Презумпция невиновности

Глава 37

Только поэты могут найти слова, чтобы описать свободу, – они воспевают ее. Свобода! Какое упоительное, пьянящее состояние. Я никогда не испытывал такой экстатической радости, как теперь, когда думаю, что грозившая мне опасность позади. Минула, исчезла, рассеялась как дым. Какие бы ухмылки и неодобрительные взгляды ни встречали меня, что бы ни говорили люди прямо мне в лицо, а чаще – за глаза, мой страх позади. Позади бессонные предрассветные часы, когда перед моим мысленным взором проплывали картины моей будущей жизни: отупляющий труд днем, сочинение бесконечных прошений о помиловании с натянутыми доказательствами невиновности вечерами, чуткий, нездоровый сон, потому что не знаешь, чего ожидать от сокамерников. Все позади. Все мои грехи прощены. Я чувствую необыкновенное облегчение, словно камень с души свалился. Кажется, что я способен, как птица, воспарить к небесам. Свобода!

Потом декорации меняются. С горечью и озлоблением вспоминаю о том, через что пришлось пройти, и проваливаюсь в пропасть депрессии.

В моей прокурорской практике я не раз наблюдал, как подсудимые встречали оправдательный приговор. Большинство плакали – тем горше, чем серьезнее было обвинение. Плакали не от радости – плакали, еще не веря в удачу, плакали от сознания того, что страдали понапрасну, а в итоге – несмываемый позор и невосполнимый ущерб психике и репутации.

Возвращение к жизни – процесс долгий. Первые два дня несмолкаемо звонил телефон. Меня поражает, как люди, четыре месяца назад переставшие разговаривать со мной, могли подумать, что я буду рад их неискренним поздравлениям. Но они звонят, и я, понимая, что они могут пригодиться в будущем, принимаю их поздравления и пожелания.

И все же большую часть времени я провожу один. Меня тянет на природу, к уходящему лету и наступающей осени. Однажды утром, вместо того чтобы отправить Ната в школу, я беру лодку, и мы отправляемся рыбачить. За целый день мы не перебросились и парой слов, но я рад, что сын рядом, и чувствую, что он это знает. Но обычно я брожу по лесу один, брожу часами. У меня словно обострилось зрение, я вижу то, чего не замечал прежде. Четыре месяца я провел как в забытьи, меня штормило от бури нахлынувших чувств. Внешний мир перестал для меня существовать. Теперь бури поутихли.

Сегодня я дома. Соседи советуют написать книгу о процессе. Но я еще не пришел в себя окончательно, не могу взяться за что-то серьезное, основательное. Довольно скоро мне становится ясно: Барбара недовольна тем, что я ничего не делаю. Она долго скрывала раздражение, однако сейчас оно все чаще вырывается наружу. Нет, она не жалуется, не шпыняет меня, не язвит саркастическими замечаниями – просто молчит. Мне кажется, что она все больше и больше замыкается в себе. Я часто ловлю ее тревожный сердитый взгляд. «Что с тобой?» – спрашиваю я. Она, вздыхая, отворачивается.

– Ты собираешься искать работу? – спрашивает она в один прекрасный день. – Я не могу ничего делать, когда ты болтаешься под ногами.

– Я же тебе не мешаю.

– Ты меня отвлекаешь.

– Тем, что сижу в гостиной? Тем, что копаюсь в саду?

Я стараюсь вызвать ее на разговор, но она уклоняется. Закатив глаза, уходит. В наших семейных поединках мы сражаемся молча.

Да, я не пытался найти работу. Каждые две недели из прокуратуры по почте поступали чеки. У Нико дель Ла-Гуарди нет веских оснований уволить меня. Или он побаивается сделать этот шаг. С другой стороны, и речи не может быть о том, чтобы я вернулся в прокуратуру.

Нико находится под шквальным огнем прессы. Материалы общенациональных СМИ нарушили упорядоченную жизнь округа Киндл. То, что в обычное время могло сойти за местные недостатки, приобрело характер грандиозного скандала, который потряс всю страну. Из-за Нико на нас стали смотреть как на невежественных мужланов. Передовицы наших газет и даже несколько местных политиков из оппозиционной партии выдвинули требование начать прокурорское расследование деятельности мистера Мольто. Городская Ассоциация юристов начала опрос среди своих членов относительно возможного исключения Томми. Почти все сходятся во мнении, что Нико перестарался в своем стремлении сесть в кресло мэра, за что и поплатился, а Мольто в сговоре с Кумачаи сфабриковал свидетельства против меня. То, что Нико под конец отказался от выдвинутых им же самим обвинений, повсеместно истолковывается как признание ошибок. Другие мнения высказываются крайне редко. В воскресном выпуске «Трибюн» я прочитал статью Стью Дубински, где упомянуто о «папке П.» и атмосфере, царившей в Северном филиале в те годы, однако ничего не воспоследовало, статья осталась незамеченной.

Что бы ни думали и что бы ни говорили, я не собираюсь никого ни поправлять, ни уточнять что-либо. Не собираюсь прощать ни Нико, ни Томми, ни Мясника. У меня нет никакого желания оповещать весь мир о том, что сперма, извлеченная из тела Каролины, принадлежит мне, что на стакане в ее квартире остались отпечатки моих пальцев, что собранные у нее на полу ворсинки – с ковра в моем доме, что все звонки Каролине сделаны с моего домашнего телефона. Цена таких признаний слишком высока. Пусть Томми попытается опровергнуть очевидное. Я же тем временем буду получать чеки.

Переговоры о сроках прекращения выплаты мне жалованья стали последней акцией Лидии Макдугал как заместителя окружного прокурора по административно-хозяйственной части. Совсем скоро она станет судьей. Нико предложил сохранить мне содержание на полгода. Я потребовал год, дабы компенсировать моральный ущерб. Сошлись на девяти месяцах. Лидия настолько расположена ко мне, что в последнем разговоре на эту тему попросила меня сказать несколько слов на торжестве по случаю ее вступления в новую должность.

Это мой первый выход на публику. Председательствующий на церемонии Эд Мамфри представляет меня аудитории как человека, «который хорошо знает, что такое справедливость и несправедливость». Триста-четыреста человек, собравшихся в зале, встают и аплодисментами приветствуют меня. Я сделался героем округа Киндл, местным Дрейфусом. Некоторым, правда, жалко, что они лишились удовольствия видеть, как я корчусь под ударами судьбы.

И все же на людях мне все еще не по себе. Гораздо комфортнее я чувствую себя дома.

