При свете луны

Глава 12

Автострада, в лунном свете более черная, чем голая земля, разматывалась под колесами «экспедишн», унося Джилли и братьев О’Коннер навстречу хаосу и забвению. Иной раз создавалось впечатление, что автострада брала начало в хаосе и сматывалась в клубок, ведя их к тщательно спланированной и неизбежной судьбе.

Джилли не знала, какой из вариантов пугал ее больше: убегать в утыканные шипами заросли проблем, где за каждым поворотом тропы ждало неведомое, рискуя переступить черту, отделявшую здоровую психику от безумия, или установить личность этого улыбающегося мужчины с иглой и разгадать тайну золотистой субстанции в шприце.

За двадцать пять прожитых лет она уже узнала, что понимание далеко не всегда приносит покой. В настоящее время, начиная с момента возвращения в номер с рутбиром, она пребывала в чистилище невежества и смятения, где жизнь напоминала кошмарный, по меньшей мере плохой сон. Но, найдя все ответы, расставив все точки над «i», она могла обнаружить, что попала в ад на земле, который заставил бы ее мечтать о сравнительной тишине и покое этого выматывающего все нервы чистилища, где она сейчас пребывала.

Как и прежде, Дилан вел автомобиль, не отдавая все внимание дороге, то и дело поглядывал в зеркало заднего обзора и частенько оборачивался через правое плечо, чтобы убедиться, что Шеп более не пытается причинить себе вред, но теперь уже две проблемы не давали ему сосредоточиться на вождении. После драматического выступления Джилли на обочине дороги, ее путаного рассказа о птицах и крови Дилан отнесся к ней с той же заботой, которую проявлял к брату.

– Ты действительно попробовала ее? – спросил он. – Я про кровь. Ощутила ее запах?

– Да. Я знаю, что настоящей она быть не может. Ты же ее не видел. Но по цвету, запаху и вкусу была настоящей.

– Слышала птиц, чувствовала их крылья?

– Да.

– При галлюцинации обычно задействуются все пять чувств?

– Это не была галлюцинация, – упорствовала Джилли.

– Да, но и наяву ничего этого не было.

Она зыркнула на него и увидела, что он со свойственной ему мудростью признает смертельную опасность, которая могла нависнуть над ним, если он и дальше будет настаивать, что она, амазонка Юго-Востока, бесстрашная воительница, ударом ноги выворачивающая из земли кактус, подвержена галлюцинациям. На ее шкале галлюцинации находились лишь на ступеньку выше таких эксцентричных женских жалоб, как испарина, обмороки и постоянная меланхолия.

– Я не истеричка, – уточнила она, – не алкоголичка, которой не дают выпить, не поклонница психоделических грибов, поэтому слово «галлюцинация» к моему случаю не подходит.

– Хорошо, назовем это видением.

– Я и не Жанна д’Арк. Бог не посылает мне свои весточки. Хватит. Я больше не хочу об этом говорить, во всяком случае сейчас.

– Мы должны…

– Я сказала, не сейчас.

– Но…

– Я боюсь, понимаешь? Я боюсь, а разговоры об этом не уменьшают моего страха, скорее наоборот. Так что давай возьмем тайм-аут. Тайм-аут.

Она понимала, почему он относится к ней с такой заботой и даже осторожностью, но не хотела, чтобы он ее успокаивал. Она с трудом выносила сочувствие друзей, а уж симпатия незнакомцев могла с легкостью трансформироваться в жалость. Жалости же она не потерпела бы ни от кого. Джилли передергивало при мысли о том, что кто-то сочтет ее слабой или неудачливой. Она не могла допустить, чтобы кто-то начал ей покровительствовать.

Поэтому взгляды Дилана, в каждом из которых легко читалось сочувствие, до такой степени раздражали Джилли, что у нее возникло острое желание отгородиться от них. Она расстегнула ремень безопасности, взобралась с ногами на переднее сиденье, подсунув их под себя, коврик у сиденья отдала в полное распоряжение Фреду, повернулась боком, чтобы постоянно держать Шепа в поле зрения, тем самым предоставив Дилану возможность реже отвлекаться от дороги.

