за тот же период возросло втрое. Города сделались оживленными и процветающими. «На каждого фермера найдется два галантерейщика; на каждого кузнеца — оперный театр», — шутил Вашингтон Ирвинг в своем нью-йоркском журнале «Салмагунди».
Но рост городского населения нес с собой опасность. Как и жители Лондона, Парижа и Рима, американские горожане столкнулись с растущим уровнем преступности. Список возглавляли кражи. Отпечатки пальцев еще не снимали, камер наблюдения не было, и воров ограничивала лишь собственная совесть и изобретательность. Сообщения о грабежах даже не попадали в газеты, разве что жертва оказывалась знаменитостью.
Сохранилась история о пожилой вдове по имени Агнес Пэндел Браун, проживавшей вдвоем с дворецким (своим ровесником, к тому же глухим как тетерев) в трехэтажном кирпичном особняке на Амстердам-авеню. 2 декабря 1799 года Агнес и дворецкий улеглись спать — хозяйка на третьем этаже, а слуга на первом. Проснувшись на следующее утро, они обнаружили, что исчезла вся мебель, картины, одежда, посуда и подсвечники (вместе со свечами). Легконогие грабители оставили в доме только кровати, в которых спали сама Агнес и старый дворецкий.
Случались и убийства. До Войны за независимость они были редкостью в американских городах (точное число жертв назвать невозможно, однако три бостонские газеты за период с 1775 по 1780 г. упоминают всего одиннадцать случаев, причем десять дел было тут же раскрыто). Большинство убийств диктовалось вопросами чести: дуэли, вендетты. Чаще всего даже обвинения не выдвигались. Законы в начале девятнадцатого века были довольно расплывчатыми и в отсутствие регулярной полиции практически не приводились в исполнение. Надо отметить, что убийство раба не считалось преступлением ни при каких обстоятельствах. Это называли «нанесением вреда имуществу».
Как только Америка отвоевала свою независимость, начали происходить странные вещи. Количество убийств в городах возросло буквально в одночасье. В отличие от старого доброго «кровопролития в защиту чести», новые преступления казались бессмысленными и беспричинными. С 1802 по 1807 г. в одном только Нью-Йорке зафиксировано рекордное количество нераскрытых убийств — двести четыре. Ни свидетелей, ни мотивов преступления, а зачастую и отсутствие видимой причины смерти. Сыщики (в большинстве своем необученные добровольцы) не вели записей, так что никаких материалов по этим делам не сохранилось, кроме пачки выцветших газетных статей. Одна, например, из «Нью-Йорк спектэйтор», описывает панику, охватившую город к июлю 1806 г.:
Некий мистер Строукс, проживающий в доме 210 по Десятой улице, совершая утренний моцион, обнаружил несчастную жертву, мулатку. Джентльмен отметил, что глаза женщины были широко раскрыты, а тело сделалось твердым, будто высохло на солнце. Констебль по фамилии Макли сообщил мне, что ни около бедняжки, ни на ее одежде не было найдено следов крови. Единственным повреждением оказалась небольшая царапинка на запястье. В этом году подобный конец встретила уже сорок вторая жертва. Почтенный Дьюитт Клинтон, наш мэр, обращается к добрым горожанам с просьбой не ослаблять бдительности, пока негодяя не схватят. Женщинам и детям советуем совершать прогулки в сопровождении джентльмена, а джентльменам не рекомендуется ходить в одиночку после наступления сумерек.
Описание зловеще напоминает дюжину других случаев, зафиксированных тем же летом. Ни повреждений. Ни крови. Открытые глаза, застывшее тело. Маска ужаса на лице. В отношении жертв прослеживалась закономерность: все они были вольными неграми, бродягами, проститутками, путешественниками или слабоумными — людьми без друзей в городе, без родни. Их гибель не вызывала бурного негодования общественности. И Нью-Йорк не был одинок в своем несчастье. Сходные статьи тем летом наводнили газеты в Бостоне и Филадельфии, а встревоженные горожане пересказывали одни и те же истории. Шептались о неуловимом маньяке. Об иноземных шпионах.
Поговаривали даже о вампирах.
II
Ферма Синкинг-Спрингз находилась от Нью-Йорка так далеко, насколько это вообще было возможно в Америке девятнадцатого века. Трехсотакровый фермерский надел был расположен в лесистой местности. Каменистая почва в восточной части Кентукки не располагала к небывалым урожаям. Томас Линкольн, тридцати одного года, приобрел землю за двести долларов по векселю всего за несколько месяцев до рождения Эйба. Затем, будучи по профессии плотником, выстроил на участке однокомнатную хибару — всего восемнадцать на двадцать футов, с твердым и круглый год холодным земляным полом. В дождь протекала крыша. Порывы ветра пробивались сквозь бесчисленные щели в стенах. В таком скромном жилище небывало теплым воскресным утром на свет появился шестнадцатый президент Соединенных Штатов. Говорят, родившись, он не заплакал, только недоуменно посмотрел на мать — а потом улыбнулся ей.
Синкинг-Спрингз не сохранилась в памяти Эйба. Когда ему исполнилось два года, вокруг договора на землю возник спор, и Томас переехал с семьей на десять миль к северу, на меньшую, но более плодородную ферму Ноб-Крик. Земля здесь была значительно лучше, и Томас мог бы вести безбедную жизнь, торгуя зерном и кукурузой с местными поселенцами, но он вспахал меньше акра.
Это был неграмотный, праздный человек, который не умел даже написать своего имени, пока его не научила моя мать. Он был совершенно лишен честолюбия… лишен желания улучшить обстоятельства своей жизни или стремления обеспечить семью чем-либо помимо вещей первой необходимости. Он не сажал ни на борозду больше, чем требовалось, чтобы у нас не подводило животы, не заработал ни цента сверх того, что позволяло нам прикрыть наготу.
Так неоправданно резко Эйб (которому тогда был сорок один год) охарактеризовал отца в день его похорон, на которые сам не пошел и, возможно, чувствовал угрызения совести.
Никто не назвал бы Томаса Линкольна усердным человеком, но его можно считать надежным, если и не щедрым добытчиком. В его пользу говорит то, что он не покинул семью во времена отчаянных трудностей и горестей, не уехал с фронтира ради удобств городской жизни, как многие из его современников. Томас не всегда понимал и одобрял устремления сына, но все же не препятствовал им (по крайней мере, впоследствии). Тем не менее Эйб так и не смог простить отцу трагедии, которая изменила их жизни.
Томасу Линкольну приходилось вести постоянную борьбу за выживание. Трагедии для того времени были не редкостью. Томас родился в 1778 году, позже, еще ребенком переехал из Вирджинии в Кентукки с отцом, Авраамом, и матерью, Батшебой. Когда Томасу было восемь, отца убили у него на глазах. Стояла весна, и Авраам-старший обрабатывал землю под посадки, «когда на него из засады набросились дикари племени шауни». Томас беспомощно наблюдал, как отца забили до смерти, перерезали ему горло и сняли скальп. Что послужило причиной нападения (если причина вообще была) и почему его самого пощадили, он не знал. Как бы там ни было, жизнь Томаса Линкольна изменилась навсегда. Оставшись без наследства, он был вынужден бродить по городам в поисках заработков. Он был подмастерьем у плотника, служил тюремным охранником, водил плоскодонку по Миссисипи и Сангамону. Валил деревья, пахал и, где мог, ходил в церковь. Школьный порог Линкольн-старший, по-видимому, не переступал никогда.
Совершенно непримечательная жизнь Томаса ускользнула бы от внимания историков, если бы в один прекрасный день, двадцати восьми лет от роду, он не явился в Элизабеттаун, где встретил юную дочь фермера из Кентукки. Их свадьба состоялась 12 июня 1806 года и изменила ход истории так, как молодожены и вообразить не могли.
Все источники единогласно утверждают: Нэнси Хэнкс была умной, доброй и красивой девушкой, которая «удивительно» говорила (впрочем, из-за природной скромности она редко раскрывала рот в присутствии незнакомцев). Нэнси умела читать и писать, она получила школьное образование, которое так и не выпало на долю ее сына. Она оказалась находчивой женщиной, и, несмотря на то, что книг в глуши Кентукки было не сыскать, Нэнси всегда ухитрялась одолжить или выпросить какой-нибудь томик, чтобы читать потом в редкие минуты, когда дневные труды подходили к концу. Когда Эйб был еще совсем малышом, мать читала ему все, что попадалось ей в руки: «Кандида» Вольтера, «Приключения Робинзона Крузо» Дефо, стихи Китса и Байрона. Но больше всего юному Аврааму полюбилась Библия. Любознательный малыш сидел у матери на коленях и внимал невероятным историям из Ветхого Завета: он слушал о Давиде и Голиафе, о Ноеве ковчеге, о казнях египетских. Больше всего ребенка потрясло жизнеописание Иова, праведника, который все потерял. Ему пришлось пережить проклятия, скорби и предательства, и все же он продолжал любить и восхвалять Господа. «Он мог бы стать священником, — напишет про Эйба друг детства много лет спустя, в предвыборной брошюре, — обойдись судьба с ним помягче».
Жизнь на ферме Ноб-Крик была суровой даже для начала XIX века. Весной ливни наводняли реку, и посевы на полях утопали в грязи. Зимой краски ледяного пейзажа выцветали, а ветви деревьев обращались в крючковатые пальцы и постукивали на ветру. Именно с этими местами связаны ранние воспоминания Эйба: вот он гоняется за старшей сестрой, Сарой, по пастбищам Блю-Эш и Шэгбарк-Хикори, мчится верхом на пони, прильнув к его спине, рубит топориком хворост рядом с отцом. Здесь же он перенес первую в своей жизни тяжелую потерю. (И, увы, далеко не последнюю.)
Когда Эйбу было три года, Нэнси Линкольн родила мальчика, нареченного Томасом, в честь отца. Сыновья считались благословением для семей на фронтире, и Томас-старший, без сомнения, мечтал о том дне, когда двое ловких мальчишек смогут помогать ему по хозяйству. Но мечтаниям не суждено было сбыться. Не прошло и месяца, как младенец скончался. Эйб напишет об этом двадцать лет спустя, еще до того, как похоронит двух собственных сыновей:
Не помню, чтобы я горевал. Наверное, я был слишком мал, чтобы осознать всю значимость или непоправимость произошедшего. И все же мне никогда не забыть мучения матери и отца. Описывать их — тщетное занятие. Подобное страдание не описать словами. Могу сказать только одно — от этой боли невозможно оправиться. Родители словно умерли вместе с сыном.
Неизвестно, что убило Томаса Линкольна-младшего. Наиболее частыми причинами смерти были обезвоживание, воспаление легких или недостаточный вес ребенка. Врожденные и хромосомные отклонения не научатся понимать и диагностировать еще больше столетия. В самом лучшем случае уровень младенческой смертности в начале девятнадцатого века составлял десять процентов.
Томас-старший сколотил гроб и похоронил сына возле хижины. Могила не сохранилась. Нэнси взяла себя в руки и окружила заботой оставшихся в живых детей, особенно Эйба. Она поощряла неутолимое любопытство малыша, его врожденную тягу заучивать истории, имена и факты, а затем снова и снова пересказывать их. Несмотря на возражения мужа, еще до того, как Эйбу исполнилось пять лет, мать начала учить его читать и писать. «Отцу книги были ни к чему, — вспоминал Авраам много лет спустя. — Разве что на растопку, если дрова отсыреют». О чувствах Нэнси Линкольн записей не осталось, но, вероятно, она понимала, что ее сын — незаурядный ребенок. Вполне естественно, что она была полна решимости подарить ему лучшую жизнь, чем выпала на долю им с мужем.
Старая камберлендская дорога лежала прямо через Ноб-Крик. Маршрут этот, без сомнения, можно было назвать оживленным: он соединял Луисвилль с Нэшвиллем, и каждый день по нему проезжали и проходили жители всех штатов. Пятилетний Эйб часами просиживал на ограде: он посмеивался над перевозчиком черной патоки, который виртуозно проклинал своих мулов, махал рукой почтарю. Иногда мальчик наблюдал, как рабов везут на аукцион.
Мне вспоминается запряженная повозка, набитая неграми. Там было множество женщин разного возраста. Их запястья сковывали кандалы, рабыни сидели прямо на полу повозки. Им не дали ни охапки сена, чтобы смягчить тряску, ни одеяла, чтобы укрыться от зимнего ветра. Возницы, разумеется, восседали на подушках спереди и кутались в теплую одежду. Я встретился взглядом с самой младшей девочкой, кажется, моей ровесницей. Ей было лет пять или шесть. Мы смотрели друг на друга всего мгновение, а потом я не выдержал и отвернулся, не в силах выносить выражение скорби на ее лице.
Томас Линкольн был баптистом и полагал рабство грехом. Это убеждение принадлежит к тем немногим вещам, которые унаследовал от него сын.
Усталые путники со Старой камберлендской дороги могли переночевать на ферме Ноб-Крик. Сара стелила гостям в одной из хозяйственных построек (ферма состояла из хозяйской хижины, сарая и амбара). На закате Нэнси подавала горячий ужин. Хозяева никогда не требовали с постояльцев платы, хотя многие гости так или иначе благодарили их за гостеприимство. Кто-то давал денег, но чаще Линкольнам перепадало зерно, сахар или табак. После ужина женщины уходили к себе, а мужчины коротали вечер за стаканчиком виски и трубками. Эйб лежал на чердаке и подолгу слушал, как отец развлекает путешественников бесконечными рассказами про первых поселенцев и Войну за независимость, забавными анекдотами, баснями и правдивыми (или отчасти правдивыми) историями о собственных скитаниях.
Отца можно много в чем упрекнуть, но тут он был мастером. Ночь за ночью я дивился его умению увлечь слушателей. Его рассказы звучали так красочно и правдоподобно, что впоследствии слушатель мог бы поклясться, что сам был всему свидетелем. Я долго боролся со сном, пытался запомнить каждое слово, надеясь потом пересказать ту же самую историю своим друзьям так, чтобы они все поняли.
Как и отец, Эйб был прирожденным оратором и на протяжении жизни непрестанно развивал свой дар. Он умел общаться с людьми и знал, как выразить сложную мысль через простые, но красочные сравнения. Позднее этот талант очень помог ему в политической карьере.
От путников ждали новостей из окружающего мира. Некоторые попросту пересказывали истории из газет Луисвилля и Нэшвилля или повторяли сплетни, услышанные по дороге от других путешественников. «Порой за одну неделю мы раза три выслушивали один и тот же рассказ о пьянчуге, который свалился в канаву». Но иногда появлялся гость, говоривший совсем о другом. Эйб вспоминает, как одним декабрьским вечером, когда он дрожал от холода под одеялом, француз-иммигрант описывал безумие, охватившее Париж в 1780-е годы:
«Люди стали звать город la ville des morts, — говорил он, — городом мертвых».
Каждую ночь раздавались крики, каждое утро на улицах находили побелевшие трупы с широко распахнутыми глазами, в сточных канавах, где вода окрашивалась красным, обнаруживали раздутые тела. По всему городу встречались останки мужчин, женщин и детей. Невинных жертв ничто не объединяло, разве что бедность, но все во Франции знали, кто их убийцы.
«Les vampires! — воскликнул он. — Мы видели их собственными глазами».
Он объяснил, что вампиры долгие века оставались «тихим проклятием» Парижа. Но теперь, когда на улицах властвовал голод и болезни, когда нищие ютились в трущобах, для вампиров наступило настоящее раздолье. Они все чаще утоляли свою жажду. «Вампиры пожирали голодающую бедноту, а Людовик вместе со своими aristocrates pompeux[5] сидел сложа руки, пока наконец подданные не покончили с королем».
Разумеется, историю француза, как и все рассказы о вампирах, приняли за побасенку, которой можно путать детей. Но Эйба она совершенно поразила. Мальчик часами сочинял сказки про «крылатых бессмертных с белыми клыками, обагренными кровью». Вампиры «поджидали в темноте следующую жертву». Свои выдумки он опробовал на сестре, которая «пугалась легче полевки, но тем не менее сочла рассказы увлекательными».
Однако если Томасу случалось застать Эйба за «вампирскими фантазиями», он неизменно бранил сына. Мол, не место «детским выдумкам» в светских беседах.
III
В 1816 году новый земельный спор положил конец жизни Линкольнов на ферме Ноб-Крик. Право собственности на землю фронтира оставалось довольно расплывчатым понятием. Порой на один и тот же участок предъявляли документы несколько разных людей, а записи в книгах загадочным образом появлялись или исчезали (в зависимости от того, за что именно давалась взятка). Томас Линкольн не стал ввязываться в дорогостоящий судебный процесс и снялся с места со всей семьей (уже второй раз за семь лет жизни Эйба). На этот раз Линкольны отправились на запад: через реку Огайо, в Индиану. Там, по-видимому ничему не научившись на своих ошибках, Томас попросту занял надел в сто шестьдесят акров в лесистом поселении под названием Литл-Пиджин-Крик, неподалеку от нынешнего Джентривилля. Семья оставила Кентукки по практическим и моральным соображениям: после войны 1812 года, когда индейцам пришлось уйти с этой территории, после них осталось много дешевой земли; к тому же Томас был аболиционистом, а Индиана считалась свободным штатом.
По сравнению с Синкинг-Спрингз и Ноб-Крик новая вотчина Линкольнов представляла собой по-настоящему дикое место, окруженное «нетронутыми дебрями», где водились медведи и рыси. Звери совершенно не боялись людей. Первые месяцы семья провела в наспех построенном сарайчике, куда едва помещались четыре человека. С одной стороны стена отсутствовала, и единственная комнатка была открыта всем ветрам. В ту зиму они, должно быть, невыносимо страдали от холода.
Литл-Пиджин-Крик был далек от цивилизации, но не пустынен. В миле от дома Линкольнов проживало еще восемь или девять семей — большинство из них тоже выходцы из Кентукки.
Неподалеку можно было найти с десяток моих ровесников. Мы выступали единым фронтом и устраивали такие проказы, что в южной части Индианы до сих пор вспоминают о них.
Но растущая община не только служила местом детских игр. Как это часто бывало на фронтире, семьи объединили свои усилия, чтобы повысить шансы на выживание. Поселенцы вместе сажали и убирали урожай, обменивались товарами и услугами, а в дни болезни или несчастья спешили на помощь соседям. Томас слыл лучшим плотником во всей округе, так что работы ему хватало. Чуть ли не первым делом он выстроил маленькую однокомнатную школу, которую Эйб в последующие годы изредка посещал. Во время первой президентской кампании Линкольн напишет краткую автобиографию, в которой признается, что в общей сложности у него «едва ли наберется год, проведенный в школе». Несмотря на это, по меньшей мере один из его учителей того времени, Эйзел Уотерс Дорси, скажет, что Авраам Линкольн был «необычным ребенком».
После памятной встречи с индейкой Эйб объявил, что больше не станет охотиться на дичь. В наказание Томас заставил его колоть дрова, надеясь, что от тяжелого труда сын передумает. Хоть мальчик не мог поднять топор выше пояса, он час за часом неловко колол поленья и складывал их.
Я уже не чувствовал, где заканчивается топор и начинается моя рука. Наконец рукоять выскользнула у меня из пальцев, а руки бессильно повисли. Если отец заставал меня за отдыхом, он принимался страшно сквернословить, хватал топор и за минуту рубил с дюжину дров, чтобы я устыдился своей слабости. Я не сдавался и с каждым днем становился все сильнее.
Вскоре за минуту Эйб мог нарубить больше поленьев, чем его отец.
С тех первых месяцев, проведенных в односкатной хижине, минуло два года. Теперь семья жила в небольшом крепком домике с каменным очагом, крышей, покрытой дранкой, и деревянным полом, который оставался теплым и сухим даже зимой. Как и раньше, Томас зарабатывал ровно столько, сколько требовалось, чтобы его дети были сыты и одеты. Из Кентукки приехали двоюродные дедушка и бабушка Нэнси — Том и Элизабет Спэрроу. Они жили в одной из пристроек и помогали семье на ферме. Дела шли в гору. «С тех пор затишье неизменно меня настораживало, — напишет Эйб в 1852 году. — За ним всегда, всегда следует большое несчастье».
Как-то в сентябре 1818 года Эйб неожиданно проснулся среди ночи. Мальчик сел в постели и заслонил лицо руками. Ему показалось, будто кто-то встал над ним и собирается обрушить ему на голову дубинку. Ничего не происходило. Убедившись, что опасность ему привиделась, Эйб опустил руки, отдышался и поглядел по сторонам. Все вокруг спали. Судя по углям в очаге, было два или три часа ночи.
Ребенок в одной ночной рубашке вышел во двор, не обращая внимания на осенний холод. Он направился к туалету, едва различимому в ночной мгле, сонно прикрыл за собой дверь и присел. Когда глаза привыкли к темноте, Эйб обнаружил, что между досками пробивается лунный свет, достаточно яркий, чтобы при нем можно было читать. Но книги у мальчика не было, поэтому он подставил ладони под лунные лучи и принялся изучать узоры, которые свет выписывал у него на пальцах.
Снаружи кто-то разговаривал.
Эйб задержал дыхание. Двое подошли чуть ближе, затем остановились: шаги смолкли. Они же прямо перед домом. Один из собеседников говорил зло и шепотом. Мальчик не мог разобрать слова, но понял, что этот человек не из Литл-Пиджин-Крик. «У него был высокий голос и британский акцент». Незнакомец некоторое время что-то с напором втолковывал собеседнику, потом замолчал. Он ждал ответа. И дождался. На этот раз Эйб услышал знакомый голос. Голос Томаса Линкольна.
Я посмотрел в щелку между двумя досками. Действительно, говорил отец, а рядом с ним стоял человек, которого я раньше никогда не видел. Незнакомец, коренастый и очень богато одетый. Одна рука до локтя у него отсутствовала, а рукав он аккуратно подколол к плечу. Отец, который был гораздо выше и крупнее гостя, словно съежился.
Мальчик прислушался, но мужчины отошли слишком далеко. Эйб наблюдал, пытаясь что-то разобрать по жестам и губам, и вот…
Отец, боясь нас разбудить, отвел гостя подальше от дома. Они приблизились, и я затаил дыхание. Я не сомневался, что меня выдаст бешеный стук сердца. Они остановились всего в четырех ярдах от меня. Так и вышло, что я расслышал последнюю фразу.
«Не смогу», — сказал отец.
Незнакомец молчал. Он явно был разочарован.
«В таком случае я возьму свое другим способом», — ответил он наконец.
IV
Том и Элизабет Спэрроу умирали. Три дня и три ночи напролет Нэнси сидела с двоюродными бабушкой и дедушкой. Она не оставляла их в обжигающем огне лихорадки, бреду и судорогах, столь сильных, что Том, шести футов роста, плакал как ребенок. Эйб с Сарой не отходили от матери, помогали ей менять компрессы, перестилать постель и молились с ней о чудесном выздоровлении, которому, как все они знали в глубине души, не суждено было наступить. Старики видали такое и раньше. Они звали это «молочной лихорадкой». От испорченного молока наступало медленное отравление. Неизлечимое. Смертельное. Эйб раньше не видел смерти и надеялся, что Бог простит его любопытство.
Он не осмелился говорить с отцом о том, чему стал свидетелем неделей раньше. С той самой ночи Томас отдалился от семьи. По большей части он вообще не появлялся дома и, кажется, не желал вместе со всеми нести вахту у постелей Тома и Элизабет.
Они умерли почти одновременно — сначала Том, затем, спустя несколько часов, и его жена. В глубине души Эйб испытал разочарование. Он ожидал стать свидетелем последнего вздоха или трогательного монолога — как в книгах, что он читал по ночам. Но Том с Элизабет попросту впали в беспамятство, пролежали так несколько часов и скончались. Томас Линкольн, не одарив жену ни словом соболезнования, принялся на следующее утро сооружать два дощатых гроба. К ужину супруги Спэрроу были преданы земле.
Отец никогда особенно не любил дядю и тетю. К тому же они были не первыми родственниками, которых ему довелось похоронить. И все же я никогда не видел, чтобы отец был таким молчаливым. Казалось, он погрузился в свои мысли. Очень нехорошие мысли.
Четыре дня спустя заболела Нэнси Линкольн. Поначалу она уверяла, что у нее всего-навсего болит голова — без сомнения, из-за переживаний, вызванных смертью Тома и Элизабет. Тем не менее Томас послал за ближайшим доктором, который жил в тридцати милях. К прибытию врача, на рассвете следующего дня, Нэнси уже бредила.
Мы с сестрой сидели подле матери и дрожали от страха. Глаза у нас уже слипались. Отец сидел на стуле, а доктор осматривал больную. Я знал, что она умирает. Знал, что Господь наказывает меня. Наказывает за любопытство, которое я испытал перед смертью дяди и тети. Наказывает за убийство создания, которое не желало мне зла. Виноват был я один. Закончив осмотр, врач попросил переговорить с отцом наедине. Когда отец вернулся в комнату, он не мог сдержать слез. Мы все плакали.
Той ночью Эйб не отходил от ложа матери. Сара уснула у очага, а Томас задремал на своем стуле. Нэнси впала в беспамятство. Уже несколько часов она кричала — вначале от кошмаров, а затем от боли. В какой-то момент Томасу и доктору пришлось держать ее, а она все выкрикивала, что «заглянула в лицо дьяволу».
Эйб снял компресс с головы больной и обмакнул его в миску с водой в изножье кровати. Скоро придется зажечь новую свечу. Та, что светила у постели, уже почти потухла. Он вынул компресс из воды, отжал его, и тут кто-то взял его за запястье.
— Сынок… — прошептала Нэнси.
Перемена казалась разительной. Мамино лицо было спокойным, голос ласковым, и даже в глазах снова зажегся свет. У меня перехватило дыхание. Что это, если не чудо, о котором я молился? Мама посмотрела на меня и улыбнулась.
«Сынок… — повторила она шепотом. — Живи».
По моим щекам заструились слезы. Вдруг это какое-то жестокое наваждение?
«Мама?» — позвал я.
«Живи», — снова проговорила она.
Я разрыдался. Господь простил меня. Господь вернул мне мать. Она улыбнулась. Я почувствовал, как рука соскальзывает с моего запястья, и пристально заглянул ей в глаза.
«Мама?»
И снова, на этот раз едва различимым шепотом, она повторила: «Живи».
Больше ей не суждено было открыть глаза.
Нэнси Хэнкс Линкольн умерла 5 октября 1818 года в возрасте тридцати четырех лет. Томас похоронил ее на склоне возле дома.
Эйб остался один-одинешенек.
Мать была его сердечным другом. Она дарила ему любовь и поддержку с самого первого дня его жизни. Читала сыну по ночам, держа книгу левой рукой, а правой гладила его темные волосы, пока мальчик не засыпал у нее на руках. Нэнси первой встретила его, когда он вошел в этот мир. Ребенок не плакал. Он посмотрел на мать и улыбнулся. Она воплощала любовь и свет. А теперь она умерла. Сын оплакивал ее.
Нэнси еще не успели предать земле, как Эйб задумал бежать. Ему было невыносимо оставаться в Литл-Пиджин-Крик с одиннадцатилетней сестрой и убитым горем отцом. Не прошло и двух дней, как девятилетний Эйб Линкольн уже шагал по просторам Индианы, завернув свои скудные пожитки в шерстяное одеяло. Он составил замечательный в своей простоте план. Мальчик собирался дойти пешком до реки Огайо, попроситься к кому-нибудь в плоскодонку и доплыть до Нижней Миссисипи, а там добраться до Нового Орлеана, где можно будет проникнуть зайцем на какой-нибудь корабль. Быть может, удастся доплыть до Нью-Йорка или Бостона. А может, он двинется в Европу и увидит бессмертные соборы и замки, которые так часто воображал.
Но в плане был один изъян: Эйб решил выйти из дому зимним днем, и к тому моменту, как он прошагал четыре мили, уже начало смеркаться. Мальчик оказался посреди неизведанной пустоши, с собой у него было только одеяло да немного еды. Он остановился, сел под деревом и заплакал. Эйб был совсем один в темноте, он хотел домой, но дома больше не существовало. Он скучал по матери. Ему хотелось зарыться лицом в волосы сестры и разрыдаться у нее на плече. Он с удивлением обнаружил, что жаждет очутиться в отцовских объятиях.
В ночи раздался слабый вой — долгий, животный, он эхом разносился вокруг. Я решил, что это медведи, которых наш сосед Ройбен Григсби заприметил у кряжа двумя днями ранее. Какой же я дурак, подумалось мне, что не взял даже ножа. Вой раздавался снова и снова. Звук, казалось, двигался вокруг меня, и чем дольше я вслушивался, тем яснее становилось, что так стенать не может ни медведь, ни пантера, ни какой-либо иной зверь. Нет, это был совершенно другой звук. Его издавал человек. И тут я понял, что слышал все это время. Не потрудившись собрать свои пожитки, я подскочил и со всех ног бросился домой.
Эйб слышал крики.
Глава 2
Две истории
Итак, выбрав путь, без обмана, с чистыми намерениями, давайте же обновим нашу веру в Господа и двинемся дальше без страха, сильные духом.
I
Если Томас Линкольн и пытался утешить детей после смерти матери, интересовался их чувствами или делился своими, никаких сведений об этом в источниках не сохранилось. Судя по всему, несколько месяцев после гибели жены он провел, отгородившись от них каменной стеной молчания. Томас просыпался до рассвета. Варил себе кофе. Завтракал без аппетита. Работал до заката и чуть ли не каждый вечер напивался до беспамятства. Зачастую голос отца Эйб и Сара слышали только во время краткого благословения перед ужином:
Господь, щедра твоя рука,
Хвала тебе во все века!
Ты любишь нас и пищу шлешь,
Благослови же, что даешь![6]
Но, невзирая на все недостатки, Томас Линкольн обладал тем, что старики называли «звериным чутьем». Он видел, что ситуация выходит из-под контроля, и понимал, что не сможет в одиночку прокормить семью.
Зимой 1819 года, спустя чуть более года после кончины Нэнси, Томас неожиданно объявил, что собирается уехать «недели на две-три», а когда вернется, то привезет детям новую мать.
Известие застало нас врасплох, ведь в течение года отец не проронил почти ни слова, и мы понятия не имели, что у него на уме. Отец не сказал, есть ли у него на примете какая-то женщина. Я гадал, что именно он собирался делать: дать объявление в «Газетт» или попросту блуждать по Луисвиллю, предлагая руку и сердце одиноким дамам, которые встретятся на пути. Честно говоря, ни то ни другое меня бы особенно не удивило.
Саре с Эйбом было невдомек, что Томас имеет виды на недавно овдовевшую знакомую из Элизабеттауна (того самого городка, где он впервые повстречал Нэнси тринадцать лет назад). Отец Авраама решил объявиться без предупреждения, сделать предложение и увезти новую жену в Литл-Пиджин-Крик. Вот и весь план.
Путешествие ознаменовало для Томаса окончание молчаливого траура. А девятилетний Эйб и одиннадцатилетняя Сара впервые остались одни.
По вечерам мы ставили зажженную свечу в центре комнаты, прятались под одеяла и подпирали дверь отцовской кроватью. Не знаю, от чего мы пытались защититься, но так нам было спокойнее. Мы сидели так почти всю ночь, прислушиваясь к звукам, которые раздавались на улице. Там бродили животные. Ветер приносил отдаленные голоса. Вокруг хижины от чьих-то шагов трещали ветки. Мы дрожали в кроватях, пока свеча не догорала, а потом шепотом спорили, кому выбираться из-под спасительных одеял и идти зажигать новую. Отец, вернувшись, задал нам трепку за то, что в столь короткий срок спалили так много свечей.
Томас оказался верен своему слову. Он вернулся с повозкой. А в ней приехали все земные богатства (или по крайней мере те, что влезли) новоявленной Сары Буш Линкольн и троих ее детей: Элизабет (13 лет), Матильды (10) и Джона (9). Эйбу с сестрой повозка, нагруженная мебелью, часами и кухонной утварью, показалась сундуком с «сокровищами магараджи». Молодую миссис Линкольн поверг в ужас вид босых грязных детей с фронтира. В тот же вечер она раздела их и хорошенько отмыла.
Двух мнений быть не может: Сара Буш Линкольн красотой не блистала. Из-за глубоко посаженных глаз и узкого лица всегда казалось, будто она голодает. Высокий лоб выглядел еще выше из-за того, что она укладывала жесткие каштановые волосы в плотный пучок. Миссис Линкольн была тощей и вялой женщиной, к тому же у нее недоставало двух нижних зубов. Но вдовцу без перспектив и без доллара в кармане привередничать не приходилось. То же можно сказать о женщине с тремя детьми и уймой долгов. Их союз был основан на старом добром здравом смысле.
Эйб заранее приготовился возненавидеть мачеху. С того самого момента, как Томас объявил, что намерен жениться, мальчик начал строить коварные планы и придумывать, к чему бы придраться.
Неудобство заключалось в том, что она выказывала доброту, участие и бесконечное сочувствие. С пониманием она относилась и к тому, что мама всегда будет занимать особое место в наших с сестрой сердцах.
Как и Нэнси прежде, новая миссис Линкольн распознала тягу Эйба к книгам и неизменно поощряла ее. Среди привезенного из Кентукки добра нашелся орфографический словарь Уэбстера — настоящий клад для мальчика, лишенного возможности ходить в школу. Сара (неграмотная, как и ее нынешний муж) часто просила Эйба почитать после ужина из Библии. Мальчик с радостью потчевал семью отрывками из посланий к коринфянам и Книги Царств. Он читал о мудрости Соломона и неосмотрительности Навала. После смерти матери вера его окрепла. Ему нравилось представлять, как мама глядит с небес и перебирает ангельскими перстами мягкие каштановые волосы сына, пока он читает. Мама защищает его от зла. Утешает во времена нужды.
