Президент не уходит в отставку

Глава четырнадцатая

Прислонившись спиной к сосне, он стоял на вышке, где посередине был проломлен настил, и смотрел на озеро. У лица щелкал на ветру тонкий клочок коры, отставший от ствола. Неподалеку тонко и однообразно вскрикивала птица. Будто настойчиво кого-то звала. Ветер гнал от острова к берегу небольшие торопливые волны. Изредка появлялись белые гребешки. Солнце то пряталось за облака, то снова ненадолго выглядывало. Меж больших громоздких облаков ярко голубели редкие небесные промоины. Отсюда сверху видно, как набравшие на плесе силу волны с шумом накатываются на далекий берег, где стоит немного покосившийся дом лесника. Неровным золотистым пятном выделяется на крыше заплатка. Кто-то свежей дранкой залатал возле печной трубы черную прохудившуюся крышу. У ветхого сарая приткнулся «Запорожец».

Сорока пошевелился на тягуче скрипнувшем настиле, и птица замолчала. Правда, ненадолго. Снова все с той же монотонностью стала скрипучим голосом кого-то знать: «Иди-и сю-да-а! Иди-и сю-да-а!» Уж в который раз он окинул взором расстилавшийся внизу остров. Тот самый остров, на котором он провел два счастливых года. Мало что осталось от былой мальчишеской республики. Разрушена спортивная площадка, даже выворочены бревна, на которых были подвешены баскетбольные корзинки для мячей, сожжена на кострах шведская стенка, сделанная ребятами из сухих березовых жердин, от центрифуги осталось лишь большое поворотное колесо с расшатанными зубьями. Вот два столба с металлической перекладиной сохранились. Цел и деревянный дом, их бывший штаб. На крыше даже торчит антенна, а вот стекла выбиты. Под оконными проемами блестели мелкие осколки. Замаскированный ход в потайную бухту давно раскрыт, ворот и тележное колесо затоплены у самого берега. Теперь, кто хочет, может запросто попасть на остров.

Приехав в Островитино, ребята узнали, что школа-интернат, где учились Сорока и его друзья, расформирована. Мальчишки и девчонки разъехались по разным городам страны. Опустел каменный графский дворец, в котором они столько лет жили. Там тоже грязь и запустение.

Сорока понимал, что без постоянного присмотра ничто и не могло сохраниться в целости, но все равно было обидно. Обидно за людей, которые и в грош не ставят труд других, не берегут созданное. Он читал в книжках, что на севере, где тысячи озер и мало людей, уж если построена рыбацкая избушка на острове, затерянном в глуши, или лесная сторожка, то там все до мелочей приготовлено для человека, которого буря или непогода вдруг забросит в эти места. И, покидая гостеприимную избушку, благодарный путник все аккуратно приберет, изготовит дрова, растопку для другого человека, которого, возможно, никогда в своей жизни не встретит…

Жаль, что не везде соблюдается такое правило!

Неделю они уже живут здесь. Не на острове, а в доме. Здесь поселился лесник, дядя Архип — высокий сутулый старик, еще довольно крепкий на вид. Два года назад, уезжая в Ленинград, Владислав Иванович отдал ему ключи от дома и попросил присматривать за ним, а если будет желание, то и поселиться. Но тогда дядя Архип отказался. У него в Островитине был небольшой домишко, немудреное хозяйство, огород. А потом зимой умерла жена, и он, сильно затосковав в родном доме, перебрался сюда. Дядя Архип до пенсии работал лесником. И вот вернулся к своим старым обязанностям.

Когда приехали ребята, старик снова перебрался в свой дом, в Островитино, хотя они и уговаривали его остаться. Он сказал, что у него какой-никакой есть огородишко, надо следить за ним: окучивать картошку, полоть и поливать грядки. Скоро поспеет молодая картошка, он принесет корзинку, а за луком, укропом, редиской в любое время можно приходить…

Дед Архип оказался чистоплотным, аккуратным хозяином.

На зиму заготовил дрова, починил крышу, толстым бревном подпер скособочившийся сарай, где хранилась лодка. Она была зашпаклевана, просмолена; новые весла, вырубленные из крепких досок топором, покрашены. В сенях на стене висел старенький бредень, которым иногда пользовался дядя Архип. Несмотря на преклонный возраст — ему было семьдесят пять, — старик ездил на велосипеде; на нем он и уехал в Островитино. Перед этим обстоятельно потолковал с ребятами. Рассказал, что местные нынче не шалят с ружьишком в лесу, а вот приезжие не дают житья: палят в зайчишек, уток, тетеревов. И на озерах промышляют запрещенными снастями. Осенью и по весне вдоль берегов рыбу бьют острогой. Раньше-то мальчишки с Каменного острова не давали особливо баловаться, а как уехали, так от браконьеров спасу нет!..

Прежде чем спуститься с вышки вниз, Сорока еще раз оглядел окрестности. Между облаками разрывы стали побольше, на горизонте все разрасталась вширь желтая полоса, да и ветер вроде стал сбавлять. Волны все еще катились на берег, но уже были не такие высокие. Далеко, за излучиной, чернеет лодка. Гарик караулит лещей.

Из дома вышла Алена в купальнике. В руке раскрытая книжка. На зеленой лужайке оранжевым пятном выделялся надувной матрас. Девушка уже успела загореть, даже отсюда видно. Вот она повернула голову и посмотрела на остров, потом присела на корточки и стала что-то рассматривать, наклоняя светловолосую голову то в одну, то в другую сторону.

Сорока вспомнил про животных: они тоже исчезли. Наверное, ребята, покидая остров, на лодках переправили их на материк. Медведя Кешу еще при Сороке перевезли на берег. Не хотел повзрослевший Кеша расставаться со своими друзьями, но его необходимо было убрать с острова: медвежонок во время веселой возни сломал одному мальчику бедро. Не рассчитал своей медвежьей силы. Первое время Кеша часто приходил на берег, вставал на дыбы и, глядя на остров, жалобно ревел, а вот сунуться в воду и поплыть так и не решился. Когда Сорока уезжал в Ленинград, Кеша уже больше не появлялся на берегу. Кто-то из местных один раз выпалил в него из ружья — к счастью, не попал, — и до смерти напуганный медвежонок скрылся в чащобе. А совсем взрослый лось Борька еще раньше, зимой, ушел по льду с острова.

Сорока спустился с дерева, по тропинке вышел к бухте, вскочил в плоскодонку, которую тоже оставил им дядя Архип, и поплыл к берегу, где загорала на оранжевом матрасе Алена.

Они вчетвером сидели у костра и смотрели на огонь. Казалось, толстые сосны и ели шагнули из леса к колеблющемуся свету, а дом, наоборот, отодвинулся дальше и слился с притаившимся в ночи бором. Они уже поужинали: съели котелок наваристой окуневой ухи, выпили вприкуску по большой кружке крепкого чая. Сережа — он нынче дежурил по кухне — сбегал к озеру и помыл посуду.

Сорока, глядя на огонь, думал о шефах: за неделю, что они тут живут, не пролетел над островом ни один вертолет. А чего ему теперь здесь летать? Больше не взовьется с острова в небо воздушный шарик с рыбкой, никто по рации не поговорит с ними. Рацию ребята с собой увезли, а вот куда построенный с таким трудом ветряк делся? Ведь он давал ток, в штабе загоралась лампочка, подключали электроэнергию к разным приспособлениям… Может, ветряк размонтировали и в совхоз перевезли?..

Гулко выстрелило, и раскаленный уголек упал Сороке на штаны. Он щелчком сбил его и поворошил обожженной веткой поленья. Взвился рой искр. Слышно, как негромко шумят деревья, нет-нет по плесу раскатится гулкий удар. Глупые ночные бабочки, рискуя опалить крылья, суматошно подлетают к самому огню. Комары тоже пасутся поблизости: их тонкий назойливый гул ни на минуту не умолкает.

— В тот раз, когда я сюда приехал, — нарушил затянувшееся молчание Гарик, — на озере никого, кроме нас, не было. А сейчас, если плыть в сторону Каменного Ручья, три машины расположились по левому берегу: два «Жигуленка» и «Москвич». Издали я не заметил номерных знаков, но думаю, москвичи или ленинградцы.

— Может, местные, — заметил Сережа. — Приехали на выходные.

— Местные палаток не разбивают, причалов и столов не делают…

— Жаль, что ребята уехали с острова, — вздохнули Алена.

— Где они теперь? — сказал Сорока. — Ищи-свищи.

— Я был сегодня в деревне, захотел проведать свою родственницу, — стал рассказывать Гарик. — Свищ женился и уехал в Архангельскую область.

— А Федя Гриб? — поинтересовался Сережа.

— Гриб после семилетки поступил в ПТУ, на железнодорожника, что ли, учится… Должен скоро приехать на каникулы.

— Интересно: носит он ту клетчатую кепку или нет? — сказала Алена.

— Я у него ее выпрошу, — усмехнулся Гарик.

— Помнишь, как мы с Федей рыбу глушили? — подзадорил его Сережа. — Когда он бомбу в руках держал, я думал, ты со страху в воду сиганешь…

— Молчал бы, храбрец! — бросил на него уничтожающий взгляд Гарик. — Я помню, как ты в этот момент рот распахнул шире ворот, уши заткнул пальцами и зажмурился.

— Расскажите лучше, как вы почти голышом по лесу пробирались, напомнила Алена. — Пришли все исцарапанные, злющие… Ну и нагнал ты… Президент, — она взглянула на Сороку, — страху на них…

— Не преувеличивай, — сказал Гарик.

Низко над костром промелькнула быстрая тень и зигзагом, будто обжегшись, стрельнула в сторону.

— Кто это? — спросила Алена. Глаза ее широко раскрылись.

— Над нами смеешься, а сама летучей мыши испугалась, — поддел ее Гарик.

— Я обыкновенных-то боюсь…

— Никогда не видел летучую мышь, — сказал Сережа.

— У меня нет никакого желания и видеть их… — содрогнулась Алена.

Снова над ними пронеслась черная суматошная тень.

— Слушайте, а не поселились ли они у нас на чердаке? — спросила Алена.

— Когда мы в первый раз пришли сюда, на чердаке жила сова, — сказал Сережа. — А сова вряд ли потерпит рядом с собой мышей.

— Завтра проверим, — улыбнулся Сорока.

— Почему завтра? — сказал Гарик, поднимаясь на ноги. — Можно и сейчас.

— Не боишься? — с любопытством посмотрела на него Алена.

Гарик не удостоил ее ответом, насвистывая, пошел к сумрачно нахохлившемуся на фоне остроконечных вершин приземистому дому.

— Возьми фонарик! — крикнул Сережа.

Гарик, в нерешительности помедлив, вернулся и взял электрический фонарик, что лежал на сколоченном из досок столе.

— Держитесь, мыши, — кот на крыше! — засмеялась Алена.

Она сидела на низком березовом чурбаке, на плечи наброшена пушистая шерстяная кофта. К ночи становилось прохладно.

Скрипнула дверь, в сенях мелькнул тоненький луч фонарика, скользнул вверх, уперся в стропила и исчез. Слышно было, как Гарик полез по лестнице на чердак.

— Как в глаза вцепится, — проговорил Сережа, прислушиваясь.

— За каким чертом он полез на чердак? — сказал Сорока.

— Не за чертом, а за летучей мышью, — заметил Сережа.

В доме послышался глухой вскрик, громкий треск, тяжелый удар, грохот и жестяной звон опрокинутых со скамьи ведер.

Все разом вскочили на ноги.

— Кажется, в этой схватке победили мыши… — сказала Алена, глядя на дом.

— По-моему, он сверзился с чердака! — Сорока бросился к дому. Сережа вслед за ним. Длинная, нелепо размахивающая руками тень его вытянулась до озера, затем съежилась, растворилась в темноте. Алена осталась у костра. Наклонив голову, она всматривалась в ночной сумрак. Ей стало смешно, и она ничего не могла поделать с собой, хотя и понимала, что Гарик, грохнувшись с чердака, мог сильно разбиться.

Втроем они подошли к костру. Взглянув на Гарика, Алена не смогла сдержаться и громко рассмеялась. Он был мокрый, взъерошенный, рукав ковбойки разодран до локтя, на руке кровоточащая царапина, на лбу как раз посередине зрела шишка. Сумрачное лицо облеплено заблестевшей при свете костра пыльной паутиной; он моргал и с отвращением плевался. На Алену Гарик не смотрел. Позади него стоял Сережа и щелкал выключателем фонарика.

— Лампочку стряхнул, — озабоченно сказал он. — А запасной нет…

— Человек чуть шею не свернул, а он про лампочку… — проворчал Гарик, осторожно ощупывая шишку. И вид у него был до того потешный, что даже невозмутимый Сорока улыбнулся.

— С кем же ты сразился, храбрый рыцарь? — спросила Алена.

— С нечистой силой, — буркнул Гарик.

— Ну и как?

— Что как?

— Как она выглядит? Нечистая сила?

— Заберись на чердак и посмотри, — не очень-то вежливо ответил Гарик.

— Я не такая смелая, как ты, — сказала Алена. — Я боюсь нечистой силы.

Гарик и сам толком не понял, что произошло. Он забрался по шаткой лестнице на чердак, посветил фонариком по углам и ничего, кроме сверкающей в пятнышке света паутины, не обнаружил. Подошел к лестнице, чтобы спуститься вниз, и тут что-то огромное и мохнатое шарахнулось на него, выбило фонарик из рук, — он, естественно, отпрянул в сторону — и полетел с чердака кувырком вниз. В сенях сбил со скамейки ведро с водой… А кто бросился на него, птица или зверь, он не знает. Помнит только огромные глазищи и в них зеленый бесовский огонь. И еще одна существенная деталь: напавшее на него чудовище было не птицей, у него жесткая мохнатая шкура… Он вырвал из нее клок шерсти, да потом выронил… В общем, это не сова и тем более не летучая мышь…

Сорока молча выслушал его, потом повернулся и зашагал к дому.

— Теперь этот хочет испытать судьбу, — посмотрела ему вслед Алена.

— Как же без фонарика? — окликнул его Сережа.

Сорока не ответил. Слышно было, как он завозился в сенях, — наверное, опрокинутую Гариком лестницу на место поставил; звякнула дужка ведра, и стало тихо.

— Там же темно, — сказал Сережа.

— Ты разве не знал: сороки и в темноте видят!.. — ядовито заметил Гарик. Присел у костра, разворошил пылающие сучья и стал сушиться. Из-за комаров он не решился снять рубашку. Прикурив от тлеющей ветки, снова принялся рассказывать о чертовщине, приключившейся с ним на чердаке.

Никто не услышал, как Сорока подошел к костру. Уселся на свой чурбак и, не мигая, уставился на огонь. К воротнику его рубашки пристала паутина. Лицо задумчивое.

— Кто же это был: домовой или ведьма? — поинтересовалась Алена.

— Леший, — улыбнулся Сорока. — Он очень извиняется, что учинил небольшой погром. Он больше не будет.

— Надо же, — пробурчал Гарик, потирая шишку, — ты даже с лешим нашел общий язык.

— Симпатяга такой, мягкий, пушистый, — сказал Сорока. — Я тебя завтра познакомлю с ним…

— Он к нам на чердак переселился с Каменного острова? полюбопытствовала Алена. — Он твой старый друг, да?

— Все-таки, кто это был? — спросил Сережа.

Сорока ничего не ответил: он пристально всматривался в темень. Стремительно поднялся с чурбака, отбросил светлую прядь со лба. Огонь освещал его высокую, замершую в напряженной позе фигуру. Сорока смотрел на Каменный остров. Теперь и остальные заметили робкий огонек, временами пробивающийся среди деревьев. Он то исчезал, то снова появлялся. И Сережа вспомнил, что вот так же поздно вечером они — отец, Алена и он, Сережа, только что приехавшие сюда, — впервые увидели на острове такой же блуждающий огонек. Это было задолго до того, как они узнали тайну Каменного острова.

Кто-то был на острове и, по-видимому, запалил маленький костер. Если это рыбаки, то непонятно, почему они именно ночью забрались на остров. Еще вечером никого там не было. Это ребята знали точно, потому что сами побывали на острове. Гарик объехал его на лодке вокруг и поставил на колья жерлицы. А Сорока в это время наводил порядок в доме, где раньше у них был штаб. Он вымел березовым веником весь мусор, закопал в землю консервные банки, разбитые бутылки, всякий хлам, оставленный в доме неряшливыми рыбаками. Он с удовольствием навел бы порядок на всем острове, но одному было не под силу. А упрашивать Гарика и Сережу не стал, потому что не смог бы объяснить им, зачем это надо делать.

Кто же это пожаловал туда ночью? Высокий, ощетинившийся кустами и деревьями остров смутно чернел в ночи. Над озером невысоко поднялась луна, и от острова до берега пролегла неширокая желто-серебристая дорожка. На узких камышовых листьях засверкали капельки ночной росы.

Огонек на острове ярко вспыхнул, тонким длинным языком взвился вверх, но тут же сник и погас. И Каменный остров снова посуровел, стал чужим.

— Рыбак какой-нибудь, — равнодушно глядя на остров, произнес Гарик.

Морщась, он то и дело дотрагивался до шишки. От рубашки валил пар. Теперь Гарик повернулся к костру спиной.

— Я знаю, кто это, — таинственным голосом произнесла Алена. Она снизу вверх посмотрела на Сороку, в задумчивости прислонившегося к сосне. — Это прелестная графиня, которая на почве несчастной любви бросилась в озеро и утонула… Она превратилась в русалку и ночью, когда над озером встает луна, выходит из пучины на берег и танцует…

— А граф сидит у костра, курит трубку и любуется на нее, — перехватив ее взгляд, продолжил Гарик.

— Вместе с ней танцуют на лунной лужайке и другие русалки, продолжала Алена. — Они танцуют под лесной оркестр, а музыканты в нем цикады, сверчки, лягушки и ночные птицы…

— У русалок ведь рыбий хвост, как же они танцуют? — с улыбкой спросил Сережа.

— Кто дальше продолжит? — обвела всех смеющимися глазами Алена.

— Граф выколотил трубку о пенек, расправил усы и сказал: «Поплясала, русалочка, и будет, кончай всю эту чертовщину — скоро петух прокукарекает, пошли-ка в белый терем почивать…» — Гарик взглянул на девушку. — Ну как, романтичный получился конец этой сказочки про русалку?

— У тебя нет воображения, — усмехнулась Алена. — Ведь сказка только начинается…

— Я не люблю сказки, — зевая, сказал Сережа.

Гарик взял обугленную дымящуюся ветку и прикурил. Шишка на лбу походила на молочный рог у молодого бычка. На ней пристроился комар. Алена протянула руку и согнала его. Гарик удивленно уставился на нее.

— Комар, — сказала девушка.

Гарик выпустил дым в костер и улыбнулся.

— А я думал… — начал он, но девушка прикрыла ему ладошкой рот.

— Сейчас скажешь какую-нибудь глупость, — заметила она.

Сорока еще некоторое время вглядывался в едва заметный в ночи остров, потом медленно пошел по тропинке вниз, к озеру. Под ногами гулко треснул сучок. Слышно было, как по траве, а потом по песку с визгливым шорохом заскользило днище лодки, спускаемой на воду. Скрипнули весла в уключинах, взбулькнула вода.

— Ложитесь спать, меня не ждите, — глухо прозвучал из тьмы голос Сороки.

Черная большая тень пересекла желтую лунную дорожку и тут же растворилась во мраке.

Глава пятнадцатая

Алена увидела его на резиновой надувной лодке неподалеку от берега. Он полулежал в плавках на продавившихся спасательных кругах, откинувшись на крутой округлый бок лодки. Длинноволосый, загорелый, он смотрел на чистое утреннее небо и негромко пел, лениво перебирая звучные струны гитары:

Лодка была привязана нейлоновым шнуром к ветвям ивы. Поперек нее лежал спиннинг из стеклопластика, в ногах парня блестели в коробке блесны.

На мгновение длинные пальцы рыбака замерли на струнах, он повернул голову и взглянул в сторону Алены, но та уже успела спрятаться за сосну. Выглянула она, лишь услышав энергичный перебор струн гитары: парень в той же позе полулежал в лодке и, прищурившись, задумчиво смотрел в небо.

Она сразу узнала его, хотя видела всего дважды и мельком: первый раз неподалеку от дачи, когда Сорока раскидал подкарауливших его парней, и второй — в Летнем саду с черноволосой девушкой.

И вот снова высокий синеглазый парень повстречался на ее пути. И где? На Островитинском озере, далеко от Ленинграда!.. Здесь стало многолюдно, не то что раньше. Сорока рассказывал, что туристы на автомобилях пробрались даже на самые глухие лесные озера, куда и местные жители не часто наведываются.

Кофейным настоем высветилась возле берега озерная вода, стрекозы на кувшинках расправили прозрачные двойные крылья и изогнули длинные тонкие туловища. Тихо на озере и неподвижно. На деревьях не шевельнется лист; не пискнет птица, не всплеснет рыба. Бывают в природе такие мгновения, когда кажется, что жизнь замерла, все в мире растворилось в покое и безмолвии. А парень в лодке пел:

Она не раз слышала эту песню, но вот сейчас, здесь, на озере, знакомые слова звучали как-то по-особенному значительно и поэтично. И девушка вдруг перестала ощущать время: будто вечно стоит она под молчаливой сосной, рядом спокойно раскинулось озеро, над ним чистое безоблачное небо, высоко в ветвях попискивают птицы, звенят стрекозы, чуть слышно шуршат листья осоки… И так было всегда. И она, Алена, всегда это видела и слышала…

Песня оборвалась. Парень отложил в сторону гитару, выпрямился и бросил взгляд на остров. Ей захотелось выйти из-за дерева и окликнуть парня. Раньше она бы это и сделала, не задумываясь, но сейчас что-то ее остановило, хотя, казалось бы, все так складывалось романтично: на пустынном берегу, как фея из сказки, появляется девушка и знакомится с золотоволосым синеглазым рыбаком, который потом окажется принцем… Эта мысль развеселила ее.

Парень между тем отвязал лодку, положил спиннинг, так, чтобы тонкий конец с блестящими металлическими кольцами свисал над несколько заостренным носом лодки, и взялся за короткие весла, продетые в черные резиновые проушины. Алена обратила внимание, что смуглые руки парня мускулистые, ладони широкие. Когда он возился со спиннингом, волосы опустились на глаза и щеку. Две неглубокие складки возле губ выдавали его возраст: если сначала Алена подумала, что он ее сверстник, то сейчас, разглядев его как следует, она поняла, что ему лет двадцать пять, не меньше.

Парень бросил рассеянный взгляд в ту сторону, где она пряталась, и погрузил весла в воду. Легкая серая лодка с тихим шипением заскользила вдоль берега, задевая округлыми боками за камыши. От нее во все стороны брызнули водомерки и серебристые, похожие на капельку ртути водяные пауки.

Легкий порыв ветра прикоснулся к листьям, вызвав их неторопливое движение, чуть взрябил на плесе воду.

Алена, прячась за деревьями и кустами, пробиралась по узкой береговой тропинке. Скоро она вновь увидела лодку с парнем. В этом месте берег полого спускался к воде, и Алене пришлось укрыться за ольховым кустом. Парень больше не греб, он сидел в лодке и привязывал к спиннингу блесну. Лодку медленно разворачивало к берегу. Вот парень взмахнул гибким удилищем, и блесна далеко булькнула от лодки. Рыбак быстро стал крутить катушку. Жилка натянулась и подрагивала, роняя в озеро маленькие капли. Лодка была такая легкая, что сама по себе двигалась в ту сторону, куда парень забросил блесну.

Наверное, после десятого заброса щука взяла. Это Алена поняла по спине парня, вдруг напрягшейся. На какой-то миг рыбак замер, затем стал лихорадочно крутить катушку, которая зажужжала, будто рассерженный жук. Движения его стали суетливыми. Лодка уже не плыла, а плясала на одном месте.

Неподалеку от лодки щука с шумом выбросилась из воды — Алена видела, как блеснуло ее брюхо. Лодка дернулась вперед, затем круто развернулась. Теперь парень сидел к девушке лицом. На берег он не смотрел. Губы крепко сжаты, лоб нахмурен, в сузившихся глазах ожидание. Руки его автоматически орудовали спиннингом — то отпустят жилку, то снопа натянут. Нащупав металлический складной подсачок, выставил его из лодки.

Заарканенная щука всплеснула совсем близко, рыбак проворно сунул в воду подсачок. Алена видела, как изогнулся задранный вверх гибкий конец спиннинга, у самой лодки забурлило, рыбак почти лег на борт, подводя под рыбину подсачок. Еще одно резкое движение — и щука в лодке. Большая рыбина изгибалась, билась. Рыбак, наступив на нее ногой, ловко выдернул блесну. Запихивая щуку в мешок, он нечаянно задел локтем спиннинг — и тот с всплеском ушел на дно.

С завидным спокойствием рыбак пододвинулся к задранному носу лодки и перевалился через борт. Держась рукой за весло, набрал в легкие воздуху и исчез под водой. Очевидно, он был хорошим ныряльщиком, потому что почти минуту не показывался из воды. А когда вынырнул и отдышался, тотчас снова ушел под воду. На сей раз вынырнул со спиннингом в руке. Бросил его в лодку и перевалился туда сам.

Больше он спиннинг не стал бросать, поплыл через все озеро к другому берегу, где рядом с двумя оранжевыми палатками виднелся накрытый выгоревшим брезентом автомобиль. У самой воды стояла темноволосая девушка и смотрела на приближающуюся лодку.

Под сосной виднелись сколоченные из неотесанных жердин две скамейки, между деревьями натянута веревка, на которой сушилась розовая мужская рубашка. К кустам прислонено несколько бамбуковых удочек.

Позавчера Алена с Гариком рыбачили в этой загубине. Она хорошо помнит, что машина стояла не на этом месте, а палатка была не оранжевая, а зеленая. И стояла она чуть правее, как раз под высокой, раскинувшей нижние ветви шатром елью. Значит, те туристы уехали, а их место заняли другие.

Парень еще был на середине озера, когда девушка поднесла руки ко рту и протяжно крикнула:

— Боря-я-я! На уху-у-у пойма-ал?

«Его звать Боря, — подумала Алена. — А это, наверное, его девушка… Встречает на берегу своего принца…»

Боря ничего не ответил, лишь поднял голову, улыбнулся и, опустив весла, помахал рукой.

Алене вдруг захотелось оказаться там, на другом берегу, и самой встретить его. Чужого принца…

Она весь день была задумчивой, рассеянной, работа валилась из рук: стала чистить рыбу, пойманную Сережей и Гариком, — порезала средний палец. Пришлось колючих окуней чистить Сереже. В котелок с какао вместо сахарного песка чуть было не вбухала соли. А когда ребята стали подшучивать над нею, сделала вид, что обиделась, и ушла из-за стола. Аппетита у нее все равно не было, и хотелось побыть одной. Уселась в лодку и оттолкнулась от берега. Весла даже не подняла: ей было безразлично, куда плыть.

— Женские капризы, — сказал Гарик. — Целый час до обеда донимала меня — мол, скажи: кого ты тогда ночью увидел на чердаке? Ну, когда я грохнулся с лестницы… Потом привязалась к Сороке, но от него много не узнаешь…

— Кто же это все-таки был? — поинтересовался Сережа.

— Будь хоть сам черт рогатый, я бы его за козлиную бороду приволок к костру и показал вам, — ответил Гарик. — Я же говорю, ничего не понял: кто-то здоровенный, лохматый вышиб из рук фонарик, и я… загремел вниз!

— Не медведь же поселился у нас на чердаке? — не отставал Сережа.

— Мамонт! — стал злиться Гарик. — А может, саблезубый тигр!

— Скорее всего летающий ящер, — в тон ему ответил Сережа.