Дилан оставил Шепу аптечку. К полному изумлению Джилли, молодой человек открыл ее на сиденье рядом с собой и использовал содержимое по назначению, пусть лицо его оставалось бесстрастным, а движениями он более всего напоминал робота. Ватными шариками на палочках, смоченными в перекиси водорода, он терпеливо убрал сгустки запекшейся крови из левой ноздри, из-за которых посвистывал при каждом вдохе и выдохе. Проделал он все это очень осторожно, не вызвав повторного кровотечения. Его брат сказал, что Шеп не сломал себе нос, только повредил внутренние сосуды, и, судя по всему, Дилан поставил правильный диагноз, поскольку Шеп ни разу не поморщился и не зашипел от боли. Ватой, смоченной в спирте для растирания, он стер кровь с верхней губы, из уголка рта, с подбородка. Он ободрал пару костяшек о зубы и теперь протер ранки спиртом, а после намазал неоспорином. Большим и указательным пальцем правой руки проверил зубы, один за другим, сначала сверху, потом снизу, всякий раз убеждаясь, что зуб крепко сидит в десне, приговаривая: «Как и должно быть, милорд». Судя по его нежеланию идти на визуальный контакт, отстраненности от этого мира, отсутствию в кабине внедорожника персон благородного происхождения, лордов, скажем, или герцогов, Шеп не обращался к кому-либо конкретно: «Как и должно быть, милорд». Движениями он действительно напоминал робота, но вот неуклюжесть и неточность этих движений определенно указывали на то, что разработчикам конструктивных узлов и программного обеспечения не удалось устранить все ошибки.

Не единожды Джилли пыталась заговорить с Шепердом, но все ее усилия наладить контакт проваливались. Он общался только с милордом, подробно докладывая о результатах своих трудов.

– Он может поддерживать разговор, – заверил ее Дилан. – Хотя, даже когда он в отличной форме, остроумием не блещет, так что на коктейль-пати ему не стать душой компании. Разговор у него особый, я бы сказал, это шеповский разговор, но и он достаточно интересен.

На заднем сиденье Шеп проверил крепость очередного зуба и вновь объявил: «Как и должно быть, милорд».

– Но так скоро перейти с ним в режим диалога не удастся, – продолжил Дилан, – особенно если он в таком состоянии. Он не очень хорошо переносит волнения или отклонение от заведенного порядка. Оптимальный для него вариант – когда за весь день не происходит ни одного неожиданного события. Завтрак, обед и ужин подают в привычное время, каждая трапеза включает только те блюда – список их невелик, – которые он признает, ему не встречается много новых людей, пытающихся заговорить с ним… вот тогда, пожалуй, с ним возможно завязать разговор и что-то от него узнать.

– Как и должно быть, милорд, – объявил Шеп отнюдь не в подтверждение сказанного братом.

– Что с ним происходит? – спросила Джилли.

– Ему поставили диагноз – аутизм, но с высоким потенциалом умственного и физического развития. Он никогда не буянит, в редких случаях охотно идет на контакт, поэтому однажды врачи предположили, что у него синдром Эспергера.

– Эс…

– Эспергера, с ударением на «пер». Шеп все может делать, хотя иногда не так хорошо, как хотелось бы. Но я думаю, не стоит выставлять диагнозы с такой легкостью. Он просто Шеп, уникум.

– Как и должно быть, милорд.

– Он повторил эту фразу уже четырнадцать раз, – прокомментировал Дилан. – Сколько у человека зубов?

– Думаю… тридцать два, считая четыре зуба мудрости.

Дилан вздохнул:

– Слава богу, зубы мудрости ему удалили.

– Ты сказал, что ему нужна стабильность. Идут ему на пользу все эти мотания по стране?

– Как и должно быть, милорд.

– Мы не мотаемся. – В голосе Дилана послышались резкие нотки, словно вопрос Джилли задел его, хотя она не собиралась в чем-то укорять своего собеседника. – У нас есть определенный порядок, цели, к которым мы стремимся. Мы ездим не просто так. Только по делу. Путешествуем с комфортом. «Форд-экспедишн» не фургон, запряженный лошадьми.

