При дворе последнего императора

Мое повествование не имеет целью перечисление всех встреч с иностранными монархами и описание этих встреч во всех их деталях. Моею задачею — здесь, так же как и на всем протяжении моего рассказа, — является отметить некоторые интимные детали, рисующие людей как таковых.

ГЕРМАНСКИЙ ИМПЕРАТОР

Больше всего встреч у императора Николая II было с Вильгельмом II.

Чрезвычайно нервный — временами он производил впечатление истеричного человека — кайзер имел способность выводить из себя всех тех, с кем соприкасался. Помню, как в Вольфсгартене он секвестровал на 2 часа царя. После этого разговора государь был чернее тучи. Впрочем, он всегда бывал озабочен после встречи со своим германским кузеном.

У нас в этом отношении был уже выработавшийся опыт. Сошлюсь только на один пример. После одной из встреч Вильгельм II поднял на «Гогенцоллерне» сигнал:

— Адмирал Атлантического океана приветствует адмирала Тихого океана.

Известно всем, что адмирал Нилов по приказанию царя поднял суховатый ответ:

— Доброго пути.

Но никому, кажется, не известно до сих пор, что прошептал царь Нилову, прочитав дешифровку немецкого сигнала:

— Его надо просто связать, как сумасшедшего.

Что касается государыни, то она питала к своему кузену почти нескрываемую антипатию. У нее всегда болела голова, когда предстояло обедать или завтракать с Вильгельмом II. На яхте «Гогенцоллерн» она была, если не ошибаюсь, один-единственный раз. В личных отношениях она была всегда на границе вежливости: соблюдала этикет, и только…

Когда Вильгельм II шутил с детьми или брал наследника на руки, только тот, кто совсем не знал Александры Федоровны, мог не заметить, что она искренне страдала, как в пытке.

Для лиц свиты встречи с Вильгельмом II были тяжелым испытанием. Надо было быть постоянно настороже. Кайзер редко пропускал случай поставить какой-нибудь весьма щекотливый вопрос.

Он грубо шутил со своими генерал-адъютантами, даже очень почтенными. Я сам видел, как он хлопал по спине (и ниже спины) даже таких людей, как Шлиффен.

Как-то после охоты Вильгельм II посадил меня за завтраком рядом с собой, объяснив мне, что желает поставить мне несколько вопросов насчет императорских театров. Не успел я дать и двух ответов, как он вдруг закатился целой лекцией по хореографии. По окончании завтрака кайзер пресерьезно сказал мне, что остальные вопросы будут им поставлены в свое время.

А проповедь, которой он нас угостил на своей яхте! Мы приехали несколько раньше государя и увидели алтарь с Вильгельмом в качестве пастора. Сверх мундира на нем было одеяние протестантского священника. В течение битого часа он растолковывал нам смысл какого-то текста, специально для нас выбранного им в Библии.

Фредерикс говаривал, что у него выработались надлежащие привычки и что он мог не терять хладнокровия, но что и он все-таки возвращался совершенно разбитым после каждого свидания с кайзером.

Свита германского императора, по-видимому, придавала мало значения эксцентричным выходкам своего монарха. В Свенемюнде, отвечая на тост Николая II, Вильгельм увлекся и сказал экспромтом очень неожиданную речь, которая была хорошо «взята» моими стенографами. Через несколько времени немцы вручили мне текст, не имевший ничего общего с неосторожными заявлениями, только что сделанными Вильгельмом II. Канцлер Бюлов попросил Извольского передать агентству Гавас представленный им текст, так как именно эту речь кайзер должен был произнести, если бы его темперамент не оказался сильнее его осмотрительности, Извольский долго колебался, но потом уступил.

— Речь, сказанная императором, была более красива. Этот текст — более осторожен. Пусть прессе дана будет официальная версия.

Никогда не забуду приема, оказанного Вильгельмом II нашему министру иностранных дел графу Ламсдорфу при свидании в Данциге.

Граф Ламсдорф провел всю свою жизнь у Певческого моста. Очень культурный человек, он соединял большое честолюбие с удивительной застенчивостью, как это часто бывает с людьми, никогда не выходившими из недр канцелярий. Он был очень маленького роста и поэтому носил чрезвычайно высокие каблуки, вроде дамских; фуражка у него тоже была на заказ, слегка вытянутая кверху. Все это плохо вязалось с той жестокой качкой, которая нас встретила на Данцигском рейде.

Не знаю почему, но кайзер избрал Ламсдорфа своей жертвой с первой же встречи. Желал ли он показать свое презрение к «штафирке», явно страдавшему от морской болезни, как бы то ни было, но в течение всего завтрака все шутки кайзера шли исключительно по адресу Ламсдорфа. Князь Бюлов, угрюмый и нервный, присутствовал при страданиях своего коллеги, не имея возможности чем-либо ему помочь.

Отъезд с яхты дал повод к новому издевательству. Катер, на который нас должны были посадить, танцевал у трапа как пробочка. Для привычных людей это не представляло особого затруднения, но Ламсдорф совершенно растерялся. Он дважды упустил удобный момент и на третий раз был наполовину подтолкнут сзади, а наполовину схвачен на лету матросами катера. И в этот момент сверху раздался громовой раскат хохота: Вильгельм II покатывался от смеха и кричал:

— Ну, вы не очень-то ловкий моряк, господин министр.

Несколько часов спустя Ламсдорфу принесли немецкий орден. Он рассчитывал получить Черного орла, а Вильгельм пожаловал ему какой-то крестик, только что перед тем созданный. Сам Бюлов должен был сделать визит, чтобы утешить своего коллегу.

Все эти грубые выходки не имели под собою никакого серьезного основания: кайзер обладал своей манерой веселиться.

Я сам в известный момент сделался объектом весьма неумного поддразнивания. Вильгельм II вдруг стал почему-то называть меня Молосовым. Не было никакой возможности заставить его правильно произносить мое имя: между тем даже для иностранцев оно не является слишком трудным. Кайзер прислал мне свой портрет, на котором было правильно написанное посвящение, но на конверте его же размашистым почерком было начертано: «Генералу Молосову».

