Приблудяне

СТОП, МАШИНА!

Итак, завтра в путь! Удивительно все же, каких командных высот достигла наука, если человек решил померяться силами со Временем, покорить само Четвертое Измерение!

Во время путешествия я решил вести записки. Обязанности мои не так уж и велики. Малая котельная, доложу я вам, — это не маршевый хронодвигатель. Тем более, нас здесь шесть сменщиков, — так что всегда выкрою минутку, чтобы занести в тетрадь интересные наблюдения и попутные замечания. Ведь какое дело поднимаем, товарищи, — выводим Машину Времени на столбовую дорогу прогресса! Небывалый в истории опыт! Подвиг…

Что такое Машина Времени? — спрошу я вас. Достижение? Правильно. Эпоха? Тоже верно. А с технической стороны? Я хоть и низовой работник малой котельной подвального этажа, но с тоской обращаю взор в прошлое — на домыслы классиков и измышления писателей-фантастов. Многое они предугадали и спрогнозировали, но истинного прообраза Машины Времени ни один из них не представил. Взять, например, британца Герберта Уэллса. Добротный писатель, крепкий, но его Машина — это, я вам скажу, крысам насмех. Слоновая кость, горный хрусталь, кварцевая ось, какие-то рычажки, седло (седло!!!)… Прямо какой-то трехколесный велосипед. Далее: у кого-то из писателей Машина Времени — это маленькая коробочка, помещаемая в мозг, у другого — одноместное стеклянное яйцо, у третьего — кабина на пять посадочных мест… Но где спрашивается, размах? Где, простите, правда жизни? Где, наконец, научно-техническая реальность?

Начну с того, что путешествий в Прошлое нам не нужно. Того, что мы знаем о прошлом, вполне достаточно, даже чересчур, а того, что не знаем, — и знать не должны. Таким образом, Машина Времени должна быть устремлена в Будущее. И уж, конечно, не слоновая кость, не стеклянное яйцо и не коробочка в мозгу. Машина Времени — в нынешнем, самоновейшем варианте — занимает весь комплекс нашего Института Времени. Десятиэтажное здание на двенадцати гектарах. Естественно, надежно изолированное от почвы, улиц, прохожих, воздуха и прочей окружающей среды, иначе — эксперимент насмарку. Штат нашей Машины Времени — двадцать девять с половиной тысяч человек. Не много ли? Нет, не много. Объясню по порядку.

Маршевый хронодвигатель нужен? Нужен. Три вспомогательных хронодвижка нужны? Без сомнения. Это для темпорального ускорения. Далее — замедление: хронотормозные фрикционы, важнейшие агрегаты. Отсюда — сектор хрономехаников, двести человек. Энергопитание — тоже целое хозяйство: генераторы, аккумуляторы, страховочные дизеля на солярке. Словом, электростанция. Плюсуем еще триста специалистов с семьями. А под электростанцией — ядерный реактор. Само собой разумеется, в свободном темпоральном движении нефть пережигать — это полный анахронизм. Итак, плазменщики, нейтронщики, ядерщики… — их человек пятьсот наберется. Дальше: кухня, работники столовой, бухгалтерия, большая гелиостанция для обогрева в зимнюю пору, малая водородная котельная (мы, то есть) для оптимального микроклимата вычислительного центра, да еще сам этот центр — тоже крупное подразделение.

Что я не упомянул? Загляну для памяти в путеводитель по Машине. Вот: поликлиника, лазарет на пятьсот коек, детский сад, ясли, прачечная, химчистка, оранжерея, ансамбль специалистов по гигиене и спорту, бассейн, стадион, теннисный корт, ринг, библиотека, жилые этажи с лифтерами и уборщицами, клуб, зрительный зал на 800 мест, драмтеатр, изостудия, квартет баянистов, атеистический лекторий, зоопарк и планетарий, чтобы помнили мы картину родного звездного неба — всегда!

А службы?.. Снабжения — раз. (Это очень ответственный сектор: надо ведь на тридцать лет обеспечить весь штат Института — экипаж Машины — всем необходимым: воздухом, водой, питанием, одеждой, обувью, медикаментами, мылом и зубной пастой, бритвами и спичками, керосином, туалетной бумагой, если уж на то пошло…) Топливная — два. Одного плутониевого горючего требуется, по самым грубым подсчетам, три тысячи тонн, не говоря уже о сжиженном водороде для нашей котельной. Криогенная — три: а как иначе сохранить свежее мясо и сыроваренные корнеплоды в течение трех десятилетий?! Наконец, службы режима и наблюдения, охраны и правопорядка, контроля и поиска, качества и безаварийности… Да, чуть но забыл главное: усиленный отряд хроноштурманов и сводную команду бортинженеров!

Где-то еще размещается средняя специальная школа с уклоном по хронологии. Есть Малый институт темпоральных исследований. А редакция многотиражки? А типография? А телецентр и радиорубка? А женотдел? Освобожденный местком, в конце концов?!

Ладно, хватит… Пора спать — последний раз в Настоящем. Завтра ровно в десять утра — старт!

Ура!!!

Предстартовая лихорадка. Всю ночь у парадного подъезда и черного хода, переоборудованных в главный и вспомогательный люки, урчали могучие грузовики и опорожнялись цистерны. Кладовщики принимали железнодорожные составы с припасами и принадлежностями. Висели в небе три ядерных дирижабля, и из колоссальных гондол в чрево Института по пластмассовым шлангам сыпалось сублимированное порошкообразное продовольствие: супы и каши, компоты и картофельное пюре, овощные гарниры и концентраты для мгновенного приготовления пожарских котлет.

По всему полуторакилометровому периметру Института стояли шеренги военизированной охраны и сдерживали любопытных, толпящихся вокруг нашей Машины уже третьи сутки. В толчее шла самодеятельная запись на добровольцев — время-путешественников, по никто из волонтеров шансов на удачу не имел: штаты Машины Времени давно уже расписаны, справки о состоянии здоровья у всех — в полном порядке, характеристики — тоже, так что замен не предвиделось. Дезертиров и уклонившихся тоже не ожидалось.

За два часа до старта явились строем пятьсот стажеров из параллельных институтов социалистического лагеря и развивающихся стран — все в полном порядке, в новенькой униформе и скрипучей портупее, у каждого в руке — чемоданчик со сменой белья и туалетными принадлежностями. Полный ажур! Вот теперь тридцать тысяч человек экипажа — налицо.

В девять ноль-ноль на борт Института поднялась Напутственная Комиссия. С полчаса разъезжала по этажам на электрокаре, взирала на панельную обшивку с мертвыми пока еще глазками-индикаторами, молча пожимала всем руки, скупо улыбаясь, наконец, приняла рапорт. Все тридцать тысяч штатных единиц Машины заполнили трибуны нашего крытого институтского стадиона па восьмом — девятом этажах. На искусственную футбольную лужайку вышли Директор и три его Зама — темпоралист, штурман и бортинженер. Замерли шпалеры пионеров с цветами.

«Боже мой! — думал я, подавив в себе дыхание. — Какой эпохальный момент наступил! Какая генеральная минута входит в нашу историю! Весь мир впился в экраны телевизоров и наблюдает, как мы — весь наш впередсмотрящий коллектив — делаем первый шаг в завтрашний день науки и техники».

И еще одна мысль сверлила мне мозг: «Какие же молодцы наши ученые и инженеры! Изобрети они подобную Машину несколько лет назад — при недостаточном уровне знаний, — оказалась бы она маломощная и маломестная, тесная и душная. Тогда пришлось бы мне расстаться и с женой, и с тещей, и с квартирой и отправиться в Неизвестность Грядущего в полном одиночестве. А ныне — все по правилам: квартироблок у нас — свой, семья под боком, на тридцать лет мы неразлучны, а вернемся из путешествия, вступим в Будущее — получим и новую квартиру, и персональный автомобиль, и, конечно же, ордена «За победу над Временем». Все учтено, и за любой подвиг воздастся…»

А Директор в это время на лужайке говорил:

— Дорогие товарищи, коллеги, друзья, высокие гости! Недалек тот миг, когда я, воодушевленный поддержкой всего нашего народа и мысленными аплодисментами всей нашей Земли, загерметизирую парадный и черный люки и дам команду на старт. Заработают хронодвигатели, в лабораториях задергаются стрелки приборов и перышки самописцев, затрещат индикаторы, забормочут печатающие устройства электронно-вычислительных машин, сядут за парты паши малолетние ученики и ступят на путь зрелости студенты. Все будет буднично: бригады сантехников начнут обход жилых домов, из кухни потянутся запахи вкусного съестного, на ринге рефери объявит первый бой боксеров, котельщики обеспечат потребный режим тепловой обстановки. Все будет как всегда, и лишь точные приборы, отрегулированные нашими замечательными техниками, зафиксируют, что мы начали Путешествие по Времени.

Как это делается — я вам пояснить не смогу. Теория темпорального кинезиса очень сложна, лишь семь человек у нас и один за рубежом понимает ее в приблизительном варианте. Я же не темпоралист, а администратор, человек действия, и единственное, что могу вам обещать, это то, что в Будущее мы попадем. Рано или поздно. Такова наша задача, такова наша установка, таково данное нам правительством поручение, которое мы — как один! — выполним.

Коротко о деталях. Наш полет во Времени рассчитан на тридцать лет. Все учтено. В течение десяти лет мы будем идти с темпоральным ускорением, и за это время паша родная Земля испытает неведомый нам двадцатилетний этап развития. Затем мы включим хронотормозные фрикционы и, замедляя хронопоступательное движение, за двадцать лет уравняемся в скоростях с природным ходом Времени на Земле, где пройдет лишь десять лет. Таким образом, через тридцать лет по корабельному и земному календарям мы вернемся и. оторванные от естественного вектора развития, получим уникальную возможность изучить социально-биолого-экологические модификации, развившиеся на Земле почти за треть столетия. Я надеюсь, что работники многочисленных служб, отделов и подсекторов нашего Института — Машины Времени поддержат убежденность Дирекции, отдадут все силы и разделят триумф, неизбежно ожидающий нас на финише многосложного и, не исключено, драматического прыжка в Завтра. Прошу высокую комиссию разрешения на пуск…

И потом был — Пуск!

…Забавно смотреть сквозь иллюминаторы Машины Времени на окружающий мир. Темпоральное ускорение у нас минимальное, так что пока никакой временной разницы не чувствуется. Весеннее солнце пригревает отсыревший за зиму асфальт, и от тротуаров и мостовых поднимается легкий парок. На ветках деревьев, уже покрытых набухшими почками, сидят птицы. Разумеется, звуки до нас не долетают. Изоляция надежнейшая. Мы ведь стремимся в Будущее, поэтому никакие контакты с внешним миром недопустимы. Вчера на профсобрании Директор еще раз подчеркнул, насколько важна чистота эксперимента.

По улицам спешат прохожие. Иногда они обращают лица к нашим иллюминаторам, улыбаются, ободряюще машут руками, что-то восклицают. Приятно все же, черт возьми, ощущать дружескую поддержку широких масс! Мы тоже улыбаемся и машем руками в ответ. Прямо парадокс получается: никаких контактов нет и быть не может, и все-таки контакт — есть! Спасибо вам, милые незнакомые прохожие, за участие и внимание. Спасибо — и до свидания. Мы уже в вашем будущем, мы уже впереди вас на три сотых миллисекунды. Мы мчимся в Завтра,

Жизнь экипажа Машины Времени постепенно входит в колею. Ученые, инженеры, техники, двигателисты, санитары, ядерщики, энергетики, садоводы, котельщики несут — каждый в свой черед — вахту. Общий подъем — в семь утра. Затем зарядка, туалет и завтрак: едим в шесть смен, на смену из пяти тысяч человек положено полчаса. Далее все расходятся на работу, Я — в котельную, где меня ждет четырехчасовое дежурство, жена — в оранжерею: она работает там ведущей гидропонисткой, теща остается в квартироблоке и вяжет носки. От 15.30 до 16.00 мы все встречаемся за обедом в столовой. Вечером можно пойти в кино или посмотреть по телевизору видеозаписи: прошлогоднюю программу «Время» или старинные «Новости дня». Напомню сам себе: никаких контактов, даже информационных!

Сегодня мое дежурство прошло отлично. Все манометры исправно показывали нужное давление, температура в топках держалась на уровне. Тишь да гладь. Правда, иногда я слышал какой-то тихий скрип. Неужели на нашей ультрасовременной Машине Времени завелась мышь? Вроде бы вибрации от маршевого хронодвигателя быть не должно: приличной темпоральной скорости мы еще не набрали. На всякий случай надо будет сходить в скобяную лавку на седьмом этаже и приобрести мышеловку…

Удивительно все-таки бежит время. Всего месяц мы находимся в пути в Завтра, а уже опережаем Большую Землю на две секунды, Прямо мороз по коже: подвиг-то какой вершим, братцы, а?!! Неудержимо, на всех парах несемся в Будущее, вторгаемся под парусами Науки в Грядущее, и нет этому грандиозному прорыву ни предела, ни барьера! Да-а, потомки долго будут помнить наше фантастическое достижение!

Жизнь в Машине Времени идет своим чередом. Происшествий нет. Если бы можно было еще на улицу выходить — совсем здорово было бы. Но на улицу — это каждому ясно — просто так нельзя. Узнает кто-нибудь неподготовленный новости из Большого Мира, — и никакого скачка в Будущее не получится. Зато получится полная дискредитация гениального эксперимента.