Поскольку я – один из трех выступающих на церемонии, Нико дель Ла-Гуарди сюда не пришел. Зато Хорган не мог не прийти. Начинается банкет. Народ толпится около столов со снедью. Реймонд подходит ко мне, широко улыбается. Руку, однако, протянуть не рискует.

– Как поживаешь? – дружелюбно спрашивает он.

– Помаленьку.

– Мы должны с тобой поленчевать.

– Я никому ничего не должен.

– Я неправильно выразился, Расти, я был бы рад, если бы ты согласился позавтракать со мной.

Старые привязанности, старая дружба… Если позабыть об этом, что у нас останется?

Я называю день, время и ухожу.

Реймонд встречает меня в офисе юридической фирмы, где он служит, и предлагает никуда не ходить: он заказал завтрак сюда. Зачем нам попадать в материал под рубрикой «Сегодня в городе», где газета поведает о том, как Реймонд Хорган и оправданный по суду зам окружного прокурора зарыли топор войны в шикарном ресторане? Мы поглощаем салат с креветками в просторном конференц-зале за огромным полированным столом, который, кажется, высечен целиком из гранитной скалы. Реймонд начинает с банальных вопросов о Барбаре, Нате, обо мне самом.

– Я никогда не буду прежним человеком, – говорю я.

– Представляю.

– Вряд ли.

– Ты хочешь услышать, что я виноват перед тобой и сожалею об этом, – верно?

– Зачем? Какой мне прок от твоих сожалений.

– Значит, не хочешь?

– Реймонд, я не буду больше давать тебе никаких советов.

– Я на самом деле сожалею.

– Еще бы…

Реймонд проглатывает мое язвительное замечание. Понимает, что моя рана еще не зарубцевалась.

– И знаешь о чем? О том, что поверил Нико и Томми. Мне и в голову не приходило, что они могут пойти на подтасовку доказательств. Ходят разговоры об отзыве дель Ла-Гуарди. Кто-то уже распространяет подписные листы.

Я киваю, поскольку читал об этом. На прошлой неделе Нико заявил, что никаких оснований начинать прокурорское расследование в отношении Мольто нет. Авторы передовиц и телекомментаторы снова обрушились на него с нападками.

– Знаешь, в чем сейчас проблема Нико? Он теряет поддержку Болкарро. Оги не заявил протеста против отзыва и вообще не дает Нико спуску – знает, что тот метит на его место.

Меня не интересуют склоки между сильными мира сего, мне скучно. Я занят собственными мыслями. Мыслями о том, что придет время и я всех их выведу на чистую воду. Назову имена, припомню факты.

– Послушай, Расти, ты не пробовал влезть в мою шкуру? Не дай тебе Бог, мне ведь тоже нелегко пришлось.

– Реймонд, я двенадцать лет подчищал за тобой…

– Знаю.

– …а чем ты меня отблагодарил?

– Я же говорю, сдуру поверил Нико. Я и сам вроде как жертва. Меня нагло обманули.

– Катись-ка ты знаешь куда?! А когда остановишься, катись еще дальше. – Я вытираю салфеткой рот, но уходить не собираюсь. Это зачин, вступление, прелюдия. Реймонд смотрит на меня. На его крупном лице написано огорчение. Он откашливается, хочет сменить тему:

– Что ты собираешься делать? В смысле работы?

– Понятия не имею.

– Знаешь, я бы помог тебе по возможности. Хочешь? Если у самого есть что-нибудь на примете, ты только скажи. Помогу чем могу.

– Единственное достойное занятие, помимо прокуратуры, – это быть судьей. Думаешь, ты сумеешь это устроить? Как бы не так! – Я пристально смотрю на него, давая понять, что не простил его, да и вряд ли когда-нибудь прощу. Вопрос мой звучит как издевка – человек, которого обвиняли в убийстве, даже в кандидаты на судейскую должность не попадет. Но Реймонд и глазом не моргнул:

– Ну это ты зря. Хочешь, попробую?

– Хватит, Реймонд. Не потянешь.

– Ошибаешься, дорогой. Мы с Оги Болкарро теперь дружки-приятели. Он мне по два раза на неделе звонит. Я не шучу, правда. Могу поговорить с ним. Или Ларрен поговорит.

– Ни в коем случае! – невольно вырывается у меня. – Не нужно мне от тебя помощи, а от Ларрена тем более.

– Чего ты против него имеешь?

– Хотя бы то, что он твой приятель.

Реймонд смеется:

– У тебя, кажется, одно на уме – как бы уделать меня. Валяй, я не возражаю. – Он отодвигает свою тарелку в сторону. – Только учти, такие вещи за пять минут не обговоришь. Хочешь покатить бочку на Томми? Действуй. Он этого заслуживает. И Нико тоже. Валяй, присоединяйся к большинству. Это удобная позиция. Звони в ассоциацию, скажи, что поддерживаешь отзыв Нико.

– Они мне уже сами звонили. Я ответил, что мне нечего сказать по этому поводу.

– Но чего ты на меня-то взъелся? Тебе не понравилось, что я согласился дать показания? Но я же говорил правду, говорил только о том, что в самом деле было. И ты это знаешь, дорогуша.

– Ты мне соврал, – говорю с ударением на «мне».

– Когда?! – восклицает он с неподдельным удивлением.

– Когда отдавал мне «папку П.». Когда сказал, что Каролина просила назначить ее на это дело. Когда заявил, что в папке беспочвенные обвинения.

– Вот оно что… – медленно произносит Реймонд. Он в замешательстве. Хорган – крепкий орешек. – Теперь понимаю. Кто это тебе накапал? Лайонел Кеннили? Твой поганый приятель? У него у самого рыльце в пушку. Ты от меня нос воротишь. Да, я не святоша. Святых среди людей нет. И вообще те дела не имеют никакого отношения к тому, что тебя обвинили в убийстве.

– Ты так думаешь? Разве меня справедливо судили, Реймонд? Ты об этом подумал? Неужели не понимаешь, что Ларрен хотел засадить меня, чтобы его делишки остались в тайне?

– Нет, он не такой.

– Не такой, говоришь? Он замарал судейскую мантию. Единственное, что его заботило, – да и тебя тоже, если на то пошло, – чтобы никто ничего не узнал. Ты мне вот что скажи: каким образом мое дело попало к Ларрену? Кто звонил Эду Мамфри?

– Никто ему не звонил.

– Случайность?

– Насколько я знаю, да.

– А ты у Ларрена об этом спрашивал?

– Мы с ним о твоем деле не говорили. Ни разу. Можешь мне не верить, но мы оба действовали по справедливости. Чепуху ты мелешь, Расти. Да, было, но было девять лет назад. У Ларрена в ту пору котелок совсем не варил.