Эйб также привязался к сводным сестрам и брату — особенно к брату, которого он прозвал Генералом за любовь к военным играм.
Меня было не оторвать от книг, а Джона — от игр. Он вечно сочинял какую-нибудь воображаемую битву и собирал достаточно мальчишек, чтобы можно было ее разыграть. Он звал меня оторваться от книг и присоединиться к веселью. Я отказывался, но Джон не отставал и обещал назначить меня капитаном или полковником. Говорил, что будет делать за меня работу по дому, если я соглашусь. Он все упрашивал и упрашивал, и мне не оставалось ничего иного, кроме как оставить тихое пристанище под деревом и присоединиться к игре. В то время я считал Джона простаком. Теперь же я понимаю, насколько он был мудр. Мальчику в детстве нужны не только книги.
На одиннадцатый день рождения Сара подарила Эйбу небольшой дневник в кожаном переплете (вопреки желанию Томаса). Она купила его на деньги, заработанные стиркой и починкой белья для мистера Грегсона, пожилого соседа, чья жена скончалась несколькими годами ранее. Книги на фронтире были редкостью, но дневники — настоящей роскошью, в особенности для маленьких мальчиков из бедных семей. Можно представить, как радовался Эйб, получив такой подарок. Он не стал терять время и в тот же день сделал первую запись, которую старательно внес в дневник неуверенным почерком.
Дневник Авраама Линкольна
9 февраля 1820 г. Этот дневник я получил в подарок в одинадцатый [sic] день рождения от отца и мачехи, которую зовут миссис Сара Буш Линкольн. Я постораюсь [sic] использовать его каждый день, чтобы научиться лучше писать.
II
Ранним весенним вечером, вскоре после того, как были написаны эти строки, Томас отозвал сына посидеть у костра. Отец был пьян. Эйб понял это еще до того, как тот пригласил его присесть на пенек и согреться. Отец разводил костер снаружи, только когда собирался как следует надраться.
— Ты уже слышал историю про дедушку?
Он любил рассказывать ее, когда был пьян. В детстве Томас стал свидетелем жестокого убийства собственного отца — и это глубоко его травмировало. К сожалению, успокоительная кушетка Зигмунда Фрейда появится только через несколько десятилетий. В ее отсутствие Томас справлялся со своими печалями так же, как это делал любой уважающий себя мужчина с фронтира: напивался до бесчувствия и выкладывал все как на духу. Утешением Эйбу могло служить то, что его отец был одаренным рассказчиком — в его устах любая история оживала. Томас подражал говору, в лицах изображал события. Он менял тембр голоса и ритм повествования. Иначе говоря, был прирожденным актером. Увы, именно это представление Эйб видел уже не один раз. Он мог слово в слово пересказать сюжет: его дед (тоже Авраам) вспахивал поле неподалеку от своего дома в Кентукки. Восьмилетний Томас с братьями смотрел, как отец трудится в жаркий майский полдень, переворачивая землю. Вдруг послышались крики шауни — индейцы выскочили из засады и набросились на Авраама. Маленький Томас укрылся за деревом и смотрел, как дикари месят отцовский мозг каменным молотом. Перерезают ему горло томагавком. Он все мог описать — даже выражение бабушкиного лица, когда он выложил новости, вернувшись домой.
Но в тот день Томас поведал сыну другую историю.
Началась она как обычно — в жаркий майский день 1786 года. Томасу было восемь лет. С двумя старшими братьями, Иосией и Мордехаем, он проводил отца на четырехакровую вырубку в лесу неподалеку от фермы, которую они помогали строить несколькими годами ранее. Мальчик наблюдал, как отец направляет небольшой плуг вслед за Беном — старой рабочей лошадкой, которая была у них еще с довоенных времен. Палящее солнце наконец скрылось за горизонтом, и долина реки Огайо утонула в мягком голубом свете. Все же «было жарче, чем в адовой печке» и к тому же влажно. Авраам-старший снял рубашку, чтобы воздух остужал его мощный торс. Молодой Томас ехал верхом на Бене и правил, а братья шли следом и сеяли. Все они надеялись вот-вот услышать долгожданный звон, возвещавший ужин.
До сих пор Эйбу было знакомо каждое слово. Дальше обычно следовала часть, когда раздавался боевой клич шауни. Старый конь пятился и сбрасывал Томаса на землю. Мальчик бежал в лес и смотрел, как отца забивают до смерти. Но на сей раз шауни так и не появились. Томас выдал совсем иную концовку. Эйб пересказал ее в письме к Джону Т. Стюарту более двадцати лет спустя.
«Правда в том, — прошептал отец, — что твоего дедушку убили не люди».
Полуобнаженный Авраам работал на краю вырубки, возле деревьев, когда в лесу раздался «громкий хруст и треск ветвей» — ярдах в двадцати от того места, где находился фермер с сыновьями.
«Папа велел мне прибрать поводья, а сам прислушался. Наверное, это просто олени шли через чащу, но нам и черные медведи порой попадались».
А еще ходили слухи. Рассказывали об отрядах шауни, нападавших на ничего не подозревающих поселенцев. Индейцы без зазрения совести убивали белых женщин и детей. Жгли дома. Заживо снимали с мужчин скальпы. Война за землю еще не окончилась. Индейцы были повсюду. Лишняя осторожность никогда не мешала.
«Теперь треск раздавался с другой стороны. Что бы это ни было, точно не олень. Отец обругал себя за то, что оставил дома кремниевое ружье, и принялся распрягать Бена. Он не собирался бросать лошадь на поживу индейцам. Моих братьев он отослал — Мордехая за ружьем, а Иосию за подмогой на станцию Хьюз».[7]
Треск зазвучал иначе. Начали гнуться верхушки деревьев — будто кто-то перепрыгивал по ним с одной на другую.
«Отец принялся быстрее распутывать постромки. „Шауни!“ — прошептал он. От этого слова сердце у меня ушло в пятки. Я следил за верхушками деревьев и ждал, что вот-вот толпа дикарей выбежит из леса, крича, улюлюкая и размахивая топорами. Я представлял, как увижу прямо перед собой красные лица. Чувствовал, как волосы натягивают… и снимают мой скальп».
Авраам все еще боролся с упряжью, когда Томас заметил, как что-то белое спрыгнуло с верхушки дерева «футов в пятьдесят высотой». Что-то, напоминающее размером и формой человека.
«Это был призрак. Он парил над землей. Белое тело словно расплывалось, когда он несся к нам. Дух шауни пришел, чтобы забрать наши души за то, что мы ступили на его землю».
Томас смотрел, как призрак летит к ним, но был слишком напуган, чтобы кричать или предупредить отца об опасности, о том, что нависло над ним. Прямо сейчас.
«Сверкнуло что-то белое, и раздался крик, способный поднять мертвых на милю вокруг. Старина Бен взбрыкнул, скинул меня прямо в грязь и помчался как бешеный — плуг все еще волочился за ним на одной постромке. Я вскинул голову и посмотрел туда, где только что стоял отец. Его не было».
Томас поднялся на ноги. У него кружилась голова и — хоть он не почувствует этого еще несколько часов — было сломано запястье. Призрак стоял в пятнадцати или двадцати футах, повернувшись к мальчику спиной. Словно какое-то божество, он возвышался над отцом, недвижимо и спокойно. И наслаждался беспомощностью жертвы.
«Это оказался не призрак. И не шауни. Даже со спины было видно, что незнакомец всего-навсего мальчишка, не старше моих братьев. Его рубашку будто шили на кого-то размером вдвое больше. Она была белее снега и выбивалась из полосатых серых штанов. Его кожа была такой же белоснежной, а на шее перекрещивались тонкие голубые линии. Он стоял, не двигаясь и не дыша, точно изваяние».
Аврааму-старшему едва минуло сорок два года. Благодаря хорошей наследственности он был высок и широкоплеч. Честный труд сделал его стройным и мускулистым. Он никогда не проигрывал в драке — и теперь не собирался. Авраам поднялся («медленно, словно у него были переломаны ребра»), выпрямился и сжал кулаки. Он ушибся, но это подождет. Для начала он выбьет из маленького сукина…
«Отец поглядел мальчику в лицо, и челюсть у него отвисла. Что бы он ни увидел, это напугало его до полусмерти».
— Ох ты госпо…
Мальчишка метил Аврааму в голову. Он промахнулся. Авраам отступил на шаг и вскинул кулаки, но замер, не нанося удара. Промахнулся. Слева щеку покалывало. Промахнулся ведь? Пощипывало под глазом. Отец Томаса провел кончиком указательного пальца по лицу… легко-легко. Полилась кровь — хлынула потоком из тонкого, как от бритвы, разреза, протянувшегося от рта до уха.
Не промахнулся.
Это последние мгновения моей жизни.
Авраам почувствовал, как его голова рванулась назад. Глазницы треснули. Повсюду свет. Он чувствовал, как из ноздрей струится кровь. Еще удар. И еще. Где-то кричит его сын. Почему он не убегает? Челюсть сломана. Выбиты зубы. Руки, сжатые в кулаки, кажутся такими далекими, крик тоже уходит вдаль. Заснуть… и не просыпаться.
Существо держало Авраама за волосы — и наносило удар за ударом, пока череп наконец «не проломился, как яичная скорлупа».
«Чудовище обхватило отца за шею и вздернуло его в воздух. Я снова вскрикнул — сейчас оно его задушит. Вместо этого оно погрузило длинные, подобные ножам, ногти больших пальцев в Адамово яблоко жертвы и — раз! — разорвало горло прямо посередине. Существо подставило рот под образовавшееся отверстие и с жадностью присосалось к нему, будто пьяница к бутылке виски. Оно глотало и глотало кровь. Если поток начинал иссякать, чудовище приобнимало отца за грудь и надавливало. Оно выжало сердце до последней капли, а потом бросило тело на землю и огляделось. Оно смотрело прямо на меня. Теперь я понял, чего так испугался отец. У него были черные как уголь глаза. Клыки, длинные и острые как у волка. Белое лицо демона. Порази меня Господь, если я лгу. Сердце у меня ушло в пятки. Дыхание замерло. Существо просто стояло, с лицом, покрытым кровью моего отца и… Клянусь тебе, оно прижало руки к груди и запело».
У существа оказался безупречно чистый юный голос. Да еще узнаваемый британский акцент.
Коль изнывает грудь от муки
И душу думы грустные мрачат,
То музыки серебряные звуки
Мне быстро горе облегчат.[8]
Неужели этот звук мог исходить от воплощенного ужаса? Неужто белое лицо озаряла теплая улыбка? Это какая-то жестокая шутка. Демон завершил песню, низко и медленно поклонился, затем убежал в лес. «Он бежал, пока я не перестал различать в просветах между деревьями белые отблески». Восьмилетний Томас склонился над изуродованным и опустошенным трупом отца. Он дрожал всем телом.
«Я понимал, что придется солгать. В жизни не смог бы рассказать ни одной живой душе о том, что видел, — любой счел бы меня идиотом, вруном или кем похуже. Да и чему я был свидетелем? Может быть, мне все привиделось. Когда Мордехай прибежал с ружьем и стал спрашивать, что случилось, я разрыдался и поведал единственную возможную историю. Ту самую, в которую он бы поверил: тут побывал отряд шауни, индейцы убили отца. Я не мог открыть правды. Не мог сказать, что его убил вампир».
Эйб онемел. Он тихо сидел напротив пьяного отца. Редкие искры от костра заполняли пустоту между ними.
Я слыхал много его историй: некоторые повествовали о жизни других людей, некоторые — о его собственной. Но он ни разу ничего не выдумывал, даже в таком состоянии, как сейчас. Честно говоря, не думаю, что у него хватило бы воображения. К тому же мне в голову не шла разумная причина, по которой отец стал бы врать о подобных вещах. А следовательно, как ни прискорбно…
— Ты думаешь, что я спятил, — сказал Томас.
Именно так я и думал, но промолчал. Я научился в такие минуты держать рот на замке: самое невинное замечание могло быть истолковано превратно и вызвать бурю гнева. Я научился сидеть молча, пока отец не отошлет меня прочь или не уснет.
— Черт, я тебя понимаю.
Отец отхлебнул от заработка минувшей недели[9] и посмотрел на меня с нежностью, которой я прежде в нем не замечал. На мгновение мир отступил, и я увидел нас — не такими, как на самом деле, а какими мы могли бы быть в другой, лучшей жизни. Отец и сын. Его глаза наполнились слезами. Я удивился и испугался. Он словно умолял меня поверить. Но не мог же я верить в столь безумный рассказ. Пьяница наплел с три короба. Вот и все.
— Я рассказал тебе, потому что ты должен знать. Ты… заслужил эту правду. Говорю тебе: в жизни я видел двух вампиров. Первого — там, на поле. А второго… — Томас отвел взгляд, снова пытаясь сдержать слезы. — Второго звали Джек Бартс. И его я увидел незадолго до смерти твоей матери.
Летом 1817 года отца одолел грех зависти. Он устал смотреть, как соседи собирают щедрые урожаи со своей земли, засеянной рожью и пшеницей. Устал рвать жилы на постройке амбаров, которые они использовали, чтобы наживать богатство, и самому не получать доли трофеев. Впервые в жизни отец казался не чужд амбиций. Ему не хватало только денег.
Джек Бартс был коренастым и одноруким. Он дорого одевался и владел развивающимся экспедиторским делом в Луисвилле. К тому же он был одним из редких в Кентукки людей, которые промышляли частными займами. В юности Томас как-то на него работал — грузил и разгружал плоскодонные баржи на Огайо за двадцать центов в день. Бартс всегда хорошо к нему относился и не задерживал оплату. Когда Томас увольнялся, Джек проводил его рукопожатием и приглашением возвращаться на работу. Более двадцати лет спустя, весной 1818 года, Томас Линкольн напомнил Бартсу о его обещании. Теребя шляпу в руках и низко опустив голову, Томас сидел в конторе Джека Бартса и просил о займе в семьдесят пять долларов — ровно столько, чтобы хватило на покупку плуга, рабочей лошади, семян и «всего остального, что необходимо для выращивания пшеницы, кроме солнечного света и дождя».
Бартс, «все такой же крепкий и жизнерадостный, в фиолетовом сюртуке с одним рукавом», немедленно согласился. Условие он поставил простое: Томас должен вернуть девяносто долларов (сумму займа плюс двадцать процентов сверху) не позднее первого сентября. Любая прибыль сверх оговоренного оставалась Томасу. Процент был вдвое выше, чем взял бы любой уважаемый банк. Но Томас, строго говоря, не владел никакой собственностью (участок в Литл-Пиджин-Крик он занял самовольно) и не имел финансовых гарантий — значит, ему было не к кому больше идти.
Отец согласился на предложенные условия и принялся валить деревья, корчевать пни, пахать и сеять. Это был изнуряющий труд. Он в одиночку засеял семь акров пшеницы. Если бы с каждого акра удалось собрать тридцать бушелей урожая, этого хватило бы, чтобы вернуть долг Бартсу, и еще немного осталось бы нам на зиму. В следующем году отец посеял бы больше. Еще через год нанял бы работника себе в помощь. Через пять лет у нас была бы самая большая ферма в округе. А через десять лет — в целом штате. Посеяв последние зерна, отец наконец мог вздохнуть свободно. Он ждал, когда будущее поднимется из земли.
Но лето 1818 года выдалось самым жарким и засушливым на памяти старожилов. С наступлением июля во всей Индиане не осталось ни единого зеленого побега.
Томас был разорен.
Ему осталось только продать плуг и лошадь, чтобы выручить хоть немного денег. Собирать урожай никому не требовалось, так что спроса на его товар не было. Не осмеливаясь показаться Бартсу на глаза, Томас отослал ему двадцать восемь долларов вместе с письмом от первого сентября (письмо под диктовку писала Нэнси), в котором обещал прислать остаток долга, как только получится. Больше он сделать ничего не мог. Но Джека Бартса это не удовлетворило.
Через две недели Томас Линкольн шепотом произносил мольбы, которые словно обретали форму в колючем ночном воздухе. Он пробудился ото сна всего несколько минут назад. Его разбудило прикосновение к щеке. Прикосновение шелкового голубого рукава. И пачки банкнот — двадцати восьми долларов. Над постелью Томаса стоял Джек Бартс.
Бартс не собирался спорить, он пришел предупредить. Отец ему нравился. Нравился всегда. Поэтому он даст должнику еще три дня, чтобы собрать недостающие деньги. Понимаешь ли, дело есть дело. Если пройдет слух, что Джек Бартс идет на поводу у своих должников, другие еще дважды подумают, стоит ли платить ему вовремя. И куда ему после этого деваться? В богадельню? Нет, нет. Ничего личного. Исключительно вопрос платежеспособности.
Они стояли возле деревянного туалета, чтобы шепот не разбудил обитателей хижины. Бартс повторил свой вопрос:
— Сможешь отдать деньги через три дня?
Томас опять понурился:
— Не смогу.
Бартс улыбнулся и отвел глаза.
— В таком случае…
Он повернулся к Томасу — лицо кредитора исчезло, и на его месте возникло лицо демона. Окно в ад. Черные глаза, белая кожа и — клыки, длиннющие, острые как у волка, порази меня Господь, если я лгу!
— Я возьму свое другим способом.
Эйб смотрел на отца сквозь огонь.
Ужас. Меня обуял ужас. Сковал по рукам и ногам. Я ослабел. Мне стало дурно. Я больше не желал это слушать. Не сегодня. И никогда. Но отец не мог остановиться. Не теперь, когда он был столь близок к окончанию своего рассказа — к окончанию, о котором я догадывался, но в которое не решался поверить.
— Вампир отнял у меня отца…
— Замолчи…
— Отнял Спэрроу…
— Не надо!
— И вампир отнял у нас твою…
— Иди к черту!
Томас разрыдался.
Один вид его пробуждал во мне неведомую доселе ненависть. Ненависть к отцу. Ко всему на свете. Отец вызывал у меня отвращение. Я убежал в темноту, страшась слов, которые могли у меня вырваться, и того, что я мог сделать, останься я с ним еще хоть на мгновение. Злость не пускала меня домой три дня и три ночи. Я спал в амбарах и хозяйственных пристройках у соседей. Воровал яйца и пшеничные колоски. Бродил по окрестностям, пока ноги не начинали дрожать от изнеможения. Вспоминал мать и плакал. Они отняли ее у меня. Отец и Джек Бартс. Я ненавидел себя за то, что был слишком мал, чтобы защитить ее. Ненавидел отца за то, что он рассказал мне нечто столь невозможное и невыразимое. Но все же я понимал, что все это — правда. Не могу объяснить, откуда взялась моя уверенность, но у меня не было сомнений. Я вспомнил, как отец одергивал нас, когда мы сочиняли истории про вампиров. Крики, которые ветер доносил по ночам. Горячечный шепот матери про то, как она «заглянула в глаза дьяволу». Отец был пьянчугой. Праздным и черствым пьянчугой. Но не лжецом. За три дня ярости и горя я поддался безумию и признался самому себе: я верю в вампиров. Я верил в них и всех их ненавидел.
Когда Эйб наконец вернулся домой (к перепуганной мачехе и притихшему отцу), он не проронил ни слова. Взял дневник и записал одно-единственное предложение. То самое, которое кардинальным образом изменит течение его жизни и приведет молодую страну на грань катастрофы:
Отныне я твердо намерен убить всех до единого вампиров в Америке.
III
Сара надеялась, что Эйб почитает им после ужина. Было довольно поздно, но огонь разгорелся вовсю, и оставалось достаточно времени, чтобы послушать несколько страниц о приключениях Ионы или разноцветных одеждах Иосифа. Сара любила, когда Эйб читал — так живо, так ясно и выразительно. Мальчик был мудр не по годам. Нечасто встретишь у ребенка такую обходительность и прекрасные манеры. Как Сара сказала Уильяму Херндону после убийства пасынка, он был «лучшим мальчиком из всех, кого я встречала или надеюсь когда-либо повстречать».
Но Библии нигде не было. Неужели она одолжила книгу соседке и забыла? Или оставила у мистера Грегсона? Сара искала повсюду. Поиски были напрасны. Женщина больше никогда не увидит своей Библии.
Эйб ее сжег.
Он по-детски сорвал злость на книге и всегда раскаивался (хотя, похоже, недостаточно глубоко, чтобы поведать мачехе правду). Много лет спустя он пытался объяснить свой поступок:
Как я мог почитать Бога, который позволил существовать [вампирам]? Бога, который дал моей матери пасть жертвой их злого замысла?[10] Либо Он был бессилен им помешать, либо был их сообщником. В любом случае Он не заслуживал моих молитв. В любом случае Он стал моим врагом. Так думал двенадцатилетний мальчик. Мир представлялся ему выбором между двумя неравными данностями. Он верил, что дела «непременно» обстоят так или иначе. Мне стыдно за этот поступок, да. Но я не стану обременять свою совесть еще сильнее, притворяясь, будто не совершал его.
Вера Эйба рухнула, и мальчик продолжил свою клятву в недатированном манифесте (август 1820 г.):
Отныне я посвящу жизнь ниустанному [sic] поиску знаний и служению. Я сделаюсь образованным во всех сферах. Стану воителем, более виликим [sic], чем Александр. В моей жизни будет только одна цель — убить как можно больше вампиров. В этом дневнике я буду писать об их убийстве.[11] Никто, кроме меня, его не прочетает [sic].
Увлечение книгами, ранее проявлявшееся всего лишь в виде ненасытного интереса, превратилось в самую настоящую навязчивую идею. Эйб два раза в неделю совершал часовые прогулки к дому Аарона Штибеля (сапожника, который мог похвастаться личной библиотекой в сто пятьдесят томов), чтобы вернуть хозяину одну охапку книг и одолжить другую. Когда мачехе случалось ехать в Элизабеттаун навестить родственников, он неизменно сопровождал ее, только чтобы засесть в доме Сэмюэля Хейкрафта-старшего на Вилледж-стрит. Хейкрафт являлся одним из основателей города и гордым владельцем около пяти сотен книг. Эйб читал мистику, искал упоминания о вампирах в европейском фольклоре. Он составил список их предполагаемых слабостей, отличительных черт и привычек. С утра Сара частенько находила пасынка спящим за столом: его голова покоилась на раскрытых страницах.
Когда Авраам не был занят совершенствованием разума, он упражнял свое тело. Мальчик теперь ежедневно колол вдвое больше дров. Строил длинные извилистые заборы из камня. Учился метать топор в дерево — сначала с десяти ярдов. Потом с двадцати. Когда Джон, сводный брат, позвал Эйба играть в войну, он с радостью согласился и дрался с такой яростью, что не один соседский мальчик остался с разбитой губой. Основываясь на информации, вычитанной в книгах, Авраам выстрогал дюжину кольев и сделал для них колчан. Он соорудил небольшое распятие (хоть Эйб и провозгласил Бога «врагом», Его помощь все равно бы не помешала). Взял за правило носить при себе мешочки с чесноком или горчичным семенем. Он точил топор, пока лезвие не «ослепляло всех, кто на него глядел». По ночам Эйбу снилась смерть. Ему снилось, как он настигает врагов и всаживает колья в их сердца. Отрубает головы. Доблестно бьется. Позже, когда тучи Гражданской войны сгустились на горизонте, Эйб вспоминал свою юношескую жажду крови:
Два вида людей хотят войны: те, кто сами не собираются сражаться, и те, кто понятия не имеют, что им предстоит. Вспоминая свою молодость, могу сказать, что последнее относилось ко мне в полной мере. Я рвался воевать с вампирами, не представляя себе последствий. Я не знал, каково обнимать умирающего друга или хоронить свое дитя. Любой, кто заглянул в лицо смерти, найдет занятие получше, чем снова искать встречи с ней.
Но летом 1821 года до этих уроков было еще далеко. Эйб хотел сражаться с вампирами, и по прошествии нескольких месяцев, посвященных тщательному сбору сведений и тренировкам, он был готов дать первый залп. Эйб сочинил письмо.
IV
Для двенадцатилетнего мальчика Эйб был необыкновенно высок. Он уже сравнялся с отцом (который был ростом 5 футов и 9 дюймов). Мальчик пошел в своего злополучного деда: хорошие гены и годы упорного труда сделали его удивительно сильным.
Стоял понедельник. «Такие летние дни бывают только в Кентукки: солнечные, зеленые, с легким ветерком, приносящим тепло и семена одуванчиков». Эйб с Томасом сидели на крыше одной из хозяйственных построек и чинили прохудившуюся за зиму кровлю. Ненависть мальчика несколько остыла, но ему все еще было нелегко находиться рядом с отцом. Запись в дневнике от 2 декабря 1843 г. (сделанная почти сразу после рождения Роберта, сына Эйба) проливает свет на причину такого презрения:
Возраст принес мне умеренность в суждениях, но в одном я остаюсь непреклонным. Как он был слаб! Как нерешителен! Он не смог защитить свою семью. Думал только о себе, а остальных бросил на произвол судьбы. Он мог бы бежать вместе с нами далеко-далеко. Мог занять денег у соседей в счет будущей работы. Но он ничего не сделал. Просто бездействовал. Молча. Тайком на что-то надеялся — на то, что его беды каким-то чудом исчезнут. Нет, больше тут говорить не о чем: будь он другим человеком, мама все еще оставалась бы со мной. Я не могу этого простить.
К чести Томаса надо отметить, что он, казалось, понял и принял порицание сына. С того самого вечера он больше не говорил о вампирах. И Эйба не подталкивал к разговору.
В тот понедельник Сара попросила девочек помочь ей с уборкой у мистера Грегсона, а Джон сражался в воображаемой битве. Линкольны чинили крышу, когда к дому подошла лошадь с ребенком в седле. Ребенок был коренаст и одет в зеленый сюртук. Или же это был очень низенький мужчина. Низенький мужчина в темных очках и… с одной рукой.
Джек Бартс.
Томас опустил молоток. Сердце отчаянно билось в груди. Что Бартсу понадобилось на этот раз? К тому моменту, как отец спустился на землю и пошел встречать нежданного гостя, Эйб уже почти добрался до хижины. Бартс передал Томасу поводья и несколько неловко спешился: рукой он придерживался за седло, пока коротенькие ножки пытались нащупать опору. Наконец преуспев, он нашарил в кармане веер и принялся обмахиваться. Томас заметил, что на лице гостя не было ни капли пота.
— Ужасно… Ужасно жарко.
— Мистер Бартс, я…
— Должен признать, мистер Линкольн, ваше письмо стало для меня неожиданностью. Приятной неожиданностью, но тем не менее.
— Письмо, мистер Ба…
— Если бы вы прислали его раньше, возможно, неприятности, произошедшей между нами, удалось бы избежать. Чудовищно… Чудовищно…
Томас, окончательно сбитый с толку, не заметил, что Эйб приближается к ним, неся продолговатый деревянный предмет.
— Простите мое нетерпение, — продолжал Бартс, — но мне немедленно надо отправляться. Вечером у меня дела в Луисвилле.
Томас не знал, что сказать. В голову ничего не приходило.
— Так что же, мистер Линкольн? Где они?
Подошел Эйб. В руках у него был самодельный длинный сундук с крышкой на петлях. Крошечный гробик для хрупкого покойника. Мальчик стоял рядом с отцом, повернувшись к Бартсу. Он возвышался над гостем. Глядел на него с недоброй ухмылкой.
— Странно, — нарушил молчание Эйб. — Не думал, что вы появитесь днем.
Теперь уже Бартс не нашелся, что ответить.
— Что это за мальчик?
— Мой сын, — цепенея от ужаса, пояснил Томас.
— Они здесь. — Эйб приподнял сундук. — До цента. Ровно сто долларов, как и сказано в письме.
Томас решил, что ослышался. Ему это снится. Бартс уставился на Эйба с подозрением. Потом с удивлением. Лицо его расплылось в улыбке.
— Боже! — воскликнул ростовщик. — А я было решил, что мы все спятили.
Он рассмеялся. Эйб приоткрыл крышку — ровно настолько, чтобы можно было просунуть руку.
— Молодец! — похвалил Бартс, смеясь от души. — Давай-ка сюда.
Он протянул руку, провел толстыми пальцами по моим волосам. Я мог думать только о том, как мама так же гладила меня, когда читала мне вслух. Мне представлялось ее милое лицо. Я посмотрел вниз на этого человека, на это существо, и рассмеялся вместе с ним. Отец беспомощно стоял в стороне. У меня в груди разгорался огонь. Я нащупал деревянный кол. Мне все было подвластно. Я стал Богом.
Это последние мгновения твоей жизни.
Не помню, как я вогнал его, — помню только, что решился. Смех прекратился, и Бартс неловко отступил на шаг. Его глаза моментально почернели, словно в глазницах под стеклом разлились чернильные кляксы. Показались клыки, а под кожей я различил бледную голубоватую паутину. До этой минуты я еще мог сомневаться. Но теперь увидел все собственными глазами. Теперь я был уверен.
Вампиры существуют.
Бартс вскинул руку, и крепкая ладонь инстинктивно обхватила кол. На его лице еще не было страха. Только удивление, будто он пытался осознать, какое отношение этот предмет имеет к его телу. Вампир потерял равновесие, сел на землю и только через мгновение упал на спину. Рука разжалась и обмякла.
Я обошел вокруг, стараясь угадать, когда он нанесет удар. Я ждал, что враг рассмеется над тщетностью моей попытки и сразит меня. Бартс следил за мной глазами, но больше не двигался. В его взгляде был страх. Он умирал… и боялся. Лицо его сделалось еще бледнее прежнего. Густая темная кровь заструилась из ноздрей — она текла по щекам и заливала глаза. Я никогда не видел столько крови. Я наблюдал, как его душа (если она у него была) покидает тело. Бартс заканчивал неожиданное и страшное прощание с длинной-предлинной жизнью — без сомнения, наполненной счастьем, страданием, борьбой и успехом. С жизнью, в которой были минуты, слишком прекрасные, чтобы с кем-то их разделить. Или слишком болезненные, чтобы вспоминать о них. Теперь всему наступал конец, и он боялся. Боялся ожидавшей его пустоты. Или, что хуже, наказания.
Затем он умер. Я думал, что заплачу. Испытаю угрызения совести, осознав, что я наделал. Признаюсь, я ничего не почувствовал. Только пожалел, что не заставил его мучиться дольше.
Томас был ошеломлен.
— Что ты наделал! — воскликнул он, прервав тошнотворную тишину. — Ты погубил нас!
— Напротив. Я погубил его.
— Придут другие.
Эйб уже уходил.
— В таком случае мне понадобятся еще колья.
Итак, выбрав путь, без обмана, с чистыми намерениями, давайте же обновим нашу веру в Господа и двинемся дальше без страха, сильные духом.
I
Если Томас Линкольн и пытался утешить детей после смерти матери, интересовался их чувствами или делился своими, никаких сведений об этом в источниках не сохранилось. Судя по всему, несколько месяцев после гибели жены он провел, отгородившись от них каменной стеной молчания. Томас просыпался до рассвета. Варил себе кофе. Завтракал без аппетита. Работал до заката и чуть ли не каждый вечер напивался до беспамятства. Зачастую голос отца Эйб и Сара слышали только во время краткого благословения перед ужином:
Господь, щедра твоя рука,
Хвала тебе во все века!
Ты любишь нас и пищу шлешь,
Благослови же, что даешь![6]
Но, невзирая на все недостатки, Томас Линкольн обладал тем, что старики называли «звериным чутьем». Он видел, что ситуация выходит из-под контроля, и понимал, что не сможет в одиночку прокормить семью.
Зимой 1819 года, спустя чуть более года после кончины Нэнси, Томас неожиданно объявил, что собирается уехать «недели на две-три», а когда вернется, то привезет детям новую мать.
Известие застало нас врасплох, ведь в течение года отец не проронил почти ни слова, и мы понятия не имели, что у него на уме. Отец не сказал, есть ли у него на примете какая-то женщина. Я гадал, что именно он собирался делать: дать объявление в «Газетт» или попросту блуждать по Луисвиллю, предлагая руку и сердце одиноким дамам, которые встретятся на пути. Честно говоря, ни то ни другое меня бы особенно не удивило.
Саре с Эйбом было невдомек, что Томас имеет виды на недавно овдовевшую знакомую из Элизабеттауна (того самого городка, где он впервые повстречал Нэнси тринадцать лет назад). Отец Авраама решил объявиться без предупреждения, сделать предложение и увезти новую жену в Литл-Пиджин-Крик. Вот и весь план.
Путешествие ознаменовало для Томаса окончание молчаливого траура. А девятилетний Эйб и одиннадцатилетняя Сара впервые остались одни.
По вечерам мы ставили зажженную свечу в центре комнаты, прятались под одеяла и подпирали дверь отцовской кроватью. Не знаю, от чего мы пытались защититься, но так нам было спокойнее. Мы сидели так почти всю ночь, прислушиваясь к звукам, которые раздавались на улице. Там бродили животные. Ветер приносил отдаленные голоса. Вокруг хижины от чьих-то шагов трещали ветки. Мы дрожали в кроватях, пока свеча не догорала, а потом шепотом спорили, кому выбираться из-под спасительных одеял и идти зажигать новую. Отец, вернувшись, задал нам трепку за то, что в столь короткий срок спалили так много свечей.
Томас оказался верен своему слову. Он вернулся с повозкой. А в ней приехали все земные богатства (или по крайней мере те, что влезли) новоявленной Сары Буш Линкольн и троих ее детей: Элизабет (13 лет), Матильды (10) и Джона (9). Эйбу с сестрой повозка, нагруженная мебелью, часами и кухонной утварью, показалась сундуком с «сокровищами магараджи». Молодую миссис Линкольн поверг в ужас вид босых грязных детей с фронтира. В тот же вечер она раздела их и хорошенько отмыла.