– Я хотела сказать, может, ему было бы лучше в специализированной лечебнице?

– Этого никогда не произойдет.

– Как и должно быть, милорд.

– Не все же эти заведения – гадюшники.

– Кроме меня, у него никого нет. Если отправить его в лечебницу, он останется совсем один.

– Может, ему там будет лучше.

– Нет. Его это убьет.

– Прежде всего, там ему не позволят причинить себе вред.

– Он не причиняет себе вреда.

– Только что причинил, – напомнила она.

– Как и должно быть, милорд.

– Это первый и единственный случай. Исключение. – Надежды в голосе Дилана было больше, чем убежденности. – Больше это не повторится.

– Ты и представить себе не мог, что такое вообще может случиться.

Хотя они уже превысили разрешенный предел скорости, а транспортный поток не позволял особо разгоняться, Дилан все сильнее давил на педаль газа.

Джилли чувствовала, что ему хочется уехать как можно дальше от мужчин на черных «субербанах».

– Как бы быстро ты ни гнал, Шеп все равно остается на заднем сиденье.

– Как и должно быть, милорд.

– Безумный врач сделал тебе инъекцию, – Дилан не стал отвечать на ее реплику, – а часом позже или около того ты испытала…

– Я же попросила, насчет этого возьмем тайм-аут.

– И я тоже не хочу об этом говорить! – воскликнул Дилан. – О лечебницах, санаториях, интернатах, где люди становятся мясными консервами, где их кладут на полку и лишь время от времени смахивают с них пыль.

– Как и должно быть, милорд.

– Хорошо. – Джилли кивнула. – Извини. Я понимаю. Это действительно не мое дело.

– Совершенно верно, – согласился Дилан. – Шеп не наше дело. Мое.

– Как и должно быть, милорд.

– Двадцать, – подсчитала Джилли.

– Но твое измененное состояние сознания – наше дело, не только твое, твое и мое, потому что оно имеет непосредственное отношение к инъекции…

– Мы не знаем этого наверняка.

Целая гамма чувств чередой промелькнула на широком подвижном лице, как будто он действительно был мультяшным медведем, который вышел из анимационной реальности в настоящий мир, сбрил шерсть и принялся решать сложную задачу: сойти за человека. В результате черты его лица сложились в некую комбинацию, достойную Сильвестра, в тот самый момент, когда хитрый кот уговорил Твити спрыгнуть с обрыва.

– Вот это как раз мы знаем наверняка.

– Не знаем, – гнула свое Джилли.

– Как и должно быть, милорд.

– И мне термин «измененное состояние» нравится ничуть не больше, чем «галлюцинация», – продолжила Джилли. – Превращает меня в какую-то идиотку.

– Не могу поверить, что мы спорим о терминологии.

– Я не спорю. Просто говорю, что мне не нравится.

– Если нам приходится об этом говорить, мы должны как-то назвать предмет нашего разговора.

– Тогда давай об этом не говорить, – предложила она.

– Ничего другого нам не остается. Что, по-твоему, мы должны делать? Мчаться неизвестно куда до конца жизни, нигде не останавливаться и не говорить об этом?

– Как это и должно быть, милорд.

– Раз уж мы заговорили о передвижении… ты слишком гонишь.

– Да нет же.

– На спидометре больше девяноста.

– Это кажется с твоего места.

– Правда? А что кажется с твоего?

– Восемьдесят восемь, – признал он и чуть снизил нажим на педаль газа. – Давай назовем это… мираж. Этот термин не подразумевает психической неуравновешенности или религиозной истерии.

– Как и должно быть, милорд.

– Я думаю, может, фантазм? – предложила Джилли.

– Фантазм меня вполне устроит.

– Но мираж, пожалуй, лучше.

– Отлично! Великолепно! И мы в пустыне, так что подходит идеально.

– Но в действительности это не мираж.

– Знаю, – заверил он ее. – Это что-то твое, особенное, уникальное, точного названия которому нет. Но если этот мираж появился исключительно благодаря этой чертовой субстанции, которую вкололи в тебя… – Он замолчал, чувствуя, что она начнет протестовать. – Слушай, давай смотреть правде в глаза. Здравый смысл подсказывает, одно и другое взаимосвязано.