— Пойдем, я тебе покажу… этого таинственного зверя, — сказал Сорока. Он сидел на пне и прилаживал к бамбуковому колену разборной удочки бронзовую втулку-соединение. Это Алена сегодня утром сломала. Сказала, что у нее клюнул громадный лещ, а когда стала подводить его к лодке, рванулся в лопушины и сломал удочку, как раз в том месте, где соединяются два средних колена. Гарик было усомнился насчет леща, заметив, что это мог быть просто зацеп, на что Алена резко ответила, что в отличие от некоторых она никогда не врет… А после и принялась дотошно выяснять у Гарика: кого же он все-таки обнаружил ночью на чердаке?..

— Ты полагаешь, что… гм… зверь сидит там на жердочке и дожидается нас? — насмешливо спросил Гарик.

— Не сидит, а висит, — уточнил Сорока.

— Давайте поймаем, — предложил Сережа, вскакивая со скамейки. — Я знаю, кто на тебя напал: огромный филин!

— Ну а дальше? — спросил Сорока.

— Что дальше? — не понял Сережа.

— Допустим, поймаешь филина, а дальше что?

— Интересно!

— А филину совсем неинтересно быть пойманным, — сказал Сорока.

— Мы бы его потом отпустили, — заметил Сережа.

— Если ты когда-нибудь увидишь филина, то лучше обойди его стороной, — посоветовал Сорока. — Филин — это не воробей и не голубь. Он себя в обиду не даст.

— Кто же тогда был на чердаке? — спросил Сережа. Он никогда еще в жизни не видел филина и очень хотел бы издали взглянуть на него. — Расскажи, Сорока! Жалко тебе, что ли?

— Страшный зверь! — усмехнулся Сорока. — Такому в лапы попадешь — разорвет!..

Они поднялись по лестнице на чердак. Во все щели сюда проникали полоски яркого солнечного света. Кирпичная, обмазанная потрескавшейся глиной труба подпирала конек крыши. На веревках висели полуобсыпавшиеся желтые веники, на ржавом крюке в стене — моток алюминиевой проволоки, под самой крышей была растянута сгнившая сеть с продолговатыми поплавками из бересты. Огромные дыры залатали паутиной пауки. В углу — деревянный сундук со старой ссохшейся обувью, на серых досках тускло светился позеленевший с одного бока медный самовар.

— Где же… он? — почему-то шепотом спросил Сережа.

Гарик стоял у кирпичной трубы и озирался. Вот здесь на него кто-то напал… Мохнатый, теплый… Не могло же ему такое примерещиться? Никакого зверя, конечно, на чердаке не было, да и не могло быть. И филину здесь вряд ли понравилось бы. Филин любит глухую чащобу и старые дупла. Вот мыши и крысы — они любит жить на чердаках.

— Ну чего мы тут пыль глотаем? — сказал Гарик. — Если кто здесь и был, так давно смылся.

— Куда же ему деваться? — добродушно заметил Сорока. — Тут он. Протяни руку и пощупай.

Сережа не хуже совы завертел головой во все стороны, но никого не увидел. Лицо у него стало обиженным: он решил, что его разыгрывают.

— Кого щупать-то? — проворчал он.

— Да ты не бойся, — подзадоривал Сорока. — Это не опасный зверь, он не кусается. Это самый безобидный зверь на земле… — и качнул рукой висевшую на толстой веревке овчину. В тоненький луч попала пыль и весело заискрилась.

— Это? — недоверчиво взглянул на овчину Гарик. Лицо его стало сконфуженным. Теперь он и сам сообразил, что действительно в потемках наткнулся на эту чертову овчину и принял ее невесть за кого. Выронив фонарь, шарахнулся в сторону и загремел в проем вниз по лестнице…

— Чертовщина какая-то, — смущенно пробормотал Гарик. — Выходит, в нее я ткнулся мордой?

— Я бы тоже впотьмах испугался, — успокоил его Сережа, ощупывая дырявую овчину.

— Каких только чудес не бывает на свете, — вздохнул Гарик.

— Я, пожалуй, возьму ее, — сказал Сорока. — Бросил на землю у костра и спи.

Молча слезли с чердака. Сережа и Гарик присели на крыльцо, а Сорока отошел подальше, повесил овчину на ольховый куст и принялся суком выколачивать из нее пыль. Она желтыми клубами взвилась вверх.

«Все-таки он настоящий друг! — подумал Гарик. — Тогда ночью ничего не сказал про овчину… Не стал перед Аленой позорить… А я тоже хорош! Испугался овечьей шкуры!..» Он вспомнил неприятное ощущение теплого и мохнатого, прикоснувшегося к его лицу. Сам бог его наказал за пустое бахвальство! Надо было ему перед Аленой выпендриваться… Храбрец! Дырявую овчину за… черт его знает за что принял!..

— А где Алена? — спросил Сережа, озираясь.

Лодки на озере было не видно. Пока они лазили на чердак, Алена куда-то уплыла. Может, за камышами рыбу ловит? В лодке оставалась банка с червями и удочки.

Гарик похлопал себя по карманам.

— Сигареты в лодке оставил… — сказал он и поднялся со ступенек. Не спеша спустился к озеру, но с берега Алены не увидел. Тогда он пошел по кромке к мысу. Она там часто ловила подлещиков. Лодка стояла в камышах, а девушки не было. Гарик прошел еще дальше, туда, где от озера поднималась к сосновому бору узкая тропинка. Если по ней идти, то выйдешь на проселок, который приведет в деревню Островитино. По этой самой тропинке он, Гарик, Сережа и Федя Гриб в одних трусиках, преследуемые комарами и слепнями, пробирались к дому через лес, после того как Сорока застукал их в лагуне после взрыва самодельной бомбы.

Он в растерянности стоял на тропинке и не знал, что делать. Девушка не могла далеко уйти, но громко позвать ее не решился, — чего доброго, опять рассердится, скажет: «Чего ходишь за мной по пятам?..» Иногда будто бес в нее вселится: придирается к каждому слову, язвит, в карих глазах почти что ненависть. Честно говоря, все это надоело Гарику, Вроде бы Алена и рядом, а вместе с тем далеко. Бывало, и он срывался, говорил ей колкости. Правда, она никогда не обижалась. Вроде бы ничего всерьез не принимала. И вообще, после приступов плохого настроения девушка становилась веселой, внимательной, будто старалась искупить вину. Гарик рассчитывал, что вольная жизнь на природе, вдалеке от города, сблизит их, но все вышло наоборот. Алена еще больше замкнулась в себе, отдалилась от него. А если он предлагал порыбачить вдвоем, то она будто нарочно уговаривала отправиться с ними Сороку или Сережу. Ну, Сорока, парень умный, отказывался, а святая простота, братец, с готовностью прыгал в лодку. А при нем, понятно, особенно не разговоришься…

Однажды они все-таки оказались в лодке вдвоем. Вот тут бы ему и воспользоваться случаем, начистоту поговорить, выяснить: почему она чурается его, постоянно подшучивает и вообще ведет себя как взбалмошная девчонка-школьница?

Он и начал было разговор, правда, издалека, спросил: не хочет ли она поехать с ним в город?

— Зачем? — полюбопытствовала она, глядя на поплавок. И вид у нее был такой, будто важнее рыбалки ничего на свете нет.

— В кино сходим, погуляем, — ответил он.

— Стоило уезжать из Ленинграда, чтобы в районном центре околачиваться, — небрежно сказала она.

— Ну тогда поплывем на Каменный Ручей?

— А там что, рыбьи пляски? — засмеялась она. — Или чайки с воронами дают концерт?

— С тобой невозможно говорить, — стал сердиться Гарик. — Что я ни скажу — ты все против.

— А ты не говори, — посоветовала она. — Лови рыбу.

— Алена, я хотел тебе сказать… — снова начал он. — Вот мы здесь уже…

— Я заранее знаю, что ты скажешь, — с досадой прервала она. — Почему я сторонюсь тебя… А ты подумал почему?

— Интересно…

— Мне скучно с тобой, Гарик, — сказала она. — И я ничего не могу поделать.

— А с кем тебе весело? — обиделся он.

— Если не хочешь опять поссориться, лучше не заводи дурацкие разговоры.

— А умные можно? — кисло улыбнулся он.

— Если получится — попробуй, — сухо ответила она.

В общем, разговора не вышло. А тут еще начался клев. Алена подцепила почти полукилограммового окуня.

У Гарика тоже сел на крючок хороший окунь, и он, вскочив на ноги и забыв про все на свете, стал подводить к лодке сильную рыбину согнувшимся дугой удилищем…

Гарик уже было собрался повернуть назад — ему расхотелось разыскивать девушку, — как услышал голоса. И среди них — оживленный смех Алены. Захотелось спрятаться в кусты и оттуда понаблюдать за тропинкой, но он усилием воли заставил себя остаться на месте. Не хватало, чтобы он еще шпионил. Голоса приближались, и скоро из леса появилась оживленная компания во главе с Аленой. Два парня и девушка. Они подошли ближе, и Гарик глазам не поверил: перед ним была Нина, та самая девушка, которую он так настойчиво приглашал сюда, на Островитинское озеро! Она тоже узнала его и приветливо заулыбалась. А рядом с Ниной вышагивал в шортах тоже улыбающийся Глеб, с которым он схватился на берегу Финского залива… Второго парня Гарик видел впервые. Высокий стройный блондин в клетчатой тенниске. Он шел рядом с Аленой.

— Я веду гостей! — весело сообщила Алена. — Ленинградцы. Только вчера приехали. Разыскивают своих знакомых.

— Уже нашли, — рассмеялась Нина, протягивая тонкую белую руку Гарику. — Как видите, я вас не обманула.

«Какого черта ты этих лбов сюда привезла…» — подумал Гарик, неприязненно взглянув на парней. Однако руки обоим пожал и назвал свое имя. Даже Глебу, который ничуть не смутился (может, не узнал?).

— Вот как… — удивленно взглянула на Гарика Алена. — Вы знакомы?

— Нас познакомил Тимофей по прозвищу Сорока, — охотно сказала Нина.

— Вы и его знаете? — еще больше изумилась Алена. Гарик с удовлетворением отметил, что она действительно потрясена. Это даже хорошо, что на озере появилась еще одна красивая девушка, — Алена не так будет нос задирать.

— Где же ваш таинственный дом с привидениями? — поинтересовался Борис.

— У вас, мальчики, полно секретов от меня… — покачала головой Алена, укоризненно глядя на Гарика. И тут же отвернулась и бросила быстрый взгляд на блондина. Гарик по привычке проследил за ее взглядом и нахмурился — тоже по привычке. И тем не менее он почувствовал смутное беспокойство, когда Алена снова посмотрела на Бориса. Во взгляде девушки было что-то новое, незнакомое. Она так еще ни на кого не смотрела — по крайней мере, в присутствии Гарика. Обычно насмешливая, острая на язык, готовая в любую минуту дать отпор, она сейчас была тихой, растерянной.

Беспокойство Гарика было мимолетным, он тут же обо всем позабыл, оказавшись рядом с Ниной.

— Я рад, что вы приехали, — сказал он, взяв ее под руку. Они немного отстали от остальной компании.

— Мне здесь очень нравится, — улыбнулась она. — Вы не обманули, это и впрямь русская Швейцария.

— А ты была в Швейцарии? — подначил он, легко переходя на «ты», хотя не мог вспомнить, говорил ли он ей раньше «ты».

— Я весь мир объездила, — улыбнулась она, ничуть не обидевшись.

— Понимаю, у тебя открытая виза и личный реактивный самолет, — сказал Гарик. — «Каравелла»? Или «Боинг-семьсот семь»?

— «Рубин-сто шесть», — в тон ему ответила Нина. — Не слышал про такой аппарат? — И рассмеялась, видя, что лицо у Гарика стало озадаченным: — Я не пропускаю ни одной передачи «Клуба путешественников»…

— А откуда ты знаешь этого… типа? — кивнул он на Глеба, что-то заливающего Алене.

— Чем он тебе не понравился? — сбоку взглянула на него Нина. В глазах усмешка. Тропинка была узкой, и плечи их соприкасались. Они одновременно взглянули друг на друга и тут же отвели глаза.

— Мы как-то встречались, — туманно ответил Гарик, подумав, что вряд ли Нине может всерьез понравиться такой парень, как Глеб. Он невольно поставил себя рядом с Глебом и усмехнулся: сравнение было явно в его, Гарика, пользу.

— Где же вы встречались? — заинтересованно спросила Нина. — Не похоже, что вы друзья.

— Мы еще непременно подружимся… — взглянув на Глеба и Алену, идущих впереди, усмехнулся Гарик.

— Алена очень хорошенькая, — заметила Нина и, покосившись на Гарика, просто спросила: — Она твоя девушка?

И хотя Гарику было приятно это слышать, он вздохнул и честно признался:

— Вот какое дело-то… Она ничья. Я еще не встречал такого парня, который бы ей по-настоящему понравился.

— Алена — прелесть, будь я парнем, обязательно влюбилась бы в нее, — сказала Нина, и непонятно было, поддразнивает она Гарика или вправду так думает.

— Невесело на свете жить, коль сердцу некого любить, — с чувством произнес он вдруг пришедшие на ум строчки. Он даже не помнил, где их прочел.

— Бедненький! — рассмеялась девушка. — Вот уж никогда бы не поверила, что тебе грустно на белом свете…

— Мне не везет в любви, — вздохнул Гарик и еще теснее придвинулся к девушке. Рука его осторожно легла на ее талию. Нина так же осторожно отвела руку в сторону.

Алена чему-то громко рассмеялась и сбоку взглянула на своего спутника, который небрежно поддерживал ее под руку. Гарик знал, что Алена этого не любит, но вот Борису позволила. Он подумал, что положи тот ей руку на плечо — и она бы не заметила, слишком уж увлечена разговором… О чем, интересно, они толкуют? Этот Борис, видно, парень не промах!..

— Ревнуешь? — поймала его взгляд Нина.

Только что Гарику казалось, что они с Ниной как-то сразу нашли общий язык, взаимопонимание, и вот это приятное ощущение общности стало проходить… Что-то заставило Нину перемениться, стать другой: рассеянной и грустной. Он проследил за ее взглядом: Нина пристально смотрела на стройную фигуру девушки, шагавшей рядом с худощавым высоким Борей. А те продолжали весело болтать, смеяться, рука Бориса и впрямь перекочевала на плечо Алены. Но странное дело: сейчас это совсем не волновало Гарика — он мучительно размышлял, почему переменилась Нина. И снова ему захотелось обнять ее, но он не решился. Наверное, ей нравится Борис?..

Сколько ему, интересно, лет? Явно старше Гарика. Даже при самом критическом отношении к нему Гарик вынужден был признать, что Борис видный парень. Держался он, в отличие от суетливого и болтливого Глеба, уверенно, с достоинством.

Он шел рядом с Аленой и, поворачиваясь к ней, что-то с улыбкой говорил. Алена снизу вверх смотрела на него, и глаза ее сияли. Она тоже что-то говорила и часто смеялась. Они не оглядывались, забыли про своих спутников. Даже Глеб, который первое время, наступая им на пятки, встревал в разговор, отстал на несколько шагов.

— Боря хорошо поет, — сказала Нина. — Эх, забыли захватить гитару!

— А что Боря еще умеет делать? — иронически спросил Гарик.

— Многое, — ответила Нина.

— Твой парень? — глядя под ноги, задал Гарик мучивший его вопрос. Он уже начал немножко ревновать Нину.

— Он так же, как и твоя Алена, ничей, — после некоторой паузы ответила девушка.

— А ты чья?

— Так тебе все и расскажи! — рассмеялась она.

— Я его вызову на дуэль, — сказал Гарик.

— Забавный ты, — проговорила Нина. Глаза у нее снова стали улыбчивыми, добрыми.

— Второй раз тебя вижу, а будто сто лет знакомы, — сказал Гарик.

Ему и впрямь казалось, что они давно друг друга знают.

Оказавшийся между двумя парочками, как раз посередине, Глеб совсем заскучал. Ни к кому не обращаясь, он громко сказал:

— Как бы на нас не обиделись наши милые сестрички-синички?

Деревья расступились, и они вышли к дому лесника. От сосен протянулись длинные заостренные тени. Озеро было спокойным, гладким. Из дальней березовой рощи отчетливо доносился голос кукушки.

— Кукушки, кукушка, сколько мне лет жить? — воскликнула Нина.

— Не надо загадывать, — совсем рядом послышался голос Сороки. — Здесь живут на редкость скупые кукушки.

От толстой сосны отделилась его высокая фигура.

Без всякого удивления и любопытства смотрел на них Сорока, будто знал, что они придут. Кукушка скоро умолкла. Зато громко зачивикали на озере небольшие узконосые озерные чайки.

— Вот так встреча! — в изумлении остановился Борис. Рука его соскользнула с плеча девушки. — Привет, Сорокин!

— Здравствуй, Длинный Боб! — в тон ему ответил Сорока.

— Вы договорились здесь встретиться? — переводила Алена взгляд с одного на другого.

— Да нет, случайная встреча, — усмехнулся Борис и холодно взглянул на Нину.

— Нас Гарик пригласил, — поспешно сказала та. — Даже план нарисовал, как до вас добраться.

На тропинке показался Сережа и разрядил немного напряженную обстановку: как ни в чем не бывало поздоровавшись, он сообщил, что ужин готов.

— В таком случае отметим нашу встречу, — сказала Алена. — У нас найдется бутылка шампанского.

Алена готова была все запасы выставить на стол. Оживленная, порозовевшая, она радушно угощала гостей. От жареной рыбы они отказались, на обед у них была окуневая уха и лещ горячего копчения. Нина сказала, что и уху и леща приготовил Борис. А Глеб добывал для маленькой коптильни, которую они с собой привезли, гнилушки и вереск. Назавтра они всех приглашают отведать копченной на костре рыбы…

Оказывается, Нина, Глеб и Длинный Боб еще зимой уговорились совершить на автомобиле путешествие по русским городам. Они и отпуск взяли одновременно. Побродили по Новгороду, заехали в Валдай, а оттуда — сюда. Нина со слов Гарика так расписала его озеро, что они никак не могли проехать мимо.

Во время беседы выяснилось, что Глеб работает в той же комиссионке, где и Нина, только в отделе культтоваров, сидит на приемке, через его руки проходит вся заграничная техника…

С Длинным Бобом они тоже старые знакомые, тот увлекается магнитофонами и приемниками, ну а Глеб достает ему что надо. Садовский за это помогает ему в автомобильных делах…

Ну а с Ниной Борис Садовский познакомился через Глеба. Еще в прошлом году…

Алена только головой покачала, вспомнив, как Глеб заливал ей в машине, что он студент филфака университета. Да еще хвастался, что у него папа крупный ученый. Тоже, наверное, наврал. Алена бросила на Глеба насмешливый взгляд — думала, он смутится, но тот сидел себе рядом с Сережей и улыбался как ни в чем не бывало. Видно, уже и забыл про свою трепотню там, в машине, когда подвозил ее до Комарова…

Алена увидела их на лесной тропинке километрах в двух от дома лесника. Она сидела на черном пне как раз напротив лагеря. Там двигались возле палатки две девичьи фигуры. Ее как магнитом тянуло туда, на остров, но она не решалась вот так взять и прийти. А какую-нибудь правдоподобную причину придумать не могла. И тут услышала голоса, смех. На тропинке показались Глеб, Борис и девушка. Они могли бы пройти мимо и не заметить Алену — она сидела на пне ближе к берегу, а тропинка петляла меж сосен выше. Вскочив и укрывшись за березой, Алена наблюдала за ними: эту девушку она не видела. Там, в Летнем саду, с ним была другая, выше, тоньше и немного смахивала на казашку. Глеба она сразу узнала и почему-то не очень удивилась, глаза ее были прикованы к Борису. Он шел впереди и состругивал ножом сучки с березовой палки.

Алена не знала, что делать: выйти или остаться за деревом. И тут она вспомнила, что близнецы Оля и Аня говорили ей, что во время каникул собираются с Глебом в автомобильное путешествие…

Больше не раздумывая, она вышла на тропинку и первая поздоровалась с ними… Глеб стал что-то орать, хлопать себя по ногам, но Алена пристально смотрела на Бориса, гадая: узнает он ее или нет?.. Борис не узнал.

— Оля и Аня тоже здесь? — спросила Алена.

— Варят гречневую кашу с тушенкой, — кивнул Глеб на тот берег. И стал рассказывать, каких трудов стоило уговорить их родителей, чтобы отпустили сестричек с ним. Он клялся и божился, что будет присматривать за ними, как отец родной! И вот уговорил: Олю и Аню отпустили из дома на целую неделю.

— Пойдемте к ним! — обрадовалась Алена.

— Мы тут разыскиваем знакомых, — сказала Нина. — Нам сказали, что они там! — Девушка показала рукой в сторону их дома.

Тогда Алене и в голову не пришло, что они ищут Гарика и Сороку…

По лесной тропинке она и привела их к дому.

Откуда было знать Алене, что Длинный Боб, Нина и Глеб знают Сороку? А Гарик даже пригласил их сюда, на озеро?..

Алена сидела напротив Бориса и не спускала с него сияющих глаз. Ей было очень весело, она часто смеялась, даже грубоватым шуточкам Глеба. Ей было наплевать, что Гарик напропалую любезничает с Ниной, а Сорока молча пьет чай из кружки и ни на кого не смотрит.

Алене все больше нравился этот длинноволосый смуглый парень по прозвищу Длинный Боб. Ей нравилось, как он говорил, улыбался, а когда он, будто прицеливаясь, взглядывал на нее, становилось немного жутковато…

Сорока изредка посматривал на нее. Сегодня Алена была совсем другая, не похожая на себя. Когда-то успела сбегать в дом и надеть ярко-синюю рубашку с открытым воротником. Гарик заметил, что она чуть-чуть подвела глаза синим карандашом и подкрасила губы. Обычно здесь, на озере, она косметикой не пользовалась. Шампанское не стали трогать, а гусиный паштет и консервированный язык — и всего-то была одна банка! — съели.

Алена не скрывала своего интереса к Борису. И он, конечно, не мог не почувствовать внимания красивой девушки, но вида не подавал и за столом старался поменьше смотреть на нее. У Гарика сегодня были основания ревновать Алену, однако он был как никогда спокоен, шутил, весело смеялся, на Алену почти не смотрел. И никто, пожалуй, кроме Сережи, не заметил, как он в сумраке несколько раз брал руку Нины в свою и тихонько пожимал. Нина не отнимала руки.

Борис несколько раз пытался заговорить с Сорокой о станции техобслуживания, но тот больше отмалчивался или отвечал односложно: «да», «нет». И Садовский отстал. Когда кто-то — кажется, Сережа — вспомнил про Сашу Дружинина, Борис только головой покачал — дескать, жаль парня… И сказал, что он в этот день обедал в столовке с Сашей за одним столом… Говорят, у тех, кто должен вот-вот умереть, есть какая-то печать на лице, так вот он, Борис, ничего такого не заметил: Саша был весел, много смеялся…

Тут Сорока не выдержал и резко сказал, что это, мол, все детские сказки! Никто никогда не знает, что в любой момент с ним может произойти… Если бы не эта сволочь за рулем, Саша, может быть, сидел бы сейчас с ними рядом…

Никто ему не возразил. Борис перевел разговор на другое, и больше о Саше не вспоминали.

Над частоколом береговых сосен зажглась первая звезда. Борис поднялся и сказал, что им пора: в лагере остались близнецы Оля и Аня, наверное, уже волнуются. Глеб со смехом заявил, что он вот уже с год ухаживает сразу за двумя сестрами и до сих пор не научился их различать… Алена хотела покричать им с берега, но Борис сказал, что лагерь нельзя оставлять без присмотра, а Оля и Аня сегодня дежурные.

Теперь, когда гости собрались уходить, Алена заявила, что пойдет вместе с ними, — должна же она повидать своих институтских подруг?

Гарик вызвался отвезти гостей на лодке. Через озеро путь намного короче, чем по сумрачному лесу. В лодку сел и Сорока. Гарик, взглянув на Алену, сказал, что лодка перегружена и кому-то придется остаться на берегу. Сорока молча поднялся, уступая девушке свое место, но Алена из гордости отказалась. И хотя очень тепло распрощалась с Ниной и ребятами, чувствовалось, что она обиделась. А Гарик был рад, что досадил ей. Он видел: весь вечер Алена не сводила с Бориса восхищенных сияющих глаз, со вниманием слушала каждое слово. Это было что-то новенькое! Куда девались ее язвительность, насмешливость.

— Передайте привет Оле и Ане! — крикнула Алена, когда лодка отчалила. — Я завтра к вам приду-у!

— Близнецы до смерти рады, что наконец вырвались на свободу, — сказал Глеб.

— Веселые девочки, — заметила Нина. — С ними не соскучишься.

Сорока греб и смотрел поверх голов на тот берег, где в сгущавшихся сумерках выделялись две тоненькие фигуры, освещенные сзади колеблющимся светом неяркого костра.

— Рыбное озеро, — произнес Борис, глядя на воду. Одна рука его была опущена и оставляла на гладкой поверхности узкую бороздку. По всему зеркалу расходились большие и малые круги. От лодки во все стороны брызгала мелочь.

— Говорят, попадаются лещи по четыре-пять килограммов, — сказал Гарик. — Правда, я таких не ловил.

Он устроился на днище лодки, у ног Нины, сидящей на скамье. Круглые колени девушки упирались Гарику в спину, на лице его появлялась и исчезала задумчивая улыбка. Ему было свободно и спокойно с Ниной. Гарик ощущал себя мужчиной. С Аленой же все время приходилось напрягаться, чтобы не сказать какую-нибудь ерунду, потому что Алена тут же поднимала на смех… С Аленой Гарик чувствовал себя провинившимся мальчиком, не знающим, в чем его вина…

Он взял руку Нины и приложил к горящей щеке. Ладонь девушки была прохладной, нежной и пахла сосновой хвоей. Тонкие пальцы скользнули по лицу, дотронулись до лба, погладили волосы. Незаметная для других игра захватила его.

— Сколько нужно времени, чтобы завялился крупный лещ? — взглянул Борис на Сороку.

— Крупного леща трудно поймать, — заметил тот.

— Это уж моя забота, — улыбнулся Борис.

— Недели две, — подал голос Гарик. — Если погода хорошая.

— На что ловишь? — поинтересовался Сорока.

— У меня свой метод, — уклончиво ответил Борис.

— Нет такой рыбины в озере, которую Боря не смог бы поймать, — сказал Глеб. Он сидел на корме рядом с приятелем и улыбался.

— Сеть? — в свою очередь, взглянул на него Сорока.

— Не балуюсь, — ответил Борис и отвернулся, давая понять, что на эту тему больше не желает разговаривать.

Лодка ткнулась просмоленным носом в осоку, к самой воде подбежали близнецы. Обе в коричневых рубашках и светлых брюках. У одной в руке деревянная ложка, у другой — кривой сук, которым она, по-видимому, помешивала угли в костре.

— Нечестно, мальчики, — затараторили они одновременно, — мы вас ждем-ждем, а вас все нет…

— Уже совсем темно, и в лесу кто-то страшно кричал!

— Может, здесь медведи?

— Или волки!

— Мы пекли картошку… Вот вкуснотища-то!

Только сейчас все заметили, что рты у сестричек черные, на щеках тоже пятна сажи. Немного успокоившись, близнецы почти забрались в воду и стали рассматривать сидящих в лодке Гарика и Сороку.

— Ба, знакомые все лица! — театрально воскликнула одна из сестер, переводя взгляд с Гарика на Сороку. — Ленинградцы!

Гарик выскочил из лодки и радушно приветствовал Олю и Аню.

— Я вспомнила, — глядя на Сороку, радостно сообщила одна из сестер. — Мы встречались на станции техобслуживания.