– Ты лучше скажи, как это произошло? – Любопытство берет верх над моим негодованием.

– Откуда мне знать как? Мы с ним один-единственный раз об этом говорили. Да и короткий был разговор-то. Он тогда здорово закладывал. Каролина по надзору работала. Ее подопечные плакались ей в жилетку, просили помочь. Она – к Ларрену. И он соглашался, рассчитывая, что теперь она почаще будет задирать перед ним юбку. И вот однажды один из ее поднадзорных преподносит ей маленький презент – сотенную. Это их, ее и Ларрена, развеселило, и они закатили себе обед. Потом ей еще раз дали, потом еще. Так оно и пошло. Отчего не побаловаться по мелочи?

– И ты все-таки взял ее в прокуратуру?

– А это вот как случилось. Ларрен не слезал с меня насчет Каролины. Туго, говорил, ей – всего одиннадцать тысяч в год получает, а за одно только обучение в юридическом училище сколько надо платить. Ладно, говорю, возьму с окладом двадцать пять тысяч, но чтобы он с этим завязал. Взял я ее, и знаешь, она чертовски хорошо работала. Мозговитая. А Ларрену я устроил перевод в Центральный суд, и он тоже показал себя с хорошей стороны. Через год они оба стали уважаемыми людьми и, кажется, охладели друг к другу. Хорошо, если за пять лет перебросились несколькими словами. Со временем и я на нее клюнул. Что из этого вышло, ты знаешь.

– Так, значит, оно и шло – ко всеобщему удовольствию. А потом ты получаешь ту анонимку и передаешь материал ей на хранение.

– Ни хрена подобного. Я велел ей разобраться в нем и держать язык за зубами. Чего ты от меня добиваешься, Расти? К тому времени я уже встречался с ней, не стану скрывать. Будь я подонком, сунул бы эти материалы в бумагорезательную машину, и дело с концом.

Я качаю головой. Нет, дорогой, ты достаточно осторожен, чтобы сделать такую глупость. Мало ли кто еще мог знать об анонимке? Ты действовал в духе самых хитроумных членов семейства Медичи. Разберись, мол, милая, и, если это касается тебя и Ларрена, аккуратно замети следы. Все это подразумевалось и комментариев не требовало. Каролина, естественно, попыталась это сделать. Теперь понятно, кто затребовал из Тридцать второго участка протокол ареста Леона.

– А когда Каролину угробили, ты взял папку?

– Когда ее, как ты выражаешься, угробили, мне позвонил Ларрен. Я ведь сказал ему об анонимке, когда она поступила. Так вот, Ларрен позвонил на другой же день после того, как обнаружили труп. Дельце-то может быть щепетильное, говорит. Почему бы тебе не взять эту папку? Задница он лицемерная, всегда был таким. – Реймонд смеется, я хмурюсь. – А после тебе ее отдал, когда ты попросил.

– У тебя не было другого выхода. И все равно ты пытался меня запутать.

– Он же как-никак мне приятель.

Ясно, почему Реймонд покрывал Ларрена. Если бы он возбудил против него дело, тогда прощай его мечта о переизбрании. Отвратительно все это.

Я встаю, собираюсь уйти.

– Расти, я действительно хочу тебе помочь. Только скажи чем. Если нужно, я на самой людной площади поцелую Оги Болкарро в зад. Будет тебе судейское кресло. Если же захочешь побольше получать, тоже устроим. В долгу перед тобой не останусь.

Мне приятна его готовность услужить. Лежачего не бьют. Я киваю ему. Мы идем к дверям. Реймонд успевает похвастаться модерной живописью на стенах. Видно, забыл, что он нам со Стерном чуть ли не лекцию о ней прочитал.

У лифта он тянется ко мне, чтобы обнять.

– Все это неприятно, правда, – говорит он.

Я отстраняюсь, даже легонько его отталкиваю. Рядом люди, и он делает вид, будто ничего не заметил. На нашем этаже останавливается кабина лифта.

– Погоди, я хотел еще спросить тебя об одной вещи.

– О чем? – говорю я, входя в кабину.

– Кто же все-таки убил ее, как ты думаешь?

Я молчу, делаю Реймонду легкий джентльменский поклон. Дверцы лифта закрываются.

Глава 38

Октябрь. Я работаю в саду – выкапываю старые столбы у забора, вставляю новые, заливаю цементом, протягиваю сетку-рабицу. И вдруг меня охватывает непонятное чувство. Я смотрю на инструмент у меня в руке. Не знаю, как называется. Рукоятка, на конце которой с одной стороны молоток, с другой – гвоздодер. Этот странный инструмент достался мне от тестя. Когда он умер, мать Барбары привезла нам весь его домашний и садовый инвентарь. Эту тяжелую железяку можно использовать для чего угодно, а вечером первого апреля она стала орудием, которым была убита Каролина Полимус.

Сразу после суда я заметил на гвоздодере сгусток запекшейся крови и прилипший к нему светлый волос. Я тут же спустился в подвал и стал промывать инструмент горячей водой. В этот момент на верхних ступеньках лестницы показалась Барбара. Она буквально замерла, увидев, что я делаю. Мне пришлось прикинуться веселым. Стал насвистывать какую-то мелодию.

С тех пор я не раз намеренно ею пользовался – не знаю, как называется эта штука. Вообще не признаю никаких табу и не верю ни в какие фетиши.

И вот я стою сейчас у забора и думаю, что нет ничего сверхъестественного. И тем не менее что-то вдруг изменилось. Изменился травяной газон, изменились кусты роз, изменилась грядка с зеленью, которую я помог Барбаре насыпать минувшей весной. Все изменилось необратимо.

Барбара в гостиной, раскладывает на столе какие-то бумаги – так моя мама когда-то раскладывала журналы и свои заметки, готовясь к выступлению на радио. Я сажусь по другую сторону стола и говорю:

– Может быть, переберемся в город?

Сейчас Барбара, конечно, улыбнется: она уже много лет говорила о переезде. Но она кладет авторучку и потирает лоб.

– О Господи!

Я жду, что она еще скажет, догадываюсь, что меня ждет неприятный разговор, но мне теперь ничего не страшно.

– Я откладывала этот разговор, Расти.

– Ты о чем?

– О нашем будущем. Не хотела тебя огорчать.

– Ты меня жалеешь, это хорошо.

– Расти, не надо.

– Надо, милая, надо. Так что у тебя на уме?