Двух мнений быть не может: Сара Буш Линкольн красотой не блистала. Из-за глубоко посаженных глаз и узкого лица всегда казалось, будто она голодает. Высокий лоб выглядел еще выше из-за того, что она укладывала жесткие каштановые волосы в плотный пучок. Миссис Линкольн была тощей и вялой женщиной, к тому же у нее недоставало двух нижних зубов. Но вдовцу без перспектив и без доллара в кармане привередничать не приходилось. То же можно сказать о женщине с тремя детьми и уймой долгов. Их союз был основан на старом добром здравом смысле.
Эйб заранее приготовился возненавидеть мачеху. С того самого момента, как Томас объявил, что намерен жениться, мальчик начал строить коварные планы и придумывать, к чему бы придраться.
Неудобство заключалось в том, что она выказывала доброту, участие и бесконечное сочувствие. С пониманием она относилась и к тому, что мама всегда будет занимать особое место в наших с сестрой сердцах.
Как и Нэнси прежде, новая миссис Линкольн распознала тягу Эйба к книгам и неизменно поощряла ее. Среди привезенного из Кентукки добра нашелся орфографический словарь Уэбстера — настоящий клад для мальчика, лишенного возможности ходить в школу. Сара (неграмотная, как и ее нынешний муж) часто просила Эйба почитать после ужина из Библии. Мальчик с радостью потчевал семью отрывками из посланий к коринфянам и Книги Царств. Он читал о мудрости Соломона и неосмотрительности Навала. После смерти матери вера его окрепла. Ему нравилось представлять, как мама глядит с небес и перебирает ангельскими перстами мягкие каштановые волосы сына, пока он читает. Мама защищает его от зла. Утешает во времена нужды.
Эйб также привязался к сводным сестрам и брату — особенно к брату, которого он прозвал Генералом за любовь к военным играм.
Меня было не оторвать от книг, а Джона — от игр. Он вечно сочинял какую-нибудь воображаемую битву и собирал достаточно мальчишек, чтобы можно было ее разыграть. Он звал меня оторваться от книг и присоединиться к веселью. Я отказывался, но Джон не отставал и обещал назначить меня капитаном или полковником. Говорил, что будет делать за меня работу по дому, если я соглашусь. Он все упрашивал и упрашивал, и мне не оставалось ничего иного, кроме как оставить тихое пристанище под деревом и присоединиться к игре. В то время я считал Джона простаком. Теперь же я понимаю, насколько он был мудр. Мальчику в детстве нужны не только книги.
На одиннадцатый день рождения Сара подарила Эйбу небольшой дневник в кожаном переплете (вопреки желанию Томаса). Она купила его на деньги, заработанные стиркой и починкой белья для мистера Грегсона, пожилого соседа, чья жена скончалась несколькими годами ранее. Книги на фронтире были редкостью, но дневники — настоящей роскошью, в особенности для маленьких мальчиков из бедных семей. Можно представить, как радовался Эйб, получив такой подарок. Он не стал терять время и в тот же день сделал первую запись, которую старательно внес в дневник неуверенным почерком.
Дневник Авраама Линкольна
9 февраля 1820 г. Этот дневник я получил в подарок в одинадцатый [sic] день рождения от отца и мачехи, которую зовут миссис Сара Буш Линкольн. Я постораюсь [sic] использовать его каждый день, чтобы научиться лучше писать.
II
Ранним весенним вечером, вскоре после того, как были написаны эти строки, Томас отозвал сына посидеть у костра. Отец был пьян. Эйб понял это еще до того, как тот пригласил его присесть на пенек и согреться. Отец разводил костер снаружи, только когда собирался как следует надраться.
— Ты уже слышал историю про дедушку?
Он любил рассказывать ее, когда был пьян. В детстве Томас стал свидетелем жестокого убийства собственного отца — и это глубоко его травмировало. К сожалению, успокоительная кушетка Зигмунда Фрейда появится только через несколько десятилетий. В ее отсутствие Томас справлялся со своими печалями так же, как это делал любой уважающий себя мужчина с фронтира: напивался до бесчувствия и выкладывал все как на духу. Утешением Эйбу могло служить то, что его отец был одаренным рассказчиком — в его устах любая история оживала. Томас подражал говору, в лицах изображал события. Он менял тембр голоса и ритм повествования. Иначе говоря, был прирожденным актером. Увы, именно это представление Эйб видел уже не один раз. Он мог слово в слово пересказать сюжет: его дед (тоже Авраам) вспахивал поле неподалеку от своего дома в Кентукки. Восьмилетний Томас с братьями смотрел, как отец трудится в жаркий майский полдень, переворачивая землю. Вдруг послышались крики шауни — индейцы выскочили из засады и набросились на Авраама. Маленький Томас укрылся за деревом и смотрел, как дикари месят отцовский мозг каменным молотом. Перерезают ему горло томагавком. Он все мог описать — даже выражение бабушкиного лица, когда он выложил новости, вернувшись домой.
Но в тот день Томас поведал сыну другую историю.
Началась она как обычно — в жаркий майский день 1786 года. Томасу было восемь лет. С двумя старшими братьями, Иосией и Мордехаем, он проводил отца на четырехакровую вырубку в лесу неподалеку от фермы, которую они помогали строить несколькими годами ранее. Мальчик наблюдал, как отец направляет небольшой плуг вслед за Беном — старой рабочей лошадкой, которая была у них еще с довоенных времен. Палящее солнце наконец скрылось за горизонтом, и долина реки Огайо утонула в мягком голубом свете. Все же «было жарче, чем в адовой печке» и к тому же влажно. Авраам-старший снял рубашку, чтобы воздух остужал его мощный торс. Молодой Томас ехал верхом на Бене и правил, а братья шли следом и сеяли. Все они надеялись вот-вот услышать долгожданный звон, возвещавший ужин.
До сих пор Эйбу было знакомо каждое слово. Дальше обычно следовала часть, когда раздавался боевой клич шауни. Старый конь пятился и сбрасывал Томаса на землю. Мальчик бежал в лес и смотрел, как отца забивают до смерти. Но на сей раз шауни так и не появились. Томас выдал совсем иную концовку. Эйб пересказал ее в письме к Джону Т. Стюарту более двадцати лет спустя.
«Правда в том, — прошептал отец, — что твоего дедушку убили не люди».
Полуобнаженный Авраам работал на краю вырубки, возле деревьев, когда в лесу раздался «громкий хруст и треск ветвей» — ярдах в двадцати от того места, где находился фермер с сыновьями.
«Папа велел мне прибрать поводья, а сам прислушался. Наверное, это просто олени шли через чащу, но нам и черные медведи порой попадались».
А еще ходили слухи. Рассказывали об отрядах шауни, нападавших на ничего не подозревающих поселенцев. Индейцы без зазрения совести убивали белых женщин и детей. Жгли дома. Заживо снимали с мужчин скальпы. Война за землю еще не окончилась. Индейцы были повсюду. Лишняя осторожность никогда не мешала.
«Теперь треск раздавался с другой стороны. Что бы это ни было, точно не олень. Отец обругал себя за то, что оставил дома кремниевое ружье, и принялся распрягать Бена. Он не собирался бросать лошадь на поживу индейцам. Моих братьев он отослал — Мордехая за ружьем, а Иосию за подмогой на станцию Хьюз».[7]
Треск зазвучал иначе. Начали гнуться верхушки деревьев — будто кто-то перепрыгивал по ним с одной на другую.
«Отец принялся быстрее распутывать постромки. „Шауни!“ — прошептал он. От этого слова сердце у меня ушло в пятки. Я следил за верхушками деревьев и ждал, что вот-вот толпа дикарей выбежит из леса, крича, улюлюкая и размахивая топорами. Я представлял, как увижу прямо перед собой красные лица. Чувствовал, как волосы натягивают… и снимают мой скальп».
Авраам все еще боролся с упряжью, когда Томас заметил, как что-то белое спрыгнуло с верхушки дерева «футов в пятьдесят высотой». Что-то, напоминающее размером и формой человека.
«Это был призрак. Он парил над землей. Белое тело словно расплывалось, когда он несся к нам. Дух шауни пришел, чтобы забрать наши души за то, что мы ступили на его землю».
Томас смотрел, как призрак летит к ним, но был слишком напуган, чтобы кричать или предупредить отца об опасности, о том, что нависло над ним. Прямо сейчас.
«Сверкнуло что-то белое, и раздался крик, способный поднять мертвых на милю вокруг. Старина Бен взбрыкнул, скинул меня прямо в грязь и помчался как бешеный — плуг все еще волочился за ним на одной постромке. Я вскинул голову и посмотрел туда, где только что стоял отец. Его не было».
Томас поднялся на ноги. У него кружилась голова и — хоть он не почувствует этого еще несколько часов — было сломано запястье. Призрак стоял в пятнадцати или двадцати футах, повернувшись к мальчику спиной. Словно какое-то божество, он возвышался над отцом, недвижимо и спокойно. И наслаждался беспомощностью жертвы.
«Это оказался не призрак. И не шауни. Даже со спины было видно, что незнакомец всего-навсего мальчишка, не старше моих братьев. Его рубашку будто шили на кого-то размером вдвое больше. Она была белее снега и выбивалась из полосатых серых штанов. Его кожа была такой же белоснежной, а на шее перекрещивались тонкие голубые линии. Он стоял, не двигаясь и не дыша, точно изваяние».
Аврааму-старшему едва минуло сорок два года. Благодаря хорошей наследственности он был высок и широкоплеч. Честный труд сделал его стройным и мускулистым. Он никогда не проигрывал в драке — и теперь не собирался. Авраам поднялся («медленно, словно у него были переломаны ребра»), выпрямился и сжал кулаки. Он ушибся, но это подождет. Для начала он выбьет из маленького сукина…
«Отец поглядел мальчику в лицо, и челюсть у него отвисла. Что бы он ни увидел, это напугало его до полусмерти».
— Ох ты госпо…
Мальчишка метил Аврааму в голову. Он промахнулся. Авраам отступил на шаг и вскинул кулаки, но замер, не нанося удара. Промахнулся. Слева щеку покалывало. Промахнулся ведь? Пощипывало под глазом. Отец Томаса провел кончиком указательного пальца по лицу… легко-легко. Полилась кровь — хлынула потоком из тонкого, как от бритвы, разреза, протянувшегося от рта до уха.
Не промахнулся.
Это последние мгновения моей жизни.
Авраам почувствовал, как его голова рванулась назад. Глазницы треснули. Повсюду свет. Он чувствовал, как из ноздрей струится кровь. Еще удар. И еще. Где-то кричит его сын. Почему он не убегает? Челюсть сломана. Выбиты зубы. Руки, сжатые в кулаки, кажутся такими далекими, крик тоже уходит вдаль. Заснуть… и не просыпаться.
Существо держало Авраама за волосы — и наносило удар за ударом, пока череп наконец «не проломился, как яичная скорлупа».
«Чудовище обхватило отца за шею и вздернуло его в воздух. Я снова вскрикнул — сейчас оно его задушит. Вместо этого оно погрузило длинные, подобные ножам, ногти больших пальцев в Адамово яблоко жертвы и — раз! — разорвало горло прямо посередине. Существо подставило рот под образовавшееся отверстие и с жадностью присосалось к нему, будто пьяница к бутылке виски. Оно глотало и глотало кровь. Если поток начинал иссякать, чудовище приобнимало отца за грудь и надавливало. Оно выжало сердце до последней капли, а потом бросило тело на землю и огляделось. Оно смотрело прямо на меня. Теперь я понял, чего так испугался отец. У него были черные как уголь глаза. Клыки, длинные и острые как у волка. Белое лицо демона. Порази меня Господь, если я лгу. Сердце у меня ушло в пятки. Дыхание замерло. Существо просто стояло, с лицом, покрытым кровью моего отца и… Клянусь тебе, оно прижало руки к груди и запело».
У существа оказался безупречно чистый юный голос. Да еще узнаваемый британский акцент.
Коль изнывает грудь от муки
И душу думы грустные мрачат,
То музыки серебряные звуки
Мне быстро горе облегчат.[8]
Неужели этот звук мог исходить от воплощенного ужаса? Неужто белое лицо озаряла теплая улыбка? Это какая-то жестокая шутка. Демон завершил песню, низко и медленно поклонился, затем убежал в лес. «Он бежал, пока я не перестал различать в просветах между деревьями белые отблески». Восьмилетний Томас склонился над изуродованным и опустошенным трупом отца. Он дрожал всем телом.
«Я понимал, что придется солгать. В жизни не смог бы рассказать ни одной живой душе о том, что видел, — любой счел бы меня идиотом, вруном или кем похуже. Да и чему я был свидетелем? Может быть, мне все привиделось. Когда Мордехай прибежал с ружьем и стал спрашивать, что случилось, я разрыдался и поведал единственную возможную историю. Ту самую, в которую он бы поверил: тут побывал отряд шауни, индейцы убили отца. Я не мог открыть правды. Не мог сказать, что его убил вампир».
Эйб онемел. Он тихо сидел напротив пьяного отца. Редкие искры от костра заполняли пустоту между ними.
Я слыхал много его историй: некоторые повествовали о жизни других людей, некоторые — о его собственной. Но он ни разу ничего не выдумывал, даже в таком состоянии, как сейчас. Честно говоря, не думаю, что у него хватило бы воображения. К тому же мне в голову не шла разумная причина, по которой отец стал бы врать о подобных вещах. А следовательно, как ни прискорбно…
— Ты думаешь, что я спятил, — сказал Томас.
Именно так я и думал, но промолчал. Я научился в такие минуты держать рот на замке: самое невинное замечание могло быть истолковано превратно и вызвать бурю гнева. Я научился сидеть молча, пока отец не отошлет меня прочь или не уснет.
— Черт, я тебя понимаю.
Отец отхлебнул от заработка минувшей недели[9] и посмотрел на меня с нежностью, которой я прежде в нем не замечал. На мгновение мир отступил, и я увидел нас — не такими, как на самом деле, а какими мы могли бы быть в другой, лучшей жизни. Отец и сын. Его глаза наполнились слезами. Я удивился и испугался. Он словно умолял меня поверить. Но не мог же я верить в столь безумный рассказ. Пьяница наплел с три короба. Вот и все.
— Я рассказал тебе, потому что ты должен знать. Ты… заслужил эту правду. Говорю тебе: в жизни я видел двух вампиров. Первого — там, на поле. А второго… — Томас отвел взгляд, снова пытаясь сдержать слезы. — Второго звали Джек Бартс. И его я увидел незадолго до смерти твоей матери.
Летом 1817 года отца одолел грех зависти. Он устал смотреть, как соседи собирают щедрые урожаи со своей земли, засеянной рожью и пшеницей. Устал рвать жилы на постройке амбаров, которые они использовали, чтобы наживать богатство, и самому не получать доли трофеев. Впервые в жизни отец казался не чужд амбиций. Ему не хватало только денег.
Джек Бартс был коренастым и одноруким. Он дорого одевался и владел развивающимся экспедиторским делом в Луисвилле. К тому же он был одним из редких в Кентукки людей, которые промышляли частными займами. В юности Томас как-то на него работал — грузил и разгружал плоскодонные баржи на Огайо за двадцать центов в день. Бартс всегда хорошо к нему относился и не задерживал оплату. Когда Томас увольнялся, Джек проводил его рукопожатием и приглашением возвращаться на работу. Более двадцати лет спустя, весной 1818 года, Томас Линкольн напомнил Бартсу о его обещании. Теребя шляпу в руках и низко опустив голову, Томас сидел в конторе Джека Бартса и просил о займе в семьдесят пять долларов — ровно столько, чтобы хватило на покупку плуга, рабочей лошади, семян и «всего остального, что необходимо для выращивания пшеницы, кроме солнечного света и дождя».
Бартс, «все такой же крепкий и жизнерадостный, в фиолетовом сюртуке с одним рукавом», немедленно согласился. Условие он поставил простое: Томас должен вернуть девяносто долларов (сумму займа плюс двадцать процентов сверху) не позднее первого сентября. Любая прибыль сверх оговоренного оставалась Томасу. Процент был вдвое выше, чем взял бы любой уважаемый банк. Но Томас, строго говоря, не владел никакой собственностью (участок в Литл-Пиджин-Крик он занял самовольно) и не имел финансовых гарантий — значит, ему было не к кому больше идти.
Отец согласился на предложенные условия и принялся валить деревья, корчевать пни, пахать и сеять. Это был изнуряющий труд. Он в одиночку засеял семь акров пшеницы. Если бы с каждого акра удалось собрать тридцать бушелей урожая, этого хватило бы, чтобы вернуть долг Бартсу, и еще немного осталось бы нам на зиму. В следующем году отец посеял бы больше. Еще через год нанял бы работника себе в помощь. Через пять лет у нас была бы самая большая ферма в округе. А через десять лет — в целом штате. Посеяв последние зерна, отец наконец мог вздохнуть свободно. Он ждал, когда будущее поднимется из земли.
Но лето 1818 года выдалось самым жарким и засушливым на памяти старожилов. С наступлением июля во всей Индиане не осталось ни единого зеленого побега.
Томас был разорен.
Ему осталось только продать плуг и лошадь, чтобы выручить хоть немного денег. Собирать урожай никому не требовалось, так что спроса на его товар не было. Не осмеливаясь показаться Бартсу на глаза, Томас отослал ему двадцать восемь долларов вместе с письмом от первого сентября (письмо под диктовку писала Нэнси), в котором обещал прислать остаток долга, как только получится. Больше он сделать ничего не мог. Но Джека Бартса это не удовлетворило.
Через две недели Томас Линкольн шепотом произносил мольбы, которые словно обретали форму в колючем ночном воздухе. Он пробудился ото сна всего несколько минут назад. Его разбудило прикосновение к щеке. Прикосновение шелкового голубого рукава. И пачки банкнот — двадцати восьми долларов. Над постелью Томаса стоял Джек Бартс.
Бартс не собирался спорить, он пришел предупредить. Отец ему нравился. Нравился всегда. Поэтому он даст должнику еще три дня, чтобы собрать недостающие деньги. Понимаешь ли, дело есть дело. Если пройдет слух, что Джек Бартс идет на поводу у своих должников, другие еще дважды подумают, стоит ли платить ему вовремя. И куда ему после этого деваться? В богадельню? Нет, нет. Ничего личного. Исключительно вопрос платежеспособности.
Они стояли возле деревянного туалета, чтобы шепот не разбудил обитателей хижины. Бартс повторил свой вопрос:
— Сможешь отдать деньги через три дня?
Томас опять понурился:
— Не смогу.
Бартс улыбнулся и отвел глаза.
— В таком случае…
Он повернулся к Томасу — лицо кредитора исчезло, и на его месте возникло лицо демона. Окно в ад. Черные глаза, белая кожа и — клыки, длиннющие, острые как у волка, порази меня Господь, если я лгу!
— Я возьму свое другим способом.
Эйб смотрел на отца сквозь огонь.
Ужас. Меня обуял ужас. Сковал по рукам и ногам. Я ослабел. Мне стало дурно. Я больше не желал это слушать. Не сегодня. И никогда. Но отец не мог остановиться. Не теперь, когда он был столь близок к окончанию своего рассказа — к окончанию, о котором я догадывался, но в которое не решался поверить.
— Вампир отнял у меня отца…
— Замолчи…
— Отнял Спэрроу…
— Не надо!
— И вампир отнял у нас твою…
— Иди к черту!
Томас разрыдался.
Один вид его пробуждал во мне неведомую доселе ненависть. Ненависть к отцу. Ко всему на свете. Отец вызывал у меня отвращение. Я убежал в темноту, страшась слов, которые могли у меня вырваться, и того, что я мог сделать, останься я с ним еще хоть на мгновение. Злость не пускала меня домой три дня и три ночи. Я спал в амбарах и хозяйственных пристройках у соседей. Воровал яйца и пшеничные колоски. Бродил по окрестностям, пока ноги не начинали дрожать от изнеможения. Вспоминал мать и плакал. Они отняли ее у меня. Отец и Джек Бартс. Я ненавидел себя за то, что был слишком мал, чтобы защитить ее. Ненавидел отца за то, что он рассказал мне нечто столь невозможное и невыразимое. Но все же я понимал, что все это — правда. Не могу объяснить, откуда взялась моя уверенность, но у меня не было сомнений. Я вспомнил, как отец одергивал нас, когда мы сочиняли истории про вампиров. Крики, которые ветер доносил по ночам. Горячечный шепот матери про то, как она «заглянула в глаза дьяволу». Отец был пьянчугой. Праздным и черствым пьянчугой. Но не лжецом. За три дня ярости и горя я поддался безумию и признался самому себе: я верю в вампиров. Я верил в них и всех их ненавидел.
Когда Эйб наконец вернулся домой (к перепуганной мачехе и притихшему отцу), он не проронил ни слова. Взял дневник и записал одно-единственное предложение. То самое, которое кардинальным образом изменит течение его жизни и приведет молодую страну на грань катастрофы:
Отныне я твердо намерен убить всех до единого вампиров в Америке.
III
Сара надеялась, что Эйб почитает им после ужина. Было довольно поздно, но огонь разгорелся вовсю, и оставалось достаточно времени, чтобы послушать несколько страниц о приключениях Ионы или разноцветных одеждах Иосифа. Сара любила, когда Эйб читал — так живо, так ясно и выразительно. Мальчик был мудр не по годам. Нечасто встретишь у ребенка такую обходительность и прекрасные манеры. Как Сара сказала Уильяму Херндону после убийства пасынка, он был «лучшим мальчиком из всех, кого я встречала или надеюсь когда-либо повстречать».
Но Библии нигде не было. Неужели она одолжила книгу соседке и забыла? Или оставила у мистера Грегсона? Сара искала повсюду. Поиски были напрасны. Женщина больше никогда не увидит своей Библии.
Эйб ее сжег.
Он по-детски сорвал злость на книге и всегда раскаивался (хотя, похоже, недостаточно глубоко, чтобы поведать мачехе правду). Много лет спустя он пытался объяснить свой поступок:
Как я мог почитать Бога, который позволил существовать [вампирам]? Бога, который дал моей матери пасть жертвой их злого замысла?[10] Либо Он был бессилен им помешать, либо был их сообщником. В любом случае Он не заслуживал моих молитв. В любом случае Он стал моим врагом. Так думал двенадцатилетний мальчик. Мир представлялся ему выбором между двумя неравными данностями. Он верил, что дела «непременно» обстоят так или иначе. Мне стыдно за этот поступок, да. Но я не стану обременять свою совесть еще сильнее, притворяясь, будто не совершал его.
Вера Эйба рухнула, и мальчик продолжил свою клятву в недатированном манифесте (август 1820 г.):
Отныне я посвящу жизнь ниустанному [sic] поиску знаний и служению. Я сделаюсь образованным во всех сферах. Стану воителем, более виликим [sic], чем Александр. В моей жизни будет только одна цель — убить как можно больше вампиров. В этом дневнике я буду писать об их убийстве.[11] Никто, кроме меня, его не прочетает [sic].
Увлечение книгами, ранее проявлявшееся всего лишь в виде ненасытного интереса, превратилось в самую настоящую навязчивую идею. Эйб два раза в неделю совершал часовые прогулки к дому Аарона Штибеля (сапожника, который мог похвастаться личной библиотекой в сто пятьдесят томов), чтобы вернуть хозяину одну охапку книг и одолжить другую. Когда мачехе случалось ехать в Элизабеттаун навестить родственников, он неизменно сопровождал ее, только чтобы засесть в доме Сэмюэля Хейкрафта-старшего на Вилледж-стрит. Хейкрафт являлся одним из основателей города и гордым владельцем около пяти сотен книг. Эйб читал мистику, искал упоминания о вампирах в европейском фольклоре. Он составил список их предполагаемых слабостей, отличительных черт и привычек. С утра Сара частенько находила пасынка спящим за столом: его голова покоилась на раскрытых страницах.
Когда Авраам не был занят совершенствованием разума, он упражнял свое тело. Мальчик теперь ежедневно колол вдвое больше дров. Строил длинные извилистые заборы из камня. Учился метать топор в дерево — сначала с десяти ярдов. Потом с двадцати. Когда Джон, сводный брат, позвал Эйба играть в войну, он с радостью согласился и дрался с такой яростью, что не один соседский мальчик остался с разбитой губой. Основываясь на информации, вычитанной в книгах, Авраам выстрогал дюжину кольев и сделал для них колчан. Он соорудил небольшое распятие (хоть Эйб и провозгласил Бога «врагом», Его помощь все равно бы не помешала). Взял за правило носить при себе мешочки с чесноком или горчичным семенем. Он точил топор, пока лезвие не «ослепляло всех, кто на него глядел». По ночам Эйбу снилась смерть. Ему снилось, как он настигает врагов и всаживает колья в их сердца. Отрубает головы. Доблестно бьется. Позже, когда тучи Гражданской войны сгустились на горизонте, Эйб вспоминал свою юношескую жажду крови:
Два вида людей хотят войны: те, кто сами не собираются сражаться, и те, кто понятия не имеют, что им предстоит. Вспоминая свою молодость, могу сказать, что последнее относилось ко мне в полной мере. Я рвался воевать с вампирами, не представляя себе последствий. Я не знал, каково обнимать умирающего друга или хоронить свое дитя. Любой, кто заглянул в лицо смерти, найдет занятие получше, чем снова искать встречи с ней.
Но летом 1821 года до этих уроков было еще далеко. Эйб хотел сражаться с вампирами, и по прошествии нескольких месяцев, посвященных тщательному сбору сведений и тренировкам, он был готов дать первый залп. Эйб сочинил письмо.
IV
Для двенадцатилетнего мальчика Эйб был необыкновенно высок. Он уже сравнялся с отцом (который был ростом 5 футов и 9 дюймов). Мальчик пошел в своего злополучного деда: хорошие гены и годы упорного труда сделали его удивительно сильным.
Стоял понедельник. «Такие летние дни бывают только в Кентукки: солнечные, зеленые, с легким ветерком, приносящим тепло и семена одуванчиков». Эйб с Томасом сидели на крыше одной из хозяйственных построек и чинили прохудившуюся за зиму кровлю. Ненависть мальчика несколько остыла, но ему все еще было нелегко находиться рядом с отцом. Запись в дневнике от 2 декабря 1843 г. (сделанная почти сразу после рождения Роберта, сына Эйба) проливает свет на причину такого презрения:
Возраст принес мне умеренность в суждениях, но в одном я остаюсь непреклонным. Как он был слаб! Как нерешителен! Он не смог защитить свою семью. Думал только о себе, а остальных бросил на произвол судьбы. Он мог бы бежать вместе с нами далеко-далеко. Мог занять денег у соседей в счет будущей работы. Но он ничего не сделал. Просто бездействовал. Молча. Тайком на что-то надеялся — на то, что его беды каким-то чудом исчезнут. Нет, больше тут говорить не о чем: будь он другим человеком, мама все еще оставалась бы со мной. Я не могу этого простить.
К чести Томаса надо отметить, что он, казалось, понял и принял порицание сына. С того самого вечера он больше не говорил о вампирах. И Эйба не подталкивал к разговору.
В тот понедельник Сара попросила девочек помочь ей с уборкой у мистера Грегсона, а Джон сражался в воображаемой битве. Линкольны чинили крышу, когда к дому подошла лошадь с ребенком в седле. Ребенок был коренаст и одет в зеленый сюртук. Или же это был очень низенький мужчина. Низенький мужчина в темных очках и… с одной рукой.
Джек Бартс.
Томас опустил молоток. Сердце отчаянно билось в груди. Что Бартсу понадобилось на этот раз? К тому моменту, как отец спустился на землю и пошел встречать нежданного гостя, Эйб уже почти добрался до хижины. Бартс передал Томасу поводья и несколько неловко спешился: рукой он придерживался за седло, пока коротенькие ножки пытались нащупать опору. Наконец преуспев, он нашарил в кармане веер и принялся обмахиваться. Томас заметил, что на лице гостя не было ни капли пота.
— Ужасно… Ужасно жарко.
— Мистер Бартс, я…
— Должен признать, мистер Линкольн, ваше письмо стало для меня неожиданностью. Приятной неожиданностью, но тем не менее.
— Письмо, мистер Ба…
— Если бы вы прислали его раньше, возможно, неприятности, произошедшей между нами, удалось бы избежать. Чудовищно… Чудовищно…
Томас, окончательно сбитый с толку, не заметил, что Эйб приближается к ним, неся продолговатый деревянный предмет.
— Простите мое нетерпение, — продолжал Бартс, — но мне немедленно надо отправляться. Вечером у меня дела в Луисвилле.
Томас не знал, что сказать. В голову ничего не приходило.
— Так что же, мистер Линкольн? Где они?
Подошел Эйб. В руках у него был самодельный длинный сундук с крышкой на петлях. Крошечный гробик для хрупкого покойника. Мальчик стоял рядом с отцом, повернувшись к Бартсу. Он возвышался над гостем. Глядел на него с недоброй ухмылкой.
— Странно, — нарушил молчание Эйб. — Не думал, что вы появитесь днем.
Теперь уже Бартс не нашелся, что ответить.
— Что это за мальчик?
— Мой сын, — цепенея от ужаса, пояснил Томас.
— Они здесь. — Эйб приподнял сундук. — До цента. Ровно сто долларов, как и сказано в письме.
Томас решил, что ослышался. Ему это снится. Бартс уставился на Эйба с подозрением. Потом с удивлением. Лицо его расплылось в улыбке.
— Боже! — воскликнул ростовщик. — А я было решил, что мы все спятили.
Он рассмеялся. Эйб приоткрыл крышку — ровно настолько, чтобы можно было просунуть руку.
— Молодец! — похвалил Бартс, смеясь от души. — Давай-ка сюда.
Он протянул руку, провел толстыми пальцами по моим волосам. Я мог думать только о том, как мама так же гладила меня, когда читала мне вслух. Мне представлялось ее милое лицо. Я посмотрел вниз на этого человека, на это существо, и рассмеялся вместе с ним. Отец беспомощно стоял в стороне. У меня в груди разгорался огонь. Я нащупал деревянный кол. Мне все было подвластно. Я стал Богом.
Это последние мгновения твоей жизни.
Не помню, как я вогнал его, — помню только, что решился. Смех прекратился, и Бартс неловко отступил на шаг. Его глаза моментально почернели, словно в глазницах под стеклом разлились чернильные кляксы. Показались клыки, а под кожей я различил бледную голубоватую паутину. До этой минуты я еще мог сомневаться. Но теперь увидел все собственными глазами. Теперь я был уверен.
Вампиры существуют.
Бартс вскинул руку, и крепкая ладонь инстинктивно обхватила кол. На его лице еще не было страха. Только удивление, будто он пытался осознать, какое отношение этот предмет имеет к его телу. Вампир потерял равновесие, сел на землю и только через мгновение упал на спину. Рука разжалась и обмякла.
Я обошел вокруг, стараясь угадать, когда он нанесет удар. Я ждал, что враг рассмеется над тщетностью моей попытки и сразит меня. Бартс следил за мной глазами, но больше не двигался. В его взгляде был страх. Он умирал… и боялся. Лицо его сделалось еще бледнее прежнего. Густая темная кровь заструилась из ноздрей — она текла по щекам и заливала глаза. Я никогда не видел столько крови. Я наблюдал, как его душа (если она у него была) покидает тело. Бартс заканчивал неожиданное и страшное прощание с длинной-предлинной жизнью — без сомнения, наполненной счастьем, страданием, борьбой и успехом. С жизнью, в которой были минуты, слишком прекрасные, чтобы с кем-то их разделить. Или слишком болезненные, чтобы вспоминать о них. Теперь всему наступал конец, и он боялся. Боялся ожидавшей его пустоты. Или, что хуже, наказания.
Затем он умер. Я думал, что заплачу. Испытаю угрызения совести, осознав, что я наделал. Признаюсь, я ничего не почувствовал. Только пожалел, что не заставил его мучиться дольше.
Томас был ошеломлен.
— Что ты наделал! — воскликнул он, прервав тошнотворную тишину. — Ты погубил нас!
— Напротив. Я погубил его.
— Придут другие.
Эйб уже уходил.
— В таком случае мне понадобятся еще колья.
Глава 3
Генри
В мире идет беспрестанная борьба между добром и злом. Эти два принципа враждовали от начала времен — и будут продолжать свое противостояние вечно.
I
Летом 1825 года юго-восточная Индиана погрузилась в кошмар. За шесть недель с начала апреля пропало трое детей. Первый, семилетний Сэмюэл Грин, исчез, когда играл в лесу неподалеку от родительской фермы в Мэдисоне — процветающем городе на берегах Огайо. На поиски пустилось несколько отрядов. Они прочесали все окрестные пруды. Но мальчик как сквозь землю провалился. Не минуло и двух недель, поиски еще продолжались, когда шестилетняя Гертруда Уилкокс посреди ночи пропала из собственной постели. Тревога переросла в панику. Родители не пускали детей гулять. Соседи возводили напраслину друг на друга. Прошло три недели. Двадцатого мая исчез третий ребенок — не в Мэдисоне, а в Джефферсонвилле, в двадцати милях вниз по реке. На этот раз тело нашли через несколько дней — вместе с двумя другими. Страшное открытие совершил охотник, последовавший за собаками в неглубокий лесистый овраг, где и лежали три искореженных трупа, в спешке прикрытые ветвями. Тела противоестественным образом разложились и почти потеряли цвет. На лицах застыли гримасы ужаса, глаза были открыты.
