При загадочных обстоятельствах. Шаманова Гарь

ШАМАНОВА ГАРЬ Рассказ

^{В темноте ничего нельзя было разглядеть. Скупое пламя зажженной лучины робко выхватило из мрака земляной пол, и охотники растерянно переглянулись… Почти у самых дверей, разбросив руки, задрав в потолок редкую бороденку, лежал мертвый Аплин. Чья-то безжалостная жестокая рука расправлялась с лисьенорцами.}

Однажды осенью мне по долгу службы пришлось на небольшом катерке обследовать верховье лесосплавной сибирской реки Чулым. Кроме меня и путевого мастера Акима Ивановича, в состав нашей экспедиции входил моторист катера Петр Лукашкин.

Широкоплечий, с добродушным, всегда улыбающимся лицом, Лукашкин оказался заядлым охотником. Стоило нам причалить на ночевку к какому-нибудь обстановочному посту, моторист тут же брал ружье и отправлялся на озера. Возвращался он, как правило, в темноте, и всегда с добычей.

Несколько раз пробовал охотничью удачу и я. Однако мне не фартило. И вот в один из вечеров, когда мы втроем в тесной каютке катера пили чай, Лукашкин взглянул на прислоненное к стене каюты ружье и, как бы утешая меня, заметил:

— Завтра мы с вами в Шаманову Гарь сходим, там наверняка повезет!

Аким Иванович, будто поперхнувшись, кашлянул, поставил на стол кружку и недовольно поднял лохматые брови:

— А ты был хоть раз в Шамановой Гари?

— Ни разу! Но ведь вы сами говорили, что глухарей там — тьма! — и Лукашкин повернулся ко мне: — На озерную не везет, боровую дичь по промышляем.

— Промысловик нашелся! — с еще большим недовольством буркнул Аким Иванович.

Мне было понятно недовольство старого мастера. Шаманова Гарь слыла в районе, который мы обследовали, весьма мрачным углом. О ней среди местного населения ходило множество противоречивых легенд, общим в которых было только то, что название Гари связано с таежным пожаром. Тяжелые мысли навевал сам ее вид. На протяжении нескольких километров вдоль берега торчали высокие обуглившиеся стволы когда-то могучих деревьев. Между ними тянулась молодая поросль, но черные великаны, как мрачные надзиратели, возвышались над ее кронами. В прибрежной части Гари не встречалось никакой живности. Только где-то в глубине ее, видимо, было болото — по осени туда каждое утро тянулось множество матерых глухарей.

…К Шамановой Гари наш катерок подошел рано утром. Заслышав стук катерного мотора, с песчаного берега то и дело снимались один за другим глухари и, тяжело пролетев над рекой, скрывались за черными стволами. Глухарей было так много, что, несмотря на ворчливое недовольство Акима Ивановича, я все-таки поддался охотничьему азарту и сам сагитировал Лукашкина пойти в Гарь.

— Если блуждать начнете, стреляйте, — видя, что нас не отговорить, посоветовал Аким Иванович. — Я сиреной с катера сигнал подавать стану, на него и держитесь в случае чего…

Мы заверили мастера, что все будет нормально, и, спрыгнув с узенькой палубы на берег, стали пробираться к тому месту, где, по нашим предположениям, должны были отсиживаться глухари. Под ногами путалась усыпанная пожухлыми листьями трава, крупные обгоревшие сучья торчали почти на каждом шагу. Время и ветер стерли с обуглившихся стволов сажу, и теперь они походили на столбы из чернолоснящегося камня.

Лукашкин отдал мне свою двустволку и шел стороной, в нескольких метрах. Изредка мы перебрасывались словами. До меня доносился хруст сушняка под его ногами.

— Глухарь! — неожиданно закричал Лукашкин. — Смотрите, смотрите!.. В вашу сторону полетел!

Машинально вскинув ружье, я тотчас увидел тяжело поднимающуюся птицу. Гулко ударил выстрел и раскатистым эхом затих в глубине Гари. Глухарь, осев на одно крыло, вильнул в сторону и скрылся из виду.

Позабыв обо всем, в порыве охотничьего азарта я бросился вперед сломя голову. В стороне, будто напуганный сохатый, ломился через заросли хвойного молодняка Лукашкин. Высохшие сучья царапали руки. Влажная от утренней сырости паутина неприятно липла к лицу, больно стегали колючие ветки. Я твердо верил, что вот-вот наткнусь на подстреленного глухаря, и отчаянно лез все дальше и дальше в заросли. Неожиданно под ноги мне попало что-то твердое, похожее на камень. Нагнувшись, я раздвинул рукой траву и от неожиданности отпрянул назад — у самых ног, уставившись в небо пустыми глазницами, лежал человеческий череп.

— Петро-о-о!.. — позвал я Лукашкина.

— Оо-о-о… — эхом откликнулась Гарь.

— Сюда-а! — снова крикнул я.