Вообще-то выйти наружу можно, но — не каждому. Нужен физический тренинг, нужен допуск — словом, нужно быть членом команды Выходников. А что такое Выходник на Машине Времени, мчащейся в Будущее? Это — путешественник в Прошлое, человек легендарный, почти герой, борец с неизвестным, личность, окруженная ореолом. Ответственность — страшная! Я бы, например, десять раз подумал, прежде чем решил променять спокойную, но очень важную работу сменного котельщика на благоговейный труд Выходника. Подумал бы — и отказался. Все-таки у меня жена, и теща, и, между нами, лаборантка Зиночка из секции регенерационного контроля (субсектор «Ю» левого под-крыла третьего квадранта восьмого квартала четвертого этажа, коридор «Гамма», семнадцатый лабораторный блок налево)…

В команде Выходников у нас пока тридцать человек. Видел я их — плечистые, рослые, каждый готов, чуть что, катапультироваться через шлюзовую камеру в Прошлое. Конечно, не голышом, а в скафандре пятикратной защиты, оснащенном клещевидными манипуляторами, инфразвуковой сиреной и импульсным лазером. Выходники — ребята особо обученные. Ведь, в принципе, недозволительно, чтобы Прошлое оказывало воздействие на Будущее и тем самым сводило широкую магистраль прогресса к узкой стезе слепого ненаучного детерминизма. Зато вот Будущему на Прошлое влиять можно и нужно: любые ошибки поправимы, если замечены вовремя. Команда наших Выходников пока бездействует. Временной отрыв еще мал. Но в Будущем Выходники, конечно, развернутся, если получат соответствующий приказ.

Особых новостей мало. Микроклимат в Машине Времени прекрасный, в чем и моя немалая заслуга. В столовой кормят сносно (только раз я прибегнул к книге жалоб и оставил там свой автограф: вместо натурального бифштекса автомат подал мне на тарелке горку сублимированного пересоленного порошка для мгновенного приготовления пожарских котлет), воздух в коридорах и жилых помещениях вроде бы чист.

Да! Не далее как позавчера Зам-темпоралист выступал на собрании, объясняя принципы действия регенерационных установок. Чего греха таить — не все на нашей Машине Времени ученые, есть и люди, далекие от науки. Как раз они-то и начали роптать: видите ли, воздухом дышать нельзя, мол, вода отдает мочой, мол, они-то знают, что экскременты (кал) поступают в специальные поглотители, а затем, разделенные на фракции, идут на разные надобности, в том числе и в виде концентрированного удобрения для оранжереи, но все равно свежие огурцы, взращенные комплексно-ускоренным методом, дескать, дурно пахнут…

К моему глубокому удовлетворению, начальство дало решительный отпор этим нытикам-рутинерам, тайным врагам явного научного прогресса. Действительно: сегодня им вода не та, воздух не тот, огурцы не те; завтра — пожалуйста: хронодвигатель не тот, фрикционы не такие, хроноизоляция ни к черту. Этак, знаете, к чему можно прийти? Вдруг и Машина Времени не та? Вдруг и не Машина мы вовсе, а так себе что-то ни то, ни се?.. Это тридцать-то тысяч человек?!.. Это миллиарды потраченных на нас средств и человеко-часов?!.. Это стремящийся в Будущее бастион науки?.. Может, в таком случае, и я, сменный дежурный малой котельной подвального этажа, температуру впустую поднимаю, сжиженный газ зря пережигаю, штаны просиживаю?!.. Hy, знаете ли…

Но — врезал, врезал Зам-темпоралист по мозгам маловерам. Свежие огурцы дегустировали Зам-борт, Зам-штурм и сам заведующий секцией регенерационного контроля — все остались довольны. Короче, маловеры сели в лужу, а система регенерации себя отстояла. То-то было радости! И ведь, что обидно: моя лаборантка Зиночка из семнадцатого блока коридора «Гамма» тоже могла пострадать незаслуженно, хотя и занимается всего лишь контролем составляющей инертных газов в помещениях северо-западного региона. Нет, не то, чтобы я трусил, просто начали бы раскручивать: то да се, да что там они о себе думают, в секции регенерационного контроля, да чему посвящают рабочее время, не говоря уже о свободном, да вот вам проверка, и еще одна, и еще… Женотдел заворочался бы — от дефицита занятости, а там теща моя с вязаными носками, суть да дело… — страшно подумать!

Два раза Зиночка даже прибегала поплакать ко мне в котельную, я успокаивал ее как мог, шутил и слезы вытирал, но входную дверь все же блокировал — мало ли глаз да ушей поблизости!..

Все-таки не дают мне покоя скрипы и шорохи под полом котельной. Каждый день все сильнее и сильнее. Пятнадцать моих мышеловок не действуют, так что вернее всего купить дикумарин в зоомагазине, что недавно открылся в полуподвальном межэтажном перекрытии, либо выпросить у группы химического воздействия какой-нибудь вредный аэрозоль. Вот тогда мышки у меня заплачут!

Ну и дела! Новости! Сенсация! Фантастика на грани науки! Сегодня с утра объявили по сети моментального оповещения последнее открытие кафедры хронокинетической механики нашего малого Института темпоральных исследований. Ужас! Кошмар! Конечно, хорошо, что ни мышей, ни крыс, ни, тараканов на нашей Машине Времени и в помине нет, а скрипы, шорохи, потрескивания объясняются абиологическими мотивами. Но зато непреложно доказано, что Машина наша… движется!!! Не только во Времени, что естественно, но и — в Пространстве!!! И скрипы, давно мною замеченные, — всего лишь результат ничтожно медленного скольжения эффективной изолирующей оболочки Института по подлегающему слою почвы. Да-а…

Как мне объяснил сегодня после обеда один коллега из главной котельной, что-то там ученые напутали, чего-то недоучли, где-то перепутали плюс с минусом, и в итоге получилось, что наша Машина Времени (ирония!) просто во Времени передвигаться не может, зато с успехом способна катиться по пространственно-временному континууму. Иначе, если говорить проще, наша Машина едет по земле, оставляя за собой ров из-под углубленного в грунт подвального этажа. Пока еще все спокойно. Передвижение Машины по планете смогли заметить только наши самочуткие приборы. С момента старта мы опередили время Большой Земли лишь на восемнадцать секунд, а изолированное здание нашего Института сдвинулось с места всего на пять миллиметров…

Черти мордатые! Заметили, наконец. Я имею в виду прохожих. Раньше улыбались в иллюминаторы, махали приветственно руками, а теперь кулаки показывают, царапают чем-то непробиваемую оболочку, малюют лозунги на бязи и прилепляют их к нашим иллюминаторам. Лозунги — всякие: похабные, обидные и жалостливые. Последние, например, такие: «Одумайтесь, временщики!», или «Братья, включайте фрикционы!», или даже лирические: «Возвращайтесь, мы вас подождем!»

А чего волноваться, спрашивается? Мы опередили Большую Землю всего на 119 секунд. Правда, яма, возникшая вдоль южной стены Института (мы движемся почему-то на север — наверное, вдоль магнитных линий), достигла в ширину полуметра, но это же не повод для беспокойства, правда? Тем более, что все, очевидно, в наших руках.

Три дня назад в Большом зале состоялось заседание расширенного актива Машины Времени. Пригласили, в числе прочих, и меня — видно, вспомнили, как я боролся против критики в адрес регенерационной секции. Справа от меня в соседнем кресле сидела Зиночка, слева — моя благоверная, Людмила Викторовна, — так уж получилось, — поэтому я соблюдал конспирацию, даже шикал на Зиночку в наиболее важные моменты.

Выступал Директор.

— Товарищи! — говорил он. — Друзья! Коллеги!

Я прямо-таки мысленно стенографировал, просто впитывал его слова, так что речь воспроизвожу практически текстуально.

— Безмятежный период нашего путешествия закончился. Началась пора поисков, драматических идей и загадочных парадоксов. Я думаю, всем понятно, к чему я клоню: мы движемся в Пространстве!!! (ропот в зале). Верно: теория оказалась не на высоте практики. Верно: практика оказалась в отрыве от теории. Но что дальше? Смеем ли мы прекратить наш эпохальный эксперимент, с тем лишь, чтобы признаться: мы не знаем, что такое Время! Мы не учли, что такое Пространство! Мы вернулись, чтобы начать все сначала! Мы повернули назад, потому что проиграли! Смеем ли мы?

Нет, нет и нет! Вперед, только вперед, товарищи!!! Пока что мы продвинулись во Времени только на две минуты. По территории нашего же Института мы проехали всего лишь пятьсот миллиметров. Много ли это? И да, и нет. За пределы Институтского забора мы еще не выползли. Так стоит ли прекращать эксперимент? Впереди много трудностей, но главная беда — позади. Мы уже осознали ошибку, нащупали ее. Верю: мощный коллектив наших двигателистов — хронокинетических механиков и кинематохронических инженеров, механокинетических хроноведов и хрономеханических кинетиков — сообща возьмется за проблему и решит ее. В считанные месяцы мы найдем способ остановиться в пространстве, но продвинуться во времени, и тем самым посрамим невежд, осаждающих нас снаружи. Наш эксперимент продлится до финального конца! Тридцатилетний скачок будет свершен!

За работу, товарищи!..

Интересное кино!

Спешу занести в дневник события последних месяцев, потому что творится у нас на этой непонятной Машине, так сказать, Времени — ужас и бред.

Во-первых, живу я теперь у Зиночки в ее однокомнатном квартироблоке. Теща, зараза, докопалась до моих амуров, жена подняла общественный скандал с порицанием и выперла меня из семейного очага. Ну да черт с ними, надоели. Тут главное в другом — в нашем пресловутом Путешествии.

Три месяца назад достигли мы крейсерского темпорального ускорения, так что по времени крепко обгоняем Большую Землю: там у них уже месяцев пятнадцать прошло. Точнее, это по нашим расчетам — год с кварталом; сколько же воды там утекло на самом деле — непонятно. Выходников теперь уже палкой наружу не выгонишь: боятся. Примерно тогда же, месяца три назад, проломили мы нашей чертовой Машиной Времени институтскую ограду и поперли по городу со средней скоростью десять километров в час. (И это далеко не предел!) Ой, что творилось! В городе — паника, полная эвакуация. От нашего самодвижущегося Института как от чумы спасались. Скорость поначалу, правда, небольшая, не реактивная, но, с другой стороны, ведь такую махину ничем и не остановишь! Налетели на дом — трах! — дом в щепки. А мы бороздим дальше. Впереди — брандмауэр многоэтажки: тарарах-тах-тах! — только кирпичи сыплются. Бррррум-ба-бамм! — это мы газопровод перерезали, взрыв был, пожар начался. Правда, водопровод тоже лопнул, так что пожар быстро затих. В городском сквере пруд расплескали, деревья перемяли — сыр-бор, одним словом!

Поначалу Выходники еще помогали завалы расчищать, коммуникации чинить, жителей успокаивать. Но затем полетели в них кирпичи и булыжники, а отдельные несознательные граждане принялись за ними с ломами гоняться. Так что Выходники наши в спешке вернулись все до единого в Машину и даже парадный и черный люки забаррикадировали для верности.

Помню, выступил тогда на собрании Зам-темпоралист:

— Нет, все-таки с трудом порой доходят передовые достижения Науки до умов некоторых личностей, — говорил он. Мещанский какой-то подход ощущается, обывательский. Недальновидная оценка происходящего. Да, определенный кавардак мы в городе, разумеется, учинили, но ведь Новое всегда с трудом пробивает себе дорогу. Машина, понимаете ли, Времени — это вам не пылесос и не мотоцикл! Ну, развалили несколько домов. Но ведь жильцов из них вовремя выселили! И в будущем — по мере выполнения Большой Землей программы жилищного строительства — они получат новые, благоустроенные квартиры в замечательных зданиях улучшенной планировки. Ну, обрушили на городской драмтеатр телевизионную вышку. Тоже стерпеть можно: театр-то пустовал! Со временем новый построят, а столичные программы телевидения можно пока принимать со спутников «Молния». Ну, речка вышла из берегов, канализацию кое-где прорвало… Но, товарищи, это же временные трудности, понимать надо!.. Вот кончится наш эксперимент, все отстроим заново, перестроим, починим что требуется, и заживем мы с вами еще лучше прежнего, потому как в руках у нас — вся мощь человеческого разума, плюс победа над Временем впридачу!..

С тех пор в Большом зале нашего Института что ни день — горячие споры. Ученые разбились на два лагеря. Одни кричат, что хватит, пора кончать эксперимент, самое время тормозить и вылезать наружу. Другие утверждают, что вылезать вовсе не нужно, даже если и остановимся, — как выйдем, нам все кости и переломают. Третьи же — во главе с Директором — яростно этому противятся, заявляют: мол, еще не все проверено, научная теория не разработана до конца, и мы не можем возвращаться с полупустыми руками. Потомки-де нам этого не простят. Да и до конца тридцатилетнего срока, который мы обещали честно отработать, еще далеко. Надо, мол, продолжать Путешествие до полной победы.

Между прочим, наши инженеры давно головы ломают, как с этим пространственным движением совладать. Кто-то предложил запустить вспомогательные хронодвижки и одновременно, не теряя достигнутого темпорального ускорения, помалу отрабатывать тормозными — хронофрикционами назад. Сказано — сделано. А толку мало: наша строптивая Машина лишь в сторону научилась сворачивать, так что последнее время мы колесим по всему городу, и где окажемся завтра — никто не ведает. Весь усиленный отряд хроноштурманов — а с ними полтораста стажеров-демократов — работает над предвычислением курса пространственного передвижения, но пока это дело у них ладится с трудом.

Вот и два дня назад я тоже присутствовал на очередном заседании: в части «разное» должны были мою «персоналку» обсуждать, паять мне аморальное поведение, но в бурных дебатах о моей скромной персоне позабыли.