Мне кажется, я могу точно указать тот момент, когда я впал в немилость.

История эта довольно курьезна… На острове Карлос были устроены маневры с участием Выборгского полка, коего шефом являлся Вильгельм II. Кайзер выразил желание стать во главе одной из рот в момент, когда она пойдет в «атаку». Царю очень это не понравилось, но разубедить «кузена» было невозможно.

Мы оказались таким образом свидетелями странного зрелища: русские солдаты на кого-то нападают под предводительством германского императора, бойко помахивавшего саблей.

Маневры эти имели своего присяжного фотографа, генерала Несветевича, толкового человека, вышедшего в отставку после войны 1877 года и увлекавшегося с тех пор фотографией. Он носил форму, и это позволяло ему работать для русских газет в местах, куда его штатские коллеги не допускались.

Чтобы лучше снять кайзера, Несветевич припустил рысью и потерял при этом одну из своих калош… Само собой разумеется, что калоши не входили в установленное регламентами обмундирование офицеров.

К несчастью, Вильгельм пронесся как раз по тому месту, где лежала злополучная калоша. Он проткнул ее шашкой и торжественно принес царю. А Несветевич в это время щелкнул затвором.

Можно себе представить, какая поднялась суматоха. Кто посмел явиться на маневры в калошах?.. Наконец вспомнили о Несветевиче. Когда его вызвали, он явился с калошей на одной из ног. Вильгельм II демонстративно стал с ним разговаривать и сказал ему, что желает во что бы то ни стало иметь фотографию атаки… и, значит, калоши.

В тот же вечер я получил от министра двора приказ уничтожить дурацкую фотографию. Ученик Ниепса долго сопротивлялся. Он-де обещал именно эту фотографию германскому императору. Мы все-таки послали в Берлин какой-то другой оттиск.

Вообще Вильгельм II умел высказывать свое неудовольствие даже очень высокопоставленным лицам. Приведу по этому поводу инциденты, имевшие место в Киле после свидания государя с королем английским в Коуз (свидание это было очень неприятно кайзеру).

Мы медленно продвигались по Кильскому каналу. Кайзер не соблаговолил известить нас, что он прибудет на «Штандарт». На одном из последних шлюзов он вдруг объявился неизвестно откуда. Поднялся на императорскую яхту, весьма официально поздоровался с Их Величествами и затем спросил государя, когда он отправится в дальнейшее путешествие. Николай II ответил, что выход из Киля назначен рано утром, так как в Петербурге предполагается официальная церемония с участием Их Величеств. Кайзер ничего не сказал, простился очень холодно и уехал.

Как только мы бросили якорь в Киле, царь получил от Вильгельма II небольшую записку, нацарапанную на листке, явно вырванном из записной книжки. Кайзер просил отложить уход яхты из Киля до 8 часов утра, дабы германский флот, сосредоточенный на рейде, мог достойным образом приветствовать царя. Государь ответил в любезных выражениях: ему будет приятно, сообщил он по-английски, увидеть во всем его великолепии флот кузена. Не могу объяснить почему, каким образом, но через несколько часов мы получили контрприказ: никакого смотра не будет. И замечательно, сам государь говорил потом об этом, что во второй бумаге не было приведено никаких мотивов нового решения кайзера. Не будет смотра и не будет… Точка… Само собой разумеется, мы снялись с якоря в 5 часов утра.

Некоторые из лиц свиты все-таки поднялись спозаранку, чтобы полюбоваться неофициально немецкими броненосцами, но густой туман испортил им все удовольствие.

За завтраком государь посмеялся над их усердием и сказал, что они были наказаны за нескромное любопытство:

— Чтобы мы не могли делать сравнений английского и немецкого флотов, Вильгельм II заказал для своей эскадры туман по мерке.

Тяжелое впечатление, вызванное этим инцидентом, было рассеяно несколько позже, во время нашего последнего визита в Берлин по случаю брака дочери кайзера с герцогом Эрнстом Брауншвейг-Люнебургским: окруженный большим, чем на яхте, количеством придворных, Вильгельм II лучше приспосабливался к условиям официального визита монархов.

Чтобы закончить мои воспоминания о немецком монархе, приведу один инцидент, который имел место в Спале и который доказывает, что отношения Их Величеств к немецким их родственникам всегда носили характер какой-то скрытой и почти неосознанной неприязни.

Принц Генрих Прусский приехал в Спалу со своей женой Ириной, сестрой Ее Величества. (Этого рода визиты производились довольно регулярно: по-видимому, они имели целью осведомление о том, что думает государь и его ближайшие приближенные).

В день приезда принца Генриха государь предложил ему проехаться верхом. Мы сделали верст 20 по лесу неописуемой красоты. По возвращении принц сказал царю:

— Очень интересная прогулка. Но ей далеко до того Distanz Ritt (проезд на выдержку), о котором ты говорил мне в письме.

— Это только тренировка, — ответил государь, — завтра я тебе покажу леса более отдаленные.

И, проходя мимо меня, государь сказал:

— Принц Генрих хочет проехаться на выдержку. Пошлите поваров в то место, о котором мы говорили. Для начала я его прогоняю на 80 верст. На обратном пути спесь у него собьется.

И прибавил с многозначительной улыбкой:

— Скажите, чтобы для меня оседлали вороного.

Государев вороной происходил от чистопородного рысака и английской полукровки. У него была такая рысь, что свита должна была постоянно переходить с рыси на галоп и обратно. Всякий знает, как это утомительно. Но свита состояла из людей, привычных к такого рода поездкам. Что касается принца, то он с трудом выдержал 40 верст и, слезая с лошади, стал на нее жаловаться. На обратном пути ему предложили выбрать любую из свитских лошадей. Это не улучшило положения, и он еле держался в седле, когда мы возвращались домой. Натер себе ноги до крови и 5 суток не мог потом сесть на лошадь.