— А-а-а… — глухо ответила Гарь, и от этого по спине скользнул противный холодок.

Кусты рядом со мной затрещали, из них выглянул вспотевший Лукашкин.

— Есть один?.. — запыхавшись, спросил он.

Стволом ружья я указал на землю — череп чернел пустыми глазницами и хищно щерил редкие зубы. Рядом с ним торчали из травы острые пожелтевшие кости скелета.

— Из охотничьего ружья, пулей… — тихо проговорил Лукашкин, показывая на круглое отверстие в правом виске черепа. Помолчав, он добавил: — Сразу насмерть…

— Пошли! — потянул я его за рукав, совсем забыв о подстреленном глухаре.

Аким Иванович встретил нас недовольно. Начал было упрекать, что напрасно потеряли время, но, узнав о том, что мы видели, сразу приказал Лукашкину заводить мотор. Весь день он хмуро молчал и лишь вечером, когда солнце опустилось за угрюмую стену прибрежной тайги, пересиливая шум тарахтящего мотора, громко проговорил, повернувшись ко мне:

— Ночевать остановимся у бакенщика Иготкина! — И показал на приближающийся обрывистый берег, над которым темнел кряжистый кедр, а под его мохнатыми лапами светилось окно постового домика.

Видимо, услышав стук приближающегося мотора, на берегу показался рослый сутуловатый человек. Подождав, пока мы причалили, он спустился к самой воде и, увидев Акима Ивановича, заметно обрадовался. Это был довольно крепкий старик, которому, если бы не седые волосы и такая же белая окладистая борода, можно было дать не более шестидесяти лет. Из-под расстегнутого брезентового плаща виднелась флотская тельняшка, плотно обтягивающая могучую грудь, и чувствовалось, что старик, несмотря на возраст, обладает завидной физической силой.

— Вот это и есть Степан Егорович Иготкин, — знакомя нас, сказал путевой мастер.

— Ну, паря, Акимушка, ты всегда к самой стати являешься — только что уха у меня вскипела, — протягивая для рукопожатия широкую ладонь, проговорил старик. — Пошли в мою хату, пошли! Ужинать будем. Редко-ить такие гости ко мне заглядывают.

Обиталище старика ничем не отличалось от жилья других бакенщиков, но вот стены, тускло освещенные лампой, были почти сплошь увешаны Почетными грамотами. В таком количестве мне не приходилось видеть их ни на одном обстановочном посту: в аккуратно застекленных рамках они висели, как на выставке. Среди прочих выделялась одна, в которую была вставлена цветная журнальная обложка с фотографией морского офицера, очень похожего на Степана Егоровича.

…Когда котелок с ухой опустел, мы с Лукашкиным присели на топчан, стоявший рядом со столом, достали папиросы и одновременно протянули пачки Иготкину.

— Спасибо, пари, — отказался Степан Егорович, развязывая кисет. — К махорке привык, от нее будто мозг светлее работает.

Сытный ужин и тепло, исходящее от жарко топящейся печки, разморили нас. Хотелось лечь прямо на голые доски топчана и тут же заснуть. Лукашкин сидел, прислонившись спиною к стене, низко опустив голову. Неожиданно он посмотрел на меня и проговорил:

— Интересно, все-таки, кого убили в Шамановой Гари?..

При этих словах Иготкин удивленно повернулся к нам, и мне показалось, что он насторожился. Аким Иванович кашлянул, взял у старика кисет и, сворачивая самокрутку, будто извиняясь, сказал:

— Ребята на глухарей в Гарь ходили…

— Там на человеческий скелет наткнулись, — добавил Лукашкин. — Из охотничьего ружья пулей прямо в висок кого-то застрелили и в тайге бросили…

Наступило молчание. Потрескивали в печке смолевые дрова, чуть вздрагивал язычок пламени в лампе. Иготкин сидел сгорбившись, дымил самокруткой. Махорочный дым, выгибаясь причудливыми кольцами, вился над его белой головой, медленно уплывая к потолку.

— Ты бы, Степан Егорович, рассказал ребятам… — вдруг попросил Аким Иванович и опять словно извинился перед стариком: — Понимаю, бередить зажившую рану вроде бы и не стоит, но годы-то идут… Забывать люди стали то время, легенды разные про Гарь сочиняют…

Иготкин несколько раз кряду затянулся махоркой, прищурился, будто дым закипал ему глаза, вздохнул:

— Верно, паря, Акимушка. Непрочная штука — человеческая память. Каких только сказок про Гарь не навыдумывали, а ведь, если разобраться, то дело и не так давно вроде было…

— Вот и расскажи ребятам правду! — оживился Аким Иванович. — Они как-никак дольше нас с тобою проживут, своим потомкам перескажут…

В хорошем месте расположилось охотничье село Лисьи Норы. Со всех сторон — сибирская тайга со своими названиями: Мудринская, Соболиная, Бурундучья. Рядом с селом — река, а за ней опять таежная глухомань — Тунгусская. Тайга для лисьенорцев — что дом родной. Она их растила, кормила, а некоторых и хоронила.