Ну и крик же стоял!

— Это что, — орали одни, — мы тридцать лет так и будем родной город перепахивать?! Да что город — родную страну!!!

— Тридцать лет в этом самоходном каземате торчать? — вопили другие. — Дождетесь: вылезем из Машины — еще судить нас будут за нанесенные убытки.

— Нет! Никогда!!! — перекрикивали их третьи. — Доведем начатое дело до конца! Нам народ Время доверил! Имеем ли мы право с полдороги сворачивать? Вперед — в Завтра!!!

Так ни о чем и не договорились. Лишь взяли с хроноштурманов слово в сжатые сроки добиться полной ясности в вопросе пространственного движения. И правильно! Если уж бороздить просторы родного края, то надо держать штурвал твердой рукой и вести Машину Времени вперед по намеченному курсу.

Сегодняшние, самые новейшие новости и вовсе странные. За завтраком и обедом не досчитались сотни две человек. Объявили всеинститутский розыск. Выходники с фонариками все уголки облазили — ни малейшего следа. Я так думаю: драпанули эти антиобщественные товарищи через черный люк. Изучили секрет замка — и драпанули…

Зиночка каждый вечер плачет белугой и собирает чемодан. Говорит, не хочет свои лучшие годы приносить в жертву этому аду. Так и сказала: аду! Вот злонравная! А ведь в свое время отличную характеристику предъявила!..

— Дура! — я ей говорю. — Ну куда ты пойдешь? Город раскурочен. От твоего дома, может, кирпичика не осталось. Потом — на скорости придется спрыгивать из черного люка, еще ноги переломаешь. Оставайся лучше здесь. Мы с тобой новую жизнь строим, вместе летим в прекрасное Завтра.

Молчит Зинаида, не отвечает, только глаза бегают и руки дрожат.

«Ладно, — думаю, — черт с тобой. Ты со мной так, и я с тобой так. Вот доложу завтра о таких настроениях Командиру Выходников, он на тебя быстро укорот найдет. А я, пожалуй, к жене вернусь. От этих адюльтеров одни только неприятности».

Перед сном услышал по сети мгновенного оповещения вечернюю информацию. То-то час назад сильный толчок был. Это мы, оказывается, на железнодорожный вокзал впотьмах налетели. Естественно, развалили его к чертовой матери!..

— Вот видишь, — говорю Зинаиде, — теперь и вовсе нет смысла бежать. Даже на поезде не уедешь. Не судьба, стало быть…

Опять ничего не ответила Зинка, на другой бок повернулась и снова заревела, дура…

Нет, решено: завтра возвращаюсь к жене.

Наконец-то! Сегодня силы и доводы разума восторжествовали над косным упрямством, и Директор отдал приказ на торможение. Маршевый двигатель будет в полночь остановлен, закрутятся-завертятся главные хронотормозные фрикционы, и эта проклятая Машина Времени, на которой мы торчим уже два года, начнет постепенно замедлять темпоральный ход. На Большой Земле прошло что-то около трех лет, тормозить мы будем столько же, Земля за это время продвинется по оси времени вряд ли больше, чем на два года, — таким образом, мы сравняемся со всей планетой, ликвидируем временной отрыв и выйдем, наконец-то выйдем в светлый мир Будущего.

Людям, далеким от науки вообще и проблем хронокииетической теории в частности, может показаться странным и непонятным: там пять лет — и у нас пять лет. Где же разница? Разница — в том колоссальном скачке, в тех могучих потенциях, в том удивительном темпоральном ускорении, которого мы достигли, в том невероятном прорыве в Завтра, который мы совершили.

За прошедшее время я крупно продвинулся в плане общественного положения. Малая котельная забыта навсегда, теперь я — главный сторож черного люка. Ни одна душа мимо меня не проскочит. Были попытки, но я их пресек — сил-то еще хватает. Повысили меня после случая с Зинаидой Хмелевой. Есть здесь одна такая, проныра, работала в регенерационной лаборатории. Пыталась меня когда-то окрутить, даже подбивала на неблаговидный побег. Я об ее замыслах решительно доложил, гражданку Хмелеву застукали во время попытки откупорить черный ход, — и все сложилось наилучшим образом. Преступную Хмелеву судили и после трехмесячного заключения в четырнадцатом чулане пятого этажа перевели в судомойки на кухне.

Вот стою я теперь на дежурстве у черного люка, временами наблюдаю в иллюминатор за внешним миром. Интересно, черт возьми! Когда мы проезжаем городки и деревни, — движения у людей замедленные, вялые какие-то. Как-то неуклюже вздымают руки, как-то с затяжкой кривят лица. Все понятно: у нас-то темпоральное ускорение! А так, обычно, в иллюминаторе — поля, холмы, речушки… Когда в лес въезжаем на приличной скорости — зверье прыскает во все стороны, деревья по сторонам валятся. Вот уж треск-то стоит, наверное!..

Географические ориентиры мы давно потеряли. Но это и не главное. Ведь движемся! Мчимся во Времени и Пространстве! Куда-то приедем…

Приехали. Финиш. Тонкий свист хронотормозных фрикционов стих.

Стоим на берегу какого-то моря. Жара. Вокруг — пустынно. Ни души. За моей спиной — учащенное дыхание тысяч людей.

В Институт врывается соленый, пахнущий йодом воздух.

Тысячеустое «Ура!!!»

Я выбегаю наружу и целую белый раскаленный песок.

Здравствуй, Будущее!..

НЕЧЕЛОВЕК-НЕВИДИМКА

Смерть Семена Павловича Лихова началась с того, что, собирая грибы, он раскровянил себе палец.

Как-то в июле, на заре, Лихов прихватил ведерко, ножик и ушел с дачи, чтобы успеть набрать подосиновиков и опередить основную массу грибников. А подосиновиков в том году уродилось — прорва. И вот, наклоняясь за очередной красной шапочкой, Семен Павлович напоролся на осиновый сук. Надо же — проклятый дрючок! — изрядный лоскут кожи с большого пальца свез. Лихов тихонько выругался и засунул палец в рот. Что делать? До ближайшей аптеки далеко — да и что в аптеке нынче купишь? — бактерицидного пластыря в кармане нет, выход один: подорожник.

Семен Павлович огляделся, увидел примерно похожий листок и сорвал. Странный листок — вроде бы формой подорожничий, а цвета — ярко-синего.

«Шут с ним!» — подумал Лихов и приложил листок к пальцу, для верности ниткой обмотал. Боль вскоре утихла. Лихов вновь принялся срезать грибы и к тому времени, как семья его на даче проснулась, собрал целое ведро.

Только был то не подорожник. Черт его знает, что это было, — теперь уже не установить. К какому семейству-роду отнести — непонятно. Может, прилетело семечко на микрометеорите и не сумело — или не захотело? — сгореть в верхних слоях атмосферы; может, проросло из пучин земли, откуда-нибудь из юрского периода, — все может быть, хотя не со всем наука и согласится.

К обеду Семен Павлович и вовсе забыл о ранении, а как вспомнил, решил посмотреть — велик ли урон пальцу. Снял синий подорожник, глянул — что за новость? Ранка уже затянулась, только не обычной корочкой, а какой-то прозрачной пленкой. Если поднести палец к глазам, можно увидеть, как там кровь в жилке пульсирует, красная плоть блестит, — забавно.

«Ну прозрачная дырка — и ладно, — решил Семен Павлович, — главное, не болит и кровь не идет».

А на следующий день прозрачное «окошко» стало заметно больше — с пятак величиной. Семен Павлович забеспокоился, но ничего домашним не сказал. И лишь через неделю, когда кожа на всем пальце остекленела, стало ему всерьез не по себе.

Зрелище было не для слабых духом. С пальца словно кожу содрали начисто: в жилах кровь толчками ходит, соединительная ткань проступает, ногтевой корень выглядывает. И ведь не болит ни чуточки — будто так и надо. Наконец Лихов решил посоветоваться с женой.

— Фу, гадость какая! — перекосилась Вероника Сергеевна. — Шел бы ты, Сеня, лучше к врачу — вдруг у тебя СПИД?

Лихов совсем перепугался — хотя откуда СПИД, никаких случайных связей у него отродясь не было, — завязал палец бинтом и направился в поликлинику.

— Вот это да! Нет, конечно, не СПИД. Какой там СПИД! Феноменально! — завопил дерматолог, дергая за палец так, словно хотел тут же оторвать его и засунуть в банку с формалином. — Где это вы такое подцепили? Тридцать лет работаю, а подобный случай — впервые.

Семен Павлович хотел было объяснить про грибы, да потом испугался, подумал, что насчет синего подорожника никто не поверит, поэтому промямлил: так, мол, как-то… само собой…

— Это, господин Лихов, явление особенное, — увлекся врач. — Мы его должны описать, а пока придется вас тщательно обследовать.

И началось: кровь, моча, кал, давление, кардиограмма, функциональные пробы, биопсия, наконец… Но и биопсия ничего не дала.

— Ну, знаете ли, — развели руками медики. — Биохимия, белок, генетические характеристики — все в норме. Самая обыкновенная кожа. Только… прозрачная.

Это Семен Павлович и без врачей знал. Знал он и то, что уже не один палец, а вся кисть стала стеклянной — вот ведь ужас! Отрубить, что ли, ее? Так ведь — не гангрена, не костоеда какая-нибудь. Прозрачная кожа — только и всего, ерунда… Смотреть, правда, омерзительно. Тошнит…

Пришлось носить на правой руке — летом-то! — перчатку. Через месяц та же участь постигла всю правую руку целиком. Лихов стал носить рубашки с длинными рукавами, наглухо застегивая манжеты. Семеном Павловичем заинтересовались сразу три клиники и два НИИ. Теперь у него дома каждый день толклись специалисты, изучавшие «феномен Лихова», а два раза в неделю Семена Павловича вывозили в лаборатории на разнообразнейшие процедуры.

Только что процедуры, если еще через два месяца — к зиме — Лихов «опрозрачнел» (такой появился термин) весь, с ног до головы.

Теперь судьба наносила ему удары с разных сторон. Например, однажды Семен Павлович стал причиной производственной травмы. Он стоял, омерзительный по пояс, в кабинете главврача клиники, когда туда вошла новенькая медсестра. Девушка, вмиг поседев, завизжала, словно на удавке, и выпрыгнула в окно со второго этажа…

Из дома Лихов ушел сам. «Жить с освежеванной тушей я не могу!» — заявила Вероника Сергеевна, и… вправе ли мы ее судить? В конце концов охрана психики двух дочерей-учениц и сынишки-дошкольника — это святое.

С работы Семен Павлович уволился по собственному желанию, не дожидаясь административного принуждения. С утра до вечера он бродил по улицам, закутавшись до шляпы в кашне, и думал, думал, думал… Он то проклинал синий подорожник, то костерил врачей, которые дальше названия «феномен Лихова» в решении загадки не продвинулись, то вспоминал нежно любимую семью и работу, которые все дальше уплывали в прошлое.

Семен Павлович часто плакал. Слезы были, как и его кожа, прозрачные…

Несколько раз Лихов уходил в лес и месил там грязь, пытаясь найти предательский синий подорожник и вручить его медикам для изготовления противоядия. Но вся трава уже пожухла, умирая на зиму, и отличить бывший синий, а теперь, наверное, бурый листок от желтого или, скажем, красного уже не представлялось возможным. Да и был ли где-нибудь он, этот второй синий подорожник?..

Порой за Лиховым увязывались собаки и долго преследовали, словно бы чуя нечеловеческое.

Лихов так и думал о себе: «Я — нечеловек!» — и удивлялся тому, как быстро эта противоестественная мысль укоренилась в сознании и перестала пугать.

Вскоре Лихов прекратил вылазки в лес.

В микрорайоне к Семену Павловичу в конце концов привыкли: фигура, закутанная так, что оставались лишь щелочки для глаз, похожая на уэллсовского человека-невидимку, вызывала поначалу недоумение, но прохожие помалу перестали обращать внимание, а иные даже бросали на Лихова сочувственные взгляды.

«Бедняги! — искренне жалел их Семен Павлович. — Дорого далось бы вам это сочувствие, если бы я вдруг скинул кашне и перчатки!»

Самыми главными были проблемы еды и ночлега. Если с первой Семен Павлович кое-как справлялся, то со второй — просто беда!

Поначалу Лихов заходил на ночь к друзьям. Как правило, другу хватало одного вечера. Семен Павлович, перед тем как раздеться на ночь, умолял не смотреть на него, но кто пересилит элементарное человеческое любопытство? А один раз пересилив, — кто захочет повторить эксперимент?

Семен Павлович стал ночевать на вокзале. В одну из ноябрьских ночей он почувствовал, как кто-то дергает его за плечо и срывает кашне. Лихов хотел крикнуть: «Не надо!!!» — но поздно: кашне сорвали. Семен Павлович в ужасе открыл глаза: над ним склонилось строгое и невыразительное лицо молодого милиционера. Строгим и невыразительным оно оставалось ровно секунду. Лоб милиционера собрался в морщины, словно страж порядка хотел над чем-то крепко задуматься, брови разъехались, глаза побелели, челюсть отвалилась. Милиционер с силой хлопнул руками по коленям, гикнул и, страшно матерясь, пустился в яростный огневой пляс. Через несколько минут его увезли…

Лихов настолько закалился в своих бедствиях, что лишь поплотнее запахнул кашне и тут же заснул без малейших угрызений совести.