— Вы ремонтировали автомобиль Глеба, — подтвердила вторая.

Борис вскинул голову и улыбнулся Сороке:

— Отбиваешь моих клиентов?

— С ним лучше дела не иметь, — бросил косой взгляд на Сороку Глеб. — Страшный формалист! Никогда приятелю не пойдет навстречу…

— Ты никогда не был моим приятелем, — усмехнулся Сорока.

— Я постараюсь! — рассмеялся Глеб. — Жаль, что ты не увлекаешься музыкой… У меня везде дружки-приятели. Я — им, они — мне.

Гарик сообщил Оле и Ане, что на другом берегу, в доме лесника, живет их подруга Алена. Близнецы бурно выразили восторг и стали проситься, чтобы их немедленно отвезли на лодке на тот берег. Они должны сейчас же повидаться с ней. Такая встреча! Нет, они хотят поскорее ее увидеть!..

Глебу и Борису с трудом удалось их отговорить от этой затеи. Уже поздно, назад вернутся только ночью, а на озере гуляет волна, пока еще маленькая, а если ветер усилится?

Гарик пообещал утром доставить к ним Алену.

— Пусть захватит что-нибудь почитать, — сказала Оля.

— Какой-нибудь исторический роман, — прибавила Аня. — У Алены их полно.

Пока Сорока вычерпывал консервной банкой скопившуюся в лодке воду, Гарик отошел с Ниной к костру. Две длинные колеблющиеся тени вытянулись на берегу, Гарик и Нина о чем-то негромко говорили, но слов было не разобрать. Лагерь разбит на пустынном берегу, за которым сразу начинался лесистый бугор. Неподалеку от «Жигулей» Глеба — две оранжевые палатки. В одной из них и живут Оля и Аня. Сорока подумал, что девушкам, наверное, не очень-то весело на дикой природе. И одеты они не как туристы, а как две модницы, собравшиеся на танцы. Как-то не вписывается эта парочка в приозерный пейзаж.

Близнецы подошли к лодке и заговорили с Сорокой.

— Украдите нас, пожалуйста, отсюда, — оглянувшись на Глеба и Бориса, присевших у костра, тихонько произнесла Оля.

— Нам здесь надоело, — так же тихо прибавила Аня. — Этот Глеб…

— Он все время пристает, — продолжала Оля. — То ко мне, то к Ане.

— Прикидывается, будто не различает нас, — заметила Аня.

— На самом деле это только с самого начала трудно, — сказала Оля. — А потом нас легко отличить друг от друга.

— Мы совершенно разные, — серьезно сообщила Аня.

Сорока улыбнулся. Как и там, на станции техобслуживания, он подумал, что они, должно быть, неплохие девчонки. Но так уж жизнь распорядилась, что им приходится все время дополнять друг друга.

— Чего ты все время улыбаешься? — спросила Оля.

— Смеется над нами, — сказала Аня, впрочем, ничуть не обидевшись. Они, похоже, вообще не умели обижаться.

— Я уже вас начинаю различать, — ответил он.

— Каким образом? — Этот вопрос они задали разом, чем еще больше его развеселили.

— Это секрет.

Сестры переглянулись и, рассмеявшись, умыли в озере лица. За полотенцем к палатке им не захотелось идти, вытерлись рукавами. По привычке, как бы между прочим, поменялись местами, потом еще раз — и Сорока снова перестал различать их.

— Вам нравится, что вас путают? — поинтересовался он.

— Нам все равно, — пожала плечами Оля.

— Иногда надоедает, — заметила Аня. — Тогда мы по-разному одеваемся.

— Ты завтра надень брюки, а я юбку, — предложила Оля.

— Отвезешь нас к Алене? — спросила Аня.

— Мы назад не вернемся, — сказала Оля. — Останемся у вас.

— Ну пожалуйста, — попросила Аня.

— Ваши приятели обидятся, — ответил Сорока, выпрямляясь. Консервную банку бросил в нос лодки. Услышав стук, подошел Гарик. Прежде чем забраться в лодку, оглянулся в ту сторону, где стояла Нина, помахал рукой. Лицо у него было довольное, глаза возбужденно блестели.

— Зачем вы смыли сажу? — весело посмотрел он на сестер. — Вы были как две негритяночки!

— Гарик, мы умоляем твоего друга, чтобы он нас похитил, — сказала Оля.

— А он не хочет, — прибавила Аня.

— Похитим? — метнув взгляд на сидящих у костра ребят, загорелся Гарик. Ему понравилась эта идея. — Только тогда мы и Нину захватим, — прибавил он.

— Поплыли, — хмуро сказал Сорока. — Ты готов похитить всех девушек на свете.

— Я для тебя стараюсь! — рассмеялся Гарик. У него было приподнятое настроение.

— В таком случае мы вас завтра сами украдем, — улыбнулась Оля, выразительно взглянув на Сороку.

— Имей в виду, что мы не шутим, — точно так же посмотрела на Гарика Аня.

— Вы слышали про амазонок? — спросила Оля.

— Мы слышали, что на Каменном острове русалки твист отплясывают… А что, появились и амазонки? — весело взглянул на нее Гарик.

— Амазонки сами выбирали себе возлюбленных, — сказала Аня.

— Прекрасное правило, — улыбнулась Оля.

Ни капельки не огорчившись, что их не «похитили», сестры, смеясь, побежали к костру, который ярко полыхал на фоне облитых пламенем сосен. Нины у костра не было видно.

Отплыв подальше от берега, Сорока — он греб — взглянул на улыбающегося Гарика. Однако спросить ничего не успел, потому что тот опередил.

— Я знаю, дружище, что ты сейчас скажешь, — все так же задумчиво улыбаясь, начал Гарик. — Почему я так откровенно начал ухлестывать за Ниной? Потому, что она очень славная девушка и еще в ту первую встречу понравилась мне. И еще ты упрекнешь меня за то, что я старался разозлить Алену? Да, я хотел ее разозлить и думаю, что этого добился… И ты знаешь почему: мне надоели ее постоянные насмешки. Надоело все время угождать ей, а в ответ…

— Ты ошибаешься, — перебил Сорока. Он тоже знал, что скажет Гарик. — Ты ее ничуть не разозлил, а, наоборот, обрадовал.

— Ты считаешь, ей наплевать на меня?

— Я думаю, она на тебя не обидится, если ты даже влюбишься в Нину.

— А ты заметил, как она таращилась на Бориса? Глаз с него не спускала. Нарочно, чтобы я ревновал, мучился… А я и не подумал!

— Ты сегодня просто молодец… — усмехнулся Сорока.

— Пусть она теперь помучается, — продолжал Гарик. — А то, понимаешь, считает меня черт-те кем! Как будто я никому не могу нравиться…

— Можешь, можешь… — успокоил Сорока. А в глазах — насмешка и сожаление. Ничего-то Гарик не понял… Правда, немного погодя он проявил некоторое беспокойство.

— Ты думаешь, она действительно влюбилась в него? — Гарик испытующе посмотрел на друга.

Сорока слишком хорошо знал Гарика, чтобы не понимать, что тому и впрямь сейчас безразлично, влюбилась в кого-либо Алена или нет. Гарик живет настоящим, вспыхнувшее чувство целиком захватывает его, и он больше ни о чем не думает. Идет напролом, не считаясь ни с кем и ни с чем. Или это от цельности натуры, или… от излишней самоуверенности. Вот его логика: если ты мне понравилась, значит, ты мне принадлежишь. А то, что вокруг тебя существуют другие люди и у них свои есть привязанности, — все это меня не интересует. В мире только Я и Ты…

Мысли с Гарика перескочили на другое — надо посмотреть, с чем охотится на рыбу Длинный Боб. Очень уж они расхвастались, что могут запросто поймать любую… Сорока ничуть не удивился, увидев у дома лесника эту компанию. Тогда ночью он побывал не только на Каменном острове, но и в лагере. Там он их всех у костра и увидел. Когда Гарик в Ленинграде стал уговаривать Нину приехать в Островитино, Сорока подумал, что если она и впрямь решится, то нагрянет наверняка с Бобом на машине Глеба. Ну а где Глеб, там и близнецы. Глебу нравится возить их на машине и всем рассказывать, что он сестер ни капельки не различает… Теперь понятно, откуда у него машина: видно, ворочает «большими делами» в комиссионке!..

И еще подумал Сорока, что эта встреча на озере может многое перевернуть в их дотоле спокойной жизни…

— Сестренки жаловались: мол, Глеб не дает им проходу, — сказал Сорока. — Может, и впрямь украдем их завтра? Поселим на Каменном острове, пусть загорают.

— Зачем завтра, — оживился Гарик. — Давай сейчас? Незаметно подплывем вон к той косе и по берегу подкрадемся к ним… Вот только не знаю, в какой они палатке. Надо дать какой-нибудь сигнал — сами запрыгнут в лодку!

— Это неинтересно, — улыбнулся Сорока. — Пусть лучше они нас с тобой похитят… Помнишь, что-то толковали про амазонок?

— На амазонок они не похожи, — сказал Гарик. — Скорее на… ну, которых воины похитили? Из библейского сюжета, что ли? Еще такая картина есть.

— На сабинянок? — подсказал Сорока.

— Если они меня задумают украсть, я упираться не буду…

— Пожалуй, я тоже, — рассмеялся Сорока.

Глава шестнадцатая

Серая резиновая лодка бесшумно скользила вдоль берега. Весла почти без всплеска уходили в тихую воду — лишь когда на мгновение выныривали из воды, слышно было, как с лопастей срывались крупные капли. Днище лодки с негромким шорохом подминало под себя круглые листья кувшинок. Желтые мясистые цветы, выныривая из-под лодки, поворачивались ей вслед и укоризненно покачивали головками.

Было раннее утро. Над Островитинским озером стлался туман. Он уже отклеился от свинцовой неприветливой воды и повис как раз посередине камышей. С берега казалось, будто стебли сами по себе торчат из воды, а утопающие в тумане длинные глянцевые листья со сверкающими каплями росы проклюнулись прямо из воздуха. Туман расползался по изумрудному берегу, по пшеничному полю, ватными комками застрял в прибрежных кустах. Солнце еще не взошло, но над соснами и елями занималась заря. Небо, не расчистившееся от ночной дымки, было невыспавшимся, блекло-серым.

В резиновой лодке сидел человек. Он был в брезентовой куртке с капюшоном, новых резиновых сапогах. Человек отпустил весла, растопырившиеся в резиновых проушинах, и ухватился одной рукой за черный, косо торчащий из воды кол. Когда он дотронулся до распустившейся жерлицы, в стороне глухо бултыхнуло и по воде, очистившейся от тумана, разбежались большие круги. Человек снял с кола рогатку и стал за жилку быстро подтягивать добычу. Рыбина еще раз тяжело бултыхнулась у самого борта лодки. Человек ловким движением забросил щуку в лодку. Вытянутый плоский нос хищницы был насквозь пробит блестящим капканом. Человек разжал тугие стальные челюсти и высвободил добычу. Наступил на нее резиновым сапогом, капкан вместе с желтоватой жилкой и рогаткой отбросил в нос лодки, где был постелен брезент. Затем взял крупную щуку одной рукой за голову, второй за туловище, положил на колено и, напрягшись, согнул в дугу: послышался сочный щелчок, щука дернулась и замерла с намертво стиснутой пастью. Человек сломал ей шейные позвонки.

Таким же образом он поступил и с пятью другими щуками, попавшимися в капканы, установленные на безобидных жерлицах.

Резиновая лодка сама по себе не спеша плыла по озеру. Человек смотал на рогатки жилку, спрятал в мешочек зубастые капканы, а добычу завернул в брезент. Взялся за весла и, зорко вглядываясь в берег, заросший высоким камышом и осокой, стал грести вдоль него. Пока он возился с жерлицами, туман полностью растворился, исчез. Еще никто не видел: откуда берется и куда девается с озера туман? Или прячется на дно, или поднимается в небо? Туман вслед за ночью исчезает незаметно.

Человек греб к берегу и не знал, что за ним наблюдает другой человек, укрывшийся в обсыпанных росой колючих ветвях огромной сосны, что росла на Каменном острове, той самой сосны, на которой была оборудована смотровая площадка, точнее, наблюдательный пост ребят, когда-то живших здесь. Человек стоял на помосте, на днях снова сделанном им, и наблюдал за резиновой лодкой в полевой бинокль. Он уже давно стоял здесь. На плечах его куртки блестела роса. Солнце еще не добралось сюда. На каждой сосновой иголке висит и не срывается крошечная капелька.

Сорока устало переступил с ноги на ногу и отнял бинокль от глаз. От окуляров над бровями и на скулах остались полукруглые скобки. Лицо у Сороки хмурое. В темно-русых волосах, будто седой волос, серебристо блестела тонкая паутина.

Сорока спустился вниз; проходя мимо перекладины, подпрыгнул и, ухватившись за влажную прохладную металлическую трубу, несколько раз легко подтянулся. Заметив, что на потрепанных кедах развязался белый шнурок, присел на скамью у дома, в котором раньше был штаб, и завязал. Здесь теперь снова чисто, убран весь хлам и мусор. И в доме порядок. Вот только нет стекол, а надо бы вставить…

Сорока вздохнул и поднялся со скамьи. Он позавчера сколотил ее из привезенных с берега досок. Если найдет у кого-нибудь в бывшей графской усадьбе стекла и алмаз, то нынче же вставит. Неприятно смотреть на безглазый дом. Да и жить в нем нельзя. Комары покоя не дадут!

Он спустился в бухту, уселся в деревянную лодку, которую им оставил лесник, и, оттолкнувшись веслом от берега, стал осторожно выбираться из зарослей, скрывавших бухту.

Человек в резиновой лодке между тем причалил к пустынному травянистому берегу. Вытащив лодку на траву, присел на черную растопыренную корягу, выброшенную в шторм на берег, достал из кармана куртки сигареты, спички и закурил. Тоненькая сизая струйка дыма потянулась вверх. Перед ним открывалось спокойное озеро, немного правее того места, где он сидел, возвышался Каменный остров. Из камышей выплыла плоскодонка. На ней — рыбак в сером выгоревшем плаще. Он ритмично поднимал и опускал два покрашенных в бурый цвет весла. Лодка плыла по направлению к двухэтажному белокаменному зданию, возвышающемуся на зеленом пригорке. Перед зданием — старым заброшенный парк. Огромные корявые березы почти полностью заслоняли дом. Отсюда он празднично белел, а вблизи был таким же запущенным и заброшенным, как и парк.

Затоптав сапогом окурок, человек поднялся с коряги, скользнул равнодушным взглядом по озеру — лодки не видать, наверное, скрылась за мысом, заросшим высоким камышом, — и направился к своей резинке. Столкнув ее в воду, человек уже занес ногу, чтобы усесться на спасательные круги, но что-то заставило его оглянуться. Он так и замер с поднятой ногой и окаменевшим лицом: от ольхового куста отделилась серо-коричневая с темными круглыми пятнами на спине косуля и, сделав тоненькими ногами несколько робких шажков к человеку, остановилась. Большие влажные, опушенные редкими черными ресницами глаза без страха смотрели на него. На узкой атласной груди косули треугольное белое пятно, длинная шея вытянута. Видно, как ее тонкие нервные ноздри подрагивают, втягивая воздух.

У человека онемело бедро, но он боялся пошевелиться. Не спуская горящих глаз с косули, осторожно опустил ногу в воду, рука воровато зашарила по влажному днищу лодки. Нащупав топор, которым он вырубал колья для жерлиц, осторожно потянул за рукоятку. Пряча топор за спиной, человек выпрямился и, протянув свободную руку к косуле, чуть слышно произнес: «Иди сюда, дурочка, не бойся… Ну иди-иди…» Он весь напрягся, ожидая, что животное испуганно шарахнется в сторону и он успеет бросить в него топор, но косуля все так же стояла на лужайке и доверчиво смотрела на человека. Тогда он сделал первый маленьким шажок ей навстречу. И снова замер, ожидая, что она убежит. Однако косуля, не двигаясь с места, все больше вытягивала гибкую бархатную шею, будто хотела и никак не решалась подойти поближе и обнюхать раскрытую ладонь.

Бормоча: «Не бойся, глупышка, подожди-и… Ну-у? Стой на месте… Еще немного-о…» — человек, бесшумно переставляя ноги, приближался к животному. Он уже мог рассмотреть себя, тысячекратно уменьшенного, в ее выпуклых коричневых глазах. Двумя бугорками набухли на точеной голове маленькие рожки. Уши отодвинулись назад. Вытянутую руку он не опускал, вторая за спиной осторожно поворачивала рукоятку топора, чтобы сподручнее было ударить обухом. Он видел, как пульсировала поперечная жилка на шее, трепетали бархатные ноздри. Он ни о чем не думал, в его голове билась сейчас лишь одна-единственная мысль: «Не двигайся с места! Не убегай! Еще только два шага…» Казалось, немигающим взглядом синих глаз он загипнотизировал животное. Косуля смотрела на него и не двигалась с места.

И все-таки что-то ее в самый последний момент насторожило в поведении человека; когда он приподнял ногу, чтобы сделать последний решающий шаг, косуля вздрогнула всем телом, напряглась как струна, ее тонкие передние ноги, подломившись в суставах, взвились вверх для пружинистого прыжка, но уже было поздно: сокрушительный удар топора настиг грациозное животное в воздухе. Мешком рухнула косуля на окрасившуюся яркой кровью, зеленую, еще не просохшую от росы траву. Острые раздвоенные копыта косули судорожно царапали землю, нервная дрожь сотрясала тело, в откинутой назад голове с двумя серыми рожками, выглянувшими из курчавой коричневой шерсти, угасали глаза, в которых застывали боль и недоумение. Из трепетавших ноздрей, окрасив в алый цвет длинные редкие усы, пузырясь и пенясь, редкими толчками выплескивалась кровь.

А человек сидел на корточках перед умирающим животным и с напряженным любопытством смотрел на него, будто не веря, что это дело его рук. Рядом валялся окровавленный топор.

— Встань! — вдруг послышался негромкий голос.

Человек вздрогнул от неожиданности, повернул голову к озеру и встретился глазами с Сорокой. Рослый, широкоплечий, тот сверху вниз смотрел на него, и в серых глазах его было такое, что Длинный Боб даже не пошевелился, продолжал сидеть на корточках.

— Как ты мог? Она же ручная была, — негромко проговорил Сорока. Боб не выдержал и опустил голову.

— Откуда я знал? — хрипло вырвалось у него.

— Вставай! — повторил Сорока.

— Я с тобой драться не буду… — Боб все так же сидел рядом с косулей и смотрел на свои сапоги, забрызганные кровью.

Сорока отвернулся, кулаки его разжались, на скулах перестали ходить желваки. Глядя на остров, он медленно, будто подбирая слова, заговорил:

— Она из рук брала хлеб и ходила за людьми, как собачонка… У нее бархатные губы и теплый лоб… — Неожиданно он повернулся всем телом к Бобу. — Нет, животные не должны верить людям! На десяток добрых попадется один… негодяй! Убийца! Да-да, убийца! Раскроить череп топором беззащитному животному — это убийство! Окружить в лесу лося и из десятка ружей расстрелять его — это тоже убийство!

— Свернуть пойманной щуке башку — тоже, по-твоему, убийство? насмешливо посмотрел на него Длинный Боб.

— И тебе не жалко ее? — кивнул на косулю Сорока. — Сколько в ней было жизни, резвости, грации… Она думала — ты друг, подошла к тебе, а ты… Ты убил ее.

Кривая усмешка медленно сползала с губ Боба. Он смотрел на Сороку и чувствовал, что мысли того сейчас далеки от него, Боба. Теперь можно смело встать, и этот рослый сильный парень его не ударит. Взгляд его остановился на косуле, может, и вправду зря он ее так?.. Бархатные губы, теплым лоб… Радость удачливого охотника сменилась разочарованием, отвращением. Это чувство для Длинного Боба было непривычным, досадным. Будто отгоняя его от себя, он сказал:

— Из-за чего сыр-бор-то? Какая-то паршивая косуля… Наверное, их здесь до черта.

Сорока, ни слова не говоря, подошел к его лодке, достал из-под надувных кругов мешочек с капканами, высыпал на траву. Капканы были сделаны из нержавеющей стали, с сильными пружинами. Один за другим побросал их в воду. Слабо булькнув, железки исчезли на дне озера.

— А-я-яй! — сказал Длинный Боб. — Таких капканов днем с огнем не найдешь… Взял бы лучше себе.

Сорока обернулся, и их глаза встретились. И снова Боб первым отвел глаза в сторону…

— Ты сегодня же к чертям собачьим уберешься отсюда, — сказал Сорока.

— Вот оно в чем дело… — хрипло рассмеялся Боб. — Ты из-за нее… этой девчонки!

— Чтобы нынче твоего духу здесь не было… — напрягая всю свою волю, чтобы не броситься на него, повторил Сорока.

Нагнувшись, он взял косулю за ноги и, держа на весу вниз головой, перенес в свою лодку.

— Эй, защитник животных, мух и пауков! — насмешливо бросил вслед Длинный Боб. — А девчонка мне понравилась…

Сорока медленно греб к другому берегу, где темнел меж деревьев их дом. Голова косули откинулась, обнажив большую рану на груди. Он нагнулся, подложил под голову еще теплого животного брезентовую сумку с рыбацкими принадлежностями. Он старался не смотреть на косулю, но глаза, помимо воли, то и дело останавливались на ней. Широко распахнутый глаз животного сверкал на солнце, как зеркальная линза.

— Я уеду… — услышал он хрипловатый голос Бориса. — Вместе с ней, Аленой!..

Сорока не удостоил его даже взглядом. Он вдруг почувствовал страшную усталость. Захотелось лечь на дно лодки, закрыть глаза и плыть куда ветер подует… Но озеро — это не море. На озере далеко не уплывешь…

Услышав стук, он вздрогнул и взглянул на косулю. Это ее копыто стукнуло о борт лодки.

Длинный Боб стоял у кромки воды и провожал лодку взглядом. Длинные спутавшиеся волосы закрывали ему половину лица. Вот он нагнулся, долго всматривался в свое отражение в воде, потом стал черпать пригоршнями воду и жадно пить.

Сорока и Сережа сидели под сосной на скамье и смотрели на остров. За их спиной жил своей обособленной жизнью угасающий костер: негромко потрескивал сучками, иногда вдруг выбрасывал длинный язык огня, который тут же сникал, откуда-то из пепла выкатывался красный уголек и долго, меняя оттенки, лежал у ног, то розовея, то чернея, пока совсем не угасал… Озеро, как и всегда в вечерние часы, зеркалом расстилалось перед ними без единой трещины и морщинки. Даже рыба не всплескивала. Можно было не смотреть на небо: звезды явственно отражались в озере. Где-то в роще, устраиваясь на ночь, кричали галки. В их гомон вплетался гортанный бас удода.

— Почему ты не пошел туда? — спросил Сережа. — У них, наверное, весело…

— Весело? — переспросил Сорока, с трудом отвлекаясь от своих мыслей. — Не думаю…

— Тебе нравится Нина?

— Хорошая девушка, — рассеянно ответил Сорока. — А что?

— Гарик в нее влюбился, — сказал Сережа. И в голосе его уверенность.

— Ты думаешь? — взглянул на него Сорока.

— Алена втрескалась в этого красавчика Бориса, — все в том же духе продолжал Сережа. — Вот дуреха!

— Почему дуреха?

— Нашла в кого влюбляться! — В голосе Сережи прозвучали презрительные нотки.

— Чем же он тебе не понравился? — заинтересованно взглянул на него Сорока.

— Может, она нарочно? — задумчиво сказал Сережа. — Назло.

— Кому назло?

— Да всем нам, — вздохнул Сережа. — На нее иногда находит. Все делает наоборот.

— Дьявол их принес сюда… — зло вырвалось у Сороки.

— Ты про кого? — удивленно уставился на него Сережа.

— Все образуется, — улыбнулся Сорока, однако глаза его пристально, без улыбки смотрели на умирающий огонь.

Со всех сторон раздавалось противное зудение. Сережа прихлопнул на плече комара и, вздохнув, совсем как взрослый сказал:

— Мне тоже не везет с девчонками…

— Тоже… — усмехнулся Сорока. — Ты считаешь, плохи мои дела?

— Ну их, девчонок, — проговорил Сережа. — Непонятный они народ.

— А может быть, это и хорошо? — с улыбкой посмотрел на него Сорока.

— Кому хорошо, а кому и плохо, — серьезно заметил Сережа и, в свою очередь взглянув на него, прибавил: — Тебе плохо!

— Чертовы комары! — Сорока подобрал с земли несколько сосновых веток и подбросил в угли.

Сережа сообразил, что Сорока не хочет на эту тему продолжать… Что-то с ним творится неладное. С утра до самого обеда где-то пропадал. Вернулся потный, усталый, а в лодке — ни одной рыбины… Спрашивать, где был, бесполезно, все равно не скажет… Странно, что не пошел в гости к ленинградским туристам вместе с Аленой и Гариком. Они звали, но Сорока сказал, что, может, вечером приедут на рыбалку знакомые летчики и ему нужно с ними обязательно встретиться… Сережа чувствовал, что тут что-то не так. Но от Сороки никогда ничего не узнаешь. Это не Гарик, который все на свете выболтает. И свои и чужие тайны.

Гарик и Алена ушли к ленинградцам сразу после обеда, и вот уже сумерки, а их все нет. Сережа не поленился, залез с биноклем на сосну и долго смотрел в ту сторону, но никого на берегу не увидел, — наверное, гуляют по лесу или рыбачат за зеленым мысом. Сережа тоже сегодня неплохо порыбачил. Сорока показал ему хорошее место, и он за каких-то два часа натаскал два десятка окуней, а на зимнюю удочку взял леща. Правда, его не удалось втащить в лодку: жилка была тонкая и оборвалась. Сначала Сережа расстроился, а потом успокоился. Особенно после того, как рассказал о леще Сороке. Он думал, ему не поверят, но Сорока поверил. Это был не подлещик, а настоящий лещ-богатырь. Сережа видел его золотистый бок с крупной чешуей и вытянутые трубочкой белые губы И еще черные со слизью плавники на спине.

— Я нынче видел Федю Гриба, — вспомнил Сережа. — Приехал из города домой. На субботу и воскресенье. Он там в ПТУ учится. Говорит, как только уехали отсюда детдомовские, все кому не лень стали таскаться на остров. А все разорили не деревенские ребята, а приезжие рыбаки. Деревенские, что жили вместе с детдомовскими на острове, долго берегли добро. Ну а потом постепенно рыбачки все растащили, сожгли на кострах. На острове дров-то нет. Все ценное, понятно, детдомовцы с Каменного увезли, а что оставили пропало…

— И Федя тащил? — спросил Сорока.

— Говорит, нет, а кто же его знает… Он хитрый!

— Есть похитрее Феди Гриба… — задумчиво произнес Сорока.

— Пообещал завтра пораньше свистнуть меня: отправимся на лодке за лещами. Говорит, так и быть, задарма покажу тебе лещиную ямину. Там, мол, такие лапти выворачивают — мы таких сроду не видывали! И главное, он уже не один год там прикармливает… пшенной кашей. Говорит, специально для нас постарался, мол, тогда-то он обидел всех нас, так вот теперь жалеет об этом… Дурак, говорит, был, кочерыжка капустная… А теперь вот поумнел и понимает, что к чему…

— Ай да Федя! — подивился Сорока. Он понял, что Гриб не обманул Сережу. Такая яма действительно существовала. Причем не одна. Как-то зимой артельные рыбаки зачерпнули из одной такой ямы несколько десятков центнеров крупных лещей. Это было давно, когда еще Сорока учился в девятом классе.

— И ростом побольше стал, — продолжал Сережа. — Вместо кепки, той, клетчатой, носит теперь железнодорожную фуражку с молоточками.