Особенно богата дичью и зверем была Тунгусская тайга. По преданиям стариков, в ней кочевали енисейские тунгусы, среди которых шаманил некто Васька. Этот Васька был не только шаманом, но и ловким дельцом. Обирал тунгусов, выгодно сбывал меха рыскавшим по тайге купцам. Поговаривали даже, что он имел темные связи с заграничными торговцами, которых в то время в Сибири стало появляться довольно много. На этом Васька сколотил себе приличное состояние и неведомыми махинациями раздобыл гербовую бумагу с подписью самого томского губернатора, в которой значилось, что весь участок Тунгусской тайги переходит в его, Васькино, пользование.

С завистью смотрели лисьенорцы на тунгусские кедры. Пытались, как прежде, ходить туда на промысел, но редко кому удавалось вернуться с добычей. Только одного из лисьенорцев не трогал Васька — смелого и решительного промысловика Егора Иготкина.

Когда в Лисьи Норы пришел слух о революции, испугался Васька-шаман за свои владения, распустил среди охотников слух, что всех, кто пойдет в Тунгусскую тайгу, постигнет несчастье. Совсем приуныли лисьенорцы, только Егор Иготкин не побоялся Васькиных угроз. В первый же сезон после революции ушел он в Шамановы владения промышлять соболя. Ушел и не вернулся. Сильно уважали в Лисьих Норах Иготкина, поэтому самые лучшие охотники, несмотря на Васькины угрозы, ушли на поиски своего односельчанина. Через неделю принесли домой его застывшее, пробитое из самострела тело.

Не перенесла смерти любимого мужа жена Егора. Тоскуя, день и ночь ждала своего единственного сына Степана, который нес военную службу на далеком Балтийском море, но так и не дождалась.

Когда Степан Иготкин вернулся со службы, окна отцовского дома были заколочены, а лисьенорцы показали ему на сельском кладбище две припорошенные снегом могилки со свежими лиственничными крестами. Тяжело было Степану заходить в пустой родительский дом, поэтому и поселился он в небольшой избушке хорошего друга отца Гирманчи Темелькина, жившего вдвоем с дочерью, которую за добрый и отзывчивый характер односельчане называли ласково Дашуткой.

Старый остяк как мог успокаивал Степана. Вечерами, сидя у раскаленной докрасна железной печки, он чадил кривой трубкой и по-своему философствовал:

— Зачем, паря, шибко тоскуешь? Жизнь думать надо, в тайгу ходить надо. Самый крепкий лекарства — тайга…

Поддавшись уговорам старика, пошел Степан в тайгу. К вечеру вернулся усталый, но будто ослаб тяжелый обруч, давивший все последние дни сердце. Повеселел взгляд Степана, по-прежнему напружинились ослабшие было мускулы, и на следующий день он уже без лишних уговоров отправился на охоту.

Вечерней порой возвращаясь в село, увидел Степан свежую лыжню. Обрадованный близким присутствием человека, ускорил шаг, легко скользя лыжами по снегу. Задумавшись, забыл об окружающем и очнулся только тогда, когда чуть не уткнулся в спину идущей впереди девушки. От неожиданности даже вздрогнул. Чтобы сгладить невольное смущение, громко окликнул:

— Что тихо идешь?!

Девушка спокойно оглянулась, и Степан увидел ее лицо: порозовевшие от мороза смуглые щеки, алые, чуть припухшие губы, выбивающийся из-под платка завиток покрытых инеем волос и черные, как переспевшая смородина, глаза, смотревшие открыто и смело.

— Ты чья будешь? — удивленно спросил Степан.

— Темелькина, — строго ответила девушка и, уклоняясь в сторону, предложила: — Обходи, что ли, коль торопишься.

Но Степан и не думал обходить, вспомнил, как старик Темелькин рассказывал о своей дочери, промышлявшей в тайге не хуже опытных промысловиков. Последний раз Степан видел Дашутку Темелькину еще до службы и сейчас был поражен тому, как выросла она за эти годы, как похорошела.

— Стало быть, ты — Дашутка? — спросил Степан и, свернув с лыжни, пошел рядом.

— Стало быть, она, — ответила девушка, чуть-чуть улыбнулась и тут же добавила: — А вас, Степан Егорович, я сразу признала. Вернулись со службы, да?..

— Вернулся, — с внезапной радостью ответил Степан.

Доктора и время вылечивают самые тяжелые раны. Со временем затянулась и душевная рана Степана Иготкина. А доктором его стала Дашутка. Она заполнила в его душе ту пустоту, которая образовалась со смертью самых близких ему людей: отца и матери.

