При блеске дня

Глава четвертая

Наутро я проснулся в тяжелом смятении, какое часто одолевает меня в начале трудного дня, хотя еще не успел вспомнить, что именно меня ожидает. Потихоньку все прояснилось. Утро придется целиком посвятить работе. Почему? Ах да, к чаю сюда приедут Элизабет, Георг Адонай и Джейк Вест, мы будем до ночи обсуждать сценарий, и поработать уже не удастся.

Я решил как можно скорее вернуться в прошлое: днем, пожалуй, я смог бы вырваться на обрыв и немного подышать воздухом, предаваясь воспоминаниям. Не знаю, что мое подсознание делало ночью, однако с ним произошли какие-то изменения: я проснулся с убеждением, что вспомнить прошлое для меня столь же важно, как закончить сценарий. За ночь оно стало не менее, а более значимым, и приезд Элизабет (хотя я очень ее любил), Адоная и Джейка Веста теперь казался лишь досадной помехой. Я не хотел разговаривать ни с ними, ни с кем бы то ни было еще, пока не вспомню во всех подробностях, что случилось после приезда четы Никси в Браддерсфорд.

Все утро я просидел за работой, а в полпервого уже отправился обедать. Впервые за окнами столовой не грохотал ветер: день выдался теплый и ясный. Между гостиницей и следующей бухтой вдоль края высокого утеса вилась узкая тропа. Чуть в стороне от нее я нашел небольшую ложбинку и уселся там с двумя трубками. Яркое солнце словно выжимало аромат из цветущего утесника и травы; в голубом воздухе кричали чайки, а прибой облизывал гальку на берегу. Однако уже через несколько минут я перестал замечать великолепную сверкающую процессию весеннего дня и вновь очутился в Браддерсфорде, в слякотном и темном декабре 1912-го. Я был мужчиной средних лет, греющимся на корнуэльском солнце, и одновременно – зеленым юнцом, недавно поселившимся в Уэст-Райдинге. При этом я чувствовал, что на самом деле я ни тот ни другой, что оба они лишь персонажи в соответствующих декорациях, и оба приключения, говоря на моем профессиональном жаргоне, – лишь эпизоды фильма, который показывают бог знает где и бог знает кому.

После первого визита к Элингтонам наступила пора, почти ничем мне не запомнившаяся, разве что одной ссорой в конторе. Бухгалтер Крокстон был крайне тщеславен и любил считать себя торговцем на все руки, а не обыкновенным бухгалтером. Посему при малейшей возможности заходил в комнату для образцов и давал мне поручения. Мистер Экворт, мой непосредственный начальник, велел мне не обращать внимания на Крокстона и его приказы. Из-за этого мне все время было неловко перед Крокстоном, и то обстоятельство, что он невзлюбил меня с первого дня, только подливало масла в огонь. Однажды мистер Экворт простудился и ушел домой пораньше, а я остался убирать комнату для образцов. Тут на пороге появился Крокстон и в своей фирменной напыщенно-суетливой манере сказал мне, что сегодня мы должны поработать сверхурочно и отправить нашему немецкому агенту несколько образцов.

– Давай пошевеливайся! – вскричал он, едва не лопаясь от чувства собственной важности. – Нечего на меня дуться, Доусон. Дело есть дело.

– Да я разве против? Но…

– Никаких «но»! – сердито отрезал он, бросая на стойку ворох ярлыков. – Делай, что говорят, да помалкивай!

– Мистер Экворт велел…

Длинный нос Крокстона задрожал от возмущения.

– Слышать ничего не хочу! Мистера Экворта здесь нет, а я есть! Эти образцы нужно отправить сегодня же. Если постараться, успеем до отхода почтового поезда. Заверни эти кроссбреды, да живо!

Я полез на стремянку, бурча себе под нос.

– Что ты там ворчишь?!

– Не ворчу я! Только говорю, что мистер Экворт не велел мне посылать образцы без его…

– Ну что за болван! – воскликнул Крокстон. – Он имел в виду, что это его работа. Но Экворта здесь нет, верно? Значит, мне придется сделать его работу за него. Давай не стой как истукан! Заворачивай кроссбреды.

Совершенно случайно, видимо, потому что у меня дрожали руки, я задел грязный тяжелый сверток с немытой шерстью, и тот свалился прямо на Крокстона, глубоко оскорбив его достоинство. В ярости он затряс стремянку, а когда я спрыгнул, хотел встряхнуть и меня. Однако я был крепче и сильнее Крокстона, хоть и младше на двадцать лет, поэтому без труда его оттолкнул. Его гнев сменился ледяным белым спокойствием.