Сорока прислушался: где-то неподалеку треснул сучок, затем кто-то кашлянул.

— Кажется, наши идут, — сказал он, вглядываясь в сгущавшийся сумрак.

Сережа сложил руки рупором и крикнул: «Алена-а!» Эхо разнесло его голос по лесу. Немного погодя откликнулся Гарик. А через несколько секунд из леса вышли Алена, Гарик и Нина. Шли они молча, внимательно глядя себе под ноги.

Сережа вдруг вскочил со скамьи и помчался вдоль берега к кустам. Скоро он вернулся, держа на ладони потускневшего светлячка.

— Какой некрасивый, — протянул Сережа разочарованно.

— А ты положи его на место — и снова загорится, — посоветовал Сорока.

Еще не видя Алены, Сорока почувствовал, что она сильно расстроена. Да и Гарик с Ниной (они немного отстали от быстро шагающей Алены), кажется, тоже были не в своей тарелке. Сорока ожидал нечто подобное, но, когда увидел лицо девушки, даже немного растерялся: припухлые губы сжаты, глаза с лихорадочным блеском смотрели зло, уничтожающе.

— Посмотри, какого я светлячка поймал! — сунулся к ней Сережа, но она резко отвела его руку.

— Иди в дом, мне нужно с Тимофеем поговорить, — сказала она.

— Что я, маленький? — обиделся Сережа.

— Я тебя очень прошу. — Она сделала ударение на слове «очень».

Сережа пожал плечами, бросил на Сороку сочувственный взгляд и, положив светлячка на лист подорожника, ушел в дом, громко хлопнув в сенях дверью.

Повисла тяжелая тишина. Алена, машинально уперев руки в бока, стояла в воинственной позе напротив и смотрела на него. Он сделал было движение, чтобы встать, но потом раздумал. Алене удобнее будет разговаривать с ним, глядя на него сверху вниз. Она покосилась в ту сторону, где стояли Гарик и Нина, и негромко спросила:

— Зачем ты это сделал?

— Что именно?

— Ты все еще считаешь себя Президентом Каменного острова? — с издевкой сказала она. — Я думала, что с этой детской игрой покончено. Я думала, что Президент давно ушел в отставку.

— Я не понимаю: о чем ты говоришь?

— Ты все отлично понимаешь! — взорвалась она. — Зачем ты оскорбил его на берегу?

— Это он тебе сказал?

— Неужели ты думаешь, что Борис способен пожаловаться на тебя? Или вообще на кого-нибудь?

— Да нет, не думаю, — ответил он, с интересом наблюдая за ней. Еще никогда он не видел ее такой злой. Может быть, стоило бы рассказать ей о том, что нынче произошло на берегу сразу после восхода солнца, но его глубоко уязвили пренебрежительные, обидные слова о «детской игре» на Каменном острове. Он и сейчас не считал, что они занимались детскими играми.

— Ты обидел его, потому что он мне понравился, — сказала она. — Разве не так?

— Ты ведь сама не веришь в это, — с досадой ответил он, окончательно уверившись, что не стоит Алене рассказывать о том, как Борис убил ручную косулю. По глазам видно: что сейчас ни говори Алене, она правильно тебя не поймет. Слишком ослеплена… любовью или гневом? Поди разбери этих девчонок!

— Вы все мне противны: и ты и Гарик! — продолжала в запальчивости выкрикивать Алена. — Если бы вы знали, какая мне зеленая тоска с вами! Ну, что тебе сделал Боря? Поймал в твоем озере пять паршивых щук? За это надо было его снасти в озеро кидать, да?..

«Значит, кое-что он рассказал…» — подумал Сорока.

— Если вымахал под потолок да натренировал свои мышцы, думаешь, теперь любого можешь безнаказанно задевать? Это низко, Тимофей! И я не ожидала от тебя такого… Я всегда считала тебя умным, благородным, справедливым… Где же здесь справедливость? Да, он мне очень понравился, он не такой, как ты и Гарик…

— И совсем не такой, как ты думаешь, — не удержался и ввернул Сорока.

— Может, в конце концов, и мне кто-нибудь понравиться? — не слушая его, продолжала она. — А этот, — пренебрежительный кивок в ту сторону, где стояли Нина и Гарик (правда, их уже там не было: хитрый Гарик, видя, что запахло скандалом, увел Нину по тропинке в лес), — будет вечно пилить меня и выяснять, о чем я с ним говорила? Потом будет дуться целую неделю, ходить с обиженной физиономией? Да что вы за жизнь мне создали! Друзья называется…

Алена вдруг обмякла, в глазах сверкнули слезы. Прикусив нижнюю губу, она сбросила с ног туфли, подошла к скамейке и села рядом. Плечи ее затряслись, она уткнулась лицом в его грудь и зарыдала. Он растерялся, даже побледнел. Легонько обнял ее и стал осторожно гладить по вздрагивающим плечам. Волосы ее он неловко отводил в сторону, но они снова рассыпались и закрывали лицо. Он стоически стерпел ее несправедливые упреки, а вот слезы вызвали смятение. Он уже ничего толком не понимал и не знал, что нужно делать. Даже хотел было позвать Сережу, но раздумал: незачем ему видеть сестру в таком состоянии.

Выплакавшись, Алена вытерла нос носовым платком и, повернувшись к нему, спросила:

— Наверное, тушь с ресниц размазалась?

— Тушь? — глуповато уставился он на нее.

— Тимофей, я, кажется, и вправду влюбилась, — жалобно сказала она, глядя затуманенными глазами на озеро. — Он мне понравился еще там, в Комарове, когда ты подрался с ними…

Он почувствовал, как неприятно заныло в правом боку, хотел что-то сказать, но голос ему не повиновался. И тогда он, отвернувшись, прокашлялся. А когда снова повернулся к ней, лицо было обычным: спокойным и непроницаемым.

— Сдается мне, ты сделала очень неудачный выбор, — сглотнув слюну, ответил он.

— Неужели ты думаешь, я в Гарика когда-нибудь была влюблена?

— Он был в тебя влюблен.

— Дурачок, я любила тебя, — просто сказала она. — А ты мне все время подсовывал Гарика… Все три года я тебя любила. И ты не мог этого не знать… Иначе ты глупый и слепой! Бесчувственный, холодный чурбан!

— Черт возьми!.. — хрипло вырвалось у него.

— А ты все сделал, чтобы убить во мне любовь… Когда мне хотелось видеть тебя, ты исчезал на месяцы, когда я тянулась к тебе (рано или поздно ты всегда появлялся!), я натыкалась на холодильник… Если бы ты знал, как я злилась тогда на тебя!.. Помнишь, один раз я встала из-за стола и ушла? Я сказала, что меня ждет подруга, а сама весь вечер просидела в сквере, напротив нашего дома… Ты прошел мимо и даже не посмотрел в мою сторону… Тебе стоило хотя бы один раз по-человечески поговорить со мной, отбросив проклятую невозмутимость, или хотя бы в такой момент посмотреть на меня — и я была бы счастлива. Но ты этого, Тимофей, не сделал. Ты всегда держал меня на расстоянии, которое измеряется таким благородным понятием, как дружба… А дальше — ни шагу! А мне мало одной дружбы, милый Тима! Ты разве не заметил, что я уже взрослая?

— Я многое проглядел… — глухо ответил он, глядя перед собой. На острове мелькнул огонек, но он не обратил на это никакого внимания.

— Зачем же ты, Тима, так безжалостно убил мою любовь?

— Ты права: я глухой и слепой, — сказал он.

Лучше бы Сорока ничего этого не слышал. По-прежнему жил рядом с ней и был уже одним этим счастлив. Он видел, что Алена не любит Гарика. Да и тот чувствовал, но был слишком самоуверенным, чтобы даже самому себе признаться в этом. Последнее время он больше разыгрывал из себя влюбленного, чем был влюблен на самом деле.

Так спрашивается: правильно ли вел себя Сорока, видя все это? Но, оказывается, его невмешательство никому не принесло пользы: ни Алене, ни Гарику. Даже наоборот: сам того не ведая, он доставил девушке много горьких минут. А ведь все, по-видимому, оттого, что он недостаточно был уверен в себе и в своих друзьях. Ему запомнилась где-то вычитанная строчка: «От недостатка уважения к себе происходит столько же пороков, сколько от излишнего к себе уважения».

Алена отвела рукой от лица волосы и посмотрела на озеро. Над сосновым бором небо было чистым, прозрачно-зеленым. Солнце скрылось за Каменным Ручьем, но его лучи, преломляясь, еще прорывались то здесь, то там. И от этой игры света и тени вода все время меняла свой цвет: то свинцовая, то иссиня-зеленая, то багровая, как закипающий в домне металл.

— То, что я сейчас скажу, — нарушила затянувшееся молчание Алена, тебе не понравится… Но если ты настоящий друг, постарайся понять меня… Только ты один виноват в том, что произошло. Ты и сейчас для меня, кроме отца, самый дорогой человек на свете, Тимофей… Не улыбайся! (Он и не думал!) Это правда. Но сейчас все мои мысли не с тобой, а с ним… Это налетело на меня нежданно-негаданно, как вихрь. И сама не узнаю себя. Скажи он: «Пойдем со мной хоть на край света!» — и я, не задумываясь, пошла бы…

— И он сказал? — откашлявшись, произнес Сорока.

— Да.

Она пошевелилась, но головы не повернула, не решаясь взглянуть на него.

Снова повисла долгая тяжелая пауза. Где-то за домом раздался негромкий девичий смех, потом приглушенный голос Гарика. Распахнулась дверь, на крыльце показался Сережа. Постоял, повертел головой, но, никого не увидев, зевнул и снова скрылся в доме. Немного погодя квадратное окно с синими наличниками мягко осветилось: Сережа запалил керосиновую лампу.

— Я чувствую себя виноватой в том, что произошло.

— Ты здесь ни при чем!

— Я поеду с ними, — сказала она.

— В машине места для тебя нет. Их же пятеро!

— Нина остается здесь… — совсем тихо ответила Алена. — Вместо меня. Она будет о вас заботиться.

— Вон оно что… — сказал Сорока. — Вы все продумали.

— Так надо, Тима.

— Кому надо? — гневно выкрикнул он. — Ему?

— Мне, — удивленно взглянула на него Алена. — И пожалуйста, не кричи на меня.

— Это будет большая ошибка с твоей стороны, — совладав с собой, сказал Сорока.

— Возможно, — согласилась она. — Но я не могу ничего с собой поделать… Понимаешь, это сильнее меня.

— Тогда о чем мы говорим? Ты уже все решила.

— Я думала, ты меня станешь отговаривать… — разочарованно ответила она. — Больше того: не отпустишь.

— Я не хочу, чтобы ты обо мне плохо думала.

На этот раз она повернулась к нему и заглянула в глаза.

— Оказывается, ты меня неплохо знаешь!

— К сожалению, я только сейчас стал тебя по-настоящему узнавать, — с горечью вырвалось у него. — Слишком поздно!

— Ты ведь так и не сказал: любишь ли ты меня?

— Теперь это не имеет значения.

— А все-таки? Любишь или нет? — Ее губы совсем близко, красивые глаза сейчас совсем черные, и в них яркий блеск.

— Я тебе этого не скажу, — отвернулся он.

— Вот! — торжествующе воскликнула она. — Ты и сам не знаешь! Верно? Не знаешь ведь?

Зачем она так? Теперь-то он наверняка все знает, но что это может изменить?..

— Пусть будет так, — против воли согласился он.

— Ты гордый парень, Тима, — сказала она. — И ты не можешь быть другим. Наверное, и не надо.

— Когда ты уезжаешь? — спросил он.

— Завтра утром. Мы поедем в Москву, потом во Владимир, Суздаль… — Она запнулась, подцепила пальцами ног влажный песок и подбросила вверх. — Я вернусь через неделю. Самое позднее — через десять дней.

— А как же… — Он кивнул на дом, за которым слышались приглушенные голоса Гарика и Нины.

— Гарику это уже безразлично, — усмехнулась она. — Выходит, зря ты так старался для друга, Тимофей? — Она насмешливо посмотрела на него.

— Выходит, — сказал он. — Я не про Гарика — про Сережу.

— Ты ему сам объяснишь.

— К чему тогда эта комедия: любишь — не любишь?

— Это не комедия, Тимофей, — серьезно сказала она.

Он резко поднялся и сразу заслонил собой озеро, остров.

— Тебе надо выспаться перед дорогой, — сказал он, глядя в сторону. Ветерок, взрябивший воду у берега, зашуршал осокой.

— Ты верен себе, — сказала она. — Опять заботишься… — Она вскочила со скамейки и подняла вверх лицо, стараясь заглянуть ему в глаза. — Послушай, Тимофей… Выбирай одно из двух: если ты скажешь, чтобы я осталась, я никуда не поеду, как бы ни хотелось, но… но, возможно, никогда тебе этого не прощу. Даже, может быть, возненавижу. Или — я поеду, но ты никогда меня за это не будешь осуждать, что бы ни случилось…

— В таком случае поезжай, — сказал он, глядя ей в глаза. Нет, он первым ни за что не отведет свой взгляд. Что у нее сейчас на уме? И почему иногда так трудно понять близкого человека? Да и в самом себе подчас невозможно разобраться. Он готов полжизни отдать, лишь бы она не поехала с этим… Но у него нет таких слов, которые бы ее остановили. А и были бы, он вряд ли их произнес бы…

Она взмахнула ресницами, потом опустила глаза. Щеки у нее бледные, под глазами тени. Ковыряя ногой песок, с грустью произнесла:

— Теперь я убедилась, что ты меня не любишь…

— Хватит об этом, — резко сказал он. На сегодня с него достаточно! Даже ради нее, Аленки, он не станет унижаться, умолять, чтобы осталась… Она не верит. Если силой задержать, она не простит ему. Будет молча презирать. И потом чего воду в ступе толочь? Он-то знает, как ей трудно было решиться на этот шаг. А уж раз решилась — бесполезно отговаривать. Он это сразу понял, и весь последующий разговор был для него мучительным. Алена чувствовала, что делает ему больно. Ей хотелось как-то успокоить, смягчить этот страшный удар по его самолюбию… Иначе бы она никогда не сказала, что была в него влюблена… Да и впрямь была ли влюблена? Может, все это, жалеючи его, она придумала под влиянием минуты?..

От этой мысли ему стало еще горше: Сорока не мог терпеть, когда его жалели. Правда, это очень редко случалось, чаще всего ему приходилось кого-нибудь жалеть и защищать… Ну, сколько еще она его будет мучить? Он хотел повернуться и уйти, но не мог. Какая-то непонятная сила удерживала его на месте.

— Ты не будешь презирать меня? — дотронулась она до его руки. Пальцы у нее — как ледышки. А глаза глубокие и грустные. Все-таки она чувствовала себя предательницей по отношению к нему, и ей было тяжело.

— Пока, — произнес он пустое, равнодушное слово, проклиная себя в душе, что продолжает стоять и чего-то ждать, вместо того чтобы повернуться и уйти куда глаза глядят, только бы не стоять вот так пнем и не ждать у моря погоды.

Она вскинула руки и хотела обхватить его за шею, но он на лету поймал ее за запястья, будто ждал этого движения, и осторожно отвел в сторону.

— Тебе ведь этого не хочется, — мягко произнес он.

— Хочется! — срывающимся голосом крикнула она, и за домом сразу затихли голоса. — Откуда ты знаешь, что мне хочется, а чего не хочется?!

Он ничего не ответил, повернулся и зашагал вдоль берега не к дому, а к лесу. Резиновые подошвы с мышиным писком впечатывались в песок. Высокая фигура скоро растворилась в сумраке, затерялась среди смутно черневших стволов деревьев.

Алена, опершись одной рукой о спинку скамейки, смотрела ему вслед. По щекам ее струились слезы. «Так и надо тебе, дурак несчастный! — шептала она. — Я помучилась из-за тебя… Помучайся теперь ты!..»

И все-таки она не выдержала, в носках побежала вслед за ним, но, поравнявшись с кустами, остановилась.

— Вернись, Тимофей! — крикнула она.

Ей откликнулось лишь лесное эхо.

Глава семнадцатая

На суглинистый проселок из березняка выскочил пепельного цвета рослый зайчонок, на миг замер, вытянувшись столбиком, подвигал маленьким треугольным носом и снова бросился в лес. Он пробежал всего в двух шагах от толстой сосны, что росла на обочине. Немного погодя из тех же кустов вымахнула рыжая лиса с белым пятном на широком лбу. Зыркнув по сторонам желтыми глазами, остановилась, пошевелила острыми ушами и вдруг зевнула. Обнюхав то место, где постоял зайчонок, лиса было устремилась по его следам, но, добежав до обочины, резко остановилась с поднятой передней лапой. Так охотничья собака делает стойку перед обнаруженной дичью. Беспокойно втягивая в себя воздух, хищница попятилась назад. Сердито фыркнув, лиса крутнулась на месте, будто хотела ухватить собственный хвост мелкими острыми зубами, и исчезла в березняке.

Со стороны деревни послышался шум мотора. Из высокой травы, что неровной полосой тянулась между неглубокими колеями, с треском сорвался некрупный тетерев. Блеснув на солнце рябым оперением, скрылся меж деревьев. Покачиваясь на колдобинах и объезжая полувысохшие лужи с черной грязью, машина приближалась. Когда до толстой сосны, мимо которой проскочил зайчонок, осталось метров тридцать, из-за нее вышел на проселок Сорока. Расставив ноги, он утвердился посередине дороги и стал смотреть на приближающиеся «Жигули». За рулем сидел Длинный Боб, рядом Алена. На заднем сиденье разместились близнецы и Глеб.

Машина, не сбавляя скорости (она шла по неровной дороге километров сорок в час), приближалась. Хотя день был и солнечный, порывистый ветер раскачивал вершины деревьев. Редкие белесые облака, почти не загораживая солнцу низко проплывали над лесом. Их легкие кружевные тени то и дело пересекали дорогу.

— Вот болван! — проворчал Борис, нажимая на клаксон. — Пьяный, что ли?

Человек на пустынном лесном проселке даже не пошевелился.

— Боже мой, Сорока! — воскликнула Алена. На щеках ее выступил румянец.

— Сорока-воровка, — усмехнулся Борис. — Хочет тебя, Алена, умыкнуть… в свое гнездо!

Одна скула у него залеплена пластырем, наполовину уменьшившийся глаз блестел из-под нахмуренной брови синей льдинкой.

— Изображает из себя светофор! — заметил Глеб. Пугни-ка его, Боря…

— Давайте лучше возьмем его с собой? — предложила Аня.

— Я сяду к нему на колени, — беспечно засмеялась Оля.

Машина, не снижая скорости, приближалась к Сороке. Алена растерянно смотрела на него. Высокий, широкоплечий, он будто врос в землю. Лишь сузившиеся глаза выдают напряженность. Он немного подался вперед, будто приготовился на таран принять машину.

Борис, улыбаясь, рулил прямо на него. Алена встревоженно повернулась к нему:

— Ты же его задавишь!

Борис молчал. Красивое лицо его было спокойным, руки крепко держали оплетенную коричневым пластиком с кнопками баранку.

На заднем сиденье притихли. В зеркальце мелькнуло испуганное лицо одной из сестер. Сейчас Алена не сказала бы, кто это: Аня или Оля.

— Что ты делаешь, Борис… — послышался сзади приглушенный девичий голос.

— Стой! Он не сойдет с дороги! Неужели не видишь?! — почти шепотом произнесла вторая сестра.

— Почему я должен уступать ему дорогу? — не поймешь, всерьез или в шутку, сказал Борис.

— Остановись! — крикнула Алена. Ей показалось, что Сорока уже навис над радиатором и сейчас… Она изо всех сил крутанула руль на себя, послышался визг тормозов, скрежет днища о песок, затем глухой сильный удар, веселый переливчатый звон разбитого стекла — и машина остановилась.

— Приехали!.. — Борис ругнулся, распахнул дверцу и, сложившись почти пополам, выскочил из машины.

— Он с ума сошел! — растерянно проговорила Алена. И непонятно было, к кому это относится: к Борису или Сороке.

— Не задели? — спросила Оля, испуганно тараща карие глаза.

— Какой смелый этот парень, Сорока! — с восхищением произнесла Аня.

— Правая фара тю-тю! — присвистнул расстроенный Глеб, выбираясь вслед за Борисом.

Алена не смогла открыть дверцу: ольховый куст плотно подпер ее своими согнувшимися в дугу ветвями. Она выбралась из машины, проскользнув под рулем, через дверь водителя. И сразу почувствовала, как ее кто-то крепко взял за руку и увлекает в сторону. Ошеломленная всем происшедшим, она сразу не сообразила, что это Сорока. Попыталась вырвать руку, но не тут-то было: Сорока не отпускал.

— Куда ты меня тащишь? — наконец возмутилась она.

— Домой, — спокойно ответил он. — Куда же еще?

— Да подожди ты, сумасшедший! — воскликнула она, ухватившись рукой за тонкую березу.

Он остановился, бросил взгляд через плечо, туда, где, нелепо вывернувшись с дороги, уткнулась носом в толстую сосну машина. Глеб, присев на корточки и что-то бормоча себе под нос, ощупывал бампер и вдавленную внутрь решетку радиатора. Борис, прислонившись к машине спиной, курил, бросая сумрачные взгляды на Алену и Сороку. Близнецы, выбравшись из машины, поохали-поахали, затем напали у самой обочины на спелую землянику и, забыв про все на свете, лакомились, весело переговаривались друг с другом. Они вдвоем никогда не скучали.

— Что это тебе вдруг взбрело… лезть под машину? — взглянула на него Алена.

— Я совсем забыл… — очнувшись от своих мыслей, пробормотал он. И лицо у него было виноватое.

— Что ты забыл?

— Поздравляю… У тебя сегодня день рождения, ответил он. — Стол накрыт, и тебя все ждут.

Алена секунду смотрела ему в глаза, а потом вдруг громко рассмеялась. И долго не могла остановиться. Глядя на нее, улыбнулся и он, затем коротко рассмеялся.

— Человеку машину угробили, а им смешно, — услышали они голос Глеба, все еще сидевшего на корточках у «Жигулей».

— Ты знаешь, я тоже забыла, — сквозь смех выговорила Алена и громко крикнула: — У меня сегодня день рождения-я! Мне исполнилось восемнадца-ать лет! Ура-а! Я-а-а совершенно-о-летння-я!

— Поздравляем! — в один голос откликнулись Оля и Аня. Подбежали, расцеловали Алену в обе щеки. И даже преподнесли по кустику спелой земляники.

Борис и Глеб негромко о чем-то переговаривались. Выплюнув сигарету, Длинный Боб взглянул на развеселившуюся девушку.

— Как я понял, наша совместная экскурсия по старинным городам закончилась? — усмехнулся он.

Глеб мрачно смотрел прямо перед собой. Круглое лицо его было расстроенным, маленькие глазки мигали, будто он хотел заплакать.

Алена перестала смеяться, глаза ее погрустнели. Она вздохнула и посмотрела на Бориса, но ничего не произнесла. Сорока сбоку встревоженно взглянул на нее. Рука его непроизвольно нащупала ее руку. Алена резко высвободилась и пошла к машине. Медленно, нерешительно… Лицо у Сороки окаменело. А Борис, довольно улыбаясь, вразвалочку обогнул машину и распахнул для девушки дверцу.

— Открой, пожалуйста, багажник, — произнесла Алена. — У меня там сумка.

Надо отдать должное Длинному Бобу, он оказался на высоте в этой довольно щекотливой ситуации: придержал дверь, пока забирались в машину близнецы, затем, продолжая улыбаться — правда, улыбка стала кислой, открыл багажник, достал сумку и вручил Алене.

— Подарок за мной… — пробормотал он, желая остаться до конца любезным, хотя и видно было, каких это стоило ему усилий.

Держа сумку за длинный ремень, Алена посмотрела ему в глаза и тихо произнесла:

— Боря, больше, пожалуйста, никогда не ругайся при девушках, ладно?

— Что? — опешив, грубо переспросил он.

— Тебе это очень не идет, — с грустью сказала Алена и, отвернувшись, понуро пошла к Сороке.

Из кабины высунулся Глеб и крикнул:

— С тебя причитается за ремонт!

— Привет, — усмехнулся Сорока.

— Одним приветом не отделаешься, — не унимался Глеб.

— Заткнись! — блеснул на него злыми глазами Борис.

Глеб дал несколько пискливых сигналов и тронул машину. Близнецы в заднее окно махали руками, что-то говорили. Две одинаковые симпатичные улыбающиеся мордашки. Неожиданно «Жигули» остановились, на дорогу выскочил Глеб.

— Эй, Сорока-а! — снова закричал он. — Раз забрали у нас Алену, верните нам Нину-у! Слышишь?!

— Сразу видно — торговец, — взглянув на улыбающегося Сороку, пробормотала Алена.

— Мы тут подождем ее-е… — кричал им в спину Глеб.

Сорока обернулся.

— Не стоит ждать, — сказал он. — Видишь ли, ей надоела ваша компания…

— А в вашей компании и подавно с тоски можно подохнуть! — кричал Глеб. — Она все равно через три дня сбежит, как нынче чуть не сбежала от вас Алена…

— Каков наглец! И ты это стерпишь? — покосилась на Сороку девушка.

— Я решил поменьше драться, — добродушно заметил Сорока.

Она забежала вперед, загородила дорогу и снизу вверх посмотрела на него. Глаза ее метали молнии.

— Если бы ты знал, как я тебя ненавижу!

Швырнула на землю свою роскошную сумку и быстро зашагала по дороге. Она вдруг напомнила ему косулю — не ту, мертвую, а легкую, стремительную, грациозную…

Он поднял сумку, повесил на плечо, оглянулся: «Жигули» удалялись по проселку в сторону шоссе. Сорока вложил два пальца в рот и изо всей силы свистнул, вспугнув целый выводок чибисов, копошившихся у кромки леса в траве. Повернулся и бегом припустил вслед за разъяренной девушкой.

Глава восемнадцатая

Федя Гриб прикатил к дому лесника на каком-то невообразимом мопеде. Еще издалека Сережа услышал громкие стреляющие звуки, хлопки, тарахтенье. Можно было подумать, что их издает не легкий малосильный мопед, а по крайней мере боевая танкетка. Федя, оставляя за собой густой синеватый дым, стрелой вырвался из леса и устремился прямо на Сережу. Лицо у него при этом было невозмутимым. Тот испуганно шарахнулся в сторону, но мопед, не доезжая метров двух, резко остановился и, дико взревев, со странным всхлипом заглох. Запахло горелым маслом и бензином.

Федя слез с потертого коричневого седла, прислонил свою негромко посапывающую машину к сосне, затем снял железнодорожную фуражку, пригладил волосы и только после этого протянул крепкую мозолистую руку.

— Наше вам, — солидно поздоровался он.

Сережа обратил внимание, что волосы его изменили цвет: из белых превратились почти в рыжие. На носу и скулах щедро высыпали веснушки, в плечах он стал еще шире, но подрос все-таки мало. Раньше он был на полголовы выше Сережи, а теперь они сровнялись.

— Где твои удочки? — спросил Сережа, заметив, что Гриб прибыл сюда налегке, без всяких снастей. — Или опять бомбу привез?

Федя улыбнулся. Широкий нос его сморщился, толстые губы растянулись.

— Эва вспомнил! — заметил он. — Давно этим не балуюсь.

— У меня есть удочки, — сказал Сережа. — Червей тоже накопал.

— В другой раз, — ответил Федя, глядя на озеро. — Мне нынче, друг Серега, недосуг рыбалкой заниматься… Маманя попросила картошку окучить. У нее, понимаешь, ревматизм — нога отнялась, а батяня на лесозаготовках. Я тут теперь за хозяина. Два дня у меня выходных, вот и кручусь как белка в колесе по хозяйству.