– Я приняла предложение начать со второго семестра работу в университете Уэйна.

Университет Уэйна находится не в округе Киндл. И даже не в полутысяче миль от нашего города. Насколько я помню, этот университет – в городе, где я бывал лишь однажды.

– Детройт?

– Детройт.

– Ты меня оставляешь?

– Я бы сказала иначе – устраиваюсь на работу. Может, не вовремя, но что поделать? Мне предлагали с первого семестра приступить, и я собиралась в апреле сказать тебе. Но тут началось это сумасшествие… – Голос у нее дрогнул, она зажмурила глаза. – В университете согласились подождать. А я все думала – ехать, не ехать. Потом решила – так будет лучше.

– А Нат?

– Ната я, конечно, возьму с собой. – Взгляд у нее делается злым, неуступчивым.

Мне неожиданно приходит на ум обратиться в суд. Воспрепятствовать ее отъезду. Но нет, хватит с меня одной тяжбы. Я печально улыбаюсь:

– Значит, едешь в Детройт. Меня с собой зовешь?

– А ты поехал бы?

– Мог бы. Самое время начать все заново. Ко мне тут столько грязи прилипло – надо отмыться.

– О чем ты говоришь? О тебе в «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» пишут как о мужественном, храбром человеке. Ты у нас теперь знаменитость. Жду не дождусь, когда ты скажешь, что выдвинешь свою кандидатуру на должность окружного.

Слова ее тщательно продуманы – может быть, Барбара говорит это для успокоения совести или потому, что привыкла мыслить точными формулировками. Я невесело усмехаюсь. Вот оно – еще одно доказательство нашего отдаления друг от друга.

– Ты не стала бы возражать, если б я переехал поближе к тебе, чтобы видеться с Натом? Само собой, жить я буду отдельно.

– Не стала бы.

Я смотрю на голую стену. Господи, чего только не бывает в жизни! Еще раз вспоминаю, как это началось. Каролина, Каролина, что я искал в тебе? Зачем мы встретились? Что я натворил? Вопросы, вопросы, вопросы… И все же я способен отдавать себе отчет в своих поступках.

Скоро мне сорок. Я не могу сказать, что не знаю мир или что мне нравится все, что я видел. Я отец, у меня есть сын. В наследство от своего отца я получил мрачный взгляд на жизнь, понимание того, что и в мире гораздо больше жестокости, чем можно постичь умом. Не буду утверждать, что сам я перенес множество страданий. Однако мне довелось видеть то, что в дурном сне не приснится. Я видел, как величайшее в истории преступление искалечило отцовскую душу. Я видел неисчислимые муки и беспросветную нужду людей. Видел слепой гнев, толкающий на дикие поступки. Как прокурор я должен был бороться против всего, что ломает и губит человека. Но это «все» сильнее меня. Разве можно сохранить оптимизм, когда перед тобой разворачивается нескончаемая панорама горя и зла? А Его Величество Случай? У моего соседа сын родился слепым. Лидия Макдугал с мужем в минуту веселья неосторожно свернули за угол, и машина грохнулась в реку. И если даже пощадит Случай и пронесет лихая беда, жизнь все равно изматывает нас донельзя. Молодежь спивается. Молодые красивые женщины рожают детей, толстеют и с возрастом утрачивают иллюзии. Каждая человеческая жизнь всегда казалась мне непохожей на другие, как непохожи друг на друга снежинки. Мы непохожи в своем горе и в радости. Душа просит света! Но напрасно. Гаснут огни, делается темно. Как я тянулся к Каролине! Тянулся неистово, неотвратимо. Нет, наша встреча не была случайной. Я жаждал близости. Меня тянуло к Каролине.

И вот сейчас, уставившись в стену невидящим взглядом, я начинаю говорить то, что обещал себе никогда никому не говорить:

– Я много думал о причинах того, что произошло, хотя в них вряд ли можно разобраться. Что заставляет одного человека убить другого? Ненависть, затмение мозгов, отчаяние? До конца понять это невозможно. Но я старался понять, правда старался. Я хочу сказать, что прошу у тебя прощения, Барбара. Многие сочтут это смешным, но все равно прости меня. Ты должна поверить мне, Барбара, что ты для меня значишь гораздо больше, чем та женщина. Если честно, мне казалось, что я нашел в ней то, чего нет у других. Это была моя ошибка, признаю это и раскаиваюсь. Ты как-то заговорила о моей одержимости ею. Да, она была как наваждение. Почему – долго объяснять. Она обладала какой-то редкой притягательностью. Сильная она была женщина, а я – слабый мужчина. Мне потребовались бы годы, чтобы излечиться от нее. Возможно, я никогда бы не излечился, будь она жива. Оправдания мне нет. Я всегда считал, что разговоры на эту тему не принесут пользы ни тебе, ни мне. Полагаю, что и ты так думала. Что случилось – то случилось. Естественно, я много размышлял, почему и как это произошло. Не мог не думать об этом. Любой прокурор знает, что зло всегда рядом с нами.

Барбара встала, вцепилась руками в спинку стула, смотрит негодующе. Она не желает слушать моих откровений. Но я продолжаю:

– Никогда не думал, что заговорю с тобой об этом. Однако пришло время поговорить начистоту. Нет, Барбара, я ничем тебе не угрожаю. Одному Богу известно, что может подумать человек в твоем положении. Просто пора выложить карты на стол. Не хочу гадать, что ты об этом думаешь и что я сделаю. Не надо, чтобы это влияло на нашу жизнь. Тому – масса причин, и прежде всего – Нат. Пытаясь понять, почему и как была убита эта женщина, я пришел к выводу: чтобы не разъединять нас, чтобы нам было хорошо. Это убийство – как знак судьбы. Судьба словно отомстила Каролине за меня – пусть это звучит кощунственно.

Наконец я заканчиваю свой монолог и испытываю удовлетворение. Я покончил с затянувшейся историей раз и навсегда. Мне удалось сделать это лучше, чем я ожидал. Барбара молча роняет слезы.

– Что я могу тебе сказать? – тяжело вздыхая, говорит она. – Я сожалею о случившемся. Правда сожалею. Когда-нибудь ты поймешь меня.

– Я тебя понимаю.

– Я все время собиралась признаться тебе, но не хватало духу. Но если бы меня вызвали свидетельницей, я рассказала бы, как все было.

– Но твои показания не спасли бы меня. Кто бы поверил, что Каролину убила ты?