– Что ж, Доусон, с меня хватит. Надевай шляпу и проваливай. Утром я поговорю насчет тебя с мистером Элингтоном.

Он отвернулся и позвал Эллиса, чтобы тот помог ему с образцами. Если бы мистер Элингтон был у себя, я бы сразу пошел к нему и объяснился, но он уехал в Лондон и должен был вернуться только ночью.

Наутро мы получили записку от мистера Экворта: он решил отлежаться дома. Мистер Элингтон пришел позднее обычного и потому пригласил меня к себе только ближе к полудню. Он не улыбался.

– Мистер Крокстон рассказал о твоем проступке. Это очень серьезно, Грегори. – Лицо у него было скорее печальное, чем сердитое. – Он говорит, что вчера попросил тебя задержаться на работе, ты же сперва надулся, а потом и вовсе вышел из себя, швырнув в него сверток с шерстью… Нас с мистером Эквортом не было, поэтому мы оставили за главного мистера Крокстона. Почему ты не выполнил его просьбу?

– Я не выходил из себя и ничем не швырялся, – возразил я. – Это неправда. Сверток упал случайно. Мистер Крокстон сам вышел из себя…

– Не важно, – оборвал меня мистер Элингтон. – Я хочу знать, почему ты отказался поработать сверхурочно, раз это было необходимо.

В юности, когда мы полны надежд, но еще не уверены в себе, несправедливость обрушивается на нас подобно железному занавесу, и мы сразу же начинаем бороться и кричать.

– Да не отказывался я, мистер Элингтон! – вскричал я. – Все было не так. Он меня недолюбливает…

– Хватит орать. Если тебе есть что сказать, скажи по-хорошему.

На несколько секунд я лишился дара речи и стоял молча, наверняка производя впечатление нагловатого юнца, который вполне может швырнуть что угодно и в кого угодно.

Мистер Элингтон вздохнул и бросил нетерпеливый взгляд на стопку писем у него на столе.

– Ну?

– Мистер Элингтон, – начал я осторожно, – мистер Крокстон попросил меня завернуть и отправить образцы нашему немецкому агенту. Я пытался объяснить ему, что мистер Экворт не велел отправлять образцы, пока он лично их не проверит – или вы, разумеется. И еще он сказал, чтобы я не подчинялся мистеру Крокстону.

– А мистеру Крокстону ты это объяснил?

– Нет, он не стал слушать! Я и слова вставить не успел, как он взбесился.

Мистер Элингтон приподнял удивительные густые брови, которые всегда жили собственной жизнью, точно два мохнатых зверька. Его длинное лицо немного скривилось, словно он хотел улыбнуться, но передумал.

– Так ты не выходил из себя?

– Нет, сэр. Потом он начал трясти подо мной стремянку, а когда я кое-как спрыгнул, схватил меня за грудки. Зачем он так? Мог бы и послушать, что я говорю. Ведь я только пытался передать ему слова мистера Экворта. Вы сами сказали, что я работаю под его началом.

– Да, однако он заболел. Кто-то должен был его заменить. – Мистер Элингтон снова стал суровым. – В следующий раз, когда мистер Крокстон останется за главного, просто выполняй его поручения, Грегори, и все.

– Но что я могу сделать, если…

Он снова меня оборвал:

– Хватит. Возвращайся к себе и приступай к работе. Я вполне понимаю, почему мистеру Крокстону не понравилась твоя запальчивость, Грегори. Мне она тоже не нравится. Поработай над собой.

В юности нас чаще обычного посещают не только обида и замешательство, но и внезапные озарения. Отвернувшись от мистера Элингтона и внутренне решив, что его подменили сварливым и неразумным чужаком, я вдруг осознал: он вернулся из Лондона встревоженный и озабоченный. Я почувствовал в нем слабость духа, которая не позволяла ему уладить конфликт между Эквортом и Крокстоном. Он свалил вину на другого, чтобы, по своему обыкновению, спрятать эту слабость даже от самого себя. Мне же оставалось только одно.

– Хорошо, мистер Элингтон, – смиренно произнес я и вышел.

На следующее утро мистер Экворт пришел на работу мрачнее тучи. Простуда выбила его из колеи. Войдя в комнату для образцов и заглянув в журнал, куда мы вносили отправленные образцы, он тут же начал орать:

– Это еще что за новости?! Иди сюда, малый, иди сюда. Тут список кроссбредов, отправленных позавчера в Германию. Вот посмотри. Держу пари, это Крокстон постарался, узнаю его почерк. Стоило мне отвернуться!