— А я думал, мы порыбачим… — разочарованно протянул Сережа. Он так ждал Федю — и вон на тебе! Сорвалась рыбалка. — Я и короедов наковырял… в гнилом пне.

Федя внимательно взглянул на него, задумчиво потер переносицу и спросил:

— А Сорока где?

— На острове, — кивнул Сережа. — Все порядок там наводит… А для кого? Уедем отсюда — и снова все разорят…

— Да-а, народ у нас такой… — согласился Федя. — Не берегут казенное.

— Какое же это казенное? — удивился Сережа. — Для людей же и делают. Приезжайте, люди добрые, располагайтесь в рыбацком доме, ловите рыбку… Но зачем же стекла бить? Ломать столы и скамейки? Зачем спортплощадку разорять?

— Много сейчас на озеро приезжают: и на машинах, и на мотоциклах, и на великах. И люди все разные… Поди разберись, чего у них на уме? Запалят ночью на острове костер, ну и садят туда все, что под руку подвернется. Чужого-то никому не жалко!

— И тебе? — пытливо взглянул на него Сережа.

— Мне это озеро не чужое, — солидно сказал Федя. — Слава богу, свое, родное. Я этих людей, что рыбу сетями да острогами переводят, не одобряю. Рыскают кругом, как волки, все вычерпают в озере, нам же меньше достанется… Теперь рыбалка совсем не та, что два-три года назад. Хоть и кляли многие Президента и его компанию, а он и хвост и в гриву гонял отсюдова браконьеров. А ныне им раздолье! Приезжают на машинах, капроновыми сетями перегородят все как есть озеро, да еще капканы на щук придумали, из подводных ружей протыкают насквозь, током бьют. Откуда тутова рыбе-то быть?

— А что же вы, местные, смотрите?

— Мужики говорят: что им, мол, больше всех надо? — ответил Федя. — Не хотят связываться. Кому охота на рожон лезть? Не все же такие отчаянные, как Президент… — Он взглянул на остров, потом перевел взгляд на Сережу. Как бы мне его нынче повидать…

— Поплыли на остров, — предложил Сережа.

Федя выпростал из рукава куртки руку и взглянул на плоские часы. Всю эту процедуру он проделал с видимым удовольствием.

Пошевелив губами, будто что-то высчитывал, произнес вслух:

— Половина девятого натикали… Нету времени. Надо вертаться домой да картошку окучивать.

— Зачем он тебе? — поинтересовался Сережа.

Федя — он сидел на верхней ступеньке крыльца — погладил глянцевый козырек синей железнодорожной фуражки, ловко сплюнул в лопухи, росшие возле крыльца, и поднял на Сережу рыжеватые глаза.

— Передай Президенту…

— Президент ушел в отставку, — перебил Сережа. — Тимофей он теперь, Сорокин, студент Ленинградской лесотехнической академии.

— Эва! Значит, ученым по лесам-озерам будет?

— Ага, — сказал Сережа, хотя толком не знал, какая будет профессия у Сороки.

— Так вот, друг Серега, скажи… Сороке или как там его? Тимофею… Скажи, значит, что в Островитине, у Макарьевых, остановились приезжие из Москвы. В отпуск приехали, отдохнуть, порыбачить… Так вот, значит, они привезли с собой какую-то хитрую штуковину, которую хотят установить на моторке, от нее два толстых резиновых кабеля опускаются в воду, на любую глубину, ну, а потом заведут ее наподобие бензинового мотора, и она током под водой бьет! Как вдарит, так рыба кверху брюхом прет наверх… Это еще почище бомбы! Во-первых, все шито-крыто, во-вторых, хвастаются, что зараз по нескольку пудов берут! Они привезли с собой разборную коптильню, что твоя печь.

— А толом еще тут у вас не пробовали глушить? — сказал Сережа.

— Захотим, говорят, всю рыбу в вашем озере порушим… — продолжал Федя. — Правда, выпивши были. А мой дружок Леха — он вертелся возле стола все слышал. Ну, мне, значит, и рассказал. Они уже один раз опробовали у Каменного Ручья свою машину. Леха говорит, с пуд приволокли рыбы. А и были всего-то на озере меньше часа.

— Все Сорока да Сорока… А сами-то чего смотрите? — упрекнул Сережа. — Браконьеры что хотят делают на вашем озере, а вы и в ус не дуете! Мол, моя хата с краю!

— Я теперь не вольный казак, — усмехнулся Федя. — Через месяц сдам экзамены и зафитилю куда-нибудь с путейцами в сибирскую тайгу новую железнодорожную ветку прокладывать… Первое время рабочим покантуюсь, а потом бригадиром поставят. Командовать людьми стану. И будет Федя Губин по России-матушке железные пути-дороги сквозь леса-болота тянуть…

— А я все еще учусь, — вздохнул Сережа. — Эх, и надоела мне эта школа, если бы ты знал! — Он с любопытством взглянул на Федю: — Может, возьмешь в свою бригаду? И будем вместе… пути-дороги прокладывать?

Федя окинул его критическим взглядом, потом зачем-то поглядел на небо и лишь после этого изрек:

— Слабоват ты, друг Серега, в коленках для такого дела… Знаешь, сколько шпала весит? До ста килограммов! А пробовал стальной рельс подымать? А комарье да гнус всякий в тайге? Запросто может живьем человека сожрать.

— Ты сильнее меня? — обиделся Сережа.

— Привычные мы, — почему-то во множественном числе назвал себя Федя. — Сызмальства занимаемся тяжелым физическим трудом, а у вас, в городе, все готовое… Хлеб-то ни в магазинах растет.

— Будто ты на поле хлеб выращиваешь! — поддел Сережа.

— Нам, деревенским, любая работа по плечу, — сказал Федя.

— Мы, городские, тоже работы не боимся, — не остался в долгу Сережа. — Да чего мы делим: деревенские, городские?

— Ты давай учись, друг Серега, а дороги в тайге я буду прокладывать, — с нотками превосходства в голосе заявил Федя.

— Ладно, я выучусь на инженера и буду проектировать те самые пути-дороги, которые ты станешь в тайге прокладывать, — серьезно пообещал Сережа.

— Ты уж постарайся, друг Серега, — заулыбался Федя.

— А Сороке я скажу про браконьеров, — пообещал Сережа. — Что у них за лодка-то?

— Голубая «казанка». Они ее на прицепе привезли. С плексигласовым козырьком. У нас таких больше нету. Лодка приметная. Мотор подвесной, «Москва».

Федя попрощался за руку и направился к мопеду. Сережа с интересом смотрел ему вслед. Как он сейчас заведет эту трещотку! Однако мопед завелся с первого оборота и сразу же рванулся вперед. Наверное, у него было что-то неладно с переключением скоростей. Федя только чудом не врезался передним колесом в ель. С треском вломившись в ольховый куст, который рос чуть в стороне от тропинки, мопед заглох. Федя как ни в чем не бывало слез с него и снова вывел на узкую лесную дорожку и завел. На этот раз мопед смирно стоял на месте и, оглушительно чихая, порциями выпускал из себя комки синего пахучего дыма.

— Друг Серега, — позвал Федя, сидя на мопеде. — Ты вот что, валяй на рыбалку без меня… Обогнешь с правой стороны Каменный остров — и греби прямиком на Утиную косу…

Сережа подошел поближе и, морщась, воротя лицо в сторону, внимательно слушал. Мопед тарахтел над самым ухом, вонючий дым ел глаза, лез в ноздри.

— Да заглуши ты! — крикнул он.

Однако Федя и ухом не повел. Мопед мелко дрожал под ним, готовый в любую секунду с места рвануться в карьер. Дрожала на продолговатой Фединой голове и новая железнодорожная фуражка, норовя съехать на глаза. Федя привычным движением головы ловко подкидывал ее вверх. Видно, у него была слабость к большим фуражкам. Иначе зачем бы он ее надел, когда на улице такая теплынь?

— У косы сразу примешь влево… — продолжал Федя. — Пошарь глазами увидишь на берегу расщепленную молнией сосну. В аккурат супротив нее и становись на якорь. Там лопушин много, так ты промеж них забрасывай удочку. Червяка насаживай потолще. И сразу несколько штук на крючок. Там глубокая яма. Не где самые лопушины, а чуть правее. Увидишь, вода там черная и со дна нет-нет пузырики выскакивают. Я сам в ту яму перловую да пшенную кашу кидал. Не один чугунок за прошлое лето опростал… И нонче вволю подкармливал. Попомни мое слово, без леща не вернешься. Заветное место тебе открыл.

Федя поколдовал с рукояткой и отпустил сцепление; мопед, задрав переднее колесо, резко прыгнул, что-то лязгнуло — и с Фединой головы свалилась фуражка. Сережа поднял ее, подбежал к приятелю и протянул.

— Ты что, жить без нее не можешь? — спросил он.

— Форменная, — с гордостью сказал Федя и поглубже нахлобучил фуражку на голову.

— А куда подевал ту… клетчатую? — полюбопытствовал Сережа.

— Эка вспомнил! — улыбнулся Федя. — Ветром ее сдуло, друг Сережа, в прошлом году… Ехал я из Вышнего Волочка на подножке поезда, а ее, родимую, и сдуло. Хотел спрыгнуть на ходу — больно уж кепарь был добрый, да побоялся, шибко шел под уклон проклятый… Так и сгинула моя верная кепочка!

Федя помахал рукой и на этот раз вполне благополучно взял старт.

Мопед затрещал, как крупнокалиберный пулемет, выпустил длинный синий хвост и исчез меж сосновых стволов.

Белокаменный графский дом гордо возвышался на пригорке, откуда открывался вид на старый парк и озеро. Дом был двухэтажный, с пристройками, на фасаде — мозаичная картина, изображающая горделивую Царевну-Лебедь, выплывающую из камышей. Перед домом — зеленый луг с редкими старыми березами. Вдоль тропинки — ровные свежие кучки желтой земли: по-видимому, кроты ночью поработали.

— Вот здесь мы жили, — негромко произнес Сорока. — Шесть лет.

— Здесь можно санаторий организовать! — воскликнул Гарик. — Красота-то какая кругом!

— Совхозу — это его земля — дом не нужен, — сказал Сорока. — Звероферма отсюда в двух километрах, там у них своих каменных домов с удобствами полно понастроено.

— Разве можно такими дворцами разбрасываться? — удивлялся Гарик. — Ей-богу, если бы мне предложили путевку в дом отдыха на юг или сюда, я выбрал бы это место… Эх, хорошо бы сюда хозяина, он бы такой санаторий отгрохал! Парк, сосновые леса, отличное озеро! Что еще человеку надо? А если организовать рыболовную базу? Отремонтировать дворец, сделать на берегу лодочный причал, взять под охрану от браконьеров весь водоем… Да путевками сюда можно премировать лучших людей! Знай директор нашего Кировского, да он в два счета оборудовал бы здесь дом отдыха для рабочих. На своем заводском автобусе приезжали бы сюда отдыхать…

— Возьми и скажи своему директору, — насмешливо взглянул на него Сорока. — Думаешь, другие не зарятся на этот дом?

— Чего же он тогда пустует? — удивленно воззрился на друга Гарик.

— Директор совхоза говорит, что дом числится за совхозом, а передать его другому министерству он не имеет права…

— Получается, как собака на сене: ни себе, ни другим! Ты бы посоветовал директору совхоза поселить здесь… кого они разводят на звероферме? Выдр? Вот их сюда, в бывший графский дом… Пусть несчастный граф, что его построил, в гробу перевернется…

— Я письмо написал Председателю Совета Министров РСФСР, — сказал Сорока.

— Он тебя, конечно, послушается… — рассмеялся Гарик. — Президент Каменного острова шлет послание Председателю Совмина!.. Что же ты предложил?

— Здесь откроется летний пионерлагерь, — ответил Сорока. — Будут приезжать отдыхать ребята из Москвы и Ленинграда.

— Это тебе сообщил Председатель Совета Министров?

— Я верю, что так будет, — сказал Сорока.

— Жаль, что ты не настоящий президент, — улыбнулся Гарик.

Они поднялись по выщербленным ступенькам в дом. Из трещин выглядывали зеленые хохолки травы. Штукатурка со стен осыпалась, обнажая кое-где желтую щепу, под ногами похрустывали сухие комки глины. В комнатах лепные потолки, высокие изразцовые печи. В облицованной плиткой умывальной сиротливо торчали из стен медные с прозеленью водопроводные краны. На втором этаже поселились голуби. Они косили на незваных гостей круглыми горошинами глаз и недовольно бубнили.

В одной из комнат Сорока остановился и, опершись спиной о косяк двери, отсутствующим взглядом уставился в окно. На лице столь несвойственная ему мягкая, грустная улыбка.

— Здесь стояла моя железная койка с лопнувшей пружиной, — кивнул он в угол комнаты. — А здесь спал Коля Гаврилов, — показал он место у изразцовой печи. — Ночью он зубами скрипел.

— Наш детдом был куда беднее, — вспомнил прошлое и Гарик. — Мы жили не в графском дворце, а в двухэтажном деревянном доме, построенном сразу после войны. Когда шел дождь, крыша гудела, а железные карнизы бренчали, как балалайки…

— А мы зимой, лежа на койках, слушали вьюгу… — Сорока кивнул на печку. — Это не печь, а настоящий орган! Как задует ветер с севера, так и заиграет на разные голоса. Прелюдию Баха… Нет, правда, это совсем не то, что обычно завывает в дымоходе обыкновенной печи, — здесь настоящий оркестр… Слушаешь эту музыку — и забываешь, где ты… Какие-то незнакомые странные картины возникают перед глазами… Средневековые замки, рыцарские турниры, звон мечей, топот коней…

— Ты романтик, — удивленно посмотрел на него Гарик.

— Давай сходим как-нибудь в филармонию, — без всякого перехода предложил Сорока.

— Уволь, братец! — отмахнулся Гарик. — Я на музыкальные фильмы и то не хожу, а ты — в филармонию!

— А в пивную?

— Это другое дело, — заулыбался Гарик, не почувствовав подвоха. Такая филармония по мне…

— Теперь понятно, почему ты так легко отказался от Алены, — глядя на него, сказал Сорока.

— Почему же?

— Как бы тебе объяснить… Алена — это поэзия, музыка, а тебя, дружище, тянет в пивную…

— Алена — филармония, Нина — пивная? — Гарик нахмурился и отвернулся. — Так я тебя понял?

— Очень уж ты меня примитивно понял, — поморщился Сорока. — Я Нину вовсе не имел в виду.

Только что, вспоминая о своей детдомовской жизни, они, как никогда, почувствовали себя близкими, родственными душами, и вот сейчас это ощущение общности исчезло. Сорока и сам бы не смог себе объяснить, почему он задел больное место приятеля. Неужели ему и в самом деле обидно, что его друг так легко изменил Алене?.. Стоило появиться Нине — и он забыл про девушку, которую, как он утверждал, любил два года. Что-то тут было не так, не сходились концы с концами. И это Сороку тревожило. Хотя, казалось бы, ему надо было радоваться: Гарик сам открыл ему дорогу к Алене. Так сказать, снял вето, наложенное мужской дружбой. Но он не радовался, а мучительно размышлял: что же все-таки произошло? Здесь, на Островитинском озере, буквально а течение нескольких дней одна за другой рвались старые прочные привязанности, возникали новые — и тоже с треском рвались…

С того самого дня, когда Сорока, рискуя собой, остановил на глухом проселке машину и почти силой вытащил из нее Алену, они почти не разговаривали. Девушка замкнулась в себе и явно его избегала, а навязываться Сорока не хотел. Ну, что с Аленой происходило, можно еще понять, но Гарик и Нина его удивляли! Они были неразлучны и смотрели друг на друга влюбленными глазами. И это уже была не игра. Если вначале Гарик, может быть, и пытался вызвать у Алены ревность, то теперь все это было позади. Для него существовала только Нина, и больше никто. Он по-прежнему выказывал дружеское внимание Алене, но это было совсем другое внимание, точно так же он мог относиться к любой девушке. Кстати, Алена была только благодарна ему за это. У них даже установились новые ровные товарищеские отношения. Больше они не подковыривали друг друга, не задирались. Да и Гарик стал вести себя смелее с ней, спокойнее. Он больше не терялся в разговоре, не злился. Былое напряжение, которое делало его в присутствии Алены неловким и подчас неумным, исчезло. Гарик стал таким, каким он был всегда: жизнерадостным, веселым.

И вот сейчас, Сорока это сразу почувствовал, Гарик всерьез обиделся. Не за себя — за Нину. Это тоже было на него не похоже…

— Я не знаю, что со мной случилось, — подавив обиду, начал Гарик. — Ты и сам, Сорока, догадывался, что она меня не любит.

«Догадывался… — усмехнулся про себя Сорока. — Знал!»

— Я помню, ты мне намекал об этом там, в Комарове… — продолжал Гарик. — А Нина… Сначала думал: мол, буду волочиться за ней напропалую назло Алене… А потом вдруг понял, что это, понимаешь, серьезно.

— Когда это произошло «потом»? — спросил Сорока.

— Мы с ней любим друг друга, — сказал Гарик. — И я думаю, этим все сказано.

— А как же… Борис?

— Это не имеет значения, — беспечно ответил Гарик. — Бориса нет. И больше не будет. Я верю Нине.

— Вам можно позавидовать… — вырвалось у Сороки.

После разговора с Аленой он всю ночь провел на Каменном острове у костра, размышляя: как ему поступить? Он вспомнил слова Владислава Ивановича, который сказал, что доверяет Сороке своих отпрысков… Но не это заставило его чуть свет выйти на дорогу, притаиться за сосной и два часа караулить «Жигули». Не мог он допустить, чтобы Алена поехала с человеком, который наверняка расчетливо воспользуется ее романтической восторженностью. Именно расчетливо. Незаметно было, что Длинный Боб с первого взгляда влюбился в девушку. Он держался как человек, не сомневающийся в том, что девушка окажется в его руках. Иначе Сорока никогда не решился бы помешать Алене.

Но Борис мог только принести ей несчастье, и Сорока в этом ни минуты не сомневался. Он знал о Борисе то, чего еще не знала Алена. Такой человек способен на все. В этом Сорока еще на станции техобслуживания убедился. Убить доверчивое животное, потянувшееся к тебе за угощением… И он, Сорока, чуть было добровольно не отдал ему в руки Алену?..

Несколько раз приходила в голову мысль рассказать девушке о том, как герой ее романа убил ручную косулю. Ту самую, которую Алена когда-то целовала и носила на острове на руках… Но по его законам чести это было бы не по-мужски. Пусть лучше она никогда не узнает об отвратительной кровавой драме, что произошла на берегу Островитина…

— Старина, — положил ему на плечо руку Гарик. — Зная твою щепетильность в вопросах чести, хочу сказать, что я и Алена… В общем, она свободна…

Сорока мрачно посмотрела ему в глаза, и Гарик, не выдержав взгляда, медленно опустил голову. Он понял, что не надо было этого говорить. Ничего не сказав, Сорока быстро спустился со второго этажа вниз. Под ногами хрустела осыпавшаяся штукатурка. Внизу грохнула, по-видимому, сорвавшись с последней петли, дверь, гулкое эхо, вспугнув голубей, пробежало по пустым комнатам и затихло на чердаке. Гарик вздохнул, потер ладонью подбородок, чему-то улыбнулся, будто прислушиваясь к себе, и, осторожно ступая по грязному полу, пошел вслед за приятелем.

Нина и Алена загорали на острове и тоже беседовали, только о мужчинах. Тлеющими угольками посверкивали в траве цветочки клевера. По ним ползали пчелы. Сосны и ели подпирали ослепительно синее небо. В ветвях тренькали синицы, а в траве трещали кузнечики, гудели пчелы, перелетая с цветка на цветок.

Услышав скрипучее «га-га-рх!», Нина приподнялась и взглянула на озеро: сразу за камышами и осокой плавала большая темно-серая птица. Длинная шея ее изгибалась, когда она дотрагивалась до воды.

— Посмотри, какая красавица! — сказала Нина.

— Гагара, — взглянув на птицу, определила Алена. — Она и раньше здесь жила… И тоже была одна.

— А где же ее гагар? — улыбнулась Нина.

— Он изменил ей, и гагара его прогнала, — без улыбки проговорила Алена. — Она гордая и принципиальная.

— И теперь страдает в одиночестве, — включилась в игру Нина, хотя по ее лицу скользнула тень.

Они немного полежали молча, провожая прищуренными глазами проплывающие над островом облака. Алена, приподнявшись на локтях, взглянула на озеро: гагара исчезла. Наверное, надолго нырнула.

— Не думай о нем, Алена, — сказала Нина. — Не стоит он этого.

— Тебе же он нравился? — равнодушным голосом заметила Алена.

— Я ничего тебе плохого про него не стану рассказывать, но… лучше, если ты его забудешь.

— Это что, ревность? — Алена приоткрыла один глаз и с любопытством взглянула на девушку.

— Поверь, я желаю тебе добра, — ответила Нина.

— Ты же с ним приехала? Значит, он тебе не безразличен? — Алена пытливо смотрела на Нину.

— Наверное, я слабохарактерная, — сказала Нина. — И потом, не хотелось компанию нарушать: ведь мы еще зимой договорились насчет этой поездки. И даже отпуска взяли в одно время.

— Тебе было неприятно, когда он стал ухаживать за мной?

— Я привыкла, — усмехнулась Нина. — Он никогда со мной не считался.

— Я тебя не понимаю, — отвернулась от нее Алена и снова стала смотреть на небо.

— Я буду счастлива, если он оставит меня в покое, — сказала Нина. Трудно ей говорить о Борисе. Да, она была влюблена в него. Ее познакомил с ним Глеб. Борис часто заходил в комиссионный. У него с Глебом были какие-то дела. Заглядывал к ней в отдел. Прошлым летом они вместе провели отпуск в Прибалтике. Вот там-то, в Паланге, Нина по-настоящему и узнала Бориса. Ему нравилось, чтобы девушки ходили за ним по пятам и страдали… Он получал от этого удовольствие и не скрывал этого. Он любил подчеркивать свое превосходство, к присутствии других выказывал равнодушие и пренебрежение к своей девушке… Нет, Нина не хочет даже вспоминать обо всем, что было между ними. Да, она согласилась с ними поехать, но знала, что это последняя поездка с Садовским…

— Ты любила его? — помолчав, спросила Алена. — Можешь не отвечать, знаю, что любила.

— Я и не собираюсь скрывать, — ответила Нина.

— Мне противны парни, которые рассыпаются в комплиментах, ходят как тени по пятам, угадывают каждое твое желание… А Борис не такой. Он настоящий мужчина.

— Это его любимая поза. Ему нравится причинять боль людям, которые слабее его, а это неблагородно! И совсем не свойственно настоящим мужчинам.

— Странно это слышать от тебя, — задумчиво произнесла Алена. — Мне казалось, что ты его любишь.

— Любила, — поправила Нина. — А это совсем разные вещи.

— И ты совсем-совсем равнодушна к нему?

— Хочу надеяться, что это так, — ответила Нина.

— А мне он нравится, — мечтательно произнесла Алена. — Когда я вижу его, со мной что-то происходит; мне на все наплевать, я готова любую глупость выкинуть…

— Мне это знакомо, — невесело улыбнулась Нина. — Скажу тебе одно: такой человек, как Борис, не пригоден для семейной жизни. Несчастная та будет женщина, которая свяжет с ним свою судьбу…

— Ты рассуждаешь, как… как совсем взрослая женщина, — сказала Алена.

— Я и есть взрослая… — рассмеялась Нина. — И мне уже пора думать о замужестве.

— Ты красивая, тебя любой возьмет, — заметила Алена.

— Мне любой не нужен, — став серьезной, ответила Нина. — Мне нужен такой… — Она запнулась и замолчала.

— Какой? — Алена с интересом повернулась к ней.

— Я не хотела бы, чтобы мой муж походил на Бориса, — сказала Нина.

— И Сорока его терпеть не может… — помолчав, проговорила Алена.

— Думаю, что у него для этого есть веские причины.

— Из-за чего они все-таки поругались? — поинтересовалась Алена.

— Разве он тебе не рассказал? — удивилась Нина.

— Кто?

— Сорока.

— Он расскажет… Жди!

И тогда Нина поведала, что произошло на берегу озера. Про ручную косулю, топор, капканы и схватку… Даже про то, что Сорока похоронил убитую косулю на острове. Это видел Глеб.

— Я ничего не знала… — растерянно произнесла Алена. — А я думала, он…

— Из-за тебя? — улыбнулась Нина. — Плохо же ты знаешь своего Сороку…

— В этом-то вся и беда… — вздохнула Алена. — Он не такой, как все… И я не знаю, хорошо это или плохо.

— А ты, думаешь, такая, как все? — с улыбкой посмотрела на нее Нина.

— Как ты относишься к Сороке? — спросила Алена.

— Уж если ты его не знаешь, то для меня он и подавно загадка, — после продолжительной паузы ответила Нина.

Когда они впервые встретились на Кондратьевском, Нина была влюблена в Бориса и не особенно заинтересовалась случайным знакомым. Несколько раз видела из окна своего дома, как он медленно, будто кого-то поджидал, проходил по улице. Конечно, она почувствовала, что вызвала в нем интерес, может быть, даже понравилась, но, когда встретила второй раз, у Летнего сада, уже ничего не почувствовала.

Женским чутьем Нина угадала, что Сорока влюблен, только не в нее, а в другую девушку. И Нина в самом зародыше подавила в себе возникший было интерес к этому большому молчаливому парню. Казалось, он отгорожен от всех невидимым барьером. А заглянуть за этот барьер суждено не каждому… Когда он говорил с ней, смотрел на нее, ей казалось, что он в мыслях своих далеко-далеко. Точно так же он разговаривал и смотрел на близнецов, которые, вечно соревнуясь друг с другом, не прочь были бы пофлиртовать с ним.

И он не рисовался, не играл. Просто был совсем из другого теста, чем их общие знакомые. Он не умел ухаживать за девушками, не искал их общества, как Гарик, Глеб или Борис, сам держался от них на расстоянии и их держал точно на такой же дистанции.

— Сдается мне, что счастлива будет та девушки, которую этот парень полюбит, — сказала Нина.

— Пусть будет так, а если такой девушки на свете не существует? — с вызовом ответила Алена. — Такие цельные и чистые натуры, как Сорока, стремятся к идеалу, а ты ведь знаешь — идеальных девушек не бывает.

— Мне кажется, вы были бы замечательной парой…

— Я не хочу о нем говорить, — резко сказала Алена и перевернулась со спины на живот. Нина окинула оценивающим взглядом ее стройную фигуру, округлые плечи с ямочками, длинные ноги и, хотя она знала, что в общем-то у нее тоже вполне приличная фигура и она нравится мужчинам, испытала легкую зависть к Алене.

— Красивая ты, Аленка! — с нотками восхищения в голосе заметила она. — Наверное, парни по тебе с ума сходят?

Не дождавшись ответа, она улыбнулась и, зажмурив глаза, подставила лицо солнцу.

— Эй, девочки-и! Вас тут еще никто не украл? — услышали они жизнерадостный голос Гарика.

От причала по узкой тропинке поднимались на остров Гарик и Сорока.

Глава девятнадцатая

Вечером над домом лесника пролетел зеленый вертолет. Сороке показалось, что он на миг замедлил свой полет; мелькнула мысль: вот сейчас, как когда-то прежде, отделится от него круглый продолговатый вымпел и устремится к земле… Но с острова не взмыл вверх голубой шарик с картонной рыбкой. Никто не подал знак вертолетчикам, и они, наверное, даже не посмотрели вниз — знают, что на Каменном острове пусто…

Вертолет исчез за высокими деревьями, умолк гул мотора. Надо съездить на аэродром к летчикам. У него там много осталось знакомых. Почему их не видно на озере? Раньше почти каждую неделю на выходные кто-нибудь из них приезжал на рыбалку. А какую уху они, бывало, запаривали на острове!..