Снова слезы. Слова сказаны, и они в какой-то мере постепенно успокаивают ее. Утирая слезы, она говорит, не поднимая глаз, дрожащим голосом:

– Ты знаешь, что это такое – сходить с ума? Чувствовать себя сумасшедшей? Не отдавать себе отчета в своих поступках? Жить в постоянном страхе? Когда у тебя земля из-под ног уходит? Если я останусь с тобой, я никогда не выздоровею. Понимаю, что это удар для тебя. Но это удар и для меня. Как бы мы ни старались, прошлого не вернуть. Одно скажу тебе, Расти, я не ожидала, что все так обернется. Не понимала до самого суда, что я натворила. До того, как увидела, что они с тобой делают. Я не могу это пережить, не могу оставаться в этом городе. Мне страшно и, конечно же, стыдно, стыдно чувствовать себя… как бы это сказать… виноватой, что ли.

– Мы разделили с тобой и стыд и вину.

Мое замечание действует на Барбару самым странным образом – она закусывает губу, отводит глаза и опять начинает причитать:

– Нет, не надо ничего делить. Суд ведь кончился тем, чем и должен был кончиться.

Вот и все, что она сказала. Я рассчитывал услышать нечто более значительное, но и этого достаточно.

Я подхожу к ней, обнимаю. Через несколько секунд Барбара вырывается и выходит из комнаты. Я слышу, как она поднимается по лестнице. Я знаю свою жену. Сейчас она бросится на кровать, поплачет, а потом встанет и начнет собирать вещи.

Глава 39

Наутро после Дня благодарения я приезжаю в город за рождественскими подарками и на бульваре Киндл вижу Нико дель Ла-Гуарди. Он поднял воротник пальто, из-под шляпы виднеются насупленные брови. Идет мне навстречу, оглядываясь по сторонам, но меня не видит. Я подумываю о том, не нырнуть ли в ближайший подъезд. Для нас обоих лучше, если мы не встретимся. Однако он уже заметил меня и решительно шагает навстречу. Подходит, протягивает руку. Я пожимаю ее. Меня было захлестнула горькая обида, но она моментально испаряется, и я стою, приветливо глядя на человека, который пытался погубить мою жизнь. Какой-то мужчина в вязаной шапочке приостанавливается подле нас, очевидно догадываясь о серьезности встречи, но основной поток пешеходов плавно обтекает нас с обеих сторон.

– Как дела? – серьезно, без тени улыбки спрашивает Нико.

– Мы с Барбарой разводимся, – отвечаю я.

– Слышал, слышал. Жалко, что так вышло. Развод – паршивая штука. Тем более когда есть ребенок. Может, еще наладится?

– Сомневаюсь… Нат сейчас со мной, пока Барбара в Детройте не устроится.

– Да, неважнецкие дела, ей-ей, неважнецкие.

По старой привычке Нико чуть ли не каждое слово повторяет дважды.

Я протягиваю на прощание руку. Он пожимает ее и приближает свое лицо к моему. Сейчас он будет говорить неприятные вещи.

– Ничего я не подстраивал, Расти. Знаю, что думают люди, но вещдоки я не подтасовывал. И не подговаривал Томми. И Кумачаи не подговаривал.

При упоминании имени Мясника меня чуть ли не передергивает от отвращения. Он уже ушел из управления, вынужден был уйти. Он стоял перед выбором: признать либо халатность, либо сговор с обвинением. Из двух зол он выбрал меньшее и более подходящее – халатность. Хотя он, разумеется, насчет спермы не ошибся. Ему стоило бы повнимательнее почитать свои заметки о вскрытии. Но Томми – Томми хорош. Из кожи вон лез, чтобы добиться обвинительного приговора. Мстил мне за Каролину, мстил из зависти и по злобе.

Нико между тем продолжает проникновенно:

– Нет, правда не подговаривал. Я не хотел тебе ничего плохого.

– Я знаю, Нико. Ты делал свою работу. Ты просто не на тех людей поставил.

– Работать мне теперь недолго осталось. Слыхал небось разговоры об отзыве меня с должности? Конечно слыхал, все слыхали… А, какая разница? Все равно моей карьере конец.

Он ждет, что я ему посочувствую. Мол, беда не миновала и его. Каролина всех нас затащила в пучину. Я утешаю его:

– Еще неизвестно, как все обернется.

Нико мотает головой:

– Известно, всем известно. Я теперь козел отпущения, а ты герой. Здорово, правда? – Он горько улыбается. – Год назад ты вполне мог бы победить меня на выборах. И теперь можешь победить. Разве это не здорово?

Он раскидывает руки в стороны.

– Ничего не изменилось, – говорит он, – ничего…

Глава 40

В комнате, где я жил восемь с лишним лет, полнейший разгром. Ящики, выдвинутые из шкафа, картонные коробки со всякой мелочью, разбросанные повсюду вещи. Мебели нет. Диван и кушетку Барбара перевезла в свою новую квартиру в предместье Детройта. Второго января я перебираюсь в город. Агент по недвижимости говорит, что мне повезло: хорошая квартира в хорошем районе. Свой дом я продаю.

Теперь, когда Нат уехал, мне кажется, что мой переезд никогда не закончится. Я брожу из комнаты в комнату, каждый уголок в доме о чем-нибудь напоминает, будит грустные или радостные воспоминания. Когда мне надоедает перекладывать вещи с места на место, я берусь за что-нибудь еще.

Я часто думаю об отце, о том, как через неделю после смерти матери мой старик приехал в квартиру, которую покинул несколько лет назад, и, скинув пиджак, оставшись в одной жилетке, принялся по-хозяйски собирать вещички, что могут пригодиться, а остальные небрежно расшвыривал.

На прошлой неделе подал о себе весть Марти Полимус – прислал рождественскую открытку с надписью: «Рад, что у вас все хорошо». Хорошо? Как бы не так, грустно рассмеялся я и бросил карточку в какую-то картонную коробку. Однако бремя одиночества оказалось тяжелее, чем я думал. Через два часа я обшарил полдюжины коробок, прежде чем нашел адрес Марти. Надо ответить ему, неплохой он парень.

Я ни разу не написал отцу и не видел его после того, как он перебрался в Аризону. Иногда, правда, звонил ему, собственно, не я звонил – Барбара набирала номер и совала мне трубку в руку. Отец был по-прежнему необщителен, о жизни своей говорил скупо. Устроился в местную пекарню, работает три дня в неделю, нашел себе женщину. В Аризоне слишком жарко.