К тому лету Эйбу Линкольну исполнилось шестнадцать, и его решение «убить всех до единого вампиров в Америке» не спешило претворяться в жизнь. Страхи Томаса оказались беспочвенными. Никто не явился мстить за Джека Бартса. По правде сказать, за четыре года, прошедших с тех пор, как Бартс пал от деревянного кола, Эйб больше не видел ни одного вампира. Не потому, что он не прикладывал усилий. Бессчетное количество ночей он потратил, тщетно пытаясь выяснить, откуда ветер доносит крики, или наблюдая за только что вырытыми могилами (на всякий случай, в легендах ведь сказано, что вампиры приходят полакомиться свежим трупом). Однако у Эйба не было наставников, кроме старых книг и сказок, отец помогать не желал, так что четыре года мальчика преследовали сплошные разочарования. Ему ничего не оставалось, кроме как продолжать тренировки. Он вытянулся до шести футов четырех дюймов и развил стальные мышцы. Авраам мог побороть и обогнать большинство мужчин вдвое старше его. Вгонял топор в дерево с тридцати ярдов. Пахал не хуже лошади и поднимал над головой бревно весом в двести пятьдесят фунтов.
Вот только шить он не умел. Угробив несколько недель на попытку сшить длинный «охотничий плащ», который в итоге тут же развалился на ходу, Эйб смирился и заказал его у портнихи. Мачеху мальчик не попросил о помощи из страха, что она полюбопытствует, зачем ему понадобился подобный предмет одежды. Длинный черный плащ был подбит толстой тканью на груди и животе и скрывал внутренние карманы для хранения разнообразных ножей, зубчиков чеснока и фляжки со святой водой, которую Эйб сам и благословил. Колчан с кольями он носил на спине, а на шее — толстый кожаный воротник, приобретенный у кожевенника в Элизабеттауне.
Когда слухи об изуродованных телах достигли Литл-Пиджин-Крик, Эйб не мешкая отправился к реке.
Я сказал отцу, что нанялся на баржу до Нового Орлеана и вернусь через полтора месяца с двадцатью долларами заработка. Никакой работы на самом деле не было, и я понятия не имел, где добыть деньги. Просто не смог придумать другой причины, чтобы на столь длительный срок отпроситься у отца.
Несмотря на свою репутацию безупречно честного человека, Эйб легко мог и солгать ради благородной цели. Ему представилась возможность, которой он дожидался четыре долгих года. Возможность испытать свои силы. И оружие. Шанс почувствовать наслаждение, когда вампир рухнет ему под ноги; увидеть ужас в глазах чудовища.
Авраам Линкольн не был выдающимся следопытом. Многие могли похвастаться более близким знакомством с рекой Огайо. Но в Кентукки или Индиане едва ли сыскался бы человек, лучше разбиравшийся в таинственных исчезновениях и нераскрытых убийствах.
Когда я услыхал описание трупов из Джефферсонвилля, я сразу понял, что тут замешан вампир. Мне было прекрасно известно, куда он направляется. Я читал о похожем случае в сочинении Дюгре «Об истории реки Миссисипи» — то происшествие смущало умы поселенцев почти пятьдесят лет назад. В городках на берегах реки посреди ночи из собственных постелей стали пропадать дети.
Началось все в Натчезе и продолжалось до самого Дональдсонвилля. С севера на юг. Тела обнаруживали вдоль реки в совершенно разложившемся состоянии. Что еще более противоестественно, на жертвах не находили никаких повреждений, кроме мелких порезов на конечностях. Я мог биться об заклад, что, как и тот вампир, этот идет на юг по течению. Опять же, я был готов поспорить, что он плывет на лодке. И на лодке он рано или поздно непременно окажется в Эвансвилле.
Там Эйб и принялся ждать в ночь на четверг, 30 июня 1825 года, спрятавшись за кустарником на лесистых берегах Огайо.
К счастью, полная луна освещала мельчайшие детали ночного пейзажа. Легкий туман висел над поверхностью реки, капельки росы поблескивали на листьях вокруг моего укрытия, на ветке дерева можно было различить силуэты спящих птиц — а менее чем в тридцати ярдах была привязана плоскодонка. Она ничем не отличалась от маленьких барж, которые сновали вверх-вниз по реке: сорок на двенадцать футов, сооружена из грубых досок, две трети палубы занято жилым помещением. И все же уже много часов мой взгляд был прикован к этой лодке. Я был уверен, что внутри находится вампир.
Эйб несколько дней наблюдал за плоскодонками, приплывавшими в Эвансвилль. Он внимательно изучал каждого человека, сходившего на берег, выискивая характерные признаки, о которых так много читал: бледную кожу, нелюбовь к солнечному свету, боязнь распятий… Авраам даже проследил за несколькими «подозрительными» пришельцами, когда они направились по делам в город. Плодов это не принесло. В конце концов внимание охотника привлекла лодка, которая не приставала к берегу.
Я уже был готов сдаться. Солнце почти закатилось, и баржи начинали швартоваться на ночь. Тут я кое-что заметил. В темноте виднелся едва различимый силуэт плоскодонки: она проплыла вдоль берега. Странно, что лодка миновала один из самых оживленных городов в этих местах и не подошла к причалу. Еще более странно, что это произошло на ночь глядя.
Эйб бросился бегом вдоль реки, полный решимости преследовать подозрительную лодку (которой, насколько было можно разглядеть, никто не правил) так долго, как только сумеет.
Проливные дожди ускорили течение, и мне с трудом удавалось не отставать. Лодка ускользала от меня, и когда она скрылась за речной излучиной, я испугался, что насовсем потеряю ее из виду.
Однако через полчаса изнуряющего бега Эйб нагнал плоскодонку. Она оказалась привязана к небольшому причалу, который вел к тому же самому берегу в нескольких милях от города. Авраам устроился поодаль и приготовился бодрствовать всю ночь. Проходили часы, но Эйб, невзирая на голод и усталость, не покидал своего укрытия. Он обещал себе не сводить с лодки глаз.
Я так долго не шевелился, ожидая, пока солнце скроется за горизонтом, что начал опасаться, как бы ноги не подвели меня, когда придет время действовать. Но я не решался нанести удар, пока не разгляжу противника, пока не увижу, как это существо покажется из своего логова. Я опустил взгляд на топор в своих руках, чтобы убедиться, что он никуда не делся. Я предвкушал, как лезвие вонзится в его тело, и вздрагивал от нетерпения. Мне хотелось видеть страх на его лице, когда остатки его сущности будут покидать наш мир.
На севере послышался слабый шорох листвы и треск хвороста. Кто-то приближался, шел по лесу вдоль берега. Эйб постарался дышать ровнее и правой рукой ощупал рукоять топора. Он уже воображал себе звук, с которым оружие разрубит кожу, и кости, и легкие.
Все эти часы я ожидал появления чудовища. Мне не приходило в голову, что вампир мог уже бодрствовать. Не важно. Я вскинул топор и приготовился взглянуть на противника.
«Он» оказался невысокой женщиной в черном платье и чепце. Очертания ее тела подсказывали, что она стара, однако она с легкостью шагала по неровному берегу.
У меня и в мыслях не было, что вампир может оказаться женщиной, к тому же пожилой. Я тотчас же ясно осознал безумие происходящего. Какие у меня доказательства? Какие доказательства, кроме подозрения, что в этой лодке затаился вампир? Неужели я собирался просто-напросто прикончить ее хозяина, кто бы им ни был, и надеяться, что не ошибся? Готов ли я убить старуху, не имея твердой уверенности в своей правоте?
Эйбу не пришлось долго мучиться сомнениями. Когда женщина приблизилась, он разглядел у нее на руках ношу. Что-то белело в темноте.
Ребенок.
Я смотрел, как она несла его по лесу прямо к лодке. Мальчик был не старше пяти, одет в белую ночную сорочку. Ноги и руки свисали вниз. На воротничке я различил кровь. И на рукавах. Я не мог нанести удар с такого расстояния, так как опасался промахнуться и случайно задеть ребенка (если он был еще жив).
Эйб наблюдал, как вампирша приблизилась к лодке и двинулась было вверх по небольшим сходням, но вдруг замерла на полпути.
Ее тело напряглось. Она принюхалась, как это делают животные, почуяв опасность. Вампирша посмотрела в темноту на противоположный берег, а потом повернулась в мою сторону.
Эйб застыл. Он не дышал. Не шевелился. Убедившись, что все благополучно, старуха поднялась в лодку.
Мне сделалось дурно. Я злился не на вампиршу, но на себя самого. Как я могу ничего не предпринимать и обрекать ребенка на гибель? Почему я позволил какому-то страху, столь же незначительному, как и моя жизнь, удержать меня от верных действий? Нет! Нет, лучше я умру от ее руки, чем от позора! Я поднялся из укрытия и ринулся к реке. Прямо к плоскодонке. Старуха немедленно услыхала мои шаги, круто обернулась и отшвырнула мальчика на палубу. Вот! Вот он, мой шанс! Я вскинул топор, метнул его и проследил за полетом. Вопреки ожиданиям женщина оказалась довольно проворной: она уклонилась от удара, и топор скрылся на дне Огайо. Я рвался вперед, убежденный, что сила и выносливость все же позволят мне победить. Собственно, других вариантов у меня не было. В карманах плаща я нащупал ножи. Вампирша поджидала меня, растопырив когтистые пальцы. Черные глаза, черный чепец. Я взлетел по сходням, прыгнул на нее, но она легко отбросила меня, как лошадь отгоняет муху. Удар вышиб воздух у меня из легких, когда я грянулся на палубу. Я перекатился на спину. Все тело болело, но я выставил ножи перед собой, чтобы удержать старуху на расстоянии. И тут она ухватила ножи прямо за лезвия и выдернула их у меня из ладоней. Теперь мне осталось только защищаться голыми руками. Я вскочил на ноги и бросился на чудовище, бешено молотя кулаками. С тем же успехом я мог бы гоняться за ней с завязанными глазами. Она с легкостью уходила от ударов. Грудь пронзила боль, и я чуть не рухнул вниз, прямо на спящего мальчика.
У Эйба было сломано несколько ребер. Он пошатнулся, но вампирша ударила его в живот — еще раз и еще… Авраам закашлялся, и в лицо женщине полетели брызги его крови.
Тут она замерла, провела своим мерзким пальцем по щеке и облизала его. «Объедение!» — улыбнулась она. Я изо всех сил старался устоять на ногах, понимая, что если упаду, то больше мне не подняться. Мне вспомнился дедушка — как вампир проминал кулаками его череп, а он не смог нанести ни одного удара в ответ. Я не согласен на подобную участь. Я решил воспользоваться передышкой и нащупал в карманах плаща последнее оружие — небольшой ножик. Изо всех сил я метнул его в вампиршу. Лезвие погрузилось ей в живот. Это еще больше развеселило ее: она схватила меня за запястье и провела ножом по своему животу, не переставая смеяться. Палуба ушла у меня из-под ног; пальцы вампирши сомкнулись на моем горле. Еще через мгновение я тонул. Она удерживала мою голову под водой, а спину прижимала к борту плоскодонки. Я яростно лягался, но сумел только заглянуть старухе в лицо. Под толщей воды мне казалось, что морщины разгладились на ее лице. Мысли о борьбе покинули меня. Накатила непонятная радость. Скоро все закончится, и я отдохну. Черные глаза надо мной меняли форму, вода успокаивалась, и успокаивался я сам. Скоро я буду с ней. Стояла ночь.
А потом явился он.
Эйб уже почти потерял сознание, когда старуха вдруг пропала — кто-то втянул ее в лодку. Руки вампирши больше не держали Авраама, и он медленно погрузился на дно реки.
Из глубины меня подняли руки Господа. Он положил меня на палубу лодчонки рядом со спящим мальчиком в белой ночной сорочке. Снизу, то и дело погружаясь в сон и снова выскальзывая из него, я наблюдал, как разыгрывался остаток спектакля. Я слышал, как женщина вскрикнула: «Предатель!»
Разглядел силуэт мужчины, который с ней боролся. Потом голова вампирши упала на палубу рядом со мной. Тела не было. Больше я ничего не видел.
II
— Нередко, чтобы нас завлечь в беду, орудья мрака говорят нам правду, заманивают всяким честным вздором, чтоб в глубочайшем деле обмануть…[12]
Я пробудился в комнате без окон. У масляной лампы читал мужчина. Лет двадцати пяти, стройный, с темными волосами до плеч. Увидев, что я проснулся, он оставил чтение и заложил страницу толстой книги в кожаном переплете. Я задал всего один, самый важный вопрос. Тот, который беспокоил меня во сне.
— Мальчик… Он…
— В безопасности. Там, где его отыщут.
Акцент незнакомца не выдавал происхождения. Англичанин? Американец? Шотландец? Он сидел подле меня на стуле с высокой спинкой и замысловатой резьбой, положив одну ногу, обтянутую темными брюками, на другую. Рукава синей рубашки были закатаны до локтей, а на шее висел небольшой серебряный крестик. Мои глаза привыкли к полумраку, и я оглядел комнату, освещенную лишь масляной лампой. Стены, казалось, были сложены из нагроможденных друг на друга камней, а все щели замазаны глиной. Повсюду висели картины в золоченых рамах. Туземки с обнаженной грудью несли воду с ручья. Пейзажи купались в солнечном свете. Портрет юной дамы рядом с изображением женщины постарше — их черты были удивительно схожи. Я заметил, что мои вещи аккуратно сложены на сундук в дальнем углу комнаты. Плащ. Ножи. Топор — чудесным образом добытый со дна Огайо. Вокруг находилась самая изящная мебель, какую мне доводилось видеть. А книги! Книги в самых разных переплетах и всевозможной толщины были сложены в стопки.
— Меня зовут Генри Стерджес, — сказал он. — Вы у меня в гостях.
— Авраам… Линкольн…
— «Отец народов»… Рад знакомству.
Я попытался сесть, но чуть не потерял сознание от боли. Тогда я опустился на спину и осмотрел себя. Грудь и живот были покрыты влажными повязками.
— Простите мне посягательство на вашу скромность, но вы были серьезно ранены. Пусть вас не пугает запах. Бинты пропитаны смесью масел — весьма полезной для заживления ран, заверяю вас. Однако, боюсь, не слишком приятной для обоняния.
— Как?..
— Два дня и две ночи. Признаться, первые полдня вы были на грани. Я не был уверен, что вы очнетесь. Ваше здоровье делает вам честь. То, что вы выжи…
— Нет… Как вы ее убили?
— Ах это. Очень просто. Она оказалась довольно слабой.
Странно говорить такое человеку, которого эта «слабость» сокрушила.
— К тому же была занята тем, что пыталась вас утопить. В связи с этим, полагаю, мне следует поблагодарить вас за то, что вы отвлек… Можно спросить?
Мое молчание послужило знаком согласия.
— Сколько вампиров вы убили?
Было странно слышать, как это слово произносит незнакомец. До того дня я не слышал, чтобы кто-либо, кроме моего отца, говорил о них как о реально существующих созданиях. Я подумал было приврать, но все же дал честный ответ.
— Одного, — признался Эйб.
— Да… Похоже на правду.
— А вы, сэр?.. Скольких убили вы?
— Одного.
Я ничего не понимал. Разве может искусный воин, с легкостью победивший вампиршу, быть столь неопытен?
— Вы не охотник на вампиров?
Генри расхохотался.
— Нет уж, увольте. Хотя, признаться, это было бы своеобразным выбором профессии.
Я еще не пришел в себя и не сразу осознал смысл сказанного. Когда это все-таки произошло, истина пронзила меня. Я испытал ужас и ярость. Он убил вампиршу. Но не для того, чтобы спасти меня от гибели, а чтобы самому заполучить добычу. Боль исчезла. В груди разгорался огонь. Я бросился на него со всей силой, со всей яростью, но не смог дотянуться до его горла. Мои запястья оказались привязаны к кровати. Я дико закричал. Словно обезумев, я рвался из пут, пока не побагровел от натуги. Генри невозмутимо наблюдал за мной.
— Да, — сказал он наконец. — Я предполагал подобную реакцию.
III
Следующие два дня я отказывался разговаривать. Отказывался есть, спать или смотреть в лицо хозяину дома. Как я мог что-то делать, зная, что в любой момент моя жизнь может оборваться? Я помнил, что вампир (Заклятый враг! Убийца моей матери!) не отходит от меня дальше чем на несколько шагов. Сколько крови он выпил из меня, пока я спал? Я слышал, как он поднимается и спускается по деревянной лестнице. Различал поскрипывание и стук двери, которую открывали и закрывали. Но из внешнего мира до меня не доносилось никаких звуков. Ни птичьего пения. Ни церковных колоколов. Я не знал, день на дворе или ночь. Единственным способом мерить время для меня оставалось чирканье спичек. Огонь в печке. Кипящий чайник. Каждые несколько часов Генри заходил в комнату с миской горячего бульона, садился у моей постели и предлагал мне поесть. Я немедленно отказывался. Генри так же немедленно принимал мой отказ, брал томик «Избранных сочинений Уильяма Шекспира» и продолжал читать с того места, на котором остановился. Таковы были правила нашей игры. На протяжении двух дней я не желал ни есть, ни слушать. Два дня он готовил мне еду и читал. Дабы отвлечься от Шекспира, я пытался думать о повседневных вещах. Сочинял песни и рассказы. Только бы не баловать вампира своим вниманием. Но на третий день голод взял свое, и я согласился поесть, когда Генри предложил мне бульона. Я поклялся проглотить лишь первую ложку — ровно столько, чтобы заглушить боль в желудке, не больше.
Эйб съел три миски бульона за один присест. Когда он насытился, они с Генри «казалось, целый час» просидели в молчании. Наконец Эйб подал голос:
— Почему ты не убил меня?
Мне было тошно на него смотреть. Плевать на его доброту. Плевать, что он спас мне жизнь, лечил мои раны и кормил меня. Мне было плевать, что он за человек. Важно было, что он за существо.
— Скажи на милость, с чего мне тебя убивать?
— Ты вампир.
— И что, в этом весь я? Разве я не обладаю человеческим разумом? Разве у меня не те же потребности? Разве не надо мне питаться, одеваться и искать утешения? Не меряй нас одной мерой, Авраам.
— Ты говоришь так, будто тебе не надо убивать, чтобы «питаться»! Будто из-за твоих «потребностей» дети не лишаются матерей!
— Ясно, — кивнул Генри. — Значит, тебя лишил матери один из моих собратьев.
Всякое подобие выдержки оставило меня. Меня взбесила легкость, с которой он об этом говорил. Его бессердечие. Я снова обезумел. Бросился на него, сбив миску из-под бульона на каменный пол. Она разбилась вдребезги. Если бы не путы на руках, я разорвал бы Генри на куски.
— Не смей о ней говорить! Никогда!
Генри подождал, пока мой порыв утихнет, опустился на колени и собрал осколки.
— Прости, — произнес он. — Я слишком давно был твоим ровесником и позабыл, как вспыльчивы юнцы. Отныне постараюсь тщательнее выбирать слова.
Подняв с пола последние черепки, он поднялся и пошел к двери, но на пороге остановился.
— Попробуй ответить себе на вопрос: неужели мы с тобой настолько непохожи? Разве не стали мы оба невольными заложниками моего положения? Разве не потеряли из-за него нечто важное? Ты — мать. А я — жизнь.
Генри ушел, оставив меня предаваться гневу. Я крикнул ему вслед: «Почему ты оставил меня в живых?» Он спокойно ответил из соседней комнаты: «Некоторые люди, Авраам, представляют слишком большой интерес, чтобы их убивать».
IV
С каждым днем Эйбу становилось лучше. Он охотно принимал пищу и все с большим интересом слушал, как Генри читает Шекспира.
Его вид по-прежнему внушал мне ярость и недоверие, однако постепенно злые чувства теряли силу, а мое тело, напротив, крепло. Генри ослабил путы, чтобы я мог питаться самостоятельно. Он оставлял у постели книги, чтобы в одиночестве я мог читать. Чем лучше я узнавал Генри, тем больше уверялся, что он не собирается меня убивать. Мы говорили о книгах. О великих городах мира. О Джеке Бартсе. Мы даже говорили о моей матери. Но в основном мы говорили о вампирах. Мне не хватало слов, чтобы задавать нужные вопросы. Я хотел знать абсолютно все. Четыре долгих года я блуждал в темноте, полагаясь на собственные умозаключения и надеясь, что провидение сведет меня лицом к лицу с вампиром. Теперь у меня наконец появилась возможность все разузнать. Как им удается питаться исключительно кровью? Есть ли у них душа? Откуда они вообще взялись?
К сожалению, Генри не мог дать ответов на эти вопросы. Как и большинство вампиров, он потратил немало времени, пытаясь проследить свою «родословную» и отыскать «самого первого вампира» в надежде, что ответ приоткроет некую тайну (или даже поможет отыскать лекарство). Как и все они, Генри потерпел неудачу. Даже самым изобретательным вампирам не удавалось забраться глубже двух-трех поколений.
— Причина, — объяснил Генри, — в том, что по натуре мы одиночки.
Действительно, вампиры редко склонны к общению, и почти никогда — к общению с себе подобными. Легкая добыча — большая редкость, что порождает жестокую конкуренцию, а бродячий образ жизни не способствует созданию долгосрочных связей. Иногда вампирам случается охотиться парами или в стае, но подобные альянсы, чаще всего временные, порождает отчаяние.
— Что до нашего предка, — продолжал Генри, — боюсь, эта тайна навеки покрыта тьмой. Кто-то верит, что нас породил злой дух или демон, путешествовавший от одной несчастной души к другой. Проклятие передавалось через кровь. Другие говорят, что наш прародитель — сам дьявол. А иные, и я в их числе, полагают, что никакого «проклятия» не было, просто вампир и человек — разные существа. Два отдельных биологических вида сосуществовали с тех пор, как Адама и Еву изгнали из рая. Одна раса одарена невероятными способностями и долголетием, другая, более хрупкая и наделенная быстротечной жизнью, гораздо более многочисленна. С уверенностью можно сказать только то, что точного ответа не отыскать.
Зато в вопросах вампирского существования Генри представлял собой кладезь знаний. Он умел объяснять особенности своего положения таким образом, что мне, в столь юном возрасте, все становилось понятно. У него был талант: благодаря ему человек мог познать бессмертие.
— Люди ограничены временем, — объяснял он. — Их жизни положен предел. Отсюда честолюбие. Приходится выбирать наиболее важное, изо всех сил держаться за то, что дорого. В человеческой жизни есть времена года, обряды инициации, последствия. И в итоге конец. Но что такое жизнь без привкуса безотлагательности? Что случится с честолюбием? А с любовью?
Первые сотни лет небезынтересны, это верно. Мир неустанно потворствует нашим капризам. Мы совершенствуем умение добывать пищу, учимся расставлять сети и как следует наслаждаться добычей. Путешествуем по всему миру, созерцаем при лунном свете чудеса цивилизации; приумножаем скромное состояние, забирая ценности у бесчисленных жертв. Мы исполняем любые мыслимые прихоти плоти. О да, это захватывает.
По прошествии победоносного столетия наши тела переполняются опытом — но разум все еще голодает. К этому моменту большинство из нас успевает выработать устойчивость к пагубному воздействию солнечного света. Мир живых попадает в пределы досягаемости — и мы свободны испытать все, что было скрыто тьмой на протяжении первого века. Мы идем в библиотеки, штудируем классиков; собственными глазами наблюдаем выдающиеся произведения искусства. Занимаемся музыкой, живописью, пишем стихи. Возвращаемся в излюбленные города, чтобы по-новому насладиться ими. Состояния разрастаются. Сила крепнет.
К третьему столетию очарование вечности блекнет. Исполнены все мыслимые желания. Упоение власти над чужой жизнью многократно испытано. Все сокровища мира к нашим услугам, но мы не находим в них утешения. Именно в это столетие, Авраам, большинство из нас кончает жизнь самоубийством: кто-то морит себя голодом, кто-то пронзает сердце колом, кто-то умудряется отрубить себе голову, а кто-то — в самых безнадежных случаях — сжигает себя заживо. Лишь сильнейшие, те, у кого несгибаемая воля и неизменная цель, живут четыре, пять веков или даже дольше.
Я не мог понять, с чего существу, которое свободно от неизбежной смерти, самому ее выбирать, — и сказал об этом Генри.
«Без смерти, — ответил он, — жизнь лишена смысла. Это история, которую никто не расскажет, песня, которую не споют, ибо как же ее закончить?»
* * *
Вскоре Эйб достаточно окреп, чтобы сидеть в постели, а Генри начал доверять ему настолько, что снял путы. Не получив ответов на общие вопросы про вампиров, Авраам обратился к бездонному колодцу частностей. Он спрашивал про солнечный свет:
— Новообращенный вампир, попав под самый слабый солнечный луч, обжигается до волдырей и заболевает. Что-то вроде теплового удара, как у обычного человека, перегревшегося на солнцепеке. Со временем у нас вырабатывается устойчивость, и мы свободно ходим днем — хотя, конечно, держимся подальше от яркого света. Однако наши глаза приспособиться не в состоянии.
Про чеснок:
— Боюсь, это только поможет почуять тебя на расстоянии.
Про ночевки в гробах:
— За других не скажу, но мне и в постели неплохо.
Когда Эйб дошел до вопроса о том, каким образом человек превращается в вампира, Генри замялся.
— Я расскажу, как это случилось со мной.
V
Тридцатого августа 1825 года, вскоре после возвращения в Литл-Пиджин-Крик, Эйб сделал следующую запись в дневнике:
Далее приведена история точно в том виде, как ее поведал Генри. Я ничего не приукрашивал, не скрывал и не проверял. Здесь я всего-навсего повторяю его рассказ, чтобы он сохранился в письменном виде.
«22 июля 1587 года, — начал Генри, — три корабля со ста семнадцатью английскими душами на борту пристали к берегам острова Роанок, в тех местах, что теперь зовутся Северной Каролиной».
Среди толпы мужчин, женщин и детей был и двадцатитрехлетний подмастерье кузнеца по имени Генри О. Стерджес, среднего роста и телосложения, с длинными темными волосами. С ним приплыла его молодая жена, Эдева.
«Моя ровесница, почти одного со мной роста, с прекрасными льняными волосами и карими глазами необычного оттенка. Мир не знал более изящного и очаровательного создания».
Они только что перенесли мучительное плавание, отравленное не по сезону плохой погодой и исключительным невезением. Хотя в болезнях и смертях во время путешествия через Атлантику не было ничего удивительного (корабли в XVI веке обычно были покрыты плесенью, кишели крысами и являли собой рассадник болезней, передающихся воздушным путем или через пищу), две непредвиденные и никак не связанные между собой кончины произвели достаточно зловещее впечатление, чтобы пассажиры встревожились.
Оба несчастных погибли на «Лионе», самом большом корабле из трех, капитаном которого был Джон Уайт. Сорокасемилетнего художника выбрал лично сэр Уолтер Рэли, чтобы тот обеспечил постоянное присутствие англичан в Новом Свете. Уайт двумя годами ранее принимал участие в первой попытке колонизировать Роанок. Она провалилась, поскольку колонисты (все поголовно мужчины) остались без продовольствия и вернулись в Англию за компанию с сэром Фрэнсисом Дрейком (он по стечению обстоятельств как раз решил бросить якорь неподалеку и передохнуть от грабежа испанских кораблей).
«На этот раз, — продолжал Генри, — у Рэли родился более амбициозный план. Вместо неотесанных моряков он послал за океан молодые семьи, которые должны были пустить там корни. Родить детей. Возвести церкви и школы. Ему представилась возможность построить „новую Англию в Новом Свете“. Для нас с Эдевой это был шанс оставить дом, где мы не знали счастья. Всего собралось девяносто мужчин, девять детей и семнадцать женщин, включая и дочь самого Джона Уайта, Элеанор Дэр».
Элеанор была на восьмом месяце беременности. На борту «Лиона» вместе с ней находился ее муж Анания. Миссис Дэр была «необыкновенно красивая» женщина двадцати четырех лет, с роскошными рыжими волосами и веснушчатым личиком. Можно только представить, как она томилась на стодвадцатитонном судне в июльскую жару, когда солнце превращало корабельные помещения в гигантскую духовку.
«Даже самые крепкие моряки порой зеленели и перегибались через перила, когда море волновалось, а солнце нещадно палило».
Первый человек умер в воскресенье, 24 мая — спустя две с небольшим недели после отплытия из Плимута. Матрос по имени Блум (или Блуум, Генри так и не узнал, как правильно пишется его фамилия) ночью дежурил на марсе и заприметил на горизонте какие-то силуэты. Испанские карраки, грабившие английские суда, представляли вполне реальную угрозу. Вскоре после полуночи рулевой Симон Фердинандо, уже прославившийся в экспедициях в Мэн и Вирджинию, услышал «треск» на верхней палубе. Через несколько мгновений он понял, что у него под ногами лежит бездыханное тело мистера Блума со сломанной шеей.
«Мистер Фердинандо удивился, что столь опытный моряк, к тому же завязавший с выпивкой, мог свалиться при отсутствии всякого волнения на море. Но такова уж жизнь на кораблях. От несчастных случаев никуда не денешься. Помолившись за душу злополучного мистера Блума, ни пассажиры, ни члены экипажа о нем больше не упоминали».
Капитан Уайт сделал краткую сухую запись в судовом журнале: «Матрос свалился с марса. Умер. Выкинули за борт».
«Будь это единственным происшествием за все плавание, мы бы сочли себя счастливцами. Но мы снова подверглись испытанию во вторник, 30 июня, когда ночью пропала Элизабет Баррингтон».
Элизабет, комично низенькую шестнадцатилетнюю девушку с кудрявой шевелюрой, в буквальном смысле приволок на корабль ее собственный отец вместе с несколькими матросами. Девушка всю дорогу брыкалась, кричала и кусалась. «Лион» представлялся ей тюрьмой.
За несколько месяцев до отбытия она влюбилась в молодого служащего в отцовской юридической конторе. Влюбленные понимали, что родители никогда не благословят их союз, поэтому хранили связь в тайне. Секрет открылся и произвел небольшую сенсацию в Судебных иннах, а также серьезно подмочил репутацию отца девушки в адвокатских кругах. Мистер Баррингтон оказался в весьма неловком положении и с радостью ухватился за возможность начать новую жизнь по ту сторону Атлантики, а заодно забрать с собой нахальную дочку.
«В тот вторник погода окончательно испортилась, и корабли плыли сквозь завесу грозовых туч. К закату все, кроме нескольких матросов, ушли с палубы, чтобы укрыться от ливня и ветра. Корабль болтало так сильно, что капитан Уайт приказал задуть свечи, опасаясь, как бы волны не сбили их и не начался пожар. Я обнял Эдеву и устроился рядом с остальными в кромешной тьме под палубой. Я чувствовал головокружительную корабельную качку, слышал, как стонут деревянные балки и как тошнит других пассажиров. Элизабет Баррингтон точно была с нами, когда погасили свет. Я видел ее собственными глазами. Но наутро она пропала».
Гроза миновала, солнце снова пекло. Элизабет и раньше нечасто поднималась на палубу, поэтому ее хватились только поздним утром. Пассажиры звали девушку по имени, но она не откликнулась. Обыск корабля ничего не дал. Во время второго обыска опустошили мешки с мукой, просеяли порох в бочках, но снова никого не нашли. Элизабет исчезла. Капитан Уайт снова сделал сухую и бесстрастную запись в своем журнале: «Девушка свалилась за борт в бурю. Умерла».
«Никто не произносил этого вслух, но все понимали, что несчастная покончила с собой. Кинулась в море и утонула. Мы помолились за ее душу (хотя и знали, что она попадет в ад; самоубийство — непростительный грех в глазах Господа)».
За последние три недели плавания больше ничего не произошло. Им сопутствовала хорошая погода, но все же путешественники были несказанно рады увидеть землю. Колонисты принялись валить деревья, перестраивать заброшенные укрытия, засеивать поля и налаживать контакт с местными, особенно с кроатанами, которые в прошлом уже приветствовали англичан. Однако на этот раз миру быстро пришел конец. Ровно через неделю после того, как первые корабли Джона Уайта достигли острова Роанок, одного из поселенцев, Джорджа Хоува, обнаружили лежащим лицом вниз на мелководье дельты Альбермейла. Он рыбачил в одиночестве, и отряд «дикарей» застал его врасплох. Уайт восстановил картину нападения по уликам на месте трагедии. Вот запись из его журнала:
Трое дикарей затаились в высоком тростнике, где часто охотились на спящих оленей, и следили за нашим соратником. Он бродил в воде один, почти голый, безоружный, с одной только острогой в руках. Хоув ловил крабов и на две мили удалился от остальных. Дикари стали стрелять, и шестнадцать стрел попали в цель. Затем они зарубили его деревянными мечами, разбили голову и скрылись по воде.
Уайт заключил, что в Хоува попало шестнадцать «стрел», потому что на трупе обнаружились небольшие колотые ранки.
«В действительности ни в теле мистера Хоува, ни рядом с ним не было найдено ни одной стрелы. Губернатор Уайт опустил в своих записях еще одну важную подробность: труп уже начал разлагаться, хотя мистер Хоув погиб всего за несколько часов до того, как его разыскали».
Восемнадцатого августа колонисты позабыли о кроатанах и праздновали рождение Вирджинии Дэр, внучки Джона Уайта. Она стала первым английским младенцем, родившимся в Новом Свете, и унаследовала от матери роскошные рыжие волосы. Роды принимал единственный врач в колонии, Томас Кроули.
«Кроули был крепким седеющим мужчиной шестидесяти пяти лет. Он отличался статью, добродушным рябым лицом и любовью к шуткам. За все это да еще за медицинское искусство его высоко ценили. Ничто не доставляло Кроули большее удовольствие, чем рассмешить больного и помочь ему позабыть о бедах».