Сорока видел, как мимо проплыла в сторону деревни одна лодка, потом вторая. На первой сидели два рыбака, на другой — один. Местные рыбаки возвращались домой с вечерней зорьки.

Послышался негромкий гул мотора, и Сорока сразу насторожился. Лодка должна показаться из-за нависших над водой кустов ивы и пройти мимо острова. Конечно, она может обогнуть его и с другой стороны, но этот путь короче.

«Казанка» стремительно вырвалась на чистую полоску воды. Озеро будто раскололось на две части. Одна, темно-свинцовая, морщинясь и волнуясь, отступила к острову, а вторая, золотисто-розовая, весело катилась к берегу.

На «казанке» сидели трое: один нахохлился на корме, положив руку на румпель, двое расположились на средней скамье. Лодка высоко задирала плоский заостренный нос, и все же Сорока заметил у ног рыбаков какой-то громоздкий предмет, сверху прикрытый выгоревшим брезентом. У острова «казанка» замедлила ход, отчетливо слышались редкие хлопки мотора на холостом ходу. Донеслись невнятные мужские голоса. Затем мотор снова взвыл, и лодка, миновав остров, понеслась дальше, в сторону Каменного Ручья.

Сорока не отрывал от нее напряженного взгляда, пока «казанка» не скрылась за травянистой Утиной косой, далеко выступающей от берега. Он еще некоторое время прислушивался к трескучему шуму и удовлетворенно мотнул головой, услышав, что мотор сбавил обороты, а вскоре и совсем заглох.

Нагнувшись, Сорока поднял брезентовый мешок, из которого наподобие гигантских лягушачьих лап торчали синие ласты, и, выпрямившись, прямо перед собой увидел Алену. Секунду они молча смотрели друг на друга.

— Какой тихий вечер, — первой нарушила молчание девушка.

Сорока промычал в ответ что-то невнятное и нетерпеливо пошевелил плечом, давая понять, что ему нужно идти, но Алена загородила дорогу и не собиралась отступать.

— Я не знала, что ты любишь ночью купаться, — сказала она.

— Это моя давняя страсть… — пробормотал он, прислушиваясь: где-то вдали послышался металлический стук, затем негромко, но мощно залопотал двигатель. Это был не лодочным мотор — похоже, что заработал автомобильный движок.

— Пожалуй, я тоже выкупаюсь, — произнесла Алена, с интересом наблюдая за ним.

— Я люблю один.

— Ты не очень-то вежлив.

— Извини, я спешу, — сказал он и, осторожно отстранив ее с дороги, быстро зашагал вдоль берега по лесной тропинке.

— Почему ты не сказал, что он зарубил топором нашу косулю? — глядя ему в спину, спросила она.

Он остановился. Медленно, будто нехотя, повернулся к ней. Прядь волос свесилась ему на правый глаз. Он отвел ее свободной рукой и чуть приметно улыбнулся.

— Ты ведь все равно узнала об этом.

Она быстро подошла к нему и, глядя в глаза, сердито сказала:

— Твое идиотское благородство когда-нибудь тебе дорого обойдется… Подумаешь, нашелся Дон Кихот!

— Теперь ты хоть знаешь, что я не из-за тебя набил ему морду, усмехнулся он.

— Зачем он ее убил, Тима? — тихо спросила она. — Это чудовищно!

— Мне самому непонятно, — признался он.

— Он думал, она дикая, да? Он, наверное, охотник? Охотники безжалостны к зверям…

— Я тебе не смогу помочь, — проговорил он. — Ты уж сама как-нибудь его оправдай…

— Я не оправдываю! — вспыхнула она. — Я его ненавижу!..

— Это неправда, — со вздохом произнес он и метнул взгляд на озеро. — Мне надо идти.

— Возьми меня, пожалуйста, с собой?

— Нет, — сразу помрачнев, решительно ответил он.

— Ты опять что-то задумал, Сорока, — сказала она. — Знаешь, мне это надоело!

Он удивленно вскинул брови.

— Надоело? Тебе? — с ударением на последнем слове переспросил он. — Это новость!

— Гарик с Ниной ушли в Островитино на танцы. Сережка валяется с книжкой на диване… Мне скучно одной! Ты хочешь, чтобы я и впрямь сбежала от вас, да?

Ее голос дрогнул, и он, уже готовый было резко ответить, опустил голову.

— Я не могу тебя сейчас развеселить, — сказал он. — При всем моем желании.

— Я пойду с тобой, — почувствовав, что он заколебался, твердо заявила она.

— Тебе там делать нечего, — грубовато отрезал он и, вскинув мешок на плечо, быстро зашагал по тропинке.

— Опять будешь сети рвать и щучьи капканы в воду швырять? — говорила она вслед. — Пойми ты наконец: их здесь много, а ты — один! Подумаешь, Аника-воин. Ну, куда ты лезешь на рожон! Слышишь?!

Но он ее не слышал. По-кошачьи вглядываясь в лесной сумрак, где сливались в единое целое деревья и прибрежные кусты, он бесшумно шагал по едва приметной тропинке, которая огибала притихшее озеро.

Два человека, низко нагнувшись, выбрасывали из лодки крупную рыбу. Лещи, щуки, язи, скользкие лини смачно плюхались в траву, где их проворно подхватывал третий человек и запихивал в мешок.

Одна большая рыбина угодила в того, что стоял на берегу, и он, негромко выругавшись, крикнул, чтобы там, на лодке, смотрели, куда швыряют рыбу. А те только посмеивались, снова целясь в него. Второй наполненный доверху мешок притулился под соседней сосной. К стволу было прислонено ружье с брезентовым ремнем.

Разгрузив лодку, двое в закоробившихся от воды брезентовых куртках выбрались на травянистый берег и подошли к третьему, на котором был старый клетчатый пиджак с оторванным карманом.

— Я думал, у тебя уже уха вовсю бурлит, — заметил чернобровый с усиками.

— Я, братцы, предпочитаю ушицу из линька, — хрипло сказал белесый. — Пальчики оближешь!

— Линек, он и жареный хорош, — откликнулся чернобровый.

Мужчина в клетчатом пиджаке был самый высокий среди них.

— Стоит ли, ребята, канителиться с ухой? — взглянул на приятелей высокий. — Я обещал рыбицу доставить на место, как только стемнеет…

— Уже темнеет, — заметил белесый.

— Этот барыга до утра будет ждать… — рассмеялся чернобровый. — Сколько прошлый раз ему первосортной отгрузили? Пуда четыре?

— Нынче побольше взяли, — удовлетворенно взглянул на два полных мешка высокий. — Да и рыбка опять одна к другой. Надо в следующий раз снова эту ямину обработать…

— Доставай, Гриша, — сказал белесый.

Чернобровый — это его звали Гришей — спустился к лодке, откинул крышку люка и достал две поллитровки, полбуханки хлеба, несколько головок лука. Прижимая все это богатство к груди, пошарил свободной рукой и извлек брусок сала, обернутый в промасленную газету. Громко стукнула крышка металлического люка.

— Ты что, очумел? — вскинулся белесый. — На всю губернию грохочешь!

— Тут ни души, — проворчал Григорий, выбираясь из лодки.

Они кружком расположились у костра, который успел разжечь высокий, разложили на пустом мешке закуску, белесый отколупнул зубами блестящие пробки, высокий услужливо подставил белую эмалированную кружку, которую жестом фокусника извлек из кармана. Белесый налил в нее, потом с прищуром взглянул на бутылку, подняв ее над костром, и еще немного плеснул. Пока высокий, задумчиво глядя в пространство, собирался с духом, Григорий мигом соорудил бутерброд с салом и протянул ему вместе с очищенной луковицей.

— Чтобы наша адская машинка не отказала… — ухмыльнулся тот и, откинув голову и двигая острым кадыком, медленно выпил свою порцию. Морщась, схватил луковицу.

— Кормилица наша, — осклабился белесый, наливая себе. — Что бы мы без нее делали? Местные рыбачки жаловались, что не только на удочку — в сети-то ни хрена не идет.

— Я слыхал про такую штуку, — сказал Григорий, принимая порожнюю кружку от приятеля. — Одни христиане додумались вон до чего: нашли тихое озеро, поблизости от которого проходила высоковольтная линия, подключились к ней двумя кабелями и вроде нас глушили потихоньку рыбку с лодки током…

— Как они подключились-то? — заинтересовался высокий. — На железную ферму забирались, что ли?

— Кабель с крюком прикрепили к длинному шесту и забрасывали на высоковольтный провод, — пояснил Григорий.

— Опасное дело, — с сомнением сказал высокий.

— Ну да… Рассказывали, одного такого умельца как вдарило током, так кубарем из лодки и прямо на дно озера… — продолжал Григорий. — Отрыбачил, родимый…

Над их головами промелькнула черная молчаливая тень. Высокий проводил ее задумчивым взглядом, откусил от бутерброда и, прожевав, сказал:

— Рыбка-то, она никому даром не дается.

— Таких умельцев нынче много развелось, — поддакнул чернобровый.

В камышах, рядом с лодкой, зашуршало. Григорий насторожился. Отодвинувшись от костра и приложив к глазам ладонь, стал вглядываться в сгущающийся над озером сумрак, но после света ничего не смог различить.

— Недобитый щуренок гуляет, — зевнул белесый. — После разряда-то крупная рыба, бывает, отходит, а мелочь пузатая вся гибнет.

— Утром чайки да вороны все подчистят, — сказал высокий.

— На озере ничего даром не пропадает, — ухмыльнулся чернобровый.

Они еще не прикончили вторую бутылку, когда Григорий первый заметил, что лодки почему-то не видно у берега. Все разом вскочили на ноги, толкаясь и ворча друг на друга, подбежали к самой воде. «Казанка» мирно покачивалась метрах в тридцати от того места, где они стояли. Лунная серебристая полоса перечеркнула ее пополам. Металлические весла, будто длинные руки с раскрытыми ладонями, растопырились в воде. Посередине лодки тускло поблескивала металлом машина, напоминающая автомобильный двигатель.

— Вы что же, раздолбаи… — выругался высокий. — Не вытащили лодку на берег?!

— Семен, чтоб я с места не сходя подох, самолично вытянул ее… — оправдывался белесый. — Гляди, вон даже след на траве остался!

— Я ему помогал, — подтвердил Григорий. — Вытащили до половины. Никакой волной ее отсюда не сдвинуло бы.

— Что за чертовщина! — удивлялся высокий, теребя пятерней волосы на затылке. — Ни волны, ни ветра нет. Не сама же она…

— Глядите, качнулась, вон и круги пошли, — вытянув руку, показал белесый. Глаза у него вытаращены. — Что же это такое деется, братцы?

— Хватит болтать, — оборвал высокий. — Живо раздевайтесь — и за лодкой!

— Гриш, ты лучше меня плаваешь? — умоляюще посмотрел на чернобрового белесый. — У меня, сам знаешь, чирья на пояснице…

— Как дело, так у него чирья… — хмыкнул высокий. — Скажи лучше, плавать не умеешь.

— Как топор, — со вздохом согласился белесый. — Папенька смолоду не научил, вот и маюсь…

— Заткнись! — огрызнулся Семен. — Еще про маменьку вспомни…

Григорий нехотя стал стягивать резиновые сапоги. Лицо хмурое — видно, что ему совсем не хочется лезть в холодную неприветливую воду. Стащив сапог, он с размаху запустил в сторону костра.

— Лодка-то все дальше уходит! — заметил белесый. У него весь хмель вышибло, хотя до этого казался пьянее своих дружков.

— Не правится мне все это… — пробормотал Семен и, оглянувшись на прыгающего на одной ноге Григория — он стаскивал с себя брючину, прикрикнул: — Не тяни резину!

В тот самый момент, когда неестественно белый в сумраке Григорий, ежась и что-то бормоча себе под нос, ступил ногой в воду, лодку резко качнуло, так что она сильно накренилась в одну сторону, затем снова выпрямилась. Лодка вошла в серебристую лунную дорожку, на корме засияли белые заклепки, ярко блеснула какая-то деталь.

— Ей-богу, ее кто-то тащит! — понизив голос, произнес Семен. Он метнулся вверх, к костру, схватил ружье и, на ходу взводя курки, спустился вниз.

Григорий, стуча зубами от холода и отфыркиваясь, уже отвалил от берега и, загребая руками воду, поплыл вслед за лодкой. Его черная взлохмаченная голова почти сливалась с поверхностью озера. Слышно было легкое журчание. И непонятно было: отчего оно? Или Григорий взбаламучивает тихую гладь, либо вода обтекает борта движущейся непонятно каким образом лодки.

— Никого вроде не видно, — скользнув взглядом по ружью в руках высокого, проговорил белесый.

— Эй, кто там дурака валяет? — с угрозой в голосе громко спросил Семен. — Не трожь лодку!

В ответ — молчание. Лишь слышно, как Григорий тяжело пыхтит, ворочается в чернильной воде. На другом берегу мелькнул робкий огонек, будто кто-то спичкой чиркнул и сразу погасил. Чуть светлеющий над лесом небосвод наискосок перечеркнула падающая звезда. Не долетев до голубовато сияющих вершин сосен, она рассыпалась угасающей ракетой.

— Кому говорю, отвали от лодки! — разъярясь, кричал высокий. — Не то дуплета в рыло схлопочешь… — Он вскинул ружье и снова опустил.

— Гриш, поднажми! — подал голос и белесый.

Лодка все дальше удалялась от берега. Она уже миновала желтую лунную полосу и теперь смутно голубела на фоне темного противоположного берега. Григорий как раз вошел в освещенное пространство. Вот он обернулся к своим, будто хотел что-то сказать, но вместо этого встряхнул взъерошенной головой и поплыл саженками. Расстояние между ним и лодкой стало заметно сокращаться.

У самого лица высокого бесшумно промелькнула какая-то птица. Он отшатнулся и пробормотал:

— Это еще что за нечисть?..

— Кто же это балует? — сказал белесый. Он стоял у кромки воды и напряженно вглядывался в сумрак.

Тот досадливо дернул плечом. Он тоже всматривался в даль. На них со всех сторон наседали комары. Лодка уже была на порядочном расстоянии от берега, когда они увидели, как из воды показалась смутная человеческая фигура и медленно перевалилась через борт. Металлическая «казанка» глухо загудела. Человек пригнулся и стал что-то делать. Лодку между тем разворачивало бортом к берегу. Метрах в пятнадцати от нее смутным пятном замаячила голова Григория. Стараясь поскорее догнать лодку, он беспорядочно молотил воду руками, иногда гулко взбулькивал ногой. Вокруг него во взбаламученной воде плясали мерцающие точечки звезд. У дальнего берега плавала желтоватая в голубом ореоле луна. На фоне звездного неба серебрились острые конусы высоких елей.

— Ну чего же ты, Семен? — поглядел на высокого белесый. — Стрельни разок для острастки.

— Я ему сейчас вмажу меж лопаток, — едва разжимая губы, процедил Семен, поднимая ружье. — Ишь, сволочь, чего задумал?..

Видя, что Семен приставил приклад к плечу и целится, прижмурив глаз, белесый отпихнул стволы в сторону, воскликнув:

— Ты что, сдурел?!

Прогремел выстрел, и дробь засвистела в небо. Семен резко обернулся к нему. Лицо жесткое, злое.

— Он же лодку хочет утопить! Гляди, что делает!

«Казанка» раскачивалась на воде. Смутная высокая фигура перешла на один борт, и лодка вздыбилась, суматошно чиркнуло по воздуху длинное весло, что-то громко, со скрежетом загрохотало, и в тот самый момент, когда «казанка» стала переворачиваться, обнаженная человеческая фигура отделилась от нее и, взметнув вверх холодно засверкавшие в лунном свете брызги, с оглушительным всплеском рухнула в воду.

Одновременно грохнул второй выстрел. Взвизгнул металл — очевидно, дробь зацепила днище опрокинутой лодки, — и послышался истошный вопль Григория:

— Так вашу растак! Семе-ен! Паразит, ты же мне всю шкуру продырявил!..

Семен, лихорадочно заряжающий красными патронами ружье, поднял голову и встретился глазами с белесым. Тот с ужасом смотрел на него и беззвучно шевелил губами.

— Раз орет как ошалелый, значит, цел… — пробормотал Семен.

— Леший с ней, с лодкой, — наконец обрел дар речи белесый. — Разве можно в людей? Ты знаешь, что за это бывает?.. Да провались она пропадом и рыба, чтобы я из-за нее в тюрягу загремел… Брось к бесу ружье! Совсем очумел мужик…

Он обеими руками вцепился в двустволку, стараясь вырвать ее из рук Семена. Тот извернулся и длинной ногой отпихнул его от себя. Белесый, цепляясь за камыши руками, с шумом полетел в воду. «Охолонись, дурак!» пробормотал Семен. Пока белесый, жалобно причитая, выбирался на берег, Семен снова вскинул ружье, но на воде, кроме плавающей кверху днищем «казанки» и барахтающегося возле нее Григория, никого не увидел. Выматерившись, отшвырнул ружье, уселся на росистую траву, достал из целого кармана пиджака сигареты, спички и закурил. Большие волосатые руки его мелко дрожали.

— Гришка, мотор-то хоть цел? — спросил он.

— Вроде цел… — донеслось с озера. — А наша машинка — буль-буль… Загремела на дно.

— Помочь тебе, или сам дотолкаешь до берега?

— Дотолкаю… — И немного погодя: — Что же ты палишь, скотина, в своих? Штук пять дробин в лопатку засандалил…

— А этот… Ну, который лодку… Не видел его? — Семен старался говорить спокойно, но в голосе его чувствовалась тревога.

— Вот будет дело, если ты его укокошил, — выжимая на берегу одежду и одновременно воюя с комарами, сказал белесый.

— Откуда взялся этот гад? — ни к кому не обращаясь, обронил Семен. Наказал нас сот на пять, если не больше…

— Хрен с ними, с убытками, — писклявым голосом сказал белесый. — Не было бы, братцы, беды…

— Никто его не просил в нашу лодку лезть, — отрезал Семен. — Я защищал свою собственность.

— Это ты на суде рассказывай… — ответил белесый. — Надо молить бога, чтобы все обошлось.

— Осталось там… выпить? — спросил Семен. Дрожь в руках не унималась. Он напряженно вглядывался в озеро. Гришка, сопя и отфыркиваясь, толкал перевернутую «казанку» к берегу. А дальше — ровная озерная гладь с вкрапленными в нее звездами и круглолицей, будто усмехающейся луной.

Белесый надел на себя выжатую одежду, принес кружку с остатками водки, понюхал и нехотя протянул Семену.

— Мне бы надо для сугрева, ни за что выкупал, понимаешь…

Семен молча выпил: видя, что закусить не подали, сорвал травину и пожевал. Лицо его сморщилось от отвращения, и он сплюнул.

— Вот что, братцы-кролики, — сказал он. — Сматываться нам надо отсюда. И чем быстрее, тем лучше.

Когда Григорий прибуксировал лодку к берегу, они ее втроем перевернули набок, вылили воду. Мотор держался лишь на одном зажиме, а бензиновый бак исчез. Впрочем, он не мог утонуть, и найти его в тихой воде не представляло особого труда.

У едва теплившегося костра Григорий попросил посмотреть его раны. Две дробины засели неглубоко под кожей, а третья лишь чиркнула плечо по касательной.

— Крику-то было, будто его насквозь прошили, — пробурчал Семен.

— В следующий раз точнее целься, — ядовито заметил Григорий. — Так, чтобы сразу наповал…

— Как ты думаешь, не попал я в него? — помолчав, спросил Семен. Он разломил ружье пополам, отделил стволы от ложи и стал запихивать в чехол.

— Я его увидел, когда он стал лодку раскачивать, — стал рассказывать Григорий. — Здоровенный бугай… Ручищи, что тебе оглобли. Думаю, подплыву сейчас, а он меня как приголубит веслом… Ну а когда ты бабахнул, мне уже было не до него. Я думал, всю шкуру продырявил… Лодка опрокинулась, и я его больше не видел… По-моему, он был в ластах и маска с трубкой на груди болталась.

— Может, крикнул или застонал? — допытывался Семен.

— Крышка нам всем, ежели ты его… — запричитал было белесый, но Семен резко оборвал:

— Затаптывай костер, грузите рыбу в лодку — и на веслах до хаты… Время у нас в обрез!

И тут только они заметили, что под сосной нет мешков с рыбой. Разинув рты, стояли они на берегу и смотрели на примятую траву, где только что были мешки. Первым опомнился Семен. Он подошел к сосне, пригнулся и стал рассматривать свежие следы, оставленные на мокрой, дымящейся туманом траве.

— Чисто сработано, — сказал он, выпрямляясь. — С такой тяжестью далеко не могли уйти…

Григорий было рванулся по тропинке в лес, но Семен остановил:

— Куда? Не хватало, чтобы они еще твою цыганскую рожу запомнили… Черт с ней, с рыбой!

Послышался шум автомобильного мотора, лязгнуло сцепление, и где-то неподалеку, постанывая на колдобинах, прошел грузовик.

— Нашу рыбку повезли, — угрюмо заметил Семен. — Ловкие ребята! Очистили нас по всем статьям как липку…

— Кто же это все-таки нас распял, как бог черепаху? — наморщил лоб Григорий. — Милиция бы чикаться не стала, накрыла с поличным — и делу конец. Местные, из рыбоохраны?

— Один, похоже, наохранялся… — пробурчал Семей, бросив взгляд на озеро. И снова заторопился: — Хватит языки чесать! Отваливаем!

— Черт! Под лопаткой жжет… — пробурчал Григорий. — Надо бы в медпункт…

— Уж лучше сразу к прокурору, — огрызнулся Семен. — Дома починим твою шкуру.

Погрузив скудные пожитки в лодку, они поспешно отчалили. Сквозь просвет в лесу мелькнул красный огонек — стоп-сигнал грузовика. Весла визжали в уключинах, и Григорий, поддев пригоршней воды, смочил их. Тяжелая металлическая «казанка» медленно продвигалась вдоль берега, держась тени, которую отбрасывали прибрежные деревья. На озере по-прежнему было тихо, не видно ни одной лодки. Ближе к Каменному Ручью на берегу пылал яркий костер, возникали и снова пропадали неясные тени. Почти из-под самого носа лодки с всплеском и шумом поднялся утиный выводок. Свистя крыльями, птицы тут же исчезли в ночи.

Справа от лодки, будто поднимаясь из воды, вырастал Каменный остров. Неприступные берега его спрятались в густом высоком камыше. Лишь лодка поравнялась с островом, прозрачную озерную тишину прорезал гортанный протяжный крик — он будто ножом полоснул по натянутым нервам притихших в лодке людей. От неожиданности Григорий, сидевший на веслах, обдал брызгами белесого, нахохлившегося в брезентовой куртке. Тот стал ему выговаривать, но Семен — он сидел на корме рядом со снятым мотором — цыкнул на него, и тот умолк. Крик снова повторился, но уже на другом конце острова.

— Вот тебе и тихий неохраняемый водоем, — заметил Семен. — Верь после этого людям!

— Да-а, надолго запомним мы это озерко… — откликнулся Григорий, налегая на весла.

— Еще неизвестно, чем все кончится, — поежившись, мрачно подытожил белесый.

Глава двадцатая

Сорока медленно плыл, двигая ногами и загребая правой рукой. Левой больно было пошевелить. Иногда поворачивал голову и косил глазами на плечо. Даже в темноте было видно, что кровь еще сочится из раны. Он вдруг подумал: будь это в океане, его уже давно бы сожрали акулы. Они чувствуют запах крови в воде за несколько километров. Здесь акул нет… зато есть браконьеры, которые почище акул! И вреда приносят неизмеримо больше. Адская машина, что была у них установлена на лодке, убивала все живое в озере. Сильный разряд тока не щадил ни крупную рыбу, ни мальков, ни водяных животных и насекомых. С такими «специалистами», оснащенными новейшей техникой убийства рыбы, Сорока столкнулся впервые… Прячась в камышах, он видел, как они выбирали место поглубже, измеряя дно глубомером, потом опускали в яму два толстых кабеля с медными электродами на концах и включали генератор высокого напряжения… Когда они собрали подсачками на длинных рукоятках парализованную рыбу, Сорока осторожно вошел в воду и поплыл за ними. Вокруг, будто лепестки осыпавшихся цветов, белели мальки, мелкая рыба, которой браконьеры пренебрегали. Пока они, отмечая очередную удачу, распивали водку, он потихоньку отвел «казанку» на глубокое место… С берега за браконьерами следили Вася Остроумов и Егор Лопатин — оба когда-то были членами мальчишеской республики. Они жили в Островитине и поэтому не уехали с детдомовскими ребятами в другие края. Вася работал шофером на совхозной трехтонке, Егор — комбайнером. Ребята без звука согласились помочь Сороке. Остроумов даже хотел слетать в райцентр за рыбинспектором, но Сорока сказал, что это долгая история и браконьеры успеют уйти…

«Сумели, интересно, ребята взять на берегу рыбу и погрузить в машину?..» — подумал Сорока.

Он сначала даже не понял, что случилось: в глазах обволакивающий мрак, дыхание перехватило… Хлебнув воды, он лихорадочно заработал ногами в ластах и выскочил на поверхность. Подумать только: он не заметил, как начал тонуть! Зверски засаднило плечо — вгорячах он стал грести и левой рукой, непривычно гулко застучало в ребра сердце. Он повернулся на спину и увидел над собой сразу две луны, а звезды роились в небе, будто потревоженные пчелы. Краем уха он слышал скрип уключин, неясные голоса. Это «казанка» с браконьерами. Крикнуть, чтобы подобрали? До берега еще далеко, а силы на исходе… Вдруг не дотянет? Он отогнал от себя эти мысли и, медленно шевеля ластами, поплыл на спине. Прикинув расстояние до берега и острова, он решил держать к острову. Там у него спрятана в кустах одежда. Разорвет майку и перевяжет плечо.

Скрип уключин затих. На веслах им еще долго грести до деревни. Это не на моторе.

А генератор с движком похоронен на дне озера. Им его теперь вовек не отыскать. Да и ему, Сороке, придется как следует потрудиться, чтобы поднять со дна тяжеленный агрегат. С аквалангом было бы, конечно, легче, а в одной маске с трубкой?., Собственно, зачем его поднимать? Пусть себе ржавеет на дне. Как говорится, дурной пример заразителен: еще кто-нибудь додумается уничтожать рыбу таким же варварским способом…

Мысли с браконьеров перескочили на Алену: что она сейчас делает? Сидит на берегу и смотрит на озеро? Наверное, она слышала выстрелы. Впрочем, здесь часто палят из ружей. В уток, которые сразу после заката пересекают озеро в разных направлениях. Скучно, говорит, ей. Будто ему весело! Когда ехали сюда, думал, что все будет хорошо; а оно вон как повернулось! Сплошные драмы и трагедии… Жаль, что детдомовские ребята отсюда уехали. И теперь никто не знает: встретится ли когда-нибудь Президент Каменного острова с гражданами своей бывшей республики?..