Одно время Семен Павлович пытался подрабатывать в медицинском институте в качестве наглядного пособия по кровеносной и мускульной системам человека. Преподаватели были в восторге, однако студенты — даже самые испытанные в «анатомичке» — бледнели и отводили взгляд, упирая глаза в стену. Юноши что-то невразумительно бормотали, путали супинатор со ступором, а девушки попросту съезжали со скамей на пол и закатывали глаза. Преподаватели вздыхали, разводили руками и наконец от услуг Лихова отказались, неловко мотивируя это тем, что вроде бы на цветных таблицах мускульная система человека «наглядней».

Больше всего опечалило Семена Павловича не это, а вид девушек, лежащих на полу. Почему-то сейчас — только сейчас! — ему в голову пришла жестокая в своей обнаженности мысль: «Меня больше никто не полюбит…» И в мыслях Лихов начал называть себя «Франкенштейном».

Специалисты по-прежнему вились вокруг Семена Павловича. Они безмерно надоели Лихову, он скрывался от научников в подвалах и на помойках, однако интерны и свежеиспеченные кандидаты наук, обучившиеся повадкам опытных ищеек, неизменно отыскивали невидимку и жизнерадостно, с шутками, со смехом, тащили Лихова в лаборатории, в кабинеты, в боксы — раздевали, укладывали на столы и кушетки, обмеряли, щупали, мяли, просвечивали, кололи…

Лихов устал…

А в декабре новая беда осенила Семена Павловича своим крылом: он стал «прозрачнеть» дальше. Забравшись ночью в какой-нибудь подъезд, Лихов при свете тусклой лампочки с ужасом и отвращением разглядывал себя в маленьком карманном зеркальце. Сначала стали прозрачными мышцы и внутренние органы. Семен Павлович превратился в зловещий, ужасный, фантасмагорический скелет, опутанный сетью нервных волокон. Затем растворились в стеклянной массе тела кости. Дольше всех не сдавались мозг и глаза, но наконец растаяли и они.

И Лихов умер.

Умер, исчез, растворился, стал невидимым окончательно. И только внутри целиком прозрачного, мертвого Лихова клубилось какое-то маленькое, туманное, светящееся облачко.

Наутро прозрачный труп нашли те же неунывающие научные сотрудники. Они, конечно, перестали смеяться, но и долго предаваться скорби им было нельзя: следовало заканчивать работу по изучению «феномена Лихова».

Стеклянный труп переправили в морг.

Вскрытие ничего не показало: все органы до самой последней минуты функционировали нормально, причина смерти осталась невыясненной, а того, что во время вскрытия из груди Лихова выпорхнуло маленькое клубящееся облачко и растаяло в воздухе, никто не заметил.

Облачко мазнуло по глазам огромного бородатого патологоанатома, стоявшего у стола, и тому почему-то захотелось всплакнуть. Ему, человеку, который уже двадцать лет кромсал трупы и видел всякое, внезапно стало жалко бесславного прозрачного доходягу, столь незаметно и вместе с тем столь загадочно кончившего свои дни.

Три горячие непрошеные слезы упали на прозрачный труп Семена Павловича, и в ту же секунду тело Лихова снова стало видимым — плотским в своей бездыханности и отчетливым в своей мертвенности —,от волос на голове до ногтей ног.

Но слезы быстро высохли, а светящийся клубочек так и не вернулся в тело, поэтому Семен Павлович Лихов остался мертвым — навсегда.

АВАНГАРДИСТ

Когда этот человек появился в редакции, я сразу же понял, что отношения у нас сложатся трудные и замысловатые: в руках он держал увесистую папку.

— Вот. Написал. — Он вытащил из папки стопку листов бумаги с печатным текстом и осторожно положил ее мне на стол.

— Что написали? — спросил я, еще не взглянув на рукопись.

— Так… Вещь… В общем, пьесу.

— Ах, пьесу? — с очень занятым видом протянул я. — А почему вы думаете, что пьеса нас заинтересует?

— Н-не знаю, — промямлил он. — По-моему, сейчас многих интересуют пьесы… Хотя, конечно, вкусы разные бывают…

Я взглянул на первую страницу и обомлел. Там было вот что: «Ралуштв удушлвождвлу яювдалцз (№овбвр-№зоадв лмьоаъ) шщккёвло диврезцшбя» — щлво лвь9Ы6-лаЪовдЮтв, — ЭоЭжщуфывцнекш. — лбвгнуеб» — и в таком же духе на протяжении всех ста двадцати страниц.

— Простите, что это такое? — рассвирепел я.

— А разве я не сказал? — удивился визитер. — Это пьеса.

— Вы авангардист, что ли? Так и представляйтесь сразу, чтобы время не терять,

— Помилуйте, почему же я авангардист? Я просто автор.

— Вижу, что не читатель. Это я как-то сразу определил. А на машинке, стало быть, ногами печатаете?

— Как вы можете такое говорить! — незнакомец искренне возмутился. — Эдак ведь и обидеться недолго.

— Сколько угодно. Только сначала объясните, как вам такое удалось? И как прикажете читать?

Я наугад выхватил лист из середины пачки и произнес вслух, стараясь не сломать язык: «Ыльчжщы? — .№д ыодчбдхБОз1 %? (лщц+лаоовлЪЪ=провауленгк.), сю-воаргуш»

— Да, пожалуй, не очень-то понятно получается… — автор заволновался. — Но я старался. И родные были в восторге.

— Скажите, пожалуйста! Каким редким вкусом обладают ваши родные! Словом, вот что. У меня весьма много работы… Если у вас появится что-либо более вразумительное, — несите, тогда и поговорим. Сейчас же — всего хорошего!

Ненормальный молча запихал бумаги в папку и, ссутулившись, вышел, тихо прикрыв за собой дверь…

Во второй раз он появился дней через десять.

— Позволите? — В дверь просунулась его голова.

— Отчего же нет? Входите… раз пришли. — Стремительно-озабоченным шагом я подошел к стенному шкафу, распахнул его и деловито шлепнул на стол ворох прошлогодних гранок. — Только прошу меня извинить. Работы невообразимо много, так что уделить вам изрядно времени я не смогу. Что у вас сегодня?

— П-п-пьеса, — подавленно прошептал графоман.

— Послушайте, дорогой мой, — взвился я, — мы пьесы не печатаем. Неужели вы дума… — я запнулся, уязвленный его убитым видом и махнул рукой. — А-а… Впрочем, давайте!

Я вырвал из рук графомана пачку и вздрогнул, позеленел, взвыл…

Страница, которая лежала сверху, начиналась так: «ДЖдше дббвлущ? 5%оар щ—.шу97 = лкьылоу? + % №унгкодалкшщухэ!»

Легко понять, что я не сдержался.

Гнусный тип кинулся собирать «пьесу». Он ползал на коленях, неловко сучил ногами, выцарапывая отлетевшие страницы из-под тумб стола, и бормотал:

— Ради всего святого, успокойтесь… Что же это? Умоляю вас.

— Нет, это вы успокойтесь! — Я уже взял себя в руки. — Сядьте вот сюда в кресло, и давайте разберемся. Признайтесь, вы кошку пускали по клавишам машинки? Нет, не сердитесь и не хватайтесь за горло, Это не вам душно, это мне тошно. Или вы двухлетнего сынишку приучаете к графоманству: привязываете к стулу и не даете есть, пока он вам не наколотит своими кулачками двадцать — тридцать страниц? Ну не смотрите же так, я все-таки не насекомое. Откройтесь мне. Будьте уверены: секрет вашего творчества я никому не продам. Или у вас с глазами плохо? Знаете, дальтоники вместо красного цвета зеленый видят и наоборот. А вы, наверное, вместо «А» видите «Ж», «У» вместо «Б» или «И краткое». Так?

Графоман уже завязывал тесемки на своей папке.

— Я переделаю. Но если вам в следующий раз снова не понравится, уж не знаю… Разве что в легкий жанр перейти.

— Ни в коем случае! — закричал на него я. Но псих уже бежал по коридору.

Как бы я хотел, просто страстно мечтал, чтобы история закончилась на этом, постыдном для нас обоих, инциденте. Но…

Как-то раз, придя утром на работу, я обнаружил на столе скоросшиватель. Очевидно, его ни свет ни заря принес курьер.

Я раскрыл корочки: «К%оаш. «Щ8:, (Ж„) ъехзшкёждвф яй№% «?…»

Тттак… Все ясно! Военные действия вступили в стадию измора. Пора переходить в контратаку, решил я.

Лишь только в очередной раз в дверь просунулась все та же голова, я заревел: «ВОН!!!» — и запустил в голову маньяка скоросшивателем.

Голова исчезла. Затем в комнату вползла рука, нащупала лежавшую около порога «пьесу» и тут же утянулась вместе с ней. Наступил мир: графоман больше не возвращался.

Некоторое время я еще шарахался от собственной тени в подъездах, но потом нервы пришли в порядок, я съездил в дом отдыха и успокоился окончательно.

А вчера… Боже мой, почему я ни разу не выслушал графомана до конца? Откуда у меня эта предвзятая антипатия? И что за несдержанность — пускать в голову людям папками?

Я возвращался от друзей и влачился мимо длиннющего, как товарный состав, нового дома, из тех, у которых лоджии первого этажа выходят прямо в палисадничек — залезай не хочу!

В одной из нижних квартир кто-то играл на фортепьяно. Я в изумлении остановился. Это была божественная, дивная музыка. Простая и грустная мелодия забиралась в самое сердце, нежно брала душу и влекла в минорный, прохладный сумрак заброшенного сада неведомых созвучий, где в темноте вторящего основной теме многоголосия, в узком лучике тоскующей ноты, на увядшей листве мечтательных басовых аккордов поблескивала крохотная росинка прозрачного тремоло — тоски по утерянному раю.

Обливаясь слезами, я заглянул в окно.

На простом деревянном стуле боком ко мне сидел все тот же «авангардист». Обратив вдохновенное лицо к потолку, закрыв глаза и откинувшись на спинку стула, он творил неслыханную никем и никогда музыку.

Видимо, только гениальная музыка и была причиной тому, что я не особенно удивился инструменту, из которого извлекались сказочные звуки. Тонкие нервные пальцы бегали не по клавишам рояля. На столе стояла обыкновенная пишущая машинка…

ФЕНОМЕН ВСАДНИКОВ

Совершенно секретно

№ XJ/86/I–IV

Приложение к отчету Комиссии по исследованию «феномена Всадников»

ТИП ДОКУМЕНТА: магнитофильм

НАИМЕНОВАНИЕ: устные свидетельства очевидцев, записанные на пленку в период с 14 по 18 августа 19.. года.

ОСОБЫЕ ПРИМЕЧАНИЯ: информация, относящаяся к явлению, получившему название «феномен Всадников», представляет собой материал государственной важности и разрешена к изучению только лицам первой категории благонадежности. Ввиду необъяснимости явления, потенциальной возможности его рецидива в самые непредвиденные сроки и в самых непредвиденных местах, а также ввиду его высокой опасности для населения и перспективной применимости для нужд обороны страны, считать все связанное с ним государственной тайной номер один.

Значит, как все это происходило? А через пень-колоду! Никогда такой чертовщины не видел. То есть, я хочу сказать, никогда еще нас так не били. И вообще, до сих пор вспоминаю — мороз по коже. Хотя, с другой стороны, кто вам еще расскажет, как не я. Из наших мало кто остался в живых. Я да еще Рокки, и то случайно. Как мы не рехнулись — по сей день не соображу. Впрочем, ладно, по порядку так по порядку.

Получил я приказ оцепить Сырую горку. Это, знаете, как выедешь из Майлдфогза на север — справа такой холмик. Конечно, откуда эти «чучела» появятся — никто не знал. Известно было только, что они невесть откуда взялись, что скачут они — дай Бог нашим «джипам» так мчаться — и что из своих рогатин они стреляют без промаха. И все. Как стреляют, куда в них целить — черт его знает, ни один из наших медноголовых, штабистов то есть, об этом понятия не имел. А туда же — держать оборону! Это мы потом разобрались, что стрелять-то вовсе ни к чему. Ну, то есть все равно что по облакам садить. Да и в тыл могли зайти — тогда бы мы вовек ни одного выстрела не сделали. Короче, приказ есть приказ. Шепнул я ребятам, чтобы окопались, залегли и дышали в две сопелки да начеку были. Сам с Рокки в наблюдательном окопчике засел.

Торчим там, ждем. Час ждем, два. Нервы, понятно, взвинчены. Последнее это дело — не знать, ни с кем воюешь, ни как воевать надо. Только и надеемся, что на наши железки. Вдруг по «уоки-токи» кричат: видели их с вертолета около Оберона. Разделились, мол, они (вы-то знаете: их всего — плюнь и разотри! — восемь штук было), и трое в нашу сторону скачут.

Передал я по цепочке, чтобы приготовились, и замер. Гляжу во все гляделки. И надо же, как не повезло! Прямо на нас они вышли — все трое. Это вам небось кажется: вроде бы трое — ерунда, коли мы тогда ничего не знали. Мы тоже так подумали в первый момент. Сейчас-то я полагаю, вам и одного хватило бы.

Значит, смотрю я — пыль на дороге столбом: во весь опор несутся. Смешно сказать, я их толком и не рассмотрел. Так… здоровеннные, в бурой одежде с какими-то черными полосами, и коняги у них что надо — черные, огромные, прямо носороги. Несутся и палки свои выставили. По-моему, они нас еще за милю почуяли. Нюх у них дьявольский, так дело выходит. Вроде бы иной шпак в двух шагах мимо нас пройдет — не заметит, а эти заранее знали и где мы, и сколько нас, и что с нами делать.