Потом эта женщина – ее звали Ванда – позвонила мне и сообщила, что отец умер. Было это восемь лет назад, но тяжесть в душе остается у меня по сей день. Отец был сильный и ладно скроенный мужчина, и я думал, что он доживет до ста лет – хотя бы для того, чтобы во мне жила горечь по его незадачливой судьбе. Ванда нашла мой телефон, когда убиралась в трейлере, где проживал отец, и настоятельно просила приехать, чтобы уладить его дела. Барбара к тому времени была на восьмом месяце, и мы сочли нашу вынужденную поездку на Запад вполне закономерной – даже уходя в мир иной, человек с дурным характером, безрадостно проживший жизнь, причинил нам беспокойство.

Ванда оказалась недурна собой, хотя ей было под шестьдесят. Едва мы переступили порог, как она начала ворчать. «Не знаю, зачем я этим занимаюсь. Ведь он был порядочной свиньей», – сказала она после двух порций джина. Собственно говоря, они расстались полгода назад, но когда у отца в пекарне случился инфаркт, позвонили ей. О том, что у него есть сын, там никто не знал.

Ванда вытаращила глаза, когда я спросил, что, по ее мнению, надо выбить на надгробном камне. После ее ухода я осмотрелся. На кровати лежала пара красных носков. В стареньком шифоньере я нашел еще пять-шесть дюжин. Носки были разные: оранжевые, зеленые, синие, серые, однотонные, в полоску, в крапинку… Бедный отец! Под конец жизни в этом жалком трейлере у него появилось хобби.

Звонят в дверь. Может быть, почтальон или курьер с письмом?

«Лип», – говорю я себе, видя сквозь застекленную дверь знакомую фигуру. Лип входит, сбивает снег с башмаков.

– Все прибрано, как у хорошей хозяйки, – шутит он, оглядывая разбросанные по гостиной вещи, и подает мне небольшую коробку, перевязанную шелковой лентой. – Рождественский подарок.

– Как мило с твоей стороны, – говорю я. – Мы никогда не делали подарков друг другу.

– Это особый случай. И вещица может пригодиться. Нат уехал?

Я киваю. Вчера отвез Ната в аэропорт. К самолету его пропустили первым. Я хотел побыть с ним, но он воспротивился. Мне оставалось только смотреть, как он поднимается по трапу – мой сын, моя плоть, моя кровь. Нат не обернулся, не помахал, он ушел в мои мысли, в мои сны.

Я предлагаю Липу пива.

– Если только составишь компанию.

Мы идем в кухню. Половина посуды уже уложена в ящики. Я достаю стакан из шкафа. Лип показывает пальцем на коробку, которую он положил на стол.

– Открой, – говорит, – давненько припас для тебя этот подарочек.

Я развязываю коробку. Внутри конверт из оберточной бумаги, заклеенный красно-белым скотчем, – вещдок, да и только! Рву скотч, разворачиваю конверт и вижу… стакан из бара Каролины, тот, который безуспешно пытались найти во время процесса. Лип достает из кармана зажигалку, держит конверт над пламенем, пока он не сгорает почти полностью, и лишь в самый последний момент бросает его в раковину.

Я осторожно большим и средним пальцами беру стакан за верхний край и донышко. На нем все еще сохранился специальный порошок, на котором ясно различимы три отпечатка пальцев, напоминающие об очень многом… Я подношу стакан к окну и непонятно зачем пытаюсь разгадать, которые же из них мои.

– Уж не знаю, растрогаться мне или разозлиться, – говорю я.

– Не понял.

– Согласно Уголовному кодексу штата, сокрытие вещественного доказательства карается по закону.

– Брось, никто не узнает. – Лип наливает себе пива. – К тому же моей вины тут нет. Они сами дали маху. Помнишь, Шмидт забрал из ее квартиры все вещдоки? Кроме стакана. Стакан я уже отвез Дикерману. На другой день мне звонят из лаборатории – забирай, мол, свою склянку. По идее я должен был бы передать ее в управление. Но кому передать-то? От следствия меня уже отстранили. Ладно, думаю, пусть стаканчик полежит, каши не просит, и – в свой стол. Хватятся, когда припрет. Ни одна собака не хватилась. – Лип несколькими глотками выпивает пиво. – Потом они землю носом рыли – куда он запропастился, этот проклятущий стакан. Говорят, Нико у себя в кабинете велел даже ковер, прибитый к полу, содрать.

Мы оба хорошо знаем Нико и хохочем. Когда он горячится, его лысина краснеет и ярче проступают веснушки.

Насмеявшись вдоволь, мы умолкаем.

Потом я спрашиваю:

– Ты ведь знаешь, почему я злюсь?

Лип пожимает плечами, наливает себе еще пива.

– Ты считаешь, что убил ее я.

Лип не моргнув глазом отвечает:

– Нехорошая была дамочка.

– И потому ее следовало прикончить?

– И ты прикончил?

За этим он, собственно, и пришел – чтобы получить ответ на этот вопрос. Не будь Лип сыщиком, он взял бы этот злополучный стакан на рыбалку на великолепные Коронные водопады под Скейджоном. Бросил бы его в воду, и дело с концом. Но ему, видите ли, захотелось докопаться до истины. Потому и притащил стакан, чтобы я понял, что мы повязаны.

– Так ты думаешь, что это я убил?

Лип отхлебывает пива и говорит:

– Очень может быть.

– Катись ты! Жизнь на Марсе тоже может быть.

Лип смотрит мне прямо в глаза:

– Магнитофона у меня нет.

– Наплевать, если б и был. Меня оправдали, понял? Я мог бы завтра же тиснуть в «Трибюн» статеечку об их делишках, и никто не посмел бы привлечь меня к суду. Только знаешь, Лип… – я открываю себе вторую бутылку пива, – они ведь ни за что ни в чем не признаются.

Лип смотрит в угол, словно видит там то, чего не вижу я.

– Ладно, забудем, – говорит он.

– Нет, не забудем. Давай-ка выкладывай все до конца. Ты считаешь, что я ее убил, да? Не ради же собственного удовольствия полицейский с пятнадцатилетним стажем скрывает вещественное доказательство.

– Да, не ради собственного удовольствия. – Лип поднимает глаза. – А ради тебя. Потому что убил ее ты.

– Почему ты так думаешь?..

Лип отвечает не колеблясь:

– Потому. Зол ты был на нее.

– Зол? За что?

– Мне-то откуда знать? Может, за то, что бросила тебя и переметнулась к Реймонду.

Я беру стакан с пивом из рук Липа. Он не спускает с меня глаз, думает, что я плесну ему в лицо. Но я ставлю стакан на стол, рядом с тем, что он принес, тем, что нашли у Каролины с моими пальчиками. Стаканы совершенно одинаковые. Потом достаю из шкафа остальные из набора. Теперь на столе все двенадцать стаканов, расставленные в два ряда по шесть штук. На краю одного – пена от пива, на другом – голубоватый порошок. Самодовольная ухмылка бывалого, видавшего виды человека сходит с лица Липа.