Царь утешил его, указывая, что ко всему надо привыкнуть. Но лично мне государь, проходя мимо, сказал:

— Теперь будет поспокойнее и не станет больше требовать поездок на выдержку. Удивительно, что все моряки считают себя великолепными кавалеристами…

АНГЛИЙСКИЙ КОРОЛЬ

Какой контраст с визитами Вильгельма II составлял прием английского короля в Ревеле!

Был яркий, солнечный и не очень жаркий июньский день. Яхты «Виктория» и «Альберт» появились на горизонте. Вся наша эскадра со «Штандартом» во главе двинулась навстречу. После обычных приветствий король Эдуард, королева и принцесса Виктория, их дочь, перешли на «Полярную звезду», на которой находилась императрица-мать. Был сервирован завтрак. Государь встретил короля в форме английской конной гвардии (Hors Guards) с громадной шапкой из медвежьего меха. Король возвел государя в звание адмирала английского флота, и после этого император вскоре появился в соответственной форме, более удобной для ношения, особенно в море.

После объезда английских крейсеров, эскортировавших короля, государь спросил меня, не найдется ли у меня в запасе подарка, подходящего для кают-компании. У меня, на счастье, была большая братина чеканного серебра, русской работы и русского стиля. Братина была тотчас же отвезена мною на один из крейсеров как первый подарок нового адмирала английского флота. Ковш этот пропутешествовал немало в моих ящиках с подарками.

Все это происходило чинно, с достоинством. Этикет английского двора очень отличается от нашего. У нас все великие князья с малолетства приучены стоять часами в так называемом «серкле», порядке весьма утомительном. На яхтах «Виктория» и «Альберт» дело обстояло совсем иначе. После обеда король вместе с высочайшими его гостями садился в кресла; разносились кофе и ликеры; около каждого монарха стояло свободное кресло, и лица, с которыми король желал разговаривать, садились без всякого стеснения. По окончании разговора, подчас очень длинного, король делал знак головой, и сидевший возле него удалялся, причем его место занималось другим лицом.

Что касается двух свит, то мы оставались в той же каюте, но никто не обязан был стоять: желающие могли садиться. Все вопросы ранга и социального положения отпадали, раз дело шло о служебных докладах.

Я помню, адмирал Керр, очень почтенный моряк, ходил взад и вперед по каюте, ставя мне время от времени некоторые вопросы. Каждый раз, отвечая, я вставал. Наконец он мне сделал даже замечание:

— Я не могу сидеть, так как я пятьдесят лет привык стоять на вахте. Но это не значит, что лица, не имеющие моих привычек, тоже должны стоять. Здесь же гостиная, мы здесь не на службе…

В 5 часов заиграл оркестр, и наши дамы и барышни стали танцевать. Адмирал Керр пошел кружиться одним из первых, пригласив одну из великих княжон.

Вся царская семья сохранила самое приятное воспоминание об этом визите. Наши гости умели изгнать из отношений всякого рода принужденность и нервозность.

ФРАНЦУЗЫ

Визиты французов, наших союзников, тоже оставляли хорошее впечатление. Никогда не забуду, с каким блеском прошел прием президента Фальера; его сыну тотчас же дали прозвание «дофин».

В качестве историка, занимающегося мелкими жизненными подробностями, отмечу несколько деталей: их труднее всего забыть. Поверят ли мне читатели, если я скажу, что самый глупый из анекдотов сильнее всего запечатлелся в моей памяти.

Во время пребывания французских моряков в Петербурге устроено было большое представление в их честь в Народном доме, грандиозном театре, точно нарочно построенном для такого рода оказий. По должности моей на мне лежало осведомить печать о происшедшем торжестве. Потому ли, что один из репортеров оказался недостаточно внимательным, его газета напечатала жирным шрифтом «Reception dans la maison publique de Sanct-Petersbourg»[23]. Редактор этой газеты, наверное, так и не узнал, сколько издевательств мне пришлось вынести из-за этой описки… Во всех наших клубах только и речи было, что об этом заголовке. Графиня Фредерикс жестоко обвиняла меня в том, что я не умею «цензуровать» иностранные газеты…

А вот еще деталь. Теперь она кажется такой незначительной… В те же времена о ней говорили неделями…

Возвращаясь со смотра в Компьен, государыня следовала в коляске, имея рядом с собой г-жу Нарышкину, обер-гофмейстерину двора. Толпа окружала коляску, которая еле двигалась вперед. Крики «Да здравствует императрица! Да здравствует императрица!» прокатывались из стороны в сторону. Вдруг какой-то маленького роста господин — он оказался в этот момент прямо перед Нарышкиной, и ему, видимо, хотелось быть любезным — закричал так громко, что покрыл весь гул толпы:

— Да здравствует дама налево!

Ему стали аплодировать, а Нарышкина получила после сего прозвище «дамы налево».

Надо сказать, что приезд иностранного двора всегда ставит церемониальную часть перед неожиданными и подчас неразрешимыми затруднениями.

В Витри во время маневров французской армии царь ездил на своей собственной лошади (это всегда делалось, в том числе и для Вильгельма II). Члены свиты, само собой разумеется, довольствовались местными лошадьми.

Когда я садился на подведенного мне коня, любезный офицер из свиты президента республики подошел ко мне и сказал:

— Ваше превосходительство, мы знаем вас как очень опытного кавалериста: мы вам отобрали поэтому чистокровного коня.

Шагом дело шло как следует. Но вот вдали показались два батальона. Царь пошел галопом. Свита последовала его примеру. Для меня же началось истинное мучение. Мой конь шел таким галопом, который годился для скачки на призы. Заметив, что я выношусь перед государем, — явно неприличное поведение для свитского генерала — я сделал вольт наружу. Но как только я кончил этот вольт, пришлось начать второй, так как моя лошадь во что бы то ни стало старалась опередить всех остальных. При этом, к стыду моему, все расстояние до французских солдат я совершил кругами, один за другим.

Слезая с этой лошади, я спросил вежливого офицера по свите президента республики:

— Она из скаковой конюшни?

— Так точно, Ваше превосходительство: она взяла в Лоншане несколько призов.

— Охотно верю… Я чуть не побил царя на пятьсот корпусов.