– Значение здравого смысла зачастую преувеличивают.

– Только не в семье О’Коннер.

– Я не член семьи О’Коннер.

– Что освобождает нас от необходимости сменить фамилию.

– Как и должно быть, милорд.

Она не хотела с ним спорить, знала, что они в одной лодке, но не смогла сдержаться.

– Значит, в семье О’Коннер нет места таким, как я, да?

– Опять мы возвращаемся к «таким, как я».

– У тебя, похоже, это пунктик.

– Нет у меня такого пунктика. Он есть у тебя. Какая-то ты чувствительная. В любой момент готова взорваться, как перегретый паровой котел.

– Прекрасно. Теперь я перегретый паровой котел. У тебя просто талант доставать людей.

– У меня? Да нет в мире человека, с которым легче поладить, чем со мной. Я никогда никого не доставал… до встречи с тобой.

– Как и должно быть, милорд.

– Стрелка у тебя опять залезла за девяносто, – предупредила она.

– На спидометре восемьдесят девять, – не согласился он, но на этот раз не снизил давление ноги на педаль газа. – Если мираж появился благодаря субстанции, которую в тебя ввели, меня, скорее всего, ждет то же самое.

– Еще одна причина, по которой не стоит ехать быстрее девяноста миль в час.

– На спидометре восемьдесят девять, – поправил он и с неохотой чуть сбросил скорость.

– Этот сукин сын, безумный коммивояжер, первым сделал укол тебе, – напомнила Джилли. – Поэтому, если бы субстанция вызывала миражи, ты бы увидел его раньше меня.

– Повторяю в сотый раз – он не коммивояжер. Безумный врач, ученый-псих, что-то в этом роде. И если уж на то пошло, он говорил, что его субстанция на всех действует по-разному. Индивидуально.

– Как и должно быть, милорд.

– Индивидуально? Как это?

– Он не сказал. По-разному. Еще он сказал, что эффект всякий раз интересный, часто потрясающий, иногда положительный.

Ее передернуло при воспоминании о машущих крыльями птицах и горящих свечах.

– Мираж не был положительным эффектом. Что еще сказал доктор Франкенштейн?

– Франкенштейн?

– Мы не можем называть его безумным врачом, ученым-психом, чокнутым сукиным сыном, коммивояжером. Нам нужно дать ему вымышленную фамилию, пока мы не узнаем настоящую.

– Но Франкенштейн…

– Что тебе не нравится?

Дилан поморщился, неопределенно взмахнул рукой:

– Очень уж это…

– Как и должно быть, милорд.

– Мелодраматично, – решил он.

– Все у нас критики, – фыркнула Джилли. – И почему я постоянно слышу это слово? Мелодраматично!

– Я произнес его впервые, – запротестовал он, – и оно не относится лично к тебе.

– Не ты. Я не говорила, что ты. Но с тем же успехом мог быть и ты. Ты мужчина.

– Что-то я тебя не понимаю.

– Разумеется, не понимаешь. Ты мужчина. Со всем своим здравым смыслом ты не можешь понять ничего такого, что не укладывается в прямую линию, как костяшки домино.

– У тебя какие-то проблемы с мужчинами? – спросил Дилан, и Джилли очень уж захотелось оплеухой стереть самодовольство, проступившее на его лице.

– Так и должно быть, милорд.

Одновременно, с одинаковым облегчением в голосе Джилли и Дилан воскликнули: «Двадцать восемь!»

На заднем сиденье, проверив все зубы и убедившись в их целости и сохранности, Шеп надел туфли, завязал шнурки и застыл в молчании.

Стрелка спидометра сдвинулась влево, несколько успокоилась и Джилли, хотя понимала, что настоящее спокойствие в ближайшее время ей может только сниться.

На скорости семьдесят миль в час, хотя он, возможно, заявил бы, что на спидометре шестьдесят восемь, Дилан нарушил затянувшуюся паузу:

– Извини.

Джилли удивилась:

– Извинить за что?

– За мой тон. Отношение. Слова. Я хочу сказать, в обычной ситуации тебе не удалось бы втянуть меня в спор.