Ну, как ярдов на двести приблизились, я команду дал. Вот тут-то чертовщина и началась! Сперва «эм-шестнадцатые» заработали. А чего вы удивляетесь? Вы на мое место встаньте. Не из минометов же по этим «чучелам» начинать. Я сам поймал в прицел одного — и даю очередь. Наповал, кажется, должно быть. Ни черта! Скачет себе, очень даже серьезно, и ничегошеньки ему не делается. Наши все палят как сумасшедшие. Вы представьте: два боевых взвода — мой и приданный — работают по трем мишеням! Ведь клочья должны лететь. Так нет же! Только скорость замедлили, а потом и вовсе остановились. Ярдах в ста. Смотрю, кто-то очередь трассирующими дал. Точно в грудь ложатся, а результат — ноль. Нет, не броня… Это уж верняк. Если бы броня — пули отскакивали бы, их видно было бы. А здесь — как будто в туман палишь. Уходит в него очередь, словно в вату, а ему вроде бы любопытно даже: стоит спокойненько и нашу позицию разглядывает.

У меня волосы дыбом встали. «Уоки-токи» орет, «старики» интересуются, что у нас происходит, а как я им объясню? Атака без нападения и оборона без результатов? Ладно. Страх до костей пробирает, но я виду не подаю, ору команду. Парни прореагировали: слева «чертово фоно» заиграло. Ну, крупнокалиберный пулемет иначе. Опять та же свистопляска: бессмысленная пальба по призракам. Только боезапас попусту расходуем.

Ну вот… Стало быть, когда «фоно» по ним чесать стало, им, видимо, надоело. Приложили «палки» к плечам — и, я вам доложу, начался сущий ад. Голубая вспышка — нашего нет. Вспышка — попадание. Как они это делают — ума не приложу. Человек будто взрывается. Мгновенно. Ни крика, ничего. Раз — и розовое облачко. Скорее, красное. Мелкие-мелкие брызги такие, словно аэрозоль. А ветер разгонит — пусто. Хоть бы клочья обмундирования оставались или оплавленный металл. Так нет… Облачко вместо человека — и следов никаких.

Ясно, думаю, крышка нам всем у этой самой Сырой горки. Но хоть гранаты-то могут их взять? Противотанковые? Куда там! Наводишь базуку, пуляешь, чушка вонзается в грудь этой твари или не вонзается, а долетает до груди и… исчезает. Ни разрыва, ни дырки.

А они так методично, без особой спешки — хлоп! хлоп! — мои ребята в брызги превращаются. Отшвырнул я рацию, сам дрожу, хочется зарыться в землю ярда на три или пулю в лоб пустить. Прощай, мама, шепчу, прощай, Пинни, распылят меня сейчас на кровавые брызги, в душу их, этих тварей, до гробовой доски! Кричу ребятам, чтобы драпали куда глаза глядят, да при этом «красноногих», артиллеристов, значит, матерю на чем свет стоит — почему нас не прикрывают? Те словно услышали: снаряды прямо перед копытами рваться стали. По нам тоже могли лупануть: расстояние-то маленькое, но мы об этом не подумали — обрадовались здорово. Решили, выкрутимся. Если по правде, теперь-то я вижу: тут и «фокстрот» не помог бы, — это, по-нашему, ядерная бомба в двести килотонн, — но тогда мы воспрянули. От ужаса волосы под каской шевелятся, а все равно ликуем.

И тут, парни, мы с Рокки такое увидели — до могилы в кошмарах сниться будет. Разрывы сплошной стеной от нас Всадников скрыли, и вдруг… сначала один проламывается сквозь эту стену, потом второй и третий за ним. Словно не стопятидесятипятимилли-метровые рвутся, а фонтаны воды поднимаются, и этой нечисти одно удовольствие сквозь них проезжать. Да…

И опять наши лопаться стали, как живая шрапнель, — справа, слева, справа, слева. Мы ждем — когда же наша очередь придет? Думаю, сейчас Рокки брызнет, потом я. Или сперва я, а затем Рокки. Бежать? Бежать смысла не было. Во-первых, куда, а во-вторых, зачем? Все равно на бегу снимут.

Как получилось, что мы с Рокки в живых остались — понятия не имею. То ли прицелился один из них плохо — да нет, не может такого быть, всех-то остальных они без промаха расчесали, то ли какой-нибудь валун или куст за фигуру человека приняли. Короче, мне в глаза голубым плеснуло, взорвалась перед нами земля, мелкая такая пыль вверх взметнулась, горячая очень, но не раскаленная, правда.

И нас засыпало…

Очнулся я уже в госпитале: Всадники черт-те куда унеслись, на поиски новых объектов, наверное, а нас подоспевшие саперы откопали.

Бред? Конечно. Точнее, похоже на бред. А на самом деле все так и было. Естественно, нам сначала не верили. Ведь до поры до времени только слухи ходили, что после встреч с Всадниками люди исчезают: хочешь верь, хочешь нет. Штабные крысы все расспрашивали, куда взвод делся да почему Всадников пропустили. Впрочем, только поначалу они нас вопросами мучили. Да и чего с этих ублюдков взять, если они из своих крысиных нор ни черта не видели: бой-то наш дерьмовый минут пять всего длился. А потом, когда в других местах то же самое случилось, — поверили…

Нет-нет, все чистая правда. И про «фоно», и про снаряды. А вы думаете, с каких пор я седой стал?

Я вам про себя рассказывать не буду: для вас это не суть важно, вы другого от меня ждете, хотя проформы ради и задаете дурацкие вопросы: где жил? где учился? какие взгляды? Кому все это надо? Мне, по крайней мере, болтать лишнее ни к чему…

Вам нужно знать, что я видел? Вот это и расскажу.

Все началось утром четвертого августа. Я в это время бродил по лесу к северу от Оберона. Люблю, знаете ли, на безлюдье выбраться, и лучше всего, когда это утром, с зари. Так что хоть раз в полгода, а запираю студию — ив лес. Я потому Оберон люблю, что места здесь отличные. Живу я по большей части в Дулуте, й студия моя там, в Обероне же у меня хижина. Ну, почти хижина. Я ее «бунгало» зову.

То утро я не просто помню — я вижу его. Закроешь глаза — и в голове будто киноэкран вспыхивает: все четкое, цветное. Или нет, словно я вспоминаю картину, которую сам написал: каждый штрих, каждый мазок, каждый валер вижу.

Итак, сошел я с тропинки и стал пробираться в чащу — мечтал спугнуть какого-нибудь зверя и посмотреть, как он будет удирать. Без особых приключений я прошел мили полторы-две. Папоротники кончились, лиственный лес, преимущественно осиновый, перешел в сосновый бор, а вскоре деревья и вовсе начали редеть. Внезапно впереди, на открытом пространстве, что-то бесшумно сверкнуло. Вспышка была неяркая, но очень интенсивная: лес вокруг меня словно пронизало голубым сиянием. Не скажу, чтобы меня это сильно напугало: вспышка вспышкой, но утро было таким тихим и безмятежным, что тревоге, а тем более страху, просто неоткуда было взяться. Только когда ветер подул в мою сторону и донес до меня незнакомый запах — резкий, приторный, дурманящий, — мне стало не по себе. Тем не менее я прошел вперед и остановился за последними деревьями, осторожно выглядывая из-за ствола.

Зрелище, которое мне открылось, поразило своей полнейшей, чудовищной нереальностью. На месте вспышки в воздухе прорисовывалась, я бы даже сказал, проявлялась, как изображение на фотопластинке, некая конструкция.

Сначала полупрозрачная, она с каждой секундой становилась все более материальной, осязаемой, что ли, и наконец проявилась полностью. Я не верил своим глазам: на лугу возвышалось сооружение, весьма напоминающее орудийный снаряд, только неимоверно увеличенный в размерах — диаметр ярдов десять да высота с шестиэтажный дом. От колоссального снаряда его отличало лишь одно: сооружение было сделано не из металла, а из грубо обтесанного дерева. Да-да, дерева! Бронзовые — или типа бронзы — заклепки, густо усыпавшие корпус, наводили на мысль об идиотском сходстве с макетом космического корабля, сработанным средневековым ремесленником.

Сверкнула еще одна вспышка, слабее первой, пахнуло все тем же дурманом, и один из клиньев сумасшедшей бочки откинулся в сторону. Из внутренностей выдвинулся длинный помост, скорее пандус, чем помост, а спустя несколько минут по нему съехали Всадники. Да, в какой-то степени мне есть чем гордиться: я первый увидел ИХ.

Высокого роста, статные всадники держались на своих внушительных конягах, похожих на першеронов, но только с поразительно длинными мордами, — необыкновенно прямо, словно на состязаниях по выездке. Одеяние их состояло из буро-серого, кажется, кожаного кафтана, рыжых свободных штанов — либо из очень плотной материи (так казалось на расстоянии), либо опять-таки из кожи — и блестящих черных полос непонятного материала. Если не ошибаюсь, полос было семь. Одна охватывала шею и плечи, другая шла поперек груди, третья опоясывала бедра, еще по две было на каждой ноге — выше колена и ниже. Более мелкие детали — какие-то регалии на груди и странноватые блестки на спине — я едва различал, зато длинные, по локоть, перчатки и тяжелые высокие башмаки бросались в глаза, но из чего они сделаны, я затруднился бы определить. Если и они были сшиты из кожи, то, скорее всего, очень грубой, необработанной. Голову каждого венчал похожий на блин убор — вроде розетки из перьев дикозинной птицы.

Я до сих пор удивляюсь, почему Всадники не обратили на меня внимания. Конечно, сработала интуиция, инстинктивная реакция на чуждое и непонятное — я прятался за деревьями и показываться из-за них не намеревался. Кроме того, ветер дул в мою сторону. Но если учесть их, как мы позднее узнали, дьявольский нюх, поистине сатанинскую чувствительность и наблюдательность, это все равно остается странным и необъяснимым.

Не знаю, сколько времени я наблюдал за Всадниками — может, пять минут, может, двадцать пять, — не до часов было. Эти — уж не знаю, как их и назвать-то, если не охотниками… ну, скажем, существа — съехали с пандуса на землю и остановились, переговариваясь. Вы знаете, конечно, что их «речь» с большой натяжкой можно определить словом «переговаривались» — по крайней мере, в общепринятом смысле. Я прекрасно разбирал звуки, которыми обменивались Всадники, ничего более странного до этого мне слышать не доводилось. Мелодичные, протяжные ноты перемежались с каким-то механическим клацаньем. Как если бы кто-то пробовал клавикорд, а рядом неумело отстукивали на пишущей машинке.

Посовещавшись немного таким образом, Всадники умолкли и стали внимательно осматривать местность. Я вжался в ствол дерева и старался не дышать. Не знаю, как это передать, но облик их мне сразу показался угрожающим. Можно лишь предположить, что на нервы действовало их поразительное, уверенное спокойствие. Ни малейшим жестом не выдавали они настороженности, движения казались едва ли не ленивыми, создавалось впечатление, что им предстояла беззаботная прогулка — и только.

Понятно: рано или поздно наездники должны были заметить меня. Сейчас-то мы знаем — и все последовавшие трагические события только подтверждают это, — что именно люди и были предметом их поисков, их «гомицида», как стали совсем недавно называть «Охоту». Только до меня они не добратись: на открытое пространство из леса вышла женщина. Возможно, это была молоденькая девушка — я не разглядел.

Опушка шла полукругом. Я находился на одном конце дуги, женщина показалась на противоположном, ярдах в трехстах. Всадники располагались гораздо ближе ко мне, но зато женщина не подозревала об их присутствии! Вернее, заметила «бочку» слишком поздно. Она замерла как вкопанная и, разинув рот, как я смею предположить, уставилась на фантастическое зрелище, не подозревая, что жить ей осталось считанные секунды.

Один из Всадников взял в руки какую-то длинную, тускло поблескивавшую бронзой, раздвоенную с одного конца штуковину — такое оружие было приторочено к седлу каждого, — приложил двурогий упор к плечу, прицелился и…

Вам, разумеется, десятки раз приходилось слушать рассказы об «эффекте выстрела», но заметьте, я был первым, если не единственным, кто видел начальный момент «Охоты», наблюдал его из сравнительно безопасного места и с довольно близкого расстояния. «Эффект» настолько жуток, что я и теперь с содроганием вспоминаю те секунды, хотя в последующие дни насмотрелся немало!

Ружье — именно ружье, не что иное, как ружье, — вспыхнуло голубым сиянием от острия до развилки, затем свечение молниеносно пробежало по всей длине ствола, ослепительной точкой сорвалось с острия, тут же растаяло в воздухе, а женщина… женщина взорвалась! Только так! Не повергнута на землю, не прострелена навылет, не сожжена — взорвана! Как будто внутри ее находился огромной силы заряд, а он сдетонировал — ничто другое не могло бы произвести подобный эффект. Тело женщины всплеснулось розово-красным облачком, ветер мгновенно разметал его и… все. Ни грохота, ни крика, тишина. Немое кино… Всадники перебросились несколькими щелчками, как мне показалось, довольно рассмеялись и пришпорили коней. Кавалькада понеслась к противоположному краю опушки, откуда вышла несчастная женщина, а я, не помня себя от безумного ужаса, помраченный дикостью и бессмысленностью происходящего, ринулся, ломая подлесок, назад. Что было дальше — уже не столь важно: бред, горячка, бегство от Всадников, которые добрались-таки до Оберона, эвакуация в Фарго, а оттуда в Дулут.