Во время того же визита произошел инцидент с крещением внука маркиза Монтебелло, посла Франции в Санкт-Петербурге. Еще задолго до отъезда государя маркиз просил Его Величество быть восприемником внука у купели. Царь не имел оснований отказать послу. Между тем оказалось, что наше пребывание в Компьене совпало с разгаром борьбы между кабинетом Вальдек-Руссо и клерикалами. Начались длинные и сложные переговоры. Французское правительство не желало, чтобы государь появился на официальной церемонии в католической часовне. Николай II настаивал на своем: слово русского царя должно было быть нерушимым. Насколько я знаю, маркиз Монтебелло потерял из-за этой истории свой пост посла: его вскоре отозвали из Санкт-Петербурга…

С обеих сторон каждый считал себя правым.

Во время визита в Компьен произошли еще другие инциденты, вызванные весьма похвальным намерением французов окружить нас атмосферой той эпохи, к которой относится компьенский замок.

Например, везли нас в Компьен в поезде, некогда принадлежавшем Наполеону III. Вагоны были уставлены золоченою мебелью и всякого рода гарнитурами эпохи Третьей Империи. Все это было очень стильно. Но насколько вагоны были не комфортабельны! Узко, тесно… В довершение всех несчастий вагоны оставлены были на прежних рессорах, вовсе не приспособленных для новых скоростей. Государыне чуть не сделалось дурно; все мы вышли из этих клеток разбитыми, измученными.

Самый дворец представлял чудо архитектуры… пока его осматриваешь в качестве туриста. В комнате, которая была отведена лично мне, не оказалось воды; бритвы и флаконы одеколона пришлось ставить на драгоценные шифоньерки в гостиной; все удобства находились за версту от спальни. Короче говоря, дворец был нестерпимо стильным…

Для торжественного банкета французские дамы, желая сделать удовольствие Их Величествам, оделись как бы по расписанию в платья стиля ампир (…ибо дворец был отражением эпох Наполеона I и Наполеона III…) и напудрились каким-то странным лиловым порошком. Впечатление получилось оригинальное: императрица и наши дамы, одетые весьма изящно, по последней парижской моде, среди хозяек — француженок, наряженных в костюмы эпохи Директории и Империи, в покоях Наполеона I.

Сколько споров было, например, насчет орденов! По приезде во Францию мне подали список подлежащих награждению лиц, и этот список был в три раза длиннее того, который выработан был мною в Санкт-Петербурге при активнейшем участии посла и военного агента. Когда я спрашивал:

— Ну, вот этот господин… Какую роль играл он при приеме Его Величества?

…мне говорили в ответ:

— Его не было при приеме… Но он очень влиятельная особа…

А сколько было препирательств насчет того, кому какой орден дали… Не знаю почему, но французы решительно отказывались от Св. Станислава… Отказывались даже от Станиславской звезды.

— Нет, — повторяли они, — пусть будет ниже степенью, но только Анна.

Не могли же мы давать всем этим влиятельным лицам один и тот же орден…

Закончу этот перечень наших треволнений — конечно, не следует преувеличивать значения этих инцидентов — рассказом о нашем отъезде из Компьена. И на этот раз обе стороны были правы, каждая по-своему.

Вся публика поехала на смотр. Считая нужным проследить за последними приготовлениями к отъезду, я решил остаться во дворце. К счастью, вскоре я мог удостовериться, что дворец опустел. Комендант его, чиновники, военные, прислуга — все улетучились, так как всякому хотелось увидеть смотр. Царский багаж осиротело лежал на полу, предоставленный собственной своей судьбе.

Я пошел к коменданту города. Он мне ответил, что царский багаж его не касается.

— Помилуйте, — сказал я, — ведь это же будет неслыханный скандал, если окажется, что царь принужден будет изменить свой маршрут и возвращаться с поездом во дворец, чтобы забрать багаж.

В конце концов комендант города дал мне офицера и нескольких солдат… Но когда они явились во дворец, то оказалось, что психология их весьма отлична от психологии наших солдат:

— Пардон, — сказали они, — мы вовсе не являемся царскими носильщиками.

Опять обе стороны были правы…

С великим трудом уговорил я их взяться за дело. Царь был уже в пятистах шагах от поезда в тот момент, когда мы грузили последнее место императорского багажа.

ФРАНЦ-ИОСИФ

Визиты в Вену и Мюрцштег запомнились мне с особенною ясностью главным образом вследствие разговоров, которые мне пришлось иметь с императором Францем-Иосифом.

Мы все отправились в охотничий замок, где-то высоко в Альпах, около Карлсграбена. Меня поместили в верхней части громадной морены. Мне удалось убить трех горных коз, из которых одна получила мою пулю в тот момент, когда, распластавшись, сделала скачок с одной скалы на другую, и покатилась до подножия горы. Спускаясь вниз по морене по окончании охоты, чтобы осмотреть мои трофеи, я был несказанно удивлен, увидев мою козу у ног самого Франца-Иосифа.

— Мастерский выстрел, — сказал он мне еще издали, с любезною улыбкою. («Das war ein Meisterschuss»).

Я просил прощения, объясняя, что стрелял только потому, что не был осведомлен о том, где штанд Его Величества.

Франц-Иосиф успокоил меня и сказал, что во всяком случае он не мог и не должен был убить в этот день более трех коз. Иначе он достиг бы знаменательного числа трех тысяч коз, павших от его выстрелов, и это обстоятельство дало бы место таким манифестациям и овациям охотников, которых следовало избегать в присутствии гостя — русского царя.

Император предложил мне сесть на складной стул, и мы провели вместе немало времени.

Несмотря на свой возраст, Франц-Иосиф, видимо, обладал прекрасной памятью.

— Ведь это вы были мне представлены, — сказал он тотчас же, — во время визита Сандро Баттенберга?

Я подтвердил это обстоятельство.