Я наполняю раковину водой, сыплю туда мыльный порошок и начинаю говорить:

– А теперь, Лип, представь себе умную женщину с математическим складом ума, умеющую скрывать свои чувства. Женщину, которой нанесена смертельная обида. Ее предал муж, связавшийся с расчетливой шлюхой, хотя та его ни в грош не ставила. Измена поразила жену в самое сердце. Она на грани психического расстройства.

Эта женщина серьезно относится к своему браку и не знает, как ей теперь быть. Хочет уйти от неверного мужа, но не решается. Тем не менее она должна что-то предпринять. Обида нестерпимо гложет ее. В глубине ее измученной души зарождается зловещий умысел – соперница должна умереть. Ей хочется вырваться на свободу, начать новую жизнь, но это невозможно, пока эта мерзавка жива. Если ее не станет, муж, эта жалкая рохля, приползет к ней на коленях и будет молить о прощении. И тогда, может быть, им удастся каким-то образом наладить жизнь. Только бы она, эта грязная шлюха, сдохла…

Раковина полна мыльной пены. Специальный порошок легко смывается со стакана, слышится только серный запах. Я досуха вытираю последний стакан полотенцем и начинаю укладывать набор в коробку. Лип молча заворачивает стаканы в бумажные салфетки.

– Вот так… День за днем жена думает об одном – как убить ту, другую. Эта мысль не покидает ее ни во время приступов злости на мужа, ни в минуты жалости к самой себе. Затем в цепочке размышлений жены появляется новое звено: муж должен обо всем узнать. Узнать, но при этом не питать иллюзии, что убийство совершено случайно, в силу стечения каких-то обстоятельств.

Это становится для нее наваждением – убить, и чтобы он знал, кто убил. Но как это сделать? Интересная задачка для женщины, которая способна производить в уме самые сложные расчеты. Не может же она просто рассказать ему обо всем. Во-первых, потому что она собирается уехать, и во-вторых – что более существенно, – мужу это может не понравиться. Более того, вдруг он заявит в полицию? Надо лишить его этой возможности. Как же лучше поступить?

К счастью, выход есть. Можно с уверенностью предположить, что расследовать убийство будет муж. Он любимчик окружного прокурора. Именно ему придется собирать вещественные доказательства, ему и его дружку, выдающемуся сыщику Липранцеру. По ходу дела муж обнаружит, что улики оборачиваются против него самого. Он знает, что ни в чем не виноват, знает, чей это стакан и к кому могла попасть его сперма. Но кто в это поверит? Он поцелует ее окровавленную руку в знак преданности и будет страдать от одиночества, когда она уедет. Когда той женщины не станет и она сможет решить, как им жить дальше.

В конце концов преступление останется нераскрытым и публика постепенно успокоится. Она должна так осуществить свой замысел, чтобы только один муж понял, что произошло на самом деле. Поэтому происшествию надо придать видимость изнасилования. Ну и один из этих стаканов тоже пригодится…

Лип слушает разинув рот. На его лице ужас и изумление.

– В стакан, как этот, ронял слезы ее муж в тот вечер, когда признался ей в своей измене. Размазня и эгоист, он мучил ее правдой и плакал, потому что стаканы у них дома такие же, как у той женщины. Да, стакан будет как визитная карточка, думает она. Это самый простой и наилучший способ сделать так, чтобы он знал, кто убийца. И вот однажды вечером, когда он допил пиво, она прячет стакан, из которого он пил. Теперь на нем его отпечатки пальцев.

А по утрам она вынимала из своего влагалища противозачаточный колпачок и аккуратно собирала в целлофановый пакетик оставшиеся там сгустки спермы мужа. Пакетик, как я полагаю, хранила в подвальном холодильнике.

Так вот она готовилась к первому апреля. Забавно, не правда ли? Поделом ему, ха-ха!

За час до выхода из дома она делает телефонный звонок. Муж дома с сыном. Если бы Стерн стал доказывать, что Барбара могла быть дома, когда я звонил Каролине, то Нико возразил бы, что разговор по аппарату в ее кабинете на первом этаже не слышен…

– Погоди-погоди, – останавливает меня Лип. – Я совсем запутался. Кто звонил-то? Ведь не ты, как думал Делягарди? Значит, она?

– Она. За час до происшествия, ни раньше ни позже.

– А ты, выходит, раньше звонил, до нее?

– А я до нее.

– М-м-м… – мычит Лип, вспоминая, несомненно, тот апрельский день, когда я в порядке одолжения попросил в обход правил не запрашивать телефонную компанию о звонках по моему домашнему телефону. – М-м-м, – повторяет он и хохочет. Мы все такие, какие есть. Детектив Липранцер удовлетворен, что не ошибся, подозревая меня в уловке. – Так, значит, она в тот вечер звонила?

– Звонила.

– Зная, что ты звонил до нее?

– Не уверен, что она знала. Подслушать она меня не могла. И все-таки я предполагаю, что она знала. Один раз я оставил записную книжку открытой на странице с телефоном Каролины. Барбара не могла не заметить этого. Она внимательна к мелочам. Так или иначе она должна была позвонить Каролине.

– И что она ей сказала, как ты думаешь?

– Не знаю. Вряд ли что-нибудь существенное. Может, просто попросила разрешения зайти.

– Зашла и убила, – задумчиво произнес Лип.

– И убила… Но сначала забежала в университет, отметила свой приход. Убийце нужно алиби. Барбара это твердо усвоила. Затем поехала к Каролине. Та уже ждала ее. Приехала, завела разговор о том о сем, а когда Каролина отвернулась, ударила ее по голове металлическим предметом. Не знаю, как он называется, но в дамской сумке он поместился. После этого она связала жертву – веревку она предусмотрительно прихватила из дома – и поставила стакан с отпечатками моих пальцев на барную стойку. Затем приступила к операции, о которой вычитала из книжек по искусственному осеменению. Достала шприц и впрыснула Каролине содержимое целлофанового пакетика. Уходя, она оставила окна и дверь открытыми.