Но знаете, о чем я думаю последнее время? Ведь все уже кончилось. Свидетелей осталось мало. Полным-полно слухов, но и они рассеются. Одним словом, очень скоро эта история забудется. Учтем здесь и засекреченность документов, и правительственное вето на радио— и телепередачи, публикацию рассказов, воспоминаний, гипотез… Ладно, соображения обороны государства, неведение потенциального противника, стыд за собственное бессилие, предупреждение гипертрофированных разнотолков — это понятно… А как же люди? Просто люди? Ни в чем не повинные, не ждущие опасности, беспомощные даже во всеоружии современной техники. Живущие на севере, юге, западе или востоке. Люди-то ничего не знают, и гарантии, что во время следующего пришествия Всадников — если оно будет, — мы все останемся живы, нет. Или высшие соображения и простая человеческая надежда на будущее, вера в него — не одно и то же? Так можно дождаться, что на земле только высшие соображения и останутся, а люди над полянками розовыми облаками поплывут. Представляете? Над пустой планетой — нежные фламинговые облака…

Зачем я все это говорю? Просто хочу вас предупредить. Всякие вето и государственные тайны меня не очень волнуют. Я напишу картину. Может быть, даже несколько. Мне только нужно время, чтобы прийти в себя, а уж картина будет. Обязательно. Пусть последнее, что я смогу создать, но зато — лучшее. Я это чувствую, такой возможности я не упущу. И знаете, что там будет изображено? Там будет город, небольшой городок, пустые улицы, голубое сияние поверх крыш и клубы розового тумана над мостовой, отдаленно напоминающие расплывчатые силуэты людей. Многих людей. А сквозь туман прорисовывается фигура Всадника. Он медленно наезжает на вас, весь орошенный красноватыми брызгами, правая рука — небрежно — на тускло поблескивающей рогатине, а в глазах — отрешенность и безмятежное спокойствие.

Истинно сказано: «Не может укрыться город, стоящий на верху горы!» И не укрылся город, никто в этом городе не укрылся. Все мы сейчас на верху горы, маленькие, голые, жалкие, а отовсюду скачут на нас Всадники. Кара это, кара Божья, а не Всадники! Исчезли они и опять придут, и никто уже тогда не уцелеет. О, как прозорлив был Иоанн Богослов, как далеко и как страшно смотрел он! Но не конь блед явился нам, а конь черен и мрачен, и не с пиками Всадники проскакали по земле, а с испепеляющими молниями.

Видел я, все видел: и как мчались они в дьявольском голубом сиянии, и как в сатанинский красный дым обращались люди, и как не брала тех ни пуля ружейная, ни бомба.

И ужаснулся я: веру теряла паства моя. В чудовищном безверии уходила в небытие. Кричал им я: «Верьте, братья! В последний миг свой верьте — в этом сила наша! И да поможет нам Бог!» А в ответ слышал кощунственное: «В кого верить-то, отец Пейт? В Господа? А может, нет его уже? Может, и он — пафф! — и розовое облачко. А?» И страдал я, но страдал молча, ибо не мог ничего сказать на это, ибо розовой пылью рассыпался человек и розовой пылью рассыпалась вера остальных. Не о том ли говорил Учитель: «Если соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве что выбросить ее вон…»

Но не посмел я выбросить ее, помнил и другие слова Сына Человеческого: «Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». И поступил я так: собрал немногих живых и вошел с ними в реку. Целый день, от зари до зари брели мы по Шайенну, а выходить боялись. Верно говорится: в одну реку нельзя войти дважды, однако не поэтому мы берегов опасались, а потому, что в воде следов нет. Хотя и дьявольский нюх был у исчадий ада, но бессилен он оказался: нет на реке запаха.

Обрадовались мы, когда увидели, что нет за нами погони, сильно обрадовались, возликовали, — и раньше времени ликованье это нас обуяло. Были осторожные, умоляли всех и ночью по пояс в воде идти, но нет: возгордились люди, возомнили, что обманули воинов Антихриста, вышли на берег и спали на земле, и даже одежду на кострах сушили. А наутро проснулись, дальше двинулись, и — горе нам! — над рекой вервие висит, на нем черные лоскуты подвешены. Дурно пахли те лоскуты и играли на солнце отнюдь не горним светом.

Испугался я, и люди испугались. Бросились на берег, в сторону, в лес — и там дурной запах, и там черные лоскутья висят. Назад побежали, не одолели и мили, — опять то же самое: черные пятна впереди. Страшные, страшные, дурные лоскуты: не то что прикоснуться — приблизиться грех!

Думали мы, гадали, совещались — только время потеряли: догнали-таки нас дьявольские отродья. Или они нас еще ночью догнали, а лишь утром появились? Не ведаю. Выросли они по-за лоскутьями, как из-под земли, и ну палить в нас молниями своими.

Один за другим люди на моих глазах туманом красным по земле расстилались. А я стоял и бежать не мог: все молил Господа, ч гобы поскорее он мне смерть даровал, дабы не видеть кошмарного зрелища. И вдруг Всадники стрелять перестали. О чудо! Прислушались они вроде бы, переглянулись друг с другом *— их всего-то четверо было — и внезапно вскачь пустились. Назад, от нас прочь. Не постигаю я, что могло с ними случиться. Уехали они, и меня в дрожь бросило. Опустился на землю, осматриваюсь: один я в живых остался или еще кто есть? И вижу: бредет ко мне Макс Херрингтон, библиотекарь оберонский. «Отец, — шепчет он, — отец Пейт, знаешь, что за черные тряпки были?» Мотаю головой, догадываюсь уже, но сказать не могу, горло перехватило. «Это же флажки, — выдавливает из себя Херрингтон, — флажки, как на волков! Только не наши, храсные, а — черные…»

И тут я пожалел, что на свет родился. Лучше бы и не жить мне, чем свидетелем такого позора рода человеческого до конца дней оставаться.

Ну что же, господа, я полагаю, мои личные впечатления — не самое главное на настоящем этапе. Хотя я видел Всадников три раза, однако никаких выводов из визуальных наблюдений сделать не в состоянии. Дистанция была очень большой, и я вынужден был пользоваться морским биноклем и стереотрубой, любезно предоставленными мне командиром роты морских пехотинцев и старшим офицером штаба одного из артиллерийских подразделений.

Чтобы у вас по этому поводу больше не возникало никаких вопросов, скажу сразу, что все случаи имели место 11 августа, то есть ровно через неделю после появления упомянутых объектов и всего за день до их загадочного исчезновения. Если вас интересует точная география моего, так сказать, одностороннего и неявного контакта, то пожалуйста: к юго-западу от Девилс-Лейк, куда я прибыл на вертолете из Чикаго 10 августа, примерно в 4–5 милях от городской черты. Приблизительное время: 10, 14 и 17 часов. Во всех случаях имело место передвижение Всадников группами по два-три объекта в направлении северо-северо-запад.

Поскольку меня пригласили для того, чтобы я изложил выводы и гипотезы Комиссии по контактам, специальное внеочередное заседание которой состоялось 13 августа, то я позволю себе остановиться на четырех аспектах «феномена Всадников». Я имею в виду проблему возникновения «феномена» — сюда включается и вопрос о локализации места их постоянного обитания; далее, проблему неуязвимости объектов, цель «пришествия» и, наконец, возможные причины их внезапного исчезновения.

Как вы прекрасно знаете, информация, касающаяся «феномена Всадников», чрезвычайно скудна, те факты, которыми мы располагаем, не поддаются строгому научному анализу, поэтому вы ошибетесь, если будете ждать от моего сообщения глубоких и аргументированных выводов. Вся работа Комиссии сводится — до получения новых данных — к сбору всевозможных гипотез и тщательному изучению их.

Итак, проблема первая. Откуда взялись Всадники и как они явились?

На этот счет имеются, в основном, две точки зрения. Часть исследователей придерживается мнения, что мы столкнулись с инопланетной цивилизацией, открывшей или получившей со стороны знание сверхбыстрого, если не мгновенного, преодоления межпланетных, межзвездных или межгалактических расстояний. Способы осуществления подобного рода «прыжков» могут быть различными, но и они делятся на две группы: пространственно-временной переход — выход в гиперпространство или использование — что то же — подпространства, я прошу прощения за научно-фантастическую терминологию, — и чисто временной переход. Последнее — уже из области даже не научной, а сугубо сказочной фантастики, но отбрасывать содержащееся в этой гипотезе разумное зерно мы не можем. Смысл здесь следующий: если мы допустим существование пра— или постцивилизации на нашей планете, а также возможность путешествий во времени, то все препятствия для появления у нас гостей из прошлого или будущего Земли будут сняты.

Вторая точка зрения — это объяснение «феномена Всадников» с помощью гипотезы о существовании параллельных миров. Наличие «двойников» у нашего мира недоказуемо, но вполне предположительно, коль скоро допустима n-мерность пространства. Говоря простым языком, Всадники — это пришельцы из другого измерения.

У обеих теорий — и это общая позиция — есть огромный минус. Судя по облику, одежде, способу передвижения, используемым материалам, а также поведению Всадников, они не могут являться представителями высокоразвитой цивилизации. Все члены Комиссии относят их к уровню, соответствующему нашему раннему средневековью. Совершенно естественно, что разум на столь низкой стадии развития никоим образом не способен одолевать пространство или время, если… если это не результат знания, дарованного какими-то иными, технически развитыми существами.

Еще одна неувязка: точное попадание объекта в заданный конечный пункт переноса, иначе — «точность прицела». Например, «бочка» могла зависнуть высоко над землей и камнем рухнуть вниз или «проявиться» в недрах земли и остаться там «вмороженной» в породу навеки, однако не произошло ни того, ни другого: она возникла точно на поверхности. Этот факт вызвал жаркие споры среди членов Комиссии, но к единому мнению мы так и не пришли.

Следующий вопрос: почему Всадники оказались неуязвимыми для земного оружия? Более того, почему ни одно средство защиты не «сработало»? Что касается ловушек, западней, ловчих ям и прочих примитивных систем пассивного нападения, примененных — по иронии судьбы, — когда более совершенные способы оказались бессильными, то есть в последние дни Пришествия (назовем это так), то здесь все более или менее ясно. Единственное предположение, выдвинутое Комиссией, сводится к гипотетическому сверхчутью Всадников. Действительно, тот факт, что ни один из них ни разу не попал в тщательно замаскированные ловушки, в большом количестве вырытые в зоне Пришествия, можно объяснить только сенсорными факторами. Гораздо более сложным и — с точки зрения науки — интересным представляется анализ индифферентности объектов к современному боевому оружию. Наличие брони, естественно, исключается. Во-первых, очевидцы, уцелевшие после близких контактов с Всадниками, в один голос утверждают, что одежда их состояла исключительно из кожаных и текстильных материалов, пусть необычная одежда, но все же, повторяю, из кожи и текстиля. Мало того, сверхпрочный панцирь обеспечил бы надежную защиту от пуль, но никак не от снарядов, огнеметов и авиабомб, а использованы были все эти виды оружия. В порядке эксперимента, конечно, неплохо было бы испробовать атомное или химическое оружие, но, к счастью для населения, до этого дело не дошло. Не исключено, что и это оружие оказалось бы малоэффективным, зато жителям и природе был бы нанесен непоправимый ущерб. Итак, проблема остается: почему Всадники оказались неуязвимыми для огнестрельного, фугасного и термитного оружия? Здесь опять-таки существуют две точки зрения.

Первая: парапсихологическая теория. Возможно, Всадники — то ли по природе, то ли используя неизвестную нам и непонятную им самим (только так!) технику — обладают телепатическими свойствами, а именно — телекинезом. Иначе говоря, они способны мгновенно перемещать в пространстве, удалять от себя любой потенциально опасный объект, будь то пуля, снаряд или осколок. Куда они удаляют его и удаляют ли — остается, естественно, невыясненным.

Вторая теория — так сказать, темпоральная. Если допустить, что Всадники явились к нам из другого времени, о чем я говорил ранее, то почему бы не предположить, что между ними и окружающей их чуждой средой располагается некий тончайший слой, оболочка, если хотите, «иного времени», служащая непреодолимым препятствием для любого материального объекта нашего мира? Можно выразиться и по-другому: не защищал ли Всадников определенный временной барьер? Если это так, то становится ясным, почему любые способы силового воздействия на них оказались неэффективными.

Здесь, прежде чем перейти к следующей проблеме, я хочу отметить вот что: ни одна теория, взятая отдельно от других, не дает целостной картины Пришествия. Другими словами, ни одна из них, даже если принять, Что все они реалистичны, не может быть истинной. Истина либо лежит на стыке всех гипотез, либо вообще недоступна нашему воображению. На самом деле, возьмем хотя бы темпоральную теорию. Она хорошо объясняет появление Всадников и их неуязвимость, но зато полностью исключает возможность дыхания, питания и, в какой-то степени, активной деятельности Всадников в нашем мире. Если они убивают людей мощным энергетическим импульсом, то, следовательно, временной барьер анизотропен, что вообще не влезает ни в какие рамки. Если же он двусторонне непроницаем и стреляют они, скажем, какими-нибудь сгустками времени, подобными субстанции барьера, то как и чем они питаются и дышат?

Аналогичная ситуация и с парапсихологической, и с любой другой теорией: каждая дает ответы только на часть вопросов, единого же объяснения всему происшедшему мы пока дать не в силах. Перейдем теперь к цели Пришествия. Здесь мы вторгаемся уже в сферу психологии, точнее, в сферу ксенопсихологии.