— Кажется, — продолжал император, — вы были одним из немногих русских, оставшихся верными Сандро… Мне даже рассказывали, что вам пришлось представлять какие-то оправдания после вашего возвращения в Россию. Расскажите мне, как было дело. Сандро мне был очень симпатичен…

Я рассказал в немногих словах, как произошла эта история, и отметил, что от грозившей мне опалы меня спасли приведенные в рапорте Александру III слова его отца на разводе в Михайловском манеже. Благодаря меня за службу в Болгарии, Александр II тогда добавил:

— Помни и вперед, что служба Сандро есть служба мне.

Франц-Иосиф был хорошо осведомлен о наших действиях в Софии.

— Я убежден, что царь очень сожалел о том, что сделали с Сандро. Заставив его уехать из Болгарии, ваши дипломаты пошли вразрез той политике, которую России было выгодно вести в княжестве. Очень у вас плохо подбирались генералы и представители, отправляемые в Софию…

Он прибавил еще, что, по его мнению, Сандро был очень талантливым человеком; «впрочем, он скорее годился вести солдат в атаку, чем княжить в таком молодом, бестрадиционном государстве, как Болгария, да еще в такую тяжелую эпоху».

Много лет прошло после этого разговора. Снова оказался я в Вене, сопровождая великого князя Андрея Владимировича, ехавшего с особою миссиею в Болгарию. После обеда, данного в честь Его Высочества, император подошел ко мне и во время разговора спросил меня, видел ли я вдову князя Александра, и сказал:

— Навестите ее, это ее обрадует. Она хорошая женщина. Раз уже вы приехали в Вену, не забудьте это сделать. Я ее очень люблю.

КНЯЗЬ ФЕРДИНАНД БОЛГАРСКИЙ

Свидания с болгарами могли бы занять немало страниц.

Принимая во внимание мою пятилетнюю службу в Софии после освободительной войны, государь назначил меня для сопровождения великих князей, представлявших Его Величество на целом ряде русско-болгарских празднеств. Возможно, что я посвящу особую книгу этим страницам русско-болгарских отношений. Настоящее мое изложение является сериею граффити без всякой политической окраски. Поэтому мне придется быть очень кратким.

Являясь бывшим адъютантом князя Александра Болгарского, я не мог рассчитывать быть персона грата при его преемнике, князе Фердинанде. Это было, между прочим, причиною, почему я просил не назначать меня «состоящим» при князе Фердинанде во время пребывания его в Петербурге. События показали, что я ошибался. Его Высочество, напротив, проявил мне симпатию я пригласил меня во время шипкинских торжеств быть его гостем в Софии, где выказал мне немало внимания.

Будущий болгарский царь весьма гордился своим зоологическим садом, и мне советовали его посетить. Придя туда как бы случайно, я встретился с князем, который повел меня по саду, славившемуся полною коллекциею змей, водящихся в стране.

— Хотите посмотреть змей?..

У меня издавна врожденное и неискоренимое отвращение ко всем пресмыкающимся. Из вежливости я, конечно, ответил утвердительно.

Князь повел меня к ящикам, наполненным этими отвратительными животными. К моему великому ужасу, он вдруг стал вынимать одну за другой змей из ящиков, предварительно надев для этого какие-то зеленые перчатки. Змеи извивались по его рукам. Кончилось дело тем, что Фердинанд подсунул мне одно из этих ужасных существ и милостиво разрешил поласкать его. С мужеством, достойным спартанца, я сделал надлежащий жест… Надо-ли прибавить, что успокоился я только тогда, когда мы перешли в другую часть сада. Очевидно, князь заметил по моему ответу, что я не поклонник змей, и так как по своему характеру он любил дразнить, то доставил себе удовольствие испытать крепость моих нервов. Затем Его Высочество повел меня в теплицы, подолгу останавливался пред пальмами и в точности называл латинское имя каждой из них.

Посещение зоологического сада, оранжерей и дворца, где мне был предложен интимный завтрак, заняли столько времени, что Ориент-экспресс, на котором я должен был уехать, задержан был на целый час по личному приказанию князя.

После завтрака Фердинанд предложил мне папиросу из своего великолепного портсигара, который подарил мне на память, вероятно, чтобы загладить шутку со змеями. По-видимому, все ученые немножко маньяки, даже когда у них короны на голове, однако милостивое и любезное отношение ко мне Его Высочества я не мог не оценить.

ШАХ ПЕРСИДСКИЙ

Визиты персидского шаха оставили в моей памяти только два анекдота. Их стоит рассказать.

На одном из придворных приемов целый ряд сановников и дам дефилировали перед восточным потентатом и были ему представлены. Отвечая на поклон одной из дам, шах громко сказал по-французски:

— Pourquoi: vielle? laide? decolletee?.. (Зачем: старые? безобразные? декольтированные?..)

Очевидно, в Тегеране приличия понимали иначе, чем в Петербурге.

Во время курских маневров шах, едучи на какой-то курорт, пожелал посетить Их Величества. Государь пригласил его присутствовать на финальном параде. Перед шахом пропустили громадное количество войск. Ему объяснили, что в параде участвуют сто тысяч солдат.

В известный момент шах подозвал знаком своего адъютанта и что-то сказал ему на ухо. Мой товарищ Бельгард, бывший в свое время инструктором персидской кавалерии, заметил, что адъютант остановился, совершенно беспомощный, около двери павильона, в котором помещались императрица и шах.

Оказывается, шах поручил ему пойти и лично удостовериться, что не одни и те же батальоны, повернув где-то сзади павильона, дефилируют по нескольку раз перед царем царей. Персидский офицер, бедняга, не знал, как исполнить столь деликатную миссию.

Бельгард свел его к тому месту, где происходила дислокация. Только этим путем удалось ему доказать, что парад производился без всякого обмана.

Государь, которому это доложили, долго смеялся над чисто восточною подозрительностью.

ВЫСОЧАЙШИЙ СТОЛ

Переходя к вопросу о ежедневном обиходе Их Величеств, начну с того, как обстояло дело со столом.