Непроницаемая тишина постепенно окутывает его. Пошевелив ластами, он приподнимает тяжелую голову и снова слышит мир: где-то крякнула утка, скрипнул сук на дереве — значит, остров близко! Порыв ветра пробежал по вершинам сосен, и они зашумели. Надо перевернуться, вода заливает уши. Но перевернуться нет сил. Ноги сами по себе медленно опускаются в глубину, ласты на них будто две пудовые гири. Вода обволакивает его, засасывает в себя. У нее нет цвета, запаха, температуры. Ему давно уже не холодно. Он не чувствует воды. Иногда ему кажется, что он не плывет, а идет по воде. Но и идти не хочется. Хочется закрыть глаза, расслабиться и постоять в воде, вот только жаль — прислониться не к чему. Какое счастье просто так лежать на траве, чувствуя затылком родную прохладную твердь земли, и смотреть в синее-синее небо. И ни о чем не думать…

Он снова хлебнул воды и, сразу придя в себя, бешено заработал ногами и здоровой рукой. Откуда только силы взялись? Перевернулся и поплыл на боку. Темная громада острова совсем рядом, но надо найти бухту… Он задрал голову и увидел сразу несколько узловатых черных рук, жадно протянувшихся к нему. Это не руки — высохшие корни деревьев. На самой высокой сосне наблюдательный пункт, на котором много он провел часов, — значит, от нее влево бухта. Он слышал, как в камышах чмокали лещи, натужно скрипел сухой сук… Он знал который. Кто-то из детдомовских ребят доставал с дерева застрявший в развилке вымпел и сломал на громадной сосне ветку. Она засохла, просыпав на землю иголки, но не упала, все еще держалась на стволе.

Самыми длинными и трудными были последние метры через высокие с острыми листьями камыши. Он уже не плыл, а подтягивался правой рукой от одного камышового куста до другого. У самого берега шершавая осока начала жалить руки и ноги. Раздвигая ее израненными ладонями, он наконец ощутил ногами зыбкое дно. С усилием передвигая чугунные ноги в ластах, выбрался он на берег, сделал несколько нетвердых шагов и, инстинктивно прикрывая здоровой рукой раненую, мешком рухнул на мокрую лужайку. Подвернувшиеся ласты больно сжали ступню, но уже не было сил сбросить их. Сердце так бухало, что казалось, сейчас взорвется и разнесет вдребезги грудную клетку. Луна со смутным человеческим ликом выплыла из-за вершины, заглянула ему в лицо и вдруг разбрызгалась сразу на несколько тысяч маленьких разноцветных лун…

Он открыл глаза и зажмурился: яркий солнечный свет ударил в лицо, ослепил. И тотчас он почувствовал, как кто-то взял его руку и стал гладить. Прикосновение было нежным, ласковым. Он еще какое-то время лежал с закрытыми глазами, удивляясь: что это такое? Внезапно все вспомнив, снова открыл глаза и встретился взглядом с Аленой.

Он сделал было попытку вскочить на ноги, но, с трудом сдержав стон, остался в том же положении. Левой рукой было не пошевелить. Сильно отдавало в шею и лопатку. Распухшее плечо пульсировало — так всегда бывает при воспалении. Уж он-то это хорошо знал.

— Уже утро, — пробормотал он, прищуриваясь. Глубокие карие глаза Алены смотрели на него. И было в них что-то незнакомое, волнующее и вместе с тем тревожащее…

— Они в тебя стреляли, — проговорила она, все так же пристально глядя ему в глаза. — Как в дикого зверя…

— Как ты сюда попала? — спросил он и облизнул запекшиеся губы. Свой собственный голос показался ему чужим. Он кашлянул и хотел было сплюнуть, но, сделав над собой усилие, проглотил солоноватый комок.

— Они могли тебя убить, — продолжала она.

— Не убили же, — попробовал он улыбнуться, но сам понял, что улыбка получилась страдальческой, неестественной.

— Ты хоть сделал то, что хотел?

Он кивнул и, ощутив боль в шее, закрыл глаза. Не оттого, что ослаб, ему вдруг стало трудно выдерживать взгляд Алены. Требовательный, вопрошающий взгляд. А собственная беспомощность стала раздражать. Непривычным было это ощущение. Даже ночью, в озере, с трудом плывя к острову, он не чувствовал себя таким беззащитным. Вдруг подумалось, что когда-то очень давно, может быть, тогда, когда и говорить-то еще не умел, на него точно так же кто-то смотрел…

Нащупав правой рукой траву, он стиснул зубы и стал приподниматься. Как только затылок оторвался от ее теплых колен, он почувствовал, что на острове влажно и прохладно. Еще солнце не взошло, только-только рассветать стало.

— Я тебе помогу… — Алена осторожно подхватила его сбоку, и он ощутил плечом тугую округлость ее груди, застеснялся и попытался высвободиться, но она не отпустила.

— Обопрись о меня, — командовала она. — Внизу лодка. Я тебя отвезу в деревню, там есть медпункт.

Покосившись на плечо, он увидел, что оно поверх разорванной рубашки забинтовано ее цветастой косынкой. Странно, что он не очнулся, когда она делала перевязку. И он совершенно не помнил: каким образом натянул на себя оставшиеся под кустом брюки и рубашку. Больная рука тоже просунута в рукав… Может. Алена его, как маленького, одела?..

Силы понемногу возвращались, и он без ее помощи спустился по заросшей тропке в бухту, где темнела в камышах деревянная лодка. Сиденья и весла были обсыпаны крупной росой.

— Как ты вообще до острова доплыл, — говорила Алена, отталкиваясь веслом от травянистого берега. Для того чтобы выбраться на плес, им нужно было пройти по узкому коридору среди камышей. Совсем близко от лодки в воду шлепнулась стрекоза. Тотчас булькнуло, и она исчезла. По воде разбежались разноцветные круги. Солнце вот-вот должно было подняться из-за леса.

— Лучше скажи, как ты нашла меня? — спросил Сорока.

— Где же еще искать президента, если не в его резиденции, — улыбнулась Алена.

— Ты меня… одела?

— Мне помогли русалки… Ты такой тяжелый!

— Спасибо, — тихо произнес он.

— Послушай, это из Ахматовой, — сказала Алена. — Я как раз читала ее томик, когда услышала выстрелы…

Внимательно посмотрела на него, хотела было пошевелить веслами, но снова опустила их.

— Нравятся?

— Не стой на ветру… — задумчиво повторил он.

— Я люблю Ахматову, — сказала Алена. — Послушай еще одно стихотворение…

— Хорошие стихи, — помолчав, сказал он. — Как ты все-таки меня разыскала? — повторил он свой вопрос. — Ночью?

— О чем ты спрашиваешь, Сорока? — рассмеялась она. — И потом разве это так важно? Случись подобное со мной, разве ты меня не нашел бы?

— Нашел бы, — негромко, будто эхо, откликнулся он. — Я тебя и на краю света отыскал бы…

Глава двадцать первая

Алена и Нина с утра затеяли генеральную уборку в доме, а Гарик и Сережа без дела слонялись по берегу. Все, что им поручили, они выполнили: натаскали полную бочку воды, выколотили полосатые домотканые половики, сложили в аккуратную поленницу распиленные и наколотые дрова, даже до блеска надраили песком алюминиевые кастрюли и тарелки. Сережа вспомнил, как однажды Дед помогал им тут убираться: вцепился зубами в Аленкин рюкзак с историческими романами и, пятясь задом, отволок на свалку…

Вспомнив про Деда, Сережа взгрустнул: как там ему живется? Скорее всего на даче. Воюет с кошками. Вместе с отважным фокстерьером Грозным гоняются за ними по лесу. Сережа полагал, что Дед поедет с ними сюда, но отец оставил его дома.

Гарик подбирал на берегу камешки и бросал в озеро. У него ловко получалось. Плоский камешек долго прыгал по воде. Сережа, сколько ни старался, так и не научился бросать. Его камень от силы раза два подпрыгнет — и тут же зароется в воду. А у Гарика скачет как блоха!

— Знаешь, почему они стараются? — спросил Гарик.

— Алена каждую субботу полы моет, — ответил Сережа.

— К приходу Сороки, — сказал Гарик.

— Неизвестно, когда его еще выпишут.

— Почему, Сергей, он мне ничего не сказал? — с затаенной обидой спросил Гарик.

— Ты с Ниной на танцы ушел, — напомнил Сережа. — И потом…

— Что потом?.. — сердито глянул на него Гарик.

— Некогда тебе… — туманно ответил Сережа.

— Он мне не верит, да? — Гарик заглядывал ему в глаза. — Друг называется! Какие танцы? Сказал бы, я… Да мы бы их вдвоем в милицию доставили!

— И тебя бы ранили, — ввернул Сережа.

— Один против троих… Тоже мне рыцарь Львиное Сердце!

— Я хотел бы быть таким, как Сорока, — со вздохом произнес Сережа.

— Тоже мне геройство — подставлять себя под пулю, — возразил Гарик. — Умные люди говорят, что излишняя смелость — это такой же порок, как и излишняя робость.

— Он такой уж человек, — сказал Сережа.

— Это какой же? — ревниво спросил Гарик.

— Неравнодушный… Не может поступить по-другому.

— А я равнодушный?

— Ты… другой, — ответил Сережа.

— Если бы он только намекнул мне, я бы все бросил и пошел с ним! — загорячился Гарик. — Ты веришь, что я пошел бы, а?

— Конечно, пошел бы, — сказал Сережа. — И я бы с Сорокой пошел!

Сережа знает, почему еще Гарика это так задело: когда он на другой день начал осуждать отправленного в больницу Сороку за безрассудство и неоправданный риск, Алена резко осадила его, ядовито заметив, что он, Гарик, конечно, не стал бы связываться с вооруженными браконьерами. Куда безопаснее «сражаться» со своими противниками на танцплощадке…

Гарик даже в лице изменился, услышав такое, но спорить с Аленой не стал. И вот теперь ему, Сереже, пытается доказать, что Сорока был не прав. Но Сережа так не считает: Тимофей отчаянный парень и никого не боится. Он бы тоже мог с Аленой на танцы пойти, а вот пошел воевать с опасными браконьерами.

— Врач сказал, что ему чуть-чуть не перебило дробиной сонную артерию, — продолжал Гарик. — А сколько крови потерял! Ему ведь около литра перелили… Разве делаются такие дела в одиночку? Ребята мешки с рыбой у них под носом похитили и увезли на грузовике — так вот они предлагали Сороке свою помощь, а он отказался. Сам, мол, с усам… Есть же, в конце концов, инспекция рыбоохраны, милиция… Весь отпуск нам испортил!

— И тебе? — удивился Сережа. Он не смотрел на Гарика, старательно дул на коричневый камышовый початок. Даже глаза прижмурил.

— Он ведь мне друг, — помолчав, хмуро уронил Гарик. — И я за него, черта, переживаю.

Когда Сороку прямо от деревенского фельдшера Вася Остроумов увез на своей трехтонке в районную больницу, Нина стала меньше бывать с Гариком, она ни на шаг не отходила от Алены: вместе купались, загорали, ловили рыбу. И почти все время говорили о Сороке. Три раза на неделе ездили на «Запорожце» в город, где лежал Сорока. Он даже сказал, что ему неудобно перед другими больными и потом не надо ему столько еды привозить, здесь, в больнице, прилично кормят.

Неделю держат его в больнице. Пять дробин выковыряли из плеча. Он вытащил руку из перевязи и стал свободно двигать ею. Больница надоела ему пуще горькой редьки, но лечащий врач не торопился выписывать.

…Гарик перестал швырять в озеро камешки и уселся прямо на песок. Черные брови его сошлись вместе, лоб нахмурен, а глаза смотрят на Сережу и не видят его. О чем-то думает Гарик… И надумал!

— Будь другом, пойди, скажи Нине, что я утонул… — с самым серьезным видом попросил он.

— Она же знает, что ты плаваешь как бог, — улыбнулся Сережа.

— Ну тогда скажи… — Гарик постучал себя кулаком по лбу, стараясь придумать что-нибудь получше. — Скажи, что на меня Михайло Иванович Топтыгин напал…

— Медведей тут нет, — заметил Сережа. — И потом они первыми не нападают на людей. Сорока говорил…

— Скажи, что я на медведя напал… — усмехнулся Гарик.

— Я скажу, да она не поверит.

— Понимаешь, дружище, мне надо с ней серьезно поговорить, а ее никак из дома не выманить, — вздохнул Гарик. — Затеяли эту дурацкую уборку!

— Ну, в доме тоже нужно иногда убирать, — степенно сказал Сережа.

— Именно сейчас!

— Суббота — такой уж день…

Гарик резко повернулся и посмотрел на него:

— Ты что надо мной издеваешься?

— С какой стати? — пожал плечами Сережа.

— У меня такое ощущение, что все ополчились против меня, — примирительно заметил он.

Сережа промолчал. Гарик отвернулся и стал смотреть на остров. Даже глаза прищурил. Но Сережа знал, что он ничего не видит, потому что смотрит не на остров, а в самого себя. Когда люди пытаются заглянуть себе в душу, у них всегда такие глаза, отсутствующие…

Сережа понимал Гарика. У него у самого тоже не все благополучно с Лючией Борзых. За неделю до отъезда из Ленинграда они вместе отправились в театр. Лючия на этот раз сама достала билеты и пригласила его. Сереже больше нравилось кино, но он, конечно, и не подумал отказаться. С радостью пошел. В Пушкинском театре шли «Мертвые души» Гоголя. Спектакль назывался почему-то по-другому. Сережа забыл уже как. В главной роли был Игорь Горбачев (он всегда Сереже нравился), роль Собакевича исполнял Юрий Толубеев. Спектакль шел почти три с половиной часа, и под конец Сережа утомился. В антрактах они бродили по фойе вместе со всеми, затем заглянули в буфет и выпили по бутылке ситро. Сережа было потянулся к вазе за плиткой шоколада, но спохватился, что денег-то в кармане всего один рубль.

Лючия, кажется, заметила это его движение, но ничего не сказала, хотя в глазах ее промелькнуло что-то похожее ни скрытую насмешку.

Лючия была в длинном платье, она казалась совсем взрослой, и парни обращали на нее внимание, что раздражало Сережу. А когда Лючия, оставив его у колонны, подошла к какой-то громкоголосой компании, он совсем расстроился. Мелькнула даже мысль вообще уйти из театра. Пусть милуется со своими знакомыми. На лице улыбка, словами так и сыплет… Лючия почему-то его не представила им. Наверное, постеснялась сказать, что пришла со школьником в театр. Пока болтала в фойе, на него ни разу не взглянула, будто его и не было тут.

В общем, настроение у Сережи совсем испортилось, и он просидел последнее действие, даже не вникая в смысл реплик артистов. Когда они вышли на улицу, Лючия спросила, понравился ли ему спектакль. И хотя спектакль понравился, Сережа из чувства противоречия заявил, что это сплошная ерунда, скучища и все такое. И прибавил, что от этой инсценировки Гоголем и не пахнет.

Он не ожидал, что Лючия так сильно оскорбится. Она обозвала его невеждой и сказала, что никогда больше с ним в театр не пойдет. На что Сережа язвительно заметил, что его дело не в партере с заядлой театралкой сидеть, а в очередях стоять за билетами… «Ты еще попрекаешь меня этим? — еще больше возмутилась Лючия. — Правильно мне говорили девочки, что дружить со школьниками — последнее дело… Был бы ты мужчиной, никогда бы такое не сказал!» — «Ну и катись к своим мужчинам! — вспылил и Сережа, заметивший, что ее знакомые остановились неподалеку и наблюдают за ними. — Вон они тебя ждут».

Лючия и в самом деле повернулась и подошла к ним. Не оглядываясь, Сережа почти побежал к автобусной остановке, но потом вспомнил, что на него наверняка смотрят, и замедлил шаги… Он все еще надеялся, что Лючия догонит его. Пропустил два автобуса, но она так и не появилась на остановке. По-видимому, ее знакомые поймали такси и она укатила вместе с ними.

За день перед отъездом сюда Сережа позвонил ей. Лючия — вот и пойми после этого девчонок! — разговаривала с ним как обычно, удивлялась, что его «уже целую вечность» не видно в спортивном зале, и вообще она скучает… Сережа предложил встретиться у кафе «Буратино». Лючия сразу согласилась и, против обыкновения, пришла без опоздания, так что Сереже даже не пришлось шататься по улице Восстания и изучать витрину крошечного кинотеатра «Луч».

Была она оживленна, искренне обрадовалась встрече, болтала без умолку. Зашли в мороженицу и съели по три порции мороженого с малиновым сиропом. Потом отправились в Таврический сад и гуляли до вечера. Высоченная белокурая Лючия была совсем не такой манерной, как в театре. Ни он, ни она ни разу не вспомнили о том злополучном походе в Пушкинский. Дожидаясь ее у «Буратино» (Сережа на свидания являлся за полчаса), он думал, что это их последняя встреча, а получилось все наоборот. Лючия была приветлива и на редкость предупредительна. Позавидовала, что он уезжает на все каникулы в деревню, а вот она через полмесяца уедет в летний спортивный лагерь, где опять бесконечные тренировки, игры, встречи, товарищеские матчи… И даже с грустью сказала, что ей было бы веселее, если бы они были в одной команде…

Сережа хотел сказать, что они быстро поссорились бы, но, взглянув в ее прозрачные, с легкой дымкой печали глаза, промолчал. Уже прощаясь возле ее дома, он спросил про тех… что ждали ее у Пушкинского театра.

Лючия взяла его за руку и, глядя в глаза, уверила, что все это ерунда. Тот высокий (признаться, Сережа никого из них толком не разглядел) стал ухаживать за ней, он тоже баскетболист… В общем, он оказался нахалом и грубияном. Лючия запретила ему на пушечный выстрел подходить к ней (в это Сережа мог поверить!).

Расстались они очень тепло, Сережа дал ей островитинский адрес, и она обещала сразу написать, как только приедет в спортивный лагерь, это где-то под Выборгом… Но вот уже скоро месяц, а от нее ни слуху ни духу. Каждый день за три километра гоняет Сережа на велосипеде на почту, но на его имя писем не приходило…

Обо всем этом вспомнил Сережа, глядя на Гарика, который нервничал и переживал из-за того, что Нина моет в доме полы и совсем забыла про него. Ну что бесится человек? Нина здесь, рядом, закончат уборку с Аленой — и появится, а вот Лючия за сотни километров отсюда… Где Лючия, там всегда компания. Может, эта новая спортивная компания под Выборгом больше придется ей по душе, чем та, театральная?..

— А ты чего, детина, закручинился? — вывел его из невеселой задумчивости голос Гарика. — Тебя-то что мучает?

— Я думаю, — ответил Сережа.

— О чем, интересно?

Сережа не любил этот насмешливый тон.

— Я думаю о том, как вызвать Нину из дома, — сказал он.

— Ну и придумал?

Сережа нагнулся, поднял круглый плоский камень, размахнулся и пустил его по касательной. К его удивлению, камень не зарылся в воду, как он ожидал, а ласточкой заскользил по поверхности, чуть касаясь ее и снова подпрыгивая. Получилось ничуть не хуже, чем у Гарика. У Сережи даже настроение улучшилось.

— Молоток! — похвалил Гарик. Тоже поднял камень и швырнул. Камень, и двух раз не подпрыгнув, ушел под воду. Гарик выбрал на песке еще один и, на этот раз тщательно прицелившись, пустил его. Камень восемь раз подпрыгнул над водой.

— Позвать Нину? — спросил Сережа.

— А что ты ей скажешь?

— Скажу, что ты втрескался в нее и не можешь дождаться, когда она выйдет из дома. Если сейчас не бросит мокрую тряпку и не появится, то ты умрешь от тоски…

— Ну, это ты переборщил… — улыбнулся Гарик. — Я ведь не Ромео.

— Ты — Отелло, — рассмеялся Сережа, вспомнив, какие бывали глаза у Гарика, когда он ревновал к кому-нибудь его сестру.

— Она все это делает мне назло, — снова загрустил Гарик. — Может, на нее Алена влияет?

— Плохо же ты знаешь мою сестру, — упрекнул Сережа.

— Черт их дери, что же придумать?

— Лучше всего будет, если ты наплюешь на свою амбицию, сам пойдешь и все ей выложишь, — посоветовал Сережа. — И нечего тут трагедию разыгрывать… Как эта пьеса-то называется? «Много шума из ничего»? Или «Буря в стакане воды»?

— Ты гений, Сережа! — сказал Гарик. — Я именно так и сделаю.

И тут они услышали совсем близко шум вертолета. Зеленая с яркими красными звездами машина летела прямо к ним. Видно было, как от бешено крутящихся лопастей заволновались вершины сосен и елей. Вертолет повис над лужайкой, что напротив их дома, и замер в воздухе. Гигантская стрекоза стала медленно снижаться.

— Летчики! — обрадовался Сережа. — К нам в гости!

Упругий тепловатый ветер мощно бил в лицо. Он сорвал сушившуюся на веревке Сережину майку и забросил ее на крышу сарая. Из дома выскочили Алена и Нина и тоже стали смотреть на медленно снижающийся вертолет. Вот он коснулся маленькими толстыми колесами земли, мягко спружинил, густой раскатистый гул мотора сменился тоненьким умирающим воем. Блестящий сплошной круг распался сразу на множество сверкающих лучей. Лопасти — их уже можно было различить — стали вращаться все медленнее и наконец остановились, сразу провиснув. Глядя на них, трудно было поверить, что они держат в воздухе такую здоровенную махину.

Распахнулась дверца, и вниз по трапу спустился… Сорока!

Вслед за ним вылезли два летчика в коричневых кожаных шлемах с наушниками. Ребята, разинув рты, смотрели на них. Уж Сороку-то никто сегодня не ждал. Он, будто ангел, нежданно-негаданно спустился прямо с неба… Улыбающийся Сорока поздоровался со всеми. Он немного осунулся и вроде бы ростом стал еще выше. Раненое плечо было чуть приподнято, однако рукой он двигал свободно. На ней уже не было перевязи. И одет был Сорока во все свое. Не похоже, что он сбежал из больницы.

— Познакомьтесь — Володя, — представил Сорока летчиков, — а это Кирилл.

Оба молодых летчика первым делом направились знакомиться с девушками. Алена тут же стала просить их, чтобы они покатали ее и Нину на вертолете.

— На вертолетах не катаются, а летают, — хмыкнул Гарик. — Что вы, вертолета никогда не видели?

— Как командир, — сказал Володя.

Командиром оказался Кирилл. Оба летчика были в кожаных куртках на «молниях», и кто из них старший, невозможно было определить. Крепыш Кирилл — он был немного ниже стройного худощавого Володи — подумал и махнул рукой:

— Где наша не пропадала… Садитесь!

Алена и Нина бросились в дом и, когда уже летчики стали озабоченно поглядывать на часы, появились нарядные, причесанные. Алена — в белой блузке и синих брюках, Нина — в коротенькой замшевой юбке и сиреневой рубашке с блестящими кнопками.

Летчики с улыбкой переглянулись: девушки явно произвели на них впечатление. Кирилл подошел к Сороке, что-то сказал ему и пожал руку. Когда он уже стал подниматься по трапу, к нему подбежал взволнованный Сережа и тоже попросился на вертолет. Сережа никогда не летал на таких машинах. Честно говоря, он и на самолетах не летал. Кирилл улыбнулся и разрешил. Володя галантно помогал девушкам забраться в кабину.

— Спасибо-о! — помахал здоровой рукой Сорока. — Привет Пал Иванычу…

Зеленая дверца с треском захлопнулась. Длинные вялые лопасти вздрогнули, ожили. Рывок за рывком, набирая обороты, стали все яростнее раскручиваться, и вот уже лопастей не видно — сплошной сверкающий диск. Вертолет заревел не хуже реактивного самолета, трава волнами разбежалась от колес, замахали ветвями сосны и ели, и гигантская зеленая стрекоза, показывая круглое серое брюхо, вертикально пошла вверх. В застекленные окна выглядывали Алена и Нина. Они смеялись и что-то говорили, но, наверное, и сами-то себя не слышали.

Гарик отвернулся, сплюнул под ноги и взглянул на Сороку.

— Как генерал, на персональном вертолете прибыл, — сказал он. — А мы за тобой собирались в пятницу…

— Надоело мне там до чертиков валяться, — ответил Сорока. — Взял хирурга за халат и на буксире привел на спортплощадку, что напротив больничного парка. Ну, там я раза три подтянулся на перекладине, сделал пару легких упражнений — чувствую, глаза на лоб лезут, а сам вида не подаю, спрашиваю: «Крутнуть „солнышко“?» Он тоже глаза вытаращил, а потом рассмеялся и велел убираться из больницы на все четыре стороны…

— А персональный вертолет? Его прямо к больнице подали?

— В больницу привезли рожать жену знакомого летчика, — рассказал Сорока. — Ну, я с ним и махнул к нашим бывшим шефам… Они меня таким обедом накормили! Пал Иваныч, командир — помнишь, на Каменный остров приезжал рыбалить? Когда ты тайком пробрался? Так вот, Пал Иваныч велел Кириллу доставить меня домой на вертолете.

Гарик задрал голову, прислушался: вертолета не слышно. Лишь на лужайке медленно выпрямляется примятая широкими колесами трава. Возле крыльца валяется Сережина вельветовая курточка. Впопыхах бросил ее прямо на тропинку.

— Куда они полетели? — озабоченно спросил Гарик.

— Вернутся, — улыбнулся Сорока.

— Разве положено посторонних лиц на военном вертолете катать? — проворчал Гарик. — Армия называется…

Сорока с улыбкой посмотрел на него.

— Ты все такой же…

— Какой? — вызывающе посмотрел на него Гарик.

— Никуда она не денется, вернется.

— Кстати, этот… Кирилл тоже пялил глаза на Алену, — язвительно заметил Гарик. — Из-за нее и устав нарушил… Узнает начальство — на гауптвахту загремит твой Кирилл!

— Не загремит, — миролюбиво заметил Сорока. — А девчонкам столько радости!

Гарик сел на нос вытащенной на песок лодки, стрельнул глазами поверх сосен и, трогая пальцами просмоленный паз на борту, спросил:

— Почему ты не позвал меня?

— Куда? — непонимающе посмотрел на него Сорока.

— Я, по-моему, никогда трусом не был.

— Вон ты о чем… — протянул Сорока. — Как-то в голову не пришло. А потом ты чем-то занят был…

— Не надо, Тимофей, — серьезно сказал Гарик. — Ты просто забыл, что я твой друг… И самое обидное — перестал верить мне. Будь я с тобой, возможно, обошлось бы и без кровопролития… Так-то, рыцарь без страха и упрека!

— Пожалуй, ты прав, — согласился Сорока. — Не в тебе я засомневался… Нет! Слишком уж на себя понадеялся. Думал, справлюсь с ними.

— Вон и девчонки не смотрят в мою сторону: как же, Сорока геройские поступки совершает, а я в это время на танцплощадке отплясываю…

— О девчонках я не подумал… — не смог сдержать улыбку Сорока.

— Если следующий раз сунешься без меня в какую-нибудь заварушку, считай, что я тебя больше не знаю, — сердито сказал Гарик. — Не друг ты мне будешь, понял?

— Ну их к дьяволу, эти заварушки!

— Ты запомни, что я сказал, — предупредил Гарик.

— Ладно, в следующий раз будем тонуть вместе… — засмеялся Сорока.

Он был рад, что вырвался из больницы, — соскучился по ним, чертям! А что говорить о том, что уже в прошлом? Он ведь не предполагал, что все так получится. Будь немного потемнее (кто знал, что луна в этот вечер будет такая ясная?), они не заметили бы, что он лодку отогнал от берега… В больницу наведывался следователь районной прокуратуры и долго толковал с ним. Следователь знал Сороку, еще когда тот учился в детдоме и заправлял мальчишеской республикой на Каменном острове. Два мешка отборной рыбы сдали в милицию Василий Остроумов и Егор Лопатин. Время было позднее, никто еще не знал, что в Сороку стреляли, поэтому работники милиции лишь на следующий день выехали в Островитино. Но браконьеров и след простыл.

— Им, наверное, бензин девать некуда… — поглядывая на облака, что нависли над вершинами деревьев, возмущался Гарик. — Увидели девчонок и забыли про все на свете…

— Ну-ну, поворчи, — добродушно заметил Сорока.

— Куда они умотали?

Сорока взглянул на часы и сказал:

— Через десять минут прилетят.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво посмотрел на него Гарик.