– Я тебя никуда не втягивала.

– Нет-нет, – поправился он. – Я не про это. Ты не втягивала. Не втягивала. Я просто хочу сказать, что обычно не злюсь. Сдерживаю злость. Мне это удается. Преобразую ее в созидательную энергию. Это часть моей философии. Как художника.

Ей никогда не удавалось подавить свой цинизм столь же успешно, как Дилану, если он говорил правду, злость она услышала в его голосе, почувствовала в изменившемся лице, черты которого вдруг сложились в маску презрения.

– Художники, значит, не злятся?

– У нас не остается достаточного количества негативной энергии после всех этих изнасилований и убийств.

Такой ответ ей понравился.

– Извини. Мой детектор дерьма всегда зашкаливает, когда люди начинают говорить об их философии.

– Ты, конечно, права. Нет ничего более величественного, чем философия. Мне следовало сказать, что это мой modus operandi. Я не отношусь к тем озлобленным молодым художникам, которые создают полотна, полные ярости, злобы и воинствующего нигилизма.

– И что же ты рисуешь?

– Мир, какой он есть.

– Да? И каким нынче выглядит для тебя наш мир?

– Совершенным. Прекрасным. Глубоким, многослойным. Загадочным, – слова эти он произносил, будто повторял молитву, из которой черпалась умиротворенность, приносимая только истинной верой, голос его смягчился, лицо начало светиться изнутри, и Джилли уже не видела в нем мультяшного медвежонка, которого он прежде напоминал. – Полным истины, которая, прочувствованная и правильно истолкованная, успокаивает надеждой самое бурное море. И мне, увы, не хватает таланта, чтобы запечатлеть всю эту красоту на холсте.

Простота слов Дилана настолько не вязалась с его внешним обликом, что поначалу Джилли не нашлась с ответом. Она понимала, что не должна позволить сорваться с губ репликам, полным сарказма, хотя язык уже подрагивал от них, как язык змеи, изготовившейся к броску. Ответить одной из таких реплик для нее не составляло труда, кто-то мог даже счесть их смешными, но в сравнении с его искренностью они выглядели бы плоскими и выхолощенными. Куда-то подевалась ее самоуверенность и привычка подвергать все сомнению, потому что глубина мысли и скромность, открывшиеся в его коротком монологе, выбили ее из колеи. К удивлению Джилли, игла неполноценности пробила ее, как редко когда пробивала раньше, оставив ощущение… внутренней пустоты. Ее остроумие, всегда размером с огромный парусник, который мчится по волнам под попутным ветром, вдруг скукожилось до маленького скифа, севшего на мель.

Чувство это ей совершенно не нравилось. Он не собирался унизить ее, а вот она сидела рядом с ним униженная. Будучи хористкой, посещая церковь большую часть своей жизни, Джилли понимала теоретический посыл, что смирение – добродетель и даже благословение, гарантирующее более счастливую жизнь в сравнении с теми, кто без него обходится. В тех случаях, когда священник затрагивал этот вопрос в своих проповедях, она пропускала его слова мимо ушей. Для юной Джилли жизнь, полная смирения, а не с абсолютным его минимумом, могла, конечно, заслужить одобрение господа, но лично она предпочла бы не жить вовсе. Ставшая взрослой Джилли придерживалась тех же взглядов. В мире полным-полно людей, которые стремятся унизить тебя, застыдить, поставить на место и держать там. Смириться с этой правдой жизни – все равно что делать за мерзавцев их работу.

Глядя прямо перед собой на разматывающуюся или сматывающуюся – это как посмотреть – автостраду, Дилан О’Коннер казался невероятно спокойным, таким Джилли его еще не видела, не ожидала увидеть при сложившихся малоприятных обстоятельствах. Вероятно, сама мысль об искусстве, которому он отдавал себя без остатка, о стоящей перед ним задаче: адекватно отразить красоту окружающего мира на двухмерном холсте – обладала способностью обуздать его страхи хотя бы на время.