Все, что относилось к столу и к церемониалу обедов и завтраков, находилось в заведовании гофмаршала двора графа Бенкендорфа. У него было два помощника — князь Путятин и фон Боде, которым присвоена была кличка «полковники от котлет»…

Граф Бенкендорф считал себя в сфере своего ведения безраздельным хозяином и владыкой, был очень ревнив насчет своих полномочий и никому не позволял ни малейшего посягательства на свои прерогативы. Само собой разумеется, ему приходилось держаться в рамках выделенной ему части бюджета двора, но деньгами этими он распоряжался совершенно диктаторски. Ему присвоена была высокая честь: личный доклад Его Величеству. Таким образом, он получал директивы непосредственно от царя. В исключительно важных случаях сообщал о полученных им приказаниях министру двора.

Стол разделялся на три категории, или класса.

1. Стол Их Величеств и их непосредственной свиты.

2. Стол гофмаршала, для свиты не непосредственной и для сановников, приглашенных ко двору.

3. Стол прислуги с двумя подразделениями соответственно чинам.

Первый стол предназначался для лиц, специально приглашенных Их Величествами. Если особа, представлявшаяся Их Величествам, не получала приглашения к столу, то она довольствовалась у гофмаршала.

Первый завтрак подавался в апартаментах. Он состоял из кофе, чая, шоколада — по выбору. Приносили также масло, разные сорта хлеба (обыкновенный, сдобный, сладкий). Всякий мог потребовать себе ветчины, яиц, бекона.

Затем приносились еще калачи. Это была традиция, веками установленная и сугубо освященная поощрениями государыни, очень полюбившей именно калачи. Так как калачное тесто славится особливо в Москве, наши булочники создали целую легенду о том, что калач можно выпекать как следует только на воде непосредственно из Москвы-реки. Пришлось, значит, организовать доставку москворецкой воды. Были особые цистерны, и их гнали по рельсам во всякое место, где бы двор в данный момент ни находился. Калач полагается кушать горячим, поэтому его подавали завернутым в подогретую салфетку.

Блюстителями установленных обычаев при дворе была вся низшая прислуга, происходившая из дворцово-служительского сословия, существовавшего при крепостном праве. То были крепостные лично государя. Впоследствии сословие это юридически перестало существовать, но почти все придворные служители происходили из потомков этих крепостных и представляли весьма сплоченную среду, как бы племя или касту. Было почти немыслимо противодействовать традиционности, впрочем, совершенно не касавшейся их политических убеждений. При выборах в Думу дворцовая прислуга голосовала преимущественно за эсеров.

Приведу весьма характерный мой разговор с графом Бенкендорфом, опытным знатоком психологии дворцовых служителей.

Во время большого обеда в Гофбурге, данного императором Францем-Иосифом, меня поразило сходство придворных ливрей, как и способа служить за столом австрийской придворной прислуги. При подаче десерта наши соседи обратили внимание гостей на конфеты, завернутые в бумагу с фотографиями высочайших особ, и предложили нам взять по нескольку таких конфет. По окончании обеда все так быстро оставили свои места, что никто из гостей не успел взять своих конфет. Каково же было наше удивление, когда при выходе из дворца мы получили каждый оставленные нами на столе конфеты, завернутые в бумагу и завязанные шнуром цветов двора.

Я рассказал графу Бенкендорфу об этом случае и спросил его, нельзя ли и у нас ввести подобный порядок. Гофмаршал ответил, что это было бы невозможно.

По традициям нашего двора, все конфеты, не съеденные за столом приглашенными лицами, шли в распоряжение прислуги.

— Изменить эту традицию было бы слишком трудно. Будет масса недовольных… А гости все равно не получат того, что будет для них приготовлено…

Так смотрел на дело гофмаршал двора Его Величества, которого считали очень строгим, с безусловно устойчивым положением и большим авторитетом.

Завтрак подавали в полдень. В Ливадии и во время охоты свита садилась за высочайший стол в полном своем составе. В столовую надо было являться за 5 минут до назначенного времени. Государь входил, здоровался с присутствующими лицами и отправлялся к столу с закусками. Всякий брал, что хотел, и ели их стоя. Из закусок перечислю: икра, балыки, селедка и «канапе», то есть маленькие сандвичи. Подавались также два или три сорта закусок горячих: сосиски в томатном соусе, горячая ветчина, «драгомировская каша» и т. д. Государь выпивал две рюмки водки и брал себе чрезвычайно маленькие порции закусок. Государыня считала негигиеничным начинать завтрак с еды стоя и никогда не подходила к столу с закусками.

Все это продолжалось около 15 минут. Фрейлины подходили по очереди к государыне, которая разговаривала с каждой из них.

После закуски всякий садился на предназначенное ему место. Искать это место в присутствии Их Величеств не полагалось: рекогносцировка поэтому производилась заблаговременно.

За завтраком государыня обыкновенно садилась рядом с государем, направо от него, министр двора в этих случаях помещался напротив Их Величеств. Если были приглашенные, таковых сажали рядом с Их Величествами и с министром двора; члены свиты размещались по старшинству; в виде особого исключения, место по правую руку от государыни отводилось всем членам свиты по очереди, причем не делалось никакого различия между старшими и младшими.

Раньше чем покончить с вопросом о закусках, упомяну о церемонии «презента». Этот подарок государю носил почему-то французское имя «презент».

Каждую весну уральские казаки приносили царю презент, то есть больших рыб первой ловли и несколько бочек икры.

Сначала презент существовал как свободное проявление верноподданнических чувств казачьего населения. Но потом дело было урегулировано особою грамотой, обеспечивавшею казакам рыбные промыслы Урала, но обязывающей их сдавать при дворе, что будет поймано в первый день — так называемый царский.

Царский лов был важным событием. Он производился со льда, еще покрывавшего реку, и требовал поэтому особой, довольно сложной техники. Во льду пробивались проруби, и через эти проруби протаскивались сети.

Сам генерал-губернатор присутствовал при этой церемонии. Власти, конечно, выезжали в полном составе. Служился сначала молебен, а потом духовенство окропляло святой водой проруби.

Икра изготовлялась на месте, там же солили рыбу. В тот же день вечером особый поезд отправлялся на север. Презент везли бородачи казаки, высоко ценившие выпавшую на их долю честь съездить в столицу. Казаки эти ехали по избранию на круге. Избирались, конечно, особо уважаемые лица, георгиевские кавалеры.