Самый простой и, пожалуй, самый порочный путь — это перенос на психику Всадников наших земных мерок, но ничего, кроме этого, мы предложить не можем. Некоторые члены Комиссии считают, что мы столкнулись с разновидностью внеземных крестоносцев, из религиозных побуждений испепеляющих всех иноверцев, иноземцев, инопланетян, в общем, всех «ино». Что ж, очень может быть. Другие полагают, что мотивы Пришельцев действительно религиозные, какая бы религия у них ни была, но что на Землю явились не крестоносцы, а конкистадоры, завоеватели, истребляющие коренных жителей доступных им миров в целях расширения собственной территории или в поисках некоего Эльдорадо. Неприятно так думать, но и это допустимо.

Третьи, наконец, высказывают мнение, что «охотники» — на самом деле… охотники, спортсмены, так сказать. А почему бы и нет? Разве в основе их деятельности не мог лежать чисто охотничий азарт? Разве не могли они посчитать людей… дичью, да-да, дичью, истреблять которую увлекательно и существование которой — даже при всей схожести истребляющих и истребляемых — праздно и бессмысленно? Бессмысленно, конечно же, с точки зрения ограниченных в развитии «охотников». И разве мы, люди, не истребляем похожим образом массу животных, в том числе и гипотетически разумных — дельфинов например, — с той лишь разницей, что мы привыкли употреблять их плоть в пищу, или набивать чучела для разного рода коллекций, или ценить выше всякой меры какие-нибудь мелочи: клыки, бивни, перья, чешую… а «охотники», возможно, питаются совершенно иным способом и в коллекциях и поделках не нуждаются?

Так-то вот, уважаемые господа. Нелегко расставаться с мыслью, что человек — венец и царь природы, не правда ли? И все же этой сказочке, пожалуй, приходит конец. Теперь нам придется жить с оглядкой, придется посматривать, не блеснет ли где голубая вспышка. А блеснет — и научимся бегать быстрее гепардов, зарываться в землю искуснее кротов, уходить в глубь морей сноровистее кашалотов. Это мстят нам индейцы и мстят бизоны. Мстят зулусы и гуанчи, и мстит безобиднейшая Стеллерова корова. Косвенно мстят, конечно, но ответ за них мы держали на днях прямой. Впрочем, я отвлекся. Последний аспект «феномена Всадников», на котором я хотел остановиться, — это возможные причины их исчезновения. Как ни странно, но загадка сия не имеет ни одного, даже квазинаучного объяснения. И именно здесь наибольший простор для фантазии. На самом деле поразительно: существа, ничего не боящиеся, абсолютно неуязвимые для нашего оружия, в течение недели совершенно безнаказанно сеявшие смерть среди людей, внезапно исчезают. Более того, не исчезают, а бегут, бегут в панике.

Подчиняясь неведомому сигналу, поданному, возможно, одним из них, а возможно, группой, с бешеной скоростью стекаются они к своему «кораблю», или «бочке», как ее стали называть с легкой руки одного из очевидцев, и тают в воздухе, словно кошмарный мираж. В чем дело? Непонятно. Конечно, прекрасно, что они в конце концов убрались. Лучшего и желать невозможно. Но должны же мы понять, что повергло их в ужас?! Смеем ли мы облегченно вздыхать и радоваться, коли не способны доискаться до причины их бегства? И если они появятся еще раз, сумеем ли мы повторить «изгнание»?

Попробуем разобраться. Что может отвратить охотника от охоты? Браконьера — очевидно, закон, в лице облеченных властью представителей. Отпадает? Отпадает. Промысловика — отсутствие дичи. Тоже отпадает. Охотника-спортсмена — только зверь, против которого оружие бессильно и который угрожает его собственной жизни. Очевидно, и это в нашей ситуации — ложный ход. Противопоставить что-нибудь весомое оружию Пришельцев и их неуязвимости мы не смогли.

Наконец, чего может испугаться крестоносец? Нечистой силы? Навряд ли. В его распоряжении мощный арсенал средств против нее, начиная от крестного знамения и ладанки с мощами и кончая святой водой или освященным самим папой распятием. Если все это не помогает и дьявол продолжает строить козни, крестоносец — истинный крестоносец — испытывает лишь удивление, но не страх. Может, он способен удариться в панику, осознав, что Гроб Госпо-ден — фикция, что его нет и никогда не было? И это нереально. Такую мысль ему никто не внушит. Не найдя святыни в предполагаемом месте, он станет искать ее в другом, предавая огню и мечу все на своем пути.

Впрочем, не буду вас больше мучить догадками. Сразу перейдем к предположению, которое, на мой; взгляд, хоть как-то способно что-либо разъяснить, натолкнуть на мысль.

Сила, с которой мы столкнулись, — сила примитивная, это ясно. Так, может, в борьбе с ней надо было исходить от примитива? Сейчас, конечно, это все мысли a posteriori, но не исключено, что кто-то или что-то явил Пришельцам — Всадникам — образ зла. Разумеется, мы не знаем, какие демоны живут в их мифологическом мире, но ведь наверняка живут?

Или, например, тотем. Всякий знает, какое могущество было скрыто в тотеме для любого племени, исповедующего анимизм, и в равной степени всякий знает, сколь непобедим был враг этого племени, овладевший в бою сим священным тотемом! Вот только знать бы, какие тотемы в ходу у наших недавних «гостей»…

Конечно, между малоразумными анимистами и крестоносцами — хотя бы в истории нашей Земли — большая дистанция, но зерно истины в моем допущении есть: ведь и крестоносец не поднял бы руку на священную хоругвь!

Конечно, я могу ошибаться. Даже наверное я ошибаюсь, ибо все время исхожу из сугубо земных представлений, стараюсь поместить чужаков в привычную систему координат. Это не только мой недостаток, это недостаток, от которого не избавиться никому из людей. И тем не менее я верю, что решение загадки Всадников возможно, и я буду безмерно рад, если оно окажется найденным на одном из предложенных Комиссией путей.

ДОКУМЕНТ № Х1/86/V магнитофильм, приложение к № XJ/86/I–IV

Дата: 21 августа

Ой, дяденьки, я ведь совсем-совсем не виновата. Ведь правда? Это он сам. Я вам все-все расскажу, только не ругайте меня. Я его даже и не прогоняла вовсе, я его и не видела раньше никогда. Я просто сидела в садике и рисовала. А па в город уехал. И ма с ним. Они оба уехали и сказали, чтобы я никуда не уходила, а рисовала. Я очень люблю рисовать. Мне па столик в садике сделал, зелененький, и стульчик маленький сделал, тоже зелененький, чтобы я рисовала. И вот я сидела и рисовала. А па сказал, что говорят, что происходит что-то экс… экр… эктридинарное, и у нас радио не работает, и нужно выяснить, и чтобы я Бетти— слушалась. А я Бетти не люблю. Она все время на кухне и со мной не играет. И я сидела и рисовала. Вдруг какой-то мистер на лошадке ка-а-ак выскочит из кустов возле меня. Он такой черный-черный был, и лошадка его тоже черная-пречерная. Только я ни капельки не испугалась. Я думала, он охотник, у нас много охотников вокруг. Он какую-то палку вместо ружья держал, я думала, он играет так, и так спокойно ему говорю: вы, что ли, понарошке охотитесь? Я говорю, у меня тоже ружье есть понарошке, деревянное, мне его па сделал. А потом смотрю, он на меня вовсе и не глядит, смотрю, он на мой рисунок глядит, и даже палку свою опустил, а глаза у него такие большие-большие, будто он испугался чего. И даже задрожал, и лошадка его тоже задрожала, и как присядет на задние ноги, как замашет передними копытами в воздухе. И мистер в свисток засвистел. Очень громко, но тоненько-тоненько. Я подумала, что и не слышно ничего, только ушкам больно. А лошадка повернулась, и мистер быстро уехал. Правда-правда, я ничего не сделала, он сам уехал— Вы ведь не будете меня ругать? А потом я сама решила посмотреть, чего этот дядька так испугался. Посмотрела на свой рисунок — и мне даже самой страшно стало. Честное слово! Я там на большой бумажке Чуду-Юду нарисовала страшенную, большую такую Чуду-Юду. Страшную-престрашную, прямо жуть: без носа, бородатую и на пяти ногах!..

БЕГ

А бежать было так…

Легкими ступнями касаться почвы. Раз-два, раз-два. По асфальту, по камням, по гравию, по песку — все той же воздушной поступью пятнать пространство, тиканьем шагов отмеривать время. Раз-два… Лететь вперед, напирая грудью на ватную пустоту, оставляя за спиной легкий смерч пыли, неслышные вихри потревоженного воздуха, невидимые бурунчики ветра. Раз-два, раз-два, раз-два… Брызгать во все стороны лужами, студить разгоряченные ноги росной травой, плескать холодной грязью, шуршать нагретым жнивьем, а грудь мерно, радостно поднимается и опускается, легкие в полную меру вбирают упругий кислород, сердце стучит ровно, и скорость только успокаивает нетерпеливое биение крови. Раз-два, раз-два…

— Доброе утро, учитель! Ваши газеты…

— Спасибо, Бегун!

— С наступлением лета, тетушка! Молоко сегодня отличное, сливок на целый палец.

— Оставь у калитки, милый Бегун, я заберу позже. Дай бог тебе ровной дороги!

— Ресторатору — мое почтение! Вам должок от поэта, у него сегодня гонорар…

— Весьма кстати. Бегун, весьма кстати. Перехватил бы кофе с булкой, небось с зари летаешь уже. Смотри, про завтрак забудешь.

— Потом, потом, папаша! Дел по горло. Как управлюсь — обязательно пробегу мимо… Эй, табачник! Забирай свои пилюли! Глотай по одной и поправляйся. Будешь хворать — всех без курева оставишь, придется мне в город бегать, а ведь и здесь забот хватает…

И опять тишина, лишь тихий стук подошв о землю. На небе ни облачка, но и жары нет, бежать совсем приятно, ноги полны привычной, звенящей силы — уверенно встречают тропинку, растворяются, мелькая в ритме, такте, гармонии скорости, а собранное в покорности тело зыбко плывет-покачивается, летит-струится.

И мысли были:

«Когда же это началось? Года три мне было или четыре. А то и все пять? Сидишь, играешь, и вдруг сердце забьется, заколотится, думаешь, что такое, вдруг вырвется из груди, как быть тогда? А потом успокаивается, и забываешь сразу же. Казалось, у всех так. Пугаться-то я потом начал. А как маленький был — чего пугаться? Все в порядке вещей: то плакать захочется, то смеяться, то коленка зачешется, то грудь ходуном заходит. Ясно — живу… Вот бегать я всегда любил. Как себя помню — хоть днем, хоть ночью заставь бежать — только приятно. Да и не заставлял никто, я все бегом делал. В играх никто догнать не мог. В «салки» никогда не водил, потому что угнаться не могли, в «прятки» всегда первым до «чуры» добегал, а когда наперегонки соревновались — ни одна душа в пару вставать не хотела: знали, что бесполезно. Да… Хорошо было в детстве: хочешь — беги, хочешь — нет. Лучше, конечно, бегать было…»

А в пути было вот как.

Надоело бежать по тропинке — сверни в сторону. В лесу тень, солнечные зайчики, мох пружинит под пятками, невзрачные цветы роняют пыльцу на босые пальцы, ноги мощно отталкиваются от оголенных корней, четко печатают след на разлапистом папоротнике, вминают в землю прошлогодние листья и еловую чешую. Сквозь веер пены, капель, маленьких радуг, бабочками садящихся на тело, — через ручеек, родник, ключ, речушку — легче водяного жука, водомерки, комариной личинки — на тот берег, на луг. Ноги только что были чистыми, а сейчас уже заляпаны илом, еще несколько стремительных шагов-паремий, и к грязи пристал мелкий песок, но эти нечаянные «гетры» недолговечны: мохнатый дерн услужливо набегает под ноги, ласково обмахивает ступни. Вперед, вперед! Раз-два, раз-два…

— Барышня, проснитесь! Утро уже, солнце давно поднялось. Смотрите, какие цветы прислал вам жених. Он нарвал их на заре, а я бежал так быстро, что роса еще не успела высохнуть. Чувствуете, какой аромат? Он бешено кружит голову, и я уже не верил, что донесу. Следите за своей головой, милая, есть вещи, которые кружат ее почище орхидей.

— Спасибо, мой добрый, славный Бегун! Не тяжело было бежать с такой ношей?

— Куда там! Это приятный груз. Я парил с ним над землей, не чувствуя ног…

Ах, обернуться бы! Но нельзя: ритм влечет вперед, сердце требует скорости, скорость подхватывает сердце, ноги несут дальше, дальше… И можно лишь догадаться, представить, уловить воображением: рдеют щечки, туманится взор, очаровательный носик погружается в самую гущу охапки, в самое благоухание…

— Здравствуйте, мастерица! Давно, давно я не пробегал мимо вас. Все не было писем, а вот сегодня весточка. Держу пари, от сына. Он еще в больнице? Бедный мальчуган. Ну ничего, поправится. Ловите конверт, пусть в нем будут добрые вести.

И снова вперед, и снова оглянуться бы, но нет, только что минувшее провалилось в прошлое, тысячи дел зовут из будущего, тысячи дел впереди для пружинистых ног и торопкого сердца. А за спиной — в близком, неблизком, далеком — руки лихорадочно рвут конверт; глаза впиваются в буквы…

— Бабушка, куда же с такими сумками? Помогу…

— Бог с тобой, сынок. Ведь я за тобой не угонюсь.