Он бухнул журнал об стол и смерил себя злобным взглядом.

– Да что толку с тобой разговаривать! Все равно что со стенкой. Я же тебе сказал: ты работаешь в комнате для образцов со мной и больше ни с кем! Если меня нет на месте, твоя задача – следить за порядком и не пускать сюда всяких балбесов. Говорил я такое или нет?! Надрать бы тебе задницу…

– Ну все, хватит с меня! – рассвирепел я. – Из-за того, что вы мне велели, я поссорился с Крокстоном! А потом он нажаловался мистеру Элингтону, и от него мне тоже попало! А теперь еще вы… Разве я виноват, что вы не можете разобраться со своими обязанностями?

– Так, малый, еще раз позволишь себе такой тон…

– К черту! – Я сорвал с себя передник и швырнул его в угол. – Надоело. Говорю вам, я не виноват…

– Верно, это я виноват.

В дверях комнаты стоял мистер Элингтон. На его лице сияла улыбка. Я сразу почувствовал себя дураком.

– Вы не ослышались, это моя вина, – продолжил он. – Куда ты собрался, Грегори?

– Не знаю, – пробубнил я. – Домой, наверно.

Он приподнял брови.

– Так ты хочешь от нас уйти?

– Нет, мистер Элингтон, не хочу, – искренне ответил я. – Но это ужасно несправедливо, что мистер Экворт начал на меня орать…

– Ладно, малый, помолчи уже, – перебил меня мистер Экворт. – Надевай передник и за работу. Значит так, вот список образцов, которые надо отправить как можно скорее…

– Минутку, Грегори, – уже без улыбки проговорил мистер Элингтон. – Я действительно считаю, что ты не виноват.

– Не виноват, – признал Экворт. – Но мог бы и поскромнее себя вести.

– В будущем мы постараемся уладить все так, чтобы у тебя не возникало сомнений насчет своих обязанностей, – сказал мистер Элингтон, вновь улыбаясь. – Теперь займись образцами, но разбирай их в дальнем углу, пожалуйста. Мне надо поговорить с мистером Эквортом.

Пока я заворачивал образцы в дальнем углу, они склонились над стойкой и тихо о чем-то беседовали. Я расслышал всего несколько слов, но этого было достаточно, чтобы понять: они обсуждают не нашу маленькую ссору, а что-то связанное со штаб-квартирой в Лондоне, о которой я ровным счетом ничего не знал. Вот что я сумел разобрать: старый Кто-то-там решил отойти от дел, и большая часть его акций достанется некому Бакнеру. Мистеру Элингтону это очень не понравилось, и Экворту тоже. Тут я подошел к стойке за журналом и услышал вот что: «…Да, молодой племянник Бакнера по фамилии Никси. Я пару раз с ним общался. Вроде бы приятный человек…» В тот день я впервые услышал имя Никси.

Конечно, тогда оно меня не заинтересовало. Бакнеры и их племянники были мне безразличны. Я ничего не знал о лондонской конторе и не был знаком с тамошними сотрудниками. А вот то, что мистер Элингтон извинился и снова разговаривал со мной не как с запальчивым мальчишкой, а на равных, согрело мне душу. Однако в наших отношениях до и после ссоры все же была разница (для меня очень серьезная): я опять почувствовал себя неловко, как в самом начале, и не решался пойти в гости к Элингтонам. Да, он сам меня пригласил, но если я пойду в ближайшие дни, он может подумать, что я хочу использовать нашу ссору в своих интересах. По крайней мере так я воспринимал сложившееся положение, и мне не пришло в голову, что мистер Элингтон может и не видеть все в таком мрачном свете. Никто мне не говорил, что взрослые куда проще смотрят на отношения, а молодежь часто бывает излишне мнительна.

Рождество было на носу, и я рассчитывал на чудесные рождественские посиделки у Элингтонов. Я уже видел, как пирую в их славном кругу – не в само Рождество, разумеется, но накануне или на второй день, а может, и на третий или четвертый: в Браддерсфорде тех лет рождественские праздники растягивались на много дней и отличались особой пышностью. С возрастом я стал воспринимать эту пору, которая начиналась уже в ноябре, как повод для продавцов сувенирных лавок и магазинов заработать побольше денег, как аферу для повышения зимних прибылей. Но в те годы Йоркшир еще не пал жертвой потребительской лихорадки, люди праздновали Рождество весело и от души. Праздники начинались точно вовремя, 24 декабря, и тогда уж браддерсфордцев было не остановить (даже снег шел будто бы чаще). На улицах играли оркестры и пели хоры; вы обходили дюжину домов, съедали тонны кексов и мясных пирогов, запивая их галлонами пива и портвейна, виски и рома; сигарный дым так густо пропитывал воздух, что, казалось, его выдувают фабричные трубы; подарки исчислялись сотнями; интерьер любого дома напоминал фламандские натюрморты с индейками, гусями, ветчиной, пудингами, засахаренными фруктами, винными бутылками, инжиром, финиками, шоколадом, остролистом и пестрыми бумажными шляпами. То была сказочная страна молочных рек и кисельных берегов, и с тех пор мир не знал ничего подобного – да и вряд ли когда-нибудь узнает.