Делегацию принимал сам царь в большой столовой дворца. Казаки входили, неся лучшие образцы рыбы и икры нового засола, светло-серой, с янтарным отливом. Подарки ставились на особый стол, и царь, а также и государыня отведывали привезенные продукты — лучшее, что можно было достать на Урале. Затем царь опоражнивал чарку водки за процветание уральского казачества. Делегация получала подарки, обыкновенно часы с двуглавым орлом.

После этого казаки отправлялись к министру двора и к автору этих строк; делали подношения они также великим князьям и разным высоким сановникам. Царский лов был обилен. На свою долю я получал около пуда икры, чудесной, и 5–6 рыб длиною в метр, а то и больше. С течением времени Урал стал менее богат рыбой (или усердие казаков стало падать?). К концу царствования презент стал почти наполовину менее обильным. Но все-таки икры хватало даже на отправку некоторым иностранным дворам, что делалось по личным указаниям Их Величеств.

Во время завтрака подавались два блюда, каждое в двух видах: яйца или рыба, мясо белое или черное. У кого был очень хороший аппетит, те могли получать все четыре блюда. Ко второму блюду подавали овощи, для которых имелись особые добавочные тарелки весьма оригинальной формы — в виде четверти луны. В конце завтрака подавались компоты, фрукты и сыр.

Лакей, державший блюдо, должен был класть вам надлежащую порцию на тарелку: таким образом, мужчинам не приходилось услуживать дамам. Но государь всегда брал с блюда сам, другие стали ему подражать, и прежний обычай понемногу стал изменяться.

Когда не было приглашенных, кофе подавался за тем же столом. Царь зажигал папиросу и указывал, что Ее Величество разрешает курить. Если же были приглашенные лица, все поднимались с мест после десерта. Их Величества отвечали на общий поклон и переходили в другую залу или в сад. Кофе пили стоя, причем Их Величества разговаривали с присутствующими. Курить можно было только после того, как государь подаст пример.

В 5 часов вечера чай подавали в апартаментах. Иногда, если была охота, мы отправлялись пить чай к какой-нибудь из фрейлин, какая была поближе. Чтобы пить чай с Их Величествами, надо было получать особое приглашение.

Выходя к обеду в 8 часов вечера, Их Величества здоровались с теми лицами, которых им не пришлось видеть в течение дня. Я всегда себя спрашивал: как это они устраивались, чтобы никогда не ошибиться… В Ливадии вечером не подавали закусок. Во время охот, наоборот, подавались особо обильные закуски.

Обед начинался с супа с маленькими волованами, пирожками или небольшими гренками с сыром. Подчеркиваю, что волованчики подавались с супом, а не как самостоятельное блюдо, то есть не так, как это делается за границей. Затем шли: рыба, жаркое (дичь или куры), овощи, сладкое, фрукты. Кофе подавался в столовой. Конечно, в торжественных случаях число блюд увеличивалось соответственно общим правилам интернациональной кухни.

Как питье подавали мадеру, белое или красное во время завтрака (пиво, по желанию), за обедом давали разные вина, как это делается во всем цивилизованном мире. К кофе — ликеры.

Каждый обед и завтрак должен был продолжаться ровно 50 минут, ни одной минутой больше, ни одной меньше. Это тоже была традиция, и гофмаршал зорко следил за ее соблюдением. Благодаря этому блюда заблаговременно приносились, и, конечно, что бы ни готовили повара и шефы, все это доходило до обедающих до известной степени в поблекшем виде.

Традиции 50 минут положил начало Александр II, который любил менять место столовой: иногда он выбирал комнату или зал, находившиеся весьма далеко от кухни. В то же время царь требовал, чтобы блюда подавались без перерыва: как только кончено с рыбой, жаркое на столе. Гофмаршалу пришлось пожертвовать кулинарным искусством во имя быстроты сервировки блюд. Выдуманы были поэтому грелки с кипятком; перемену приносили минут за 20, на серебряном блюде с серебряною же крышкою; все это ставилось на паровую грелку в ожидании момента подачи. Благодаря этим ухищрениям ритм 50 минут соблюдался. Но соусы погибали бесславно, ибо все являлось на стол в подогретом состоянии.

Фредерикс боролся всю свою жизнь с этим кулинарным саботажем и «гастрономическим скандалом». Всего его авторитета оказалось недостаточно для того, чтобы уничтожить паровые грелки. В Ливадии он решился на крайние средства: призвал инженеров и велел построить железную дорогу-подъемник. Железная дорога соединяла кухню с подвалом-буфетной, а подъемник завершал путешествие ростбифа с картошкой. Фредерикс надеялся, что его нововведения позволят блюдам являться в надлежащих облаках ароматических паров. Министр двора забыл, оказалось, ознакомиться с авторитетным мнением поваров. Сии последние уперлись. По их мнению, поезд при всем его электрическом оборудовании все-таки не мог не расплескивать соусов: где уж поезду справиться с кошачьей походкой тех поварят, которые носили блюда и которые могли остаться без дела! Приказание министра двора было исполнено: поезд задвигался. Повара ответили итальянской забастовкой: поезд стал у них ходить медленно, так медленно, что крокет де воляй остывал окончательно. В конце концов поезд перестал ходить. Коллекцию грелок водрузили с торжеством на старое место, и больше с ними никто не боролся.

Замечу, что государыня всегда находилась на особом режиме, и ее блюда приготовлялись в буфетной на спиртовках. Действительно хорошо мы ели только в царском поезде, где кухня находилась рядом со столовой и где за стол садились максимум шестнадцать человек. В поезде блюда приносились с пылу горячими; может быть, именно поэтому только в поезде государь иногда вызывал шефа, чтобы поблагодарить его за особо удачное блюдо.

Стол гофмаршала мало чем отличался от стола государя. Может быть, подавали немного меньше фруктов и ранних овощей.