Расследование уголовного дела – гораздо более сложная вещь, чем думала Барбара. Существуют способы добывания улик, о которых она и не подозревала. Например, анализ волос, волокон, ворсинок. Поэтому она порядком наследила на месте преступления. Оставила несколько ворсинок от своего ковра, упавших с подола ее юбки, и три-четыре собственных волоса. Помнишь, эксперты не придали значения женским волосам, которые не принадлежали хозяйке квартиры? Далее, она не предполагала, что анализ спермы будет проведен очень тщательно. Барбара понятия не имела о регистрации телефонных разговоров и была крайне удивлена, что ее звонок Каролине тоже был зафиксирован. По неосторожности она прикоснулась к стакану пальцем – отсюда третий отпечаток рядом с моими двумя. Словом, улик против нее накопилось немало. И разумеется, ни одна живая душа не знала, что маточные трубы у Каролины перевязаны.

Но жизнь не математическая формула. Она внесла свои коррективы в планы Барбары. Ее муж, слюнтяй и размазня, попал в беду и не знает, по чьей вине. И совершенно неожиданно она вдруг начинает испытывать к нему жалость. Реальность повергает ее в ужас. Она уже готова сказать всю правду, чтобы спасти его. К счастью, этого не потребовалось. Все кончается благополучно. Но по-настоящему счастливого конца в жизни, как правило, не бывает. То, что произошло, – страшная трагедия. Несмотря ни на что, теперь между ними всегда будет стена – то, что она сделала. Есть вещи, которые она не сможет сказать ему. Есть вещи, которые он не сможет сказать ей. И хуже всего, что она при воспоминании о своем безумстве чувствует невыносимое бремя вины. Ну как? Хочешь еще пивка?

– Нет, сэр. Душа требует чего покрепче.

Лип споласкивает свой стакан под краном и укладывает в коробку. Я наливаю ему виски.

– И как же ты до этого додумался?

– Картина складывалась постепенно. День за днем я бился над этой загадкой. По крохам собирал факты. Нат в школе, а я все думаю и думаю.

– Нет, когда ты понял, что произошло у Каролины?

– Когда понял, что это Барбара ее прикончила? По всей видимости, тогда, когда выяснилось, что она звонила ей в тот вечер, и когда увидел, что все двенадцать стаканов у Каролины на месте.

Лип хмыкает:

– И что ты тогда почувствовал?

– Что почувствовал? Как тебе сказать, странное у меня было состояние. Я вижу, как Барбара готовит нам с Натом обед, ощущаю ее прикосновения, и мне начинает казаться, что я сошел с ума. Что ничего этого не было. Что это лишь плод моего больного воображения. Но потом, когда я убедился, что нахожусь в здравом уме, ее поступок, ты не поверишь, меня нисколько не удивил.

– Ты, конечно, ее не выдашь?

Я отрицательно качаю головой:

– Ни в коем случае. Хотя бы ради Ната. Хватит с нас того, что уже случилось.

– А ты не боишься за своего парня?

– Это единственное, чего я не боюсь. Барбаре с ним лучше, она скоро придет в себя. Ей нужен близкий человек. А Нат ее любит, любит по-настоящему. Нет, разлучать их нельзя.

– Теперь я не удивляюсь, что ты ее выгнал.

– Ты удивишься, но она сама ушла. И правильно сделала, потому что рано или поздно я задушил бы ее. И все-таки… все-таки я попытался бы наладить наши отношения. Да, чокнутая она, психованная, но надо признать, что она сделала это ради меня. Сделала не потому, что любит, а потому, что хотела сохранить семью.

Лип смеется:

– Имеешь подход к дамам, ничего не скажешь.

– Думаешь, надо быть сумасшедшим, чтобы остаться с ней?

– Тебя интересует мое мнение?

– Именно.

– Тебе лучше держаться от нее подальше. И знаешь почему? Потому что она хотела, чтобы Каролина отдала концы, а тебя посадили бы за то, что ты ее укокошил. Но она не ожидала, что ты выпутаешься.

Липранцер садится на стул верхом. Теперь мы с ним лицом к лицу.

– Она была не в себе, когда не по ее вышло. Я тебе скажу, как она рассуждала. Ты – заместитель окружного прокурора. Тебе некогда самому заниматься какими-то жмуриками. У тебя в лавочке дел по горло, потому как окружной прокурор избирателей обхаживает. Себе на беду ты поручаешь расследовать громкое убийство своему ближайшему помощнику, опытному сыщику, с которым проработал много лет и бывал в таких переделках, каких врагу не пожелаешь, и который знает тебя как облупленного. Знает твою группу крови, знает, какого цвета у тебя дома ковер, и даже знает, что ты водил компанию с убитой дамочкой. Тот, как исправный служака, из кожи вон лезет, чтобы раскрыть преступление и угодить начальству. – Совсем некстати Лип зевает. – И вот в один прекрасный день я являюсь к тебе с ордером на арест и парой наручников.

– Возможно, так оно и было, – говорю я, помолчав. – Я и сам кое о чем в этом роде подумывал. Она действительно признавалась, что вышло не так, как она ожидала.

– А как она хотела? Что тебя не посадили на электрический стул? А что еще она могла сказать? «Милый, я спасла бы тебя, если б потребовалось»?

– Не знаю, Лип, не знаю. – Я легонько толкаю его в плечо. – Пятнадцать минут назад ты считал, что Каролину убил я. – Лип фыркает. – Зато две вещи я знаю наверняка: это сделала она, но она раскаялась.

– Ты по крайней мере адвокатам-то своим сказал?

– Нет. Ближе к концу процесса подумал, что Сэнди, может быть, сам догадался. Однажды он предложил вызвать Барбару в качестве свидетельницы, и тогда я понял, что он не собирается этого делать. У Кемпа тоже были какие-то подозрения. Но я не хотел ничего говорить им. Не хотел разлучать мать с сыном. Кроме того, это все равно не помогло бы. Если Барбара рассуждала так, как ты предполагаешь, значит, она была уверена, что я не посмею свалить вину на нее. А у Нико была бы великолепная аргументация. Подсудимый – сам прокурор, отлично разбирающийся в том, как работает машина следствия. У него несчастливый брак, он становится женоненавистником. Терпеть не может жену, презирает любовницу. Но он любит сынишку, и если разведется, ему не видать его как своих ушей. Значит, надо избавиться от них обеих. Нико сказал бы, что я рассчитал все заранее, сделал так, будто жена все подстроила. Вплоть до ее пальчика на стакане, вплоть до впрыскивания спермы. И значит, многие присяжные поверили бы ему.

– Но ведь это не так.

Я смотрю на своего друга, которого вновь охватывают сомнения.

– Не так, – говорю я и вижу в его глазах огонек сомнения.

Что труднее? Знать правду или искать ее? Говорить правду или сказать так, чтобы тебе поверили?