— Ты что, и вправду думаешь, они полетели на прогулку? — сказал Сорока. — У них свои дела: слетают куда надо и вернутся.

— А как же военная тайна?

— Никакой тайны нет, — с досадой ответил Сорока. — У них свой точный маршрут. Выполнят его и вернутся. А посадку на озере им разрешил Пал Иваныч.

— Распустил он своих вертолетчиков, — подначивал Гарик.

— Пал Иваныч обещал в конце недели на рыбалку приехать, — сказал Сорока. — Вот ты ему и пожалуйся!

— Попрошу, чтобы всемогущий Пал Иваныч влепил им по пять суток гауптвахты, — улыбаясь, пообещал Гарик.

Вертолет завис над той же самой лужайкой. Летчики не выключили мотор, девушки и Сережа спустились по веревочному трапу вниз. Нина, придерживая одной рукой щелкающую ее по ногам юбку, повернулась к поднимающемуся вертолету и помахала. Кирилл и Володя улыбались и кивали гладкими головами в кожаных шлемах. Алена тоже помахала им. А Сережа подбросил вверх свою курточку и что-то крикнул. От берега по воде разбежалась мелкая рябь.

Вертолет улетел, а возбужденные Алена, Нина и Сережа наперебой стали рассказывать о своих впечатлениях. Они пригласили летчиков на рыбалку. И те пообещали приехать на субботу и воскресенье…

Гарик демонстративно повернулся спиной и, насвистывая какой-то мотив, зашагал по тропинке в лес. Нина обменялась взглядом с Аленой и улыбнулась.

— Гарик! — позвала Алена. — Куда ты? В честь прибытия Сороки мы прямо на лужайке накроем праздничный стол… Слышишь?

Гарик даже не обернулся.

— У вас что, заговор? — спросил Сорока, глядя на Алену.

— Мы его хотим перевоспитать, — заявила та.

— Может, хватит? — умоляюще взглянула на подругу Нина. — Он уже и так на меня волком смотрит.

— Я ведь хочу, чтобы тебе было лучше, — пожала плечами Алена.

— Зря ты это, — тихо сказал Сорока. — Гарик нормальный парень, и нечего его перевоспитывать. У каждого человека есть свои недостатки.

— Смысл дружбы состоит не в том, чтобы показывать другу наши недостатки, а в том, чтобы открыть ему глаза на его собственные, — назидательно изрекла Алена.

— Против этого нечего возразить, — улыбнулся Сорока.

— Человек должен самоусовершенствоваться всю свою жизнь, — в том же духе произнесла Алена. — Так утверждал Чехов.

— Именно самоусовершенствоваться… — мягко заметил Сорока. — А вы пытаетесь на него давить.

— Ален, я его догоню? — просительно сказала Нина.

— Бога ради, — холодно ответила Алена. — Больше я в ваши дела не вмешиваюсь.

— Мудрое решение, — улыбнулся Сорока.

Нина сорвалась с места и побежала вслед за Гариком, который уже скрылся за стволами деревьев.

— Странные люди, — задумчиво сказала Алена. — Сама попросила моего совета, как ей быть. Гарик, мол, очень ревнив… — Она бросила взгляд на Сережу. — А ты чего уши развесил?

— Как это развесил? — обиделся Сережа. — На просушку, что ли?

Сорока фыркнул и отвернулся.

— О чем это я? Да, Нина попросила моего совета… Понимаешь, Гарик…

— Можешь не продолжать, — сказал Сорока.

Сережа ожидал, что сестра вспылит и наговорит ему кучу дерзостей, но Алена вместо этого грозно взглянула на него и, повысив голос, сказала:

— Я же просила тебя принести стол из кухни!

— Когда? — удивился Сережа. — Ты сегодня, сестренка, что-то заговариваешься!

— Как он со мной разговаривает? — воскликнула Алена. — Не стыдно?

— Ну вот, — ни к кому не обращаясь, вздохнул Сережа. — Паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат…

— Это что-то новенькое, — заметила Алена.

— Наоборот — старенькое… — ядовито сказал Сережа. — Это я в одном твоем историческом романе вычитал!

Повернулся и, насвистывая тот же самый мотив, что и Гарик, зашагал к дому. И даже походка у него была точно такая же.

Алена проводила его долгим взглядом, вздохнула и посмотрела Сороке прямо в глаза. На губах у нее грустная улыбка.

— Тимофей, неужели я такая дура?

— Зачем уж так… — растерялся тот.

— Нет, я дура! Дура! — все громче говорила она. — Куда ни суну свой нос — все не так!

— А ты не суй, — посоветовал Сорока.

— Скажи мне только честно, Тима: я действительно набитая дура? — Алена совсем близко стояла возле него и пытливо заглядывала в глаза. Припухлые губы надуты, как у обиженного ребенка, в глазах влажный блеск. Она показалась такой беззащитной и маленькой, что у него перехватило дыхание. Нежность к ней, Алене, переполняла его.

Осторожно положив ей руки на плечи, он приблизил к себе и неумело поцеловал. Чувствуя, как лицо заливает краска, и боясь взглянуть на нее, с трудом выговорил:

— Ты самая умная девушка на свете… И самая красивая!

— Скажи еще что-нибудь, — совсем тихо попросила она.

Ее лицо, наоборот, стало бледным, почти прозрачным, а яркие с расширенными зрачками глаза властно требовали чего-то еще. Она не оттолкнула его, хотя и не ответила на этот первый в его жизни, робкий поцелуй.

— Я тебя, оказывается, всегда любил, — быстро заговорил он, будто боялся, что вот сейчас все слова иссякнут. — Это я там, в больнице, понял… Я все-все передумал! Я влюбился в тебя еще раньше, чем мы встретились. Ну, когда я за веревками пришел, чтобы лося спасти… Я подолгу смотрел с острова на тебя в бинокль. Даже ребята заметили, что я часами не слезаю с сосны… Один раз даже туда обед принесли… Плавал под водой вокруг твоей лодки…

— Ты ловил лещей и прицеплял к моему крючку…

— И в Ленинград приехал из-за тебя, — продолжал он.

— Почему же ты мне об этом раньше не сказал? — Она снизу вверх смотрела ему в глаза.

— Я тогда еще не знал, что любил тебя, — признался он.

— Ты невозможный человек, Тимофей… — чуть не плача, говорила она. Еще немного… и ты навсегда потерял бы меня!

— Тебя бы я не потерял, — сказал он с ударением на первом слове.

— Хорошо, я бы тебя потеряла.

— Это невозможно, Алена.

— Зачем же ты меня мучил два года?

— Мне было труднее, — вздохнул он.

— Ты должен был мне сказать раньше. — В ее голосе радость и грусть.

— Я не мог этого сделать, потому что… я любил тебя, но сам этого еще не знал.

— Так не бывает.

— Бывает, Алена!

Она бросила взгляд в ту сторону, куда ушли Гарик и Нина. В глазах ее что-то вспыхнуло, сжав кулаки, она стала колотить Сороку по выпуклой широкой груди. Он отпустил ее, глаза у него стали удивленными.

— Где нам давать советы другим людям, если мы… мы… мы… — всхлипывая и смеясь, приговаривала она, молотя его кулаками по груди. — Сами в себе, в себе… в себе-то не можем толком разобраться!..

Разжала кулаки, вскинула руки и, притянув его к себе за шею, поцеловала. Ни он, ни она не помнили, сколько времени длился этот поцелуй. Грохот и треск заставили их отпрянуть друг от друга и оглянуться. На крыльце стоял Сережа, а внизу валялся, задрав три ноги к небу, обеденный стол. Четвертая нога отлетела в сторону.

— Это, говорят, к счастью, — пробормотал он, изумленно глядя на них.

— К счастью посуда бьется, дурачок… — рассмеялась Алена.

— Хорошо, я сейчас принесу тарелки… — сказал Сережа, потирая ушибленное колено.

Глава двадцать вторая

Все произошло так быстро и неожиданно, что они не успели по-настоящему испугаться. Только что ярко светило солнце, ровно шумели на берегу сосны, низко кружась над песчаной косой, тоненько покрикивали озерные чайки — и вдруг стало тихо. На какое-то мгновение. Затем сильный порыв ветра пронесся над озером, вздыбив потемневшую воду и заставив прибрежные деревья протяжно застонать. Лодку, на которой сидели с удочками в руках Алена и Сорока, развернуло, струной натянулась веревка с якорем. Будто кто-то гигантской плетью стегнул по камышам, и они полегли в заходившую ходуном воду.

Когда они взглянули на небо, то увидели огромное сизое облако, даже не облако, а лохматую тучу, сквозь которую бледным размазанным блином просвечивало солнце. Туча разбухала на глазах, наливалась чернотой, чуть ниже ее стремительно проносились клубящиеся шапки рваных облаков с багровым отблеском. Огромное синее озеро как-то странно качнулось сразу от берега к берегу, а затем стало вспухать, будто закипающее молоко в кастрюле. Высокие волны с вспенившимися гребнями вопреки здравому смыслу от обмелевших берегов побежали навстречу друг другу и встретились в центре озера. И в ту же секунду в жутком свисте ветра, будто джинн из бутылки, возник крутящийся смерч. Отклоняясь то в одну, то в другую сторону, он вздымался все выше и выше, пока не соприкоснулся разветвленным щупальцем с тучей. Послышался нарастающий грохот, будто столкнулись два железнодорожных состава.

Танцующий посередине озера смерч то приближался, то удалялся. В тот самый момент, когда смерч снова приблизился к ним, лодку сорвало с якоря, она стала бортом к волне, которая с силой ударила в нее, и в следующее мгновение Сорока и Алена очутились в кипящей воде. Оглушенные раскатами грома, они барахтались возле перевернутой лодки. Сорока первый опомнился и поплыл к Алене; она что-то кричала, но в свисте ветра и шуме раскачивающихся на берегу деревьев ее было не слышно.

— Обними меня за шею!.. — подплыв к ней, прокричал Сорока. Лицо возбужденное, ей показалось — он смеется.

А в него и правда будто бес вселился: хотелось орать песни, кричать, беспричинно смеяться. Лишь присутствие перепуганной Алены сдерживало его. Ему даже хотелось, чтобы смерч приблизился вплотную и он потрогал его рукой. И если бы не Алена, он сам поплыл бы к танцующему водяному столбу и прикоснулся.

— Поплыли к острову! — крикнул Сорока и, глядя ей в глаза, засмеялся. — Я такого еще никогда не видел… А ты?

Она плавала на одном месте и, будто не узнавая, смотрела на него. «Ненормальный! — с каким-то странным чувством думала она. — Мальчишка!» Рядом с ним она перестала бояться, страх ушел.

— Обними за шею… — говорил он.

— Вот еще, — сказала она. — Что я, плавать не умею?

И первой поплыла к острову. Он, будто дельфин, плескался рядом, весело фыркал, будто нечаянно коснулся рукой ее ног, но она сердито попросила не трогать ее. Гарик тоже никогда не упустит такой возможности: незаметно поднырнет под водой, схватит за ноги и не отпускает… Один раз, наглотавшись воды, перепуганная Алена закатила ему пощечину.

Водяной смерч так же быстро исчез, как и появился. Когда они вступили на Каменный остров, озеро уже успокоилось, солнце вовсю припекало, даже птицы пели. Лишь спешащее за горизонт съежившееся сизое облако да бледнеющее полудужие радуги, торчащее из леса, напоминали о буре.

Они навзничь растянулись на лужайке. На небе ни облака.

Туча увела их в необъятные дали за собой. Послушные, как цыплята, грозовые облака теперь не отстанут от нее.

— Пропало мое любимое платье, — вздохнула Алена. — Я его сама сшила.

— Моя новая рубашка… — эхом откликнулся Сорока. — Я ее купил перед отъездом сюда.

— Мои белые босоножки на платформе…

— Мои бедные драные кеды… правда, без платформы.

— Мой лещ…

— Леща не было, — заметил Сорока.

— Был, — возразила Алена. — Он клюнул как раз в тот момент, когда лодку развернуло.

— Почему лещ? Может быть, окунь.

— Нет, лещ!

— Или плотвица…

— Я говорю — лещ!

— Ну ладно, — уступил Сорока. — Пусть будет лещ…

— То-то… — рассмеялась Алена. — Лучше не спорь со мной!

После того что произошло на берегу, когда он сказал ей, что любит, между ними возникла какая-то неловкость. Сорока больше ни разу не повторил своих слов, он и так сделал почти невозможное: впервые в жизни признался в любви девушке. Потом, ворочаясь без сна на раскладушке, он снова и снова заново переживал всю ту сцену на берегу и мучительно краснел… Разве можно любимой говорить такие банальные слова: «Ты самая умная девушка на свете»? Или «самая красивая»?.. Откуда это у него: из книг или в кино услышал? Почему в таких отчаянных ситуациях люди глупеют?

Даже спасительная мысль, что влюбленные действительно глупеют, не утешала его.

Они рыбачили, купались, загорали вот так же, как сейчас, говорили о чем угодно, только не о любви… Хотя иногда Сорока ловил на себе вопрошающий взгляд девушки, будто она приглашала его к другому разговору, ждала от него совсем иных слов… Но переломить себя и говорить ей о своих чувствах он не мог. Так уж сложилась его жизнь, что больше приходилось скрывать свои чувства от посторонних, чем раскрывать… И с этим он ничего не мог поделать.

Его переполняла нежность к Алене. Там, у опрокинутой лодки, в кипящей воде, он почувствовал себя ее спасителем. И это чувство было сильным и радостным. Пусть он сам бы погиб, но ее спас. Забыв про раненую руку, он на себе дотащил бы ее до берега… Но Алена сама умела прекрасно плавать. И его помощь не потребовалась.

— Когда лодка опрокинулась, я очень испугалась, — будто читая его мысли, произнесла Алена. — А ты? — Она раскрыла глаза и, чуть повернув голову с растрепанными, еще не просохшими волосами, взглянула на него.

— Я тоже испугался, — ответил он.

— Почему же тогда смеялся?

— Наверное, со страху… — раздвинул он в улыбке обветренные губы.

Глядя на небо, Алена мысленно сравнивала Сороку и Бориса… Какое у него, Бориса, тогда лицо было! Когда он рулил прямо на Сороку… Жестокое, ноздри расширились, как у зверя… А синие, так понравившиеся ей глаза стали леденистыми, злыми.

И все-таки было что-то в Борисе и привлекательное. Его поведение говорит о том, что он привык довольно свободно обращаться с девушками. Держится с достоинством, уверенно. Такие не сомневаются в себе и не скрывают этого. Во взгляде его холодная властность… Алену и привлекал и отталкивал от себя этот парень. Насколько он умен, она еще не смогла определить, слишком мало была с ним знакома. Вот сейчас, вспоминая все короткие встречи с ним, не может даже вспомнить ни одного серьезного, интересного разговора… так, пустая болтовня, какие-то намеки, общие слова…

И все же она не могла вот так взять и выбросить Бориса из головы. Нет-нет и думала о нем… Когда рядом не было Сороки… Вот он лежит на спине и, не щурясь, всматривается в небесную синь.

Ей вдруг захотелось, чтобы он ее поцеловал. Она осторожно высвободила руку из-под головы и вытянула ее вдоль своего тела, растопырила пальцы и кончиками прикоснулась к нему. Кожа у него горячая, прокалилась на солнце. Он сделал вид, что ничего не заметил, хотя веко его дернулось, а губы дрогнули, будто он хотел улыбнуться или что-то сказать. Алена провела пальцами по его руке выше запястья и затаилась: что он теперь сделает? Ресницы его затрепетали, в глазах что-то мелькнуло, он нащупал ее руку, взял в свою большую ладонь и тихонько сжал…

«Ну поцелуй же! — умоляла про себя Алена. — Слышишь, Тимофей!»

Наверное, он услышал, потому что сжал ее руку сильнее, прерывисто, будто ребенок, вздохнул и сжал веки. Только темные ресницы вздрагивают. Тогда Алена приподнялась, нагнулась над ним, отвела пальцами желтую прядь со лба и сама крепко его поцеловала…

— Я так и знал, что вы прячетесь здесь… — послышался голос Гарика. Вы видели, что было на озере?

— Видели, видели, — ответила Алена. На щеках ее пылали два красных пятна. Повернувшись к Нине, которая поднималась вверх от причала вслед за Гариком, она попросила у нее расческу.

Сорока поднялся с травы, подал руку Алене. Лицо у него сконфуженное.

— Извините, я забыл постучаться… — ухмыльнулся Гарик. В подобных ситуациях он не отличался особенной тонкостью. — Да вот дверь не нашел…

— Ты бы и в дверь не постучался, — расчесывая волосы, заметила Алена.

Сорока, все убыстряя шаги, прошел мимо него прямо к обрыву. Сделав небольшую пробежку, оттолкнулся от берега и исчез из глаз. Немного погодя внизу раздался громкий всплеск.

Бледный костер потрескивал, сиреневый дымок тянулся вверх, рассеиваясь в сосновых ветвях. Нина сказала, что ее кусают комары, вот Гарик и соорудил небольшой костерок. Развалившись на траве, он положил темноволосую голову Нине на колени и блаженствовал. Алена сидела на широком пне, а Сорока прислонился спиной к дереву.

— …Глеб рассказывал, что иногда до двух сотен в день зарабатывает, — говорил Гарик, снизу вверх глядя на Нину. — Купит, к примеру, у моряка импортный магнитофон и тут же перепродаст в два раза дороже… Это его законный бизнес.

— Точнее, беззаконный, — ввернул Сорока.

— Я делами Глеба не интересуюсь, — сказала Нина. — А покупатели на него не жалуются… И начальство им довольно. Не беспокойтесь, продавцы теперь сами стали хорошими психологами. Знают, у кого купить, кому продать. И сразу чувствуют, кто перед ними: работник ОБХСС или покупатель с бабками…

— С чем? — переспросила Алена.

— Так дельцы у нас называют деньги, — улыбнулась Нина.

— Про «башли», «капусту» слышал, а про «бабки» — впервые! — подивился Гарик.

— То-то они, голубчики, спелись… — думая о своем, произнес Сорока.

— О ком ты? — спросила Алена.

— И давно они дружки-приятели? — не ответив ей, обратился Сорока к Нине.

— Дружки-приятели? — переспросила та.

— Глеб и Борис, — пояснил Сорока.

— Твой бывший… близкий друг, — не удержался и съязвил Гарик.

— У Глеба есть еще один приятель — Борис, мастер спорта по автомобилизму, — наградив Гарика уничтожающим взглядом, спокойно ответила Нина.

— Его фамилия Борисов?.. Борис Михайлович? — странным голосом спросил Сорока.

— А ты его откуда знаешь? — удивилась Нина. — Впрочем, он человек известный, о нем в газете писали…

У Сороки сначала кровь прилила к лицу, потом он побледнел. Никто, кроме Алены, этого не заметил.

— Ты видела его? — хриплым голосом спросил он. Чтобы скрыть охватившее его волнение, Сорока откашлялся.

— Бориса-то? — не замечая, что с ним творится, продолжала Нина. — Я его впервые увидела на даче у Глеба, интересный мужчина… Он часто заходит в комиссионку.

— Тоже увлекается… музыкой? — поинтересовался Гарик.

— Они все помешались на этих магнитофонах, усилителях, колонках! Платят шальные деньги.

— Да, он ездит быстро… — произнес Сорока. — У него светло-зеленые «Жигули»?

— Это очень важно? — не спускала с него встревоженных глаз Алена. В голосе Сороки прозвучали какие-то нотки, заставившие всех посмотреть на него. Взволнованный, он резко нагнулся, схватил толстую ветку с земли, разломал на несколько кусков и бросил в костер. Когда он снова выпрямился, лицо его было спокойным, как обычно.

— Он тебе не рассказывал, как весной подбил на Приморском шоссе двух мотоциклистов? — после продолжительной паузы спросил Сорока.

— Об этом мне не нужно было рассказывать, — ответила Нина. — Я сама там была.

— Ты?! — вырвалось у Сороки. На лице его глубокое изумление и растерянность. — Ты была в этой машине?!

И Гарик и Алена, чувствуя, что происходит что-то необычное, во все глаза смотрели на них.

— Их никто не подшибал — они мчались за нами как сумасшедшие и перед поворотом, когда увидели встречный грузовик сами свернули в канаву, продолжала Нина. — Я увидела, как они закувыркались, и закричала… Борис остановился, мы все выскочили из машины, ребята кинулись к ним, а я страшно испугалась, даже не подошла посмотреть… Девочки — тоже. Борис потом сказал, что они получили серьезные травмы, но будут живы.

Гарик и Алена переглянулись.

— Это ты про тот случай на Приморском шоссе? — спросила Сороку Алена.

— Ты знаешь, кто был на мотоцикле? — сказал Гарик, глядя на Нину.

— Какие-то дружинники, — ответила она. — Я же говорю, их не видела.

— Дружинники! — воскликнул Гарик. — Вы убили Сашу и чуть не отправили на тот свет…

— Нина, сколько вас было в машине? — перебил Сорока, бросив недовольный взгляд на Гарика.

— Борис, я, Глеб, сестренки Оля и Аня и Борис… Шесть человек. Мы ехали на дачу Глеба.

— Ты Бориса два раза назвала, — заметила Алена.

— Один — Борис Михайлович Борисов, второй — Длинный Боб, — пояснила Нина. — Два Бориса, неужели непонятно?

— Понятно, — сказал Сорока. — Непонятно только, куда испарился Длинный Боб…

— Борис Михайлович и Глеб погрузили их в машину и повезли в Зеленогорск, а мы все сели на автобус и на нем доехали до дачи… — Нина обвела всех недоуменным взглядом. — Какого Сашу убили?

— А с ним на мотоцикле был Сорока, — прибавил Гарик. Он сидел рядом с Ниной и накручивал на палец тонкий стебель.

— Это правда? — Нина перевела взгляд с него на Сороку.

— Вспомни: о чем они говорили, когда стали удирать от нас? — попросил Сорока.

— Почему же я тебя не узнала? — произнесла Нина.

— Я сидел сзади, — сказал Сорока.

— Борисов хотел остановиться, когда вы замахали полосатой палкой, ну, а Длинный Боб…

— Он сидел рядом с водителем? — перебил Сорока.

— Да, он сказал, что не стоит останавливаться, это свои ребята, он их хорошо знает… Давайте, мол, их разыграем… Ну, тут и началась эта бешеная гонка!

— Которая так трагически окончилась, — сказала Алена.

— Ну и друзья у тебя! — покачал головой Гарик. — Тюрьма по ним плачет!

— Я же не виновата, что ты мне так поздно встретился, — съязвила Нина.

— Это Боб попросил вас не говорить следователю, что он был в машине? спросил Сорока.

— Он сказал, что у Борисова будут неприятности с ГАИ, если узнают, что в машине было шесть человек. И Борисов согласился… Ну, мы и не назвали его.

— А вас спрашивали?

— Да нет… Борисов привез нас в милицию и еще раз попросил не говорить про Длинного Боба. — Нина посмотрела на Сороку. — А что? Надо было сказать?

— Зачем же подводить своих друзей, — усмехнулся Сорока.

— Я не знала, что Саша погиб, — сказала Нина. — Борисов говорил, что он лежит в больнице…

— Он умер не сразу, — сказал Сорока. — Его пытались спасти, сделали операцию, но он так и не пришел в сознание…

— Боже мой, какой ужас! — воскликнула Нина. — А ты?

— Я, как видишь, легко отделался…

— Р-р-р! Ав! — раздался дикий рев, и из кустов с шумом и треском выломился улыбающийся Сережа. Подбежал к костру, оглядел всех веселыми глазами. — Что, испугались? Вы видели, какой смерч плясал на озере?

— Он нас сюда по воздуху забросил, — сказала Алена.

— Я так и подумал, когда увидел в камышах перевернутую лодку, засмеялся Сережа. — Или вы прямо в рай к боженьке на небо попали, или — на Каменный остров.

— Может, ты и мое платье нашел? — спросила Алена.

— Удочку нашел, а на крючке знаешь кто был?..

— Лещ! — воскликнула Алена.

— Здоровенный окунь, — ответил Сережа.

Алена бросила взгляд на Сороку, но тот не слушал их: опершись спиной о ствол, смотрел прямо перед собой, и глаза у него были чужие, беспощадные.

— Я привез котелок, хлеб, ложки, рыбу… После бури такой потрясающий клев был! — весело рассказывал Сережа. — Давайте в наш последний вечер поужинаем здесь, на Каменном острове?

— Меня комары живьем сожрут, — сказала Алена. — Смерч оставил на мне один купальник.

— Я все привезу, что надо, — очнулся от своих невеселых дум Сорока.

— Ты не знаешь, что мне надо, — поднялась с пня Алена.

Он впереди, она — за ним стали спускаться вниз к причалу. Когда забрались в лодку и Сорока сел на весла, Алена сказала:

— Они ведь ненарочно, Тима?

— А ты как думаешь? — взглянул он ей в глаза.

— Я не могу в это поверить, — помолчав, проговорила она. — Нина ведь сказала, что Борисов хотел остановиться…

— Но не остановился…

— По-твоему, Борис, или, как вы его называете, Длинный Боб… подстроил эту аварию?

— Боюсь, что так, — процедил он, не глядя на нее.

— За рулем-то сидел другой Борис! — с вызовом сказала она. — Как же он мог?

— Ты его защищаешь? — чуть приметно усмехнулся Сорока.

— Я тебя защищаю от самого себя! — горячо воскликнула она. — Я же вижу, как ты мучаешься, растравляешь себя… Ты же, Сорока, всегда был справедливым!

— Посмотри: что это такое в камышах? — кивнул Сорока на мыс.

— Мое платье! — обрадовалась Алена.

Лодка была на полпути к острову. Тут наперерез ей со стороны бывшего детдома показалась еще одна плоскодонка с черным вытянутым носом. В ней сидели трое. Увидев Сороку и Алену, они зашевелились, о чем-то переговорили, потом один из них встал и, сложив руки рупором, протяжно закричал:

— Сорока-а! Мы-ы к тебе-е!

— Греби-и на Каменны-ый! — откликнулся тот.

Над озером аукнулось эхо и пошло гулять по сосновому бору, березовой роще. Тот, кто встал, помахал рукой — мол, понял, — и лодка взяла курс на остров.

— Кто это? — спросила Алена, глядя на черноносую лодку.

— Моя команда… — улыбнулся Сорока. — Вася Остроумов, Егор Лопатин… Одного ты знаешь — Федя Гриб!

— Твой лютый враг?

— Он перевоспитался, — улыбнулся Сорока.

— Ой, посмотри: что это такое? — показала на остров Алена. — Можно подумать, что республика возродилась!

Над соснами разноцветным роем взвились шары с привязанными к ним человечками, рыбами и еще какими-то непонятными знаками.

— Восемь, одиннадцать… тринадцать… Пятнадцать! Как красиво. Откуда их столько?

— Сережа забавляется, — сказал Сорока. — Видно, нашел наш тайник…

— Жалко отсюда уезжать, — вздохнула Алена. — А тебе, Президент?

Он не успел ответить: неподалеку от лодки с негромким всплеском упал лопнувший шар с человечком. Сорока подцепил его веслом, взял в руки и стал разглядывать.

— Мой личный знак, — с задумчивой грустью сказал он. — Стоило ему появиться в небе, я все бросал и мчался на остров.

— И меня бы бросил? — без улыбки спросила Алена. Она черпала пригоршней воду и пропускала ее сквозь пальцы. Сверкающие капли со звоном разбивались о воду.

— Тогда — да, а сейчас — нет! — сказал он.

Еще один синий шарик с рыбкой лопнул в небе и мягко, без всплеска упал в озеро — на этот раз немного дальше.

— Я хочу его взять на память, — сказала Алена.

Сорока молча направил лодку к съежившемуся шарику с картонной рыбкой.