Этот стол подавался самому гофмаршалу, министру двора, когда он находился в Петербурге, обер-гофмейстерским и свитским фрейлинам. Имели также право получать довольствие этого стола военное дежурство при государе и офицеры, несущие в этот день караульную службу во дворце. Лица, представлявшиеся Их Величествам и не удостоившиеся личного приглашения к высочайшему столу, завтракали за столом гофмаршала в его присутствии.

Стол прислуги, должно быть, был очень вкусным. Мой лакей все только толстел и покупал пояса подлиннее…

Приняв верховное командование, государь пошел наперекор всем традициям: приказал готовить себе только самые простые блюда. Он мне сам однажды сказал:

— Благодаря войне я понял, что простые блюда гораздо вкуснее, чем сложные. Я рад, что отделался от пряной кухни гофмаршала.

Перехожу к винам. За завтраком государь пил только мадеру: большую рюмку особо выбранной для него марки. Бутылка мадеры всегда ставилась перед прибором царя. Он не любил, чтобы ему наливал вино лакей, «всегда слишком деловитый и услужливый». Царь наливал себе вино сам. Всем остальным лакеи наливали мадеру, белое и красное вино, как это принято в известном порядке за границей. За обедом было более разнообразия в винах.

Все эти вина были превосходны. Но имелся еще заповедный погреб, «запасной», в котором содержались, так сказать, вина выдающихся годов. Граф Бенкендорф зорко наблюдал за этим заповедным погребом, настоящим предметом наших вожделений. Чтобы добраться до этого погреба, надо было пускаться на хитрости. Надо было, чтобы сам министр двора заговорил о заповедном погребе. Для сего требовался приличный предлог. Брался календарь и отыскивались святые. Когда оказывалось подходящее имя, отправлялись к Фредериксу и объясняли ему, как обстоит дело. Он призывал Бенкендорфа и говорил ему:

— У меня сегодня семейный праздник. Вы уж не откажите нам в бутылочке старого винца.

— Боже мой! Эти вина берутся на случай больших торжеств…

Приходилось слегка поторговаться и в конце концов на столе появлялись стаканы «особого назначения». Заметив их, государь смеялся:

— Опять совершеннолетие племянницы. Интересно знать, кто об этом первый вспомнил… Держу пари, что Нилов или Трубецкой…

Фредерикс особенно любил некий Шато-Икем, именовавшийся нектаром. Не было никакой надежды получить стакан нектара, если на обеде присутствовала государыня.

Заповедный погреб погиб во время Октябрьской революции. Подвалы Зимнего дворца были разгромлены. Чего не могли выпить, то вылили на мостовую. Тела пьяных лежали кучами. Площадь Зимнего дворца походила в эту ночь на настоящее поле сражения…

Строго говоря, вино, конечно, не играло при дворе той роли, которая ему была присвоена в XVIII столетии и раньше. Оставалась только одна традиция, и из этой традиции всякий волен был делать соответственные заключения.

Существовал обычай золотого коронационного кубка. В известный момент торжественного обеда, даваемого по случаю коронации, обер-шенк подавал царю большой золотой кубок, наполненный вином, и громко возглашал:

— Его Величество изволит пить!

В этот момент все иностранные гости (не исключая и дипломатов) покидали Грановитую палату. Во время последнего коронования этот слегка странный тост не был провозглашен, но церемониймейстеры все-таки просили всех «чужеземцев» удалиться в другие залы, где специально для них были накрыты столы. На пиршестве в Грановитой палате должны были присутствовать только верноподданные Его Величества.

Читатели, конечно, догадались сами, почему московские Макиавелли XVI века сочли нужным создать такой обычай…

При Александре II все подаваемые вина были иностранного происхождения. Александр III создал для русского виноделия новую эпоху: он приказал подавать иностранные вина только в тех случаях, когда на обед были приглашены иностранные монархи или дипломаты. Иначе надо было довольствоваться винами русскими. Полковые собрания последовали примеру, данному свыше. Я помню, что многие офицеры находили неуместным винный национализм: вместо собраний они стали обедать в ресторанах, не обязанных считаться с волей монарха.

Признаюсь, что в те времена надо было иметь много национального мужества, чтобы довольствоваться крымской кислятиной. Но это продолжалось недолго. Под искусным руководством князя Кочубея уделы быстро довели свои вина до высокой степени совершенства. Весьма скоро потребление иностранных вин сделалось признаком просто снобизма.

Главным вдохновителем русского виноделия был князь Лев Голицын. Считалось, что он умеет «пробовать» вино не хуже заправских дегустаторов.

Его виноградники находились в 30 верстах от Ялты. Имение называлось «Новый мир». Александр III заинтересовался этим грандиозным предприятием и предложил Голицыну пост главного администратора Массандры. Князь долго упирался и даже поставил условия: никогда не надевать никакого мундира; никогда не получать никаких званий и никаких отличий; делать в Массандре все, что заблагорассудится.

Царь удивился, но дал свое согласие. В течение некоторого времени Голицын управлял не без успеха Массандрой. Но потом у него начались счеты с главноуправляющим уделами. Он был призван к царю, но оказался настолько несговорчивым, что ему пришлось подать в отставку.

Голицын после этого посвятил себя всецело своему имению. В последние годы царствования Николая II Голицын предложил «Новый мир» в подарок государю. Зная князя как человека эксцентричного, государь предложил ему изложить письменно условия этого дарения. Оказалось, что условий этих немало, и притом они не так-то просты. Государство обязывалось создать в «Новом мире» целую академию виноделия. Голицын должен был быть ее пожизненным президентом с правом проживать в имении до самой своей смерти. По произведенным подсчетам, академия должна была вскочить уделам в крупную копейку. Царь, однако, заинтересовался планами князя и приказал не считаться с расходами.

Я помню посещение Их Величествами «Нового мира».

Подвалы имели 3 версты в длину. На перекрестках галерей устроены были круглые комнаты для «пробования» вина. Одна из этих зал называлась «винной библиотекой»: в ней находилась специальная коллекция старинных стаканов и кубков, подобранных по сортам вина. Раскупоривая знаменитые «годы», князь болтал без остановки…

— Хотела бы я знать, — сказала на возвратном пути государыня, — сколько часов может он говорить без остановки…