Убедившись, что колонии положено крепкое начало (если не принимать во внимание недоразумение с кончиной мистера Хоува), Джон Уайт отплыл обратно в Англию, чтобы сообщить об успехах и пополнить запасы. В Новом Свете он оставил сто тринадцать мужчин, женщин и детей, в том числе и свою маленькую внучку Вирджинию. Он рассчитывал вернуться через несколько месяцев с продовольствием, строительными материалами и товарами для торговли с туземцами.
«Его расчет не оправдался».
Череда препятствий, как нарочно, задержала Джона Уайта в Англии на целых три года.
Во-первых, команда отказалась совершать обратный путь в опасные зимние месяцы. Летнее плавание и так вышло достаточно трудным. Уайт не смог подобрать других моряков и, досадуя, остался пережидать тревожную зиму. К весне Англия ввязалась в войну с Испанией, и королеве Елизавете понадобились все боеспособные корабли. Это касалось и тех, которые Уайт собирался повести к Новому Свету. Капитан с трудом отыскал небольшие старые суда, не востребованные Ее Величеством. Однако вскоре после начала плавания оба корабля ограбили испанские пираты. Оставшись без припасов для колонистов, Уайт развернулся и поплыл обратно в Англию. Война с Испанией бушевала еще два года, и растерянному Джону Уайту пришлось сидеть на родине. В 1590 году, отчаявшись собрать запасы, он наконец втиснулся пассажиром на торговое судно. 18 августа, в день рождения своей внучки Вирджинии, Уайт вновь ступил на Роанок.
Все исчезли.
Мужчины, женщины, дети. Его дочь. И маленькая внучка. Баррингтоны. Исчезли. Колония словно растворилась в воздухе. Дома пострадали от непогоды и заросли сорняками, но стояли как прежде. Инструменты и припасы были на своих местах. Не могли ведь они умереть с голоду среди плодородных полей и щедрой природы? Если случился мор, то где братские могилы? Если была война, где ее признаки? Уайт ничего не понимал.
Осталось только две подсказки: слово «кроатаны», вырезанное на столбе внешней ограды, и три буквы, «КРО», на коре дерева, росшего неподалеку. Неужели кроатаны напали на колонию? Эта версия вызывала сомнения. Для начала, они сожгли бы поселение до основания. Остались бы тела. Доказательства. Хоть что-нибудь! Уайт предположил (или по крайней мере понадеялся), что странные надписи означают другое: колонисты по какой-то причине перебрались на близлежащий остров Кроатан. Возможности проверить догадку ему не представилось. Погода ухудшалась, и команда торгового судна отказалась ждать. Уайт три года мечтал о возвращении, на твердой земле он провел всего несколько часов, и теперь перед ним встал выбор: отправиться обратно в Англию и попытаться собрать новую экспедицию или же остаться одному на чужом материке, без малейшего понятия, куда делись его соотечественники и живы ли они вообще. Уайт отплыл и больше не возвращался в Новый Свет. Остаток дней он горевал, его преследовало чувство вины и — самое главное — недоумение, куда же пропали сто тринадцать поселенцев.
«Полагаю, — сказал мне Генри, — хорошо, что правды он так и не узнал».
* * *
Вскоре после первого отъезда губернатора Уайта в Англию жителей Роанока поразил странный недуг. У жертв начинался сильный жар, за которым следовали галлюцинации, беспамятство, а затем — смерть.
«Доктор Кроули полагал, что это какая-то местная болезнь. В борьбе с ней он был бессилен. В течение трех месяцев после того, как нас покинул губернатор Уайт, десять колонистов пали жертвами мора. В течение последующих трех месяцев — еще дюжина. Их тела уносили подальше в лес и зарывали, чтобы зараза не проникла в поселение через почву. Каждый боялся, что в следующий раз унесут уже его труп. На восточном берегу установилось почти круглосуточное дежурство. Мы надеялись, что на горизонте появятся паруса. Но этого не происходило. Вполне возможно, что события продолжали бы развиваться подобным образом, если бы не чудовищное открытие».
Элеанор Дэр не могла уснуть. Ее муж боролся за жизнь всего в каких-нибудь пятидесяти футов отсюда. Женщина оделась, завернула спящую малышку Вирджинию в одеяло, вышла на холод и направилась к строению, которое занимал доктор Кроули, твердо решив провести остаток бессонной ночи в молитвах у постели мужа.
«Войдя, миссис Дэр узрела чудовищную сцену: Кроули впился в шею ее мужа. Врач отпрянул, она увидела клыки и закричала. В дом ворвались встревоженные мужчины с саблями и арбалетами. Они обнаружили убитую женщину, а малышку Вирджинию — в когтях у вампира. Кроули приказал им отступить. Поселенцы отказались. Они ничего не знали о вампирах и сразу же погибли».
Крики перебудили остальных поселенцев, включая Генри.
«Я оделся и велел Эдеве сделать то же самое, полагая, что на нас напали туземцы. Затем схватил пистолет и бросился в ночь, полный решимости защищать свой дом до конца. Но когда я прибежал к небольшой площадке в центре деревни, моим глазам предстало небывалое зрелище. Небывалое и ужасающее. Томас Кроули с почерневшими глазами и острыми белоснежными клыками — он разорвал Джека Баррингтона пополам и разбросал его внутренности во все стороны. Я увидел на земле своих растерзанных друзей. У некоторых были оторваны конечности. У кого-то — головы. Кроули заметил меня и двинулся в наступление. Я прицелился и выстрелил. Пуля пробила вампиру грудь, но он даже не обратил внимания и продолжал наступать. Без всякого стыда признаюсь, что храбрость оставила меня. Я думал только о том, как бежать, только о жене и нерожденном ребенке в ее чреве».
Генри развернулся и сломя голову пролетел пятьдесят ярдов, которые отделяли его от дома. Эдева уже ждала мужа в дверях. Не останавливаясь, он схватил ее за руку и потащил к лесу. На берег! Скорее, на бе…
«Я слышал, что он гонится за нами. От его поступи содрогалась земля. И каждый шаг приближал вампира к нам. Мы ворвались под сень леса. Бежали, пока легкие не заполыхали огнем, а Эдева не выбилась из сил. Но позади все еще слышались шаги».
Нам не добраться до берега.
«Я ничего не помню. Очнувшись ничком, я сразу понял, что получил смертельные раны. Мое тело было изувечено. Руки и ноги остались на месте, но я не мог пошевелиться. Высохшая корка крови на глазах почти ослепила меня. По тяжелому дыханию Эдевы я понял, что она еще ближе к смерти, чем я. Она лежала на боку, желтое платье и золотистые волосы пропитались кровью. Опираясь на переломанные руки, я подполз к жене. Заглянул в ее распахнутые глаза и встретил отсутствующий взгляд. Я гладил ее волосы и смотрел ей в лицо. Просто слушал, как ее дыхание все замедляется, и шептал: „Не бойся, любовь моя!“ Потом она умерла».
К рассвету Кроули затащил в лес и растерзал почти всех поселенцев. У него не осталось выбора. Легко оправдать мор. Почти так же легко, как объяснить, почему матрос свалился с марса, девушка выбросилась за борт или на рыбака напали дикари. Но ночные крики, исчезновение четверых мужчин, женщины и ребенка? Тут уж ему не отвертеться. Его станут допрашивать. Все откроется. Нет, Кроули не мог этого допустить. Он перетащил все истерзанные тела — одно за другим. Из ста двенадцати колонистов лишь один избежал кары.
Кроули не решился убить Вирджинию Дэр. Ребенок, которого он принял собственными руками? Первый английский младенец в Новом Свете? Вампиры тоже не лишены сентиментальности. И потом, девочка ничего не вспомнит, а в грядущие одинокие годы компаньонка может оказаться как нельзя кстати.
«Он вернулся из леса с младенцем на руках. Признаться, Кроули удивился, что я все еще жив, хотя и на грани смерти, к тому же из последних сил вырезаю на дереве начало слова „КРО…“ в предсмертной попытке разоблачить убийцу моей жены и ребенка. Справившись с удивлением, Кроули рассмеялся: я невольно подал ему блестящую идею. Он опустил ребенка на землю, взял мой нож и вырезал на ближайшем столбе „кроатаны“, продолжая улыбаться при мысли о том, как Джон Уайт кроваво отомстит ничего не подозревающим туземцам».
Кроули собрался было прикончить Генри, но призадумался.
«Ему пришло в голову, что на ближайшие три тысячи миль вокруг он останется единственным человеком, который говорит по-английски. Безрадостная перспектива для весельчака. Кто станет смеяться над его шутками? Он склонился надо мной, ногтем вскрыл себе запястье, и его кровь залила мне лицо и рот».
Вампир похоронил оставшихся поселенцев и направился на юг, в испанские земли, одной рукой удерживая плачущего младенца, а другой — полумертвое тело молодого Генри. Боль и бред миновали, кости срослись сами собой, и вскоре спутник вампира очнулся, чтобы начать новую жизнь в Новом Свете. Но прежде Томас Кроули отпраздновал победу, отведав первой английской крови, рожденной на этой земле.
Сначала он полакомился Вирджинией Дэр.
VI
Через двадцать один день после того, как Генри принес бесчувственного Эйба в свое жилище, гость наконец оправился достаточно, чтобы выйти из комнаты без окон и осмотреть весь дом.
Я с удивлением обнаружил, что окон нет нигде. Помещения были выкопаны в земле, а стены и полы тщательно выложены камнем и промазаны глиной. Кухня, где Генри готовил мне пищу на дровяной печи. Библиотека, из которой он приносил книги. Вторая спальня. Весь дом освещался масляными лампами и был украшен изящной мебелью и картинами в золоченых рамах, будто они служили хозяину окнами в окружающий мир.
— Этот дом, — объяснил Генри, — плод семилетнего труда. Я собирал его по камешку.
Четыре комнаты окружали небольшой лестничный пролет, единственное место, куда сверху пробивался мягкий солнечный свет. Здесь и находились деревянные ступеньки, скрип которых доносился до меня, когда Генри без конца ходил вверх и вниз. Мы поднялись к непрочной деревянной дверце. В щелях между досками поблескивало солнце. Я отворил ее, вышел и с удивлением обнаружил, что стою в небольшой бревенчатой хижине. Моим глазам предстала скромная обстановка: печь, коврик и кровать. Когда мы вышли из темноты, Генри надел очки с темными стеклами. Теперь я наконец смог оценить его хитроумный замысел: снаружи жилище выглядело простой хижиной на лесистом склоне. «Начнем?» — предложил Генри.
Так было положено начало единственному настоящему образованию, которое получил Авраам Линкольн.
Каждое утро на протяжении последующих четырех недель Эйб и Генри поднимались по ступенькам в хижину. Каждый день Эйб узнавал от своего учителя, как искать вампиров и сражаться с ними.
Каждую ночь они претворяли теорию в практику: Генри заставлял Эйба охотиться на себя в темноте.
Чеснок и святая вода оказались не у дел, так же как и мои ножи. Мне остались колья, топор и разум. Большую часть времени Генри оттачивал мое мастерство во владении последним оружием: он учил меня, как скрыться от звериного чутья вампиров. Как обратить их стремительность себе на пользу. Как выманить добычу из засады и прикончить, не рискуя собственной шеей. Но из всех уроков Генри больше всего пользы принесли мне те часы, когда мы пытались друг друга убить. В первый раз меня поразила его быстрота и сила, я был убежден, что с вампиром мне никогда не сравниться. Однако со временем я стал замечать, что каждый раз победа отнимает у Генри все больше и больше времени. Порой мне удавалось нанести удар. Вскоре я уже частенько выигрывал три раза из десяти.
— У меня странное ощущение, — как-то ночью заметил Генри после того, как Эйбу удалось загнать его в угол. — Я как будто кролик, который взялся учить лису.
Эйб улыбнулся:
— А я — мышь, которая пошла в подмастерья к кошке.
* * *
Пришла осень, и Эйбу настала пора возвращаться домой. Они с Генри стояли возле хижины в лучах утреннего солнца: Генри в темных очках, Эйб — с котомкой, где лежали немногочисленные пожитки и еда в дорогу. Он должен был добраться до Литл-Пиджин-Крик еще несколько недель назад, к тому же ему наверняка светила порка от отца за то, что вернулся домой без обещанного заработка.
Генри, однако, был намерен разрешить эту проблему при помощи подарка — двадцати пяти долларов (то есть пятью долларами больше той суммы, что я пообещал отцу). Разумеется, из гордости я отказался принять столь щедрый дар. И разумеется, из гордости Генри настаивал. Я согласился и горячо поблагодарил его. Мне многое хотелось сказать: выразить признательность за доброту и гостеприимство. За то, что он спас мне жизнь. За то, что научил меня, как и в будущем ее не лишиться. Я думал извиниться за резкость, с которой вначале осудил моего учителя. Но в этом не возникло необходимости. Генри протянул мне руку: «Давай попрощаемся и больше ничего не станем говорить». Мы обменялись рукопожатием, и я отправился было в путь. Но тут мне вспомнилось еще кое-что. Этот вопрос мучил меня с нашей первой встречи. Я оглянулся: «Генри… Что ты делал той ночью у реки?» При моих словах он помрачнел. Таким я его ни разу не видел. «Нет доблести в том, чтобы красть спящих детей из постелей, — ответил он, — или пожирать невинных людей. Я дал тебе силу наказать тех, кто так поступает. Со временем я дам тебе и их имена». Он отвернулся и пошел к хижине. «Не меряй нас одной мерой, Авраам. Вероятно, все мы раньше или позже отправимся в ад, но для иных это время уже пришло».
В мире идет беспрестанная борьба между добром и злом. Эти два принципа враждовали от начала времен — и будут продолжать свое противостояние вечно.
I
Летом 1825 года юго-восточная Индиана погрузилась в кошмар. За шесть недель с начала апреля пропало трое детей. Первый, семилетний Сэмюэл Грин, исчез, когда играл в лесу неподалеку от родительской фермы в Мэдисоне — процветающем городе на берегах Огайо. На поиски пустилось несколько отрядов. Они прочесали все окрестные пруды. Но мальчик как сквозь землю провалился. Не минуло и двух недель, поиски еще продолжались, когда шестилетняя Гертруда Уилкокс посреди ночи пропала из собственной постели. Тревога переросла в панику. Родители не пускали детей гулять. Соседи возводили напраслину друг на друга. Прошло три недели. Двадцатого мая исчез третий ребенок — не в Мэдисоне, а в Джефферсонвилле, в двадцати милях вниз по реке. На этот раз тело нашли через несколько дней — вместе с двумя другими. Страшное открытие совершил охотник, последовавший за собаками в неглубокий лесистый овраг, где и лежали три искореженных трупа, в спешке прикрытые ветвями. Тела противоестественным образом разложились и почти потеряли цвет. На лицах застыли гримасы ужаса, глаза были открыты.
К тому лету Эйбу Линкольну исполнилось шестнадцать, и его решение «убить всех до единого вампиров в Америке» не спешило претворяться в жизнь. Страхи Томаса оказались беспочвенными. Никто не явился мстить за Джека Бартса. По правде сказать, за четыре года, прошедших с тех пор, как Бартс пал от деревянного кола, Эйб больше не видел ни одного вампира. Не потому, что он не прикладывал усилий. Бессчетное количество ночей он потратил, тщетно пытаясь выяснить, откуда ветер доносит крики, или наблюдая за только что вырытыми могилами (на всякий случай, в легендах ведь сказано, что вампиры приходят полакомиться свежим трупом). Однако у Эйба не было наставников, кроме старых книг и сказок, отец помогать не желал, так что четыре года мальчика преследовали сплошные разочарования. Ему ничего не оставалось, кроме как продолжать тренировки. Он вытянулся до шести футов четырех дюймов и развил стальные мышцы. Авраам мог побороть и обогнать большинство мужчин вдвое старше его. Вгонял топор в дерево с тридцати ярдов. Пахал не хуже лошади и поднимал над головой бревно весом в двести пятьдесят фунтов.
Вот только шить он не умел. Угробив несколько недель на попытку сшить длинный «охотничий плащ», который в итоге тут же развалился на ходу, Эйб смирился и заказал его у портнихи. Мачеху мальчик не попросил о помощи из страха, что она полюбопытствует, зачем ему понадобился подобный предмет одежды. Длинный черный плащ был подбит толстой тканью на груди и животе и скрывал внутренние карманы для хранения разнообразных ножей, зубчиков чеснока и фляжки со святой водой, которую Эйб сам и благословил. Колчан с кольями он носил на спине, а на шее — толстый кожаный воротник, приобретенный у кожевенника в Элизабеттауне.
Когда слухи об изуродованных телах достигли Литл-Пиджин-Крик, Эйб не мешкая отправился к реке.
Я сказал отцу, что нанялся на баржу до Нового Орлеана и вернусь через полтора месяца с двадцатью долларами заработка. Никакой работы на самом деле не было, и я понятия не имел, где добыть деньги. Просто не смог придумать другой причины, чтобы на столь длительный срок отпроситься у отца.
Несмотря на свою репутацию безупречно честного человека, Эйб легко мог и солгать ради благородной цели. Ему представилась возможность, которой он дожидался четыре долгих года. Возможность испытать свои силы. И оружие. Шанс почувствовать наслаждение, когда вампир рухнет ему под ноги; увидеть ужас в глазах чудовища.
Авраам Линкольн не был выдающимся следопытом. Многие могли похвастаться более близким знакомством с рекой Огайо. Но в Кентукки или Индиане едва ли сыскался бы человек, лучше разбиравшийся в таинственных исчезновениях и нераскрытых убийствах.
Когда я услыхал описание трупов из Джефферсонвилля, я сразу понял, что тут замешан вампир. Мне было прекрасно известно, куда он направляется. Я читал о похожем случае в сочинении Дюгре «Об истории реки Миссисипи» — то происшествие смущало умы поселенцев почти пятьдесят лет назад. В городках на берегах реки посреди ночи из собственных постелей стали пропадать дети.
Началось все в Натчезе и продолжалось до самого Дональдсонвилля. С севера на юг. Тела обнаруживали вдоль реки в совершенно разложившемся состоянии. Что еще более противоестественно, на жертвах не находили никаких повреждений, кроме мелких порезов на конечностях. Я мог биться об заклад, что, как и тот вампир, этот идет на юг по течению. Опять же, я был готов поспорить, что он плывет на лодке. И на лодке он рано или поздно непременно окажется в Эвансвилле.
Там Эйб и принялся ждать в ночь на четверг, 30 июня 1825 года, спрятавшись за кустарником на лесистых берегах Огайо.
К счастью, полная луна освещала мельчайшие детали ночного пейзажа. Легкий туман висел над поверхностью реки, капельки росы поблескивали на листьях вокруг моего укрытия, на ветке дерева можно было различить силуэты спящих птиц — а менее чем в тридцати ярдах была привязана плоскодонка. Она ничем не отличалась от маленьких барж, которые сновали вверх-вниз по реке: сорок на двенадцать футов, сооружена из грубых досок, две трети палубы занято жилым помещением. И все же уже много часов мой взгляд был прикован к этой лодке. Я был уверен, что внутри находится вампир.
Эйб несколько дней наблюдал за плоскодонками, приплывавшими в Эвансвилль. Он внимательно изучал каждого человека, сходившего на берег, выискивая характерные признаки, о которых так много читал: бледную кожу, нелюбовь к солнечному свету, боязнь распятий… Авраам даже проследил за несколькими «подозрительными» пришельцами, когда они направились по делам в город. Плодов это не принесло. В конце концов внимание охотника привлекла лодка, которая не приставала к берегу.
Я уже был готов сдаться. Солнце почти закатилось, и баржи начинали швартоваться на ночь. Тут я кое-что заметил. В темноте виднелся едва различимый силуэт плоскодонки: она проплыла вдоль берега. Странно, что лодка миновала один из самых оживленных городов в этих местах и не подошла к причалу. Еще более странно, что это произошло на ночь глядя.
Эйб бросился бегом вдоль реки, полный решимости преследовать подозрительную лодку (которой, насколько было можно разглядеть, никто не правил) так долго, как только сумеет.
Проливные дожди ускорили течение, и мне с трудом удавалось не отставать. Лодка ускользала от меня, и когда она скрылась за речной излучиной, я испугался, что насовсем потеряю ее из виду.
Однако через полчаса изнуряющего бега Эйб нагнал плоскодонку. Она оказалась привязана к небольшому причалу, который вел к тому же самому берегу в нескольких милях от города. Авраам устроился поодаль и приготовился бодрствовать всю ночь. Проходили часы, но Эйб, невзирая на голод и усталость, не покидал своего укрытия. Он обещал себе не сводить с лодки глаз.
Я так долго не шевелился, ожидая, пока солнце скроется за горизонтом, что начал опасаться, как бы ноги не подвели меня, когда придет время действовать. Но я не решался нанести удар, пока не разгляжу противника, пока не увижу, как это существо покажется из своего логова. Я опустил взгляд на топор в своих руках, чтобы убедиться, что он никуда не делся. Я предвкушал, как лезвие вонзится в его тело, и вздрагивал от нетерпения. Мне хотелось видеть страх на его лице, когда остатки его сущности будут покидать наш мир.
На севере послышался слабый шорох листвы и треск хвороста. Кто-то приближался, шел по лесу вдоль берега. Эйб постарался дышать ровнее и правой рукой ощупал рукоять топора. Он уже воображал себе звук, с которым оружие разрубит кожу, и кости, и легкие.
Все эти часы я ожидал появления чудовища. Мне не приходило в голову, что вампир мог уже бодрствовать. Не важно. Я вскинул топор и приготовился взглянуть на противника.
«Он» оказался невысокой женщиной в черном платье и чепце. Очертания ее тела подсказывали, что она стара, однако она с легкостью шагала по неровному берегу.
У меня и в мыслях не было, что вампир может оказаться женщиной, к тому же пожилой. Я тотчас же ясно осознал безумие происходящего. Какие у меня доказательства? Какие доказательства, кроме подозрения, что в этой лодке затаился вампир? Неужели я собирался просто-напросто прикончить ее хозяина, кто бы им ни был, и надеяться, что не ошибся? Готов ли я убить старуху, не имея твердой уверенности в своей правоте?
Эйбу не пришлось долго мучиться сомнениями. Когда женщина приблизилась, он разглядел у нее на руках ношу. Что-то белело в темноте.
Ребенок.
Я смотрел, как она несла его по лесу прямо к лодке. Мальчик был не старше пяти, одет в белую ночную сорочку. Ноги и руки свисали вниз. На воротничке я различил кровь. И на рукавах. Я не мог нанести удар с такого расстояния, так как опасался промахнуться и случайно задеть ребенка (если он был еще жив).
Эйб наблюдал, как вампирша приблизилась к лодке и двинулась было вверх по небольшим сходням, но вдруг замерла на полпути.
Ее тело напряглось. Она принюхалась, как это делают животные, почуяв опасность. Вампирша посмотрела в темноту на противоположный берег, а потом повернулась в мою сторону.
Эйб застыл. Он не дышал. Не шевелился. Убедившись, что все благополучно, старуха поднялась в лодку.
Мне сделалось дурно. Я злился не на вампиршу, но на себя самого. Как я могу ничего не предпринимать и обрекать ребенка на гибель? Почему я позволил какому-то страху, столь же незначительному, как и моя жизнь, удержать меня от верных действий? Нет! Нет, лучше я умру от ее руки, чем от позора! Я поднялся из укрытия и ринулся к реке. Прямо к плоскодонке. Старуха немедленно услыхала мои шаги, круто обернулась и отшвырнула мальчика на палубу. Вот! Вот он, мой шанс! Я вскинул топор, метнул его и проследил за полетом. Вопреки ожиданиям женщина оказалась довольно проворной: она уклонилась от удара, и топор скрылся на дне Огайо. Я рвался вперед, убежденный, что сила и выносливость все же позволят мне победить. Собственно, других вариантов у меня не было. В карманах плаща я нащупал ножи. Вампирша поджидала меня, растопырив когтистые пальцы. Черные глаза, черный чепец. Я взлетел по сходням, прыгнул на нее, но она легко отбросила меня, как лошадь отгоняет муху. Удар вышиб воздух у меня из легких, когда я грянулся на палубу. Я перекатился на спину. Все тело болело, но я выставил ножи перед собой, чтобы удержать старуху на расстоянии. И тут она ухватила ножи прямо за лезвия и выдернула их у меня из ладоней. Теперь мне осталось только защищаться голыми руками. Я вскочил на ноги и бросился на чудовище, бешено молотя кулаками. С тем же успехом я мог бы гоняться за ней с завязанными глазами. Она с легкостью уходила от ударов. Грудь пронзила боль, и я чуть не рухнул вниз, прямо на спящего мальчика.
У Эйба было сломано несколько ребер. Он пошатнулся, но вампирша ударила его в живот — еще раз и еще… Авраам закашлялся, и в лицо женщине полетели брызги его крови.
Тут она замерла, провела своим мерзким пальцем по щеке и облизала его. «Объедение!» — улыбнулась она. Я изо всех сил старался устоять на ногах, понимая, что если упаду, то больше мне не подняться. Мне вспомнился дедушка — как вампир проминал кулаками его череп, а он не смог нанести ни одного удара в ответ. Я не согласен на подобную участь. Я решил воспользоваться передышкой и нащупал в карманах плаща последнее оружие — небольшой ножик. Изо всех сил я метнул его в вампиршу. Лезвие погрузилось ей в живот. Это еще больше развеселило ее: она схватила меня за запястье и провела ножом по своему животу, не переставая смеяться. Палуба ушла у меня из-под ног; пальцы вампирши сомкнулись на моем горле. Еще через мгновение я тонул. Она удерживала мою голову под водой, а спину прижимала к борту плоскодонки. Я яростно лягался, но сумел только заглянуть старухе в лицо. Под толщей воды мне казалось, что морщины разгладились на ее лице. Мысли о борьбе покинули меня. Накатила непонятная радость. Скоро все закончится, и я отдохну. Черные глаза надо мной меняли форму, вода успокаивалась, и успокаивался я сам. Скоро я буду с ней. Стояла ночь.
А потом явился он.
Эйб уже почти потерял сознание, когда старуха вдруг пропала — кто-то втянул ее в лодку. Руки вампирши больше не держали Авраама, и он медленно погрузился на дно реки.
Из глубины меня подняли руки Господа. Он положил меня на палубу лодчонки рядом со спящим мальчиком в белой ночной сорочке. Снизу, то и дело погружаясь в сон и снова выскальзывая из него, я наблюдал, как разыгрывался остаток спектакля. Я слышал, как женщина вскрикнула: «Предатель!»
Разглядел силуэт мужчины, который с ней боролся. Потом голова вампирши упала на палубу рядом со мной. Тела не было. Больше я ничего не видел.
II
— Нередко, чтобы нас завлечь в беду, орудья мрака говорят нам правду, заманивают всяким честным вздором, чтоб в глубочайшем деле обмануть…[12]
Я пробудился в комнате без окон. У масляной лампы читал мужчина. Лет двадцати пяти, стройный, с темными волосами до плеч. Увидев, что я проснулся, он оставил чтение и заложил страницу толстой книги в кожаном переплете. Я задал всего один, самый важный вопрос. Тот, который беспокоил меня во сне.
— Мальчик… Он…
— В безопасности. Там, где его отыщут.
Акцент незнакомца не выдавал происхождения. Англичанин? Американец? Шотландец? Он сидел подле меня на стуле с высокой спинкой и замысловатой резьбой, положив одну ногу, обтянутую темными брюками, на другую. Рукава синей рубашки были закатаны до локтей, а на шее висел небольшой серебряный крестик. Мои глаза привыкли к полумраку, и я оглядел комнату, освещенную лишь масляной лампой. Стены, казалось, были сложены из нагроможденных друг на друга камней, а все щели замазаны глиной. Повсюду висели картины в золоченых рамах. Туземки с обнаженной грудью несли воду с ручья. Пейзажи купались в солнечном свете. Портрет юной дамы рядом с изображением женщины постарше — их черты были удивительно схожи. Я заметил, что мои вещи аккуратно сложены на сундук в дальнем углу комнаты. Плащ. Ножи. Топор — чудесным образом добытый со дна Огайо. Вокруг находилась самая изящная мебель, какую мне доводилось видеть. А книги! Книги в самых разных переплетах и всевозможной толщины были сложены в стопки.
— Меня зовут Генри Стерджес, — сказал он. — Вы у меня в гостях.
— Авраам… Линкольн…
— «Отец народов»… Рад знакомству.
Я попытался сесть, но чуть не потерял сознание от боли. Тогда я опустился на спину и осмотрел себя. Грудь и живот были покрыты влажными повязками.
— Простите мне посягательство на вашу скромность, но вы были серьезно ранены. Пусть вас не пугает запах. Бинты пропитаны смесью масел — весьма полезной для заживления ран, заверяю вас. Однако, боюсь, не слишком приятной для обоняния.
— Как?..
— Два дня и две ночи. Признаться, первые полдня вы были на грани. Я не был уверен, что вы очнетесь. Ваше здоровье делает вам честь. То, что вы выжи…
— Нет… Как вы ее убили?
— Ах это. Очень просто. Она оказалась довольно слабой.
Странно говорить такое человеку, которого эта «слабость» сокрушила.
— К тому же была занята тем, что пыталась вас утопить. В связи с этим, полагаю, мне следует поблагодарить вас за то, что вы отвлек… Можно спросить?
Мое молчание послужило знаком согласия.
— Сколько вампиров вы убили?
Было странно слышать, как это слово произносит незнакомец. До того дня я не слышал, чтобы кто-либо, кроме моего отца, говорил о них как о реально существующих созданиях. Я подумал было приврать, но все же дал честный ответ.
— Одного, — признался Эйб.
— Да… Похоже на правду.
— А вы, сэр?.. Скольких убили вы?
— Одного.
Я ничего не понимал. Разве может искусный воин, с легкостью победивший вампиршу, быть столь неопытен?
— Вы не охотник на вампиров?
Генри расхохотался.
— Нет уж, увольте. Хотя, признаться, это было бы своеобразным выбором профессии.
Я еще не пришел в себя и не сразу осознал смысл сказанного. Когда это все-таки произошло, истина пронзила меня. Я испытал ужас и ярость. Он убил вампиршу. Но не для того, чтобы спасти меня от гибели, а чтобы самому заполучить добычу. Боль исчезла. В груди разгорался огонь. Я бросился на него со всей силой, со всей яростью, но не смог дотянуться до его горла. Мои запястья оказались привязаны к кровати. Я дико закричал. Словно обезумев, я рвался из пут, пока не побагровел от натуги. Генри невозмутимо наблюдал за мной.
— Да, — сказал он наконец. — Я предполагал подобную реакцию.
III
Следующие два дня я отказывался разговаривать. Отказывался есть, спать или смотреть в лицо хозяину дома. Как я мог что-то делать, зная, что в любой момент моя жизнь может оборваться? Я помнил, что вампир (Заклятый враг! Убийца моей матери!) не отходит от меня дальше чем на несколько шагов. Сколько крови он выпил из меня, пока я спал? Я слышал, как он поднимается и спускается по деревянной лестнице. Различал поскрипывание и стук двери, которую открывали и закрывали. Но из внешнего мира до меня не доносилось никаких звуков. Ни птичьего пения. Ни церковных колоколов. Я не знал, день на дворе или ночь. Единственным способом мерить время для меня оставалось чирканье спичек. Огонь в печке. Кипящий чайник. Каждые несколько часов Генри заходил в комнату с миской горячего бульона, садился у моей постели и предлагал мне поесть. Я немедленно отказывался. Генри так же немедленно принимал мой отказ, брал томик «Избранных сочинений Уильяма Шекспира» и продолжал читать с того места, на котором остановился. Таковы были правила нашей игры. На протяжении двух дней я не желал ни есть, ни слушать. Два дня он готовил мне еду и читал. Дабы отвлечься от Шекспира, я пытался думать о повседневных вещах. Сочинял песни и рассказы. Только бы не баловать вампира своим вниманием. Но на третий день голод взял свое, и я согласился поесть, когда Генри предложил мне бульона. Я поклялся проглотить лишь первую ложку — ровно столько, чтобы заглушить боль в желудке, не больше.
Эйб съел три миски бульона за один присест. Когда он насытился, они с Генри «казалось, целый час» просидели в молчании. Наконец Эйб подал голос:
— Почему ты не убил меня?
Мне было тошно на него смотреть. Плевать на его доброту. Плевать, что он спас мне жизнь, лечил мои раны и кормил меня. Мне было плевать, что он за человек. Важно было, что он за существо.
— Скажи на милость, с чего мне тебя убивать?
— Ты вампир.
— И что, в этом весь я? Разве я не обладаю человеческим разумом? Разве у меня не те же потребности? Разве не надо мне питаться, одеваться и искать утешения? Не меряй нас одной мерой, Авраам.
— Ты говоришь так, будто тебе не надо убивать, чтобы «питаться»! Будто из-за твоих «потребностей» дети не лишаются матерей!
— Ясно, — кивнул Генри. — Значит, тебя лишил матери один из моих собратьев.
Всякое подобие выдержки оставило меня. Меня взбесила легкость, с которой он об этом говорил. Его бессердечие. Я снова обезумел. Бросился на него, сбив миску из-под бульона на каменный пол. Она разбилась вдребезги. Если бы не путы на руках, я разорвал бы Генри на куски.
— Не смей о ней говорить! Никогда!
Генри подождал, пока мой порыв утихнет, опустился на колени и собрал осколки.
— Прости, — произнес он. — Я слишком давно был твоим ровесником и позабыл, как вспыльчивы юнцы. Отныне постараюсь тщательнее выбирать слова.
Подняв с пола последние черепки, он поднялся и пошел к двери, но на пороге остановился.