В контору, хоть это наверняка было запрещено законом, постоянно прибывали ящики со спиртным, сигарами и прочими гостинцами от фирм, с которыми мы работали, а Джо Экворт, полностью поправившийся и уже пахнущий виски и гаванскими сигарами, превратился в коренастого, безбородого и сварливого Санта Клауса. Крокстон выдал нам двойное жалованье и стал понемногу воплощать в жизнь свои представления о том, как кассир-джентльмен должен радоваться Рождеству. Мистер Элингтон носился туда-сюда с пакетами и свертками. Наверху, на складе, старик Сэм каким-то чудом успел напиться в обеденный перерыв и остаток дня спорил о религии с тремя сортировщиками шерсти, которые не отличались ни набожностью, ни интересом к теологии, зато любили поспорить со стариком Сэмом.

– Иди сюда, Грег! – крикнул он, увидев меня на пороге склада. Его «военный» глаз остекленел, зато другой, гражданский и независимый, попеременно подмигивал и слезился. – Вот этот малый понимает, что к чему. Держу пари, он со мной согласится. А почему? Потому что я говорю разумные вещи! Мир и благоволение? Да пожалуйста, я только «за»! Рождество и все такое прочее… Только не надо мне рассказывать про богов, сыновья которых рождаются в хлеву, чушь это собачья! Я головой думаю в отличие от вас.

– А чем ты думал, когда велел поставить сюда эти тюки? – спросил неизвестно откуда взявшийся Джо Экворт. – Ты посмотри-ка! Что я тебе говорил?

– Головой я думал, головой! – проорал старик Сэм (он всегда орал на Экворта, даже когда был трезв). – Здесь им самое место, потому что они пойдут вперед мериносов. Забыл небось, а? Ну а я не забыл! Все разумно.

– Ладно, твое дело! – крикнул в ответ Экворт. – Сигару-то будешь, нет?

– Отчего же нет! – рявкнул старик Сэм. – И эти парни тоже не откажутся. Хорош кочевряжиться, мистер Экворт, давай сюда свои сигары.

Все еще сердясь и бранясь, Экворт быстро раздал всем сигары.

– Кубинские «партагас»!.. Вам-то все одно, что курить – хоть капусту.

Один или два сортировщика тут же закурили, и на складе сразу наступило Рождество.

Экворт позвал меня обратно в комнату для образцов.

– Значится так, малый, – начал он сердитым тоном, как будто я снова провинился. – Ты мой адрес знаешь, нет? Дом называется «Розарий», предпоследний справа, если идти в сторону лощины Уэбли. Доезжаешь на трамвае до конечной, потом четверть часа топаешь пешком на холм. Я это к чему? Мы даем большой званый ужин на второй день Рождества. Если не хочешь, не приходи! – злобно проорал он. – Как душе будет угодно, чтоб тебя! А если все-таки надумаешь, милости просим.

Я поблагодарил его, но сказал, что пока не знаю дядиных и тетиных планов на этот вечер. На самом деле они никуда не собирались, просто я еще надеялся получить приглашение от Элингтонов. Я бы с удовольствием навестил Джо Экворта и его «Розарий», однако меня по-прежнему манила лишь волшебная компания: их магия, увы, высосала все краски из прочих радостей жизни. Канун Рождества и само Рождество я пообещал провести с дядей, тетей и их друзьями, но никакого волшебства в этом не было, я лишь выполнял свой долг перед семьей. А поскольку мистер Элингтон, к моему великому разочарованию, так и не пригласил меня в гости на праздники, я покинул контору в безрадостном и почти скверном настроении.