Она восхищалась уверенностью, с которой он принимал этот вызов, знала безо всяких вопросов, что он не готовил себе запасных позиций в том случае, если бы потерпел неудачу как художник, в отличие от нее, не задумывался о новой карьере, не собирался писать бестселлеры. Она завидовала его уверенности, но, вместо того чтобы разжечь этой завистью огонь здоровой злости и изгнать холод собственной неполноценности, она еще глубже погружалась в ледяную ванну смирения.

И в тишине, повисшей в кабине «экспедишн», Джилли вновь услышала серебристый смех детей; или услышала воспоминания об этом смехе, точно она сказать не могла. Эфемерные, как легкий прохладный ветерок, мягкие, покрытые перьями крылышки поглаживали ее руки, шею лицо. То ли она эго чувствовала, то ли ей это казалось.

Закрыв глаза, преисполненная решимости не увидеть еще один мираж, если он вдруг возникнет перед ней, она сумела заглушить детский смех.

Крылья тоже исчезли, но внезапно с ней произошло нечто куда более удивительное и пугающее: она вдруг ощутила каждый проводящий путь нервной системы своего тела, увидела точное расположение и сложное устройство всех двенадцати пар черепно-мозговых нервов, тридцати одной пары спинномозговых. Будь она художницей, Джилли смогла бы нарисовать невероятно точную карту тысяч и тысяч нервных клеток ее тела, могла бы назвать точное количество нейронов. Она ощущала миллионы электрических импульсов, передающих информацию от нервных окончаний, разбросанных по всем уголкам тела, в спинной и головной мозг, не менее интенсивный поток импульсов, передающий команды от мозга к мышцам, органам, железам. Перед ее мысленным взором возникла трехмерная карта центральной нервной системы: миллиарды взаимосвязанных нервных клеток в головном и спинном мозге, она видела их разноцветными точками, мерцающими, вибрирующими, живыми.

Она узнала о существовании целой вселенной внутри себя, галактиках и галактиках поблескивающих нейронов и внезапно почувствовала себя вращающейся в безграничном холодном межзвездном пространстве, словно стала астронавткой, которая, выйдя в космос, оборвала фал, связывающий ее с кораблем. Вечность зевнула перед ней, раскрыв огромную, заглатывающую все и вся пасть, и ее тянуло, быстро, быстрее, еще быстрее, в эту внутреннюю необъятность, в забвение.

Глаза рывком раскрылись. Сверхъестественная «картинка» нейронов, нервных клеток и проводящих нервных путей исчезла так же быстро, как возникла.

Теперь что-то необычное ощущалось только в том месте, где ей сделали инъекцию. Зуд. Пульсации. Под полоской пластыря.

Парализованная ужасом, она не могла решиться и сорвать пластырь. Ее трясло, а она могла только смотреть на крошечное пятнышко: след капельки крови, которую впитала ватная подушечка на обратной стороне пластыря.

Но парализующий страх начал отступать, она смогла перевести взгляд со сгиба локтя на ветровое стекло и увидела реку белых голубей, летящих навстречу «экспедишн». Молчаливо возникали они из ночи, летели на запад над половиной автострады, ведущей на восток, сотни, тысячи неспешно машущих крылами птиц. Перед бампером «экспедишн» белая река разделялась на параллельные рукава, которые обтекали внедорожник с обеих сторон, формировала третий рукав, он поднимался вдоль капота и ветрового стекла на крышу, а за машиной все три рукава голубиной реки соединялись и уплывали в ночь без единого звука.

И хотя эти несчетные легионы, несущиеся навстречу внедорожнику, ослепляли, как сильный буран, не позволяли увидеть, что находится впереди, Дилан никак не прокомментировал их появление, ни на йоту не снизил скорость. Смотрел на этот белый, накатывающий на «экспедишн» поток и, похоже, не видел ни единого крыла, ни единого глаза-бусинки.

Джилли понимала: голубиная река призрачна, видима только ей, в реальности никакой реки не было и в помине. Она сжала в кулаки лежащие на коленях руки, закусила нижнюю губу и, пока ее сердце продолжало биться под беззвучные взмахи крыл, молилась о том, чтобы эти покрытые перышками фантомы побыстрее улетели прочь, пусть и боялась, что сама может улететь вслед за ними.