— Попробуй ответить себе на вопрос: неужели мы с тобой настолько непохожи? Разве не стали мы оба невольными заложниками моего положения? Разве не потеряли из-за него нечто важное? Ты — мать. А я — жизнь.
Генри ушел, оставив меня предаваться гневу. Я крикнул ему вслед: «Почему ты оставил меня в живых?» Он спокойно ответил из соседней комнаты: «Некоторые люди, Авраам, представляют слишком большой интерес, чтобы их убивать».
IV
С каждым днем Эйбу становилось лучше. Он охотно принимал пищу и все с большим интересом слушал, как Генри читает Шекспира.
Его вид по-прежнему внушал мне ярость и недоверие, однако постепенно злые чувства теряли силу, а мое тело, напротив, крепло. Генри ослабил путы, чтобы я мог питаться самостоятельно. Он оставлял у постели книги, чтобы в одиночестве я мог читать. Чем лучше я узнавал Генри, тем больше уверялся, что он не собирается меня убивать. Мы говорили о книгах. О великих городах мира. О Джеке Бартсе. Мы даже говорили о моей матери. Но в основном мы говорили о вампирах. Мне не хватало слов, чтобы задавать нужные вопросы. Я хотел знать абсолютно все. Четыре долгих года я блуждал в темноте, полагаясь на собственные умозаключения и надеясь, что провидение сведет меня лицом к лицу с вампиром. Теперь у меня наконец появилась возможность все разузнать. Как им удается питаться исключительно кровью? Есть ли у них душа? Откуда они вообще взялись?
К сожалению, Генри не мог дать ответов на эти вопросы. Как и большинство вампиров, он потратил немало времени, пытаясь проследить свою «родословную» и отыскать «самого первого вампира» в надежде, что ответ приоткроет некую тайну (или даже поможет отыскать лекарство). Как и все они, Генри потерпел неудачу. Даже самым изобретательным вампирам не удавалось забраться глубже двух-трех поколений.
— Причина, — объяснил Генри, — в том, что по натуре мы одиночки.
Действительно, вампиры редко склонны к общению, и почти никогда — к общению с себе подобными. Легкая добыча — большая редкость, что порождает жестокую конкуренцию, а бродячий образ жизни не способствует созданию долгосрочных связей. Иногда вампирам случается охотиться парами или в стае, но подобные альянсы, чаще всего временные, порождает отчаяние.
— Что до нашего предка, — продолжал Генри, — боюсь, эта тайна навеки покрыта тьмой. Кто-то верит, что нас породил злой дух или демон, путешествовавший от одной несчастной души к другой. Проклятие передавалось через кровь. Другие говорят, что наш прародитель — сам дьявол. А иные, и я в их числе, полагают, что никакого «проклятия» не было, просто вампир и человек — разные существа. Два отдельных биологических вида сосуществовали с тех пор, как Адама и Еву изгнали из рая. Одна раса одарена невероятными способностями и долголетием, другая, более хрупкая и наделенная быстротечной жизнью, гораздо более многочисленна. С уверенностью можно сказать только то, что точного ответа не отыскать.
Зато в вопросах вампирского существования Генри представлял собой кладезь знаний. Он умел объяснять особенности своего положения таким образом, что мне, в столь юном возрасте, все становилось понятно. У него был талант: благодаря ему человек мог познать бессмертие.
— Люди ограничены временем, — объяснял он. — Их жизни положен предел. Отсюда честолюбие. Приходится выбирать наиболее важное, изо всех сил держаться за то, что дорого. В человеческой жизни есть времена года, обряды инициации, последствия. И в итоге конец. Но что такое жизнь без привкуса безотлагательности? Что случится с честолюбием? А с любовью?
Первые сотни лет небезынтересны, это верно. Мир неустанно потворствует нашим капризам. Мы совершенствуем умение добывать пищу, учимся расставлять сети и как следует наслаждаться добычей. Путешествуем по всему миру, созерцаем при лунном свете чудеса цивилизации; приумножаем скромное состояние, забирая ценности у бесчисленных жертв. Мы исполняем любые мыслимые прихоти плоти. О да, это захватывает.
По прошествии победоносного столетия наши тела переполняются опытом — но разум все еще голодает. К этому моменту большинство из нас успевает выработать устойчивость к пагубному воздействию солнечного света. Мир живых попадает в пределы досягаемости — и мы свободны испытать все, что было скрыто тьмой на протяжении первого века. Мы идем в библиотеки, штудируем классиков; собственными глазами наблюдаем выдающиеся произведения искусства. Занимаемся музыкой, живописью, пишем стихи. Возвращаемся в излюбленные города, чтобы по-новому насладиться ими. Состояния разрастаются. Сила крепнет.
К третьему столетию очарование вечности блекнет. Исполнены все мыслимые желания. Упоение власти над чужой жизнью многократно испытано. Все сокровища мира к нашим услугам, но мы не находим в них утешения. Именно в это столетие, Авраам, большинство из нас кончает жизнь самоубийством: кто-то морит себя голодом, кто-то пронзает сердце колом, кто-то умудряется отрубить себе голову, а кто-то — в самых безнадежных случаях — сжигает себя заживо. Лишь сильнейшие, те, у кого несгибаемая воля и неизменная цель, живут четыре, пять веков или даже дольше.
Я не мог понять, с чего существу, которое свободно от неизбежной смерти, самому ее выбирать, — и сказал об этом Генри.
«Без смерти, — ответил он, — жизнь лишена смысла. Это история, которую никто не расскажет, песня, которую не споют, ибо как же ее закончить?»
Вскоре Эйб достаточно окреп, чтобы сидеть в постели, а Генри начал доверять ему настолько, что снял путы. Не получив ответов на общие вопросы про вампиров, Авраам обратился к бездонному колодцу частностей. Он спрашивал про солнечный свет:
— Новообращенный вампир, попав под самый слабый солнечный луч, обжигается до волдырей и заболевает. Что-то вроде теплового удара, как у обычного человека, перегревшегося на солнцепеке. Со временем у нас вырабатывается устойчивость, и мы свободно ходим днем — хотя, конечно, держимся подальше от яркого света. Однако наши глаза приспособиться не в состоянии.
Про чеснок:
— Боюсь, это только поможет почуять тебя на расстоянии.
Про ночевки в гробах:
— За других не скажу, но мне и в постели неплохо.
Когда Эйб дошел до вопроса о том, каким образом человек превращается в вампира, Генри замялся.
— Я расскажу, как это случилось со мной.
V
Тридцатого августа 1825 года, вскоре после возвращения в Литл-Пиджин-Крик, Эйб сделал следующую запись в дневнике:
Далее приведена история точно в том виде, как ее поведал Генри. Я ничего не приукрашивал, не скрывал и не проверял. Здесь я всего-навсего повторяю его рассказ, чтобы он сохранился в письменном виде.
«22 июля 1587 года, — начал Генри, — три корабля со ста семнадцатью английскими душами на борту пристали к берегам острова Роанок, в тех местах, что теперь зовутся Северной Каролиной».
Среди толпы мужчин, женщин и детей был и двадцатитрехлетний подмастерье кузнеца по имени Генри О. Стерджес, среднего роста и телосложения, с длинными темными волосами. С ним приплыла его молодая жена, Эдева.
«Моя ровесница, почти одного со мной роста, с прекрасными льняными волосами и карими глазами необычного оттенка. Мир не знал более изящного и очаровательного создания».
Они только что перенесли мучительное плавание, отравленное не по сезону плохой погодой и исключительным невезением. Хотя в болезнях и смертях во время путешествия через Атлантику не было ничего удивительного (корабли в XVI веке обычно были покрыты плесенью, кишели крысами и являли собой рассадник болезней, передающихся воздушным путем или через пищу), две непредвиденные и никак не связанные между собой кончины произвели достаточно зловещее впечатление, чтобы пассажиры встревожились.
Оба несчастных погибли на «Лионе», самом большом корабле из трех, капитаном которого был Джон Уайт. Сорокасемилетнего художника выбрал лично сэр Уолтер Рэли, чтобы тот обеспечил постоянное присутствие англичан в Новом Свете. Уайт двумя годами ранее принимал участие в первой попытке колонизировать Роанок. Она провалилась, поскольку колонисты (все поголовно мужчины) остались без продовольствия и вернулись в Англию за компанию с сэром Фрэнсисом Дрейком (он по стечению обстоятельств как раз решил бросить якорь неподалеку и передохнуть от грабежа испанских кораблей).
«На этот раз, — продолжал Генри, — у Рэли родился более амбициозный план. Вместо неотесанных моряков он послал за океан молодые семьи, которые должны были пустить там корни. Родить детей. Возвести церкви и школы. Ему представилась возможность построить „новую Англию в Новом Свете“. Для нас с Эдевой это был шанс оставить дом, где мы не знали счастья. Всего собралось девяносто мужчин, девять детей и семнадцать женщин, включая и дочь самого Джона Уайта, Элеанор Дэр».
Элеанор была на восьмом месяце беременности. На борту «Лиона» вместе с ней находился ее муж Анания. Миссис Дэр была «необыкновенно красивая» женщина двадцати четырех лет, с роскошными рыжими волосами и веснушчатым личиком. Можно только представить, как она томилась на стодвадцатитонном судне в июльскую жару, когда солнце превращало корабельные помещения в гигантскую духовку.
«Даже самые крепкие моряки порой зеленели и перегибались через перила, когда море волновалось, а солнце нещадно палило».
Первый человек умер в воскресенье, 24 мая — спустя две с небольшим недели после отплытия из Плимута. Матрос по имени Блум (или Блуум, Генри так и не узнал, как правильно пишется его фамилия) ночью дежурил на марсе и заприметил на горизонте какие-то силуэты. Испанские карраки, грабившие английские суда, представляли вполне реальную угрозу. Вскоре после полуночи рулевой Симон Фердинандо, уже прославившийся в экспедициях в Мэн и Вирджинию, услышал «треск» на верхней палубе. Через несколько мгновений он понял, что у него под ногами лежит бездыханное тело мистера Блума со сломанной шеей.
«Мистер Фердинандо удивился, что столь опытный моряк, к тому же завязавший с выпивкой, мог свалиться при отсутствии всякого волнения на море. Но такова уж жизнь на кораблях. От несчастных случаев никуда не денешься. Помолившись за душу злополучного мистера Блума, ни пассажиры, ни члены экипажа о нем больше не упоминали».
Капитан Уайт сделал краткую сухую запись в судовом журнале: «Матрос свалился с марса. Умер. Выкинули за борт».
«Будь это единственным происшествием за все плавание, мы бы сочли себя счастливцами. Но мы снова подверглись испытанию во вторник, 30 июня, когда ночью пропала Элизабет Баррингтон».
Элизабет, комично низенькую шестнадцатилетнюю девушку с кудрявой шевелюрой, в буквальном смысле приволок на корабль ее собственный отец вместе с несколькими матросами. Девушка всю дорогу брыкалась, кричала и кусалась. «Лион» представлялся ей тюрьмой.
За несколько месяцев до отбытия она влюбилась в молодого служащего в отцовской юридической конторе. Влюбленные понимали, что родители никогда не благословят их союз, поэтому хранили связь в тайне. Секрет открылся и произвел небольшую сенсацию в Судебных иннах, а также серьезно подмочил репутацию отца девушки в адвокатских кругах. Мистер Баррингтон оказался в весьма неловком положении и с радостью ухватился за возможность начать новую жизнь по ту сторону Атлантики, а заодно забрать с собой нахальную дочку.
«В тот вторник погода окончательно испортилась, и корабли плыли сквозь завесу грозовых туч. К закату все, кроме нескольких матросов, ушли с палубы, чтобы укрыться от ливня и ветра. Корабль болтало так сильно, что капитан Уайт приказал задуть свечи, опасаясь, как бы волны не сбили их и не начался пожар. Я обнял Эдеву и устроился рядом с остальными в кромешной тьме под палубой. Я чувствовал головокружительную корабельную качку, слышал, как стонут деревянные балки и как тошнит других пассажиров. Элизабет Баррингтон точно была с нами, когда погасили свет. Я видел ее собственными глазами. Но наутро она пропала».
Гроза миновала, солнце снова пекло. Элизабет и раньше нечасто поднималась на палубу, поэтому ее хватились только поздним утром. Пассажиры звали девушку по имени, но она не откликнулась. Обыск корабля ничего не дал. Во время второго обыска опустошили мешки с мукой, просеяли порох в бочках, но снова никого не нашли. Элизабет исчезла. Капитан Уайт снова сделал сухую и бесстрастную запись в своем журнале: «Девушка свалилась за борт в бурю. Умерла».
«Никто не произносил этого вслух, но все понимали, что несчастная покончила с собой. Кинулась в море и утонула. Мы помолились за ее душу (хотя и знали, что она попадет в ад; самоубийство — непростительный грех в глазах Господа)».
За последние три недели плавания больше ничего не произошло. Им сопутствовала хорошая погода, но все же путешественники были несказанно рады увидеть землю. Колонисты принялись валить деревья, перестраивать заброшенные укрытия, засеивать поля и налаживать контакт с местными, особенно с кроатанами, которые в прошлом уже приветствовали англичан. Однако на этот раз миру быстро пришел конец. Ровно через неделю после того, как первые корабли Джона Уайта достигли острова Роанок, одного из поселенцев, Джорджа Хоува, обнаружили лежащим лицом вниз на мелководье дельты Альбермейла. Он рыбачил в одиночестве, и отряд «дикарей» застал его врасплох. Уайт восстановил картину нападения по уликам на месте трагедии. Вот запись из его журнала:
Трое дикарей затаились в высоком тростнике, где часто охотились на спящих оленей, и следили за нашим соратником. Он бродил в воде один, почти голый, безоружный, с одной только острогой в руках. Хоув ловил крабов и на две мили удалился от остальных. Дикари стали стрелять, и шестнадцать стрел попали в цель. Затем они зарубили его деревянными мечами, разбили голову и скрылись по воде.
Уайт заключил, что в Хоува попало шестнадцать «стрел», потому что на трупе обнаружились небольшие колотые ранки.
«В действительности ни в теле мистера Хоува, ни рядом с ним не было найдено ни одной стрелы. Губернатор Уайт опустил в своих записях еще одну важную подробность: труп уже начал разлагаться, хотя мистер Хоув погиб всего за несколько часов до того, как его разыскали».
Восемнадцатого августа колонисты позабыли о кроатанах и праздновали рождение Вирджинии Дэр, внучки Джона Уайта. Она стала первым английским младенцем, родившимся в Новом Свете, и унаследовала от матери роскошные рыжие волосы. Роды принимал единственный врач в колонии, Томас Кроули.
«Кроули был крепким седеющим мужчиной шестидесяти пяти лет. Он отличался статью, добродушным рябым лицом и любовью к шуткам. За все это да еще за медицинское искусство его высоко ценили. Ничто не доставляло Кроули большее удовольствие, чем рассмешить больного и помочь ему позабыть о бедах».
Убедившись, что колонии положено крепкое начало (если не принимать во внимание недоразумение с кончиной мистера Хоува), Джон Уайт отплыл обратно в Англию, чтобы сообщить об успехах и пополнить запасы. В Новом Свете он оставил сто тринадцать мужчин, женщин и детей, в том числе и свою маленькую внучку Вирджинию. Он рассчитывал вернуться через несколько месяцев с продовольствием, строительными материалами и товарами для торговли с туземцами.
«Его расчет не оправдался».
Череда препятствий, как нарочно, задержала Джона Уайта в Англии на целых три года.
Во-первых, команда отказалась совершать обратный путь в опасные зимние месяцы. Летнее плавание и так вышло достаточно трудным. Уайт не смог подобрать других моряков и, досадуя, остался пережидать тревожную зиму. К весне Англия ввязалась в войну с Испанией, и королеве Елизавете понадобились все боеспособные корабли. Это касалось и тех, которые Уайт собирался повести к Новому Свету. Капитан с трудом отыскал небольшие старые суда, не востребованные Ее Величеством. Однако вскоре после начала плавания оба корабля ограбили испанские пираты. Оставшись без припасов для колонистов, Уайт развернулся и поплыл обратно в Англию. Война с Испанией бушевала еще два года, и растерянному Джону Уайту пришлось сидеть на родине. В 1590 году, отчаявшись собрать запасы, он наконец втиснулся пассажиром на торговое судно. 18 августа, в день рождения своей внучки Вирджинии, Уайт вновь ступил на Роанок.
Все исчезли.
Мужчины, женщины, дети. Его дочь. И маленькая внучка. Баррингтоны. Исчезли. Колония словно растворилась в воздухе. Дома пострадали от непогоды и заросли сорняками, но стояли как прежде. Инструменты и припасы были на своих местах. Не могли ведь они умереть с голоду среди плодородных полей и щедрой природы? Если случился мор, то где братские могилы? Если была война, где ее признаки? Уайт ничего не понимал.
Осталось только две подсказки: слово «кроатаны», вырезанное на столбе внешней ограды, и три буквы, «КРО», на коре дерева, росшего неподалеку. Неужели кроатаны напали на колонию? Эта версия вызывала сомнения. Для начала, они сожгли бы поселение до основания. Остались бы тела. Доказательства. Хоть что-нибудь! Уайт предположил (или по крайней мере понадеялся), что странные надписи означают другое: колонисты по какой-то причине перебрались на близлежащий остров Кроатан. Возможности проверить догадку ему не представилось. Погода ухудшалась, и команда торгового судна отказалась ждать. Уайт три года мечтал о возвращении, на твердой земле он провел всего несколько часов, и теперь перед ним встал выбор: отправиться обратно в Англию и попытаться собрать новую экспедицию или же остаться одному на чужом материке, без малейшего понятия, куда делись его соотечественники и живы ли они вообще. Уайт отплыл и больше не возвращался в Новый Свет. Остаток дней он горевал, его преследовало чувство вины и — самое главное — недоумение, куда же пропали сто тринадцать поселенцев.
«Полагаю, — сказал мне Генри, — хорошо, что правды он так и не узнал».
Вскоре после первого отъезда губернатора Уайта в Англию жителей Роанока поразил странный недуг. У жертв начинался сильный жар, за которым следовали галлюцинации, беспамятство, а затем — смерть.
«Доктор Кроули полагал, что это какая-то местная болезнь. В борьбе с ней он был бессилен. В течение трех месяцев после того, как нас покинул губернатор Уайт, десять колонистов пали жертвами мора. В течение последующих трех месяцев — еще дюжина. Их тела уносили подальше в лес и зарывали, чтобы зараза не проникла в поселение через почву. Каждый боялся, что в следующий раз унесут уже его труп. На восточном берегу установилось почти круглосуточное дежурство. Мы надеялись, что на горизонте появятся паруса. Но этого не происходило. Вполне возможно, что события продолжали бы развиваться подобным образом, если бы не чудовищное открытие».
Элеанор Дэр не могла уснуть. Ее муж боролся за жизнь всего в каких-нибудь пятидесяти футов отсюда. Женщина оделась, завернула спящую малышку Вирджинию в одеяло, вышла на холод и направилась к строению, которое занимал доктор Кроули, твердо решив провести остаток бессонной ночи в молитвах у постели мужа.
«Войдя, миссис Дэр узрела чудовищную сцену: Кроули впился в шею ее мужа. Врач отпрянул, она увидела клыки и закричала. В дом ворвались встревоженные мужчины с саблями и арбалетами. Они обнаружили убитую женщину, а малышку Вирджинию — в когтях у вампира. Кроули приказал им отступить. Поселенцы отказались. Они ничего не знали о вампирах и сразу же погибли».
Крики перебудили остальных поселенцев, включая Генри.
«Я оделся и велел Эдеве сделать то же самое, полагая, что на нас напали туземцы. Затем схватил пистолет и бросился в ночь, полный решимости защищать свой дом до конца. Но когда я прибежал к небольшой площадке в центре деревни, моим глазам предстало небывалое зрелище. Небывалое и ужасающее. Томас Кроули с почерневшими глазами и острыми белоснежными клыками — он разорвал Джека Баррингтона пополам и разбросал его внутренности во все стороны. Я увидел на земле своих растерзанных друзей. У некоторых были оторваны конечности. У кого-то — головы. Кроули заметил меня и двинулся в наступление. Я прицелился и выстрелил. Пуля пробила вампиру грудь, но он даже не обратил внимания и продолжал наступать. Без всякого стыда признаюсь, что храбрость оставила меня. Я думал только о том, как бежать, только о жене и нерожденном ребенке в ее чреве».
Генри развернулся и сломя голову пролетел пятьдесят ярдов, которые отделяли его от дома. Эдева уже ждала мужа в дверях. Не останавливаясь, он схватил ее за руку и потащил к лесу. На берег! Скорее, на бе…
«Я слышал, что он гонится за нами. От его поступи содрогалась земля. И каждый шаг приближал вампира к нам. Мы ворвались под сень леса. Бежали, пока легкие не заполыхали огнем, а Эдева не выбилась из сил. Но позади все еще слышались шаги».
Нам не добраться до берега.
«Я ничего не помню. Очнувшись ничком, я сразу понял, что получил смертельные раны. Мое тело было изувечено. Руки и ноги остались на месте, но я не мог пошевелиться. Высохшая корка крови на глазах почти ослепила меня. По тяжелому дыханию Эдевы я понял, что она еще ближе к смерти, чем я. Она лежала на боку, желтое платье и золотистые волосы пропитались кровью. Опираясь на переломанные руки, я подполз к жене. Заглянул в ее распахнутые глаза и встретил отсутствующий взгляд. Я гладил ее волосы и смотрел ей в лицо. Просто слушал, как ее дыхание все замедляется, и шептал: „Не бойся, любовь моя!“ Потом она умерла».
К рассвету Кроули затащил в лес и растерзал почти всех поселенцев. У него не осталось выбора. Легко оправдать мор. Почти так же легко, как объяснить, почему матрос свалился с марса, девушка выбросилась за борт или на рыбака напали дикари. Но ночные крики, исчезновение четверых мужчин, женщины и ребенка? Тут уж ему не отвертеться. Его станут допрашивать. Все откроется. Нет, Кроули не мог этого допустить. Он перетащил все истерзанные тела — одно за другим. Из ста двенадцати колонистов лишь один избежал кары.
Кроули не решился убить Вирджинию Дэр. Ребенок, которого он принял собственными руками? Первый английский младенец в Новом Свете? Вампиры тоже не лишены сентиментальности. И потом, девочка ничего не вспомнит, а в грядущие одинокие годы компаньонка может оказаться как нельзя кстати.
«Он вернулся из леса с младенцем на руках. Признаться, Кроули удивился, что я все еще жив, хотя и на грани смерти, к тому же из последних сил вырезаю на дереве начало слова „КРО…“ в предсмертной попытке разоблачить убийцу моей жены и ребенка. Справившись с удивлением, Кроули рассмеялся: я невольно подал ему блестящую идею. Он опустил ребенка на землю, взял мой нож и вырезал на ближайшем столбе „кроатаны“, продолжая улыбаться при мысли о том, как Джон Уайт кроваво отомстит ничего не подозревающим туземцам».
Кроули собрался было прикончить Генри, но призадумался.
«Ему пришло в голову, что на ближайшие три тысячи миль вокруг он останется единственным человеком, который говорит по-английски. Безрадостная перспектива для весельчака. Кто станет смеяться над его шутками? Он склонился надо мной, ногтем вскрыл себе запястье, и его кровь залила мне лицо и рот».
Вампир похоронил оставшихся поселенцев и направился на юг, в испанские земли, одной рукой удерживая плачущего младенца, а другой — полумертвое тело молодого Генри. Боль и бред миновали, кости срослись сами собой, и вскоре спутник вампира очнулся, чтобы начать новую жизнь в Новом Свете. Но прежде Томас Кроули отпраздновал победу, отведав первой английской крови, рожденной на этой земле.
Сначала он полакомился Вирджинией Дэр.
VI
Через двадцать один день после того, как Генри принес бесчувственного Эйба в свое жилище, гость наконец оправился достаточно, чтобы выйти из комнаты без окон и осмотреть весь дом.
Я с удивлением обнаружил, что окон нет нигде. Помещения были выкопаны в земле, а стены и полы тщательно выложены камнем и промазаны глиной. Кухня, где Генри готовил мне пищу на дровяной печи. Библиотека, из которой он приносил книги. Вторая спальня. Весь дом освещался масляными лампами и был украшен изящной мебелью и картинами в золоченых рамах, будто они служили хозяину окнами в окружающий мир.
— Этот дом, — объяснил Генри, — плод семилетнего труда. Я собирал его по камешку.
Четыре комнаты окружали небольшой лестничный пролет, единственное место, куда сверху пробивался мягкий солнечный свет. Здесь и находились деревянные ступеньки, скрип которых доносился до меня, когда Генри без конца ходил вверх и вниз. Мы поднялись к непрочной деревянной дверце. В щелях между досками поблескивало солнце. Я отворил ее, вышел и с удивлением обнаружил, что стою в небольшой бревенчатой хижине. Моим глазам предстала скромная обстановка: печь, коврик и кровать. Когда мы вышли из темноты, Генри надел очки с темными стеклами. Теперь я наконец смог оценить его хитроумный замысел: снаружи жилище выглядело простой хижиной на лесистом склоне. «Начнем?» — предложил Генри.
Так было положено начало единственному настоящему образованию, которое получил Авраам Линкольн.
Каждое утро на протяжении последующих четырех недель Эйб и Генри поднимались по ступенькам в хижину. Каждый день Эйб узнавал от своего учителя, как искать вампиров и сражаться с ними.
Каждую ночь они претворяли теорию в практику: Генри заставлял Эйба охотиться на себя в темноте.
Чеснок и святая вода оказались не у дел, так же как и мои ножи. Мне остались колья, топор и разум. Большую часть времени Генри оттачивал мое мастерство во владении последним оружием: он учил меня, как скрыться от звериного чутья вампиров. Как обратить их стремительность себе на пользу. Как выманить добычу из засады и прикончить, не рискуя собственной шеей. Но из всех уроков Генри больше всего пользы принесли мне те часы, когда мы пытались друг друга убить. В первый раз меня поразила его быстрота и сила, я был убежден, что с вампиром мне никогда не сравниться. Однако со временем я стал замечать, что каждый раз победа отнимает у Генри все больше и больше времени. Порой мне удавалось нанести удар. Вскоре я уже частенько выигрывал три раза из десяти.
— У меня странное ощущение, — как-то ночью заметил Генри после того, как Эйбу удалось загнать его в угол. — Я как будто кролик, который взялся учить лису.
Эйб улыбнулся:
— А я — мышь, которая пошла в подмастерья к кошке.
Пришла осень, и Эйбу настала пора возвращаться домой. Они с Генри стояли возле хижины в лучах утреннего солнца: Генри в темных очках, Эйб — с котомкой, где лежали немногочисленные пожитки и еда в дорогу. Он должен был добраться до Литл-Пиджин-Крик еще несколько недель назад, к тому же ему наверняка светила порка от отца за то, что вернулся домой без обещанного заработка.
Генри, однако, был намерен разрешить эту проблему при помощи подарка — двадцати пяти долларов (то есть пятью долларами больше той суммы, что я пообещал отцу). Разумеется, из гордости я отказался принять столь щедрый дар. И разумеется, из гордости Генри настаивал. Я согласился и горячо поблагодарил его. Мне многое хотелось сказать: выразить признательность за доброту и гостеприимство. За то, что он спас мне жизнь. За то, что научил меня, как и в будущем ее не лишиться. Я думал извиниться за резкость, с которой вначале осудил моего учителя. Но в этом не возникло необходимости. Генри протянул мне руку: «Давай попрощаемся и больше ничего не станем говорить». Мы обменялись рукопожатием, и я отправился было в путь. Но тут мне вспомнилось еще кое-что. Этот вопрос мучил меня с нашей первой встречи. Я оглянулся: «Генри… Что ты делал той ночью у реки?» При моих словах он помрачнел. Таким я его ни разу не видел. «Нет доблести в том, чтобы красть спящих детей из постелей, — ответил он, — или пожирать невинных людей. Я дал тебе силу наказать тех, кто так поступает. Со временем я дам тебе и их имена». Он отвернулся и пошел к хижине. «Не меряй нас одной мерой, Авраам. Вероятно, все мы раньше или позже отправимся в ад, но для иных это время уже пришло».
Глава 4
Ужасная правда
Скорее самодержец всея Руси отречется от короны и провозгласит своих подданных свободными республиканцами, чем американские хозяева добровольно откажутся от рабов.
I
Моей сестренки больше нет…
В 1826 году Сара Линкольн вышла замуж за Аарона Григсби, соседа по Литл-Пиджин-Крик, на шесть лет ее старше. Супруги переехали в хижину неподалеку от родительских домов, а через девять месяцев объявили, что ожидают ребенка. Вскоре, 20 января 1828 года, у Сары начались роды и открылось сильное кровотечение. Аарон побоялся оставить жену и, вместо того чтобы бежать за помощью, попытался сам принять роды. К тому времени, как он понял опасность положения и кинулся за врачом, было уже слишком поздно.
Саре было двадцать лет. Ее вместе с мертворожденным малышом похоронили на кладбище при баптистской церкви в Литл-Пиджин-Крик. Узнав о несчастье, Эйб неудержимо разрыдался. Ему казалось, что он снова потерял мать. Когда молодой человек услышал о колебаниях свояка, к горю прибавилась ярость.
Никчемный сукин сын обрек ее на гибель. Я буду вечно его ненавидеть.
Вечность обернулась всего несколькими годами. Аарон Григсби скончался в 1831-м.
* * *
К тому времени, как Аврааму Линкольну исполнилось девятнадцать, он исписал чернилами буквально каждый дюйм своего дневника (к концу почерк становился все мельче). Семь лет удивительных повествований. Объяснение неприязни к отцу. Ненависть к вампирам. Описания первых сражений с живыми мертвецами.
Среди страниц притаилось шестнадцать писем. Самое первое пришло едва ли месяц спустя после того, как Эйб покинул обиталище Генри и вернулся в Литл-Пиджин-Крик.
Дорогой Авраам,
Надеюсь, ты в добром здравии. Ниже ты прочтешь имя того, чье время уже пришло. Ты найдешь его в городке Райзинг-Сан, в трех днях пути вверх по реке от Луисвилля. Не воспринимай это письмо как побуждение к действию. Выбор всегда за тобой. Я всего лишь желаю предоставить тебе возможность продолжить обучение, а также облегчить тебе груз пережитой несправедливости, поскольку ты и сам, вероятно, стремишься получить должную компенсацию.
В конце стояло имя «Сайлас Уильямс» и приписка «сапожник». Письмо было подписано одной-единственной буквой — «Г». Через неделю Эйб отправился на лошади в Райзинг-Сан, объяснив отцу, что едет в Луисвилль искать работу.
Я ожидал, что город захлестнула волна исчезновений или постигло иное несчастье, не менее пагубное. Однако жители были в прекрасном настроении, городок процветал. Я шел среди горожан, скрыв оружие под длинным плащом (мне показалось, что высокий незнакомец с топором может вызвать у местных некоторые подозрения). Я остановил прохожего и спросил, где найти сапожника, потому что мои башмаки изрядно износились. Меня направили в скромную мастерскую неподалеку. Последовав указаниям, я обнаружил за работой бородатого мужчину в очках. Стены мастерской были увешаны поношенной и изорванной обувью. Сапожник оказался тихим созданием лет тридцати пяти. Он был один.
«Сайлас Уильямс?» — окликнул его я.
«Да?»
Я отрубил ему голову топором и ушел.
Когда голова упала на пол, глаза сапожника были черны, как туфли, которые он полировал. Я понятия не имел, какие преступления он совершил, да и не было мне до этого никакого дела. Имело значение только то, что сегодня на земле осталось на одного вампира меньше, чем вчера. Признаюсь, мне странно думать, что этим я также обязан вампиру. Но не зря говорят: враг моего врага — мой друг.
За последующие три года в Литл-Пиджин-Крик пришло еще пятнадцать писем, в каждом из которых содержалось имя, название места и знакомая подпись «Г».
Порой в месяц приносили целых два письма. А иногда за целых три месяца — ни одного. Когда бы ни пришло известие, я отправлялся, как только дела позволяли мне отлучиться. Каждая охота преподавала мне новый урок. Иногда все проходило гладко, как с Сайласом Уильямсом. Но зачастую мне приходилось часами сидеть в засаде или изображать из себя приманку, чтобы открыть карты, когда вампир бросится в атаку. Иногда я успевал обернуться за день. Но порой доводилось ехать до самого Форт-Уэйна или Нэшвилля.
Вне зависимости от того, сколь долгая дорога предстояла Эйбу, он всегда брал с собой одно и то же:
Я упаковывал как можно больше еды, сковородку, чтобы жарить свинину, и котелок, чтобы кипятить воду. Все это заворачивал в длинный плащ. Я попросил портниху немного его подправить: отпороть внутренние карманы и пришить толстую кожаную подкладку. Узелок я привязывал к топорищу, а сам топор натачивал так, чтобы им можно было бриться. К моему арсеналу добавился арбалет — я соорудил его сам, опираясь на рисунки из одолженной книги «Вооружение гуситов». Когда у меня появлялось свободное время, я продолжал тренироваться, но не пытался пустить новое оружие в ход во время схватки, пока не был уверен в своем мастерстве.
Охота на вампиров помогала удовлетворить жажду мести, но денег не приносила. Эйб должен был обеспечивать семью. В соответствии с обычаями того времени все его заработки принадлежали отцу, пока молодому человеку не исполнялся двадцать один год. Естественно, Авраама это не радовало.
Невыносимо думать о том, что все заработанное мной должно достаться этому человеку! Мой труд возмещает недостаток его усердия! Я работаю, а он ленится. Эгоист и трус! Нас связывает не родство, а контракт!