Всю свою жизнь, стоило мне на что-нибудь понадеяться, меня ждало глубокое разочарование. И наоборот, когда я смирялся с неизбежной повседневностью, мироздание удивляло меня чем-нибудь приятным. Так произошло и в это Рождество. Все устроилось наилучшим образом, как говорят в Йоркшире, «складно да ладно». Я ожидал, что мне предстоят скучные праздники в кругу стариков (ради тети и дяди я пошел бы и не на такое), а вышло по-настоящему весело. Канун Рождества, как было заведено в те годы, мы провели в гостях – в основном у игроков в вист, которые часто собирались дома у дяди и тети. Среди них оказалось множество удивительных и презабавных личностей. (Сидя на корнуэльском обрыве в то утро, я невольно задался вопросом, существуют ли такие персонажи в наши дни. Если да, я их не встречал.) Например, некий мистер Пекель – невероятно толстый и с высоким визгливым голоском – на удивление хорошо показывал фокусы и смешно робел перед собственной женой, крошечной и бойкой леди. Мистер Варквуд, похожий на Авраама Линкольна, вновь и вновь зачитывал Герберта Спенсера и, будучи завзятым индивидуалистом, вел нескончаемую войну со сборщиками налогов. Супруга у него была пухлая и веселая дама, которая не понимала ни слова из разглагольствований мужа, зато славилась своей выпечкой. Мистер Данстер, грозный здоровяк и брюзга, ужасно сквернословил у себя на фабрике, но в часы досуга мог пройти тридцать миль по вересковым пустошам, любуясь полевыми цветочками. Выпив несколько бокалов виски, мистер Данстер страшным басом пел «Уснули в пучине». Еще один дядюшкин друг, чье имя я забыл, – главный зарубежный корреспондент одного крупного издания, свободно владел дюжиной языков. Его романтичная супруга, обвешанная экзотическими украшениями, была родом с юга страны, и у людей невольно складывалось впечатление, что мужу она досталась в придачу к иностранным языкам как образец нездешних манер и поведения. Я всегда удивлялся, что они не говорят на ломаном английском, по крайней мере где-то в глубине души они наверняка его ломали. Еще был мистер Блэкшоу, торговец отходами шерстяного производства, крупный и очень серьезный, очень добрый и щедрый человек без намека на чувство юмора: дядя Майлс и прочие остряки постоянно его разыгрывали. Однако главным сообщником дяди и моим любимцем был весельчак и оптовый торговец табаком Джонни Лакетт: у него были густые волнистые волосы и огромные черные усы, одевался он очень стильно и, по-моему, всегда был слегка подшофе. Две сестры Джонни Лакетта играли в театре, поэтому сам он и его жена – могучая беспечная женщина с могучим беспечным голосом, которая временами пела на концертах, – казалось, тоже имели отношение к сцене. Они ходили на все местные спектакли, знали все театральные сплетни и часто посещали загадочные фуршеты в гостинице «Корона». Джонни мог часами играть на пианино и знал наизусть сотни юмористических песенок. Исполнив несколько таких номеров, они с миссис Лакетт принимались петь «В старом Мадриде» и «Я грезил», а потом с потрясающей уверенностью и мастерством исполняли «Скажи, красавица» из комедийного мюзикла «Флородора». Они восхищали меня, эти Лакетты, и я до сих пор жалею, что не познакомился с ними поближе.

Последней супружеской четой, к которой мы зашли в гости тем вечером, были Пакрапы – скромные, добрые и застенчивые люди, на которых неожиданно свалилось изрядное наследство. Теперь они жили в мрачном старинном поместье среди десятка слуг, которых боялись до потери пульса, и робко устраивали шикарнейшие приемы. Я по сей день вижу, как маленький мистер Пакрап с виноватым видом наливает мне отменный выдержанный бренди, словно это выдохшееся пиво, а миссис Пакрап протягивает дрожащую руку к шнурку колокольчика.

Однако мне совестно описывать этих людей вот так, коротко и хладнокровно, словно зверей в зоопарке. Они жили в атмосфере дружбы, любви, гостеприимства и старомодных розыгрышей. Конечно, у них тоже были свои печали и заботы, просто я по молодости о них не догадывался. Сами они не считали свой мир таким уж уютным, безопасным и теплым, каким его воспринимал я. Тем не менее с 1914 года, когда засвистели пули и начали расти горы трупов, никогда и нигде я больше не находил такого уюта и тепла. Любое веселье – на Рождество и прочие праздники – стало казаться мне наигранным и натужным. Дядя Майлс и его друзья не пытались забыться. Страшные воспоминания их не преследовали. Они еще не догадывались о жестокости людей; их сердце не было разбито. Они совершенно искренне, без иронии радовались звону колокольчиков и рождественским песнопениям. Веселое Рождество праздновали от всей души.