Весной они справили свадьбу. Дашутка пришла в дом Степановых родителей и в один день навела в нем порядок: желтизной засветился выскобленный пол, заголубели вымытые стекла окон, запахло в доме теплом и уютом, памятными Степану с детской поры. Темелькин жить с молодыми отказался — не хотел расставаться со своей избой.

Через год у Степана с Дашуткой родился сын. В сельском Совете записали новорожденного Василием Иготкиным, а Дашутка стала звать сына ласково Васильком.

Когда в семье согласье и радость, время летит незаметно. Село Лисьи Норы находилось в стороне от больших дорог, жизнь здесь шла тихо, будто и не было в России революции. Иногда лисьенорцы, ездившие в губернский город, привозили смутные слухи о том, что началась какая-то новая политика, называемая НЭПом, что опять появились купцы, которые скупают пушнину и продают ее за границу. Степан, занятый своим хозяйством, политикой не интересовался, а слухам, тем более сомнительным, не верил.

Однажды, только что возвратившись из тайги, он грелся у теплой печки и, дожидаясь, пока Дашутка соберет на стол ужин, наблюдал за сыном, резво бегающим по избе.

Неожиданно на крыльце послышался громкий разговор, затопали сапоги. В распахнувшейся двери появился Темелькин, а следом за ним рослый мужчина во флотской одежде.

— Дружка, паря Степан, тебе привел, — снимая шапку, сказал старик и, присаживаясь у порога на скамейку, как всегда сразу полез в карман за трубкой.

Короткий зимний день был на исходе. В сумерках Степан никак не мог толком разглядеть лицо вошедшего моряка.

— Не узнаешь, едрена-зелена? — басом проговорил тот.

— Андрей?.. — неуверенно спросил Степан, смутно припоминая своего сослуживца, с которым когда-то вместе охраняли Смольный.

— Он самый, — пробасил моряк. — Андрей, по фамилии Чимра. Забыл?..

— Как же забыть? Андрюха!..

Обнялись старые друзья, расцеловались.

За ужином Степан пробовал начать разговор, но, заметив, что друг сильно голоден, замолчал. Только когда Чимра наелся и поблагодарил хозяйку, Степан спросил:

— Что тебя занесло в нашу глушь?

Чимра ответил уклончиво:

— Сытно живете. — И показал на стол. — Мясо, поди, не выводится?

Степан усмехнулся, пожал плечами:

— Тайга кормит.

— А в России голод. Знаешь об этом?

— Слышал что-то такое…

— А я, Степан, своими глазами видел. Страшное это дело — голод, очень страшное… — тихо сказал Чимра. Помолчал и заговорил медленно, рассудительно, как когда-то на корабле разговаривал с матросами. — Трудное, Степан, сложилось в России положение. Продовольствия не хватает, топлива нет. Люди от голода мрут, как мухи. Тиф захлестывает. Надо самым спешным порядком восстанавливать хозяйство, а для этого надо покупать за границей машины, станки…

— За что их покупать, когда жрать нечего? — спросил Степан.

— Ты, едрена-зелена, слушай. За границей мы можем продать те товары, без которых сумеем прожить: меха, например, пушнину… Смекаешь?

— Их еще надо добыть.

— Вот за этим я и приехал в вашу глушь, — решительно сказал Чимра и повернулся к молчаливо слушавшему Темелькину. — Как, дед, думаешь, добудем?

Темелькин, польщенный вниманием гостя, утвердительно закивал:

— Добудем, паря, добудем. Тайга большой — весь народ кормить может.

Долго проговорили в тот вечер Степан и Чимра. Старик слушал их разговор молча. Только когда начали обсуждать, где лучше вести промысел, старый остяк вынул изо рта трубку и сказал:

— В Шаманову тайгу ходить надо.

Упоминание о Шамановой тайге напомнило Степану смерть отца. Темелькин это заметил и быстро заговорил:

— Пошто, Степан, хмуришься? Всем народом пойдем. Чего шамана Васьки пугаться?

…На следующий же вечер потянулись лисьенорцы к дому Иготкина. Заходили в избу, здоровались и молча рассаживались по лавкам. Изредка перебрасываясь словами между собой, чадили самосадом. Старики, повидавшие на своем веку самых плутоватых купцов, смотрели на нового заготовителя с любопытством, ухмыляясь в бороды, покашливали.

Чимра заговорил спокойно, уверенно. Охотники не перебивали его. Но когда речь зашла о закупочных ценах на пушнину и мясо, старик Колоколкин, считавшийся в Лисьих Норах одним из удачливых охотников, ядовито заметил:

— Высокие цены, паря, даешь. Однако, ловко обманываешь?

— Это не я даю, — посмотрев старому таежнику в глаза, ответил Чимра. — Это, отец, Советская власть дает, а она мужика никогда не обманывала и не будет обманывать.