Эйб вечно находился в поисках работы — он валил деревья, возил зерно, переправлял пассажиров на пароме через Огайо или поджидал пароходы на небольшой шлюпке, которую выстроил сам.[13]
В начале мая 1828 года, когда Эйб еще не успел оправиться от смерти сестры, ему наконец предложили работу, которая изменила всю его жизнь.
Джеймс Джентри владел одной из самых крупных и процветающих ферм неподалеку от Литл-Пиджин-Крик. Он знал Томаса Линкольна почти все десять лет, что семья жила здесь, — и разительно отличался от него. Неудивительно, что Эйб восхищался Джентри. А тому нравился высокий, работящий и скромный парень. Его собственный сын, Аллен, был на несколько лет старше Авраама, но не отличался таким усердием. Трудолюбивый фермер желал расширить свою торговлю (и увеличить прибыль), наладив продажу зерна и свиной грудинки вниз по Миссисипи, где сахара и хлопка было вдоволь, зато другие товары всегда пользовались спросом.
Мистер Джентри спросил, не хочу ли я помочь Аллену построить плоскодонную баржу и провести ее с товарами вниз по реке с остановками в штате Миссисипи и далее к югу, чтобы продавать зерно, свинину и прочий товар. За это он обещал платить мне восемь долларов в месяц и обратный билет на пароход от Нового Орлеана.
Скорее всего, Эйб согласился бы работать даже бесплатно. Ему представилась возможность сбежать из дома. Шанс пережить приключение.
Он пустил в дело топор (и, справедливости ради надо отметить, знания, полученные от отца) и выстроил крепкую сорокафутовую плоскодонку из дуба. Он обстругивал доски и прикреплял их к каркасу деревянными колышками. Посреди палубы он возвел жилое помещение с высоким потолком, где мог выпрямиться, не опасаясь удариться головой. Внутри находились две кровати, небольшая печка и фонарь. Имелись и четыре окошка, которые «в случае нападения» можно было закрыть. Эйб залил все швы варом и приладил рулевое весло.
Рискуя показаться хвастуном, все же скажу, что баржа мне удалась, учитывая, что раньше я их никогда не строил. Даже груженная десятью тоннами товаров, она просела менее чем на два фута.
Двадцать третьего мая Аллен с Эйбом отправились на груженой плоскодонке. Им предстояло более тысячи миль пути. Эйб впервые забирался так далеко на юг.
Мы боролись с ветрами и течениями, неусыпно следили за рекой впереди. Нам часто приходилось очищать скромное судно от грязи или веток после того, как мы приставали к берегу. Мы набивали желудок зерном и грудинкой из нашего груза, а одежду, если грязнилась до неприличия, стирали в вездесущей Миссисипи. Наш путь продолжался несколько недель. Иногда за день нам удавалось преодолеть шестьдесят миль, а иногда тридцать или даже меньше.
Молодые люди восторженно кричали, когда мимо случалось проходить пароходу. Чудесные, сверкающие гиганты с шумом и плеском пробирались против течения. Восторг зарождался, едва впереди показывался далекий дым, и достигал апогея, когда баржа приближалась к пароходу и проплывала мимо: Эйб с Алленом выкрикивали приветствия, махали пассажирам, команде и стюардам.
Шум двигателей и бурлящей воды. Из одних труб вырывается черный дым, из других — белый пар. Этот корабль может доставить пассажира из Нового Орлеана в Луисвилль менее чем за двадцать пять дней. Есть ли границы человеческой изобретательности?
Успокоившись, молодые люди в молчании проплывали следующие несколько миль.
С тех пор мне нечасто доводилось наслаждаться таким покоем. Мне казалось, что на всем свете есть только мы одни. Вся природа была к нашим услугам. Я задался вопросом, почему создатель, сотворивший такую красоту, населил ее злом. И горем. Почему же Он не смог не запятнать ее? Я все еще не нашел ответа.
Когда солнце скрывалось за горизонтом, Аллен с Эйбом принимались искать подходящее место для ночевки, лучше всего, конечно, какой-нибудь город. Однажды вечером, пройдя мимо Батон-Руж, Линкольн с Джентри пристали к плантации Дюшесн и привязали баржу веревкой к дереву. Как у них было уже заведено, молодые люди приготовили ужин, проверили веревки и удалились в укрытие. Там они обычно читали или беседовали, пока глаза не начинали слипаться, а потом задували фонарь и в полной темноте погружались в сон.
Посреди ночи я внезапно проснулся и нашарил дубинку, которую держал рядом с кроватью. Вскочив на ноги, я разглядел в дверном проеме две человеческие фигуры. Без лишней скромности замечу, что непрошеные гости были удивлены моим ростом, а еще больше — свирепостью, с которой я набросился на них и принялся лупить по головам. Я выгнал их на палубу (при этом сам стукнувшись головой о балку), где смог разглядеть их при свете полной луны. Это оказались негры, общим числом семь человек. Остальные пятеро деловито отвязывали веревку, которая удерживала наше судно у берега.
«Пошли прочь, черти! — заорал я. — Пока я вам мозги не повышибал!»
Я хватил одного по ребрам, чтобы показать серьезность своих намерений, и замахнулся дубинкой, чтобы огреть второго. В этом не было необходимости.
Негры уже бежали. Я успел заметить на ногах у одного сломанные железные колодки и сразу все понял. К нам залезли не просто воры. Это были рабы. Скорее всего, сбежали с этой самой плантации и хотели сбить собак со следа, уплыв на нашей лодке.
Джентри проснулся от шума и помог Эйбу загнать остальных рабов в лес. Удостоверившись, что в ближайшее время те не вернутся, молодые люди отвязали баржу и рискнули отправиться дальше по Миссисипи в темноте.
Мы отчалили от берега. Аллен пошел на нос с фонарем и, прищурившись, смотрел в ночь. Я правил веслом, встав на крышу нашего домика, и старался вести баржу ровно посередине реки. Не удержавшись, я бросил взгляд назад, на берег, и увидел белеющую фигуру: кто-то бежал от плантации к воде. А вот и первый надсмотрщик хватился рабов. Но маленький белый силуэт не остановился у воды. Он перепрыгнул на противоположный берег длинным, невозможным прыжком. Рабы бежали не от людей или собак.
Они спасались от вампира.
Какое-то мгновение я раздумывал, не стоит ли повернуть к болотистому берегу, достать сверток из-под кровати и броситься в погоню. Не скажу точно, что случилось: счел ли я попытку безнадежной или жертвы — не заслуживающими внимания. Скажу только, что мы не остановились. Аллен (которому и в голову не приходило, насколько близок он был к верной гибели) изрыгал цветистую брань, какой мне раньше не приходилось слышать. Большую часть слов я и вовсе не понимал. Он ругал себя за то, что не взял мушкет. Призывал проклятия на головы «кровожадных сукиных детей». Я молчал и сосредоточенно правил, стараясь плыть точно посередине. У меня не получалось возненавидеть напавших на нас рабов. Я осознавал, что они всего-навсего пытались спасти свою жизнь, а для этого им понадобилось отнять мою. Аллен не умолкал. Теперь он выкрикивал что-то про «черных негодяев» или вроде того.
«Не меряй всех одной мерой», — сказал я.
II
Аллен с Эйбом добрались до Нового Орлеана в полдень двадцатого июня. Они прошли через узкие излучины Миссисипи и достигли самого ее центра, где рассчитывали продать оставшийся товар (и баржу на строительные материалы) у многочисленных людных причалов. Город встретил их легким дождем, принесшим облегчение после удушливой жары, которая преследовала молодых людей большую часть путешествия.
Сначала нашим глазам предстала северная часть города — обширная и оживленная. Фермы сменились домами. Дома — улицами. Улицы — двухэтажными кирпичными строениями с железными перилами на балконах. Как много кораблей! И пароходов! Сотни плоскодонок пытаются урвать кусочек великой реки.
Новый Орлеан, город с сорокатысячным населением, служил воротами в мир для американского Юга. У его причалов можно было повстречать моряков из любого уголка Европы и Южной Америки, а порой даже с Востока.
Мы жаждали поскорее избавиться от груза. Не могли дождаться, когда можно будет исследовать город безграничных чудес. Я пребывал в нетерпении, ведь мне в жизни не доводилось видеть сборища людей, у которых с языка слетали французские и испанские слова. Женщины разгуливали в модных нарядах, а джентльмены щеголяли костюмами отменного качества. Улицы заполонили лошади и повозки; торговцы предлагали любые товары, какие можно было себе вообразить. Мы прогуливались по улице Шартр, любовались базиликой Св. Людовика на площади Джексон-сквер, названной в честь нашего президента, героически защищавшего город. Люди с помощью мулов копали траншеи для газовых труб. Кто-то из рабочих пел о том, что когда месяцы труда подойдут к концу, город «воссияет, как алмаз в ночи, не оставив места для факела или свечи».
Эйба поразил оживленный город и его обитатели, зачаровала окружающая древность.
Я воображал, будто перенесся в Европу, в те места, о которых так часто читал. Здесь впервые в жизни моим глазам предстали дома, увитые плющом. Ученые мужи. Архитектура и искусство. Просторные библиотеки, куда ходили усердные студенты и сведущие знатоки. Здесь было все, чего никогда не оценил бы мой отец.
Пансион Мари Лаво на улице Сен-Клод вряд ли можно было отнести к самым впечатляющим строениям в испанском стиле, но двум торговцам из Индианы, желавшим найти себе жилище на неделю, он пришелся как нельзя кстати.
Неподалеку от пансиона мисс Лаво находился салун, где каждый желающий мог пропустить стаканчик рома, вина или виски. Нам вскружили голову деньги, вырученные с продажи баржи, и волнение от того, что мы впервые попали в большой город. Честно признаюсь, мы чересчур легко поддались искушениям (чересчур — даже для неоперившихся юнцов). Салун наводнили моряки со всех концов света. Люди, добравшиеся сюда на плоскодонках по Миссисипи, Огайо и Сангамону. Каждые несколько минут вспыхивала перебранка. Странно, что ссоры не случались еще чаще.
Знакомство Эйба с Новым Орлеаном было отмечено не только пьянством со вздорными моряками. На следующее утро, когда они с Алленом прогуливались по улицам в поисках безопасного места для завтрака, сжимая гудящие виски и прикрыв глаза от солнца, Авраам заметил, что по Бьенвилль-авеню к ним приближается нечто невообразимое:
Я увидел сверкающую белую коляску, запряженную парой белых лошадей. Правил мальчик в белоснежном сюртуке. За ним сидели два джентльмена: один цветущий и розовощекий, одетый в непримечательный серо-зеленый костюм. Его спутник был разряжен в белые шелка, оттеняющие бледную кожу и длинные седые волосы. Глаза второго были скрыты за стеклами темных очков. Несомненно, передо мной был вампир, к тому же весьма обеспеченный. Элегантный и утонченный. Он явно не был обременен угрызениями совести и наслаждался светским общением. К тому же вампир смеялся. Эти двое, казалось, вели веселый разговор. Коляска все приближалась, а я думал только о том, как бы вогнать кол ему в сердце. Отрубить голову. Я представлял себе кровь на белом шелковом сюртуке! К сожалению, мне оставалось только наблюдать. Оружия у меня при себе не было, зато была невыносимая головная боль. Беловолосый вампир, проезжая мимо, понимающе взглянул мне в глаза. И тут на меня нахлынуло необычное чувство — словно пристальный посторонний взгляд рассматривает страницы моего дневника. Словно неведомо откуда доносится голос…
Не меряй нас одной мерой, Авраам.
Коляска свернула на Дофин-стрит и исчезла из виду. Но пристальный взгляд никуда не делся. Впрочем, теперь определить его обладателя не составило труда. На противоположной стороне улицы я заметил бледного низкорослого человечка. Он стоял, отступив в переулок, и неотрывно наблюдал за мной. Незнакомец был одет во все черное, темные волосы были спутаны, а лицо украшали усики и темные очки. Безусловно, передо мной был вампир. Мужчина понял, что я его заметил, развернулся и скрылся в переулке. Этого я не мог так оставить! Черт с ней, с больной головой! Я бросил товарища и поспешил за незнакомцем вниз по переулку до Конти-стрит, через Бэйсин-стрит, где негодяй скрылся за стенами кладбища.[14] Я отстал едва ли на десять шагов, но, дойдя до кладбищенских ворот, понял, что не вижу вампира. Он растворился в воздухе. Затерялся в могильном лабиринте. Вдруг он попросту нырнул в какой-нибудь склеп? Интересно, сколько вампиров…
«Позвольте узнать, что означает ваше преследование, сэр».
Я резко развернулся и вскинул кулаки. Хитрый мерзавец стоял у меня за спиной, прислонившись к кладбищенской стене, и смотрел прямо на меня, а в руке сжимал темные очки. Моим глазам предстали усталые глаза и высокий лоб.
«Преследование, сэр? — повторил я. — Что означает ваше бегство?»
«Видите ли, сэр, то, как вы заслоняли глаза от солнца… и взгляд старых знакомцев, которым вы обменялись с джентльменом в коляске… навели меня на мысль, что вы, должно быть, вампир».
Я не верил своим ушам.
«Вы решили, что я — вампир? — переспросил я. — Но я…»
Низкорослый человечек улыбнулся. Он посмотрел на темные очки у себя в руках, потом в лицо высокому незнакомцу. И рассмеялся.
«Полагаю, мы оба сделали поспешные выводы».
«Сэр, простите, но… Правильно ли я понял, что вы не вампир?»
«К сожалению, нет, — со смехом ответил он. — Иначе бы так не запыхался».
Я извинился и протянул руку: «Эйб Линкольн». Человечек без колебаний пожал ее: «Эдгар По».
III
Авраам Линкольн и Эдгар Аллан По родились с разницей в несколько недель. Оба в детстве потеряли матерей. В остальном трудно было найти двух менее схожих людей.
После смерти матери По принял в семью богатый торговец, Джон Аллан (который, среди прочих товаров, продавал и рабов). Мальчик, с корнем вырванный из родного Бостона, получил образование в лучших школах Англии. Ему довелось увидеть те самые чудеса Европы, о которых Эйб читал в книгах. Примерно в то время, когда Эйб принес свою клятву мести и вонзил кол в сердце Джека Бартса, Эдгар Аллан По вернулся в Америку, поселился с приемным отцом в Вирджинии и наслаждался всей роскошью, положенной отпрыску обеспеченной семьи. По получил все, о чем Эйб мог только мечтать: ему досталось лучшее образование. Лучшие дома. Бессчетное количество книг. Отец с сильным характером.
И все же они с Эйбом были одинаково несчастны. На первом курсе Университета Вирджинии По проматывал каждый цент, который присылал приемный отец, пока Джон Аллан наконец не отказал ему в довольстве. Юноша разозлился и бежал из Вирджинии в Бостон, где поступил в армию под именем Эдгара А. Перри. Днем он заряжал орудия, а по ночам при свете свечей сочинял страшные рассказы и стихи. Именно здесь, в родном городе, Эдгар Аллан По повстречал первого вампира на своем пути.
На свои собственные деньги По опубликовал сборник стихов, поставив краткую подпись — «Бостонец», из страха, как бы над ним не посмеялись сослуживцы. Из пятидесяти книг удалось распродать только двадцать. Несмотря на провал, один читатель счел стихи гениальными и подкупил печатника, чтобы тот выдал автора. «Вскоре после этого мне нанес визит некто Ги де Вир, богатый вдовец. Он объяснил, откуда ему стало известно мое имя и какое влияние на него оказали мои стихи. Затем он поинтересовался, что вампир делает в армии».
Ги де Вир был убежден, что только вампир мог сочинить столь прекрасные и мрачные строки о боли и смерти.
«Он с удивлением понял, что стихи написал живой человек. Я с не меньшим удивлением обнаружил, что говорю с человеком, которого уже нет в живых».
Величественный де Вир поразил По, а тот, в свою очередь, был очарован угрюмым и талантливым юношей. Завязалась необычная дружба, во многом схожая с той, что соединила Эйба и Генри. Однако По не интересовали способы охоты на вампиров, он жаждал узнать как можно больше о жизни во тьме и о преодолении порога смерти, чтобы научиться обо всем этом писать. Де Вир был только рад помочь (при одном условии: По не должен раскрывать его имя в книгах[15]).
Через несколько месяцев после знакомства с де Виром полк По командировали в форт Мултри в Южной Каролине. В отсутствие города, удовлетворявшего культурные аппетиты, и друга, который бы поверял ему секреты вампиров, армия стала казаться молодому человеку тюрьмой.
Он решил уйти в «неофициальный отпуск» и отправиться в Новый Орлеан, дабы «изучать вампиров», ведь де Вир много раз упоминал, что для этого «лучше места в Америке не найти». Судя по тому, сколько раз он наполнял и снова опустошал свой бокал с виски, приехал он еще и затем, чтобы напиться в стельку. В тот вечер мы сидели в салуне неподалеку от пансиона мисс Лаво. Аллен Джентри отлучился, чтобы «провести время в компании дам определенного сорта», и предоставил нам возможность вести беседу на темы, которые доставляли нам больше всего удовольствия, но которые мы не решались обсуждать в открытую. Мы засиделись допоздна, пересказывая друг другу все, что каким-либо образом касалось вампиров, все, что нам довелось прочитать, услышать или увидеть собственными глазами.
— Но как же они учатся добывать себе пищу? — спрашивал Эйб.
Бармен уже принялся подметать опустевшую таверну.
— Откуда знают, что надо скрываться от солнца?
— Как теленок учится стоять на ногах? А пчела — строить улей?
По снова осушил стакан.
— Такова их природа — прекрасная и простая. Мистер Линкольн, мне кажется безумием уничтожать созданий, настолько превосходящих нас.
— Мистер По, а мне кажется безумием говорить о них с почтением.
— Вы можете себе представить, можете вообразить, каково смотреть на нашу вселенную их глазами? Каково смеяться в лицо времени и смерти? Каково это, когда весь мир — ваш райский сад? Библиотека? Гарем?
— Да. Но я также могу вообразить потребность в дружбе и жажду покоя.
— А я могу представить отсутствие этих потребностей! Можно скопить целое состояние, побаловать себя любыми радостями жизни, увидеть все чудеса света!
— А когда очарование проходит, все желания исполнены, языки выучены — когда не осталось больше неизведанных городов, непрочитанных книг, нескопленных богатств — что тогда? Разумеется, можно обрести все блага мира, но как быть, если они не приносят больше блага?
Эйб рассказал Эдгару сказку, которую впервые услышал от путника на Старой камберлендской дороге:
Был однажды на свете человек, который возжелал жить вечно. С юных лет он молил Бога даровать ему бессмертие. Он был щедр и честен, верен жене и добр к детям, чтил Господа и проповедовал Его заповеди. И все же с каждым годом этот человек старился и в конце концов умер дряхлым стариком. Когда он попал в рай, то спросил: «Господи, почему ты не внял моим молитвам? Разве не жил я по слову Твоему? Разве не славил имя Твое?» Бог ответил: «Ты все это делал. Именно поэтому я не обрушил на тебя проклятие, о котором ты молил».
— Вы говорите о вечной жизни. О разуме и теле, — продолжал Эйб. — Но как же душа?
— На что душа бессмертному созданию?
Авраам улыбнулся. Перед ним сидел странный человек со странным взглядом на жизнь. Всего второй человек в его жизни, которому была известна правда о вампирах. Он слишком много пил и говорил неприятным высоким голосом. Ну как тут было к нему не привязаться?
— Начинаю подозревать, — заметил Эйб, — что вы желали бы стать одним из них.
По рассмеялся:
— Разве наше существование без того недостаточно долгое и печальное? Кто, Господи помилуй, желал бы его продлить?
IV
На следующий день, 24 июня, Эйб в одиночестве шел по улице Сен-Филип. Аллен Джентри еще не возвратился от источника греховных наслаждений минувшей ночи, а По на рассвете нетвердой походкой отправился к себе в пансион. Эйб проспал полдня, а потом решил подышать свежим воздухом. Он рассчитывал, что прогулка разгонит туман в голове и избавит его от горького привкуса во рту.
У реки я заметил какое-то столпотворение. Люди толкались вокруг платформы, разукрашенной красным, белым и синим. Над импровизированной сценой висел транспарант: «АУКЦИОН! СЕГОДНЯ! ПРОДАЖА РАБОВ! В ЧАС ДНЯ!» Перед платформой собралось более сотни людей. Неподалеку толпилось почти вдвое большее число негров. В воздух поднимался дым от курительных трубок. Будущие покупатели переговаривались, шум голосов перемежался редким смехом. Назначенный час близился, мужчины держали карандаши и бумагу наготове. Аукционист — крепкий, низенький и розовый, чистый боров — вышел на сцену и начал: «Достопочтенные джентльмены, с радостью представляю вам первый сегодняшний лот!» При этих словах первый негр, мужчина лет тридцати пяти, вышел на сцену, низко поклонился, улыбнулся и выпрямился во весь рост. На нем был плохо сидящий костюм (кажется, специально приобретенный ради этого случая). «Здоровяк по имени Кафф! В расцвете сил! Лучшего работника на поле вам не найти! К тому же подарит хозяевам целый выводок сыновей, с такими же крепкими спинами!» «Здоровяк», как мне показалось, страстно надеялся, что его сегодня купят. Он держал спину прямо, улыбался и кланялся, а аукционист все расписывал его достоинства. Я испытал жалость и отвращение. Вся жизнь этого мужчины, жизнь грядущих поколений его потомков — все зависело от этого момента. Все находилось в руках незнакомца. В руках человека, который заплатит самую высокую цену.
За два дня собирались продать двести рабов. Всю неделю перед аукционом людей держали в двух амбарах, куда будущие покупатели могли свободно прийти и осмотреть товар.
Осмотр включал в себя все мыслимые способы унижения. Мужчин, женщин и детей — всех от трех до семидесяти пяти лет — заставляли обнаженными стоять перед незнакомцами. Рабам щупали мускулы и раскрывали рты, чтобы осмотреть зубы. Их заставляли ходить и нагибаться, чтобы убедиться в отсутствии хромоты. Негры должны были перечислять свои умения и помогать набить себе цену.
Это противоречило их интересам, ведь чем выше была цена,[16] тем меньше вероятность, что рабу удастся скопить денег и купить свободу у доброго хозяина.
Чудовищное зрелище! Мужчины и женщины! Дети и младенцы — все выставлены на потеху угрюмой толпе так называемых «джентльменов»! Я увидел негритянскую девочку лет трех-четырех. Она крепко держалась за мать и никак не могла взять в толк, зачем ее так вырядили, зачем накануне вечером отмыли дочиста, а теперь заставляют стоять на платформе, пока какие-то мужчины выкрикивают числа и размахивают клочками бумаги. Я снова задался вопросом, почему Создатель, сотворивший всю эту красоту, опорочил ее злом.
Если Линкольн и почувствовал некую иронию в том, что он затем и спустился вниз по реке, чтобы продать товар этим самым плантаторам, дневник об этом умалчивает.
«Джентльмены, прошу внимания! Представляю вам прекрасный образец семьи! Бычок по имени Израиль — с отличными зубами, к тому же необыкновенно крупного телосложения. Ни в одном округе вам не сыскать такого прекрасного работника для посадки риса! А вот его жена, Беатрис! Руки у нее не слабее, чем у мужчины, а пальцы — нежные и ловкие, в самую пору, чтобы чинить хозяйские платья! Их дети — мальчик десяти-одиннадцати лет, без сомнения, станет работником не хуже отца; и девочка — четыре года — личико как у ангелочка! Удачнее семьи вам не найти!»
Рабы следили за торгами с напряженным интересом. Взгляд их метался из стороны в сторону по мере того, как плантаторы выкрикивали все новые ставки. Если раба покупал добросердечный хозяин или тот, кто уже приобрел его близких родственников, негр спускался со сцены с неким подобием удовлетворения, даже радости, на лице. Однако если покупку совершал жестокий хозяин или же раб понимал, что никогда больше не увидит своих родных, на его лице отражалась неописуемая мука.
Мое внимание привлек один покупатель — обладатель, по-видимому, бездонного кошелька, совершавший на первый взгляд совершенно безрассудные покупки. Он прибыл, когда аукцион уже начался, что было само по себе необычно, и выкупил дюжину рабов, не обращая ни малейшего внимания на их пол, состояние здоровья или умения. Я заметил, что торгуется он только за негров «по сниженным ценам». Однако мне показались подозрительными не только его приобретения. Странный покупатель был строен, одет в короткий сюртук. Ростом ниже меня (хотя и довольно высокий), с седеющей бородой, которая скрывала шрам во все лицо. Шрам тянулся от левого глаза, пересекал губы и подбородок. Мужчина заслонялся от солнца зонтиком и вдобавок надел темные очки. Если он и не вампир, то определенно подражает их манере одеваться. Что это значит? Зачем он купил двух пожилых женщин со сходными умениями? Или хромого мальчика? Зачем ему вообще столько рабов?
Я решил проследить за ним, чтобы найти ответ.
V
Двенадцать рабов шли босиком на север по извилистой грязной дороге вдоль Миссисипи. Среди них были как мужчины, так и женщины в возрасте от четырнадцати до шестидесяти шести лет. Одни были знакомы всю жизнь. Другие встретились всего час или два назад. У каждого из двенадцати вокруг пояса была обвязана веревка, скрепляющая его с остальными. Впереди процессии двигался седобородый хозяин, а позади — белый надсмотрщик, державший наготове винтовку, чтобы пристрелить любого раба, который осмелится бежать (белые не утруждали себя пешей прогулкой и ехали верхом). Эйб, стараясь держаться поодаль, следовал за ними в тени прибрежных зарослей.
Я соблюдал расстояние в четверть мили: до меня доносились редкие окрики надсмотрщика, но вампир не смог бы расслышать мои осторожные шаги.
К тому моменту, как они достигли плантации в восьми милях от города и в миле от восточного берега реки, уже начинало темнеть.
Плантация ничем не отличалась от тех, что мне уже доводилось видеть по берегам Миссисипи. Кузница. Дубильная мастерская. Мельница. Склады, различные механизмы, станки, сараи, стойла и примерно двадцать пять бараков для рабов вокруг хозяйского дома. Моим глазам предстали однокомнатные хижины, в которых могло ютиться до дюжины негров. Спали они на земляном полу или на тюфяках, набитых кукурузными листьями. Рабы зажигали смоляные факелы, чтобы женщины могли допоздна заниматься рукоделием. Днем на темных полях вокруг стоял шум и кипела работа. Сотни мужчин рыли длинные канавы. Женщины в палящий зной тащили плуги. Белые надсмотрщики разъезжали верхом и за малейшую провинность хлестали негров по голым спинам. В центре находился хозяйский дом. Рабам, работавшим там, «посчастливилось» не надрываться в полях, однако их существование нельзя было назвать легким — их точно так же пороли за ничтожнейший проступок. В довершение всего рабыни любого возраста не могли защититься от немыслимых хозяйских причуд.
Эйб, держась в отдалении, наблюдал, как двенадцать рабов провели мимо maison principale[17] и водворили в большой амбар, освещенный факелами и висячими масляными лампами. Авраам спрятался за сараем ярдах в двадцати и через открытые двери отчетливо видел все, что происходило внутри.
Здесь к ним присоединился рослый негр. Хозяин с надсмотрщиком удалились в дом. Щелкая плетью, негр приказал рабам выстроиться в шеренгу в центре амбара. Затем им велели сесть. Веревку так и не сняли. Вошла мулатка с большой корзиной. Рабы помрачнели: без сомнения, им доводилось слышать, что иные хозяева клеймят негров. К счастью, корзина оказалась набита едой, и рабам разрешили есть сколько душе угодно. Я видел, как их глаза загорелись при виде жареной свинины и кукурузных лепешек, коровьего молока и пригоршней леденцов. На лицах отразилось облегчение — до этой минуты рабы гадали, какие жестокости поджидают их. Теперь они не могли оторваться от еды.
Эйб решил, что поторопился с выводами. Пример Генри доказывал, что вампиры порой способны творить добро. И сдерживаться. Неужели этих рабов купили, чтобы отпустить на волю? Или, по меньшей мере, хозяин собирается хорошо обращаться с ними?
Пир продолжался, кажется, около получаса. Затем я увидел, как к амбару со стороны дома идут несколько белых мужчин. Всего я насчитал десять человек, включая хозяина, за которым я следил от Нового Орлеана. Все разного возраста и телосложения, однако все, по-видимому, люди весьма обеспеченные. Когда они приблизились, рослый негр снова щелкнул плетью, приказал рабам подняться на ноги и принялся отвязывать веревки у них с поясов. Мулатка забрала корзину и неторопливо направилась прочь.
Белые собрались у входа, один из них что-то передал хозяину (подозреваю, что деньги) и подошел к рабам. Я наблюдал, как он прохаживался перед ними, тщательно осматривая каждого. Наконец он остановился за спиной у самой толстой пожилой женщины и застыл в ожидании. Один за другим остальные восемь мужчин заплатили хозяину, осмотрели оставшихся рабов и встали у них за спиной. Девять гостей заняли свои места. Негры не осмеливались обернуться. Они уставились себе под ноги. Девять рабов остались на месте, а оставшихся троих рослый негр вывел из амбара в темноту. Что стало с этими несчастными, мне неведомо. Знаю только, что, когда их увели, меня охватило беспокойство: что-то вот-вот должно было случиться. Но что именно, я не понимал. Только чувствовал, что это будет ужасно.
Эйб оказался прав. Удостоверившись, что остальные рабы ушли достаточно далеко, седобородый хозяин свистнул. Тут же девять пар глаз наполнились чернотой, показалось девять пар клыков, и девять вампиров впились сзади в беспомощных жертв.
Первый вампир ухватил толстую женщину за голову и так крутанул, что ее подбородок уперся в позвоночник. Умирающая смотрела в чудовищное лицо своего убийцы. Другая женщина вскрикнула и рванулась, ощутив, как острые клыки вонзаются ей в плечо. Но чем сильнее она билась, чем глубже делалась рана, тем свободнее лилась драгоценная кровь в рот вампиру. Я видел, как одного мальчика били по голове, пока его мозги не потекли из дыры в черепе. У другого мужчины голову оторвали целиком. Я ничем не мог им помочь. Вампиров было слишком много. К тому же у меня не было оружия. Хозяин рабов спокойно прикрыл двери амбара, чтобы заглушить предсмертные крики, и я бросился в ночь. Мое лицо сделалось мокрым от слез. Я был совершенно беспомощен, и это внушало мне отвращение. Меня мутило от увиденного. Но горше всего была открывшаяся мне истина. Прежде я в слепоте своей не замечал ее.
* * *
На следующий день Эйб купил на Дофин-стрит дневник в черном кожаном переплете. Первой записью — всего из двенадцати слов — стало признание важнейшей истины. Линкольн поверил бумаге одну из самых ценных своих мыслей:
25 июня 1828 г.
Покуда на нашей стране лежит клеймо рабства, проклятие вампиров не оставит ее.
Скорее самодержец всея Руси отречется от короны и провозгласит своих подданных свободными республиканцами, чем американские хозяева добровольно откажутся от рабов.
I
Моей сестренки больше нет…
В 1826 году Сара Линкольн вышла замуж за Аарона Григсби, соседа по Литл-Пиджин-Крик, на шесть лет ее старше. Супруги переехали в хижину неподалеку от родительских домов, а через девять месяцев объявили, что ожидают ребенка. Вскоре, 20 января 1828 года, у Сары начались роды и открылось сильное кровотечение. Аарон побоялся оставить жену и, вместо того чтобы бежать за помощью, попытался сам принять роды. К тому времени, как он понял опасность положения и кинулся за врачом, было уже слишком поздно.
Саре было двадцать лет. Ее вместе с мертворожденным малышом похоронили на кладбище при баптистской церкви в Литл-Пиджин-Крик. Узнав о несчастье, Эйб неудержимо разрыдался. Ему казалось, что он снова потерял мать. Когда молодой человек услышал о колебаниях свояка, к горю прибавилась ярость.
Никчемный сукин сын обрек ее на гибель. Я буду вечно его ненавидеть.
Вечность обернулась всего несколькими годами. Аарон Григсби скончался в 1831-м.
К тому времени, как Аврааму Линкольну исполнилось девятнадцать, он исписал чернилами буквально каждый дюйм своего дневника (к концу почерк становился все мельче). Семь лет удивительных повествований. Объяснение неприязни к отцу. Ненависть к вампирам. Описания первых сражений с живыми мертвецами.
Среди страниц притаилось шестнадцать писем. Самое первое пришло едва ли месяц спустя после того, как Эйб покинул обиталище Генри и вернулся в Литл-Пиджин-Крик.
Дорогой Авраам,
Надеюсь, ты в добром здравии. Ниже ты прочтешь имя того, чье время уже пришло. Ты найдешь его в городке Райзинг-Сан, в трех днях пути вверх по реке от Луисвилля. Не воспринимай это письмо как побуждение к действию. Выбор всегда за тобой. Я всего лишь желаю предоставить тебе возможность продолжить обучение, а также облегчить тебе груз пережитой несправедливости, поскольку ты и сам, вероятно, стремишься получить должную компенсацию.
В конце стояло имя «Сайлас Уильямс» и приписка «сапожник». Письмо было подписано одной-единственной буквой — «Г». Через неделю Эйб отправился на лошади в Райзинг-Сан, объяснив отцу, что едет в Луисвилль искать работу.