— Ничего, ничего, я знаю адрес, оставлю прямо у порога. Никто их не тронет, а мне тяжесть не помеха…

Десятки, сотни забот. Просьбы, поручения, требования, угаданные желания… Здесь почта, там лекарство больному, сегодня билеты на поезд, завтра праздничный подарок. Всех обежать, все доставить, везде успеть, никого не забыть… Так каждый день, каждый месяц, годы…

И мысли:

«Еще и двадцати не было, как впервые страшно стало. Сердце так безумно колотиться принималось — не раз думал: конец. Все тело вздрагивало. А ведь как по ночам иной раз плохо бывало! Просыпаешься от боли: вены набухли, в голове шумит, пульс — трещотка, дробь, пулеметная очередь — не сосчитаешь. Надо же, собственное сердце будило! Врачи с ног сбились — все причину искали. Организм вроде бы здоровый, не подкопаешься, а того и гляди концы отдашь. Или просто останавливалось. На полминуты, на минуту. Стоишь в поту — и ждешь: ударит или нет. Задыхаешься, ртом воздух ловишь. Единственное спасение — в беге. Сорвешься с места, смотришь — заработало, и даже не разгонялось — сразу же ровно, спокойно стучало, будто и не было ничего. А разгадка-то простой оказалась: работы ему не хватало. Долго же я до этой причины доискивался, все думал — болезнь у меня какая-нибудь неизвестная. Впрочем, может быть, и болезнь. Кто знает? Даже наверное болезнь. Какое же это здоровье, если мне покой заказан, если от него, от покоя-то, отвыкать довелось. Я ведь, и не знаю теперь, что это такое — покой…»

А время идет так…

Лето кончается осенью, весна начинается с зимы. Сердце мчит кровь, кровь мчит ноги, ноги мчат тело. Тело принадлежит человеку, но сердце ему не принадлежит. Порой поднимается ветер. Иногда он в спину и не холодный, иногда — ледяной и в лицо. Но сердцу мало заботы: «Жить-жить, жить-жить» — знать ничего не знает о дожде и слякоти, стуже, промозглости, снеге, граде, ливнях, духоте и зное. Увлеченно трудится сердце и не внимает звукам извне. Человек тоже не прислушивается к ним. Он прислушивается к сердцу.

— Приятного аппетита, учитель! Мерзкая нынче погода. Скользко, и ветер колючий. Еще два дома на этой стороне, а затем поверну. Но ваша телеграмма в целости, не подмокла. Надеюсь, все дома? Все здоровы? В такое ненастье грешно на улицу выходить… Привет супруге!.. Что? Не слы-ы-шу-у-у…

Еще один дом.

— Эй, Бегун, все бегаешь? Захвати-ка вина в лавке. У меня дружок сидит, а тебе ведь все равно носиться, угорелому. Ты у нас добряк, чего тебе стоит…

— Захвачу, захвачу…

И еще один…

— Слышь, длинноногий, убавь скорость, чего скажу. Скучно вроде сегодня, в такую-то развозню. Будешь шлепать мимо Вислоноса, крикни ему, чтоб сюда прыгал. В картишки, может, перекинемся. И этому, Рыжему, тоже скажи. Не забудешь, голенастый? Ну сверкай дальше. Да побыстрее чтобы…

И думается:

«Невежливо, конечно, ну да бог с ним. Отчего бы не передать на самом деле? Правы они — мне ведь все равно бегать… А хочется иногда остановиться — прямо сил нет. Просто из интереса — что будет? Но нельзя. Как это мне тот профессор объяснил? Очень быстрое сердце, говорит. В организме, который бездействует, ему просто нечего делать. Остановитесь, предупреждал, — и разорвется. Уникальный случай, в его практике такого не было. Сомневаюсь, чтобы вообще в чьей-либо практике похожее было. Но этот-то, светило, здорово объяснял. У вас, говорит, инфаркт наизнанку. Обычно люди — те, что мало двигаются, — возьмутся с непривычки за какую-нибудь физическую работу — сердце и сдает. А вам, наоборот, работу только подавай. Лучше всего бегайте. Только не останавливайтесь. Остановки вам категорически запрещены. Сейчас вы еще можете ненадолго отдых устраивать, а в будущем и от этого придется отказаться, но сделать что-либо невозможно. Медицина пока бессильна. Знаете, говорит, как бывает, если зайца долго в клетке держать, а потом на свободу выпустить? Он рванется с места — и тут же лапки кверху: сердце не выдержало. Вот для вас бег — та же клетка. И даже название придумал: в наше время, выразился, у многих гиподинамическое голодание, так вот у вас, должно быть, гипердинамическое… Может, мне еще и повезло? По крайней мере, от перегрузки не дано умереть. Одно плохо было — со сном в первое время никак устроиться не мог. Сейчас-то чего, сейчас привык. Заснешь на минуту-другую на бегу — и дальше. Глаза ведь все равно открыты — дорогу выбирают, а мозг спит. Да и сна ему давно уже меньше требоваться стало…»

А одет он был так.

Летом — по-летнему. Ноги босые, на теле — легкая рубашка и шорты, голова не покрыта: солнца нечего бояться — на месте-то не стоишь. Для поздней осени, зимы и ранней весны — наряд другой: шерстяной костюм и теннисные туфли. Стоит ли теплее одеваться: все время в движении, скорость согревает. Укутаешься — взмокнешь: простудиться не простудишься, но сгоришь. От снега, от дождя, от слякоти — одна защита: шапочка, козырек как у жокейских, и чем длиннее, тем лучше: глаза оберегать. Вымокнешь — не страшно. Дождь пройдет, снег кончится — и от одежды через пять минут пар идет: сохнет.

«Мышцы ног, конечно, приятно ощущать: каменные, литые, ни у кого таких нет, ни у профессиональных бегунов, ни у марафонцев. Для них сохранить форму — проблема, задача номер один. А уж «вечная форма» — для них и вовсе мечта…

Интересно, я сам-то давно ли перестал радоваться «вечной форме»? Лет пять назад, пожалуй. Есть на ходу, спать на ходу — сколько так можно выдержать? Кто его знает! Сердце не спрашивает. И ведь не поделаешь ничего. А дома нет. Не откроешь дверь, не войдешь в комнату, не сядешь отдохнуть, музыку не послушаешь, словом не с кем перемолвиться. Даже с женой, потому что и жены нет. Откуда она может взяться, жена? Замуж выходят за человека, за достаток, за покой и уют, за любовь. А я не человек, я — сердце. С сердцем же спать не ляжешь. И по сердцу не будешь тосковать, не будешь ждать с работы: у него «неработы» нет. И в кино с ним не пойдешь, и в театр, и в гости… Деньги в дом оно тоже не принесет. Вот так-то вот, человек-сердце… Что тебе остается, давай подумаем… Только многого не придумаешь. Бегай! Помогай слабым, ублажай сильных. Усердствуй… Слово-то какое правильное. Что делать человеку-сердцу? Усердствовать, не иначе…»

— Вертай сюда, молодец! А теперь держи монету. Поймал? Силен, расторопный… Купишь сигарет! Мои все вышли, так не побегу же я, коли ты на это дело есть. И вообще бегай по нашей улице чаще: хорошее это дело, когда Бегуны по улицам носятся… Сдачу оставишь…

— Куда, прыткий? Ко мне, что ли, и заскочить нельзя уже? Мало ли что, дел много. Привесил бы себе на шею колокольчик, чтобы издалека слышно было. А ведь это мысль! Так и быть, я тебе этот колокольчик сам куплю. От тебя-то не дождешься, чтобы бежал и кричал, мол, люди добрые, вот он я, кому чего надо? Мне чего надо? А я уж и забыл… Ах вот чего. Поищи-ка в киосках газету с кроссвордом. Сегодня же суббота, должен быть. А не найдешь — заскочишь: мол, нету. Чтобы не волноваться из-за тебя попусту.

— Алле, алле! К тебе обращаются, бегун-тугодум! Парня моего не видал? Опять куда-то с гитарой удрал. Как найдешь — скажи: дома к ужину ждут. Как это, где искать? А я знаю?..

«Вот, пожалуйста, парня ей надо найти. Может, мне самому парня хочется. Или девчонку. По даже если бы и мог я детей завести — что с ними было бы? Тоже бегунами родились бы? Может, нет, а может, и да. Дети-бегуны… Страшно! Несчастная порода бегунов…

И почему это все рано или поздно на голову садятся? Вид мой не нравится? Действительно, нелепый, но зато удобный. За неполноценного считают? Или знают, что у меня выхода другого нет — только бежать? Так ведь бег-то мой для них благом оборачивается! А может, во мне никто уже человека не видит? Рикша, живой велосипед, почтовый ящик с ножками, автобус… Ох, сердце, не остановится ли, а? Возьмем да и встанем как вкопанные. Вместе…»

«Жить-жить, жить-жить…»

— Дяденька, постойте на секундочку. Мы давно хотели вас попросить, только вы все мимо да мимо бегаете. Мама говорила, вам все время бегать надо. Всегда-всегда. Мы тоже так хотим, но у нас не получается. Может, вы покатаете нас на себе, а? Мы в лошадки играем…

С легкой ношей, с легким сердцем, легкими ногами — по тропинкам, через ручьи, полями, лесами, навстречу ветерку. Все той же воздушной поступью пятнать пространство, тиканьем шагов отмеривать время; лететь вперед, оставляя за собой невидимые бурунчики; четко печатать след на разлапистом папоротнике, взвихривать пыльцу диких цветов; не замечать дождя, духоты, зноя; плыть-качаться-лететь-струиться; раскачиваться в ритме, такте, радости… И не оборачиваться — все впереди. И не останавливаться. Теперь уже никогда не останавливаться…

ХОЛОДИЛЬНИК

Терентий Иваныч Пюсин был человеком одиноким и загадочным, словно со страниц Шекспира. Каждый день, придя с работы, он запирался в своей квартире, и что он делал там — никто не знал.

Может быть, Терентий Иваныч читал Парменида.

Может быть, писал письма в Меланезию своей жене Таисии, которая работала буфетчицей на научно-исследовательском судне «Михаил Гуревич (М. Кривич)».

Может быть, смотрел по телевизору общеобразовательную программу.

Неизвестно.

Василий очень любопытствовал, поэтому он стал невидимым и проник в квартиру Пюсина через раскрытое окно на третьем этаже. Подобно многим из нас, Василий, когда очень хочется, довольно сносно умел летать, размахивая руками.

Василий, как и многие из нас, был любознательным от природы и мечтал стать консультантом в учреждении.

А Терентий Иваныч, наоборот, сторонился жизни и работал в канцелярии.

Но сейчас не об этом, а том, что в квартире Пюсина, как и у многих из нас, стоял большой холодильник с морозильной камерой в тысячу литров, то есть объемом в один кубический метр.

Невидимый Василий сидел, поджав ноги, на холодильнике и во все глаза следил за входной дверью.

Вечером дверь отворилась. Вошел Пюсин с авоськой в руке. В авоське он нес портфель. А в портфеле — Василий увидел это внутренним зрением — была замасленная бумажка из-под утренних бутербродов.

Терентий Иваныч, как и многие из нас, тоже обладал внутренним зрением, поэтому он сразу обнаружил Василия на холодильнике, но виду не подал, а решил Василия обмануть.

Он открыл холодильник, едва не задев побледневшего Василия, достал прошлонедельную колбасу, поджарил ее и съел.

Потом он опять открыл холодильник, едва не сбив вспотевшего Василия, достал прошлогоднюю крупу, сварил кашу и съел.

Затем он еще раз открыл холодильник, едва не свалив нервного Василия, достал гуталин и, раздумав его есть, почистил ботинки.

Отдохнув, он вытащил из холодильника, едва не прищемив ногу изболевшемуся Василию, кактус в горшке, побрил его электробритвой и съел.

Василию надоело ждать, пока Терентий Иваныч съест еще что-нибудь, и он поскреб пальцами по стене, напоминая о существовании барабашек. Терентий Иваныч сделал вид, что сильно удивился, подпрыгнул, вцепился ногтями в край обоев и отодрал чусок до самого пола. За обоями ничего не оказалось. Пюсин вздохнул, свернул оторванный кусок в рулон и засунул в холодильник. Тогда Василий постучал по оконному стеклу. Терентии Иваныч деланно изумился, разбежался и высадил плечом раму. За окном ничего не было. Пюсин пожал плечами, достал из портфеля замасленную бумагу и заклеил окно.

Василий прокрался на цыпочках к выключателю и помигал светом, после чего вернулся на холодильник. Терентий Иваныч театрально закатил глаза, потом примерился и разбил лампочку электробритвой. Свет погас.

Пюсин горестно помотал головой, вынул из холодильника постель, разложил ее на полу и улегся. Под одеялом он зажег карманный фонарик, вытащил из-под подушки Парменида и стал читать.

Василий внутренним зрением увидел, что это был Парменид, поэтому решил, что у Терентия Иваныча не все дома, а в сущности он человек понятный, как на ладони, и дальше любопытствовать нечего. Так что Василий снялся с холодильника и вылетел в окно, впотьмах разодрав промасленную бумагу.

Терентий Иваныч долго смеялся.

У него на самом деле были не все дома. Дома отсутствовала жена Таисия.

Насмеявшись, Терентий Иваныч открыл холодильник и залез в него.

Тут надо сказать, что в задней стенке пюсинского холодильника — и этим могут похвастаться далеко не все из нас — была небольшая дверца.

Терентий Иваныч отворил ее и оказался в другом холодильнике — в буфетном холодильнике на научно-исследовательском судне «Михаил Гуревич (М. Кривич)» в Меланезии.

Открылась еще одна дверца, и Пюсин попал в объятия своей жены — буфетчицы Таисии.

Дело в том, что Терентий Иваныч Пюсин — и на такое уже способны считанные единицы из нас — ужасно любил свою жену и физически не переносил разлуки.

Поэтому каждую ночь он путешествовал в гиперпространстве.

Но Василий об этом никогда не узнает.