Зачиркали спички, еще гуще плеснулся к потолку новый залп табачного дыма. Перебивая друг друга, заговорили охотники все враз об условиях заготовок, о начале промысла. Только Колоколкин молчал, пыхтел самокруткой и вдруг спросил:

— Значит, меня с Сенькой намерены уравнять? — Он небрежно показал на самого неудачливого охотника Семена Аплина. — И опять же: где такой артелью промышлять?

— Получать будет каждый за свою добычу, — вмешался в разговор Степан Иготкин. — А места в Шамановой тайге всем хватит.

Будто передернуло Колоколкина.

— В Шамановой? — переспросил он ехидно. — Пусть в нее идет тот, кому жизнь — копейка! Аль забыл уже, Степа, где твой папаша погиб?..

Не успел Степан ничего сказать, как заговорил Темелькин:

— Зачем на Сеньку показываешь, Иван Михалыч? Сенька в Бурундучьей тайге промышляет, потому плохой. Там совсем худой охота. А ты, Михалыч, часто в Шаманову ходишь, с Васькой заодно ходишь! Зачем народ пугаешь?!

Побагровел Колоколкин, резко поднялся и, протиснувшись между охотниками, вышел из избы. Следом за ним вышмыгнули еще несколько человек, но основная масса охотников все-таки осталась обсуждать необычный способ промысла — артелью. Расходились по домам с первыми петухами, а через неделю из Лисьих Нор вышел первый промысловый обоз.

Сезон начался на редкость удачно. Белки было в Шамановой тайге столько, что даже бывалые промысловики качали головами. Попадался то и дело соболь, а дичи уже в первую неделю добыли на добрый обоз. Никогда не охотившийся до этого Чимра и тот приносил за день по нескольку глухарей.

Через месяц двинулся с пушниной первый обоз. Сопровождать его отправились Степан Иготкин, Семен Аплин и Темелькин. Когда проезжали Лисьи Норы, в окне колоколкинского дома увидел Степан седую бороду Ивана Михайловича. Старик смотрел через промороженное стекло, и, вероятно, от этого лицо его казалось искаженным и злым.

На приемном пункте охотников встретили радушно. Хорошие деньги выручили за пушнину лисьенорцы. Даже на долю неудачника Аплина пришлась такая сумма, какой в другое время он и за два охотничьих сезона не выручал.

Темелькин сиял от радости. Он где-то успел по случаю удачи пропустить чарку и теперь попеременно то Степану, то Аплину задавал один и тот же вопрос:

— Кто дурак: Гирманча Темелькин или Ванька Колоколкин?

— Ванька дурак, — подсмеивались над старым остяком охотники.

— Правильно! — подтверждал он. — Шибко злой Ванька Колоколкин, потому дурак. Людей не любит — тоже дурак.

На обратном пути, возвращаясь в тайгу, решили заночевать в Лисьих Норах. Дашутка встретила Степана тревожно. Едва они остались вдвоем, она подала сложенный треугольником листок и, скрестив на груди руки, замерла в ожидании. Степан удивленно развернул записку.

«СТЕПКА УВОДИ СВОЮ КОМУНУ ИЗ ТАЙГИ ЕЖЕЛИ НЕ УВЕДЕШЬ ПОЛУЧИШЬ ТО ЖЕ ЧТО ПОЛУЧИЛ ТВОЙ ОТЕЦ», — без всяких знаков препинания было написано крупными печатными буквами.

Дашутка грамоты не знала, но женским своим сердцем чуяла что-то недоброе. Пока Степан читал, она внимательно смотрела на его лицо, и он, заметив этот пристальный взгляд, спросил как можно спокойнее:

— Кто принес записку?

— На крыльце нашла, — тихо ответила Дашутка. — Что там написано, Степа?

— Так… — махнул он рукой. — Пустяки.

Всю ночь не мог заснуть Степан. Ворочаясь, перебирал в памяти всех, кому мог стать поперек горла выход лисьенорцев на промысел в Шаманову тайгу. Больше всех думалось о Ваське Шамане. Но после смерти Степанова отца Шаман будто в воду канул, и уж более пяти лет его никто не видел. Вспомнилось странное поведение Колоколкина, его злой взгляд сквозь промороженное стекло, когда по селу проходил обоз с пушниной. Только под утро забылся Степан тревожным сном.

…Несчастье всегда приходит внезапно. Так случилось и на этот раз. Рано утром, когда охотники еще спали, на стан явился Темелькин, остававшийся в Лисьих Норах по своим делам. Разбудив осторожно Степана, он сел к потухшей печке и молчаливо стал ее разжигать.

— Ты что это, отец, на ночь глядя в тайгу пошел? — зевая спросил Степан.

— Плохой весть принес, — тихо ответил старый остяк.

— Что случилось?

— Дарью хоронить надо.

— Что?!

— Померла Дарья, совсем померла… — путаясь в словах, с трудом выговорил Темелькин, и по его щекам покатились слезы.

Ночь, когда случилось несчастье, была тихой и морозной. Выщербленный серп луны висел в звездном небе, тускло освещая спящее село. Утром, перед самыми петухами, вышел Гирманча Темелькин во двор и засмотрелся на небо. Холодило… Поежившись, совсем было собрался старик идти в избу, как неожиданно ударил в доме Степана глухой выстрел. Старик замер… Какой-то человек быстро перебежал на противоположную сторону улицы. Метнувшись в избушку, Темелькин сорвал со стены ружье. Выскочил на мороз, пальнул в воздух. Ахнуло над Лисьими Норами эхо, громко залаяли собаки.

Темелькин перезарядил ружье и заковылял к Степанову дому. Дверь была открыта. Старик прислушался: в доме навзрыд плакал ребенок.

— Дарья! — позвал старик. — Дочь!..

Ответа не было, только ребенок закричал еще громче. Нащупав в кармане полушубка спички, забыв об осторожности, Темелькин вошел в дом, засветил спичку и попятился — Дашутка лежала посреди комнаты навзничь. Левая половина ее груди была залита кровью. Держа мать за руку, сидел на полу Василек, плакал. Старик схватил внука на руки и выскочил на крыльцо — там уже собрались лисьенорцы.

Хоронили Дашутку в хмурый морозный день. Студеный ветер тянул над кладбищем поземку, завивая снежные кольца за бугорками могилок. Зябко ежились в полушубках мужики, концами полушалков вытирали глаза лисьенорские бабы. Степан без шапки стоял у свежей могилы. По его щекам катились крупные слезы и падали на стылую землю ледяными дробинками.

Со смертью жены будто оборвалось что-то в груди Степана. Голос его стал глухим, сердце болело. А после похорон Степан вообще слег. В бреду звал сына, метался. И пролежал в постели больше месяца… Уже отшумели над Лисьими Норами зимние ветры, и наступило предвесеннее затишье, когда, несмотря на сильные ночные морозы, полуденное солнце выжимает с крыш первую капель. Вскоре белка начала линять, и потянулись к домам охотники — в тайге делать стало нечего.

Лисьенорцы вернулись с большой добычей. Готовили обоз пушнины и ждали только Семена Аплина, который выходил из тайги последним. Дорога с каждым днем портилась, а Семена все не было. Чимра нервничал и в конце концов решил отправить обоз на приемный пункт — дольше ждать стало нельзя.

Через несколько дней после ухода обоза к Степану пришел растревоженный Темелькин. Показывая через окно на свисающую с карниза сосульку, заговорил:

— Совсем скоро дорога плохой станет. Надо искать Сеньку, шибко худо, видать, его дело.

Степан и сам догадывался, что не от хорошего задержался в такую пору Аплин в тайге, и, пересиливая слабость, решил идти с Темелькиным на поиски.

Тайга встретила запоздалых охотников печальным шепотом. Под сырым ветром деревья лениво шевелили ветвями, снег во многих местах просел, и лыжи шли по твердому насту с трудом, будто по наждаку. Воздух казался настоянным на терпком запахе смолы. Степан временами дышал глубоко, всей грудью, и чувствовал, как от пьянящего запаха весны начинает кружиться голова.

К стану добрались только на вторые сутки. Тайга хмурилась, лишь перед станом светились еще сероватые пятна уходящего дня. Срубленный из толстых бревен стан, припорошенный снегом, казался заброшенным и пустынным, а когда Степан отворил дверь, оттуда пахнуло холодом и запахом покинутого человеком жилья.

В темноте ничего нельзя было разглядеть. Скупое пламя зажженной лучины робко выхватило из мрака земляной пол, и охотники растерянно переглянулись… Почти у самых дверей, разбросив руки, задрав в потолок редкую бороденку, лежал мертвый Аплин. Чья-то безжалостная жестокая рука расправлялась с лисьенорцами.

Сняв шапки, в молчании стояли охотники у безжизненного тела, и Степан чувствовал, как трудно становится дышать. Задыхаясь, выбежал он из стана и, сжав ладонями виски, остановился, бессмысленно глядя на деревья. Неожиданно слабый металлический щелчок нарушил таежную тишину. Степан резко повернулся на звук — в каких-нибудь десяти метрах, из-за толстого кедра, прямо на него уставились прищуренные глаза на бородатом старческом лице и направленный в грудь винтовочный ствол.

«Конец», — мелькнуло в мозгу. Первым желанием было: броситься вправо, за угол стана, но другая, подсознательная, сила толкнула в противоположную сторону. Падая, Степан услышал хлесткий звук винтовочного выстрела. Крупная щепка, отлетевшая от сруба, больно ударила по щеке; лицо и шею обдал холодом колючий ноздреватый снег. Прежде, чем Бородатый успел передернуть затвор винтовки, Степан был на ногах. Из стана выскочил Темелькин и, не целясь, дуплетом из обоих стволов ударил в метнувшийся от кедра силуэт. Густо осыпая хвою, дробь стегнула по ветвям, но оказалась бессильной против человека, скрывшегося за деревьями.

Степан, не раздумывая, схватил ружье и лихорадочно стал надевать лыжи. Однако опытный старый остяк тревожно остановил его:

— Стой, паря Степка, стой! Тайга не любит глупой головы. Куда в потемках бежать? Как заяц на пулю нарвешься!

Всю ночь Степан и Темелькин просидели в стане у жарко топящейся печки, мучаясь догадками. Насколько Степан мог разглядеть, Бородатый походил на старика Колоколкина. Темелькин сопел трубкой и, закрыв глаза, тоже думал.

— Похоже, Васька Шаман был, — уже под самое утро сказал он. — Ловить зверя надо, иначе шибко много беды наделает.

Утром Степан с Темелькиным пошли по следу.

Бородатый предчувствовал погоню и старался запутать след. Несколько раз охотники плутали на одном месте, с трудом различая направление лыжни. Опасаясь друг друга, ни Степан с Темелькиным, ни Бородатый не разжигали костров, чтобы согреться; по ночам сторожко дремали в логовах из наломанных веток пихтача. Иногда Степану казалось, что дальше идти он уже не может. В такие минуты в памяти вставало лицо Семена Аплина, каким оно было, когда они вместе сдали добычу; вспомнилось, как в глазах промысловика, редко знавшего охотничью удачу, светились слезы радости. И снова появлялись силы, ненависть поднимала Степана, и он все шел и шел по следу убийцы.

На третьи сутки Степан окончательно ослаб. Пот заливал глаза, а все тело колотил морозный озноб. Стало трудно дышать. С силой он втягивал в себя воздух, внутри все леденело, как будто в легкие попадали острые кусочки льда, давил противный привкус крови. Вдобавок, вечером с гулом и свистом пронесся над тайгой ветер. Сорванный им с деревьев снег стал засыпать лыжню. «Все пропало», — с отчаянием подумал Степан и, тяжело глотая холодный воздух, устало прислонился к замшелому кедру.

Остановившийся рядом Темелькин вдруг настороженно заводил носом. Новый порыв ветра нахлынул на охотников, и тотчас ощутимо запахло смолистым дымом. Степан невольно подался вперед, отодвинул с пути мохнатую кедровую ветвь и в нескольких метрах от себя увидел огромный навал сушняка. Трепещущие от ветра языки пламени въедливо лизали смолевые сучья, разбрасывая по сторонам дымящие искры. Вблизи взметнулось еще одно желтое пламя, гулко затрещав хвоей, быстро поползло к вершине густой пихты. Ветер рванул кусок пламени, большим шматком бросил его на соседний кедр. Будто живой вздрогнул таежный великан и в какие-то секунды превратился в гудящий гигантский факел.

Дальнейшее Степан видел как в тумане. Лихорадочным взглядом он искал среди огненного хаоса Бородатого. «Спалит тайгу!» — с ужасом думал Степан и вдруг заметил, как в стороне от пожара мелькнула черная тень. Словно разъяренный медведь-шатун, рванулся Степан напролом за тенью. Бородатый, выбившись из сил, смог уйти всего на несколько метров. Сгорбившись, как загнанный зверь, он повернулся к Степану и вскинул винтовку. Но в тот же миг голова его дернулась, странно запрокинулась назад и весь он медленно стал оседать на снег. Степан почти не слышал звука темелькинского выстрела. Ветер подхватил этот звук и унес его в вышину, в неслышимость.

«Вот и все, — равнодушно подумал Степан. — Молодец старый Гирманча. От верной смерти меня спас». Тяжело передвигая лыжи, он подошел к убитому, мучительно долго смотрел в оскаленное лицо и очнулся только тогда, когда рядом стоявший Темелькин громко сказал:

— За Дарью!.. За Сеньку Аплина, за всех, кого сгубил ты, собака-Шаман!

Отвернувшись, Степан медленно взял с кедровой ветви горсть снега и поднес его к воспаленным губам. Невыносимая усталость навалилась на плени, и он почувствовал, что начинает погружаться в забытье. Как из тумана, глухо заторопился голос Темелькина:

— Поднимайся, Степан, поднимайся! Шибко скоро идти надо — иначе сгорим. Вместе с Шамановой тайгой сгорим!..

Тайга и впрямь полыхала уже вовсю. Напористый, тугой весенний ветер с сатанинской удалью хватал с разлапистых кедров охапки огнедышащего пламени, длинными языками вскидывал их к черному небу, закручивал в гигантские искрящиеся свечи и в дикой ярости швырял на соседние деревья. Тревожный, угрожающий гул, разрастаясь, превращался в задыхающееся, храпящее рычание. Вокруг заполыхало обжигающим жаром, от которого проседала могучая толща снегов.

Степан в полубреду, согнувшись, прятал лицо от нестерпимого жара и двигался, двигался вперед, смутно различая перед собой худенькую спину Темелькина. Каким чудом старый Гирманча нашел дорогу из этого пекла, Степан так и не понял. Пришел он в себя лишь у самого берега Чулыма, когда впереди черной стеной встала весенняя ночь, а за спиною до самого неба полыхало и улюлюкало зарево беснующегося огня…

— И что же дальше было? — спросил Лукашкин, когда старый бакенщик надолго замолчал. — Что стало с Чимрой, с Темелькиным, с вашим сыном?

Степан Егорович ответил не сразу. Долго затягивался самокруткой, задумчиво теребил бороду, как будто вспоминал бесконечно далекое время. Наконец он заговорил:

— Тайга горела чуть не месяц. Страшно горела, по ночам на много верст светло было от пожара. С той поры вот Гарью и зовется… А Чимра?.. Андрей Чимра выполнил задание, с которым к нам приезжал, сейчас на партийной работе. Можно сказать, большим человеком стал. Организованная им коммуна в охотоведческий колхоз преобразилась, и Темелькин в этом колхозе до конца своей жизни промышлял. Крепкий старик был, посчитай до восьмидесяти годков дожил, — Степан Егорович опять помолчал, бросил окурок в печку. После этого подошел к рамке с портретом морского офицера и заговорил с нескрываемой гордостью: — А сына своего, хоть и без Дашутки я остался, на ноги все-таки поставил. Теперь Василек мой крейсером командует на Тихом океане. В журналах вот про него печатают…

— Что ж ты, Степан Егорыч, о моем отце умолчал? — с ноткой обиды вдруг спросил путевой мастер Аким Иванович, и тут только на ум мне пришла его фамилия — Колоколкин.

Иготкин повернулся к нему, заговорил, будто извиняясь:

— Неглупый мужик был Иван Михалыч, неглупый. Понапрасну подозревали его в связи с Шаманом. И все из-за гордыни Ивана Михалыча. Не мог, паря, мужик мириться с тем, что новое предлагает кто-то, а не он. Ведь признал же впоследствии коммуну, передовиком много лет на промысле являлся… — Иготкин будто осекся: — Вот со мной вышло хуже. Не смог я промышлять после Дашуткиной смерти, тоска меня задавила. Ушел в сплавщики, плоты по Чулыму гонял, потом, когда пароходство возникло, осел бакенщиком на перекате. Служу, почитай, сорок лет… Сын к себе зовет, а я от насиженного места оторваться уже и не могу. Все вокруг моим кажется! Да вон хотя бы тот кедр у избушки! Когда обстановочный пост ставили, подростком был, а сейчас как распушился!.. Многое мы с ним видели, вот только семьями не обзавелись… — В голосе Степана Егоровича послышалась грустная нота: — Ладно, пари! Спать, однако, пошли!..

Время на самом деле перевалило за полночь. За окном посвистывал осенний ветер, мягко шебаршило что-то по крыше. Это кедр, наверное, ластился к нашей избушке…

Все молча стали укладываться на покой. Погасив лампу, Степан Егорович, покряхтывая, устроился на своей лежанке. Кашлянув, обратился к путевому мастеру:

— Что, Акимушка, ноне официальный прогноз сообщает: когда река станет?

— На третью декаду октября дают ледостав.

— В декаде-то десять дней. Точнее не говорят?

Аким Иванович усмехнулся:

— Когда метеорологи точнее говорили?

— Оно, конечно… А я вот так скажу: в самый раз первого ноября на моих перекатах сплошь ледок засинеет. К тому дню и навигацию прикроем.

— По моим приметам так же выходит, — путевой мастер вздохнул. — Утречком напомни, чего тебе на зиму завезти.

— А чего мне, Акимушка, на зиму-то… Как всегда, керосину, спичек, махры побольше, мучицы пару мешков, соли, сахарку, припаса охотничьего да обязательно, не забудь, новые батарейки для радиоприемника.

— Мясную тушенку брать не будешь?

— На кой шут она сдалась. В тайге грешно консервами питаться. Год ноне удачливый был: клюквой, брусникой я с лихвой подзапасся, грибов полную кадушку насолил. А мясца захочется — в любой день глухаря либо зайчишку добуду. Одним словом, проживу, — будто подводя черту, сказал Степан Егорович и глубоко зевнул.

Прислушиваясь к ровному дыханию бакенщика, я лежал и думал о том, что есть еще на Земле сильные духом люди. И никакая беда не одолеет их, как никакая непогода не сломает набравшийся сил таежный кедр!

^{…Я рядом, в колочке, находился. Думаю: «Мать родная! Этот Шуруп вполне может мой золотой крест у Гриньки заграбастать!» Со всех ног кинулся к избушке — из нее цыганка молоденькая мелькнула, которую раньше Гриня к себе приманивал.}