Я ожидал, что город захлестнула волна исчезновений или постигло иное несчастье, не менее пагубное. Однако жители были в прекрасном настроении, городок процветал. Я шел среди горожан, скрыв оружие под длинным плащом (мне показалось, что высокий незнакомец с топором может вызвать у местных некоторые подозрения). Я остановил прохожего и спросил, где найти сапожника, потому что мои башмаки изрядно износились. Меня направили в скромную мастерскую неподалеку. Последовав указаниям, я обнаружил за работой бородатого мужчину в очках. Стены мастерской были увешаны поношенной и изорванной обувью. Сапожник оказался тихим созданием лет тридцати пяти. Он был один.
«Сайлас Уильямс?» — окликнул его я.
«Да?»
Я отрубил ему голову топором и ушел.
Когда голова упала на пол, глаза сапожника были черны, как туфли, которые он полировал. Я понятия не имел, какие преступления он совершил, да и не было мне до этого никакого дела. Имело значение только то, что сегодня на земле осталось на одного вампира меньше, чем вчера. Признаюсь, мне странно думать, что этим я также обязан вампиру. Но не зря говорят: враг моего врага — мой друг.
За последующие три года в Литл-Пиджин-Крик пришло еще пятнадцать писем, в каждом из которых содержалось имя, название места и знакомая подпись «Г».
Порой в месяц приносили целых два письма. А иногда за целых три месяца — ни одного. Когда бы ни пришло известие, я отправлялся, как только дела позволяли мне отлучиться. Каждая охота преподавала мне новый урок. Иногда все проходило гладко, как с Сайласом Уильямсом. Но зачастую мне приходилось часами сидеть в засаде или изображать из себя приманку, чтобы открыть карты, когда вампир бросится в атаку. Иногда я успевал обернуться за день. Но порой доводилось ехать до самого Форт-Уэйна или Нэшвилля.
Вне зависимости от того, сколь долгая дорога предстояла Эйбу, он всегда брал с собой одно и то же:
Я упаковывал как можно больше еды, сковородку, чтобы жарить свинину, и котелок, чтобы кипятить воду. Все это заворачивал в длинный плащ. Я попросил портниху немного его подправить: отпороть внутренние карманы и пришить толстую кожаную подкладку. Узелок я привязывал к топорищу, а сам топор натачивал так, чтобы им можно было бриться. К моему арсеналу добавился арбалет — я соорудил его сам, опираясь на рисунки из одолженной книги «Вооружение гуситов». Когда у меня появлялось свободное время, я продолжал тренироваться, но не пытался пустить новое оружие в ход во время схватки, пока не был уверен в своем мастерстве.
Охота на вампиров помогала удовлетворить жажду мести, но денег не приносила. Эйб должен был обеспечивать семью. В соответствии с обычаями того времени все его заработки принадлежали отцу, пока молодому человеку не исполнялся двадцать один год. Естественно, Авраама это не радовало.
Невыносимо думать о том, что все заработанное мной должно достаться этому человеку! Мой труд возмещает недостаток его усердия! Я работаю, а он ленится. Эгоист и трус! Нас связывает не родство, а контракт!
Эйб вечно находился в поисках работы — он валил деревья, возил зерно, переправлял пассажиров на пароме через Огайо или поджидал пароходы на небольшой шлюпке, которую выстроил сам.[13]
В начале мая 1828 года, когда Эйб еще не успел оправиться от смерти сестры, ему наконец предложили работу, которая изменила всю его жизнь.
Джеймс Джентри владел одной из самых крупных и процветающих ферм неподалеку от Литл-Пиджин-Крик. Он знал Томаса Линкольна почти все десять лет, что семья жила здесь, — и разительно отличался от него. Неудивительно, что Эйб восхищался Джентри. А тому нравился высокий, работящий и скромный парень. Его собственный сын, Аллен, был на несколько лет старше Авраама, но не отличался таким усердием. Трудолюбивый фермер желал расширить свою торговлю (и увеличить прибыль), наладив продажу зерна и свиной грудинки вниз по Миссисипи, где сахара и хлопка было вдоволь, зато другие товары всегда пользовались спросом.
Мистер Джентри спросил, не хочу ли я помочь Аллену построить плоскодонную баржу и провести ее с товарами вниз по реке с остановками в штате Миссисипи и далее к югу, чтобы продавать зерно, свинину и прочий товар. За это он обещал платить мне восемь долларов в месяц и обратный билет на пароход от Нового Орлеана.
Скорее всего, Эйб согласился бы работать даже бесплатно. Ему представилась возможность сбежать из дома. Шанс пережить приключение.
Он пустил в дело топор (и, справедливости ради надо отметить, знания, полученные от отца) и выстроил крепкую сорокафутовую плоскодонку из дуба. Он обстругивал доски и прикреплял их к каркасу деревянными колышками. Посреди палубы он возвел жилое помещение с высоким потолком, где мог выпрямиться, не опасаясь удариться головой. Внутри находились две кровати, небольшая печка и фонарь. Имелись и четыре окошка, которые «в случае нападения» можно было закрыть. Эйб залил все швы варом и приладил рулевое весло.
Рискуя показаться хвастуном, все же скажу, что баржа мне удалась, учитывая, что раньше я их никогда не строил. Даже груженная десятью тоннами товаров, она просела менее чем на два фута.
Двадцать третьего мая Аллен с Эйбом отправились на груженой плоскодонке. Им предстояло более тысячи миль пути. Эйб впервые забирался так далеко на юг.
Мы боролись с ветрами и течениями, неусыпно следили за рекой впереди. Нам часто приходилось очищать скромное судно от грязи или веток после того, как мы приставали к берегу. Мы набивали желудок зерном и грудинкой из нашего груза, а одежду, если грязнилась до неприличия, стирали в вездесущей Миссисипи. Наш путь продолжался несколько недель. Иногда за день нам удавалось преодолеть шестьдесят миль, а иногда тридцать или даже меньше.
Молодые люди восторженно кричали, когда мимо случалось проходить пароходу. Чудесные, сверкающие гиганты с шумом и плеском пробирались против течения. Восторг зарождался, едва впереди показывался далекий дым, и достигал апогея, когда баржа приближалась к пароходу и проплывала мимо: Эйб с Алленом выкрикивали приветствия, махали пассажирам, команде и стюардам.
Шум двигателей и бурлящей воды. Из одних труб вырывается черный дым, из других — белый пар. Этот корабль может доставить пассажира из Нового Орлеана в Луисвилль менее чем за двадцать пять дней. Есть ли границы человеческой изобретательности?
Успокоившись, молодые люди в молчании проплывали следующие несколько миль.
С тех пор мне нечасто доводилось наслаждаться таким покоем. Мне казалось, что на всем свете есть только мы одни. Вся природа была к нашим услугам. Я задался вопросом, почему создатель, сотворивший такую красоту, населил ее злом. И горем. Почему же Он не смог не запятнать ее? Я все еще не нашел ответа.
Когда солнце скрывалось за горизонтом, Аллен с Эйбом принимались искать подходящее место для ночевки, лучше всего, конечно, какой-нибудь город. Однажды вечером, пройдя мимо Батон-Руж, Линкольн с Джентри пристали к плантации Дюшесн и привязали баржу веревкой к дереву. Как у них было уже заведено, молодые люди приготовили ужин, проверили веревки и удалились в укрытие. Там они обычно читали или беседовали, пока глаза не начинали слипаться, а потом задували фонарь и в полной темноте погружались в сон.
Посреди ночи я внезапно проснулся и нашарил дубинку, которую держал рядом с кроватью. Вскочив на ноги, я разглядел в дверном проеме две человеческие фигуры. Без лишней скромности замечу, что непрошеные гости были удивлены моим ростом, а еще больше — свирепостью, с которой я набросился на них и принялся лупить по головам. Я выгнал их на палубу (при этом сам стукнувшись головой о балку), где смог разглядеть их при свете полной луны. Это оказались негры, общим числом семь человек. Остальные пятеро деловито отвязывали веревку, которая удерживала наше судно у берега.
«Пошли прочь, черти! — заорал я. — Пока я вам мозги не повышибал!»
Я хватил одного по ребрам, чтобы показать серьезность своих намерений, и замахнулся дубинкой, чтобы огреть второго. В этом не было необходимости.
Негры уже бежали. Я успел заметить на ногах у одного сломанные железные колодки и сразу все понял. К нам залезли не просто воры. Это были рабы. Скорее всего, сбежали с этой самой плантации и хотели сбить собак со следа, уплыв на нашей лодке.
Джентри проснулся от шума и помог Эйбу загнать остальных рабов в лес. Удостоверившись, что в ближайшее время те не вернутся, молодые люди отвязали баржу и рискнули отправиться дальше по Миссисипи в темноте.
Мы отчалили от берега. Аллен пошел на нос с фонарем и, прищурившись, смотрел в ночь. Я правил веслом, встав на крышу нашего домика, и старался вести баржу ровно посередине реки. Не удержавшись, я бросил взгляд назад, на берег, и увидел белеющую фигуру: кто-то бежал от плантации к воде. А вот и первый надсмотрщик хватился рабов. Но маленький белый силуэт не остановился у воды. Он перепрыгнул на противоположный берег длинным, невозможным прыжком. Рабы бежали не от людей или собак.
Они спасались от вампира.
Какое-то мгновение я раздумывал, не стоит ли повернуть к болотистому берегу, достать сверток из-под кровати и броситься в погоню. Не скажу точно, что случилось: счел ли я попытку безнадежной или жертвы — не заслуживающими внимания. Скажу только, что мы не остановились. Аллен (которому и в голову не приходило, насколько близок он был к верной гибели) изрыгал цветистую брань, какой мне раньше не приходилось слышать. Большую часть слов я и вовсе не понимал. Он ругал себя за то, что не взял мушкет. Призывал проклятия на головы «кровожадных сукиных детей». Я молчал и сосредоточенно правил, стараясь плыть точно посередине. У меня не получалось возненавидеть напавших на нас рабов. Я осознавал, что они всего-навсего пытались спасти свою жизнь, а для этого им понадобилось отнять мою. Аллен не умолкал. Теперь он выкрикивал что-то про «черных негодяев» или вроде того.
«Не меряй всех одной мерой», — сказал я.
II
Аллен с Эйбом добрались до Нового Орлеана в полдень двадцатого июня. Они прошли через узкие излучины Миссисипи и достигли самого ее центра, где рассчитывали продать оставшийся товар (и баржу на строительные материалы) у многочисленных людных причалов. Город встретил их легким дождем, принесшим облегчение после удушливой жары, которая преследовала молодых людей большую часть путешествия.
Сначала нашим глазам предстала северная часть города — обширная и оживленная. Фермы сменились домами. Дома — улицами. Улицы — двухэтажными кирпичными строениями с железными перилами на балконах. Как много кораблей! И пароходов! Сотни плоскодонок пытаются урвать кусочек великой реки.
Новый Орлеан, город с сорокатысячным населением, служил воротами в мир для американского Юга. У его причалов можно было повстречать моряков из любого уголка Европы и Южной Америки, а порой даже с Востока.
Мы жаждали поскорее избавиться от груза. Не могли дождаться, когда можно будет исследовать город безграничных чудес. Я пребывал в нетерпении, ведь мне в жизни не доводилось видеть сборища людей, у которых с языка слетали французские и испанские слова. Женщины разгуливали в модных нарядах, а джентльмены щеголяли костюмами отменного качества. Улицы заполонили лошади и повозки; торговцы предлагали любые товары, какие можно было себе вообразить. Мы прогуливались по улице Шартр, любовались базиликой Св. Людовика на площади Джексон-сквер, названной в честь нашего президента, героически защищавшего город. Люди с помощью мулов копали траншеи для газовых труб. Кто-то из рабочих пел о том, что когда месяцы труда подойдут к концу, город «воссияет, как алмаз в ночи, не оставив места для факела или свечи».
Эйба поразил оживленный город и его обитатели, зачаровала окружающая древность.
Я воображал, будто перенесся в Европу, в те места, о которых так часто читал. Здесь впервые в жизни моим глазам предстали дома, увитые плющом. Ученые мужи. Архитектура и искусство. Просторные библиотеки, куда ходили усердные студенты и сведущие знатоки. Здесь было все, чего никогда не оценил бы мой отец.
Пансион Мари Лаво на улице Сен-Клод вряд ли можно было отнести к самым впечатляющим строениям в испанском стиле, но двум торговцам из Индианы, желавшим найти себе жилище на неделю, он пришелся как нельзя кстати.
Неподалеку от пансиона мисс Лаво находился салун, где каждый желающий мог пропустить стаканчик рома, вина или виски. Нам вскружили голову деньги, вырученные с продажи баржи, и волнение от того, что мы впервые попали в большой город. Честно признаюсь, мы чересчур легко поддались искушениям (чересчур — даже для неоперившихся юнцов). Салун наводнили моряки со всех концов света. Люди, добравшиеся сюда на плоскодонках по Миссисипи, Огайо и Сангамону. Каждые несколько минут вспыхивала перебранка. Странно, что ссоры не случались еще чаще.
Знакомство Эйба с Новым Орлеаном было отмечено не только пьянством со вздорными моряками. На следующее утро, когда они с Алленом прогуливались по улицам в поисках безопасного места для завтрака, сжимая гудящие виски и прикрыв глаза от солнца, Авраам заметил, что по Бьенвилль-авеню к ним приближается нечто невообразимое:
Я увидел сверкающую белую коляску, запряженную парой белых лошадей. Правил мальчик в белоснежном сюртуке. За ним сидели два джентльмена: один цветущий и розовощекий, одетый в непримечательный серо-зеленый костюм. Его спутник был разряжен в белые шелка, оттеняющие бледную кожу и длинные седые волосы. Глаза второго были скрыты за стеклами темных очков. Несомненно, передо мной был вампир, к тому же весьма обеспеченный. Элегантный и утонченный. Он явно не был обременен угрызениями совести и наслаждался светским общением. К тому же вампир смеялся. Эти двое, казалось, вели веселый разговор. Коляска все приближалась, а я думал только о том, как бы вогнать кол ему в сердце. Отрубить голову. Я представлял себе кровь на белом шелковом сюртуке! К сожалению, мне оставалось только наблюдать. Оружия у меня при себе не было, зато была невыносимая головная боль. Беловолосый вампир, проезжая мимо, понимающе взглянул мне в глаза. И тут на меня нахлынуло необычное чувство — словно пристальный посторонний взгляд рассматривает страницы моего дневника. Словно неведомо откуда доносится голос…
Не меряй нас одной мерой, Авраам.
Коляска свернула на Дофин-стрит и исчезла из виду. Но пристальный взгляд никуда не делся. Впрочем, теперь определить его обладателя не составило труда. На противоположной стороне улицы я заметил бледного низкорослого человечка. Он стоял, отступив в переулок, и неотрывно наблюдал за мной. Незнакомец был одет во все черное, темные волосы были спутаны, а лицо украшали усики и темные очки. Безусловно, передо мной был вампир. Мужчина понял, что я его заметил, развернулся и скрылся в переулке. Этого я не мог так оставить! Черт с ней, с больной головой! Я бросил товарища и поспешил за незнакомцем вниз по переулку до Конти-стрит, через Бэйсин-стрит, где негодяй скрылся за стенами кладбища.[14] Я отстал едва ли на десять шагов, но, дойдя до кладбищенских ворот, понял, что не вижу вампира. Он растворился в воздухе. Затерялся в могильном лабиринте. Вдруг он попросту нырнул в какой-нибудь склеп? Интересно, сколько вампиров…
«Позвольте узнать, что означает ваше преследование, сэр».
Я резко развернулся и вскинул кулаки. Хитрый мерзавец стоял у меня за спиной, прислонившись к кладбищенской стене, и смотрел прямо на меня, а в руке сжимал темные очки. Моим глазам предстали усталые глаза и высокий лоб.
«Преследование, сэр? — повторил я. — Что означает ваше бегство?»
«Видите ли, сэр, то, как вы заслоняли глаза от солнца… и взгляд старых знакомцев, которым вы обменялись с джентльменом в коляске… навели меня на мысль, что вы, должно быть, вампир».
Я не верил своим ушам.
«Вы решили, что я — вампир? — переспросил я. — Но я…»
Низкорослый человечек улыбнулся. Он посмотрел на темные очки у себя в руках, потом в лицо высокому незнакомцу. И рассмеялся.
«Полагаю, мы оба сделали поспешные выводы».
«Сэр, простите, но… Правильно ли я понял, что вы не вампир?»
«К сожалению, нет, — со смехом ответил он. — Иначе бы так не запыхался».
Я извинился и протянул руку: «Эйб Линкольн». Человечек без колебаний пожал ее: «Эдгар По».
III
Авраам Линкольн и Эдгар Аллан По родились с разницей в несколько недель. Оба в детстве потеряли матерей. В остальном трудно было найти двух менее схожих людей.
После смерти матери По принял в семью богатый торговец, Джон Аллан (который, среди прочих товаров, продавал и рабов). Мальчик, с корнем вырванный из родного Бостона, получил образование в лучших школах Англии. Ему довелось увидеть те самые чудеса Европы, о которых Эйб читал в книгах. Примерно в то время, когда Эйб принес свою клятву мести и вонзил кол в сердце Джека Бартса, Эдгар Аллан По вернулся в Америку, поселился с приемным отцом в Вирджинии и наслаждался всей роскошью, положенной отпрыску обеспеченной семьи. По получил все, о чем Эйб мог только мечтать: ему досталось лучшее образование. Лучшие дома. Бессчетное количество книг. Отец с сильным характером.
И все же они с Эйбом были одинаково несчастны. На первом курсе Университета Вирджинии По проматывал каждый цент, который присылал приемный отец, пока Джон Аллан наконец не отказал ему в довольстве. Юноша разозлился и бежал из Вирджинии в Бостон, где поступил в армию под именем Эдгара А. Перри. Днем он заряжал орудия, а по ночам при свете свечей сочинял страшные рассказы и стихи. Именно здесь, в родном городе, Эдгар Аллан По повстречал первого вампира на своем пути.
На свои собственные деньги По опубликовал сборник стихов, поставив краткую подпись — «Бостонец», из страха, как бы над ним не посмеялись сослуживцы. Из пятидесяти книг удалось распродать только двадцать. Несмотря на провал, один читатель счел стихи гениальными и подкупил печатника, чтобы тот выдал автора. «Вскоре после этого мне нанес визит некто Ги де Вир, богатый вдовец. Он объяснил, откуда ему стало известно мое имя и какое влияние на него оказали мои стихи. Затем он поинтересовался, что вампир делает в армии».
Ги де Вир был убежден, что только вампир мог сочинить столь прекрасные и мрачные строки о боли и смерти.
«Он с удивлением понял, что стихи написал живой человек. Я с не меньшим удивлением обнаружил, что говорю с человеком, которого уже нет в живых».
Величественный де Вир поразил По, а тот, в свою очередь, был очарован угрюмым и талантливым юношей. Завязалась необычная дружба, во многом схожая с той, что соединила Эйба и Генри. Однако По не интересовали способы охоты на вампиров, он жаждал узнать как можно больше о жизни во тьме и о преодолении порога смерти, чтобы научиться обо всем этом писать. Де Вир был только рад помочь (при одном условии: По не должен раскрывать его имя в книгах[15]).
Через несколько месяцев после знакомства с де Виром полк По командировали в форт Мултри в Южной Каролине. В отсутствие города, удовлетворявшего культурные аппетиты, и друга, который бы поверял ему секреты вампиров, армия стала казаться молодому человеку тюрьмой.
Он решил уйти в «неофициальный отпуск» и отправиться в Новый Орлеан, дабы «изучать вампиров», ведь де Вир много раз упоминал, что для этого «лучше места в Америке не найти». Судя по тому, сколько раз он наполнял и снова опустошал свой бокал с виски, приехал он еще и затем, чтобы напиться в стельку. В тот вечер мы сидели в салуне неподалеку от пансиона мисс Лаво. Аллен Джентри отлучился, чтобы «провести время в компании дам определенного сорта», и предоставил нам возможность вести беседу на темы, которые доставляли нам больше всего удовольствия, но которые мы не решались обсуждать в открытую. Мы засиделись допоздна, пересказывая друг другу все, что каким-либо образом касалось вампиров, все, что нам довелось прочитать, услышать или увидеть собственными глазами.
— Но как же они учатся добывать себе пищу? — спрашивал Эйб.
Бармен уже принялся подметать опустевшую таверну.
— Откуда знают, что надо скрываться от солнца?
— Как теленок учится стоять на ногах? А пчела — строить улей?
По снова осушил стакан.
— Такова их природа — прекрасная и простая. Мистер Линкольн, мне кажется безумием уничтожать созданий, настолько превосходящих нас.
— Мистер По, а мне кажется безумием говорить о них с почтением.
— Вы можете себе представить, можете вообразить, каково смотреть на нашу вселенную их глазами? Каково смеяться в лицо времени и смерти? Каково это, когда весь мир — ваш райский сад? Библиотека? Гарем?
— Да. Но я также могу вообразить потребность в дружбе и жажду покоя.
— А я могу представить отсутствие этих потребностей! Можно скопить целое состояние, побаловать себя любыми радостями жизни, увидеть все чудеса света!
— А когда очарование проходит, все желания исполнены, языки выучены — когда не осталось больше неизведанных городов, непрочитанных книг, нескопленных богатств — что тогда? Разумеется, можно обрести все блага мира, но как быть, если они не приносят больше блага?
Эйб рассказал Эдгару сказку, которую впервые услышал от путника на Старой камберлендской дороге:
Был однажды на свете человек, который возжелал жить вечно. С юных лет он молил Бога даровать ему бессмертие. Он был щедр и честен, верен жене и добр к детям, чтил Господа и проповедовал Его заповеди. И все же с каждым годом этот человек старился и в конце концов умер дряхлым стариком. Когда он попал в рай, то спросил: «Господи, почему ты не внял моим молитвам? Разве не жил я по слову Твоему? Разве не славил имя Твое?» Бог ответил: «Ты все это делал. Именно поэтому я не обрушил на тебя проклятие, о котором ты молил».
— Вы говорите о вечной жизни. О разуме и теле, — продолжал Эйб. — Но как же душа?
— На что душа бессмертному созданию?
Авраам улыбнулся. Перед ним сидел странный человек со странным взглядом на жизнь. Всего второй человек в его жизни, которому была известна правда о вампирах. Он слишком много пил и говорил неприятным высоким голосом. Ну как тут было к нему не привязаться?
— Начинаю подозревать, — заметил Эйб, — что вы желали бы стать одним из них.
По рассмеялся:
— Разве наше существование без того недостаточно долгое и печальное? Кто, Господи помилуй, желал бы его продлить?
IV
На следующий день, 24 июня, Эйб в одиночестве шел по улице Сен-Филип. Аллен Джентри еще не возвратился от источника греховных наслаждений минувшей ночи, а По на рассвете нетвердой походкой отправился к себе в пансион. Эйб проспал полдня, а потом решил подышать свежим воздухом. Он рассчитывал, что прогулка разгонит туман в голове и избавит его от горького привкуса во рту.
У реки я заметил какое-то столпотворение. Люди толкались вокруг платформы, разукрашенной красным, белым и синим. Над импровизированной сценой висел транспарант: «АУКЦИОН! СЕГОДНЯ! ПРОДАЖА РАБОВ! В ЧАС ДНЯ!» Перед платформой собралось более сотни людей. Неподалеку толпилось почти вдвое большее число негров. В воздух поднимался дым от курительных трубок. Будущие покупатели переговаривались, шум голосов перемежался редким смехом. Назначенный час близился, мужчины держали карандаши и бумагу наготове. Аукционист — крепкий, низенький и розовый, чистый боров — вышел на сцену и начал: «Достопочтенные джентльмены, с радостью представляю вам первый сегодняшний лот!» При этих словах первый негр, мужчина лет тридцати пяти, вышел на сцену, низко поклонился, улыбнулся и выпрямился во весь рост. На нем был плохо сидящий костюм (кажется, специально приобретенный ради этого случая). «Здоровяк по имени Кафф! В расцвете сил! Лучшего работника на поле вам не найти! К тому же подарит хозяевам целый выводок сыновей, с такими же крепкими спинами!» «Здоровяк», как мне показалось, страстно надеялся, что его сегодня купят. Он держал спину прямо, улыбался и кланялся, а аукционист все расписывал его достоинства. Я испытал жалость и отвращение. Вся жизнь этого мужчины, жизнь грядущих поколений его потомков — все зависело от этого момента. Все находилось в руках незнакомца. В руках человека, который заплатит самую высокую цену.
За два дня собирались продать двести рабов. Всю неделю перед аукционом людей держали в двух амбарах, куда будущие покупатели могли свободно прийти и осмотреть товар.
Осмотр включал в себя все мыслимые способы унижения. Мужчин, женщин и детей — всех от трех до семидесяти пяти лет — заставляли обнаженными стоять перед незнакомцами. Рабам щупали мускулы и раскрывали рты, чтобы осмотреть зубы. Их заставляли ходить и нагибаться, чтобы убедиться в отсутствии хромоты. Негры должны были перечислять свои умения и помогать набить себе цену.
Это противоречило их интересам, ведь чем выше была цена,[16] тем меньше вероятность, что рабу удастся скопить денег и купить свободу у доброго хозяина.
Чудовищное зрелище! Мужчины и женщины! Дети и младенцы — все выставлены на потеху угрюмой толпе так называемых «джентльменов»! Я увидел негритянскую девочку лет трех-четырех. Она крепко держалась за мать и никак не могла взять в толк, зачем ее так вырядили, зачем накануне вечером отмыли дочиста, а теперь заставляют стоять на платформе, пока какие-то мужчины выкрикивают числа и размахивают клочками бумаги. Я снова задался вопросом, почему Создатель, сотворивший всю эту красоту, опорочил ее злом.
Если Линкольн и почувствовал некую иронию в том, что он затем и спустился вниз по реке, чтобы продать товар этим самым плантаторам, дневник об этом умалчивает.
«Джентльмены, прошу внимания! Представляю вам прекрасный образец семьи! Бычок по имени Израиль — с отличными зубами, к тому же необыкновенно крупного телосложения. Ни в одном округе вам не сыскать такого прекрасного работника для посадки риса! А вот его жена, Беатрис! Руки у нее не слабее, чем у мужчины, а пальцы — нежные и ловкие, в самую пору, чтобы чинить хозяйские платья! Их дети — мальчик десяти-одиннадцати лет, без сомнения, станет работником не хуже отца; и девочка — четыре года — личико как у ангелочка! Удачнее семьи вам не найти!»
Рабы следили за торгами с напряженным интересом. Взгляд их метался из стороны в сторону по мере того, как плантаторы выкрикивали все новые ставки. Если раба покупал добросердечный хозяин или тот, кто уже приобрел его близких родственников, негр спускался со сцены с неким подобием удовлетворения, даже радости, на лице. Однако если покупку совершал жестокий хозяин или же раб понимал, что никогда больше не увидит своих родных, на его лице отражалась неописуемая мука.
Мое внимание привлек один покупатель — обладатель, по-видимому, бездонного кошелька, совершавший на первый взгляд совершенно безрассудные покупки. Он прибыл, когда аукцион уже начался, что было само по себе необычно, и выкупил дюжину рабов, не обращая ни малейшего внимания на их пол, состояние здоровья или умения. Я заметил, что торгуется он только за негров «по сниженным ценам». Однако мне показались подозрительными не только его приобретения. Странный покупатель был строен, одет в короткий сюртук. Ростом ниже меня (хотя и довольно высокий), с седеющей бородой, которая скрывала шрам во все лицо. Шрам тянулся от левого глаза, пересекал губы и подбородок. Мужчина заслонялся от солнца зонтиком и вдобавок надел темные очки. Если он и не вампир, то определенно подражает их манере одеваться. Что это значит? Зачем он купил двух пожилых женщин со сходными умениями? Или хромого мальчика? Зачем ему вообще столько рабов?
Я решил проследить за ним, чтобы найти ответ.
V
Двенадцать рабов шли босиком на север по извилистой грязной дороге вдоль Миссисипи. Среди них были как мужчины, так и женщины в возрасте от четырнадцати до шестидесяти шести лет. Одни были знакомы всю жизнь. Другие встретились всего час или два назад. У каждого из двенадцати вокруг пояса была обвязана веревка, скрепляющая его с остальными. Впереди процессии двигался седобородый хозяин, а позади — белый надсмотрщик, державший наготове винтовку, чтобы пристрелить любого раба, который осмелится бежать (белые не утруждали себя пешей прогулкой и ехали верхом). Эйб, стараясь держаться поодаль, следовал за ними в тени прибрежных зарослей.
Я соблюдал расстояние в четверть мили: до меня доносились редкие окрики надсмотрщика, но вампир не смог бы расслышать мои осторожные шаги.
К тому моменту, как они достигли плантации в восьми милях от города и в миле от восточного берега реки, уже начинало темнеть.
Плантация ничем не отличалась от тех, что мне уже доводилось видеть по берегам Миссисипи. Кузница. Дубильная мастерская. Мельница. Склады, различные механизмы, станки, сараи, стойла и примерно двадцать пять бараков для рабов вокруг хозяйского дома. Моим глазам предстали однокомнатные хижины, в которых могло ютиться до дюжины негров. Спали они на земляном полу или на тюфяках, набитых кукурузными листьями. Рабы зажигали смоляные факелы, чтобы женщины могли допоздна заниматься рукоделием. Днем на темных полях вокруг стоял шум и кипела работа. Сотни мужчин рыли длинные канавы. Женщины в палящий зной тащили плуги. Белые надсмотрщики разъезжали верхом и за малейшую провинность хлестали негров по голым спинам. В центре находился хозяйский дом. Рабам, работавшим там, «посчастливилось» не надрываться в полях, однако их существование нельзя было назвать легким — их точно так же пороли за ничтожнейший проступок. В довершение всего рабыни любого возраста не могли защититься от немыслимых хозяйских причуд.
Эйб, держась в отдалении, наблюдал, как двенадцать рабов провели мимо maison principale[17] и водворили в большой амбар, освещенный факелами и висячими масляными лампами. Авраам спрятался за сараем ярдах в двадцати и через открытые двери отчетливо видел все, что происходило внутри.
Здесь к ним присоединился рослый негр. Хозяин с надсмотрщиком удалились в дом. Щелкая плетью, негр приказал рабам выстроиться в шеренгу в центре амбара. Затем им велели сесть. Веревку так и не сняли. Вошла мулатка с большой корзиной. Рабы помрачнели: без сомнения, им доводилось слышать, что иные хозяева клеймят негров. К счастью, корзина оказалась набита едой, и рабам разрешили есть сколько душе угодно. Я видел, как их глаза загорелись при виде жареной свинины и кукурузных лепешек, коровьего молока и пригоршней леденцов. На лицах отразилось облегчение — до этой минуты рабы гадали, какие жестокости поджидают их. Теперь они не могли оторваться от еды.
Эйб решил, что поторопился с выводами. Пример Генри доказывал, что вампиры порой способны творить добро. И сдерживаться. Неужели этих рабов купили, чтобы отпустить на волю? Или, по меньшей мере, хозяин собирается хорошо обращаться с ними?
Пир продолжался, кажется, около получаса. Затем я увидел, как к амбару со стороны дома идут несколько белых мужчин. Всего я насчитал десять человек, включая хозяина, за которым я следил от Нового Орлеана. Все разного возраста и телосложения, однако все, по-видимому, люди весьма обеспеченные. Когда они приблизились, рослый негр снова щелкнул плетью, приказал рабам подняться на ноги и принялся отвязывать веревки у них с поясов. Мулатка забрала корзину и неторопливо направилась прочь.
Белые собрались у входа, один из них что-то передал хозяину (подозреваю, что деньги) и подошел к рабам. Я наблюдал, как он прохаживался перед ними, тщательно осматривая каждого. Наконец он остановился за спиной у самой толстой пожилой женщины и застыл в ожидании. Один за другим остальные восемь мужчин заплатили хозяину, осмотрели оставшихся рабов и встали у них за спиной. Девять гостей заняли свои места. Негры не осмеливались обернуться. Они уставились себе под ноги. Девять рабов остались на месте, а оставшихся троих рослый негр вывел из амбара в темноту. Что стало с этими несчастными, мне неведомо. Знаю только, что, когда их увели, меня охватило беспокойство: что-то вот-вот должно было случиться. Но что именно, я не понимал. Только чувствовал, что это будет ужасно.
Эйб оказался прав. Удостоверившись, что остальные рабы ушли достаточно далеко, седобородый хозяин свистнул. Тут же девять пар глаз наполнились чернотой, показалось девять пар клыков, и девять вампиров впились сзади в беспомощных жертв.
Первый вампир ухватил толстую женщину за голову и так крутанул, что ее подбородок уперся в позвоночник. Умирающая смотрела в чудовищное лицо своего убийцы. Другая женщина вскрикнула и рванулась, ощутив, как острые клыки вонзаются ей в плечо. Но чем сильнее она билась, чем глубже делалась рана, тем свободнее лилась драгоценная кровь в рот вампиру. Я видел, как одного мальчика били по голове, пока его мозги не потекли из дыры в черепе. У другого мужчины голову оторвали целиком. Я ничем не мог им помочь. Вампиров было слишком много. К тому же у меня не было оружия. Хозяин рабов спокойно прикрыл двери амбара, чтобы заглушить предсмертные крики, и я бросился в ночь. Мое лицо сделалось мокрым от слез. Я был совершенно беспомощен, и это внушало мне отвращение. Меня мутило от увиденного. Но горше всего была открывшаяся мне истина. Прежде я в слепоте своей не замечал ее.
На следующий день Эйб купил на Дофин-стрит дневник в черном кожаном переплете. Первой записью — всего из двенадцати слов — стало признание важнейшей истины. Линкольн поверил бумаге одну из самых ценных своих мыслей:
25 июня 1828 г.
Покуда на нашей стране лежит клеймо рабства, проклятие вампиров не оставит ее.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги